Между нами было километров двадцать, но я был уверен, что вижу Крис. Она
стояла на цыпочках, подняв руку, чтобы я ее узнал.
Фрэнк был ее вторым мужем- первый раз она вышла замуж еще малоопытной
девчонкой, за кубинского эмигранта. От него она родила мальчика, но ребенок
не дожил и до года. В юности ей хотелось переделать мир и Че Гевара был ее
кумиром. Потом она поняла, что мир не изменить, пока не изменится сам
человек. К своей новой вере она пришла благодаря Фрэнку. Он много в жизни
испытал. Она любила его, но нико_гда не была счастлива с ним как женщина.
Она вообще никогда не была счастлива в любви. Она считала, что это ей просто
не дано. И вот теперь...
- Петр, мы можем быть вместе, если только ты хочешь. Здесь или в России. Я
могу поехать с тобой. Я уже выясняла. Я могу заключить контракт на год и
читать лекции у вас в университете или еще где-нибудь. Скажи, что ты об этом
думаешь?
В Мексике у нее жили младшие брат и сестра. Родители умерли. Впрочем, они
были в разводе. Отец был веселый, эксцентричный, неугомонный- всю жизнь
перебирался с места на место. Крис вспоминала, как однажды они всей семьей
накануне Рождества отправились в супермаркет за подарками. Отец увидел на
витрине настоящие наручники и попросил их у продавца. Хотя они не
продавались, а висели для интерьера. Он защелкнул их на себе, проверяя,
действуют ли. Пригрозил детям, что теперь за плохие отметки в школе будет
приковывать к письменному столу. Все посмеялись, включая продавца. Потом
оказалось, что к наручникам нет ключа и их не открыть. Собрались все
продавцы, а потом все руководство магазина, включая технический персонал-
электрика, водопроводчика и пожарного. Никакого результата. Отца повели в
кабинет директора, чтобы вызвать кого-нибудь из полиции. Он- в наручниках.
За ним целая толпа. Многие решили, что это поймали вора.
У директора отца угостили виски с содовой, чтобы он не волновался, а их-
кока-колой. Приехавшая полиция поначалу не разобралась и хотела вправду
арестовать его. Потом действительно пришлось отправиться в участок, потому
что наручники все не открывались. Это была какая-то старая, вышедшая из
употребления модель.
В наручниках отца увезли домой. Сказали, что пришлют специалиста. Машину
вела мама и всю дорогу ругала отца. Она уже устала от его выходок....
Потом из полиции позвонили- никого не могут найти. Так отец и встречал
Рождество в наручниках. Мама плакала. У нее еще никогда не было такого
Рождества. Потом уже после Рождества специалист все-таки нашелся, приехал, и
в один миг наручники распались. Оказалось, что он русский. Отец еще со
Второй мировой войны знал несколько русских слов.
Кристина помнит, как что-то тогда перевернулось в ней.
-Ага,- сказал я,- а теперь явился я, чтобы снять с тебя твои наручники.
- Да,- засмеялась она.- Ты правильно понял эту историю. Только все-таки
будет лучше, если ты отдашь мне ключи.
Когда мы лежали, она поднялась надо мной, провела пальцем по моим бровям,
губам:
-Знаешь, я себя не узнаю.
-Почему?
-Я не хочу, чтобы ты отдавал ключи. Пусть они будут у тебя.
Мы договорились, что Фрэнк пока ничего не узнает- чтобы мы могли
беспрепятственно встречаться оставшееся время. Мы договорились, что она ему
скажет, когда я уеду. Скажет, оформит документы и прилетит ко мне. Или же
пригласит- в зависимости от того, что быстрее. Я не заикался о том, чтобы
каким-то образом остаться здесь. Получалось, надо расстаться, чтобы быть
вместе. К тому же чувство было таким полным и острым, что хотелось убежать
от него, оставить на потом, зарыть, как клад, до лучших- наших- времен.
Господи, что такое любовь? Крошечный сверкающий бриллиантик, брошенный на
огромную чашу весов, а на другой чаше- вся жизнь Кристины, прожитая без
меня, ее первый брак, и жизнь ее отца, и Фрэнк, и Новая церковь, и вся
Америка с голубыми зеркальными стенами банков, по которым плывут отраженные
облака.
Она приезжала ко мне утром или вечером, выкраивая время тут и там, и мы
раздевались, ложились в неутолимой жажде ежесекундной близости. Или просто
лежали вместе- лишь бы касаться друг друга.
Мы никуда не ходили, не ездили. Зачем? Только однажды Крис отвезла меня на
улицу "Монастырские сады" к очень пожилой художнице Джин Майлз, с которой
дружила. Ей очень хотелось нас познакомить.
... Джин копошится на кухне, маленькая, деловитая- готовит нам специальный
салат. Огромный нож в ее маленькой руке не очень уверенно сражается с
огромным калифорнийским овощем.
-Я люблю здесь бывать,- шепчет мне Крис, с любовью оглядываясь по сторонам,-
здесь как у меня в детстве.
Дом в испанском колониальном стиле- с арками, росписями, витражами в окнах.
Джин снимает передник и садится вместе с нами за стол. Ей восемьдесят четыре
года, но взгляд ее ясен, женственен, она полна идей и планов на будущее. Уже
многие годы она пишет только мандалы- магические формулы души, мира и
вселенной. Углубляясь в созерцание мандалы, человек испытывает космическое
расширение собственного "я". Так преодолевается тлен и земное страдание, так
обретается благость.
-Да, я ведь хотела показать вам русскую церковь,- говорит Джин, порывисто
вставая из-за стола.- Ее видно отсюда. Жаль, что уже стемнело.
Мы выходим на просторную лоджию, и за полукругом арки распахивается тихо
пронизанное вкрадчивым дождем темное пространство, высвеченное вдали
гоpодскими огнями. Потом из тьмы выступают верхушки деревьев, по слабо
освещенной наружным светом стене дома стелется какое-то вечнозеленое
растение, усеянное цветами вроде наших мальв, и их осенний запах, смешанный
с запахом чуть смоченной тонкой пыли на листьях, вдруг больно отзывается в
сердце...
Потом Джин стоит в слабо освещенном портике, словно благословляя нас на
долгое совместное странствие, а по саду уже пробегает дробный перестук
тяжелых капель, предвещая ливень. Их подсвеченные фонарями серебряные тела
падают из поднебесной тьмы.
-Дождь!- жадно вдыхает Кристина.- Как я люблю дождь!
И тут он обрушивается со всей силой.
Улочка "Монастырские сады" едва освещена. Кристина включает фары- теперь
видно, как по водостокам, упруго перекручиваясь, несется мутный ручей. Мы
выезжаем на хайвей и включаемся в бешеную гонку автомашин, каждая из которых
летит в хрустальном шаре брызг, мигая сквозь них мокрыми красно-оранжевыми
огнями. Дворники работают как бешеные, но дорогу видно только короткое
мгновение после каждого взмаха- будто открываешь и закрываешь глаза.
Но что это- впереди словно дышит, колышется тяжелыми складками огромный
занавес- на всем ходу мы ударяемся в него, машина вздрагивает и заметно
сбавляет ход. Такого ливня я еще не видел.
Мы прорезаем его и внезапно оказываемся в омытой влажной сверкающей тьме- с
чистым небом над головой, в котором проклюнулись первые звезды.
Как прорыв туда, где нам уже никто и ничто не сможет помешать.
-Я хочу, чтобы у нас был ребенок,- говорит она, когда мы снова вместе в
тихом доме ее друзей, где за весь день не раздастся ни телефонного звонка,
ни звука машины за окном- только мягкие толчки ветра в стену да переклики
птиц. Далеко внизу- залитый солнцем утренний Лос-Анджелес. Осталось шесть
дней.
-Давай съездим с тобой в Тихуану,- говорит она в другой раз.- Это уже
Мексика. Там никто не будет проверять твой паспорт. Мне так хочется, чтобы
ты увидел эту страну. Я там родилась. Она ближе к России, чем Америка.
Однако для этого нужно хотя бы два свободных дня, которых у нее нет.
Я вижу, что ей все тяжелее дается неведение Фрэнка:
-Хочешь, я сам позвоню ему и скажу.
-Нет, что ты,- качает она головой.- Ты его не знаешь. Он не станет тебя
слушать. Только я...
Она похудела за эти дни, и под глазами резче обозначились морщинки. Почти
перестала смеяться. Хотя наши объятья так же пылки, мы, похоже, ждем
расставания, как два влюбленных по разные стороны вагонного окна. Чтобы
наконец поезд тронулся с места и оставил каждого наедине с собственной
болью.
По-моему, мы чего-то боимся.
В то утро мы опять поехали в горы к пропасти с узким, как ножевой разрез,
озерцом на дне. Крис любила высоту, простор, полет. Глядя в стекло на
освещенные солнцем вершины, тихо сказала:
-Фрэнк все знает. Он принял, как есть. Он отпускает меня. Ему очень больно,
Петр. Даже сейчас я чувствую это. Мы с ним были очень близки. Я боюсь за
него. Он не я- он очень одинокий человек. И очень прямой и гордый.
Потом она сказала:
-Сегодня я останусь у тебя, Петр. Ведь завтра ты улетаешь.
Молча мы вернулись домой. И стали ждать. Неизвестно чего. Я видел, что она
не находит себе места.
-Позвони ему.
Она послушно кивнула и набрала номер телефона.
Фрэнк не стал с ней разговаривать.
Вечером он позвонил сам.
Крис хотела, чтобы я взял параллельный телефон,- ей было бы легче, но я
помотал головой.
Она действительно осталась со мной, а утром отвезла меня в аэропорт.
Сказала, что в ближайшие дни позвонит.
С тех пор прошло почти пять лет.
Она не позвонила.
Я искал ее через знакомых и адресные бюро в Америке, потом в Мексике, но
узнал только то, что она развелась с Фрэнком и уехала из Лос-Анджелеса.
Куда- неизвестно. Кристину Тилни, родившуюся в городе Мехико в 1954 году, не
нашли.
Моя последняя надежда- что у нас сын или дочка. И что рано или поздно- пусть
через десять, через пятнадцать лет- раздастся звонок, которого я жду.
12 июля- 1 ноябpя 1997г.
Санкт-Петеpбуpг
