Франц Кафка.
Приговор
Franz Kafka "Das Urteil", 1912
c Copyright 1999 Ася Махлина(makhlina@sullcrom.com), перевод с немецкого
Оригинал этого текста расположен на странице
http://www.pathfinder.com/staff/artyom/asya/urteil.html
Чудесным весенним утром молодой коммерсант Георг Бендеманн сидел в
своем кабинете с окнами на набережную, на первом этаже одного из
многочисленных невысоких и недолговечных домов, отличимых разве что своей
высотой и окраской. Он только что закончил письмо к живущему за границей
другу юности, с нарочитой медлительностью запечатал его и, опершись о
письменный стол, стал глядеть в окно на реку, мост и бледно-зеленые пригорки
на том берегу.
Он думал о том, как много лет назад этот его друг, недовольный ходом
своих дел на родине, форменным образом сбежал в Россию. Теперь он вел в
Петербурге торговое дело, которое поначалу шло очень хорошо, но потом как
будто застопорилось, на что его друг жаловался во время своих все более
редких приездов. Так и трудился он без пользы вдали от дома, и под бородой
на иностранный манер проступало хорошо знакомое с детских лет лицо, желтизна
которого все более наводила на мысль о развивающейся болезни. По его
рассказам, он не поддерживал тесных отношений с тамошней колонией своих
соотечественников; в то же время, общение его с местным обществом не
складывалось, и он окончательно обрек себя на холостяцкую жизнь.
Что можно написать такому человеку, который явно сбился с пути, и
которому можно посочувствовать и ничем нельзя помочь? Возможно, следовало
ему посоветовать вернуться домой, обустроить свою жизнь здесь, возобновить
старые дружеские связи, к чему не было никаких препятствий, и в остальном
положиться на помощь друзей. Но тем самым ему бы неизбежно дали понять, и
чем заботливее, тем острее, что все его старания пропали даром, и что от них
следовало в конце концов отказаться, вернуться домой и вечно чувствовать на
себе пристальные взгляды, какими провожают вернувшихся неудачников; что
только его друзья что-либо смыслят в жизни, а он, взрослый ребенок, должен
просто следовать советам оставшихся дома и преуспевающих друзей. И можно ли
быть уверенным в том, что все хлопоты, которве пришлось бы на него навлечь,
приведут к какой-либо цели? Наверное, его вообще не удастся уговорить
вернуться домой, - он же сам говорил, что уже не чувствует отношений на
родине. И тогда он, несмотря ни на что, останется у себя за границей, с
горечью от подобных советов и еще более отдалившись от друзей. Если же он
последует советам и, не по злому умыслу, конечно, а по стечению
обстоятельств, окажется здешней жизнью подавлен, не сможет найти себя ни
среди друзей, ни без них, будет стыдиться своего положения и уже
по-настоящему останется без родины и друзей, то не лучше ли ему остаться за
границей как есть? Можно ли при таких обстоятельствах рассчитывать на то,
что здесь он поправит свои дела?
А потому, если оставалось желание поддерживать переписку, нельзя ему
было описывать настояшие новости, даже такие, о которых можно было, не
задумываясь, рассказать и самым дальним знакомым. Друг не приезжал уже три
года под туманным предлогом нестабильной политической ситуации в России,
которая не позволяла даже краткой отлучки мелкого коммерсанта, в то время,
как сотни тысяч русских преспокойно путешествуют по всему миру. В жизни же
Георга многое изменилось за эти три года. О смерти матери года два назад, с
момента которой Георг вел совместное хозяйство со своим престарелым отцом,
друг еще, конечно, узнал и выразил в письме свои соболезнования с некоторой
сухостью, объяснимой только тем, что пребывание за границей не позволяло
осознать горечь подобной утраты. С того времени Георг с большой
решительностью взялся за свое торговое дело, как, впрочем, и за все
остальные. Возможно, что при жизни матери отец, в делах желавший считаться
единственно со своим собственным мнением, сильно ограничивал Георга в его
действиях; возможно, что с ее смертью он больше замкнулся в себе, хотя
по-прежнему продолжал участвовать в деле; возможно, и даже весьма вероятно,
главную роль сыграло счастливое стечение обстоятельств; так или иначе, за
эти два года дело неожиданно разрослось, число работников пришлось удвоить,
оборот вырос в пять раз, и дальнейший рост не вызывал сомнений.
Друг же об этих изменениях не имел никакого представления. Ранее, в
последний раз, кажется, в пмсьме с соболезнованиями, он пытался уговорить
Георга переехать в Россию и пространно описывал возможности, что представлял
для Георга Петербург при его роде занятий. Суммы были незначительны на фоне
той прибыли, которую последнее время приносило Георгу его дело. У Георга
вовсе не было желания описывать другу свои коммерческие успехи; да и сделай
он это с таким запозданием, вид это имело бы в высшей степени странный.
А потому Георг ограничился лишь описанием незначительных происшествий,
которые беспорядочно приходят в голову во время спокойных воскресных
размышлений. Единственное, чего ему хотелось, - это не разрушить то
представление о родном городе, которое, скорее всего, создалось у друга за
время долглй отлучки, и которое давало ему определенное спопойствие. И так
получилось, что Георг описал своему другу помолвку ничем не примечательного
человека со столь же непримечательной девушкой в ирех написанных в весьма
разное время письмах, так что в конце концов друг заинтересовался этим
странным событием, что никак в намерения Георга не входило.
Георг гораздо охотнее писал о подобных вещах, чем о том, что он сам
месяц назад обручился с фройляйн Фридой Бранденфельд, девушкой из
состоятельного семейства. Он довольно часто говорил со своей невестой об
этом друге и их странных эпистолярных отношениях. "Тогда он не приедет на
нашу свадьбу", говорила она, "а я очень даже вправе познакомиться со всеми
твоими друзьями". "Я не хочу его тревожить", отвечал Георг. "Пойми меня
правильно - он приехал бы, по крайней мере я в это верю, но он бы чувствовал
себя принужденно и ущербно, вероятно, завидовал бы мне, и явно недовольный и
неспособный от этого недовольства отделаться, вернулся бы к себе один. Один
- понимаешь, что это значит?" "Ну, а не может он узнать о нашей свадьбе
откуда-нибудь еще?" "Я, конечно, не могу этому помешать, но при его образе
жизни это маловероятно." "Если у тебя, Георг, такие друзья, то лучше бы тебе
и вовсе не жениться.""Тут мы, конечно, оба виноваты, но у меня сейчас что-то
нет желания что-либо с этим делать." И когда она, прерывисто дыша под его
поцелуями, успела выговорить: "А все ж таки мне от этого обидно", он про
себя решил, что не будет никакого вреда в том, чтобы обо всем написать
другу. "Пускай принимает меня таким, какой я есть", сказал он себе. "Не
перекраивать же себя для дружбы с ним лучше, чем я есть."
И в том длинном письме, что было написано с утра в воскресенье, он
сообщил своему другу о произошедшей помолвке в следующих выражениях:
"Наилучшую же новость я приберег напоследок. Я обручился с фройляйн Фридой
Бранденфельд, девушкой из состоятельного семейства, что поселилось в наших
краях, когда ты уже давно уехал, так что вряд ли ты ее можешь знать. Поводов
написать тебе подробнее о моей невесте еще будет предостаточно; сегодня же
хочу тебя обрадовать тем, что я совершенно счастлив, и что изменилось в
наших взаимоотношениях единственно то, что отныне ты во мне вместо
обыкновенного друга обрел друга счастливого. Помимо того, в моей невесте,
которая шлет тебе сердечный привет и вскорости напишет тебе сама, ты найдешь
искреннего друга, что вовсе для холостяка немаловажно. Я знаю, что от визита
к нам тебя удерживает множество обстоятельств - так не послужит ли как раз
моя свадьба поводом к тому, чтобы отбросить все препятствия в сторону? Но
как бы там ни было, поступай безо всякой оглядки на меня, а только по своему
разумению."
Георг на какое-то время застыл за письменным столом, повернув голову к
окну и держа в руке письмо. На приветствие проходившего по улице знакомого
он ответил едва заметной отстутствующей улыбкой.
В конце концов он засунул письмо в карман, вышел из кабинета, и сквозь
узкий корридор прошел в комнату отца, в которой не бывал уже несколько
месяцев. К этому, в сущности, не было никакой необходимости, поскольку он
постоянно виделся с отцом в конторе, обедали они вместе в трактире, а по
вечерам, хоть каждый и выбирал занятие на свой вкус, они обыкновенно
оказывались, каждый со своей газетой, в общей гостинной. Единственное, что
нарушало этот порядок, были визиты Георга к друзьям или, в последнее время,
к своей невесте.
Георга поразило, сколь темно было у отца в комнате в такой солнечный
день. Какую все-таки тень отбрасывали высокие стены, окружавшие узкий
дворик! Отец сидел у окна в углу, всячески украшенном памятными вещицами
покойной матери, и читал газету, глядя на нее искоса и пытаясь тем самым
приспособить свои слабеющие глаза. Отодвинутый на край стола завтрак казался
почти нетронутым.
- А, Георг, - произнес отец и двинулся ему навстречу. Его тяжелый
шлафрок распахивался при ходьбе, полы развевались; "мой отец все еще
гигант", подумал про себя Георг.
- Здесь же невыносимо темно, - сказал он вслух.
- Темно здесь и вправду, - ответил отец.
- Окно ты тоже держишь закрытым?
- Мне так лучше.
- На улице ведь очень тепло, - сказал Георг, как бы продолжая свою
исходную мысль, и сел на стул.
Отец собрал посуду от завтрака и переставил ее на сундук.
- Я, собственно, хотел тебе только сказать, - продолжал Георг,
рассеянно следя за движениями старика, - что я как раз сообщил в Петербург о
своей помолвке.
Он приподнял письмо в кармане, так что стал виден его край, и опустил
его обратно.
- Отчего в Петербург? - спросил отец.
- Как же, моему другу, - ответил Георг и попытался встретиться с отцом
взглядом. "В конторе-то он совсем другой", подумал Георг, "не то что здесь,
развалился как и руки скрестил."
- Да, твоему другу, - подчеркнуто произнес отец.
- Ты же знаешь, отец, что я сначала думал умолчать ему о моей помолвке.
Чтобы его не расстраивать, только поэтому. Ты же знаешь, он сложный человек.
И я сказал себе - он же может узнать о помолвке не от меня, хоть при его
образе жизни это и маловероятно - помешать я этому не могу, но от меня
самого он об этом узнать никак не должен.
- Ну, а теперь ты стал иного об этом мнения? - спросил отец, положил
при этом газету на подоконник, поверх газеты очки и прикрыл их ладонью.
- Да, теперь я иного мнения. Если он мне хороший друг, сказал я себе,
то моя счастливая помолвка должна и для него быть радостью. Потому я немедля
ему об этом написал. Но перед тем, как бросить письмо, я все же хотел тебе
об этом сказать.
- Георг, - произнес отец и широко раздвинул беззубый рот, - послушай
меня! Ты пришел ко мне, чтобы посоветоваться об этом деле. Это тебе, без
сомненья, делает честь. Но это ничто, это ужаснее, чем ничто, если ты мне не
скажешь всей правды. Я не хочу сейчас ворошить то, что не имеет к этому
отношения. Со смерти нашей любимой матушки стали происходить всякие
некрасивые вещи. Думаю, прийдет еще время к этому вернуться, и скорее, чем
нам кажется. Многое в делах от меня ускользает, - не то, чтобы от меня это
скрывали, по крайней мере, мне не хочется верить в то, что от меня это
скрывают; сил у меня уже меньше, память слабеет, и меня уже не хватает на
