хурами и мальчиков-лимбистов '. Разом стало шумно и весело. Нойоны в знак
дружбы и приязни обменивались чашами с вином. Хан из своих рук угостил
Боорчу, Джэбэ, Субэдэй-багатура... Всем пожелал счастья-удачи в сражениях.
Выпил архи н сам. Слушал юролы - благопожелания, хвалебные песни -
магталы, нежное звучание хуров, тягуче-печальную жалобу лимбэ. Музыка
смывала с души пыль будней, манила в неизвестное, тревожила, сулила
радость. Празднично сверкали кольца и перстни на пальцах, браслеты на
запястьях рук Хулан. Влажно поблескивали зовущие глаза. Время проносилось,
не задевая ее. С годами она становилась даже красивее.
[' Л и м б э - музыкальный инструмент, род флейты.]
Музыка расслабила его. Что-то тихо заныло, заболело внутри.
Мальчики старательно округляли щеки, дуя в лимбэ, проворно-суетливо
бегали их пальцы. Сколько трав истоптали они? Не больше десяти. У них
впереди молодость, возмужание... Все впереди. А его молодость ушла
невозвратно, детство забылось, будто его и не было... Он почувствовал
зависть к мальчикам... Тихая боль внутри росла, ширилась, захватывала его,
мягко сдавливала горло.
- Нашему хану - тысячу лет жизни!
Он поставил чашу с вином на столик и больше не притрагивался к ней.
Вдруг оборвалась музыка, смолкли голоса.
- Хан желает отдохнуть. Идите.
Это Хулан. Она, как всегда, почти угадала его желание. Неважно, что не
отдыха ему захотелось, а чего-то совсем другого. Он бы куда-нибудь пошел
сейчас, совсем один, и чтобы под босыми ногами была мягкая, холодная от
росы трава, и вскрикивали бы ночные птицы, взлетая из-под ног. Вышел из
шатра. Дул сухой ветер. На небе слоились черные облака, невидимая луна
высветляла их края, тускло светилась одинокая звезда. Почему-то вспомнил
давний свой разговор с монахами-даосами. Тогда их суждения принял с
усмешкой. Они ему показались не столько мудрыми, сколько забавными. А
было, кажется, в тех суждениях что-то важное для него.
Он пошел по стану, и кешиктены - караульные двинулись за ним. Досадливо
махнул рукой - отстаньте. Нашел палатку Елюй Чу-цая, откинул
полог,- склонив голову, вошел внутрь. Потомок <железных> императоров лежал
в постели с высоким изголовьем, читал книгу. Увидев хана, бросил с груди
одеяло. Пламя в светильнике заметалось вспугнутой бабочкой.
- Можешь не вставать,- сказал хан, сел на стопку книг, сложенных у
постели.- Ты сведущ в учении даосов?
- Нет, великий хан,- Чу-цай поднялся, натянул халат, поставил перед
ханом фарфоровую чашечку с чаем.
- Почему?
- Все науки один человек познать не может. На познание дао уходит
жизнь. Это одно из самых великих учений.
- Долго ли живут даосы?
- Продолжительность их жизней зависит от двух вещей: от глубины
познания сущего и неуклонного следования познанному. Сам Лао-цзы, великий
учитель даосов, прожил, одни говорят, сто шестьдесят лет, другие - больше
двухсот.
- Не выдумка?- усомнился хан.- Хитры китайцы на всякие выдумки.
- Во всякой выдумке, великий хан, как в скорлупе ореха ядро, кроется
истина. Достоверно, что даосы пробуют разгадать тайну бессмертия.
- Ну и как?
- Мне, непосвященному, нечего сказать, великий хан.- Чу-цай виновато
моргнул, сжал в кулаке свою длинную и узкую, как хвост яка, бороду.- Об
этом надо говорить с даосами.
- Я хочу видеть у себя самого знающего из них.
- Есть один мудрец. Но жив ли он, я не знаю. Пропасть человеку в
такое... безвремение просто.
- Я повелел не трогать служителей богов. Его надо разыскать. Садись и
пиши письмо.
- Может быть, найдем...
- Найти надо. Пиши письмо этому мудрецу.
Чу-цай разостлал на складном столике лист бумаги, придвинул тушь,
осмотрел кисточку, бережно расправив острый пучок волос, вделанный в
тонкую бамбуковую палочку.
- Что писать, великий хан?
- Письмо должно быть не повелением - просьбой. Повеление будет тебе.
Завтра же пошли людей на быстрых конях. Они должны разыскать мудреца. Если
понадобится, пусть перевернут весь Китай. За это дело ты отвечаешь
головой.
Он выпил остывший чай и стал обдумывать письмо.
В шатре его поджидала Хулан. Она помогла раздеться. Погасив свечи,
сказала из темноты:
- Ты дал Джучи такой большой удел...
По ее голосу, мягкому, воркующему, догадался - неспроста говорит это.
Что-нибудь просить будет.
- Мне чужих владений не жалко.
- Я подумала о нашем с тобой сыне...
- Рановато думаешь. Улус я дал только Джучи. Я завоюю владения для
всех моих сыновей. Кулкан не будет обижен. Ты не любишь Джучи - почему?
- Потому, что он не любит тебя.
Хан промолчал. Говорить об этом даже с Хулан не хотелось.
IV
Отрарский наиб Гайир-хан был молод. Лишь недавно бородка подчернила его
скулы, еще не отвердевшие, юношески округлые. И как он ни старался
показать себя перед Караджи-ханом суровым воином и мудрым правителем - не
выходило, забываясь, мог залиться веселым, безудержным смехом, что,
конечно же, не приличествовало наместнику шаха. Правда, морщинистое,
скуластое лицо Караджи-хана не побуждало к веселью. Гайир-хан догадывался,
о чем думает эмир. Он думает: <Наиб, правитель осажденного города... Ну
какой это наиб и правитель! Быть бы ему висак-баши ', а не правителем>. Но
Гайир-хана все это печалило мало. Пусть Караджи-хан думает, что хочет,
вслух своих мыслей он никогда не выскажет. Тень великой родственницы
надежно прикрывает Гайир-хана от злословия. И весело-то ему было оттого,
что Караджи-хан служил шаху до морщин, до серебра в бороде, а ничего
хорошего не выслужил и в последнее время стал прислоняться к тем, кто
поддерживал Теркен-хатун. Вот за это шах и толкнул его в Отрар. От этого,
должно быть, число морщин на лице эмира сразу удвоилось. Тут не хочешь, да
засмеешься.
[' В и с а к - б а ш и - начальник палатки, куда входило кроме него еще
три воина.]
Гайир-хан угощал эмира в покоях старинного дворца. На дастархане были
мягкие лепешки, рыбий балык, жареное мясо, всякие приправы, изюм,
виноград, яблоки, ядра орехов - всего вдоволь. А Караджи-хан жевал лениво,
нехотя. Посмеиваясь про себя, Гайир-хан спросил:
- Может, позвать танцовщиц?
- В такое-то время?- Караджи-хан вскинул на него хмурый взгляд,
осуждающе покачал головой.- Не увеселять себя надо, а молиться
всевышнему...- Помолчав, добавил:- Тебе - больше других. Побил купцов и
вовлек нас в пучину гибели.
- Купцов? О нет, достойный! Ты пригласил гостя в дом, а он заглядывает
туда, куда постороннему смотреть воспрещено, хватает тебя за бороду,-
гость ли это?
- Аллах великий, помоги нам выбраться на берег безопасности... И зачем
я пришел сюда!
- Величайший не оставит нас в беде. Он приведет войско.
- Пусть аллах услышит твои слова! Мне нельзя было идти сюда. В
Гургандже и дом, и дочь свою единственную оставил на гулямов. Если со мной
что-нибудь случится, кто позаботится о ней?
- Ее зовут Фатима?
- Фатима. А что?
Фатиму Гайир-хан видел раза два перед своим отъездом в Отрар. Она
удивила его тем, что была не похожа на своих сверстниц, любительниц
хихикать, пряча лицо под покрывалом. Такими были все сестры Гайир-хана. А
Фатима... Ее взгляд как бы отстранял человека, отодвигал его на
расстояние. Она была недоступна. Может быть, поэтому и запомнилась.
- Этот дом пуст,- Гайир-хан повел рукой вокруг себя,- в нем нет
хозяйки.
- Дочь у меня хороша.- Морщины на лице Караджи-хана расправились.-
Аллах не наделил сыновьями. Одна она у меня. Все ей достанется. А я не
бедняк. И род мой знатен.
<Ах ты, старый мерин!>- весело подумал Гайир-хан, вслух же сказал:
- И я не беден. И род мой - тебе ли говорить - один из самых знатных.
- Может быть, мы породнимся,- важничая, сказал Караджи-хан.- Я
подумаю.
Гайир-хан еле сдержал смех. Эмир - медный дерхем, а хочет казаться
золотым полновесным динаром. Долго жил, а ума не нажил.
Слуги принесли кувшин с водой. Омыв руки, эмиры вышли из дворца.
Толстые стены внутреннего укрепления, сбитые из глины, смешанной с
скатанными речными камнями, возвышались над черепичной дворцовой крышей. У
стен лежали мешки с мукой и зерном, укрытые полосами ткани. Гайир-хан
успел свезти урожай со всей округи. Зернохранилища были забиты до отказа.
Голод не грозит осажденным. Они могут сидеть за стенами и полгода, и год -
до тех пор, пока у неверных не истощится терпение и они не уберутся в свои
степи или пока их не отгонит шах.
Перед эмирами распахнулись тяжелые, окованные железом ворота, и они
выехали в город. В Отрар стеклось много народу. Расположились, кто где
мог. На площадях, в переулках стояли палатки, шалаши, телеги, кучами
лежали узлы, и по ним ползали дети. Тут же горели огни, женщины пекли
лепешки, варили рис с бараниной. Синий чад плыл в небо.
У городской стены спешились. По крутой, с истертыми ступенями лестнице
Гайир-хан взбежал вверх. Следом, пыхтя и отдуваясь, взобрался Караджи-хан.
За стеной, на серой равнине, изрезанной желтыми полосами жнивья, вольно
раскинулся стан врагов.
- Сколько же их, проклятых!- сдавленно проговорил Караджи-хан,
вытягивая жилистую шею.
Один из воинов потянул его за рукав.
- Осторожней. Они хорошо стреляют.
Редкие всадники крутились возле стен, иногда подскакивали совсем
близко, что-то выкрикивали, выпускали одну-две стрелы и, уворачиваясь от
ответных стрел, убегали. Воины Гайир-хана беззлобно ругались. Караджи-хан,
благоразумно присев за зубец стены, пробормотал:
- Кишат, как муравьи... Да если они топнут все разом, эти стены
треснут и развалятся. Что будет, Гайир-хан?
- Будет хорошая битва.
- Нам не удержать город.
сумрачно. К нему приходили гонцы, чихали, терли глаза, забитые пылью. От
- Тебе ли, не видевшему жизни, говорить о смерти!
- Всем когда-то надо умирать. Немного раньше, немного позже. Достоин
жизни тот, кто не страшится смерти.- Гайир-хан взял из рук воина лук,
встал во весь рост между зубцами, замахал рукой.- Э-эй, неверные собаки,
кто хочет состязаться со мной в стрельбе?
Его заметили и услышали. Всадники сбежались в кучу, постояли. От них
отделился один, поскакал к стене. Гайир-хан приказал воинам не стрелять.
На всаднике были чалма и красный чапан.
- Мусульманин!- удивился кто-то.
Всадник осадил рыжую белоногую лошадь. Гайир-хан узнал в нем
Данишменд-хаджиба, закричал:
- Уходи презренный! Не желаю пачкать о тебя спои руки. Для тебя есть
палач.
- Сдай город, Гайир-хан!- Данишменд-хаджиб приподнялся на стременах,
приложил ко рту ладони.- Себя ты давно обрек на гибель. Не губи людей.
Великий хан дарует жизнь тем, кто покоряется.
Гайир-хан натянул лук. Звонко пропела стрела. Лошадь под
Данишменд-хаджибом прянула в сторону и свалилась на бок, забила по земле
ногами. Хаджиб лег за нее. Воины на стене засмеялись.
- Видишь, я мог бы убить тебя!- крикнул Гайир-хан.- Но иди к своему
грязному хану. Без тебя некому будет почесывать ему пятки.
Пригибаясь, оглядываясь, хаджиб побежал. Воины на стене свистели,
топали, били ладонями по голенищам сапог.
На другой день в стане врагов началось непонятное вначале движение.
Стан расползался в разные стороны. Ржали кони, кричали верблюды, скрипели
телеги, звенели оружием всадники. И все это двигалось, обтекая город со
всех сторон.
- Слава аллаху, они уходят!- сказал Караджи-хан.
Весть об этом сразу же облетела Отрар. Горожане лезли на стены, грозили
кулаками вслед уходящим. Но радость была преждевременной. Много воинов
