Вашингтон Ирвинг.
Легенда о наследстве мавра
Сразу при входе в крепость Альгамбры, перед царским дворцом,
простирается широкая площадь, именуемая Водоемной (la Rlaza de los
Algibes), ибо под нею скрыты водохранилища, устроенные еще маврами. В углу
площади-мавританский колодец, прорубленный на большую глубину в сплошной
скале, и вода из него холодна как лед и прозрачна как хрусталь.
Мавританские колодцы вообще славятся: известно, что мавры умели дорыться до
самых чистых и свежих ключей и родников. Но колодец, о котором идет речь,
знаменит на всю Гранаду, и с раннего утра до позднего вечера вверх-вниз по
тенистым аллеям к Альгамбре и из Альгамбры спешат водоносы-одни несут
большие кубышки на плечах, другие погоняют ослов, навьюченных узкогорлыми
глиняными сосудами.
Родники и колодцы с библейских времен отведены в жарких странах для
сплетен и пересудов, и возле этого колодца день-деньской обретаются
инвалиды, старухи и другие любознательные бездельники из числа жителей
крепости. Они сидят на каменных скамейках под защитным навесом для сборщика
платы, пережевывают местные толки, выспрашивают у каждого водоноса
городские новости и распространяются обо всем, что слышат и видят. Подолгу
торчат здесь также ленивые хозяйки и нерадивые служанки; с кувшином в руке
или на голове, они жадно ловят последние пересуды в потоке нескончаемой
болтовни.
Среди водоносов-завсегдатаев колодца был когда-то коренастый,
широкоплечий и кривоногий человечек по имени Педро Хиль, прозванный для
краткости Перехи-лем. Как всякий водонос, он был, конечно, родом из
Галисии, проще говоря-гальего. Люди что животина: у каждой породы свое
назначенье. Недаром во Франции сапоги чистят савояры и швейцары во всех
гостиницахшвейцарцы, а в Англии во дни фижм и пудреных париков сыны
болот-ирландцы прославились уменьем носить портшезы. Вот и в Испании все
водоносы и просто носильщики-приземистые уроженцы Галисии. Никто здесь не
скажет: "Позови носильщика", скажут: "Кликни гальего".
Но к делу. Перехиль-гальего вступил на поприще с большой глиняной
кубышкой на плече; преуспев в своем ремесле, он купил себе в помощь
животину потребной породыприземистого и шерстистого осла. По бокам
длинноухого собрата были навьючены корзины с двумя кубышками, прикрытыми от
солнца фиговыми листами. Перехиль был самый усердный, а вдобавок и самый
приветливый водонос во всей Гранаде. Он брел за своим ослом и весело
выводил припев, который разносится летом по испанским городам: "Csшen
дtaere adиа-аsuа так lna que lа шеуе?" ("Кому воды-воды холоднее снега?
Кому воды из колодезя Альгамбры-холодной как лед и прозрачной как
хрусталь?") Каждый искристый стакан он подносил с учтивым словом и вызывал
улыбку, а миловидным женщинам и девицам с ямочками на щеках лукаво
подмигивал и отпускал неотразимые комплименты. И вся Гранада считала
Перехиля-гальего учтивейшим, любезнейшим и счастливейшим из смертных.
Однако не всякий весельчак и балагур живет припеваючи. И у беспечного с
виду добряка Перехиля хватало своих печалей и забот. У него была уйма
оборванных детишек, голодных и крикливых, как стрижата, и они кидались к
нему ввечеру с разинутыми клювами. Была у него и дражайшая половина,
которая и вправду обходилась ему дорогонько. В девушках она была первой
красоткой на деревне, лихо отплясывала болеро и прищелкивала кастаньетами;
такою осталась и зажжем.
Скудные заработки безответного мужа уходили на безделушки, и по
воскресеньям и праздникам она даже забирала у него осла, чтоб ездить на
загородные гулянки; а ведь известно, что праздников в Испании больше, чем
дней в неделе. К тому же она была неряха и порядочная лежебока, а уж
болтушка первостатейная: кой-как одевшись, она бросала дом, хозяйство и все
на свете, лишь бы всласть посудачить с соседками. Однако у Творца и
стриженую овцу ветром не продует, а покорную шею супружеское ярмо не трет.
И Перехиль не роптал на свой нелегкий удел супруга и отца, как и осел
его-на полные кубышки; может, он иной раз украдкой и встряхивал ушами, но
своей неряхе жене никогда не выговаривал и чтил в ней хозяйку дома.
И детей он любил, как филин своих птенцов: ведь они были его
размноженным образом и подобием-все крепенькие, плотно скроенные и
кривоногие. Больше всего добряку Перехилю нравилось денек отдохнуть,
запасшись пригоршней мараведисов, и выбраться вместе со всем своим
выводком-кто сидел на руках, кто цеплялся за штанину, а кто и сам не
отставал-в загородные сады; жена же его тем временем плясала и веселилась с
кем попадя на тенистых берегах Дарро.
Как-то в поздний час почти все водоносы, кроме Перехиля, разошлись по
домам. День выдался на редкость знойный, и теперь наступала дивная лунная
ночь-такие ночи южане встречают на улицах, чтоб очнуться от жаркого
дневного оцепенения и подышать полуночной прохладой. Перехиль, как
заботливый и работящий отец, подумал о своих голодных детишках.
"Схожу-ка я еще раз на колодец, - сказал он сам себе, - и будет малышам
в воскресенье мясная похлебка". С этими словами он бодро зашагал откосом по
аллее, ведущей в Альгамбру, распевая дорогою и оглаживая осла палкой по
бокам-то ли в такт песне, то ли взамен корма,-ведь в Испании вьючную
скотину кормят в основном колотушками.
Возле колодца было пусто, только на залитой лунным светом каменной
скамье сидел какой-то пришелец в мавританском платье. Перехиль
приостановился и поглядел на него с удивленьем и не без опаски, а мавр
медленно поманил его рукой.
- Я болен и ослаб,-сказал он. - Помоги мне вернуться в город, и я заплачу
тебе вдвое против твоей выручки.
Добродушный водонос бьи тронут мольбой чужестранца.
- Сохрани бог, - сказал он, - чтоб я брал какую-нибудь плату за обычное
дело милосердия.
Он подсадил мавра на своего осла, и они не спеша побрели в Гранаду;
бедняга мусульманин так обессилел, что приходилось поддерживать его, чтоб
он не свалился наземь.
В городе водонос спросил, куда его отвезти. - Увы!- проговорил мавр,-у
меня здесь нет ни дома, ни пристанища, я издалека. Приюти меня на эту ночь
под своим кровом, и тебя ждет щедрая награда.
По чести, Перехилю был вовсе ни к чему гость, да еще магометанин, но по
доброте своей он не мог отказать ближнему в такой напасти-и повел осла к
дому. Заслышав цоканье его копыт, дети, как обычно, выскочили с разинутыми
клювами, но при виде чужака в тюрбане испуганно попятились и укрылись за
юбками матери. Она бестрепетно выступила вперед, словно взъерошенная
наседка навстречу приблудному псу.
- Это еще что такое! - крикнула она. - Ты зачем на ночь глядя таскаешь в
дом приятелей-нечестивцев? Хочешь, чтоб за нас взялась инквизиция?
- Успокойся, жена,-отвечал гальего,-это бедный больной чужестранец,
одинокий и бесприютный, не на улице же его бросать?
Жена собиралась браниться дальше: она хоть и жила в лачуге, но пуще
всего на свете радела о доброй славе своего жилища; но на этот раз
коротышка-водонос заупрямился и никак не сгибал шею под хомутом. Он помог
бедняге мусульманину спешиться и положил ему в самом прохладном углу кошму
и овчину: другой постели в доме не было.
Вскорости мавра схватили сильные корчи; Перехиль ухаживал за ним как
умел, но поделать ничего не мог. Больной следил за ним признательным
взглядом. Между приступами он подозвал его к себе и чуть слышно выговорил:
"Боюсь, конец мой близок. Если умру, возьми в благодарность за милосердие
эту шкатулку", - и, распахнув свой плащ-альборнос, он показал примотанную к
телу сандаловую шкатулочку.
- Бог милостив, друг, - возразил сердобольный гальего,- авось еще
поживешь, сам попользуешься своими сокровищами, да и какие там у тебя
сокровища.
Мавр покачал головой, возложил руку на шкатулку и хотел было что-то
сказать, но корчи начались с новой силой, и вскоре он испустил дух. Тут
жену водоноса словно прорвало.
- Вот тебе, - вопила она, - твое дурацкое мягкосердечие, всегда ты изза
него в дураках! Что теперь будет с нами, когда в нашем доме найдут
мертвеца? Нас засадят в тюрьму за убийство и, если, спасибо, не повесят,
все равно до нитки обдерут судейские и альгвасилы.
Бедняга Перехиль тоже вконец растерялся: он и сам чуть не жалел, что
сделал доброе дело. Наконец его осенило.
- Время сейчас ночное, - сказал он, - я вывезу покойника за город и
схороню его в песке у берега Хениля. Никто не видал, как мавр зашел к нам,
никто и не узнает, что он здесь умер.
Сказано-сделано. Жена помогла ему завернуть тело злополучного мавра в ту
самую кошму, на которой он скончался, вдвоем они навьючили поклажу на осла,
и Перехиль отправился с нею на берег реки.
Но, как на грех, напротив водоноса жил некий Педрильо Педруга, один из
самых пронырливых, болтливых и пакостливых цирюльников на свете. С лица он
был сущий хорек, ножки паучьи, юла и втируша; сам знаменитый севильский
цирюльник и тот не умел так залезать в чужие дела; а держалось в нем все
как в решете. Про него говорили, что он спит одним глазом, навострив одно
ухо, чтоб даже во сне подсматривать и подслушивать. Гранадские сплетники в
нем души не чаяли: он знал все про всех, и народу у него брилось больше,
чем у его городских собратьев, вместе взятых.
Этот дотошный брадобрей слышал, что Перехиль возвратился позже обычного,
слышал, как галдели его жена и дети. Головка его тут же высунулась из
подзорного окошечка, и он увидел, что его сосед ведет к Себе какого-то
мавра. Это было так необычайно, что Педрильо Педруго всю ночь не сомкнул
глаз. Каждые пять минут он бегал к своему окошечку поглядеть, как сочится
свет из соседских дверей, а перед самым рассветом приметил, что Перехиль
вывел осла со странной поклажей.
Любознательный цирюльник заторопился: он натянул одежонку и, бесшумно
выбравшись из дому, следовал за водоносом в отдалении и видел, как тот
вырыл яму в песке на берегу Хениля и схоронил там что-то очень похожее на
мертвое тело.
Цирюльник поспешил домой и до рассвета не находил себе места. Потом он
взял тазик под мышку и отправился к Алькальду, которого брил ежеутренне.
Алькальд только что восстал ото сна. Педрильо Педруго усадил его в
кресло, повязал салфетку, подставил к подбородку тазик с кипятком и
принялся умягчать пальцами его щетину.
- Ну и дела творятся на белом свете!-промолвил Педруго, от которого
ждали не только бритья, но и новостей,-ну и дела! Ограбили, убили и
похоронили и все в одну ночь!
- Это как? Ты что? Где это? - вскричал Алькальд. - Я говорю,- отвечал
цирюльник, орудуя куском мыла поверх его носа и рта, ибо испанский
брадобрей обходится без кисточки, - я говорю, что Перехиль-гальего ограбил
и убил мавританского мусульманина и в ту же ночь похоронил его. Мама миа,
пусть будет проклята злосчастная ночь!
- А ты-то это откуда знаешь? - полюбопытствовал Алькальд.
- Потерпите, сеньор, сейчас вы все услышите,- обещал Педрильо, схватив
его за нос и проводя бритвою по щеке. Затем он рассказал обо всем, что
видел, не прерывая своего занятия: борода была побрита, подбородок вымыт и
насухо вытерт грязной салфеткою, а мавр тем временем ограблен, убит и
похоронен.
А этого самовластного Алькальда знала вся Гранада-он был сущий кровосос,
скареда и сквалыга. Нельзя, однако ж, отрицать, что правосудие у него было
в цене: оно отпускалось на вес золота. Он рассудил, что произошло убийство
и грабежи выручка, надо думать, богатая: вопрос, стало быть, в том, как ее
законно прибрать к рукам? Что толку, если преступник будет болтаться на
виселице? А вот если добыча его достанется судье-тогда-то правосудие и
восторжествует. В таких мыслях он призвал своего доверенного
альгвасила-поджарого, с голодным огнем в глазах, и одетого, как испокон
веков подобает его должности в Испании: в подвернутой черной бобровке,
засаленных брыжах и коротком темном плаще, койкак болтавшемся на плечах;
его тощее тулово облекала выцветшая черная рубаха, а в руке он держал
тонкий белый жезл, грозный знак своей власти. Эта гончая древней испанской
