Всеслав умел голосом охватить весь погост. Окаменев, слушали его
илвичи, еще не понимая, что хоть и навезли они снеди чествовать россичей,
а не получается чествованье.
Перерывом в речи Всеслава воспользовался князь-старшина Павич.
Павич начал с важностью:
- Ты, видать, крепким пивом упился, воевода! Явился к нам оружный,
старшим дерзишь....
Всеслав не дал Павичу кончить, закричал на князя, как на собаку:
- Цыц! Знай свое место, дурная борода! Ты, глупец, сделал изгоями из
рода своих, которые хотели защищать росский язык. Молчи, или плетью
отвечу!
Охватив голову руками, Павич спрятался за чужими спинами от страшного
лица яростного князя. Всеслав же продолжал с великим гневом:
- Доколе так жить будем, илвичи? Гунны нападали, от россичей осталось
семь человек. После гуннов сколько раз степные приходили, сколько росских
градов сожгли. А к вам не доходили, насытясь нашим горем. Ныне хазары
пришли с великой силой, пропали наши грады. Вам же - ничего. Да, россичи
побили великую хазарскую силу. А коль бы их, хазаров, еще больше пришло?
Нет, не забуду я, худой россич забудет вам то, что вами не совершено. С
нашей общей силой я бы хазар через Рось не пустил, в степи всех удушил бы.
И с вами поделил бы неслыханную от века добычу.
Илвичские князь-старшины повесили головы. Была их вина, была.
Боялись: гневный россич велит своим посечь их мечами.
Всеслав пустил коня в толпу илвичей, как в море. Дымчатый,
беломордый, невиданный конь. Глаза ясные, под кожей горячая кровь играет
сетью жил. Осторожно, будто рукой, конь раздвигал людей, в тесноте умел
искать опору и, чувствуя ногу человека, скользил чутким копытом на землю.
Князь поднял руки, призывая внимание. Князь говорил, а под мордой
коня-балана стояла женщина с малым ребенком на руках. Дитя гладило конские
ноздри, а бывший ханский конь с девичьей нежностью ловил губами детские
пальчики. Забывшейся матери князь Всеслав казался воплощеньем Сварога,
который покинул священный дуб в заросской роще.
- Люди росского языка, я к вам обращаюсь, ко всем... не быть
прошлому! Одна наша речь, един наш обычай и боги. Одна кровь у нас, и
никто не отличит илвича от россича, от канича, от россавича, от всех
людей, живущих между Росью и Припятью. Будем ли мы в раздроблении жить
жалкой жизнью птицы, беззащитной в гнезде на голой земле, или будем сильны
единством? Решайте!
Взмыл общий вопль, прокатился, затих.
- Я обещаю вам вольность, защиту. Я обещаю вам жизнь без страха. Я
дам вам, люди, великую силу!
Восторг сжимал горло нового россича Малха, бывшего грека-ромея. Он
своей кровью завоевал право быть в славянском братстве. Доброжелательный
Фатум бросил Малха на межу степи и леса, дал ему видеть созидание народа.
Как в дни рождения Древнего Рима! Налитые силой жизни суровые люди вольно
объединяются для великого будущего.
Всеслав еще говорил бы, но уже как в исступлении кричали илвичские
родовичи, кричали илвичские изверги - вольные пахари:
- Слава! Слава! С тобой, Вещий! С тобой, князь великий, с вами мы,
россичи, с вами!
Все ли илвичи, как один, принимали единство? Нет. Запнувшись, молчали
медленные умом. Были и такие, как Павич, противники всякого новшества и
блюстители старины. Против них Всеслав с россичами был готов биться, как
против хазар. Но они не решились возражать. Они, ощущая свое меньшинство,
поняли: в чрезмерности общего ликования таился и гнев. И гнев этот мог
упасть на несогласных. Злобно глядя на Всеслава, Павич грозился в душе -
ужо тебе! - и знал свое бессилье.
На щеке Всеслава белой звездой рисовался шрам от хазарской стрелы.
Был князь в копытном доспехе, с простым росским оружием. Жил, как все,
общим обычаем, ел общую пищу, мысли его были общими.
Умный конь осторожно, чтобы всаднику не помешать, тешился нежной
лаской с ребенком.
К каничам послали послов с богатыми подарками. Отблагодарив за помощь
четырьмя десятками воинов, послы сказали каничам:
- Нет больше отдельно россичей и илвичей. Россичи стали как илвичи,
илвичи - как россичи. Хотите быть с нами - будете. Не хотите, уходите с
вашей земли. Вам не будет защиты. Придут степные, мы их от себя к вам
отгоним, чтобы они вас били.
Каничи приняли союз. Им другого не оставалось делать.
На полях жали хлеб. Несколько родов собирались после жатвы приняться
за росчищи для новых полей, забыв про былую бережливость к лесным стенам.
В росских родах не хватало девушек, чтобы дать в жены слобожанам и
дружинникам из родов Горобоя, Беляя и Тиудемира. По воле князя Всеслава
илвичи дали невест. За них князь платил выкуп из хазарской добычи. Илвичи
и каничи помогали россичам восстановить разрушенные грады. В обновленных
градах не стало князь-старшин по выбору родов, князь Всеслав дал новоселам
старшин своим решением. Незаметно, по необходимости будто бы, совершались
дела, ранее небывалые.
И каничи и илвичи предложили невест вдовому князю, чтобы не была
холодна его постель, чтобы восстанавливалось славное семя Горобоя. Всеслав
отказался. На время, пока не кончит плакать душа по Красе, по детям.
Для крепкого града Всеслав выбрал место на высоком мысу, где стоит
древнейшее святилище росских племен, погост каничей, племени-рода,
ведущего себя от Скифа, но ни в чем от россичей неотличимых. С двух сторон
град будет защищать вода, для войска же открыл путь и на Рось и на Днепр.
Малх, которого Всеслав заметно приблизил к себе, рисовал на липовых
досках стены, башни, дома. Россичи любили лепить из глины детские
домики-игрушки. Вместе со Всеславом, с Колотом, с Чамотой, с Ратибором
Малх увлекался созданием глиняного малого обличья большого града. Одних
воинов, и то лишь для начала, в нем будет жить двенадцать сотен. Нужны
всем дома со складами, кузницами, банями, колодцами. Нужно место для
княжьего двора, нельзя забыть дворы заслуженных воинов, которые решатся
вечно жить в княжеском граде.
- Верно, верно, князь, - говорил Колот-ведун. - Безумен тот, кто
захочет вырастить яблоню-дерево на тропе, которой привыкли ходить вепри.
Верно, глуп, кто разведет огород у водопоя. Но что будет, когда ты
построишь крепкий град? Недавно еще двенадцать десятков мечей ты имел в
старой слободе. Двенадцать сотен будет в твоем граде. Минуют годы, и
россавичи и ростовичи отдадут тебе свои слободы. В градах накопятся воины.
Дальше что будет? Думал ты?
Слушал Чамота, слушал Ратибор, слушал Дубок, бывший илвич, слушал
Малх, бывший ромей, что скажет князь.
Всеслав отвечал:
- Не думал. Я знаю без думы. Конь неезженый, только кормленый,
хилеет, жиреет. Сердце остужается праздностью. Рука сохнет без труда.
Войску - дело нужно. - И, помолчав, князь добавил: - Большому войску -
дело большое...
В полусне Ратибору казалось, что руки его еще касаются чего-то
нежного, податливого и прекрасного, как раскрытый цветок. Ратибор
возвращался издалека, во внутреннем зрении души еще жили сны. Он медленно
облекался телом. Его коснулся пух куниц, шкурки которых были сшиты легким
одеялом, под ним сжался медвежий мех, прикрытый смятым полотном.
В узкое оконце чуть брезжил рассвет. Пахло свежей сосной, женщиной.
Ратибор повернулся на бок. Он был один.
Закричал петух. Утро. Скрипнула дверь, потянуло свежестью и Млавой.
Застучали кремень и огниво. Вспыхнула береста, из очага пахнуло дымом.
Ратибору казалось, что все это уже было, было. Когда? Очнувшись,
Ратибор вспомнил. Нет более Анеи, нет матери. Он был безучастен к матери.
И Анеи нет, нет, не будет... Отдала себя, чтобы сыну спасти жену и
Ратибора малого.
Ратибор сел, понурился. Жена подошла к ложу, обняла склоненную
голову. Она знала, о чем подумал любимый.
Ветка, привитая к щедрому соком стволу, - так бывший ромей Малх
прижился на Роси.
Уже без помощи памяти, без усилия, сама собой скорая мысль одевалась
звучной плотью славянской речи.
Уже в своем доме ждал он ребенка от молодой жены, с которой жил он
разумно, забыв лукавые утехи Теплых морей.
И спокойно отдавался восстановлению познанного и виденного: князь
Всеслав хотел знать меру и счет силы империи.
По сравнению с жизнью племени коротко бытие человека. Его можно
уподобить траве-однолетке, которая в поспешности своего существования все
же успевает познать и радость цветенья, и тайну созревания плода. Можно
найти много других сравнений. Все будут верны. И все солгут: нет меры и
счета для изменчивых слов.
Для Малха судьба великих поэтов в одном была одинакова. Веками волнуя
сердца, все они содействовали облачению прошлого в маску уродливой
глупости. Беседуя с учеными, читал, размышляя. Малх понял, что Эсхил,
Софокл, Еврипид были людьми трезвейшего ума.
Отец поэзии Гомер, будто бы лично живший с богами, на самом деле
видел мир таким же, как видит Малх. Не было олимпийцев, которые будто бы
вмешивались в битвы и вступали со смертными в браки, не было Прометея,
Зевсова орла.
Были великолепные сравнения, были с л о в а для изображения борьбы
и людских страстей.
Впоследствии самодовольные, нетерпимые невежды поняли строки былых
поэтов дословно.
Так нашлись доказательства: и жившие прежде люди ославлены
легковерно-ничтожными язычниками, преданными детским, смехотворным
суевериям. А сами христиане верят подобному же: хотя бы, что дьявол во
плоти поднял Иисуса на настоящую гору и там, как в театре, соблазнял
богатствами мира. В действительности - записавший преданье хотел образно
рассказать о мыслях и сомнениях вероучителя.
Остережемся красивых сравнений.
В чем сущность империи? С помощью своей союзницы церкви империя хочет
покорить весь мир и никогда не пребудет в покое. Эта истина не нуждается в
волнующих красотах речи.
Нужны мера и счет.
Пути в империю, пути внутри империи. Длина дорог. Высота гор, за
которыми стоят ромейские города.
И высота городских стен. И ширина рек. Где, сколько людей живет. Кто
они, как живут. Что они умеют.
Счет войска.
И вес ромейского доспеха, меча, копья.
Мера богатства и мера нищеты.
И как приказывают в империи.
И как слушаются приказа.
Малх вспоминал, как из вскормленного волчицей разбойничьего племени
народилась и разрослась Римская республика, как упала республика в
гражданских войнах, как стала быть Римская империя.
Искусства и науки Рим брал у Греции. Потом, подобрав под себя весь
мир, съел и Грецию.
И все расширялся, разрастался, усиливался, брал все и все к себе,
пока былые мышцы не заплыли жиром награбленной роскоши, пока от богатства
не стал нищать, не стал измельчаться в нем человек.
Древний римлянин, строитель крепкого Рима, сын волчицы, остался в
преданьях. К его тени взывали красноречивые ораторы на собраниях теней
прежних сенаторов, его труп они хотели оживить. А его разжиревший
распутный последыш, соря накопленным золотом, принялся нанимать войско из
неримлян-варваров, и варвары стали распоряжаться Римом.
Единая империя рассеклась надвое. Сегодня осталась одна, Восточная
Византия. На западе же италийский Рим, с которого все началось, сделался
ныне готской державой.
Исполнились пророчества Эсхила - старые боги умерли. Византия взяла
себе нового бога и усилила империю новым богом.
Как это стало возможным? Забыв былые обиды, Малх перестал понимать,
почему явные в Слове истины бессильны против своего искажения. Может ли
слово отличаться от дела так, как ягненок отличен от волка? Может. Но
