С моста было видно, как толстый уж медленно полз, перетекая от реки к
заводи извивами грузного тела.
- Это здешний князь, мой приятель, - сказал Стрига.
Бросив поводья на лошадиную шею, он перенес правую ногу через холку и
соскользнул с седла. Тихо ступая мягкими подошвами щегольских сапог тонкой
кожи, боярин споро спрыгнул с моста и пошел берегом, насвистывая простую
песенку, как чиж или синица: "тю-тю-тю и тююю..." Уж выполз на тропку и
замер. Навстречу боярину медленно поднялась тяжкая, как гиря, голова, под
ней как из земли вырастала длинная шея. Цветом он был не глянцево-черный,
как молодые, а серо-черный, будто подернутый белой плесенью. Боярин присел
на корточки, и стало заметно, как велик уж. Голова его пришлась вровень с
лицом человека, а тело, оставшееся на земле, толщиной с руку, казалось
бесконечным, так как хвост прятался в траве. Издали мнилось, что человек и
змея разговаривают. Боярин протянул руку. Перед головой ужа затрепетало
раздвоенное жало, будто бы лаская. Боярин встал. Уж поднял голову еще выше
и, видя, что человек повернулся, заскользил своей дорогой, к болотистым
заводям под обрывом, над которым висела кснятинская стена.
- Это старый друг, - объяснял боярин, - с первого года его знаю, а он
- меня. Не мерил я, но по виду почти что не вырос он. Как был сажени две,
таким и живет. Осенью прячется. Весной появляется. Добрый, в руки дается.
Но видал я однажды, как он бил гадюку. Сначала ударил телом, как палицей,
и пастью схватил за голову. У него зубов нет, но челюсти крепкие.
Хороша посульская земля сверху, снизу она другая, но не хуже. С моста
Посулье манит нежной прелестью. Река течет тихо, теченья не видно, будто
стоят ясные воды, и стаи рыбы стоят в тени против столбов, на которые
опирается мост, и не видно, чтобы тратили они силу, дабы удержаться на
месте. И вверх по речной долине, и внизу все блестит яркой зеленью рощ с
обильным подлесьем и полян, среди которых извивается Сула. Жирная земля
возделана, везде полосы хлебов - от ржи до горохов, бахчи со сладкими и
горькими овощами, все родится десятерицею на удобренной илом земле. К
востоку земля поднимается медленно. И незаметное сверху здесь очень
заметно: близким кажется окоем, где, как обманчиво мнится глазу, сходятся
твердь небесная с твердью земной. И ведь знаешь, что нет такого места, а
для глаза вот он, окоем, за малое время доскачешь. Почему же глаз говорит
одно, а дело с опытом - иное? Если б такое понять, многое стало б понятно.
- Может быть, и лучше, что иное нам непостижимо? - спросил Симон
боярина.
- Конечно, лучше, но где же записан отказ и где черту провели, за
которую путь заказан и глазу, и разуму? - отозвался боярин. - Осенью, как
все раскинет и зальется водами, либо весной, когда нет из Кснятина дороги
никому никуда, мы здесь много книг читаем, о многом беседуем, время есть и
подумать. Ты приезжал бы к нам на зимовку. Не люблю я жить ни в Чернигове,
ни в Переяславле, ни тем более в Киеве. Шумно. Людно. И людей разных
много, с кем хочешь встречайся. Подумать некогда. Наша жизнь прозрачнее.
Тут слышишь, как трава растет, видишь, как лист, поспешно развернувшись и
быстро росту набрав, остановится и только темнеет до первой своей
желтизны. Учишься от малого к большому. И всему, что видишь глазом,
постигая умом, радуешься. Сильна жизнь многоликостью. Уж этот. Что в нем?
Не расскажет, а навидался немало. Там вон, - боярин указал рукой, - в
заболоченной нашей заводи есть бездонное место. Тому лет тринадцать - у
меня записано - конный половчин угодил в заводь. В тот день они пробовали
ударить на Кснятин, когда я только валы поднимал. Половчины таковы - всюду
верхом ему дорога. Но этот сильно ошибся. Пошел, пошел да как ухнет, будто
с конем вместе его проглотили. Через сколько-то дней велел я перетащить
челнок из Сулы. Сначала шли, толкая посудину через траву. Потом пихались
шестами. На том месте, где половчин пропал, три шеста связали - нет дна.
Взял я пудовую крицу сырого железа. Навязали на веревку в десять сажен.
Нету дна. Навязали еще и достали дно на пятнадцати саженях. Но где же
половчин? Пора б ему всплыть, а лошади-то тем более... Нет ничего. Поднял
я крицу и, опустив вольно веревки, бросил в воду. На пятнадцати саженях
она приостановилась и, будто крышу пробив, пошла, и пошла. На все двадцать
сажен. Больше я не стал привязывать веревок. К тому месту я потом
приглядывался и стал замечать: когда утром или вечером туман, что-то
видится там живое, но исчезает вместе с туманом.
- Что же такое? - спросил Симон.
- Русалки да сам князь водяной, хозяин сульской воды. Кто же еще? Ему
я крышу и пробил, однако же он на меня не в обиде. В том месте у них
дорога. Оттуда бьют чистые ключи, и, как я приметил, там никогда вода не
замерзает, и бывает иную зиму, что дикие утки там бьются, не уходят. Коли
бы мой уж-приятель мог рассказать мне, что видел...
- Духовные заклинают русалье, - заметил Симон.
Боярин отмахнулся:
- За что? Не было случая на моей памяти, чтобы водяные принесли зло.
И без русальской силы только дикий половчин сдуру полезет в бучило либо в
омут. Все живое вокруг нас. В воздухе, как знали наши пращуры, есть
воздушные звери особые, из воздуха тела у них, легкие, подобно туману. Их
отраженья видны порою в течении облаков, изменчивые, как облака. Они
способны принимать людские личины, личины земных животных, как вздумают.
Не доводилось ли тебе видеть там и женщин, и воинов, и всадников? Кто же
того не замечал: свинья, она же весь век свой глядит под ноги, червь да
крот слепорожденный. Да еще книжник-упрямец, смолоду упершийся в буквы...
Наш отец Петр по прибытии поучал: бесовское да от беса. Будто латинянин.
Сводил я его однажды на это самое место и своими глазами заставил его
поглядеть, как в тумане над омутом нежились русалки. "Заклинай их, - прошу
я, - молитвой всевышнему. Но не кричи, здесь мы в гостях, бог же слышит и
немые слова. Читай, отче!" Читал он, читал до темноты, но никого не
испугал. Не любит он подобного и теперь. Однако ж понимает ныне, как все,
что нет бесовского ни в водах, ни в лесу, ни в степи, ни в облаках. Все от
бога. Страшен злой человек, нет ничего страшней человека.
Мост уходил далеко на низменность левого берега, чтобы можно было
ездить и в высокую воду. Верхнее строение снимали весной и весной же, по
окончании ледохода, наводили. Привычные лошади осторожным копытом будили
дряблый отзыв настила. Нельзя без моста, через Сулу много мостов - лучшие
угодья, кормилище русское, лежат по речной долине, по низкому левому
берегу ее. Обороняются на горах правобережья, живут и питаются левым. Так
же и по Пслу, и по Ворскле.
Сойдя с моста, всадники пошли влево, вверх по течению. Там в
полуверсте тянули на берег невод. Один конец заводили с челна, другой вели
берегом. Челн пристал. Какова удача ловцам? Чалили с натугой. Боярин,
спрыгнув с седла, как молодой, бросил на песок пояс с мечом, скинул через
голову длинную рубаху. Сев, стянул сапоги, нетерпеливо рванул портянки и в
одних штанах, стянутых тонким очкуром - ремешком, схватился тянуть крыло,
где стояли двое - всех ловцов было пятеро. И разом перетянул!
Боярин Стрига был из старшей дружины, начинал служить еще дяде
Мономаха, Святославу Ярославичу. Он придерживался старины - волосы стриг
чуть короче и не носил подстриженной бороды, какими щеголяли молодые
дружинники, а брил щеки с подбородком, усы же никогда не трогал, и
опускались они почти на грудь, как два изогнутых рога. В одежде казался он
княжичу Симону тяжеловатым. И правда, не было у него стройной тонкости в
поясе, зато грудь - как печь, на ребрах мышцы-подушки отталкивают в
сторону тяжкие руки. И - метины. Пухлые рубцы на местах, где устояла
кольчуга, бугор сросшейся ключицы, на правой груди темная звезда не то от
копья, не то концом меча было бито. За ухом из-под волос длинный разруб
идет сверху через лопатку, и сейчас княжичу видно, что будто бы тянет он
голову вбок.
Напрягшееся пузо невода уже на мели. Сула расщедрилась. Что-то
ворочается, как живое бревно. И, будто проснувшись, рвануло назад раз и
два. У Стриги на конце выстояли, а другой конец подался, и ловцы,
перехватывая толстую веревку, не то дали потачку, не то сам канат
заскользил. Эх! Уйдет! Нет, замерло, но надолго ль? Бросив неводное крыло,
Стрига в два скачка достал до челна, схватил колотушку, деревянный молот
для сомов, - и уж в воде по пояс. Прицелился, выжидая, и ударил раз,
другой, скрылся в брызгах - сильно подпрыгнула рыбина, но утихла.
- Тащи, тащи!
Симон, подхватив с седла конец каната, закрутил за луку, помогая
слабому концу. На другом тянул Стрига. И уже на мели раздувшаяся тоня. В
пеньковом мешке полно. Еще, еще! Теперь не уйдешь! На сухом взяли! В
корзины метали стерлядей и серебристый частик - простую рыбу. И, зацепив
мертвой петлей за голову ниже жабер, выволокли дорогую добычу - тупорылую
белугу, закованную в чеканный костяной панцирь. На семь пудов потянет, не
меньше. Удача.
- Стало быть, мы в дружбе с Сулою, - шутил Стрига. - Спой-ка нашу
ловецкую, - приказал-попросил он удачливого парня, и тот затянул высоким,
чистым голосом:
Ох да плачется, ох да жалуется
устье днепровское широкое,
жалуется морю глубокому:
"И что же это деется,
и что же случается!
Полную волю забрал Днепр
и над тобой, надо мной насмехается.
Заманивает Днепр нашу всю живность -
и осетра, и белугу со стерлядью,
и всю прочую рыбу белую,
и всю красную.
И хозяйствует, и со всеми он делится,
во все речки рыбу раздаривает,
нам с тобой ничего не дает,
все берет безвозвратно он,
мне за рыбу платит песком
да серой глиною..."
Сорвавшись из-за окоема, всадник спешил с востока к Суле, будто
осеннее перекати-поле, гонимое бичами вихря. Боярин Стрига, смыв чешую,
стоял босой, в длинной рубахе. Выжатые штаны сушились на траве. Ловцы
успели погрузить добычу на телегу, прикрыв мокрым неводом от солнца.
- Ишь, заячьим скоком идет, - сказал кто-то, и все зашевелились.
Молодой ловец почему-то бегом пустился к стреноженной лошади,
торопясь, снял путы и, ловко вспрыгнув на спину, погнал к телеге, где
другие ждали запрягать. Боярин оделся, присев, мигом намотал портянки,
натянул сапоги, подпоясался, перекинул перевязь от меча и поднялся в
седло. Всадник приближался. Вороно-пегая лошадь как-то особенно далеко
выбрасывала вперед задние ноги, и ездок мотался на спине, будто сейчас
вылетит. Ехал он без седла, только с недоуздком без удил, но конь
слушался. Саженях в двухстах всадник врезался в старицу. Конь взбил воду
грудью, залив всадника по макушку, поневоле сдал ход и, выскочив на берег,
пошел было короче, мотая головой, но всадник лихо послал его и лихо
остановил рядом с боярином. Парень, лет пятнадцати, гололицый еще,
длинноволосый, силился что-то сказать, но не мог - задохнулся.
Ловцы успели запрячь лошадь в телегу и ждали, ждал и боярин. Утишив
грудь, парень прерывисто выкрикнул слова:
- Половцы... Дядя Зван послал...
- Где? - спросил боярин.
Отдышавшись, парень стал объяснять, показывая на край леса,
сползавшего к Суле на севере:
- Там, в Кабаньем овраге...
Близ леса, за бугром пасется один из кснятинских табунов. Утром
