тому, чтобы оставаться греком - служить Греции - за пределами страны. Он
сам был тем отрезанным от родной гавани скитальцем, которого не раз поминал
в стихах.
Но в конце концов не в этом дело. Самые трагические обстоятельства не
войдут в стихи, покуда умудренный разум не превратит их из прихоти случая в
знак предельности человеческого существования. И судьба грека становится
всеобъемлющей мукой лишь для того, кто найдет в себе силы разделить боль
каждого из живущих. Как бы там ни было, стихи Йоргоса Сефериса принадлежат
Греции, связаны с образами и историей Греции только потому, что говорят о
любом из нас. И вот что, по-моему, его слова могут сказать. Прежде всего в
этой безупречной природе и бесстрашной архаике с бесчисленными храмами, с
невозмутимой гармонией тел всегда чувствовалось обещание жизни среди богов,
в ладу с бытием и своей сутью - жизни, способной быть собой благодаря
простым мифам, где Единое связывает разрозненное "вечностью оливы".
Конечно, эта незапятнанная явь всегда была наваждением новейшей греческой
мысли. Но теперь она доживает свое на правах красноречивых и никчемных
руин. И когда Сеферис отправился в Пелопоннес на поиски всеми забытого
Асинского царя, чья погребальная маска звучит на свету, как пустой кувшин -
"звучит, как морская вода под веслом", - заветное место оказалось таким же
пустым, и герой золотого века сумел явиться лишь в сумрачном виде
затаившегося нетопыря.
Так ценой этой вечно соблазняющей нас воплощенности стал даже не образ
конкретного человека, а человеческий облик вообще. Так единство древних
мифов, где человеческую жизнь - саму суть этого общества - воссоздавал и
поддерживал обряд, распалось, а каждое отдельное сознание стало вдруг мерой
собственного одиночества, собственного небытия и наполнилось тревогой. "Мы
погибли!" - кричат уже собранные в "Антологии" надгробные надписи.
Одержимая своей смертностью, личность является в мир, чтобы тут же вручить
себя Христу, который утвердил на этой непрочности само бытие, чем и вернул
человеку надежду, но уже ценой веры в простые блага мира. Отныне и навсегда
в этом эллинистическом пространстве, где апостола Иоанна на Патмосе
поражает страх, где апостол Павел тоже является в Афины с других берегов, в
этой истории-символе, который получит потом имя Византии, душа станет вечно
разрываться между привязанностью к себе и любовью к миру. Будет решаться -
и не решится. Ее простота навсегда переполнит ее ужасом - под взглядом
бесплотного Бога мы, как матросы "Господина Стратиса Моряка", и вправду
принадлежим уже не этим дивным берегам, а "открытому морю". Морю в его
одиноком исступлении, ведь между нами и абсолютом нет теперь ничего. Таково
нагруженное бесконечным смыслом скитальчество современной Греции. И
Сеферис, грек между Дионисом и Христом, обогащает этот смысл последними
сокровищами языка, вопрошая его с удесятеренной интуицией расколотого
удела.
Он - говорю это сегодня с полной убежденностью - сам хотел этого раскола,
выбрав изгнание за его сокровенный смысл и уже с первых лет полюбив Лондон
за то, что этот город - я всякий раз вижу его при мысли о Сеферисе и
глазами Сефериса - это гигантский водоем, где умноженные тысячами гаснущих
в пене отражений схлестываются вся необработанность мира и вся безымянность
человечества. Сегодня, я убежден, необходимо идти как можно дальше - в
самые окраинные города, в пропитанные заводской гарью предместья, в
случайные, в трижды случайные гостиничные номера, чтобы - да, на пределе
риска, да, в такой дали от когда-то сошедшихся в Греции и перезабытых
теперь начал - исполнить смысл нашего разорванного существования. И, может
быть, возвратиться. Вероятно, и вправду есть еще один, заветный порог, за
которым - не открытая чувствам красота, а смерть. Я имею в виду все что
угодно, любую мелочь, лишь бы в ней сумели полюбить именно ее и ради нее
самой во всей ее физической неповторимости, всмотрелись в нее глазами
человека, который, как мы все, наверняка обречен, и во имя того абсолюта,
перед которым он, как все мы, скоротечен. Я имею в виду новое завоевание в
одиночку той реальности, которая не распахнется перед слепым порывом
расточительства, а сосредоточится в ревностном бдении страсти. Новый взгляд
и новую любовь. И конечно же, новый опыт, если чуда не произойдет, новое
возведение этажа за этажом на пути к этому свету, в умудренности,
покоящейся на несбыточном, чья несбыточность - благо. Именно в этом
октябрьском свете поэзии, которая уже не формула, а поступок, не благо, а
жажда, Сеферис и нашел свой подлинный масштаб. Для меня лучшее тому
свидетельство - его голос, когда он сам, и замечательно, читает свои стихи
вслух: глухой, уходящий в глубину, ровный голос; голос, стирающий предмет,
чтобы высвободить явь; голос без единой собственнической нотки, как
странствие от острова к острову, как григорианский напев.
С искренним чувством и сердечным уважением я приветствую Йоргоса Сефериса в
этот счастливый день, когда его стихи, как их ни приглушает разность наших
языков, приходят к французскому читателю отдельной книгой. Сумеет ли
слишком напористый, слишком нетерпеливый читатель расслышать издалека этот
голос? Он ведь такой чистоты. Сумеет ли вместе с поэтом нынешнего дня
повернуться лицом к стране, на которую тот указывает? Ведь в сравнении с
реальными островами этот скрыт от нас так глубоко. Но он, несомненно, из
тех, которые при первом проблеске дня сквозь пену моря сумеют, если
приведется, заполнить собой бесконечный горизонт.
1963
Евгений Власов
...книга, известная Вам, мне и
нескольким из наших друзей,
разве она не имеет
полного права именоваться
знаменитой?
Бодлер
ЗНАМЕНИТАЯ КНИГА
Санкт-Петербург
1994 г.
Автор о себе
Власов Евгений Васильевич, родился в Питере 6 июня
1955 года. По образованию - актер (ЛГИТМиК в 1977 г.), о
чем, предворяя знакомство со своими текстами, автор считает
не лишним уведомить. Из множества больших и малых театров, к
которым доводилось иметь отношение, автор без стыда поминает
работу в Рижской русской драме и, с гордостью, в театре
'Синий мост' Генриетты Яновской. (И эту подробность
автор просит не счесть случайной.)
Издавался в питерском 'самиздате'
'Собака N 190" (Тир. 6 экз.), участник поэтических
студий 'Верлибр', 'НАСТ'. Причастность к
последнему особенно лестна. Привет, ребята! (Пользуясь
случаем. Если это таки произошло...)
Не печатался. Не то чтоб принципиально... Все!
Автор благодарит славную фамилию Армеевых за
решающее участие в рождении этой книги.
* * *
Смекни: со всеми чем разнюсь?
Чему несхожестью обязан?
С чего я жуйстер, хмырь и гнусь? -
Пупок неправильно завязан.
Меня не спутаешь ни с кем
(Булавка вторкнута от сглаза...),
Не впишешь ни в одну из схем -
Пупок неправильно завязан.
Упрям, нехлипок, как... Язон
(Для рифмы лучше б было - Язон...),
На свой манер, на свой фасон -
Пупок неправильно завязан.
Позыв меня перековать
Приветствую галантно - тазом.
Есть что, да не охоч давать -
Пупок неправильно завязан.
Слабо чем я - другим пижонь.
Товар - лицом, талант - лабазам!
Всему и всем не свой, чужой -
Пупок неправильно завязан.
Не сею - неча пожинать,
Разве другим родившись разом...
(Все от такого можно ждать...) -
Пупок неправильно завязан.
* * *
Люблю в поэзии упречность -
Вся прелесть в ней.
В поэте - взбалмошность, беспечность,
Благую лень.
Чревата смелость на погрешность.
Ведь заклеймят!
Стихам - прилизанную внешность,
Как у купчат.
Мне дай всклочить, мне дай взлохматить -
Из забияк!
Иная рада под... ахматить -
Гладка-с, никак.
Мозги гладки, мозги бильярдны,
Дух не болящ.
Поточные. Их биллиарды.
Всяк работящ!
Трудом затравлены камены.
- Тубо!
Пииты ХОЧУТ быть отменны -
Тупо.
- Об чем сыр-бор? Чего городит?
Морочит, виш ли...
У нас пиитов не, не родят.
Что были - вышли.
Дар бросить вовремя, пименства
Не разводить.
До блеска стих, до совершенства
Не доводить.
* * *
'Венец Творенья'... Сверху вниз
На все и вся. Не без курьеза:
Над ним 'рот-фронтами' - карниз
Исконно гамбургского Спроса.
С него не чечевицей мзду
Взимают - знаками геройства.
Атака краба на Звезду -
Цена бирюлькам перворольства.
Кто ей, сграбастанной, не рад?
Поблекла? Плюхнуть позолоты!
Ушами лезет виноград -
'Бесцельно прожитые годы...'.
Небрежно посшибать улик
В пользу того, что не напрасен?
'Тунгус и друг степей калмык'
Исправно мечут озимь наземь.
Вот бы и всем на их бы стать
С 'разумным, добрым, вечным' в клюве!
Лениво нивами блистать.
Плохой игрок, в сплошном продуве...
Уведомляю, не волыня:
Всех барышей с меня - пятак.
К 'быть' приторочено 'во имя'.
Помилосердствуйте! Я - так.
* * *
Я никчемушен, как крюшонница
хрустальная
у антиквара.
При всей слоновости -
воздушная,
в каре из джоночек-кружавочек
да с вычурным в ней черпачком.
Полкан Цены ее кусается.
Да и кому она нужна!?
Да и на что она? Бог ведает!
И что такое есть 'крюшон'?
Уж сколько тужились -
не вспомнили
две допотопных петербуржицы.
Уж сколько пыжились -
не вспомнили,
посокрушавшись, да потупившись,
да попеняв друг дружке досыта,
две чистокровки-петербуржицы,
возможно,
институтки смольные
дворянской крови голубой...
Прочь от витрины,
ходу с Невского!
Минуя сворищи дворняг.
Бочком бочком да на Садовую...
Крюшонница в витрине примою
На веки вечные невольницей.
Позрится ль кто на бесполезную?
Лишь за красу одну кто вызволит?
Опять же щерится Полкан...
Я не Нарцисс, собой зашоренный.
Равно не враг ее барочности.
Я - вызов зряшности ее.
Где ей с моей тягаться гарпией!
Заткнет за пояс -
Не помилует!
Я понял главное, в чем сходимся:
Не то мы без чего нельзя.
Днем позже антиквар насплетничал:
крюшонницу купил араб.
* * *
Господь меня для хохм облюбовал
Горазд со мной выкидывать 'коленца'
Я - полигон для божьих изгиляний
Он ничего не даст мне промахнуть
Сквозь строй всех передряг меня прогонит
На наждаке всех каверз продерет
О, Господи, и впредь не откажи
Равно в других как в этой малой льготе
Все сваливать, Владыка, на тебя
* * *
Сбит мой шаг.
Дран мой стих.
Не пеняй шалопуту.
Будет день - будет 'свих'.
Помолись за Иуду.
Имя - гад.
Дрянь - тавро.
Всем не друг!
Всем не ситный!
Никого, никого
Не оставь без молитвы.
Зло - добром?..
Это ль мзда?!
'Крыть' душицей цикуту?!
Хоть во имя...
Христа
Помолись за Иуду.
* * *
Я не стреляю в первом акте,
И, между нами, никогда.
И, уличен в постыдном такте,
Вишу повешенным зазря.
Вот ты висишь небесполезно.
Нет спору, грамотно висишь.
Так добросовестно, так честно,
Едва висишь - вовсю палишь.
Давай мою обмоем дырку.
Не скучно в кухне будет трем.
Откупорим чего бутылку
Да к стенке Чехова припрем.
* * *
Конституцию речи моей (не ослы!..)
Не признали, не приняли -
Примут едва ли,
Нет бы просто сказать:
'Ноги устали',
А то:
'Колоколами гудели мослы...'
* * *
Страм!
Renommee мое подмокло!..
Стыдобища страшенная!
Держал за матерное
'Фекла',
А 'Фекла' -
совершенная...
* * *
На всякий хац найдется штуц,
Что ясно, как простая гамма.
И если мама мыла Раму -
Отнюдь не Шива будет чист.
* * *
Волосы.
Чистые,
рассыпчатые,
как картошка...
Кто другой разжует,
что откуда взялось.
А лукавей немножко?
Темнее немножко? -
Картофель волос.
* * *
'Мысль изреченная есть ложь'.
Речешь красно.
Изрекши врешь?..
* * *
Вот так нехорошо...
И этак дурно...
А как?
А как?
А как? -
Акакий Акакиевич...
* * *
Язык глаз, язык рук, язык губ,
Язык плоти, двух тел лопота...
Даже грешный гороховый суп,
Несравненный Орфей живота,
Скажет больше.
Не кривься! Не 'бзик'!
