"Статуи" - частый до навязчивости образ в стихах Сефериса и всегда
тягостный, гнетущий, враждебный. Это те мифы прошлого, которые уже отжили
свое и теперь только мешают нам найти миф, объясняющий нас. "Искать жизни,
которая за статуями", - говорит Сеферис о цели своих героев. Речь идет о
жизни незастывшей, неомертвевшей, неостановившейся. Только в ней - связь
времен греческой культуры; только на нее можно опереться современности в
поисках себя - не на временное, хотя бы и прекрасное, а на вечное, хотя бы
и страшное. Одно из самых знаменитых стихотворений Сефериса называется
"Асинский царь". Асина - глухое местечко в южной Греции, лишь один раз
мимоходом упомянутое в "Илиаде". В XX веке оно было раскопано, там нашлись
остатки построек микенского времени - догомеровского, почти сказочного,
когда царей хоронили с золотыми масками на лицах. Маски остались, а лица
истлели, вместо них - пустота. И эта пустота ложится на ищущее сознание
бременем хуже любой тяжести.
Поиск "жизни, которая за статуями", поиск смысла в бессмысленном мире
становится основным мифом в творчестве Сефериса. Об этом была его поэма
1935 г. - 24 отрывка под заглавием "Мифосказ" (или "Миф-история",
"Роман-миф"). Ее герои - то ли аргонавты, то ли спутники Одиссея, то ли
беженцы нашего века, то ли сам поэт, бросаемый по миру и видящий себя в
зеркалах разных культур. Одиссей в своих скитаниях спускается в царство
мертвых, чтобы узнать о своем будущем; таким затянувшимся пребыванием в
царстве мертвых представляются Сеферису наши дни. Одиссей вернулся на свою
родину - героям Сефериса это не дано, их странствие бесконечно. Им не
хватает мужества взглянуть в пустоту. Они умирают "с опущенными глазами":
таким не выйти из сегодняшнего царства мертвых в пугающее будущее.
Сеферис в этом мире чувствовал себя одиночкой среди других одиночек -
каждый с опущенными глазами. В литературной жизни Греции он, по существу,
не участвовал. Когда его спрашивали, почему он предпочитает дипломатическую
службу, а не преподавание или работу в газете, он отвечал: "Служба,
связанная со словесностью, была бы для меня непереносима". Первая его
публикация была в 1928 г. (перевод из Валери), первый сборник стихов - в
1931 г. в 150 экземплярах; когда в 1940 г. он готовил свой первый
однотомник, оказалось, что тот тираж еще не разошелся. Известность к нему
пришла после войны, когда трагедия, в которой жили его стихи, стала
реальностью для всех. Эти стихи с их "иссушающим отчаянием" - голые, без
привычных красивостей, кажущиеся сжатыми, даже когда они длинные, - стали
ощущаться как истинный голос современной Греции. Но по-прежнему он говорил:
"Я ничей не голос... Некоторые умеют чувствовать себя голосом страны - дай
им Бог!" На вопрос "Ваше мировоззрение?" он раздражался: "Я пишу без
мировоззрения. Какое мировоззрение было у Гомера?"
"Три тайные поэмы" - последняя книга Сефериса (1966). Первая поэма - о луче
прозрения в сущее и вечное, это "свет", "огонь", "кормчий гром", не
свершение, а путь. Противоположность этому - мутная река времени, мусорный
вихрь, тщета разума, застылость и окаменелость; Грайи (здесь) - это Горгоны
с окаменяющим взглядом. Вторая поэма - оглядка на классический миф:
кровавая баня, в которой убит Агамемнон, Клитемнестра на сцене, вокруг нее
- Эриннии, как три лика подземной Гекаты; но Клитемнестра сильнее их,
потому что она нашла в себе силы взглянуть в вечность, в пустоту,
почувствовать себя тем морем, которое - "никто" (как бесформенный "морской
старик" мифов - Протей, Нерей, Форкий). Это можно только почувствовать и
нельзя воплотить и передать: слова не выдерживают света. Третья поэма -
искажение и угасание: свет и огонь становятся палящим зноем греческого лета
(элиотовское "и нет воды..." буднично знакомо каждому греку), прозренье
становится мороком (девушка в коровьей шкуре - это миф о Пасифае),
прозревшая Клитемнестра - грязной колдуньей, а в словах поэта: "твой голос,
твой, а не тот, который ты любишь" - не голос пустоты. Постижение,
свершение можно оставить людям (оно им не поможет), а для себя остается
только всесожжение в пустоту: это она обозначена, за неимением лучшего,
вечным символом розы. Если дать заглавие каждому отрывку, то расположение
этих тем будет выглядеть так. Первая поэма: 1) зима, 2) снег, 3) разум, 4)
свет, 5) река, 6) ветер, 7) огонь. Вторая поэма: 1) солнце, 2) сцена, 3)
действие, 4) море, 5) событие, 6) слово, 7) вечность. Третья поэма: 1)
жернова, 2) роза, 3) морок, 4) вихрь, 5) ворожба, 6) нагота, 7) сад, 8)
стихи, 9) люди, 10) губы, 11) море, 12) зной, 13) полдень, 14) всесожжение.
Через год после "Трех поэм" Сеферис выступал с лекциями в США. В Греции
только что произошел переворот "черных полковников", его засыпали
вопросами, как он к этому относится, - Сеферис отвечал с разочаровывающей
уклончивостью. Он считал себя не вправе критиковать режим, находясь в
заграничной безопасности. Но вернувшись, он продиктовал все, что думал, на
пленку для британского радио. Выступление кончалось словами: "Я замолкаю.
Молю Бога, чтобы у меня никогда больше не было такой необходимости
высказаться". У правительства хватило ума сделать вид, что ничего не
произошло, что престарелого лауреата можно не принимать всерьез. Но когда в
1971 г. Сеферис умер, похороны этого поэта - элитарного из элитарных -
стали многотысячной демонстрацией. Раньше его называли "Сеферис" (писал
один критик), после Нобелевской премии его стали называть "поэт", в эти
последние годы его называли "наш поэт".
Несколько стихотворений Сефериса были переведены на русский язык, но
достоянием русской культуры он еще не стал. А его душевный опыт мог бы быть
ей небезразличен. Русская культура сейчас больше обычного нервничает на
своем краю европейской периферии и больше обычного склонна хвататься за
свое прошлое и молиться на него, как на те сеферисовские "статуи". Здесь и
стоит вспомнить поэта, который хотел смотреть не в прошлое (и какое
прошлое!), а в вечное, даже если в нем - пустота.
М. ГАСПАРОВ
В ЗИМНЕМ ЛУЧЕ
1
Листьями ржавых жестянок
в нищем мозге, взвидевшем конец, -
редкие взблески:
листьями в вихре,
вместе с чайками, обозленными зимой.
Как высвобожденный вздох,
танцовщики застыли деревьями -
большой лес обнаженных деревьев.
2
Белые водоросли в огне -
Грайи, всплывшие без век,
облики былых плясок,
окаменелые пламена.
Снег скрыл мир.
3
Спутники свели меня с ума
теодолитами, секстантами, отвесами
и телескопами, увеличивающими предметы,
которые лучше издали.
Куда ведут нас эти дороги?
Но вставший день,
может быть, еще не угас,
с огоньком в ущелье, как роза,
с невесомым морем под шагом Бога.
4
Ты сказал здесь годы назад:
"Суть моя - свет".
И теперь еще, когда ты склоняешься
на широкие плечи сна
или даже когда твой путь - на дно,
в онемелое лоно моря, -
ты обшариваешь углы, где тьма
стирается и бессилеет,
на ощупь ищешь копье,
предназначенное пронзить твое сердце,
чтоб открыть его свету.
5
Что за мутная река нас умчала?
Мы на дне.
Поток льется над нашей головой,
гнет бессвязный тростник.
Голоса
превратились под каштанами в камешки,
ими бросаются дети.
6
Дуновенье, и еще, и порыв -
в миг, когда ты бросаешь книгу,
рвешь ненужные листки прошлого
или тянешься увидеть на лугу
горделивых кентавров в скачке
или юных амазонок, в поту
каждого изгиба тела
соревнующихся в прыжках и борьбе.
Ветер воскресения на рассвете,
когда думаешь, что солнце взошло.
7
Огонь исцеляется огнем:
не каплями секунд,
а мгновенной вспышкой, -
будто страсть слилась с другой страстью
и они, пронзенные, замерли,
или будто
музыкальный лад, который застыл
там, в средине, как изваяние,
неподвижный.
Этот вздох - не свершенье,
а кормчий гром.
НА ПОДМОСТКАХ
1
Солнце, ты играешь вместе со мной,
и все же это не танец:
такая нагота,
почти кровь
для какого-то злого леса;
и вот -
2
Грянули гонги,
пришли гонцы.
Я их не ждал,
я забыл даже их голоса.
Отдохнувшие, свежеодетые,
в руках корзины, в корзинах плоды.
Я дивился шепотом:
люблю амфитеатры!
Раковина переполнилась по край,
и на сцене померкли огни,
как для славного какого-нибудь убийства.
3
Чего ты ищешь? Лицо твое исковеркано.
Вот ты встала
из постели, где стынут простыни,
и из бани, в которой месть.
Капли скатывались
по плечам и по животу,
под босыми ногами была земля,
срезанная зелень.
Те -
три лица неистовой Гекаты -
увлекали тебя с собой.
Твои очи - две трагические раковины,
на сосцах твоих два вишневых камешка -
театральный, наверное, реквизит.
Те улюлюкали,
ты стояла, вросшая в землю,
жесты их резали воздух.
Рабы вынесли им ножи -
ты стояла, вросшая в землю:
кипарис.
Они вырвали ножи из ножон,
примеряясь, как тебя ударить.
Лишь тогда ты вскрикнула:
"Пусть, кто хочет, придет меня свалить:
разве я не море?"
4
Море: как оно стало таким, море?
Я годами медлил в горах,
слеп от светляков,
а теперь жду на этом берегу
человека, плота, обломка.
Море, как оно осквернилось?
Раз! взрезал его дельфин,
а потом
острые крылья чаек.
Но пресной была волна,
где я плавал и нырял ребенком
и где юношей
я высматривал в камешках узор,
искал ритм,
и Морской Старик мне промолвил:
"Я - твое место:
может быть, я - никто,
но могу я стать, кем ты хочешь".
5
Кто слышал в полдень
свист ножа по точильному камню?
Кто примчал верхом
с факелом в руке и хворостом?
Каждый умывает руки,
чтоб они остыли.
Кто вспорол
женщину, младенца и дом?
Нет виновного: только дым.
Кто бежал
и подковы звенели о каменья?
Вырваны глаза: слепота.
Больше нет свидетелей.
6
Когда вновь ты заговоришь?
Наши речи - дети многих отцов.
Они сеются, и укореняются,
и растут, и вскармливаются кровью.
Как сосны
хранят образ ветра,
когда он промчался и нет его, -
так слова
сохраняют образ человека,
когда он миновал и нет его.
Может быть, это звезды ищут слов,
когда топчут наготу твою ночью:
Лебедь, Стрелец, Скорпион, -
может быть, они.
Но где будешь ты в тот миг,
когда здесь, в театре, настанет свет?
7
И однако там, на том берегу,
под черным взором пещеры -
солнце в очах, птицы на плечах -
ты была, ты выстрадала
иную муку - любовь,
иную зарю - предстание,
иное рождение - воскресение;
и однако там ты возникла вновь
в неоглядном растяжении времени -
капля за каплею, как смола.
Сталактит. Сталагмит.
ЛЕТНЕЕ СОЛНЦЕСТОЯНИЕ
1
Огромное солнце с одной стороны,
юная луна с другой -
как те груди, далеки в памяти,
а меж них провалом - звездная ночь,
половодье жизни.
Лошади на току
мчатся, распластавшись в поту.
Здесь все проходит:
и эта женщина,
на миг прекрасная в твоих глазах,
гнется, ломится, падает на колени.
Жернова перемалывают все:
в звезды.
Канун самого длинного дня.
2
Каждому видятся виденья,
но никто не хочет признаться
и живет, словно он один.
Большая роза
всегда была здесь рядом
с тобой во сне,
твоя, но неведомая, -
но только теперь, пригубив
крайние ее лепестки,
ты почувствовал плотный вес танцовщика,
падающего в реку времени -
в страшную зыбь.
Не трать дыханья, которым
одарил тебя этот вдох.
3
Но и в этом сне
так легко виденье становится
страшным мороком.
Так рыба, блеснув в волне,
уходит в глубинный ил,
так меняют цвет хамелеоны.
Город стал блудилищем,
сводники и шлюхи
закликают затхлыми прелестями;
девушка, вышедшая из волн,
надевает коровью шкуру,
чтобы даться быку;
поэт
смотрит на кровоточащие статуи,
а толпа швыряет в него дерьмом.
Уходи из этого сна,
как из кожи, иссеченной бичами.
4
В диком мотовстве ветра
вправо, влево, вверх, вниз
кружится мусор.
Смертный пар
цепенит людские тела.
Души
рвутся покинуть плоть,
они жаждут, но нет воды,
они тычутся, как в птичьем клею,
взад, вперед, наугад,
бьются тщетно,
и уже им не поднять крыльев.
Край иссох -
глиняный кувшин.
5
Мир укутан в снотворные простыни.
