парочками. Местные "вуайеристы", как сообщалось в газетах, разделили
парковые зоны на участки, выбрали оргкомитет и строго карали нарушителей
конвенции, проникавших в чужие угодья.
В тот вечер Вероника наконец согласилась зайти ко мне выпить чашечку
кофе. Она, конечно, понимала, что скрывается за этим традиционным
предлогом, и держалась немного скованно, хотя мы уже прошли все
предварительные этапы поцелуев и более интимных ласк. Я выполнил
стандартный ритуал показа квартиры, немногочисленных книг и вида из окна,
впрочем, действительно, великолепного, так как с холма, на котором стоял
мой дом, открывалась обширная панорама вечернего Города. Особенно красив
был мост метро, казавшийся в ночной темноте двумя рядами светящихся
жемчужин, пересекающих поблескивающую темную гладь могучей реки.
Пролетевшая мимо распахнутого окна летучая мышь заставила Веронику
отшатнуться и прижаться ко мне, чем я не преминул воспользоваться.
...Она то отталкивала мои ищущие руки, то бесстыдно направляла их в
самые интимные места, ее маленькие груди упруго прижимались к моей груди,
голова металась по подушке, ускользая от моих губ, запрокидывая ее, она
подставляла под поцелуи нежное горло, наконец, она затрепетала, несколько
судорожных вздохов, слабый стон, и ее напряженное, как струна, тело
обмякло и расслабилось. У меня хватило умения и выдержки задержать
наступление кульминационного момента и, дав ей небольшую передышку,
повторить все сначала... За окном уже начало сереть, когда мы заснули в
счастливом опустошении.
Утром я отвез ее в Медгородок, где ничего не подозревавшие пациенты
готовились подставлять свои ягодицы под иголку ее шприца. Пусть уж они
простят меня, если у сестрички дрожали руки и она сделала им больно. От
чего только не зависит качество нашего бесплатного медицинского
обслуживания!
На бензоколонке, куда я заехал, возвращаясь из Медгородка, горючего
не было, поэтому вечером мне пришлось отправиться к Веронике на
троллейбусе. Но она не могла оставить свою тетку, у которой разыгрался
радикулит, и я, не солоно хлебавши, поехал домой один, воспользовавшись
для разнообразия на этот раз трамваем.
Я вышел за два квартала до дома, чтобы не спеша пройтись по улице, -
мне был необходим моцион после обманутых сладких надежд, разрушенных
воспалившимися нервными окончаниями вероникиной тетки. Когда я проходил
мимо зияющего пустыми окнами старого дома, поставленного на капитальный
ремонт, меня обогнала "волга", которая остановилась в десяти метрах
впереди. Из нее вышли трое, и как только я поравнялся с ними, один из них
обратился ко мне с невинным вопросом:
- Скажите, пожалуйста, как проехать к мосту Патона?
Я принялся объяснять нехитрый маршрут, но собеседник оказался на
редкость бестолковым. Наконец, его приятель молча слушавший нас, нырнул в
машину и вытащил из-за противосолнечного козырька план Города. Мы
расстелили его на капоте "волги", и я стал показывать, как им лучше всего
попасть в нужное место. Водитель понимающе кивал, как вдруг я
почувствовал, что мои ноги отделяются от земли и какая-то непреодолимая
сила заламывает мне руки за спину. Щелкнули наручники, головой вперед меня
бросили на заднее сидение, накрыли плащом, и на мне уселись, судя по
тяжести, которую я испытывал, по меньшей мере три человека.
Вразнобой хлопнули дверцы, машина рванулась вперед, и я на своих
боках ощутил все выбоины и колдобины крутого спуска, ведущего к
набережному шоссе. Особенно неприятными были моменты, когда "волга"
пересекала высоко выступающие трамвайные рельсы, - три грузных тела
подпрыгивали на моих ребрах, как на рессорах так, что у меня перехватывало
дыхание. Я пытался запоминать повороты, но вскоре бросил это бесполезное
занятие.
17
Отделкой золотой блистает мой кинжал;
Клинок надежный, без порока;
Булат его хранит таинственный закал, -
Наследье бранного Востока.
М.Лермонтов
Было уже совсем темно, когда мы подъехали к какому-то забору, сквозь
калитку меня провели в дом, стоящий среди густых деревьев. Поднявшись по
нескольким ступенькам, я оказался в обставленном старинной мебелью холле.
Картины на стенах, увешанные чеканным кавказским оружием восточные ковры,
изящные светильники - все говорило о богатстве и пристрастии владельца к
несколько старомодной роскоши. Меня усадили в глубокое кресло, по сторонам
которого стали два крепких парня из числа приехавших со мной на "волге", а
водитель, распоряжавшийся, насколько я понимал, всей операцией похищения,
ушел в глубину дома, и я слышал, как постепенно затихают его шаги.
Прошло не менее получаса, пока он возвратился. Хотя в холле царил
уютный полумрак, я сумел разглядеть, что это был среднего роста блондин
лет сорока, склонный к полноте, которую не мог скрыть отлично сшитый
темно-серый костюм. Правда, портной не рассчитывал, что под мышкой у
клиента разместится кобура с пистолетом. Блондин сделал жест рукой, и мои
конвоиры подхватили меня под руки и поставили по стойке "смирно", а он
зашел сзади, и я почувствовал, как мои руки освобождаются от наручников.
За все время, прошедшее с того момента, когда меня с такой любезностью
пригласили в машину, не было произнесено ни слова. Эта команда хорошо
сработалась, и ее участникам не нужно было разъяснять, что им следует
делать на том или ином этапе игры.
По тому, как суетливо поправлял блондин кресла, стоящие у журнального
столика, по его напряженному лицу и непроизвольно ныряющей при каждом моем
движении за отворот пиджака руке, я понял: с минуты на минуту ожидается
приход высоких особ, и блондин отвечает за то, чтобы встреча проходила в
полном соответствии с этикетом дипломатических приемов. Напряжение с
каждой минутой нарастало, мои стражи переминались с ноги на ногу и шумно
втягивали воздух, казалось, предстоящее страшит их еще больше, чем должно
было пугать меня. Я же, напротив, не ощущал ничего, кроме любопытства, и
облегчения от снятых, наконец, наручников. Раз меня не прикончили сразу,
значит, моя особа представляет в этой игре определенную ценность, а я был
уверен в своем умении правильно разыграть любую пришедшую на руки карту.
Нет ничего хуже и вреднее для нервов, чем бесконечный перебор равно
вероятных, а точнее - равно маловероятных будущих событий. "Если
произойдет то-то, я поступлю так, а если то-то, сделаю эдак" - подобные
бесконечные размышления могут довести нервного человека до полного
душевного расстройства, так что малейшая неожиданность выбивает его из
колеи и заставляет впасть в состояние ступора, чуть ли не коллапса, как
раз тогда, когда необходима острая и четкая реакция.
Тем не менее, я задумался и стал строить кое-какие планы, когда
заметил висящую на текинском ковре "каму" работы старого кумыцкого мастера
Базалая. Клинком такого кинжала можно высечь искру из камня или перерубить
арматурный прут, а потом без всякой точки и правки лезвия побриться.
Недаром военный историк прошлого века генерал Потто писал о булатном
оружии, что владеющий им не нуждается в большой физической силе, и оно
страшно даже в руках ребенка. Если придется туго, надо будет постараться
подойти к ковру, а там посмотрим, прав ли был старик... Не поворачивая
головы, я обвел глазами доступную моему взору часть холла, бегло
набрасывая сценарий возможной схватки.
Позже я думал: почему они были так неосторожны, что не убрали оружие
со стены? И пришел к выводу, что все дело в привычке. Постоянно имея перед
глазами эту коллекцию, они перестали воспринимать ее экспонаты как нечто
потенциально опасное, для них они были не более, чем украшения.
Характерный пример психологической слепоты на все обычное. Наш мозг, как
глаз лягушки, реагирует только на что-то отличающееся от привычной
картины, статика его усыпляет, лишает бдительности.
Появлению трех мужчин, вышедших из двери, скрытой за тяжелой
портьерой, не предшествовали звуки горна и барабанов, впереди них не бежал
герольд, хотя по всем признакам, по почтительному отношению к ним
остальных действующих лиц, это были по меньшей мере бароны в иерархии
мира, в котором вращались все здесь присутствовавшие, за исключением,
конечно, меня, чуждого пришельца-пленника. Вошедшие расположились в
креслах у журнального столика, против которого стоял я под охраной двух
горилл, и некоторое время молча рассматривали меня. У меня не было причин
стесняться своей внешности - отправляясь к Веронике, я побрился и надел
свой лучший галстук, поэтому я позволил им любоваться собой, а так как
начинать беседу первым считал невежливым, то воспользовался затянувшейся
паузой, чтобы и самому получше рассмотреть эту троицу, от приговора
которой, вероятно, зависела моя дальнейшая судьба.
Слева сидел тучный старик, по виду армянин или грек, в белом
чесучовом костюме, какие были в моде на юге лет сорок назад. Его большой
толстый нос, украшенный синеватыми прожилками и черными точками угрей,
нависал над верхней губой, почти касаясь выдвинутого вперед подбородка,
раздвоенного посередине и сине-черного, несмотря на то, что он был гладко
выбрит. Толстые пальцы рук, лежавших ладонями вниз на полированном столике
в такой позиции, как будто старик собирался разыгрывать гаммы, густо
поросли жесткими волосами, сквозь чащу которых поблескивали многочисленные
перстни. Взгляд черных, как маслины, глаз упирался в мое лицо, будто
стальной прут, я почти физически ощущал его твердый кончик, перемещавшийся
от переносицы к моим губам, ощупывающий скулы, вдавливающийся в глаза.
Справа развалился в свободной позе самый молодой из трех, высокий,
спортивного типа молодчик лет тридцати пяти, с гладко обритой головой, в
синем клубном пиджаке, из верхнего кармана которого выглядывал белый
кончик платка. Галстук-бабочка создавал впечатление, будто он явился прямо
с вечернего приема или собрался на небольшое суаре, вроде тех, какие
посещал мистер Сэм Уэллер-младший [персонаж романа Ч.Диккенса "Посмертные
записки Пиквикского клуба"], и где непременным атрибутом и гвоздем меню
бывала баранья нога в соусе из каперсов.
Третьего, который сидел в центре, я специально оставил в своем
повествовании напоследок, так как по моим наблюдениям именно он являлся
центральной фигурой не только в смысле расположения за столом. Он был у
себя дома, судя по красному с золотом халату из стеганого шелка,
облекавшему его могучее тело. Могучим было и его лицо, загорелое, с
крупными правильными чертами. Светлые глаза казались еще светлее, из-за
темного загара и черных, гладко зачесанных волос, блеск которых в неярком
свете нескольких включенных бра свидетельствовал об отличном здоровье.
Ничего зловещего, даже просто недоброжелательного не выражалось на
его лице, но я сразу понял, что в случае необходимости или просто из
минутной прихоти этот человек, не задумываясь, отправит на тот свет меня,
своих компаньонов, вообще кого угодно. Такими бывают "воры в законе"
высокого ранга, это не рисовка, не поза, а Modus vivendi, жизненная
позиция, этическая установка, ставшая настолько обыденной, что следование
ей превратилось в привычный физиологический процесс, такой же естественный
