боязливо уступившая ему дорогу, громко засмеялась, посмотрев во все глаза
на его широкую созерцательную улыбку и жесты руками. Но все та же фантазия
подхватила на своем игривом полете и старушку, и любопытных прохожих, и
смеющуюся девочку, и мужичков, которые тут же вечеряют на своих барках,
запрудивших Фонтанку (положим, в это время по ней проходил наш герой),
заткала шаловливо всех и все в свою канву, как мух в паутину, и с новым
приобретением чудак уже вошел к себе в отрадную норку, уже сел за обед, уже
давно отобедал и очнулся только тогда, когда задумчивая и вечно печальная
Матрена, которая ему прислуживает, уже все прибрала со стола и подала ему
трубку, очнулся и с удивлением вспомнил, что он уже совсем пообедал,
решительно проглядев, как это сделалось. В комнате потемнело; на душе его
пусто и грустно; целое царство мечтаний рушилось вокруг него, рушилось без
следа, без шума и треска, пронеслось, как сновидение, а он и сам не помнит,
что ему грезилось. Но какое-то темное ощущение, от которого слегка заныла и
волнуется грудь его, какое-то новое желание соблазнительно щекочет и
раздражает его фантазию и незаметно сзывает целый рой новых призраков. В
маленькой комнате царствует тишина; уединение и лень нежат воображение; оно
воспламеняется слегка, слегка закипает, как вода в кофейнике старой
Матрены, которая безмятежно возится рядом, в кухне, стряпая свой кухарочный
кофе. Вот оно уже слегка прорывается вспышками, вот уже и книга, взятая без
цели и наудачу, выпадает из рук моего мечтателя, не дошедшего и до третьей
страницы. Воображение его снова настроено, возбуждено, и вдруг опять новый
мир, новая, очаровательная жизнь блеснула перед ним в блестящей своей
перспективе. Новый сон - новое счастие! Новый прием утонченного,
сладострастного яда! О, что ему в нашей действительной жизни! На его
подкупленный взгляд, мы с вами, Настенька, живем так лениво, медленно,
вяло; на его взгляд, мы все так недовольны нашею судьбою, так томимся нашею
жизнью! Да и вправду, смотрите, в самом деле, как на первый взгляд все
между нами холодно, угрюмо, точно сердито... "Бедные!" - думает мой
мечтатель. Да и не диво, что думает! Посмотрите на эти волшебные призраки,
которые так очаровательно, так прихотливо, так безбрежно и широко слагаются
перед ним в такой волшебной, одушевленной картине, где на первом плане,
первым лицом, уж конечно, он сам, наш мечтатель, своею дорогою особою.
Посмотрите, какие разнообразные приключения, какой бесконечный рой
восторженных грез. Вы спросите, может быть, о чем он мечтает? К чему это
спрашивать! да обо всем... об роли поэта, сначала не признанного, а потом
увенчанного; о дружбе с Гофманом; Варфоломеевская ночь, Диана Вернон,
геройская роль при взятии Казани Иваном Васильевичем, Клара Мовбрай, Евфия
Денс, собор прелатов и Гус перед ними, восстание мертвецов в Роберте
(помните музыку? кладбищем пахнет!), Минна и Бренда, сражение при Березине,
чтение поэмы у графини В-й-Д-й, Дантон, Клеопатра ei suoi amanti, домик в
Коломне, свой уголок, а подле милое создание, которое слушает вас в зимний
вечер, раскрыв ротик и глазки, как слушаете вы теперь меня, мой маленький
ангельчик... Нет, Настенька, что ему, что ему, сладострастному ленивцу, в
той жизни, в которую нам так хочется с вами? он думает, что это бедная,
жалкая жизнь, не предугадывая, что и для него, может быть, когда-нибудь
пробьет грустный час, когда он за один день этой жалкой жизни отдаст все
свои фантастические годы, и еще не за радость, не за счастие отдаст, и
выбирать не захочет в тот час грусти, раскаяния и невозбранного горя. Но
покамест еще не настало оно, это грозное время, - он ничего не желает,
потому что он выше желаний, потому что с ним все, потому что он пресыщен,
потому что он сам художник своей жизни и творит ее себе каждый час по
новому произволу. И ведь так легко, так натурально создается этот
сказочный, фантастический мир! Как будто и впрямь все это не призрак!
Право, верить готов в иную минуту, что вся эта жизнь не возбуждения
чувства, не мираж, не обман воображения,а что это и впрямь действительное,
настоящее, сущее! Отчего ж, скажите, Настенька, отчего же в такие минуты
стесняется дух? отчего же каким-то волшебством, по какому-то неведомому
произволу ускоряется пульс, брызжут слезы из глаз мечтателя, горят его
бледные, увлаженные щеки и такой неотразимой отрадой наполняется все
существование его? Отчего же целые бессонные ночи проходят как один миг, в
неистощимом веселии и счастии, и когда заря блеснет розовым лучом в окна и
рассвет осветит угрюмую комнату своим сомнительным фантастическим светом,
как у нас, в Петербурге, наш мечтатель, утомленный, измученный, бросается
на постель и засыпает в замираниях от восторга своего
болезненно-потрясенного духа и с такою томительно-сладкою болью в сердце?
Да, Настенька, обманешься и невольно вчуже поверишь, что страсть настоящая,
истинная волнует душу его, невольно поверишь, что есть живое, осязаемое в
его бесплотных грезах! И ведь какой обман - вот, например, любовь сошла в
его грудь со всею неистощимою радостью, со всеми томительными мучениями...
Только взгляните на него и убедитесь! Верите ли вы, на него глядя, милая
Настенька, что действительно он никогда не знал той, которую он так любил в
своем исступленном мечтании? Неужели он только и видел ее в одних
обольстительных призраках и только лишь снилась ему эта страсть? Неужели и
впрямь не прошли они рука в руку столько годов своей жизни - одни, вдвоем,
отбросив весь мир и соединив каждый свой мир, свою жизнь с жизнью друга?
Неужели не она, в поздний час, когда настала разлука, не она лежала, рыдая
и тоскуя, на груди его, не слыша бури, разыгравшейся под суровым небом, не
слыша ветра, который срывал и уносил слезы с черных ресниц ее? Неужели все
это была мечта - и этот сад, унылый, заброшенный и дикий, с дорожками,
заросшими мхом, уединенный, угрюмый, где они так часто ходили вдвоем,
надеялись, тосковали, любили, любили друг друга так долго, "так долго и
нежно"! И этот странный, прадедовский дом, в котором жила она столько
времени уединенно и грустно с старым, угрюмым мужем, вечно молчаливым и
желчным, пугавшим их, робких, как детей, уныло и боязливо таивших друг от
друга любовь свою? Как они мучились, как боялись они, как невинна, чиста
была их любовь и как (уж разумеется, Настенька) злы были люди! И, боже мой,
неужели не ее встретил он потом, далеко от берегов своей родины, под чужим
небом, полуденным, жарким, в дивном вечном городе, в блеске бала, при громе
музыки, в палаццо (непременно в палаццо), потонувшем в море огней, на этом
балконе, увитом миртом и розами, где она, узнав его, так поспешно сняла
свою маску и, прошептав: "Я свободна", задрожав, бросилась в его объятия, и
вскрикнув от восторга, прижавшись друг к другу, они в один миг забыли и
горе, и разлуку, и все мучения, и угрюмый дом, и старика, и мрачный сад в
далекой родине, и скамейку, на которой, с последним страстным поцелуем, она
вырывалась из занемевших в отчаянной муке объятий его... О, согласитесь,
Настенька, что вспорхнешься, смутишься и покраснеешь, как школьник, только
что запихавший в карман украденное из соседнего сада яблоко, когда
какой-нибудь длинный, здоровый парень, весельчак и балагур, ваш незваный
приятель, отворит вашу дверь и крикнет, как будто ничего не бывало: "А я,
брат, сию минуту из Павловска!" Боже мой! старый граф умер, настает
неизреченное счастие, - тут люди приезжают из Павловска!
Я патетически замолчал, кончив мои патетические возгласы. Помню, что
мне ужасно хотелось как-нибудь через силу захохотать, потому что я уже
чувствовал, что во мне зашевелился какой-то враждебный бесенок, что мне уже
начинало захватывать горло, подергивать подбородок и что все более и более
влажнели глаза мои... Я ожидал, что Настенька, которая слушала меня, открыв
свои умные глазки, захохочет всем своим детским, неудержимо веселым смехом,
и уже раскаивался, что зашел далеко, что напрасно рассказал то, что уже
давно накипело в моем сердце, о чем я мог говорить как по-писаному, потому
что уже давно приготовил я над самим собой приговор, и теперь не удержался,
чтоб не прочесть его, признаться, не ожидая,что меня поймут; но, к
удивлению моему, она промолчала, погодя немного слегка пожала мне руку и с
каким-то робким участием спросила:
- Неужели и в самом деле вы так прожили всю свою жизнь?
- Всю жизнь, Настенька, - отвечал я, - всю жизнь, и, кажется, так и
окончу!
- Нет, этого нельзя, - сказала она беспокойно, - этого не будет; этак,
пожалуй, и я проживу всю жизнь подле бабушки. Послушайте, знаете ли, что
это вовсе нехорошо так жить?
- Знаю, Настенька, знаю! - вскричал я, не удерживая более своего
чувства. - И теперь знаю больше, чем когда-нибудь, что я даром потерял все
свои лучшие годы! Теперь это я знаю, и чувствую больнее от такого сознания,
потому что сам бог послал мне вас, моего доброго ангела, чтоб сказать мне
это и доказать. Теперь, когда я сижу подле вас и говорю с вами, мне уж и
страшно подумать о будущем, потому что в будущем - опять одиночество, опять
эта затхлая, ненужная жизнь; и о чем мечтать будет мне, когда я уже наяву
подле вас был так счастлив! О, будьте благословенны, вы, милая девушка, за
то, что не отвергли меня с первого раза, за то, что уже я могу сказать, что
я жил хоть два вечера в моей жизни!
- Ох, нет, нет! - закричала Настенька, и слезинки заблистали на глазах
ее, - нет, так не будет больше; мы так не расстанемся! Что такое два
вечера!
- Ох, Настенька, Настенька! знаете ли, как надолго вы помирили меня с
самим собою? знаете ли, что уже я теперь не буду о себе думать так худо,
как думал в иные минуты? Знаете ли, что уже я, может быть, не буду более
тосковать о том, что сделал преступление и грех в моей жизни, потому что
такая жизнь есть преступление и грех? И не думайте, чтоб я вам
преувеличивал что-нибудь, ради бога, не думайте этого, Настенька, потому
что на меня иногда находят минуты такой тоски, такой тоски... Потому что
мне уже начинает казаться в эти минуты, что я никогда не способен начать
жить настоящею жизнию; потому что мне уже казалось, что я потерял всякий
такт, всякое чутье в настоящем, действительном; потому что, наконец, я
проклинал сам себя; потому что после моих фантастических ночей на меня уже
находят минуты отрезвления, которые ужасны! Между тем слышишь, как кругом
тебя гремит и кружится в жизненном вихре людская толпа, слышишь, видишь,
как живут люди, - живут наяву, видишь, что жизнь для них не заказана, что
их жизнь не разлетится, как сон, как видение, что их жизнь вечно
обновляющаяся, вечно юная и ни один час ее непохож на другой, тогда как
уныла и до пошлости однообразна пугливая фантазия, раба тени, идеи, раба
первого облака, которое внезапно застелет солнце и сожмет тоскою настоящее
петербургское сердце, которое так дорожит своим солнцем, - а уж в тоске
какая фантазия! Чувствуешь, что она наконец устает, истощается в вечном
напряжении, эта неистощимая фантазия, потому что ведь мужаешь, выживаешь из
прежних своих идеалов: они разбиваются в пыль, в обломки; если ж нет другой
жизни, так приходится строить ее из этих же обломков. А между тем чего-то
другого просит и хочет душа! И напрасно мечтатель роется, как в золе, в
своих старых мечтаниях, ища в этой золе хоть какой-нибудь искорки, чтоб
раздуть ее, возобновленным огнем пригреть похолодевшее сердце и воскресить
в нем снова все, что было прежде так мило, что трогало душу, что кипятило
кровь, что вырывало слезы из глаз и так роскошно обманывало! Знаете ли,
Настенька, до чего я дошел? знаете ли, что я уже принужден справлять
годовщину своих ощущений, годовщину того, что было прежде так мило, чего в
сущности никогда не бывало, - потому что эта годовщина справляется все по
тем же глупым, бесплотным мечтаниям, - и делать это, потому что и этих-то
глупых мечтаний нет, затем, что нечем их выжить: ведь и мечты выживаются!
