11 Мы не имеем здесь ввиду специфическое использование Гуссерлем "сигнификации"
в своей терминологии: либо отождествлять, либо привязываться к смыслу.
40
ПРЕДЛОЖЕНИЕ
"воспринятое как таковое", или явление, то не следует понимать это так, будто
ноэма несет в себе что-либо чувственно данное, или качество. Напротив, она несет
в себе идеальное объективное единство как интенциональный коррелят акта
восприятия. Ноэма не дана в восприятии (как не дана в воспоминании или образе).
У нее совсем иной статус, состоящий в не-существовании вне выражающего ее
предложения -- будь то суждение восприятия или воображения, воспоминания или
представления. Мы проводим различие между зеленым как ощущаемым цветом или
качеством и "зеленеть" как ноэматическим цветом или атрибутом. Дерево зеленеет
-- разве это, в конце концов, не смысл цвета дерева, и разве дерево деревенеет
-- не его всеобщее значение? Является ли ноэма чем-то иным, чем чистое событие
-- событие дерева (хотя Гуссерль излагает это по-другому, исходя из
терминологических соображений)? Разве то, что он называет "явлением", есть
что-то иное, чем поверхностный эффект? Между ноэмами одного и того же объекта
или даже разных объектов развиваются сложные связи, аналогичные тем, какие
диалектика стоиков установила между событиями. Сможет ли феноменология стать
строгой наукой о поверхностных эффектах?
Давайте рассмотрим сложный статус смысла или того, что выражается. С одной
стороны, смысл не существует вне выражающего его предложения. То, что выражено,
не существует вне своего выражения. Вот почему мы не можем сказать, что смысл
существует, но что он, скорее, упорствует или обитает. С другой стороны, он не
сливается полностью с предложением, ибо в нем есть нечто "объективное", всецело
отличающееся [от предложения]. То, что выражено, не похоже на что-либо в
выражении. Действительно, смысл -- то, что придаМтся в качестве атрибута, но он
вовсе не атрибут предложения, скорее, он атрибут вещи или положения вещей.
Атрибут предложения -- это предикат, качественный предикат вроде "зеленый",
например. Он приписан в качестве атрибута субъекту предложения. Но атрибутом
вещи служит глагол: зеленеть, например, или, лучше, событие, выраженное этим
глаголом. Он приписывается в качестве атрибута той вещи, на которую указывает
41
ЛОГИКА СМЫСЛА
субъект, или тому положению вещей, которое обозначается всем предложением.
Наоборот, логический атрибут вообще не сливается ни с физическим положением
вещей, ни с его качеством или отношением. Атрибут -- не бытие. Он не определяет
бытие. Он -- сверх-бытие. "Зеленое" обозначает качество, смесь вещей, смесь
дерева и воздуха, когда хлорофилл сосуществует со всеми частями листа. Напротив,
"зеленеть" -- не качество вещи, а атрибут, который высказывается о вещи. Атрибут
не существует вне предложения, которое выражает его, обозначая вещь. Здесь мы
возвращаемся к тому, с чего начали: смысл не существует вне предложения... и так
далее.
Но это не круг. Это, скорее, такое сосуществование двух сторон одной лишенной
толщины плоскости, что мы попадаем с одной стороны на другую, продвигаясь вдоль
их длины. Смысл -- это и выражаемое, то есть выраженное предложением, и атрибут
положения вещей. Он развернут одной стороной к вещам, а другой -- к
предложениям. Но он не сливается ни с предложением, ни с положением вещей или
качеством, .которое данное предложение обозначает. Он является именно границей
между предложениями и вещами. Это именно тот aliquid, который обладает сразу и
сверх-бытием, и упорством, то есть тем минимумом бытия, который побуждает
упорство12. Именно поэтому смысл и есть "событие", при условии, что событие не
смешивается со своим .пространственно-временным осуществлением в положении
вещей. Так что мы не будем теперь спрашивать, в чем смысл события: событие и
есть смысл как таковой. Событие по самой сути принадлежит языку. Оно имеет
существенное отношение к языку. Но язык -- это то, что высказывается о вещах.
Жан Гаттегно сразу заметил разницу между историями Кэррола и классическими
волшебными сказками. В работах Кэррола все происходит в языке и посредством
языка. "Это не история, которую он рассказывает нам, это дискурс, с которым он
обращается к нам, -- дискурс из нескольких частей..."13
__________
12 Эти термины, "упорство" и "сверх-бытие", имеют свои корреляты как в
терминологии Мейнонга, так и в терминологии стоиков.
13 Lewis Carroll, Logique sans pein, Hermann, preface, pp. 19-20.
42
ПРЕДЛОЖЕНИЕ
Действительно, Кэррол проделывает всю свою работу в этом плоском мире
смысла-события или выражаемого-атрибутируемого. Следовательно, существует связь
между фантастикой, подписанной "Кэррол", и логико-математическими работами,
автор которых известен как "Доджсон". Трудно сказать, как случилось, что те
ловушки и трудности, которые мы встречаем в сказочных текстах, -- просто
следствие нарушения правил и законов, установленных логической работой. Не
только потому, что множество ловушек подстерегает саму логическую работу, но и
потому, видимо, что они распределены здесь совершенно иным образом. Удивительно,
что все логические работы Кэррола непосредственно посвящены сигнификации,
импликациям и заключениям, и только косвенно смыслу, -- а именно, там, где речь
идет о парадоксах, с которыми сигнификация не справляется или которые она же
сама и создает. Напротив, работа фантаста направлена именно на смысл и
обрушивает на него всю мощь парадокса. Это как раз соответствует двум состояниям
смысла -- фактическому и правовому; апостериорному и априорному; одному, в
котором смысл косвенно вводится через круг предложения, и другому, в котором он
обнаруживается явно, как таковой, посредством разрывания круга и развертки его
вдоль границы между предложениями и вещами. 43
Четвертая серия: дуальности
Первой важной дуальностью была дуальность причин и эффектов, телесных вещей и
бестелесных событий. Но поскольку события-эффекты не существуют вне выражающих
их предложений, эта дуальность переходит в дуальность вещей и предложений, тел и
языка. Здесь берет начало та альтернатива, которая пронизывает все произведения
Кэррола: есть и говорить. В Сильвии и Бруно мы встречаем альтернативу между
"кусочками вещей" и "кусочками Шекспира". На коронационном обеде Алисы либо вы
едите то, что вам представили, либо вас представили тому, что вы едите. Есть и
быть съеденным -- вот операциональная модель тел, типа их смешивания в глубине,
их действия и страдания, того способа, каким они сосуществуют друг в друге.
Тогда как говорить -- это движение поверхности, идеальных атрибутов и
бестелесных событий. Что серьезнее: говорить о еде или есть слова? Одержимую
пищеварением Алису обступают кошмары: или она поглощает, или ее поглотят. Вдруг
оказывается, что стихи, которые ей читают, -- о съедобной рыбе. Если вы говорите
про еду, то как уклониться от беседы с тем, кто предназначен вам в пищу?
Вспомним, например, про промахи, которые допускает Алиса в разговоре с Мышью.
Разве можно не съесть пудинг, которому вас представили? И потом, произнесенные
слова идут вкривь и вкось, словно что-то давит на них из глубины, словно их
атакуют вербальные галлюцинации, какие наблюдаются при тех расстройствах, когда
нарушение языковых функций сопровождается безудержной оральной деятельностью
(все тянется в рот, все пробуется на зуб, все съедается без разбора). "Это
неправильные слова", -- выносит Алиса приговор тому, кто говорит про еду. Но
поедать
44
ДУАЛЬНОСТИ
слова -- дело совсем другое: здесь мы поднимаем действия тел на поверхность
языка. Мы поднимаем тела (на поверхность), когда лишаем их прежней глубины, даже
если тем самым бросаем рискованный вызов самому языку. Нарушения и сбои теперь
происходят на поверхности, они горизонтальны и распространяются справа налево.
Заикание сменило оплошность [речи], фантазмы поверхности сменили галлюцинацию
глубин, быстро ускользающий сон сменил болезненный кошмар погребения и муку
поглощения. Бестелесная, потерявшая аппетит идеальная девочка и идеальный
мальчик -- заика и левша -- должны избавиться от своих реальных, прожорливых,
жадных и спотыкающихся прообразов.
Но и этой второй дуальности -- тело-язык, есть-говорить -- недостаточно. Мы
видели, что хотя смысл и не существует вне выражающего его предложения, тем не
менее он является атрибутом положения вещей, а не самого предложения. Событие
наличествует в языке, но оживает в вещах. Вещи и предложения находятся не
столько в ситуации радикальной двойственности, сколько на двух сторонах границы,
представленной смыслом. Эта граница ни смешивает, ни воссоединяет их (поскольку
монизма здесь не больше, чем дуализма); скорее, она является артикуляцией их
различия: тело/язык. Сравнивая события с туманом над прериями, можно было
сказать, что туман поднимается именно на границе -- там, где вещи соединяются с
предложениями. Как если бы дуальность, отражалась от обеих сторон (границы) в
каждом из этих двух терминов. На стороне вещей -- физические качества и реальные
отношения, задающие положения вещей, но есть еще и идеальные логические
атрибуты, указывающие на бестелесные события. На стороне предложений -- имена и
определения, обозначающие положение вещей, но есть еще и глаголы, выражающие
события и логические атрибуты. С одной стороны -- единичные собственные имена,
существительные и общие прилагательные, указывающие на пределы, паузы, остановки
и наличие; с другой -- глаголы, влекущие за собой становление с его потоком
взаимообратимых событий, и настоящее, бесконечно разделяющееся на прошлое и
будущее. Шалтай-Болтай категорично различал два
45
ЛОГИКА СМЫСЛА
типа слов: "Некоторые слова очень вредные. Особенно глаголы! Гонору в них
слишком много! Прилагательные проще -- с ними делай, что хочешь. Но глаголы себе
на уме! Впрочем, я с ними справляюсь. Световодозвуконе-проницаемость! Вот, что я
говорю!" Но попытка объяснить это странное слово "световодозвуконепроницаемость"
у Шалтая-Болтая кончается более чем скромно ("Я хотел сказать: хватит об этом").
Фактически, свето-водо-звуко-непроницаемость говорит еще о чем-то. Шалтай-Болтай
противопоставляет бесстрастности событий действия и страдания тел, непоглощаемой
природе смысла -- съедобную природу вещей, световодозвуконепроницаемости
бестелесных сущностей без толщины -- смешение и взаимопроникновение субстанций,
сопротивлению поверхности -- мягкую податливость глубины, короче, "гордости"
глаголов -- благодушие существительных и прилагательных.
Световодозвуконепроницаемость говорит как о границе между этими парами, так и о
том, что лицо, расположившееся на границе, -- как Шалтай-Болтай на своей стене,
-- может распоряжаться ими, само будучи световодозвуконепроницаемым мастером
артикуляции их различия ("Впрочем, я с ними справляюсь").
Но и это еще не все. Возврат к гипотезам Кратила -- отнюдь не последнее слово
дуальности. В предложении дуальность присутствует не столько между двумя типами
имен -- имен остановок и имен становления, имен субстанций, или качеств, и имен
событий, -- сколько между двумя отношениями предложения, а именно, между
денотацией и выражением, между обозначением вещей и выражением смысла. Это
похоже на зеркальную поверхность и отражение в ней, только то, что по одну ее
сторону, совсем не похоже на то, что по другую ("...только все там наоборот").
Проникнуть по ту сторону зеркала -- значит перейти от отношения денотации к
отношению выражения, не останавливаясь на промежутках -- манифестации и
сигнификации. Иными словами, это значит достичь области, где язык имеет
отношение не к тому, что он обозначает, а к тому, что выражает, то есть к
смыслу. Перед нами последнее смещение дуальности: теперь она сдвинулась внутрь
предложения.
Мышь, рассказывает, что когда графы решили передать корону Вильгельму
Завоевателю, "архиепископ Кентерберийский нашел это благоразумным... -- "Что он
46
ДУАЛЬНОСТИ
нашел?" -- спросил Робин Гусь. "Нашел это, -- отвечала Мышь, -- ты что, не
