чужеродности.
Княгине было угодно признать мое восхищение, осведомившись о моем
положении в этом мире. Думаю, едва ли я был для нее джентльменом; да и
само понятие "джентльмен" в России неизвестно. Я был никем с неким
подобием вежливых манер.
Тем не менее, одна из способностей гения - заставлять малости заходить
далеко.
Я мимоходом упомянул маркиза де Лафайетта, и, поразившись, она серьезно
кивнула.
- Генерал, знаете ли, - гражданин Соединенных Штатов согласно акту
нашего Конгресса. Я имел честь командовать ополчением во время его визита
в Виргинию.
Она, похоже, испугалась, не затеяла ли она того, чего не сможет
остановить.
Я обмолвился о Томасе Джефферсоне.
- Ах! Джефферсон! Не могли бы вы объяснить на словах, каков он,
effectivement(20)?
- Он несколько походил на гудоновского Вольтера, отважился предположить
я.
Когда я с ним обедал, он был очень стар. Глаза его были добры и суровы.
У него была привычка промакивать уголки глаз большим носовым платком.
- Вы ведь были очень молоды, когда вас представили?
- Это случилось на моем первом году в университете, который он основал.
Ему нравилось приглашать студентов к обеду, всегда по нескольку человек,
чтобы с нами можно было побеседовать.
Я описал ей свои посещения острова Салливэна около Форта Моултри(21),
когда служил в Армии. Это заинтересовало ее больше, нежели государственные
мужи.
Рассказал ей о д-ре Равенеле и его страсти к морской зоологии. В
альбоме, который она принесла, нарисовал ей песчаные доллары(22), черепах,
крабов, множество видов раковин.
Я нарисовал для нее золотого жука(23) Callichroma splendidum.
Изучал ли я в университете математику? Не более, вынужден был признать
я, чем по расписанию занятий полагается инженеру. Она говорила о Фурье и
Марии Гаэтане Агнези.
В отличие от князя, ее брата, она была горячим приверженцем астрономии.
На круглой каменной скамье в саду, с листвой, опадавшей нам на колени, мы
говорили о звездах, о солнце и луне, об эксцентричных орбитах планет.
Афина, рассказывала она мне, в самом мощном из телескопов выглядит не
более, чем золотая звездочка сноски.
Она читала Вольнея, и мы рассуждали о причудливых соотношениях обломков
в безбрежном эфире пространства и руин Персеполиса и Петры, Цереры,
разломанной на части в небесах и в пустынях Турции. Я по памяти читал ей
Озимандию Шелли и грубо переводил на французский.
Ей казалось диковинным, что американца могут так трогать руины
античности, что он может проявлять такой пыл.
- Ваш новый свет, должно быть, напоминает все эти кукольные домики,
только что извлеченные из своих рождественских коробок, где каждый
кирпичик будто только что из печи, каждый камень бел, как снег.
- Mais non, ma princesse(24), отвечал я. Это ваш Санкт-Петербург нов.
Он подобен Венеции в пятнадцатом веке. Ничто здесь не сношено, не
обветшало, еще не тронуто зубом времени.
Объясняйте это, как вам угодно, но стара Америка. Вашингтон Ирвинг
нисколько не романтизирует, когда описывает Нью-Йорк таким же видавшим
виды и выдержанным, как и Амстердам. Видите ли, сама земля эта древня, и
первые американцы, подобно московитянам и финнам, строили из дерева. Эти
ранние строения - братья ковчега.
Мы не привезли с собой таланта поддерживать непрерывность вещей,
поэтому деревенька в Каролинах выглядит на тысячу лет старше французской
деревеньки, в действительности построенной во времена Монтеня.
Несведущий наблюдатель составил бы мнение, что Ричмонд старше Эдинбурга.
Однажды, хмурым ноябрьским днем, мне случилось, навещая родной мой
Бостон, проехаться в экипаже одного приятеля в местечко под названием
Медфорд. Стоял как раз такой день, когда свет, тупой и свинцовый, все же
способен тлеть в лихорадочных желтых и меланхоличных красных красках
опавшей листвы и превращать верхние окна домов в бронзовые зеркала
западных лучей.
В особенности меня поразил один такой дом - массивная старая коробка
особняка о трех или четырех этажах, симметричная, как бабочка, сложенная
из камня, такого же испещренно-серого, как и утес, обрывающийся к морю.
Дом стоял в глубине ильмов, этого благородного дерева Америки, и я бы
охотно предположил, что он так же древен, как детство Шекспира, - и в
самом деле выстроили его еще в те годы, когда Мильтон был юношей, а
Санкт-Петербурга не существовало вовсе.
Он широко известен под названием Ройалл-Хауса - в честь двух Айзеков
Ройаллов, отца и сына, занимавших его в прошлом веке, хотя я нахожу больше
древности тона в имени, под которым он существовал первоначально, в имени,
которым до сих пор пользуется старшее поколение. Его называют Домом Эшеров.
Наше ощущение старины всегда современно. Свету звезд - много сотен лет.
Мы живем в чудесное время феникса древности.
Греческий крестьянин, копавшийся у себя в саду, обнаружил на острове
Мелос, когда мне было одиннадцать лет, ту статую Афродиты, которую маркиз
де Ривьер, посол в Блистательной Порте, и его находчивый секретарь месье
де Марселлюс приобрели для Луврского Дворца, и которую знатоки и
поклонники зовут Венерой Милосской. Она не столь изысканно нага, как
Афродита Киренская, это диво женской красоты, и не столь гибка, как
мраморный торс из Книдоса(25).
Как бы стара она ни была, теперь она принадлежит нашему веку,
обнаружившему ее, больше, чем своему собственному, который мы не в силах
вообразить, а тем паче - поселиться в оном.
- Эти разбитые Венеры - как осыпающиеся кусочки и обломки леди планеты,
разметанные по орбите между Марсом и Юпитером.
- А вы - человек сентиментальный, месье Перри, как-то днем сказала мне
княгиня, равно как и в немалой степени загадочный, даже принимая во
внимание тот факт, что мои иноземные глаза не в состоянии точно
истолковать внешние признаки американца. Почем знать, может быть, ваш
президент сам ходит за покупками и разгуливает по улице в ковровых
шлепанцах.
- Наша Нева - Потомак, ответил я, и могу вас заверить, по утрам можно
видеть, как почтенные сенаторы купаются в его водах нагишом.
- Я вполне этому верю, сказала она. Вместе с тем, я имела в виду, что
как женщина замечаю обтрепанные манжеты вашего траурного сюртука, блеск на
локтях и коленях вашего довольно-таки французского confection(26). Не
сможете вы отрицать и того, что были бы рады обзавестись новой рубашкой. И
перчаток у вас нет, а лакей сообщает мне, что вы всегда являетесь без
пальто.
- Madame!(27) возразил я.
- Дослушайте. Мы с братом обнаружили в вас родственную душу, наши
действия тому порукой. Но помимо этого мы считаем вас загадкой.
Она милостиво улыбнулась.
- Вы не желаете рассказать нам, кто вы такой?
- Я, ma chere princess(28), - Эдгар А.Перри из Виргинии. В моей стране,
а также в Англии меня считают джентльменом. Я едва ли могу понять, что вы
имеете в виду, желая знать, кто я такой.
- Ну что ж, ответила она, уступая мне с улыбкой, мой брат ожидает вас в
оранжерее. Мы обсудили это дело и пришли к соглашению, что разгадать тайну
должна буду я. Если вы отказали в откровенности мне, как я, впрочем, и
предполагала, я должна передать вас своему брату.
Я был потрясен, уязвлен. Я склонился в глубоком, весьма учтивом
поклоне. Я ушел.
И все это натворил мой ангел, а он - мастер странностей. Возможно ли,
что этот внезапный раскол в наших дружественных отношениях - просто их
истощившееся терпение? В свое самое первое посещение дома Потемкиных я
наследил на ковре собачьим калом. Они не обратили ни малейшего внимания,
хотя я впал в исступленное смятение, когда заметил сам.
На второй превосходной прогулке, предпринятой мною с княгиней и ее
псами, я наступил на край ее юбки и порвал ее. Она даже не удостоила этого
замечанием и попросила меня не беспокоиться из-за пустяка, когда я начал
было, запинаясь, извиняться.
А когда я, по американскому обычаю, прихлебывал свой чай из блюдечка, в
их вышколенных взглядах сквозило лишь вежливое любопытство.
С тех самых пор, как меня представили князю, я тонко чувствовал, что
он, должно быть, думает: такой явно нуждающийся солдат удачи рано или
поздно заговорит о пожертвованиях на Греческое Дело. Я знаю этот взгляд по
глазам Аллана и своих однокашников и однополчан.
Вероятно, то, что я у него об этом не спросил, заставило его сидеть как
на иголках.
Я направился в оранжерею по величественной вязовой аллее - европейские
вязы, в которых нет греческого очарования американских ильмов.
Неужели суждено мне прожить всю жизнь и так до конца и не познать ильм?
Каждый листок этого дорийского дерева - контур привлекательного глаза,
будь то глаз Каллисто, голоногой и одетой лишь в лосиную шкуру,
подпоясанную змеиной кожей в серебряных и бурых ромбах, или же Аполлона со
львиными чреслами, носом прямым и точеным, плоскостями томагавка.
Лавры и рододендроны чересчур кельтски, да и дуб слишком напоминает о
друидах и варварах для моей лиры. В яблонях и сливах есть некое девчоночье
легкомыслие, а вот груша, поистине римское дерево, обладает изяществом
знатной дамы и осенью приносит прекрасные виргилиевы желто-коричневые дары.
Но ильм, ильм, это благородное, величавое дерево. Он неизменно стоит
ровно, как сосна и кипарис, но не дорастает до их гигантской высоты,
умеряя их второзаконную грандиозность спартанским чувством меры и
благопристойностью.
Ильм скромен в своем единстве силы и грации. Растет он так же медленно,
как кедр, ветвясь с военной, с галльской ясностью замысла, каждый сук -
точно несколько стрел, сведших свои случайные тропы в одном колчане,
однако беспорядок этот - гармония дисциплины, а вовсе не развал небрежения.
Не потому ли князь хотел видеть меня, что не далее, как на прошлой
неделе я опустился на колени во влажную гниль осенних листьев и поцеловал
княгине руку?
В ее глазах неясность затмила предположение, и ветер задул вокруг нас в
этом наполовину варварском русском саду с чужой ему Дианой, почерневшей от
снегов и лютых западных ветров, с его английскими клумбами, итальянскими
каменными скамьями, не оттаявшими под лучами бледного северного солнца, и
в душе моей поднялся этот ветер, холодный и раздраженный, точно зимняя
вьюга.
Еще раз такой же ветер шевельнулся во мне, пока я шел к оранжерее.
Вспыхни-умри, вспыхни-умри - вот пульс этого мира. Звезда Тихо сверкнула и
исчезла.
Urbs antiqua fuit.(29)
В Каразхане, рассказал мне князь, выловили и раздали крестьянам,
наверное, самое последнее стадо диких лошадей Европы.
Время - просто как внезапная красота, внесли - и отобрали, краткая, как
день мотылька. Но возвращается она именно осенью, per amica silentia
lunae(30), когда деревенские церкви тихи, будто корабли, покинутые
командами и дрейфующие к полюсам. Чистое пламя светильника вздрагивает и
синеет. Зеркала странны от лунного света с лестничного пролета, белеет
лаг, и мелководья ветра омывают дом, течения времени.
К крышке своего курьерского саквояжа я приклеил карту Греции с ее
изломанными побережьями и хрупкими островами - зелеными и желтыми на
гиацинтовом фоне ее морей.
Здесь вечность назад проплывали белогрудые барки, ребристые, осанистые,
точно горделивая Елена Спартанская, их длинные кили заложены на верфях
Никеи, синеют их курсы, ветер, что подгонял их, цветист ароматом мира,
пряным маслом и вином, полями укропа и огуречника, рододендрона и мака.
Агатовый светильник в руке ее!
Колоннада, уводившая от садовой дорожки к оранжерее, мерцала листопадом
по всей своей ионической перспективе. Я уже видел, как князь в своей
домашней куртке меряет шагами посыпанные гравием дорожки.
- Сэр, уже звучал у меня в ушах его благородный голос, вы записались в
"Европе"
как некий Анри де Ренне. Ошибки здесь быть не может. Однако Посланник
Соединенных Штатов мистер Генри Миддлетон знает вас еще и под третьим
именем. Не будете ли вы столь любезны объяснить эту шараду?
- Я буду в восхищении, Ваше Величество, ответил бы я. Мое имя - Андрэ
