НАМ НЕКОГДА
Нам некогда. Мы сдаем. Мы сдаем кровь и отчеты, взносы и ГТО, рапорты
и корабли, экзамены и канализацию, пусковые объекты и жизненные позиции.
Жены говорят, что мы сдаем. Сдаем к юбилеям и сверх плана, по частям и
сразу, в красные будни и черные субботы. Сдаем в гардероб и в поддержку,
на подпись и на похороны, в ознаменование и в приемные пункты, сдаем на
время и на ученую степень, деньгами и зеленым горошком, в местком и в
архив, сдаем раньше срока, стеклотару и билеты в театр, потому что в театр
некогда.
У нас - своя трагедия. Нам некогда. Мы работаем. Труд красит
человека. От этой краски за месяц отпуска еле отходишь.
У нас слишком много начальников и лейкоцитов в крови, воды в сметане
и конкурентов в списке не жилье, проблем для голов и голов для ондатровых
шапок, поэтому мы плохо выглядим.
Нам надо отдохнуть. Придти в себя. Полежать. Послушать тишину.
Понюхать молодую травинку. А то некогда. Некогда читать книги и нотации
детям, писать жалобы и диссертации, ходить в гости и на лыжах, посещать
театр и дантиста, думать о жизни и рожать детей.
А если не будет детей, то на черта нам вообще вся эта карусель?
ИДИЛЛИЯ
Ветер нес по пляжу песок. Они долго искали укрытое место, и чтоб
солнце падало правильно. Лучшие места все были заняты.
У поросшей травой дюны женщина постелила махровую простыню.
- Хорошо быть аристократом, - сказал мужчина, и женщина улыбнулась.
- Я пойду поброжу немножко, - сказала она...
- Холодно на ветру.
- Ты подожди меня. Я недолго.
- Хм, - он согласился.
Он смотрел, как она идет к берегу в своем оранжевом купальнике, потом
лег на простыню и закрыл глаза.
Она пришла минут через сорок и тихо опустилась рядом.
- Ты меня искал?
Он играл с муравьем, загораживая ему путь травинкой.
- Конечно. Но не нашел и вот только вернулся.
Муравей ушел.
- Не отирая влажных глаз, с маленьким играю крабом, - сказала
женщина.
- Что?
- Это Такубоку.
Мальчишки, пыля, играли в футбол.
- Хочешь есть? - она достала из замшевой сумки-торбы хлеб, колбасу,
помидоры и три бутылки пива.
Он закурил после еды. Деревья шумели.
- Я, кажется, сгорела. Пошли купаться.
Он поднялся.
- Если не хочешь - не надо, - сказала она.
- Пошли.
Зайдя на шаг в воду, она побежала вдоль берега. Она бежала, смеялась
и оглядывалась.
- Догоняй! - крикнула она.
Он затрусил следом.
Вода была холодная. Женщина плавала плохо.
Они вернулись быстро. Он лег и смотрел, как она вытирает свое тело.
Она легла рядом и поцеловала его.
- Это тебе за хорошее поведение, - дала из своей сумочки апельсин.
ПАУК
Беззаботность.
Он был обречен: мальчик заметил его.
С перил веранды он пошуршал через расчерченный солнцем стол. Крупный:
серая шершавая вишня на членистых ножках.
Мальчик взял спички.
Он всходил на стенку: сверху напали! Он сжался и упал: умер.
Удар мощного жала - он вскочил и понесся.
Мальчик чиркнул еще спичку, отрезая бегство.
Он метался, спасаясь.
Мальчик не выпускал его из угла перил и стены. Брезгливо поджимался.
Противный.
Враг убивал отовсюду. Иногда кидались двое, он еле ускользал.
Не успел увернуться. Тело слушалось плохо. Оно было уже не все.
Яркий шар вздулся и прыгнул снова.
Ухода нет.
В угрожающей позе он изготовился драться.
Мальчик увидел: две передние ножки сложились пополам, открыв из
суставов когти поменьше воробьиных.
И когда враг надвинулся вновь, он прянул вперед и ударил.
Враг исчез.
Мальчик отдернул руку. Спичка погасла.
Ты смотри...
Он бросался еще, и враг не мог приблизиться.
Два сразу: один спереди пятился от ударов - второй сверху целил в
голову. Он забил когтями, завертелся. Им было не справиться с ним.
Коробок пустел.
Жало жгло. Била белая боль. Коготь исчез.
Он выставил уцелевший коготь к бою.
Стена огня.
Мир горел и сжимался.
Жало врезалось в мозг и выжгло его. Жизнь кончалась. Обугленные
шпеньки лап еще двигались: он дрался.
...Холодная струна вибрировала в позвоночнике мальчика. Рот в кислой
слюне. Двумя щепочками он взял пепельный катышек и выбросил на клумбу.
Пространство там прониклось его значением, словно серовато-прозрачная
сфера. Долго не сводил глаз с незаметного шарика между травинок, взрослея.
Его трясло.
Он чувствовал себя ничтожеством.
КТО ЕСТЬ КТО?
Понять это невозможно. Фантасты занимаются планированием или
плановики занимаются фантастикой? Читаешь роман - какой-то
производственный доклад. Читаешь доклад - какой-то фантастический роман.
Не говоря уже о жалобной книге - просто какое-то полное собрание трагедий
Шекспира.
Как отличить? На какое место бирки привязывать? Вот в морге - там
ясно: у каждого на ноге - кто такой.
А то. Как называются люди, работающие в поле? Полеводы? Нет - это
симфонический оркестр. В полном составе. А вот там поют. Наверное, хор?
Нет - это бригада механизаторов празднует шефскую помощь. А кто,
собственно, кому помогает? Механизаторы помогают - выполнить план
магазину.
Те, кто разводит свиней, - это свиноводы? Ошибаетесь - это летчики.
Ведут подсобное хозяйство. А где же свиноводы? А вот - ведут пионеров.
Деревья сажать. А что делают лесники? Может, водят самолеты, поскольку
летчики заняты?
Говорят, где-то недавно поезд с рельсов сошел. А что странного, у
железной дороги тоже план по сдаче металлолома. Они его разом
перевыполнили. Премии получили.
Вон в кабинете зубы сверлят - думаете, зубной врач? Нет, сверловщик
третьего разряда. Врач на овощебазе картошку перебирает. А грузчики
оформляют наглядную агитацию. А художник на стройке работает - квартиру
хочет получить. Строитель квартиру уже получил и ушел работать в
автосервис. Объясните, кем он там работал, что получил восемь лет с
конфискацией?
Инженеры кроют крыши. А вот продает им шифер - это продавец? Нет,
кровельщик. И сует он кому-то в лапу. Взяточнику? Нет - ревизору. Недаром
призывают - овладевайте смежными профессиями!
А как отличить: какая смежная, какая основная? На основной
зарабатывает сто рублей, на смежной - покупает "Жигули".
Вот в темноте из магазина топают фигуры с мешками. Воры? Не
оскорбляйте, это по смежной профессии. По основной - скромные герои
торговой сети.
Вот ударники вкалывают по двенадцать часов в сутки. Работяги? Нет -
это отдыхают в законном отпуске научные сотрудники. На шабашке. И
зарабатывают за этот отпуск столько, сколько за весь остальной год. Как же
они выдерживают? А они весь остальной год отдыхают: сидят в лаборатории и
играют в шахматы.
А вот эти туфли шил уж точно сапожник. Нет - шофер. Сапожник работает
на кране.
Учтите, что написал все это электрик, пока я чинил проводку.
СВЯТОЙ ИЗ ДЕСАНТА
Солдаты пьют водку в поезде.
- За дембель!
Жаркий сентябрь. Густой дух общего вагона.
Заглядывает девка с тупым накрашенным лицом.
- О, Тонечка! Садись...
Кокетливая улыбка.
- Входи, - разрешает рослый в тельняшке - десантник, и она садится
рядом.
- За вас, мальчики, - берет стакан и ломоть оплывшей колбасы.
- А пацан где?
- Спит.
- Сколько тебе лет-то, Тонечка?
- Восемнадцать!..
- От кого ребенок-то, Тонечка?
- Не помню!.. - невзначай касается бедра десантника. Тот не смотрит.
- Сама же родила и сама же как со щенком...
- Тю! Твой ли...
- Не мой...
Ухмыляясь, коротко раскрывает про ночь: что, где и как.
- Гад!.. - говорит девка и уходит.
Десантник и коротыш-танкист идут в тамбур курить.
Белое небо палит. Орлы следят со столбов не взлетая.
- Прочти, - дает танкисту из бумажника письмо.
Юля выходит замуж и просит просить; он обязательно встретит лучшую; а
ее забудет; а может быть, они останутся добрыми друзьями.
Десантник тоже читает, складывает и прячет.
- За две недели до дембеля получил. Два года ждала! За две недели!
Показывает фотографию: беленькая девушка у перил моста, в руке
газовый шарфик.
- Красивая... - он плачет, пьян.
- И на ...! Пусть! - кричит. - Еще десять найду! Так! Еще десять
найду!
Приятели на верхних полках трудно дышат ртами во сне. Тонечка ждет у
окна.
Десантник приносит ребенка.
- Мам-ма, - сын тянется к ней.
Она шлепает его по рукам.
- Мам-ма! - лепечет он.
- Сердитая мамка, - утешает десантник, качая его на колене. - Ничего,
Толенька, скоро вырастешь, большой станешь. В армию пойдешь, - вздыхает. -
А солдату плакать не положено.
- Плозено, - кивает он.
- Давай-ка закурим с тобой, - щелкает портсигаром, осторожно
вставляет ему в рот незажженную папиросу.
- У-дю-лю! - радуется Толька.
- Внешний вид, брат, у тебя... Наденем-ка головные уборы, -
нахлобучивает на головенку голубой берет с крабом и звездочкой.
- Па-а машинам! - кричит. - Десант готов. Вв-ву-у!
- Вв-ву-у-у! - ликует Толька, взлетая на его колене и машет
ручонками.
[О названии: просто он часто пел анчаровскую "Балладу о
парашютистах":
Он грешниц любил, а они его,
и грешником был он сам, -
а где ж ты святого найдешь одного,
чтобы пошел в десант.]
МИМОХОДОМ
- Здравствуй, - не сразу сказал он.
- Мы не виделись тысячу лет, - она улыбнулась. - Здравствуй.
- Как дела?
- Ничего. А ты?
- Нормально. Да...
Люди проходили по длинному коридору, смотрели.
- Ты торопишься?
Она взглянула на его часы:
- У тебя есть сигарета?
- А тебе можно?
Махнула рукой:
- Можно.
Они отошли к окну. Закурили.
- Хочешь кофе? - спросил он.
- Нет.
Стряхивали пепел за батарею.
- Так кто у тебя? - спросил он.
- Девочка.
- Сколько?
- Четыре месяца.
- Как звать?
- Ольга. Ольга Александровна.
- Вот так вот... Послушай, может быть, ты все-таки хочешь кофе?
- Нет, - она вздохнула. - Не хочу.
На ней была белая вязаная шапочка.
- А рыжая ты была лучше.
Она пожала плечами:
- А мужу больше нравится так.
Он отвернулся. Заснеженный двор и низкое зимнее солнце над крышами.
- Сашка мой так хотел сына, - сказала она. - Он был в экспедиции,
когда Оленька родилась, так даже на телеграмму мне не ответил.
- Ну, есть еще время.
- Нет уж, хватит пока.
По коридору, вспушив поднятый хвост, гуляла беременная кошка.
- Ты бы отказался от аспирантуры?
- На что мне она?..
- Я думала, мой Сашка один такой дурак.
- Я второй, - сказал он. - Или первый?
- Он обогатитель... Он хочет ехать в Мирный. А я хочу жить в
Ленинграде.
- Что ж. Выходи замуж за меня.
- Тоже идея, - сказала она. - Только ведь ты все будешь пропивать.
- Ну что ты. Было бы кому нести. А мне некому нести. А если б было
кому нести, я бы и принес.
- Ты-то?
- Конечно.
- Пойдем на площадку, - она взяла его за руку...
На лестничной площадке сели в ободранные кресла у перил.
- А с тобой было бы, наверное, легко, - улыбнулась она. - Мой Сашка
точно так же: есть деньги - спустит, нет - выкрутится. И всегда веселый.
- Вот и дивно.
- Жениться тебе нужно.
- На ком?
- Ну! Найдешь.
- Я бреюсь на ощупь, а то смотреть противно.
- Не напрашивайся на комплименты.
- Да серьезно.
- Брось.
- А за что ей, бедной, такую жизнь со мной.
- Это дело другое.
- Бродяга я, понимаешь?
- Это точно, - сказала она.
Зажглось электричество.
- Ты гони меня, - попросила она.
- Сейчас.
- Верно; мне пора.
- Посиди.
- Я не могу больше.
- Когда еще будет следующий раз.
- Я не могу больше!
Одетые люди спускались мимо по лестнице.
- Дай тогда две копейки - позвонить, что задерживаюсь, - она смотрела
перед собой.
- Ну конечно, - он достал кошелек. - Держи.
ЛЕГИОНЕР
Его родители, одесские евреи, эмигрировали во Францию перед первой
мировой войной. В сороковом году, когда немцы вошли в Париж, ему было
четырнадцать. Он был рослый и сильный подросток.
Родителям нашили желтые звезды и отправили на регистрацию. Они велели
ему прятаться и бежать. У них был позади опыт погромов; впереди - лагерь и
газовая камера.
Он бежал в маки. Цель, смысл жизни - мстить. Было абсолютное
бесстрашие отпетого мальчишки: отчаяние и ненависть.
Всей мальчишеской страстью он предался оружию и войне. Он лез на
рожон. В пятнадцать лет он был равным в отряде. Он вел зарубки на ложе
английского автомата. В сорок четвертом, когда партизаны вошли в Париж
прежде авангардов генерала Леклерка, ему было восемнадцать лет и он
командовал батальоном франтиреров.
Он праздновал победу в рукоплесканиях и цветах. Но война кончилась, и
ценности сменились. Герой остался нищим мальчишкой без профессии. Он пил в
долг, поминал заслуги и поносил приспособленцев. Был скандал, драка, а
стрелять он умел. Замаячила гильотина.
...Он записался в иностранный легион. Вербовочный пункт отсекал
слежку, прошлое исчезало, кончался закон: называл любое имя.
Он умел воевать, а больше ничего не умел: любить и ненавидеть. Любить
было некого, а ненавидел он всех. Капралом был румын. Взводным немец.
Власовцы, итальянцы, усташи, четники, уголовники и нищие крестьяне.
На себе стоял крест: десятилетний контракт не сулил выжить. Он дрался
в Северной и Экваториальной Африке, в Индокитае. Легион был надежнейшей
частью: не сдавались - прикончат, не бежали - некуда, не отступали -
пристрелят свои. Держались, сколько были живы и имели патроны.
Он узнал, что такое легионерская тоска - "кяфар". Пронзительная
пустота, безысходность в чужом мире (джунгли, пустыни), бессмысленность
усилий, - безразличие к жизни настолько полное, что именно оно и
становилось основным ощущением жизни.
Разум и совесть закуклились. Отребье суперменов, "солдаты удачи",
наемное зверье - они были вне всех законов. Жгли. Вырезали. Добивали
раненых. Выполняли приказ и отводили душу. Личный состав взвода менялся
раз за разом. Он был отчаян и везуч - выжил.
По окончании контракта он получил счет в банке и чистые документы:
щепетильная Франция одаряла легионеров всеми правами гражданства. Лысый,
простреленный, в тридцать выглядящий на сорок, он жил на скромные
проценты. Гулял по бульварам. Молодость прошла; проходила жизнь.
Кончались пятидесятые годы. Запахло алжирской войной. Только не
воевать: его трясли кошмары. Русские эмигранты говорили о родине и
тянулись в Союз. Он вспомнил свое происхождение. Родители рассказывали ему
об Одессе. Он пошел в советское посольство.
...В тридцать три он начал новую жизнь. Аппетит к жизни всколыхнулся
в нем: здесь все было иначе.
Он поступил в электротехнический институт. Влюбился и женился.
Родился ребенок; защитили дипломы; получили комнату. Он уже говорил
по-русски без акцента, зато акцент появился во французском.
Нормальный инженер вставал на ноги. Терзаясь и веря, он рассказал
жене о себе. Она плакала в ужасе и восхищении. Не верила, пока не
свыклась.
Всех забот у него, казалось, - что подарить жене и детям. Лысенький,
очкастенький, небольшой, а - крепок, как дубовый бочонок.
Авантюристическая жилка ожила в нем и заиграла. Он занялся
альпинизмом, горными лыжами, отпуск работал спасателем в горах. Потом
увлекся дельтапланеризмом. Парил под белым парусом в небе и хохотал.
АПЕЛЬСИНЫ
Ему был свойствен тот неподдельный романтизм, который заставляет с
восхищением - порой тайным, бессознательным даже, - жадно переживать
новизну любого события. Такой романтизм, по существу, делает жизнь
счастливой - если только в один прекрасный день вам не надоест все на
свете. Тогда обнаруживается, что все вещи не имеют смысла, и вселенское
это бессмыслие убивает; но, скорее, это происходит просто от душевной
усталости. Нельзя слишком долго натягивать до предела все нити своего
бытия безнаказанно. Паруса с треском лопаются, лохмотья свисают на месте
тугих полотнищ, и никчемно стынет корабль в бескрайних волнах.
Он искренне полагал, что только молодость, пренебрегая деньгами -
которых еще нет, и здоровьем - которое еще есть, способна создать шедевры.
Он безумствовал ночами; неродившаяся слава сжигала его; руки его
тряслись. Фразы сочными мазками шлепались на листы. Глубины мира яснели;
ошеломительные, сверкали сокровища на острие его мысли.
Сведущий в тайнах, он не замечал явного...
Реальность отковывала его взгляды, круша идеализм; совесть корчилась
поверженным, но бессмертным драконом; характер его не твердел.
Он грезил любовью ко всем; спасение не шло; он истязался в бессилии.
Неотвратимо - он близился к ней. ОНА стала для него - все: любовь,
избавление, жизнь, истина.
Жаждуще взбухли его губы на иссушенном лице. Опущенный полумесяц ее
рта тлел ему в сознании; увядшие лепестки век трепетали.
Он вышел под вечер.
Разноцветные здания рвались в умопомрачительную синь, где серебрились
и таяли облачные миражи.
На самом высоком здании было написано: "Театр Комедии".
Императрица вздымалась напротив в бронзовом своем величии. У
несокрушимого гранитного постамента, греясь на солнышке, играли в шахматы
дряхлеющие пенсионеры.
- Ваши отцы вернулись с величайшей из войн, - сказал ему старичок.
- Кровь победителей рвет наши жилы! - закричал старичок, голова его
дрожала, шахматы рассыпались.
Чугунные кони дыбились вечно над взрябленной мутью и рвали удила.
Регулировщик с красной повязкой тут же штрафовал мотоциклиста,
нарушившего правила.
Солнце заходило над Дворцом пионеров им. Жданова, бывшим Аничковым.
На углу продавали пачки сигарет - и красные гвоздики.
У лоточницы оставался единственный лимон. Лимон был похож на
гранату-лимонку.
Человечек схватил его за рукав. Человечек был мал ростом, непреклонен
и доброжелателен. Человечек потребовал сигарету; на листе записной книжки
нарисовал зубастого нестрашного волка в воротничке и галстуке и удалился,
загадочно улыбаясь.
Он зашел выпить кофе. За кофе стояла длинная очередь. Кофе был горек.
Колдовски прекрасная девушка умоляла о чем-то мятого верзилу; верзила
жевал резинку.
Он перешел на солнечную сторону улицы. Но вечернее солнце не грело
его.
Пока он размышлял об этом, кто-то занял телефонную будку.
Дороги он не знал. Ему подсказали.
В автобусе юноша с измученным лицом спал на тряском заднем сиденье;
модные дорогие часы блестели на руке.
На улице Некрасова сел милиционер, такой молоденький и добродушный,
что кругом заулыбались. Милиционер ехал до Салтыкова-Щедрина.
Девчонки, в головокружительном обаянии юности, смеясь, спешили к
подъезду вечерней школы. Напротив каменел Дворец бракосочетаний.
Приятнейший аромат горячего хлеба (хлебозавод стоял за углом)
перебивал дыхание взбухших почек.
"Весна..." - подумал он.
ЕЕ не оказалось дома.
Никто не отворил дверь.
Он ждал.
Темнело.
Серым закрасил улицу тягостный дождь. Пряча лица в поднятые
воротники, проскальзывали прохожие вдоль закопченных стен. Проносились
автобусы, исчезая в пелене.
Оранжевые бомбы апельсинов твердели на лотках, на всех углах тлели
тугие их пирамиды.
МИГ
- Осторожно, двери закрываются! Следующая станция - Петроградская.
Напротив сидела красивая женщина. Он смотрел на нее секунд несколько
- сколько позволяли приличия и самолюбие. Страшно милая.
Хлопнули сдвоенно двери. Ускоряющийся вой движения.
Не столько красивая, сколько милая. Прямо по сердцу. Проблеск
судьбы... не упустить - наверняка упустишь; с белых яблонь дым... И это
тоже пройдет. Пройдет. Подойти. Трусость. Как просто все делается. Судьба,
мимо, - а если?.. если, да... слово, взгляд, касание, добрая
женственность, мягкое и округлое, ночное тепло, стон, музыка, плывет,
головокружение, слишком любил, не нанес рану, повелевать - а не искать
счастья в рабстве, подчинить, а счастье - сразу, вместе, желание
навстречу; нет в мире совершенства, - сказал лис: вместе читали, а потом
то письмо, телеграмма, никогда не увидеться, дурочка милая, что натворила,
лучшая из всех, лучше нее, пятнадцать лет, узенький купальник, старая
дача, сейчас там все другое, берег зарос, камыши, бил влет, кислая гарь,
прорвемся, ветреный рассвет, белые зубы, оружие по руке, армия без
мелихлюндий, в двадцать лет мир твой, по выжженной равнине за метром метр,
зачем рано умер, плакали, во дворе с гитарой, Галя, сама, не надеялся,
неправда, лучше чем в кино, близость благодарные слезы преступить, куда мы
уходим когда под землею бушует весна, какая узкая талия, поздно увидел,
маленькие руки ее санки спор, Света покажи, а дашь потрогать, через
двадцать лет там все перестроили, зайцем на поезде, дайте до детства
плацкартный билет, крутили пласты после уроков, два золотые медалиста
ненавидели учителей, прав Наполеон - люди шахматная игра, презирать и
использовать, еще все будет было бы здоровье, плечо на Севере застудил -
опять ноет, а зубы, швейцарские протезы, пятьсот рублей, врачи коновалы, а
что их зарплата, загорали в Солнечном план ограбить инкассатора, деньги у
тех кто их добивается, побеждают слабые - они целеустремленны в жизни:
работа, семья, дом, машина, сколько лет мечтал о машине - а сейчас уже не
хочу, исчезают после тридцати желания, дорога ложка к обеду, первые груши
на базаре не купила - дорого, теперь не люблю груши, слушался, верил,
сволочи что ж вы со мной сделали, хорошего человека задолбать нелегко, а
он с кастетом, поломал локтем коленом и в почки еле смылся, перешагнуть
через страх, пять драк с Мартыном перед классом, с Воробьем ночью в походе
о жизни, весь урок на лавочке за мастерскими бесконечно разговор, она
выглядела совсем взрослой, а все оказалось сплетней, фата и туфли
скользкие, лучше Родена, голубое и прозрачное, синее, тоска, покину хижину
мою уйду бродягою и вором, цыгане, Ромка курчавый отличный слух в
музыкальную школу не загнать, успеет еще накрутиться белкой в колесе,
закат, и не повидал мир, в бананово-лимонном Сингапуре, в бурю, мулатки с
ногами от коренных зубов всегда готовы бахрома на бедрах, Рио-де-Жанейро,
белые штаны за двадцатку в Пярну, белые ночи, мосты, будильник на
полседьмого, выйду на пению - молотком его, время, летит в командировках
не знаешь как убить самолет грохнулся хорошая смерть дурак в авиаучилище
насели сдался уже майор подполковник смотрят как на человека пенсия двести
лопух Ленке уже тринадцать а начальство на ты, тыкни ему - ха-ха, а наряды
он закрывает, премию урежут - на скандал, чего она шумит я еще не пью все
домой, раковина течет проблема, слесарь бабки пивной ларек вообще
миллионеры, лакеи, своя мафия, в гробу вас, не хотел, манило горько
страдание романтика все познать не зарадуешься познали до нейтронной
бомбы, война или кирпичом по балде - какая разница, не боится умереть а
операции, общий наркоз, наркотики старому пню подкинуть и донос на него,
сам подонок, добрый только язык длинный - а слово ого оружие убить можно а
сам в стороне смотреть как мы хребты и головы ломаем второй по самбо
бегать надо кишечник ни к черту отощал кащей дразнила вот ножки были
утонула узнал год спустя страшно бедная поцелуй мою грудь густой
треугольник желтая блузка одевалась кроссовки лопнули шапку новую Валька в
комиссионке деньги на магах пулеметной очередью шагнуть с балкона покой
золотые волосы большие ягодицы как-нибудь сорок лет как отстрелянные
патроны, а сколько старушек, после блокады девочками приезжали, старый
город, всех не обеспечишь...
- Станция Петроградская!
Напротив сидела красивая женщина. Он смотрел на нее секунд несколько
- сколько позволяли приличия и самолюбие. Страшно милая.
Знакомо... где и когда он ее уже видел?.. Не вспомнить... давно или
недавно?.. но что-то было - что?..
- Осторожно, двери закрываются! Следующая станция - Черная речка.
НИ О ЧЕМ
Самое простое, самое верное, всегда пройдет, понравится, затронет,
оставит след, создаст настроение, произведет впечатление; изящество фразы,
ностальгия, тень любви, тень потери, тень мысли: ажурная тень жизни,
тонкий штрих, значительность деликатного умолчания, шелест мудрой печали,
сиреневое кружево, шелковая нить сюжета; солнечный зайчик, лунный блик,
капля дождя, забытый запах, тепло руки, река времени.
Нечто приятное и впечатляющее, но несуществующее, как тень от радуги,
пленительная мелодия трех дырок от флейты - трех нот собственной души,
тихий и простой отзвук гармонии: надтреснутое, но ясное зеркальце,
отражение нехитрое - но в этой нехитрости зоркость и мастерство.
Как мило, как изысканно, как виртуозно: ломкая паутина лет,
прихотливое взаимопроникновение разностей, вуаль и веянье страстей -
трепет памяти, цвет весны, жар скромных надежд - и осень, осень, угасающее
золото, синий снег, сумерки, сумрак, далекий бубенчик...
Архаические проблески архаизмов словаря Даля, прелесть бесхитростных
оборотов - выверенный аграмматизм, длинное свободное дыхание фразы, ее
текучее матовое серебро; и простота, простота; и наивность, как бы идущая
от чистоты души, от еретической мудрости, незыблемости исконных
драгоценностей морали: добро, истина, прощение, и горчинка
всепреходящести; о, без этой горчинки нет пикантности, нежной тонкости
вкуса - так благоуханную сладость хорезмских дынь гурман присыпает
тончайшей солью.
Как хорошо... Как талантливо... Как глубоко - и просто!..
Ненавязчивая, комфортная возможность подступа благородной слезы, нетрудное
эстетическое наслаждение, щемящая душа разбережена бережно, чуть истомлена
сладко, как на тихих медленных качелях любви. И как в жизни: правдиво,
правдиво, но красиво, благородно; увидел, понял, разобрался, смог, сумел,
показал, объяснил; о... Нет, есть и порок, и зло, и несправедливость, и
трагизм, - но светло! Светло! И борьба, возможно поражение даже - но дух
добра над всем торжествует, вера в людей, - как в ясном прожекторе цветок
распускается, белый голубь летит, вечный флаг вьется. Пусть даже кости -
так белы, дождями омыты.
Не напрягать мозги, не ужасать воображение, не мучить сердце, ничего
грубого, натуралистичного, могущего вызвать отвращение, никогда; ласкать,
бархатной лапкой, приятно, от внимания приятно, сочувствия, доброты, ума,
образованности, - а если в бархатной лапочке острый коготок царапнет - так
это царапанье ласку острее сделает, удовольствие сильнее доставит: словно
и боль, и кровь, да уместные, невсамделишные, желаемые.
Не открывать америк, уж открыта, известна, у каждого своя, она и
нужна - а не другая, неправильная, чужая, лишняя будет; каждый хочет то
узнать, что уж и так знает, то услышать, что сам хочет сказать - да случая
не имеет: вот и радость, удовлетворение, согласие, благодарность: польсти
его уму - он и примет, превознесет. А чтО все знают? - то, что всем
известно; и чуть свежести взгляда, чуть игры формы - интересно,
выделяется, умно - а и понятно.
Не бить в главное, как петух в зерно: неумело, примитивно - (стук в
лоб - переваривай); а виться кругами, ворковать певуче, взмести пыль
дымкой жемчужной: хвост распушенный блещет, курочки волнуются, жизнь
многосложная качает, с мыслями и чувствами, хорошая жизнь.
Проблемы, тайники души, конфликт чувства с долгом, и обыденность
засасывает, необыденность манит - порой пуста, обманна; коснется ребенок
со смертью, разлучатся влюбленные, прав наивный, преодолеет трудности
сильный... Щедра веселая молодость, умудрена старость, пылкость
разочаровывается - не гаснет огонь: переплетенье по правилам,
головоломка-фокус из веревочки - прихотлив и продуман запутанный узор, а
потянуть за два кончика - и распуталось все в ровную ниточку; не должны
запутаться сплетенья, нельзя затянуть узелки, в том и уменье.
Сталкиваются характеры, идет дело, скрыты - но явно проявляются
чувства, высказывается умное, а дурное осуждается не в лоб, но с
очевидностью. С болью любовь, с потерями обретения, с благодарностью
память, со стыдом грех. Ласка и смущение, суровость и чуткость, богатство
и пустота, достоинство и черствость... Солнце садилось, глаза сияли, годы
шли, мороз крепчал...
Кушают лошади сено и овес, впадает Волка в Каспийское море, круглая
Земля и вертится, во всем сколько нюансов, оттенков, открытий, материи к
замечанию, размышленью, вздоху и взгляду: времена года, и быстротечность
жизни, и он и она, нехорошо зло и хорошо добро, хоть сильно зло бывает -
тем паче хорошим быть надо; края дальние, красота ближняя, занятия разные,
времена прошлые и надежды будущие, многоликое и доступное, разное и
родное, счастье с горем пополам - вот и отрадно, а это главное - отрадно.
НЕ ДУМАЮ О НЕЙ
Тучи истончались, всплывая. Белесые разводья голубели. Луч закрытого
солнца перескользнул облачный скос. Море вспыхнуло.
Воробьи встреснули тишину по сигналу.
Троллейбус с шелестом вскрыл зеленоглянцевый пейзаж по черте шоссе.
Прошла девушка в шортах, отсвечивали линии загорелых ног. Он долго
смотрел вслед. Девушка уменьшалась в его глазах, исчезла в их глубине за
поворотом.
- Паша, как дела, дорогой? - аджарец изящно помахал со скамейки.
Паша приблизил сияние белых брюк и джемпера.
- В Одессу еду, - пригладил волосы. - В университет поступил, на
юридический.
- Как это говорится? - аджарец дрогнул усами. - С богом, Паша, -
сердечно потрепал по плечу.
Они со вкусом попрощались.
Он следил за ними, улыбался, курил.
Кончался сентябрь. Воздух был свеж, но влажный, с прелью, и лиловый
мыс за бухтой прорисовывался нечетко.
Сквер спускался к пляжу. Никто не купался. Море тускнело и взрезалось
зубчатой пеной.
Капля прозвучала по гальке и, выждав паузу, достигли остальные.
Он встал и направился в город.
Дождь мыл неровности булыжников. Волнистые мостовые яснели. Улочки
раскрывались изгибами.
В полутемной кофейне стеклянные водяные стебли с карнизов
приплясывали за окном. Под сурдинку кавказцы с летучим азартом
растасовывали новости. Хвосты табачного дыма наматывались лопастями
вентиляторов.
Величественные старцы воссели на стулья, скребнувшие по каменному
полу. Они откидывали головы, вещая гортанно и скорбно. Коричневые их
сухощавые руки покоились на посохах, узлы суставов вздрагивали.
Подошла официантка с неопрятностью в походке. Запах кухни тянулся за
ней. Она стерла звякнувший в поднос двугривенный вместе с крошками.
На плите за барьером калились джезвы. Аромат точился из медных жерл.
Усач щеголевато разводил лаковую струю по чашечкам, и их фарфоровые фары
светили черно и горячо.
Он глотнул расплав кофе по-турецки и следом воды из запотевшего
стакана. Сердце стукнуло с перерывом.
Старики разглядывали блесткую тубу из-под французской помады. Один
подрезал ее складным ножом, пристраивая на суковатую палку. Глаза под
складчатыми веками любопытствовали ребячески.
Остаток кофе остыл, а вода нагрелась, когда дождь перестал.
Посветлело, и дым в кофейне загустел слоями.
Он пошел по улице направо.
Базар был буен, пахуч, ряды конкурировали свежей рыбой, мандаринами и
мокрыми цветами. Теряясь в уговорах наперебой и призывах рук, он купил
бусы жареных каштанов. Вскрывая их ломкие надкрылья, с интересом пожевал
сладковатую мучнистую мякоть.
Серполицый грузин ощупал рукав его кожаной куртки:
- Продай, дорогой. Сколько хочешь за нее?
- Не продаю, дорогой.
- Хочешь пятьдесят рублей? Шестьдесят хочешь?
- Спасибо, дорогой; не продаю.
Грузин любовно следил за игрушечной сувенирной финкой, которой он
чистил каштаны. Лезвие было хорошо хромировано, рукоятка из пупырчатого
козьего рога.
- Подарок, - предупредил он. - Друг подарил.
Тогда он гостил у друга в домике вулканологов. Расстояние слизнуло
вуаль повседневности с главного. Они посмеивались над выдохшимся
лекарством географии. Вечерние фразы за спиртом и консервами рвались. Им
было о чем молчать. Дождь штриховал фразы, шуршал до утра в высокой траве
на склоне сопки.
...Допотопный вокзальчик белел над магнолиями в центре города. Пустые
рельсы станции выглядели нетронутыми. Казалось, свистнет сейчас паровозик
с самоварной трубой, подкатывая бутафорские вагоны с медными поручнями. В
безлюдном зале сквозило влажным кафелем и мазутом. Древоточцы тикали в
сыплющихся панелях. Расписания сулили бессрочные путешествия,
превозмогающие терпение.
- Вам куда? - полуусохшая в стоялом времени кассирша клюкнула
приманку разнообразия.
- ...
Сумерки привели его к саду. Чугунные копья ворот были скованы
крепостным замком. Скрип калитки звучал из давно прошедшего. Шаги
раскалывались по плитам дорожки.
Листья лип чутко пошевеливались. Купол церкви стерегся за вершинами.
Грузинские надписи вились по древним стенам. Смирившаяся Мария обнимала
младенца.
...В кассах Аэрофлота потели в ярких лампах среди реклам и вазонов,
проталкивались плечом, спотыкаясь о чемоданы, объясняли и упрашивали,
просовывая лица к окошечкам, вывертывались из сумятицы, выгребая одной
рукой и подняв другую с зажатыми билетами; он включился в движение, через
час купил билет домой на утренний самолет.
Прокалывали небосвод созвездия и одиночки.
Пары мечтали на набережной. Он спустился к воде. Волна легла у ног,
как добрая умная собака.
Сухогрузы у пирсов светились по-домашнему. Иллюминаторы приоткрывали
малое движение их ночной жизни. Изнутри распространялось мягкое
металлическое сопение машины.
Облака, закрывая звезды, шли на юг, в Турцию.
Ему представились носатые картинные турки в малиновых фесках, дымящие
кальянами под навесом кофеен на солнечном берегу.
За портом прибой усилился; он поднялся на парапет. Водяная пыль
распахивалась радужными веерами в луче прожектора.
Защелкал слитно в неразличимой листве дождь.
В тихом холле гостиницы швейцар читал роман, облущенный от переплетов
и оглавлений. Неловкие глаза его не поспевали за торопящейся перелистывать
рукой.
Коридорная сняла ключ с пустой доски и уснула на кушетке.
Номер был зябок, простыни влажноваты. Он открыл окно, свет не
включал.
Не скоро слетит в рассвете желтизна фонарей.
И - такси, аэропорт, самолет, и все это время до дома и еще какие-то
мгновения после привычно кажется, что там, куда стремишься, будешь иным.
Он расчеркнулся окурком в темноте.
СВИСТУЛЬКИ
Он очнулся нагой на берегу. Рана на голове кровоточила.
Сначала он пытался унять кровь. Прижимал рукой. Промыл рану соленой
жгучей водой. Отгонял мух. Потом нарвал листьев и осторожно залепил. В
дальнейшем рана зажила. Шрам остался от лба до темени. И иногда мучили
головные боли.
Возможно, от удара по голове, ему начисто отшибло память. Если он
видел какой-то предмет, то вспоминал, что к чему в этой связи. А с чем не
сталкивался - о том ничего не помнил.
Изнемогая от жажды, он четыре дня скитался по лесу и набрел на ручей.
Ел он ягоды и корешки (с опаской, несколько раз отравившись). Первый дождь
он переждал под деревом. При втором построил шалаш. Впоследствии он
построил несколько хижин: одну из камней у береговой скалы, другую в лесу
у раздвоенной пальмы, из сучьев и коры. Хижины выглядели неказисто, но от
непогоды укрывали. А когда он наткнулся на глину и приспособил ее для
обмазки, жилища стали хоть куда.
Наблюдая, как чайки охотятся за рыбой, он пытался добывать ее руками,
палкой, камнем, отказался от безуспешных способов и сложил в лагуне
ловушку-запруду из камней, в отлив удавалось поймать. Собирал моллюсков.
Из больших, с твердым глянцем листьев соорудил подобие одежды, защиту от
жгучего солнца. Насушил травы для постели. Вылепил посуду из глины.
Жизнь наладилась, лишь немного омрачала настроение язва на ноге. Она
саднила и мешала при ходьбе. Однако не настолько, чтоб он не смог
предпринять путешествие на гору с целью осмотреться. Он взбирался сквозь
заросли наверх с восхода до заката и остановился на вершине, задыхаясь:
кругом до горизонта темнел океан, и солнце угасало за его краем. Это был
остров.
На вершине горы он приготовил сигнальный костер. Рядом сделал хижину
и стал глядеть вдаль, где покажется корабль. Он спускался только за водой
и пищей и очень торопился обратно.
Через два года он, потеряв сначала надежду на корабль, вслед за ней
потерял уверенность, что вообще существуют корабли, да и сами другие люди
тоже. Нет - значит, нет. А что было раньше - строго говоря, неизвестно.
Голова иногда очень сильно болела. Даже из происшедшего на острове он уже
не все помнил.
Он вернулся к хозяйству. Четыре добротные хижины, запас вяленой рыбы
и сушеных корней, кувшины с водой, протоптанные тропинки, инструменты из
камешков, палок, раковин и рыбьих костей. Конечно, обеспеченный быт
требовал немало труда.
Выковыривая как-то моллюска из глубин витой раковины тростинкой, он
дунул в тростинку, чтоб очистить ее от слизи - и получился свист. Ему
понравилось. Он подул еще, с удовольствием и интересом прислушиваясь к
звуку. Потом дунул в другую тростинку - та тоже свистела, но чуть иначе,
по-своему.
Он развлекался, увлеченный. До вечера он передул во все тростинки,
что имел. Надломленные звучали иначе, чем целые, длинные иначе, чем
короткие, тонкие иначе, чем толстые, - он улавливал закономерности.
Первая мысль, которая пришла ему в голову наутро, - подуть в полую
раковину. Раковина зазвучала басовито и мощно. Другие раковины тоже
звучали. Напробовавшись, он стал сортировать их по силе и высоте звука.
Вскоре он обладал уже сотней разнообразнейших свистулек. Были там из
пяти, из восьми и более неравных тростинок, скрепленных глиной, были и из
самой глины, с дырочками и без, прямые и гнутые, и разветвляющиеся, и
наборы разновеликих раковин. Он придумывал комбинированные, позволяющие
извлекать сложный слух.
У него обнаружился музыкальный слух. Он научился наигрывать
простенькие мелодии, переходя ко все более сложным. На лице его при этом
появлялось задумчивое и болезненное выражение - возможно, он пытался
вспомнить многое... и не мог, но как бы прикасался к забытой истине,
хранящейся, видимо, в где-то в глубинах его существа, куда не дотягивался
свет сознания.
Он познал в этом наслаждение и пристрастился к нему. Он запоминал
одни мелодии, варьируя и совершенствуя их, и сочинял новые. Иногда у него
даже вырывался смешок, появлялась слеза - а раньше он смеялся только при
удачной рыбалке, а плакал от приступов боли.
Хозяйство терпело некоторый ущерб. Насладиться мелодией
представлялось моментами желанней, чем съесть свежую рыбу, коли оставалась
вяленая.
Он, вполне допустимо, полагал себя гением. Не исключено, что так оно
и было.
Гора на острове оказалась вулканом. Вулкан начал извержение утром.
Плотный грохот растолкнул воздух, пепел занавесил небо. Белое пламя лавы
излилось на склоны, лес сметался камнепадом и горел. А самое скверное, что
остров стал опускаться в океан. Это произошло тем более некстати, что с
некоторых пор человека угнетало отчетливое несовершенство последних
мелодий, явно хуже предыдущих, а накануне вырисовалось рождение мелодии
замечательнейшей и прекраснейшей.
Он оценил обстановку, прикинул свои шансы, вздохнул, взял две вяленые
рыбы и кувшин с водой, взял любимую свистульку из восьми травинок с пятью
отверстиями каждая, четырех раздвоенных трубочек и двух раковин по краям и
стал пробираться через хаос и дымящиеся трещины к холму в дальней части
острова.
Там сел, отдохнул, закусил и принялся с бережностью нащупывать и
выстраивать мелодию. Устав, он отпивал воды, разглаживал пальцами губы и
играл дальше.
Не то чтоб он боялся или ему было все равно. Но он понимал, что,
во-первых, вдруг он уцелеет; во-вторых, от его сожалений ничего не
зависит; в-третьих, надо же чем-то занять время и отвлечься от грустной
перспективы; в-четвертых, хоть насладиться любимым занятием; в-пятых - да
просто хотелось, вот и все.
Извержение продолжалось, и остров опускался. Через сутки волны
плескались вокруг холма, где он спасался. У него еще оставалось полрыбы.
Когда сверху летели камни, он прикрывал собой инструмент. Если ему не
удавался очередной сложный пассаж, он ругался и топал ногами. А когда
мелодия звучала особенно чисто и завораживающе, он прикрывал глаза, и лицо
у него было совершенно счастливое.
ЭХО
Похороны прошли пристойно. Из крематория возвращались на поминки в
двух автобусах; поначалу с осторожностью, а потом все свободнее говорили о
своем, о детях, работе, об отпусках.
Квартира заполнилась деловито. Мужчины курили на лестнице; появились
улыбки. Еда, закуски были приготовлены заранее и принесены из кулинарии,
оживленное бутылками застолье по-житейски поднимало дух.
После первых рюмок уравнялся приглушенный гомон. Как часто ведется,
многочисленная родня собирается вместе лишь по подобным поводам. Некоторые
не виделись по нескольку лет. Мелкие междоусобицы отходили в этой
атмосфере (покачивание голов, вздохи), царили приязнь и дружелюбие,
действительно возникало некоторое ощущение родства; отношения
возобновлялись.
Две дочери, обоим под пятьдесят, являлись как бы двумя основными
центрами притяжения в этом несильном и приятном движении общения, в
разговорах на родственные наезженные темы. В последние годы отношения
между ними держались натянутые (из-за семей), - тем вернее хотелось сейчас
каждой выказать свою любовь к другой, получая то же в ответ.
Разошлись в начале вечера, закусив, выпив, усталые, но не слишком,
чуть печальные, чуть довольные тем, что все прошло по-человечески, что все
были приятны всем, а впереди еще целый вечер - отдохнуть дома и обсудить
прошедшее, - с уговорами "не забывать", куда вкладывалась подобающая доля
братской укоризны и покаяния, с поцелуями и мужественными рукопожатиями,
сопровождающимися короткими прочувственными взглядами в глаза; с
удовлетворением.
Остались ближайшие: дочери с мужьями, сестра. Помыли посуду, выкинули
мусор, расставили на место столы. Решили, сев спокойно, что вся мебель
останется пока на местах, "пусть все будет, как было", может быть,
квартиру удастся отхлопотать.
Назавтра дочери делили имущество: немногочисленный фарфор и хрусталь,
книги, напитанные нафталином отрезы. Вздыхали, пожимали плечами, печально
улыбались, неловко предлагая друг другу; много вытаскивалось устаревшего,
ненужного, того, что сейчас, уже не принадлежавшее хозяину, следовало
именовать хламом - а когда-то вкладывались деньги... "Вот так
живешь-живешь...". "Кому это теперь все нужно..." И все же -
присутствовало некоторое радостное возбуждение.
Увязали коробки. Разобрали фотографии. Пакеты со старыми письмами и
т.д. сожгли, не открывая, на заднем дворе. Помыли руки. Попили чаю...
Договорились в жэке, подарив коробку конфет. В квартире стал жить
старший внук, иногородний студент. Прописать его не удалось. Дом шел на
капитальный ремонт, через два года жильцов расселили; студент уехал по
распределению тогда же. Перед отъездом продал за гроши мебель - когда-то
дорогую, сейчас вышедшую из моды, рассохшуюся. Сдал макулатуру, раздарил
ничего не стоящие мелочи. Среди прочего была старая, каких давно не
выпускают, общая тетрадь в черном коленкоре, с пожелтевшими, очень плотной
бумаги страницами, на первой из них значилось стариковскими прыгающими
крючками:
"Костер из новогодних елок в углу вечернего двора. Жгут две
дворничихи в ватниках и платках. Столб искр исчезает в черном бархатном
небе. Погода снежная, воздух вкусный. Гуляя, я с тротуара увидел за аркой
огонь, и, подумав, подошел. Стоял рядом минут двадцать; очень было хорошо,
приятно: мороз, снег в хвое, запах смолы и пламени, отсветы на обшарпанной
стене. Что-то отпустило, растаяло внутри: я ощутил какое-то единение с
жизнью, природой, бытием, если угодно. Давно не было у меня этого
действительно высокого, очищающего чувства всеприемлемости жизни:
счастья".
"Сегодня, сидя за столом с газетой, заметил на стене паука. Паучок
был небольшой, серый, он неторопливо шел куда-то. Вместо того, чтобы убить
его, смахнуть со стены, я наблюдал - пока не поймал себя на чувстве
симпатии к нему; и понял, насколько я одинок".
"Ходи по путям сердца своего..."
"Решительно не помню сопутствующих подробностей, осталось лишь
впечатление, ощущение: белая ночь, тихий залив, серый и гладкий, дюны в
клочковатой траве, изломанный силуэт северной сосны и рядом - береза. И
под ветром костерок, догорающий..."
"Почем так часто вспоминаются костер, огонь?.."
"Еще костер - на лесозаготовках в двадцать шестом году. Нам не
подвезли тогда хлеб, лежали у костерка на поляне, последние цигарки на
круг курили, усталые, небритые, смеркалось, дождик заморосил; и вдруг
бесконечным вздохом вошло счастье - подлинности жизни, единения и братства
присутствующих... век бы не кончалось... черт его знает, как выразить..."
"Дождь - дождь тоже... После конференции в Одессе, в шестьдесят
третьем, в октябре, видимо. Я улетал наутро, домой и хотелось, и не
хотелось, Ани не было уже, а весь день и вечер бродил по городу, моросил
дождь, все было серое и блекнуще, буревато зеленое, печально было, и
впереди уже оставалось мало что, да ничего почти не оставалось, пил кофе,
и курил еще тогда, и дома, улицы, море, деревья, дождь, серая пелена... а
как хорошо, покойно как и ясно на душе было".
"Иногда мне думается, что каждый имеет именно то, чего ему больше
всего хочется (особенно неосознанно). Может быть, если каждый это поймет,
то будет счастлив? Или это спекуляция, утешительство?"
"Я всегда был эгоистом. Гедонистом".
"Степь, жара, сопки, поезд швыряет между ними, солнце скачет слева
направо, опять встали, кузнечики трещат, цветы пестрят, кружат коршуны,
дурман и марево, снова движение, лязг и ветер в открытые двери тамбура, я
аж приплясывал и пел: "Полным-полна коробушка", не слыша своего голоса!.."
"Решительно надо пошить новый костюм".
"Я боюсь. Господи, я боюсь!!"
"До 20-го необходимо: 1. Отослать статью в энциклопедию, 2.
Отреферировать Т.К. 3. Уплатить за квартиру за лето".
"Охота. Утренняя зорька, сизый лес, прель и дымок, холодок ожидания,
и воздух, воздух..."
"Облака. Сегодня сидел в сквере и долго смотрел. Низкие, темные,
слоистые, их какое-то вселенское вечное движение в бескрайности, - сколько
их было в жизни моей, в разные времена и в разных местах, все было под
ними, облака..."
"В самом конце утра или перед самым вечером случается редко странное
и жутковатое освещение: зеленовато-желтое, разреженное, воздух исчезает из
пространства, тени резкие и глухие, - словно нависла всемирная
катастрофа..."
"Печали мои. Ерунда. Память. Истина".
Аспирант закрыл тетрадь, попавшую к нему со стопкой никому не
понадобившихся записей и книг, - закрыл с почтением, пренебрежением,
превосходством. Аспиранту было двадцать четыре года. Он строил карьеру.
Смерть научного руководителя его раздосадовала. Она влекла за собой ряд
сложностей. Аспирант размеривал время на профессуру к сорока годам. Он был
перспективный мужик, пробивной, знал, где что сказать и с кем как себя
вести. Он счел признаком комфорта и пресыщенности позволять себе
элегические вздохи, когда главная цель жизни благополучно достигнута. "И
далеко не самым нравственно безупречным способом", - добавил он про себя.
Шеф его имел в прошлом известность одного из ведущих специалистов в
стране по кишечно-полостной хирургии крупного скота. Часто делился с
грустью, что ныне эта отрасль практически не нужна: лошади свое значение в
хозяйстве утеряли, коров дешевле пустить на мясо, чем лечить; когда-то
обстояло иначе... Последние годы почти не работал, отошел от дел кафедры,
чувствовал себя скверно; после смерти жены жил один; был добр, но в
глубине души высокомерен и нрава был крутого, "кремень".
Крупный, грузный, с мясистым римским лицом, орлиным носом, лысина в
полукружии седины, носил черный с поясом плащ и широкополую шляпу, походил
на Амундсена, или старого гангстера, или профессора, кем и был.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
А в Ленинграде шел снег. Вспушились голые ветви Александровского
сада. Мягко выбелился ледок, стянувший сизые разводья Невы. Ударила
петропавловская пушка, взметнув ворон из-под стен.
- Ким приехал!
Колпак Исаакия плыл. Медный всадник ссутулился под снежным клобуком.
Несли елки.
- Дьявол дери... Ким!
- Здор-рово! Ким! Бродяга! Ух!
- Ну... здравствуй, Ким! Старина...
- Кимка! Ах, чтоб те... Кимка, а!
- Салют, Ким. Салют.
- Ки-им?!
- Братцы: Ким!
Билеты спрашивали еще от остановки. Подъезд светился у Фонтанки.
Высокие двери не поспевали в движении. Билетерши снисходили в причастности
искусству. Программки порхали заповедно; шум предвкушал: сняв
аплодисменты, двинулся занавес.
- За встречу!
- Ким! - твой приезд.
- Гип-гип, - р-ра!!
- Горька-а! Ну-ну-ну... - эть!
- Ха-ха-ха-ха-ха!
- Ти-ха! Ким, давай.
- И чтоб всегда таким цветущим!
- Позвольте мне себе позволить... э-э... от нашего... э-э...
- "Пр-риходишь - привет!"
- Ну расскажи хоть, как ты там?
- Спой что-нибудь, Ким. Эй, дай гитару.
- Пойдем потанцуем!
Раскрывается свежее тепло анфилад, зеленая и призрачная нестеровская
дымка, синие сарьяновские тени на горящем песке, взрывная белизна Грабаря,
сиреневый парящий сумрак серовской балерины и предпраздничная скорбь
Демона.
- Отлично выглядишь! ЗдОрово!
- Надолго теперь?
- Молоток. Завидую я тебе!..
- Ну ты даешь.
- Расскажи хоть поподробнее!
- Все такой же красивый.
- Что, серьезно?
- Одет прекрасно.
- Где? Ой, я хочу на него посмотреть!
Назавтра день был прозрачный, оттепель, влажные ветви мотались в
синеве, капало с блестящих под солнцем крыш, девушки, блестя глазами,
гуляли по набережным, и большой водой, фиалками и талым подмерзающим
снегом пахли сумерки.
- Мощный мужик.
- Ну авантюряга!
- Вот живет человек так как надо!
- Не каждый так может, слушай.
- Этот всегда своего, в общем, добивался.
- Ким, ну идем!
- Значит, в восемь, Ким!
- Так жду тебя обязательно.
- Завтра-то свободен? Всё, соберемся. Приходи смотри!
- Так в субботу, Ким, мы на тебя рассчитываем.
- На дне рождения-то будешь?
- Да давай, Ким, не сомневайся, тебе там понравится!
В филармонии было душно, музыка звучала в барабанные перепонки, тихо
вступили скрипки, нарастая, музыка прошла насквозь, захватила в мерцании и
сполохах, и в отчаянии заламывала руки и падала женщина на угрюмом берегу,
метались под тучами чайки, и накатилась, закрывая все в ярости, огненная
волна, стены городов рушились в черном дыму, гремел неотвратимо тяжелый
солдатский шаг, но среди этого запел, защелкал невесть откуда уцелевший
дрозд, и утренний ветер пробежал по высокой траве, березки затрепетали, в
разрыве лазури с первым утренним лучом показался парус, он рос победно, и
только пена кипела в прибрежных скалах.
"Да. Эдуард слушает. Что?! Ким, драть твои веники!! Старик сто лет
когда скотина давай идет титан конечно. Да как, у меня нормально. Митьке?
Пятый уже, недавно вот стихотворение выучил. Анька молодцом, вертится.
Обязательно, о чем речь, сейчас я смоюсь с работы. Подходи, подходи! Да у
меня и останешься, и не думай, что отпущу... кто стеснит - ты? С ума
сошел! Посидим хоть душу отведем. Отлично! Добро!"
- Здорово!
- Даже так?
- Помнишь!..
- Помнишь...
- Помнишь...
- Помнишь...
- Помнишь...
- Помнишь...
Официант склоняет пробор: коньячок, икорка; оркестр в полумраке.
Покойно; вечер впереди; твердые салфетки; по первой. Женщины красивы.
- Танька - вон, русый, высокий.
- Это и есть тот знаменитый Ким? Хм. Симпатичный.
- ... - ...? - ... - ...! - ... - ...
"...откуда ты взялся такой... господи... мне кажется, я знаю тебя
давным-давно... Поцелуй меня еще... милый..."
Витрины в гирляндах ярки. Длинноногая дива склонилась к окошечку
кассы. Светлые волосы легли по белой шубке. Короткая шубка задиралась.
Девушка чуть приседала, говоря к кассирше. Открытые бедра подавались в
прозрачных чулках. Она отошла к прилавку, переступая невероятно длинными и
стройными ногами, гордая головка возвышалась.
- Дорогой! Заходи же скорее, заходи!
- Спасибо, ну зачем же; спасибо, родной. О! Боренька, ты посмотри
какая прелесть.
- Да не снимай ты туфли ради бога. Ниночка, скажи ему.
- Ну дай-ка я тебя поцелую. Да загорелый ты какой!
- Выглядишь ты прекрасно, должен тебе сказать.
- И как раз к обеду, очень удачно! Боренька, достань белую скатерть
из шкафа.
- Так; водка у нас есть? - хорошо. Сейчас я только позвоню Черткову,
скажу, что мы сегодня заняты.
- Ну дай же я на тебя посмотрю-то как следует.
- Ниночка, где у нас в холодильнике семга оставалась?
- Кушай ты, милый, не стесняйся, давай-ка я еще подложу.
- Ну, как твои успехи? А что делать собираешься?
Болельщики выламывались из троллейбусов. Из надеющихся доказывал
книжкой рыбфлота. Шайба щелкала под рев. Лед в хрусте пылил веерами.
Короткие выкрики игроков. Транслирующий голос закреплял взрывы игры.
- Привет, Ким!
- Как дела, Ким?
- Здравствуй, Ким.
- Здравствуй.
- Здравствуй.
- Ким приехал.
- Он мне звонил вчера.
- А мы с ним в пять встречаемся, присоединяйся.
- Давно, давно я его не видел.
Неимоверно морозный день калился в багровом дыму над Марсовым полем.
Побелевшие деревья обмерли над кровоточащим солнцем, насаженным на острие
Михайловского замка. Звон стыл.
- За встречу!
- Ким! - твой приезд.
- Гип-гип, - р-ра!!
- Горька-а! Ну-ну-ну... - эть!
- Ха-ха-ха-ха-ха!
- Ти-ха! Ким, давай.
- И чтоб всегда таким цветущим!
- Позвольте мне себе позволить... э-э... от нашего... э-э...
- "Пр-риходишь - привет!"
- Ну расскажи хоть, как ты там?
- Спой что-нибудь, Ким. Эй, дай гитару.
- Пойдем потанцуем!
Дети катались с горки, падали, ликующе визжа, теребили своих пап в
саду Дворца пионеров. Светилась огнями елка, лохматый черный пони возил
малышей, бренчал бубенчиками, струйки пара вылетали из широких мягких
ноздрей. Румяный кроха восседал на папиных плечах, всплескивая радостно
руками.
- Как Ким-то? Что рассказывает?
- Вчера его Гоша видел. Цветет!
- Слушай, так что там насчет места в финансово-экономическом?
- В четверг буду знать; позвоню тебе.
- Если что - с меня причитается. Как твоя публикация?
- Вроде удается пристроить в "Правоведении".
В толпе наступали на ноги, магазины, автобусы, метро, толстые и
тонкие, старость - молодость, осторожно - двери закрываются, портфели,
сапожки, ондатры, сегодня и ежедневно, топ-топ-топ по кругу, вы проходите
- не мешайтесь.
- Еще что нового?
- Вчера Кима видел.
- Еще что нового?
- Вчера Кима видел.
- Еще что нового?
Лыжню припорошило. Снежная пыль сеялась с сосен. Дымки стояли от крыш
в серо-молочное небо. А здесь пахло промерзшим лесом, лыжной мазью, чуть
овлажневшей шерстью свитера, руки с приятным автоматизмом выбрасывали
палки, отталкивались, четко посылая; необыкновенно приятно было глотать
лесной воздух.
- Эдуард, Митька опять ночью кашлял.
- Драть твои веники, звоню сегодня Иваницкому, у него есть знакомый
хороший терапевт, а то что ж такое.
- Позвони, пожалуйста, не забудь. Как твоя изжога?
- Анька, отстань. Пью твой овощной сок.
- Как Ким?
- Нормально.
- Увидишь - передай привет. Сегодня среда, у меня семинар; буду
поздно. Купишь поесть.
- Добро.
- И Митьку заберешь из садика.
- Могла не напоминать.
Автобус был пуст, и темные улицы тоже пусты. Согреться удалось только
на заднем сиденье, но там высоко подбрасывало и сильно пахло выхлопом. На
поворотах слышно было, как звякают и пересыпаются в кассах медяки.
- Боренька, ты совсем себя не бережешь.
- Ниночка, не пили меня. Я купил на рынке парной телятины.
- Милый, но зачем ты тащил эту картошку?
- Умеренные нагрузки полезны. А еще нам достали билеты на
Темирканова, я Черткову звонил.
- Ты поблагодарил его?
- А как ты думаешь?
- Ким не давал о себе знать?
- При мне нет.
- Ну, ложись, ложись, отдохни. Вон до сих пор еле дышишь.
- Сейчас, ниночка, сейчас, положу все в холодильник.
Девушка притоптывала, поглядывая на часы. Парень подошел, невзрачный
какой-то, маленький. Они поцеловались дважды, она, сняв варежку, погладила
его по щеке, он обнял ее за плечи, они ушли прижавшись друг к другу.
- Танька - вот, тени французские, нужны? Ты что, того? Что - Ким?..
Мороз заползал за брюки и жестко стягивал бедра. Дубленка была
короткая, ветер распахивал полы и продувал насквозь. Руки в карманах,
ветер забирался в рукава до локтей. Зато пальцы не мерзли. Каждые
несколько минут приходилось вытаскивать правую руку из кармана и тереть
онемевший кончик носа кожаной холодной перчаткой. На перчатке всякий раз
после этого оставался мокрый след.
- Старик, моя статья будет в четвертом номере "Правоведения".
- Король! Как ты ее все-таки умудрился там просунуть?
- Уметь надо.
- Рад за тебя.
- Сигарету. Так вот, место в финансово-экономическом - сто тридцать
пять без степени. Сеньшин (ты слышал) заинтересован в своем человеке, ему
нужен молодой мужик против старых дур на кафедре. Смысл, пожалуй, есть. Я
обещал, что ты дашь ответ послезавтра.
- Смысл есть..
Подушка была тугая, постель свежая.
От настольной лампы резало глаза, но в темноте толку не было.
Четыре сигареты оставались в пачке.
Под серым дождем таяли сугробы на пустой площади.
В домах светились окна только лестничных площадок.
В шесть часов зашаркал скребок дворника.
