согнувшись и пролезая внутрь проема. Свободной рукой он махнул мне, и я,
встав на четвереньки, полез за ним. Потом мы долго сидели в огромном,
насквозь продуваемом темном замке - ветер выдувал даже запах псины. Правым
плечом я опирался на туловище Пирата - он уже совсем не пугал меня, я мог
теперь гладить его, сколько хотел. Слева я едва касался брата, он полулежал
спиной ко мне, лицом к сияющему солнцем выходу, и ветер слегка шевелил его
кудрявые волосы - такие же, как у меня, но только более вьющиеся. Я видел
часть его лица, он о чем-то думал, насупившись и кусая губу. Здесь, в
деревянном собачьем доме, наедине со слепым псом, мой брат был в каком-то
своем, другом, втором жилище - и сюда он впервые позволил войти мне. Я сидел
тихо, боясь пошевелиться. Его одиночество коснулось меня, положило мне руку
на плечо. Я впервые почувствовал, не понимая, что семья давно уже не
удерживает его ум, все время куда-то летящий. Может быть, только возраст
старшего брата не позволял ему сделать того, что он сделал потом, через
несколько лет.
Пес хрипло дышал, и Вадим, как и я, начал поглаживать его. Наши пальцы
соприкоснулись - словно вспыхнула бесцветная спичка, и брат тотчас же
отдернул руку. Я сначала вздрогнул от внезапного, быстрого, как порыв ветра,
ощущения, что он чужой, а потом сразу провалился в прорубь стыда. Я казался
себе неловким, ничтожным, я вмиг возненавидел все свои картины. Мне хотелось
убежать отсюда, найти маму и сделать все, чтобы она приласкала меня. Но я
стеснялся. Рядом с братом я всегда ощущал себя человеком, который
остановился за час до объятия.
Вадим редко целовал меня, но иногда, когда отец брал его с собой в
командировку или отправлял в летний лагерь, он был вынужден хоть как-то
проявить свою кровь. Стоя на пороге дома или на перроне, он, весело,
разбросанно улыбаясь, нагибался и касался моей щеки неподвижными, сухими
губами. Его тело было создано так тщательно и равномерно, что не нуждалось
ни в каких мазях и дезодорантах, хотя он держал их в избытке. Все эти
приправы словно с рождения были введены в его плоть, чтобы навсегда сделать
ее чистой. Его ладони, шея, щеки, подбородок, ушные раковины, волосы - все
было свежо, ухожено. Смеясь, он часто уговаривал меня прижать большой или
указательный палец к листку бумаги, лежащему на столе, и, когда я это делал,
кривил губу и просил: "Ну, подними",- а потом заявлял: "Ну вот, Влерик, ты
обладаешь природным магнетизмом". "А ты?"- глухо спрашивал я, и Вадим
прикладывал свой палец, прижимал к бумаге и поднимал - и так десять раз
десятью пальцами, и каждый раз лист не шевелился, оставаясь на столе.
"Ничего,- успокаивал меня брат,- не переживай, Влерик, ты хоть и Ромеев, но
все же другой. Ты ведь читал "Историю Рима", что я тебе давал? Помнишь, что
там говорилось о неравенстве?"
Он много читал. В его комнате было полно книг, которые он доставал
неизвестно где,- у отца была только мизерная полутехническая,
полуприключенческая библиотека. Когда я перешел в десятый класс, брат, давно
уже студент, однажды застал меня рассматривающим его книги, я вздрогнул от
неожиданности и выронил одну. Я испугался - брат не выносил тайных визитов в
свою комнату, особенно моих,- и быстро что-то пробормотав, вышел. А вслед
услышал смех - добродушный, неожиданный. На следующий день, в воскресенье, я
сам подошел к нему, ощущая стыд и одновременно что-то, похожее на желание
твердой воли. Вадим в плавках - мощный, загорелый - лежал на залитой солнцем
постели, и я, стараясь говорить беспечным тоном, попросил его посоветовать
мне что-нибудь прочесть. Брат, глядящий до этого в потолок и кусающий губу,
удивленно посмотрел на меня, улыбнулся и сказал, прищурив глаза, словно
видел меня впервые:
- Ну и ну! Мы уходим в поход? Мы тоже уходим в поход?
- Какой поход?- спросил я. - Просто я видел у тебя ТациЂта.
- ТаЂцита,- поправил Вадим.- Да нужен ли он тебе сейчас?.. Начни с Эпикура,
это основа всего.
- Что именно Эпикура?
- Мы уходим в поход,- повторил брат, улыбаясь,- мы уходим в поход. Мы
хозяйке давно за квартиру должны. Но, увы, после нас там оценщика ждет
грязный пол, потолок и четыре стены...
- Так с чего начать?- спросил я.
- Я составлю тебе, Влерик, список книг, которые нужно прочесть в первую
очередь. А самое главное - запомни это сразу, сейчас: никогда не читай о
мелких народах и мелких цивилизациях.
- Почему, неинтересно?
- Изучая мелочь, будешь сам мелким, Влерик.
Брат внимательно смотрел на меня серыми глазами; пожалуй, глазами мы
отличались больше всего. У меня были голубые, как и положено страстной
родительской надежде, а у него почти без цвета, даже не серые, вообще
никакие. В них дрожал спокойный смех - беспощадный ко всему, что его
окружало.
"Ты и так мелкий,- говорил этот взгляд,- но можешь стать больше, может быть,
даже больше меня, но только если я окончательно плюну на все".
Моих способностей догнать его явно не хватало. Он опережал меня в возрасте,
что бы я ни делал, мне не перепрыгнуть эти шесть лет. Я мог бы стать
триумфатором в живописи, ведь я учился в художественной школе, рисовал,
ходил в парк на этюды. Но похвалы учителей и гордые вздохи родителей
наполняли меня отвратительным стыдом, я понимал, что брат в силах создать
какую-то другую, новую красоту.
Я прочитал письма Эпикура и вдруг понял, что я тоже что-то значу. Радостный,
я отправился к брату, чтобы просто с ним поговорить. Он посмотрел на меня и
сказал:
- Ты, братик, попался на крючок наслаждения,- и рассмеялся.
- Но это же так правильно,- сказал я.
- Ничего... полезно,- продолжал Вадим.- Все великие попадались на эту
наживку, но также - подумай об этом, Влерик,- и великое множество мелких.
Знаешь, когда начинается глупость? Когда с первой открытой истиной носишься
больше чем два часа. Я имею в виду твое сияющее лицо, Влерик. Конечно,
наслаждение прежде всего. Вот скажи,- взгляд брата стал пристальней,- тебе
нравится рисовать?
- Да.
- А почему? Зачем это тебе, братик?
- Мы с папой говорили,- быстро сказал я,- потом я поступлю в Ленинградскую
академию.
- А потом?
- Потом? Ну, не знаю. Выставки всякие... В Союз художников вступлю.
Брат откинул голову назад и засмеялся, хохотал он звонко, от всей души, но
мне всегда казалось, что звуки его смеха таят для меня унижение.
- В Союз художников?- переспросил брат.- А захлебнуться не боишься? Учти, ты
ведь залезешь в середину. Знаешь, что такое середина?
Я молчал, тихо, про себя, ненавидя его и его смех.
- Лучше быть ниже середины. Вот как наш отец - и на шахте, и стихов не
пишет. И это прекрасно, Валера...
Я вздрогнул, он редко так меня называл.
- А те, кто в середине - их полно,- это и есть богемная шваль, отбросы, их
едят крысы, едят каждый год, а они все равно жиреют и плодятся. Эти средние
поэты, художники, музыканты лучше бы не портили всем слух своим бренчанием,
а спустились бы под землю, как отец.
2
Впервые брат перестал видеть во мне только объект для своих игр и
развлечений, когда мне было лет семь и мы в летний день сидели на кухне друг
против друга и ели вишню. Вадим, откинувшись на стуле, стрелял косточками в
окно. По радио звучала музыка.
- Ладно,- громко сказал брат,- так уж и быть, скажу тебе, где тайник Флинта,
но с одним условием.
Тайником Флинта служило потайное место у нас в доме, где Вадим или я
что-нибудь прятали: деньги, жевательные резинки, конфеты, апельсины, марки,
значки. У каждого из нас был свой тайник, и, если он открывался, нужно было
сделать новый. Раз в месяц брат придумал устраивать "Дни сокровищ", когда в
поисках спрятанных предметов мы переворачивали весь дом, причем Вадим чаще
всего находил спрятанное мной, а я - почти никогда. Неделю назад брат
показал мне новенький компас на кожаном ремешке, покрутил им в воздухе и
спрятал. Я думал об этом компасе и днем, и ночью, так как третий раз
посмотрел фильм "Остров сокровищ". Я видел компас во сне: я в пиратской
одежде на деревянной лодке посреди океана, и в руках у меня только этот
компас, который разросся в моем воображении до настоящего, позеленевшего от
времени компаЂса. Я пересмотрел все щели и закоулки в нашей квартире, а брат
только посмеивался. И тут мне представилась возможность завладеть
сокровищем.
- Скажешь, что это за музыка,- брат кивнул в сторону радио,- скажу, где
компас.
Я задумался, с каждым усилием чувствуя, что безнадежность погружает меня в
темноту, где одна за другой вспыхнули точки света,- они как кометы, пробили
мое черное поле - территорию страха и детства,- и одна точка вырвалась
вперед.
- Полонез Огинского!- тихо воскликнул я.
Брат разжал кулак и ссыпал горсть вишневых косточек в тарелку.
- Верно,- кивнул он, и я увидел в его глазах прежнюю скуку.
С тех пор это и началось: как только пятна света выносили меня вперед, его
разум и воображение шагали дальше, в какие-то нечеловеческие страны.
Брат вышел из кухни, но я догнал его.
- Где же тайник Флинта?
Он посмотрел на меня сверху вниз - большой, высокий, сильный, с блуждающим
пятном пустоты в глазах - и вытащил компас из кармана брюк.
- Держи, Влерик,- сказал он, улыбаясь куда-то в сторону,- все тайники уже
разрыты.
Моей второй страстью, привитой, конечно, Вадимом, стало сочинительство.
Тогда еще не наступило время, когда брат бросит свои тетрадки на диване или
письменном столе - на виду у всех. Я еще не знал, что он писал и пишет,
сочиняет стихи, бесконечные обрывки рассказов и повестей, но импульс
желания, блуждая в его крови, в конце концов по невидимым, тайным сосудам
влился в мою - маленькую, жидкую, но того же цвета. Я скрывался в своей
комнате и дрожащей от восторга рукой писал главы обширного романа "Материк в
огне". Это случилось осенью, когда я перешел из первого класса во второй.
Роман включал в себя историю двух выдуманных стран. Книга начиналась так:
"Недалеко от Африки есть две страны: Урия и Гипия. Однажды урии захотели
напасть на гипов..." Названия стран тоже влил в меня брат: как-то раз я
услышал, как он говорил кому-то из друзей в своей комнате: "Урия Гип... Ты
когда-нибудь слышал, что такое Урия Гип?"
Уже начав писать, я сразу понял, что тайна скоро раскроется. Мне было
заранее безнадежно ясно, что если выведенный под именем Урии дух моего брата
начинает борьбу с Гипом, то есть со мной, то ничто не способно скрыть этот
бой от главного вдохновителя, от того, кто создал этот мир,- от Вадима. Брат
не прилагал никаких усилий, чтобы раскрыть тайну, он редко заглядывал ко мне
в комнату, он не думал всерьез ни о ком, кроме себя, но его жестокой,
скучающей натуре требовались игра, развлечение, и он всегда точно и спокойно
знал, что моя тайная жизнь никуда от него не скроется. Около недели я
тщательно прятал тетрадь с главами романа в дальний угол последнего ящика
письменного стола, в часы вдохновения доставал сочинение, писал, всем своим
видом показывая, что решаю задачи по математике, которую уже начал уныло
ненавидеть. В комнате Вадима по вечерам играла музыка, от громких звуков у
меня болела голова, росло раздражение, я иногда прибегал к матери и отцу -
они сидели в большой комнате и смотрели телевизор. Не смея жаловаться, я
садился на ковер, но мать все понимала, со вздохом вставала с кресла и шла в
комнату брата - просить, чтобы он убавил громкость.
- А!- смеялся Вадим.- Влерик, наш талантище, уроки учит.
Брат никогда не мучился над домашними заданиями. Может быть, он вообще их
никогда не делал, даже в начальных классах, хотя, конечно, это я мог только
вообразить.
Я скрывал свое сочинение, будучи уверенным, что рано или поздно брат узнает
о нем. В моем выдуманном мире шли непрерывные войны, я сладострастно убивал
и вновь рождал своих героев, меняя только имена. Я выдумал новый язык, на
котором говорили урии и гипы, названия городов, вооружений. Гипы постоянно
сражались с уриями, наступали, захватывали города и территории, но в конце
всегда оказывались ни с чем. Я намеренно заставлял своих героев возвращаться
к самому началу попыток. Мне это нравилось, я острее чувствовал
