Рэй Брэдбери
РЕВУН
Среди холодных волн, вдали от суши, мы каждый вечер ждали, когда
приползет туман. Он приползал, и мы - Макдан и я - смазывали латунные
подшипники и включали фонарь на верху каменной башни. Макдан и я, две птицы
в сумрачном небе...
Красный луч... белый... снова красный искал в тумане одинокие суда. А не
увидят луча, так ведь у нас есть еще Голос - могучий низкий голос нашего
Ревуна; он рвался, громогласный, сквозь лохмотья тумана, и перепуганные
чайки разлетались, будто подброшенные игральные карты, а волны дыбились,
шипя пеной.
- Здесь одиноко, но, я надеюсь, ты уже свыкся? - спросил Макдан.
- Да,- ответил я.- Слава богу, ты мастер рассказывать.
- А завтра твой черед ехать на Большую землю.- Он улыбался.- Будешь
танцевать с девушками, пить джин.
- Скажи, Макдан, о чем ты думаешь, когда остаешься здесь один?
- О тайнах моря.- Макдан раскурил трубку.
Четверть восьмого. Холодный ноябрьский вечер, отопление включено, фонарь
разбрасывает свой луч во все стороны, в длинной башенной глотке ревет
Ревун. На берегу на сто миль ни одного селения, только дорога с редкими
автомобилями, одиноко идущая к морю через пустынный край, потом две мили
холодной воды до нашего утеса и в кои-то веки далекое судно.
- Тайны моря.- задумчиво сказал Макдан.- Знаешь ли ты, что океан -
огромная снежинка, величайшая снежинка на свете? Вечно в движении, тысячи
красок и форм, и никогда не повторяется. Удивительно! Однажды ночью, много
лет назад, я сидел здесь один, и тут из глубин поднялись рыбы, все рыбы
моря. Что-то привело их в наш залив, здесь они стали, дрожа и переливаясь,
и смотрели, смотрели на фонарь, красный - белый, красный - белый свет над
ними, и я видел странные глаза. Мне стало холодно. До самой полуночи в море
будто плавал павлиний хвост. И вдруг - без звука - исчезли, все эти
миллионы рыб сгинули. Не знаю, может быть, они плыли сюда издалека на
паломничество? Удивительно! А только подумай сам, как им представлялась
наша башня: высится над водой на семьдесят футов, сверкает божественным
огнем, вещает голосом исполина. Они больше не возвращались, но разве не
может быть, что им почудилось, будто они предстали перед каким-нибудь
рыбьим божеством?
У меня по спине пробежал холодок. Я смотрел на длинный серый газон моря,
простирающийся в ничто и в никуда.
- Да-да, в море чего только нет...-Макдан взволнованно пыхтел трубкой,
часто моргая. Весь этот день его что-то тревожило, он не говорил - что
именно.- Хотя у нас есть всевозможные механизмы и так называемые субмарины,
но пройдет еще десять тысяч веков, прежде чем мы ступим на землю подводного
царства, придем в затонувший мир и узнаем 'настоящий страх. Подумать
только: там, внизу, все еще 300000 год до нашей эры! Мы тут трубим во все
трубы, отхватываем друг у друга земли, отхватываем друг другу головы, а они
живут в холодной пучине, двенадцать миль под водой, во времена столь же
древние, как хвост какой-нибудь кометы.
- Верно, там древний мир.
- Пошли. Мне нужно тебе кое-что сказать, сейчас самое время.
Мы отсчитали ногами восемьдесят ступенек, разговаривая, не спеша. Наверху
Макдан выключил внутреннее освещение, чтобы не было отражения в толстых
стеклах. Огромный глаз маяка мягко вращался, жужжа, на смазанной оси. И
неустанно каждые пятнадцать секунд гудел Ревун.
- Правда, совсем как зверь.- Макдан кивнул своим мыслям.- Большой
одинокий зверь воет в ночи. Сидит на рубеже десятка миллиардов лет и ревет
в Пучину: "Я здесь. я здесь, я здесь..." И Пучина отвечает-да-да, отвечает!
Ты здесь уже три месяца, Джонни, пора тебя подготовить. Понимаешь,- он
всмотрелся в мрак и туман,- в это время года к маяку приходит гость.
- Стаи рыб, о которых ты говорил?
- Нет, не рыбы, нечто другое. Я потому тебе не рассказывал, что боялся -
сочтешь меня помешанным. Но дальше ждать нельзя: если я верно пометил
календарь в прошлом году, то сегодня ночью оно появится. Никаких
подробностей - увидишь сам. Вот, сиди тут. Хочешь, уложи утром барахлишко,
садись на катер, отправляйся на Большую землю, забирай свою машину возле
пристани на мысу, кати в какой-нибудь городок и жги свет по ночам - я ни о
чем тебя не спрошу и корить не буду. Это повторялось уже три года, и
впервые я не один - будет кому подтвердить. А теперь жди и смотри.
Прошло полчаса, мы изредка роняли шепотом несколько слов. Потом устали
ждать, и Макдан начал делиться со мной своими соображениями. У него была
целая теория насчет Ревуна.
- Однажды, много лет назад, на холодный сумрачный берег пришел человек,
остановился, внимая гулу океана, и сказал: "Нам нужен голос, который кричал
бы над морем и предупреждал суда; я сделаю такой голос. Я сделаю голос,
подобный всем векам и туманам, которые когда-либо были; он будет как пустая
постель с тобой рядом ночь напролет, как безлюдный дом, когда отворяешь
дверь, как голые осенние деревья. Голос, подобный птицам, что улетают,
крича, на юг, подобный ноябрьскому ветру и прибою у мрачных, угрюмых
берегов. Я сделаю голос такой одинокий, что его нельзя не услышать, и
всякий, кто его услышит, будет рыдать в душе, и очаги покажутся еще жарче,
и люди в далеких городах скажут: "Хорошо, что мы дома". Я сотворю голос и
механизм, и нарекут его Ревуном, и всякий, кто его услышит, постигнет тоску
вечности и краткость жизни".
Ревун заревел.
- Я придумал эту историю,- тихо сказал Макдан,- чтобы объяснить, почему
оно каждый год плывет к маяку. Мне кажется, оно идет на зов маяка...
- Но... - заговорил я.
- Шшш! - перебил меня Макдан.- Смотри!
Он кивнул туда, где простерлось море.
Что-то плыло к маяку.
Ночь, как я уже говорил, выдалась холодная, в высокой башне было холодно,
свет вспыхивал и гас, и Ревун все кричал, кричал сквозь клубящийся туман.
Видно было плохо и только на небольшое расстояние, но так или иначе вот
море, море, скользящее по ночной земле, плоское, тихое, цвета серого ила,
вот мы, двое, одни в высокой башне, а там, вдали, сперва морщинки, затем
волна, бугор, большой пузырь, немного пены.
И вдруг над холодной гладью - голова, большая темная голова с огромными
глазами и шея. А затем нет, не тело, а опять шея, и еще и еще! На сорок
футов поднялась над водой голова на красивой тонкой темной шее. И лишь
после этого из пучины вынырнуло тело, словно островок из черного коралла,
мидий и раков. Дернулся гибкий хвост. Длина туловища от головы до кончика
хвоста была, как мне кажется, футов девяносто - сто.
Не знаю, что я сказал, но я сказал что-то.
- Спокойно, парень, спокойно,- прошептал Макдан.
- Это невозможно! - воскликнул я.
- Ошибаешься, Джонни, это мы невозможны. Оно все такое же, каким было
десять миллионов лет назад. Оно не изменялось. Это мы и весь здешний край
изменились, стали невозможными. Мы!
Медленно, величественно плыло оно в ледяной воде, там, вдали. Рваный
туман летел над водой, стирая на миг его очертания. Глаз чудовища ловил,
удерживал и отражал наш могучий луч, красный - белый, красный - белый.
Казалось, высоко поднятый круглый диск передавал послание древним шифром.
Чудовище было таким же безмолвным, как туман, сквозь который оно плыло.
- Это какой-то динозавр! - Я присел и схватился за перила.
- Да, из их породы.
- Но ведь они вымерли!
- Нет, просто ушли в пучину. Глубоко-глубоко, в глубь глубин, в Бездну. А
что, Джонни, правда, выразительное слово, сколько в нем заключено: Бездна.
В нем весь холод, весь мрак и вся глубь на свете.
- Что же мы будем делать?
- Делать? У нас работа, уходить нельзя. К тому же здесь безопаснее, чем в
лодке. Пока еще доберешься до берега, а этот зверь длиной с миноносец и
плывет почти так же быстро,
- Но почему, почему он приходит именно сюда?
В следующий миг я получил ответ.
Ревун заревел.
И чудовище ответило.
В этом крике были миллионы лет воды и тумана. В нем было столько боли и
одиночества, что я содрогнулся. Чудовище кричало башне. Ревун ревел.
Чудовище закричало опять. Ревун ревел. Чудовище распахнуло огромную
зубастую пасть, и из нее вырвался звук, в точности повторяющий голос
Ревуна. Одинокий,. могучий, далекий-далекий. Голос безысходности,
непроглядной тьмы, холодной ночи, отверженности. Вот какой это был звук.
- Ну,- зашептал Макдан,- теперь понял, почему оно приходит сюда?
Я кивнул.
- Целый год, Джонни, целый год несчастное чудовище лежит в пучине, за
тысячи миль от берега, на глубине двадцати миль, и ждет. Ему, быть может,
миллион лет, этому одинокому зверю. Только представь себе: ждать миллион
лет. Ты смог бы?
Может, оно последнее из всего рода. Мне так почему-то кажется. И вот пять
лет назад сюда пришли люди и построили этот маяк. Поставили своего Ревуна,
и он ревет, ревет над Пучиной, куда, представь себе, ты ушел, чтобы спать и
грезить о мире, где были тысячи тебе подобных; теперь же ты одинок, совсем
одинок в мире, который н.е для тебя, в котором нужно прятаться. А голос
Ревуна то зовет, то смолкнет, то зовет, то смолкнет, и ты просыпаешься на
илистом дне Пучины, и глаза открываются, будто линзы огромного
фотоаппарата, и ты поднимаешься медленномедленно, потому что на твоих
плечах груз океана, огромная тяжесть. Но зов Ревуна, слабый и такой
знакомый, летит за тысячу миль, пронизывает толщу воды, и топка в твоем
брюхе развивает пары, и ты плывешь вверх, плывешь медленномедленно.
Пожираешь косяки трески и мерлана, полчища медуз и идешь выше, выше всю
осень, месяц за месяцем, сентябрь, когда начинаются туманы, октябрь, когда
туманы еще гуще, и Ревун все зовет, и в конце ноября, после того как ты изо
дня в день приноравливался к давлению, поднимаясь в час на несколько футов,
ты у поверхности, и ты жив. Поневоле всплываешь медленно: если подняться
сразу, тебя разорвет. Поэтому уходит три месяца на то, чтобы всплыть, и еще
столько же дней пути в холодной воде отделяет тебя от маяка. И вот,
наконец, ты здесь - вон там, в ночи, Джонни,- самое огромное чудовище,
какое знала Земля. А вот и маяк, что зовет тебя, такая же длинная шея
торчит из воды и как будто такое же тело, но глав,ное-точно такой же голос,
как у тебя. Понимаешь, Джонни, теперь понимаешь?
Ревун взревел.
Чудовище отозвалось.
Я видел все, я понимал все: миллионы лет одинокого ожидания - когда же,
когда вернется тот, кто никак не хочет вернуться? Миллионы лет одиночества
на дне моря, безумное число веков в Пучине, небо очистилось от летающих
ящеров, на материке высохли болота, лемуры и саблезубые тигры отжили свой
век и завязли в асфальтовых лужах, и на пригорках белыми муравьями
засуетились люди.
Рев Ревуна.
- В прошлом году,- говорил Макдан,- эта тварь всю ночь проплавала в море,
круг за кругом, круг за кругом. Близко не подходила - недоумевала, должно
быть. Может, боялась. И сердилась: шутка ли, столько проплыть! А наутро
туман вдруг развеялся, вышло яркое солнце, и небо было синее, как на
картине. И чудовище ушло прочь от тепла и молчания, уплыло и не вернулось.
Мне кажется, оно весь этот год все думало, ломало себе голову...
Чудовище было всего лишь в ста ярдах от нас, оно кричало, и Ревун кричал.
Когда луч касался глаз зверя, получалось огонь - лед, огонь - лед.
- Вот она, жизнь,- сказал Макдан.- Вечно все то же: один ждет другого, а
его нет и нет. Всегда кто-нибудь любит сильнее, чем любят его. И наступает
час, когда тебе хочется уничтожить то, что ты любишь, чтобы оно тебя больше
не мучило.
Чудовище понеслось на маяк.
Ревун ревел.
- Посмотрим, что сейчас будет,- сказал Макдан, И он выключил Ревун.
Наступила тишина, такая глубокая, что мы слышали в стеклянной клетке, как
бьются наши сердца, слышали медленное скользкое вращение фонаря.
Чудовище остановилось, оцепенело. Его глазищи-прожекторы мигали. Пасть
раскрылась и издала ворчание, будто вулкан. Оно повернуло голову в одну,
другую сторону, словно искало звук, канувший в туман. Оно взглянуло на
маяк. Снова заворчало. Вдруг зрачки его запылали. Оно вздыбилось, колотя
