Со спокойным лицом он открыл папку из манильской соломки, достал
глянцевую фотографию и положил на гримерный столик.
Джон Фабиан поднял брови, глянул искоса на Кроувича и откинулся на
спинку стула. Взявшись за переносицу, он стал осторожно, как при головной
боли, массировать ее. Кроувич взял фотографию, перевернул и начал читать
сведения, отпечатанные на обороте.
- Имя - мисс Иляна Рямонова. Вес - сто фунтов. Глаза синие. Волосы
черные. Лицо овальной формы. Родилась в Нью-Йорке в 1914 году. Исчезла в
1934 году. Подвержена приступам амнезии. По происхождению - русская. И так
далее, и так далее.
Губы Фабиана дернулись.
Кроувич вернул фотографию на столик и задумчиво покачал головой.
- Конечно, с моей стороны, было глупо разыскивать в наших досье
фотографию куклы. БОЖЕ МОЙ, то-то потешились надо мной в управлении. Но
как бы то ни было, вот она - Рябушинская. Не папье-маше, не дерево, не
кукла, а женщина, которая жила среди нас, а потом исчезла. - Он посмотрел
Фабиану прямо в глаза. - Что вы на это скажете?
Фабиан слабо улыбнулся.
- Почти ничего. Когда-то, давным-давно, мне попался на глаза женский
портрет. Лицо мне понравилось, и взял его для своей куклы.
- "Почти ничего"... - Кроувич глубоко вздохнул, достал большой платок
и вытер лицо. - Фабиан, все нынешнее утро я рылся в подшивках "Биллборда".
В одном из номеров за тридцать четвертый год я обнаружил любопытную статью
о выступлениях второразрядной группы. "Фабиан и Душка Уильям". Последний
был куклой, изображавшей маленького мальчика. Там писали и об ассистентке,
Иляне Рямоновой. В журнале не было ее фотографии, но я получил, наконец,
имя... имя реальной особы. Излишне говорить, что такое сходство между
куклой и живой женщиной не может быть случайным. Уверен, что теперь вы
расскажете вашу историю по-другому, Фабиан.
- Да, одно время она была моей ассистенткой. Я просто использовал ее
как модель.
- С вами, пожалуй, вспотеешь, - сказал детектив. - Вы что - болваном
меня считаете? Думаете, что я не узнаю любовь, даже если ее поставят прямо
передо мною? Я же видел, как вы обращаетесь с куклой, как вы
разговариваете с нею и что заставляете отвечать вам. Вы влюблены в эту
куклу потому, что очень, ОЧЕНЬ любили ее оригинал, реальную женщину. Я
достаточно опытен, чтобы почувствовать это. Черт побери, Фабиан, хватит
запираться.
Фабиан поднял свои тонкие бледные руки, повертел ими, осмотрел их и
позволил им упасть вдоль тела.
- Хорошо... В 1934 году я выступал с Душкой Уильямом - куклой,
изображавшей мальчишку с носом-картошкой. Я сам сделал его. Я
гастролировал в Лос-Анджелесе, и однажды вечером ко мне пришла эта
девушка. Она годами следила за моими выступлениями. У нее не было работы,
и она надеялась поступить ко мне в ассистентки...
Он вспомнил, как был поражен ее свежестью и пылкой готовностью
работать с ним и для него и как в полутемной аллее позади театра неслышно
сыграл прохладный дождик, и его капли вспыхивали, словно блестки на ее
теплых волосах, на фарфоровых руках и, словно ожерелье, на воротнике
пальто.
Он различал в полутьме движение ее губ, слушал ее голос, странно
отделенный от уличного шума. Он помнил все, что она говорила, и хотя он не
ответил ни "да" ни "нет", она вдруг оказалась рядом с ним на сцене,
облитая светом прожекторов. А два месяца спустя он - вполне довольный
привычным своим неверием и цинизмом - бросился вслед за нею туда, где нет
ни дна, ни берегов, ни света.
А потом были ссоры - и снова ссоры, после которых уже не было ни
прежних чувств, ни прежнего огня. Он шумел, срывался на истерики - а она
все больше отдалялась от него. Один раз, в припадке ревновать он сжег все
ее платья. Она приняла это совершенно спокойно. Но однажды вечером он
выплеснул на нее все, что накопилось за неделю, обвинил ее в чудовищных
грехах, схватил, ударил по лицу, еще и еще раз, вышвырнул за дверь...
И она исчезла.
На следующий день его словно громом поразило - он понял, что она и в
самом деле ушла навсегда, что ее уже не найти. Мир стал плоским, по ночам
его будили отголоски прежнего грома, по утрам, на рассвете - тоже, тогда
он поднимался, и его оглушали шипение кофеварки, вспышка спички,
потрескивание сигареты, а когда он подходил и зеркалу, пытаясь побриться,
там отражалось нечто искаженное и отвратительное.
Он бросил выступать, завел альбом и вклеивал туда все, что ее
касалось - и афиши, и записи того, что он слышал о ней, и свои газетные
объявления, в которых он умолял ее вернуться. Он даже нанял частного
детектива. Люди говорили. Полиция до изнеможения допрашивала его. Слов
было много.
Но она пропала, как воздушный змей в ясном небе. Ее след затерялся в
больших городах, и полиция оставила поиски. Но не Фабиан. Умерла ли она,
просто ли убежала, но ведь где-то она была, а значит, ее можно было найти
и вернуть.
Однажды вечером он сидел у себя дома, смотрел в темноту и
разговаривал с Душкой Уильямом.
- Уильям, все кончено. Я больше не могу!
- Ты трус! Трус! - донеслось из темноты. - Ты можешь вернуть, если
захочешь!
Душка Уильям трещал и бил в ладоши.
- Сможешь, сможешь. Думай! - настаивал он. - Думай лучше. Ты сможешь.
Отложи меня, запри меня. Начни все с самого начала.
- Все с самого начала?
- Да, - шепнул Душка Уильям. - Да. Купи дерево. Купи чудесное
заморское дерево. Купи твердое дерево. Купи прекрасное молодое дерево. И
вырезай. Вырезай медленно, вырезай тщательно. Строгай его... Осторожно...
Сделай маленькие ноздри. Тонкие черные брови ее сделай высокими,
изогнутыми, словно арки, а щеки пусть будут чуть впалыми. Вырезай,
вырезай...
- Нет! Это безумие. Я никогда не сумею!
- Сумеешь. Ты сумеешь, сумеешь, сумеешь, сумеешь...
Голос умолкал, как журчание реки, уходящей в подземное русло. Эта
река накрыла их и поглотила. Его голова упала на грудь Душки, Уильям
вздохнул. И вскоре оба они лежали, не двигаясь, словно камни под водою.
Следующим утром Джон Фабиан купил брусок самого лучшего твердого
дерева, какое только смог найти, принес его домой, положил на стол и
больше в этот день не притронулся к нему. Он часами сидел, глядя на
брусок. Невозможно было представить, что вот из этой холодной деревяшки
его руки и память смогут воссоздать нечто теплое, гибкое и знакомое.
Нельзя создать даже слабое подобие дождя, или лета, или капель от первого
снега на оконном стекле декабрьской полночью. Нельзя, невозможно поймать
снежинку без того, чтобы она тотчас же не растаяла в грубых пальцах.
В ту ночь Душка Уильям снова вздыхал и шептал:
- Ты сможешь. Да, да, ты сможешь!
И он решился. Целый месяц он вырезал руки, и они вышли прекрасными,
как морская раковина на солнце. Еще месяц - и из дерева, словно
окаменелость из земли, был освобожден слабый очерк ее тела, трепетный и
невероятно тонкий, как сосуды в белой плоти яблока.
Все это время Душка Уильям лежал и покрывался пылью в своем ящике,
все более напоминающем настоящий гроб. Душка Уильям брюзжал, саркастически
скрипел, иногда критиковал, иногда намекал, иногда помогал, но все это
время - умирал, затихал, уже не знал ласковых прикосновений, словно
оболочка куколки, покинутая бабочкой и несомая порывами ветра.
А недели шли и Фабиан строгал, резал, полировал дерево. Душка Уильям
лежал, окутанный тишиной, и однажды, когда Фабиан взял старую куклу в
руки, Уильям недоуменно посмотрел на него и издал смертный хрип.
Так погиб Душка Уильям.
Пока он работал, его гортань огрубела, отвыкла повиноваться - звуки
получались тихие, словно далекое эхо или шелест ветерка в густой кроне. Но
стоило ему надеть на руку новую куклу, как в пальцы вернулась память,
перетекла в дерево - и тонкие ручки согнулись, тельце вдруг стало гибким и
послушным, глаза открылись и взглянули на него.
Маленький ротик приоткрылся на долю дюйма, она была готова
заговорить, и он знал все, что она ему скажет - и первое, и второе, и
третье слово - то, что он хотел от нее услышать. Шепотом, шепотом,
шепотом.
Она послушно - так послушно! - повернула свою головку и заговорила.
Он наклонился к ее губам и уловил теплое дыхание - ДА, ДА, дыхание! Он
прислушался, закрыв глаза, и ощутил мягкие... нежные биения ее сердца.
С минуту Кроувич сидел молча.
- Ясно. Ну, а ваша жена? - спросил он наконец.
- Элис? Конечно же, она была следующей моей ассистенткой. Работала
она плохо и, помоги ей боже, любила меня. Сам не пойму, зачем я женился на
ней. С моей стороны это было нечестно.
- А что вы скажете об убитом - об Окхэме?
- Я ни разу не видел его, пока вы не привели нас в подвал и не
показали тело.
- Фабиан... - сказал детектив.
- Это правда!!
- Фабиан!
- Правда, правда, черт побери! Клянусь, это чистая правда!
"Правда". - С таким шепотом море набегает на серый утренний берег и
откатывается, оставляя на песке великолепное пенное кружево. Небо -
пустынно и холодно. На берегу нет ни души. Солнце еще не встало. И снова
шепот: "Правда".
Фабиан выпрямился в кресле, вцепившись в колени тонкими пальцами.
Лицо его застыло. Кроувич, как и вчера, поймал себя на желании глянуть в
потолок, словно в ноябрьское небо, где кругами летает одинокая птица,
серая в холодном сером небе.
- Правда... - И снова, затихая, - правда...
Кроувич встал и бесшумно прошел в угол, где стоял открытый золоченый
ящик, а в нем лежало то, что шептало и разговаривало, иногда могло
смеяться, а иногда - петь. Он взял ящик, поставил его перед Фабианом и
подождал, когда тот вложит пальцы в тонкие гладкие пустоты, когда дрогнут
маленькие губы и откроются глаза. Ему не пришлось долго ждать.
- Месяц назад пришло письмо...
- Нет...
- Месяц назад пришло письмо.
- Нет, НЕТ!
- Там было написано: "Рябушинская, родилась в 1914 году, умерла в
1934-м. Снова родилась в 1935-м". Мистер Окхэм был фокусником. Было время,
он выступал в одной программе с Джоном и Душкой Уильямом. Он вспомнил, что
сначала была живая женщина, а потом - появилась кукла.
- Нет, это неправда!
- Правда, - отвечал голос.
Снег падает тихо, но еще тише было сейчас в комнате. Губы Фабиана
дрожали, он уставился в глухую стену, словно отыскивая в ней дверь, через
которую можно убежать.
- Ради бога...
- Окхэм угрожал рассказать о нас всему свету.
Кроувич видел, как двигались губы куклы, как она трепетала, как
пульсировали зрачки Фабиана, как судорога сводила его шею, пытаясь
задушить этот шепот.
- Я... Я была здесь, когда явился мистер Окхэм. Лежала в своем ящике
и слушала. Я все слышала и я все знаю. - Голос потух, потом снова окреп и
продолжал: - Мистер Окхэм грозил сломать меня, сжечь дотла, если Джон не
заплатит ему тысячу долларов. А потом послышался удар. Крик. Чья-то
голова, должно быть, мистера Окхэма, ударилась об пол. Я слышала, как Джон
кричал, ругался, рыдал. Я слышала тяжелое дыхание и хрип.
- Ничего ты не слышала! Ты мертвая, слепая! Ты деревяшка! - закричал
Фабиан.
- Но я же слышу, - сказала она и замолкла, словно кто-то зажал ей
рот.
Фабиан вскочил на ноги и теперь стоял с куклой на руке. Ее губы
разомкнулись, дважды, трижды и наконец произнесли:
- Потом хрип оборвался. Я слышала, как Джон волок мистера Окхэма вниз
по ступеням в подвал, где много лет назад были гримерные. Вниз, вниз,
вниз, я слышала, как он уходит все дальше и дальше - вниз...
