Рэй БРЭДБЕРИ
ВОРОНЬЯ СТАЯ
Он вышел из автобуса на площади Вашингтона и вернулся на полквартала,
радуясь своему решению. Никого он больше не хотел видеть в этом Нью-Йорке,
только Пола и Элен Пирсонов. Их он приберег напоследок, как противоядие от
Нью-Йорка, от множества встреч со множеством людей - сумасбродами,
невротиками и просто несчастными. Пирсоны пожмут ему руку, успокоят,
оградят от всего мира дружеской лаской и добрыми словами. Вечер будет
шумным, долгим, очень счастливым, и он вернется в Огайо с наилучшими
воспоминаниями о Нью-Йорке, потому что там, словно в оазисе посреди
пустыни неуверенности и паники, живут два чудесных человека.
Элен Пирсон ждала его у лифта.
- Привет, привет! - воскликнула она. - Как я рада вас видеть,
Уильямс. Проходите! Пол скоро придет, последнее время он часто
задерживается на работе. Сегодня у нас цыплята, надеюсь, вы любите цыплят,
я сама их приготовила. Вы любите цыплят, Уильямс? Надеюсь, любите. А как
ваши дети, как жена? Садитесь, снимайте куртку, снимайте ваши очки, вам
гораздо лучше без этих очков; какой был жаркий день, правда? Хотите
выпить?
Он и опомниться не успел, как она, вцепившись в рукав и размахивая
свободной рукой, затащила его в комнату. На него пахнуло спиртным.
"Боже мой, - удивился он, - да она навеселе!"
- Мартини, пожалуй, - ответил он. - Но только один. Вы же знаете, я
мало пью.
- Ну, конечно, дорогой мой. Пол придет в шесть, сейчас полшестого.
Как чудесно, что вы пришли, Уильямс, как чудесно, что вы нашли для нас
время. Три года я вас не видела!
- Однако, как же так... - пробормотал он.
- Конечно, меньше, но мне так показалось, Уильямс, - сказала она,
слегка смазывая слова и слишком четко жестикулируя.
Ему вдруг показалось, что он ошибся, попал не в тот дом, или что его
принимают за кого-то другого. Может, у нее просто был трудный день, ведь
такое с каждым случается.
- Я тоже выпью с вами. Правда, я уже выпила один коктейль, но уже
давно, - сказала Элен, и он ей поверил. Должно быть, со времени их
последней встречи она начала выпивать, тишком, но методично. Каждый день и
день за днем. Пока не... Такое уже случалось с его приятелями. Человек
вроде бы трезв, а через минуту после рюмки все коктейли, что были выпиты и
всосались в кровь за последние триста дней, бурно, словно старого друга,
встречают очередной мартини. Разинут десять назад Элен была вполне
трезвой, а теперь и глаза затуманились, и слова выходили с трудом.
- Правда-правда, мне именно так показалось, Уильямс. - Она никогда не
называла его просто по имени. - Уильямс, как чудесно, что вы надумали
навестить нас с Полом. Боже мой, за последние годы вы так много сделали,
так преуспели, так прославились. Даже не верится, что вы когда-то писали
для Пола и его скучного телешоу.
- Оно вовсе не скучное, а Пол - превосходный режиссер, да и то, что я
писал тогда для него, было не так уж плохо.
- Скучное, скучное, и все тут. Вы настоящий писатель, знаменитый, вся
эта чепуха теперь не для вас. Скажите, каково чувствовать себя
преуспевающим романистом, когда говорят о тебе, и денег куры не клюют?
Погодите, вот сейчас придет Пол; он так ждал, когда же вы выберетесь к
нам. - Слова Элен текли мимо него. - Вы, молодец, что заскочили к нам,
честное слово, молодец.
- Я многим обязан Полу, - сказал Уильямс, оторвавшись от своих дум. -
Я начинал в его шоу. Тогда, в пятьдесят первом, мне шел двадцать второй
год, и он платил мне десять долларов за страницу.
- Значит, сейчас вам всего лишь тридцать один. Боже мой, вы же совсем
молодой петушок! - воскликнула Элен. - А как вы думаете, сколько мне лет?
Ну-ка, угадайте.
- Я, право, не знаю... - зардевшись, пробормотал он.
- Ну-ну, давайте, угадывайте.
"Миллион, - вдруг подумалось ему. - Миллион лет. Но с Полом все
должно быть в порядке. Сейчас он придет, и окажется, что он все такой же.
Но узнает ли он тебя, Элен?"
- Я плохой отгадчик, - ответил Уильямс.
"Твое тело, - подумал он, - сложено из старых кирпичей этого города,
у тебя внутри невидимо смешиваются гудрон и асфальт, известь и потеки
селитры; твое дыхание - ацетилен, глаза твои - истерический синий ток и
губы - тоже неон, только огненно-красный; лицо твое - оштукатуренный
камень, и только местами - на висках, шее, запястьях - сквозят слабые
мазки зеленого и голубого, твои вены - словно маленькие скверики на
асфальтовых площадях Нью-Йорка. Сейчас в тебе слишком много мрамора,
слишком много гранита и почти не осталось неба и травы".
- Ну же, Уильямс!
- Тридцать шесть?
Она взвизгнула, и он испугался, что перехватил.
- Тридцать шесть! - кричала она, хлопая по коленям. - Тридцать шесть!
Дорогой мой, но ведь вы, конечно, не всерьез! Боже мой, тридцать шесть! На
тридцать шесть я выглядела десять лет назад...
- Раньше мы никогда не говорили о возрасте.
- Вы - милый мальчик, - сказала она. - Раньше это не имело значения.
Но вы и представить себе не можете, как это становится важно, пока сами не
испытаете. Боже мой, Уильямс, вы же молоды; знаете, как вы молоды?!
- Да, пожалуй, молод, - ответил он, разглядывая свои руки.
- Вы - чудесное дитя, - сказала Элен. - Надо будет рассказать это
Полу. Тридцать шесть, боже, милостивый, вот это да! Но ведь я не выгляжу
на сорок шесть, а?
"Раньше она не задавалась такими вопросами, - подумал он. - Не
задавалась бы и теперь, если бы оставалась вечно юной".
- Завтра у Пола день рождения, он разменяет пятый десяток.
- Я знаю.
- Забудьте об этом, он ненавидит юбилеи и никому не говорит о своем
дне рождения. Если вы поднесете ему подарок, его удар хватит. С прошлого
года мы не отмечаем его день рождения. Тогда он, помнится, схватил торт и
вместе с горящими свечами швырнул в мусоропровод.
Вдруг она замолчала, словно поняла, что сболтнула лишнее. С минуту
они глядели в потолок, чувствуя какую-то неловкость.
- Пол сейчас придет, - сказала она наконец. - Хотите еще выпить?
Расскажите же, наконец, каково быть знаменитыми Вы всегда были такой
добросовестный, Уильямс. "Качество, - говорили мы с Полом, - высокое
качество". Вы ведь не сможете писать плохо, даже если захотите. Мы оба
очень вами гордимся и всем хвастаемся, что вы - наш друг.
- Забавно, - сказал Уильямс. - Странное дело. Десять лет назад я всем
хвастался, что знаю вас с Полом. И я в самом деле был очень горд, когда он
принял мою первую вещь...
Зажужжал звонок, и Элен бросилась открывать, оставив Уильямса наедине
со стаканом. Он испугался, что его последние слова прозвучали так, будто
сейчас он вовсе не горд знакомством с Полом. Он отбросил эту мысль. Вот
придет Пол, и все будет хорошо. С Полом всегда было хорошо.
Из прихожей донеслись голоса, и вскоре Элен вернулась с женщиной лет
пятидесяти с небольшим. Казалось, морщины и проседь появились у нее разом,
внезапно.
- Надеюсь, вы не станете возражать, Уильямс; я совсем забыла вас
предупредить, но, надеюсь, вы не будете возражать; это миссис Мирс, она
живет напротив. Я сказала ей, что вы будете у нас к обеду, что вы приехали
в Нью-Йорк поговорить с издателями о вашей новой книге, а она очень хотела
с вами встретиться; она читала все ваши книги, Уильямс, она их очень любит
и давно мечтала встретиться с вами. Миссис Мирс, это мистер Уильямс.
Женщина кивнула.
- Я сама хочу стать писательницей, - сказала она, - сейчас я работаю
над книгой.
Женщины сели. Уильямс почувствовал, что его улыбка живет сама по
себе, как зубы из белого воска, которые мальчишки вставляют себе в рот на
место выпавших молочных. Потом он перестал об этом думать.
- Вы уже пристроили что-нибудь? - спросил он у миссис Мирс.
- Еще нет, но надеюсь, - мягко ответила она. - В последнее время у
меня все так перепуталось.
- Видите ли, - сказала Элен, наклонившись к нему, - две недели назад
у миссис Мирс умер сын.
- Какая жалость, - смутившись, сказал Уильямс.
- Нет, ничего, все в порядке, там ему хорошо. Он был примерно ваших
лет, бедный мальчик, ему было всего тридцать.
- А что с ним случилось? - спросил Уильямс машинально.
- Он страдал от полноты, бедный мальчик; в нем было двести
восемьдесят фунтов, и друзья вечно подшучивали над ним. Он хотел стать
художником. Однажды у него даже купили несколько картин. Но все вокруг
потешались над ним, и вот полгода назад он сел на диету. Перед смертью он
весил всего лишь девяносто три фунта.
- Боже мой! - вырвалось у Уильямса. - Это ужасно.
- Он передержал себя на диете и не слушал, что я ему говорю. Сидел у
себя в комнате, голодал и так похудел, что на похоронах его никто не
узнал. Я думаю, последние дни он был очень счастлив, счастливее, чем
когда-либо. Можно сказать, это был его триумф. Бедный мальчик.
Уильямс допил свой мартини. Он физически почувствовал, как накатывает
уныние. Словно погружаешься в черную воду, в самую глубину. За последнюю
неделю он переделал слишком много дел, слишком много увидел, слишком много
говорил и встречался со слишком многими людьми. Нынче вечером он надеялся
развеяться, но теперь...
- Вы молоды и красивы, - сказала миссис Мирс. Она с упреком
обратилась к Элен. - Почему вы мне не сказали, что он такой красивый!
- Я думала, это все знают, - ответила Элен.
- Он гораздо интереснее, чем на фотографиях, гораздо приятнее.
Представьте себе, когда Ричард сидел на диете, он выглядел совсем как вы.
Да-да, совсем как вы.
Вчера, спасаясь от репортеров, Уильямс зашел в кино и попал на
хронику. На экране он увидел мужчину: тот собирался прыгнуть с моста
Джорджа Вашингтона. Полисмены уговаривали его сойти вниз. Потом - другой
город, другой человек, уже в окне отеля, а внизу кричит толпа, торопит
прыгать. Уильямс, не досмотрев, ушел из зала. Когда он вышел в жаркий
солнечный день, все показалось слишком вещным и грубым; так бывает, когда
быстро переходишь из сна в явь.
- Да, вы молоды и очень красивы, - повторила миссис Мирс.
- Я совсем позабыла, - вскинулась Элен. - Здесь же Том, наш сын.
Том, ну конечно же, Том. Уильямс однажды видел его. Это было пару лет
назад - Том забегал домой с улицы. Они даже поговорили о чем-то. Живой,
сообразительный паренек, хорошо воспитанный и довольно начитанный. Таким
сыном можно гордиться.
- Сейчас ему семнадцать, - говорила Элен. - Он у себя в комнате;
может, привести его? Я немного беспокоюсь за него. Он хороший мальчик, мы
ничего для него не жалели. Но он связался с шайкой, которая грабила
магазины, и месяца два назад попался. Боже мой, сколько было волнений,
пока все не утихло, сколько шуму. Ведь правда же, Уильямс, Том - хороший
ребенок?
Она наполнила его стакан.
- Чудесный, - отхлебнув, ответил Уильямс.
- Вы ведь знаете, каково теперь с детьми. Эти огромные города
совершенно не для них.
- Но я видел здесь игровые площадки.
- Там тоже ужасно. А что делать?.. О, у нас с Полом найдется, чем
удивить вас, Уильямс. Знаете, что? Мы покупаем дом в деревне. После
стольких лет, мы, наконец, уезжаем; Пол бросит свое телевидение, да-да,
взаправду, бросит, разве это не чудесно? И он начнет писать, как вы,
Уильямс, а жить мы будем в Коннектикуте, в чудесном маленьком домишке;
надо, чтобы Пол попробовал, надо дать ему возможность писать. Как вы
думаете, Уильямс, он ведь сможет? Ведь он умеет писать чертовски мило,
правда?
- Ну, конечно! - сказал Уильямс. - Несомненно.
- Вот бросит Пол свою работу, всю эту проклятую чепуху, и мы
переберемся в деревню.
- И как скоро?
- Где-нибудь в августе. А может, отложим до сентября. Самое позднее -
в начале января.
"Ну, конечно, - воодушевился Уильямс. - Им просто нужно уехать
отсюда. Если бы они уехали, бросили этот город! Пол, должно быть, за эти
годы не разучился писать. Если только они уедут! Если только она позволит
ему."
Он смотрел не веселое лицо Элен. Оно выглядело веселым лишь потому,
что она удерживала нужные мускулы в нужном положении, упорно и твердо не
давала веселости сойти с лица, и оттого оно сияло, словно лампа, когда
солнце уже отгорело.
- Звучит не слишком обнадеживающе.
- Но вы верите, что мы сможем, Уильямс, вы верите, что мы в самом
деле уедем отсюда? Ведь Пол здорово пишет, да?
- Конечно. Вы должны попытаться.
- Если не получится, он всегда сможет вернуться на телевидение.
- Конечно.
- Так вот, на этот раз мы обязательно вырвемся. Уедем, возьмем с
собой Тома; деревня пойдет ему на пользу, да и нам тоже - бросим пить,
покончим с ночной жизнью и обоснуемся в деревне с пишущей машинкой и
десятью пачками бумаги, и чтобы Пол исписал ее всю. Ведь он чертовски
хорошо пишет, правда, Уильямс?
- Правда.
- Скажите, мистер Уильямс, как вы стали писателем? - спросила миссис
Мирс.
- Я с детства любил писать. Когда мне исполнилось двенадцать, я начал
писать каждый день и до сих пор не могу остановиться, - нервозно ответил
он, пытаясь вспомнить, как это было на самом деле. - С тех пор я просто
продолжаю - по тысяче слов каждый день.
- Пол начинал точно так же, - вставила Элен.
- У вас, наверное, куча денег, - сказала миссис Мирс.
И тут щелкнул замок. Уильямс невольно вскочил, радостный,
освобожденный. Он улыбался двери, пока она открывалась. Улыбался Полу,
когда тот появился на пороге и удивленно вытаращился. Он развел руки и
бросился к Полу, выкрикивая его имя, совершенно счастливый. Пол шагнул
через прихожую, высокий, пополневший за эти годы, с блестящими, слегка
навыкате, глазами, со слабым запахом виски изо рта. Он схватил Уильямса за
руку, встряхнул ее и закричал:
- Уильямс, боже правый! Рад тебя видеть, парень! Наконец-то ты к нам
выбрался; как я рад, черт побери! Как поживаешь? Ты ведь теперь
знаменитость. Иисусе Христе, давай выпьем, давай напьемся! Элен, миссис
Мирс, что вы стоите? Садитесь, ради бога.
- Мне пора идти, я и так уже задержалась, - сказала миссис Мирс,
бочком отходя к двери. - Спасибо за беседу. До свидания, мистер Уильямс.
- Уильямс, черт возьми, как я рад тебя видеть! Элен уже сказала тебе,
что мы решили уехать! Насчет деревни?
- Она говорила...
- Дружище, мы в самом деле уезжаем из этого проклятого города. Этим
же летом. С каким удовольствием я брошу все это. На телевидении я читал по
десять миллионов слов в год, и так десять лет. Я уеду, Уильямс, пришло
время. Думал ли ты тогда, что я все это брошу? Ты видел Томас Элен, Том у
себя? Тащи его сюда, пусть поговорит с Уильямсом. Хочешь выпить? Ох,
Уильямс, как мы рады тебя видеть. Теперь мы всем будем рассказывать, что
ты был у нас. А кого ты здесь повидал?
- Рейнольдса, вчера вечером.
- Это издатель "Юнайтед Фичез"? Как он поживает? Как у него дела?
- Идут помаленьку.
- Ты помнишь, Элен, как он целый год просидел у себя дома. Чудесный
парень, но что-то вышибло его из колеи: то ли армия, то ли что другое. Он
не решался выйти из дома, боялся, что убьет первого встречного.
- Вчера он выходил со мной, - сказал Уильямс. - Проводил до автобуса.
- Ну, тогда с ним все в порядке, рад слышать. Ты не знаешь про
Бэнкса? Погиб неделю назад в автокатастрофе на Род Айленд.
- Не может быть!
- Да, сэр, черт побери, один из чудеснейших в мире людей, лучший
фотограф из всех, что работают на большие журналы. По-настоящему
талантливый, совсем молодой, чертовски молодой; напился и погиб по дороге
домой. А все эти автомобили, дьявол их возьми!
Уильямсу померещилось, будто под потолком мечется огромная стая
ворон. Здесь больше не было Пола. Были совершенно чужие люди; они
вселились сюда, когда Пирсоны, уехали. Никто не знает куда девались
Пирсоны. И бесполезно, наверное, спрашивать у этого человека, где сейчас
Пол. Он не сможет ответить.
- Уильямс, ты ведь знаешь нашего сына? Элен, сходи к Тому, приведи
его сюда!
Привели сына, он остановился на пороге гостиной. Уильямс встал со
стаканом в руке, чувствуя, как опьянение захлестывает его.
- Это Том, Уильямс, это Том.
- Вы ведь помните Тома?
- Ты помнишь Уильямса, Том?
- Поздоровайся, Том.
Оба они говорили разом, не останавливаясь, торопясь, словно шумела
река, словно шелестел камыш, и путались слова, и глаза горели голубым
спиртовым пламенем.
- Том, поговори с мистером Уильямсом на гангстерском жаргоне, -
сказала Элен.
Молчание.
- Том его живо усвоил, он у нас умница, у него хорошая память. Том,
скажи мистеру Уильямсу пару слов по-гангстерски. Ну, давай же, Том, -
говорила Элен.
Молчание. Том стоял, глядя себе под ноги.
- Ну, Том, давай, - настаивала Элен.
- Оставь его в покое, Элен.
- Но почему, Пол? Я просто подумала, что Уильямсу будет интересно
дослушать жаргон.
- Если Том не хочет, значит, не хочет! - сказал Пол.
Молчание.
- Пойдем на кухню, пока я не напился, - сказал Пол, обнял Уильямса за
плечи и увлек с собой.
Их обоих покачивало. На кухне Пол схватил Уильямса за локоть и начал
говорить ему прямо в лицо, весь красный, словно день напролет кричал,
надсаживаясь.
- Слушай, Уильямс, ты веришь, что я смогут У меня есть чудесная
задумка для романа! - он шлепал Уильямса по руке, сначала мягко, но с
каждым словом все сильнее и сильнее. - Как тебе это понравится?
Уильямс отступил было на шаг, но его рука словно в капкан попала. А
Пол колотил и колотил по ней.
- Как чудесно будет снова начать писать! Писать, иметь свободное
время, скинуть лишний вес.
- Только не как сын миссис Мирс.
- Он был болван!
Пол все крепче и крепче сжимал руку Уильямса. За все годы их дружбы
они почти никогда не прикасались друг к другу, но сейчас Пол тряс, мял,
тискал его. Тряс за плечи, хлопал по спине.
- В деревне, бог даст, у меня будет время отрешиться от этой суеты и
подумать: Ты знаешь, как мы здесь проводим выходные? Приканчиваем на пару
кварту-другую виски, вот и все. Кругом машины, толпы, а мы нагрузимся и
тем счастливы - вот что такое уик-энд в городе. Но в деревне все будет
по-другому. Я хочу, чтобы ты прочел мою рукопись, Уильямс.
- Ах, Пол, погоди.
- Постой, Элен. Ведь ты никогда не отказывался, Уильямс.
"Не отказывался, - подумал он, - но на этот раз откажусь. Я боюсь.
Когда я знал, что найду в рукописи прежнего Пола - живого, непоседливого,
трезвого, сияющего, свободного, уверенного и скорого в своих решениях, с
безукоризненным вкусом, прямого и сильного в споре, хорошего режиссера и
надежного друга; того, кто много лет подряд был моим кумиром, когда я мог
найти в рукописи такого Пола, я читал ее запоем. Но сейчас я не уверен в
этом и не хочу, чтобы меж строк проглядывал этот новый, незнакомый Пол.
Ах, Пол, Пол, неужели ты не знаешь, неужели не понимаешь, что никогда вы с
Элен не уедете из города, никогда, никогда?"
- Дьявол! - воскликнул Пол. - Уильямс, как тебе понравился Нью-Йорк?
Ты ведь недолюбливал его? Нервный город, как ты сказал однажды. А ведь он
мало чем отличается от Сьюкс-Сити или Кеноши. Просто здесь встречаешь
больше людей за меньшее время. Слушай, Уильямс, а каково вдруг
почувствовать себя знаменитым?
Теперь говорили оба, и муж, и жена. Голоса сталкивались, слова
падали, поднимались, смешивались, усыпляюще журчали, сплетались в
бесконечное кружево.
- Уильямс, - говорила она.
- Уильяме, - говорил он.
- Ваше здоровье, - говорила она.
- Разрази меня гром, Уильямс, как я люблю тебя! Ох, как я тебя
ненавижу, ублюдок ты этакий! - смеялся он, колотя Уильямса по плечу.
- А где Том?
- Горжусь тобой!
Стены вспыхнули. В воздухе забили черные крылья. Его избитая рука уже
ничего не чувствовала.
- Трудно будет бросить работу, кое-что у меня неплохо получалось...
Пол измял весь перед у рубашки Уильямса. Тот почувствовал, как
отлетают пуговицы. Со стороны могло показаться, что Пол со своей обычной
напористостью собирается его избить. Его челюсть ходила вверх-вниз, от его
дыхания очки Уильямса запотели.
- Горжусь тобой! Люблю тебя! - и он снова тряс его руку, бил по
плечу, дергал рубашку, трепал по щеке. С Уильямса слетели очки и упали на
пол, тихонько дзинькнув.
- Господи, Уильямс, прости!
- Все в порядке, наплюй.
Уильямс поднял очки. По правому стеклу паутиной разбежались трещины.
Он посмотрел сквозь него: Пол, ошеломленный, смущенный, пытался выбраться
из паутины.
Уильямс ничего не сказал.
- Какой ты неловкий, Пол! - взвизгнула Элен.
Разом грянули телефон и дверной звонок, и Пол говорил, и Элен
говорила, а Том куда-то ушел, и Уильямс совершенно отчетливо подумал:
"Меня вовсе не тошнит, я не хочу блевать, честное слово, но сейчас я пойду
в туалет. Там меня затошнит и вырвет". Не говоря ни слова, раздвигая
горячий воздух, словно в толпе, сквозь слова, возгласы, звон и треск,
смущение и паническое участие он пошел через комнату, спокойно закрыл за
собой дверь туалета, опустился на колени, словно в храме и откинул крышку.
Его трижды вырвало. Из-под сжатых век катились слезы, и он не знал -
отчего, не знал, дышит он или рыдает, он даже не знал, слезы ли это боли и
сожаления или, может быть, вовсе не слезы. Коленопреклоненный, словно на
молитве, он слушал, как по белому фаянсу вода бежит к морю.
За дверью - голоса.
- С вами все в порядке, Уильямс?.. С вами все в порядке... ты в
норме?
Он пошарил в кармане, достал бумажник, открыл его, увидел билет на
поезд, сложил его, засунул в грудной карман и прижал ладонью. Потом
поднялся на ноги, тщательно вытер губы и долго стоял, рассматривая в
зеркале странного человека с паутиной вместо глаза.
Сжимая в руке латунную ручку двери, пошатываясь, с закрытыми глазами,
он вдруг почувствовал, что весит не более девяноста трех фунтов.
ЙНННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННН»
є Этот текст сделан Harry Fantasyst SF&F OCR Laboratory є
є в рамках некоммерческого проекта "Сам-себе Гутенберг-2" є
ЗДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДД¶
є Если вы обнаружите ошибку в тексте, пришлите его фрагмент є
є (указав номер строки) netmail'ом: Fido 2:463/2.5 Igor Zagumennov є
ИННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННј
