Попрыгунчик в шкатулке.
Он выглянул в окно, сжимая шкатулку в руках. Нет, попрыгунчику не
вырваться наружу, как бы он не старался. Не будет он размахивать своими
ручками в вельветовых перчатках и раздаривать налево и направо свою
дикую нарисованную улыбку. Он надежно спрятан под крышкой, заперт в
темнице, и толкающая его пружина напрасо сжала свои витки, как змея,
ожидая, пока откроют шкатулку.
Прижав к ней ухо, Эдвин чувствовал давление внутри, ужас и панику
замурованной игрушки. Это было тоже самое, что держать в руках чужое
сердце. Эдвин не мог сказать, пульсировала ли шкатулка или его
собственная кровь стучала по крышке этой игрушки, в которой что-то
сломалось.
Он бросил шкатулку на пол и выглянул в окно. Снаружи деревья
окружали дом, в котором жил Эдвин. Что там, за деревьями, он не знал.
Если он пытался рассмотреть мир, который был за ними, деревья дружно
сплетались на ветру своими ветвями и преграждали путь его любопытному
взгляду.
- Эдвин! - крикнула сзади мать. - Хватит глазеть. Иди завтракать.
Они пили кофе, и Эдвин слышал ее неровное прерывистое дыхание.
- Нет, - еле слышно сказал он.
- Что?! - раздался резкий голос. Наверное, она поперхнулась. - Что
важнее: завтрак или какое-то окно?!
- Окно, - прошептал Эдвин, и взгляд его скользнул вдаль. "А правда,
что деревья тянутся вдаль на десять тысяч миль?" Он не мог ответить, а
взгяд его был слишком беспомощным, чтобы проникнуть в тот далекий Мир. И
Эдвин снова вернул его обратно к газонам, к ступенькам крыльца, к его
пальцам, дрожащим на подоконнике.
Он повернулся и пошел есть свои безвкусные абрикосы, вдвоем с
Матерью, в огромной комнате, где каждому слову вторило эхо. Пять тысяч
раз - утро, это окно, эти деревья и неизвестность за ними.
Ели молча.
Мать была бледной женщиной. Каждый день в определенное время -
утром в шесть, днем в четыре, вечером - в девять, а также спустя минуту
после полуночи - она подходила к узорчатому стеклу окошка в башенке на
четвертом этаже старого загородного дома и замирала там на мгновение,
высокая, бледная и спокойная. Она напоминала дикий белый цветок, забытый
в старой оранжерее, и упрямо протягивающий свою головку навстречу
лунному свету.
А ее ребенок, Эдвин, был чертополохом, которого дыхание осеннего
ветра могло разнести по всему свету. У него были шелковистые волосы и
голубые глаза, горевшие лихорадочным блеском. Он был нервным мальчиком и
резко вздрагивал, когда внезапно хлопала какая-нибудь дверь.
Мать начала говорить с ним сначала медленно и убедительно, затем
все быстрее, и наконец зло, почти брызгая слюной.
- Почему ты не слушаешься каждое утро?
Мне не нравится то, что ты торчишь у окна, слышишь? Чего ты хочешь?
Увидеть их? - кричала она, и пальцы ее подергивались. Она была похожа на
белый ядовитый цветок. - Хочешь увидеть чудовищ, которые бегают по
дорогам и поедают людей, как клубнику?
"Да, - подумал он. - Я хочу увидеть чудовищ так ими страшными, как
они есть."
- Ты хочешь выйти туда? - кричала она. - Как и твой отец до того,
как ты родился, и быть убитым ими, как он. Этого ты хочешь?
- 36 -
- Нет...
- Разве не достаточно, что они убили его? Зачем тебе думать об этих
чудовищах? - она махнула рукой в сторону леса. - Но если ты так уж
хочешь умереть, то ступай!
Она успокоилась, но ее пальцы все еще нервно сжимались и
разжимались на скатерти.
- Эдвин, Эдвин! Твой отец создавал каждую частичку этого Мира. Он
был прекрасен для него, а, значит, должен быть прекрасен и для тебя
тоже. За этими деревьями нет ничего, ничего кроме смерти. Я не хочу,
чтобы ты приближался к ним. Твой Мир - здесь, и ни о чем другом не надо
думать.
Он кивнул с несчастным видом.
- A теперь улыбнись и кончай завтрак, - сказала она.
Он медленно ел, и окно незаметно отражалось в его серебряной
ложечке.
- Мама... - начал он медленно и несмело. - А что такое умереть? Ты
все время об этом говоришь. Это такое чувство?
- Для тех, кто потом остается жить, это плохое чувство. - Она
внезапно поднялась. - Ты опоздаешь на уроки. Беги!
Он поцеловал ее и схатил учебники.
- Пока!
- Привет учительнице!
Он пулей вылетел из комнаты и побежал по бесконечным лестницам,
холлам, переходам, все вверх и вверх через Миры, лежащие, как листы в
слоеном пироге с прослойками из восточных ковров между ними и яркими
свечами сверху. С самой верхней ступеньки он взглянул вниз, в лестничный
пролет на четыре Мира Вселенной.
Низменность - кухня, столовая, гостинная. Две возвышенности -
музыка, игры, рисование и запертые запретные комнаты. И здесь - он
обернулся - Высокогорье удовольствий, приключений и учебы. Здесь он
любил болтаться, бездельничать или сесть где-нибудь в уголке, напевая
детские песенки.
Итак, это называлось Вселенной. Отец / или Господь, как часто
называла его мать / давно воздвиг эти горы пластика, оклеенные обоями.
Это было создание Творца, в котором Матери отводилась роль солнца.
Вокруг нее должны были вращаться Миры. А Эдвин был маленьким метеором,
кружившимся среди ковров и обоев, обвораживающих Вселенную.
Иногда он и Мать устраивали пикники здесь, на Высокогорье,
расстилали бесконечные скатерти на коричневых плитах. А со старых
портретов незнакомцы с желтыми лицами смотрели на их пир и веселье. Они
пили воду, прозрачную и холодную, из блестящих кранов, упрятанных в
черепичных нишах, а потом со смехом и воплями, в какой-то буйной радости
били стаканы об пол. А еще они играли в прятки, и она находила его то
завернутым, как мумия, в старую штору, то под чехлом какого-нибудь
кресла, как диковенное растение, защищаемое от непогоды. Однажды он
заблудился и долго плутал по каким-то пыльным переходам, пока Мать не
нашла его, испуганного и плачущего, и не вернула в гостиную, где все
такое родное и знакомое.
Эдвин бегом поднялся по лестнице. Два длинных ряда дверей тянулись
вдоль коридора. Все они были закрыты и заперты. С портретов Пикассо и
Дали на Эдвина смотрели жуткие лица чудовищ.
- Эти живут не здесь, - говорила Мать как-то, рассказывая ему про
портреты изображенных на них чудовищ. Сейчас, пробегая мимо, Эдвин
- 37 -
показал им язык. Вдруг он остановился; одна из запретных дверей была
приоткрыта. Солнечный свет, вырывавшийся из нее, взволновал Эдвина. За
дверью виднелась винтовая лестница, уходящая навстречу солнцу и
неизвестности. Эдвин замер в нерешительности. Сколько раз он подходил к
разным дверям, и всегда они были закрыты. А что, если распахнуть дверь и
взобраться по этой лестнице на самый верх? Не ждет ли его там
какое-нибудь чудовище?
- Хэлло! - его крик понесся по винтовой лестнице.
- Хэлло... - лениво ответило эхо - все выше, выше - и пропало.
Он вошел в комнату.
- Пожалуйста, не обижайте меня, - прошептал он глядя вверх.
Эдвин начал подниматься по лестнице, с каждым шагом ожидая
заслуженной кары. Глаза у него были закрыты, как у кающегося грешника.
Он шел все быстрее и быстрее, винтовые перила, казалось, сами вели его.
Неожиданно ступеньки кончились, и он оказался в открытой, залитой
солнцем, башенке. Эдвин открыл глаза и тут же зажмурился. Никогда,
никогда он не видел еще так много солнца! Он ухватился за металлические
перила и несколько мгновений стоял с закрытыми глазами под лучами
утреннего солнца. Наконец он осмелился и осторожно открыл глаза.
В первый раз он находился над лесным барьером, окружавшим дом со
всех сторон. Сверху этот барьер оказался неширокой полоской, а дальше,
насколько хватало глаз, открывалась удивительная картина - зеленая
равнина, перерезанная серыми лентами, по которым ползли какие-то жуки. А
другая половина мира была голубой и бесконечной. Вдали торчали какие-то
предметы, похожие на пальцы. Но чудовищ, как у Пикассо и Дали, нигде не
было видно. Затем Эдвин увидел красно-бело-голубые палатки,
развевавшиеся на высоких шестах.
Вдруг у него закружилась голова, он почувствовал себя больным,
совсем больным. Ведь он прошел через запретную дверь, да еще поднялся по
лестнице. "Ты ослепнешь! - он прижал руки к глазам. - Ты не должен был
увидеть это, не должен, не должен". Он упал на колени, расростерся на
полу, сжавшись в комочек. Еще мгновение, и слепота поразит его!
Пять минут спустя он стоял у окна на Высокогорье и наблюдал
знакомую картину. Он снова видел орешник, вязь, каменную стену и этот
лес, который он считал бесконечной стеной и за которой ничего не должно
быть, кроме кошмара небытия, тумана, дождя и вечной ночи. Теперь он
точно знал, что Вселенная не кончается этим миром Низменности и
Возвышенностей.
Он снова потрогал ручку запретной двери. Заперто. А правда ли, что
он поднимался наверх? Уж не пригрезился ли ему этот бесконечный
полузеленый-полуголубой мир? Эдвин затрепетал. Господь, владевший этим
чудесным миром! Может быть он и сейчас глядит на него. Эдвин провел
ладонью по похолодевшему лицу:
- Я еще вижу, спасибо тебе. Я еще могу видеть.
В девять тридцать, с опозданием на полчаса, он постучался в дверь
класса. Учительница ждала его в своем длинном сером платье с капюшоном,
закрывавшем лицо. На ней, как обычно, были очки в серебряной оправе и
серые перчатки.
- Ты опоздал сегодня.
За ее спиной пламя камина ярко играло на блестящих корешках книг,
стоявших на стеллажах. Стеллажи шли вдоль всех стен класса, а камин был
такой большой, что Эдвин мог вступить в него не наклоняя головы.
Дверь класса закрылась, стало тихо и тепло. В классе стоял
письменный стол, у которого когда-то сидел Господь. Он ходил по этому
ковру, набивая свою трубку дорогим табаком, хмуро выглядывал из этого
- 38 -
огромного окна с цветными стеклами. В комнате еще носились запахи
табака, каучука, кожи и серебряных монет. Здесь голос учительницы звучал
медленно и торжественно, когда она рассказывала о Господе, о старых
временах, когда Мир еще создавался Волей и Трудом Господа, когда он из
проекта на бумаге превращался в строение из бревен и досок. Отпечатки
пальцев Господа еще сохранились на нескольких отточенных карандашах,
которые лежат в коробке, закрытой стеклом. Их нельзя трогать, можно
только смотреть, пока отпечатки не исчезнут, как растаявшие снежинки.
Здесь в этом классе, мягко льющийся голос Учительницы рассказывал
Эдвину, что ожидается от него и его тела. Он должен расти и унаследовать
черты, запахи, голос Господа. Когда-нибудь он сам станет Господом, и
ничто не должно помешать этому. Ни небо, ни деревья, ни То, что
находится за деревьями.
Он задумался, и очертания Учительницы расплылись у него перед
глазами.
- Почему ты опоздал, Эдвин?
- Я не знаю.
- Я тебя еще раз спрашиваю, почему ты опоздал?
- Одна... одна из дверей, запертых, была открыта...
Он увидел, что Учительница вздрогнула, опускаясь в большое кресло с
подлокотниками. Ее голос стал каким-то подавленным. Точно такой же был
однажды у него самого, когда он плакал, испугавшись ночного кошмара.
- Какая дверь? Где? Она же должна быть заперта!
Дверь около портретов Дали-Пикассо, - сказал он в страхе; они с
Учительницей всегда были друзьями. Неужели все кончилось? Он все
испортил?
- Я поднимался по лестнице. Я должен был, должен! Простите меня,
простите! Не говорите, пожалуйста, маме!
