насурмила вместо бровей губы, и я за верное слышал, что
сама Луиза, как ни хотела казаться равнодушною однако
встретила гостя в разных чеботах. Похоронное лицо свата
удивило очень семью Бока, но когда он выговорил
предложение дяди, то если б бомба упала к ним на чайный
столик она испугала бы их менее... Жаль, право, что
тогда еще не было ни бомб, ни маюкону и что сравнение мое
некстати. Отец, качая головой, рассчитывал по пальцам
силу жениха, матушка, заклинаясь, что не отдаст дочери за
душегубца, толковала, однако ж, о подвенечном наряде,
Луиза плакала навзрыд, а бедный сват, разжалованный из
женихов, стоял как убитый, посылая к черту дядю,
которого ненавидел за то, что он, как в насмешку, послал
его сватом к его прежней невесте. Что ни говори а
вожжи, которыми правят людей, сплетены из железа и
золота. Все или боятся одного, или жалуют больно
другое... Это же порешило отца да мать Луизы, как
раскинули старики умом-разумом. Шутить с Бруно плохо...
Хотя-нехотя, ударили по рукам, а дочерей спрашивать тогда
не водилось, да зачем, вправду, их баловать? какое им до
того дело? Вот и вынесли какого-то сладкого напитка и
.возгласили здоровье жениха да невесты. Не знаю, отчего
только вино это показалось свату настояно перцем, матушка
поперхнулась, а дочь, смешав его со слезами, через силу
принудила себя выпить несколько капель. Регинальд, как
безумный, кинулся на лошадь и помчал к дяде веселую, себе
горькую весть. Через две недели была и свадьба. Гостей
съехалась тьма-тьмущая, ведь и тогда охотников попировать
на чужой счет было вдоволь. Только столом тряхни так то
и дело гляди в окошко: поезд за поездом к крыльцу, будто
по них клич кликали. Ну ведь у прежних бар не пиво
варить, не вино курить, хлеб, соль не купленые. Особенно
у барона лавливались.в море золоточешуйные рыбы с
русскими клеймами, а на суше зверки на колесиках. Вот
повели жениха с невестой со всеми немецкими причудами в
церковь. Барон под венцом стоял, охорашивая свою бороду,
переступал с ноги на ногу, словно часовой журавль, и
покрякивал очень гордо зато бедная Луиза, бледная, как
фламское полотно была ни жива ни мертва и сказала (За так
невнятно, так невольно, что оно девяносто шести нет
стоило. Между тем кой-кто из гостей, особенно дамы, в
огромных своих фишбейнах, как цветки в корзинах, из-под
вееров, словно из-за ширм, подсмеивались над неровнею.
Муж не бобер, сказала одна баронесса своей соседке,
проседь только меху цены придает . Морщины такие
борозды, на которых всходят плохие растения , прибавил
какой-то забавник. Поглядим, рассуждали иные, голубка
ли выклюнет глаза этому старому ворону, или он ощиплет ей
перушки! Впрочем, всех сказок не переслушать. Как
водится, гости попировали до бела утра. Морожевки,
рябиновки, настойки из полыни, зари" и прочих невинных
трав лились, а заморских вин пей не хочу. Утро застало
пировавших или за столом, или под столом, и, к крайнему
сожалению любителей прежних обычаев, пир этот, за
исключением битой посуды и подбитых носов, кончился
весьма миролюбиво. Подтрунив над молодыми и освежив себя
горячими напитками, гости разъехались. А когда
разъехались они в замке стало пусто и тихо, как на
кладбище после шумных похорон. Молодая баронесса в первый
раз без отца, без матери сидела, прижавшись в уголке, как
сироточка, и сердце щемило у ней, а ведь это не к
добру!.. Она вздрагивала при каждом звоне шпор своего
мужа и ее так напугали рассказы об его свирепости, что
она замирала от страха, когда он целовал ее, будто он
хотел высосать ее кровь, или когда он ее ласкал, то
представлялось, что добирается до ее шеи для удавки.
Горько жить и с добрым, да немилым человеком, посудите ж,
каково было вековать с таким зверем по нраву и по виду. С
зари до зари, бывало, плачет бедняжка тихомолком, так что
изголовье хоть выжми и не один наперсток наполнила она
слезами. Однажды попросилась она у мужа поклониться
родителям, побывать на родине... Куды! упаси Боже! как
затопает, да закричит: Твоя родина спальня. Изволь-ка,
сударыня, сидеть дома да прясть, а не рыскать по гостям.
Да и что значат слезы, которыми ты, как блестками,
унизываешь шитье свое? Почему, лишь я подхожу к тебе,
твое лицо становится так кисло, что на мне ржавеет
панцирь? Небось на племянника моего ты очень умильно
глазеешь! Черт меня возьми, тут что-то недаром... я
уверен, что вы вспомнили прошлое. Но помни и то Луиза,
что у меня есть прохладительные погреба, куда я навек
могу запереть тебя, как бутылку с венгерским, чтобы не
испортилась!
Не нами выдумано, что неправое подозренье вечно вводит
в искушенье. Обвиненный подумает: Коли меня винят даром
сем-ка я заслужу это ведь терять-то уж нечего. Притом
не утешно и отомстить за обиду Вот так или почти так
случилось с Луизой, так и с племянником барона. Им стало
досадно сперва за напраслину, а там показался и гнев за
упреки, за брань, за прижимки ревнивца. Притом же она не
любила мужа, он не уважал-дядю стало, их ничто не
хранило, а прежняя любовь влекла. И с кем вместе
погорюем, с тем скоро будем радоваться, оттого только, то
вместе. Чуть только можно он сидит при ней, говорит
сладкие речи и глядит в глаза так нежно, что будь
каменное сердце расступится. То рассыпается мелким
бесом в услугах, то веселит ее рассказами... а сам изныл,
истаял от грусти, как свеча. Мудрено ли ж, что с каждым
днем Регинальд становится Луизе милее; с каждым днем муж
ненавистнее, с каждым днем она виноватее. Надоело и
барону нянчиться с женою. Бывало, ни свет, ни заря
отправляется он на грабеж, или в набег, или в отъезжее
поле, здоровается с женой бранью, прощается угрозами...
Какое ж сравненье с Регинальдом! с добрым, с благородным
Регинальдом! Впрочем, сохрани меня Боже заступаться за
них: во всяком случае их склонность была порочна.
Обмануть мужа, изменить дяде грех великий. Конечно,
страсти дело невольное, да на то у нас душа, чтобы с ними
бороться. А то дался ей Регинальд, спустя уши, словно
щур, который сам шею в петлю протягивает. Да одно к
одному, чтобы не отослал его дядя прочь принужден он
стал угождать ему на счет совести. То пошлет чужие грани
перекопать, то жечь нивы, то заставляет губить в набегах
старого и малого. Вот так-то одно дурное намерение ведет
ко множеству черных дел. Минул год. Случились у барона
гости. После обеда все навеселе вышли пострелять из лука
в зверинец. Правду истинну сказать, это важное имя дано
было загородке из одного баронского хвастовства. Им бы
лишь было имя, а как? того не спрашивай. В этом
зверинце, кроме ворон, никаких лесных зверей не было,
если не включать в их число козу, привязанную за рога,
которая потому только разве могла назваться дикою, что
пастушьих собак дичилась; да лошадь, состоящую за
старостию на подножном пансионе, в свободное время от
водовозни, да двух боровов, что приходили туда в гости
без ведома хозяина. Вот принесли самострелы, а что ни
самый огромный подали барону. Он его любимый был... Вот и
вызывает барон силачей натянуть его. Однако же как ни
пытались, никто не может, а барон-то над ними
подсмеивается. Дошла очередь и до Регинальда. Он уперся в
стальной лук пятою, да как потянул тетиву кверху так
только слышно динь, динь... все ахнули, и тетива на
крючке: словно взводил он детскую игрушку. Бруно уж давно
грыз зубы на племянника, а такая удаль в силе, которою он
один до тех пор хвалился, взбесила его еще более. Это
одна сноровка, сказал он презрительно. А вот, господин
дамский угодник, если ты мастер перекидываться не одними
хлебными шариками так будь молодец: попади в мельника,
который работает на плотине ручья. Дядюшка мой,
кажется, видел не раз, как стреляю я по лебедю, отвечал
с негодованием племянник. Но я не палач, чтобы убивать
своих! Гм! своих! По низким твоим чувствам я, право,
скоро поверю, что ты свой этим животным!.. Убить
мельника. Ха, ха, ха, экая важность: не прикажешь ли
потереть виски?.. тебе, кажется, дурно от этой мысли
становится? Тебе бы не кровь а все розовое масло! У
тебя любимое знамя женская косынка! Барон Бруно...
помни, что есть обиды выше родства. Но если в тебе есть
хоть сотая доля правды против злости, то ты скажешь,
отставал ли я от тебя в деле и к стыду моему не
проливал ли невинную кровь русскую в набегах? Не
отставал... велика заслуга! Рада бы курочка на стол
нейти, да за хохол волокут. Подай сюда самострел мой да
сиди за печкой с веретеном... погляди лучше, как метко
попадают стрелы мои в сердце подлых людей. Он с
остервенением вырвал лук из рук Регинальда, приложился
несчастный мельник рухнул в воду. Славно, славно попал!
закричали рыцари, хлопая в ладоши, но Регинальд, горя
уже гневом от обиды, вспыхнул от такой жестокости. Я бы
застрелил тебя, наглый хвастун, проклятый душегубец,
сказал он барону, если б это предвидел, но ты не
избежишь казни! Молчи, мальчишка... или я эту железную
перчатку велю вбить тебе в рот... прочь, или я как
последнего конюха высеку тебя путлищами' . Регинальд уже
ничего не мог сказать от бешенства, и оно разразилось бы
смертным ударом стрелы, которую держал он... если б его
не схватили и не связали. Киньте его в подвал!
зарычал Бруно, беснуясь... Пусть его сочиняет там
романсы на голос пойманной мыши. Кандалы по рукам и по
ногам до посадить его на пищу святого Антония!
Несчастного потащили, и целый месяц красные глаза Луизы
доказывали, сколько она за него претерпела, но что
сталось с ним? не ведал никто, и скоро все позабыли.
Тогда такие вещи были не в диковину.
Вот, судари мои, не через долгое после того время,
будучи Бруно на охоте, получает весточку от своих
головорезов, которые, словно таксы трюфелей'", так они
искали добычу: что русские купцы мимо его берега повезут
морем в Ревель меха для мены и золото для купли. Взманило
это старого грешника. Готовьте ладьи, наряжайтесь
рыбаками, едем острожить этих усатых осетров, закричал
он. Я сейчас буду . Барон был вовсе не набожен, но
достаточно для немецкого рыцаря суеверен. Он не раз
ссорился с патером в Везенштейне за то, что давал собаке
носить в зубах свой молитвенник, а между тем верил
колдовству и боялся домовых, отчего и спать ночью без
свету не изволил. Бывало, крыса хвостом шарчит по
подполью, а ему все кажется, что кто-то гремит латами...
вскочит спросонья и вопит на тень свою: кто там, кто тут?
У кого совесть накраплена и подрезана, как шулерская
карта, тому поневоле надо искать утешенья не в молитве, а
в гаданье. С этим намереньем пришпорил Бруно вороного и
по заглохшей траве помчался в лес дремучий Густел лес..
вечер темнел... ветви хлестали в глаза. Барон ехал далее
и далее. Наконец очутился он перед избушкой, как
говорится, на курьих ножках, что от ветра шатается и от
слов поворачивается. Стук, стук! Отопри-ка, бабушка!
Вот отворила ему двери старая чухонка, известная во всем
околотке чародейка и гадальщица. Кошачий взгляд, волоса
всклокоченные и по пояс. На полосатом платье навешанные
побрякушки, бляхи и железные привески придавали ей
страшный вид, и трудно было разобрать ее голос от скрыла
двери. Слава шла, что она заговаривала кровь, сбирала
змей на перекличку, знала всю подноготную, что с кем
