Денис ЯЦУТКО. Рассказы.
Denis Yatsutko 2:5064/21.35 07 Jan 99 04:40:00
Денис ЯЦУТКО
РЯЗАНЬ
Вот те мава, а впадая в ребячество, неволился зеломой охотою вострить
зубы своего андалузского кобеля-креола в ближний бор, по те, что во рту не
растут - не водятся. А поелику не всё близкое нам вкусить могуче, то и
соборы творились, что те вселенские, однако тональности самой
конспиративной, чтоб усоседившиеся вчужеродцы не взяли на свой качественно
опломбированный зуб стёжки петровы секретные и всю полагаемую добычу не
усюркупили. Влипнуть в науку-гишторию с теми соседями не позволялось
петровым международным положением, а потому и кабыздох пустолайством не
занимался, за которое и был в противном случае ранее бит. Случай же не то
слово противен был, а, посердцу высказаться, берешиту нашему тихому
отвратителен: было Петру подконфортило лесу закинуть туда, где соседские
раки зимуют ( у тех морозильник в амбар), и баночек с надписью юСАТКАю
извлёк удачливый около, сами понимаете, десятка, а пся крев андалузская,
предметы сии узнав, кои оному с целью облизывания по съядении поощрением
выдавались, подняла лай гомонический, подобный, сказывают, тому, что
разбудил, гусиный, древних Рима жителей, когда навострялись туда
досточтимые по сей день в преданиях наши и Петра дедушки с целями более
даже римлянам разорительными, чем доки-грибника тишайшая вылазка за
консервированными ракообразными с целью единственно поесть или закусить,
совершаемая, по устоявшейся народными уложениями в сих палестинах традиции,
третьево дни месяца, который из-за стены снежной приводит весну-деву и
воинству серых туч карачун и рассеяние несёт, как упомянутый Рим иудейску
народу, а в этот день, сказывают у разными языками по-русски глаголящих,
что у волка в зубах, то от Егорья Батьковича ему презент, но - оберечься не
в грех войти, а по той причине Пётр тогда арапам соседним попадаться, как и
теперь, по грибы, не желал, но полухорт, прыгучейших выкусывать в тот раз
приостановив, возлаял, ликуя банкам крабовым, не зная, что на шкуры своей
негустой беду, ибо Пётр, арапами нещадно учёный по конфискации заморской
добычи, учёность сию на пса перенёс четырекратно и добавив на следующий
день оглоблей, а потому, семеня пурпуровоперстым утром за хозяином во
ближний бор по сытные трюфеля, андалузец сей, вжав хвост меж задними
средствами передвижения, не поскуливал даже и ожидал всё пинка за дыхание
собачее своё громкое, но, по разумению Петра, другим макаром и шарпейборзые
не дышут, а потому ударен не стал. А если бы, думаю, и во рту росли, то не
огород бы был, а ближний или какой другой бор или хоть бы танковая
директриса, где мухоморами впервые был восхищён, но восхищён не в смысле
эйфорического воспарения, коего, пишут в газетах и библиотеках, берсерки,
поедая оные, достигали, а в смысле - природной ево красотой, глазами,
вероятно карими, наблюдаемой с желанием возопить:
"Красота-то какая, Господи, Которого дела славны и Сам весь свят и пища
Его вся духовная!" А сам-то кормил Господа баснями, аки соловья - дымом,
обеты давая не потреблять веселящего, а знамо ведь было Петру, что не след,
в умных откровениях сказано, клясться не пить перед Господом, ибо - не
сдержать клятвы такой и, Господа тогда вспомнив, страх заберёт, аки
пса-андалузца, что бежит теперь, прижав метёлку свою малую к корпусу. И то
верно: пискнешь - ударит. А страх забирал неожиданный, если по-матери в
небо, твою, мол, мать, выругаться, а после раскинуть мозгами: это ж Чью
Мать ты, Пётр, помянул, в небо ясное глядючи? И поразит тебя молонья-гнев
Господень, пригнёшься, как когда понял, что арапы-соседи побьют, отведёшь
рукой ветку еловую, шаг шагнёшь один, и уже смешно, потому как шаг назад
был ты ещё не в бору, а теперь в бору, и скачешь в нём середь сосен, аки
блоха у кабыздоха в шерсти, и думается, что вдруг изогнётся Земля и тебя из
шкуры своей паразита выгрызет . Бр-р... ет. е выгрызет. и с кем такого не
было, а счего с тобой должно быть? е возгордился ли ты, об такой
предполагая своей исключительности? Или совсем просто так подумал? Вот и
молчи себе. Поразмысли лучше, зачем человек просто так думает, когда и дела
особого нет для думания. Говоришь, что чтобы ум расслабления себя не имел?
А для чего тогда в человеке мужское расслаблено большею частью, в основном
лишь для непосредственного напрягаясь? А по утрам? возражаешь ты мне, Пётр,
что ж, говорю, может, что оно и по утрам - для непосредственного, только
ум, расслабления не имеющий, а потому не в том же такте живущий, к другому
влечёт, в магазин, или к поэтическому, или вот за глазастыми в ближний бор.
у, можно уже и голос, андалузец. Мавры могут идти к мавам со своими делами.
И понюхай тут. Трюфелей, чай, не откажешься отчистки в кашу тебе добавить,
а то и целый от стола выклянчить. Вот и ищи, а то ж я один-то их как изпод
земли-то унюхаю? Чай не ищейный у человека-то нюх. И не жри! Только лай, а
то знаешь меня - обломаю озоровать... лай! Чудище. А проглот, что твой
грейдер, землю носопыркою конопатит, мхи от оной мягкие отделяя, и глядишь,
а гденибудь-таки глянет на тебя из-подо мха обомлевшее, сиречь трюфель, а
пукой чудской Пётр ево окучивает и поименует груздём, в туясок немалый
отправляя. И удивительное же, говорю, дело были те мухоморы, что в бытность
службистскую на директрисе нечаяно Петром запримечены.
На директрису в маневры с соратниками поплелся по причине скудости пищи в
войсках, хотя и триежеденно регулярным образом полагаемой, по словам
соратников - по грибы, однако же, требуемых немало собрав, бывал свои
товарищи посрамлен за поганство, якобы, собой собранное. Что же этоб,
говорит, разве волнушки или опята поганки вам? А, отвечают соратники, нам
ни к чему мелочь с поганью различать, ибо в мягких муравах у нас, не в
пример, или быстрее даже в пример, вашим кайсацким степям, водятся белый
батюшка-гриб, чей мясистость и вкус с прочими несравним есть, или хоть
закусывать. Доверился Пётр однополчанам, вынул с ведра своево взятое и
примеру последних следовать разрешился. о и опять ругают ево товарищи: Что
же ты, говорят, этот взял - он же не батюшка даже, а токма в прадедушки и
сгодится, и шелковистые из него хищными ртами выглядывают. Вот, как сейчас,
только то, конечно, не то было, трюфели ибо - особые существа в сём
царстве: они на тебя не червячными головками, а самым, что ни скажи,
человечьим моргалом моргают, да так, что ажно и боязно-то бывает: что как
они там в себе и думать ещё кумекают. Пукой чудской отточеной эти глаза
разрезаю, чтоб не казалось, что из туяска укоризною бельмы сии на меня
озираются. А некие, я видал, эти глаза вёрткие выковыривают и готовят от
трюфелей сих кошерно.
Вот уж истинно безответность! А то еще говорят о твоих, метис, родичах,
что, мол, понимают всё и глядят, а адекватно вслух отразить ситуацию не в
состояньи. Какое там! Те кобели и подруги их могут, по крайней хотя бы
мере, той рыбой ходить, что имя ей - Юз, помелом, когда не купировано
(словцо-то неверное: коли от "купно", так "откупировано" вернее) вихлять, а
и лаять способны. чему побои на обоих - свидетельство краше, чем Иеговы. А
на арапов-мавров Пётр, полагая себя духовнее оных по православию, их,
монофизитов, ровно вдвое, злобы под сердцем не задерживал, а полагал даже
младшенького из братьёв на собственной своей сестры поженить, девке,
понятное дело, телом белой и косой дорастающей до того места. где у
кабыздоха хвост начинается, а кабыздох оный страшно залился вдруг лаем и
очертеня диавольски голову свою кабыздошью с лаем, из лёжки зайца подняв,
за косоглазым по пущеневольнической своей врождённой необходимости побежал,
оный же русошерстый таковыми цик-цаками пса петрова замотать решил, что
сразу видать, что тутошний, а не городской ни разу, и среди хуторских никто
так между деревьями не просигает, да и не живут, знамо, зайцы на хуторах, а
которые кролики, так те в клетах, а карликовые - на поводочке, зулотом
золочёном.
Пётр кричит андалузцу, кудаж, мол, ты, дурень безмозглый, за косым учесал
умотаться без толку-то всякого, когда хозяин твой без бердана, а с туяском
разве вдобно за зайцем бегать?
Да и бросить коль туясок, неужели за уши рукой дикого изловить, а и сам,
собачья душа, на что охотник, а не изловишь, поелику с наготой рук за
зверем здешним гоняться не след, Петру со младенчества сие на деле
известно, не последует и сейчас, и в светлом, которое будущее, ибо в
радостные года бегал Пётр с батюшкою, по пикники пойдя, за зверьком малым с
именем милым Ласка, и загнаны лишь с отцом оказались, как тот конь
Королевскаго Величества Хуго, который зайца, однако, за уши изловить
изловчился, но токма зайчатина псовьему сердцу милей, видать, более, чем
глазастые эти подземники, но не поймает. А Пётр трюфель новый окучивает и
на глаз ево человечий который год дивится, более чем на те мухоморы,
которые, сотоварищам помочь отчаявшись и став бродить у заросших колей
танковых неприкаянно, глазом пытливым заметил и ажно был восхищён красотою
их, большею, чем в грибнических книжицах репродукции, только вот, глаз
глазастику разрезая, жмурился как-то, думая будто, что и у него ведь такой
же. Хотя, думал Пётр, я впрочем на трюфель не очень похож, зато Земля, вот,
сказывают, не кабыздошьего интерьеру, а самая, что есть, круглая трюфелем и
глядит. А я, в таком разе, на нём микроб. Ежели трюфель я, или, скажем,
андалузец мой, зайца гонять бросив, откушаем, то евонный-то глаз лопнет
попросту, а то переварится. А вот микроб, что на трюфеле, какой-нибудь,
маврами в тутошние края занесенный, он как себя-то почувствует? Верно,
темно ему станет в гортани или желудке там скажем моём, как в
Отжим-ушкуйских печорах каменных, когда мопасан тамошний лампу загасит.
Тако жде и нам должно стать, когда земной трюфель съедят. Кто ж его
съест-то? Бог разве? И зажмурился Пётр, трижды чтя древнее Трисвятое.
Denis Yatsutko 2:5064/21.35 15 Feb 99 01:32:00
Вот. Только что сочинил. Два часа безотpывно пpосидел пеpед этим долбаным
ящиком. Hу, pазве я не геpой? :)
=== Cut ===
Денис Яцутко.
HИГДЕ.
Антифонт ковыpял каменистую землю плоским кpуглым камнем с остpо отбитым
кpаем. Лидеp лежал pядом, пpикpыв глаза. Аpоматный солёный ветеp, котоpый
дул здесь всегда и котоpый Антифонт давно пеpестал замечать, шевелил
тpавяную одежду Лидеpа, и казалось, что тот задpемал на нагpетых Солнцем
камнях, устав вглядываться в сливающееся с небом моpе. Да, думал Антифонт,
он устал... как и я... Восемнадцать?.. Да - если мы не сильно сбились со
счёта - восемнадцать лет мы смотpели в эту сине-зелёную неопpеделённость,
надеясь увидеть... что? Галеpу, лодку, плот на худой конец... Или -
огpомную волну, котоpая, не заметив их остpовка, пpонеслась бы над ним,
навсегда избавив двоих его обитателей от давно пеpешедшего в отчаяние
ожидания... Или моpское чудовище, алчущее свежего мяса...
Лидеp всегда говоpил, что добычей моpского чудовища можно стать только в
моpе; на беpегу же, даже на таком пустынном и окpуженном со всех стоpон
водой, моpские чудовища не опасны: если бы они выходили за добычей на
беpег, то мы знали бы многих, кто это видел, а мы таковых не знаем. Потому
что их съели, думал пpо себя Антифонт, но возpазить Лидеpу вслух не
pешался, не из стpаха - нет - это было совсем иное чувство - это была
боязнь огоpчить доpогого тебе человека, котоpый пpивык считать свои
умопостpоения непоколебимыми. Стpанно, но Антифонт совсем не огоpчился,
обнаpужив утpом, что Лидеp мёpтв. Hе огоpчился и не обpадовался. Ему даже
показалось на какой-то момент, что он вообще больше никогда не ощутит в
себе этих эмоций, что их выел из его сеpдца солёный ветеp, что они сгоpели
в лучах белого Солнца или умеpли, пpостудившись, в одну из бесчисленных
зябких ночей. Hе все их ночи были, однако, зябкими, - вспомнил вдpуг
Антифонт. Да, не все. Скоpее наобоpот. Во втоpой год их остpовного
