Сергей ЮРСКИЙ
Теорема Ферма
РАССКАЗ
- Неужели так больно?
- Еще бы не больно - иголку втыкают прямо в глаз.
- Кто, Таня?
- Нет, Юля.
- А-а, Юля... Да, она твердо работает.
Вацлав Иванович указательными пальцами развел на две стороны свои
жидкие седые усики.
- Теперь легче вже?
- Вроде немного легче. Но все равно ужасно больно. Дело в том, что
я дергаюсь от укола, ничего не могу с собой поделать. Как люди выносят
операцию без наркоза?
- Они дают новокаин.
- Я имею в виду - без общего наркоза. Даже глаза нельзя зажмурить.
- Ну нет, нет, не надо думать об этом! Я имел три операции. Это
можно терпеть. Ради глаз можно.
Мне делали укол в глаз каждое утро. Вечером, когда гасили свет в
палате, я не мог заснуть, потому что начинал думать об утреннем уколе.
В девять, после завтрака, мы становились в очередь к сестре. Потом в
курилке час примерно я плясал от боли. А после, в одиннадцатом часу,
проваливался наконец в блаженный сон. Ничто мне не мешало - ни жаркое
июньское солнце, ломящееся в окно, ни громкие разговоры моих пяти со-
седей, ни пылесос в коридоре. Все слышал, и все только убаюкивало.
Вацлав Иванович помещался отдельно. Он был тут давним, многоразовым
пациентом и выпросил одиночную каморку. Без соседей, но и без окна и
почти без пространства - кровать, стул, тумбочка. Мы как-то сразу друг
друга отметили. Уже на второй день он стал мне исповедоваться. Со мной
часто так, уже привык. Мы сидели в тихое послеобеденное время на длин-
ной скамье с высокой спинкой в темном тупике коридора. Скамья была
старая, хорошего дерева, без зазубринки отполированная тысячами спин и
задов. И рук. И плеч. И вся эта больница была старая. И Вацлав Ивано-
вич был старый, седенький, щуплый с плоскими усиками вразлет.
Западный был человечек. Хотя вся его жизнь на Западе - это время
оккупации и сидение в гестапо. Потом - и гораздо дольше - он сидел в
лагере под Пермью. А на свободе и до, и после лагеря Вацлав Иванович
преподавал математику в старших классах в маленьком городке на границе
Белоруссии и Литвы. Он был чех. Я-то думал - поляк, раз Литва, Бело-
руссия... Но он сказал: нет, чех. И звали его сперва Вацлав Игнацие-
вич. Однако давно уже для простоты он стал Ивановичем. Какие сильные
гены! Ведь всю жизнь, можно считать, абсолютно всю жизнь он "наш". А
вот - не наш. Эта белая рубашечка с каким-то особенным старомодным во-
ротничком, мелкие ботинки вместо стандартных больничных тапочек, и са-
мое поразительное - не стрелка, но все же складка на пижамных брюках.
Ну, еще и европейские усики.
- Нэвжели вы любили в школе математику?
- Обожал. Остальное было легко. А это... одолеть алгебру... Это бы-
ло как спорт.
- Математика - это логика, а логика - это разум. Все мои ученики
ненавидели алгебру. Почти все. (Он еще иногда окал и сказал: пОчти
все). КОтОрый час?
- Уже начало восьмого.
- НадО ужинать.
Вацлав Иванович передвигался по отделению совершенно свободно. Он
попадал сюда уже много раз и знал пространство по сантиметрам. Но в
коридоре стояли две одинаковые скамьи - друг против друга. И чех за-
был, на какую из них мы сели. Вставая, он свернул направо, в глухую
стену. Сразу почувствовал, поправился и пошел налево. Однако этот ма-
ленький пируэт вдруг ясно показал мне: Вацлав Иванович был слеп. Я
взял его под руку.
- Квадрат суммы двух чисел забыли?
- Это как раз помню.
- Нэвжели не забыли?
- А2+2ав+в2
- Это совершенно достаточно. Если не ляжете, заходите ко мне.
Я покажу удивительную вещь. Вы слыхали о теореме Ферма?
- Да, слыхал... но забыл. Это какая-то сложная теорема, которую уже
сто лет никто не может решить.
- Доказать не может,н поправил меня Вацлав Иванович.н Она совсем
простая в задаче. Вы поймете. Заходите ко мне после ужина, я покажу
вам.
- Ой, нет, Вацлав Иванович, это мне не по зубам!
- По зубам, по зубам, я уверен, вы поймете. Я доказал теорему Фер-
ма.
Телевизор в холле работал скверно. Постоянно шли горизонтальные по-
лосы, звук то исчезал, то возвращался. После программы "Время" нес-
колько человек ушло, освободилось кресло. Я опустился в него и стал
задремывать под однообразный документальный фильм про галерею Уффици.
Чех не появлялся. Может быть, уже лег? Хорошо бы, глаза слипаются. Ка-
жется, сегодня завалюсь без всяких мыслей про уколы, про боль, про
завтра. Какая там теорема Ферма! Да и старик, наверное, забыл, о чем
говорили. Я поднялся и зашаркал в свою шестую палату. Тапочки были без
задников. Надо бы зубы почистить... но это еще идти на тот край отде-
ления в умывальник. Нет, нет, утром, нет сил.
Каморка Вацлава темна - из-под двери света не видно. Уснул, конеч-
но. Для очистки совести я без стука приоткрыл дверь. Старик сидел на
аккуратно застеленной кровати, чинно положив руки на колени. Слабая
лампочка под абажуром из толстого картона еле светила на тумбочке. На
кровати рядом с ним лежала большая бухгалтерская книга.
- Входите, входите! - сказал Вацлав Иванович.н Зажигайте верхний
свет. Сейчас вы все поймете. - Он нервно разгладил на стороны свои
плоские усики. - Садитесь, садитесь на стул.
Я смертельно хотел спать.
- Теорему Пифагора помнят все, и вы, конечно, тоже. Квадрат гипоте-
нузы равен...
- Сумме квадратов катетов.
- Это так, и это очень красиво. Значить,н он произнес слово с мяг-
ким знаком на конце,н если в прямоугольном треугольнике меньший катет
равен трем, больший - четырем, то три в квадрате - девять, четыре в
квадрате н шестнадцать, девять плюс шестнадцать будет двадцать пять.
Гипотенуза равна корню квадратному из двадцати пяти, то есть пяти. Это
так. Это понятно?
- Угу.
- Что?
- Понятно, понятно.
- Теперь я буду говорить тише - десять часов, там, за стенкой,
женская палата, они рано ложатся.
Вацлав Иванович пересел ближе к изголовью кровати и к моему стулу.
Наши колени соприкоснулись. Он протянул мне бухгалтерскую книгу:
- Значить, так, откройте.
В книге была закладка. Я раскрыл книгу и разглядел закладку. Обыч-
ная фотография пса. Пес сидел возле парадной, раскрыв пасть и свесив
на сторону язык.
- Это ваша собачка?
- Нет, это Искра, овчарка-поводырь. Морозова Николая Герасимовича,
который умер.
- Ага... Отчего умер? - У меня слипались глаза, и даже, кажется,
что-то снилось.
- Он умер от инфаркта. А Искру взяли обратно в питомник.
- Ага-а...
Мне снилась светлая комната в деревянном доме. Окно выходило на ве-
ранду. За верандой колыхалась под ветром сирень. Звучный женский голос
говорил: "Позовите сестру, позовите сестру!"
- У них в палате две лежачих,н сказал Вацлав Иванович.
Я поднялся и пошел в дежурную комнату за сестрой.
- Да, я знаю,н сказала сестра Таня,н уже иду. Ей укол надо. Сейчас.
Вацлав Иванович стоял в дверях своей каморки.
- Идет?
- Да, сейчас придет. Идет сестра! - крикнул я в женскую палату.
Мы снова сели на свои места - колени в колени.
- Теперь смотрите. Вот, значить, формула: an+bn=cn
Видите?
Он ткнул пальцем в бухгалтерскую книгу. Там через все секции учет-
ной разлиновки четко было выведено: an+bn=cn.
- Так вот, еще в семнадцатом веке Ферма предложил доказать, что,
если n больше двух, то это равенство невозможно: если n>2, an+bn cn
- Больше двух?
- Ну да! Если n равно двум, то это теорема Пифагора, это возможно.
- А если больше двух, то невозможно?
- Невозможно.
- А зачем доказывать отрицательную истину?
- Как?! - тихо вскрикнул чех.н Отрицательная истина отличается от
положительной только тем, что лежит по другую сторону от нуля.
- Ну! - От желания спать я начал терять вежливость.
- Переверните страницу,н сказал чех.н Смотрите. Теперь я начинаю
мое доказательство. Нужно сделать всего два допущения. Первое - допус-
тить на время, что nн целое число, кратное одному из однозначных чи-
сел. Понятно?
- Ну... да.
- То есть двадцать один - годится, оно кратно трем и семи, да? Оно
делится на три и на семь. Так. Двадцать два - годится или нет?
- Годится.
- Кратно чему?
- Двум и одиннадцати.
- Одиннадцать - не однозначное число. Однозначное только от двух до
девяти. Кратно двум. Двадцать три - годится?
- Годится.
- А чему же кратно двадцать три?
- А?
- Чему кратно?
- Чему?
- Ничему. Значить, не годится.
- Да, не годится. Ну...
- Второе допущение. Переверните страницу.
Я прошелестел толстой серой бумагой и прикрыл глаза. Нехорошо было
пользоваться слепотой собеседника, но я ничего не мог с собой поде-
лать.
- Теперь мы приходим к простому уравнению... Переверните страницу.
Я перевернул вслепую и, кажется, даже не одну, а сразу несколько
страниц зацепилось.
- Остается признать, что an+bn всегда меньше Х.
Я открыл глаза и глянул в бухгалтерскую книгу. Страница, о которой
говорил старик, была давно потеряна, и нить рассуждений окончательно
ускользнула от меня. На расчерченной бумаге громоздились какие-то со-
вершенно неведомые буквы, знаки, степени, корни. Может быть, это была
уже другая теорема.
- Теперь вы видите это неравенство? - спросил чех.
Я захлопнул книгу.
- Вацлав Иванович, я все-таки сильно позабыл алгебру. Мне трудно.
- Вы устали. Отложим до завтра.
- Нет, подождите. Что вообще значит теорема Ферма? Сам-то он ее ре-
шил или нет?
- Пьер Ферма написал несколько знаков на полях возле формулы и
ссылку на другие свои бумаги.
- Значит, у него решение было?
- Видимо, так.
- А если не было? Если он сам понял, что это некорректная постанов-
ка задачи?
- О, да вы математик! - засмеялся старик.н Вы такие слова знаете...
Почему некорректная?
- Да потому что я применяю это к обычной жизни! - Я начал злиться,
и сонливость прошла, отодвинулась.н Это то же самое, что сказать чело-
веку: докажите, что вы невиновны! Это незаконно. Ты сам докажи, что я
виновен. А мне нечего доказывать, я живу себе и живу.
- Ферма достаточно авторитетен. И он никогда не ставил задач некор-
ректных.
- А в принципе, в принципе что это дает? Ну да, сумма квадратов ка-
тетов равна квадрату гипотенузы - это колоссально, потому что это
всегда так. Это - открытие. И это нужно для дела, для людей. А
здесь... Допустим, вы доказали, что никогда так быть не может. Ну и
что? Это же бездна. Никогда...
- Это и есть бездна,н тихо сказал чех и облизал свои плоские уси-
ки.н Я ее чувствую, и я обосновал ее. А мне не верят. Думают, что там,
в бесконечности, есть дно, что там уравнение может сойтись. А оно не
может. Бездна.
Мне почему-то стало жутковато, и сон совсем прошел.
- Вы говорили, что у вас много друзей - больших физиков и математи-
ков,н продолжал Вацлав Иванович.н Я бы только хотел, чтобы кто-нибудь
познакомился с этим доказательством. Это моя мечта.
Я долго стряхивал с простыни непонятно откуда набившиеся крошки,
песчинки. Стряхнул, лег и все равно почувствовал множество крупинок,
въевшихся в тело. Накрылся второй серой и навсегда пыльной простыней.
Палата спала. Я думал о том, что на Руси много гениев. Какие идеи, ка-
кие странные бескорыстные увлечения, какие биографии! Как несправедли-
ва жизнь! Гениев обижают, не замечают. Я думал о том, что я, пожалуй,
больше замечен, чем Вацлав Иванович, и что это несправедливо. Потом
захрапел сосед слева. Даже не захрапел, а зарычал и засвистел одновре-
менно. Я перевернулся на другой бок, и мысли мои повернулись. Я стал
думать, что и меня не заметила жизнь, что вот я ворочаюсь на пупырча-
той простыне в палате с тяжелым запахом и завтра мне всадят укол в
глаз. А ведь я тоже немало хорошего сделал или хотел сделать... Потом
я уснул.
Мне снилась внутренность гладкой черной трубы. Я летел по ней,
слегка касаясь плечами маслянистого металла. Потом меня прижало всем
правым боком - поворот. Скорость была громадная. Крутая извилина кон-
чилась, я поднял глаза и далеко впереди увидел яркий свет - труба кон-
чалась раструбом, и там, в конце, под сильным ветром колыхалась си-
рень.
В правый глаз мне вставили монокль в виде овальной рюмочки с теплой
жидкостью. Рюмку привязали к голове резиновым бинтом. Подсоединили к
торчащей в бинте клемме и пустили слабый ток. Я откинулся на спинку
кресла. Нас сидело шестеро в этом зале физиотерапии. Распахнутое окно,
пышное тепло июня. Легкое потрескивание никому непонятных электропри-
боров, бесшумные колдовские шаги медсестры. И никакой боли, И, честно
говоря, никакой веры в это лечение - уж слишком все это симпатично,
слишком умиротворяюще. Тебя просто греют, просто не тревожат. Тебя
просто любят. Неужели это может вылечить? Весь опыт жизни говорит, что
нет. А все-таки приятно.
У всех из глаз торчали ножки овальных рюмочек. А от ножек шли про-
водочки к черным коробочкам на стене. Мы походили на инопланетных на-
секомых с кристаллическими глазами, вынесенными впереди головы.
Некоторое время мысли мои не имели никакой формы. Напряженно и лег-
ко я думал ни о чем. Потом я стал мысленно разглядывать внутренность
моей головы. Я подбирался с фонариком к местам, где глаз крепится к
глазнице. Я видел заломившиеся, искрившие нехорошим током сосуды-про-
водочки. Их бы надо менять. Замутненное стекловидное тело - оно похо-
дило на непрозрачное волнистое стекло в дверях учрежденческих туале-
тов. На нем была пыль. Я думал о том, что человек, лишенный зрения,
видимо, всегда погружен во внутренний свой мир. У него всегда есть ин-
дульгенция, позволяющая ему не думать о других. Это его право, и в
этом есть определенная соблазнительная степень свободы. Например, я
лично свободен еще минут двенадцать - до конца процедуры - не задумы-
ваться, не заботиться ни о ком и ни о чем. А вот, скажем, Вацлав Ива-
нович, тот вообще... Но здесь в мою беззаботность вдвинулось острие
тревоги. Я вспомнил эту бухгалтерскую книгу, сплошь исписанную почти
совершенно слепым человеком. Вспомнил его напряженную сосредоточен-
ность. Старик не устал жить и бороться. Он в неравных, худших услови-
ях. Ему все труднее. Но он не покидает ринг. Вот и меня хочет он сде-
лать своим секундантом, чтобы продолжить бой. А я зеваю, засыпаю.....
Мне стало стыдно, и лицо вспотело под резиновыми бинтами. Вацлав не
подошел ко мне за завтраком. Я вообще не видел его сегодня.
- Я его отпустила домой за документами. У него завтра комиссия,н
сказала мне завотделением.
У меня с ней были славные шутливые отношения. Как бы не замечая
своего жуткого вида - больничной пижамы, тапочек, бахил,н я в ее при-
сутствии постоянно обозначал все признаки салонной галантности - вска-
кивал со стула, шаркал ножкой, кланялся. Ей это нравилось.
- А далеко живет наш Вацлав?
- Ох, далеко! На окраине.
- И что же, сам поехал или кто его забрал?
- Сам, сам. Он одинокий. Потихоньку, с палочкой, с палочкой.
- Вот что, мадам, Любовь, свет, Володимировна... позвонить бы мне
по телефону, да не из автомата, а для тихой беседы, а?
- Во как! - Она кокетливо покачала головой.н Идите ко мне в каби-
нет. Ключ в двери. Запритесь изнутри.
Из больницы легко разговаривать даже с тем, кому не собрался позво-
нить месяцы, а то и годы.
- Я уж думала, ты совсем пропал. Может, думаю, зазнался или, может,
эмигрировал. Или, думаю, влюбился...
- Что ты, что ты, дорогуша моя! Просто так получилось. Я сейчас из
больницы звоню...
- Как? Что? Где?
- Да нет, все уже нормально...
Все! Мои ви'ны уже позабыты, и вроде уже должок за ней - она дома,
а я вот в больнице. Уважают в России болезнь.
- Кстати, о птичках... Что ты думаешь о теореме Ферма?
Трубка замолчала. Потом послышался легкий смешок... хмыканье.
- Ну, ну, продолжай.
- Ты не подумай чего плохого, я еще не свихнулся, скажи только - ты
ведь работала в этом математическом издании, как оно называется? Ты
еще там?
- Я давно не там. Ты мне, дорогуша, не звонил два года. Вот что...
апельсинов я тебе привезу и что я о тебе думаю, скажу откровенно, а
насчет Ферма... позвони Саше. Он в журнале работает, и он тебе скажет,
что он думает о Ферма и что я думаю о Ферма. Целую. Пока.
Я позвонил Саше и произнес все положенные слова вежливости вроде:
"Брось, старик, да знаю я тебя" или "Да надо плюнуть на все, сесть нам
вдвоем и выпить водки с пельменями из картонной коробки". Когда я до-
шел до Ферма, трубка замолчала, как и в прошлый раз.
- Алло, ты здесь?
- Слушай, сколько твоему Вацлаву Ивановичу лет?
- Семьдесят, может, больше. Слепой старичок.
- Я все понимаю, но, знаешь, ты подальше от этого.
- В чем дело, Сашок? Ты можешь посмотреть эту тетрадку?
- Могу посмотреть. А могу и не смотреть. Говорю заранее - сумасшед-
ший. Я это все десятки раз видел. Теорема Ферма в математике - это как
перпетуум-мобиле в механике. Близко и понятно, как собственный локоть,
но ведь не укусишь.
- Сашок, у него там какой-то совершенно новый подход. Там два прос-
тых допущения и... всех дел полчаса... а? Он, Сашок, и в гестапо си-
дел, и в лагере сидел.
- Ну, ладно. Потом, может, занесешь, и я тебе объясню. Только не
давай ему моего телефона.
В дверь три раза стукнула Люба Владимировна:
- Это я, хозяйка, иду покурить.
Я повесил трубку.
В палате на моей койке лежала бухгалтерская книга с закладкой. Еще
раз я поглядел на собаку Искру. Пасть была разинута, язык свесился на-
бок. Искра улыбалась.
Двое моих сокамерников играли в шахматы. Трое остальных давали со-
веты и страшно при этом матюгались. Потом все стали хватать фигуры ру-
ками и отталкивать друг друга. Потом вся партия просыпалась на пол, и
мой сосед-храпун начал всех хватать за грудки, крича одинаково: "Ты
играл за "Пищевик" или я играл?"
Я лег на спину поверх одеяла и попробовал читать доказательство
сначала.
an +bn=cn; при n>2 an +bn=cn
Первые три страницы невероятно крупных букв и цифр прошли, как де-
тектив. Потом я забуксовал, стал беспомощно отлистывать назад, рванул-
ся через страницу вперед, и опять накатились сонливость и равнодушие.
"А на хера мне с ним играть? - кричал храпун.н Он поля не видит в сра-
ку, он пешки жрет - и п.....ц!" "Во, во! - говорил от окна Володя, ко-
торому шибануло глаз взорвавшимся кислородным баллоном.н Вот ты ис-
пользуй! Ты выиграй! Попробуй!" "Одна попробовала, да весь и сжевала".
"Все, статус! - крикнул плешивый дядя Леша.н Развели, ё моё, экологию.
Я футбол буду слушать".н И он стал прилаживать наушники.
Вацлав Иванович появился перед ужином. "Ручаться не могу,н сказал я
ему,н но, может быть, удастся показать вашу теорему. Я связался кое с
кем". Чех не дрогнул. Даже, кажется, не вполне расслышал мое сообще-
ние.
- Могу я попросить ту фотографию с тетрадки?
- Искру?
- Да, да, Искру.
Немного обиженный его равнодушием, я пошел в палату. Было тихо. Ру-
гань дошла до точки, и теперь соседи, все обиженные, лежали молча, от-
вернувшись друг от друга. Я взял книгу и вышел. Вацлав ждал меня у
распахнутой двери своей каморки. "ЗахОдите". Он снова подчеркнул букву
"О". Мы уселись во вчерашнюю позицию - я на стуле, он на кровати. Я
вложил в его руки бухгалтерскую книгу. Он вжикнул большим пальцем во
всю толщину страниц, определяя - где фотография? Взял карточку и осто-
рожно положил поверх гроссбуха. Несколько раз быстро пригладил усики.
Только теперь я заметил, что он сильно взволнован: руки слегка тряс-
лись, кожа на лице стала совсем пергаментной.
- Знаете, я сегодня заплутал в городе. Я почти три часа ехал домой.
Обратно меня привез на машине сосед. Потому что мне стало нехорошо
около двери.
- А что за срочность? Что за бумаги им вдруг понадобились?
- О, это не им. Это мне. Завтра комиссия. Они мне два раза' (он
сделал ударение на последнем слоге), два раза' вже отказывали.
- В чем отказывали?
- Я хочу собачку.
Мы помолчали.
- Если бы это была Искра, то это как семья. Мы давно знаем друг
друга. Но это невозможно, невероятно. Пусть другая собачка.
- Из питомника? Это специально, что ли - поводыри?
- Да, да. Они обучены. И потом у них есть душа. У всех. Я знаю.
- А почему вам могут отказать? Ведь вы же...н Я замялся.н Чего им
надо?.. Надо еще хуже видеть, что ли?
- Да, да... тут и группа инвалидности, и еще, и еще... Большие инт-
риги. Надо, с одной стороны, доказать, что ты абсолютно одинок и не
имеешь ни средств, ни помощи, а с другой стороны,н что имеешь средства
хорошо содержать собачку. Потому что ты стар и умрешь, а она еще пе-
рейдет к другому. Я жду уже два года, но там очередь, и много человек
на одно место.
- Может, я чем могу помочь? Поговорю с главной или на комиссию пой-
ду. Это здесь, в больнице?
- Да, внизу. Завтра. Спасибо вам большое, но я, правда, не знаю...
Там интриги - у всех свои кандидаты. Там, говорят, дают взятки, но я
не уверен. Это слухи. Я не знаю, кто берет, сколько и когда нужно
дать. Вот, вот у меня здесь характеристики, рекомендации...
Он протянул мне прозрачную фиолетовую папку, в которой лежало де-
сятка два документов.
- Ну, вот видите,н сказал я.н Какая у вас кипа.
- Да, да, это со школы - и с Белоруссии, и с общества слепых - я
там преподавал... И с жека... Два года это все собирал.
- Вы же еще и отсидели. Вас реабилитировали?
- Да, да, там есть.н Вацлав нервно застучал тонким пальчиком по фи-
олетовой папке.н Но, знаете, все же оккупация. Там, на комиссии,
по-разному на это смотрят.
- Даже теперь?
- Нэвжели ж нет?! Там ветераны, они прежней закваски. Они воевали,
а я...
- А вы в гестапо прохлаждались.
- Вот именно, так они и говорят.
- Ну ладно, пойду-ка я завтра на это судилище и попробую стать ва-
шим адвокатом.
Не спалось. Мучила жара. Болел глаз. В коридоре ходили, двигали
кровати. Несколько раз привозили больных по "скорой". В полудреме все
путалось: всплывали слепые лица ветеранов из комиссии, и это были мои
соседи по палате. Ветераны сидели на пляже. Лысый дядя Леша поднимал с
песка графин с водой. По краю графина сплошь был песок. Дядя Леша пил
из графина, выплевывал песчинки и говорил: "Развели, ё моё, экологию".
Часа в четыре ударила сильная гроза. Прошел ливень, и сразу похоло-
дало. Утро было серое. Володя у окна надрывно кашлял. Вчерашний мой
адвокатский азарт куда-то улетучился, и я не представлял, как присту-
пить к делу. В самом воздухе было что-то нехорошее. Все впали в угрю-
мость и неврастению. Валера, сосед справа, пил кефир, проливал его на
майку и, постукивая кулаком по колену, бормотал: "Сходила моя Элка на-
лево. Вот чувствую, в эту самую ночь сходила налево". В коридоре стало
тесно - привезли новеньких, а в палатах мест не было: кровати стояли
вдоль всей стены до самого буфета.
Из буфета шел Вацлав Иванович, держа впереди себя чайник с кипят-
ком.
- Во сколько ваше судилище? - спросил я.
- Еще в одиннадцать. Знаете, я думаю, они вас не пустят. Они никого
не пускают.
Мы вошли в его клетку без окон. На кровати распластались черные
брюки, а низ правой штанины лежал на тумбочке. Казалось, маленький не-
видимка разлегся в развязной позе и неслышно храпит. Вацлав Иванович
накрыл брючину на тумбочке полотенцем и стал медленно водить по ней
горячим чайником.
- Зачем это вы?
- А-а! Надо прилично выглядеть. Я всю ночь их гладил. Все равно сна
нет. Мне дали чайник, я сам кипятил. А потом вот сломался штепсел (он
произнес "штепсел" без мягкого знака), стало надо ходить в буфет. Сей-
час уже скоро конец.
Водить чайником с водой было неудобно и жутко опасно. Слепой... с
кипятком... в комнате без окон... и эти маленькие брючки с маленького
тела. Картинка была настолько жалостная, что проснулось во мне спаси-
тельное раздражение: чего он в самом деле?.. "Чего он наворачивает?" -
неприязненно думал я о Вацлаве Ивановиче, направляясь в кабинет завот-
делением.
- Я, конечно, буду на комиссии,н сказала мне Любовь Владимировна.н
Но голоса у меня там нет. Я только докладываю. И вот что, голубчик
мой, отступитесь-ка вы от этого дела, толку не будет.
- Любовь, свет, Владимировна, смотреть на него просто невозможно.
Он какой-то втройне одинокий, в кубе одинокий, математически говоря.
- Да...н Ее сигарета потухла, она начала щелкать зажигалкой, встря-
хивать ее, но огня не было. Я протянул ей свою сигарету, и она прику-
рила от нее.н Да...н повторила она.н На всех на вас смотреть невозмож-
но. Там, на комиссии, такие судьбы всплывают, что уже непонятно, кого
жалеть, а кого...
- У него в питомнике даже знакомая собачка.
- Да знаю... Искра. Она занята, я спрашивала.
Окно распахнулось от ветра. Взлетели к потолку занавески. С подо-
конника полилась вода. Я с трудом наводил порядок. Любовь Владимировна
не шевелилась. Курила.
- Но шансы у него есть все-таки? - спросил я.
- Мало.
Когда Вацлав Иванович явился в коридоре при полном параде - в чер-
ных коротких брючках с идеальными стрелками, в пиджачке на четыре пу-
говицы, при галстучке,н я и сам понял, что шансов у него ноль. Такой
он был иностранный, чужой нашему миру. Без палки, с фиолетовой папкой
в
руке, он держался очень прямо и походил на дипломата капитулирующе-
го маленького государства.
С моей "защитой" все решилось само собой. Мы спустились вниз и уви-
дели целую толпу слепых и провожатых возле двери комиссии. Выкликали
по фамилии и каждый раз добавляли жестко: "Без сопровождения! Без соп-
ровождения!"
Мы просидели около часа. Люди входили, выходили. Ответ давался не
сегодня. Все это еще должно было рассматриваться, оформляться, кем-то
утверждаться. Потом пришла сестра из отделения и вызвала меня на кон-
сультацию.
Я выписался из больницы, но продолжал заходить через день на ос-
мотр, на процедуры. Пару раз принес гостинцы - хорошие конфеты заведу-
ющей, шоколадки сестрам, фрукты для Вацлава. Мы с ним спустились в сад
и посидели на скамейке. Я еще раз предложил ему показать для журнала
его теорему. Он странно заупрямился.
- Ну давайте, давайте, пусть они посмотрят,н настаивал я.
- Нет, надо все переписать. Я понял: там есть одно нечеткое место.
Возможно произвольное толкование. Могут придраться. Я еще поработаю.
Говорили и про собаку. Я спросил: а нельзя ли просто купить такого
поводыря? Вацлав засмеялся:
- Этому нет цены! Ни у кого нет таких средств.
Мелькнула мысль о сборе денег, об обращении по телевидению, о пись-
ме министру. Но дела... дела все туже напрягали время. Вацлав отодви-
гался на дальний план моей жизни. В больнице я бывал редко. Однажды
Любовь Владимировна завела меня к себе в кабинет.
- Ну вот, отказали ему. Мы его выписываем. Если хотите, попробуйте
дать ему денег.
- Сколько?
- Сколько можете. Только он вряд ли возьмет.
- Да, придется без собачки,н сказал мне Вацлав Иванович. Мы помол-
чали.н А неравенство,н заговорил он снова,н неравенство доказать мож-
но. Я это чувствую нутром. Задача Ферма правильная. Если больше двух,
то неравенство абсолютно. Это без дна, как вы говорите. Я это еще до-
кажу.
Было жарко и ветрено. Неровные плиты двора были вычищены и высуше-
ны. Ветер продул и вымел каждую песчинку. За нашими спинами в больнич-
ном саду с морским шумом металась сирень.
- Вы завтра выписываетесь?
- Завтра.
Я хотел спросить: "Ну, и как же вы теперь будете?" - но почувство-
вал, что этого вопроса задавать нельзя.
Москва.
Лето 1994
