Вдруг видит - пленный грек бредет, а рядом
Конвой - фригийских пастухов отряд. .
Грек хмур, но он и радостью объят,
И на лице смирение святое...
Свой путь вся эта группа держит к Трое.
Художник мастерски изобразил,
Как грек обман свой затаил умело:
Брел он спокойно, взор спокоен был,
Он словно рад был, что так худо дело...
Лицо ни вспыхивало, ни бледнело -
Румянец не твердил здесь о грехах,
А бледность - что таится в сердце страх.
Но, дьявол убежденный и отпетый,
Он принял облик светлой доброты,
Так затаив все зло в глубинах где-то,
Что трудно было распознать черты
Предательства, коварства, клеветы...
Безоблачность - не признак урагана,
И мы не ждем от святости обмана.
Столь кроткий образ мастер создал нам,
Изобразив предателя Синона!
Ему доверясь, пал старик Приам,
Его слова лавиной раскаленной
Сожгли дворцы и башни Илиона,
И в небе рой мерцающих светил
О зеркале низвергнутом грустил.
Она картину ясно разглядела
И мастера за мастерство корит...
Синона образ ложен - в этом дело:
Дух зла не может быть в прекрасном скрыт!
Она опять все пристальней глядит,
И, видя, что лицо его правдиво,
Она решает, что картина лжива.
"Не может быть, - шепнула, - столько зла
В таком... - и тут запнулась, - в кротком взоре".
Вдруг тень Тарквиния пред ней прошла,
И ожило пред ней воочью горе.
И, помня о неслыханном позоре,
Она твердит: "Поверить нету сил,
Чтоб этот облик зло в себе таил!"
Как здесь изображен Синон лукавый -
И грустен он, и кроток, и устал,
Как бы от бедствий еле жив он, право, -
Так предо мной Тарквиний и предстал.
Что он злодей - искусно он скрывал...
И, как Приам, так приняла его я,
С приветом, - и моя погибла Троя!
Смотри, как вздрогнул сам Приам седой,
Увидев слезы лживые Синона!
Приам, ты стар, но где же разум твой?
В любой слезе - троянцев кровь и стоны,
Не влага в них, а пламень раскаленный...
Ты сжалился, но эти жемчуга
Сжигают Трою, как огонь врага.
Подобный дьявол вдохновился адом:
Весь в пламени, дрожит, как вмерзший в лед,
Здесь лед и пламень обитают рядом...
В противоречьях здесь единства взлет -
Безумцам это льстит и их влечет:
Такая жалость вспыхнула в Приаме,
Что Трою сжечь сумел Синон слезами".
Теперь же злоба и ее берет...
Она, теряя всякое терпенье,
Синона яростно ногтями рвет,
С тем гостем злым ища ему сравненье,
Кто к ней самой внушил ей отвращенье...
Но вдруг опомнилась - а мстит кому?
"Вот глупая! Не больно же ему!"
Отхлынет скорбь и снова приливает...
Как тягостна ей времени река!
То ночь мила, то день ее пленяет,
Но долог день и ночь не коротка...
Как время тянется, когда тоска!
Свинцово горе, но ему не спится,
В бессонной ночи время лишь влачится.
Итак, все это время провела
Лукреция, картину созерцая...
От собственных несчастий отвлекла
На краткий срок ее беда чужая,
Она следит, о горе забывая...
Мысль о страданьях ближних, может быть,
Способна облегчить... А излечить?
И вот уж снова здесь гонец проворный,
Со свитой мужа он привел домой.
Лукреция стоит в одежде черной,
Глаза повиты синею каймой,
Как полукругом радуги цветной...
И слез озера в синеве туманной
Не снова ль предвещают ураганы?
Все это видит горестный супруг,
Жене в лицо глядит он с изумленьем:
Ее глаза красны от слез и мук,
Их ясный свет как будто скрыт затменьем...
Объяты оба страхом и смятеньем -
Так, в дальних странах друга встретя вдруг,
Ему в глаза глядит с тревогой друг.
Он взял ее безжизненную руку
И говорит: "Какая же беда
Обрушилась и обрекла на муку?
Румянец где? Ведь он блистал всегда!
Исчезло и веселье без следа...
Поведай, милая, свои печали,
Чтобы мы вместе прочь их отогнали!"
Вздохнула трижды в горести она -
В несчастье трудно вымолвить и слово...
Но наконец она начать должна,
И вот поведать им она готова,
Что честь ее в плену у вора злого...
А Коллатин и все его друзья
Рассказа ждут, волненье затая.
И лебедь бледный скорбно начинает
Последний перед смертью свой рассказ:
"Беда, где уж ничто не помогает,
Понятней станет в двух словах для вас.
Не слов, а слез во мне велик запас,
И если 6 все сказать я пожелала 6,
То где найти предел потоку жалоб?
Ответь, язык, затверженный урок!
Супруг, тебе узнать пора настала:
Пришел наглец и на подушку лег,
Где ты склонялся головой усталой.
По этого злодею было мало -
Он совершил насилье надо мной...
Я верной перестала быть женой!
Он в полночи ужасные мгновенья
С блистающим мечом вошел ко мне
И с факелом... Дрожа от вожделенья,
Он молвил: "Римлянка, забудь о сне!
Отдайся мне, я весь горю в огне!
Но, яростно отвергнутый тобою,
Навек позором я тебя покрою!
Да, если мне не покоришься ты,
Презренного раба убью мгновенно,
Убью тебя, скажу, что вы - скоты,
Предавшиеся похоти растленной,
Скажу - застав, убил самозабвенно...
В веках я этим стану знаменит,
А ты пожнешь позор и вечный стыд!"
Тут начала я плакать и метаться...
Тогда он к сердцу мне приставил меч,
Сказав, что нечего сопротивляться:
Решай сама - молчать иль мертвой лечь!
И о позоре вновь завел он речь:
"Весь Рим запомнит на твоей могиле -
В объятиях раба тебя убили!"
Был грозен враг мой, беззащитна я,
От страха стала я еще слабее...
Молчать кровавый повелел судья,
Я видела, что умолять не смею.
К несчастью, скромной красотой своею
Похитила я похотливый взгляд...
А судей обворуй - тебя казнят!
Скажи, уместно ль быть здесь извиненьям?
Иль хоть утешь таким путем мой слух:
Пусть кровь моя покрыта оскверненьем,
Но безупречно непорочен дух!
Он тверд, в нем факел света не потух,
Не сдавшись гнету, чистый, он томится
В своей грехом отравленной темнице".
А муж, как разорившийся купец,
Стоял, поникнув в горе и молчанье...
Но вот, ломая руки, наконец
Он речь повел... И с бледных уст дыханье
Струится так, что речь как бы в тумане:
Пытается несчастный дать ответ,
Но только дышит он, а слов-то нет.
Под аркой моста так бурлит теченье,
За ним угнаться неспособен глаз.
В водоворотах ярое стремленье
Его обратно увлечет подчас,
И ярость волн захватывает нас...
Страданье рвется вздохами наружу,
Но выразить его так трудно мужу.
Она следит за горестью немой
И новую в нем ярость пробуждает:
"О милый мой, сильней скорблю с тобой!
Ведь от дождей поток не утихает.
Мне сердце боль твоя острей терзает...
Но ты не плачь! Чтоб горе все залить,
Одних моих слез хватит, может быть.
Ради меня, тебя я заклинаю,
Ради своей Лукреции - отмсти!
Его врагом всеобщим я считаю...
От бед уже минувших защити!
Пусть поздно и к спасенью нет пути,
По все же пусть умрет злодей жестокий
Мы поощряем жалостью пороки!
Но прежде чем открою имя вам, -
Она сказала свите Коллатина, -
Во храме поклянитесь всем богам
Отметить обиды женщины невинной.
Ведь это долг и доблесть паладина -
Поднять свой меч на легион обид...
За горе женщин верный рыцарь мстит!"
И, благородством пламенным объяты,
Все воины помочь желают ей:
Готов любой взять меч, облечься в латы,
Все жаждут знать скорее - кто злодей...
Но, все тая покуда от друзей,
"Ответьте, - молвит, не подъемля взора, -
Как мне с себя стереть клеймо позора?
Как расценить свой жребий я должна -
Судьбы зловещей страшное вторженье?
Совместны ли невинность и вина?
Возможно ль честь спасти от оскверненья?
И есть ли вообще теперь спасенье?
Брось яд в ручей - он будет чист опять...
А мне - как снова непорочной стать?"
Тут все наперебой заговорили:
Пусть в теле червь, но дух не осквернен!
Лицо ее с улыбкою бессилья
Как карта грозных судеб и времен,
Где каждый знак слезами окаймлен.
"Пусть бед таких, - она им отвечает, -
В грядущем ни одна из нас не знает!"
Тут словно сердце разорвал ей вздох..
Тарквиния хотела молвить имя,
Но только "он!" язык несчастной мог
Пролепетать усильями своими.
И наконец устами неживыми
Она сказала: "Он, мои друзья,
Лишь он виной, что умираю я!"
В грудь беззащитную она вонзает
Зловещий нож, души кончая плен...
Удар ножа все узы разрешает
В темнице плоти, имя коей - тлен.
Крылатый дух взлетел, благословен...
И вот из вен струится жизнь немая,
Трагедию достойно завершая.
А Коллатин стоял окаменев,
И рядом вся толпа оцепенела,
И лишь отец, смертельно побледнев,
Упал на землю, обнимая тело...
А Брут из раны нож извлек умело,
И вот за лезвием потоком вновь
Как бы в погоню устремилась кровь.
А из груди струями вытекая,
На две реки расхлынулась она,
И, с двух сторон все тело огибая,
Змеилась вниз зловещая волна...
Все тело-остров, где прошла война!
Часть крови оставалась чистой, алой,
Но черной опозоренная стала.
И в ней царили траур и мороз,
И словно бы вода смешалась с нею,
Как о злодейском деле горечь слез...
С тех пор, как бы Лукрецию жалея,
Нечистой крови цвет всегда бледнее.
Кровь чистая свой цвет хранит всегда,
За мутную краснея от стыда.
"О дочь! - Лукреций старый восклицает. -
Ведь эта жизнь принадлежала мне!
Портрет отца младенец воскрешает...
В ком буду жить, раз ты в могильном сне?
Зачем ты смолкла в смертной тишине?
Увы, смешалось все на этом свете:
Живут родители, в могиле - дети!
Разбито зеркало, где свой портрет
В твоем подобье я ловил, бывало, -
Но ныне затуманен этот свет,
Во мраке смерть костлявая предстала...
Все узы ты меж нами разорвала -
Ты навсегда рассталась с красотой,
И с ней затмился прежний облик мой!
О Время, прекрати свое движенье,
Раз умирает то, что жить должно,
И входит доблесть в смертные владенья,
А жить ничтожным только суждено.
Пчел юных много, старых - нет давно!
Живи, моя Лукреция, ликуя,
Ты хорони меня, когда умру я!"
Тут Коллатин, очнувшись, как от сна,
Отца ее умолкнуть умоляет
И, рухнув там, где вся в крови она,
Свой бледный лик он кровью обагряет,
Как будто с ней он умереть желает...
Но вновь в него вдыхает силу стыд,
Он хочет жить, он мщением горит!
Глубокое душевное волненье
Ему сковало тяжестью язык...
Но, испытав в безмолвии томленье
(Ведь каждый горе изливать привык!),
Он речь повел. И полилась в тот миг
Волна бессвязных слов, неясных, хилых,
Которых смысл понять никто не в силах.
Но вдруг "Тарквиний!" слышалось ясней,
Сквозь зубы, словно грыз он это имя...
Так ветер перед яростью дождей
Взметается порывами шальными,
Но хлынет дождь - и ветра нет в помине!
Так скорбь в слезах их спор решить должна,
Кто им дороже - дочь или жена.
Тот и другой зовут ее своею,
Но их старанья тщетны, как ни жаль...
Отец кричит: "Моя!" - "Была моею, -
Твердит супруг, - оставьте мне печаль!
Я разрешу кому-нибудь едва ль
Оплакивать Лукреций кончину,
Пристало это только Коллатину!"
Лукреций стонет: "Мною жизнь дана
Той, кто так рано скрылась в тень могилы!"
"О горе! - стонет Коллатин, - жена,
Моя жена, она мое убила!"
"Дочь" и "жена" - все жалостью томило,
И воздуха расколота волна
Звенящим: "Дочь моя!", "Моя жена!"
А Брут, извлекший раньше нож из раны,
Увидев схватку этих скорбных сил,
Обрел теперь величие титана,
Он блажь былую в ране схоронил.
Ведь Рим его невысоко ценил:
Так короли шутов не уважают
За то, что часто вздор они болтают.
Он шутовской наряд отбросил прочь
(Была здесь хитрость - вот и вся причина!),
И ум блеснул, чтоб в горести помочь,
Чтоб успокоить слезы Коллатина.
"Встань! - он сказал, - ты в ранге властелина!
Позволь же мне, кто слыл глупцом у вас,
Дать мудрому совет на этот раз!
Мой друг, ужели горем лечат горе?
Да разве раны исцелят от ран?
Ужель себе ты будешь мстить в позоре
За кровь жены, за подлость, за обман?
Ребячество, безволия туман!
Вот так твоя жена и поступила:
Себя, а не врага она убила.
О римлянин, ты сердцу не давай
Потоком жалоб горестных излиться!
Склонись над алтарем, к богам взывай,
Чтоб грозным гневом вспыхнули их лица,
Чтоб мести помогли они свершиться!
Недрогнувшей рукой наш славный Рим
От мерзкой грязи мы освободим!
Клянемся Капитолием священным,
Чистейшей кровью, пролитой сейчас,
Сияньем солнечным благословенным,
Правами римлян, вечными для нас,
Душой Лукреции, чей взор угас,
