Роберт Шекли
Доктор Вампир и его мохнатые друзья
Перевод Н. Галь
Думается, здесь я в безопасности. Живу теперь в
небольшой квартире северо- восточнее Сокало, в одном из
самых старых кварталов Мехико-сити. Как всякого иностранца,
меня вначале поразило, до чего страна эта на первый взгляд
напоминает Испанию, а на самом деле совсем другая. В
Мадриде улицы - лабиринт, который затягивает тебя все
глубже, к потаенной сердцевине, тщательно оберегающей свои
скучные секреты. Привычка скрывать обыденное, несомненно,
унаследована от мавров. А вот улицы Мехико - это лабиринт
наизнанку, они ведут вовне, к горам, на простор, к
откровениям, которые, однако же, навсегда остаются
неуловимыми. Мехико словно бы ничего не скрывает, но все в
нем непостижимо, Так повелось у индейцев в прошлом, так
остается и ныне, самозащита их - в кажущейся открытости; так
защищена прозрачностью актиния, морской анемон.
На мой взгляд, это способ очень тонкий, он применим везде
и всюду. Я перенимаю мудрость, рожденную в Теночтитлане или
Тласкале; я ничего не прячу и таким образом ухитряюсь все
утаить.
Как часто я завидовал воришке, которому только и надо
прятать украденные крохи! Иные из нас не столь удачливы,
наши секреты не засунешь ни в карман, ни в чулан; их не
уместишь даже в гостиной и не закопаешь на задворках. Жилю
де Ресу понадобилось собственное тайное кладбище чуть
поменьше Пер-Лашез. Мои потребности скромнее; впрочем, не
намного.
Я человек не слишком общительный. Моя мечта - домик
где-нибудь в глуши, на голых склонах Ихтаксихуатля, где на
многие мили кругом не сыщешь людского жилья. Но поселиться
в таком месте было бы чистейшим безумием. Полиция
рассуждает просто: раз ты держишься особняком, значит, тебе
есть что скрывать; вывод далеко не новый, но почти
безошибочный. Ох уж эта мексиканская полиция, как она
учтива и как безжалостна! Как недоверчиво смотрит на
всякого иностранца и как при этом права! Она бы тут же
нашла предлог обыскать мое уединенное жилище, и, конечно,
истина сразу вышла бы наружу... Было бы о чем три дня
трубить газетам.
Всего этого я избежал, по крайней мере на время, выбрав
для себя мое теперешнее жилище. Даже Гарсия, самый рьяный
полицейский во всей округе, не в силах себе представить, что
я проделываю в этой тесной, доступной всем взорам квартире.
ТАЙНЫЕ НЕЧЕСТИВЫЕ, ЧУДОВИЩНЫЕ ОПЫТЫ. Так гласит молва.
Входная дверь у меня обычно приотворена. Когда лавочники
доставляют мне провизию, я предлагаю им войти. Они никогда
не пользуются приглашением, скромность и ненавязчивость у
них в крови. Но на всякий случай я всегда их приглашаю.
У меня три комнаты, небольшая анфилада. Вход через
кухню. За нею кабинет, дальше спальня. Ни в одной комнате
я не затворяю плотно дверь. Быть может, стараясь всем
доказать, как открыто я живу, я немного пересаливаю. Ведь
если кто-нибудь пройдет до самой спальни, распахнет дверь
настежь и заглянет внутрь, мне, наверно, придется покончить
с собой.
Пока еще никто из моих посетителей не заглядывал дальше
кухни. Должно быть, они меня боятся.
А почему бы и нет? Я и сам себя боюсь.
Моя работа навязывает мне очень неудобный образ жизни.
Завтракать, обедать и ужинать приходится дома. Стряпаю я
прескверно, в самом дрянном ресторанчике по соседству кормят
лучше. Даже всякая пережаренная дрянь, которой торгуют на
улицах с лотков, и та вкуснее несъедобной бурды, какую я
себе готовлю.
И что еще хуже, приходится изобретать нелепейшие
объяснения: почему я всегда ем дома? Доктор запретил мне
все острое, говорю я соседям, мне нельзя никаких пряностей и
приправ - ни перца, ни томатного соуса, ни даже соли...
Отчего так? Всему виной редкостная болезнь печени. Где я
ее подхватил? Да вот много лет назад в Джакарте поел
несвежего мяса...
Вам покажется, что наговорить такое нетрудно. А мне не
так-то легко упомнить все подробности. Всякий враль
вынужден строить свою жизнь по законам ненавистного,
противоестественного постоянства. Играешьсвоюроль, и она
становится твоим мученьем и карой.
Соседи с легкостью приняли мои корявые объяснения. Тут
есть некоторая несообразность? Что ж, в жизни всегда так
бывает, полагают они, считая себя непогрешимыми судьями и
знатоками истины; а на самом деле они судят обо всем,
основываясь только на правдоподобии.
И все же соседи поневоле чуют во мне чудовище. Эдуарде,
мясник, однажды сказал:
- А знаете, доктор, вампирам ведь нельзя соленого.
Может, вы тоже вампир, а?
Откуда он узнал про вампиров? Вероятно, из кино или
комиксов. Я не раз видел, когда я прохожу мимо, старуки
делают магические знаки: спешат оберечь себя от дурного
глаза; я слышал, как детишки шепчут за моей спиной: "Доктор
Вампир, доктор Вампир..."
Старухи и дети! Вот хранители скудной мудрости, которой
обладает этот народ. Да и мясникам тоже кое-что известно.
Я не доктор и не вампир. И все же старухи и дети
совершенно правы, что меня остерегаются. По счастью, их
никто не слушает.
Итак, я по-прежнему питаюсь у себя в кухне - покупаю
молодого барашка, козленка, поросенка, крольчатину,
говядину, телятину, кур, изредка дичь. Это единственный
способ заполучить в дом достаточно мяса, чтобы накормить
моих зверей.
В последнее время еще один человек начал смотреть на меня
с подозрением. К несчастью, это не кто иной, как Диего Хуан
Гарсия, полицейский.
Гарсия коренаст, широколиц, осторожен, это примерный
служака. Здесь, в Сокало, он слывет неподкупным - своего
рода Катон из племени ацтеков, разве что не столь крутого
нрава. Если верить торговке овощами, а она, кажется, в меня
влюблена, Гарсия полагает, что я, по всей вероятности,
немец, военный преступник, ускользнувший от суда.
Поразительный домысел, по существу, это неверно, и,
однако, чутье Гарсию не обманывает. А он убежден, что попал
в самую точку. Он бы уже принял меры, если бы не
заступничество моих соседей. Сапожник, мясник, мальчишка
чистильщик обуви и особенно торговка овощами - все за меня
горой. Всем им присущ обывательский здравый смысл, и они
верят, что я таков, каким они меня представляют. Они
поддразнивают Гарсию:
- Да неужто ты не видишь, этот иностранец тихий,
добродушный, просто ученый чудак, никакого вреда от него
нет.
Нелепость в том, что и это, по существу, неверно, однако
чутье их не обманывает.
Бесценные мои соседи величают меня доктором, а иногда и
профессором. Столь почетными званиями меня наградили так,
словно это само собой разумелось, как бы за мой внешний
обдик. Никаких таких титулов я не добивался, но и отвергать
их не стал. "Сеньор доктор"- это тоже маска, которой можно
прикрыться.
А почему бы им и не принимать меня за ученого! У меня
непомерно высокий залысый лоб, а щетина волос на висках и на
темени изрядно тронута сединой, и суровое квадратное лицо
изрезано морщинами. Да еще по выговору сразу слышно, что я
из Европы и так старательно строю фразу по-испански... И
очки у меня в золотой оправе! Кто же я, если не ученый, и
откуда, если не из Германии? Такое звание обязывает к
определенному роду занятий, и я выдаю себя за профессора
университета. Мне, мол, предоставлен длительный отпуск, ибо
я пишу книгу о тольтеках - собираюсь доказать, что культура
этого загадочного племени родственна культуре инков.
- Да, господа, полагаю, что книга моя вызовет переполох в
Бонне и Гейдельберге. Поколеблены будут кое-какие
признанные авторитеты. Кое-кто наверняка попытается
объявить меня фантазером и маньяком. Видите ли, моя теория
чревата переворотом в науке о доколумбовой Америке.
Вот такой личностью я задумал изобразить себя еще до
того, как отправился в Мексику. Я читал Стефенеа,
Прескотта, Вайяна, Альфонсо Касо. Я даже не поленился
переписать первую треть диссертации Драйера о
взаимопроникновении культур - он пытался доказать, что
культуры майя и тольтеков взаимосвязаны, оппоненты разнесли
его в пух и прах. Итак, на стол мой легло около
восьмидесяти рукописных страниц, я вполне мог их выдать за
собственный труд. Эта незаконченная рукопись оправдывает
мое пребывание в Мексике. Всякий может поглядеть на полные
премудрости страницы, раскиданные по столу, и воочию
убедиться, что я за человек.
Мне казалось, этого хватит; но я упустил из виду, что
разыгрываемая мною роль не может не воздействовать на
окружающих. Сеньор Ортега, бакалейщик, тоже интересуется
доколумбовой историей и, на мою беду, обладает довольно
широкими познаниями по этой части. Сеньор Андраде,
парикмахер, как выяснилось, родом из небольшого городка
всего в пяти милях от развалин Теотиуакана. А малыш Хорке
Сильверио, чистильщик обуви (его мать служит в закусочной),
мечтает поступить в какой-нибудь знаменитый университет и
смиренно спрашивает, не могу ли я замолвить за него словечко
в Бонне...
Я - жертва надежд и ожиданий моих соседей. Я сделался
профессором не на свой, а на их образец. По их милости я
долгими часами торчу в Национальном музее антропологии,
убиваю цельте дни, осматривая Теотиукан, Тулу, Шочикалько.
Соседи вынуждают меня без устали трудиться над научными
изысканиями. И я в самом деле становлюсь тем, кем
прикидывался, - ученым мужем, обладателем необъятных
познаний и в придачу помешанным.
Я проникся этой ролью, она неотделима от меня, она меня
преобразила; я уже и вправду верю, что между инками и
тольтеками могла существовать связь, у меня есть
неопровержимые доказательства, я всерьез подумываю предать
гласности свои на ходки и открытия...
Все это довольно утомительно и совсем некстати.
В прошлом месяце я изрядно перепугался. Сеньора Эльвира
Масиас, у которой я снимаю квартиру, остановила меня на
улице и потребовала, чтобы я выбросил свою собаку.
- Но у меня нет никакой собаки, сеньора!
- Прошу прощения, сеньор, но у вас есть собака. Вчера
вечером она скулила и скреблась в дверь, я сама слышала. А
мой покойный муж собак в доме не терпел, такие у него были
правила, и я их всегда соблюдаю.
- Дорогая сеньора, вы ошибаетесь. Уверяю вас...
И тут, откуда ни возьмись, Гарсия, неотвратимый, как сама
смерть, в наглаженной форме хакки; подкатил, пыхтя, на
велосипеде и прислушивается к нашему разговору.
- Что-то скреблось, сеньора? Термиты или тараканы?
Она покачала головой:
- Совсем не такой звук.
- Значит, крысы. К сожалению, должен вам сказать, в
вашем доме полно крыс.
- Я прекрасно знаю, как скребутся крысы, - с глубокой,
непобедимой убежденностью возразила сеньора Эльвира. - А
это было совсем другое, так только собака скребется, и
слышно было, что это у вас в комнатах. Я уже вам сказала, у
меня правило строгое - никаких животных в доме держать не
разрешается.
Гарсия не сводил с меня глаз, и во взгляде этом я видел
отражение всех моих злодеяний в Дахау, Берген-Бельзене и
Терезиенштадте. И очень хотелось сказать ему, что он
ошибается, что я не палач, а жертва, и годы войны провел за
колючей проволокой в концлагере на Яве.
Но я понимал: все это не в счет. Мои преступления
против человечества отнюдь не выдумка, просто Гарсия учюял
не те ужасы, что свершились год назад, а те, что свершатся
через год.
Быть может, в ту минуту я бы во всем признался, не
обернись сеньора Эльвира к Гарсии со словами:
- Ну, что будете делать? Он держит в квартире собаку, а
может, и двух, бог знает, какую еще тварь он у себя держит.
Что будете делать?
Гарсия молчал, его неподвижное лицо напоминало каменную
маску Тлалока в Чолулском музее. А я вновь прибегнул к
обычному способу прозрачной самозащиты, который до сих пор
помогал мне хранить мои секреты. Скрипнул зубами, раздул
ноздри, словом, постарался изобразить "свирепого испанца".
- Собаки?! - заорал я. - Сейчас я вам покажу собак!
Идите обыщите мои комнаты! Плачу по сотне песо за каждую
собаку, которую вы у меня найдете! За каждого поро дистого
пса - по двести! Идите и вы, Гарсия, зовите друзей и
знакомых! Может, я у себя и лошадь держу, а? Может еще и
