Зато все кругом утопало в садах... Раскидистые купы
деревьев заливали собою все пространство почти до самого
Кремля, оставляя одинокие острова архитектурных групп.
Улицы-аллеи пересекали зеленое, уже желтеющее море. По ним
живым потоком лились струи пешеходов, авто, экипажей. Все
дышало какой-то отчетливой свежестью, уверенной бодростью.
Несомненно, это была Москва, но Москва новая,
преображенная и просветленная.
Неужели я сделался героем утопического романа? -
воскликнул Кремнев. Признаюсь, довольно глупое положение!
Чтобы ориентироваться, он стал осматриваться кругом,
рассчитывая найти какой- нибудь отправной пункт к познанию
нового окружающего его мира.
- Что ожидает меня за этими стенами? Благое царство
социализма, просветленного и упрочившегося? Дикая анархия
князя Петра Алексеевича? Вернувшийся капитализм? Или, быть
может, какая-нибудь новая, неведомая ранее социальная
система?
Поскольку можно было судить из окна, было ясно одно:
люди жили на достаточно высокой ступени благосостояния и
культуры и жили сообща. Но этого было бы еще мало, чтобы
понять сущность окружающего.
Алексей с жадностью стал рассматривать окружавшие его
вещи, но они давали весьма мало.
В большинстве это были обычные вещи, выделявшиеся только
тщательностью своей отделки, какой-то подчеркнутой точностью
и роскошью выполнения и странным стилем своих форм, отчасти
напоминавших русскую античность, отчасти орнаменты Ниневии.
Словом, это был русифицированный Вавилон.
Над диваном, где проснулся Кремнев, очень глубоким и
мягким, висела большая картина, привлекшая его внимание.
С первого взгляда можно было уверенно сказать, что это
классическая вещь Питера Брейгеля-старшего. Та же
композиция с высоким горизонтом, те же яркие и драгоценные
краски, те же коротенькие фигурки, но... на доске были
написаны люди в цветных фраках, дамы с зонтиками,
автомобили, и, несомненно, сюжетом служило что-то вроде
отлета аэропланов. Такой же характер носили несколько
репродукций, лежавших на соседнем столике.
Кремнев подошел к большому рабочему столу, сделанному из
чего-то вроде плотной коробки, и с надеждой стал
рассматривать разбросанные по столу книги. Это были 5-й том
"Практики социализма" В. Шер'а, "Ренессанс кринолина, опыт
изучения современной моды", два тома Рязанова "От коммунизма
к идеализму", 38-е издание мемуаров Е Кусковой, великолепное
издание "Медного всадника", брошюра "О трансформации
В-энергии", и наконец его рука, дрожа от волнения, взяла
номер свежей газеты.
Волнуясь, Кремнев развернул небольшой лист. На заголовке
стояла дата 23 часа вечера 5 сентября 1984 года. Он
перемахнул через 60 лет.
Не могло быть сомнения, что Кремнев проснулся в стране
будущего, и он углубился в чтение газетного листа.
"Крестьянство", "Прошлая эпоха городской культуры",
"Печальной памяти государственный коллективизм"... "Это
было во времена капиталистические, то есть во времена
доисторические...", "Англо-французская изолированная
система" - все эти фразы и десятки других фраз пронизывали
мозг Кремнева, наполняли его душу изумлением и великим
желанием знать.
Телефонный звонок прервал его размышления. В комнате
рядом послышались шаги. Дверь распахнулась, и вместе с
потоком солнечных лучей вошла молодая девушка.
Ax, вы уже встали, - весело сказала она. - Я проспала
вчера ваш приезд.
Звонок повторился.
- Простите, это должно быть, брат беспокоится о вас. Да,
он уже встал... Не знаю, право. Сейчас спрошу. Вы
говорите по-русски, господин... Чарли Мен, если не
ошибаюсь.
Конечно, конечно! - неожиданно для себя и очень громко
воскликнул Алексей.
- Говорит, и даже с московским акцентом. Хорошо, я
передам трубку.
Растерявшийся Кремнев получил в свои руки нечто,
напоминавшее телефонную трубку старого времени, услышал
привет, сказанный мягким басом, обещание заехать за ним в
три часа, уверение в том, что сестра позаботится обо всем,
и, кладя аппарат, осознал вполне, вполне отчетливо, что его
принимают за кого-то другого, кому имя Чарли Мен.
Удача способствовала ему. Первое же письмо, им взятое,
было подписано Чарли Меном, и в нескольких фразах его
излагалось желание посетить Россию и ознакомиться с ее
инженерными установками в области земледелия.
Глава четвертая,
ПРОДОЛЖАЮЩАЯ ТРЕТЬЮ И ОТДЕЛЕННАЯ ОТ НЕЕ ТОЛЬКО
ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ГЛАВЫ НЕ БЫЛИ ОЧЕНЬ ДЛИННЫМИ
Дверь растворилась, и молодая хозяйка вошла в комнату,
неся над головой поднос с дымящимися чашками утреннего
завтрака.
Алексей был очарован этой утопической женщиной, ее почти
классической головой, идеально посаженной на крепкой сильной
шее, широкими плечами и полной грудью, поднимавшей с каждым
дыханием ворот рубашки.
Минутное молчание первого знакомства вскоре сменилось
оживленным разговором. Кремнев, избегая роли рассказчика,
увлек разговор в область искусства, полагая, что не
затруднит этим девушку, живущую в комнатах, где на стенах
висят прекрасные куски живописи.
Молодая девушка, которую звали Параскевой, с жаром
юношеского увлечения повествовала о своих любимых мастерах:
старом Брейгеле, Ван Гоге, старике Рыбникове и великолепном
Ладонове. Пламенная поклонница неореализма, она искала в
искусстве тайны вещей, чего-то или божеского или
дьявольского, но превышающего силы человеческие.
Признавая высшую ценность всего сущего, она требовала от
художника конгениальности с творцом вселенной, ценила в
картине силу волшебства, искру прометееву, дающую новую
сущность, и, в сущности, была близка к реализму старых
мастеров Фландрии.
Из ее слов Кремнев понял, что после живописи эпохи
великой революции, ознаменованной футуризмом и крайним
разложением старых традиций, наступил период
барокко-футуризма, футуризма укрощенного и сладостного.
Затем, как реакция, как солнечный день после грозы, на
первое место выдвинулась жажда мастерства; в моду начали
входить болонцы, примитивисты были как-то сразу забыты, а
залы музеев с картинами Мемлинга, Фра Беато, Боттичелли и
Кранаха почти не находили себе посетителей. Однако,
подчиняясь кругу времени и не опуская своей высоты,
мастерство постепенно получило декоративный наклон и создало
монументальные полотна и фрески эпохи варваринского
заговора, бурной полосой прошла эпоха натюрморта и голубой
гаммы, затем властителем мировых помыслов сделались
суздальские фрески XII века, и наступило царство реализма с
Питером Брейгелем как кумиром.
Два часа прошли незаметно, и Алексей не знал, слушать ли
ему глубокий контральто своей собеседницы или же
рассматривать тяжелые косы, заплетенные на ее голове.
Широко открытые внимательные глаза и родинка на шее
говорили ему лучше всяких доказательств о превосходстве
неореализма.
Глава пятая,
ЧРЕЗВЫЧАЙНО ДЛИННАЯ, НЕОБХОДИМАЯ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
КРЕМНЕВА С МОСКВОЙ 1984 ГОДА
Я повезу вас через весь город, сказал брат Параскевы,
Никифор Алексеевич Минин, усаживая Кремнева в автомобиль, -
и вы увидите нашу теперешнюю Москву. Автомобиль тронулся.
Город казался сплошным парком, среди которого
архитектурные группы возникали направо и налево, походили на
маленькие затерявшиеся городки.
Иногда неожиданный поворот аллеи открывал глазам Кремнева
очертания знакомых зданий, в большинстве построенных в XVII
и XVIII веках.
За густыми кронами желтеющих кленов мелькнули купола
Барышей, расступившиеся липы открыли пышные контуры
растреллиевского здания, куда Кремнев, будучи гимназистом,
ходил ежедневно. Словом, они ехали по утопической Петровке.
Сколько жителей в вашей Москве? - спросил Кремнев своего
спутника.
- На этот вопрос не так легко ответить. Если считать
территорию города в объеме территории эпохи великой
революции и брать постоянно ночующее здесь население, то
теперь оно достигает уже, пожалуй, 100000 человек, но лет
сорок назад, непосредственно после великого декрета об
уничтожении городов, в ней насчитывалось не более 30000.
Впрочем, в дневные часы, если считать всех приехавших и
обитателей гостиниц, то, пожалуй, мы получим цифру,
превышающую пять миллионов.
Автомобиль замедлил ход. Аллея становилась уже;
архитектурные массивы сдвигались все теснее и теснее, стали
попадаться улицы старого городского типа. Тысячи
автомобилей и конных экипажей в несколько рядов сплошным
потоком стремились к центру города, по широким тротуарам
двигалась сплошная толпа пешеходов. Поражало почти полное
отсутствие черного цвета; яркие, голубые, красные, синие,
желтые, почти всегда одноцветные мужские куртки и блузы
смешивались с женскими очень пестрыми платьями,
напоминавшими собою нечто вроде сарафанов с кринолином, но
все же являющими собою достаточное разнообразие форм.
В толпе сновали газетчики, продавщики цветов, сбитня и
сигар. Над головою толпы и потоком экипажей сверкали на
солнце волнующиеся полотнища стягов и тяжей, увешанных
флажками.
Почти под самыми колесами экипажей шныряли мальчишки,
продававшие какие-то листочки и кричавшие благим матом:
"Решительная!! Ваня-вологжанин против Тер- Маркельянца!
Два жоха и одна ничка!"
В толпе оживленно спорили и перебрасывались возгласами,
повторяя больше всего слова о плоцке и ничке.
Кремнев с изумлением поднял глаза на своего спутника.
Тот улыбнулся и сказал:
- Национальная игра! Сегодня последний день
международного состязания на звание первого игрока в бабки
Тифлисский чемпион по игре в козьи кочи оспаривает бабошное
первенство у вологжанина... Да только Ваня себя в обиду не
даст, и к вечеру Театральная площадь в пятый раз увидит его
победителем.
Автомобиль все замедлял свой бег, миновал Лубянскую
площадь, сохранившую и Китайгородскую стену, и виталиевских
мальчиков, и спускался мимо Первопечатника вниз Театральная
площадь была залита морем голов, фейерверком ярких, горящих
на солнце флагов, многоярусными трибунами, поднимавшимися
почти до крыши Большого театра, и ревом толпы. Игра в бабки
быта в полном разгаре.
Кремнев посмотрел налево, и сердце его учащенно забилось.
"Метрополя" не было. На его месте был разбит сквер и
возвышалась гигантская колонна, составленная из пушечных
жерл, увитых металлической лентой, спиралью поднимавшейся
кверху и украшенной барельефом. Увенчивая колоссальную
колонну, стояли три бронзовых гиганта, обращенные друг к
другу спиной и дружески взявшиеся за руки Кремнев едва не
вскрикнул, узнав знакомые черты лица.
Несомненно, на тысяче пушечных жерл, дружески поддерживая
друг друга, стояли Ленин, Керенский и Милюков.
Автомобиль круто повернул налево, и они пронеслись почти
у подножья монумента.
Кремнев успел на барельефе различить несколько фигур
Рыкова, Коновалова и Прокоповича, образующих живописную
группу у наковальни. Середу и Маслова, занятых посевом, и
не смог удержаться от недоуменного восклицания, в ответ на
которое его спутник процедил сквозь зубы, не вынимая из сих
последних дымящейся трубки:
- Памятник деятелям великой революции.
- Да, послушайте, Никифор Алексеевич, ведь эти же люди
вовсе не образовывали в своей жизни таких мирных групп!
- Ну, для нас в исторической перспективе они сотоварищи
по одной революционной работе, и поверьте, что теперешний
москвич не очень-то помнит, какая между ними была разница!
Хоп! черт возьми, чуть песика не задавил!
Автомобиль шарахнулся налево, дама с собачкой направо;
поворот, машина ныряет в какую-то подземную трубу, несколько
мгновений несется с бешеной скоростью под землей в ярко
освещенном тоннеле, вылетает на берег Москвы-реки и
останавливается около террасы, уставленной столиками.
- Давайте на дорогу коку с соком выпьем, сказал Минин,
вылезая из авто.
Кремнев оглянулся вокруг, перед ним высилась громада
моста, настолько точно воспроизводящая Каменный мост XVII
века, что он казался сошедшим с гравюры Пикара. А сзади в
полном великолепии, горя золотыми куполами, высился Кремль,
