Михаил Успенский
АДЪЮНКТ ПЕТЕРБУРГСКОЙ ДЕ СИЯНС АКАДЕМИИ МИХАИЛА ЛОМОНОСОВ
глава из повесть-буриме "ПОСЛЕДНИЙ ПОЛЕТ ВАРЯГА"
16 июля 1742 года.
...Рихман лежал на дне карбаса, тяжело и хрипло дыша во сне. Небритое лицо
его опухло от гнуса - мазаться дегтем, по совету Михайлы Васильевича, он
так и не захотел. Тунгусские олешки, подгоняемые каюром Егоркой, еле-еле
тащили карбас вверх по реке. Солнце палило немилосердно, и казалось
невероятным, что уже в сентябре водную гладь начнет схватывать льдом и
невдолге ударят самые лютые морозы.
Егорка сказал, что впереди еще один порог, но не то беда, что порог, мало
ли их, а то беда, что скалы, именуемые "щеками" здесь подойдут вплотную к
воде, и олешкам придется плыть, и не смогут они вытянуть тяжелый карбас.
Значит, придется загодя выволочь его на берег, выгрузить Разлучитель,
надежно обернутый рогожей, взвалить многопудовую махину на спину и переть
ее через тайгу в обход скал, туда, где будет поджидать их Егорка с пустым
карбасом. От Рихмана помощи ждать не приходится, не помер бы - и то хлеб.
От тунгусишек тоже проку мало.
Рихман опять примется ворчать, что не следовало переть эту махину в такую
неслыханную даль, а поставить ее надлежало на Марсовом поле, не далее, и
эффект был бы тот же_ И снова в тысячный раз придется объяснять честной, но
глупой немчуре, что политическое сердце России и географический ее центр,
увы, совершенно не совпадают, отчего и происходят все ее беды и напасти.
Карбас ткнулся в берег.
- Вставайте, Георг-Вильгельм, - сказал Ломоносов. Рихман с трудом разлепил
глаза, вздохнул и поднялся. Потом с проклятием сорвал с головы пропотевший
парик и хотел зашвырнуть его подальше в воду, но Ломоносов не дал - понеже
куаферия сия от инсектов защищает изрядно, пояснил он.
Подошел Егорка, они вдвоем с Рихманом помогли взгромоздить Разлучитель на
спину, и Михайла Васильевич, широко расставляя ноги в грубых поморских
бахилах, двинулся вперед, глубоко впечатывая следы в мягкий мох. Рихман
плелся сзади, волочил короба с провизией.
- Вы погубите себя, Михель, - сказал он. - Не говоря уже о том, что вы
погубите Универсум...
- Что русскому на здоровье, то немцу смерть, - привычно отозвался
Ломоносов. - Мне же сие привычно, единственно токмо апоплексуса страшусь -
тогда вам, сударь мой, затеянную мной комиссию исполнить надлежит...
- Чудовищную комиссию... - вздохнул Рихман.
- Я, чаю, сходен сейчас с некоторым негритосом либо арапом-невольником, -
расхохотался Михайло Васильевич так, что едва не сронил со спины
драгоценный груз. - Да я и есть вечный невольник и мученик науки
российской...
- Всемирной науки, Михель! - воскликнул Рихман.
- Жидкость же сия, коею вы, сударь, столь дерзостно пренебрегаете,
получается из простой березовой коры методом дистилляции, сиречь
возгонки...
Ломоносов долго еще распространялся о неисчислимых достоинствах дегтя,
потом силы на разговор уже не осталось, и он начал было складывать в уме
"Оду о дегте":
Напрасно смертные о дегте полагают,
Когда смолою сей пренебрегают,
Зане предмет, о коем говорю,
Народом предпочтен хотя бы янтарю.
Когда мужик сапог на прочность мажет,
Не смирну с ладаном принесть себе он скажет,
И умащая экипажну ось,
Нам паки к оному прибегнуть бы пришлось.
Коль девка не была в девичестве упорной,
Чем на врата нанесть символ позорный?
Далее в голову полезли совершенные уже глупости: "Ай, фирли-фить,
тюрлю-тю-тю, у нашего майора задница в дегтю". А потом и глупостей не
осталось, одни красные круги перед глазами.
- Однако, остановись, Ломонос! - послышался голос тунгуса. Осторожно
опустив Разлучитель на землю, Михаила Васильевич повалился рядом и
некоторое время лежал, покуда Рихман и пятеро тунгусов кое-как вернули ношу
в карбас.
Мимо глаз плыли безрадостные берега, Ломоносов задумался - может, прав
немчура, и он, поморский сын, слишком о себе возомнил, дерзко поспорив с
Создателем, который отмеряет Добро и Зло в пропорции, Ему одному только
ведомой?
Любимым присловьем отца было: "Отвяжись, худая жись, привяжись, хорошая!".
Маленький Миша почасту задумывался над этой простой на вид сентенцией,
отчего в жизни так много худого и так мало хорошего. Вот если бы ее, жизнь,
можно было как-то процедить сквозь густые решета, чтобы всякая скверна на
тех решетах задерживалась, а людям оставался один сок, чтобы всякое дело
разрешалось лишь благоприятным образом, чтобы мачеха подобрела и каждый
день давала сметанную шаньгу...
Ломоносов улыбнулся.
Мысль о создании Разлучителя пришла ему в голову внезапно, на гарнизонном
плацу в те черные дни, когда его по пьяному делу завербовали в гвардию
прусского короля.
Айн-цвайн, айн-цвайн - выкрикивали обмундированные великаны, ведя расчет, а
потом по команде капрала "айны" пошли налево, а "цвайны" направо. Вот если
бы можно было так же разделить и поток Хроноса - направить благоприятные
его миги в одну сторону, а роковые ошибки - в другую... Чтобы Полтавская
баталия в гистории Российской осталась. Азовского же похода как бы и не
было, равно как и позора, случившегося в Валахии? Чтобы государю Петру
Алексеевичу не застудиться до смертельной болезни, а жить и править до сих
пор? Чтобы ушли в сторону хмельные и жестокие его решения, а остались бы
одни вспышки гения?
Больше делать в прусской казарме было нечего, и русский гигант тою же ночью
бежал из замка, крепко, но не до смерти приласкав часового.
С такими-то мыслями он ввалился в кабинет великого Лейбница. Лейбниц долго
хохотал, выбрасывая из кресла худые ножки в шелковых серых чулках, а потом
внезапно помрачнел и сказал:
- В вас, русских, сидит черт, и это отнюдь не наш старый добрый тойфелъ, в
которого достаточно запустить чернильницей. Вы типичный манихей, майн либер
герр Ломонософф! Если бы даже ваша затея удалась - представляете, во что бы
превратилась старуха Европа? Впрочем, как умозрительный эксперимент это
даже любопытно. Хорошо, я на досуге набросаю весь математический аппарат,
это будет неплохое упражнение, но только не вздумайте упомянуть меня в
вашей будущей диссертации - я не желаю быть посмешищем всего света. И
потом, где вы возьмете столько энергии?
Потом был Петербург, Академия, вечная война с немцами, не все они Лейбницы,
пришлось овладеть десятком ремесел, в том числе и стеклодувными даже для
отвода глаз завести мозаичное производство.
Когда прибор был в общих чертах готов, и оставалось лишь найти источник
силы, Михаила Васильевич через Шувалова пал в ноги матушке императрицы.
- И, пустое говоришь, Михаила Васильевич! - расхохоталась Елисавета
Петровна, молодая и прелестная. - Кто волен отличить худую минуту от
доброй? Грех-то, хоть и сладок, а все грех! Задумал ты добро, а того не
знаешь, что в наших палестинах всякое добро обратится во зло. Ты над своими
склянками колдуешь и жизни вовсе не знаешь. С меня же и того довольно
будет, что смертную казнь упразднила. Впрочем, в счастливый час ты пришел,
в веселую минутку, потешил меня, одинокую женщину - бери из казны
безотчетно сто тысяч рублей серебром и твори, что душе угодно! Только ты
мне город не взорви вкупе со дворцом - намаялась я в молодости по чужим-то
углам...
Потрясенный Ломоносов выскочил, забыв даже поклониться, под звонкий смех
императрицы. Шувалов тоже был потрясен настолько, что даже не попытался
зажилить часть денег.
Рихман, самый толковый из немцев, будучи посвящен в ломоносовскую затею,
сказал, что таковой энергии, пожалуй, единственно на небесах обрести и
можно. Михаила Васильевич тут же ухватился умом за его аллегорию и сочинил
устройство, способное притягивать молнию.
На беду, точка, которую расчислил Ломоносов в качестве центра России,
располагалась в местах, никакой географии отнюдь не подверженных...
...На определение искомой точки ушло еще три дня. Длинноногий Рихман
мотался по лесу туда-сюда с буссолью и астролябией. "Сильный шаман", -
говорили про него тунгусы, а Ломоносова считали при нем простым работником,
коли сам такие тяжести таскает.
Точка нашлась на самом берегу реки, на крутояре. Михаила Васильевич вырубил
несколько тонкомерных лесин, срастил их лубками. Он торопился - парило
неимоверно. На конец верхней лесины он прибил длинный железный штырь, от
которого тянулась тонкая гибкая проволока - для ее изготовления приелось
придумать особый сплав.
Разлучитель, освобожденный от рогожи, стоял на скале, возле него возился
Рихман, отгоняя тунгусов, чтобы чего не открутили на украшение. Ломоносов
укрепил основание шеста в земле, свободный же конец проволоки загнал в
нарочитое гнездо Разлучителя. Шест гнулся, но держался крепко. И вовремя:
из-за противоположного берега реки потянулись иссиня-черные тучи.
Разлучитель сиял отполированной бронзой, медью, фарфором, стеклом, золотой
канителью, пронизывающей согласно тщательнейшему расчету весь корпус.
Тунгусы стали ладить свой чум - тоже торопились, пока с неба не грянуло.
- Уходите, уходите! - замахал на них руками Ломоносов. - За нами через три
дня придете, коли живы останемся...
Тунгусы не трогались с места.
- Я вашего бога Огды, - сказал Михайла Васильевич, - сейчас имать буду в
золотую клетку, - он указал на Разлучитель. - А потом повезу на суд к
Илии-пророку, дабы прерогатив его своими немытыми лапами не касался...
Тунгусы переглянулись и стали спешно сворачивать свое хозяйство, не желая
видеть посрамления своего поганского кумира.
- Ну, Георг-Вильгельм, - сказал Ломоносов и притиснул ручищей немца, -
сбывается наше дерзновение. - Преславный Прометей огонь похитил, чтобы
очаги по землянкам троглодитов возжечь, мы же воздвигаем просвещенную
десницу на Хронос быстротекущий, ниже того - на сам Фатум роковой! Отныне
судьба России и до веку единственно добром и разумом осияванна пребудет
Диаволу на великое посрамление!
- Ох, Михель, не от него ли предприятие наше?
- Ништо! До сих пор филозофы все сущее объясняли токмо, нам же изменить его
надлежит, и не станет более сирых и убогих, больных и увечных...
Тучи приближались, словно строй черномундирных прусских гренадер.
Послышалась и канонада!
- С нами силы небесные! - перекрестился Михайла Васильевич. Ты не думай,
добрый мой Рихман, что счастие отныне с одними лишь россиянами станет
прибывать - маленько и немчуре достанется, все же и вы в Христа веруете,
Идоложертвующим же и басурманам не завидую... Вольно же им было Магомету
поклоняться, науки истреблять!
- Михель, мы будем гореть в аду! Мы вторглись в самые основы мироздания,
дерзко его расщепляя, а разве не помнишь ты, что простая вода, делясь на
гидрогениум и оксигениум, дают в итоге горючую смесь, чреватую взрывом?
- Помню, старый бурш, и не раз рыло тем опаливал... Давай лучше помолимся
об удаче!
Молнии били уже в самую реку. Ветер трепал шест из стороны в сторону, но
устройство держалось. Оба ученых стояли на коленях и творили крестное
знамение, бормоча молитвы каждый на своем языке.
Вдруг Рихман схватил товарища за руку.
- Михель! - возопил он, стараясь перекричать гром. - А ты о другой-то
России помыслил?
- Какой такой другой? - прервал молитву Ломоносов.
- О той, где не останется ни добра, ни разума, а будут лишь вечный позор,
страдания и поражения? Мы ведь их тем самым на вечные муки обрекаем!
Он вскочил и побежал к Разлучителю. Ломоносов неуклюже поднялся и поспешил
за ним.
Рихман схватился за проволоку, чтобы выдернуть ее из гнезда Разлучителя, но
тут молния как раз и ударила в верхушку шеста.
Разлучитель загудел, заискрился, белое пламя пробежало по золотым
проводкам, по стеклянным колбам, откуда выкачан был воздух, зажгло
блестящие спиральки в этих колбах.
На камнях лежало обугленное тело Рихмана.
Опубликовано впервые
