Михаил Успенский
СОЛОВЬИ ПОЮТ, ЗАЛИВАЮТСЯ
рассказ
Отменно странное происшествие, имевшее быть в уездном городе N, что
находится всего в ... верстах от Санкт-Петербурга, до сих пор еще не
описано ни в "Северной пчеле", ни в "Московском телеграфе" по причинам
известным. Сколь далеко ни заносился бы ум человеческий в потугах постичь
миропорядок, ничего доброго оттого не происходит; единственно лишь
неприятности. За давностию лет происшествие, о котором мыслю поведать, в
умах и памяти невольных его участников стерлось совершенно. Оно и к
лучшему: будет меньше поводов для двусмысленных толкований, к чему
приохотились нынче столичные журналы. Предлагаю благосклонному читателю эту
странную, но поучительную историю, могущую, несомненно, послужить к
исправлению умов и смягчению нравов.
.........................................
В некоторый день августа месяца статский советник Платон Герасимович
Головачев возвращался из присутствия в собственный дом, причем шел пешком,
по своему обыкновению. Августовский вечер, как водится это в тихих городках
наподобие нашего, дышал весь прелестию и покоем. Мещанские куры, крашенные
для различия ализариновою краскою, снискивали ежедневного пропитания в
плодах, именуемых в простонародье конскими яблоками. Подошед к воротам дома
своего, статский советник заметил несообразное, а именно: перед воротами
стояла телега - прямая безобразная мужицкая телега, которой никак не место
у ворот такого значительного по уездным меркам лица, каков был Платон
Герасимович. У телеги стоял крестьянин самого подлого вида и приглашающе
манил Платона Герасимовича продерзкой своей рукою.
- Тебе, любезный, чего? - спросил Платон Герасимович, желая более
накостылять мужику по шее, нежели с ним пререкаться.
- От дядюшки вашего, - отвечал мужик, смущенно царапаясь пальцем в бороде.
- Их, стало быть, Бог прибрали, а это велено передать вам прямо в ручки.
При этих словах мужик указал на обитый рогожей ящик.
- Какой дядюшка? У меня нет никакого дядюшки, - возразил Платон
Герасимович. - Ты, мужик, говоришь вздор; да ты лжешь! Тебя надобно к
квартальному!
- За труды, барин, полагается, - сказал мужик, потирая пальцами, как делает
обыкновенно низшее сословие, желая получить несколько денег.
- А вот мы тебя проверим! - сказал Платон Герасимович и протянул к мужику
руки, мысля ухватить. Но вместо мужика в руках у него вдруг очутился обитый
рогожей ящик, а сам мужик, вскочив в телегу, хлестанул лошадь и покатил по
улице.
- Экий, - только и произнес Платон Герасимович. Ящик был тяжеленек. -
Верно, свинцовых жеребьев прислал поручик Дудаков для смеху! Вот каналья!
Ну, уж я удеру над тобой шутку горшую - отобью у тебя актерку твою
француженку да напишу пашквиль!
Положив наперед так и сделать, Платон Герасимович кликнул Матвейку и велел
ему нести ящик в дом.
Отодрали рогожу - под ней, точно, был ящик, но не такой, в каких
обыкновенно перевозят винные бутылки либо картины, напротив, - и, полноте,
ящик ли это был? Никогда до сей поры не видывал Платон Герасимович таких
ящиков. Две боковые стенки и крышка его были забраны красным деревом
превосходнейшей полировки, одна стенка - дырчатым бристольским картоном, а
еще другая - стеклом серо-зеленого цвета. На крышке, кроме того, имелись
пуговки с надписями.
- Не пожалел ведь каналья поручик денег! - заметил сам себе Платон
Герасимович. Отослав Матвейку готовить ужин, он вооружился очками и
принялся осматривать ящик со всех сторон, ища потайного замка.
- Воображает, подлец, что оставил меня в дураках. Прислал, наверное, урода
в спирту и смеется сейчас в трактире Анисимова. Смейся, смейся, подлец!
Таково ли будешь смеяться, когда афронту получишь от своей француженки! Для
чего, однакоже, эти надписи?
Надписи и вправду были пречудные. На дощечку прикреплена была черная
платина с серебряными буквицами: "Горизонт". Слово "горизонт" совершенно
лишено было твердого знака. Противу каждой пуговки имелись надписи же,
выпоненные твердой, но безграмотной рукой.
- Частота строк, - читал Платон Герасимович. - Вкл. Что за вкл? И от чего
частота? Шутки разного рода были в ходу у провинциального общества: в
прошлом году, например, на святки в возок квартирмейстера егерского полка
подбросили дохлого борова с намеком, потому что у борова углем были
намалеваны доподлинно квартирмейстерские усы; или подговорили мастеровых в
день тезоименитства престарелого князя Рюхина кричать ему фетюка; да мало
ли что выдумает праздный ум! Проделка же с ящиком, однако, превосходила все
виденное Платоном Герасимовичем.
- А отвезу я этот ящик прямо к предводителю, - мыслил вслух статский
советник. - И мы разберемся там, что это за ящик. Зачем это - ящик? и
отчего горизонт?
Любопытство все же превозмогло необходимую осторожность. Платон Герасимович
крутил все рычажки и кнопочки; наконец под пальцами у него раздался щелк.
Незапный страх охватил Платона Герасимовича: ящик издавал точно такой звук,
какой издает потревоженный пчелиный рой. Головачев ужаснулся коварности
канальи поручика, собрался бежать из комнат и крикнуть людей, но силы
оставили его, и он уселся прямо в панталонах и башмаках противу стекла.
Стекло меж тем засветилось голубым светом, и за ним оказались не пчелы, как
ожидал того пораженный Платон Герасимович, но человеческие фигурки
наподобие тех, какие можно наблюдать во всякий базарный день у раешника.
- Ах, так это раек! - сказал Платон Герасимович и несколько обиделся даже,
что там не пчелы. - Однако откуда же свет? Так недолго и до пожару!
Фигурки за стеклом представляли нескольких молодых людей в шитых золотом
костюмах и с гитарами на манер Цыганов; в отличие же от райка они
перебирали пальцами по струнам и открывали рты.
"Дорогонько стоит, - подумал Платон Герасимович. - Нет, это не поручик
Дудаков. Это рублей сто, не менее того". Он принялся ждать, когда в игрушке
кончится завод, и покрутил еще рычажки. В тот же миг звуки ужасной силы
наполнили комнаты; с трудом догадался статский советник, что то была песня.
Напев, однакоже, был совсем не цыганский. Головачев еще покрутил - певцы
запели несколько тише. Из кухни тем часом прибежал Матвейка, так что Платон
Герасимович едва успел набросить на ящик рогожу.
- Я чаял, барин, вас тут режут, - простодушно сказал слуга. - Изволите
отужинать?
- Вздор какой, - сказал Платон Герасимович. Кто меня в собственном доме
может резать? Ужин подай сюда. Да пособи этот ящик поставить на комод.
Матвейка поспешил исполнить сказанное. На округлом крестьянском лице его
выказалось недоумение.
- Он, чать, поет! - сказал слуга, указуя на ящик.
- Вестимо, поет, - ответил Головачев. - Для чего же ему не петь, коли он
музыкальный ящик? Подай ужин и ступай.
К ужину тем не менее Платон Герасимович так в тот вечер и не прикоснулся,
занятый необыкновенною игрушкою. Следом за цыганами появилась певица в
балахоне и по-русски запела, что она совсем не певица, но Арлекин и должна
смешить людей. Арлекина Головачев видывал на гастролях заезжей труппы;
певица нимало не напоминала его.
- А она ничего, - сказал Платон Герасимович и сделал пальцами в воздухе
этакую фигуру.
...С некоторых пор сослуживцы в присутствии стали замечать за Платоном
Герасимовичем странности: он начал чураться холостяцких пирушек двадцатого
числа и в иные дни; дамы, всегда знавшие его за великого угодника своего
пола, дивились его холодности. Весь день в присутствии он сидел как бы на
угольях, а окончив работу, мчался домой в коляске, изменив своему
обыкновению. Иные полагали, что Платон Герасимович влюбился, другие
говорили, что увлекается он немецкой философией и мартинизмом...
Все вечера до глубокой ночи проводил Платон Герасимович в своем кабинете.
Невоздержанный его Матвейка болтал между своих товарищей, что из кабинета
барина доносятся песни и музыка, а подчас выстрелы и даже канонада. Страх
перед ящиком покинул Платона Герасимовича совершенно. Он научился
обращаться с дьявольским подарком так же ловко, как понаторевший мастеровой
со станком своим. Скоро он даже стал разбираться, в какой день недели и в
какой час может увидеть за стеклом шансонеток, когда - нескромный водевиль,
когда - послушать ученого человека о таинствах природы. Более же прочих
зрелищ полюбилась ему молодецкая игра, заключавшаяся в метании по льду
черной коробочки, должно быть из гумиластика. Сам конькобежец изрядный,
Головачев надивиться не мог той стремительности, с какой играющие носились
по льду. Иных игроков он знал уже по имени и громко приветствовал, когда
появлялись они за стеклом.
Читатель вправе удивиться: отчего Платон Герасимович не задумывался над
природой чудесного ящика? Да почему же не задумывался; очень задумывался.
По зрелом же размышлении пришел к мысли, что от дум его все равно ничего не
изменится.
Иногда, впрочем, странности его сказывались несколько более явно. Так,
например, пришед утром в присутствие, он обратился к окружившим его
чиновникам с вопросом: "А что, господа, довольно мы вчера наказали шведа?".
Когда же стали спрашивать его - какого шведа? за что? - он сказался больным
и ушел домой. Или в другой раз, будучи приглашен на ужин к предводителю,
принялся рассказывать, будто в англицкой столице Лондоне из пробирки
родилась девочка и чувствует себя отменно. Анекдоту этому изрядно
посмеялись, потому что англичан давно все знают за записных чудаков и
пьяниц - отчего бы им и взаправду не завести дитя в пробирке? Более же
всего он удивил в тот раз общество своим музицированием. И до того Платон
Герасимович блистал в салонах, исполняя италианские романсы; сейчас же, сев
за клавикорды, он изобразил необычайно живую пиесу, или, скорее, куплеты, в
которых были такие слова:
Соловьи поют, заливаются.
Но не все приметы сбываются.
А твои слова не забудутся,
Сбудутся, сбудутся!
Пиеса эта или куплеты, будучи записаны с его голоса, получили
необыкновенную популярность благодаря чрезвычайной простоте слов и напева;
редкий бал или попойка в городе обходились без их исполнения. Еще
нескольким подобным пиесам обучил он французскую актерку Дебомон, чем и
отвратил ее внимание от поручика Дудакова. Поручик запил горькую и был
отчислен из полка за бесчинство.
Между тем действие, оказываемое дьявольским ящиком на Головачева, было
пагубным. Сравнивая окружающую его жизнь с миром грез, он все более впадал
в меланхолию. Когда долго не видел в ящике водевилей, становился мрачен и
раздражителен; то терпела поражение его любимая ледовая дружина - в такие
дни ему лучше было под руку не попадаться. Когда же в казенных суммах
случилась недостача и наряжено было следствие, он проглядел все отчеты и с
тоскою в голосе сказал: "Ах, господа, кабы следствие да вели знатоки!" -
чем весьма обидел нескольких вполне достойных людей.
Как тайна царя Мидаса некогда не давала спать его брадобрею, так и тайна
ящика начала тяготить Головачева. Первому открылся он Матвейке и горько о
том пожалел: Матвейка совершенно забросил хозяйство и все дни с утра
проводил в барском кабинете, а выпивши на праздник с дружками, горланил
песню про Арлекина.
Наконец Платон Герасимович положил довериться некоему господину Корефанову,
окончившему в свое время курс из Петербургского университета и покинувшему
столицу после известных неприятных событий. Несколько вечеров провели они в
кабинете с ящиком, после чего Корефанов озадачил статского советника
следующей сентенцией:
- Представьте себе, любезный Платон Герасимович, что в руки какого-нибудь
даяка с острова, скажем, Борнео попадает издание Британской энциклопедии.
Черта ли в ней даяку?
На это замечание Платон Герасимович побагровел и сказал:
- Вы в моем доме, милостивый государь, и сравнивать себя с бесштанным
даяком я не позволю!
- Это лишь аллегория, - успокоил его Корефанов. - Но природа хитра, и уж
если она допускает такое, то, надо думать, не зря.
- Конечно, не зря, - сказал Головачев. - Как же это зря, когда я, не выходя
из дому, могу видеть весь мир Божий? И водевили прелестные бывают, или,
скажем, хок-кей... Нет, милостивый государь, что ни говорите, а это
прогресс!
- Выкиньте-ка этот прогресс в полынью, - посоветовал Корефанов. - Далеко ли
до беды.
- Какая ж тут беда? - удивился Платон Герасимович. - Да ежели таких ящиков
наделать с тыщу и более, чтобы все порядочные люди могли развлекаться, что
ж в том дурного? Да я его всем объявлю! Нынче же созову всех на ужин и
объявлю!
Корефанов откланялся и пошел прочь.
Головачев, нимало не медля, послал Матвейку с приглашениями во все лучшие
дома города. Вы знаете уездную публику нашу: поманите ее бородатой
женщиной, русалкой в аквариуме либо заезжим магнетизером - соберутся равно
все. Жизнь в провинции неволею делает ротозеем.
Ввечеру гости собрались в нижней зале. Был и уездный предводитель
дворянства, и полицмейстер Карандафиди, и престарелый князь Рюхин. Был
приглашен и я - юный чиновник, вчерашний недоросль.
Посреди залы стоял комод, на комоде - ящик, покрытый китайским шелком.
Рядом с ящиком сиял хозяин дома.
- Вот, господа, - сказал Платон Герасимович, мановением руки совлекая
шелковый покров с ящика. - Парижская новинка - механический раек! Сейчас мы
увидим веселый водевиль "Небесные ласточки", повторяемый по многочисленным
просьбам!
Тотчас же Карандафиди поинтересовался, дозволено ли все это цензурою.
- Дозволено, коли кажут! - поспешил заверить его Платон Герасимович. - А
что кордебалет будет несколько... неглиже, так мы с вами нынче на масленой
видели и не такое!
Общий возглас изумления раздался, когда стекло озарилось голубым сиянием.
За стеклом показалось человеческое лицо, губы на нем шевелились!
- Это чтец-декламатор, - объяснил Платон Герасимович. - Скоро и водевиль
начнется. Слушайте, господа!
Читатель, прошло много лет, но минуты этой не забыть мне до гробовой доски.
Сейчас, слава Богу, времена другие, и можно хотя бы намекнуть на то, что мы
услышали в тот вечер. Чтец-декламатор читал послание Александра Сергеевича
Пушкина, обращенное... впрочем, порядочный человек понимает, к кому. Тогда
эти звучные строки для многих были еще внове...
- А обещали неглиже, - обиделся престарелый князь Рюхин, когда преступная
декламация кончилась.
На Платона Герасимовича было страшно смотреть: руки его дрожали, челюсть
отвисла. Полицмейстер Карандафиди взял стул и мощными ударами разрушил
ящик.
.......................................
Платона Герасимовича увезли с курьером в Петербург, и более никто его уже
не видел. Верный его личарда Матвейка разделил судьбу своего господина.
Песню про соловьев запретили. Остатки ящика облили святой водой и бросили в
полынью, как и советовал господин Корефанов. Под старость лет мы сошлись с
ним коротко. От него я и узнал все подробности этой истории. Должен
присовокупить, что Корефанов смотрел в ящик с гораздо большею пользою,
нежели бедный Головачев.
- Друг мой, - говаривал он мне подчас. - Иногда мне кажется, что в ящике
этом можно было увидеть грядущее...
- Каково же оно, грядущее? - спрашивал я. Вместо ответа он глубоко вздыхал
и затягивался трубочкой. И я начинал представлять себе, что в грядущем все
будут сидеть вечерами дома, смотреть водевили, не ходить в собрания, не
разговаривать вот этак запросто, не видеть природы вокруг себя... Страхами
этими я делился с Корефановым. Он только посмеивался.
- Ну, не так уж мрачно, - говорил он. - Не одни же там водевили.
Вспомните-ка тот вечер...
- И он начинал звонким, совершенно не старческим голосом читать послание
Пушкина, и странно звучало оно в устах глубокого старца в черном шлафроке.
Суди сам, читатель, можно ли поверить во всю эту историю. Все свидетели уже
покинули земную юдоль. Остались только стихи. Я тоже часто твержу их про
себя.
Взойдет ли? Бог весть...
1978 г.
Авторский вариант
