Фэнтези - Евгений Сыч

Рассказы

     Евгений Сыч.
     Все лишнее
     Соло


     Все лишнее

                            Это очень просто:
                                         Я беру кусок мрамора и отсекаю...

     I

     Простиралось. Вздымалось. Разверзалось.
     Ассортимент. Антагонизмы. Нюансы. Но - определенные сложности.
Простиралось, конечно, не вздымалось и не разверзалось. Но - граничило.
Справа простирается - слева разверзается, или наоборот, это  все  с  какой
стороны смотреть,  справа  или  слева,  простиралось-то  со  всех  сторон,
кругом. Много простиралось, очень много.
     Простиралось время от времени, втайне,  тоже  хотелось  повздыматься.
Только трудно это, здоровье не то, сил не хватало на данном этапе, да  тут
еще и разверзается  рядом - тоже  глаз  да  глаз  нужен,  не  до  того.  В
разверзалось к тому же ссыпалось понемножку то,  что  простиралось  рядом.
Мелочь, конечно, но все-таки как-то не так. Тем более, черт бы  с  ним,  с
тем, что ссыпалось, но ведь - как край осыплется,  так  уже  рядом  другое
простирается, которое раньше рядом не было, которое знать  не  знало,  что
там слева (или справа?).  А  теперь - висит  на  краю.  И  разверзается-то
глубоко,  тянет  вниз  подлое тяготение. Тоже мне явление, я вам доложу, а
еще - закон природы. Если честно, между  нами,  этот  самый  свод  законов
природы вообще не мешало бы хорошо почистить, много там хламу, отжившего и
ненужного. Когда-то, возможно, играло свою прогрессивную роль,  но  теперь
вовсе ни к чему. Без него бы спокойнее.
     Терпело-терпело   простиралось,  терпело-терпело,  да  не  вытерпело.
И тоже понять можно: так вот мало-помалу, а все равно  неприятно.  Заявило
оно разверзалось протест, строгий и решительный. А разверзалось - хоть  бы
что! "Я, - говорит, - разверзалось, разверзаюсь  и  буду  разверзаться.  И
даже не понимаю, как это можно - простираться. И этим, -  говорит,  -  все
сказано. И не мешайте мне, пожалуйста, разверзаться  как  мне  вздумается.
Это, - говорит, - мое дело личное. И даже внутреннее."
     Тогда простиралось собралось с силами и сомкнулось  над  разверзалось
так, что и места того не узнать  стало.  Так  простирается,  что  смотреть
любо-дорого. Да не тут-то было! Глядь, а  с  другой  стороны,  слева  (или
справа), разверзается не хуже того, прежнего. Закон сохранения. Тоже, если
вникнуть, подарочек!
     Простиралось задумалось.  Но  ненадолго,  правда.  Нашло-таки  выход:
обрушило простиралось в разверзалось вздымалось.  Жалко,  конечно.  Иногда
приятно посмотреть да и показать, да и сказать к месту: "Вот  ведь,  вроде
такое же, ну почти такое же, а вздымается!" Но ведь припечет  -  и  не  то
сделаешь. Не стало  вздыматься,  но  зато  и  разверзаться  стало  нечему.
Простиралось налево, простиралось направо, и вперед, и...  Нет,  назад  не
простиралось. Назад - это, знаете  ли,  вниз,  это  когда  разверзается  -
назад. А когда по прямой, ну, или почти по прямой, кривизна-то, она теперь
незначительна, ею теперь и вообще пренебречь можно, во  всяком  случае,  в
быту, в обычной жизни то есть, - так вот, когда по прямой, то назад вообще
нет. Только вперед есть. С той стороны, или с другой, в крайнем случае.
     Стереометрия кончилась, настала планиметрия.  И  никто  от  этого  не
пострадал в реальной жизни, в быту то есть.

     II

     Давно строили эту школу. Много-много лет назад.  Лет  пятьсот  назад.
Давно. Умело строили, умели строить. Окна пропускают свет - столько света,
сколько нужно, чтобы почувствовать время:  какое  время  там,  за  стенами
школы, и какая там, на воздухе, погода.  Полы  здесь  чудные.  Старые.  Не
пятьсот лет им, перестилали, наверное, за пятьсот-то лет.  А  может  быть,
только ремонтировали?  Заменяли  старые  половицы,  те,  что  приходили  в
негодность, по одной. С чего бы это сразу все половицы  перестилать?  Леса
сейчас уже не богато. А на эти половицы хорошее, как  видно,  дерево  шло.
Когда-то, лет пятьсот назад. Давно.
     Половицы в школе пели.
     Не всегда. Когда шел по коридору человек, уверенный в себе и  других,
то по школе  просто  разносился  стук  шагов.  Но  стелющийся  шаг  людей,
незаметных на расстоянии,  половицы  сопровождали  пением,  насмешливым  и
тревожным. Интересно, непонятно, странно, подозрительно, беспокойно, не по
себе, жди опасность, готовься,  слушай,  смотри,  внимание,  чушь,  суета,
мелочь, вздор, не боюсь. Бойся! Чего?  Мало  ли.  Мало,  мал-мала  меньше,
мало-помалу,  мало,  мало,  мало.  Мало!  Еще  меньше.  Совсем  мало.   Не
прослушивается, не прощупывается. Не будет. Мало ли!
     На этот раз стук шагов разносился, шарахался от  глухих  стенок  -  и
пели половицы. Вот подошел. Вот скрипнула - открылась дверь.  Двое  стояли
на пороге, а слышно было, будто шел один. Тихо ходил  завуч,  председатель
школьного комитета бдительности  и  защиты  завоеваний.  Высокий  пост  не
научил его ходить уверенно: когда он шел, половицы пели.
     Второй стоял в  дверях  прямо.  Худой,  в  армейской  форме,  старой,
выгоревшей, на которой  ярким  пятном  сияли  награды,  он  не  торопился.
Казалось, он оглядывал класс, вскочивших в приветствии учеников. Но глаз у
него не было, их плотно закрывал продолговатый, потертой кожи, лоскут.
     Завуч представил Солдата. Провел к столу,  посмотрел  внимательно  на
учеников, быстро вышел. Он сказал, что это  новый  преподаватель  графики.
Наверное, он ошибся. Наверное, Солдат  будет  вести  у  них  политзанятия.
Какая же графика, если он слепой?
     Тридцать пять  учеников  класса  рисования  народной  школы  талантов
ждали, что  скажет  Солдат.  Ученики  знали,  из  стен  этой  школы  вышли
известные всей стране поэты, писатели, художники,  композиторы.  Тем,  кто
учился в  этом  классе,  предстояло  стать  художниками.  Они  все  любили
рисовать. Все рисовали с детства. Мазали стены углем в совсем еще щенячьем
возрасте. Писали лозунги и оформляли стенды в своих городских  и  сельских
интернатах. Теперь они попали сюда.  Их  собрали  со  всей  страны,  чтобы
научить рисовать по-настоящему, чтобы сделать их художниками. Они ждали.
     Солдат провел рукой по столу, взял классный журнал, чуть  качнул  им,
как будто взвешивая, позвал:
     - Староста!
     - Нет такого. Еще не выбрали! Еще не назначили!  -  отозвалось  сразу
несколько голосов.
     - Кто сказал - еще не назначили? - спросил Солдат.  -  Встань!  -  и,
чуть помедлив, продолжил: - Не робей! Робость не  нужна  тому,  кто  верен
Председателю.
     Один из  учеников,  крупный,  коротко  остриженный  парень,  встал  и
подошел к столу. Солдат ткнул в его сторону  журнал,  сказал:  -  Прочитай
список. Перед каждой фамилией назовешь номер по списку.
     И, повернувшись к классу, скомандовал:
     - Всем встать!
     Ученики встали.
     - Сколько рядов столов в классе?
     - Три, - сказал вызванный.
     - Сколько курсантов в группе?
     - Тридцать пять, - ответил парень, заглянув в список.
     - Группа, слушай! - обратился преподаватель к  классу.  -  Вы  сейчас
пересядете, каждый названный запоминает свой  номер  и  садится  на  новое
место. Первый - сюда, на первую парту в первом ряду слева, второй - справа
от него, третий - за первым, четвертый - за вторым и так далее. Двенадцать
человек садятся в левом ряду по  порядку  согласно  списку,  двенадцать  в
среднем, одиннадцать - в правом. Начинай!
     И вызванный мерно и внятно стал  читать  номера  и  фамилии.  Ученики
озадаченно пересаживались.  Только  раз  он  остановился  и  сказал,  чуть
растерянно:
     - Это я!
     - Ну что ж, запомни свое место и читай дальше, - ответил Солдат.
     Пересели. Солдат отпустил вызванного, прихлопнул  слегка  по  журналу
ладонью, удовлетворенно позвал:
     - Первый!
     - Я! - отозвался первый.
     - Второй!
     Он называл номера и внимательно вслушивался в ответы, словно старался
понять по коротким возгласам, что представляют из себя его ученики.
     - Нам  долго  предстоит  работать  вместе,  -  сказал  Солдат,  когда
тридцать пятый произнес свое "Я!" и  сел  на  предназначенное  ему  место.
     - И чтобы между нами не было недомолвок, я  готов  ответить  на  ваши
вопросы. Спрашивайте!
     Ученики молчали, они не привыкли спрашивать.
     - Спрашивайте, спрашивайте, - приободрил их  преподаватель.  -  Такой
порядок. Хотите, чтобы я рассказал  о  себе?  Происхожу  из  семьи  низших
середняков, - начал он, почитая молчание класса за согласие. -  Семнадцать
лет своей жизни я отдал службе в  рядах  Народной  армии.  Я  пришел  туда
слепой, хуже чем слепой. Я видел, у меня были тогда глаза, но не  понимал,
что. Я шел по жизни, как в тумане. Идеи Председателя помогли мне прозреть.
Я увидел мир таким, каков он есть. Видеть глазами  Председателя  -  значит
видеть миллионами глаз. Пара моих  собственных  глаз  при  этом  не  имела
никакого значения. Она была просто лишней. Когда я понял это, то обратился
по команде с просьбой взять мои глаза  и  использовать  их  там,  где  они
нужнее. И еще я просил зачислить меня в Часовые Председателя.
     - Они же слепые! - не выдержал кто-то из учеников.
     - Кто сказал, что они слепы? - сейчас же отозвался учитель. - они без
глаз, но видят лучше многих. Никто из зрячих не  может  заменить  Часового
Председателя на его посту. Представьте себе, например, армейский склад. Вы
знаете, что такое армейский склад? Номер первый!
     - Ну, - сказал  номер  первый.  -  Это  такое  помещение,  где  лежит
армейское имущество.
     - Не всегда, - сказал Солдат, посадив ученика кивком головы. -  Склад
- это может быть десяток таких помещений, это может быть сотня орудий  или
реактивных установок, ждущих своего часа, собранных  вместе  и  обнесенных
вокруг, по периметру, колючей проволкой. Но сама по себе колючая  проволка
для врагов ничто. Зрячий часовой на таком объекте хорош днем, а  ночью  он
беспомощен, или придется заливать всю  территорию  склада  сплошным  морем
света, тратить на это нужную стране энергию. К тому  же  свет  демаскирует
объект. А часовой без глаз, - продолжал Солдат, -  часовой,  знающий  свой
пост наизусть, не нуждается в освещении. Ни темнота, ни дождь,  ни  облако
ядерного взрыва, ни дым пожаров - ничто  не  помешает  ему  нести  службу.
Никто  не  может  отвлечь  его.  Кроме  пароля,  без  которого  пройти   к
охраняемому объекту на охраняемую территорию невозможно даже маршалу.
     Солдат замолчал. Потом провел по лицу, будто меняя маску. Добавил:
     - Но, чтобы быть полезным еще и днем,  я  стал  учиться  рисовать.  Я
неустанно  совершенствовался  в  этом,  был  назначен  главным  художником
батальона, полка, потом - дивизии.  А  сейчас  правительство  оказало  мне
высокое доверие. Я буду учить рисовать вас.
     - Можно вопрос? - раздался голос из класса.
     - Номер?
     - Шестнадцатый. Хотелось бы знать, что именно  вы  рисуете,  в  каком
жанре, в какой технике работаете.
     Учитель развернул рулон бумаги, уверенно выбрал и  приколол  к  доске
квадратный  плотный  лист,  провел  по  нему  ладонью  и  четко,   смелыми
движениями набросал портрет  Председателя:  во  френче,  с  правой  рукой,
заложенной за борт. Глаза Председателя смотрели строго и всевидяще. За его
спиной восходящее солнце рассыпало в  стороны  лучи.
     Молчание потеплело: Солдат умел держать мелок в руках.
     Когда рисунок был готов, он сдернул лист с доски,  и  лист  зашуршал,
сворачиваясь. На следующем Солдат изобразил воина: правая  рука  на  ремне
автомата, левая - у лба козырьком. Он смотрит вдаль, он охраняет  границу,
покой страны, крестьян, которые выглядели мелкими,  схематичными  рядом  с
ним, исполином, они сливались с рисовыми  полями,  а  вдали  дымили  трубы
заводов,  затерявшихся  среди  полей.  Рисунок  был,  пожалуй,   несколько
статичен, но и в его линиях чувствовалась твердая рука человека,  знающего
толк в своем деле.
     Рисовал Солдат с удовольствием. Он снова заговорил, и голос его  стал
мягче, душевней.
     - Я научу вас рисовать так же хорошо. Это не  просто,  но  и  не  так
трудно, как может показаться.  Ведь  здесь,  как  я  знаю,  собрали  людей
одаренных. Вам будет легче, чем мне, мне помогала только горячая любовь  к
Председателю, только желание приносить пользу. Я умею рисовать всего  пять
сюжетов, вы сможете больше. Когда вы научитесь  всему,  что  умею  я,  вам
дадут дополнительный  материал.  Я  знал  одного  художника,  который  мог
рисовать более двадцати различных сюжетов. Лучшие из  вас  тоже  достигнут
многого. К тому же я научу вас рисовать так, что ни темнота, ни усталость,
ничто не будет вам помехой. Я сам учился рисовать по шаблону, это помогает
в работе, вы убедитесь сами. На лист бумаги кладется вырезанный контур, по
нему водишь пальцами до тех пор, пока не сливаешься с  ним,  не  начинаешь
чувствовать линию, еще не проведенную, но  уже  выпуклую,  проступающую  в
нужном месте. Вам будет легче, я передам вам свои приемы, вам не  придется
изобретать их наново.
     - А краски? - спросил кто-то.
     - Номер? - прервался Солдат.
     - Двадцать третий.
     - Называйте сначала номер, потом говорите. Краски? Я  пишу  красками,
их только нужно установить по порядку. Других сложностей  нет.  Достаточно
всего  четырех  красок:  желтой,  зеленой,  красной  и    черной.    Можно
использовать и пятый цвет - голубой. Сначала мне было  трудно  работать  с
красками, их легко спутать. Но я не боялся трудностей. К  тому  же,  -  он
доверительно наклонился вперед, - у каждой краски есть свой запах,  к  ним
привыкаешь.
     - Номер четвертый, - поднялся со скамьи еще один ученик. - А  как  же
оттенки, полутона?
     - Запомните, - веско сказал Солдат. - Пока они вам не нужны.
     - Но  с  помощью  оттенков  цвета  можно  достичь  большего  эффекта.
Картина, богатая красками, полутонами,  переходными  сочетаниями,  сильнее
действует на зрителя.
     - Вы должны рисовать для народа, - отрезал  Солдат,  -  а  народу  не
нужны все эти премудрости. Народ любит чистые, густые краски. Лица  должны
быть желтыми, солнце - красным, защитная форма  -  зеленой.  Что  касается
черного цвета, то он просто необходим, чтобы  показывать  черную  сущность
наших врагов. Ты по-своему прав, - продолжал он,  обращаясь  к  четвертому
номеру,- ты можешь сесть. Ты прав,  большие  мастера  используют  в  своих
работах разные оттенки, и их картины от этого становятся действенней.  Да,
в  умелых  руках  оттенки - сильное  оружие.  Но  в  руках  слабых,    при
недостаточной политической закалке  художника  дело  обстоит  иначе.  Даже
представить страшно, что могут натворить все эти тени и полутона, если  их
использует человек  нестойкий  или  колеблющийся.  Поэтому  вам  предстоит
сначала стать настоящими солдатами искусства.
     Он устал. Ему нечасто приходилось  так  долго  объяснять  истины.  Он
прислонился плечом к доске, пошарил по  стене,  как  будто  ища  опоры,  и
коротко вздохнул, почувствовав под рукой твердый ствол армейского автомата
в стойке. Учителя все значились солдатами  Народной  армии,  и  оружие  им
полагалось по штату. С этим автоматом обращались, похоже, очень  небрежно.
Им давно никто не занимался всерьез. Солдат сел на стул,  положив  автомат
на колени, как ребенка,  отомкнул  магазин,  произвел  неполную  разборку,
раскладывая  детали  по  учительскому  столу  с  легким  стуком.   Ученики
смотрели, как он ловко, клочком специальной бумаги,  протер  все  части  и
снова собрал автомат. Видно было,  что  работа  эта  действовала  на  него
успокаивающе. В школе давно привыкли к тому, что  каждый  преподаватель  -
солдат, и в любой аудитории в стойке, рядом с классной  доской,  -  боевое
оружие. Но видеть, как обращаются с этим  оружием  те,  кто  действительно
знает и любит его, доводилось не часто.  Это  вызывало  уважение.  Слепой,
солдат и художник, умел многое. Они молчали уважительно. В  полной  тишине
Солдат снова заговорил.
     - Вам кажется, что художнику глаза необходимы. Ошибка! Среди мастеров
слепых гораздо больше, чем зрячих. А некоторые сами завязывают себе глаза,
чтобы обилие фактов и деталей не  мешало  сосредоточиться.  Один  довольно
известный  художник - он  рисовал  членов  правительства  -  попал  раз  в
скверную историю. Чаще других он рисовал, - Солдат  запнулся,  -  впрочем,
имя не имеет значения. Тем более, что  человек  этот  потом  стал  в  ряды
ревизионистов  и  предал  наши  великие  завоевания.  Его  расстреляли,  а
художник долго маялся: он слишком часто рисовал портрет этого предателя  с
натуры и слишком хорошо запомнил его черты. Теперь во всех  портретах  эти
черты проступали, хотя художник этого и не хотел.
     - Его тоже расстреляли? - спросил  кто-то  из  дальнего  угла.  Слова
повисли в воздухе тонким эхом.
     Солдат защелкнул крышку ствольной коробки. Теперь автомат был собран.
Оставалось только присоединить магазин.
     - Художника? Нет. Зачем его расстреливать? Он неплохой  сам  по  себе
человек, только сбился с пути, не сумел приподняться над  мелким,  обрести
главное направление. Как видите, глаза  зачастую  не  только  не  помогают
художнику, но и просто вредны. Если б он умел вслепую рисовать  семь  или,
например, восемь - двенадцать сюжетов, он исключил бы  один,  а  остальные
картины  продолжал  бы  писать  не  менее  успешно,  чем  раньше.  Его  не
расстреляли,  его  отправили  на  трудовое  перевоспитание.  Может   быть,
поработав своими руками, пожив в гуще народа, он  снова  сможет  рисовать,
рисовать правильно.
     Солдат говорил, а руки его двигались самостоятельно, отдельно. Как бы
сами по себе они открыли ящик стола и достали коробку с патронами,  быстро
и ловко набили магазин. Чуткие пальцы  нежно  трогали  прохладный  металл.
Последний патрон Солдат дослал в ствол.
     - Но чтобы рисовать  по  трафарету,  художники  не  нужны,  -  сказал
четвертый номер. - Это могут делать  и  машины.  Машина  напечатает  любой
плакат в любом количестве экземпляров.
     - Какая ерунда! - Солдат даже вскочил от негодования. Все то, что  он
говорил, как видно, не дошло до них. - Разве  машина  может  сравниться  с
человеком? Глупый механизм, которому все равно, что печатать,  не  заменит
руки художника.
     Разве его,  Солдата,  умение  рисовать  можно  равнять  с  действиями
машины? Вскочив, Солдат  непроизвольно  накинул  ремень  автомата  на  шею
и теперь бегал взад и вперед, размахивая правой рукой,  левой  придерживая
автомат на груди. Ему не хватало аргументов, он нанизывал  слова  и  мысли
друг на друга,  они  схлестывались,  запинались,  сплетались  в  сумятице.
Иногда казалось, что он танцует заученный до профессионализма  характерный
танец: ни разу не задел он ни рукой, ни автоматом доски, стола или  стены,
ни разу не запнулся на крохотном пятачке свободного  пространства.  Иногда
же, наоборот, казалось, что его нет, а  есть  только  голос,  звучащий  из
пустоты, из тишины, из света и тени, мечущихся перед рядами.
     - Прежде всего, вы -  солдаты.  Вас  научат  методам  ведения  войны,
открытой и тайной. Спорт разовьет ваши мышцы. От вредных влияний  убережет
вас Комитет бдительности и  защиты  завоеваний,  который  будет  создан  в
классе. Вы овладеете оружием. У художника должна быть сильная, верная рука.
Машина бездарна и  безынициативна,  машина  мертва,  ее  легко  уничтожить
снарядом, бомбой, диверсией.  Ей  нужна  энергия.  Ее  должны  обслуживать
рабочие. На вас же возложат идеологическую миссию, вы будете влиты в  ряды
солдат, впаяны в них. Товарищ по оружию, который только что рядом  с  вами
шел в атаку, почувствует прилив воодушевления, если вы у  него  на  глазах
нарисуете портрет Председателя или другую картину.  Вы  сможете  поднимать
людей в бой и на труд. Я могу нарисовать за  одиннадцать  часов  девяносто
произведений,  и  все  они  будут  по-настоящему  качественными.  Меня  не
отвлечет ни дождь, ни беда. Когда ваше сознание закалится, а руки  обретут
уверенность, вы сможете работать в любой обстановке: ночью,  в  бурю,  под
градом пуль, рядом с атомным грибом. Нет бумаги - вы  будете  рисовать  на
стенах домов, на бортах машин и бронетранспортеров. Нет красок  -  станете
рисовать углем, мазутом, кровью. Сможет ли слабый человек творить в  день,
когда у него умерла мать? Настоящий художник будет работать, даже если  он
останется один на планете. Камни и стены развалин станут пла-ка-та-ми!
     - Он сумасшедший! Он сумасшедший! - голос  закричавшего  сорвался  на
визг. - Вы что, не видите, он  же  слепой,  он  не  может  учить  графике.
Отобрать у него оружие, он же сошел с ума!
     Крик ударил по нервам.
     Класс вскочил с мест, как один человек. Ученики замерли у столов,  не
зная, что делать, в растерянности: странный этот крик... странный урок...
     А Солдат остановился, точно вкопанный в пол, тоже крикнул -  голосом,
привычным к командам:
     - Я - сумасшедший?  Кто  верит  Председателю  и  мне  -  он  выдержал
секундную паузу, - на колени!
     - И еще через  секунду,  вскинув  автомат,  ударил  длинной  очередью
поперек класса.
     Взвыли, застонали половицы в коридоре. Распахнув дверь ударом ноги, в
класс ворвался завуч. От двери он метнулся вбок, спиной  к  доске.  Правая
рука - на поясе, у бедра.
     - Что? Как? Он окинул взглядом класс.
     - Нормально, - отозвался Солдат. - Веду урок.
     Под потолком  тоненько  задребезжала  электрическая  лампочка.  Класс
осторожно посмотрел на нее. "Перегорит", - подумалось машинально.
     - Заменить надо, - отвлекся завуч.
     - Сколько осталось? - спросил Солдат.
     - Тридцать, - отозвался завуч, быстро сосчитав по головам стоящих  на
коленях. - От балласта избавились.
     - Да, - отозвался Солдат, - и еще: теперь по  десять  в  каждом  ряду
сидеть будут. Удобно. Так мешало, что в двух  рядах  по  двенадцать,  а  в
третьем - одиннадцать... А с этими мы еще поработаем. Я буду учить вас,  -
обратился он к ученикам. - Я рад, что вас так много осталось.  Я  надеюсь,
из вас выйдут художники.
     - Помощь нужна? - спросил завуч.
     Солдат, казалось, ожидал этого вопроса.
     - Направьте кого-нибудь убрать, я не хочу отвлекать  своих  ребят  от
занятий.
     Завуч потрогал лежащего носком резиновой туфли.
     - Живой, - сказал задумчиво.
     - Это уж ваше дело, - не стал вникать Солдат, - Первый!  -  выкликнул
он, обращаясь к классу.
     - Убит, - не сразу ответили из класса.
     - Да, - Солдат чуть помолчал. - Второй!
     - Я! - назвался второй.
     - Теперь твой номер  первый.  Возьми  журнал  и  проведи  перекличку.
Выбывших вычеркни,  расставь  номера  по  порядку.  Встаньте  с  колен,  -
скомандовал он классу, - и пересядьте согласно новому списку по  десять  в
ряд. Запомните свои новые номера. Я надеюсь, они у вас надолго.

     III

     Так простиралось простиралось, и стало ему  как-то  не  по  себе.  Не
сразу, но стало. И решило оно малость попробовать повздыматься. Но  только
приступило, как рядом, справа (или слева), опять разверзается. Ну  что  ты
будешь делать!  Плюнуло  простиралось  и  восстановило  статус  кво.  Тот,
конечно, который уже при нем стал статус,  не  тот,  который  раньше,  при
антагонизмах. А кто ему что скажет? Все ведь теперь  простирается  -  одно
простирается. Что же оно, само себе будет глупые вопросы задавать?
     А чтоб не  было  грустно  и  чтобы  закрыть  всякую  возможность  для
экспериментов, ненужных и опасных, постановило  простирается,  что  теперь
оно все - вздымается. Все, до последней фигуры  геометрической  -  глупого
квадратного сантиметра, у которого все стороны равны, все углы  равны,  на
сколько угодно частей делится и, главное, каких других вокруг  уйма  -  не
отличишь. Так вот, теперь все вздымается. И ничего не  разверзается,  боже
упаси.
     Не верите? Так давайте спросим. Ты вздымаешься? - Вздымаюсь. А ты?  -
И я тоже. А вы? - И мы вздымаемся. А кто разверзается, я  спрашиваю,  есть
такие? Вот видите, нет таких.
     И  вообще   -   что-то   много   спрашиваете.   А   может,  вы   сами
разверзаетесь, а?

     IV

     А еще задачка из арифметики. На ветке чирикали пять  воробьев,  двоих
расстреляли. Сколько  теперь воробьев чирикает, как ты думаешь?
     Черный, исковерканный, колесил по двору,  не  задерживаясь  на  одном
месте, все спрашивал, все задавал свои лишенные смысла идиотские  вопросы,
убегал, не дожидаясь ответа, не нуждаясь в ответе.
     - И еще. Тридцать пять отнять пять, сколько  останется?  А?  Сколько?
Три?  Два?  -  плакал,  брызгал  слюнями,  умолял.  -  Ну   хоть   один-то
останется, а?


     Евгений Сыч.
     Соло

     I

     Каменный колодец, древний, как трусость. Сюда сбрасывают.
     Рока пятился к краю карниза, четверо стражников - здоровенные парни -
вели его туда упорно и целеустремленно, как мяч в кольцо. Они  к  нему  не
прикасались с тех пор, как  разрезали  стягивающую  запястья  веревку,  но
обсидиановые наконечники четырех копий направляли.
     Больно, когда к обрыву тащат силой: волокут, словно предмет, раздирая
кожу мелкими камушками, и  ноют  заломленные  руки  и  сведенные  суставы.
Плохо, когда тебя тащат силой. Хуже, когда идешь сам.
     Справа стена. Слева пропасть, чуть отгороженная перилами.  Впереди  -
тоже пропасть,  но  до  нее  несколько  метров  тверди,  пространство,  по
которому еще можно идти. Идти вперед с  той  скоростью,  с  которой,  тебя
ведут, или даже быстрее  и  оторваться  от  конвоиров  -  тогда,  конечно,
придешь к обрыву  раньше,  чем  предназначено,  но  зато  какая  видимость
инициативы. А вот замедлить нельзя, и остановиться тоже: сразу  упрется  в
спину копье. Или автомат. Авторучка. Мнение. Какая разница? Впереди обрыв.
     Нырнуть под копье? Нет, не выйдет.  Очень  уж  настороженно  держатся
ребята. К тому же, острия копий несут на  разных  уровнях  -  не  первого,
знать, ведут. Нырнешь под одно - напорешься  на  другое.  Рока  повернулся
спиной к копьям. Он шел,  чувствуя  наконечники  на  расстоянии:  сердцем,
печенью, шеей и правым бедром.
     Если бы волокли по камням его тело,  это  отвлекало  бы  от  конечной
цели, и были бы  еще  боль,  злость,  бессильное  сопротивление  -  жизнь,
попросту говоря. Это мешало бы сосредоточиться на том, что  пришел  конец.
Наверное, те, которых ведут этой недлинной дорогой,  умирают  прежде,  чем
переступают черту, отделяющую камень и дорогу от воздуха и  пустоты.  Ведь
только сознание отличает живого от мертвого, а сознание покидает их раньше.
     Карниз обрывался, будто его ножом обрезало.
     Рока остановился в метре от обрыва,  и  сразу  же  с  силой  уперлось
острие чуть ниже левой лопатки. Страха не было. Да и откуда  ему  взяться,
страху? Он приходит, когда есть возможность что-то потерять. А тут  терять
было нечего: не спрыгнешь сам - сбросит вниз копье.
     Внизу, далеко, за толщей воздуха, двигалась  вода.  Он  проследил  за
струей, усмехнулся: течет против часовой стрелки.
     Прохладная капля покатилась от лопатки  к  пояснице.  Терять  нечего,
надо прыгать. Не все же, разбивая стеклянную гладь воды, разбиваются сами!
     И Рока прыгнул.
     Это  действительно  оказалось  не  страшно.  Три  секунды  свободного
полета, удар и вода кругом. Нужно было вывернуться так, чтобы  не  нырнуть
слишком глубоко, иначе вода не выпустит. И нужно  было  плыть  легко,  без
резких движений, чтобы не сломать себе об этот водный монолит позвоночник.
Не торопиться, но и не медлить. Сейчас он был впаян  в  воду  -  ничтожное
включение в изумрудную глыбу - и вода неохотно уступала воле.  Он  выплыл,
мягко скользнул по хитрой кривой,  не  сила,  а  точный  расчет  и  гибкий
позвоночник вытащили на поверхность. Но когда увидел  свет,  сразу  понял,
что вода еще считает его своим и тащит с собой к  водовороту,  как  минуту
назад вели к обрыву острия копий. Ну уж нет! Раз удалось вынырнуть, то  уж
выплыть он сможет, воде его теперь не взять.
     Рока плыл долго. Сначала было  все  равно,  куда,  лишь  бы  к  краю,
подальше от центра водоворота, только чтоб не подчиниться стремнине, чтобы
сопротивляться. Подчинишься - гибель. Затянет в себя  и  не  выпустит.  Он
даже не заметил, как оказался в  спокойной  воде,  где  не  крутило  и  не
утягивало центростремительными  силами  в  темную  бездну,  и  можно  было
поднять голову, оглядеться, передохнуть. Он увидел остров. Скала,  острая,
как клык, поднималась над ним.
     Добраться к острову гораздо проще, чем вынырнуть из потока.  Песчаный
берег его не крут: любой может нащупать ногами и выйти на  отмель.  Но  не
каждому  дано  даже  увидеть  этот  остров.  Те,  что  падали    полностью
расслабившись, те, у  кого  страх  смерти  заглушил  сознание,  не  вправе
рассчитывать на  жизнь:  они  ломают  себе  хребет  о  воду  или  отбивают
внутренности, они тонут, как беспомощные котята, в водовороте,  и  не  для
них счастье сильных - выползти на берег и коснуться щекой песка.
     Сначала Рока спал. Долго спал, отдыхал.
     Этот остров был не самым плохим местом на свете. По отмели под тонким
слоем воды ползали ракушки. В ракушках жили моллюски. Их можно было  есть,
вернее, глотать сырыми. Ногти ломались  о  плотно  сжатые  створки,  но  в
пиковых  ситуациях  навыки  приобретаются  необыкновенно  быстро  -  чтобы
выжить. Рока скоро понял, что нужно просто положить раковину  в  раскрытую
ладонь и ударить ею по гладкому боку скалы-клыка, так ударить, чтобы  одна
из створок разлетелась вдребезги. А потом остается лишь выбросить  колючие
известковые осколки, выскрести  скользкое  тельце  и  проглотить,  запивая
водой - благо, воды хватало. Он выпивал уйму  этой  воды,  его  все  время
подташнивало. И хотелось пить.  И  спать.  Просыпаясь,  он  ел  моллюсков,
ушибая руку о скалу, пил долго и жадно и засыпал снова.  Он  отсыпался  за
многие годы прошлой жизни. Отдыхали издерганные нервы, отдыхал мозг.
     Калорий в моллюсках было немного,  и  для  нормальной  жизни  их  бы,
пожалуй, не хватило. Но если  сутками  лежать  на  теплом  песке,  экономя
каждый атом жизни, своей жизни, много калорий и не требуется. А чем еще он
мог заниматься на этом острове? Думать? Рока  старался  думать  как  можно
меньше. Он подозревал, что за всем этим кроется какая-то изощренная пытка,
дорогостоящая пытка, но зато какая  эффективная.  Жертва  сама  становится
своим палачом, а орудие пытки - мысль,  и  нет  на  свете  страшнее  этого
истязания, потому что никто не знает человека лучше, чем он сам,  и  никто
не в состоянии сделать ему больнее, чем  он  сам  себе  сделает.  На  этом
острове растение имело больше шансов выжить, чем человек, и Рока  старался
быть растением.
     Он не пытался искать выход. Его не нужно было искать, так  близок  он
был и прост: от острой вершины-клыка уходил вверх  толстый  канат.  Вверх,
минуя барьер, до самой кромки пропасти и дальше -  к  вершине  стоящей  на
краю ущелья горы. Метров двести на глазок.  Он  увидел  канат  сразу,  как
только выбрался из пелены сна и смог оглядеться по сторонам.  Увидел  -  и
испугался. И с тех пор старался не думать. Ни о чем. Ни о  прошлом.  Ни  о
сегодняшнем. Ни о канате, уходящем в  высь.  А  вынужденное  безделье  уже
давило на мозг глухой тяжестью. Он не умел быть растением.  Он  смотрел  в
небо, но видел только одну и ту же череду  событий.  Стражники  с  копьями
наперевес подводили к барьеру новых осужденных.
     Те, кто сказал недобрые слова о богах, те, кто  тайные  ночные  мысли
додумывал днем и вслух произносил их  словами,  которых  лучше  не  знать,
летели сюда из синего зрачка неба вестниками порядка и неизменности  этого
мира.
     Этого, потому что мир один, цветущая  долина  или  колодец  -  иногда
вопрос не пространства, а времени лишь.
     И почти все уже не выплывали из водоворота.

     II

     Почти. Но настал день, когда на острове их стало двое.
     Этот день робко  постучался  в  закрытые  веки  светом  рассеянным  и
разбавленным, светом второго сорта -  для  преступников.  Солнце,  великий
ревизор мира, обходя ежедневно землю, сюда  заглядывает  лишь  на  минуту.
Видимо, не стоили более пристального внимания те, кто в колодце. "Впрочем,
это и понятно, должен же  чем-то  этот  остров  отличаться  от  пляжа",  -
медленно раздумывал Рока, поднимаясь. Он умылся, съел десяток моллюсков  и
снова лег на песок боком, лицом  к  скале  -  не  хотелось  бередить  душу
привычным зрелищем казни. Хорошо еще, что вода здесь теплая,  иначе  давно
бы замерз. Странно - бьет из-под земли, а теплая, и припахивает чем-то,  и
в темноте светится, и царапины здесь заживают быстро, куда быстрее, чем на
поверхности, и печенка больше не болит... Мысли тянулись, как дни.
     В этот день Роке было плохо. Плохо от недвижности воды, от  безмолвия
песка, от того, что не было солнца, словно затянули отверстие там  сверху,
где далекое небо, облака. Хотя - какое уж  далекое  небо?  Низкие  облака,
облачность тридцать метров. Отбой полетам, нелетная погода.
     Самолет легко взлетит, на форсаже встав на жесткий  пламенный  хвост,
проткнет их мокрую толщу, но в такую погоду он  не  сможет  вернуться,  не
сможет найти взлетно-посадочную полосу  под  одеялом  воды  и  смога.  Это
бомбардировщикам хорошо, их автоматика посадит и можно,  в  принципе,  без
пилотов вообще обойтись. Зачем бомбардировщикам пилоты?  Их  время  прошло
настало  время  техников.  Нет  больше  палача,  нет  даже    стрелочника,
нажимающего на кнопки есть лишь машина, где, как  в  будильнике,  колесики
цепляются одно за другое. Братство механизмов, более тесное, чем  братство
живых, заставляет работать машину, маленькую, зарывшуюся в землю так,  что
наружу торчат лишь датчики да  усики  антенны.  Чтобы  машина  под  землей
работала, усики разыгрывают из себя ветки  кустов,  как  министр  вынужден
перед телекамерой разыгрывать из себя человека. Детский блеф:  стоит  лишь
подойти поближе  и  присмотреться  повнимательнее,  как  возникает  полная
ясность. Но редко кто подходит так близко и редко кто бывает внимателен  -
кому нужна ясность? Опасный это для здоровья товар. И передает машина, что
в земле, с помощью усиков-кустов; прошли двое,  легко  сотрясая  почву,  и
остановились, и сели, и легли в лесу, где нет человека, и пахнут потом.  И
машина  передает  машине  сигнал,  и  еще  машина,    большая,    поумней,
рассчитывает оптимальный курс, режим, траекторию.  Далеко,  с  серых  плит
аэродрома, стартует так, что с треском, словно гнилая,  вышедшая  из  моды
тряпка, рвется пополам  небо,  -  бомбардировщик.  Его  не  волнует  особо
погода, ясное небо или облака, главное -  долететь,  выполнить  программу.
Довисев под крылом до заданного места, срываются с  пилонов  ракеты,  и  к
самой цели, к месту назначения ведет их фотонный луч,  как  слепую  лошадь
вожжами, как ребенка на лямочках. Так просто: нет даже приказа,  а  только
программа. С неба - и вниз, как в колодец, как в никуда.
     Рока услышал плеск за спиной, плеск  и  движение.  Он  обернулся:  на
остров  выползал  человек.  Медленно,  как  черепаха,  проталкивал  вперед
длинные руки  и  смотрел  на  хозяина  острова  затравленно.  С  ужасом  и
надеждой. Рока протянул ему руку,  пытаясь  вытащить  на  сухое,  протянул
бездумно, без  мыслей,  просто  обрадовавшись,  что  одиночество  его  уже
кончилось. Но человек, видно, слишком устал, сил выползти на берег у  него
не было, и он лежал - половина там, в воде,  половина  на  суше,  и  дышал
глубоко  и  неровно,  изредка  поднимая  голову  и  поглядывая  на    Року
благодарными собачьими глазами.
     Так их стало двое.
     Хорошо это или плохо, когда рядом с тобой -  другой,  когда  рядом  с
тобой человек? Наверное, хорошо. Точнее, может быть хорошо,  должно  быть.
Но здесь, на острове, не было места, двоим. Жить здесь мог только один,  и
то кое-как, а вдвоем на острове можно было только умирать.
     Сначала,  сгоряча,  показалось,  что  нежданный  сосед,   разделивший
тяжесть испытания - редкий, почти невероятный подарок судьбы. То, что он -
другой, из другой среды, другим молоком вскормленный, - тем  лучше.  Ничто
не надоедает так быстро, как зеркало. Был он щуплым, второй, худым, но  не
той худобой, которая скелет, а той, что сплошные  сухожилия,  как  ремень,
как бич. Глаза светлые, светлые волосы, странно откуда, когда  кругом  все
темноволосые и темноглазые  в  земле  избранной  и  облагодетельствованной
богами. Дурные глаза, почти  постоянно  собранные  в  колючие  точки,  они
редко-редко распускались,  открывались,  как  будто  изнутри  развязывался
стягивающий их в узелок шнур.  Непонятно  к  чему  Рока  вспомнил,  что  в
детстве, еще совсем мальчишкой, он боялся  таких  вот  щуплых,  с  дурными
глазами, хотя всегда был крупным, сильным и в силу свою  верил.  Но  таких
опасался. Вывернутой,  нездоровой  своей  логикой  такие  могли  в  момент
зачеркнуть  правильные  строгие  умозаключения  и  потом  хохотать  долгим
противным смехом. И - самое удивительное  -  толпа  тоже  будет  хохотать,
только что завороженная четкими доказательствами, а теперь все забывшая  и
отбросившая. Таким, как этот, не надо особых  причин,  достаточно  повода,
чтобы кинуться в драку, целя легким жестким кулаком в глаз  или  в  нос  -
куда больнее. Такой, даже если и попадется на прием и лежит в песок лицом,
расцарапывая  его  в  кровь  зряшными  рывками,  то  не  признает  честно,
по-джентльменски своего поражения, а будет продолжать ругаться и угрожать.
И отпустить такого страшно.  Вскочив,  он  тут  же  кинется  на  тебя.  Со
временем Рока забыл, что такие существуют, время развело  разных  людей  -
каждого в свою сторону, и многие годы ему не приходилось  разговаривать  с
теми, с кем разговаривать не хотелось. До всей этой истории, конечно.
     В историю Рока ввязался просто и легко, как жил. Многое из того,  что
было вокруг, ему не нравилось. К тому же он предпочитал, чтобы  как  можно
меньшее число людей могло приказывать ему.  Сам  он  приказывать,  правда,
тоже не любил, и идеальным считал для себя лично  -  так,  в  полушутливых
мыслях, не более, - место где-то около главного ревизора страны, пусть  не
самого главного даже. Он  любил  простую  и  строгую  систему  отчетности,
принятую  в  государстве,  и  не  раз  прикидывал,  что  справился  бы   с
ревизорскими обязанностями блестяще; выявлял бы тех, кто не любил  или  не
хотел работать; взламывая лед страха и ненависти, вытягивал бы признания у
запирающихся, и собирал бы тщательно, как коллекционер, мелкие, с просяное
зернышко, факты на тех, кто злоупотреблял доверием  и  своими  правами.  А
потом, вытянув  руки  по  швам  и  подчеркивая  собственную  отрешенность,
выкладывал бы эти факты самому-самому, но уже не россыпью, а объединенными
в прочную цепочку, надежную цепочку, которой  можно  связать,  на  которой
можно повесить.
     Но двигаться вверх было трудно, вверху  цепко  держались  за  удобные
кресла старики, зачастую не делая того, что следовало бы делать, для чего,
собственно, предназначены были их должности. Это злило, раздражало. А  тут
как раз случай подвернулся. Случай, он  всегда,  наверное,  ждет  момента,
когда человеку надоест будничное существование,  ежедневный  кордебалет  в
полноги, если тянет в солисты. Случай не бил в  лоб,  не  лез  в  руки,  а
подкрался и дал подумать. Подумав,  Рока  согласился.  Во-первых,  взвесив
цели и задачи, он не счел особым грехом участие в готовящейся мероприятии.
А во-вторых, те, с кем ему довелось столкнуться по этому делу,  показались
ему умными людьми либо людьми решительными. В  такой  компании  риск,  как
представлялось, не велик, на  крайний  же  случай  была  надежда,  и  даже
больше, чем надежда, почти уверенность, подкрепленная обещанием: "Если что
случится и утащат тебя вниз, все перевернем -  и  низ  станет  верхом!"  А
случилось, что взяли сразу всех, или почти сразу и почти  всех  -  но  это
дела не меняло. Кое-кто умудрился, конечно, вовремя  исчезнуть,  пропасть,
как рябь с поверхности озера. А его, Року, взяли - не такие  уж  дураки  и
бездельники оказались там, наверху, достало ума не хватать поодиночке и не
рвать рывком, а осторожно тянуть сеть, чтобы всех вытащить на свет божий.
     И многое сразу стало не таким, как виделось.
     Включаясь в игру,  Рока  рассчитывал  на  открывающиеся  возможности:
когда абсолютное большинство ставит на одну  лошадь,  всегда  есть  смысл,
поставить на другую. Конечно, фаворит может и опередить, все-таки  у  него
привычка побеждать и хорошая фора,  но  зато  если  первой  придет  другая
лошадь, выигрыш будет много весомей. Аттракцион  с  политикой  не  казался
Роке столь уж опасным. Ну, придет фаворит первым  -  потеряешь  ставку,  и
все! Следующий заезд завтра,  господа!  А  действительность  пошла  против
правил. Да, фаворит не добежал, сдох посреди дистанции - силы у него  были
не по нынешним гонкам. Но вторая лошадь не стала  первой!  Темная  рванула
вперед, и хотя ясно было, как белый день, что это не спорт, что  тут  явно
допинг и щедрое "в лапу" жокею, трибуны взорвались аплодисментами.  Вторая
попыталась спасти положение и не смогла  -  загнал  неловкий  наездник.  А
загнанных лошадей... не правда ли?
     Честно сказать, почти самым трудным  для  Роки,  когда  пришло  время
платить по тому билету, по которому  рассчитывал  только  получать  или  в
крайнем  случае  выбросить   за    ненадобностью,    была    необходимость
разговаривать с людьми, с которыми он раньше и рядом  не  оказывался:  они
жили в других кварталах, ходили другими дорогами,  знакомились  с  другими
женщинами, пили другое вино. И работали свою,  другую  работу,  с  которой
Рока совсем не собирался знакомиться ни с той  стороны  служебного  стола,
ни, тем более, с этой. Но вот, пришлось, и никуда  не  денешься.  Пришлось
отвечать на их вопросы, которые могли  возникнуть  только  в  голове,  где
извилины прямы как стрела.  Пришлось  -  самое  печальное  -  думать,  что
отвечать им. И даже тут, на острове, думать и отвечать.  Его  не  били,  а
этого он  боялся  больше  всего  -  физической  боли  и  связанной  с  ней
возможностью утраты уважения к себе. На состязание, на  равное  спортивное
противоборство он, был согласен, но  играть  в  болванку,  из  которой  на
токарном станке вытачивают что-то, им полезное, - увольте! Но счастлив был
его бог, ему не пришлось переносить физических  мук.  Только  унизительные
разговоры, только круговорот вопросов и ответов.
     А второй был другим, и история  его  была  другой.  Он  долго  молчал
сначала, и это было понятно Роке. Но в день неизвестный,  когда  скончался
полдень и солнце, едва царапнув остров, потащило по стене колодца  светлое
пятно, второй заговорил.
     Рока слушал из  непреодолимого  желания  человека  брать  информацию,
которая идет в руки, не задумываясь, пригодится она или  нет.  Даже  перед
смертью, даже по дороге на казнь смотрит человек вокруг, пытаясь понять  и
запомнить, вобрать в себя краски и запахи, звуки и слова. Зачем? Инстинкт,
врожденный или приобретенный? Или - чтоб в последний миг сильнее  пронзила
жалость ко всему, что остается.
     Рока слушал и даже внимательно слушал.
     На свою беду, слушать он умел. Это было профессиональное, осталось от
работы учителем единого государственного языка в  той,  другой  жизни.  И,
вероятно, второму, взрослому с телом подростка  и  умом  ребенка  -  он  и
казался учителем, которому надо ответить редкий, выученный за жизнь  урок.
Когда-то этот урок не был отвечен  и  теперь  выговаривался  сумбурно,  не
всегда внятно, торопливо, словно можно опять не успеть.
     Второго звали Чампи. Плебей, сын плебея, он хотел доказать, что  тоже
что-то  значит.  Сухой  сучок  на  стволе  человечества,  он  мстил  своим
рассказом тем, кого винил в собственных дурацких несчастьях. Его крохотная
воронья душа была полна ненависти. Его несло словами, потому что завтра он
для себя не видел и себя не мог представить в этом завтра. Чампи попал  на
остров закономерно, самое место ему тут, на острове, - думал Рока, забывая
собственную судьбу. Но тут же  вспомнил  и  поправился:  такие  не  должны
выплывать. Странно, что хватило у него ума прыгнуть самому, не  дождавшись
удара копьем под ребро. А то, что он выплыл, вообще  ни  в  какие  ворота.
Там, в воде, самое ему место.

     III

     Был Чампи медником, как и его отец, потому что велика мудрость богов,
и так установлено ими: отец крестьянин - сын крестьянин, отец  ремесленник
- и сын ремесленник. Кем, кроме как чиновником, быть сыну  чиновника?  Сын
воина поднимает копье, древко которого вытесано сыном плотника,  а  лезвие
отлито и выковано сыном кузнеца,  копье,  которое  сын  счетчика  занес  в
веревочный точный реестр. На уровень груди сына человека поднимает он  это
копье - по велению сына бога. Велика мудрость богов, и  стоит  государство
крепко. Так вот, Чампи был медником.
     Разные бывают истории: простые, которые раскладываются по полочкам  с
помощью четких законов логики, и сложные, анализ  которых  не  каждому  по
плечу. Эта история была вывихнутая.
     Чампи исполнилось двадцать пять, когда его перевели  в  третью  зону.
Казалось бы, все просто и понятно. С достижением этого возраста все  юноши
переводятся на жительство и работу в третью зону.  Мудрость  этого  закона
очевидна. Примо, он существует с древних пор и прошел  проверку  временем.
Секундо, в нем заключено глубокое знание человеческой психологии. Человеку
надо к  чему-то  стремиться,  видеть  перед  собой  какую-то  высокую,  но
достижимую цель. Если не поставить перед ним  эту  цель  централизованным,
официальным порядком, каждый начнет искать ее сам  для  себя,  и  мало  ли
какое направление для приложения  сил  выберет  не  искушенный  в  законах
существования общества человеческий ум. Поэтому и был введен этот  древний
и мудрый закон о зонах. Каждый сын обучается делу своего отца до  двадцати
пяти лет, и до этого срока вся работа его - собственность отца,  ибо  отец
дал ему жизнь, дал профессию и дает кров, пищу и знания. В  двадцать  пять
лет сын переходит в третью зону, становится  самостоятельным,  и  усердным
трудом не меньше, чем за два года, должен подтвердить свое  право  жить  и
работать во второй зоне. До тех пор он не может жениться, да  и  вообще  в
третьей зоне нет семей.
     Вот этот закон, мудрый и справедливый, стал  костью  поперек  тощего,
кадыкастого горла Чампи. Он не мог и не хотел с  ним  согласиться,  потому
что - по его словам - работал ничуть не хуже своего отца,  а  в  последние
два года - по его словам - и вовсе работал  один,  выполняя  установленную
для отца норму и кроме того зарабатывая на жизнь всей семье. Чампи не  мог
понять, почему отец его достоин жить во второй зоне, а он -  нет.  Он  так
рассчитывал на поправку Великого Инки-реформатора, негласную и гласящую...
ведь нет правил без исключений.
     Он забывал, Чампи, а может быть, впрочем, и  не  знал,  что  человека
оценивают не только по способности производить то или иное  барахло  более
или менее качественно, человек может быть сильным или слабым, лояльным или
враждебным, удобным в употреблении  или  раздражающим.  Не  за  побрякушки
платили его отцу второй зоной и уважением окружающих,  а  за  то,  что  он
делал эти побрякушки долго и стабильно. Попав в третью зону, человек волен
изменить профессию. Тот же, кто добровольно выбрал себе дело своего отца и
на  протяжении  многих  лет  работал,  пусть  даже  не  достигая   мировых
стандартов, более достоин уважения, чем тот, кто быстро  и  легко  хватает
звезды с неба. Потому что еще не ясно с этим молодым  выскочкой,  в  какую
сторону качнется его порыв, если вдруг разонравится ему делание экспонатов
для будущих музеев... А человек, работающий стабильно,  достоин  уважения,
ибо покой царит в его душе. Этому человеку нужно немного:  жилье  хорошее,
просторное, в удобном месте, и одежда, и скамья в амфитеатре, откуда видна
арена со зрелищами. Все это, особенно, если давать не сразу, а постепенно,
на протяжении ряда лет - за усердный труд, не так уж много  для  общества,
можно наскрести как-нибудь. Зато  в  трудную  минуту  заведомо  ясно,  как
поступит такой человек. Внешнее задано, оно известно, и если внутреннее  у
человека - единица, спокойная единица, то легко  сосчитать,  что  будет  в
произведении, даже если умножить надо на тысячи единиц, миллионы единиц. А
если внутреннее - два, или 3,141592, или - 0,1. Легко ли  тут  производить
вычисления?
     А у Чампи внутри не было единицы. Может, больше было, может - меньше,
но не единица, только не благополучная цифра, легко поддающаяся умножению.
Он был прост, Чампи,  пока  не  пришла  ему  пора  выбирать  свой  путь  -
отправляться в третью зону. Терпение и выдержка нужны были там, в  третьей
зоне, для достижения цели. У Чампи не хватило терпения и выдержки.
     Он сбежал  и  прошел  во  вторую  зону  обратно,  у  него  легко  это
получилось, такой он был маленький, невидный, незаметный. Он сбежал,  чтоб
посмотреть на свою девушку - на девушку, с которой он разговаривал чаще  и
которая больше ему нравилась, хотя - чем они  там  разнятся  -  отличаются
одна от другой,  эти  дочери  ремесленников,  одинаково  невидные  в  пору
юности, а потом сразу делящиеся на две категории, на две половины: худые и
толстые, потому что - им ли заботиться о фигуре, заниматься гимнастикой  и
купаться в прохладной воде по утрам? Кухонный чад, заботы по хозяйству.  И
рожать детей, рожать без остановки, потому что богаче тот дом, где  больше
детей. Потому что потом, когда у главы семьи сил  станет  меньше,  сыновья
помогут ему в  работе,  и  быстрее  справится  он  с  заданной  нормой,  и
останется еще для себя, на рост благосостояния семьи, на обед  посытнее  и
одежду добротнее. Но все связано в  цепь,  кольцо  за  кольцом,  ничто  не
пропадает зря, и лишняя безделушка, лишняя охапка кукурузы,  хвороста  или
овечьей шерсти совсем не лишни под этим небом, где живут и пекутся о своем
доме ремесленник и крестьянин, и где под тем же небом живут писарь, солдат
и губернатор, и всем им будет лучше, если из земли, из природы,  из  мешка
богов, вознаграждая за труд, появится лишняя вещь. Появится  и  станет  на
баланс государства. И они рожают детей.  И  потому  слишком  толстые.  Или
слишком худые, - все одинаковые, в конечном счете.
     Почему Чампи тянуло именно к той, которая стать его  женой  никак  не
могла? Ей уже пришла пора выходить замуж, а  он  еще  не  заработал  права
содержать семью, он был из третьей зоны, где женам делать нечего. Конечно,
государство не жестоко, оно  благоразумно  -  в  третьей  зоне  тоже  были
женщины, специальные женщины третьей зоны со стриженными коротко волосами.
Их были там сотни, и все общие, значит, и его, Чампи. Богач, сотни женщин.
А ему нужна одна. И все потому, что  не  было  у  него  внутри  спокойной,
кроткой единицы.
     В третьей зоне  предоставлялась  возможность  делать  любые  изделия,
работать, а ему нужна была женщина и  своя  мастерская,  хотя  не  все  ли
равно, чья комната, в которой ты трудишься,  была  бы  только  для  работы
твоей приспособлена. Он зря ушел из третьей зоны, этот  Чампи.  И  писарь,
конечно же, выполнил свой долг, сообщив об этом по инстанции, ведь он  был
писарем на испытании, писарем третьей зоны. И полицейские, полицейские  на
испытании, взяли его, когда он вернулся. И палач третьей зоны  вкатил  ему
на площади между бараков тридцать палок. И люди третьей зоны, все как один
на испытании, смотрели на его позор, посмеиваясь вслух и боясь про себя, и
в каждом крепла решимость делать все, что требуется,  чтобы  в  положенный
час стать настоящими людьми - людьми второй зоны.
     Все произошло именно так, как и должно было быть. Человек, шатающийся
праздно, вместо  того,  чтобы  заниматься  своей  работой,  делом,  нужным
обществу, - бездельник. А бездельников наказывают палками. Так было и есть.
     Но потом умер писарь, писарь  третьей  зоны.  Жарким  вечером,  когда
бродило в нем пиво, недобродившее в кувшине, он стоял у ограды и  смотрел,
куда скрылось солнце, смотрел вдаль. Зачем ему  было  это?  Ведь  человек,
который смотрит вдаль, не видит,  что  делается  с  ним  рядом.  Он  упал,
ударившись головой о камень, хотя парнем был  рослым  и  сильным.  Но  что
сила, когда другой подошел сзади, что рост,  когда  другой  взял  тебя  за
щиколотки, и, подсадив плечом под ягодицы, резко встал? Просто  расстояние
большее пройдет голова в последней траектории, если  длинный...  Так  умер
писарь, который любил смотреть вдаль, а это занятие для большинства  людей
бесполезное и даже вредное. Выбросить руки вперед писарь не успел.
     Его смерть особо не расследовали. Ну,  умер  и  умер,  разбился,  тем
более - писарь на испытании, из третьей зоны, гражданин третьего сорта. На
его место поставили другого.
     Тогда Чампи стал думать. Было это  для  него  трудно.  Думать  он  не
привык.
     С давних и необозримых времен делятся люди на тех, которые делают,  и
тех, которые думают. Совмещать эти занятия непрактично: производительность
снижается, а иногда и качество. Однако приходится  решать  -  что  делать,
сколько, зачем, и делать ли вообще?  Чтобы  все  люди  не  задавались  так
называемыми "проклятыми" вопросами, на помощь им приходят те,  кто  только
думает и готовит для употребления концентрат из ответов на эти  вопросы  и
даже на вопросы еще не вставшие, но  уже  маячащие,  которые  пока  только
угадываются инстинктивно. Как только задумается человек, - выясняется, что
вопросы эти  и  ответы  на  них  уже  подготовлены  к  восприятию,  и  вся
обработка, какая нужно, произведена, и даже глюканат кальция добавлен.  Вы
не знаете, при чем здесь глюканат кальция? И я нет. Но очевидно,  полезно,
я ведь в этой области не силен, раз добавили, значит,  так  лучше.  Кто-то
этим всю жизнь занимается, на хлеб этим зарабатывает, ему видней.
     Так вот, Чампи стал думать и дошел до мысли,  что  понимает  во  всем
случившемся мало. Кто повинен в свалившихся на него неприятностях?  Палач?
Нет. Палач бьет  всех,  кого  прикажут,  каждое  воскресенье  кого-нибудь.
Писарь? Тоже нет, раз на его место поставлен новый, чтобы выполнять те  же
обязанности, делать  работу,  для  которой  должность  его  предназначена.
Судьи? Опять вряд ли, потому что судья выносит приговоры разным  людям  по
одним и тем же  давно  составленным  законам.  Но  тогда  -  кто  же?  Кто
сталкивает с вершины горы камни,  которые  и  судья,  и  писарь,  и  палач
направляют в Чампи и ему подобных? Бог? Бог - это если  землетрясение  или
там молния. Чампи зашел в тупик.
     Но он ошибался, думая, что инцидент с писарем остался совсем уж никем
не замечен.
     В третьей зоне были разные люди, и некоторые  из  них  думать  умели,
хотя по штату и  происхождению  полагалось  им  только  работать.  Подошел
как-то к Чампи сосед по зоне и похвалил: "Ловко ты  с  писарем  обошелся".
Чампи даже долго  отпираться  не  стал.  Он  рад  был  бы  и  судье,  хоть
поругаться чтобы, так ему надоело все. Однако власти Чампи не нашли -  или
не искали. Нашли его другие. Здорово ты его! - сказали они.  Правильно!  -
сказали они. Дай срок - всех их так! - сказали.
     Особенно один говорил, самый старший и самый битый. Вся спина у  него
была в шрамах. Били его не раз и за непослушание отцу,  и  за  самовольное
оставление места жительства, и  за  неподчинение  властям.  Очень  стыдно,
когда бьют палками, больно и стыдно. Звали этого битого Пушок - за  не  по
возрасту седые волосы. Было ему тридцать, но он так и жил в третьей зоне и
во вторую переходить не собирался. "Брехня все это, - говорил Пушок, - это
они же выдумали, что битому стыдно. Иначе как же? Иначе получится, что  им
стыдно: целое государство, а убедить не могут - бьют. Больно - это да.  Но
я с ними считался и буду считаться  за  каждый  шрам.  Давить  их,  гадов,
давить! Всех! Вот ты правильно сделал, - обращался он к Чампи. -  Он  тебе
гадость, ты - ему. По-мужски. Со стукачами только так и  нужно.  А  в  чем
была твоя ошибка, знаешь? В том, что одной этой смертью ничего не  решить.
Ты его шлепнул, на его место другого поставили, такого  же.  И  ничего  не
изменилось. Про того, старого, что сказали? Умер! И  все  гладко.  Так?  А
надо - всех сразу!"
     - Как же - сразу? - не понял Чампи, - Невозможно всех сразу.
     - Тебе невозможно, мне невозможно, а если поднимутся - вся наша зона,
все третьи зоны, тогда как? Возможно?
     - Третья зона спит и видит, как во вторую перебраться, папашино место
занять, - обдуманно возразил Чампи. - Где уж - поднимутся.
     - Поднимутся, - убедил его Пушок, - если сказать  им,  что  ждать  не
надо, бери сейчас, без испытания. Все твое - нет зон,  есть  только  люди,
все одинаковые.
     Было много вопросов, на которые охотно отвечал Пушок. Иногда он  даже
сам задавал такие вопросы  собеседнику,  чтобы  потом  самому  же  на  них
ответить.
     - Нет, ты объясни, зачем тебе государство? Ну  зачем?  Налоги  брать?
Какое добро ты видишь от него, какое еще внимание, кроме налогов?  Обирают
тебя. Чиновники, судьи, губернаторы, жрецы  -  они  государство  выдумали,
чтобы жить и не работать. Они ведь  не  работают?  Они  ничего  не  делают
своими руками, а живут получше тебя. Почему? Потому что они отбирают все у
тебя, у него, у других. То, что работающие люди делают, они присваивают  и
делят между собой. Только для того и придумана эта лавочка - государство.
     - Ну от кого они тебя защищают? - говорил Пушок. - От жуликов? Да что
у тебя в доме жуликам взять-то? От чужеземцев-завоевателей? Да пускай  их,
завоевывают, ты-то что теряешь? Начальник теряет -  если  завоюют,  он  не
будет начальником, ему самому работать придется. А функции распределения -
это вообще чепуха. Крестьяне не перестанут выращивать маис  -  они  больше
ничего и не умеют, и ты  не  перестанешь  работать  по  меди,  по  той  же
причине. И у них, знаешь ли, всегда найдется лишний маис,  чтобы  обменять
его на твою медь, особенно, если не надо будет  налоги  платить.  Тебе  же
терять нечего! У тебя кроме рук и головы ничего нет, а с руками ты  и  без
государства проживешь.
     Однажды Пушок пришел сильно взволнованный.
     - Ребята, - сказал он своим (или как там принято было у  них  друг  к
другу обращаться?) - Ребята, в будущий праздник  хотят  на  площади  сжечь
хорошего человека. Что он  сделал,  не  знаю,  только  не  отравитель,  не
поджигатель. Придумал он что-то непонятное  и  теперь  его  за  это  сжечь
хотят. Друзья, если им  сейчас  этот  балаган  испортить  -  тысячи  людей
узнают! Нельзя упускать. Я тут, что придумал...
     Стрелять выпало Чампи.
     Десять человек из народа по традиции должны факелами поджечь карающий
костер, потому что правосудие вершится от лица народа и его руками.  Чампи
убил десятого.
     Это было настоящим преступлением против общества, против государства,
против богов. А всех, преступивших волю богов, оставляют с богами один  на
один. Их не убивают, их сбрасывают в колодец. Их выбрасывают из жизни.

     IV

     У всякого явления есть свои апогеи и перигеи, свои  экстремумы,  свои
собственные, яркие, лишь ему присущие свойства, отличающие от всех других.
У самой жизни имеется свой экстремум, коронка, так сказать,  -  это  ложь,
обман. Жизнь обманывает всех подряд во всех ожиданиях, но  снова  и  снова
поддаются  на  обман  живые,  и  если  это  не  приводит  к  последствиям,
по-настоящему фатальным, то только потому, что  не  всегда  обман  -  зло.
Правда, в процессе эволюции  человек  научился  разгадывать  очень  многие
ловушки, которые заботливо расставляет перед ним  жизнь,  но  что  в  том?
Теперь человек сам уже  ставит  ловушки  себе  и  себе  подобным.  Лжи  не
убавилось, формы изменились.
     Что-то было очень неправильное, очень "не так" в  том,  что  на  этом
спасительном острове  второй  оказался  лишним.  Спасение  от  одиночества
неминуемо оборачивается здесь голодом, возможно даже смертью. Да,  пожалуй
даже смертью, голодной, особенно - с таким партнером. Рока подозревал - да
что уж там, подозревал! - знал точно, что Чампи  его  обкрадывает:  ворует
лишних  моллюсков,  забирает  большую  часть  скудных   их    средств    к
существованию и уж во всяком случае гораздо  большую  долю,  чем  та,  что
приходилась ему по справедливости. Рока  был  убежден,  что  Чампи  вполне
хватило бы сорока, даже, может быть,  тридцати,  и  уж  во  всяком  случае
тридцати пяти процентов от их общего  дневного  рациона.  В  конце  концов
Чампи,  надо  думать,  привычен  к  некоторой,  скудости  в  питании,    и
телосложение у него гораздо более для диеты подходящее. К тому же  у  него
было еще одно преимущество перед Рокой. Дело в том, что человек, привыкший
думать, для которого думать - это работа, короче - человек интеллигентный,
не может так вот просто перестать думать, то  есть  работать.  В  этом  он
силен, но в этом заключается и определенная слабость. Потому что думать  -
работа тяжелая, и как всякая работа, требует калорий. Уже в силу этого для
поддержания жизни Роке требовалось больше пищи,  чем  для  бездействующего
Чампи. Но попробуйте объяснить эту простую истину  субъекту,  далекому  от
всякой логики! Нечего и надеяться на его понимание  в  данном  вопросе.  В
жизненно важном для них обоих. Он не довольствовался не то  что  тридцатью
пятью процентами, но и половиной пищи. Он крал моллюсков.
     В обычной жизни,  там,  наверху,  Рока  и  ему  подобные  знали,  как
обращаться с людьми типа Чампи: их покупали за материальные блага,  и  тем
самым вводили в колею,  в  жизненный  строй,  заставляли  работать  любое,
хитрое или не хитрое ремесло. Но у Роки здесь, внизу, не  было  не  только
избытка  благ,  которые  можно  было  бы  употребить  на  оплату    своего
спокойствия, но даже недостаток ощущался. Чем оплачивать дружбу  с  Чампи?
Ракушками? Своим к нему уважением? Ракушек едва хватало, чтобы не умереть,
а слова, ничем не подкрепленные, не имели ценности.
     Этот Чампи - типичный исполнитель, - думал Рока. Но знание  механизма
человеческих  отношений  ничем  не  могло  помочь.  Чтобы  включить   этот
механизм, даже  простого  избытка  мало.  Нужно,  чтобы  подчиненный  имел
единственную возможность достижения благ в четком и неуклонном  выполнении
распоряжений руководителя.  Ну,  скажите  на  милость,  как  Рока  мог  бы
использовать квалифицированную рабочую силу в данных обстоятельствах?  Что
Чампи мог произвести для него полезного на этом острове? Ничего!
     Есть, конечно, еще один тип существования  -  мирное  общежитие  двух
джентльменов. Но для этого тоже необходим был избыток моллюсков  насущных,
иначе вражда неизбежна. Ее могли несколько  отдалить  и  ослабить  правила
морали, но с моралью у Чампи отношения были сложные и со стороны не совсем
понятные. Такой, как он, мог нарушить закон уже потому,  что  это  на  миг
возвысило бы его в собственных глазах,  дало  ощущение  превосходства  над
остальными. Рока этого не понимал. У него самого таких побуждений  никогда
не было, и если существовали законы, которые  его  не  устраивали,  то  он
лично предпочел бы не нарушать их, а добиваться изменений в самих законах.
     Итак, поскольку Чампи нельзя было вставить в систему "руководитель  -
подчиненный", и для роли соседа по общежитию двух джентльменов он тоже  не
подходил, приходилось делать вывод, что Чампи  представляет  собой  просто
некую физическую величину, которая угрожает жизни Роки уже  фактом  своего
существования. Моллюсков все-таки выползало на  отмель  слишком  мало  для
двоих. А  вдруг  ему  придет  в  голову  однажды,  что  все  эти  моллюски
принадлежат одному - ему, Чампи? Хватит ли у Роки сил - просто  физических
сил - воспротивиться, добиться справедливости?  Неизвестно.  Скорее  даже,
вряд ли. Рока уже был порядком истощен. И мысли эти сил ему не  придавали:
неутешительная  картина  вырисовывалась.  Нехорошо    выглядел    конечный
результат их общего существования на  острове,  даже  думать  об  этом  не
хотелось. Если бы их  с  Чампи  объединяла  какая-нибудь  достойная  цель,
возможно, они и дотянули бы, выжили. Но какая цель  могла  их  объединить?
Уйти отсюда? Выбраться по  канату,  уходящему  в  небо?  Чем  дальше,  тем
несбыточней это становилось. Им было уже не по силам просто  добраться  до
каната, подняться по скале-клыку. И  неоткуда  было  ждать  помощи  -  чем
дальше, тем голоднее становилось на острове.
     А стражники сбрасывали с галереи новых  осужденных.  Это  происходило
каждый день, а в иные дни и по несколько раз. Видно там,  наверху,  отнюдь
не решили всех своих проблем, устранив  из  жизни  Року  и  Чампи.  Видно,
действовали там еще какие-то силы протеста  и  недовольства,  скрытые,  но
вскрываемые, гибнущие в колодце - и все же неиссякаемые.  В  минуты  казни
Рока не мог не  думать  об  этом.  Сколько  их,  собратьев  по  несчастью?
Собратьев ли? А если все они - чампи? А если  на  острове  вдруг,  в  один
прекрасный день появится еще один Чампи - что тогда? Этот  остров  не  был
предназначен для двоих, собственно, лишь один мог бы  выжить,  вдвоем  они
долго,  затяжно  умирали  от   голода,    бездействия,    бессмысленности,
несовместимости. Но втроем - это было бы за пределом. И тем не  менее  как
раз по законам вероятности в конце концов вереница смертников должна  была
дать третьего. И это произошло.
     Третий, выбравшись из водоворота, плыл к острову  медленно,  экономно
расходуя силы. Голова его была наклонена, вся в воде,  и  мелькали  только
руки - без всплесков и брызг.
     - А, - сказал Чампи, - третий. Вот мы его и схаваем.
     - Что? - не понял, не захотел понять Рока.
     - Схарчим, - резко сказал Чампи. - Жрать-то  нечего.  Что  ж,  втроем
подыхать будем? - И впервые с начала  сегодняшней  казни  он  поглядел  на
Року. - Или ты - нет?
     - Да! - быстро сказал Рока, отводя глаза, - Безусловно, да. -  Потому
что сопротивление не могло бы решить ни одной из проблем,  лишь  поставило
бы новые. - Только я не могу
     - А, - отвернулся опять от него Чампи.
     Третий выползал уже на отмель, и Чампи не  стал  добавлять  ничего  к
сказанному, все и так было ясно.
     Он подошел поближе к  отмели,  и  Рока  с  удивлением  и  безотчетным
страхом  вдруг  увидел  в  его  руках  нож.  Это  было  невероятно,   даже
противоестественно - откуда? Рока лихорадочно  Соображал.  На  острове  не
было даже камня, только монолитная скала-клык,  чудо  природы,  да  песок.
Раковина!  -  понял  Рока.  Остро  заточенная,   поблескивающая    голубым
перламутром. Ни разу Рока не видел, чтобы  Чампи  занимался  изготовлением
этого орудия, хотя уединиться даже  при  желании  на  острове  было  очень
трудно, практически невозможно. "Однако, сделал  же,  -  подумал  Рока,  -
сделал все-таки, прятался от меня.  Зачем?  Чтобы  не  насторожить?  Ясно,
ясно, спасибо, конечно, что так вышло. Только вряд ли, знаете ли..." Он не
замечал, что пятится все дальше,  пока  не  уперся  спиной  в  твердое,  в
гладкий прохладный камень.
     Он увидел еще, как Чампи пошел навстречу выплывшему, как протянул ему
руку, помог выбраться на берег и как, когда тот упал вконец  обессиленный,
может быть даже - счастливый (как когда-то, в свой  час,  Рока  и  Чампи),
когда он расслабился, веря, что борьба кончилась, что смерти больше нет, -
Чампи мягким, скользящим движением  сгреб  сухой,  верхний  слой  песка  и
плеснул им, как водой, в глаза лежащему без сил человеку. Дальше Рока  уже
ничего не видел, словно ему, а не тому, третьему, залепило  глаза  колючим
песком. Ему незачем было смотреть, он и так чувствовал, познавал вместе  с
болью и горечью, встававшими внутри его, когда желудок  застрял  в  горле,
как кулак, а рвоты не было, и пустой  пищевод  тщетно  пытался  вытолкнуть
несуществующую пищу.
     Потом он пошел к воде (кажется,  у  воды  была  кровь,  красные  лужи
уходили в песок, как в воронку) и долго полоскал лицо, чтобы смыть жесткий
сухой песок.
     - Эй! - окликнул его Чампи. Он протягивал что-то на  грязной  широкой
ладони.
     - Что? - опять не понимая, стараясь не понимать, спросил Рока,  через
силу раздвигая сведенные судорогой губы.
     - Печенка. Ее можно есть сырой.
     Рока потряс головой:
     - Нет! - его передернуло.
     - Бери, бери тебе говорят! - угрожающе скомандовал Чампи. - Бери, ну!
     Он смотрел  в  лицо  Роке,  и  тот  протянул  руку.  Кто  знает,  что
подействовало сильнее - слова, интонация, взгляд? Или голод? Очень  трудно
заставить человека делать то, чего  он  не  хочет  делать.  В  подавляющем
большинстве случаев выполнение приказа означает, что исполнитель  -  пусть
непроизвольно, пусть неосознанно, инстинктивно, подкоркой,  нет,  даже  не
подкоркой, а самыми  тайными  ее  уголками  -  был  согласен  с  приказом.
Повиновение из страха возможно лишь тогда, когда  страх  катализирует  или
растормаживает другие  эмоции,  спрятанные  под  благопристойными  нормами
будничного существования.
     Страх - это тоже своего рода сигнал к отступлению. У человека  всегда
есть выбор, когда есть страх. И если человек подчиняется приказу, он. идет
ему навстречу сам, по своей, а не по чужой воле.
     - Ешь, чего девочку ломаешь, - сказал Чампи.  Его  лицо  дернулось  в
улыбке.
     Песок  все  еще  впитывал  кровь,  и    казалось,    красные    пятна
отпечатываются здесь намертво.
     Рока попробовал надкусить прохладную темную плоть.  Рот  не  слушался
его, зубы лязгнули, и челюсти свело до боли. Он затолкал в рот весь  кусок
и сжимал горло, стараясь проглотить сразу, не разжевывая.  Но  не  мог  ни
выплюнуть, ни проглотить.
     - Не нравится? - захохотал Чампи. - Может,  перчику  не  хватает  или
соли?
     Он без конца смеялся, без конца говорил.
     - Вы, чиновники, начальники, - говорил он Роке, объединяя в его  лице
весь мир, всех, кто сбросил его сюда, кто уничтожил  его,  Чампи,  кто  не
позволял ему действовать по собственному усмотрению, - убить  человека  вы
еще можете. Зажарить его живьем на площади - это пожалуйста. А съесть  вот
так, сырого, без соли и перца? Слабо? Да что там, сырого, жареного и то бы
побрезговали. А? Почему? Потому что законом не велено? А что  тебе  сейчас
до этих дурацких законов? Они - там, а ты - здесь. Тебя нет! Ты мертв  для
них и для их законов.
     Его челюсти работали исправно. Он жевал и  жевал,  тело  содрогалось,
принимая пищу, от которой отвыкло. Которой не знало.
     - Ешь, -  говорил  Чампи  почти  ласково,  хихикая  нервным  коротким
смешком. - Они, - он махнул рукой вверх, - будут  только  рады  подкормить
тебя. Небось, для того сюда  всех  и  скидывают,  чтобы  мы  с  голоду  не
подохли. Казнь, называется. Что они, убить как следует  не  могут?  Остров
этот...
     - Пива бы, - продолжал он. - Да что  ты  кривишься?  Не  хочешь?  Ну,
водички попей. Пивка бы, конечно, лучше. Под пиво бы интересней, да  нету.
Не позаботились они. Не додумались пиво нам сюда сбрасывать.
     Року опять замутило.
     - Да куда ты? Что с тобой? - дальше Рока долго не слышал. Он  опустил
голову  в  воду  и  мотал  ею  под  водой  так  долго,  пока  не   начинал
захлебываться, потом делал несколько глотков воздуха и снова прятал лицо в
воду.  Пищи  в  желудке  уже  не  осталось  совсем,  тело  стало   пустым,
освобожденным.
     Наконец он пришел в себя и поднялся, стряхивая с волос влагу.
     - Моешься? Грехи смываешь? Тоже дело, - донесся  до  него  невыносимо
знакомый голос Чампи. Рока почувствовал, что руки  и  ноги  его  тяжелеют.
Сейчас подойду, - он видел Чампи, сидящего над  неподвижным  окровавленным
телом, - и ударю ногой в висок. Подойду и ударю.  -  Чампи  наклонился.  -
Нет, в шею. Сейчас он поднимет голову и я ударю в шею пяткой,  ногой,  чем
попадет. Какая разница?  Только  посильней,  -  он  видел  это  место  над
ключицей. Он шел.
     Чампи поднял голову. Рока остановился. Он наткнулся на взгляд, как на
палку.
     - Ага, - сказал Чампи, - проголодался. Конечно Такой кусочек -  разве
норма для здорового мужика?  На  вот,  держи.  Поправляйся!  Душа  у  меня
переворачивается на тебя, голодного, смотреть.
     И Рока взял и стал есть.
     Спали плохо. Можно считать, совсем не спали. Рока во всяком случае  и
не засыпал, и слышал, что Чампи тоже ворочается бессонно.
     Рока думал. Голова раскалывалась, но остановиться он не мог. Это было
- как лететь под откос.
     Почему Чампи не убил его до сих пор? Почему кормил,  заставлял  есть?
Впрочем, чтобы понять это, надо было понять  всего  Чампи.  Например,  он,
Рока, не мог бы жить бок о бок со свидетелем  своего  преступления,  тогда
как Чампи, наоборот, свидетель был нужен. Вероятно, в какой-то степени для
самооправдания. Возможно, Чампи будет легче убить Року как раз потому, что
Рока и сам не без греха. Что Чампи в конце концов убьет его,  Рока  теперь
был твердо уверен. Он не сделал этого до сих пор, скорее всего, по той  же
причине, по какой рачительный хозяин не режет без  крайней  нужды,  а  тем
более летом, домашний скот. Чампи бережет его живым, чтобы он был пригоден
в пищу, когда понадобится, в нужный момент. Он, Рока, для Чампи все равно,
что консервы. Все так и будет, обязательно, пришла пора смотреть правде  в
глаза. И выхода нет, вернее, есть лишь один  выход:  убить  самому,  убить
первому.
     Значит, поединок? Честный бой?  Рыцарский  турнир?  Нет,  невозможно.
Чампи можно было убить только неожиданно, иначе была бы  мерзкая  драка  в
расчете на случай - кто кого, кровавая потасовка на смерть. Он  представил
себе этот бой и отмахнулся от мысли о  нем.  Бессмысленно.  Неумно.  Ни  к
чему. Рока не должен рассчитывать  на  случайность,  если  не  хочет  быть
консервами для этого мерзавца.
     Чампи был ненавистен ему теперь более всего, что  он  знал  в  жизни.
Арест, суд, казнь - все казалось  детской  игрой,  игрой  по  определенным
правилам. Игрой с выигрышем или проигрышем, но тем не менее.  До  сих  пор
Рока чувствовал себя сильнее Чампи, и казалось, тот  тоже  принимал  такое
положение вещей, как должное. Когда Чампи выплыл из  водоворота,  Рока  не
бросал ему песком в глаза, а подал  руку  и  помог  взойти  на  берег.  Он
делился с ним жалкими крохами пищи, этими скользкими  моллюсками,  которые
не могли насытить и одного. Там, в прошлой жизни, наверху, Рока  стоял  на
несколько ступенек выше, чем Чампи, готовился к деятельности  иного  рода,
больше знал. Наконец, он даже физически, по весовой категории  превосходил
Чампи, хотя из лучших побуждений никогда не подчеркивал своих преимуществ.
Сегодняшний день все перечеркнул, сместил, вывернул наизнанку. Раньше Рока
не отдавал себе отчета в том, что побаивается Чампи. Теперь он  знал,  что
ненавидит и боится его. Им стало слишком тесно вдвоем  на  этом  маленьком
острове.
     Очень хотелось пить, давно хотелось пить, но Рока не вставал, не  шел
к воде. Ждал чего-то. Ему даже казалось, что так и должно быть, он нарочно
доставлял себе ненужные мучения. Это хоть как-то  отвлекало  от  мыслей  о
главном. От самых трудных мыслей.
     Судя по всему, Чампи тоже не спал. Ворочался, садился, ложился опять.
Вот привстал, побрел к воде. Видно, плохо ему стало. "Ага, -  отметил  про
себя Рока злорадно, - тоже на пользу не пошло". Чампи  забрел  в  воду  по
колени и мучился громко, отчетливо. "Что ж ты  так?  звенело  в  голове  у
Роки. - Что ж ты так не подрассчитал, люмпен? Переел. А нечего  жадничать,
нечего, думать надо,  скотина,  каннибал",  -  в,  голове  звенело,  а  он
поднимался, Сейчас он чувствовал себя сильнее  и  упускать  такой  миг  не
стоило. Легко, пружиня, как в те далекие времена на земле, он пошел, потом
побежал к берегу - три шага, два прыжка.  А  потом,  оттолкнувшись  левой,
толчковой ногой прыгнул. Теперь уже, собственно, было  все  равно,  успеет
Чампи оглянуться - не успеет. Рока во всяком случае  сбивал  его  за  счет
инерции. Но Чампи обернуться так и не успел. Слишком он был  занят  собой,
ничего не видел и не слышал вокруг. И Рока, выпрямляя  согнутые  в  прыжке
ноги, ударил изо всех сил пятками в спину, в поясницу, туда, где кончаются
ребра. Чампи окунулся, сунулся в воду, а Рока поймал его за правую руку  и
потянул вверх, на себя, выворачивая в суставе. Надавил на плечо. Рука была
скользкая,  Чампи  вырывался,  но  Рока  давил  изо  всей  силы,  пока  не
почувствовал, что тело Чампи вдруг словно размякло, обвисло под водой.  Он
не сразу отпустил  его,  еще  долго  простоял  в  воде.  Руки  дрожали  от
напряжения, голова кружилась. Потом, подталкивая Чампи (для  него  он  все
еще был не трупом Чампи, а самим Чампи, побежденным, но ненавистным), Рока
пошел вглубь от берега, осторожно ступая. Зашел по грудь. Тело Чампи стало
невесомым, рвалось из рук - течение стремилось унести  к  водовороту  все,
что попало в его сферу, оно и Року прихватило бы. Но Рока  еще  подтолкнул
труп, проследив взглядом, и пошел обратно на остров.
     Ему показалось, что все повторяется, все  повернулось  вспять,  когда
обессиленный, выполз он  на  песчаную  отмель,  и  кругом  были  тишина  и
пустота,  счастье  одиночества.  Вода  фосфоресцировала.  Мягкое  свечение
поднималось от нее, как тепло. "Вот и все", - подумал  Рока  и  больше  не
стал думать. Он лег на теплый песок и упал в  сон.  Теперь  он  мог  спать
спокойно.
     Утром он осознал (не сразу, сначала ловил моллюсков, поймал трех - на
один зуб), что надо либо воспринимать тело  как  покойника  -  и  в  таком
случае хоронить оного и честно, с сознанием исполненного долга погибать  с
голоду, либо считать его запасом продуктов и поступать соответственно.  На
этот раз его поддерживала мысль, что просто необходимо быть сильным, чтобы
смело встретить любую новую пакость со стороны судьбы.
     Мяса  хватило  на  неделю.  Практичный  Чампи  сразу  же  выкинул   в
водоворот,  подальше  от  берега,  внутренности  -  чтобы  все  мясо    Не
испортилось. А с микрофлорой здесь было  очень  даже  прилично,  царапины,
например, заживали почти  сразу  же,  так  что  продукты  могли  храниться
довольно долго. Было бы что хранить.
     Настал покой, относительный, конечно. Была пища. Было время подумать.
     Когда на остров выполз четвертый, для Роки вопрос был ясен. Он должен
стать сильным, самым сильным. Он должен выбраться по канату наверх.
     Он должен стать сильным,  может  быть,  для  того,  чтобы  поднявшись
отсюда, уничтожить этот колодец, отомстить за всех, кто разбился  о  воду,
за всех, кого затягивало течение, за  всех,  кто  погибал  на  острове  от
голода или других причин.
     За всех, кого сбрасывали в колодец.

     V

     Говорят: привычка - вторая натура. А есть  ли  натура,  как  таковая,
вообще без привычек? Теперь он опять был один  на  острове,  и  надо  было
найти новый ритм для бытия, чтобы оно не казалось  бессмысленным.  Человек
по природе своей не любит подчиняться обстоятельствам, а если и приходится
следовать им, старается оговорить свое право, свою волю поступать  так,  а
не иначе, подыскивая принципиальные моменты,  подтасовывая  правду,  будто
карты в колоде, чтобы выпал джокер.
     Вдвоем на острове было слишком тесно, одному - слишком просторно.
     Но что-то уже сломалось в Роке, не в  очередной  раз,  а  кажется,  в
последний, и в нем начала расти холодная, словно  бы  окаменевшая  еще  до
рождения решимость. Теперь ни люди, ни время не были уже властны над  ним.
Люди остались наверху  в  городах  и  селениях,  дворцах  и  хижинах,  они
отказались принять жизнь  Роки  в  русло  своих  жизней,  отстранили  его,
избавились от него. В их мире было душно от законов и традиций, он  просто
не  понимал  этого  раньше.  Мораль,  религия,    ответственность    перед
человечеством, идеалы, любовь, нравственная  чистота  -  все  эти  понятия
здесь, на острове, стали цветными фантиками от давно съеденных конфет.
     Почему же он хотел выбраться? Чего он  ждал  от  людей?  Что  мог  им
сказать? Сначала Рока старался не думать над этими вопросами,  отгонял  их
проверенным способом - выдвигая контра: а почему,  собственно,  он  должен
дать им, людям, что-то новое? Почему бы ему просто не стремиться  к  теплу
человеческого общения? Нет, не то. Человеческого тела? Плоть  у  мертвецов
еще довольно долго бывает теплой, тело хорошо хранит тепло. Плоть, кстати,
не так нежна и не так красива, как  люди  привыкли  считать.  Люди  вообще
чересчур много думают о себе. Они беззащитны друг  перед  другом  и  перед
природой  и  потому  заслоняются  сотнями  табу,  прикрываются    фиговыми
листочками понятий и слов. В мире не много тепла, не больше, чем  на  этом
острове, где песок хранит его всю ночь, а днем снова пригревает солнце.
     Чампи незадолго до своего конца  сказал,  что  сбрасывая  человека  в
колодец, власти ставят его вне законов. Вне тех законов, что  действуют  у
них, наверху. Он был прав - по-своему, но не до конца. Наверху  исполнение
законов было гарантией спокойной жизни. Исполняешь - получаешь  одобрение,
уклоняешься - получаешь  неприятности.  Здесь,  на  острове  ни  благ,  ни
неприятностей не ожидалось. Рока скоро  понял  это  и  приспособился.  Его
поведение в общем-то ничем не отличалось от поведения подопытной крысы  но
если объективно,  любое  государство  и  старается  поставить  человека  в
положение животного: крысы, кролика, обезьяны, - ярлыки тут не столь важны
-  чтобы  воспитать  из  него  примерного  подданного.  Рождается  человек
(попадает  крыса  в  лабиринт)  и  его  начинают  обучать.  За  правильное
поведение (с точки зрения организаторов эксперимента) крыса получает корм,
в противном случае ее бьют током. И скоро крыса обучается, то есть  делает
только то, что нужно,  и  не  делает  того,  что,  нельзя.  Выпущенная  на
свободу, она вновь станет жить по своему крысиному разумению - если только
не забыла, не растеряла в лабиринте своих крысиных навыков.
     Покорные и послушные жили наверху, на страшной земле. Слушались  отца
своего и отца народа, вождя, жреца, слушались страшных богов, которых жрец
вопрошал о жизни, когда бывало  плохо.  Били  и  ели  зверей,  собирали  и
выращивали растения. Бывали биты и едены зверями, и растения вырастали  на
их костях. Временами из дымки горизонта,  из  обреза  опушек  выходили  их
собратья, послушные другим отцам,  жрецам  н  богам,  и  тогда  надо  было
особенно внимательно прислушиваться к словам и опыту людей бывалых - чтобы
уцелеть.
     Да, случалось:  накапливался  собственный  опыт,  твердели  мышцы,  и
сильные срывались, по случаю наговорив  тяжелых  слов,  иди  молча  тишком
уходили далеко и там, далеко, начинали новую жизнь. Забывалось послушание,
пропадала вера. Но шли годы, росла вокруг сильного семья,  умножалась  его
сила силой детей его и в то же время слабел он сам, и  легкое  становилось
тяжелым. И учили сильные подрастающих детей своих, что послушание - благо,
вера в слова отца - закон. Мучительно напрягая память,  вспоминали  старых
богов, а не вспомнив, придумывали  новых.  И  понимали  постепенно:  нужен
лабиринт порядка, чтобы попав в него с детства, с рождения человек не знал
бы выхода, а  знал  лишь  свой  путь  между  стен  лабиринта.  Становилось
государство. Это было мудро и дальновидно.
     Когда стражники вели Року к месту казни, направляя движение  остриями
своих копий, он в последний раз, как казалось тогда  -  ведь  вели  же  на
смерть! - оглядывался по сторонам, впитывая краски, запахи, веяния  живого
мира, запоминая этот мир, как будто можно унести с собой  память.  Человек
не волен в этом. Он прочитал -  он  не  мог  не  прочитать:  надпись  была
сделана над самым обрывом крупными, четкими буквами,  словно  напоминание,
словно последняя заповедь, которую  следовало  унести  из  жизни:  "Работа
делает свободным". Он даже не  усмехнулся  нелепости  лозунга  в  подобном
месте, тогда было не до этого. Но он прочитал и  запомнил,  и  сейчас  все
чаше вспоминал, словно это был ключ к освобождению из колодца, к  открытию
истины: "Работа делает свободным".  В  философском  аспекте  этот  лозунг,
конечно, был безукоризнен, ведь стоит поставить работу целью своей жизни -
и ты свободен, пока работаешь. Он воспринял этот лозунг, как  затертое,  -
забитое клише, и напрасно. В старом призыве скрывались глубины,  не  сразу
постижимые и не каждому доступные. Он хотел стать свободным, выбраться  из
этого колодца, а для этого предстояло работать, работать  в  полную  силу,
каждый раз в полную силу. Чтобы стать сильнее самого себя. Сильнее других.
Сильнее обстоятельств. Он знал это. По опыту знал. На собственной шкуре.
     Теперь Рока стал есть людей и  не  испытывал  особых  угрызений,  раз
начав. Он поставил перед собой цель - выбраться. Есть  людей  было  только
средством. Заниматься благотворительностью? Ничего не  выйдет.  Проверено.
Просто убивать всплывших - болезненная жестокость и неоправданная, к  тому
же. Есть - самое логичное.
     Осужденные сыпались градом, как  воронку  где-то  открыли.  Выплывали
немногие. Одного Роке хватало приблизительно на неделю,
     Время вообще-то абстрактно, если только  не  привязано  к  процессам,
укладывающимся  в  определенный  срок,  физико-химическим,  например.  Для
человеческой жизни время абстрактно: в один и тот же отрезок человек может
успеть бесконечно много и несопоставимо  мало.  Год  может  тянуться,  как
жизнь, а жизнь пролететь, как год.
     Рока  не  считал  дней  своего  пребывания  на  острове,  потому  что
представлял  это  пожизненной  пыткой,  медленным   концом,    наказанием,
продолжением тюрьмы. Он не был волен в течении времени, инициатива была не
в его руках, и дни уходили медленно-медленно,  ненужные,  безжизненные.  С
появлением на острове Чампи часы для Роки побежали быстрее.  Не  то  чтобы
жизнь обрела смысл, просто в ней появились какие-то  видимые  рубежи:  час
еды, час сна, скорей бы ночь, вот уже утро, вчера, третьего дня.
     Теперь,  когда  у  Роки  была  цель,  цикличная  замкнутость  времени
прорвалась, время заспешило, побежало. Высшее счастье в жизни, смысл ее  -
цель. Зачастую человеческая жизнь вся  состоит  лишь  из  выбора  цели,  в
лучшем случае удается обрести ее и двинуться навстречу  не  по  прямой,  а
хотя бы по боковой, извилистой дорожке. Те  же,  чья  жизнь,  как  принято
считать,  бесцельна,  постоянно  ставят  перед  собой    какие-то    цели,
незначительные для постороннего глаза, не цели - по  большому  счету  -  а
так, задачи, но ставят! Даже на досуге, когда человек предоставлен  самому
себе, он не может не скоординировать собственных сил, не  направить  их  в
какое-то русло. Одни ставят  своей  целью  на  отдыхе  отоспаться.  Другой
желает почитать, опять же цель - прочитать, ума набраться, узнать,как люди
живут, о  чем  думают.  Уж  не  говоря  о  тех,  кто  на  отдыхе  квартиру
ремонтирует, неприятности ближнему устраивает или интриги плетет.  Человек
использует любую возможность, неподвижный  считает  трещины  над  головой,
мух, ворон; способный к движению ловит в прицел игрального автомата зыбкий
силуэт самолета, спешит на танцплощадку, чтобы с девушками  познакомиться,
морду чью-нибудь набить или уж на худой конец по своей получить, -  трудно
без цели, практически невозможно.
     Цель, которая стояла перед Рокой,  складывалась  из  двух  слагаемых.
Первое: набраться сил и вылезти отсюда. Второе: не попасть обратно.
     Первую  половину  он  обдумал  тщательно,    разрабатывая    задания,
физические упражнения, тренировался.  О  второй  пока  не  стоило  думать.
Конечно, канат мог быть частью изощренной пытки. Кто  знает,  может,  едва
человек выберется наверх, его вновь столкнут  вниз  копья?  Но  во  всяком
случае, попробовать стоило
     Заключение кончалось. Началась работа
     Рока выдумывал  все  новые  упражнения  и  выполнял  их  с  упорством
фанатика. Сотни раз отжимался он на кулаках от поверхности  песка.  Часами
бегал вокруг скалы-клыка, сбивая ноги в кровь. Песок забивался  под  кожу,
раздирал пальцы. Ползал по  песку,  мышцы  становились  твердыми,  а  кожа
жесткой. Он плавал - сначала у острова, но с  каждым  разом  заплывая  все
дальше, все ближе к водовороту. Каждый день он боролся с течением и всегда
выходил победителем. Конечно, в середину потока он не заплывал.  Это  было
бы глупостью, он не мог рисковать просто  так  своей  жизнью  и  свободой,
слишком дорого он платил  в  этой  игре.  Но  иногда,  когда  была  в  том
необходимость, он даже отнимал у водоворота  тех,  кто  всплывал,  но  был
слишком  слаб,  чтобы  выплыть.  Он  противопоставлял  бессмысленной  силе
водоворота свой ум и побеждал. Он был терпелив и осторожен. Он  чувствовал
на себе  силу  течения,  и  она  становилась  его  силой,  потому  что  он
сопротивлялся ей.
     Рока выдумывал все новые упражнения,  сам  создавал  себе  сложности.
Если сначала он убивал противника сразу, пока  тот  был  слаб  и  подавлен
случившимся, то постепенно  он  начал  понимать  толк  в  драке.  Невелика
сложность убить едва живого человека, только что  пережившего  собственную
смерть. А Рока искал трудностей, ведь только  в  противоборстве  рождается
сила. Кто знает, как встретит его поверхность земли, ее  вершина?  И  Рока
спасал казненных, давал отдохнуть выплывшим, иногда даже  кормил  человека
моллюсками. И только потом - нападал. Каждый противник учил  его  чему-то.
Но он всегда побеждал, потому что учился усердно. В конце концов  он  стал
нападать уже в открытую, предварительно объяснив противнику, что  к  чему.
Победивший останется жив, - объяснял он. И всегда оставался  жив.  Теперь,
когда физические нагрузки стали для Роки правилом, он уже  просто  не  мог
без мяса. Он научился заготавливать мясо впрок - здесь,  на  острове,  это
оказалось не сложно, достаточно было только удалить скоропортящиеся  части
и разрезать на куски.
     И настал день, когда Рока перестал бояться людей,  один  на  один  он
справился бы с кем угодно. Пожалуй, уже можно было  попытаться  допрыгнуть
до каната, но Рока медлил, он хотел наверняка.
     Свыкнувшись с  неизбежным,  он  перестал  пренебрегать  и  ежедневным
зрелищем. Он внимательно наблюдал несложный ритуал, пытаясь  найти  в  нем
силу, которую можно было бы разгадать и присвоить. Но  казнь  есть  казнь,
какая уж там сила? Казнь - это только обоюдная слабость.
     Но однажды он увидел.
     К обрыву гнали двоих,
     Первый не  выдержал,  ушел  вперед  и  теперь,  обернувшись  лицом  к
палачам, ждал. А второй все медлил,  еле  переступал,  волочил  ноги,  все
оттягивал то, что должно было случиться. Очевидно, стражнику это  надоело,
и он подтолкнул осужденного  копьем  в  спину,  туда,  где  сердце,  чтобы
сократить срок работы и увеличить  время  своего  досуга.  Но  как  только
наконечник копья коснулся спины, осужденный  поднял  руки  вверх,  как  бы
сдаваясь, застыл на миг, и резко обернулся. Локтем  левой  руки  отбил  он
копье и тут же схватив его за древко, дернул на себя. Он ударил  стражника
правой рукой в горло и  ногой  -  в  пах.  Стражник  упал,  но  убить  его
осужденному не дали. Отмахиваясь от трех  копий,  отступил  он  к  обрыву,
крикнул - скомандовал товарищу: "Прыгай!" -  и  прыгнул  сам  не  выпуская
копья из рук.
     На этот раз выплыли оба, один вытащил другого. Копье их не  тяготило.
Как видно, маленький наконечник не  перетягивал  легкого  древка.  Так,  с
копьем они вышли  на  остров,  а  перед  тем  долго  отдыхали  на  отмели,
восстанавливая силы. Рока стоял у скалы и лихорадочно  прикидывал.  Он  не
знал, что делать, впервые за долгое время не знал. Он не  решался  напасть
на них  -  с  двоими,  да  вооруженными,  да  с  таким  бойким,  как  этот
коренастый, ему еще не приходилось сталкиваться.  Может  быть,  надо  было
ждать их на отмели, когда они выходили, ослабевшие? Но Рока упустил время.
И копье... Рока пятился и пятился, уперся спиной в скалу. Дальше отступать
было некуда. Он ждал, только ждать ему и оставалось. Он думал: не убьют же
сразу? А потом бдительность все равно ослабнет.  Похоже,  трещал  по  всем
швам мир вокруг него, его мир, который он как-то  приспособил  к  себе,  к
которому сам приспособился с таким трудом, такой ценой.
     Двое вышли не спеша и сели на песок, спина к спине.  Снова  отдыхали,
оглядывались по сторонам, на Року не обращали особого  внимания.  Рока  не
решался сесть в их  присутствии,  стоял  у  скалы,  крутил  в  руках  нож,
выточенный Чампи из раковины - наследство и  трофей.  Он  чувствовал,  что
надо бы заговорить о чем-нибудь с ними, все равно  о  чем,  расположить  к
себе, но не мог, даже смотреть не мог прямо, только  поглядывал  искоса  и
ждал: может быть, они сами начнут, вступят в контакт. Но  двое  словно  не
замечали присутствия Роки. Отдохнув,  они  тихо  перекинулись  несколькими
словами и пошли к скале так, как будто им все тут было знакомо. Коренастый
разбил  вдребезги  о  скалу  обсидиановый  наконечник  копья  и   отбросил
бесполезное древко. Взобравшись на вершину-клык, он махнул  высокому,  тот
поднялся к нему. Коренастый встал попрочнее, пригнулся. Второй, осторожно,
взобравшись к нему на спину, дотянулся до каната и вцепился в него  обеими
руками  изо  всех  сил.  Тогда  коренастый  ухватился  за  ногу  высокого,
подтянулся и тоже ухватился за канат. Рока смотрел как  завороженный:  оба
полезли вверх. Не слишком быстро, останавливаясь и поддерживая друг друга,
отдыхая, но было видно, что они, пожалуй, смогут добраться до  поверхности
земли.
     Это тянулось долго, очень долго. Коренастый давно уже мог бы  вылезти
один. Но он, по всей вероятности, не хотел оставлять длинного.  Боится,  -
прикинул Рока, - боится в одиночку. Кто знает,  что  ждет  на  поверхности
поднявшегося из колодца? Конечно,  лучше  вдвоем.  Они  висели  на  канате
высоко над островом, и коренастый ругал длинного. Роке хорошо были  слышны
его слова, и он слушал с тайной надеждой дождаться чего-нибудь  вроде:  "И
зачем только я с тобой связался!" Но ничего подобного коренастый так и  не
сказал, все декларировал насчет долга, ответственности. С галереи  на  них
молча смотрели стражники, но не вмешивались, как видно, канат не входил  в
их компетенцию.
     Рока смотрел снизу. Ему было плохо. Он очень досадовал на судьбу, что
эти двое не вылезли на остров раньше, много  раньше,  когда  он  еще  умел
просто разговаривать с людьми, когда он не знал их еще  настолько  хорошо.
Рока уговорил  бы  этих  двоих  взять  его  с  собой.  Они,  наверное,  не
отказались бы, взяли, указали ему этот путь, до которого он так  долго  не
осмеливался додуматься, к которому так долго готовился.
     Но скоро ему  надоело  думать  о  нереальном.  Теперь  он  просто  со
здоровым любопытством человека, которому все это может в ближайшем будущем
пригодиться, смотрел, как они лезут.
     Длинный потух окончательно, не смог преодолеть  последние  двенадцать
метров до среза колодца, и коренастый  полез  дальше  один.  Рока,  только
усмехнулся, глядя на это снизу. Вот  мелькнул  последний  раз  и  скрылся.
Длинный обреченно висел, вцепившись в канат, и Рока  ждал  момента,  когда
силы длинного кончатся  и  он  рухнет  на  остров.  "А  там  посмотрим,  -
прицепилась глупая фраза-мысль, - А там посмотрим..." Но смотреть пришлось
на другое: коренастый вернулся с веревкой,  сноровисто  завязал  на  конце
петлю, опустил ее и стал выуживать длинного. Тогда Рока  сел  на  песок  у
скалы, склонив голову, задумался. Он долго ждал еще последнего  вскрика  и
удара тела о каменный клык, но так и не дождался.  А  когда  поднял  глаза
вверх, никого уже там не  было.  Только  канат  колебался  еле-еле,  почти
неприметно.

     VI

     Праздник победивших  надежд  (или  намерений)  -  одновременно  и  их
похороны. Надежды исполнились, значит,  их  больше  нет,  и  нужно  что-то
другое, чтобы занять опустевшее место.
     Теперь, когда Рока знал практически все, что  мог  узнать,  все,  что
знать ему было необходимо, он не спешил наверх, тянул. Он  продолжал  жить
по-прежнему: плавал, вытаскивал на берег казненных, дрался и  убивал,  ел,
прыгал в высоту и длину, просто бегал,  бегал  гусиным  шагом,  присев,  и
бегал на четвереньках, бил кулаками о песок и ребрами ладоней о камень,  -
Рока готовился. Он не торопил событий. Пусть надоест  эта  жизнь  и  канат
покажется более близким, чем остров, чтобы ничего кроме каната и того, что
вверху, не осталось. Он был уверен, что сможет легко  долезть  до  уровня,
где выбрались двое, это было под силу его мышцам,  его  телу,  налившемуся
мощью, огрубевшему, почти чужому. Но Рока не собирался останавливаться  на
том рубеже, вверх - так до самого верха.
     Наконец он почувствовал, что  его  день  настал.  Вчера  кончились  в
очередной раз припасы, и Рока не стал даже собирать ракушки:  не  хотел  с
утра тратить силы на то, чтобы переваривать пищу, не хотел лишнего  груза.
Он слегка размялся и стал смотреть на канат, внимательно,  изучая  не  как
врага, которого нужно победить, а как дурака-сотрудника, который  поможет,
вывезет, только надо найти к нему подход.
     В это время стражники сбросили с галереи еще одного отщепенца, и тот,
побарахтавшись, вылез на остров - мокрый, как пудель. Рока глянул на  него
с любопытством и полез на скалу. Новый его не интересовал. Он  ему  просто
не был нужен - ни с какой стороны.
     Рока  залез  на  клык,  постоял,  примериваясь,  чтобы  не  ошибиться
последний раз в своей жизни. В прыжке он дотянулся до каната  без  особого
труда - тренируясь, он прыгал и выше. И полез.
     Полез. Метров через десять он остановился, чтобы  перевести  дыхание.
Левой ногой зацепил  канат,  правой  наступил  сверху.  Выше  так  уже  не
сделаешь - слишком тяжел длинный канат.
     Снизу, остолбенело задрав голову, следил за ним новенький. С  галереи
наблюдали стражники,.
     Когда сердце и дыхание пришло  в  норму,  Рока  полез  дальше.  Кровь
стучала в ушах, не от усталости -  от  нервов,  сказывался  страх  долгого
ожидания.
     Еще через  двадцать  метров,  когда  рядом  оказалась  галерея,  Року
напугали стражники: они стояли совсем рядом и в руках одного  из  них  был
шест с крючком. Они что-то показывали знаками, может быть, говорили - Рока
ничего не слышал, во всяком случае сейчас. Они, похоже, объясняли ему, что
могут подтянуть канат, и Рока может перелезть к ним на галерею, по-доброму
предлагали, как своему: "если устал". Они звали, но  Рока  только  покачал
головой отрицательно. Нет,  спасибо,  он  не  устал,  он  полезет  дальше.
Стражники понимающе развели руками и остались внизу.
     Рока лез дальше.
     Он взбирался все выше и выше и успокаивался, и не уставал - как  ждал
и чего боялся. Вот уже срез колодца  оказался  рядом.  Мостик  подходит  к
канату, можно перелезть - ни ограды, ни охраны не видно. Рока заколебался:
вот она, земля, рядом. Свобода! Свобода, о которой он столько думал, тупея
бессонными ночами, - зачеркнуто все,  что  было,  и  можно  начинать  жить
сначала. Но Рока полез дальше: он не знал, что ему делать на  этой  земле,
среди людей, которых он помнил по прежней жизни. Ему очень быстро стало бы
скучно с ними, слишком  сильным  он  был  сейчас,  чтобы  довольствоваться
заурядным и малым.
     Он поднимался к вершине скалы, куда уходил канат.
     Постепенно лезть становилось трудней.  Рока  чаще  отдыхал.  Повисал,
обвивая  канат  руками  и  ногами,  прижимался  к  нему,  к  шершавой  его
поверхности, как ребенок к мягкой изнутри матери. Он и канат остались один
на один. Сейчас никто не мог помочь Роке,  поддержать,  подсказать,  да  и
никто ему не был уже и нужен. Всю силу, которую можно было взять у  людей,
он взял. Это не мало, потому что не каждого сбрасывали в колодец,  а  тех,
кто пошел наперекор богам, только людей, равных  богам,  потому  что  если
человек отрицает бога, идет наперекор ему, он не ниже, не меньше, он бог с
обратным знаком. Бог со знаком минус - тоже бог. Эти люди, антибоги,  дали
ему свою силу не добровольно. Он сам отнял ее, потому что оказался сильнее
и становился сильнее с каждым единоборством. А канат - что? Он годен  лишь
для того, чтобы по нему взбираться,  канат  -  слуга,  канат  -  лестница,
проспект или даже эскалатор для того,  кто  может  подниматься  вверх.  На
канате можно жить, если земное тяготение для тебя - ничто. Внизу  -  люди,
наверху - боги, а ты посередине, на канате.
     Снова стало легче. Оказывается,  это  еще  не  усталость.  Это  опять
нервы. Видно, еще не забылось то, что было  внизу,  тянет  вниз  лишнее  -
ненужные мысли. Ну, это кто как! Пусть других тяготит прошлое. Из прошлого
можно вывести такое, что руки разожмутся и упадешь в пустоту, в никуда.  А
можно взять то, что придаст силы, поможет лезть дальше, все  ведь  зависит
от того, с какой стороны смотреть. Зачем же  думать  себе  во  вред?  Ведь
интеллект - сила, эрудиция - сила, главное - направить эту  силу-знание  в
нужную сторону. И станешь сильнее тех, кто не  хочет  вспоминать,  и  тех,
кому не о чем вспоминать. Известно: без прошлого нет настоящего и не может
быть будущего. Знай прошлое, делай выводы из настоящего - и будущее  будет
таким, каким ты захочешь.
     Канат кончился.
     Вот и вершина,  в  каких-то  пяти  метрах.  Вершина,  до  которой  он
добирался по прямой - кратчайшим из всех путей. Правда,  сначала  пришлось
спуститься вниз, можно сказать, упасть, зато - путь кратчайший.
     Вершина нависает, наплескивается волной. Канат  все  ближе,  ближе  к
поверхности скалы, к гладкому камню. Вот он уже лежит на камне, канат, вот
под него уже нельзя просунуть пальцы, чтобы лезть дальше.  Рока  попытался
ухватиться повыше, ему не удалось это. Слишком тяжел  канат,  тяжел  своей
длиной. Каждый метр и каждый грамм тянут его вниз, заставляют  прижиматься
к скале так, что не оторвешь.  Нет  пути  выше.  Не  залезть  по  гладкой,
слишком крутой скале, не уцепиться за канат. Рока оторопел. В самом  деле,
не получается выше. Если бы канат не был таким тяжелым, сейчас можно  было
бы просто оттолкнуться от скалы и пойти по ней, как по стене,  держась  за
этот самый канат, как за поручень. Но  поскольку  он  невероятно  тяжел  и
длинен, от скалы его не оторвешь.
     Рока затосковал, задумался.
     Неужели все - обман, неужели все впустую? Неужели надо теперь,  после
всего пройденного, спускаться вниз,  пусть  до  поверхности  земли,  но  -
спускаться? Не верилось в это, не хотелось верить.
     И Рока стал думать.
     Сначала он немножко поругал себя за то, что понадеялся  на  простоту,
пусть не на легкость, но простоту прямого пути к вершине.  Расслабился,  -
думал Рока, - распустился. Непорядок.  Безобразие.  Это  не  бесполезно  -
обругать самого себя в трудных случаях, особенно, если есть время.  Злость
силы придает, злость на себя - тем более. В том,  что  есть  выход,  Рока,
подумав, не усомнился.
     Почему нельзя наверх? Потому что  канат  очень  тяжелый.  Вес  плотно
прижимает его к скале, так плотно, что  рук  не  просунешь.  Почему  канат
тяжелый? Потому, что длинный. А для чего ему,  Роке,  висящему  на  канате
вблизи вершины, вся остальная его длина? Да ни для чего!  Все  эти  метры,
что внизу, нужны были, чтобы выбраться с острова. Теперь они, может  быть,
понадобятся кому-то другому, а ему - нет, ему они только мешают.
     И Рока спустился чуть ниже, выпутал из волос  ножик-раковину  и  стал
пилить канат.
     Он висел на левой, руке и пилил  правой,  висел  на  правой  и  пилил
левой, а потом вцепился в канат обеими руками и пилил, держа нож в  зубах.
Осторожно пилил, стараясь не повредить раковину: другого ножка у  него  не
было. Но канат благополучно перепилился, слишком туго  он  был  натянут  и
потому легко лопались волокна под слабым  ножом.  А  остаток  каната  стал
мягким и послушным.  Держась  за  него,  Рока  взошел  на  вершину  и  лег
отдохнуть, привести в порядок тело и душу.  Он  сейчас  ничего  или  почти
ничего не видел и не слышал, и это его беспокоило.  Так  нельзя  ни  среди
людей, ни среди богов. Не видеть и не слышать - роскошь, дозволенная  лишь
одиноким или уж самым сильным. А был ли он здесь, наверху, самым  сильным?
Рока этого не знал и рисковать не хотел.
     Он лежал рядом с пропастью и отдыхал.  Отдыхать  действительно  лучше
рядом с пропастью, у самого края, как бы ни казалось  верным  обратное.  У
края все очень просто и понятно. Враг не будет тратить время на разговоры,
а просто захочет столкнуть тебя - если это враг. Но сделать ему это  будет
не так легко, как кажется, потому что  достаточно  отстраниться  -  и  кто
полетит вниз, а кто останется - сила  здесь  не  поможет.  С  большей  или
меньшей силой полетишь вниз, какая разница? Важны только ловкость и знание
людей.
     Поэтому Рока отдыхал на краю, пока  в  глазах  не  прояснилось  и  не
перестала стучать в ушах кровь. Потом еще какое-то время сидел. Он  пришел
в себя и готов был к чему угодно, но не знал, как начинать  жизнь  в  этом
мире. Он ждал, не верил, что все кончилось  так  сразу:  колодец,  остров,
канат.
     Он огляделся вокруг и заметил невдалеке человека, который смотрел  на
Року и словно бы ждал, чтобы Рока обратил на него  внимание.  Он  пошел  к
Роке медленно, словно прогуливаясь. Человек был молод и худ,  и  в  плечах
широк. Вежливо остановился он, не подходя  вплотную,  улыбнулся  и  кивнул
Роке по-дружески. Рока кивнул в ответ.
     - Здравствуйте! - произнес человек, склонив голову. - Что прикажете?
     Рока разлепил губы, попытался говорить, но говорить у него  сразу  не
вышло.
     - Выпить бы, - сказал он, наконец, проверяя ситуацию.
     - Это мы сейчас, - согласился худой.
     Поодаль стояли носилки, неяркие, вместительные: в таких передвигается
большое начальство. Около носилок  переминались  люди  подчиненного  вида.
Молодой человек подошел к ним, сказал что-то, вернулся к Роке с кувшином и
двумя стаканчиками.  Поставил  стаканчики  на  камень,  аккуратно  разлил,
сказал:
     - Ваше здоровье! - и выпил первым.
     Подумав, выпил и Рока. Он отвык от спиртного, да и  раньше  особо  не
употреблял, но сейчас никакого хмеля не почувствовал, только теплее  стало
и чуть свободнее.
     - Кто вы? - спросил Рока.
     - Сейчас я Ваш помощник, - охотно ответил тот. -  Ваша  правая  рука,
так сказать, а хотите - так и левая. Это уж как Вам удобнее.
     - Ну, и что делать будем? - оборвал его Рока.
     - Вы, наверное, хотите отдохнуть? -  предложил  помощник.  -  Носилки
ждут Вас.
     - Хорошо, - согласился Рока.
     Ему принесли дорожную просторную одежду, помогли одеться, и он  пошел
к носилкам, наряженный, все еще ожидая подвоха. Теперь  почему-то  -  быть
может, после выпитого - ему стало страшно. Непонятно, чего  он  боялся,  и
больше всего как раз непонятного. Он остановился подле носилок, он  боялся
в них залезть. Он отвык доверять людям и от замкнутого  пространства  тоже
отвык. Он представил себе, как понесут его  в  этой  закрытой  коробке  по
крутым дорожкам с вершины, - и содрогнулся.
     - Выпить! - щелкнул он пальцами.
     На этот раз  помощник  налил  только  ему,  аккуратно,  быстро  подал
стаканчик, будто поддержал под руку.
     - К начальству когда? - спросил его Рока быстро и хмуро.
     - Когда отдохнете - через неделю, через две, - ответил помощник.
     - Так, - утвердил Рока. Выпил, уронил стаканчик.  Помощник  ловко  на
лету поймал его, передал вместе с кувшином слуге. Слуга суетливо взял то и
другое, отвернулся, стал укладывать в дорожный ящик. Он прятал утварь, как
прятался.
     Что-то повисло в воздухе, что-то страшное и непременное.  Рока  обвел
взглядом носильщиков. Они ждали покорно и обреченно, они боялись.  И  Рока
боялся. Он давно не видел столько людей и так близко. Слишком много людей,
- подумал он, - слишком много. Впрочем... Он обернулся к помощнику:
     - Убей его! - и показал кивком на первого попавшегося слугу.
     - Этого? - уточнил помощник.
     - Этого, - подтвердил Рока.
     Помощник мягкой, раскачивающейся своей по - ходкой подошел к слуге  -
тот стоял не двигаясь, парализованный страхом, - и  ударил  его  один  раз
рукой. В голову. Слуга упал и в его открытых глазах отразилось небо.
     - Готово, - напомнил помощник.
     - Да, - сказал Рока. Ему стало легче,  ему  стало  совсем  легко.  Он
широко вздохнул и оглянулся.  Переступили  с  ноги  на  ногу  и  вздохнули
носильщики, их, видать, тоже отпустило. Страшное  непонятное,  неожиданное
кончилось. И больше не предвиделось.
     Рока забрался на носилки,  кое-как  устроился  на  мягком  и  теплом,
махнул рукой: "Давай!" Помощник задернул тонкие легкие занавески.  Носилки
тронулись.
     Здесь была масса подушек и подушечек, еще какая-то одежда,  красивый,
хорошей работы ящик-ларец. Рока неторопливо открыл  его.  В  ларце  лежали
жезл, браслет и диадема -  символы  власти  старшего  жреца.  Рока  достал
диадему, посмотрел на нее недоверчиво и внимательно. Надел,  примерил.  Во
внутреннюю поверхность крышки ларца вставлено было зеркало. Рока посмотрел
в него. То, что он увидел, было странно, было страшно и смешно.
     И Рока захохотал.
     Он хохотал.
     Он хохотал, а носилки покачивались вместе  с  шагами  носильщиков,  и
может быть именно эта легкая качка не давала ему успокоиться. И он хохотал
еще очень долго.

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: