Проза - Сорокин В.

Рассказы

     Владимир Сорокин
     Рассказы

   Александр Авдуевский, Предисловие
   Кисет
   Заседание завкома
   МЕСЯЦ В ДАХАУ


   Александр Авдуевский
   Владимир Сорокин: публикации


                       "Я до сих пор не понимаю, почему то,
                    чем я занимаюсь, нравится кому-то еще"

     Владимир   Сорокин  -  культовый  писатель,  то  есть,  он
пользуется известностью в самых широких слоях населения, но при
этом у ограниченного количества читателей. Вызвано это в первую
очередь, тем, что издается он в России  очень  редко  и  малыми
тиражами.  Нормой для него является тираж примерно в пять тысяч
экземпляров, не больше. Причина  такой  редкой  издаваемости  в
том,   что   сам  писатель  не  стремится  к  тому,  чтобы  его
произведения печатались:"Надо  сказать,  что  читателя,  как
такового  я  не  учитываю.  Может  по этому меня здесь так мало
печатают. <...> Я до сих пор  не  понимаю,  почему
то,  чем  я  занимаюсь,  нравится  кому-то еще", впрочем он
против этого и не возражает, благодаря  чему  собственно  мы  и
имеем возможность знакомиться с его творчеством.

     Творчество  В. Сорокина весьма неоднозначно воспринимается
как  читателями,  так  и  коллегами  по  цеху.  Мнения  о   его
произведениях  проходят  все градации: от лаконичных "Гадость!"
или "Круто" до многословных "Как можно такое писать (читать)" и
"Бред и паранойя, но цепляет". Петр Вайль, в своем эссе
http://agama.garnet.ru/Alt/r_club/journals/inostran/N1/wayl.htm
     проводит  параллели  между В. Сорокиным и К. Тарантино. Во
многом  он  прав,  поскольку  у  Сорокина  как  и  у  Тарантино
чудовищное  зачастую  становится обыденным и наоборот. При этом
жестокий,  отталкивающий  антураж  у   Сорокина   не   является
самоцелью - главное это слова, из которых собираются шокирующие
неискушенного читателя конструкции.  Сорокин  часто  использует
слово,  как  художник краски. И как из хаоса мазков при взгляде
издали возникает законченная картина, так и  у  Сорокина  слова
обретают  смысл  только  после  того,  как  будет прочитано все
произведение  до  конца.  То  есть  все  слова  в  совокупности
обретают  смысл,  а не каждое по отдельности. Книги В. Сорокина
ничему не учат и ни к чему  не  призывают,  за  что  противники
писателя называют их бездушными, не замечая главного эффекта от
их прочтения - пробуждение у читателя остроты восприятия слова.
Сам  Сорокин  говорит:  "У  меня нет общественных интересов.
<...> Все мои книги - это отношение с  текстом,  с
различными  речевыми пластами, начиная от высоких, литературных
и кончая бюрократическими или нецензурными. Когда  мне  говорят
об  этической  стороне  дела:  мол,  как  можно воспроизводить,
скажем элементы порно- или жесткой литературы, то мне непонятен
такой    вопрос:    это    всего    лишь   буквы   на   бумаге.
<...>   Текст   -   очень   мощное   оружие.    Он
гипнотизирует,   а  иногда  -  просто  парализует."  Весьма
интересное,  во  многом  неожиданное  и  спорное,  исследование
творчества   В.   Сорокина  провел Игорь Левшин
http://www.glasnet.ru/~cyco/r/books/sorokin/modny3.htm
(не  путать  с  однофамильцем   из   ComputerWorld)
Впрочем,  судить  о творчестве писателя по чужим словам нелепо,
необходимо читать его произведения

     Месяц в Дахау

     Пронзительная  повесть,  газетный  вариант  который  можно
прочитать здесь:
http://unclear.rinet.ru/~eps/koi/industr/dahau.htm


     Сердца четырех

     Роман опубликован в альманахе "Конец века". Четверо людей,
входящих  в   непонятную   тоталитарную   организацию,   чем-то
напоминающую  загадочное  "параллельное  правосудие"  из романа
Кафки "Процесс", повинуясь  непонятной  магии  чисел,  как  нож
сквозь  масло  проходят сквозь окружающих их людей, неотвратимо
приближаясь к цели своей жизни: 6, 2, 5, 5.

     Тридцатая любовь Марины

     Молодая  женщина  сложной  судьбы,  склонная  к  религии и
диссидентству, сменяет 29 любовниц и так и не  познает  счастья
настоящей  Любви,  пока в минуту душевного кризиса не встречает
секретаря парткома Завода  Малогабаритных  Компрессоров.  Роман
издан  отдельной  книгой  в  России,  и  до  недавнего  времени
спокойно продавался в Доме Книги,  что  на  Новом  Арбате,  как
книжка  какого-нибудь Лимонова. Не исключено, что его еще можно
купить.

     Пельмени

     Пьеса  опубликована  в журнале "Искусство кино" номер 6 за
1990 год. Однако модный был журнал в свое  время,  жаль  что  я
тогда этого не знал.

     Норма

     Шансов   получить  эту  книгу  у  вас  мало,  но  все-таки
попытайтесь ее найти через  знакомых.  Процитирую  рецензию  из
"Агамы":  Я  постараюсь  к  марту, ну в крайнем случае к рыжему
пройдохе апрелю поместить у себя отрывки из книги.  Но  кое-что
оттуда  (как  и  многое  у  Сорокина) надо читать целиком. Одни
письма к Мартину Алексеевичу чего стоят!

     Роман

     Последний  на  сегодняшний  день (и вообще последний, если
верить самому Сорокину, потерявшему интерес к литературе)  труд
автора.  Прочитавшему  этот  роман  необходимо  давать денежную
премию (причем  в  валюте).  В  продолжении  трехсот  с  лишним
страниц  читатель  будет  наслаждаться  наследием  классической
русской литературы XIX века, узнавая о жизни Романа, его любви,
о  прелестях  деревенской  жизни,  охоте  в  лесу и т.д. и т.п.
Особенно удались автору описания  застолий  и  исконно  русских
деликатесов (как-то: соленья, квашенья и разнообразные народные
алкогольные  напитки).  Но  любители  Тургенева  будут  жестоко
наказаны за свое долготерпение: ведь Танюша все-таки позвонит в
деревянный колокольчик...


     Владимир Сорокин.
     Кисет

     Пожалуй, ничего на свете не люблю я сильней русского леса.
Прекрасен он во все времена года и в любую  погоду  манит  меня
своей неповторимой красотою.
     Хоть  и  живу  я  сам  в большом городе и по происхождению
человек городской, а не могу и недели прожить без леса - отложу
все дела,  забуду  про  хлопоты,  сяду  в  электричку  и  через
какие-нибудь   полчаса   уже   шагаю   по  проселочной  дороге,
поглядывая вперед, ожидая встречи с моим зеленым другом.
     Вот и в эту пятницу не удержался, встал  раньше  солнышка,
позавтракал быстро, по-походному, сунул в карман штормовки пару
яблок - и к вокзалу.
     Взял  билет  до  моей  любимой станции, сел в электричку и
поехал.
     Еду, гляжу в окно. А там - начало мая,  все  распускается,
зеленеет,  душу  радует. Мелькают встречные электрички, а в них
людей полным полно. Все в город едут, а я в  пустом  вагоне  из
города - к лесу. Чудно...
     Доехал  до  места, вышел на перрон, посмотрел влево. А там
на горизонте лес темнеет. И видно, что  верха-то  его  зеленцой
тронуты  -  еще  неделя,  и  все зазеленеет. Вот радости-то мне
будет.
     Но, однако, гляжу - облака над лесом  порозовели,  вот-вот
солнышко  выкатится; надо поспешать, коль хочешь рассвет в лесу
встретить. Сошел я с перрона и мимо  небольшого  поселка,  мимо
школы  и  каланчи пожарной заспешил в мои любимые места. Иду, а
сам на облака поглядываю - боюсь опоздать к рассвету.
     А кругом такая красота и тишь - сердце радуется!
     Земля  молодой  травкой  проклюнулась,  по  оврагам  дымка
стоит,  и пахнет так, как только одной весной пахнуть может. От
этого духа словно кровь в тебе закипает, и чувствуешь  ты,  что
не сорок тебе с лишним, а все двадцать лет!
     Прошел я по кромке поля, по жердочке пересек ручей и сразу
в лесу   оказался.  Тут  уж  спешить  некуда  -  нашел  полянку
знакомую,  сел  на  поваленную   березку   и   смотрю   вокруг,
наслаждаюсь.
     Стоят  окрест березки белоствольные - словно овечки, тянут
ветки кверху, а  на  ветвях  уже  крошечные  зеленые  листочки,
этакий  дым  зеленый.  Тут  и  солнышко уж поднялось, лучи - то
вкось по стволам заскользили. Сразу и птицы запели  сильней,  и
от  травки  молодой  пар  пошел.  Ветерок  утренний  по  верхам
пробежал, закачались березки, запахло зеленью молодой.
     Красота!
     Сижу я, любуюсь, ан вдруг слышу - кто-то кашлянул сзади.
     Вот, думаю, кого-то нелегкая принесла. И тут одному побыть
не дадут. Оборачиваюсь. Вижу, идет ко мне, не торопясь, мужчина
лет, прямо скажем, солидных - из-под серой кепки  виски  совсем
белые  проглядывают.  Телогрейка  на  нем,  сапоги,  рукзак  за
плечами. И смотрит приветливо.
     - Утро доброе,- говорит.
     - Здравствуйте,- я ему отвечаю.
     -Вы,- говорит,- разрешите мне посидеть немного, больно  уж
хороша поляна. Я вам не помешаю.
     - Садитесь,- говорю,- пожалуйста. Места всем тут хватит.
     - Да....  -говорит  он,  вздохну,- это верно. в лесу места
много...
     Спустил рюкзак на землю, сел.
     Сидим мы, смотрим как солнышко все  выше  да  выше  сквозь
ветки пробирается. А я изредка на незнакомца поглядываю.
     Снял  он  кепку,  на  березу положил. Вижу - голова у него
совсем седая, словно мукой посыпана. Лицо морщинистое, пожилое,
а вот глаза по-молодому горят, с огоньком.
     Посидели мы еще минут несколько, он и говорит:
     -Кто в лесу рассвет встречает, еще стар не бывает.
     Согласился я с такой мудростью.
     - А вы,- говорю,- любите рассвет в лесу встречать?
     - Люблю,- говорит.
     И часто встречаете?
     - Да каждый день приходится.
     Удивился я.
     - Вы,- говорю,- счастливый человек.  Наверное,  в  поселке
живете?
     - Нет,  отвечает,-  я  не здешний. Я просто,- говорит,- по
лесу хожу.
     Вот,  думаю,  тебе  на.  По  лесу  ходит.  Может,   думаю,
разбойник какой или беглый?
     А  он  словно мысли мои прочел - улыбнулся, морщинки возле
глаз так и залучились.
     - Вы,- говорит, -не думайте дурного. Я не сумасшедший и не
преступник. Я травник. Травы, корешки лекарственные  собираю  и
сдаю.  Из  них потом фармацевтическая фабрика лекарства делает.
Этим и живу. Раньше в артели работал, а недавно один решил. Вот
и хожу один...
     - Так  ведь,-  говорю,-  сейчас  травы-то  почти   нет   -
только-только показалась.
     - Правильно,- говорит,- я ландыши собираю.
     - Как? Они ведь,- говорю, отцвели...
     - Тоже  верно,- улыбается,- цветки-то отцвели. а плоды - в
самый раз для сбора. Вот, полюбуйтесь...
     И рюкзак свой потертый развязывает.
     Подсел я поближе, смотрю, а в рюкзаке у него сплошь разные
пакеты целлофановые: в одних - кора, в других - корешки.  А  он
вынимает самый большой пакет, развязывает и говорит:
     - Это  и  есть плоды ландышей. Они в медицине очень широко
используются.
     Гляжу, полный пакет  красных  бусинок,  ландышами  от  них
совсем не пахнет.
     - Да,-  говорю,-  цветы-то я всегда замечал, а вот плоды -
впервые вижу.
     А незнакомец улыбается:
     - Ничего,- говорит,- бывает. Вы,- говорит,- городской?
     - Да,- говорю,- из города.
     Он улыбнулся и ничего не сказал.
     А солнце уж поднялось, привпекать стало.  Незнакомец  свой
ватник  скинул,  рядом  на  березу положил. Под ватником у него
военная гимнастерка без погон оказалась, а на ней целый квадрат
орденских ленточек. Штук не меньше двадцати. Сразу видно  -  не
обошла  война  человека.  Щурится  он  на солнышке и достает из
кармана кисет. И кисет, прямо скажем, странный. Не простой. Сам
я курением никогда не баловался и во всех курительных тонкостях
не силен. Но кисеты видел - приходилось, давно еще, в  детстве.
Тогда  многие  старики  курили трубки или самокрутки. И ничего,
скажем, ничего особенного в  тех  кисетах  не  было  -  обычные
кожанные  или матерчатые мешочки с табаком. А этот - особенный,
весь потертый, с узором, со шнурком  шелковым.  Да  и  сшит  из
какой-то кожи, наподобие лайки. Видать, не нашего пошива.
     Незнакомец  его  бережно  на  колени  положил,  разявязал,
достал бумажку и принялся за самокрутку.
     Тут я не выдержал и спрашиваю:
     - Простите, а что это у вас за кисет такой?
     Он повернулся, улыбается и переспрашивате:
     - А какой - такой?
     Да,- говорю,- особенный. Басурманский прямо.
     - Басурмансикй? - переспросил он и головой качнул.
     Хоть улыбаться не перестал, а в глазах что-то вроде  укора
промелькнуло.
- Эк  вы,-  говорит,- басурманский... Какой же он басурманский?
Его самые что ни на есть русские души сшили.
     И замолчал.
     Молчу и я. Неловко мне, что невпопад спросил человека.
     А  он  тем  временем  свернул  самокрутку,  раскурил,   не
торопясь, а кисет не убрал. Держит его на ладони, разглядывает.
И  в  лице  у  него  что-то  суровое  появилось,  словно  сразу
постарело оно.
     Посидел он так, покурил, а потом и говорит:
     - Вот  насчет  того,  что  -  необычный,это  вы  правильно
сказали.  Кисет  этот  и  впрямь необычный. У меня с ним, прямо
скажу, вся жизнь связана.
     - Интересно,- говорю,- как же это так?
     - Да  вот  так,  -  отвечает  и,  покуривая,  на  солнышко
щурится. - История эта давно началась. Сорок лет назад. Ежели у
вас  и  впрямь  интерес  к  кисету  имеется,-  расскажу вам эту
историю.
     Конечно, - говорю,- расскажите.  Мне  действительно  очень
интересно послушать.
     Докурил он, погасил окурок и принимается рассказывать.
     - Родился,-  говорит,-  я  в  деревне  Посохино,  что  под
Ярославлем. Там детсво мое белобрысое да босногое  прошло.  Там
юношествовать  я  начал.  А  тут  -  война.  Не  дала  она мне,
проклятая, даже и поцеловать мою подружку -  двадцать  третьего
июня в восемнадцать лет мпошел добровольцем.
     Бросили  нас,  пацанов, по Киев. Из всего полка за три дня
боев осталось сорок два человека. Все  иссеченные,  ободранные.
Вышли   из  окружения.  Потом  отступали.  А  отступление,  мил
человек, это хуже смерти.  Никому  не  пожелаю.  Идем,  бывало,
через  деревни,  а  бабы  да старики выйдут, возле изб станут и
стоят молча - смотрят. А мы - головы опустив, идем. Идем,  а  у
меня  так  сердце  в  груди  и  переворачивается.  А в глаза им
взглянуть не могу... Так прошли мы до самого Смоленска, а там в
одной деревеньке остановились на привал пятиминутный  -  ремень
подтянуть да портянки переменить. И вот, мил человек, стукнул я
в  окошко  одной  избы,  -чтоб,  значит, воды испить вынесли. И
выходит ко мне девушка - моя ровесница.  Красивая,  синеглазая,
русая  коса  до  пояса.  Я  сразу и язык проглотил - думал, тут
кроме стариков да старух и нет никого. А она  без  слов  поняла
мою  просьбу,  вынесла воды в ковшике медном и стоит. Я ту воду
залпом выпил, и , признаюсь, показалась  она  тогда  мне  слаще
всех  вин  и  нектаров.  Отер губы рукавом, передал ей ковшик и
говорю:
     - Спасибо тебе.
     А она тоже смотрит на меня во все глаза, я ведь, не скрою,
тоже парень видный был.
     - На здоровье,- говорит.- А вы,- говорит,- курящий?
     - Да,- говорю,- покуриваю слегка.
     Тут она ушла и вскоре возвращается, а в руке у нее  кисет.
Вот  этот  самый кисет. В ту пору он совсем новый был. И молвит
она мне такую речь:
     - Этот кисет, товарищ  солдат,  сшила  я  недавно.  Хотела
своему  брату  послать,  да вот пришла на него похоронка неделю
назад. Погиб он под Гомелем. Возьмите вы этот кисет.  В  нем  и
табак хороший. Я еще до войны в городе покупала.
     И протягивает мне кисет.
     Ну, коли такое дело, взял я.
     - Спасибо,- говорю. - А как тебя звать?
     - Наташей.
     - А я, - говорю, - Николай.
     И тут она меня за руку берет и говорит:
     - Вот  что,  Николай.  Есть  у  меня  к тебе одна просьба.
Пообещай мне, что курить ты отныне бросишь и не закуришь до тех
пор, пока наши Берлин не возьмут, одолеют врага, - тогда  сразу
и закури.
     Удивился  я  такой  просьбе  и  такой  уверенности в нашей
победе. Но сразу пообещал.  И  скажу  вам  прямо  -  от  этакой
уверенности  и  сам  я тогда словно силы набрался, крепче стал.
Будто в сердце у меня какой-то переворот  сделался.  Всю  войну
кисет  Наташи  у  сердца хранил, а глаза ее не мог забыть ни на
час. Во время самых тяжких боев  помнил  я  их  и  видел  перед
собой...  короче,  ходил я огенными военными тропами все четыре
года. Москву оборонял, Ленинград  освобождал,  потом  на  запад
пошел.  Брал  Киев, брал Варшаву. Брал Берлин. И рейхстаг брать
мне  пришлось.  в  то  время  был   я   капитаном,   командовал
батальоном.  Трижды  ранен,  трижды  контужен. Медалей - полная
грудь. Четыре ордена. И вот, мил человек,  взяли  мы  рейхстаг,
добили  зверя в его логове. И хоть тяжелый, кровавый бой был, а
вспомнил я про  Наташин  наказ,  как  только  закричали  вокруг
"ура!"  -  достал  кисет,  развязал, насыпал табаку в
клочок  армейской  газеты,  свернул  самокруточку  и   закурил.
Закурил...  И  вот что скажу - слаще той самокруточки ничего не
было. Курил я, а сам слезы кулаком  вытирал.  Как  говорится  -
поработали, добили кровавого гада, теперь и покурить можно...
     Ну,  а  потом  пришла ко мне беда. День победы, пора домой
ехать, а тут нашлась в полку  черная  душа  -  оклеветали  меня
перед  начальством,  и  арестовали  солдата.  Поехал я по злому
навету в Сибирь лес валить. И валил его  вплоть  до  двадцатого
съезда нашей партии. и все это время кисет Наташин со мной был.
Лежал  у  сердца. В лютые сибирские морозы согревал он меня, не
давал духом пасть. А Наташино лицо так и стояло перед  глазами.
Тяжело  мне  пришлось - не скрою. Но - выжил, а главное - злобы
не нажил. Вернули мне в пятдесят шестом партбилет, устроили  на
работу  в роно. И как только первые выходные выдались - сразу в
Смоленскую область поехал. И аккурат в ту самую деревню. Быстро
нашел ее. Да только Наташиного дома найти не смог. Нет  его.  В
войну  всю деревню немцы сожгли, после в сорок шестом ее заново
строили. А Наташа, как мне в ихнем сельсовете  сказали,  еще  в
сорок  первом  в  партизаны  подалась.  С  тех  пор  про нее не
слыхали. Отряд был из небольших и  вскоре  ушел  в  Белоруссию.
Вот,  мил  человек,  дела какие. А главное, она ведь с бабушкой
жила, родителей еще до  войны  потеряла.  А  бабуля  уже  давно
померла.  Так  что  концов  родственных никаких не осталось. но
хоть фамилию узнал. Поляковой она была. Ну  и  начались  поиски
Наташи  Поляковой.  Ох, и поскрипели тогда мои ботинчки. Четыре
года искал я свою Наташу. И нашел.  Нашел!  Написали  мне,  что
живет  она  в  городе Одессе. Полякова Наталья Тимофеевна, 1923
года рождения. Взял отпуск за свой  счет  и  поехал  в  Одессу.
Нашел  улицу, нашел дом. Вошел во двор. Подсказали мне квартиру
номер шесть. Стучу. Открывает мне моя Наташа..  За  шестнадцать
лет  она  совсем  не  изменилась. Ну, чуть-чуть только. Косу не
остригла, и глаза все те же остались. как два василька.
     - Здравствуй,- говорю, - Наташа. Вот я тебя и нашел.
     А она смотрит так удивленно и спрашивает:
     - А вы кто?
     Тут я  ей  кисет  показал.  Она  поглядела,  руки  к  лицу
поднесла,  подняла  так  левую,  а  после  юбку  теребит  и так
трогает, потрогает и отпустит, а ногой какчает и меня все тянет
за рукава. А я стою с кисетом и плачу. А она присела  и  ногами
так  поделает, поделает и стала рукой колебать, чтобы выпрямить
шнурок, а то он немного крив, когда не в натяжении, потому  что
в  кисете был табак "Дукат". И вот так вот мы пошли в
квартиру, или, вернее,  в  комнату,  а  она  была  немаленькой.
Наташа  так  головой  покачает,  покачает и снова рукой делает,
чтобы подавить, чтобы я шел вдоль, вольно. А кисет я опустил  и
решил  возле шифонера. И тут все положеное, как последовательно
говорили о главном, о фотографиях. Я плакать не умел,  но  стал
говорить.  Я  говорю,  мил  человек, что работаю и делаю разные
заказы по поводу чистого. И замечания. И она улыбается,  потому
что  тоже  знаком какой выброс, какое скольжение, располагает к
ужину:
     - Садитесь, садитесь. Это же наше дорогое.
     А я говорю, почему мы вот так  расположены  и  не  слишком
думали,  что  я  был  печатником  там  или  чтоб знал, как надо
прислонить правильно?
     Или, может, я знал меньше?
     Или перхоть была?
     Они же понимали, что пол там как раз, даже другое  больше,
и не знал, почему я верил.
     А я что - не брал половины?
     Я же райком в утро тревожил и знал все телефонограммы.
     Они  проверяли.  Это шло через Сифроню прямиком, даже если
там указывалось через десятку, двойку, шестерку.
     И смотрели.
     Но верить, что разведение точно, и понимать, когда листы в
руках были - отношение не книги. Не по  книге.  И  не  братство
тесное,  не точное. Мы понимали, почему тогда на каждом тяжелом
углу говорили: "Запахундрия".  Это  было  там  первое
действие   по   проверки.   Точная   дата  и  сразу  -  сигнал,
сигнализированные, нелишенные,  а  после  только  -  правильная
почта,   правильное  золото.  Жизнь  была  правильная.  И  жили
правильно, потому что я видел, как намечалось, как выровняли по
чистой сердцевине, избавили от этого вот лишнего веса.
     Я понимаю, что ты говорила мне, когда так вот наклонишься,
наклонишься и голенькая  показываешь  мне  молочное  видо,  где
гнилое  бридо.  Я знал, что именно спереди есть молоное видо, а
сзади между белыми - гнилое бридо, а чуть повыше, есть так  вот
верить  и  видеть  -  будет  и мокрое бридо, то есть мокренькое
бридо, очень я понимал.
     Я уверен, что простые человеческие  условия  будут  хорошо
понимать и главное
- обнимать.  А обниматься - мы не понимали, почему я думал, что
обниматься можно только за молочное видо.
     Обниматься, я ведь очаровательно  помнил,  что  обниматься
против   потока,   против   уяснения  необходимо  правильно.  И
обнимались очень правильно.
     Простое расписывание всего  необходимого  мы  извлечем.  Я
уверен, что я буду делать самое твердое, неподвластное.
     Молочное видо мы уневолим шелком.
     Гнилое бридо необходимо понимать как коричневый творог.
     мокрое бридо - это память всего человечества.
     А кисет?
     С кисетом было трудно, мил человек.
     Я помню, ночью, бывало встанешь - полшестого тьма за окном
фрамуга  насквозь  промерзла  позавтракаешь  чаем  пустым  и на
вокзал а там мешки с углем  разгружать  в  двенадцать  обед  на
кухню зайдешь а там пар как в бане повара стоят возле чанов там
булькает  клокочет  варят головы у пленных отрубленные в муке в
муке там в клейстере и  запах  богатый  идет  так  слюною  весь
изойдешься повар там был знакомый
     Эраст  ты  мигнешь он отворотится этот Эраст а ты рукавами
ватника голову из чана хвать да за  полу  да  на  двор  в  снег
бросишь  шабер  из  валенка  дерг да по темени тюк расколупаешь
черепок на мозги и ешь ешь не ох наешься так что  вспотеешь  аж
вот  как  жили  а  теперь  вон в магазинах и не бывает совсем я
ходил я Кланялся просил что ж они уважить фронтовика не могут и
почему нет в магазинах это не дело я ведь мил человек  прекрано
разбирался  во  всем  точно  сделано  что  я понимаю когда надо
делать праильно  когда  промерять  обниматься  надо  только  за
молочное видо в этом простое равновесие.
     Так   что,   в   соответствии  с  упомянутым,  мы  положим
правильное:
     Молочное видо будем понимаь как нетто.
     Гнилое бридо - очищенный коричневый или корневой творог.
     мокрое бридо - простейший реактор.
     а кисет?
     С кисетом было трудненько, мил человек.
     я помню он тогда меня разбудил открыл дверь  приглашает  в
дом  а там Ксения обугленная лежит Господи я та и присел черная
как  головешка  а  рядом  червь  то  самый  на  белой  простыне
толстенький не приведи Господь как поросенок и весь белый-белый
в  кольах  таких и блестят от жиру-то еле шевелится наелся чего
уж там ну а я стою а Егор Иваныч и  слезы  тут  старухи  пришли
покровские  простынь за четыре угла да червя с молитвою вынесли
во двор а там уж Миша с Петром в сетвах с дымарями  стоят  улей
наготове  держат  открыли  крышку  рогожку  оторвали  и прочь а
старухи червя в улей вывалили пчелы его и стали поедом  есть  а
Петр  крышкой  привалил  так  ведь  до  вечера скрипел окаянный
из-под крышки.
     Так  что,  в  соответсвии   с   упомянутым,   мы   положим
правильное:
     млочное видо будем расценивать мокрою манною.
     Гнилое бридо - свежий коричневый творог.
     Мокрое бридо - шахта второго периода.
     А кисет?
     С кисетом было трудненько, мил человек.
     Я  помню  растолкал  он нас с Аней тогда с утречка показал
коробки вороха и говорит  надо  быстрей  сортировать  а  мы  уж
готовы  мы  тут  же  полезли  по полкам и за работу и вот сидим
сортируем а я у Ани и спрашиваю про тот случай ну как все  было
а   она  и  стала  рассказывать  она  говорит  что  Маша  когда
беременная ходила то еще тогда все увидели что живот  маленький
хотя  уж  седьмой  месяц и восьмой и девятый а когда родила так
освсем было удивительно маленький мальчик то  есть  не  то  что
маленький а зародыш он на ладони умещался и сначала отдали их в
больницу на сохранение но он е нормальный доношенный и живой но
после их выписали и они дома были и он стал расти но не так как
надо  то  есть не весь у него стала как бы вытягиваться грудная
клетка то есть низ и верх не рос а промежуток вытягивался и  он
так  вот  вытягивался  она говорит он лежал как колбаса а после
еще больше вытянулся и стал ползать как гесеница  и  совсем  не
плакал  ничего  а  она  ему  давала из пипетки молоко и детское
питание а после взяла его и поехала  к  своим  потому  что  все
стали об этом говорить и вот два года ее не было и со свекровью
они поругались она не писала а после свекровь решила сама к ним
поехать  и  поехала  а  ернулась вся седая и ничего не говорила
тольео деньги Маше посылала и плакала по ночам и  тогда  Аня  с
андреем  поехали  но  их  в  дом не пустили и Маша с Аней грубо
говорила через дверь и Аня видела что у них окна все  зашторены
глухо, а больше ничего не знает.
     Так   что,   в  соответсвтвии  с  упомянутым,  мы  положим
правильное:
     Молочное видо - это сисоло потненько.
     Гнилое бридо - это просто пирог.
     Мокрое бридо - это ведро живых вшей.


     Владимир Сорокин.
     Заседание завкома

     К  заводскому клубу Витька Пискунов пришел в девятом часу,
-- два фонаря уже  горели,  возле  облупившихся  десятиметровых
колонн    толпились   парни.   Заметив   его,   они   перестали
разговаривать, повернули к Витьке свои хмельные лица:
-- Привет, Пискун. -- Здорово... -- Ну что -- готов?
     -- Готов. Морально и физически, -- Витька достал папиросу,
приблизился к широколицому парню. -- Дай-ка...
     Парень  вынул  изо  рта  сигарету,  протянул  Витьке:   --
Собрались  уж.  Тебя  дожидаются.  --  Черт  с  ними. -- Витька
прикурил. -- С ними-то с ними, а попотеть  тебе  придется,  это
точно.
     -- А  что  ты  волнуешься?  Мне  ж  потеть,  не  тебе.  --
Запрокинув голову, Витька  выпустил  вверх  дым,  посмотрел  на
звезды.
     -- Да я  не  волнуюсь,  я  так. -- Парень затушил окурок о
колонну. Другой парень, высокий и горбоносый, оскалясь, хлопнул
Витьку по плечу:
     -- Ничего, робя, Витьку с кашей  не  съешь!  Он  сам  кого
хочешь   слопает!   Правда,   Витьк?   Пискунов   молча  курил,
привалившись к колонне.
     --  Да,  Пискун,  дозашибался ты, -- качнул головой другой
парень. -- Не завидую. -- Ладно, Жень, не расстраивай его... --
А   чего   это  они  в  клубе  надумали?  --  Зал  на  ремонте.
--А-а-а-а-а... Понятно.
     Пискунов  докурил,  щелчком  послал  окурок  в  клумбу  и,
отстранив широколицого, двинулся к двери. -- На танцы  придешь?
-- Не знаю...
     -- В  общем, Витек, бутыль с тебя по случаю такого случая,
-- хмыкнул горбоносый в спину Пискунова.
     -- Бутыль? -- оттянув дверь, Витька обернулся.  --  Хуиль!
Бутыль  сам  поставишь,  за футбол еще задолжал... А за мной не
заржавеет, не боись... Хлопнув дверью, он  вошел  в  вестибюль.
Внутри  было пусто. Окошечко кассы не горело. На вешалках висел
халат уборщицы, три чьих-то пальто и серый плащ Клокова.
     "Приперся, -- подумал Пискунов, проходя по  вестибюлю.  --
Этого хлебом не корми, дай позаседать".
     Дверь  в  зал  была  открыта.  Пискунов  вошел.  На  слабо
освещенной сцене, прямо под громадным портретом Ленина,  сидели
люди.  Они  занимали середину длинного стола, покрытого красным
сукном.
     -- Можно войти? -- негромко спросил  Пискунов.  Его  голос
гулко разнесся по пустому залу.
     -- Входи,  входи,  --  откликнулась Симакова. Она сидела в
центре стола и перебирала какие-то бумаги.
     -- Он и здесь без опоздания не может, -- сидящий  рядом  с
ней Хохлов посмотрел на часы. -- Пятнадцать минут девятого.
     -- Привычка,  --  рассмеялся  Клоков. -- В кровь вошло уж.
Как ни день -- так  Пискунов.  Кто  опоздал  --  Пискунов.  Кто
напился -- Пискунов. Кто мастеру нагру...
     -- Сергей  Васильевич,  --  перебила  его  Симакова,  -- о
Пискунове после. Давайте с путевками закончим. А ты,  Пискунов,
сядь, посиди пока.
     Витька не торопясь прошел меж кресел и сел с краю, поближе
к двери.
     -- Если  дать  сто  кузнечному и сто десять литейному, как
Старухин предлагает,  тогда  механосборочному  останется  всего
восемьдесят  четыре  путевки.  А гаражу вообще двенадцать... то
есть четырнадцать, -- зашелестел бумагами Хохлов.
     -- Ну и правильно,  --  спокойно  проговорила  Звягинцева,
постукивая карандашом по столу, -- механосборочный никогда план
не  выполняет,  всегда  завод  подводит.  Кузнечный  с литейным
поднажмут, а сборщики все на тормозах спустят: то станки у  них
ломаются, то текучесть кадров... Поэтому и завод-то не балуют
-- ни квартир, ни заказов, ни путевок.
     -- Ну,   положим,   квартир  нет  не  только  поэтому,  --
нахмурился Клоков.  -У  строителей  не  все  ладится.  Квартиры
будут.  В  Ясеневе  три  дома  заложили,  в  Медведкове  два. А
сборщиков тоже понять  нужно.  У  нас  ведь  и  ответственность
больше, и условия потяжелее. И платят нашим рабочим негусто...
     -- Да  ну  вас!  --  Звягинцева  распрямилась,  отчего два
ордена, прикрепленные к ее серому жакету,  слабо  звякнули.  --
Платят  негусто!  Платят  всем  одинаково. Работать нужно. План
выполнять. Тогда и платить хорошо будут, и заказы  появятся,  и
путевки. Весь завод горит из-за сборщиков. Весь!
     -- Но ведь надо понять, что работать на конвейере тяжелее,
а за сто сорок рублей никто особенно не горит жела...
     -- Понять!  Вон сидит, поймите его! -- Звягинцева показала
карандашом в полутемный зал, где  меж  круглых  кресел  маячила
голова  Пискунова.  --  Ваш  ведь  фрукт,  из механосборочного.
Поймите его! Он зашибает, прогуливает, а мы его понять должны.
     -- Татьяна  Юрьевна,  хватит  об  этом,   --   проговорила
Симакова. -- авайте путевки распределять. У меня завтра отчет в
ВЦСПС,  ночь  еше сидеть... В общем, или дать всем поровну, или
как Старухин предложил.
     -- Поровну нельзя, -- вставил Урган.  --  Татьяна  Юрьевна
права.  Лучше  всех  работают  литейщики. Им и дать надо больше
всех. А сборщики пусть на турбазу едут. Вон,  под  Саратовом  я
был прошлый год -- любо-дорого посмотреть. И питание хорошее, и
Волга рядом. Не хуже юга.
     -- Точно,  -- Звягинцева повернулась к нему, -- пусть туда
и едут. А то всем на юга захотелось. Пискунов вон тоже, небось,
заявление писал.  Писал,  Пискунов?  --  Я?  --  Витька  поднял
голову.  --  Ты, ты. Я тебя спрашиваю. -- Эт что -- в Ялту, что
ль? --Да.
     -- Чего я там не  видел.  Я  лучше  у  тетки  в  Обнинске,
тихо-мирно...
     -- Сознательный, -- усмехнулась Звягинцева, -- тихо-мирно.
Все бы так -тихо-мирно! А то вон, -- она толкнула пальцем пачку
листов, -- четыреста заявлений!
     -- Значит,   распределим,   как   Старухин  предложил?  --
спросила Симакова.
-- Конечно. --Давайте так... -- Удобно и правильно.
     -- А главное -- стимул. Хорошо поработал -- путевка будет.
     -- Правильно. -- Голосовать будем? -- Да не  надо.  И  так
все  ясно. Симакова записала что-то в своем блокноте. -- Оксана
Павловна, -- наклонился вперед Хохлов, -- у нас в цехе работает
одна женщина, мать троих детей, активистка,  общественница.  Из
старой рабочей семьи. Очень хотелось, чтоб ей дали путевку.
     -- И  у  меня  тоже  двое  есть. Молодые, но общественники
хорошие, -- добавил Клоков.
     -- Всех общественников, ветеранов  войны  и  инвалидов  мы
обеспечим,  как  всегда,  --  ответила  Симакова, -- но это все
потом, товарищи. Главное -- распределили по  цехам.  А  там  уж
сами  решайте.  Давайте перейдем к вопросу о Пискунове. Встань,
Пискунов! Иди сюда.
     Витька  неторопливо  приподнялся,  подошел  к  сцене.   --
Поднимайся,   поднимайся  к  нам.  По  деревянным  ступеням  он
поднялся на сцену и стал возле трибуны.  С  минуту  сидящие  за
столом разглядывали его.
     -- А  поновей  брюк  ты  что  -- найти не смог? -- спросил
Клоков.
     -- Не  смог,  --  Витька  рассматривал  метровый  узел  на
галстуке Ильича.
     -- Хоть бы почистил их. Вон грязные какие. Не на танцульки
ведь пришел, не в винный магазин.
     -- На   танцы  бы  у  него  нашлись  другие,  --  вставила
Звягинцева, -- и брюки, и рубашка. И  галстук  нацепил  бы,  не
забыл.  И  поллитру  с дружками разадавил бы. Симакова положила
перед собой два листка: -- На завком  поступили  две  докладные
записки.  Первая  --  от мастера механосборочного цеха товарища
Шмелева, вторая -- от профячейки цеха. В обоих товарищи  просят
завком   рассмотреть  поведение  Пискунова  Виктора  Ивановича,
фрезеровщика механосборочного цеха. Я их зачитаю... Вот  мастер
пишет:
     "Довожу  до  сведения  заводского  комитета профсоюза, что
работающий  в  моей  бригаде  Виктор  Пискунов   систематически
нарушает  производственную  дисциплину,  что пьяным является на
свое рабочее место, и что не выполняет производственной  нормы,
и  что  грубит  начальству,  рабочим и мне. Начиная с июня сего
года Пискунов опять  запил,  он  приходит  на  завод  и  сильно
шатается,  а  также  выражается грубыми нецензурными словами. Я
много раз предупреждал его, просил и даже ругал, но он все  как
с гуся вода -- пьет, ругается, грубит, хулиганит. Шестнадцатого
июля,  работая на фрезерном станке и фрезеруя торцы корпуса, он
закрепил деталь наоборот, что вызвало крупную  поломку  станка.
Когда  же  я  накричал на него, он взял другую деталь и кинул в
меня, но я увернулся и пошел к начальнику цеха. Пискунов  и  до
этого не следил за своим станком, на реле он нацарапал матерное
слово,  а  рядом  нацарапал матерную картинку. А когда я просил
его стереть, он говорил, что ему нужен стимул. А десятого  июля
в раздевалке он избил Федора Барышникова так, что того повели в
медпункт.  Из-за  Пискунова  наша  бригада никогда не выполняла
план, так как он больше двухсот корпусов никогда не фрезеровал,
а норма -- триста пятьдесят. Я много раз говорил начальству, но
оно говорит, что и так у нас текучка, так что надо воспитывать,
а не выгонять. И Пискунов, когда я его  ругаю,  ручку  вынет  и
говорит: "Давай бумагу, сейчас заявление напишу, и не нужен мне
ваш  завод".  И  плохо  говорит  о  своей  заводской  семье.  И
ругается. Я проработал на нашем заводе двадцать три года и  как
член  партии  требую,  чтобы  к Пискунову применили эффективные
меры, чтобы поговорили с ним эффективно, как следует. Его  ведь
два  раза  на  завком  посылали,  а  он  хоть  бы что. Весь наш
коллектив  присоединяется  ко  мне   и   требует   эффективного
разговора с Пискуновым. Мастер Андрей Шмелев".
     В приоткрытую дверь зала вошла уборщица с ведром и щеткой.
Поставив  ведро  на пол, она сняла со щетки тряпку и стала мыть
ее в ведре. Симакова взяла в руки другой листок. --  А  это  от
профячейки...   Члены  цехового  профсоюзного  комитета  просят
заводской комитет рассмотреть на очередном заседании  поведение
фрезеровщика  Виктора  Пискунова.  В  течение последнего месяца
Пискунов регулярно нарушал производственную дисциплину, являясь
на работу в нетрезвом виде и не выполняя производственных норм.
Шестнадцатого июня Пискунов нанес в  пьяном  состоянии  сильное
повреждение  своему  станку,  тем  самым на целый день задержал
работу всей бригады. Снятие с Пискунова прогрессивки  никак  не
повлияло   на  него,  --  он  по-прежнему  продолжает  нарушать
дисциплину, грубит цеховому начальству  и  товарищам.  Симакова
отложила  листок  в сторону: -Да, Пискунов. Год ты на заводе не
проработал, а все тебя уж знают.  И  не  как  ударника,  а  как
тунеядца и алкоголика.
     -- Я что -- алкоголик? -- Пискунов поднял голову. -- А кто
же ты? -- спросил Клоков.- Самый натуральный алкоголик.
     -- Алкоголиков  в  больнице  лечат,  а  я  работаю.  Я  не
алкоголик.
     -- Конечно!    Конечно,    он     не     алкоголик!     --
притворно-серьезно   заговорила   Звягинцева.   --   Какой   он
алкоголик?! Он утром стакан, в обед стакан и вечером  полбанки!
Какой же он алкоголик? -- Сидящие за столом засмеялись.
     Уборшица  отжала  тряпку,  намотала  ее  на  щетку и стала
протирать проход между креслами. Симакова вздохнула:
     -- Ты понимаешь, Пискунов, что работать в пьяном  виде  не
только опасно для тебя, для твоего станка, но и для окружающих?
Понимаешь? -- Понимаю.
     -- Ну  так  что ж? Понимаешь, а пить продолжаешь? -- Да не
пью я... Было один раз, так раздули, --  он  качнулся,  тряхнул
головой,  --  раздули,  будто  я каждый день, а я на самом деле
один раз у шурина, на дне рождения...
     -- Да что ж ты врешь, бесстыжие твои глаза?!  --  крикнула
Звягинцева,  -Как  не  стыдно  врать  тебе!  Ты  каждый день на
бровях, ка-а-аждый! Вот, -она кивнула на  Клокова,  --  профорг
твой сидит, его бы постыдился!
     Витька  посмотрел  на  Клокова  и  только  сейчас  заметил
сидящего возле него Сережу Черногаева, расточника  из  соседней
бригады. Серега смотрел на Витьку пугливо и настороженно.
     --  Один  раз,  -- подхватил Клоков, -- он, может, трезвым
один раз за это время был! Я с ним  каждое  утро  в  раздевалке
встречаюсь,  в  глаза  погляжу  -- снова пьяный. А глаза, как у
кролика, красные.  --  Чего  это  красные?  Какие  это  у  меня
красные?  --  Такие  и  красные.  А  морда белая, как молоко. И
шатает из стороны в сторону. -- Да когда меня  шатало-то?  Чего
вы  врете-то?  --  Ты,  друг  дорогой,  не дерзи мне! -- Клоков
шлепнул рукой по столу. --  Я  тебе  не  собутыльник  твой.  Не
Васька Сенин! Не Петка Круглов! Это с ними ты так разговаривай!
И встань-ка как следует! Чего привалился к трибуне! Это тебе не
стойка пивная!
     -- Встань   нормально,  Пискунов,  --  строго  проговорила
Симакова.
     Витька  нехотя  оттолкнулся  от  трибуны   и   выпрямился,
пришурясь. Уборщица кончила протирать пол и, опершись на щетку,
с интересом уставилась на сцену.
     Звягинцева  брезгливо  посмотрела  на  Пискунова, покачала
головой:
     --  Да-а-а...  Противно смотреть на тебя, Пискунов. Жалкий
ты человек. -- Эт почему ж я жалкий? -- Любой алкоголик  жалок,
--  вставил  Старухин. --А ты не исключение. Ты бы посмотрел на
себя в зеркало. Ты же опух весь. Лицо  лиловое  какое-то,  черт
знает что... Смотреть неприятно.
     Дверь   скрипнула,   в  зал  вошел  высокий  милиционер  с
виолончельным футляром в  руке.  Сидящие  посмотрели  на  него.
Потоптавшись  на месте, милиционер медленно прошел по проходу и
сел с краю  четвертого  ряда.  Черный  футляр  он  прислонил  к
соседнему  креслу, снял фуражку с лысоватой головы и повесил на
футляр.
     -- Сейчас  он  присмирел  еще,  --   пробормотал   Клоков,
покосившись на милиционера.
-- А что он в цехе творит, в раздевалке. -- Вы что, видели?
     -- Тебе   сказали,  не  пререкайся!  --  качнулась  вперед
Симакова. -- Ты лучше расскажи, как ты Барышникова избил.  Или,
может, это опять Клоков придумал?
     Пискунов   тоскливо   вздохнул,  заложил  руки  за  спину.
Милиционер, прищурившись, смотрел на него.
     Уборщица  оставила  ведро  со  щеткой  в  проходе  и  села
недалеко  от  милиционера.  -- Чего молчишь? Рассказывай. -- Да
чего рассказывать... Сам он первый полез.  Ругался, грозил..  А
я  усталый  был,  не в духе. -- И пьяный к тому же, да?  -- Ну,
может,  немного...  Пива  утром  выпил.  --  И  к   вечеру   не
выветрилось?  -- спросил Клоков. -- Хорошее пиво!
     Члены завкома засмеялись.
     Уборщица  показала  головой,  поправила  сползший на глаза
платок.
     Милиционер, по-прежнему  сощурившись,  смотрел  на  сцену.
Симакова взяла карандаш, перебирая его, спросила:
     -- Значит, свое плохое настроение ты выместил на товарище?
-- Так  он  первый  полез.  Обзывался.  -- Не ври, Пискунов, --
перебил его Клоков. -- Не он к тебе полез, а ты, ты  напился  в
раздевалке  с  Петькой  Кругловым  и стал приставать ко всем. А
Барышников тебя одернул. А  ты  его  избил.  Вот  --  свидетель
сидит,   --   он  качнул  головой  в  сторону  Черногаева.  Все
посмотрели на свидетеля.  Черногаев покраснел. Витька  взглянул
на красное лицо Сергея и отвернулся.
     -- Молчишь?  То-то.  Правда  глаза  колет.  Скажи  спасибо
Барышникову, что не заявил на тебя. А он  имел  право.  За  тот
синячище пятнадцать суток дали бы тебе, не меньше.
     -- А  действительно,  почему  он  не  пошел  в милицию? --
спросил Урган.
     -- Да вот парень хороший оказался. Замял, как будто  и  не
было ничего.
-- Повезло тебе, Пискунов.
     -- Таким, как он, всегда везет. -- Точно, точно. Везет! --
уборщица поднялась со своего места. -- Я извиняюсь, конечно, да
только вот ведь, -- она развела руки в стороны, -- сосед у меня
точно такой, точно! И как их, паразитов, земля носит!
     Она  выбралась  из  кресел,  подбежала  к  сцене  и  стала
загибать узловатые пальцы:
     -- Не работает нигде!  Пьет  каждый  день!  Девок  к  себе
таскает,  хулиганит,  дерется  и  хоть  бы  что!  И вот ведь не
выселит его никто! Я уж в милицию, и туда, и сюда --  нет!  Как
пил, так и пьет!
     Члены  завкома  сочувственно  покачали  головами. Уборщица
вздохнула  и  села  в  первом  ряду.  Симакова  посмотрела   на
Пискунова:
     -- Тебя  ведь  третий  раз  на  завком  таскают, Пискунов.
Неужели совесть совсем потерял? Ты  ведь  коллектив  подводишь,
завод  позоришь. О себе не думаешь -- о других подумай. Бригада
из-за тебя план не выполняет, значит, всем -- ни  прогрессивки,
ни премии. Ты это понимаешь? Или тебе все равно? Чего молчишь?!
Все равно, да?!
     -- А  для него, Оксана Павловна, что в лоб, что по лбу, --
вздохнула  Звягинцева.  --  Он выпил -- хорошо! Подрался -- еще
лучше! На работу не пришел -- совсем прекрасно!  А  до  бригады
ему и дела нет.
     -- Ты знаешь, Пискунов, во сколько поломка  твоего  станка
обошлась  государству?  Не  знаешь?  --  спросил Клоков. Витька
покачал головой. Клоков приподнялся, опираясь руками о стол: --
Была б моя воля, я бы вычел бы все  с  тебя!  Вот  тогда  б  ты
узйал!  Узнал. А то сломал станок и хоть бы что -- сидит, курит
в проходе! Ты что, Витя, делаешь? Я покуриваю! А станок  чинят.
Хоть   бы  помог  наладчикам!  Нет,  наплевать!  И  вообще  ему
наплевать на работу,  на  цех,  на  товарищей.  Вот  Черногаев,
рабочий,  в  одном  цехе с ним, вот ты хоть расскажи нам, как о
Пискунове товарищи отзываются! Расскажи! А мы послушаем.
     Черногаев неуверенно  встал,  качнулся.  Все  смотрели  на
него.
     -- Ну  я...  я в обшем... -- он провел рукой по лбу. -- Да
ты смелее, Сереж, расскажи  все  как  есть,  --  подбодрил  его
Клоков.
     -- Ну,  я,  товарищи,  работаю  в одном цехе с Пискуновым,
вижу, значит, его каждый день.  Мы  с  ним  в  разных  бригадах
работаем,  но  вижу  его  я  каждый  день.  И в раздевалке, и в
столовой. Вот. Ну и  в  общем  здесь  уже  говорили.  Пьет  он.
Выпивает  регулярно. И утром приходит пьяный, и вечером пьяный.
Вот, значит. И станок его я вижу. Грязный он, неубранный. После
работы иду -- а на его станке  --  стружка.  И  шетка  на  полу
валяется.  И  почти  каждый  день  так.  И вообще он ведет себя
нехорошо, грубит. Вот Барышникова избил.
     -- Как это случилось? -- спросила Симакова.
     -- Ну,  Пискунов  с  Петькой  Кругловым  раньше   всех   в
раздевалку  пошли, значит. Еще шести не было, а они подались. А
когда остальные стали приходить и я пришел --  они  уже  пьяные
сидят,  матерятся, курят. А с Федей они еше раньше столкнулись.
Федя Пискунова ругал за то, что план всей бригаде сорвал. А тут
Пискунов как Федю увидел, так сразу  задираться  стал,  значит.
"Эй,  --  говорит, -- ударник-стахановец, иди сюда, я тебе рожу
профрезирую".
     -- Чего ты врешь, Черногай, я такого...
     -- Замолчи, Пискунов! Продолжай, Черногаев.
     -- Ну  вот.  А  Федя  ему  говорит  -- веди, говорит, себя
прилично. А Пискунов выражаться. А Федя, значит,  говорит  ему,
что  будет,  вот,  собрание,  я,  говорит,  скажу  о тебе и мы,
говорит, в завком на тебя напишем. Ну,  тут  Пискунов  на  него
бросился.  Разняли  их.  У Феди лицо разбито. Ребята в медпункт
пошли с ним. А Пискунов еще долго в раздевалке сидел. Выражался
О заводе нехорошо говорил...
     -- Эт что я нехорошего-то говорил?
     -- Не перебивай, Пискунов! Тебя не спрашивают.
     -- А чего он врет-то?
     -- Я не вру. Он говорил, что все у нас плохо, платят мало.
Курить, говорит, нечего, пойти некуда.
     -- Еше бы! Он ведь,  кроме  винного  магазина,  никуда  не
ходит! А кроме пол-литры ничего не покупает.
     -- Эт почему ж я не хожу-то?
     -- Потому! Потому что алкоголик ты! Аморальный человек! --
тряхнула головой Звягинцева.
     Черногаев продолжал:
     -- А  еще  он говорил, что вот на заводе все плохо, купить
нечего, еда плохая. Поэтому, говорит, и работать не хочется.
     Все молчаливо уставились на Пискунова. -- Да как же...  да
как  же  у  тебя  язык  повернулся  сказать такое?! -- уборщица
встала со своего места, подошла к сцене.  --  Да  как  тебе  не
совестно-то?!   Да  как  же  ты,  как  ты  посмел-то!  а?!  Ты.
..ты...--Ее  руки  прижались  к  груди.  --  Дак  кто  же  тебя
вырастил?!  Кто  воспитал, кто обучал бесплатно?! Да мы в войну
хлеб с опилками ели,  ночами  работали,  чтоб  ты  вот  в  этой
рубашке ходил, ел сладко да забот не знал! Как же ты так?! А?!
     -- Плюешь,  Пискунов,  в  тот  же колодец, из которого сам
пьешь! -- вставил Хохлов.
     -- И другие пьют, -- добавила Симакова. -- На всех плюешь.
На бригаду, на завод,  на  Родину.  Смотри,  Пискунов,  --  она
постучала пальцем по столу,
-- проплюешься! -- Проплюешься!
     -- Ишь,  плохо  ему!  Работать надо, вот и будет хорошо! А
лентяю и пьянице везде плохо.
     -- А таким людям везде плохо. Такого в коммунизм впусти --
ему и там не по  душе  придется.  --  Да.  Гнилой  ты  человек,
Пискунов. -- Ты комсомолец?
     -- Нет,  --  Витька  тоскливо  смотрел  на  портрет.  -- И
вступать  не думаешь? -- Да поздно. Двадцать пять... -- Таким в
комсомоле делать нечего. -- Точно!  Таким вообще не место среди
рабочего класса.
     -- Третий раз вызывают его на завком, и  все  как  с  гуся
вода!  Вырастили смену себе, нечего сказать! А все мягкотелость
наша. Воспитываем все!
     --   Действительно,   Оксана   Павловна.   --   Звягинцева
повернулась к Симаковой.   --  Что  же  это  такое?!  Мы  ж  не
шарашкина  контора,  а  завком! Значит, опять послушает он нас,
послушает,  выйдет,  сплюнет  в  уголок,  а  завтра   снова   в
одиннадцать  --  за  бутылкой?  Мы же завком! Заводской комитет
профсоюза, товарищи!  Профсоюзы -- это кузница коммунизма!  Это
ведь  Ленин  сказал!  Так почему же мы так мягки с ними, с ними
вот?!
     -- И правда! Пора наконец перестать лояльничать с ними! --
вставил Старухин!   --  В  конце  концов  у  нас  производство,
советское   производство!   И   мы   несем  ответственность  за
эффективность  нашего  завода  перед  Родиной!  Сняли  с   него
прогрессивку  --  мало!  Сняли  тринадцатую  зарплату  -- мало!
Увольнять нельзя, значит, надо искать какие-то новые меры! И не
гуманничать! А то догуманничаемся!
     -- Правильно,  Оксана  Павловна,  с  такими, как Пискунов,
надо бороться. Бороться решительно! Что с ними цацкаться?!
     -- Ему ведь наши нотации -- как мертвому припарки.
     -- Ну а что мы можем, кроме снятия премий и  прогрессивки?
Выгнать-то нельзя...
     --  Тогда вообще зачем заседать?! Это ж издевательство над
профсоюзом.  -- Форменное издевательство... -- И пример  дурной
подаем. Сегодня он пьет, а завтра, гляди, и вся бригада. -- Ну,
а действительно, что мы можем?! Милиционер  вздохнул,  встал  и
одернул китель: -- Товарищи!
     Все повернулись к нему. Он подождал мгновенье и заговорил:
     -- Я, конечно, человек посторонний, так сказать. И к этому
делу отношения никакого не имею. Но я как советский  человек  и
как  работник  милиции  хочу,  так  сказать, поделиться простым
опытом.  Я,  товарищи,  с  такими,  как  этот   парень,   почти
девятнадцать  лет  работаю.  С  двадцатилетнего возраста с ними
сталкивался. Эти люди -- тунеядцы, алкоголики, хулиганы и более
крупные,  так  сказать,  матерые преступники надеются только на
одно -- чтоб мы с ними  мягко,  так  сказать,  обходились.  Как
только  мы  с ними мягче и обходительней -- так они сразу хуже.
Сразу чувствуют! И выводы  делают,  и  становятся  опаснее  для
общества.  Я здесь сидел, слушал, ну и в общем мне все понятно.
Я вас, товарищи,  хорошо  понимаю.  И  по-моему,  не  надо  вам
бояться  новых  мер.  Вы  ведь,  в  конце  концов,  не  за себя
отвечаете, а за предприятие. И думаете  о  нем.  И  болеете  за
него.  А  завод  ваш  не  зря  орденом награжден. Не зря!  Надо
помнить об этом. Он сел, сцепив руки.
     -- Правильно! -- проговорил Урган. -- Вот товарищ  хоть  и
не работает на нашем заводе, а целиком прав. Поощряя таких, как
Пискунов, мы вредим своему заводу! Сами себе же вредим! Значит,
что же, выходит, мы с вами сами виноваты?!
     -- Конечно, виноваты! -- подхватила Звягинцева. -- Еще как
виноваты! Из-за нашей близорукости и завод страдает!
     Уборщица  снова  приподнялась  со своего места: -- Да кабы
моя воля, я б с этими вот, такими, как он, прямо не знаю, что б
сделала! Ведь житья от них нет никакого! Ведь во  дворе  вот  с
утра день-деньской до вечера бренчат, пьют, дерутся!
     -- Но  опять же, что мы можем поделать? Мы же обыкновенный
завком, полномочия у нас крайне ограниченные.
     Милиционер вздохнул:
     -- Товарищи, вы меня не поняли. Я же сказал, вам  не  надо
бояться  новых,  более  эффективных мер. Вы же не о себе думать
должны, правильно?
     -- Да, правильно, конечно,-- отозвалась  Симакова,  --  но
факт  остается фактом, у нас, товарищ милиционер, действительно
нет полномочий...
     --  Товарищи!  -- милиционер шлепнул руками по коленям, --
мне прямо горько слушать вас! Нет полномочий! Да кто же виноват
в  этом?!  Вы  сами и виноваты! Все от вас, от вашей инициативы
зависит! Если б были у вас конкретные  предложения,  были  б  и
полномочия.  Законы, что, по-вашему, с неба валятся? Нет! Народ
их создает! Все от вас зависит, от  народа.  А  то  сами  перед
собой  барьер  поставили и ждете, чтоб вам полномочия дали. Это
просто несерьезно. Вы так ничего не дождетесь. А вот эти, -- он
ткнул  пальцем  в  Пискунова,  --  действительно вам проходу не
дадут! И тогда и полномочия не помогут. А сейчас, когда это еще
не  поздно,  -- предлагайте! Пробуйте! Чего вы боитесь? Вы что,
думаете, с такими,  как  этот  парень,  уговорами  да  беседами
бороться?  Напрасно.  Их  не  уговаривать  нужно. С ними совсем
по-другому нужно. А как --  это  уж  ваше  дело.  И  инициатива
должна  от  вас  идти.  Есть  инициатива,  есть  предложения --
значит, будут и полномочия. А если нет инициативы, нет деловых,
так  сказать, предложений, -- значит, и полномочий не будет. Он
сел, достал платок и вытер вспотевший лоб. Минуту все  молчали.
Потом Клоков вздохнул, вобрал голову в плечи:
     -- Вообще-то  у  меня,  то есть у нас... ну, в общем, есть
одно предложение. Насчет Пискунова. Правда... я  не  знаю,  как
оно...  ну...  как...  В  общем,  поймут  ли меня, то есть нас,
правильно...
     --А вы  не  бойтесь,  --  ободрил  его  милиционер,  пряча
платок,  --  если оно деловое, конкретное, так сказать, значит,
поймут. И одобрят.
     Клоков посмотрел на Звягинцеву.  Она  ответила  понимающим
взглядом.
     -- Ну,  в  общем,  мы предлагаем... -- Клоков рассматривал
свои руки, -- в общем, мы...
     Все выжидающе смотрели на него. Он  облизал  губы,  поднял
голову и выдохнул:
     -- Ну, в общем, есть предложение расстрелять Пискунова.
     В  зале повисла тишина. Милиционер усердно почесал висок и
усмехнулся:
     -- Ну-у-у... товарищи... что вы глупости говорите.  Причем
тут расстрелять...
     Собравшиеся неуверенно переглянулись. Милиционер засмеялся
громче, встал, поднял футляр и, посмеиваясь, пошел к выходу.
     Все  провожали  его  внимательными  взглядами. Возле самой
двери он остановился, повернулся и, сдвинув фуражку на затылок,
быстро заговорил:
     -- Я тебе, Пискунов, посоветовал бы побольше классической,
хорошей музыки слушать. Баха, Бетховена, Моцарта,  Шостаковича,
Прокофьев, опять же. Музыка знаешь как человека облагораживает?
А  главное,  делает  его  чище  и  сознательней.  Ты вот, кроме
выпивки да танцев, ничего не  знаешь,  поэтому  и  работать  не
хочется. А ты сходи в консерваторию хоть разок, орган послушай.
Сразу  поймешь многое... -- Он помолчал немного, потом вздохнул
и продолжал: -- А вы, товарищи,  вместо  того  чтоб  время  вот
таким  образом  терять и заседать впустую, лучше б организовали
при заводе  клуб  любителей  классической  музыки.  Тогда  б  и
молодежь  при деле была и прогулов да пьянства убавилось... Я б
распространился  еще,  да  на  репетицию  опаздываю,  так   что
извините... Он вышел за дверь.
     Уборшица  вздохнула  и, подняв ведро, двинулась за ним. Но
не  успела  она  коснуться  притворившейся  двери,  как   дверь
распахнулась   и   милиционер   ворвался   в   зал   с   диким,
нечеловеческим ревом. Прижимая футляр к груди, он сбил уборшицу
с ног и на полусогнутых ногах побежал к  сцене,  откинув  назад
голову.  Добежав  до первого ряда кресел, он резко остановился,
бросил футляр на пол и  замер  на  месте,  ревя  и  откидываясь
назад.  Рев  его  стал  более  хриплым,  лицо побагровело, руки
болтались вдоль выгибающегося тела.
     -- Про... про... прорубоно... прорубоно...  --  ревел  он,
тряся головой и широко открывая рот.
     Звягинцева   медленно   поднялась   со   стула,   руки  ее
затряслись, пальцы с ярко накрашенными ногтями  согнулись.  Она
вцепилась  себе  ногтями  в лицо и потянула руки вниз, разрывая
лицо до крови.
     -- Прорубоно...  прорубоно...  --  захрипела  она   низким
грудным голосом.
     Старухин  резко  встал со стула, оперся руками о стол и со
всего маха ударился лицом о стол.
     -- Прорубоно...  про...  прорубоно...  --   произнес   он,
ворочаясь на столе.
     Урган  покачал  головой  и  забормотал быстро-быстро, едва
успевая проговаривать слова:
     -- Ну,  если  говорить  там  о  технологии  прорубоно,   о
последовательности  сборочных  операций,  о  взаимозаменяемости
деталей   и   почему   же   как   прорубоно,   так   и    брака
межреспубликанских  сразу  больше  и  заметней  так и прорубоно
местного масштаба у нас  не  обеспечивается  фондами  и  сырьем
по-разному  по  сварочному а наличными не выдают и агитируют за
самофинансирование...
     Клоков дернулся, выпрыгнул  из-за  стола  и  повалился  на
сцену.  Перевернувшись  на  живот,  он  заерзал, дополз до края
сцены и свалился в партер зала.  В  партере  он  заворочался  и
запел что-то тихое. Хохлов громко заплакал. Симакова вывела его
из-за стола. Хохлов наклонился, спрятав лицо в ладони. Симакова
крепко  обхватила  его  сзади  за  плечи. Ее вырвало на зытылок
Хохлова. Отплевавшись и  откашлявшись,  она  закричала  сильным
пронзительным  голосом:  --  Прорубоно!  Прорубоно!  Прорубоно!
Пискунов и Черногаев спрыгнули со сцены  и,  имитируя  странные
движения  друг друга, засеменили к входной двери. Приблизившись
к неподвижно лежащей уборщице, они взяли ее за ноги и поволокли
по проходу к сцене.
     -- Прорубоно! Прорубоно! -- хрипло  ревел  милиционер.  Он
изогнулся  назад  еще  сильнее,  красное  лицо  его  смотрело в
потолок зала, тело дрожало.
     Пискунов с Черногаевым подволокли уборщицу к ступенькам  и
затащили   на   сцену.   Звягинцева   отняла   руки  от  своего
окровавленного лица, сильно  наклонилась  вперед  и  подошла  к
лежащей  на  полу  уборщице.  Урган  тоже  подошел  к уборщице,
бормоча:
     -- Если  говорить   о   технологии   прорубоно,   граждане
десятники,   они  никогда  не  ставили  высоковольтных  опор  и
добавляли  битумные  окислители,   когда   процесс   шлифования
необходим  для  наших  ответственных  дел и решений, и странное
чередование узлов сальника и механопровода...
     Черногаев, Пискунов, Звягинцева и Урган подняли уборщицу с
пола и перенесли на стол.
     Старухин приподнял свое разбитое, посиневшее лицо.
     -- Прорубоно, -- четко произнес он распухшими губами.
     Симакова отпустила Хохлова и, не  переставая  пронзительно
выкрикивать, подошла к столу.
     Хохлов  опустился  на  колени,  коснулся  лбом пола и стал
подгребать руками к лицо разлившиеся  по  полу  рвотные  массы.
Черногаев,  Пискунов,  Звягинцева,  Урган,  Старухин и Симакова
окружили лежащую на столе уборщицу и принялись  сдирать  с  нее
одежду.   Уборщица   очнулась  и  тихо  забормотала:  --  Та  и
прорубо... так-то и  прорубо...  --  Прорубоно!  Прорубоно!  --
кричала Симакова. -- Прорубоно...  -- хрипела Звягинцева. -- Но
прорубоно по технически проверенным и экономически обоснованным
правилам намазывания валов... -- бормотал Урган.
     -- Прорубоно!  -- ревел милиционер. Вскоре вся одежда была
содрана с тела уборщицы. -- (Эта... ота-та... -- бормотала она,
лежа на столе. -- Пробо! Пробо! Пробо! -- закричала Симакова.
     Уборщицу перевернули спиной кверху и прижали к столу.
     --  Пробо... ота-то... -- захрипела уборщица. -- Пробойно!
Пробойно! -- заревел милиционер. Пискунов и Черногаев, приседая
и делая кистями рук быстрые вращательные движения, спрыгнули со
сцены, подняли лежащий у ног  милиционера  футляр,  поднесли  и
положили  его на край сиены. -- Пробойное! Пробойное!  -- ревел
милиционер. Пискунов и Черногаев открыли футляр. Внутри он  был
разделен  пополам  деревянной  перегородкой.  В  одной половине
лежала кувалда и несколько коротких металлических труб;  другая
половина   была   доверху  заполнена  червями,  шевелящимися  в
коричневато-зеленой  слизи.  Из-под  массы  червей  выглядывали
останки полусгнившей плоти.
     Черногаев взял кувалду, Пискунов забрал трубы.  Труб  было
пять.
     -- Проболело!  Прободело! -- заревел милиционер и затрясся
сильнее.
     --  Патрубки,  патрубки  пробойные  общечеловеческие  ГОСТ
652/58 по неучтенному, -- забормотал  Урган,  вместе  со  всеми
прижимая  тело  уборщицы  к  столу. -- Длина четыреста двадцать
миллиметров, диаметр сорок два миллиметра, толщина  стенок  три
миллиметра, фаска 3 х 5.
     Пискунов  поднес  трубы  к  столу  и  свалил их на пол. --
Прободело... так-то и проб... -- бормотала уборщица.
     Пискунов взял одну трубу и приставил ее заостренным концом
к спине уборшицы.  -- Убойно! Убойно! -- заревел милиционер. --
Убойно!  Убойно! -- подхватила Симакова. -- Убойно... убойно...
-- повторял  Старухин.  --  Убойно...  --  хрипела  Звягинцева.
Пискунов  держал трубу, схватив ее двумя руками. Черногаев стал
бить кувалдой по торцу трубы. Труба прошла сквозь тело уборшицы
и  ударила  в  стол.  Пискунов  взял вторую трубу и приставил к
спине уборщицы. Черногаев ударил по торцу трубы кувалдой. Труба
прошла  сквозь  тело  уборщицы  и ударила в стол. Пискунов взял
третью трубу и приставил к  спине  уборшицы.  Черногаев  ударил
кувалдой  по  торцу  трубы. Труба прошла сквозь тело уборщицы и
ударила в стол. Пискунов взял четвертую трубу и приставил ее  к
спине  уборщицы.   Черногаев  ударил  кувалдой  по торцу трубы.
Труба прошла сквозь тело уборщицы и ударила  в  стол.  Пискунов
взял  пятую  трубу  и приставил ее к спине уборщицы.  Черногаев
ударил кувалдой  по  торцу  трубы.  Труба  прошла  сквозь  тело
уборщицы и ударила в стол.
     -- Вытягоно... вытягоно... -- забормотал  Хохлов  в  кучку
сгребенных им рвотных масс.
     -- Вытягоно!  Вытягоно! -- закричала Симакова и схватилась
обеими руками за торчащую из  спины  уборшицы  трубу.  Старухин
стал  помогать  Симаковой,  и  вдвоем  они  вытянули  трубу. --
Вытягоно! Вытягоно! -- ревел милиционер.  Старухин  и  Симакова
вытянули  вторую  трубу  и  бросили  на пол. Урган и Звягинцева
вытянули третью трубу и бросили на пол.  Пискунов  и  Черногаев
вытянули  четвертую  трубу и бросили на пол. Урган и Звягинцева
вытянули пятую трубу и бросили на  пол.  Из-под  тела  уборщицы
обильно потекла кровь.
     -- Сливо!  Сливо!  -- закричала Симакова. Быстро стекая по
красному  сукну,  кровь  разливалась  на  полу  тремя  большими
лужами.  Хохлов  пополз  на  коленях  к  раскрытому футляру. --
Нашпиго! Набиво!  --  заревел  милиционер.  --  Напихо  червие!
Напихо  червие! -- закричала Симакова, и все, кроме милиционера
и лежащего в партере Клокова, двинулись к футляру.
     -- Напихо червие, -- повторял Старухин. -- Напихо...
     -- Напихо  в  соответствии  с   технологическими   картами
произведенное  на  государственной основе и сделано малое после
экономического расчета по третьему кварталу, -- бормотал Урган.
     Каждый из подошедших зачерпнул пригоршню червей из футляра
и понес  к  столу.  Подойдя  к  трупу   уборщицы,   они   стали
закладывать  червей  в  отверстия  в  ее  спине. Как только они
закончили, милиционер перестал выгибаться и реветь,  достал  из
кармана платок и стал тщательно вытирать мокрое от пота лицо.
     Клоков  поднялся  с  пола и принялся отряхать свой костюм.
Пискунов и Черногаев  собрали  разбросанные  по  полу  трубы  и
кувалду,  сложили  в свободное отделение футляра, закрыли его и
стали застегивать.
     -- Ну чаво ш  вы  тама  возитеся?  --  недовольно  спросил
Клоков. -- То-то попотворилеся абы как...
     Черногаев   и   Пискунов   застегнули  футляр,  подняли  и
спустились в зал. Все, кроме Хохлова, спустились вслед за ними.
Хохлов скрылся за кулисами.
     --  Ну чаво, чаво топчитеся? -- окликнул Клоков Черногаева
и Пискунова.  -- Швыряйте, швыряйте!
     --  Попрошу вас не кричать, -- произнес Черногаев, глядя в
глаза Клокову.  -- Извольте вести себя подобаюше.
     Клоков раздраженно махнул рукой и отвернулся. Черногаев  и
Пискунов раскачали футляр и бросили его в середину зала, где он
с шумом исчез между креслами.
     Из-за  кулис, согнувшись, вышел Хохлов. На спине его лежал
большой куб,  изготовленный  из  полупрозрачного  желеобразного
материала.  От  каждого  шага  Хохлова  куб  колебался.  Хохлов
пересек сцену,  осторожно  спустился  по  ступенькам  в  зал  и
направился  к выходу. -- Стоять! -- произнес милиционер. Хохлов
остановился. Милиционер подошел к нему и сказал что-то шепотом.
     Звягинцева раскрыла свою коричневую сумочку и  достала  из
нее  пистолет.  Милиционер  что-то  шепнул  Хохлову. Тот кивнул
головой, отчего куб мелко затрясся.
     Звягинцева вложила дуло пистолета  себе  в  рот  и  нажала
спуск.  Глухой  выстрел  вырвал  затылочную  часть  ее  головы,
забрызгав кровью  и  мозговым  веществом  Старухина  и  Ургана.
Звягинцева упала навзничь.
     Милиционер  опять что-то шепнул Хохлову. Хохлов вздохнул и
произнес:
     -- Хочу сделать заявление  господам  потерпевшим.  Дело  в
том...  дело  в  том,  что я... -- Он замялся. Куб на его спине
задрожал.
     -- Пошел, пошел! -- прикрикнул на него милиционер.
     Хохлов подошел  к  двери,  толкнул  ее  головой  и  вышел.
Милиционер  вышел  следом. Клоков подбежал к двери и скрылся за
ней.
     -- Беги, беги, козел, -- презрительно произнес Черногаев.
     -- Ну что, пошли? -- Симакова достала сигареты и закурила.
     -- Пошли, -- кивнул Черногаев, и все двинулись к выходу.



                           ВЛАДИМИР СОРОКИН
                           "МЕСЯЦ В ДАХАУ"
               (газетный вариант ("Сегодня" N13(120)))


1. 5. 1990. Сатурн в противостоянии Юпитеру. По И-Цзину на моей
триграмме "Благополучное завершение" и "Крик совы". Славянский
календарь обещает "Березовый путь". Водолей фатально зависим от
Венеры. Все, все зависит друг от друга, полнейшая опосредованность и
несвобода. Мы в этой зависимости, как мухи в меду, и малейшее наше
движение порождает волны, волны. Которые топят других. Страшно, но
приходится смиряться. Сегодня в третий раз был у НИХ. Все со страшными
муками, напряжением. И унижением. Мегатонны унижения. Эта свинья в
кителе поставила печать. Но какой ценой, Господи! Опять пощечины,
хриплые обещания "выпустить кишки по возвращении". Опять чудовищный,
нечеловеческий разговор. Я не могу с ними разговаривать. Как они любят
и умеют унижать! Этот Николай Петрович явно претендует на место
начальника. Господи, сколько, сколько еще? И я опять был
непротивленцем. И лица, лица. Как куски сырого мяса. Но я терпел.
Когда есть цель, все можно стерпеть. Главное:

                              РАЗРЕШЕНИЕ

 Сорокину Владимиру Георгиевичу, русскому, беспартийному, разрешается
 беспрепятственный выезд из СССР в Германскую Империю для проведения
 летнего отпуска (28 суток) в концентрационном лагере города Дахау.
 Заместитель Начальника Московского Отдела Виз и Разрешений МГБ,
 полковник МГБ СОКОЛОВ Н. П.

2. 5. 1990. Белорусский вокзал. Поезд до Мюнхена -- 20. 07.
"Созерцание" и "Войско" по И-Цзину. Возможно, опасно. Арабы сулят "Три
четверти". Славянский календарь обещает все тот же "Березовый путь".
Надежда. Все живы надеждой. Надеюсь, что все будет благополучно.
Господи, помоги мне в непростом пути моем, Чудовищный вокзал. Вонючие
крестьяне в лаптях, цыгане, американские паломники со своими
идиотскими волнообразными нашивками. Все заплевано, загажено. И
апофеозом безвкусицы -- восьмиметровый черно-гранитный Сталин рядом с
шестиметровой бело-мраморной Ахматовой. И пионеры с тупыми лицами в
почетном карауле. Мальчики из Гитлерюгенда, два каких-то (кажется,
монгольских) офицера возлагают венки. Лица, лица детей. Тяжело видеть
поколение равнодушных, уже с детства зараженных апатией. И безусловно,
это наша вина, а не людей с мясными лицами. Даже в том, что они
сначала кладут цветы Сталину, а потом -- Анне Андреевне, тоже мы
виноваты. И все на крови и слезах, все в грязи. Собственно, вся наша
жизнь -- вокзал, как сказала Цветаева. Вечное ожидание поезда, нашего
русского поезда, билеты на который покупали еще наши деды. А мы храним
их до сих пор, эти пожелтевшие картонки, в надежде уехать. Господи, я
готов опоздать, отстать, ползти по ржавым рельсам. Но куда? Толпа
инвалидов, попрошаек. Милые, родные русские люди без ног. У вас --
"враги сожгли родную хату", у меня -- "дальняя дорога с бубновыми
хлопотами". Красномордый, видавший виды носильщик распихивает их двумя
моими чемоданами, они валятся на заплеванный перрон, но тут же
поднимаются, как ваньки-встаньки. Аналогия очевидная, слезы сами
потекли. Нервы, нервы ни к черту. Уже полвека мы без ног, нас бьют, а
мы встаем, нам мочатся в лицо, как мочился мне Николай Петрович на
первом допросе, а мы утираемся. Хорошо, что проводница, а не
проводник. Но жуткая, однако, физиономия: Nehmen Sie, bitte, Platz.
Она смотрит на меня очень не хорошо. Это взгляд тотального
непонимания, агрессивного неприятия, взгляд ментальной невыносимости.
Пропасть между нами, увы, онтологична. Носильщик внес чемоданы, и
сразу приятный сюрприз: я один в купе. Начало ли это белой полосы? Дай
Бог. Самое скучное на свете -- купе международного вагона. Что может
быть тоскливей этих буковых панелей, никелированных поручней, шелковых
занавесок и плюшевых диванов? Но сколько тревоги в этой тоске, сколько
ожидания. Полгода назад черным декабрьским вечером я мечтал о том, как
войду в это скучное купе. Сяду. Тронется поезд, принесут чай,
покатится вареное яйцо по столику. Слава Богу! Теперь еще пережить бы
угрюмый ритуал, так сказать, -- евхаристию МПС. Всегда дается мне с
трудом. Входит проводница, молча задвигает дверь. Встаю. Молча
протягивает мне Коробку. Беру, открываю, нюхаю. Оно дает ложечку.
Зачерпываю, ем. Возвращаю ей. Все. Но сердце трепещет каждый раз. Что
это? Страх? Но перед чем? Надо бороться с этим, бороться. Немцы тоже
едят, когда отправляются в Россию. Венский договор 1987 года. Ну, все.
Дверь на замок, переоблачаюсь в халат, раскуриваю трубку. Ползет,
ползет бесконечный московский пригород. Лощеный Риббентроп еще в 1958
назвал в шутку (хороша шутка) Москву разросшейся опухолью,
доброкачественность которой весьма проблематична. Хрущев непонимающе
улыбался. Боже, Боже, что стало с моим родным городом? И почему именно
мне довелось видеть это страшное перерождение? Господи, как все
гнусно, тяжело, как стыдно Хотя Берлин, признаться, тоже далек от
гармонии: гигантизм Купельсберга, безвкусные титаны Арно Брекера,
пошлейший Фонтан Победы, турецкое дерьмо на мостовых Кройцберга. Увы,
двадцатый век в целом антиэстетичен. Я понимаю это, но понять почему -
не могу, не хочу, не желаю! Чай принесла. Въехали в лес. Сразу легче
на душе, легче дышать и думать. Лучше жить с деревьями. Только природа
способна по-настоящему успокоить. Устал. Год чудовищный. Жизнь дана не
для счастья, как писал умирающий Лесков. Но и не для страданий, как
убедительно доказал Кальтенбруннер. Спать.

3. 5. 1990. Неожиданное пробуждение в Бресте. Отвратительная, мерзкая
традиция. Из теплой мешанины сна вытащили в таможню. Когда голый лежал
на облитом мочой бетонном полу (все здесь мочатся от страха),
синеносый лейтенант-белорус гудел, что мое разрешение не освобождает
меня от досмотра. Основательно заглянул во все места. Тупое быдло с
ментальностью свиньи. Судя по носу и прыщам - любитель самогона, сала
и толченой картошки. Несчастное создание. В России все несчастны -- и
палачи, и жертвы. Господи, прости нас всех. И помилуй.
 Когда вернулся в купе, там сидел попутчик -- седовласый,
интеллигентного вида оберштурмбаннфюрер СС с портфелем, крестом и
ленточкой лейб-штандарта "Омега" на рукаве. Признаться, я не люблю
военных и с этим ничего не поделаешь, но мой сосед оказался приятным
исключением, удивившим и обрадовавшим меня своей весьма не
поверхностной интеллигентностью. Через полчаса мы уже мило беседовали,
как старые знакомые. Оказывается, он был в Минске по случаю тамошнего
Первомайского парада и теперь возвращался в Варшаву, в свою
прославленную дивизию. Узнав, что я русский литератор, оживился,
сказал, что в училище писал стихи, напечатан четыре заметки в
Militurischer ВеоЬасhtег, подумывал о профессии военкора, но служба
взяла свое. На вид ему 55, видать умница и добряк, иначе бы в
подполковниках не засиделся. Проводница принесла кофе и галеты.
Заговорили о немецкой литературе нынешнего столетия.
  -- У каждого поколения немцев в культуре существуют свои Сциллы и
Харибды, -- говорит он, стряхивая салфеткой крошки галеты с рукава. --
Для моего поколения это были Томас и Генрих Манн. Неоромантизм
первого, неоклассицизм второго -- своеобразный магнит с двумя
полюсами, сквозь который проходило мое поколение. И, поверьте, мало
кому удалось не быть притянутым. Не удержался и я, --
оберштурмбаннфюрер усмехается и с легкой грустью гладит свастику на
рукаве. -- Признаться, я и теперь готов пить подколенную влагу мадам
Шоша из ее коленной чашечки, как из Святого Грааля А мой друг Вальтер,
наш дивизионный врач, спать не ложится без Будденброков. У нас,
немецких интеллигентов, две крайности: либо туринская эйфория
божественного Фридриха, либо категорический императив великого
Иммануила. Но простите, что я все о немцах. Скажите, это правда, что
советская литература переживает сейчас довольно драматический период?
-- И смотрит, как могут только немцы: доверчиво и с заведомым
пониманием. Что, что мне ответить этому милому человеку? Что
культурная ситуация в стране ужасна, а литературная чудовищна? Что
наглость, нигилизм, невежество возведены в ранг не только достоинств,
но и качеств, необходимых писателю для успешного продвижения по
окровавленной литературной лестнице? Что вороньи стаи оголтелых
негодяев от критики жадно расклевывают тело опрокинутой навзничь
Русской Словесности? Что мое литературное поколение зажато между
смертельными жерновами -- свинцовоголовыми фронтовиками-сталинистами и
молодыми геростратами от литературы, рассматривающими Русскую Культуру
в зловещем отблеске своей пиромании? Что за последний месяц я потерял
трех своих лучших друзей? Что я изрубил топором пишущую машинку? Что
мне снятся люди с гниющими головами? Что я не могу видеть вечером
собственные руки? Что я боюсь комода? Святый Боже, Святый Крепкий,
Святый Бессмертный, помилуй нас.

4. 5. 1990. Все самое важное я всегда безнадежно просыпаю. Фатум. Едва
разлепив глаза, поднял голову и понял, что мы давно уже проехали Лоб и
едем по Переносице. Вчерашний собеседник исчез вместе с портфелем.
Третий раз в жизни пересекаю я границу Германии и третий раз просыпаю
Лоб. Что это? Русский анархизм? Или просто обломовщина? А может --
ранняя старость? Глупо, глупо. Еще вчера вечером, когда, сидя в
вагоне-ресторане, мы с оберштурмбаннфюрером запивали мадьярскую
палинку чешским пивом, на западе горизонта проступило несколько
гигантских холмов правильной формы, за которые мой визави сразу
предложил выпить. Я согласился после недолгого колебания. Все пути из
России в Германию проходят через Браунау. Вполне в духе времени,
вполне. Здесь на площади более 10 000 кв.км. за одиннадцать лет
проделаны гигантские земляные работы. Под руководством Шпеера тысячи
людей и машин воссоздали из местного ландшафта ЕГО лицо, запрокинутое
в небо. Фото- и аэрофотосъемка категорически запрещены. Знаю, что
Армстронг и Стаффорд снимали из космоса. И наши уже, наверно, снимали,
снимают и будут снимать. Смешно. Сейчас поезд едет по Переносице,
поднимаясь на самый кончик Носа. Там -- остановка, таможня,
мучительный обряд "Пересечение Границы", телескопы для наблюдений за
космическим льдом, жертвенник из костей покоренных народов,
биотеплицы, колумбарий. Во всем перехлест в сторону нездорового
гигантизма. Чувство меры, чувство меры. Как недостает его ХХ веку!
Подобные капища творят чиновники от искусства, а не подлинные
художники. Корбюзье сделал бы по-другому. Предстоит долгая, стоянка
часов шесть, потом поезд на специальных лифтах спустят вниз, в
Носогубную Складку. Там, собственно, и расположен городок Браунау,
исполняющий роль усов. Пришлось его немного расширить и придать нужную
форму. Дальше -- Губы, Подбородок. Но почему, почему меня всегда
беспокоит то, что будет дальше? Почему, откуда такое неумение и
нежелание жить настоящим моментом? До каких пор русскому сознанию
балансировать между прошлым и будущим, не замечая настоящего? Есть ли
предел нашей гносеологической жажде, нашим метафизическим амбициям?
Доколе предстоит нам манихействовать вокруг Духа, противопоставляя ему
униженное нами Бытие? Где релятивистская вменяемость? Где
релевантность? Господи, когда мы научимся просто ЖИТЬ? Прав
Бердяев:"Русские все склонны воспринимать тоталитарно". За что,
Господи?

5. 5. 1990. 4 часа 18 минут. Слава Богу, не проспал. Уже рассвело, до
восхода минут 40. Сатурн еще противостоит Юпитеру, но уже сдвинулся к
Марсу. И-Цзин обещает невразумительный "колодец" и "верещание белки".
Славяне тоже невразумительны. Поезд ползет, как улитка по лезвию.
Запоминай, запомни все. Живи этим мгновеньем. Вот рельсы, бетонные
шпалы, вот туман, вот из него выдвигается громада Мюнхенского вокзала,
вот стрелочник, вот патруль с двумя овчарками, вот перрон, перрон, как
долго, долго тянется. Господи, как долго! Всю жизнь приходится нам
ждать, надеяться, верить, уповать, как бы не минуло нас ГЛАВНОЕ. А
вдруг минует, и обезумевшими Навуходоносорами закружимся мы на месте,
поедая обгаженную нами траву? Господи, неужели все тщетно? Последние
сантиметры мучительной дороги. Господи! Стоп. Вылез И сразу заметил
встречающих: вагона на два вперед -- трое в униформе. Подошли.
Унтершарфюрер Вилли и двое солдат из внутренней охраны лагеря. Вилли
улыбается:
     -- Wie geht's, Негг Schriftsteller??
     -- Danke, Willi. Nicht schlecht.
Я жму его плотную руку, солдаты подхватывают чемоданы. Проходим сквозь
вокзальную толпу и на двух мотоциклах с объемистыми колясками
отправляемся в путь. Дорога из Мюнхена в Дахау -- минут 30, всего
тридцать, полчаса, но это дорога, нет, ДОРОГА, дорога, или, Господи,
дорога, это нервная дрожь, тугое нарастание сердечных ударов, истома
ожидания, это, это предрассветный баварский ветерок, покой и порядок,
проплывающие цветущие каштаны, крестьянские приветствия: Grus Gott!,
это утренняя эрекция, это, наконец, два порывистых изгиба шоссе,
кусты, трава, лагерные вышки, Stacheldranht, волосы, лагерные ворота.
Проверка документов, мучительно сладкая, замутняющая разум, четкие
вопросы симпатичных парней, молодые глаза, с милой пристальностью
смотрящие из-под касок, очаровательное рычание овчарок, шелест
краснокожего советского паспорта в надежных немецких руках, пьянящий
лязг задвижки, скрип, нет, нет, шорох, шепот открывающихся ворот,
сердечные спазмы, холод рук, жар щек, запотевшее пенсне, гравий,
запах, нет, запах ЛАГЕРЯ, святой , родной, дорогой, лишающий речи,
разрывающий сердце, медленное, медленное, медленное движение по
гравию, только бы не потерять сознание, сердечная молитва и надежда, и
любовь и ВЕРА в могущество НАСЛАЖДЕНИЯ, разрастающегося в груди
безумным баобабом, о, как ошеломляюще чудесны его корни, безжалостно
прорастающие сквозь легкие, желудок, кишечник, разветвляющиеся по
венам перистальта и наполняющие пещеристые тела члена кипящей
радостью, как желанна его крона, расправляющаяся в мозгу миллиардами
сверкающих божественных листьев, как желанен его ствол, беспощадно
распирающий мое горло! Останавливаемся. Аппельплац. Господи! Сердце,
сердце, halt. Учись пить вино наслаждения по каплям, не захлебывайся
им. Выберись из коляски, ступи на утренний хрупкий гравий, всмотрись в
океан тумана, жирного, как молоко баварской вдовы, различи знакомые
очертания: единственный барак, административное здание, тюрьма,
мемориал погибшим, и там, вдали, в молочной нирване, ма яком гнойных
Колумбов, -- труба крематория, труба, труба, Господи, адского Иерихона
Твоего, труба Райского Высасывания, Первая Труба Оркестра Корректоров
Рода Человеческого, ТРУБА ОМЕГА, труба Вечного Оргазма Отлетающих,
Коричневое Торнадо Перерождения. Рукотворный Лифт В Чертоги
Нефритового Императора, Катапульта Главного Прыжка, Грозный Испаритель
Душ, нет, нет, не ВСЕ сразу, повремени, желанное, медленно, постепенно
оживай, Божественный Механизм узнавания, раскручивайтесь сверкающие
маховики ДОРОГОГО, спермой, спермой смажу я золотые подшипники твои,
кровь, кровь свою залью я в серебряный карбюратор твой, мясо тела
моего брошу в ревущую топку твою, сверкайте, сверкайте, платиновые
спицы Колеса Наслаждения, хрусти, хрусти, Гравий Предвкушения,
готовьте меня к Главной Встрече с Тобой, БОЖЕСТВЕННАЯ, НЕЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ
МУЧИТЕЛЬНАЯ, ОБОЖАЕМАЯ СТРАШНАЯ, ДОРОГАЯ: она появляется всегда
вовремя-непредсказуемо в пространстве ожидания, как кристалл в
перенасыщенном растворе, как и сейчас, когда уже сегмент солнца и
птицы за проволокой, и запах, запах и хруст, ОНА идет ко мне из тумана
через аппельплац наискосок, проходя между виселицей и гильотиной, ОНА,
двухголовая женщина в черной гестаповской форме, Моя Адская Прелесть,
слева -- Маргарита, справа -- Гретхен. Маргарита: милая моя,
бело-золотая, мягкая, молчаливая, волосы Лорелеи, глаза Лилит, губы
Сапфо, нежность живаговской Лары и Лотты в Веймаре (в смысле
очарования); Гретхен: черно-синяя, вороново крыло, глаза Брунгильды,
лицо Брунгильды, голос Брунгильды, губы Саломеи, решительность Леди
Макбет Мценского уезда, непреклонность захермазоховской Ванды,
расторможенность садовской Жюстины. ТЕБЕ 23 года, ВАМ 23, ("Разорение"
по И-Цзину, "ребро оленя" по славянам.) Ты появилась на свет в момент
атомной бомбардировки Лондона, Глазго, Ливерпуля, Манчестера, под,
останови мое сердце, Господь Силы и Славы, под рокочущий рост
Плутониевых Шампиньонов, твои родители пали смертью храбрых спустя 5
лет, нет, нет, Милое Мое Дихотомическое, во время Нью-йоркского
Десанта, ТЕБЯ воспитала Родина, Маргарита -- гауптштурмфюрер СС.
Гретхен -- штурмбаннфюрер СС, мы встретились на ВДНХ в павилионе
"Свиноводство", помнишь, ты стояла перед загоном с хряком. 1500 кг. Я
сказал, что это и есть нирвана, он не может встать, спит вечно, ты
была грустна, ты теребила перчатку, а хряк громко дышал и вздрагивал и
я предложил: пройтись.
   Камера 1 : сразу милая когда в кресле как бы стоматологическом и
клещи и ты моя прелесть со стеком и внизу голенькая а меня привязывают
кафеля много света и сначала по ногам бьешь со свистом до
кровоподтеков а я плачу а потом клещи и ноготь на мизинце и ты любовь
моя говоришь терпи русская свинья а я кричу и писаю на ноги на ножки
избитые и плачу а ты смеешься и показываешь ноготок в щипцах вырванный
через час посмотри похож на лепесток герани съешь его и я глотаю.
   Камера 2: холодно темновато крысы рука болит и ноги за стеной
насилуют американца господи сколько страданий в мире входите вы с
георгом а когда подвешивали кричал как в детстве мама электроды один к
мошонке другой к мочке уха мама гретхен целует георга маргарита кричит
чтоб я во всем мамочка признался все все подпишу милые все признаю они
целуются я кричу и американец стонет подписал что я принимал активное
участие в испытании первой газовой камеры на лбу написали фашист.
   Камера 3: мягкая мебель телевизор георг ты курт показывают как меня
пытали все вы обедаете мне не дают смотрю себя в телевизоре курт
просит расскажи о достоевском я рассказываю вы едите пьете пиво
смотрите меня и слушаете меня потом спасибо за лекцию господин
писатель по очереди мочитесь мне в лицо совсем как николай петрович.
   Камера 4: бетон и доски ты в репродуктор пересказываешь мою лекцию
гретхен одно предложение мартарига другое есть хочу слабость зачем я
сюда приехал ты просто беспощадна так все-таки женщине нельзя.
   Камера 5: с утра порка и господи не надо только до крови и вы
кричите чтоб я рассказал опять о достоевском о покаянии раскольникова
и я не надо по яичкам только я плакал и три стека и господи а ты
гретхен меня не жалеешь а маргарита кричит в ухо и я рассказываю а
потом я на полу и больно а ты каблучками на грудь и я рассказываю о
покаянии и о сонечке мармеладовой а ты смотришь сверху а курт и
штеффен тебя трогают внизу и дышать нельзя и каблуки острые а они
трогают и ты пунцовая гретхен а маргарита кричит мне громче громче
громче свинья потом опять порка по пяткам и ты спрашиваешь о сонечке и
снова бьешь а курт и штоффен тебя гладят и пьют пиво.
   Камера 6: с утра вошла бросила руны покой и ожидание умоляю есть
пить очень целую сапоги прошу страшная жажда и голод ушла со смехом в
потолке люк и спустила на веревке умоляю спустила кусок спустила
баранью ногу жареную льют я рот подставляю кровь свежая баранья ловлю
ртом захлебываюсь ловлю пью до изнеможения потом мясо кусаю дергаю и
ты дергаешь маргарита смеется а гретхен говорит пожалей грызу то ниже
то выше неописуемо вкусно ем милая ем а в люке твои лица любимая
обожаемая моя ем как впервые в жизни как родился только что через еду
мы возрождаемся как фениксы как озирисы как дионисы как христы и ты
смеялась маргарита не давала гретхен давала обглодал белая кость на
веревке а потом вы объявили в репродуктор что я съел окорок русской
девочки лены сергеевой и пил ее кровь бросили фото милое милое русское
лицо господи я плакал молился до ночи кость на веревке заснул
приснилась мать ведет меня в обыденскую церковь я мальчик а у нее от
спины отваливаются куски я ловлю их в авоську и плачу а вокруг поют
христос, воскрес из мертвых и мамочка улыбается. ( )
   Камера 8: фантастическая роскошь мраморные стены гигантская ванна
посадили связанного ушли музыка музыка наверху от потолка вагнер
лоэнгрин свет голубой большой позолоченный кран и вязкая толстая с мою
ногу струя коричневатая слизь с червями запах чудовищный потекло
потекло тихо и вагнер и я прикован к днищу и потекло потекло господи и
медленно медленно наполнялась теплая жижа с вялыми червями по живот по
грудь по горло вытянул шею подбородок до рта дрожь боюсь шевелиться
дверь открылась длинный голубой коридор ты в самом конце в белом
вагнер вагнер и гретхен поет лоэнгрина а маргарита эльзу дуэт все
кончилось тишина и только тихий шорох червей вошел курт с половником
георг с тарелкой ешь суп из лучших частей тела твоей юной
соотечественницы трясусь ешь или червями накормим открываю рот глотаю
молюсь половник половник раз два три святый боже святый крепкий святый
бессмертный восемнадцать половников плачу они смеются боюсь блевать
захлебнусь червями смеялись курили потом курт дурак это телячий бульон
мы пошутили ушли плакал но успокоился снова вагнер гибель богов и ты
вошла в белом прелестном платье и грустно смотрела маргарита и
рассеянно гретхен и сказали обе они пошутили эти мужланы суп из лены
сергеевой. ( )
   Камера 11: уютное скромное помещение тишина стол кровать книжная
полка огромный портрет лены сергеевой на стене читаю вешние воды
тургенева успокаивает в те времяна еще умели искренно любить были живы
идеалы была сильна вера любовь к родине к родителям все то что
циничный двадцатый век залил кровью и втоптал о грязь на обед
леночкино филе с грибами божоле ореховое мороженое ликер от грибов я
отказался после чернобыля рискованно потом работа набиваю подушечки
для инвалидов женскими волосами блондинок значительно меньше думал о
маргарите насколько она мягче женственней гретхен в шесть порка в
восемь мастурбация перед третьей ротой женского батальона.
   Камера 12: все подпишу не надо все подпишу не надо туда простите
подпишу подпишу не надо я не буду подпишу не только там не надо
подпишу все подпишу все подпишу я все подпишу не надо я все подпишу не
надо все подпишу не надо я подпишу хорошие не надо я подпишу хорошие
не надо я подпишу еще не надо глубже не надо я подпишу глубже не надо
я подпишу глубже не надо я подпишу глубже не надо глубже.
   Камера 13: одиночка бетонный мешок потом на работу в каменоломню
хоть бы рукавицы дали до обеда тяжело похлебка из леночкиных потрохов
гороховые кнедли на леночкином жиру эрзацхлеб зато вода чистая лучше
московской работа работа работа махт фрай камни камни время собирать
их и уклоняться от объятий с аутизмом и интроверсией работа прочищает
голову недаром толстой пахал да пахать подано ваше сиятельство камни
камни камни как хлебниковские доски судьбы сколько их перенесла на
себе наша интеллигенция не удосужившись прочесть клинопись судьбы
своей наших альфы и омеги гордыня анархизм обломовщина вот три кита
три каменных черепахи покоящие планиду наших бед и страданий всегда
всегда дефицит скромности и внутренней культуры не в смысле духовности
и гениальности а в смысле культуры поведения господи сколько пощечин
вынесло мое лицо сколько плевков повисало ни моей бороде и ведь не от
пролетариев и мещан вот что настораживает оплевывая самих себя мы
лишаемся будущего рискуем генофондом а ситуация тем временем с
угрожающей точностью копирует конец века кумиры прошлого развенчаны
без страха грядущее темно как море пред грозой и род людской стоит меж
гробом полным страха и колыбелию пустой шесть на аппельплаце вешают
американца четкие команды барабанный бой предсмертное пердение
несчастною страшно страшно у всех повешенных как правило эрекция океан
страданий омывает престол твой господи доколе вечером порка потом
лекция о советской прозе хоть фамилии вспомнить бабаевский бондарев
битов баклажанов.
   Камера 14: так свинья жидкая так свинья так так свинья жидкая так
свинья свинья жидкая так свинья свинья жидкая так так свинья так
свинья так свинья жидкая так свинья свинья свинья жидкая свинья ты так
свинья жидкая так свинья так жидкая ты гадина так свинья так свинья
жидкая так ты так свинья жидкая так свинья свинья жидкая так свинья
жидкая так свинья жидкая гадина жидкая так свинья жидкая жидкая ты
свинья свинья жидкая так свинья так.
   Камера 15: пробоитие и протрубо игле иглоделание христе христокожее
богомясо трупобитие потрохомятие клац клацо клац етого прогное
прогноевое трупокоже богородо трупокожее богородое напр клац клац
клац.
   Камера 16: комната гостинного типа душ вц круглое зеркало над
раковиной каждый раз стоит мне покинуть россию как с лицом происходит
странная метаморфоза черты как-то неуловимо сдвигаются сходят со своих
мест выстраивая новое лицо смутно напоминающее прежнее эдакая
аберрация физиономической топографии глаза нос усы борода все другое
даже пенсне блестит по-другому движения сколько автоматизмов зубная
щетка ножницы для усов щипчики для ногтей расческа вот наши вечные
поработители и деррида прав каждое автоматическое движение текстуально
каждый текст тоталитарен мы в тексте а следовательно в тоталитаризме
как мухи в меду а выход выход неужели только смерть нет молитва
молитва и покаяние сегодня молился о путешествующих и невинноубиенных
чадах до обеда читал записки охотника потом спал клеил коробки в
девять не принесли ужина прилег с дворянским гнездом десять
одиннадцать в полночь солдат со свертком переоденьтесь вас ждут на
аппельплаце господи развернул белое фрак цилиндр перчатки туфли трость
поднялись на лифте нервная дрожь ночь звезды на месте виселицы чудный
стол на двоих свечи четверо слуг в белом и ты в дивном вечернем платье
две сигареты в белом и черном мундштуках прелестный ужин струнный
квартет вивальди времена года и шампанское и десерт и ты моя прелесть
и прохлада и шиншилла на плечах и соловей в рощице у крематория и
глаза гретхен и улыбка маргариты и пулемет за лесом на стрельбище и
наша прогулка и вечер в колючей проволоке и горящие в темноте глаза
солдат на вышках и твои руки и гравий под каблучками и тьма и поцелуй
маргариты и смятение гретхен и горячий шепот троих и сброшенное в
темноту манто и милые желанные плечи и дрожь маргариты и сбивчивое
найн гретхен и губы мои и маргариты и дункельхайт и поцелуи и порыв
гретхен уйти и шаги шаги и снова объятия и либлинг и найн и
неожиданное паление в ров на несвежие трупы и трепет маргариты и
трепет гретхен и нахтигаль и машиненгевер и треск бархата и кружевное
белье и сладкая влага вашей прелестной мёзе почему почему одна на
двоих и стоны стоны стоны маргариты и найн найн найн гретхен и майн
майн бецаубернде шатц майн либлинг майне майне майне либе майне царю
дойче блюме майне ма майне ихь ихь ихь мехьте дихь бис ауф грунд
аусшлюрфен.
   Камера 17: плетка с рукоятью из китового уса плетеная в четыре
полосы из буйволиной кожи с вплетенной в охвостье свинцовой проволокой
бамбуковая палка с расщепленным концом стек из вязовой лозы обтянутой
лайкой резиновый шланг с оливковым маслом три целлофановых мешка
кружка эсмарха одноразовые шприцы два стальных клина перчатка из
еврейской кожи четыре топора крюк набор пилок и надфилей аппарат
искусственное дыхание тиски банки с лимфатическими узлами англичан
распятие бормашина наручники шелковая удавка кастет компьютер
макинтош. ( )
   Камера 21 : жри меня и я вернусь только очень жри жри когда наводят
грусть жирные дожди жри когда метель метет жри когда жара жри когда
никто не жрет все прожрав вчера жри когда из жирных мест жира не
придет жри когда уж надоест даже тем кто жрет не понять не жравши им
как среди огня выжиранием своим ты спасла меня как я выжрал будем
знать только мы с тобой просто ты умела жрать как никто другой. ( )
   Камера 22: шмерц шмерц шмерц шмерц сделал предложение маргарите и
шмерц а гретхен побледнешмерц шмерц шмерц ерпеть и скрывать наши
чушмерц шмерц шмерц мы не дети хвашмерц шмерц шмерц мне тридцать
четыре шмерц шмерц шмерц я любшмерц шмерц и она тоже любшмерц шмерц и
я ехал тольшмерц шмерц мы вполне отдаем себе отшмерц шмерц будет
правильно поняшмерц шмерц шмерц шмерц шмерц гретхен должна с понишмерц
шмерц главное не идти на поводу у эгоистшмерц шмерц что мы не можем
друг без шмерц шмерц наша любовь записана на небешмерц шмерц я готов
доказать сейшмерц шмерц шмерц.
   Камера 23: дададаааааааааааааааааааааааа похожий на сырный но хуже
гаже мягче я уверен что имея солидный запас прошлогоднего частично
переработанного вещества восемьдесят восемь мы можем надеяться на
своевременное общегражданское евхаристическое фашистское
интимно-прикладное богочеловоческое детоненавистное технологическое
позитивно-допустимое легированное психосоматическое правительственное
обоснование загнивания десен и направился членистоногий паразит в
ребенке. ( )
   Камера 25: протягиван протягиван протяги ван по прессованно
лайхеногной сквозило скв сквозь трупогной рекеношверкрафтотелое и
обмывано облитие гноеструе когдо я облитие оберстозаубермахен вымыть
гостя из далекоснего и гутнахрихтен рейхсфюрер разрешил свадьбу нам
нам разрешил свадьбу рейхсфюрер разрешил свадьбу рейхсфюрер.
   Камера 26: дурх дас ламм дас вир зрхальтен вирд хир дер генусс дес
альтен остерламмес абгетан унд дер вархайт мусс дас цайхен унд ди нахт
дэм лихьте вайхен унд дас нойе фэнгт нун ан дизес брот зольст ду
эрхебен вельхес лебт унд гибт дас лебен и венчание прошло по
католико-православному обряду, что безусловно устраивало Маргариту,
меня и всех заинтересованных лиц, к коим, тем не менее, не могу
отнести Гретхен, поведение которой было по меньшей мере странным.
Накануне свадьбы во время одевания невесты с ней случился сильнейший
истерический припадок, она кричала на Маргариту, называя ее блудливой
свиньей, продавшейся большевикам, рыдала, клялась, что добьется
аудиенции у рейхсфюрера и расскажет ему о преступлениях и
предательстве Маргариты и Дитриха, плевалась, рвала одежду, грозила
испражниться в храме в момент венчания. Естественно, я был вынужден
вызвать полкового врача, который сразу же сделал ей инъекцию, после
чего она впала в полусонное состояние и пребывала в нем до брачной
ночи. Долгий обряд, по-видимому, успокоил ее еще сильнее, с бледным,
заторможенным лицом внимала она торжественным голосам седобородого
отца Пимена и выбритого до синевы патера Визе, и лишь дважды нервная
судорога сводила это лицо, - когда пели аллилуйю и в момент нашего с
Маргаритой поцелуя. Но как чуден, как дивно прелестен был лик моей
возлюбленной! Божественный свет любви исходил от него, голубые очи
Маргариты сняли, золотистые пряди вились возле нежных щек. С почти
болезненным содроганием смотрел я на ее губы, произносящие jа!, и звук
этот сотрясая мое сердце музыкой непредсказуемого, сладострастного,
дорогого. Сон, терпкий сон наяву нес нас на стальных германских
крыльях: Мюнхен, дворец новобрачных, прохождение между ледяными и
огненными свастиками, поклонение Праху Героев, целование реликвий,
возложение венков, посещение советского консульства, возвращение в
лагерь, торжественный спуск по головам в подвальный зал, стол крестом,
белые розы, черный лед, свечи и факелы, офицеры СС и шампанское,
знамена и штандарты дивизии, леопарды в кровавых клетках и гильотина,
голубой мрамор и розовые потроха. Движение, движение умелых рук
хирурга, вхождение, вхождение скальпеля в сонную артерию
флорентийского юноши, кровь, кровь, воспламеняющая хрустальные грани
бокала: пригуби, пригуби же, голубоокий ангел мой, вино тысячелетней
выдержки из подвалов Всемирной Истории, вино жизни, вино Человечества.
Музыка сфер, эликсир бессмертия, смятение чувств. Ты пьешь, я вижу
прекрасное лицо твое, я люблю тебя, моя Лорелея, мы целуемся кровавыми
устами: музыка, музыка, музыка камерного оркестра, милая Вена, руки,
руки твои, серебряный овал блюда с фаршированными ушами, пряная
конвульсия белого соуса, соленый спазм сердечной мышцы: английские,
африканские, русские, еврейские, немецкие, китайские уши, еще недавно
внимавшие грозному хоралу Нашей эпохи, теперь же запеченные с мозгами
бывших хозяев, о, проткни, проткни же серебряной вилкой
золотисто-румяную раковину, протяни, моя прелесть, и да почувствуем мы
в сладком хрусте Музыку Вечного Возвращения, и да запьем ее Парным
Вином Жизни, и да возрадуемся Черно-белому Союзу Нашему, и да вкусим
Пищи Богов: проведи, проведи меня в Серебряно-Хрустальный Парадиз
Стола Новой Жизни Нашей, накорми, накорми меня Заливной Грудью
Голландки, нежнейшей Ветчиной Француженки, поднеси, поднеси мне
Пурпурной Кровяной колбасы из Греческих Девушек, придвинь, придвинь
мне блюдо с Еврейским Языком, преподнеси мне, преподнеси чашу
Польского Паштета, ешь, ешь со мной вместе тончайший Ростбиф
Англичанок, обрамленный венком Ирландских Цветов и Сосисок, вложи,
вложи мне в рот кусочек Арабской Почки, вымоченной в Черногорской
Крови, и наконец, наконец, доведи, доведи до Высшего и Последнего
Блюда Согласия Нашего, протяни, протяни Правильные Руки Свои, подними,
подними Золотую Тарелку над Головами Друзей и Соратников Своих,
поднеси, поднеси, поднеси мне Последнее и Завершающее Трапезу новой
жизни нашей: Сердце новгородского Артиллериста Нашпигованное Салом
Баварской медсестры, горячим, горячим паром дышит Бордовая Плоть Его,
тончайшим ножом Золинген разрезаешь, разрезаешь ты пополам Пополам
Мясной Гранат Любви Нашей, сверкает, сверкает Нож Твой голубым и
белым, дымятся, дымятся Дымом Плоти Горячие Половины, сверкает,
сверкает, сверкает Золото Соединения Нашего, поет Хрусталь Звенящих
Душ Наших, требует, требует Ледяной Крови Покоренной Европы,
вспененным Ночным Кислородом Пиршества Нашего, пей, пей Глазами и
Ладонями, пей Легкими и Щеками, пей Трахеями и Гениталиями, пей, пей,
пей Вино Адских Откровений, Вино Райского Причастия, Вино
Прикосновения Нашего, Вино из Снежного Подвига Полей и Гор, Вино
Нового Завета Топоров и Цветов, допей, допей и брось Бокал Прозрачных
Заимствований на мраморный пол Осеннего Богатства, крикни, крикни
Криком Темного Лезвия, разорви, разорви, разорви Платье Первых
Достоинств, протяни Руки Бури и Натиска, нажми, нажми, нажми на
Спусковой Крючок Красных Желаний, стреляй, стреляй, стреляй, стреляй
из Пулемета Белокурой Радости по Друзьям и Соратникам, стреляй,
Венценосная, стреляй, Нечеловеческая, стреляй, Мечеподобная, води,
води, води раскаленным Жерлом Воли Представлений по Головам и Телам,
по Судьбам и Отношениям, по Родовым Нитям, по Деловым Узорам,
устраняй, устраняй Струей Свинцовой Любви всех, кроме меня, всех,
кроме меня, повели, повели повалить, повели повалить Тебя, Марсоликую,
на Теплые Трупы Друзей, на Холодные Трупы Врагов, дай, дай
захлебнуться Горькой Пеной Кружевного Белья Убежденности Твоей,
плеснувшей, плеснувшей Мне в Лицо, в Слюнные Железы, в фиолетовый
Контур философствующего Железобетона Силы и Славы, заставившей Меня
понять Твой Антиродовой и Антибуддийский Принцип Избранных
Зависимостей, Принцип Псевдомагической Упаковки Чувственных Антиномий,
Принцип Стрелы и Лилии, заставь, заставь проникнуть в Вестевальдовскис
Кущи Вен и Артерий Твоих, в Заросли Искреннего Псевдоприсутствия, в
Расщелины Жертвенных Слабостей. в фосфоресцирующие Лакуны
Неотъемлемости, прикажи разрешить Мне Очаровательные Излишества по
отношению к Твоему Горячему, Продолжительному,
Несовершенно-первородному, к Твоему Тайному:
  Я: синие молоты и кабаны любовного дерева ловлю удары умею управлять
но не умею ждать во имя учебы.
  МАРГАРИТА: как любила во имя ледяного огня во имя детских сухожилий
знала возможные пересечения фиолетового.
  ГРЕТХЕН: не делать и не говорить о кистях и балдахинах молчать
надеяться на тяжелые зори на кирпичное на отказ.
  МАРГАРИТА: дубы и липы небесное молоко и обещание кровопускания
лилии растертые кирпичами платяных лилипутов багры и неводы риз.
  Я: прошлые разделения хлопчатых надежд дверь открывшаяся после
желчного причастия розовые требования вельмож.
  МАРГАРИТА: лилии левкои гиацинты желаний свинцовою дара песня
окаменевшего птицелова земляника кровавых героев.
  Я: целуй сталь и прислушивайся знай псевдопути земляных богов внимай
музыке утреннего пресса верь содомиту астрального.
  МАРГАРИТА: на островах коммунистических снов мы отыщем сырые куски
утраченного данного взаймы поражения не совсем честных героев и их
деревянных врачей.
  Я: собственно если говорить о конце края и желированном то я
предпочел бы следующую последовательность:
   1. наполне моего желудо червие обглодавше голову гретхен.
   2. пришив голова маргарит к мой левое плеч.
   3. ампутир мой конечност переработ в клеевое клеит обои в.
   4. наполнит мой прямокишечно глаза немецкорусски дети.
   5. ампутиро мой члн переработо в гуталино подаро цк.
   6. нашпиговано мой тело золото зубе еврее.
   7. выстреле мой тело большая берта в неб велик германия.

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: