Сергей СНЕГОВ
СВЕРХЦЕНТР БЕССМЕРТИЯ
1
- Я пригласил тебя, Генрих, чтобы ты спас меня от ужасной опасности!
- так Франц начал то, что за минуту перед тем назвал "это будет моей
исповедью". - На мою жизнь замышляется покушение.
- Ты лежи, лежи спокойно, - ласково сказал Генрих. - Ты слишком
ворочаешься. Я медик плохой, но мне кажется, так размахивать руками
вредно.
- Ах, мне все сейчас вредно! - простонал Франц. - Ты и представить не
можешь, до чего сузился спектр возможностей моего существования. Тонкий
желобок жизненных допустимостей, тонкий желобок! И шаг в сторону,
маленькое отклонение от желобка - неотвратимая гибель. Опусти, пожалуйста,
штору - на улице светит солнце, для меня это опасно.
- Да, трудно тебе стало, Франци, - с сочувствием проговорил Генрих,
возвращаясь от окна к постели больного. - Что, кстати, врачи говорят о
твоей болезни?
- Они ничего не говорят. Они разводят руками. Самому гениальному и в
голову не может прийти, чем я болен. Только я один знаю свою болезнь,
потому что сам сотворил ее. И она даже не болезнь, если по-серьезному...
Ох, Генрих, пожалуйста, немного приоткрой штору, этот полумрак так
убийствен!.. Не сильно, не сильно... вот так, спасибо. Я ничего от тебя не
скрою, будет настоящая исповедь. Дело в том, Генрих, что я захворал
бессмертием. Ты понимаешь? Моя болезнь - бессмертие!
- Ты все-таки не отчаивайся, - осторожно сказал Генрих и легонько
поправил сползшее одеяло. - Теперь и не с такими заболеваниями научились
справляться. Сама смерть отступает перед современными лекарствами и
оздоровительными приемами, что же там толковать о бессмертии. Уверяю тебя,
через месяц ты будешь здоров, как тяжеловес, вырывающий на штанге рекорд.
- Пожалуйста, не говори так быстро, Генрих. У меня молоты бьют в
мозгу, когда я слышу торопливую речь. И медленно тоже не надо, это еще
хуже. Ах, Генрих, мне так трудно стало разговаривать с людьми! Только с
тобой я еще могу: ты мой старый, мой добрый друг, тебе одному я способен
довериться. И только ты можешь спасти меня.
Генрих хотел было сказать, что постарается спасти от любой опасности,
даже от бессмертия, но вовремя сообразил, что больной может не понять
шутки. Он еще раз молча поправил одеяло.
Франц болезненно покривился. Вероятно, и молчать надо было как-то
по-особому, но Генрих побоялся расспрашивать.
- Итак, ты теперь знаешь, что я хвораю бессмертием, - продолжал
больной. - О, это сладостная болезнь, но такая беспокойная, такая
беспокойная! Так мало возможностей жизни оставляет бессмертие, если бы ты
знал! И если бы я это раньше знал! Возможно, я никогда бы не начал работ,
создавших у меня бессмертие, представь я себе заранее, что оно с собой
несет. И не давал бы Лоренцо углублять его исследования, вместо того чтобы
подзадоривать его, как делал все эти три года с такой губительной
неосторожностью... Нет, все равно бы продолжал исследования! Ах, мне так
трудно говорить, Генрих!
Он в изнеможении замолчал. Генрих, стараясь не беспокоить пристальным
взглядом, украдкой рассматривал его. Они с Францем не виделись два года.
Франц и раньше не отличался ни железным здоровьем, ни физической силой, ни
особенной общительностью: худенький, замедленный в движениях, застенчивый
человек - таким он был в школе, таким остался в университете, таким
являлся перед студентами и сотрудниками, когда приобрел известность как
крупнейший исследователь жизнедеятельности нервных клеток. В дружеском
кругу о нем шутили: "Франц потому и занимается синтезом жизни, что ему
самому природой отпущено мало жизни".
За те два года, что Генрих не встречался с ним, Франц прямо-таки
зловеще переменился. Если бы кому-нибудь понадобилось продемонстрировать
человека, вконец измученного болезнью, Франц бы подошел отлично. Его
природная худоба превратилась в ужасающую костлявость, неизменная
бледноватость стала мертвенной бледностью, а щеки и лоб так сжались, что
как-то и не воспринимались при первом взгляде. Когда больной поворачивался
на бок, голова топориком-профилем выставлялась перед грудью. Но болезненно
блестящие глаза глядели разумно, это Генрих отметил сразу и с некоторым
недоумением: умный взгляд мало вязался с путаной речью.
Франц догадался, с каким чувством Генрих поглядывает на него, и
постарался, чтобы слабо наметившаяся на губах улыбка выглядела
насмешливой. Он прошептал:
- Да, конечно... Я упустил из виду, что мои слова кажутся тебе
бредом. Через несколько минут ты убедишься, что такое впечатление
ошибочно. Дай мне немного собраться с силами.
- Может быть, лучше поговорить потом? - Генрих придал голосу тон
беззаботного равнодушия. - И вправду, Франци, ты немного поправишься,
подкрепишься... Нам не к спеху.
Больной покачал головой:
- Мне к спеху. И я просил тебя не говорить так быстро. Это ужасно,
как ты выбрасываешь слово за словом! - Он страдальчески прикрыл веками
глаза, снова раскрыл их, сказал с упреком: - Не хочешь понять, Генрих...
или не веришь. От бессмертия не поправляются, от бессмертия не
выздоравливают. Пойми наконец! Бессмертия можно только лишиться - и лишь с
жизнью, лишь с жизнью! Бессмертие и жизнь во мне неразрываемы, Генрих, вот
где источник ополчившихся на меня несчастий. Очень прошу тебя, выслушай
меня со всем вниманием.
- Я слушаю тебя со всем вниманием, - покорно повторил Генрих.
Франц в университете, несмотря на свою болезненность, числился в
десятке лучших профессоров. У него был прирожденный лекторский дар. Не
прошло и минуты, как бессвязная речь превратилась в аргументированную
лекцию. Генрих вскоре поймал себя на том, что слушает с интересом. Он
намеревался усердно демонстрировать внимание, чтобы не волновать
обидчивого друга. Усилий не понадобилось, внимание пришло само. Если Франц
серьезно задумал исповедоваться, то он позаботился облечь свою исповедь в
добротные логические одежды. Будь рядом доска, он чертил бы на ней схемы.
Но доски не было, это одно сковывало больного.
Все началось с того, что года три назад Франца Мравинского посетил
Лоренцо Нгага, уроженец Южной Африки, блестящий знаток и исследователь
хромосом. Он приехал в Столицу докладывать о своих работах по физике
клеточного деления. Франц запальчиво поспорил с Лоренцо, вспыльчивый
Лоренцо назвал Франца завершенным образцом научного идиота! Франц
презрительно бросил ему "бездаря". Обмен оценками происходил не в зале, а
в лаборатории Франца, куда Лоренцо завернул перед официальным диспутом.
Выговорившись в лаборатории, оба вели себя на диспуте с яростной
вежливостью. Они так словесно расшаркивались один перед другим, что на них
поглядывали с недоумением. После диспута Лоренцо снова явился к Францу.
- Вы обскурант, друг Мравинский, - сказал Лоренцо с почти дружеской
откровенностью. - Из-за того, что вы не понимаете физических явлений,
происходящих при делении хромосом, вы отрицаете их значимость вообще.
Разве это достойно настоящего экспериментатора?
- А вы, друг Лоренцо, открыв малозначительную зависимость деления
хромосом от магнитных полей, гиперболизируете ее, - отпарировал Франц. -
Вы похожи на человека, изучавшего свечение лампочки, но забывшего, что
имеется рука, включающая и выключающая свет. Я уже объяснил вам, что не
встречал столь совершенного пня, как вы. Надеюсь, вы не заставите меня
повторяться?
- Я открыл способ сделать клетку бессмертной! - настаивал Лоренцо. -
Почему вы так страстно нападаете на меня, Франц?
- Кому нужна ваша бессмертная клетка, если умирает управляющий ею
мозг? Она бессмертна лишь в колбе, но не в теле.
- По-вашему, мозг нельзя заставить так же управлять делением
собственных клеток, как это делает изобретенный мной прибор?
- Для этого нужно создать в мозгу наряду со множеством центров,
заведующих функциями организма, еще один центр, специально ответственный
за абсолютную регенерацию всех тканей. Некий сверхцентр, обеспечивающий
бессмертие. Когда-нибудь, возможно, его создадут - и тогда человек обретет
вечность. Но пока никакого сверхцентра в мозгу нет.
- Послушайте, Франц, а почему бы нам не вырастить такой сверхцентр? -
вдруг предложил Лоренцо. - В мире не существует человека, так блестяще
разбирающегося в физиологии мозга, как вы. Надеюсь, вы не будете отрицать,
что сегодня ни один не сравнится со мной в понимании процессов клеточного
деления? Давайте объединим усилия!
- Мы еще немного поспорили, - вспоминал Франц с неожиданной
нежностью, на миг преобразившей его измученное лицо, - и кончилось тем,
что Лоренцо перевел свою лабораторию в Столицу. Теперь я должен сказать о
самом Лоренцо, чтобы ты понял последующую трагедию. Я не буду говорить о
нем как об ученом. Он гениален... был гениален... так точней. Равных ему
по творческой силе интеллекта я просто не знал. Я уж не говорю о том,
чтобы кто-то мог превзойти его. Но он был гениален не только в своей
специфической области, нет, он был уникально, сверхвозможно одарен
способностями вообще, разнонаправленными способностями, он лишь
сконцентрировал их в одной области, лишь нацелил их на одно направление. С
таким же успехом он мог бы стать величайшим математиком, или астрономом,
или историком, или лингвистом. Но он пожелал стать биологом, таков один из
важнейших факторов всей истории человечества, и это уже не переделать.
- Мы, кажется, немного отвлеклись, Франци, - мягко заметил Генрих. -
Может, все-таки...
Франц нетерпеливым жестом остановил Генриха. Он и не думает
отвлекаться. Ему видней, о чем говорить, пусть Генрих помолчит. Нет, не
надо так вызывающе молчать. Генрих слишком сжимает губы, это ужасно
раздражает! Итак, Лоренцо. Лоренцо разместил свою лабораторию неподалеку.
Он часто забегал к Францу, они столько разговаривали и так захватывали все
области знания, все уголки жизни, просто удивительно, как этого человека,
Лоренцо Нгага, на все хватало. А на дружную работу его не хватило. Он
оказался неспособным сотрудничать, он мог только руководить. Он изрекал, а
не доказывал. Вскоре стало ясно, что совместные исследования не пойдут,
дело шло к ссоре. Ссора, возможно, и не произошла бы, если бы исследование
уперлось в тупик. Но успех обозначился сразу - и такой огромный, такой
ошеломляющий успех, что голова кружилась. Успеха Лоренцо не вынес. Есть
много людей, которые терпеливо сносят неудачи, но мало, очень мало таких,
что выдерживают торжество. Природа не снабдила Лоренцо тормозным
устройством, обеспечивающим ясность мысли при крупном успехе.
- Вы, стало быть, открыли в мозгу сверхцентр бессмертия? - с
удивлением спросил Генрих. Понемногу, захваченный странным рассказом, он
позабыл, что обещал Францу хранить молчание.
Нет, сверхцентра бессмертия они не открыли. Нельзя открыть то, что
реально не существует. Они изобрели, а не открыли сверхцентр, они
сотворили его. В человеческом мозгу сконцентрировано пятнадцать миллиардов
клеток, сколько-нибудь активна из них лишь тысячная часть, остальные -
резервные. И без особого труда удалось изъять из резерва сто миллионов
незагруженных клеток и поручить им новую функцию - функцию обеспечения
бессмертия в организме.
Выделением этих клеток занимался Франц - структуру мозга он изучил
гораздо глубже, чем Лоренцо. А переконструирование отобранных клеток на
новую функцию взял на себя Лоренцо - этот человек орудовал внутри клеток
лучше, чем садовник на грядке, тут ничего не скажешь.
Вначале они экспериментировали с бабочками и мухами, потом с
кроликами и курами. И каждый раз, без единого исключения, все удавалось. И
у Лоренцо, и у Франца в лаборатории имеются мухи, пережившие своих
прапраправнуков, столь же старые куры - те, возможно, переживут весь свой
род, такие в них вконструированы возможности.
И тогда на очереди встал вопрос о сотворении сверхцентра бессмертия в
человеческом мозгу.
- Ты согласился поставить эксперимент на себе, так? - высказал
догадку Генрих. - Ты разрешил Лоренцо поэкспериментировать с тобой?
Нет, все было по-иному. Оба решили одновременно стать объектами
эксперимента. И каждый переконструировал себя сам, не прибегая к помощи
другого. На этом настаивал Лоренцо. Франц согласился, ибо исследование так
продвинулось, что они, не вскрывая черепной коробки, могли самостоятельно
прооперировать свой мозг. Ох, пусть Генрих не делает удивленного лица, нет
ничего столь раздражающего, как неумеренное удивление вместо внимания! И
пусть он задернет штору, ужасно, как светит солнце в саду! Сюда оно не
проникает, но одна мысль, что там оно такое яркое, может свести с ума.
Техника самой операции в мозгу слишком сложна, он не может на ней
остановиться, он сделает это завтра, на сессии Академии наук, Генриху надо
набраться терпения. И не в ней суть, в операции, а суть в том, что
операций не одна, а две, и одна из них, рациональная и дальновидная,
полностью разработана Францем, а вторая, искаженная, уродливая, содержит
усовершенствования Лоренцо - он именно так, усовершенствованием,
провозглашает свое чудовищное творение.
- Иначе говоря, его операция в мозгу неудачна, то есть не создает
сверхцентра бессмертия? - деловито уточнил Генрих.
Лицо Франца перекосилось от возмущения. До чего примитивны иные люди,
даже считающиеся разумными! Операция, разработанная Лоренцо, неудачна,
конечно, - именно поэтому Франц и не принял ее, - но о том, что она не
творит сверхцентра в мозгу, не может быть и речи; так же просто и надежно
творит, как и первая операция. Но только какое обеспечивает бессмертие,
вот о чем спор!
- Генрих, прошу тебя, не взмахивай руками, это так ужасно, когда ни с
того ни с сего размахивают руками! И не егози в кресле, неужто нельзя
сидеть безмятежно, я же лежу спокойно, не вскакиваю, не действую другим на
нервы своей суетливостью, почему же мои друзья не могут вести себя так же
невозмутимо?
- Прости, жест вырвался случайно. Итак, две операции, создающие
сверхцентры? И соответственно два разных типа бессмертия?
Да, да, наконец-то Генрих разобрался! Два сверхцентра и два типа
бессмертного существования - и настолько разные, что даже мысленно их не
соединить! Еще при работе с мухами они обнаружили, что существует не один,
а два способа консервирования жизни. И каждый их этих способов создания
бессмертия приводил к быстрой гибели подопытного организма.
В этом месте Генрих снова не удержался от жеста удивления. Бессмертие
приводит к гибели? Как понять такой парадокс? Франц не видел никакого
парадокса. Бессмертие осуществляется, но порождает свои особые требования
к внешней среде. В одном случае сильно сужается область внешних условий,
при которых бессмертие, так сказать, действенно. И смертная жизнь не
функционирует при высоких и низких температурах, больших давлениях и в
вакууме, в сильных электрических и гравитационных полях, при полной
недвижимости, при огромной скорости... Бессмертное существование еще
придирчивей к внешним условиям. Бессмертие осуществляется лишь в безмерно
суженном спектре жизненных условий.
- Взгляни на меня. Пойми меня, - потребовал Франц. - Вдумайся в меня,
Генрих! Я ныне в принципе бессмертен. Я могу существовать, не меняясь,
тысячелетия, десятки тысяч лет. Этого я достиг. Но бессмертие мое реально
лишь тогда, когда температура воздуха не больше чем на два градуса
отличается от двадцати, давление не падает и не поднимается больше чем на
два процента, никто меня не толкает, не заставляет бегать, не ослепляет
чрезмерным светом, не терзает темнотой... Ох, как много "если" требуется
для жизнедеятельности бессмертного организма! Мне требуются особые
условия, но если их обеспечить, я буду жить вечно. И это главное - я буду
жить вечно!
- Живым экспонатом бессмертного организма, существующего лишь в
тепличной обстановке! - не удержался Генрих, потрясенный. - Как это
ужасно!
Замечание его произвело на Франца меньшее впечатление, чем Генрих мог
ожидать. Франц усмехнулся. Улыбка казалась неумело нарисованной гримасой,
не вязавшейся с истерзанным лицом. Он остановился на этом возражении. Что
значат формулы "тепличные условия", "искусственный мир"? Вся история
человечества сводится к созданию в естественном мире своего,
искусственного мирка, внедрению в быт тепличной обстановки. Огонь, дар
Прометея, одежда, дома, скафандры, корабли - разве все это не обеспечивает
нам условий, не существующих в натуральном мире? А наши книги, музыка,
стихи, танцы, картины, фильмы? Ведь это же искусственно созданный мир, и
без него мы давно не можем жить! Кто осмелится утверждать, что в природе,
самой по себе, существуют симфонии Бетховена, драмы Шекспира, стихи
Пушкина? Нет, подбери возражение убедительней, это слабовато, Генрих! Я
лишь продолжаю тенденцию создания искусственного мирка, характерную для
всего человечества. Да, правда, я довожу до высокой остроты, до
пронзительной узости спектр жизнеобеспечивающих условий, но зато дарую
людям бессмертие! Что труднее - обеспечить постоянство температуры в жилом
помещении или сделать существование вечным? И что важнее? На иных планетах
люди не снимают с себя скафандров, но зато они в других, пусть неудобных
для житья, мирах, а не на своей праматери Земле, такой удобной и такой
недостаточной. Непросто, непросто бессмертному среди смертных людей! Он
всегда должен быть в каком-то скафандре, в коконе специально подобранных
жизненных условий. Но зато он бессмертен! Но зато он бессмертен!
Франц закончил страстную тираду ликующим возгласом. Генрих некоторое
время молчал, затем сказал:
- Кажется, понимаю. Бессмертие в узком желобке жизнеобеспечиваюших
условий. А что сделал Лоренцо?
Лицо Франца страдальчески искривилось. Генриху показалось, что друг
разрыдался.
Лоренцо восстал против сужения спектра условий, обеспечивающих
жизнедеятельность. Он, как и Генрих, обругал полученное в экспериментах
над курами существование тепличным. Он потребовал расширения, а не сужения
возможностей. Он хотел просторного, как саванна, беспредельного, как море,
существования, узенькие желобки его не устраивали. И он добился своего,
глупец!
Две недели назад он три часа просидел на обрыве Этны, вдыхая
сернистые испарения вулкана, и даже насморка не схватил. А перед тем
подверг себя месячной голодовке, неделю не утолял жажды - и все ему как с
гуся вода. Он и не такое делал! Он размозжил камнем палец на левой руке -
через час рана затянулась, через день палец полностью зажил. Он хвастает,
что может вынуть глаз и вставить его обратно - и глаз будет видеть. А если
не вставит глаза, то вскоре вырастет новый! Правда, такого эксперимента он
на себе еще не ставил, но на курах они удались, отрицать это невозможно.
- Но ведь это великолепно! - Генрих не сумел удержаться от
восторженного восклицания.
Франц смотрел на него с безмерной скорбью. Вот оно, суждение невежды,
- великолепно! Что великолепно? Какой ценой достигается великолепие? Может
быть, стоимость так чудовищно велика, что перекрывает все мелкие выгоды?
Не приводят ли крохотные приобретения жизнеустойчивости к потерям иного
рода, гораздо более важным? И если подойти с этой стороны, то не окажется
ли жизнеустойчивое бессмертие Франца выше, неизмеримо выше тупого
всесуществования Лоренцо? Дело в том, что он добился своих на
поверхностный взгляд столь поразительных успехов ценой прогрессирующего
разжижения интеллекта!
Да, да, события разворачиваются именно такой драмой, продолжал Франц,
выдержав минуту, чтобы до Генриха дошло значение его слов. Лоренцо -
великий мастер операций над клеткой, но плохо разбирается в общей
структуре мозга.
До него не доходит высшая гармония, подчиняющая себе это
величественное соединение пятнадцати миллиардов клеток. Мозг для Лоренцо
не более чем одна из тканей организма, орган, равноценный десяткам других.
И, безмерно укрепляя центры мозга, ведающие защитой организма, он
одновременно ослаблял интеллектуальное поле. Он нарушил равновесие в том
самом, что составляет высшую функцию мозга: его способность порождать
мысль. Бессмертный идиот - вот венец творения Лоренцо. Нечто всюду
существующее, всеядное, всеустойчивое, но лишенное разума!
- Ты тоже не остановился перед нарушением жизненного равновесия, -
деликатно заметил Генрих. - Очевидно, при создании бессмертия без
нарушения возможностей существования не обойтись. Ты только выбрал иной
путь жизненной диспропорции, если можно так выразиться.
Да, так выразиться можно! Иной тип жизненной диспропорции, совершенно
правильно! У Франца в лаборатории, под стеклянным колпаком, в условиях,
которые иначе чем тепличными не назвать, проживает бессмертный петух
Кешка. Кешка будет жить тысячелетия, если хоть на часок не выйдут из строя
калориферы, кондиционеры и пекарни, поставляющие белый хлеб. Зато
интеллект Кешки пронзительно остер. Он уже сегодня свободно ориентируется
в четырех действиях арифметики, отлично вычитает и множит и с особым
наслаждением, прямо-таки плотским наслаждением, делит. Деление - хобби
бессмертного петуха Кешки. В программу обучения, составленную для Кешки,
вставлены теория многоугольников, логарифмы и бином Ньютона, но это дело
будущего. Лет через сто петух Кешка станет выдающимся математиком, до
которого будет далеко прославленным Декартам, Гауссам и Нгоро. Так
обостряет интеллект бессмертие, создаваемое по методу сужения спектра
жизнеобеспечивающих условий.
- Я предвидел, что ты мне не поверишь, Генрих, - говорил Франц, все
более возбуждаясь. - И я придумал эксперимент, который сможет тебя
убедить. Дело в том, что не только у петуха Кешки, но и у самого себя я
безмерно обострил умственные способности. Ты отлично знаешь, что
математику я не терпел.
- Мало занимался ею - скажем так.
- Будем говорить точно - ненавидел. А ненавидел потому, что не имел к
ней способностей. И вот, готовясь к разговору с тобой, я просмотрел твой с
Роем отчет о вашей последней работе. Вы под руководством академика Томсона
разрабатываете аккумулятор гравитационной энергии, так? У вас решена
проблема концентрации тяготеющего поля, но вы не можете найти способы
постепенного, а не взрывного ее высвобождения, правильно? Постепенно
раскрывающийся кран из гравитационного бассейна - вот что нужно найти, по
вашим словам. Читая вашу статью, я мигом нашел решение. Запиши его. Пиши,
пиши.
Чтобы не спорить с больным, Генрих послушно достал записную книжку.
- Я высокого мнения о тебе и твоем интеллекте, - сказал Франц, когда
Генрих рассматривал сделанную запись, - но все же он у тебя не таков,
чтобы ты сразу разобрался в моем решении. Потрудишь над ним мозги позже.
Дай мне отдохнуть, я устал. И раскрой немного шторы, солнце наконец ушло в
тучи. Я чувствую себя хорошо только в первые минуты после заката, это так
непривычно, Генрих. Посиди и помолчи, пожалуйста.
Франц закрыл глаза и минуты три лежал не шевелясь. Генрих без шума
раздвинул шторы, на цыпочках возвратился в кресло. Только теперь он
разглядел, что комната, в которой лежал Франц, была овальная, без острых
граней и углов: полы переходили в стены плавными изгибами, такими же
изгибами со стенами смыкался потолок, а перехода от стены к стене вообще
нельзя было заметить, настолько они были мягко вычерчены. Мебель
соответствовала комнате - округлая, зализанная, мягких кривых линий.
Франц, несомненно, не выносил теперь никакой прямолинейности. В
рассуждениях его, впрочем, особой округлости нет, с удивлением подумал
Генрих. В мыслях он разрешает себе резкость, ставшую ему отвратительной в
вещах.
- Ты не забыл, для чего я пригласил тебя? - спросил Франц, открывая
глаза.
- Нет, конечно, - поспешно сказал Генрих. - На твое существование
замышляется покушение, и ты просишь спасти тебя. Догадываюсь, что
опасность исходит от Лоренцо.
Франц слабо кивнул. В неярком свете, лившемся от единственного в
комнате окна, сходство профиля Франца с топориком, установленным на шее,
сделалось сильней. Франц раскрыл еще не все тайны, он переходит к
последней. Расхождение методов творения бессмертия не исчерпывается
проблемами устойчивости телесного бытия и остроты интеллекта. Расхождение
трагически шагнуло дальше. Бессмертные по методу Франца физически
несовместимы с бессмертными по методу Лоренцо!
Верней, не физически, а химически. Сама структура их клеток
претерпела такие удивительные изменения, что при малейшем соприкосновении
они вступают в бурные реакции, как натрий с водой или порох с огнем.
- Это кажется невероятным, но это так, - с волнением продолжал Франц.
- Впервые это стало ясным, когда Лоренцо захотелось получить потомство от
своего бессмертного петуха Васьки при сочетании его браком с бессмертной
курочкой Катенькой, выведенной Францем. Васька был дикарь, горлопан и
забияка, Катенька - тоненькая, нежная бессмертница (такой у них в
лаборатории прижился термин для выведенных насекомых и птиц: "бессмертник"
и "бессмертница"). Васька, только его впустили в прозрачный баллон, где
хранила свое бессмертие Катенька, ринулся прямо к ней и мигом вскочил ей
на спину. Раздался взрыв, взвился столб пламени, баллон разлетелся
вдребезги, а на Франца с Лоренцо просыпалось облачко горячей пыли - ничего
другого не осталось от испепеленной бессмертной пары. Они погибли от
простого соприкосновения.
- Ты уверен, Франци, что нет других причин, объясняющих взаимное
сожжение твоих бессмертников?
- Абсолютно! Лоренцо с его слабеющим интеллектом не способен понять
эту трагическую истину, но для меня она очевидна. Я бы подтвердил ее
новыми опытами, взяв для этого еще одного-двух бессмертников у Лоренцо,
но, скажу откровенно, я боюсь прикоснуться к ним.
- Надо бояться, если вы химически несовместимы, благодаря...
благодаря...
- Благодаря разной структуре нашего бессмертия. Теперь я могу наконец
сформулировать свою просьбу. Завтра я выступаю на сессии Академии наук с
докладом о наших работах. После меня докладывает Лоренцо - если он сумеет:
говорю тебе, интеллект его с каждым днем деградирует. Он, дубина, не
понимает, насколько опасно для него самого прикосновение ко мне. Я ужасно
боюсь, что он полезет здороваться рукопожатием или похлопает по плечу, он
страшно любит такие вульгарные жесты. Охрани меня от него, Генрих! Не
позволяй касаться меня! Оттесни, если он станет приближаться ко мне.
Сможешь это сделать?
- О, несомненно! - сказал Генрих. - Можешь быть уверенным, Франци, я
раньше всех завтра приду в академию и постараюсь защитить тебя от Лоренцо.
- "Постараюсь"... Не надо такого слова! Оно угловатое, такие резкие
грани... Просто защити, Генрих! Так круглей...
2
- Я с самого начала был уверен, что Франц не в своем уме, - задумчиво
сказал Рой. - Между прочим, все, кто общался с ним в последнее время,
замечали прогрессирующую ненормальность. О Лоренцо Нгага и говорить не
приходится. Мне охарактеризовали его как сумасброда и грубияна, не
лишенного некоторого таланта экспериментатора, но и не больше. Таким
образом, расспросы подтвердили первоначальное впечатление. Но, видишь ли,
имеется одно смущающее меня обстоятельство.
- Оно связано с решением гравитационной загадки?
- Да, Генрих. Я показал Томсону формулу "гравитационного крана",
принесенную тобой от Франца. Томсон ошеломлен. Именно так он
охарактеризовал свое состояние.
- Иван очень увлекающийся человек.
- Но преувеличения его не превосходят определенных границ. Он назвал
решение Франца гениальным. Он считает, что нам с тобой нужно немедленно
поискать конструктивное оформление идеи Франца. Согласись, такое отношение
многозначительно.
- Ты будешь завтра на сессии?
- Я опоздаю к открытию. Но доклада Франца не пропущу.
Генрих пришел даже раньше, чем обещал. Приглашенных было мало. Он
прогуливался по залу Истории цивилизации, это был его любимый зал,
наполненный статуями и картинами. Генрих словно бы здоровался со всеми
этими знаменитыми людьми, реально существовавшими и вымечтанными так
рельефно, что они стали реальней множества существовавших. В уголке
великих путешественников он постоял перед статуями Одиссея, Колумба и
Дон-Кихота. Колумб властно показывал вдаль. Одиссей с испугом и радостью
озирался, он словно бы увидел что-то восхитительное и страшное. Дон-Кихот
дружественно протягивал освобожденную от железной перчатки руку. Обычай
требовал, чтобы посетители пожали руку благородного рыцаря, Генрих
выполнил обычай.
Мимо несся Томсон, он всегда мчался как на пожар, но, разглядев
Генриха, академик притормозил.
- Это же черт знает что! - крикнул он возбужденно. - Что до меня, то
я ночь не спал! Такие открытия, такие открытия!.. Ожидаю и сегодня
сногсшибательных сообщений!
Генрих догадался, что Томсон не спал ночью из-за тех открытий, какие
углядел в гравитационных формулах Франца.
- Сегодня нас ожидает... - заговорил было Генрих. Но Томсон умчался:
он больше любил высказываться, чем прислушиваться к чужим высказываниям.
Встреча с Томсоном напомнила Генриху, что он может пропустить приезд
Франца. Он поспешил к выходу. На площади одна за другой садились авиетки,
из кабин вылезали академики и приглашенные. В толпе, поднимавшейся по
наружной лестнице, показался президент академии Альберт Боячек. Генрих
постарался, чтобы старый ученый его не заметил. Боячек мог и подозвать
Генриха, он с охотой разговаривал с ним, но разговоры могли помешать
наблюдению за входом.
Франц приехал в старинном электромобиле с давно вышедшими из моды
удобствами - просторная кабина древней машины имела фильтры воздуха и
кондиционеры. Автошофер подкатил электромобиль к самому входу, распахнул
дверцы, услужливо протянул рычаги, чтобы помочь Францу выбраться. Франц
кутался в странный костюм, непостижимо объединявший в себе шубу со
скафандром. Из-под шляпы наружу высовывался лишь острый нос, щеки
прикрывали прозрачные щитки. Франц простонал, подавая Генриху руку:
- Ох, как трудно было ехать! Ты не заметил, какая температура в зале?
Я просил держать ровно двадцать.
- Ровно двадцать и держат, - успокоил его Генрих.
Он помог Францу раздеться, проводил в зал, уселся рядом. Температура
Франца устраивала, все остальное раздражало. Он жаловался, что его ранят и
невыносимая угловатость помещения, и еще более нестерпимая угловатость
мебели: всюду ужасающие прямые линии, которые к тому же пересекаются,
образуя острые грани. Мучил его и цвет, слишком разнообразный: в одной
комнате стены были зеленые при белом потолке, желтом поле и кремовых
дверях, в других обнаруживалось еще более хаотическое сочетание красок, а
в конференц-зале к той сумятице добавлялись малиновые гардины и золотые
светильники.
Генрих, с сочувствием слушая жалобы, видел, что больше всего Франц
страдал от яркого света, заливавшего зал. Франц надел темные очки, теперь
он мог свободней смотреть по сторонам и здороваться со знакомыми, но
облегчения не пришло.
- Я понимаю, тебе смешно, - с безнадежным смирением сказал он, и в
голосе зазвучало такое отчаяние, что Генриху до боли в сердце стало жаль
его. - Но меня сводит с ума мысль, что если я сниму очки, то меня снова
ослепит беспощадный свет. Так тяжко сознавать, что всюду подстерегает это
терзающее сияние!
На возвышении, за столом президиума, появился Боячек. Президент
поднял руку, призывая гомонящий зал к тишине.
- Много удивительных сообщений нам довелось слышать в этом зале, -
начал президент традиционную вступительную речь, - но сегодня вы услышите
об открытии, которое поразит вас всех. Мечта о бессмертии всегда являлась
одной из самых пленительных фантазий человека. Сейчас мы узнаем, каким
образом можно претворить мечту о вечной жизни в реальную действительность.
О своих работах по созданию бессмертия нам будут докладывать два известных
наших ученых - Франц Мравинский и Лоренцо Нгага. Почему-то Нгага
задерживается, но друг Мравинский может занимать трибуну.
- Проводи меня до трибуны и останься поблизости, - шепнул Франц,
вставая.
Генрих заботливо поддерживал его под руку, пока они шли к столу
президиума. В раскрытую дверь торопливо вошел Рой и приветливо кивнул
Францу. За спиной Роя показался Лоренцо. Франц страдальчески охнул и
судорожно прижался к Генриху. В тупом лице второго бессмертного не было ни
мысли, ни чувства, ошалело-веселые, пронзительно-светлые глаза яростно
уставились на собрание.
- Здорово, ребята! - оглушительно гаркнул Лоренцо. Взгляд его упал на
съежившегося от страха Франца. Лоренцо заревел еще восторженней и
свирепей: - Привет, дружище!
- Держи его, Рой, держи! - крикнул Генрих.
Рой кинулся между Лоренцо и Францем, но тут же отлетел к стене, таким
мощным был ответный толчок Лоренцо. Генрих попытался увести Франца, у
Франца подогнулись ноги, он схватился за спинку кресла, чтобы не упасть.
Генрих выскочил вперед, заслоняя его, но попал под кулак Лоренцо и рухнул
на пол.
- Слабаки! - ликующе орал Лоренцо. - Куда вам против бессмертного!
Давай поцелуемся, Франци!
Генрих успел вскочить на ноги, когда Лоренцо соприкоснулся с Францем.
Нгага лишь протянул руку, чтоб поздороваться, но Франц сумел отшатнуться,
и Лоренцо ухватил друга за плечо. Надрывный вопль Франца и удивленный рев
Лоренцо потонули в грохоте столба пламени, взметнувшегося на том месте,
где они стояли. Перепуганные ученые кинулись кто куда, а на них падали
быстро гаснущие огненные языки и сыпался пепел. Обоих бессмертных уже не
существовало, а людям в зале все казалось, что отчаянные голоса,
вырвавшиеся из пламени, звучат и звучат.
Взрывная волна снова опрокинула Генриха. Рой подскочил к брату и
помог ему подняться. Генрих метнулся к месту катастрофы. Облачко пепла,
взвившееся к потолку, понемногу оседало. К братьям, с ужасом взиравшим на
угасающий костер, приблизился Боячек. Старый ученый был страшно бледен,
руки его тряслись, губы еле шевелились. Следом за ним подскочил бледный
Томсон.
- Какой финал! - едва прошептал Боячек. - Какой ужасный финал!
Он наклонился, осторожно тронул кусок несгоревшей одежды, снова
выпрямился, с отчаянием поглядел на подавленных братьев и насупленного
Томсона.
- Бессмертные погибли на наших глазах! - горестно сказал президент
Томсону. - И мы, смертные, не могли им помочь, ничем не смогли помочь!
Такие надежды возлагали мы с вами на их исследования! И вот финал!