Детектив - Жорж Сименон

Исчезновение Одиль

   Жорж Сименон
   Исчезновение Одиль

   Изд. "Копирайт", 1997 г.
   OCR Палек, 1999 г.


   Глава первая

   Боб  встал,  как  обычно,  в  семь  часов.  Он  свободно  обходился   без
будильника. В доме их было двое таких - с распорядком дня,  налаженным,  как
ход часового механизма.
   В это время отец, встававший гораздо раньше него, уже закончил туалет  и,
должно быть, поглощал в столовой огромную чашку кофе, - весь свой завтрак, -
прежде чем отправиться на утреннюю прогулку.
   Когда Боб раздвинул шторы, комнату залило солнце, на поверхности  зеркала
задрожал  его  светящийся  диск,  который  менял   свое   местоположение   в
зависимости от времени года.
   Стоял конец сентября, а с начала месяца так и не выпало ни  капли  дождя.
Небо даже не было пасмурным, разве что несколько облаков медленно  скользили
по его голубому фону, как паруса по морю.
   Боб побрился, затем наскоро принял душ. В половине восьмого он спустился.
В столовой никого не было. Его прибор лежал на столе, так же  как  и  прибор
его  сестры,  но  Одиль  вставала  гораздо  позднее.  И  позднее  же,  около
одиннадцати часов, прикажет подать себе завтрак наверх их мать.
   Он вошел в кухню.
   - Матильда, ты не приготовишь мне быстренько  два  тоста  с  апельсиновым
джемом?
   Матильда  появилась  в  доме  еще  за  несколько  лет  до  его  рождения.
Коротконогая, приземистая, она, несмотря на  свои  шестьдесят  четыре  года,
сохранила свежее, молодое лицо, и у нее  была  привычка  брюзжать  в  полном
одиночестве на кухне.
   Она являлась самым прочным элементом этого  дома,  и  когда  все  грозило
пойти крахом, возвращала каждую вещь на ее место.
   Он машинально открыл холодильник в поисках остатков какой-нибудь пищи.
   - Скажи, чего тебе хочется, не начинай снова шарить по всем кастрюлям.
   Это была их ежедневная легкая перебранка.
   - Иди садись за стол. Я тебе подам.
   Со своего места он видел часть  сада,  главным  образом  старую  липу,  к
которой был особенно привязан. С незапамятных времен вилла  называлась  "Две
липы". Сейчас осталась только одна; она была наполнена игрой света  и  тени,
пением птиц. Лишь несколько листьев начали желтеть.
   Другая липа, посаженная, вероятно, его  прадедом,  давно  засохла,  и  ее
заменили березами.
   На этой узкой, расположенной под уклоном улице, где не могли  разъехаться
две машины, невозможно было поверить, что находишься в самом центре Лозанны.
Участок с домом окружала низкая каменная стена, и решетка ворот из  кованого
железа никогда не закрывалась.
   - Матильда, что на завтрак?
   - Телячье сотэ с лапшой.
   Он ел быстро, поглядывая то вправо,  на  липу,  то  на  каменную  ограду,
наполовину заросшую темным кустарником. Затем, с непокрытой  головой,  надев
только куртку из потертой замши, он направился  к  гаражу  в  глубине  сада,
чтобы взять там свой мопед.
   В восемь часов у него была лекция по социальной психологии, а в десять  -
занятия по статистике гуманитарных наук.
   Своей специальностью он выбрал социологию и был на третьем,  и  последнем
курсе. Он надеялся затем сдать экзамены на кандидатскую степень.
   В одиннадцать часов он покинул улицу Шарль-Вюилерме, где позади собора  в
помещениях юридического факультета проводились занятия по социальным  наукам
и психологии.
   В столовой ничего не изменилось, разве что исчезли его и отцовская чашки.
Прибор сестры был еще там.
   Боб отворил дверь на кухню.
   - Одиль не спускалась?
   - Не видела и не слышала ее.
   Сестра уподоблялась матери. По вечерам ей было  никак  не  решиться  лечь
спать. Даже когда она никуда не уходила из дома, Одиль допоздна засиживалась
в гостиной у телевизора или же читала все,  что  попадало  ей  под  руку,  -
случалось, что  и  комиксы,  хотя  ей  уже  исполнилось  восемнадцать,  -  и
укладывалась спать, лишь когда валилась с ног от усталости.
   Их мать тоже читала, и обе они по утрам долго  спали:  приходилось  ждать
их, чтобы сесть обедать. Отец, тот ложился спать  рано,  и  сейчас  уже  был
наверху в своем кабинете и спокойно работал. С ним можно было увидеться лишь
за обеденным столом. Он  сломал  перегородку  на  третьем  этаже,  превратив
мансарды в одну просторную библиотеку, где после обеда устраивал себе сиесту
на старом малиновом диване.
   - Тебе письмо. Я отнесла его наверх в комнату.
   Заинтригованный, он поднялся по лестнице и толкнул дверь. Солнце  сменило
место и теперь уже освещало другие стены. На своем рабочем  столе  он  нашел
письмо и с изумлением узнал почерк сестры.  Он  распечатал  его  со  смутным
беспокойством. Одиль всегда была непредсказуема, и от нее можно было ожидать
всего.
   Судя по почтовому штемпелю, оно было опущено  в  ящик  накануне  вечером.
Однако накануне вечером Одиль не ужинала дома. Такое  случалось  часто.  Она
приходила и уходила, ни перед кем не отчитываясь, нередко возвращалась в три
часа ночи.
   Он пересек коридор, открыл  дверь  в  комнату  сестры.  Постель  была  не
разобрана. Ни следа привычного беспорядка.
   Он вернулся к себе в комнату, уселся в кресло и принялся читать:
   "Мой дорогой Боб,
   Увидев это письмо, ты вздрогнешь.  Вероятно,  ты  обнаружишь  его,  когда
вернешься к обеду домой, и мне кажется, я вижу, как ты недоверчиво  изучаешь
почтовый штемпель. Потом ты бросишься ко мне в комнату и обнаружишь, что она
пуста. В этот момент я буду уже далеко".
   У его сестры была привычка вот так пытаться  угадать,  как  поведут  себя
люди, особенно если речь шла о членах ее семьи, и нужно признать, она  редко
ошибалась.
   Почерк  был  мелким,  правильным,  но  число  прямых  черточек  в  буквах
варьировалось: их могло быть две или четыре в какой-нибудь "т", а  некоторые
буквы было практически не разобрать,  к  примеру  "I",  которое  можно  было
принять за "I".
   Когда, в котором часу исписала она эти страницы? Письмо было отправлено в
шесть часов вечера накануне.  С  вокзала?  Вполне  возможно,  поскольку  она
заявляла, что, когда брат прочтет его, она будет уже далеко.  Однако  уехать
означало для Одиль отправиться в Париж, хотя  она  и  была  там  всего  раза
четыре, но считала, что это единственное место, где можно жить.
   Лозанна, другие города были для нее чем-то вроде тюрем,  с  которыми  она
мирилась, поскольку ей не оставалось ничего другого.
   "Я тебя очень люблю, Боб. Ты единственный человек в мире, с  которым  мне
тяжело расставаться. Я бы, конечно же, поцеловала тебя  перед  отъездом,  но
боялась, что мое волнение окажется чересчур велико и  я  разрыдаюсь.  Потому
что, видишь ли, путешествие,  в  которое  я  отправляюсь,  долгое-предолгое,
самое долгое, которое только можно выбрать.
   Что  касается  мамы  и  папы,  то  признаюсь  тебе  откровенно,  они  мне
безразличны, хотя папа, может быть, такого и не заслуживает.
   Это добрый толстый пес, который устроился так, чтобы ему было покойно. Не
знаю, обрел ли он в  этом  счастье,  но  некоего  душевного  спокойствия  он
достиг.
   Что меня в нем трогает, так это то, что мы ни разу не видели его  пьяным.
Он отмеряет свои бокалы красного вина так, чтобы не терять самообладания,  и
лишь один человек в нашей семье по вечерам может знать,  что  он-таки  выпил
свои две бутылки "Доль".
   Наверное, он нетерпеливо  ждет,  когда  настанет  пора  выпить  следующий
стакан, часто поглядывает на часы.
   Бедный папа! И бедные все мы! Только ты не ощущаешь на себе тяжести этого
дома, из-за которой мы задыхаемся, и  я  не  знаю,  как  тебе  это  удается.
Наверное, ты сильный. На твоем месте, будь я парнем, я  бы  давно  уже  была
далеко отсюда.
   Ты ведь уже понял, что  я  уехала  навсегда?  Это  не  бегство,  и  я  не
поддалась капризу. Я давно уже помышляла об этом уходе. Окончательном уходе.
Я прощаюсь не только с домом, но и с жизнью, которая становится для меня все
более и более невыносимой.
   От  меня  нет  никакого  проку.  Никто  не  будет  страдать  из-за  моего
исчезновения. На него едва ли кто обратит внимание, разве что ты, но у  тебя
есть твоя работа, которой ты так увлечен. Тебе с этим страшно  повезло.  Мне
вот ничего не интересно. Жизнь как мутноватая вода, ни горячая, ни холодная,
а теплая, как та, в которой моют посуду.
   Скандала не будет, так как не будет и похорон. Я сделаю так,  чтобы  меня
не нашли и чтобы в любом случае меня нельзя было опознать.
   Достаточно будет сказать всем, что я уехала, не оставив адреса.
   Я неделями, если даже не месяцами, размышляла над большим числом решений,
и многие из них кажутся мне приемлемыми. Я еще не выбрала. Дам  себе  денька
дватри на то, чтобы окончательно определиться.
   Папа  какое-то  время  погрустит,  но  он  настолько  свыкся   со   своим
незатейливым эгоистичным  существованием,  что  для  него  очень  скоро  все
вернется на круги своя.
   Что касается мамы, то ее взор обращен не на внешний мир, а внутрь себя, и
она удовольствуется тем, что вздохнет: "И подумать только,  а  ведь  мы  все
сделали для этого ребенка! Я всегда утверждала, что с ней не все в порядке".
   У меня часто возникало желание поговорить с тобой, как я делаю это сейчас
в письме, но в последний момент я замолкала, потому что  боялась  показаться
тебе смешной.
   Это началось очень давно, Бобби. Еще будучи  маленькой  девочкой,  я  уже
чувствовала себя неуютно в этом доме, а в своих книгах я  читала  о  семьях,
которые действительно были настоящими семьями.
   Я была предоставлена самой себе. Я пряталась в саду или в большой  темной
гостиной, куда приходили только затем, чтобы посмотреть телевизор.  В  конце
каждого месяца мама спрашивала у меня: "Одиль, пойдем в город?"
   Я ненавидела эти выходы в свет, когда меня вели за руку, как на  поводке.
Она встречала знакомых дам, и они болтали, стоя посреди тротуара, а  меня  в
это время толкали прохожие.
   Она отказывалась покупать мне сливочную трубочку,  потому  что  на  улице
есть нельзя.
   Мне следовало быть очень чистой, очень аккуратной, очень благоразумной.
   Не знаю,  как  тебе  удалось  добиться,  чтобы  тебя  оставили  в  покое.
Вероятно, это оттого, что ты парень.
   А проходившие в молчании обеды и ужины, когда как бы издалека  доносилась
одна-единственная фраза, не находившая отклика!
   Ты отличный парень. Боб. Я уверена, что ты меня поймешь и простишь. Может
показаться, будто я обвиняю только других и на  их  плечи  перекладываю  всю
тяжесть своего решения. Однако это не так. Я отдаю себе отчет в том, что мой
истинный враг - я сама. Видишь ли, я чувствую себя неуверенно в этой жизни.
   Сколько себя помню, я всегда считала себя отличной  от  своих  товарищей.
Может, это гордыня. Не знаю. Мне бы следовало вести иную жизнь, но я  первая
не ведала, какую именно.
   Вот  почему  я  хваталась  за  все,  и  в  итоге  сейчас,  когда  мне  за
восемнадцать, я ничего  не  умею.  У  меня  нет  даже  малюсенького,  самого
простенького диплома, который позволил бы мне начать карьеру, выбери я  себе
таковую.
   Если по вечерам я тяну время, допоздна засиживаясь перед телевизором  или
за книгами, то это из страха оказаться наедине с самой собой.
   Я слишком много думаю о себе, но у меня не получается по-другому.
   У меня были подруги в коллеже. Если быть до конца откровенной,  я  их  не
любила, и очень скоро они начинали меня раздражать.
   "Тебе бы следовало пригласить такую-то или такуюто", - говорила мне мама.
   Пригласить их? И что я стала бы с ними делать? Их  занимало  не  то,  что
занимало меня. Их болтовня, их беспричинный смех казались мне ребяческими.
   Я устала писать, а ведь мне так хотелось все тебе объяснить.  Тогда  хотя
бы один человек думал бы обо мне  не  как  о  какой-нибудь  сумасбродке  или
больной.
   Матильда говорила мне, что я никогда не была настоящим ребенком; когда  я
была совсем маленькой, я вела себя как взрослая и ничто так не  любила,  как
одиночество. Меня находили сидящей на ветке дерева в глубине сада или даже в
погребе.
   "Что ты тут делаешь? - спрашивали у меня.
   Я смотрела на людей, не отвечая. Что мне было им ответить?
   Мне случалось  увлечься  какой-нибудь  одноклассницей.  Я  приглашала  ее
домой, а спустя несколько недель уже была не в силах ее выносить.
   Когда я приходила к подруге, например, на день рождения,  то  чувствовала
себя неуютно в квартире, которая так сильно отличалась от нашей и  где  мать
пыталась нас развлекать.
   "Одиль, о чем ты думаешь?"
   "Ни о чем, мадам".
   Я  была  вежлива.  Меня  научили  быть  вежливой.   Здравствуйте,   мсье.
Здравствуйте, мадам. Спасибо, мсье.
   Сколько же раз за свою жизнь сказала я "спасибо"!
   Мне бы нужно решиться закончить это письмо.  Ты  ведь  догадался,  что  я
уехала в Париж? Это наилучшее место, чтобы исчезнуть.
   Я не хочу, чтобы ты меня жалел. С тех пор как я приняла  это  решение,  я
уже не чувствую себя несчастной. Придется пройти через неприятный момент, но
он очень короткий, короче, чем на приеме у дантиста.
   А потом я почувствую себя освободившейся. Освободившейся от  себя  самой,
той, что изводила себя, может, и безо всякой на то причины.
   Я тебя еще не утомила? У меня складывается впечатление, что я  пишу  тебе
так, будто я пуп  земли.  Ты  не  принимаешь  меня  или  тебе  не  случалось
принимать меня за гордячку? Я дура, что задаю такой  вопрос,  поскольку  мне
никогда не узнать ответа.
   Что ж, старина Боб, не будем больше об этом думать,  когда  решение  мною
уже принято. И не жалей меня. Мне тяжело уходить из жизни, но  мне  было  бы
куда тяжелее, останься я жить.
   Когда ты увидишься с дядей Артуром, скажи ему, что я  не  держу  на  него
зла. Тут нет его вины. Я размышляла над этим и в конечном счете поняла,  что
сама его спровоцировала. Правда, мне было всего пятнадцать лет. Впрочем,  он
не пошел до конца. Я тогда этого не знала. Я поняла это гораздо позднее.
   С мужчинами мне не везло. Именно с мужчинами, потому  что  я  никогда  не
водилась со своими одногодками. Может, я  была  и  не  права?  Они  меня  не
интересовали.
   Какое это теперь имеет значение!
   Видишь ли, мое великое открытие заключается в том, что я ни  разу  ничего
ни для кого не сделала. Я винила в этом другую сторону. Потом мало-помалу  я
начала задавать себе вопросы.
   Даже когда мне случалось проявлять щедрость, это было так,  как  будто  я
смотрелась в зеркало, чтобы видеть, как я делаю красивый жест.
   Почему же мне не удается закончить письмо? Мне кажется,  что  не  хватает
чего-то главного, я не сказала тебе того, что действительно имеет значение.
   Когда я начала, мне казалось, что это будет просто, что от меня требуется
лишь одно: дать  волю  своему  перу,  не  утруждая  себя  при  этом  особыми
раздумьями.
   Поймешь ли ты? Мне бы хотелось, чтобы понял. Хотя я  этого  и  не  узнаю.
Уничтожь письмо. Не показывай его ни папе, ни маме. В конце концов, оба  они
сделали то, что могли.
   В последующие часы, Боб, я буду много думать о тебе, о твоем спокойствии,
о твоей доброй и светлой улыбке. Ты - уравновешенный парень, который  знает,
чего он хочет, и добьется этого.
   Ты женишься. У тебя будут дети. Вот только  хочу  надеяться,  что  ты  не
останешься в "Двух липах". Мне думается, что сменявшие там друг друга  жизни
оставили после себя давящую атмосферу.
   Ну да ладно! Я снова отвлекаюсь. Пора кончать. Крепко-крепко целую тебя в
обе твои чуть колючие  щеки,  старина  Боб.  Очень  скоро  ты  снова  будешь
улыбаться, и даже больше того, ты будешь закатываться своим звонким смехом.
   Твоя глупая сестра
   Одиль".
   Он долгое время сидел с листками в руках, не двигаясь.  Услышав  шаги  на
лестнице, он сунул их в карман.
   - Боб, обед подан.
   Она не говорила "мсье", так же как, обращаясь к его сестре,  не  говорила
"мадемуазель". По сути дела, это она их вырастила, и у  них  тоже  с  совсем
раннего возраста вошло в привычку обращаться к Матильде на "ты".
   - Отец спустился?
   - Сейчас же половина первого.
   - А мать?
   - За столом.
   Он подошел к ним и, склонившись своим длинным и тощим телом, поцеловал их
обоих в лоб. У него было одно из тех как бы  развинченных  туловищ,  которые
производят впечатление акробатической гибкости.
   - А что, твоя сестра не спускается?
   - Ее нет в комнате.
   - Она сказала, куда пошла?
   Его мать, с очень темными волосами, была в домашнем  халате  из  голубого
шелка. Она докуривала сигарету, прежде чем приняться за закуски. Она  курила
с раннего утра до позднего вечера, и к концу дня у нее из-за  этого  дрожали
пальцы.
   У отца волосы были седыми, почти белыми, что подчеркивало  молодость  его
лица.
   - Она мне ничего не сказала, но оставила записку.
   У Марты Пуэнте были почти черные глаза, острый взгляд.
   - Ты не хочешь показать ее нам?
   - Кажется, я ее разорвал. Там просто сообщалось, что она уезжает в  Париж
и предпочитает не оставлять своего адреса.
   - Ты слышал, Альбер?
   - Когда она уехала?
   - Насколько я понимаю, вчера вечером, экспрессом в восемнадцать тридцать.
   - Думаешь, она была одна?
   - По-моему, да.
   - Не скрывается ли за этой историей какой-нибудь мужчина?
   - Мне так не кажется.
   Отец, не говоря ни слова, сидел, уставившись в свою тарелку.
   - Такое все же невозможно себе вообразить!  -  воскликнула  Марта  Пуэнте
пронзительным голосом. - Чтобы девушка,  которой  только-только  исполнилось
восемнадцать, взяла и вот так просто уехала, ничего не сказав своей семье! А
деньги у нее есть?
   - Думаю, она  откладывала  то,  что  получила  на  Рождество  и  на  день
рождения.
   - Она не называет дату своего возвращения?
   - Нет.
   - У меня - это в голове не  укладывается.  Если  бы  я  рассказала  своим
приятельницам, они бы подумали, что мы за семья такая.
   Она повернулась к мужу.
   - Ну а ты, конечно же, ничего не говоришь. Ты ешь!
   - А что я могу сказать?
   - Все равно что, но не оставайся таким безучастным. Все ж таки речь  идет
о нашей дочери.
   - Знаю.
   - Я вот думаю: а не следует ли нам сообщить в полицию?
   - От этого было бы мало проку. Если она захотела исчезнуть...
   - Что ты называешь "исчезнуть"?
   - Ну, строить свою жизнь без нас.
   - А почему, хотела бы я знать?
   - Вероятно, потому, что ей надоело.
   - Что надоело?
   - Ну, не знаю. Она молодая. Идет прямо...
   Конец  обеда  за  овальным  столом,  где  напротив  Боба  так  и  остался
неубранным прибор его сестры, протекал в молчании. Не успев  еще  проглотить
последний кусок, Марта  Пуэнте  уже  закурила  сигарету,  а  ее  муж  встал,
вздыхая, как будто это было тяжелым физическим упражнением.
   В действительности помимо своей утренней прогулки в парке Мон-Репо он  не
занимался никакими физическими упражнениями, а вино "Доль"  не  представляло
собой лечебного курса для похудания. Он направился к  себе  наверх.  В  этом
доме вместе только ели, а затем каждый уединялся в своей келье.
   - Ты уходишь? - спросил Боб у матери.
   - Нет. Мы собираемся на бридж здесь, в четыре часа.
   Именно  этому  посвящала  она  большую  часть  своих  дней.  У  нее  были
приятельницы, которые приходили в "Две липы", или, когда наступал ее  черед,
она ходила к ним. Сначала  подавали  чай  с  сухим  печеньем,  затем,  около
половины шестого, дамы принимались за виски.
   - Ты не знаешь, она взяла с собой что-нибудь? -  спросил  Альбер  Пуэнте,
взявшись за ручку двери.
   -  Я  не  увидел  синего  чемодана,  который  ей  подарили  на  последнее
Рождество. Еще нет ее несессера с туалетными принадлежностями.
   - А одежда?
   - Кажется, все на месте, нет только ее пальто из верблюжьей  шерсти.  Она
никогда не хотела его носить. Считала, что оно чересчур нарядное.
   - Я не стану ничего говорить о ее отъезде своим приятельницам, -  сказала
Марта. - Ни к чему, если все начнут судачить об этом  уже  сейчас.  Ведь  не
сегоднязавтра она, конечно же, вернется.
   - Не думаю, - возразил Боб.
   - Что заставляет тебя так говорить?
   - Это мое личное ощущение.
   Письмо сестры было написано в привычном для  нее  стиле.  Одиль  была  не
чужда страсти  все  драматизировать.  Уже  не  впервые  она  заговаривала  о
самоубийстве, но на этот раз тон был другим. Альбер Пуэнте начал подниматься
по лестнице. Его жена не замедлила последовать его примеру, а  Боб  встал  у
окна и принялся смотреть на старую липу, которую  называл  "своим"  деревом,
когда был ребенком, потому что забирался на самые высокие ее ветви.
   Он услышал, как Матильда начала убирать со стола.
   - Почему ты не сказал им правду?
   - Какую правду?
   - Что она уехала  вчера  вечером,  а  письмо  отправила  тебе  по  почте.
Насколько я ее знаю, она не  обошлась  запиской.  Ты  ведь  получил  длинное
письмо, так?
   - Да.
   - И ты не докажешь его им?
   - Нет.
   - Почему?
   - Потому что там говорится о них, и то, что говорится, не доставило бы им
удовольствия.
   - Ты и вправду считаешь, что она отправилась в Париж?
   - Полагаю, да. Но я могу и заблуждаться.
   - Чем она собирается там заняться?
   - Не знаю. В ее письме подчеркивается одно-то, что  она  хочет  полностью
исчезнуть. Возможно, это означает, что она задумала самоубийство.  Мне  и  в
самом деле было бы интересно кое в чем удостовериться.
   Он поднялся по лестнице, перешагивая  через  ступеньку,  вошел  в  ванную
комнату родителей, где находилась аптечка. Теперь, когда  они  уже  были  не
дети, каждый в этом доме приходил и брал  здесь  то,  что  ему  нужно  было.
Тщательно осмотрел таблетки.
   Его подозрения подтвердились: пропал пузырек со снотворным.
   Он вернулся в комнату сестры, где в углу, на своем месте, лежала  гитара,
а на стеллаже сидели разные плюшевые зверюшки, сохранившиеся у нее с детских
лет, В платяном шкафу очень мало юбок, но с полдюжины брюк. Исчезла  куртка,
точно такая же, как у него.
   Была среда. Коллеж и гимназия  после  полудня  закрыты.  Он  спустился  в
гостиную, где находился телефон, и позвонил на виллу Дюпре.
   - Алло, мадам... Это говорит Боб Пуэнте. Нельзя ли поговорить с Жанной?
   Она пять лет проучилась в одном классе  с  Одиль  в  коллеже  Бертюзи,  и
теперь они часто виделись, приходя друг к другу в гости. Встречи их не  были
регулярными. Это зависело от настроения Оциль, которая на протяжении месяцев
или недель считала Жанну своей лучшей подругой, потом вдруг не хотела больше
с ней разговаривать.
   Сейчас Жанне Дюпре было девятнадцать, и  она  училась  в  старшем  классе
гимназии. Это была свежая и веселая девушка с почти что прозрачными голубыми
глазами.
   - Алло! Это Боб?
   - Да.
   - Что у тебя нового?
   - Работаю как всегда. Я хотел спросить: ты не виделась последнее время  с
моей сестрой?
   - Ты ведь знаешь, с тех пор как она оставила коллеж...
   - Да, знаю.
   Она неохотно встречалась со своими прежними подругами и друзьями. Для нее
они  оставались  детьми;  Она  общалась  с  новыми  компаниями,  посещавшими
наименее рекомендуемые в городе бары.
   - Подожди-ка. Примерно с неделю назад я встретила ее на улице де  Бур,  и
она настояла на том, чтобы угостить меня мороженым.
   - Какой она тебе показалась?
   - Ты ведь хочешь, чтобы я сказала правду, не так ли?
   Она показалась мне нервной и немного взвинченной.  Она  спросила,  что  я
буду делать после окончания гимназии. Я ей сказала,  что  хочу  поступить  в
Фармацевтический институт.
   "Ты находишь это забавным? - поинтересовалась она с иронией.
   "Почему бы и нет? Это прекрасная профессия для женщины, и я не прощаюсь с
надеждой в один прекрасный день открыть свое собственное дело".
   "Я желаю тебе счастья. И даже чтобы ты повстречала прекрасного  аптекаря!
Тогда вы сможете сделать маленьких аптекарят... ""
   - Мне знаком этот юмор.
   - Мне тоже. Однако я спросила, отчего в ее  словах  столько  горечи.  Она
схватила меня за руку.
   "Не обращай внимания. Я сейчас готовлюсь принять великое  решение.  Через
какое-то время ты о нем услышишь".
   "Ты не очень-то весела".
   "Я никогда не была веселой".
   "Когда мы познакомились, ты была настоящей заводилой".
   "Я разыгрывала комедию".
   "Теперь ты тоже разыгрываешь комедию, не так ли?"
   "Нет. Теперь это серьезно. Но не хочу больше ничего говорить. Я рада, что
мы с тобой встретились. Мне случалось быть злой с тобой, но в глубине души я
тебя очень люблю. У тебя будет хорошая заурядная жизнь, очень правильная,  с
работой, мужем, детьми. Ты не будешь задаваться вопросами".
   Вот, Боб, приблизительно то,  что  она  мне  сказала.  Лицо  у  нее  было
осунувшееся. Она мне пояснила, что это оттого, что ей удается заснуть только
под утро.
   - Полагаю, на ней были брюки и куртка?
   - Да.
   - Ты не помнишь, какого цвета были брюки?
   - Помню. Цвета ржавчины.
   Однако у его сестры была мания носить  одну  и  ту  же  вещь  по  две-три
недели, и брюк цвета ржавчины, о которых Боб и не подумал, в шкафу не было.
   - Будь добра, не говори никому об этом звонке. Ей бы не понравилось, если
бы она узнала, что я тебя расспрашивал.
   - Чего ты опасаешься, Боб?
   - А ты?
   - Любопытно, не думаем ли мы с тобой об одном и том же.
   - У нее в, голове были мысли о саморазрушении.
   - Ты не сообщаешь мне ничего нового. Они были у нее еще в коллеже,  но  я
говорила себе, что это составляет часть  персонажа,  которого  она  из  себя
разыгрывала. Потому что она играла роль. Не всегда одну и  ту  же.  Ей  было
нужно, чтобы ею занимались. Ей также было нужно, чтобы ею восхищались. И она
действительно была умнее нас.
   - Твоя мать не может нас слышать?
   - Нет. Она собиралась выйти из дома за покупками, когда ты позвонил. Я  в
доме одна, оба моих брата у соседей. Что ты собираешься предпринять?
   - Отправлюсь в Париж. Ты не знаешь, не было ли среди  людей,  с  которыми
она общалась в последнее время, таких, кто живет в Париже?
   - Я практически ничего не знаю о ее новых  знакомых.  Родители  отпускают
меня на вечеринки только при условии, что это происходит  у  людей,  которых
они знают.
   Какое-то время она была влюблена в него, и  они  обменялись  поцелуями  и
легкими ласками. В голосе Жанны  Дюпре  сквозила  тоска,  как  будто  ей  не
удалось его позабыть.
   - Удачи тебе, Боб.
   - Спасибо, Жанна. Будь счастлива.
   Он положил трубку и задумался, кому бы еще позвонить. Все прежние подруги
сестры рассказали бы ему меньше, чем Жанна, поскольку Одиль охотно теряла их
из виду.
   Был один парень, в которого  она  какое-то  время  была  влюблена.  Алекс
Карюс, сын доктора Карюса, с авеню де Рюмин. Боб был у него только один раз,
и на него произвела сильное  впечатление  бывшая  мастерская  художника,  из
которой его друг сделал себе комнату.
   Он позвонил ему, удача-тот оказался на месте.
   Правда, Алекса видели на улицах города главным образом вечером  и  поздно
ночью.
   - Это Боб.
   - Боб Пуэнте?
   - Да.
   - Что с тобой сталось и чему я обязан твоим звонком? Уже целых три  года,
как мы не виделись.
   Ему было девятнадцать, как и большинству друзей
   Одиль. Какое-то время в коллеже Бертюзи  было  в  ходу  выражение  "Банда
Одиль". Он тоже бросил учебу. Играл на нескольких музыкальных инструментах и
вместе с другими молодыми ребятами сколотил небольшую группу.
   - Ас моей сестрой? С ней ты часто виделся?
   - Один раз, это было вечером в пивной "Медведь", мы там ели раклет,  я  и
несколько моих дружков. Она тоже там сидела и ела, одна, за другим столиком.
Я пошел и пригласил ее за наш столик, но она не захотела.
   - Какая она была?
   - Довольно неприятная. Я спросил у нее,  по-прежнему  ли  она  играет  на
гитаре, так как она могла бы присоединиться к нам. Не скажу, чтобы  мы  были
великолепной группой, но нам несколько раз выпадал случай играть на публике,
и одна солидная женевская фирма пообещала записать  с  нами  пластинку.  Она
ответила, что уже больше года не притрагивалась к гитаре.
   - Это все?
   - Меня ждали приятели. Мне не о чем было с ней говорить.
   "Чао!"
   "Чао!"
   Она  ушла  чуть  позже,  одна,  в  ее  походке   чувствовалась   какая-то
усталость...
   - Спасибо, старина.
   - Почему ты задаешь мне эти вопросы?
   - Потому что она уехала в Париж, никого не предупредив.
   - У нее уже давно была в голове эта идея. Когда мы  говорили  о  будущем,
речь неизменно заходила о Париже. Она не понимала, как можно жить в Лозанне,
и на тех,  кто  намеревался  здесь  остаться,  смотрела  с  некоторой  долей
презрения.
   - Спасибо. Извини, что побеспокоил.
   - Через четверть часа я жду приятелей для репетиции.
   - Твой отец не жалуется на шум, который вы устраиваете?
   - Я в другом конце квартиры.
   Он положил трубку и огляделся вокруг. Это была  самая  темная  комната  в
доме, и Одиль была недалека от истины, говоря, что тут невесело.
   Их дед Урбен Пуэнте был в течение тридцати пяти  лет  профессором  права.
Дом, который теперь занимала их  семья,  принадлежал  ему.  Отец  с  матерью
обосновались здесь по настоятельным просьбам профессора, когда тот овдовел.
   У него были красивые волосы,  аккуратно  подстриженная  борода,  поначалу
светло-серая, затем белая и  блестящая.  То,  что  сегодня  служило  большой
гостиной, когдато было его кабинетом и библиотекой. И здесь тоже часть  стен
покрывали деревянные панно, а то, что  оставалось,  было  оклеено  тиснеными
обоями, имитировавшими кордовскую кожу.
   В книжных шкафах, поднимавшихся от пола до потолка, хранились тысячи книг
и переплетенных журналов, и никому никогда не пришло в голову прикоснуться к
ним.
   Урбен Пуэнте, бывший в этих местах уважаемой  фигурой,  умер  десять  лет
назад, а отец Боба, вместо того чтобы занять его место в кабинете, продолжал
работать в своей мансарде, считая ее для себя более подходящей.
   Дверь отворилась. Вошла Матильда и раздвинула столик  для  бриджа,  затем
направилась к одному из шкафов взять карты и жетоны.
   - Боб, что ты здесь делаешь?
   - Я звонил.
   - Ты что-нибудь узнал?
   - Ничего интересного. Только то, что она уже  давно  подумывала  об  этом
отъезде.
   - Ты едешь в Париж?
   - Пойду наверх, поговорю об этом с отцом.
   - Где ты собираешься ее искать среди миллионов людей?
   - У нее там есть по меньшей мере один друг или, вернее, это некто из моих
друзей, за которым она ухаживала. У нее еще есть  подруга  Эмильенна,  адрес
которой мне известен. Наконец, ведь существует же полиция...
   - И ты бы, не колеблясь, сообщил о ней в полицию?
   - Да. Тебе я могу это сказать: я боюсь за нее.
   - Я тоже. Бедная лапочка! Ты ведь знаешь, это не ее вина.
   - Очень хорошо это понимаю  и  чувствовал  бы  себя  спокойнее,  если  бы
удалось ее отыскать.
   Несколько мгновений спустя Боб постучал в дверь мансарды.
   - Входи! - услышал он.
   Должно быть, отец узнал его шаги на лестнице. Он тоже  носил  бороду,  но
рыжую, небрежно подстриженную. У  него  были  кустистые  брови,  а  из  ушей
торчали пучки волос.
   Он сидел за огромным столом - обычным, а не письменным, - который  всегда
был завален книгами, журналами, тетрадями с записями.
   Можно  ли  было  говорить  о  том,  что  его  профессиональная  жизнь  не
состоялась? Когда он сдал экзамены на кандидатскую степень по  истории,  он,
вероятно, подумывал, с одной стороны, о профессорстве, с другой стороны,  об
исследовательской деятельности.
   Познал ли он разочарование или же решил избрать самый простой путь?
   Он писал толстые труды, которые вырывали друг у друга парижские издатели,
так как все его сочинения распродавались внушительными тиражами. Он писал  в
среднем по одной книге в год, тщательно отбирая тему,  чтобы  заинтересовать
широкую публику.
   Собственно говоря, это нельзя  было  назвать  романизированной  историей,
скорее, это были незатейливые истории. Например, он воскрешал  малоизвестный
заговор  или  давал  исчерпывающий  список  любовниц  какого-нибудь  короля,
известного деятеля.
   Он писал крупным разборчивым почерком, твердым и  без  следа  нервозности
или усталости. Он знал количество страниц, которые ему нужно было  ежедневно
исписывать, и старательно  делал  это,  поощряя  себя  каждый  час  стаканом
красного вина.
   - Ты хочешь поговорить со мной о своей сестре?
   - Не только о ней.
   - Есть вещи, о которых ты предпочел бы не говорить в присутствии матери?
   - Да. Это довольно серьезно. Одиль грозится уничтожить себя, и  я  думаю,
что сейчас она на это способна.
   Отец протянул руку.
   - Дай мне прочесть ее письмо.
   - Я его уничтожил.
   - Почему?
   - Потому что в нем были слишком личные вещи.
   - Полагаю, там говорилось о твоей матери и обо мне?
   Боб очень любил своего отца и мог бы стать ему другом, если бы в чересчур
налаженной жизни Альбера Пуэнте осталось место и для  него.  Под  грубоватой
внешностью отца скрывался острый ум, но он демонстрировал его лишь в  нужных
случаях.
   Отец вздохнул.
   - Напрасно я согласился принять приглашение овдовевшего отца  и  переехал
сюда жить с семьей. Это дом  старика,  и  что  молодые  восстают,  их  можно
понять.
   - Не думаю, чтобы это было истинной причиной.
   - Я провожу весь день в этой мансарде,  где  вечный  беспорядок,  выпивая
каждый час по стакану вина. В половине десятого вечера я уже в постели, но с
половины шестого утра я на ногах и совсем один в этом доме.  -  Единственные
мои выходы в свет-это когда я отправляюсь в университетскую  библиотеку  или
встречаюсь с одним из своих издателей в Париже. Твоя  мать  добрую  половину
времени проводит в кровати, и ее главное занятие-это игра в  бридж.  Кстати,
ее приятельницы Приехали?
   - Несколько минут назад их еще не было.
   - Порой я спрашиваю себя: а все ли у нее в порядке с головой, как принято
говорить  в  народе?  Ты  слышал  ее  за  обедом.  Никакого   волнения.   Ее
единственной реакцией была боязнь, как бы эта новость  не  распространилась,
как бы об этом не прознали ее подруги. Присаживайся, сын.
   Он закурил сигару, спросил у Боба:
   - Ты будешь?
   - Нет, спасибо.
   - С какой просьбой ты ко мне пришел?
   Обычно, когда он поднимался  в  мансарду,  это  значило,  что  ему  нужны
деньги. Косвенным образом это был Снова тот же случай.
   - Я хочу поехать в Париж.
   - Надеешься ее разыскать?
   - Попытка не пытка. Я знаю двух-трех человек, с которыми  она  уже  могла
вступить в контакт или же, возможно, еще вступит.
   - Вероятно, это неплохая идея. Ты боишься, ведь так?
   - Да.
   - Она тебе об этом написала?
   - О желании умереть? Да.
   - Все же не говори ничего об этом матери. Я опасаюсь того же, что и ты.
   Он достал  из  кармана  брюк  толстый  бумажник,  принялся  пересчитывать
стофранковые купюры.
   - Вот пять. Если тебе потребуется больше,  тут  же  дай  мне  телеграмму.
Когда ты уезжаешь?
   - Шестичасовым экспрессом.
   Отец, по своему обыкновению, подставил лоб, и Боб коснулся его губами.
   - Ты остановишься на улице Гей-Люссака?
   Боб, как и его отец, обычно останавливался там  в  отеле  "Меркатор".  Он
находился в самом центре Латинского квартала, в двух  шагах  от  Сорбонны  и
Люксембургского сада. Его владельца звали уже не Меркатором, - вероятно,  их
сменилось не одно поколение - он откликался на фамилию, которая очень шла  к
его толстощекому лицу и тучному телу: мсье Бедон [1].
   - Если ты не получишь от меня вестей, значит, мне нечего тебе сказать.
   Отец проводил его взглядом до двери, взглянул на часы и потянулся рукой к
бутылке. Прошло уже лишних три минуты.


   Глава вторая

   Боб взял с собой лишь чемоданчик, в котором помимо небольшого  количества
нижнего белья лежали фланелевые брюки и пара запасной обуви на  тот  случай,
если его застигнет сильный дождь.
   Покидая виллу, он намеренно не стал  заходить  в  гостиную,  где  болтали
приятельницы его матери, так что с последней он не попрощался. Зато он зашел
на кухню.
   - Я знала, что ты поедешь, - сказала ему  Матильда  -  Боб,  сделай  все,
чтобы найти ее. Не знаю почему, но у  меня  такое  чувство,  что  ее  угроза
серьезна. Я давно уже замечаю в ней что-то болезненное.
   Он вышел из сада и как бы попрощался со своим деревом, на которое  падали
красноватые отсветы заходящего солнца. Они были видны и по ту сторону города
- на поверхности озера.
   Широко ступая, он пошел вниз по улице, пересек  парк  Мон-Репо  и  поймал
такси.
   - На вокзал.
   Большую часть времени в поезде он продремал В вагоне-ресторане он спросил
у метрдотеля:
   - Вы вчера работали на этом направлении?
   - Да, мсье.
   -  Вы  не  заметили  молоденькой  девушки,  выглядевшей  удрученной   или
взвинченной?
   - Знаете, мы их столько видим...
   Он показал ему фотографию сестры.
   - Кажется, она сидела вон в том углу. За тем столиком  для  двоих.  Вошла
одна,  но  ее  визави  не  замедлил  с  ней  заговорить,  и   они   покинули
вагон-ресторан.
   - На кого он похож?
   - Ну, еще довольно молодой. Что-то около сорока.
   В Париже Боб отправился на улицу Гей-Люссака. Здание гостиницы было самым
маленьким на этой улице, всего четыре этажа,  тесно  зажатым  между  шести-,
семиэтажными домами. Позади стойки через раскрытую дверь можно  было  видеть
хозяина, мсье Бедона, склонившегося над кипой бумаг.
   - Подумать только! Мсье Боб... Какими судьбами?
   - Не очень-то счастливыми. Прежде всего, скажите мне, здесь случайно  нет
моей сестры?
   - Нет. Она уже полгода, как не приезжала.
   - Вы ничего не заметили во время ее последнего приезда?
   - Она пробыла всего три дня.
   - Ну, это мне известно.
   - Она отправилась в город в первый же вечер после  того,  как  отнесла  в
номер свой чемодан, заявив при этом, что собирается пойти подышать воздухом.
В действительности же, вам я могу это сказать, она вернулась лишь  в  четыре
утра.
   - Как она выглядела?
   - Как будто в полном порядке. Ключ ей выдал старый Виктор. Какое-то время
они болтали. Она сейчас в Париже?
   - Возможно.
   - Мне кажется странным, что она не остановилась, как обычно, у нас.
   Мсье Бедон нахмурил брови.
   - Вы ее разыскиваете?
   - Можно сказать, да. Она уехала из дому, никого не предупредив.
   - Очевидно, она весьма независимая барышня.
   - А в две  другие  ночи,  которые  сестра  провела  в  Париже,  она  тоже
возвращалась под утро?
   - Вынужден вам сказать, что да.
   - А в прошлые приезды с ней такое случалось?
   - Чтобы три ночи кряду - такого никогда. Днем она практически не выходила
на улицу. В два часа заказала в номер сандвичи, затем,  должно  быть,  снова
уснула. Она отправилась в город, когда настало время ужина.
   - Спасибо, мсье Бедон.
   Тот снял с доски ключ и протянул ему.
   - Двенадцатый, тот, что был у вас в прошлый раз.
   Он узнал эту комнату, с ее обоями в цветочек, медной кроватью  и  большим
зеркальным шкафом.
   Как и шестью месяцами раньше его сестра, он  тут  же  снова  спустился  в
холл, кивнул хозяину и направился в сторону бульвара Сен-Жермен. То, что  он
только что услышал от  мсье  Бедона  о  последнем  приезде  Одиль  в  Париж,
напомнило ему об одной ее фразе.
   "Я открыла для себя в Сен-Жермен-де-Пре  потрясный  ночной  кабачок.  Там
всего пять музыкантов, но им удается создать такую грохочущую атмосферу.  Он
совсем маленький. Называется "Каннибал".
   Туда-то он на всякий случай и направился. Не без труда отыскал он вывеску
и лестницу в полуподвал, откуда доносилась поп-музыка.
   Заведение оказалось и в самом деле небольшим. В  зале  могло  поместиться
десятка три посетителей, но сейчас он был заполнен лишь наполовину. На узкой
эстраде - пять длинноволосых музыкантов, самые длинные волосы у гитариста.
   - Вы один? - спросил у Боба хозяин с весьма сильным шведским акцентом.
   - Да.
   - Это ничего. Присаживайтесь за этот столик. Что вы будете пить?
   - Виски.
   Его обслужила красивая девушка, носившая самую короткую юбку, которую  он
когда-либо видел.
   В зале были главным образом пары, влюбленные, некоторые из них  танцевали
на крошечной площадке.
   - Скажите, это тот же оркестр, что был здесь и полгода назад?
   - Да, мсье. Вот уже полгода,  как  они  здесь  работают.  Хорошо  играют,
правда?
   - Да, разумеется.
   Ему пришлось подождать с полчаса, пока музыканты не сделают перерыв. Трое
из них остались на своих местах и закурили. Один направился к бару, а другой
пошел к выходу. Это был гитарист. Боб проследовал за ним на тротуар, где тот
дышал воздухом.
   У него  была  светлая  жидкая  борода,  и  он  казался  очень  юным,  еще
сохранившим румянец на щеках.
   - Сигарету?
   Гитарист взял.
   - Спасибо.
   - Часто бывает, что женщины приходят к вам в ресторан одни?
   - Редко, а профессионалки - никогда.  Хозяин  этого  не  хочет.  Забавно,
конечно, но он весьма стыдлив на свой манер.
   - Мне бы хотелось знать: вам знакомо это лицо?
   Он показал ему фотографию Одиль, которую его собеседник взял и отправился
разглядывать под газовым рожком.
   Возвращая снимок, он, казалось, колебался.
   - Кем она вам приходится?
   - Сестрой. Но ничего не бойтесь. Ей предоставлена полная свобода, и  я  в
курсе большей части ее любовных похождений.
   - Вы в этом уверены?
   - Да.
   - Она вам рассказывала обо мне?
   - О вас нет, но о "Каннибале - да. Вы переспали с ней, ведь так?
   - Да.
   - И она первая с вами заговорила?
   - Да.
   - Узнаю свою сестру.
   - Ей хотелось поговорить о гитаре. Она тоже на ней играет.
   - Да, играла. Что еще она вам рассказала?
   - Что живет в Лозанне, в старом доме, принадлежавшем еще  ее  прадеду,  и
что ей в нем до смерти скучно. Я спросил у нее, почему она не переберется  в
Париж, и она ответила, что у нее нет ни денег, ни профессии.
   "Все, на что я была бы  способна,  -  вздохнула  она,  -  это  стоять  за
прилавком магазина".
   - Она оставалась до закрытия?
   - Да.
   - И пошла к вам домой?
   Привести кого-нибудь в гостиницу "Меркатор" Одаль бы не осмелилась.
   -  Если  это  можно  назвать  домом.  У   меня   плохо   обставленная   и
малоаппетитная комнатенка в меблирашке на улице Муфтар.
   - И она туда с вами пошла.
   - Да. Мы с ней занимались не  только  любовью.  Она  много  рассказывала.
Нужно сказать, она до этого пропустила два-три стаканчика.
   - О чем она рассказывала?
   - О себе. Она завидовала, что у меня есть профессия, хотя я и зарабатываю
мало денег. Жалела, что забросила гитару.
   "И так во всем, - вздыхала она. - Я берусь за что-нибудь с увлечением,  и
кажется, что наконец-то я спасена, что я нашла свой путь. Потом, через месяц
или через полгода, я чувствую себя так, будто сражалась с  пустотой.  Ничего
уже не существует, я себе отвратительна... ".
   - Я ее хорошо знаю, и мне она тоже часто признавалась в этом.
   - Знаете, ведь заниматься любовью для нее не главное.
   - Я всегда это подозревал.
   - Ей хочется сделать так, чтобы ее партнер получил наслаждение,  но  сама
она его не получает. Мне нужно возвращаться. Через полчаса  будет  еще  один
перерыв.
   Боб снова сел за столик и заказал еще одну порцию виски.
   - Вы ни разу здесь не были? - спросил хозяин.
   - Нет. Зато некоторое  время  назад  сюда  несколько  раз  приходила  моя
сестра.
   Он  показал  ему  снимок,  и  человек  со  скандинавским  акцентом  узнал
изображенную на нем девушку.
   - Красивая девушка. Она часами просиживала в своем углу, тот, что  слева,
возле оркестра. Уходила, лишь когда мы закрывались.  А  сколько  ей  лет  на
самом деле?
   - Когда вы с ней познакомились, ей не было  восемнадцати.  А  сейчас  уже
есть.
   - Она не приехала в Париж вместе с вами?
   - Нет. Она приехала сюда одна, и я ее разыскиваю.
   Хозяин непроизвольно  посмотрел  в  сторону  гитариста,  и  Боб  поспешил
сказать:
   - Знаю. Я только что говорил с ним на тротуаре.
   - Ему ничего не известно?
   - В этот ее приезд он с ней еще не  виделся.  Она  должна  была  приехать
вчера вечером.
   - Я тоже ее не видел. Похоже, вы беспокоитесь.
   - Да. Она уехала из дома очень подавленной. В  письме,  которое  она  мне
оставила, Одиль пишет, что хочет покончить с собой.
   - Вы надеялись, что она придет сюда?
   - Да. Вам она не делала никаких признаний?
   - Нет. Я довольствовался тем, что дважды пригласил ее  на  танец,  и  оба
раза она согласилась.
   Спустя полчаса к нему за столик подсел гитарист.
   - Виски?
   - Нет. Пива. Мне жарко. Одно пиво, Люсьенна.
   - И еще одну порцию виски.
   - Хозяину удалось сообщить вам что-нибудь интересное?
   - Нет. Он танцевал с ней, но она с ним почти не разговаривала. По-вашему,
он с ней переспал?
   - Нет. Это не в его стиле. И потом, Люсьенна не  позволила  бы.  Они  уже
больше года живут вместе.
   - Вы ничего не  припоминаете,  может,  какое-нибудь  случайно  оброненное
слово, которое могло бы навести меня на след сестры?
   - Вы бы хотели отвезти ее назад в Лозанну?
   - Совсем  не  обязательно.  Я  даже  не  уверен,  что  стал  бы  сообщать
родителям, если  бы  нашел  ее.  Я  разыскиваю  сестру,  чтобы  помешать  ей
совершить непоправимую глупость.
   - Она весьма неглупая девушка и, судит о себе трезво.
   - Знаю.
   - Она очень несчастна. Приходила сюда три вечера подряд.
   - Все три вечера вы отправлялись на улицу Муфтар?
   - Я не мог пойти к ней в  гостиницу,  у  этой  гостиницы  такое  странное
название...
   - "Меркатор".
   - Да. Кажется, там имеет обыкновение останавливаться все семейство, и она
уже бывала в ней, когда была маленькой.
   - Это правда.
   -  Она  и  очень  сложная,  и   одновременно   очень   простая.   Вернее,
простодушная. Мы с ней до этого не были знакомы, а она  в  первый  же  вечер
призналась мне в таких вещах, которые  поверяют  только  старому  другу.  Во
вторую ночь она попросила меня захватить с  собой  гитару.  Она  разлеглась,
обнаженная, на постели, хотела, чтобы я поиграл  для  нее  одной.  Это  ведь
говорит о романтическом характере, не так ли?
   Боб не ответил. Он размышлял, пытаясь расставить по местам полученные  им
таким путем сведения.
   - Ваше здоровье.
   - Ваше здоровье.
   - Она не рассказывала вам о каком-нибудь друге или подруге, которые  есть
у нее в Париже?
   - Она рассказывала мне об одном друге, но он, скорее, ваш друг.
   - Люсьен Данж?
   - Его имени я не знаю. Знаю только, что он как-то связан с кино.
   - Тогда это он и есть. С ним она тоже спала?
   - Этого она мне не говорила. Еще она рассказывала мне об одной  подружке,
которая занимается историей искусств.
   - Эмильенна?
   - Вполне возможно, что она называла мне именно это имя.
   И, несколько замявшись, музыкант добавил:
   - Прошу извинить меня за то, что произошло. Клянусь, у меня  и  в  мыслях
этого не было. Я не  хочу  перекладывать  вину  на  нее,  но  я  сам  первым
удивился. Мне нужно снова приниматься за работу. Спасибо за пиво.
   Он протянул руку.
   - Меня зовут Кристиан Вермелен. Я из  Рубэ.  Я  тоже  все  бросил,  чтобы
перебраться в Париж.
   У него была искренняя, чуть робкая улыбка.
   - Надеюсь, мы еще увидимся. И желаю вам найти ее. Если  она  придет  сюда
или ко мне, я вам позвоню. Вы сказали, гостиница "Меркатор"?
   - Да, на улице Гей-Люссака.
   Боб подозвал Люсьенну и расплатился. В дверях ему пожал руку хозяин.
   - Удачи.
   Никто над ним не смеялся, во всяком случае, здешние люди сохранили добрые
воспоминания об Одиль.
   Он вернулся в гостиницу пешком. Конечно, образ сестры в его мозгу делался
все точнее. Он сознавал, что до сих пор не знал ее  по-настоящему.  А  между
тем они ведь прекрасно ладили друг с другом.  Неужели  узнать  по-настоящему
кого-нибудь из членов его семьи невозможно?
   Он воображал ее обнаженной в постели на улице  Муфтар,  как  она  просит,
чтобы ей играли на гитаре, и слушает, уставившись в потолок.
   Для него не являлось тайной, что она уже сменила несколько любовников,  и
он подозревал, что она фригидна.
   Чего ей хотелось, так это говорить, говорить с кем-нибудь,  кого  она  не
знала и кто слушал ее с интересом.
   Она была не уверена в себе. Или, вернее, когда как:  в  иные  моменты  ее
излишняя самоуверенность кружила ей голову. Ей было необходимо найти  способ
проявить свои чувства, самоутвердиться,  показать,  что  она  необыкновенная
девушка.
   После чего наступал приступ самоуничижения, как тот, когда  она  написала
письмо, которое отправила ему. У себя в номере он перечел его. Теперь, из-за
рассказа музыканта, оно взволновало его больше, чем в первый раз.
   Его окружало пять миллионов человеческих существ, а он  искал  среди  них
одно - девушку, которая не хотела, чтобы ее нашли, которая,  возможно,  была
уже мертва.
   Почему она не хотела, чтобы ее тело нашли? Не было  ли  это  своего  рода
вызовом? И как она рассчитывала взяться за такое дело?
   В конце концов он заснул. Когда он проснулся, утро было в самом  разгаре,
над городом стоял легкий желтоватый туман. Он брился, когда  вдруг  зазвонил
телефон.
   Боб бросился к нему, надеясь на Бог весть что, но голос на  другом  конце
провода принадлежал его отцу.
   - Полагаю, у тебя нет ничего нового?
   - Нет. Но я знаю, где она провела три вечера в свой  последний  приезд  в
Париж.
   - Где же?
   - В одном ночном кабачке на бульваре Сен-Жермен.
   - Одна?
   - Она отправилась туда одна и познакомилась с одним из музыкантов.
   - Догадываюсь, что произошло.
   - Да.
   - Ему ничего не известно?
   - Нет. Он мне много рассказал о ней. И хозяин кабачка тоже.
   - Что ты собираешься делать?
   - Буду и дальше расспрашивать людей. Есть два-три человека  в  Париже,  с
которыми она была знакома. Может, она связалась с ними?
   - Хорошо бы. Держи меня в курсе. Сегодня утром я  не  способен  работать.
Изнываю один на своей мансарде.
   - До скорого.
   - До скорого. Желательно с добрыми вестями.
   Боб был удивлен. Неожиданно для себя он открывал отца, отличного от  того
образа, который давно  считал  для  себя  отцовским.  Ему  вспомнилось,  что
неоднократно повторяла ему сестра.
   "Папа - старый эгоист, только и думает что о своей работе и красном вине.
Что до мамы, то ее взгляд устремлен внутрь себя самой".
   Однако отец только что позвонил, а ведь для этого ему пришлось спуститься
в гостиную, так как именно там  находился  единственный  в  доме  телефонный
аппарат. Раз десять заводил он речь о том, чтобы установить телефон у себя в
кабинете, но так и не сделал этого.
   Чувствовалось, что этот человек сильно озабочен, подавлен.
   Только Одиль из-за ее собственного возраста он казался старым.  На  самом
же деле он только-только разменял пятый десяток и был полон сил.
   У Боба не было адреса Эмильенны, которая  скорее  являлась  приятельницей
сестры, чем его собственной. Он отправился в Сорбонну, где попытался навести
справки в секретариате. Это оказалось непростым делом.  Первые  служащие,  к
которым он обратился, ничего не знали.
   - Какая у нее специальность?
   - История искусств.
   - Обратитесь в двадцать первый кабинет.
   В двадцать первом кабинете на него посмотрели настороженно.
   - Она ваша родственница?
   - Нет. Подруга моей сестры.
   - А зачем вам нужен ее адрес?
   - Чтобы она помогла мне отыскать сестру.
   - Она пропала?
   - Да.
   - А ушла из дома по своей воле?
   - Да.
   - Сколько ей лет?
   - Восемнадцать.
   - Откуда вы?
   - Из Лозанны.
   - И ваша  сестра  покинула  дом,  чтобы  перебраться  в  Париж.  Она  уже
приезжала сюда?
   - Несколько раз, но это происходило с согласия моих родителей.
   - Посмотрим, что я могу для вас сделать.
   Сотрудник прошел в другой кабинет, дверь которого осталась  открытой,  но
говорил он тихо, и Бобу было  не  разобрать  слов.  Наконец  он  вернулся  и
сказал:
   - Минуточку.
   Открыв металлический ящик, полный розовых карточек, он, порывшись,  вынул
в конце концов одну.
   - Эмильенна Лот, авеню де ла Саллаз?
   - Да.
   - Ее адрес в Париже - Отель "де ла Нева", на улице дез Эколь.
   - Благодарю вас.
   - Вы знаете, в котором часу у нее заканчиваются занятия?
   - Так много я и не прошу.
   Гостиница оказалась на самом деле  семейным  пансионом  в  доме,  который
когда-то, должно быть, был просторным особняком.  Стены  выкрашены  в  белый
цвет, зеленые ставни как в деревне. Наличие с каждой стороны двери по скамье
дополняло иллюзию.
   В момент появления там Боба солнечные лучи падали прямо на фасад, и дверь
была открыта; крупная девица в  платье,  несколько  растерзанном  на  груди,
стояла в коридоре на коленях и намыливала плиточный пол.
   - Вы не знаете, мадемуазель Лот у себя?
   - Как вы сказали?
   - Мадемуазель Лот. Эмильенна Лот.
   - Я знаю мадемуазель Лот, но вот наверху ли она сейчас? В разные дни  она
возвращается по-разному. Пойду позову хозяйку.
   Та появилась из глубины коридора, вытирая руки о фартук в мелкую клетку.
   - Вы желаете видеть мадемуазель Эмильенну?
   - Да.
   - Сейчас ее здесь нет. Я подаю своим постояльцам завтрак, затем, в восемь
часов, ужин. Что касается  обеда,  то  они  питаются  в  том  квартале,  где
работают. Вы ее родственник?
   - Нет. Мы с сестрой учились с ней вместе в  одном  коллеже  в  Лозанне  и
подружились.
   Приземистая и дородная, хозяйка напоминала Матильду, когда бы той было на
десяток лет меньше.
   - Вы не скажете, примерно в какое время у меня больше шансов застать ее?
   - Чаще всего она возвращается довольно рано, около половины седьмого  или
в семь.
   - Я вернусь сюда в это время. Вы не знаете, ее  не  навещала  вчера  днем
молодая девушка?
   - Я никого не видела, но я могла в этот момент быть у себя на кухне.
   - Благодарю вас.
   Он осторожно прошагал по мыльной воде, заполнившей весь коридор, и вскоре
вновь оказался на улице.  На  всякий  случай  он  сюда  вернется.  Ему  было
известно, что в какой-то момент его  сестра  поссорилась  с  Эмильенной,  но
впоследствии они помирились, Одиль перессорилась со всеми одноклассниками  и
со всеми подругами, с которыми проводила время.
   Боб никогда не заводил скоропалительной дружбы. Он никогда ни в  кого  не
влюблялся. В годы учебы в коллеже, затем в гимназии у  него  было  несколько
приятелей, но он почти не встречался с  ними  после  занятий.  Подруг  своей
сестры он знал лучше, потому что те приходили к ним домой и они  все  вместе
занимались музыкой. С некоторыми из них он завел легкий флирт,  хотя  они  и
были гораздо моложе его. Он не помнил,  чтобы  он  флиртовал  с  Эмильенной,
большой костлявой дылдой с длиннющим носом.
   Он направился пешком в сторону улицы де Сен и отыскал довольно невзрачный
отель, в котором жил Люсьен Данж. Слева от  двери  красовалась  традиционная
вывеска под мрамор, гласившая:
   Меблированные комнаты
   Сдаются на дни, на недели и на месяцы
   В коридоре имелось окошечко,  выходившее  на  что-то  вроде  клетушки,  в
которой можно было разглядеть письменный стол, доску с  ключами  и  облезлое
кресло. Там читала газету  огромная  женщина  с  голыми  опухшими  ногами  в
красных шлепанцах.
   - Извините, мадам. Я ищу мсье Данжа.
   - Его тут нет.
   - Но он по-прежнему живет у вас?
   - Конечно. Где бы еще он нашел за такие деньги номер с водопроводом.
   - Вы не знаете, когда он вернется?
   - Сейчас он на съемках  где-то  в  окрестностях  Парижа,  может,  даже  в
пригороде. Они снимают на натуре, как это принято у них говорить. Так что  у
них нет четкого расписания.
   - А ужинает он здесь?
   - Нет. Обычно  в  небольшой  забегаловке  на  улице  де  Бюси.  Но  когда
снимается, то чаще всего ужинает со съемочной группой.
   - Когда у меня больше шансов его застать?
   - Не знаю. Если все будет в порядке, то около десяти часов.  Если  же  он
пропустит стаканчик, то уже не  сможет  остановиться  и  появится  здесь  не
раньше полуночи.
   - Благодарю вас.
   - Надеюсь, вас сюда послали не его родители?
   - А что? Он опасается их визита?
   - Он  постоянно  боится,  как  бы  они  не  пришли  за  ним.  Хотя  он  и
совершеннолетний, но мать наводит на него страх. Похоже, она ужасная.
   Семейство Данж обитало в квартале Тюннель. У него было четыре сестры, все
намного младше его, они учились в коллеже. Отец работал кассиром в одном  из
швейцарских банков. Боб с ним встречался. У него  был  симпатичный,  хотя  и
чуть чопорный вид. Что касается матери, то Боб ее никогда не видел.
   Он дал себе отсрочку до  следующего  дня,  чтобы  потом  уже  сообщить  в
полицию. Он знал, что существует бюро розыска в интересах семей. Коль  скоро
он проходил мимо  комиссариата,  то  вошел  туда  и  стал  дожидаться  своей
очереди, облокотившись о некое подобие стойки. Боб с удивлением отметил  про
себя,   что   помещения   тут   оказались   светлыми   и   чистыми,    стены
свежевыкрашенными.
   - Вы по повестке?
   - Нет. Я желал бы получить справку. В какую службу обращаться, если исчез
человек?
   - Кто-то из ваших родных?
   - Моя сестра.
   - Несовершеннолетняя?
   - Нет. Ей восемнадцать.
   - Как давно ее уже нет?
   - Вот уже два дня.
   - Может, это просто побег?
   - С ней такого никогда не случалось.
   Послушайте. Как бы там ни было, это не мой вопрос.
   Вы найдете бюро розыска пропавших родственников  в  Четвертом  округе  по
адресу улица дез Юрсен, одиннадцать. Это в том же  здании,  что  и  дирекция
гигиены и общественной безопасности. Спросите четвертый кабинет.
   Нужно было только пересечь Сену. Бюро находилось возле набережной Цветов,
но он еще не решался подключить к этому делу полицию. Он предпочитал  прежде
испробовать все, что было в его силах, затем позвонить отцу.
   Боб провел час за чтением газеты на одной из террас бульвара  Сен-Жермен,
поскольку было еще очень тепло. Затем немного прошелся и в конце концов,  за
неимением лучшего, заглянул в кинотеатр.
   Когда он чуть раньше семи явился в семейный пансион, знакомая ему женщина
спросила:
   - Как вас зовут?
   - Боб. Боб Пуэнте.
   - Подождите меня здесь, - сказала она и, придерживая подол  юбки  руками,
стала подниматься по лестнице. Вернувшись, женщина объявила:
   - Она сейчас спустится. Проходите сюда.
   Они пересекли столовую, где на круглом столе стояли шесть-семь  приборов,
и вошли в гостиную, в которой стоял прямо-таки деревенский запах, во  всяком
случае, там пахло рагу.
   Его не встретили с распростертыми объятиями. Когда туда, в свою  очередь,
вошла Эмильенна, то она взглянула на него с любопытством и с холодком.
   - Кажется, ты хотел меня видеть?
   - Да. Ты была подругой Одиль.
   - Тебе прекрасно известно, что у Одиль не было подруг.
   - Ты не встречалась с ней недавно?
   - С нашей последней встречи на улице де Бур прошло больше года.
   - Она не пыталась встретиться с тобой здесь, в Париже?
   - Если бы она меня спрашивала, мне бы передали. Должна ли я это  понимать
как то, что она пропала?
   - Да.
   - У тебя не найдется сигареты?
   Он протянул ей спичку и закурил сам, усевшись в одно из кресел, обтянутых
зеленым репсом.
   Она села напротив.
   - Когда это случилось?
   - Два дня назад.
   - А ты уверен, что она в Париже?
   - А где же еще?
   - Рано или поздно она вернется. Ей в очередной раз захотелось  вызвать  к
себе интерес. Она никогда не соглашалась быть такой, как все.
   - Знаю. От этого мне не легче. Она отчаялась. Думает только о том, как бы
исчезнуть.
   - Послушай, Боб. Попытайся  взглянуть  на  вещи  хладнокровно.  Если  она
настолько отчаялась, что готова покончить с собой, то ей нет никакого резона
приезжать для этого в Париж. В Лозанне у нее было столько  же  возможностей,
сколько и здесь.
   - Она не хочет, чтобы ее обнаружили, чтобы обнаружили ее тело.
   - И как она  собирается  это  устроить?  Закопает  себя  сама?  Если  она
бросится в Сену, то рано или поздно тело всплывет.
   - Может, оно будет неузнаваемым.
   - Кроме того, зачем бы она стала навещать меня? Чтобы  объявить  о  своем
решении и таким образом лишь еще более упростить опознание своего тела? Есть
еще один момент. Видишь, я говорю с тобой  откровенно.  Эта  история  вокруг
того, чтобы ее не нашли, - в  этом  снова  вся  Одиль.  Она  знает,  что  ее
опознают, устроят ей похороны, на которые придут все ее знакомые.
   Он вздохнул:
   - Может, ты и права.
   - Видишь ли, ей всегда  доставляло  удовольствие  усложнять  себе  жизнь.
Когда ей только-только исполнилось пятнадцать, она принялась нашептывать  то
одной, то другой из нас, что она уже не девственница.
   "А ты еще - да? - спрашивала она.
   И если ей отвечали, что да, то она смотрела на нас с удивлением и  вместе
с тем с жалостью, как если бы мы были какими-нибудь увечными.
   "Это был не парень из коллежа, а взрослый мужчина.
   Мне бы не хотелось спать с одноклассником".
   Она  прожужжала  нам  все  уши  о  своей  потерянной  девственности,  так
продолжалось больше месяца. Все об этом знали, мальчики из класса тоже,  они
с любопытством поглядывали на нее.
   Примерно в это же время она перешла  на  "ты"  с  двумя  самыми  молодыми
преподавателями. Не знаю, было ли что-нибудь между ними. Не думаю.
   Она повадилась ходить в маленький ресторанчик возле де  Бетюзи,  где  они
обычно обедали, и выпивала там стакан фруктового сока, а порой еще съедала и
сандвич, и случалось, их видели сидящими  за  одним  столиком,  причем  она,
несмотря на школьный устав, не стеснялась курить в их присутствии.
   - Я все это знаю, Эмильенна.
   - Тогда зачем ты меня расспрашиваешь?
   - Потому что я пытаюсь отыскать ее. Конечно, у нее есть свои  недостатки.
Но это не основание для того, чтобы позволить ей совершить непоправимое.
   - Именно это я и пытаюсь тебе вдолбить. Это игра.
   Она всегда играет ту или иную роль. Когда она  узнала,  что  я  собираюсь
брать уроки декоративного искусства в Веве, она захотела  заняться  тем  же,
хотя ни разу в жизни не брала в руки кисть. Спустя два  месяца  она  бросила
это занятие. Ведь нужно было ездить ранним поездом и работать серьезно,  без
перекуров.
   Все, что говорила Эмильенна, было правдой. Она, конечно  же,  говорила  о
его сестре, но делала это с холодком,  и  портрет,  вырисовывавшийся  из  ее
рассказа,  по  сути,  не  был  похожим.  Между  этими  двумя  женщинами   не
существовало никакой симпатии.
   - Что ж! Спасибо, что ты приняла меня.
   - Что ты собираешься делать?
   - Буду продолжать.
   - Она знает в Париже  не  так  уж  много  людей.  Сколько  раз  она  сюда
приезжала?
   - Одна - раза четыре или пять. Всегда на несколько дней.  Когда  мы  были
помладше, родители дважды брали нас в поездку и показывали нам город.
   - Ты хороший парень. Боб. Желаю тебе удачи.
   После того как он с ней расстался, его уже не покидало  чувство  тревоги.
Он не строил никаких иллюзий насчет характера своей сестры, но вот ее только
что, за какие-то минуты, облили грязью. Ее образ, каким  ему  его  подавали,
был истинным в своих главных чертах,  но  в  то  же  время  он  был  ложным,
поскольку ему не хватало какой-то трепетности, которая  всегда  ощущалась  в
Одиль, некоторой жажды жизни, абсолюта.
   Ему было трудно выразить словами то, что он о ней думал. Может, она  была
немногим лучше такой девицы, как Эмильенна, которую большинство ее подруг  и
родители ставили ей в пример?
   Что-то, какая-то внутренняя сила толкала ее, заставляя идти до конца,  не
заботясь о том, что о ней  думают  другие.  Пожалуй,  лучше  всех  ее  понял
гитарист.
   Он медленно пошел в сторону улицы де Сен, на  всякий  случай  заглянул  в
"Отель де Рапен", где возилась на кухне толстая хозяйка.
   - Мой друг вернулся?
   - Десять минут назад. Вам повезло. Они снимали на набережной  со  стороны
Корбея, и он свалился в Сену. Сейчас он переодевается, если  только  у  него
есть сменный костюм.
   - Какой это этаж?
   - Тридцать первый номер, на четвертом.
   Должно быть, это было  наверху,  где  находились  самые  дешевые  номера,
поскольку ковер на лестнице был только на первых трех этажах. Он  постучался
в дверь.
   - Кто там?
   - Боб.
   - Боб Пуэнте?
   - Да.
   - Минутку. Я натягиваю трусы.
   Он отворил чуть позже. На полу валялась скрученная в ком  одежда,  вокруг
нее образовалась лужица.
   Стоя посреди отнюдь не большой комнаты, Люсьен  Данж  натягивал  на  себя
джинсы и желтую футболку.
   - Меня столкнул в воду этот идиот звукорежиссер, когда,  не  предупредив,
сделал несколько шагов назад. Не мог же я оставаться там, когда я так вымок.
Пришлось взять такси, поскольку у нас не было  свободной  машины.  Бюджет  у
фильма маленький, и почти все съемки проходят на натуре.
   - Ты доволен?
   -  За  исключением  моего  вынужденного  купания,  да.  Я  теперь  второй
ассистент. Это прогресс. Еще месяц назад я был всего лишь стажером.
   - Рассчитываешь стать режиссером?
   - Еще как рассчитываю!
   Это был небольшой человечек,  смешно  сложенный,  при  ходьбе  он  ставил
ступни боком. Лицо у него было как резиновое, и он беспрерывно гримасничал.
   - Ты поужинаешь со мной?
   - При условии, что каждый платит за себя.
   - Идет. Чему я обязан удовольствием видеть тебя?
   - Очень скоро я тебе об этом скажу.
   Люсьен  натянул  носки,  надел  черные  полотняные  туфли  на  веревочной
подошве.
   - Пошли. В двух шагах отсюда есть симпатичное бистро.
   Это и в самом деле было бистро,  которое,  по-видимому,  посещали  только
завсегдатаи, так как ничто здесь не притягивало взора. Мебели  "Формика"  не
было. Деревянные столы, оловянная стойка, хозяин  в  рубашке  с  засученными
рукавами и в синем фартуке.
   - Добрый вечер, мсье Люсьен. Что вам подать?
   - Один "Пикон гренадин".
   - А вам, мсье?
   - Стакан вина.
   - Божоле? Рекомендую. Мне его присылает оттуда мой зять.
   Боб подошел к грифельной доске, на которой было написано  меню.  Мидии  в
луковом соусе, телячье рагу под белым соусом. Сыры. Яблочный торт.
   Они пошли и сели со своими бокалами за один из столиков, из  кухни  вышла
высокая девица в черном платье и белом фартуке и направилась к ним.
   - Так вы ужинаете здесь со своим другом, мсье Люсьен?
   - Да.
   - Подать вам то, что в меню?
   - Ты будешь мидии? - спросил он у Боба.
   - С удовольствием.
   - Тогда то, что в меню, Леонтина.
   - Вам прекрасно известно, что меня зовут не Леонтина.
   - По-моему, это имя вам очень подходит. Вашим родителям следовало назвать
вас Леонтиной.
   Он подмигнул Бобу и шлепнул официантку по заду.
   - Не стыдно вам?
   - Нисколечки.
   - А что подумает ваш друг?
   - Что мы прекрасно ладим и что вы понимаете шутки.
   Когда она отошла от них, он негромко произнес:
   - Ну, что там у тебя?
   - Полагаю, ты не виделся с моей сестрой?
   - Когда?
   - К примеру, вчера или позавчера.
   - В последний раз я видел ее не меньше трех  лет  назад.  Скажи-ка,  она,
наверное, сейчас чертовски красивая девушка. Тогда она  выглядела  несколько
худоватой и у нее не было груди.
   - Теперь есть.
   - Занятная девица. Наверное, снимается.
   - Почему ты так решил?
   - Ты ее знаешь лучше, чем я, учитывая, что ты ее брат. Но я давно за  ней
наблюдал. Она вдруг  решает  быть  таким-то  персонажем,  и  можно  было  бы
поклясться, что она не разыгрывает комедию, а автоматически становится  этим
персонажем. Впрочем, я думаю, что так оно и есть. Когда  же  она  устает  от
роли или когда это уже больше не шокирует людей, она выбирает для себя новую
кожу.
   - То, что ты говоришь, весьма похоже на правду.
   - Вот почему я говорю о кино. У нее была бы возможность при каждой  новой
съемке становиться другим человеком.
   Он прервал свою мысль, чтобы обратиться к  официантке,  которая  принесла
мидий.
   - Бутылку божоле, Леонтина. Мой друг говорит, что оно очень хорошее.
   Затем спросил у Боба:
   - Она в Париже?
   - Должна быть здесь. Так она объявила в своем письме.
   - Уехала, не предупредив?
   - Да. И грозится исчезнуть навсегда. Я расспрашиваю ее парижских знакомых
в надежде, что она навестила кого-нибудь из них.
   - Это ничего не дало?
   - Пока нет. Завтра пойду в бюро розысков в интересах семей.
   - Это так серьезно?
   - Ты сам только что это сказал. Она выбирает себе  роль  и  действительно
становится этим персонажем.
   - Бедная Одиль. По сути дела, она хорошая девушка. Я бы даже сказал,  что
она лучше большинства своих подруг.


   Глава третья

   Если Одиль еще не  привела  свой  план  в  исполнение,  то  вряд  ли  она
просидела целый день и целую ночь в четырех стенах гостиничного номера.
   Наверняка она выходила в город, скорее вечером, а не утром  или  днем,  и
как можно позднее.
   Ночные рестораны на Елисейских полях были не в ее вкусе, она  считала  их
снобистскими. Что до Монмартра, то он, на ее взгляд, был не  чем  иным,  как
большой ловушкой для доверчивых иностранцев.
   Для  нее   существовал   только   Левый   берег   и,   главным   образом,
Сен-Жермен-де-Пре.
   За неимением хотя бы самой  малой  зацепки,  Боб  принялся  обходить  все
более-менее известные места. Так, он заходил в заведения, наполненные  дымом
и грохочущей музыкой, где  в  полумраке  парам  едва  хватало  места,  чтобы
передвигать ногами.
   - Вам столик, мсье?
   - Нет. Спасибо. Я только на минутку.
   Он облокачивался о стойку бара, заказывал что попало. Он начинал с  того,
что разглядывал посетителей, всякий раз надеясь увидеть сестру. Затем, уже в
который раз, доставал из кармана фотографию.
   - Она не появлялась у вас в последние две ночи?
   Бармен, который часто оказывался и  хозяином  заведения,  смотрел,  хмуря
брови, на портрет и качал головой.
   - Этот снимок мне ничего не говорит. Но знаете, передо мной проходит  так
много народу.
   - Если она приходила, то наверняка оставалась  до  закрытия,  когда,  мне
думается, у вас поменьше клиентов.
   - Да. Постепенно публика редеет. Нет! Я почти уверен, что никогда  ее  не
видел.
   Он  начал  с  улицы   Сент-Андре-дез-Ар.   Затем   настал   черед   улицы
Сент-Женевьев, улицы Сен-Жак, улицы де ла Бюшри. Так случилось, что во время
одного из своих приездов в Париж он  уже  обошел  ночные  рестораны  в  этом
квартале.
   Некоторые из них исчезли, зато появились новые.
   Он заказывал джин с  тоником,  делал  один  глоток,  вынимал  из  кармана
фотографию, задавал свой вечный вопрос. По мере того  как  ночь  отсчитывала
часы, его план казался ему все менее и менее удачным, и  у  него  появлялось
желание отправиться спать.
   - Еще один! - обещал он себе. - Последний.
   Так, от последнего к последнему,  он  обошел  ресторанов  двадцать,  один
теснее и прокуреннее другого.
   По дороге он вспомнил о том, что рассказал ему гитарист: он  отвел  ее  в
свой гостиничный номер на улице Муфтар, и она, разлегшись на кровати,  голая
слушала, как он играет на гитаре.
   Это произошло в предыдущий приезд сестры, но должно было  остаться  ярким
воспоминанием в ее памяти. Вот почему Боб двинулся в тот квартал.  Ресторан,
куда он вошел, по-прежнему обещая  себе,  что  это  последний,  смахивал  на
какое-нибудь бистро - не слишком чистые стены,  публика,  состоящая  большей
частью из хиппи. Между столами ходила  и  пела  женщина  с  темными  жирными
волосами, ей аккомпанировал такой же, как она, лохматый гитарист.
   Никаких следов Одиль не было. Перед тем как уйти, он направился к  стойке
бара, за которой стоял огромных размеров хозяин с большими усами.  Его  торс
обтягивала майка, на которую он не надел рубашки.
   - Порцию рома.
   Ему вдруг  захотелось заменить джин с тоником чем-нибудь другим, и тут он
увидел прямо перед собой бутылку рома.
   - Знаете, певица-то не наша. Здесь  со  своими  номерами  выступают  сами
клиенты. Есть такие, что специально  сюда  за  этим  и  ходят.  Если  у  них
получается не слишком плохо, я угощаю их стаканчиком.
   Он оглядел Боба и спросил:
   - Вы студент?
   - Да.
   - Так  я  и  думал.  Среди  посетителей  мало  студентов.  Много  молодых
англичан.  Еще  скандинавов.  Все  они  так  или  иначе  хиппи,  но   весьма
симпатичные.
   - Вам уже попадалась на глаза эта девушка?
   Он без малейшей надежды протянул фотографию. Хозяин лишь мельком взглянул
на нее.
   - Если бы вы пришли прошлой ночью, вы бы застали ее за третьим  столиком,
тем, который сейчас занимают два негра.
   - Вы не ошибаетесь?
   - Я в этом уверен так же, как в том, что я вас вижу.
   - Что она пила?
   - Джин с водой.
   Это был любимый напиток Одиль. Виски она пила,  лишь  когда  отсутствовал
джин.
   - Как она была одета?
   - Это что, допрос?
   - Я пытаюсь удостовериться, что речь идет именно о ней. Она была одна?
   - Пришла она одна, да.
   - В котором часу это было?
   - Примерно в четверть первого. Один южноамериканец, в жилах которого явно
течет индейская кровь, играл на  странной  флейте.  Сюда  стекается  публика
отовсюду, и один вечер непохож на другой. Когда музыкант закончил играть,  я
увидел, что она поменяла место и села к нему за столик.
   - Как она была одета?
   - Темно-коричневые брюки и желтый пуловер, поверх него замшевая куртка.
   Это был наряд, который Одиль носила чаще всего.
   - Она много выпила?
   - Три-четыре бокала. Индеец, тот не пил спиртного.
   - Они ушли вместе?
   - Не думаю. Мне  ни  к  чему  было  наблюдать  за  ними  больше,  чем  за
остальными. Во всяком случае, я ее снова увидел, она сидела  одна  за  своим
столиком. Это ваша хорошая приятельница?
   - Нет. Моя сестра.
   - Тоже студентка?
   - Нет.
   - Вы оба уже давно в Париже?
   - Три дня Но мы сюда приезжали
   - Вместе?
   - Нет. В котором часу вы закрываетесь?
   - Когда начинает пустеть зал. Чаще всего между двумя-тремя часами ночи.
   - Я на всякий случай подожду.
   Он пошел и сел в углу. У него немного кружилась голова, поскольку,  кочуя
из бара в бар, он выпил больше, чем ожидал.
   - Можно попросить у  вас  кофе,  желательно  покрепче?  -  спросил  он  у
официантки.
   - Пойду взгляну на кухне, не выключен ли уже кипятильник.
   Вскоре она принесла ему чашку густого, как суп,  кофе.  Певшая  до  этого
женщина уже ушла. На пороге возникла группа из пяти туристов,  они  оглядели
посетителей и ретировались. На их вкус тут было маловато экзотики.
   Значит, он не ошибся. Одиль выходила прошлой ночью из  гостиницы,  но  не
для  того,  чтобы  проведать  своего  гитариста.  Ей   захотелось   изведать
чего-нибудь нового. Может, подобно  ему,  она  тоже  обошла  какое-то  число
ночных ресторанов?
   В глазах у Боба все немного плыло Почему Одиль не хотела, чтобы  ее  тело
нашли или, во всяком случае, чтобы его можно было опознать? Это была нелепая
затея, и он никак - не мог отгадать, как же она рассчитывала это исполнить.
   Если бы она бросилась в Сену... Но она умела плавать, и ей было бы трудно
утопиться... Ее бы или же  зацепило  корабельным  винтом,  или  же  ее  тело
всплыло бы через несколько дней.
   Револьвера у нее не было... Хотя... Он  чуть  было  не  бросился  тут  же
звонить отцу, но тот не  услышал  бы  у  себя  в  комнате  звонка  телефона,
стоявшего в гостиной. Револьвер в доме действительно был. Он находился  там,
наверное, уже много лет, и Альбер Пуэнте хранил его у себя в кабинете,  хотя
было маловероятно, что кто-нибудь нападет на него там среди бела дня.
   Бобу хотелось как можно скорее узнать, не пропало ли оружие. Он  позвонит
около шести утра, когда отец в одиночестве выпивает свою большую чашку кофе,
прежде чем отправиться на прогулку.
   Всякий раз, когда распахивалась дверь, в нем  вспыхивала  надежда.  Опять
заиграл гитарист, один, как бы для себя самого, чуть склонив  голову  набок.
Его слушали. Он играл неплохо.
   Вздохнув, он расплатился, поскольку публика редела. Он уже было  собрался
вернуться в свою гостиницу на улице Гей-Люссака, но  в  итоге  направился  в
сторону ночного кабачка, где побывал накануне.
   Одиль там не было.  В  зале  сидели  пять-шесть  человек,  и  вяло  играл
небольшой оркестр. Подошел хозяин и пожал ему руку.
   - Ничего не нашли?
   - Я знаю, где она была прошлой ночью.
   К ним не замедлил присоединиться гитарист.
   - Она не приходила?
   - Нет. Вы не узнали ничего нового?
   - Она жива. Во всяком случае, была жива  прошлой  ночью  и  находилась  в
одном ночном кабачке на улице Муфтар. Он называется "Червовый туз".
   - Знаю. У них там одни музыканты-любители, но довольно симпатично. А ушла
она одна?
   - По словам хозяина, да.
   - Я вспомнил одну ее фразу, которую она мне сказала в свой прошлый приезд
в Париж: "Есть люди, которые  довольны  собой.  Я  им  завидую.  Себя  же  я
ненавижу. Сколько себя помню, я всегда себя ненавидела..."
   - Вы помните, что она пила?
   - Джин с водой.
   Боб чувствовал, что начинает  сказываться  усталость  и  выпитые  бокалы.
Поставив будильник на шесть утра, он тут же лег  спать.  Когда  он  позвонит
отцу, тот как раз будет на первом этаже. Ну а разделавшись с этим делом,  он
снова заснет.
   Ему показалось, что только-только он закрыл глаза, как уже настало  утро,
и вот уже в подернутом дымкой небе показалось  солнце.  По  улице  проезжали
грузовики. У него раскалывалась голова, и он был не слишком доволен собой.
   Он набрал Лозанну. Пришлось долго ждать, прежде чем сняли трубку. Это был
отец.
   - Кто это? Боб, ты? Нашел ее?
   - Нет, но еще позавчера она была жива. Похоже, она разгуливает по  ночным
ресторанчикам в Сен-Жерменде-Пре.
   - Одна?
   - Похоже на то. Но я тебе звоню по другому поводу. Ты можешь мне сказать,
твой револьвер по-прежнему у тебя?
   - Какой револьвер? Ах да... Та старая штуковина,  которую  дал  мне  один
приятель, когда мне было двадцать Он должен лежать где-то на полке у меня  в
мансарде.
   - Пойди проверь, пожалуйста.
   Ему пришлось ждать долго. Наконец раздался задыхающийся голос отца:
   - Я не нахожу его. Между тем я уверен, что не перекладывал его  в  другое
место. Я только что спросил у Матильды, не попадался  ли  он  ей  на  глаза,
когда она делала уборку. Она тоже не знает, что с ним  стало.  Думаешь,  это
Одиль?
   - Не знаю. Из ванной пропал пузырек со  снотворным.  Из  твоего  кабинета
исчез револьвер.
   Итак, его сестра хотела умереть, но  еще  не  знала,  как  лучше  за  это
взяться. И это не помешало ей провести часть ночи в квартале  возле  площади
Мобер.
   - Ты обошел гостиницы?
   - Нет. Их  слишком  много.  У  меня  складывается  впечатление,  что  она
подыскала себе гостиницу в другом месте, а не в Латинском квартале, где, как
ей известно, останавливаемся мы.
   - Что ты собираешься делать?
   - Сначала отправлюсь в бюро розыска пропавших родственников.
   - Не забудь, что мы швейцарцы.
   - Но пропала-то она в Париже.
   - Ты это можешь доказать?
   - Я все ж таки попробую. Приятной тебе прогулки. Я делаю все, что в  моих
силах.
   Он снова заснул и проспал до десяти часов утра. Его состояние от этого не
улучшилось. Он безо всякого удовольствия выпил кофе  и  съел  завтрак.  Чуть
раньше одиннадцати он уже был  на  улице  дез  Юрсен  и  следовал  указаниям
стрелок, нарисованных на стенах коридора. Так он добрался до кабинета N 4  и
вошел в его двери раньше, чем успел прочесть "Входите  без  стука".  Там  за
светлым и почти новым столом сидел полицейский в форме.
   - Что вам угодно?
   - Я хотел бы видеть начальника.
   -  Начальника  нет,  но  есть  главный  комиссар.   Хотите   заявить   об
исчезновении?
   -  Случай  довольно  трудный.  Мне  бы  хотелось  лично   встретиться   с
комиссаром.
   Полицейский пододвинул к  нему  пачку  листов  бумаги,  на  которых  были
отпечатаны  несколько  вопросов.  Он  заполнил  ручкой   пустые   графы,   и
полицейский исчез в коридоре.
   - Комиссар занят. Он примет вас, когда освободится.
   - По-вашему, это будет нескоро?
   - Мне про это известно не больше вашего.
   - У меня есть хотя бы пять минут?
   - Разумеется.
   - Я сейчас вернусь.
   Он сбежал по лестнице и направился к первому попавшемуся на глаза бару.
   - Стакан белого вина.
   - Вуврей?
   - Можно и его.
   Ему было необходимо  прочистить  себе  рот.  Кофе  и  завтрак  давили  на
желудок.
   Стакан был небольшим, и он осушил его одним залпом.
   - Еще один.
   Он чуть было не заказал и третий, но верх взяла осторожность.  Ему  стало
уже немного лучше. Он расплатился, выскочил на улицу и  вскоре  вновь  занял
свое место в кабинете, где сидел полицейский в форме.
   - Главный комиссар не вызывал?
   - Нет. Погодите-ка. Вот как раз от него выходит посетитель.
   До них донеслись отдаленные голоса, затем шум шагов в длинном коридоре.
   - Следуйте, пожалуйста, за мной.
   Комиссар оказался широкоплечим мужчиной, курившим очень черную сигару.
   - Присаживайтесь.
   Сам он сел за свой стол.
   - Кто пропал?
   - Моя сестра.
   - Несовершеннолетняя?
   - Ей только что исполнилось восемнадцать.
   - Она уже сбегала до этого?
   - Нет.
   - Как так получилось, что сюда пришли вы? У вас нет родителей?
   - Есть. Но мой отец уже не столь охотно расстается с домом.
   - Вы указали в своей анкете адрес гостиницы. Смею предположить,  что  это
не постоянное местожительство вашей семьи. Где вы живете?
   - В Лозанне.
   - Вы швейцарец? Учитесь в Париже?
   - Нет. Я учусь в Швейцарии. - А ваша сестра?
   - Еще четыре дня назад... Нет, три дня...  Я  уже  не  знаю.  Я  был  так
ошарашен.
   - В действительности ваш случай не имеет к нам отношения. Даже если бы вы
жили  во  французской  провинции,  вам  бы   следовало   действовать   через
префектуру, которая бы, в свою очередь, обратилась к нам. В общем, буквально
на днях ваша сестра пропала. Вот только есть ли у вас  доказательства  того,
что она в Париже?
   - Да. Я напал на ее след,  прошлой  ночью,  в  ночном  кабачке  на  улице
Муфтар. Хозяин узнал ее по фотографии. А также дал мне  точное  описание  ее
одежды.
   - Дайте мне это описание.
   - Темно-коричневые брюки, желтый пуловер и замшевая куртка, как на мне.
   - Название кабачка?
   - "Червовый туз".
   - Знаю. А она не могла остановиться у родственников или у друзей?
   - Я виделся с теми немногочисленными друзьями, что есть у нас в Париже.
   - Может быть, есть кто-то, кого вы не знаете?
   - Я встретил одного такого. Это гитарист из СенЖермен-де-Пре,  с  которым
они вместе проводили время в ее предыдущий приезд.
   - Значит, она уже приезжала прежде?
   - С согласия моих родителей.
   Он вынул из кармана фотографию и  протянул  комиссару,  который  принялся
внимательно ее разглядывать.
   - Что она за девушка?
   -  Довольно  сумасбродная.  Бросила,   не   доучившись,   коллеж.   Затем
перепробовала разные занятия.
   - А как насчет мужчин?
   -  Были.  Она  начала  свои  эксперименты,  как  только  ей   исполнилось
пятнадцать.
   - Все так же с согласия ваших родителей?
   - Нет. Этим она делилась только со мной. С  самого  начала  она  испытала
разочарование, но тем не менее продолжала.
   - У нее есть в Лозанне подруги?
   - Когда она  училась  в  коллеже,  я  их  знал.  Затем  она  стала  более
независимой. Часто выходила из дома по вечерам и возвращалась в час-два часа
ночи.
   - И ваши родители мирились с таким положением?
   - Если бы ей стали Противоречить, это ничего бы не дало. Она все равно бы
делала по-своему.
   Комиссар жевал сигару, не скрывая удивления.
   - Чем занимается ваш отец?
   - Пишет книги по истории. Вы  наверняка  видели  их  в  витринах  книжных
магазинов, поскольку его издают в Париже и  его  работы  пользуются  большим
успехом. Он подписывается своим настоящим именем: Альбер Пуэнте. Он  мог  бы
преподавать в Лозаннском университете, ведь он агреже.
   - Если я правильно понял, он не очень-то занимается вами и вашей сестрой.
   - Я думаю, что у него отбили охоту.
   - А ваша мать?
   - Мать спит и играет в бридж.
   - Она пьет?
   Почему он задал этот вопрос?
   - Два-три стаканчика виски в начале вечера.
   - Значит,  ваша  сестра  пользовалась  полной  свободой.  Почему  же  она
приехала именно в Париж?
   - Потому что для нее в мире существует только Париж.  Даже  не  Париж.  А
Сен-Жермен-де-Пре, она была зачарована им.
   Он рассердился на себя, ощутив что-то вроде суеверного страха за то,  что
употребил прошедшее время, и поправился:
   - ...она зачарована им.
   - Я не вижу, что могут сделать в этих условиях мои службы. Даже  если  мы
ее найдем, мы не можем отвезти ее насильно в Лозанну, и вашим родителям  там
не заковать ее в цепи.
   - Прочтите это письмо. Она отправила  его,  вероятно,  с  вокзала,  когда
садилась на поезд, и я получил его утром следующего дня.
   Комиссар очень внимательно прочел письмо.
   - Теперь я понимаю ваше беспокойство, - произнес  он  наконец,  возвращая
его Бобу. - Оставьте мне на всякий случай фотографию. Я размножу ее и  вручу
нашим агентам.
   - А вам не кажется, что будет слишком поздно?
   - Мы сделаем все, что в наших силах, мсье Пуэнте.  Но  согласитесь,  ваша
сестра ненадежная клиентка.
   - Это так. Я смогу получить  фотографию  уже  сегодня  вечером?  Мне  она
нужна, чтобы показывать ее людям.
   - Зайдите около пяти. Дежурный вам ее вернет, он даже сможет дать вам еще
две-три копии.
   Он встал, затянулся сигарой и сжал руку Боба в своей сильной ладони.
   Он остался в этом квартале и теперь обедал в небольшом  ресторанчике  для
завсегдатаев, который нашел без труда, поскольку они  встречаются  в  Париже
почти на каждом шагу.
   Сидя в одиночестве за столиком возле окна, он смотрел на проходивших мимо
людей, но думал об Одиль. Может, и она сейчас ела в каком-нибудь бистро типа
тех, что были в ее вкусе?
   А может, куда более вероятно - особенно если она поздно  легла  спать,  -
что она довольствуется тем, что грызет сандвич в своей  постели,  как  часто
делала дома?
   Не без смутной тревоги он спрашивал себя, привела ли она уже в исполнение
свой план или же дала себе еще несколько дней отсрочки.
   Пребывала ли она в  том  же  состоянии  духа,  как  и  когда  писала  ему
отправленное с вокзала письмо? Если же нет и тогда была всего лишь временная
депрессия, не жалела ли она сейчас, что отправила его?
   Всякие мысли лезли ему в голову, и у него было чувство, будто с тех  пор,
как он в Париже, он ничего еще не сделал. А между тем он почти  что  отыскал
ее в "Червовом тузе". Отправься он туда на сутки раньше, и  он  бы  оказался
лицом к лицу со своей сестрой.
   Рестораны он не обследовал.  Это  было  почти  невыполнимой  задачей  для
одного человека. В одном лишь Латинском квартале их несколько сотен. Столько
же было и гостиниц, в которых она могла остановиться.
   У него мелькнула мысль попросить газеты напечатать ее фотографию.  Он  бы
придумал короткий текст, способный тронуть ее сердце. Утром, он чуть было не
заговорил об этом с главным комиссаром, но  в  последний  момент  сдержался,
опасаясь, как бы не ускорить таким манером ход событий.
   Она прислушивалась к мнению других. Это было трудно объяснить. Она делала
все,  чтобы  шокировать  людей,  с  которыми  жила,  но  притом   оставалась
внимательной к  их  мнению  и  к  тому,  какое  у  них  складывалось  о  ней
впечатление.
   Она презирала их,  считала  глупыми,  старомодными.  В  то  же  время  ей
хотелось, чтобы ее любили, вот почему она выказывала себя весьма щедрой.
   Выйдя из ресторана,  он  взял  такси  и  велел  отвезти  его  в  Институт
судмедэкспертизы. Сидевший в приемной чиновник спросил у него:
   - Вы пришли опознать тело?
   - Не знаю. Пропала моя сестра, и я уже  исчерпал  почти  все  возможности
отыскать ее.
   - У нее были причины для самоубийства?
   - Она объявила мне об этом в письме.
   - Фамилия?
   - Одиль Пуэнте. При ней могло и не быть сумки с документами.
   - Так чаще всего и случается. Возраст?
   - Восемнадцать лет. Блондинка, довольно  высокая,  со  стройной  фигурой.
Одета, скорее всего, в коричневые брюки.
   - И когда же она пропала?
   - В последний раз ее видели позапрошлой ночью в районе улицы Муфтар.
   - Тогда ее здесь нет. За последние сутки мы получили три тела,  но  среди
них нет тела девушки или молодой женщины. Оставьте мне на всякий случай свой
адрес.
   Он было обрадовался, как вдруг его как  холодным  душем  обдало  от  этой
фразы, произнесенной естественным и безразличным тоном.
   Он написал на листке бумаги свою  фамилию  и  адрес  гостиницы  на  улице
Гей-Люссака.
   - Так вы говорите, она объявила вам, что собирается покончить с собой?
   - Да. После этого прошло четыре дня, может, пять.
   - В таком случае мало шансов, что она это сделает.
   Когда и в самом деле хотят умереть, не думают  о  других  людях  и  сразу
делают то, что требуется. Как только тратят время на размышления...
   Чуть позже он остановился у одного киоска, чтобы купить план  Парижа.  На
голубой  странице  находился  список  больниц.  Их  было   пятьдесят,   одни
поблизости от Латинского квартала, другие в большем или меньшем удалении  от
него.
   Он вошел в первую  попавшуюся.  В  застекленной  кабине  с  открывающимся
окошечком сидела женщина средних лет, в белом халате и в белой шапочке.
   - Если вы хотите навестить, то...
   Концом карандаша она указала ему на табличку, где были обозначены  дни  и
часы для посещений.
   - Нет. Я кое-кого ищу.
   - Кое-кого, кто, по вашим предположениям, находится здесь?
   - Не знаю. Речь идет о восемнадцатилетней девушке.
   - С ней произошел несчастный случай?
   - Насколько мне известно, нет. Это моя сестра.
   Он волновался, а строгое лицо женщины вряд  ли  было  способно  успокоить
его. Он путался в объяснениях.
   - Боюсь, что она могла покончить с собой.
   - Что заставляет вас так думать?
   - Письмо, которое она мне отправила и в котором говорит о  своем  желании
свести счеты с жизнью.
   - Ее фамилия?
   - Одиль Пуэнте.
   - В каком квартале она живет?
   - Она живет в Лозанне, но мне известно, что  еще  позапрошлой  ночью  она
была в Париже.
   Она проверила по списку.
   - Я не нахожу ни одной девушки с такой фамилией, и у нас уже с неделю  не
было самоубийц.
   Еще недавно она была в Лозанне.
   Это было правдой, хотя в это верилось с трудом.
   Четыре дня назад Одиль  еще  разделяла  жизнь  обитателей  виллы.  Жизнь,
которая в кишащей парижской суете показалась вдруг ему такой  странной,  что
делалась от этого невероятной.
   Он всегда принимал за данность, что на авеню де Жаман вещи  были  такими,
какими им и следовало быть. То,  как  отец  составил  свой  распорядок  дня,
выглядело довольно странным, но разве это было не из-за отсутствия  контакта
с женой?
   Он не видел их сидящими вдвоем в  гостиной,  даже  перед  телевизором,  к
которому его мать была равнодушна.
   Та жила главным образом во второй половине дня, когда играла в  бридж,  а
вечерами ей случалось отправляться в Новый клуб на авеню де Рюмин, чтобы там
снова сесть играть.
   Сам он мало занимался Одаль. Правда, учеба была довольно тяжелой и у него
почти не оставалось свободного времени.
   Он зашел в другую больницу, где прием оказался чуть полюбезнее.
   - Так вы говорите,  молодая  девушка?  И  что,  вероятно,  это  произошло
недавно? Подождите минутку, я спрошу у главной медсестры, не поступили ли за
последние часы новые больные.
   Дежурная исчезла в конце  коридора,  где  на  каталке  томился  ожиданием
какой-то пациент.
   - Нет, молодой человек. Ничего похожего. Желаю вам всюду встречать  такой
ответ.
   В итоге он очутился в конце улицы  Сен-Жак,  в  том  квартале,  где  было
больше всего больниц. Он все их терпеливо обошел.  Повторял  одни  и  те  же
фразы. Где-то его принимали чуть получше, где-то чуть похуже. Ему  это  было
безразлично.
   - Нет, мсье.
   Он ждал, что к этому добавят:
   - Мне очень жаль...
   Он зашел на улицу Гей-Люссака, чтобы проверить, нет ли  для  него  письма
или записки, ведь сестра могла догадаться, что, получив ее письмо, он  сядет
на первый же поезд до Парижа. Между тем  в  их  семье  было  принято  всегда
останавливаться в отеле "Меркатор".
   - Ничего для меня? Ни письма, ни записки? Никто мне не звонил?
   - Совсем ничего. У вас усталый вид. Сегодня  вам  следовало  бы  пораньше
лечь спать.
   Он улыбнулся с некоторой горечью. Как раз сегодня вечером у  него  и  был
небольшой шанс повстречаться с Одаль.
   - Постараюсь, - пообещал Боб.
   В пять часов он зашел на улицу дез Юрсен, где  ему  вручили  с  полдюжины
снимков.
   Изнемогая от усталости, он вернулся в гостиницу и растянулся на  кровати.
Он тут же  заснул,  а  когда  проснулся,  было  уже  темно,  и  его  комната
освещалась лишь отблесками фонарей.
   Он принял душ, оделся. Ему показалось, что вдали грохочет гром, но он  не
был в этом уверен. Было десять вечера. Он зашел в первый  попавшийся  бар  и
съел три сандвича, запивая их пивом; ему не хватило духу пойти в ресторан  и
сесть за столик.
   Может, раскаты грома походили на шум поезда?
   Как бы там ни было, он по-прежнему думал о  поезде,  о  сестре,  с  синим
чемоданом в руке сходящей на перрон вокзала.
   Если она взяла с собой чемодан, это значило, что в ее  планы  не  входило
тут  же  покончить  с  собой.  Она  знала,  что  не  остановится  на   улице
Гей-Люссака, где ее семье будет очень просто ее найти.  В  других  отелях  в
Париже она ни разу не селилась.
   Почему бы не остаться в окрестностях вокзала? Гостиниц тут было  много  и
всех категорий. В здешней беспрерывной суете на нее не так обратят внимание,
как в любом другом месте.
   Он велел отвезти его на Лионский вокзал. В привокзальных  гостиницах  ему
достаточно было назвать фамилию, поскольку клиенты были  обязаны  показывать
свое удостоверение личности.
   - Мадемуазель Пуэнте, пожалуйста.
   - У вас есть сведения, что она остановилась у нас?
   - Я не знаю.
   - У нас нет никого с такой фамилией.
   Он ходил от гостиницы к гостинице. Всякий раз качали головой.
   Пока  один  из  ночных  портье  не  сказал  ему  самым  что  ни  на  есть
естественным тоном:
   - Вы с ней немного разошлись.
   - Она была здесь?
   - Да.
   - Когда она уехала?
   - Вчера, после полудня. Взяла такси.
   - Вы не слышали, какой адрес она назвала?
   - Днем меня здесь не бывает.
   Ему захотелось удостовериться, что речь идет действительно об Одиль.
   - Вы ее видели?
   - Разумеется. Она  вернулась  ночью,  как  раз  в  мое  дежурство.  Очень
любезная девушка, но не очень веселая.
   - В брюках?
   - Да, она всегда носила одни и те же коричневые брюки.
   Она не поехала на вокзал, чтобы сесть там на поезд,  поскольку  тогда  бы
она не стала вызывать такси. Почему она сменила гостиницу?
   - Можно мне позвонить?
   - В Париж?
   - Да.
   - Кабина слева, в холле. Подождите, я дам вам жетон.
   Он позвонил в бюро розыска пропавших родственников и  попросил  соединить
его с главным комиссаром, имени которого не знал.
   - Вам нужен мсье Лобо? Сейчас посмотрю, свободен ли он.
   В трубке раздался чуть неровный голос главного комиссара:
   - Кто говорит?
   - Я приходил к вам сегодня утром.
   - Вы тот швейцарец, который разыскивает сестру? Вы нашли ее?
   - Нет, но я знаю, в какой гостинице  она  провела  первые  три  дня.  Она
выехала оттуда вчера во второй половине дня, взяв такси. Прошу простить меня
за то, что я побеспокоил вас в такой час. При  моей  нынешней  жизни  я  уже
больше не отдаю себе отчета о времени.
   - В полицию можно обращаться в любое время! Вам повезло, мне  нужно  было
закончить донесение, и я вернулся в кабинет после  ужина.  То,  что  вы  мне
сообщили, очень  интересно.  Очевидно,  это  могло  бы  послужить  отправной
точкой. Как называется эта гостиница?
   - Погодите. Я не записал название, но оно еще стоит у меня перед глазами.
Несколько странное: отель "Злиар".
   - Напротив Лионского вокзала?
   - Да.
   - Знаю. Мои люди займутся этим завтра.
   - Благодарю вас.
   Он был весьма доволен собой из-за того, что догадался навести  справки  в
окрестностях вокзала. Но почему же Одиль вдруг оставила гостиницу,  где,  по
ее соображениям, ее никто не стал бы искать? Может, ей показалось,  что  это
слишком далеко от Латинского квартала, откуда  она  возвращалась  по  ночам?
Может, она поселилась где-нибудь вблизи Сен-Жермен-де-Пре?
   Он начал с бара в полуподвале, которым заведовал высокий скандинав и  где
он вновь увидел тех же музыкантов, включая и гитариста. Он сел за  стойку  и
заказал виски. Когда музыка смолкла,  уже  знакомый  ему  парень  с  гитарой
подошел и сел на соседний табурет.
   - Вы ее видели?
   Боб покачал головой.
   - Но я слышал о ней от приятеля, который ходит есть в то же бистро, что и
я. Он тоже гитарист, но не входит ни в одну группу и зарабатывает  на  жизнь
как придется. Часто бывает в "Червовом тузе", ночном кабачке на улице...
   - Знаю. Я был там прошлой ночью. Накануне туда заглядывала моя сестра. На
нее обратили  внимание,  потому  что  она  не  совсем  походила  на  обычную
посетительницу. Мне смогли ее точно описать.  Меня  удивляет,  почему,  зная
вас, она не пришла сюда. Если только она умышленно не избегает  этого  места
из опасения встретиться с вами.
   "Она догадывается, что я в Париже. Она убегает от меня. Она, быть  может,
воображает, что отец здесь, со мной. Я все же немного подожду".
   Когда музыка возобновилась, он пошел и сел в углу, где красивая  девушка,
у которой под черным шелковым платьем явно ничего не  было  надето,  бросила
ему:
   - Может, потанцуем, белокурый красавчик?
   - Нет, спасибо.
   - Не угостишь меня?
   - Возьмите себе что-нибудь выпить в баре за мой счет.
   - Тебе не нравится мое общество?
   - Да нет, но...
   Застигнутый врасплох, он замялся, она же спокойно уселась напротив него.
   - Виски? - спросила  официантка,  как  будто  давно  была  знакома  с  ее
вкусами.
   - Двойной.
   Похоже, ее охватили угрызения совести.
   - Надеюсь, ты не на мели?
   Он покачал головой.
   - Ты не из Парижа?
   - Я из Лозанны.
   - Это ведь в Швейцарии, да? Совсем недавно при мне говорили о  Швейцарии.
То ли вчера, то ли сегодня, не могу вспомнить, где именно.
   - Это была молодая девушка?
   - Не знаю. Но мне кажется, я слышала женский голос.
   - В ресторане?
   - Возможно. Я всегда хожу обедать в "Бильбоке" на площадь  Мобер.  Но  не
думаю, чтобы это было там.
   - Вы живете в гостинице?
   - Нет. У меня своя комната, где я могу  готовить  еду,  когда  мне  этого
хочется. Я пытаюсь вспомнить... Чтобы  дважды  за  два  дня  столкнуться  со
Швейцарией - признайся, это занятное совпадение.
   Продолжая  говорить,  она  разглядывала   его   и,   казалось,   находила
симпатичным.
   - Ты в Париж надолго?
   - Не думаю.
   - Студент?
   - Да.
   - Твое здоровье.
   При других обстоятельствах он, вероятно, переспал бы с ней, так как у нее
был вид славной девушки с привлекательным телом.
   Он махнул рукой официантке.
   - Вы уже уходите?
   - Да. Меня что-то клонит ко сну.
   Он расплатился. Девушка вздохнула:
   - Тогда пока!
   Он помахал гитаристу и вышел. Моросил дождь, которого парижане ждали  уже
давно, так как здесь тоже, как и в Швейцарии, в сентябре не выпало ни капли.
   На всякий случай он заглянул в "Червовый туз", где хозяин  подал  ему  по
долгу службы порцию рома. Ему не хотелось пить, но отказаться он не решился.
   - Не приходила?
   - Нет.
   Сегодня вечером разгуливали по залу, играя на инструментах, трое - все  с
длинными волосами.
   От рома у него окончательно подкосились ноги,  и  ему  стоило  некоторого
труда добраться до своей гостиницы на улице Гей-Люссака.
   Он проспал до десяти утра и в очередной раз проснулся с неприятным вкусом
во рту.


   Глава четвертая

   "Боб уходит из дома до того, как приносят почту.  Если  почтальон  отдаст
письмо Матильде, она отнесет его в комнату брата.
   Если вдруг она оставила его внизу и если, что  еще  менее  вероятно,  моя
мать встала рано, то та узнает мой почерк и не сможет сдержать любопытства".
   Так она рассуждала в поезде. Она не драматизировала ситуацию и не  думала
ни о том, что ей предстоит совершить, ни о том, как она это сделает.
   Что решит брат, когда прочтет ее письмо? Расскажет  ли  он  о  нем  отцу?
Вполне вероятно, что  да.  Они  хорошо  ладили  между  собой,  и  Боб  часто
поднимался в мансарду, чтобы поболтать с ним.
   Сказал ли он ему о самоубийстве? Или же сообщил только  об  исчезновении,
являвшемся, в общем-то, своего рода побегом?
   Все говорило за то, что Боб приедет в Париж и примется ее  искать,  но  у
него было мало шансов найти ее среди пяти миллионов жителей.
   За окном стемнело, она покинула вагон-ресторан и вернулась на свое место.
С нее не сводил глаз мужчина  средних  лет,  державший  у  себя  на  коленях
сафьяновый портфель, как будто это было что-то ценное, и когда она  случайно
поворачивалась  к  нему  лицом,  он   улыбался   ей,   как   ему   думалось,
многообещающей улыбкой.
   Лишь очутившись на перроне,  она  вдруг  ощутила  шок.  Люди  вокруг  нее
спешили, и многие задевали ее на ходу. Она неподвижно стояла  там,  в  сером
свете грязных фонарей, и все, даже ее поездка, казалось ей нереальным.
   В растерянности она спрашивала себя, зачем сюда приехала. Она  чуть  было
не залезла в такси и не велела отвезти себя  в  отель  "Меркатор"  на  улицу
Гей-Люссака, где бы она вновь очутилась в знакомой обстановке. Но ей  нельзя
было  туда  ехать.  Там  на  протяжении   уже   многих   лет   по   традиции
останавливалась вся ее семья, и, вероятно. Боб в первую  очередь  отправится
именно туда.
   Перед вокзалом вытянулись в ряд  гостиницы,  в  холлах  которых  на  ночь
оставляли лишь часть освещения.
   Она вошла в первую попавшуюся, на название  которой  даже  не  взглянула.
Ночной портье с унылым видом спросил у нее удостоверение  личности.  Она  об
этом не подумала. Но поскольку всюду будет то же  самое,  Одиль  достала  из
сумки паспорт.
   Ее  номер  оказался  довольно  просторным,  но  некрасивым,  и  отличался
банальным старомодным уродством и более чем сомнительной чистотой. В  ванной
комнате от воды из кранов на эмали остались широкие коричневатые подтеки.
   И тут, усевшись на край кровати, она расплакалась. Она  чувствовала  себя
одинокой, ей не на что было вновь опереться. Никто  не  занимался  ею  и  не
протягивал ей руки. А разве ей вообще помогали когда-нибудь жить?
   Это было глупо. Все было глупо. Ее существование не имело значения, цели.
Она, как толстая муха жарким летним днем, натыкалась всюду на стены...
   Она чуть было не вышла из гостиницы и не отправилась куда  глаза  глядят,
чтобы видеть шагающих людей, машины, огни. Только  чтобы  вырваться  из  той
пустоты, что давила на нее со всех сторон.
   На улице было бы то же самое. Она бы все  равно  была  одна,  и  прохожие
ничего не могли бы для нее сделать.
   Она достала  из  несессера  пузырек  со  снотворным,  и  тут  ей  сильнее
захотелось проглотить разом все имевшиеся в нем таблетки.
   Не сейчас. Она должна дать  себе  время  прожить  свою  смерть.  Она  еще
сохраняла  слишком  ясную  голову.  Одиль  взяла  только  одну  таблетку   и
проглотила ее, запив небольшим количеством воды из стакана для чистки зубов.
Затем, уже лежа в постели, еще немного всплакнула.
   Она не решалась раздеться, как если бы не чувствовала себя в безопасности
в этой враждебной комнате, и в конце концов заснула, не сняв одежды.
   На следующий день она проснулась все в той  же  обстановке,  которая  при
свете дня выглядела не лучше. Было около полудня. Ей не хватило духу принять
ванну или душ и приготовиться к выходу на улицу.  На  ночном  столике  стоял
телефон, и она позвонила, чтобы ей в номер подали сандвичи.
   - С чем, мадемуазель?
   - Два с ветчиной и два с сыром.
   Она съела их, стоя перед окном и наблюдая за тем, как  снуют  взад-вперед
такси, привозившие на вокзал пассажиров или увозившие их оттуда.
   Она снова уснула и проснулась лишь в четыре часа. Тут она привела себя  в
порядок - ей не терпелось оказаться на улице, убежать от этих четырех стен.
   Она пошла вдоль Сены, машинально думая о том, как бы утопиться. Утопиться
Одиль не могла-была слишком хорошей пловчихой  и  инстинктивно  пыталась  бы
выплыть.
   Она пообедала в небольшом ресторанчике на набережной де ла  Турнель.  Она
по-прежнему не ощущала себя в реальном мире. У нее кружилась  голова.  Перед
глазами все плыло... Она подумала, не больна ли она.  Уже  не  один  год  ее
преследовала эта мысль.
   - Я не доживу до старости...
   Она сказала это Бобу два года назад, а Боб посмеялся над ней.
   - Бедненькая моя, ты все это выдумываешь.
   - Тогда отчего у меня постоянные недомогания?
   - У всех это бывает, но большинство людей не обращают на них внимания.
   Кончилось тем, что она оказалась в  небольшом  ночном  кабачке  на  улице
Сент-Андре-дез-Ар. Она смотрела на танцующие пары.
   Они были счастливы. Существовали же счастливые люди. Она выпила  джина  с
водой, отчего ей сделалось еще грустнее.
   Ей бы хотелось с кем-нибудь поговорить. С братом, к  примеру.  Нет.  Нет.
Лучше с врачом, со специалистом, который бы, возможно, нашел, в чем суть  ее
недуга.
   Но о каком недуге шла речь? Во что она превратила свою жизнь? И никто  не
был повинен в том, даже довольно унылая атмосфера ее города.
   Она одна была за все в ответе. Она только и думала, что о себе  самой,  о
своих недугах, о будущем, которое была не в состоянии представить.
   От нее не было проку. Она ничего не давала. Наоборот, она  была  бременем
для других.
   И вот  осталось  только  настоящее,  за  которым  уже  ничего  больше  не
следовало!
   Она приняла решение. Написала Бобу и попыталась все  ему  объяснить.  Боб
был ее противоположностью - серьезный парень, устойчивый, уверенный в  себе.
Что он подумал, ознакомившись с ее посланием?
   Сейчас он, вероятно, едет в поезде-том же скором, на котором  приехала  в
Париж и она.
   У нее возникло сильное желание дождаться его приезда,  навестить  его  на
улице Гей-Люссака, объявить о том, что она откажется от своего  плана,  если
он пообещает ничего не говорить ни родителям, ни кому бы то ни было  другому
о том, где она находится.
   Она не вернется в Лозанну. Об этом не может быть и речи. Что  она  станет
делать? Она слишком  рано  бросила  учебу  и  не  смогла  получить  никакого
стоящего диплома. Так же обстояло дело и с уроками игры на  гитаре,  уроками
английского, уроками танца.
   Она внезапно кидалась в другую сторону  и  в  течение  нескольких  недель
ощущала нечто вроде эйфории. Ей  хотелось  продвигаться  быстрее,  чем  было
запланировано преподавателями, стремившимися унять ее пыл.
   Затем наступал день, когда у нее пропадал всякий интерес. Прежде чем лечь
спать, она оставляла записку Матильде.
   "Завтра утром меня не будить. Позвони на курсы английского и скажи, что я
больна".
   Она уединялась в своей комнате и спускалась лишь к ужину. Спала,  ставила
пластинки, читала что попадало ей под руку.
   Рядом с ней сел мужчина средних лет.
   - Вы ведь здесь впервые, не так ли? - прошептал он наконец, нагнувшись  к
ней.
   Она взглянула на него как на пустое место, и он,  похоже,  смутился.  Она
расплатилась, взяла такси, чтобы вернуться в гостиницу.  Денег  у  нее  было
немного, чуть больше пятисот франков.  Что  она  станет  делать,  когда  они
кончатся?
   Ну и глупая же она. Разве  не  нашла  она  выход  до  своего  отъезда  из
Лозанны? Она исчезнет. Она уже больше не задавалась  вопросом,  как  сделать
так, чтобы ее тело не обнаружили или чтобы его нельзя  было  опознать.  Этот
замысел возник у нее еще в Швейцарии. Но он был  слишком  романтичен.  Кроме
того, оказалось, что он неосуществим.
   Ее постигнет участь всех самоубийц. Вызовут полицию. Отвезут  в  Институт
судмедэкспертизы для вскрытия...
   Примчатся родители, поселятся на улице Гей-Люссака, перевезут ее  тело  в
Лозанну.
   Именно эта часть сценария удручала ее больше всего.  Но  ведь  когда  все
произойдет, она  уже  больше  ничего  не  будет  чувствовать.  Состоится  ли
короткая церемония в церкви? Неизбежно появятся  заметки  в  газетах,  и  на
похороны вместе с ее бывшими подругами и друзьями придут также и  поставщики
матери, ее партнеры по бриджу.
   Она будет лежать в длинном полированном ящике,  задыхаясь  в  нем.  Глупо
было так думать. Разумеется, она не  будет  задыхаться.  Но  можно  ли  быть
уверенной, что после уже больше ничего не чувствуют?
   Она снова, как и накануне, приняла таблетку снотворного; она встала сразу
после десяти, позавтракав, принялась за свой туалет.
   Одаль надела ту же одежду, что и накануне.  Обычно  она  носила  брюки  и
рубашки в облипку, чтобы подчеркнуть свои формы.
   Она не была довольна своим телом. У нее почти не было груди и  бедер.  На
вилле она взвешивалась по два-три раза в неделю и  расстраивалась,  если  не
набирала нескольких десятков граммов.
   Одиль пообедала в ресторане, расположенном за церковью Сен-Жермен-де-Пре,
- она не посмотрела, как называется эта улица. Все шло не так, как она  себе
это представляла. Одиль не подумала о том, что останется одна, что ей  не  с
кем будет поговорить. Не могла же она до бесконечности ходить по улицам.
   Она вернулась, легла и провалялась в постели весь день.
   Она  по-прежнему  откладывала  момент,  когда   нужно   будет   совершить
задуманное. Не из страха,  а  потому,  что  ей  было  необходимо  такое  вот
медленное прощание с жизнью.
   Это было своего рода подготовкой. Никто из тех, с кем она сталкивалась на
улице или кто здоровался с ней в гостинице, не догадывался о тех мыслях, что
вынашивала она в своем мозгу.
   Из гостиницы она вышла, разумеется, вечером. Одиль поужинала  лишь  парой
сандвичей в одном баре - не была голодна. Боб, наверное, уже приехал. Как он
примется за дело? Где начнет ее искать? Конечно же, отправится в "Каннибал",
так как она ему однажды сказала, что ходила туда и хорошо провела там время.
   Она тогда переживала период  эйфории,  и  сейчас  с  тоской  вспомнила  о
гитаристе, который отвел ее к себе. Ей бы хотелось вновь  с  ним  увидеться,
поговорить, может быть, сказать ему о своем решении?
   Это было слишком опасно. Боб почти  наверняка  отправится  в  "Каннибал".
Заговорит ли он с музыкантом? Расскажет ли ему  тот  о  том,  что  произошло
между ними?
   Какое это, в конце концов, имеет значение? Она не  стыдилась  той  жизни,
которую вела вот уже несколько лет.  Самым  плохим  воспоминанием  был  дядя
Артур, которого та история не смущала,  поскольку  он  по-прежнему  приходил
время от времени к ним домой. Он был все  таким  же  -  довольный  собой,  с
постоянной шуткой на устах.
   - Ну что, красотка, сколько новых жертв на твоем счету?
   Он был братом матери. Хорошо зарабатывал. Беспрерывно разъезжал за  рулем
красивой машины от фермы к ферме, чтобы  продать  свою  сельскохозяйственную
технику. Почти  всюду  его  угощали  стаканчиком,  от  чего  он  никогда  не
отказывался.
   У Одиль была еще одна родственница-тетка матери в Париже, у которой  тоже
никогда не было своей семьи.
   Сейчас ей, должно быть, больше восьмидесяти, и она живет одна в  квартире
на улице Коленкур. Она более сорока лет проработала в одной и той же конторе
на улице дю Сантье, и помимо скромной пенсии у нее,  наверное,  были  еще  и
сбережения.
   Одиль видела ее только раз, когда они  с  матерью  поехали  на  Монмартр,
чтобы навестить ее. Квартира  поражала  чистотой,  и  нужно  было  ходить  в
войлочных шлепанцах, чтобы не запачкать натертый паркет.
   Что бы она сказала своей тетке? А та, разве бы она не сообщила тут же  ее
родителям?
   Смешно, что она подумала  о  тетке,  в  общем-то,  совершенно  незнакомом
человеке, в такой момент. Если она откажется от своего замысла, не станет ли
такой же, как та?
   Одиль искала ночной ресторанчик, чтобы провести там часть  ночи.  Нельзя,
чтобы там ее слишком хорошо знали, поскольку она опасалась  повстречаться  с
разыскивавшим ее Бобом.
   Кончилось тем, что она оказалась  в  "Червовом  тузе".  Какая-то  женщина
пела. Ей аккомпанировал гитарист. Девица  с  покрытыми  лаком,  но  грязными
ногтями спросила, что она желает выпить. Одиль заказала джин с водой.
   Пристрастие к джину она переняла от  одного  из  двух  преподавателей,  с
которыми иногда встречалась в бистро.
   Она подражала. Она всегда кому-нибудь подражала. У  нее  не  было  своего
мнения. Она это сознавала. Тревогу вызывало то, что она  очень  хорошо  себя
знала, но ничего не могла с собой поделать.
   Она смотрела на влюбленных, которые  обхватили  друг  друга  за  талию  и
целовались. Рука мужчины лежала на груди у девушки,  и  ни  его,  ни  ее  не
смущало, что на них пялились десятка два людей. А действительно  ли  на  них
пялились? Разве здесь не было все дозволено?
   Ее соседями были двое довольно молодых мужчин, длинноволосых,  в  голубых
джинсах.
   - Вы кого-нибудь ждете, мадемуазель?
   - Нет.
   - В таком случае не хотите ли присоединиться с нам?
   Они пили пиво. Она подошла к их столику.
   - Что в вашем бокале?
   - Джин.
   - Выпейте его, чтобы можно было заказать вам еще.
   Так она и сделала.
   - Вы француженка?
   - Нет.
   У нее на губах уже проступала легкая улыбка.
   - Бельгийка?
   - Нет.
   - Но вы говорите по-французски без акцента...
   - У меня швейцарское гражданство.
   - Из Женевы? Я  дважды  ездил  в  Женеву  и  один  раз  в  Виллар,  чтобы
покататься там на лыжах.
   - У моих родителей есть небольшое шале в Вилларе, и в  детстве  я  ездила
туда каждый год.
   - Мы могли там повстречаться. А больше вы там не бывали?
   - Родители еще ездят туда. Ну а я предпочитаю солнце и  провожу  каникулы
на Средиземном море.
   - Вы студентка?
   - Да.
   - В Париже?
   Ей следовало быть осторожной, так как они могли  оказаться  студентами  и
тогда быстро распознают ее ложь.
   - Нет. В Лозанне. Я приехала сюда на несколько дней.
   Ей уже приходилось лгать таким образом раз десять, да что  там  десять  -
раз пятьдесят. Она это делала не для того, чтобы набить себе цену, а потому,
что правда была слишком сложной. В  ее  положении  нельзя  было  говорить  о
каникулах, поскольку она весь год ничего  не  делала,  разве  что  ходила  в
течение довольно короткого времени то на одни, то на другие курсы.
   - Вы здесь уже бывали? Знаете усача?
   Так он называл хозяина, потому что у того были огромные черные усы.
   - Я тут впервые.
   - Это немного похоже на  лотерею.  Бывают  ударные  вечера,  а  бывают  и
скучные. Все зависит от посетителей. Гитарист - не профессионал. Он приходит
играть для собственного удовольствия. Певица тоже.  Порой  здесь  собираются
шесть-семь музыкантов. Хозяин-ловкач. Он разрешает играть. Даже когда  здесь
высаживается десант из полудюжины пьяных  американцев,  которые  грозят  все
переломать. Вы хорошо знаете Париж?
   - Я довольно часто сюда приезжала.
   - С родителями?
   - Только когда была маленькой. Уже давно я приезжаю сюда одна.
   - И всегда на Левый берег?
   - Да. Именно здесь я чувствую себя как дома. Я  ни  разу  не  была  ни  в
Лувре, ни  в  каком  другом  музее.  Ну,  может,  пару  раз  прогулялась  по
Елисейским полям.
   - Нас таких довольно много.
   - Вы тоже студенты?
   - Мой друг Мартен родом из Нантера.
   Она взглянула на него с некоторой долей восхищения.
   - Ну а я готовлюсь к степени лиценциата по английскому и  попробую  затем
защитить диссертацию.
   Она не ожидала встретить в этом ресторанчике таких серьезных парней.
   - У вас нет подружек?
   - Порой они у нас бывают, но  долго  не  задерживаются.  Мы  предпочитаем
перемены. Полагаемся на случай.
   - И приглашая меня за свой столик, вы  приняли  меня  за  один  из  таких
случаев.
   Они   оба   рассмеялись.   Студент    из    Нантера    выглядел    совсем
непривлекательным, но у второго был искренний, заразительный смех.
   - Вы говорите по-английски?
   - Нет. Я учила его полгода, и  результаты  оказались  плачевными.  Как  и
всякий раз, когда я за что-нибудь берусь.
   - Что вы хотите этим сказать?
   - Что все, за что я ни берусь, проваливается самым жалким образом.
   Она поймала себя на том, что тоже улыбается.
   - На какой факультет вы записались?
   - На филологический.
   - Хотите стать преподавателем?
   - Нет.
   - Литературным критиком? Писательницей?
   Она страшно удивилась, услышав свой собственный смех.  Но  разве  она  не
была в центре внимания  двух  молодых  людей?  Ею  занимались.  Ее  находили
интересной. Она играла и едва ли сама сознавала, что лжет.
   - У вас есть братья, сестры?
   - Только брат.
   - Старший?
   - Он на четыре года старше меня.
   - Тоже учится в университете?
   - Да. Он зубрила.
   - На каком факультете?
   - Социология...
   - Как и я, - сказал студент из Нантера. - На каком курсе?
   - На третьем. Затем будет писать диссертацию.
   - Я сейчас тоже пишу диссертацию.
   Все это было банально и в то же время повышало настроение. Она не  думала
ни  о  себе,  ни  о  своих  планах.  Они  лениво  болтали,  и  эта  легкость
успокаивала.
   - Может, потанцуем? - спросил ее сосед.
   - С удовольствием.
   Между столиками было очень мало места, и хватало трех пар,  чтобы  пустое
пространство заполнилось.
   - Вы торопитесь вернуться в гостиницу? - спросил студент вполголоса.
   - Нет. Меня никто не ждет.
   - Когда я оторвусь от своего приятеля, мы  могли  бы  походить  вдвоем  в
ночи. Вы любите ходить?
   - Да.
   Это было неправдой. Пешком она ходила лишь тогда, когда  у  нее  не  было
другого выхода. В Лозанне на улицу де Бур, находившуюся в пятистах метрах от
ее дома, она ездила на мопеде.
   Он сжал ей пальцы, как будто они уже были сообщниками.
   - Мы могли бы зайти потом ко мне и пропустить по последнему стаканчику.
   Она промолчала, не сказав ни да, ни нет.
   - Я вам отвечу в свое время.
   Такого она не предусмотрела, когда покидала гостиницу "Элиар". Они  снова
сели, сделали новые заказы.
   Наступило молчание. Студент был немного смущен предложением, которое  сам
же только что сделал. Но разве сейчас не было два часа ночи и разве  она  не
сидела одна в ночном кабачке с сомнительной репутацией? Чего же она  искала,
если не приключения?
   Он слегка прижался своим коленом к колену соседки, и та не убрала ногу.
   - Видите двух хиппи напротив? Они сейчас курят марихуану.
   - А если заявится полиция?
   - Полицейским это известно. Если все делается пристойно и не используется
ЛСД, они предпочитают  закрывать  глаза.  Если,  конечно,  речь  не  идет  о
поставщиках.
   - Вы пробовали?
   - Да. Дважды.
   - Вам не понравилось?
   - Нет. У меня это вызывало не возбуждение, а сонливость.
   - А ЛСД?
   - Мне после него было чертовски  плохо.  Видите,  в  квартале  Мобер  еще
попадаются весьма обычные молодые люди. Ваше здоровье. Меня зовут Мартен,  а
моего друга - Луи, но из-за его свирепого вида мы прозвали его Ужасный.
   Он вопросительно взглянул  на  нее  и  посмотрел  на  часы.  Она  махнула
ресницами в знак согласия.
   - Послушай-ка, Луи, а не пора ли нам идти?
   - Хорошо. Сегодня твой черед платить.
   Луи сам их оставил, так как у двери стоял его мопед.  На  длинной,  плохо
освещенной улице Одиль осталась наедине с тем, кого звали Мартеном.
   Довольно долго они молча шли и, казалось, слушали шум своих шагов.  Затем
произошло нечто такое, что  заставило  вздрогнуть  Одиль,  нечто  совершенно
неожиданное. Тихонько, как бы колеблясь, ее спутник просунул свою  руку  под
ее руку так, что теперь они шли как влюбленные.
   Это был, в общем-то,  пустяк,  но  она  пришла  в  волнение.  Их  встреча
представала в ином свете. Она не помнила, чтобы мужчина шел с  ней  рука  об
руку.
   - Вы живете в этом квартале? - спросила она, чтобы только не молчать.
   - Недалеко отсюда. На улице дю Бак. Не нужно шуметь, когда мы окажемся на
лестнице, а также когда мы пойдем через гостиную...
   Он рассмеялся, и его смех прозвучал очень молодо.
   - Этот дом - старый особняк, поделенный  на  квартиры.  Очень  давно  моя
хозяйка сняла крыло на четвертом  этаже,  а  поскольку  для  нее  одной  это
слишком много, то она сдает две меблированные комнаты.  Она  ставит  жильцам
два условия. Первое-это не готовить в комнатах еды и  вообще  не  есть  там.
Второе - не приводить женщин.
   - Условие, которое, мне думается, вы нечасто выполняете.
   - Вопреки тому, что вы думаете, я очень  редко  возвращаюсь  не  один,  и
старая мадам Буалдье ни разу не застала меня с поличным. У нее, по-видимому,
приличное состояние, потому что мебель там великолепная. Ковры тоже.
   Под аркой виднелась дверь, и  у  него  был  от  нее  ключ.  Они  бесшумно
поднялись на четвертый этаж, включив выключатель с реле времени  на  третьем
этаже.
   Он приложил палец к губам и достал  из  кармана  другой  ключ.  Все  было
погружено в темноту и безмолвие.  Лишь  в  большой  гостиной  сквозь  ставни
пробивался свет.
   Он взял ее за руку, и так  они  достигли  коридора,  где  перед  какой-то
дверью он остановился. Ему стоило лишь повернуть ручку - и дверь раскрылась,
затем он закрыл ее. Ключ был внутри.
   - Ну вот!
   Он зажег свет и поцеловал ее. Все это происходило будто во  сне.  Комната
была очень большой, с высоким потолком, за пунцовыми  шелковыми  шторами  не
было видно окон.
   Постель была приготовлена к ночи.
   - Не бойтесь, - прошептал он. - Отныне нам позволено все,  кроме  громких
разговоров.
   - Я не боюсь.
   Если бы она раньше повстречала такого парня, как  Мартен,  она,  возможно
бы, влюбилась и многое в ее жизни сложилось бы иначе.
   Он нежно целовал ее, и она чувствовала, что эта его  нежность  настоящая.
Все выглядело так, будто он понимал, что она,  несмотря  на  свой  уверенный
вид, всего лишь ребенок.
   - Что вы будете пить? Коньяк или вино? Это все, что у меня тут есть, вино
не слишком хорошее.
   - Тогда коньяк.
   Пока он ходил за бутылкой и бокалами, которые стояли в  старинном  шкафу,
она совершенно спокойно сняла с себя куртку. Мебель  в  стиле  Людовика  XV,
великолепно отполированное дерево.
   - Ваше здоровье.
   - За нас двоих, - поправил он. - Мне бы хотелось, чтобы  у  вас  осталось
хорошее воспоминание об этом вечере. Не знаю, увижу ли я вас снова, ведь вы,
вероятно, собираетесь вернуться в Лозанну...
   - Да, я собираюсь уехать.
   Они разговаривали понизив голос, постоянно прислушиваясь, и это придавало
их беседе таинственный, романтический характер.
   - Жаль, что я не повстречался с вами раньше, - сказал он
   - Кажется, я тоже об этом сожалею.
   Мягкими, ловкими движениями он расстегнул пуговицы на  ее  рубашке,  снял
ее, затем снял бюстгальтер и положил его на стул.
   - У меня не холодные руки?
   - Нет.
   Это не походило ни на одно из ее любовных приключений. Он пытался стянуть
с нее брюки, но это оказалось сложнее.
   - Оставьте. Я сама сейчас это сделаю.
   Она села на край кровати, чтобы высвободить ноги. Она не ощущала никакого
стеснения, никакой стыдливости. На ней остались лишь легкие трусики, их  она
тоже сняла.
   - Вы не раздеваетесь?
   - Может, слишком много света?
   - Ночника было бы достаточно, да?
   Шелковый абажур был красного цвета, и комната заливалась розовым светом.
   Из них двоих более неловко чувствовал себя он.
   "Ну что ж, старушка, это в последний раз", - подумала Одиль.
   Он лег рядом с ней и принялся ее ласкать.
   - Я ведь тощая, да?
   - Вы стройная, а не тощая.
   - Лишних пять кило не помешали бы.
   - И куда бы вы их дели? Вы хотите прибавить в весе, тогда как большинство
женщин мучают себя, чтобы похудеть.
   Когда его ласки стали более интимными, она закрыла  глаза,  и  вскоре  он
оказался на ней: он медленно проникал в нее. На мгновение она подумала,  что
впервые понастоящему  испытает  оргазм.  Начало  уже  было  сделано,  и  она
пребывала как бы в напряженном ожидании, сдерживая дыхание, но это  ощущение
развеялось.
   Она ничем не выдала себя. Она открыла глаза  и  посмотрела  на  него.  Он
казался таким счастливым! Ей редко удавалось видеть такой  восторг  на  лице
мужчины!
   - Вам не нужно предохраняться.
   Теперь это уже было не важно. У  нее  не  хватит  времени  на  то,  чтобы
забеременеть.
   Она неправильно сделала, что подумала об этом. Когда  она  почувствовала,
что он кончает, у нее по щекам потекли слезы. Они не были сильными.  Она  не
рыдала. Лишь несколько раз всхлипнула.
   - Я сделал вам больно?
   - Нет. Не обращайте внимания.
   - Это ведь не в первый раз?
   - Нет. Я ни в чем вас не упрекаю. Это личное. Я - идиотка.
   Слезы так и продолжали течь, они жгли щеки, и у них был тот же вкус,  как
и тогда, в Уши.
   Ей в ту пору было восемь лет. Однажды мать строго отчитала ее за то,  что
она пряталась в гостиной, когда мать с приятельницами играли там в карты.
   Когда ее обнаружили, ей устроили страшную взбучку.
   - Иди к себе в комнату, и чтобы  я  больше  никогда  не  видела,  как  ты
прячешься.
   В ней возобладало ощущение, что с ней поступили несправедливо. У нее и  в
мыслях не было подслушивать, о чем говорят взрослые. Или все же  ей  немного
этого хотелось?
   - Она меня ненавидит, и я тоже ее ненавижу.
   Она разговаривала сама с собой.
   - Я освобожу их от себя и сама освобожусь от них.
   Она спустилась на цыпочках по лестнице. Пересекла сад, вышла  за  ограду.
Она двинулась по улице, что лежала прямо перед ней, и чуть  позже  пересекла
хорошо знакомый ей парк Мон-Репо. Она сотни раз приходила  сюда  играть,  но
сейчас не смотрела по сторонам.
   Она продолжала разговаривать сама с собой.
   - Как так получается, что взрослые все дневные часы проводят за  игрой  в
карты? Она ничего другого и не делает. Ей и в голову не придет помочь бедной
Матильде, она уже старенькая, а должна заниматься всем. Есть,  конечно,  еще
Ольга, горничная, но та приходит только четыре раза в  неделю  и  только  по
утрам. Похоже, она серьезно больна и не знает этого.
   Она продолжала шагать. Ей хотелось уйти от виллы  далеко-далеко.  Она  не
задумывалась над тем, что же будет потом.
   Был ли это способ наказать мать? Теперь она шла по незнакомым  улицам,  и
каково же было ее удивление, когда она обнаружила, что находится  на  берегу
озера в Уши.
   Она села на пустовавшую скамейку. И вот тогда у нее  и  хлынули  из  глаз
слезы - теплые, очень соленые, сопровождавшиеся  редкими  всхлипываниями.  У
нее не было платка, чтобы вытереться. На ней красовался фартук, который  она
надевала на вилле.
   - Что с тобой, девочка?
   Дама показалась ей старой. Почти все взрослые в ее глазах  были  старыми,
включая отца и мать.
   - Ничего, мадам.
   - Ты тут с кем-нибудь?
   - Нет.
   - Живешь в этом квартале?
   - Нет.
   - А ты знаешь, где ты живешь?
   - На авеню де Жаман.
   - И ты пришла оттуда пешком?
   - Да.
   - Твои родители знают, что ты здесь?
   - Я им не сказала, что ухожу.
   - Куда же ты собиралась идти?
   - Не знаю. Все равно куда. Мне очень сильно попало от  мамы.  Я  захотела
наказать ее.
   - Пойдем, я отвезу тебя домой
   Она взяла ее за руку и повела к выстроившимся в ряд такси.
   - Какой номер дома на, авеню де Жаман?
   - Это вилла, которая называется "Две липы", но там есть только одна.
   Дверь открыл отец, так как жена сообщила ему о происшедшем. Сама  же  она
была занята тем, что прочесывала  улицы  этого  квартала;  то  же  делала  и
Матильда.
   - Благодарю вас, мадам. Признаюсь, я очень беспокоился...
   - У вас очень умная дочь, очень умная.
   Она помнила не только слезы, но и слова, которые были тогда  произнесены.
Отец заключил ее в объятия, чего он почти никогда  не  делал,  и  поцеловал.
Первой возвратилась мать.
   - Одиль вернулась?
   - Она играет у себя в комнате. Ее  привела  очаровательная  старая  дама.
Сейчас лучше не подниматься наверх и ни о чем не говорить с ней...
   Прошло так много времени, а она еще помнила свои слезы,  и  вот  плакала,
как когда-то давно, - голая, в объятиях голого мужчины,  которого  несколько
часов назад не знала.
   - Не обращайте внимания.
   И она повторяла себе: "Это в последний раз..."
   Он полез в ящик комода за носовым платком, чтобы  вытереть  ей  слезы,  и
шутя бросил фразу:
   - Заодно можете и высморкаться.
   Чуть позже он возобновил свои ласки, и она уже больше не плакала. Ей было
хорошо. Тело ее расслабилось. Она ни о чем не  думала.  Ей  бы  хотелось  до
самого утра оставаться в постели с этим высоким, таким молодым и симпатичным
парнем.
   Он наполнил бокалы коньяком.
   - За нашу любовь.
   Она вздохнула, зная, что означают эти слова.
   - За нашу любовь.
   Она никогда не любила. Она  никогда  не  полюбит.  Стоило  ей  по  чистой
случайности найти наконец объятия, в которых ей  хорошо,  и  вот,  разве  не
намекают ей сейчас, чтобы она ушла?
   Она какое-то время провозилась в ванной комнате, потом  вернулась,  чтобы
одеться. Мартен был уже почти готов.
   - Не нужно меня провожать, - сказала она.
   - Не собираетесь же вы возвращаться одна! Где вы живете?
   - Неподалеку. Вы только выведите меня из квартиры.
   На этот раз он прихватил с  собой  маленький  электрический  фонарик.  Он
подал ей руку и  провел  ее  через  гостиную;  когда  же  они  добрались  до
прихожей, то увидели нечто вроде призрака - скрестив на груди руки,  на  них
смотрела очень худая женщина в ночной сорочке.
   Мартен поспешил направить луч фонарика на входную дверь, и призрак исчез.
   Они быстро спустились по лестнице. На тротуаре Мартен деланно рассмеялся.
   - Мне очень жаль. Из-за меня вас теперь выставят за дверь.
   - Не тревожьтесь. Мне уже начала поднадоедать эта чересчур  приглушенная,
на мой вкус, атмосфера. Куда мне вас отвести?
   - Я же вам сказала - никуда.  Мне  очень  хочется  вернуться  одной.  Это
позволит мне поразмыслить...
   - И над многим вам надо поразмыслить?
   - Да.
   - Это серьезные вещи?
   - Есть и такие.
   - Полагаю, я не отношусь к тому, что вас тревожит?
   - Я только что провела один из самых счастливых часов в своей жизни.
   - И тем не менее вы плакали.
   - Вот именно.
   Он обхватил ее плечи рукой и долго целовал, еще нежнее, чем прежде.
   - Я вас еще увижу?
   - Не думаю. Мне пора возвращаться в Лозанну. Если я еще задержусь  здесь,
то буду время от времени заглядывать в "Червовый туз", и в конце  концов  мы
там встретимся.
   - Я буду заскакивать туда каждый вечер.
   Он смотрел ей вслед, пока она не завернула за угол бульвара Распайль. Она
шла быстрым шагом, глубоко дыша. Это была ее ночь. Она не знала, почему  так
думает, но это было как лейтмотив.
   Если бы она вышла замуж за такого человека, как Мартен...
   Слишком поздно, слишком - слишком поздно. И потом, если бы она рассказала
ему обо всех своих похождениях, то его пыл бы угас. Может  быть,  на  первых
порах он бы не вспоминал о ее прошлых увлечениях. Но позднее?  Разве  бы  не
начались упреки?
   Она внезапно задумалась: а как же у  нее  все  началось?  Большинство  ее
школьных подруг клялись, что у них никогда не  было  сношений  с  мужчинами,
разве что несколько поцелуев да порой прикосновения украдкой. Она знала, что
две из них лгали, но это были девочки из ее  класса,  которым  было  на  все
наплевать.
   В квартале,  где  она  сейчас  находится,  должна  жить  одна  из  них  -
Эмильенна. Это она отправилась изучать декоративное искусство в Веве.
   Ну а раз она училась в Веве, куда каждое утро отправлялась на поезде,  то
туда за ней потянулась и Одиль. На протяжении многих месяцев они были  очень
близки.  Эмильенна  рассказывала  ей  о  своих  похождениях.  Она   находила
совершенно естественным, что у нее были половые отношения с мужчинами.
   Другие не могли не знать этого. Однако никто не бросал в нее  камни.  Она
осталась в добрых отношениях со всеми своими подругами, кроме Одиль, которой
она ставила в упрек ее чопорность.
   Теперь она была в Париже и посещала здесь занятия по  истории  искусства.
Она выйдет замуж. У нее будут дети. И все ее  любовные  похождения  навсегда
забудутся.
   Была еще Элизабет Ажупа.  Темноволосая,  с  большими  темными  глазами  и
небрежной походкой. Из-за своих сильно развитых форм она в  шестнадцать  лет
выглядела уже настоящей женщиной.
   Одиль завидовала ее груди. Они сблизились и в одну из суббот  отправились
днем вместе в кино.
   - Ты уже занималась любовью? - спросила у нее Элизабет, когда  на  экране
промелькнула довольно смелая сцена.
   - Нет. А ты?
   - Я - да. Но я про это никому не рассказываю.  Думаю,  если  бы  об  этом
узнал мой отец, он бы меня убил...  Моим  первым  мужчиной  был  друг  нашей
семьи, женатый на очень красивой женщине, куда более красивой,  чем  я.  Для
наших свиданий он снял однокомнатную квартиру в Пюлли.  После  него  у  меня
было еще трое...
   Она показала три пальца, как будто это было так важно.
   Они потеряли друг друга из виду. Спустя год  Одиль  получила  из  Бейрута
свадебную открытку. Элизабет Ажупа вышла замуж за доктора медицинских наук с
труднопроизносимой фамилией.
   Одиль не сознавала, какой длинный путь  уже  проделала.  Теперь  она  шла
вдоль Сены, в воде отражалась луна. Ей не было страшно. Она не  думала,  что
кто-нибудь  позарится  на  ее  сумочку.  Двое  полицейских  на   велосипедах
удивленно обернулись ей вслед, и один из них уже готов был повернуть  назад,
чтобы предостеречь ее.
   Она с самого начала не  собиралась  брать  такси.  Ей  хотелось  остаться
наедине со своими мыслями и все думать и думать, пока ей не станет от  этого
очень плохо. Она курила сигарету за сигаретой. Две  рюмки  коньяка  вкупе  с
выпитым до этого джином придавали некоторую неуверенность ее походке и, быть
может, несколько поколебали ее решимость.
   - Но ведь это же нужно, разве не так?
   Она не восставала. Она уже приняла решение. Сообщила о нем  Бобу.  Может,
брат уже рассказал обо всем отцу?
   Занятно, но издалека тот казался симпатичнее. Он  напоминал  ей  большого
пса, пугающего своими размерами, но на самом деле очень нежного, ласкового.
   Когда она была маленькой, она знала одного  такого;  это  был  сенбернар,
принадлежавший соседям. Случалось, он забегал к ним в  сад,  особенно  когда
она там играла.
   Должно быть, он сознавал,  какой  устрашающий  у  него  вид,  ибо,  чтобы
приблизиться к ней, он ложился на живот и полз. Он стал ее большим другом, и
она бегала на кухню за конфетами или кусочками сахара для него.
   Кто недовольно ворчал, так это Матильда, поскольку она  испытывала  почти
болезненный страх перед собаками.
   - Как ты можешь играть с этим большим зверем?
   - Это не зверь. Это собака.
   - Собака, которой ничего не стоит проглотить тебя...
   - Когда я даю ему какую-нибудь пищу, он берет ее  у  меня  с  ладони  так
осторожно, что я даже не чувствую его шершавого языка.
   Почему к ней вернулось это воспоминание? Ах да, потому что  она  подумала
об  отце.  Когда  он  впервые  укрылся  на  своей  мансарде  и   при   каких
обстоятельствах? Ей никогда этого не узнать.  Когда  она  родилась,  он  уже
обосновался там. С ними в доме жил дед, и нынешняя гостиная была его рабочим
кабинетом
   Они не имели права  заходить  туда  без  особого  на  то  приглашения  Ей
особенно запомнилась его белая, аккуратно подстриженная борода, в которую во
время разговора он машинально запускал пальцы.
   Долгое время Одиль с братом питались  на  кухне.  Затем,  как  только  ей
исполнилось шесть лет, она получила право вместе с Бобом есть в столовой при
условии, что они не будут разговаривать.
   Однако  взрослые  за  столом  тоже  не  разговаривали,  так  что  трапезы
проходили в молчании. Дед ими не занимался Она тогда еще не  знала,  что  он
так никогда и не оправился после смерти жены  и  что  последние  десять  лет
жизни желал лишь одного - умереть.
   Однажды вечером на  лестничной  клетке  поднялась  кутерьма,  из  комнаты
старика доносились шепчущие голоса.
   Напротив ограды остановилась  машина.  Одиль  не  решалась  открыть  свою
дверь, а Боб спал и ничего не слышал - в то время они занимали одну комнату.
   На следующее утро она узнала, что дед умер.  Он  позвал  своего  сына,  о
чем-то довольно долго говорил с ним тихим голосом,  затем,  еще  до  приезда
врача, настал конец.


   Глава пятая

   Она чуть было не принялась звонить отцу, не подумав,  что  сейчас  четыре
утра и ему придется из-за нее спускаться в гостиную в пижаме.
   Она даже не знала, что ему скажет. Еще неделю назад она  его  ненавидела,
считала грязным эгоистом. Внезапно он предстал перед ней в  другом  свете  -
смирившийся человек, организовавший свою жизнь по своим меркам.
   У нее возникло желание услышать его голос. О  чем  бы  она  стала  с  ним
говорить? Издалека "Две липы" не казались ей такими унылыми и ее  жизнь  там
тоже.
   Она думала только о себе. Она никогда не думала, что беспокоит  людей,  и
считала естественным, что они  отдают  себя  в  ее  распоряжение  даже  ради
мимолетного каприза.
   Разве не из-за этого растеряла она своих подруг? После злилась  на  себя,
ненавидела себя, просила прощения. Она была искренна. Она беспощадно терзала
себя, но через неделю начинала сначала.
   Если в итоге она не позвонила отцу, то отнюдь не из уважения к  его  сну,
не из-за страха причинить  ему  беспокойство,  а  потому,  что  в  последний
момент, не нашлась что ему сказать.
   Еще совсем недавно, когда Одиль шла вдоль  Сены,  она  была  полна  идей,
казавшихся ей хорошими. В тот момент  она  испытывала  потребность  проявить
свои чувства и разоткровенничалась бы с первым же встречным. Она нуждалась в
общении.
   Ей хотелось, чтобы ее выслушали, поняли, подбодрили.
   Теперь же в этой безобразной, плохо освещенной  комнате  она  чувствовала
себя опустошенной. Ей никогда еще не было так одиноко. Она,  не  раздеваясь,
рухнула на кровать и уставилась в потолок. Почему бы ей не  позвонить  Бобу,
который почти наверняка находится на улице  Гей-Люссака?  Он  был  в  курсе.
Получив от нее весточку, он  почувствует  облегчение.  Она  же  услышит  его
голос. Похоже, ей просто необходимо услышать знакомый голос.
   Затем она быстро отбросила эту мысль.
   Что могло бы все уладить, так это если  бы  она  заболела,  не  здесь,  в
гостиничном номере, откуда ее бы, вероятно, отвезли в больницу, а в Лозанне.
Тогда бы вызвали доктора Вине. Он ее хорошо знал. Именно к  нему  в  кабинет
приходила она изливать душу, когда ею овладевала хандра.
   Она не знала, какую болезнь ей бы хотелось заполучить. Что-нибудь  такое,
что напугало бы ее окружение,  не  ставя  при  этом  под  угрозу  ее  жизнь.
Что-нибудь такое, что не обезобразило бы ее и не сделало калекой.
   Это началось давно. Ей, наверное, было не больше десяти, когда она начала
подумывать о том, что она называла "хорошей болезнью".
   У нее была такая в возрасте пяти лет. Родители, Матильда  и  Боб  сменяли
друг друга у ее изголовья. Из-за жара ее видения и мысли искажались. Комната
вокруг нее была  как  бы  в  туманной  дымке,  и  лица  теряли  свои  четкие
очертания.
   Доктор Вине навещал ее дважды в день.
   - Слишком поздно ее изолировать. Вы все были с ней в контакте.
   Доктор любил  ее.  И  теперь  еще  он  единственный  смотрел  на  нее  со
снисходительностью и даже со своего рода пониманием. Когда  ей  было  нужно,
чтобы ею занимались, она звонила ему.
   - Это Одиль.
   - Как твои дела?
   Он знал ее еще совсем маленькой и продолжал обращаться к ней на "ты".
   - Плохо. Мне бы хотелось с вами увидеться.
   Он был очень занят. Ему редко случалось проспать целую  ночь.  И  тем  не
менее он всегда находил возможность встретиться с ней.
   От одного того, что она находится  у  него  в  кабинете,  ей  становилось
лучше.
   - Я не очень хорошо себя чувствую, доктор. Уверена,  что  у  меня  что-то
серьезное.
   Не кончалось ли тем, что она сама начинала в это верить?
   - Что ты ощущаешь?
   - Вы ведь мне не верите,  да?  -  говорила  она,  поскольку  глаза  врача
искрились лукавством, но лукавством нежным.
   - Я отвечу после того, как осмотрю тебя. На что ты жалуешься?
   - Прежде всего, я чувствую такую усталость, что с  трудом  поднимаюсь  по
лестнице. У меня дрожь по всему телу. Посмотрите на мои руки. И, наконец,  у
меня постоянно болит голова. Это не опухоль?
   - Нет.
   Он долго осматривал ее.
   - Ну что ж, моя девочка, может, я сейчас тебя разочарую, но у тебя ничего
нет. Ты чересчур много думаешь о своем здоровье. Все время спрашиваешь себя,
что же с тобой не так. Знаешь, что у тебя? Посредством болезни ты  пытаешься
убежать от реальности.
   Она знала, что он прав, но не нравилось, что ей такое говорят.
   - Вы говорите как Боб.
   - Сколько сигарет ты выкуриваешь за день?
   - Две пачки.
   - Ты отдаешь отчет, что этого достаточно, чтобы вызвать у тебя эту дрожь?
   - Я не могу без них обходиться. Впрочем, вы тоже. Я раз  десять  слышала,
как вы объявляли моему отцу, что больше не курите, а спустя несколько дней я
снова видела вас с сигаретой в зубах.
   - Мне уже не восемнадцать, моя девочка.
   Заболеть бы по-настоящему. Чтобы все, встревожившись,  собрались  вокруг,
как тогда, когда у нее была скарлатина.
   Она протянула руку к ночному столику и  взяла  таблетку  снотворного.  По
привычке, так как она и  без  того  бы  заснула.  Она  увезла  с  собой  все
снотворное, что лежало в аптечке родителей, так как думала  тогда,  что  оно
поможет ей умереть.
   Теперь она уже не была в этом так уверена. Она прочла в  какой-то  газете
или журнале статью о самоубийстве. В ней речь шла о  барбитуратах  и  других
медикаментах. Говорилось, что, вопреки общему  мнению,  сильная  доза  редко
приводит к смерти, потому что вызывает рвоту.
   Она не знала дозы. Ей не хотелось, чтобы ее обнаружили в постели,  полной
блевотины.
   По сходной причине ей претило  воспользоваться  револьвером  отца.  Чтобы
быть уверенной, что она не промахнется, ей придется стрелять себе в голову с
риском разворотить половину лица.
   Она не хотела умирать здесь, в этой комнате, которую  ненавидела.  Почему
она перестала думать о неге, в которой провела этот вечер? Один-единственный
раз ей улыбнулась удача.
   Юноша, о существовании которого еще несколько часов  назад  она  даже  не
подозревала, был с ней так внимателен и даже нежен. Ей вспомнилось,  как  он
совершенно естественно взял ее под руку.
   И то, как они поднимались в тишине по темной лестнице. И  то,  как  перед
ними вырос призрак старухи, когда Одиль уже уходила.
   Все это было хорошо. Это составляло жизнь. К сожалению,  такое  случалось
лишь раз в год, а были еще и все остальные дни, все остальные ночи,  которые
нужно было как-то провести.
   В конце концов она заснула. Она не стала раздеваться. Она  подскочила  на
постели от стука в дверь. Взглянула на часы и увидела, что уже за полдень.
   Она пошла открыть дверь, когда  горничная  уже  вставляла  в  замок  свой
ключ-отмычку.
   - А! Вижу, я вас подняла с постели.  Извините,  что  я  постучала,  но  я
думала, вас нет в номере.
   Это было неправдой. Ее работе мешало то, что жилица остается в постели до
середины дня.
   - Я выйду через полчаса.
   Ей хотелось уйти прямо сейчас. Она задыхалась в этой комнате. Она приняла
душ, кое-как запихала свои вещи в синий чемодан и дорожный несессер.
   - Вы нас покидаете?
   - Да.
   И она умышленно не дала  ей  чаевых.  Спустившись  на  первый  этаж,  она
направилась к кассе.
   - Мой счет, пожалуйста.
   - Вы уезжаете?
   - Да.
   - Уже возвращаетесь в Лозанну?
   - Да.
   Она расплатилась. Если она возьмет такси у гостиницы, то станет известно,
что она не уехала на поезде. Вот  почему  она  пересекла  площадь,  вошла  в
помещение вокзала и вышла оттуда через другие двери.
   Водитель повернулся к ней и спросил:
   - Куда вас отвезти?
   Она не знала. Но это очень важно, поскольку  это  будет  место,  где  она
проведет свои последние часы.
   - Высадите меня на перекрестке Сен-Мишель.
   И вот она стоит там несколько растерянная, в руках у нее чемодан и  сумка
с туалетными принадлежностями. Но все  же  она  на  Левом  берегу,  где  она
более-менее чувствует себя как дома.
   Она двинулась влево по незнакомой улице, улице де  да  Арп,  и  некоторое
время шагала по тротуару, вглядываясь в вывески.
   В конце концов она оказалась перед входом  в  гостиницу,  которую  совсем
недавно заново покрасили. По обе стороны двери стояло по  крупному  зеленому
растению.
   Внутри, среди светлых деревянных панно, приятно пахло лаком. Стоявшая  за
стойкой женщина была молода и красива, по линолеуму ползал малыш.
   - У вас есть свободный номер?
   - На сколько дней?
   - Не знаю.
   - Вообще-то мы не любим сдавать номера  на  одну  ночь.  Почти  все  наши
постояльцы остаются на неделю или на месяц. Есть такие, что живут здесь  уже
несколько лет.
   - Совершенно точно, что я останусь на несколько дней.
   - Можно попросить ваше удостоверение личности?
   Ей улыбались.
   Женщина сняла с доски ключ, подняла с пола ребенка и взяла его на руки.
   - Прошу меня простить, но в это время за ним некому приглядеть.
   Они остановились на третьем этаже. Лифта не было.  На  полу  лежал  новый
ковер. Очень светлая комната, тоже выкрашена заново.
   - Мы не предоставляем обедов и ужинов, но завтраки подаем.
   - Благодарю вас. Этот номер прекрасно подойдет.
   Она открыла чемодан и разложила его  содержимое  в  стенном  шкафу  и  по
выдвижным ящикам. Флаконам из несессера нашлось место на  столике  в  ванной
комнате.
   Она в замешательстве осмотрелась. Еще немного - и Одиль бы спросила себя,
что она здесь делает.
   Тут было хорошо. Чисто. Нарядно.
   Она проголодалась и спустилась вниз, чуть дальше  на  той  же  улице  она
нашла небольшой ресторанчик со скатертями в клетку.
   Ее последняя трапеза? Возможно. И все-таки она не была взволнованна.  Она
плакала в объятиях молодого студента. Теперь же у нее были сухие глаза.  Она
смотрела сквозь оконное стекло на уличную суету. Так же будет и завтра, и  в
последующие дни. Жизнь в Париже будет продолжаться  в  том  же  ритме.  И  в
Лозанне тоже. И каждое утро ее отец  будет  совершать  свою  оздоровительную
прогулку по парку Мон-Репо, чтобы затем подняться к себе наверх и работать в
мансарде. Ее мать будет играть в  бридж  со  своими  приятельницами.  Первое
время они будут ее жалеть. Потом перестанут об этом думать.
   От нее никому  не  было  никакого  проку.  И  никто  понастоящему  ею  не
занимался.
   - Принесите мне телячью голову, да... Потом котлеты из молодой баранины.
   Здесь тоже  была  приятная  обстановка.  Немного  искусственная  -  некая
имитация старинного постоялого двора, - но все же приятная. Почему бы ей  не
выпить рюмку джина?
   Это уже больше не имело значения. Она могла делать все, что приходило  ей
в голову. Через час ли, через два, во всяком случае, до того, как  стемнеет,
все будет кончено.
   - Официант! Джин с сельтерской, пожалуйста.
   Она выпила две рюмки. Она уже больше не  боялась.  У  нее  было  ощущение
покоя и большей, чем обычно, ясности в мыслях.
   Чего ей всегда недоставало и недостает и сейчас, так это чтобы кто-нибудь
ею занимался. Кто-нибудь, кто бы знал все ее мысли, оберегал ее  от  нее  же
самой, кто говорил бы ей, что делать и чего не делать.
   Нечто вроде доктора Вине, привязанного исключительно к ней.
   Такого, разумеется, не существовало.
   Пока ей не исполнилось три года,  эту  роль  играла  ее  мать,  затем  ею
занималась Матильда.
   Боб ее очень любил. Она тоже его очень любила, но у него была своя жизнь,
и, за исключением обедов, ужинов и завтраков, они почти не виделись.
   Может, Мартен,  ее  вчерашний  молодой  человек...  В  его  объятиях  она
почувствовала себя в безопасности. Между ними установился контакт. Но  будет
ли так всегда, если это будет происходить каждый день?
   В общем, она искала несуществующую вещь,  точнее,  существо,  которое  бы
пожертвовало ради нее своей индивидуальностью и личной жизнью.  Требовалось,
чтобы это был кто-то очень нежный, действующий успокаивающе, а также кто-то,
с кем не бывает скучно...
   Она иронично улыбнулась. Не раскрывая рта, она вела  с  собой  внутренний
разговор.
   "Ну вот, милочка, тебя снова понесло!  В  тот  момент,  когда  ты  хочешь
отказаться от  жизни,  ты  принимаешься  мечтать  о  том,  чего  никогда  не
существовало".
   Стоял солнечный день. На террасе - два столика, но места не заняты.
   - Вот столько?.. Чуть побольше?
   Обслуживающий ее официант говорил с итальянским акцентом и  был  довольно
красив.
   - Да, еще немного.
   Она с аппетитом принялась за еду, тогда как дома ее упрекали в  том,  что
она ест безо всякой охоты.
   Где сейчас Боб? Наверное, он тоже обедает в каком-нибудь ресторанчике. Уж
он-то был очень  уравновешенным.  Из  него  выйдет  хороший  муж,  способный
понимать свою жену и детей.
   Что   он   о   ней   думал?   Он   невольно   сохранял   всегда   немного
покровительственный вид, как будто относился к ней как к больной.
   Была ли она душевнобольной? Она часто об этом думала. Это было  одной  из
причин, почему она так часто просила о встрече доктора Вине.
   И Вине тоже был с ней удивительно терпелив. Не объяснялось  ли  это  тем,
что он знал: в том, что она такая, ее вины нет?
   Обед был вкусным. Заказав красного вина, она в задумчивости  разглядывала
прямо перед собой двоих мужчин, обсуждавших вопросы недвижимости.  Разве  не
странно, что столько людей  озабочены  вещами,  которые  не  имеют  никакого
значения?
   - Десерт, мадемуазель?
   - А что у вас есть?
   - Сливовый пирог. Рекомендую.
   Она  поела  пирога,  затем  закурила  сигарету,  отказавшись   от   кофе,
усиливавшего ее дрожь.
   Ну вот! Она на улице. У нее больше нет никаких дел.  Взад-вперед  сновали
люди, такси, грузовики. Все стремились к цели, которую считали важной. Какое
большое значение придавала она когда-то  своим  еженедельным  отметкам!  Она
теперь даже не знала, что стало с ее тетрадями.
   Пробило два часа, и магазины вновь распахнули двери. Она вошла в аптеку.
   - Дайте мне, пожалуйста, упаковку бритвенных лезвий.
   - Вы предпочитаете какую-то определенную марку?
   - Нет.
   Ей стало смешно. Неужели аптекарь воображает себе, что она бреет  у  себя
подмышки, а может, еще и низ живота?
   Ей нельзя было слишком долго шагать в выбранном направлении, так как  она
выйдет тогда на улицу ГейЛюссака.
   Она  тянула  время.  Злилась  на  себя,   что   не   выказывает   большей
решительности. Это было не из-за трусости. Она не цеплялась за жизнь.
   Напротив, мысль, что вскоре она с ней  расстанется,  придавала  ей  некую
легкость, которой она не знала прежде. Ей не нужно больше нести бремя  своей
маленькой личности и тревожиться о своем будущем. Ни для нее, ни против  нее
уже ничего нельзя было сделать.
   Она разглядывала витрины, дивясь, что в них было  выставлено,  как  будто
никогда их прежде не видела. Возле распахнутой двери торговец  москательными
товарами, в длинном сером халате, громоздил  один  на  другой  пластмассовые
тазики. В парикмахерской, неподвижные и молчаливые, дожидались своей очереди
две женщины.
   Давно уже она не делала в парикмахерской причесок, не мыла там волос. Это
было почти как  искушение.  Ей  бы  хотелось  хоть  раз  в  жизни  выглядеть
красивой.
   Она вошла и обратилась к стоявшей за стойкой девушке:
   - Скоро освободится парикмахер?
   Было слышно, как он работает по другую сторону занавески в цветочек.
   - Боюсь, сегодня он уже не освободится. Его ждут эти две дамы, на  четыре
часа у него назначена одна клиентка, а на пять другая.
   - Благодарю вас.
   Тем хуже! Она не собирается бегать по всему кварталу в поисках свободного
парикмахера.
   У нее устали ноги. Она много ходила накануне вечером.
   Она  повернула  назад  и  вернулась   в   свою   гостиницу,   прозаически
называвшуюся "Отель Модерн" [2]. Она улыбнулась  молодой  женщине  в  офисе.
Малыша там не было. Может, он спал в другой комнате?
   - Желаете взять свой ключ?
   - Да, пожалуйста.
   - Хорошо пообедали?
   - Очень хорошо.
   - Наверное, у Марио.
   - Я не посмотрела на вывеску. Это в ста метрах отсюда.
   - Значит, у Марио. Там очень чисто, и готовят они очень хорошо.
   Люди говорят, чтобы  говорить.  В  глубине  души  они,  возможно,  боятся
тишины. Разве не из-за этого ей делалось не по  себе  в  доме  на  авеню  де
Жаман?
   Отца практически не было слышно. Хотя все знали, что он наверху,  но  его
присутствие не было заметно. Мать часть дня проводила одна в своей  комнате,
а остальное время-с приятельницами: либо в гостиной, либо у  одной  из  них,
либо в "Новом кружке".
   Слышно было только Боба, когда, возвращаясь  с  занятий,  он  взбегал  по
лестнице.
   Она медленно поднялась на свой этаж,  сделав  остановку  лишь  на  первой
площадке, чтобы посмотреть назад.
   Это был конец. Она уже  не  могла  отступить.  У  нее  на  лице  читалась
некоторая грусть.
   Если бы только она была сильнее? Если бы у нее нашлись  силы  попробовать
еще раз? Но она пробовала уже столько раз!..
   Она повернула ключ в замке. Комнату пересекал солнечный луч.
   Может, будет проще, если она дождется ночи? Нет,  уж  слишком  много  она
передумала. Ей не хотелось больше думать. Она от этого устала.
   Она закрыла окно, которое оставила открытым горничная, и ветром перестало
раздувать занавески.
   Она машинально почистила зубы. Затем медленно разделась и повернула краны
- ванна стала наполняться водой.
   Глядя на себя в зеркало, она внезапно ощутила потребность в последний раз
с кем-нибудь поговорить.
   О молодом человеке, встреченном ею прошлой ночью, ей было известно только
то, что его зовут Мартен, и он не догадался дать ей свой номер телефона.
   Когда ванна наполнилась, она завернула краны и прошла в комнату,  там  на
столе лежал бювар. В нем было три листа бумаги и три  конверта  с  названием
гостиницы. Ей пришлось немало порыться у себя в сумке, прежде чем она  нашла
шариковую ручку с отгрызенным концом.
   Она сидела на стуле голой. Дома у себя в комнате ей часто  случалось  так
сидеть.
   Прежде чем начать писать, она какое-то время погрызла кончик ручки.
   "Старина Боб!
   На сей раз это окончательно. Когда ты получишь письмо, я уже буду мертва.
Надеюсь, кто-нибудь из гостиницы не  откажется  наклеить  на  него  марку  и
опустить на почте. Я раздета, и мне не хватает духу снова  одеваться,  чтобы
спуститься вниз.
   Я уже не помню, что было в последнем письме, написанном мною под влиянием
эмоций, связанных с отъездом. Сегодня я не волнуюсь и считаю, что умереть  -
это просто. Если я подарила себе четыре дня-я их не считала, поскольку время
пролетело быстро - так только потому, что  мне  хотелось  дать  себе  что-то
вроде отсрочки. Я об этом не жалею.
   Я много размышляла в эти дни, и  я  больше  ни  на  кого  не  держу  зла.
По-моему, я многому научилась. Я уже не смотрю на людей и вещи как прежде.
   Я была склонна списывать свое вечное уныние на счет царившей в нашем доме
атмосферы. Я по-прежнему считаю, что она невеселая, но папа и  мама  тут  ни
при чем. Я уверена, что в других  семьях  куда  более  тоскливо,  а  дети  -
счастливы.
   Впрочем,  доказательством  тому  служит  то,  что  ты  же  стал   сильным
человеком!
   Знаешь ли ты, что я часто тебе завидовала? И даже злилась на тебя за твою
силу характера!  Твой  взгляд  всегда  немного  пугал  меня,  потому  что  я
опасалась прочесть в нем иронию или жалость.
   Теперь я знаю, что ошибалась. Это как с папой, которого я теперь вовсе не
нахожу смешным. Конечно, его жизнь однообразна, но не больше, чем у тех, кто
ходит на службу и возвращается в строго определенное время.
   Даже мама подыскала себе безобидное увлечение...
   Во всей этой довольно гнусной истории есть только одна виноватая. Это  я.
Мне случалось порой так думать, но следом за этим я  тут  же  отводила  себе
красивую роль.
   Перейдем к делу. Думаю, тебе следует отдать мою гитару, коль скоро ты сам
на ней не играешь, кому-нибудь, кто не может себе  позволить  такую покупку.
Отдай также мои лыжи и коньки. Я рассчитываю на тебя.
   Мне бы хотелось, чтобы в доме не сохранилось ничего из принадлежащих  мне
вещей.  Я  не  люблю  воспоминаний.  К  счастью,  меня  не   слишком   часто
фотографировали. Погоди-ка! Вот тебе еще один пример неверного толкования. У
Эмильенны была куча ее фотографий во всех позах. Ее снимал отец.
   Я сказала себе, что Эмильенна красивая,  вот  потомуто  ее  так  часто  и
фотографируют. Ну а я некрасивая, я это знаю, и никому, в том числе и  тебе,
не приходило в голову сделать мой портрет.
   Я провела четыре дня в размышлениях о себе самой -  так  что  у  меня  от
этого кружилась голова. Ты ведь знаешь, я не мечтательница. И  не  романтик.
Я, скорее, склонна трезво смотреть на людей и на вещи.
   По-моему, я нашла дефект в своей броне. Это моя неспособность к  общению.
Я писала тебе об этом в своем лозаннском письме? Вполне  возможно.  В  таком
случае прошу меня извинить.
   В коллеже, как и в твое  время,  делились  на  группки.  Случалось,  меня
принимали в какую-нибудь из них. Меня всегда очень хорошо встречали. Две-три
недели, а порой и дольше, все шло хорошо. Меня находили приятной и  гораздой
на интересные выдумки.
   Затем, безо всякой видимой причины, я  начинала  чувствовать  себя  чужой
среди своих подруг. На меня как-то странно  поглядывали.  Всегда  находилась
хотя бы одна, которая спрашивала:
   - Мы тебе что-нибудь сделали?
   - Нет. А почему такой вопрос?
   - Потому что ты уже не прежняя. Ты почти  не  смотришь  в  нашу  сторону.
Сразу после уроков - уходишь, и у тебя всегда находятся  причины,  чтобы  не
идти к той или иной из нас...
   Это верно. Это даже верно  и  в  отношении  окружающей  меня  обстановки.
Случается, я останавливаюсь на краю тротуара и спрашиваю себя: "Что ты здесь
делаешь?"
   Вот в такие-то моменты у меня и начинается головокружение.  Мне  кажется,
что  меня  шатает  и  я  вот-вот  упаду.  Еще  немного  -  и  я  обращусь  к
какому-нибудь прохожему:
   - Мсье. Не могли бы вы проводить меня домой? Мне нехорошо.
   Все это тебе известно, и ты часто утверждал, что это мои домыслы.  Доктор
Вине тоже так считал, но все же прописал мне болеутоляющее.
   Если у меня какая-то болезнь, почему же мне этого не  говорят?  Возможно,
это развеяло бы тревогу, в которой я живу.
   Да, кстати, здесь в Париже я в десять раз больше ходила пешком, чем делаю
это в Лозанне, и я не почувствовала усталости. Сейчас, когда я тебе пишу,  у
меня не болит голова. У меня ничего не болит, и я могла бы  писать  тебе  не
один час.
   Кажется, мне еще так много надо сказать. Очень скоро я уже не буду больше
говорить. Общение с себе подобными окончательно прервется. С себе подобными?
Надеюсь - желая им добра, - что они на  меня  не  походят.  Вероятно,  я  не
единственный образчик данной разновидности, но другие нам неизвестны.
   Ладно! Мне надо решиться расстаться с тобой. Помоему, в последний  момент
я буду думать именно о тебе. Ты тоже вспоминай обо мне иногда, хорошо?
   Мне бы хотелось оказаться сейчас рядом с тобой и чтобы ты  крепко  прижал
меня к своей груди, рассеянно  гладя  меня  по  голове,  как  ты  порой  это
делаешь.
   Видишь, я уношу с собой хорошие воспоминания.
   Я не перечитываю то, что написала. Извини за ошибки и повторы,  если  они
есть. А также извини за прожженное сигаретой пятно.
   Если доктор Вине заговорит с тобой обо мне, скажи ему,  что  я  дошла  до
трех пачек сигарет в день и постепенно пристрастилась к джину.
   Чао! Крепко-крепко целую тебя. Прощай, старина Боб.
   Твоя Одиль".
   Какое-то время она сидела, глядя в пустоту,  затем  добавила  ниже  своей
подписи:
   "Р.S. Так же как и в случае с первым, прошу тебя не показывать это письмо
папе и маме. Мне бы хотелось, чтобы все, что там говорится,  осталось  между
нами, и чтобы никто другой этого не знал. Спасибо".
   Она написала на конверте фамилию брата, а на месте адреса  указала  отель
"Меркатор" на улице Гей-Люссака. Затем добавила: "Срочное".
   Она порылась у себя в сумке, достала  оттуда  мелочь  и  положила  ее  на
письмо. Затем вспомнила, что еще не заплатила за номер.
   "Мадам,
   Прошу извинить меня  за  причиненное  Вам  беспокойство.  Двести  франков
пойдут на оплату гостиничного номера и понесенных Вами расходов.
   Вы были очень любезны, и я Вам благодарна за это".
   Она положила под эту записку две банкноты и встала. Она закончила.  Затем
подошла к окну, из которого ей  была  видна  улица  -  чуть  в  дымке  из-за
муслиновых занавесок.
   Такой же-с теми же звуками, с теми же человечками на  тротуарах  -  будет
эта улица и завтра, и послезавтра, и еще многие многие годы.
   Она закурила сигарету и твердым шагом направилась в ванную  комнату,  там
она перелезла через край ванны.
   Ей пришлось оттуда вылезти, так как она забыла  на  столике  лезвия.  Она
взяла одно из них, села в воду и вытянула ноги.
   Дым от сигареты лез в глаза, заставляя ее моргать. Ей  не  было  страшно.
Она сохраняла спокойствие. Еще раньше она пообещала себе принять  на  всякий
случай две-три таблетки снотворного, но они ей были не нужны.
   Она нашла вену у себя на запястье и сделала бритвой длинный надрез.
   В комнате кто-то был, какой-то человек - он что-то делал с ее рукой, и от
него сильно пахло табаком. Она удивилась, что еще жива,  и  в  конце  концов
приоткрыла веки.
   Высокий молодой человек, рыжий, с лицом и руками,  усеянными  веснушками,
был занят тем, что затягивал у нее на предплечье жгут. Вода  в  ванной,  где
она так и продолжала лежать, была слегка  подкрашена  розовым,  и  при  виде
этого у нее подступила к горлу тошнота.
   - Что вы тут делаете?
   - Вы же видите. Накладываю жгут. Ничего не бойтесь. Это чистый платок,  я
сходил за ним к себе в номер. Ваши чересчур маленькие.
   Его кожа походила на кожуру апельсина, а глаза были голубыми.
   - Как вы здесь оказались?
   - Услышав ваш зов...
   - Мой?
   Он закончил возиться со жгутом и наложил еще временную повязку.
   - Не хотите ли вылезти из воды... У вас есть домашний халат?
   - Да, в чемодане.
   Он заметил висевший за дверью купальный халат и протянул его ей.
   - Держите! Наденьте это.
   На его лице ничего нельзя было прочесть.
   - Как я позвала?
   - Вы испустили пронзительный крик,  а  поскольку  меня  от  этой  комнаты
отделяет лишь простая перегородка, я понял, что это  был  крик  отчаяния.  Я
опасался, что найду дверь запертой на ключ, но это оказалось не так. Вы были
без сознания. Я побежал к себе в номер за чистым платком  и  зубной  щеткой,
которую использовал вместо деревянной палочки, чтобы закрутить жгут.
   - Я хотела умереть.
   - Я  допускаю,  что  вы  так  глубоко  порезались  не  ради  собственного
удовольствия.
   - Порез глубокий?
   - Не очень.  Когда  показалась  кровь,  вы  инстинктивно  остановились  и
закричали. Один-единственный раз. Это был очень пронзительный крик.
   - Совсем не помню этого.
   Он помог ей выбраться из ванны и протянул белый халат.
   - Я не совсем врач, но я на четвертом  курсе  медицинского  факультета  и
подрабатываю в больнице Кошен. Вам повезло, что сегодня днем мне нужно  было
закончить одну теоретическую работу. Как вы себя чувствуете?
   - Я в полной прострации.
   - Пойду принесу вам что-нибудь выпить, вам необходимо взбодриться.
   Он вернулся с бутылкой коньяка и тщательно вымыл  стакан  для  полоскания
рта.
   - А вы? - спросила она.
   - Я не резал себе вены.
   - Вы наложите мне другую повязку?
   - Я отвезу вас в больницу, где вами будут заниматься куда лучше, чем  это
мог бы сделать здесь я.
   - Умоляю вас, не отвозите меня в больницу. Они поймут,  что  это  попытка
самоубийства, и известят полицию.
   - Вы боитесь полиции?
   - Полицейские сообщат моим родителям. А я ни за что не хочу  возвращаться
домой.
   - Сядьте. Вы, наверное, еще не слишком крепко держитесь на ногах.
   - Странно. Не помню, чтобы мне было больно.
   - Вам и не было больно. Вы испугались,  вскрикнули  и  выпустили  из  рук
лезвие.
   Казалось, он колеблется.
   - Вы живете в Париже?
   - Нет. Я из Лозанны.
   - У вас есть здесь родные?
   - Только мамина тетка, которую я не видела по меньшей мере лет десять.  Я
не хочу возвращаться домой. Если вы хотите поговорить с кем-нибудь, кто меня
знает, то я могу позвонить брату, который почти что наверняка остановился  в
одной гостинице на улице Гей-Люссака.
   - Письмо предназначалось ему?
   - Да.
   - Он приехал в Париж, чтобы отыскать вас?
   - Да. Я написала ему, что навсегда покидаю дом и больше обо мне никто  не
услышит.
   У него на губах появилась чуть горькая улыбка.
   - Весело!..
   Она посмотрела на то  место,  где  сидела,  когда  писала  письмо,  затем
взглянула на часы. С того момента, когда она заклеила конверт, прошло меньше
двадцати минут.
   - Когда я смогу увидеться с вашим братом?
   - Как только од вернется в гостиницу. Вы  можете  позвонить  уже  сейчас.
Узнаете, там ли он.
   - У меня есть более срочная работа.  Вы  сейчас  дадите  мне  слово,  что
будете вести себя благоразумно и подождете меня здесь. Я спущусь в аптеку  и
куплю все, что требуется.
   - Вы не отвезете меня в больницу?
   Он смутился.
   - Вам повезло, что я еще не врач, так  как,  будь  я  им,  мне  бы  тогда
пришлось сообщить о вашем случае в полицию. Все это несколько  притянуто  за
волосы. Надеюсь, вы не проговоритесь.
   - Обещаю вам.
   Она, действуя одной рукой, зажгла сигарету, в это время он, не надев даже
пиджака, уже спускался по лестнице. Он был высокий, широкоплечий, с довольно
крупными чертами лица.
   Одиль не помнила, чтобы она кричала, но теперь у нее всплывало  в  памяти
ощущение, будто она куда-то проваливается, и она  попыталась  за  что-нибудь
уцепиться, вероятно за край ванны.
   Поверил ли ей рыжий студент? Не подозревал  ли  он  ее  в  том,  что  она
разыгрывала комедию с самоубийством, а сама знала, что  в  последний  момент
позовет на помощь?
   Ей не могло быть известно, что он тут и что он экстерн.  Он  ни  разу  не
встречал ее в гостинице, куда она приехала только этим утром.
   Он вошел, держа в руках небольшие пакеты. Затем отправился к себе в номер
за спиртовкой.
   - Так вам больно?
   - Немножко. Чуть-чуть.
   - А сейчас мне придется сделать вам больно.
   Он продезинфицировал инструменты,  поднося  их  к  пламени  спиртовки,  и
наложил ей шов из пяти стежков.
   Всякий раз она вздрагивала, сжимая зубы, так как не хотела стонать в  его
присутствии.
   - Теперь я хочу снять вам жгут.
   - Это все?
   - Пока да. Завтра я должен буду снять вам повязку, чтобы посмотреть,  как
там рана.
   Его взгляд упал на бутылку коньяка.
   - Хотите еще немного?
   - По-моему, мне от него становится лучше.
   Он налил ей и сел верхом на стул.
   - Вы беременны?
   Она вздрогнула, скорее удивившись, чем возмутившись.
   - Почему вы меня об этом спрашиваете?
   - Потому что девушки пытаются покончить с собой, когда они  беременны  от
мужчины, за которого не могут выйти замуж.
   - Это не мой случай. Вы  сказали  -  пытаются.  И  много  таких,  которые
остаются в живых?
   - Добрая половина.
   - Если бы вас не оказалось в номере...
   - Знаю. Так позвоните брату.
   Она попросила соединить ее с отелем "Меркатор".
   - Отель "Меркатор".
   Она узнала голос мсье Бедона.
   - У вас живет Боб Пуэнте?
   - Он остановился здесь, но примерно час назад вышел из гостиницы.
   - Вы не знаете, когда мне лучше позвонить, чтобы застать его?
   - Перед ужином - он любит принимать душ в конце дня.
   - Благодарю вас.
   - Что-нибудь передать?
   - Скажите, что ему звонили и будут еще звонить. Он поймет.
   Она повесила трубку.
   - Так я и думала. Боб вернется только к ужину, чтобы принять душ.
   Она схватила новую сигарету, и он протянул ей зажженную спичку.
   - Вы позволите? - спросил он, вытаскивая трубку из кармана.
   - Пожалуйста.
   - Что вы чувствуете сейчас, оставшись в живых?
   - Я, скорее, склонна спрашивать у себя: что бы я чувствовала сейчас, будь
я мертва?
   - Несчастная любовь?
   - Нет. У меня нет возлюбленного.
   Казалось, он задумался над чем-то, затем вздохнул.
   - С вами такое уже случалось?
   - Нет.
   - У вас никогда не возникало такого желания?
   - Возникало, часто. Это случается всякий раз, когда у меня  депрессия,  а
она у меня бывает часто.
   - Кто вас лечит?
   - Наш семейный врач доктор Вине.
   - Вы говорили ему о своем желании покончить с собой?
   - Я все ему говорю.
   - Какое лечение он вам рекомендует?
   - Он говорит, чтобы я  больше  не  курила,  принимала  три  раза  в  день
успокоительное, а вечером две таблетки снотворного, потому что иначе мне  не
удается заснуть. Такое уже было у меня в детстве.
   Она прониклась доверием к этому высокому человеку в рубашке с засученными
рукавами, на которых осталось несколько капелек крови.
   Он не улыбался. Его не заботило, любезен он или нет. Он смотрел на нее  с
тревогой, как будто искал ответ на вопрос, который сам же себе задавал.
   - У вас давно брали кровь на анализ?
   - Меньше двух месяцев назад. В нашей семье  принято  каждый  год  сдавать
анализы.
   - Вы еще учитесь в лицее?
   - Я должна была бы сейчас  учиться  в  гимназии.  У  нас  несколько  иная
школьная система, чем во Франции.
   - Знаю. А почему вы сказали "я должна была бы... ".
   - Потому что я там не учусь. Я бросила учебу, не закончив коллеж. У  меня
нет никакого диплома, никакого аттестата.
   Ею занимались, и это делал молодой человек, который, похоже, разбирался в
человеческом сердце. Она только-только чудом избегла  смерти  -  и  вот  уже
вновь обретала себя полностью. Она желала, чтобы он задал ей много вопросов.
   - Я ведь оторвала вас от работы?
   -  Да,  я  работал,  но  это  может  подождать.  Не  сочтите  мой  вопрос
нескромным, но какая профессия у вашего отца?
   -  Он  писатель.  Точнее,  историк.  В  основном  рассказывает  о   жизни
выдающихся людей прошлого.
   - Альбер Пуэнте?
   - Вы его знаете?
   - Я прочел три-четыре его книги. Если  верить  газетам,  то  он  исправно
пишет по книге в год.
   - Это так.
   Раздался телефонный звонок. Одиль бросилась к аппарату, потом ее охватила
паника, она застыла, и ей пришлось сделать над  собой  усилие,  чтобы  снять
трубку.
   - Алло, - произнесла она.
   - Так это ты!
   На другом конце провода был Боб.


   Глава шестая

   - Где ты?
   - Неподалеку от отеля "Меркатор".
   - С тобой все в порядке?
   - Все в порядке. У меня, конечно же, ничего  не  вышло.  Со  мной  всегда
так...
   Она улыбалась студенту, у которого был несколько смущенный вид.
   - Можно мне зайти к тебе или же ты собираешься перебраться сюда?
   - Я предпочитаю, во всяком случае пока, оставаться здесь,
   - Тогда я еду. Где это?
   - "Отель Модерн" на улице де ла Арп.
   - Я буду там через десять минут.
   Рыжий  молодой  человек  по-прежнему  наблюдал  за  ней  с  любопытством,
которого и не думал скрывать. Сомнений быть не могло - она вызывала  у  него
удивление. Он старался понять. Он чувствовал, что какие-то  вещи  ускользают
от него.
   - Я заинтриговала вас, не так ли?
   Не ответив ни "да", ни "нет", он продолжал смотреть на нее,  и  лицо  его
оставалось спокойным.
   - Учитывая то, что мне известно  о  вашем  отце,  -  сказал  он,  как  бы
размышляя вслух, - не думаю, чтобы у вас было несчастливое детство.
   - Нет. Но назвать его счастливым я тоже не могу. Я была молчаливой,  меня
часто находили забившейся в угол коридора или в гараже в глубине сада.
   - Почему?
   - Не знаю. Может,  потому,  что  мне  было,  к  примеру,  не  по  себе  в
присутствии матери или любого другого человека. Как я  поняла  позднее,  это
было немного так, как если бы я чувствовала, что принадлежу к другой породе,
чем все остальные.
   - Вы никогда не играли?
   - Очень мало. А когда мне случалось это делать, выходило неубедительно.
   - А вы помните, о чем вы думали?
   - Нет. По-моему, я не думала. Я смотрела прямо перед собой. Случалось,  я
часами смотрела на пятно на обоях...
   - Ваши родители не беспокоились?
   - Они думали, что это пройдет. Часто бывало, что я пряталась где-нибудь в
доме и ждала, пока меня найдут.
   - Это был способ добиться того, чтобы вами занимались?
   - Возможно.
   - Как насчет детских болезней?
   - Была, скарлатина. Это мое лучшее воспоминание. Я  лежала  в  постели  с
иллюстрированными журналами. Горничная поднималась ко мне наверх по двадцать
раз на день, чтобы удостовериться, что мне  ничего  не  нужно.  Приятельницы
матери из страха заразиться перестали приходить играть в бридж. Моя  комната
стала центром дома.  Мать  тоже  меня  навещала.  Отец  спускался  со  своей
мансарды и садился ко мне на край кровати.
   - В общем, вам не хватало ласки?
   - Не осмелюсь сказать, что да. Это я их не понимала. У  меня  было  такое
чувство, будто каждый занимается лишь своей жалкой жизнью и я не  что  иное,
как бремя. Вы позволите? Я пройду в ванную и оденусь.
   Ванна была полна розоватой воды, и она выдернула пробку,  чтобы  спустить
ее. В чемодане она нашла  серые  брюки  и  бледно-серый  свитер.  Затем  она
причесалась. Рядом раздались голоса, и она бросилась  туда,  зная,  что  это
брат.
   - О, Боб! - воскликнула она, прижавшись к его груди, как  всегда  мечтала
это сделать.
   - Мой котенок...
   Он называл ее так иногда, когда впадал в чувствительность.
   - Дай-ка я посмотрю на тебя. Нет. Ты выглядишь неплохо.
   Она чувствовала себя легко, непринужденно. У нее в номере находились  два
человека, а ведь у нее были все шансы проваляться  в  ванне  до  завтрашнего
утра.
   - Познакомься, это...
   Она повернулась к студенту.
   - Прошу прощения, но я даже забыла спросить, как вас зовут.
   - Альбер Галабар.
   - Мой брат Боб.
   - Очень рад.
   - Взаимно.
   С принужденным видом они, казалось, изучали друг Друга.
   - Если я правильно понял, вы приехали в Париж, чтобы начать поиски  своей
сестры?
   - Мы с ней  немного  разминулись.  Сначала  в  ночном  кабачке,  где  мне
сказали, что видели ее там накануне вечером. Затем сегодня днем, в гостинице
напротив Лионского вокзала, откуда она только что выехала.
   - Ты раскопал гостиницу "Элиар"?
   - Мне  было  не  по  силам  обойти  все  гостиницы  на  Левом  берегу.  Я
догадывался, что ты,  возможно,  побоишься  столкнуться  со  мной.  Выйдя  с
вокзала, ты ринулась в первую попавшуюся гостиницу,  думая,  что  никому  не
придет в голову тебя здесь искать.
   Она вздрогнула, вспомнив свой номер там.
   - Там было очень мрачно.
   - И ты не побоялась поселиться так близко к улице Гей-Люссака?
   - Я ничем не рисковала, поскольку решила, что покончу с собой сегодня.
   - Что же произошло?
   Боб держал ее за плечи: чувствовалось, он испытывает  такое  наслаждение,
что нашел ее! Он даже больше походил на влюбленного, чем на брата.
   - Я вскрыла себе  вены  и,  похоже,  громко  вскрикнула.  Альбер  Талабар
занимает соседний номер. Я этого не знала. Я никогда его не видела. Когда  я
открыла глаза, я по-прежнему лежала в ванне, а он накладывал  мне  жгут.  Он
студент-медик и работает в больнице.
   Мужчины снова обменялись взглядом.
   - Это чистая случайность, что я оказался у себя в номере.
   - Рана могла оказаться смертельной?
   - Весьма вероятно, что да.
   - Это письмо мне? - спросил Боб, указав на конверт на столе. - Почему  на
нем лежит мелочь?
   - Чтобы заплатить за марку.
   - А это что за деньги?
   - За номер.
   Они оба удивленно уставились на нее.
   - И прежде чем вскрыть себе вены, ты обо всем этом подумала?
   - Я была спокойна, я совсем  не  волновалась.  Перед  этим  я  сходила  в
ресторан, чуть дальше по этой улице, и вкусно пообедала. После я  чуть  было
не вымыла волосы в парикмахерской и не попросила  сделать  мне  укладку,  но
нужно было слишком долго ждать.
   - Можно я возьму письмо?
   - Оно твое. Не показывай его никому, особенно родителям.
   - Может, позвоним сейчас папе?
   - По-моему, это необходимо сделать.
   Она нахмурила брови. Это уже было  контактом  с  авеню  де  Жаман,  и  ей
казалось, что она снова окажется в прошлом.
   - Я не стану ему обещать, что собираюсь вернуться. Просто поговорю с ним.
   Он заказал разговор. Ответила Матильда.
   - Матильда, это Боб. Я хотел бы поговорить с отцом.  Мама  в  гостиной  с
приятельницами?
   - Нет. Она вышла за покупками.
   - Тем лучше. Отец сам ей все сообщит.
   - У тебя ведь хорошие новости, да? Я поняла это по твоему голосу.
   Спустя несколько мгновений в трубке раздался голос отца:
   - Есть новости. Боб?
   - Превосходная новость. Я нашел Одиль. Или, вернее, она меня нашла.
   - Ну как она?
   - С ней все в порядке, за исключением пореза на запястье. Это не страшно,
она получила необходимую медицинскую помощь.
   - Когда вы возвращаетесь?
   - Я, вероятно, вернусь  завтра,  я  и  так  пропустил  уже  много  важных
занятий. Ну а она, не знаю.
   Он сделал знак сестре, чтобы та взяла трубку.
   - Даю ее тебе.
   - Алло, папа.
   - Что же ты так нас напугала? Когда это произошло?
   - Сегодня днем.
   - И ты уже на ногах?
   - Конечно. Никогда еще я не чувствовала себя так хорошо.
   Говоря это, она бросила заговорщицкий взгляд на своего студента.
   - Ты не вернешься с братом?
   - Хочу подождать, пока окончательно приду в норму и затянется моя рана.
   Она почувствовала в голосе отца если не грусть,  то,  во  всяком  случае,
покорную меланхолию.
   - Понимаю, - сказал он. - Ты в гостинице на улице Гей-Люссака?
   - Нет. Если захочешь позвонить мне, то я в "Отеле Модерн" на улице де  ла
Арп.
   - Надеюсь, ты скоро будешь дома.  Ты  не  представляешь  себе,  каким  он
кажется пустым.
   - Но ведь если бы я вышла замуж, было бы то же самое, разве нет?
   - В твои намерения не входит окончательное возвращение?
   - Нет.
   - Хочешь остаться в Париже?
   - Да. Ты прекрасно знаешь, что это всегда было моей мечтой.
   Наступило молчание. Кто-то на линии спросил:
   - Закончили?
   - Нет, мадемуазель. Не отключайте, пожалуйста.
   - Я приеду и обниму вас на следующей неделе, затем вернусь в Париж, чтобы
подыскать работу. Я знаю, что багаж  у  меня  тощий:  у  меня  нет  никакого
диплома, но надеюсь, что все же найду себе какое-нибудь занятие. Ты  виделся
с доктором Вине?
   - Я попросил его зайти ко мне. Почему ты меня об этом спрашиваешь?
   - Потому что я была уверена: ты к нему обратишься. Не по поводу  себя,  а
из-за меня. Ты спросил у него, что он думает о моем бегстве и  действительно
ли я собираюсь покончить с собой.
   - Да, это так.
   - И что он ответил?
   - Он не выказал особого оптимизма. Я ему сразу же позвоню, чтобы сообщить
хорошую новость.
   - Да. Скажи ему, что  я  целую  его  в  обе  щеки.  Тебя  тоже,  папа,  я
крепко-крепко целую. Я много думала о тебе,  и  я  люблю  тебя  больше,  чем
прежде.
   - Спасибо,  дорогая  малышка.  Оставайся  у  телефона.  Я  слышу,  кто-то
возвращается. Наверняка это твоя мать.
   Она услышала отдаленные голоса в трубке, затем голос матери произнес:
   - Так ты жива! Слава Богу! Расскажи мне быстро, что произошло.
   - Это сделает папа, я сейчас немного устала. А главное -  она  не  знала,
что сказать матери.
   - Ты возвращаешься завтра?
   - Нет. Я приеду навестить вас через несколько дней. Папа тебе объяснит. А
Боб уезжает завтра, от него вы узнаете подробности.
   На лице будущего врача отражалось  удивление.  Она  только  что  избежала
добровольной смерти и уже была занята тем, что улаживала будущее.
   Она повесила трубку.
   - Уф, - выдохнула она, падая в единственное в  комнате  кресло.  Ну  вот,
одно дело сделано.
   Казалось, она скинула с себя тяжкий груз и к  ней  вновь  возвращался  ее
энтузиазм. Она прикурила сигарету.
   - Как, вы сказали, вас зовут?
   - Альбер Галабар. Моя семья родом из Тулузы.
   - Чего я не понимаю, - прошептал Боб с  запоздалым  страхом,  -  так  это
почему ты выждала четыре дня, даже пять...
   - Это были мои каникулы.
   - И что ты делала?
   - А ты разве недостаточно хорошо меня знаешь, чтобы  угадать?  Ходила  по
ночным ресторанчикам...
   - Одна?
   - В Лозанне со мной такое тоже случалось.
   - Много пила?
   - Вовсе нет. Выпивала несколько рюмок  джина.  От  этого  у  меня  сейчас
появилось желание еще раз пригубить коньяк. Вы позволите, мсье Галабар?
   - Конечно, но зовите меня просто Альбером.
   - Ладно, пусть будет Альбер. Я слыву скорее излишне  фамильярной  особой,
чем наоборот.
   Она  не  была  пьяна,  но  делалась   возбужденной.   Разве   не   стоило
отпраздновать такое событие? Ей  казалось,  что  она  окончательно  спасена,
освободилась от самого дурного, что в ней было.
   - Перейдем к делу: ты попросишь отца от моего имени, чтобы он выслал  мне
перевод. Я уехала с шестьюстами франками в кармане. Я их поменяла  в  первом
отеле, где остановилась, но у меня почти ничего не осталось.
   - Я сейчас дам тебе немного.
   Он достал из кармана бумажник, пересчитал банкноты и взял три.
   - Тебе хватит до отъезда?
   - Думаю, да. Я рассчитываю сохранить за собой этот номер, так что мне  не
нужно будет сразу за него платить.
   - Я вас покидаю, - сказал Галабар, поднимаясь со стула,  и,  обращаясь  к
Одиль, добавил: - Я навещу вас завтра. В котором часу мне лучше это сделать,
чтобы не причинять вам лишнего беспокойства?
   - Вы же знаете, я ночная пташка.
   - Было бы лучше, если бы вы сегодня  не  слишком  переутомлялись.  Купите
градусник в аптеке, она в  двух  шагах  отсюда.  Когда  вернетесь,  измерьте
температуру, и если она у вас будет высокой, не колеблясь, постучите ко  мне
в дверь.
   - Спасибо. И спасибо за то, что вы для меня сделали.
   - Благодарите лучше случай, по воле которого я оказался у себя  в  номере
сегодня днем.
   Он пожал ей здоровую руку.
   - Все же не пейте слишком много.
   Мужчины пожали друг другу руки.
   - Может статься, у меня больше не будет возможности увидеться с  вами  до
вашего отъезда. Я рад был с вами познакомиться.
   - Взаимно.
   Когда они остались одни, она бросилась на шею брату.
   - Это так хорошо, Боб.
   - Ты не представляешь, как я испугался.
   - Ты думал, я это сделаю?
   - Но я ведь тебя знаю, а?
   - Думаю, ты именно тот, кто знает меня лучше всех.
   - Дай-ка я еще на тебя посмотрю. Ты совсем не изменилась,  только  вот  в
глазах появился огонек.
   - Не говори никому, но на этот раз я, кажется, влюбилась.
   - Ив кого же, позволь тебя спросить?
   - Ты ведь уже догадался, правда?
   - У тебя все как-то быстро получается. Это из-за него ты хочешь  остаться
в Париже?
   - Нет. Но мне было бы уже не вынести атмосферу нашего дома. Кстати!  Пока
я буду приводить в порядок лицо и  волосы,  прочти  это  письмо.  Тогда  мне
незачем будет повторяться. Хотя больше того, что  я  уже  написала,  мне  не
сказать. Я купила бритвенные лезвия. Да!  Тебе  могут  пригодиться  те,  что
остались... Я напустила воды в ванну и уже разделась, но тут села писать.  Я
переносила на бумагу все, что приходило мне в голову. Наверное, это глупо.
   Еще совсем недавно она сидела голая на  этом  стуле  и  писала  шариковой
ручкой с обгрызенным концом.
   - Тебе не понять, как мне сейчас хорошо.
   - Мне нужно позвонить.
   - Кому?
   - Сейчас узнаешь.
   Он попросил соединить его с главным комиссаром  бюро  розысков  пропавших
родственников.
   - Вы хотите говорить с главным комиссаром Лобо?
   - Да.
   - Я сейчас посмотрю, свободен ли он.
   Спустя несколько мгновений низкий голос в трубке спросил:
   - Кто говорит?
   - Не знаю, помните ли вы меня. Я - Боб Пуэнте, я приходил  к  вам,  чтобы
заявить об исчезновении своей сестры. Я ее нашел.
   - С ней все в порядке?
   - Да.
   - Где она сегодня была?
   - В Латинском квартале.
   - Как вы вышли на ее след?
   - Она мне позвонила.
   - Я рад за вас и за нее. Значит,  дело  я  закрываю.  До  свидания,  мсье
Пуэнте.
   - Ты поняла?
   - Догадалась.
   - В Париже тысячи гостиниц, на одном Левом берегу, куда, как  я  поначалу
думал, ты направишься, их сотни. Поскольку  все  их  обойти  я  не  мог,  то
обратился в службу розыска пропавших родственников.
   - Может, пойдем на улицу? Мне кажется, немного свежего воздуха нам бы  не
помешало. Затем поужинаем вдвоем в том, небольшом ресторанчике, где я ела  в
полдень. Я была уверена, что это моя последняя трапеза, и все же  аппетит  у
меня от этого был не  меньше.  Наоборот!  Прочти  скорее  письмо.  Я  сейчас
вернусь.
   Она  накрасилась  более  тщательно,   чем   обычно,   причесала   волосы,
удовлетворенно взглянула на себя в зеркало.
   Почему она всегда считала, что она некрасивая? Сегодня она находила  себя
красивой и с удовольствием изучала свое лицо.
   Когда она вернулась в комнату, брат засовывал  письмо  себе  в  карман  и
выглядел взволнованным.
   - Ну вот. Ты прочел. Ты понял. Все, больше об этом не говорим.
   - Хорошо, Одиль.
   Голос у него был немного хриплым.
   - Знаешь, ты странная девушка. Я желаю тебе повстречать такого  человека,
который бы понимал тебя. Это нелегко.
   - Пойдем.
   Она взяла сумочку, собрала приготовленные на столе банкноты.
   Малыш уже вновь вернулся на свое место на полу в офисе и играл в кубики.
   - Добрый вечер, мадам. Познакомьтесь, пожалуйста, это мой брат Боб.
   - К сожалению, у меня больше нет свободных номеров.
   - Он уже несколько дней снимает номер на улице Гей-Люссака. Надеюсь,  что
вернусь не слишком поздно.
   - Знаете, я привыкла. Впрочем, вечером меня сменяет муж.
   На залитом солнцем тротуаре она взяла брата под руку.
   - Это великолепно. Боб!
   Все было великолепно - трепещущий воздух, витрины, прохожие.
   - Сейчас я покажу тебе свой ресторанчик. И сразу же  закажу  себе  джина.
Вообще-то я не люблю коньяк,  но  у  Альбера  в  номере  не  нашлось  ничего
другого.
   Она взяла джин с водой, а ее брат заказал виски.
   - Ты знал про это место?
   - Нет. Здесь симпатично.
   - Вот увидишь, готовят тут отлично. Тебе ведь кажется  странным  слышать,
что я в такой день говорю о кухне?
   - Да, немного.
   - За обедом я съела вдвое больше того, что обычно съедаю дома.
   Они оба улыбались и поглядывали друг на друга как заговорщики.
   - Как приятно тебя видеть. Боб. Знаешь, что мне нравится в  Альбере?  То,
что у него есть что-то общее с тобой.
   - А не поужинать ли нам? Теперь уже я проголодался.
   Она прочла в меню слово, которого не знала.
   - Официант! "Поркетта... ". Что это такое?
   - Молочный поросенок, фаршированный и запеченный в духовке.
   - Хочешь, Боб?
   - Съем с удовольствием.
   - Две "поркетты". Не хотите ли взять к ним легкое кьянти?
   Оба оставались в приподнятом настроении.
   - Когда у тебя завтра поезд?
   - В час пятнадцать.
   - Я провожу тебя на вокзал.
   - Терпеть не могу прощаний на перроне. Лучше я зайду попрощаться к тебе в
гостиницу.
   Они долго сидели за столом, а у себя в городе они  оставались  за  столом
лишь столько времени, сколько требовались, чтобы все съесть. Как только обед
заканчивался, все тут же разбегались.
   - Возьмем что-нибудь выпить после кофе?
   - Сделаем это чуть позже.
   Они двинулись по бульвару Сен-Мишель; кишащие людьми  террасы  были  ярко
освещены. Одиль с жадностью и наслаждением  смотрела  на  это  зрелище,  как
будто была незнакома с ним. Время от времени, когда она делала  какое-нибудь
резкое движение, то ощущала дергающую  боль  в  запястье,  но  она  не  была
по-настоящему сильной.
   Нельзя  сказать,  чтобы  они  говорили  без  умолку.  Это  даже  не  было
разговором в чистом виде. Один из них произносил фразу, а  другой  отзывался
на нее. Затем большую часть времени они шагали молча.
   - Я всегда знал, что ты не останешься дома.
   - Даже когда я была маленькой?
   - Я это понял, когда тебе исполнилось лет десятьдвенадцать. Ты очень рано
повзрослела.
   - Это недостаток?
   - Нет. Тебе не кажется, что сейчас уже довольно поздно и тебе пора спать?
   - Ты забываешь, что я ужасная девица.
   Дойдя до угла улицы Гей-Люссака, они повернули назад.  Они  держались  за
руки, а Боб напевал.
   - Боб, ты ведь любишь меня?
   - Да.
   - За что?
   - Мне было бы трудно тебе ответить.
   - Я невыносимая, да?
   - Когда тебя знаешь, нет.
   Он вспомнил о студенте-медике. Ему не хотелось причинять боль  сестре,  а
также отнимать у нее надежду. Вот почему он добавил:
   - И когда тебя совсем не знаешь - тоже.
   - Если я правильно поняла, то опасна середина.
   - Одиль, ты восхитительная девушка. У тебя лишь один враг.
   - Кто?
   - Ты сама.
   Он вел ее к свободному столику на террасе.
   - Мы сейчас выпьем по последнему стаканчику и спокойно отправимся спать.
   - Уже?
   - А что тебе сказал твой студент?
   - Да, мне лучше отдохнуть.
   - Ну а если серьезно, когда ты думаешь приехать в Лозанну?
   - Примерно через неделю, если с рукой все будет хорошо.
   - Ты пробудешь с нами какое-то время?
   - Не думаю. Может, денька два? Пока не соберу вещи.
   - Мне по-прежнему следует отдать твою гитару?
   Этот вопрос ее немного смутил.
   - Нет. Я, наверное, возьму ее с собой. Гитара-это как раз то, что у  меня
неплохо получается. И потом, ведь я играю только для себя.
   - Мама придет в ярость.
   - Знаю. Но папа поймет. Он тоже, наверное, давно догадался, что однажды я
уеду. А знаешь, ведь Альбер прочел многие из его книг.
   - Меня это не удивляет.
   Они  сидели  так  еще  с  четверть  часа,  расслабленные,  не   испытывая
потребности говорить только ради того, чтобы не молчать.
   - Меня поражает число людей, сидящих в одиночестве за своими столиками.
   Он не стал ей говорить, что  через  одну-две  недели  ее  ждет  такая  же
участь.
   - В путь.
   Он отвел ее назад в гостиницу.
   - Спокойной ночи. Боб.
   - Спокойной ночи, Одиль.
   Она смотрела, как он шел, широко ставя ноги. Ей было тяжело  терять  его.
Правда, в Лозанне они с ним виделись только за столом.
   Под дверью соседнего номера не было видно света. Все же она на  мгновение
остановилась и прислушалась, но ничего не услышала.
   Она надела пижаму, затем тщательно смыла с лица  краску,  нанесла  легкий
слой ночного крема и слегка помассировала кожу. Потом приняла  две  таблетки
снотворного. После короткого раздумья проглотила еще и третью.
   Она почти тут же заснула, и если ей что-то и приснилось, то утром она уже
ничего не помнила.
   Она проснулась от стука в дверь.
   - Входи! - сказала она, думая, что это Боб.
   Она не взглянула на часы.
   - Дверь заперта на ключ.
   Это был голос Альбера Галабара.
   - Я вам не помешаю?
   - Минутку. Я наброшу халат.
   Заодно она и причесалась.
   Когда Одиль открыла дверь, то увидела его вконец смущенным.
   - Я вас разбудил, да? Я не подумал о том, чтобы  предупредить  вас  вчера
вечером. Сегодня как раз  такой  день,  когда  я  приступаю  к  дежурству  в
больнице в одиннадцать. А заканчиваю лишь в шесть вечера. Прежде чем уйти, я
бы хотел сделать вам перевязку.
   Его робость как-то плохо вязалась с его ростом и широкими плечами.
   - У вас не очень болела рука? Вам удалось поспать?
   - Я сразу же уснула.
   - В котором часу?
   - В одиннадцать. И вот только-только проснулась.
   Она закурила.
   - Садитесь. Посмотрим, как тут ваша рана...
   Он осторожно снял вчерашнюю повязку. Кожа  с  обеих  сторон  пореза  лишь
чуть-чуть порозовела, опухоли не было видно.
   - Все идет прекрасно, не так ли?
   - По-моему, тут вообще почти ничего не видно.
   - Сейчас я вам сделаю новую повязку, и ее вам хватит на сутки.
   - Сколько стежков вы мне сделали?
   - Пять. По-моему, лучше было  перестраховаться.  У  вас  очень  тонкая  и
нежная кожа.
   Она восприняла это как комплимент и осталась довольна.
   - У вас сейчас будет много работы?
   - Пока я в бригаде "скорой помощи", и нам едва удается перевести дух.
   - Несчастные случаи?
   - Всего хватает.
   Они буквально выдавливали из себя слова, делая это лишь для  того,  чтобы
скрыть свои мысли.
   Он ей очень сильно нравился, во всяком случае, не  меньше,  чем  Боб,  но
иначе.
   - Вы часто видитесь с родными?
   - Обе мои сестры замужем. Живут в Тулузе. Отец с  матерью  одни  в  доме.
Обычно я устраиваюсь так, чтобы провести половину каникул с ними в  Руайане.
Мы снимаем большую виллу, и  сестры  приезжают  туда  со  своими  мужьями  и
детьми.
   Она была ошеломлена. Такой образ жизни был ей абсолютно  чужд.  Она  была
вообще не  в  состоянии  представить  себя  на  берегу  моря  с  родителями,
замужними сестрами, их мужьями и детьми.
   - Вы думаете обосноваться в Париже?
   - Если получится. До завтра, Одиль. Это ведь будет у нас суббота? В таком
случае я смогу прийти на час позже.
   Она кое-как приняла ванну, стараясь не замочить  повязку.  Это  несколько
напоминало акробатический номер. Затем надела брюки,  которые  были  на  ней
накануне.
   Она подошла к окну и раскрыла его настежь. На что теперь были обращены ее
помыслы? Мысль о смерти оставила ее. И все же  она  сама  косвенным  образом
вернулась к ней. Она ждала Боба, а тот собирался сесть на поезд.  Она  вновь
представила  себе  длинные  вокзальные  перроны  и  внезапно  нашла  решение
проблемы, столь долго не дававшей ей покоя.
   Бог знает почему, но еще несколько дней назад ей хотелось, чтобы ее  тело
невозможно было опознать. Ей  казалось,  что  она  перебрала  все  возможные
варианты,  и  всякий  раз  возникало  препятствие,  делавшее  такое  решение
невозможным.
   Поезд! Она не подумала о поезде. Если  бы  она  купила  недорогое  нижнее
белье и простенькое платьице... Если бы она отправилась на один из парижских
вокзалов к прибытию какого-нибудь экспресса... Она даже могла перед приходом
одного из них броситься на пути с пешеходного мостика.
   У нее от этого закружилась голова. Одна только  мысль  о  том,  чего  она
избежала, вызывала у нее головокружение. Так как приди ей эта идея в  голову
раньше, и она бы, вероятно, остановилась на ней.
   Что с ней тогда было? Она уже не понимала принятого  тогда  решения.  Она
тщетно пыталась понять, как она к этому пришла.
   Она распорядилась подать завтрак в номер.
   - Я бы хотела яичницу-глазунью.
   Она проголодалась. Обычно она  довольствовалась  тостами  с  апельсиновым
джемом.
   - И стакан апельсинового сока, пожалуйста.
   Она не знала, что ей делать, куда себя деть. В это время она  обычно  еще
спала, а вот сегодня была уже готова.
   Но зачем ей быть готовой? Ведь ей нечего было делать.
   Когда пришел Боб, она сидела напротив окна и ела.
   - Вижу, аппетита тебе не занимать.
   - Ты прав. А знаешь, Альбер уже был здесь и сделал мне новую повязку.  Он
с одиннадцати на дежурстве.
   - Ты выспалась? Боли не мучили?
   - Мне редко удается так хорошо спать,  а  когда  я  проснулась,  даже  не
помнила, что у меня на руке рана. Не хочешь перекусить? Ты ведь  обедать  не
собираешься?
   - Пообедаю в поезде.
   Она закурила, и он тоже взял сигарету.
   - Мне бы хотелось кое о чем  тебя  попросить.  Не  тяни  с  отъездом,  не
задерживайся здесь больше чем на неделю. А то  родители  очень  расстроятся,
особенно когда узнают о твоем решении. Не нужно, чтобы они думали, будто  ты
покидаешь дом из-за них.
   - Обещаю тебе, Боб.
   - Когда они увидят тебя в добром здравии, то подумают, что ты по какой-то
причине симулировала самоубийство.
   - У тебя мелькнула такая мысль?
   - Нет. Я не страдаю излишней подозрительностью. А вот мама, конечно, да.
   - Знаю. Тебе нравится этот номер?
   - Он повеселее, чем тот,  что  я  снимал  у  славного  мсье  Бедона.  Но,
наверное, он и подороже...
   - Я не спросила, сколько он стоит.
   - Это на тебя похоже.
   - Я постараюсь остаться здесь.
   - У тебя есть какие-нибудь планы?
   - Это не планы в прямом смысле этого слова. Мне следует помнить  о  своем
невежестве и подыскать такую работу, чтобы она была  несложной  и  в  то  же
время не слишком неприятной. Я не смогла бы, например,  работать  на  заводе
или заниматься мытьем  голов  в  парикмахерской.  Будь  у  меня  возможность
выбирать, то я стала бы медсестрой. В Лозанне я справлялась о таких  курсах.
Я слишком мало знаю, чтобы успешно на них заниматься.
   - Бедняжка Одиль! А я-то хорош - не даю тебе передохнуть и  прямо  сейчас
пристаю к тебе с такими вопросами.
   - Ты правильно сделал. Ты ведь понимаешь, что я думаю об этом, даже  если
я об этом и не говорю? Есть  две  вещи,  которые  я  могу  делать.  Работать
портье. Для этого не требуется особых познаний. Или  еще  телефонисткой.  Но
телефонистки почти всегда сидят взаперти в крошечной клетушке,  и  наверняка
им кажется, что время тянется страшно долго.
   - Знаешь, у тебя ведь когда-то была хорошая идея?
   Она пожала плечами.
   - Боб, дружище, у меня всегда было полно хороших  идей,  но  в  последний
момент все они растворялись в пустоте. Я очень  хорошо  представляю  себя  в
приемной врача, зубного  техника  или  адвоката.  Лучше  врача  или  зубного
техника.
   - Надеюсь, вот об этом ты и объявишь нам дома.
   - Я начну просматривать небольшие объявления в газетах. Если  это  ничего
не даст, помещу свое объявление.
   - Мне пора идти.
   - У тебя нет багажа?
   - Я оставил сумку внизу.
   - Собираешься взять такси на бульваре Сен-Мишель?
   - Да.
   - Я провожу тебя. Не бойся, только до такси.
   Она натянула куртку, взяла сумочку. Выходя, она  заперла  дверь,  а  ключ
отдала администратору. Малыша на полу не было.
   - У него уже сиеста? - спросила она.
   - В полдень он выпивает свой рожок и тут же укладывается спать.
   Боб чуть было не забыл про свою дорожную сумку.
   - А сам столько раз обвинял тебя в том, что у тебя  ничего  в  голове  не
держится!
   Им нужно было пройти каких-то двести метров. На стоянке было полно машин.
Большинство  парижан  сейчас  обедали.  Бары  тоже  были  заполнены  людьми,
принимавшими аперитив.
   - До свидания. Боб. И еще раз спасибо. Ты  не  можешь  себе  представить,
какую радость ты мне доставил, когда примчался сюда.
   - Не надо об этом, сестричка... Поправляйся! Приходи в себя от волнений и
приезжай навестить нас уже в полной форме.
   Он поцеловал ее, положил руки ей на плечи и посмотрел ей в лицо.
   - Не бойся: ты никогда не будешь одна.
   Он сел в такси, и она не успела спросить, что он хотел этим сказать. Имел
ли он в виду себя? Это было маловероятно, да и не в его  характере.  Намекал
ли он на студента-медика? Пытался ли он дать  ей  понять,  что  в  ее  жизни
всегда будет какой-нибудь мужчина?
   Она прошлась до бульвара Сен-Мишель и повернула направо. На террасе "Двух
макак" было много свободных столиков, она села за один  из  них  и  заказала
джин с водой.
   Ей нужно будет отучиться пить. Прежде Одиль  пила  одни  фруктовые  соки.
Привычку к спиртному она заполучила в лозаннских ночных ресторанчиках.
   Ее выбор тогда пал на джин, поскольку в нем меньше чувствовался спирт.
   Вот только со спиртным дело обстояло так же,  как  и  с  сигаретами.  Это
превращалось в привычку. Ей случалось держать бутылку у себя  в  комнате,  а
она еще упрекала мать за то, что та выпивала два-три бокала виски за игрой в
бридж.
   Теперь она  отдыхала  между  двумя  периодами  своей  жизни.  Ей  следует
сохранять свободу духа и жить как  живется.  Для  этого  не  нужно  никакого
усилия. Поздняя осень была великолепна, и в листве деревьев  играло  солнце.
Большинство женщин ходили еще в летней одежде.
   Одиль полуприкрыла глаза. Она видела чуть  размытые  силуэты  проходивших
мимо террасы людей. Она говорила себе, что жить - это здорово.


   Глава седьмая

   Альбер навещал ее каждый день,  менял  повязку.  Рана  была  чистой,  без
следов какого-либо воспаления.
   Шло время, и он, вопреки ожиданиям Одиль, все больше  отдалялся  от  нее.
Будучи очень занят,  он  почти  не  разговаривал  с  ней,  если  не  считать
банальных вопросов, которые он ей задавал.
   - Если я правильно понял, вы всегда жили в этом доме?
   - И мой отец тоже. И мой дед, у которого была  красивая  белая  борода  и
который умер, когда мне было девять лет.
   Она  покупала  газеты  и   внимательно   читала   небольшие   объявления.
Требовались программисты,  стенографистки-машинистки  с  прекрасным  знанием
английского, всевозможные специалисты.
   Однажды потребовалась телефонистка,  но  она  вдобавок  к  английскому  и
французскому должна была говорить еще и на немецком.
   Одиль не падала духом.
   - Вы по-прежнему принимаете  успокоительное,  которое  вам  прописал  ваш
лозаннский врач?
   - Да.
   - В этом больше нет необходимости. Вы прекрасно можете обходиться  и  без
таблеток. Советую вам поговорить с ним об этом, когда будете там.
   Однажды он задал ей более личный вопрос:
   - Почему вы бросили коллеж?
   - Потому что мне было скучно. Мне казалось,  то,  чему  меня  там  учили,
никому не нужно. Я начала по вечерам уходить из дома. Наутро  я  чувствовала
себя сонной. Все девицы были настроены против меня...
   Теперь, когда она оглядывалась назад,  эти  причины  казались  ей  такими
мелкими, и она смеялась над собой за то, что делала из этого трагедию.
   Почти ежедневно она ходила в кино и посещала новые рестораны.
   "Приезжаю субботу экспрессом".
   Эту телеграмму она отправила Бобу, и каково же было ее  удивление,  когда
она увидела на вокзальном перроне отца. Следуя за вереницей пассажиров,  она
разглядывала его и находила, что он стал другим. Но не мог же он  измениться
за две недели. Просто она теперь смотрела на него другими глазами.
   Он всегда был тучным, теперь же он  виделся  ей  толстым,  нерешительным.
Даже вокзал выглядел уже не таким большим, и было в нем что-то застойное.
   - Ваш багаж, мадемуазель Пуэнте?
   - У меня только этот чемоданчик.
   Отец смотрел, как она приближается, и, похоже, был взволнован. Он неловко
поцеловал ее в  обе  щеки,  так  как  дома  у  них  почти  не  принято  было
целоваться.
   - Твой брат был очень мил. Он уступил мне свое место.
   Он притворялся, будто легко воспринимает эту встречу.
   - Давай я что-нибудь понесу.
   Чтобы  сделать  ему  приятное,  она  дала  ему  несессер   с   туалетными
принадлежностями.
   - Ну, как твоя поездка?
   - Знаешь, она была такой короткой...
   - Ты не похудела.
   - Нет. На аппетит я не жалуюсь.
   - Мать очень беспокоилась.
   Они прошли по подземному переходу и вынырнули на поверхность недалеко  от
стоянки такси.
   - Авеню де Жаман. Первая вилла справа.
   - Я знаю, где это, мсье Пуэнте.
   Все изменилось - обстановка и люди. Она уже не чувствовала себя здесь как
дома. Она была как туристка в незнакомом городе.
   Она прожила здесь больше восемнадцати лет. Ее отец и мать  провели  здесь
всю свою жизнь.
   Как только они миновали решетку сада, к ней подбежала мать.
   - Бедная моя малышка, - сказала она, целуя ее.
   Мать шмыгала носом. Плакала. Смотрела на нее, как на вернувшуюся  с  того
света.
   - Ты много страдала?
   - Я совсем не страдала.
   - Входи скорее. У нас холоднее, чем в Париже. Ты похудела, да?
   - Нет. По-моему, я, скорее, прибавила в весе.
   Они вошли втроем в дом.
   - Твой брат на лекции. Он скоро будет.
   Она не знала, что им сказать. Она как бы  очутилась  среди  чужих  людей.
Гостиная показалась ей еще более мрачной, чем номер в отеле "Элиар" напротив
Лионского вокзала. А ведь ее дед проработал здесь более сорока лет  и  здесь
же играла в бридж со своими приятельницами ее мать.
   Еще раньше она дала себе слово, что пробудет здесь два дня. Теперь же она
думала о том, как бы ей сократить свое пребывание здесь.
   - У тебя есть джин? - спросила она отца.
   Он удивился и кивнул.
   - Не нальешь мне стаканчик? Меня немного укачало в поезде.
   Это была неправда, но ей нужно было что-нибудь  выпить,  прежде  чем  она
встретится лицом к лицу с домом.
   Тут появилась Матильда и, в свою очередь, поцеловала ее.
   - Да ты в прекрасной форме!
   Она тоже шмыгала носом и вытирала глаза кончиком передника.
   - Надеюсь, теперь ты уже больше не уедешь от нас.  Нигде  не  бывает  так
хорошо, как дома.
   Все трое смотрели на нее, и она предпочла сразу взять быка за рога.
   - Я уезжаю через два дня.
   - И куда же? - недоверчиво спросила мать.
   - В Париж, конечно.
   - И ты приняла это решение одна, даже не переговорив с нами?
   - Я имею право принимать решения, от которых зависит мое будущее.
   - И что ты там будешь делать?
   В голосе стали появляться агрессивные нотки.
   - Работать.
   - Где? У тебя нет никакой профессии.
   - Секретаршей у врача.
   - Ты уже нашла место?
   Она солгала:
   - Да. И забронировала небольшой номер в гостинице.
   Отец налил ей и себе.
   - Твое здоровье.
   Она знала, что он ее поддержит.
   - В общем, ты оставляешь нас, чтобы жить одной в Париже.
   - Я не смогла бы здесь больше жить. Я пыталась. Вы знаете, что  из  этого
вышло.
   - А ты не думаешь, что через несколько недель тебе это надоест?
   - Если надоест, я вернусь.
   - Ну что ж! Я - была к этому готова. Как твоя рука?
   - Моя рука в полном порядке. Рана быстро затянется,  и  у  меня  даже  не
будет больше повязки.
   - Ты не проголодалась?
   - Нет. Я поела в вагоне-ресторане.
   Было почти семь часов вечера. Горели лампы. Их приходилось зажигать рано,
так как дом был темным.
   - Может, все же перекусишь с нами?
   - Если тебе так хочется.
   Раздался треск мопеда Боба. Он поставил его в гараж и вернулся к дому.
   Он поцеловал сестру, воскликнув:
   - Ну что, не слишком растерялась, оказавшись вновь в нашем добром  старом
доме?
   Он подмигнул ей.
   - Нет, не слишком.
   Он взглянул на родителей и, заметив натянутое  лицо  матери,  понял,  что
произошло.
   - Когда ты снова уезжаешь?
   - Через два дня.
   - Почему ты решил, что она не собирается  здесь  оставаться?  -  спросила
мать.
   - Просто я знаю Одиль, и я виделся с ней в Париже.
   - Тебе известно, кем она хочет стать?
   - Нет.
   - Секретаршей у врача.
   - Неплохая мысль.
   - По-твоему, она права?
   - Она в таком возрасте, когда люди сами решают.  И  потом,  это  касается
только ее.
   Пришла Матильда и сказала, что ужин подан. Прежде чем покинуть  гостиную,
Одиль наскоро проглотила свой джин.
   - Это ты в Париже пристрастилась к выпивке?
   - Нет. Здесь. В доме все пьют, кроме Боба, с ним это случается редко.
   - Но не всем восемнадцать лет.
   Ужин превратился для нее в пытку. У нее было такое ощущение, будто ей  не
хватает воздуха. Все, кроме брата, по очереди смотрели на нее, как будто она
вдруг превратилась в какую-то диковинку.
   Самой резкой и самой недоверчивой выказала себя мать.
   - С кем ты едешь в Париж?
   - Ни с кем.
   - Но есть же кто-то, кто тебя там ждет.
   Она чуть было не покраснела, вспомнив про Альбера. Боб украдкой бросил на
нее взгляд.
   - Никто меня там не ждет.
   - Думаешь, тебе весело будет жить одной?
   - Я только что проделала такой опыт, и мне ни секунды не было скучно.
   - А здесь тебе скучно?
   - Я этого не говорила.
   - Но ты так думаешь.
   - Мне нравится жить независимо.
   Едва ли она разбирала, что ест, и тут подумала о своем отличном парижском
аппетите.
   Когда ужин закончился, она стала прощаться.
   - Я поднимусь к себе. Мне нужно сложить вещи.
   Боб принес ей чемодан; войдя в комнату, сел на край кровати.
   - Ну, ты даешь, берешь быка за рога.
   - Так было нужно. Завтра было бы хуже.
   - Может, ты и права.
   - Мне жаль папу, я причинила ему  боль.  Он  показался  мне  постаревшим,
менее уверенным в себе.
   - Ты забываешь, что он уже "уговорил" свои две бутылки.
   - Знаю, но я его не видела таким. Мне не  впервой  уезжать  на  несколько
дней. Но на этот раз мне кажется, что все изменилось.
   - Даже я?
   - Дурак!
   - Знаешь, весьма вероятно, что я когда-нибудь стану таким же, как они. Не
в этом доме - его время уже прошло. Я заживу  хорошо  налаженной  жизнью,  в
центре которой будет моя работа.
   - И твоя жена.
   - Если я женюсь. Пока у меня нет к этому никакого желания.  Как  поживает
твой молодой врач?
   - Он еще не врач.
   - Ну хорошо. Твой молодой студент.
   - Приходил каждый день и менял мне повязку.
   - Влюбилась?
   - Не знаю.
   - А он?
   - Робеет все больше и больше.
   - Потому что не решается объясниться в любви.
   - Я тоже было так подумала, но сейчас уже не столь уверена в этом.
   - Ты сохранила за собой номер?
   - Да.
   - Эта история с секретаршей правда?
   - Нет. Но надеюсь, так оно и будет. Когда вернусь,  помещу  объявление  в
газетах.
   Она открывала шкафы, бросала в угол комнаты одежду, которую не собиралась
больше носить.
   - Зачем я хранила все это старье!
   - Ты не сможешь ходить в джинсах, работая секретаршей.
   - Надену платье.
   Он удивленно наблюдал за ней, когда она ходила взад-вперед. Изменился  не
дом. И не родители. Изменилась она.
   - Ты встретишься с доктором Вине?
   - Зачем? Я не больна.
   Она впервые произнесла эти слова. Прежде она всегда тревожилась  за  свое
здоровье и жаловалась на самые немыслимые недомогания.
   - Он расстроится, если узнает, что ты приезжала и не повидалась с ним.
   - Завтра будет видно. Может, я ему и позвоню.
   - В воскресенье?
   - Он уже навещал меня в воскресенье, и я его тоже.
   Он взглянул на кучу одежды и белья, от которых она освобождалась.
   - Так тебе нечего будет носить.
   - Если бы было можно, я бы все  побросала,  все,  что  напоминает  мне  о
прошлом, и носила бы только новые вещи.
   Она рассмеялась.
   - Видишь, я еще и экстравагантна.
   - Мне будет тебя недоставать.
   - Мне тоже будет тебя недоставать. Ты мой единственный друг. Надеюсь,  ты
время от времени станешь ко мне наезжать.
   У Альбера Пуэнте по воскресеньям был тот же  распорядок  дня,  что  и  на
неделе. После прогулки он, прихватив  с  собой  две  бутылки,  поднимался  в
мансарду и устраивался за рабочим столом
   Около девяти утра он услышал легкие шаги на лестнице Ему и  в  голову  не
пришло, что это уже встала его дочь, а между тем это была именно она
   - Я тебе помешала?
   - Нет. Садись. Ты позавтракала?
   - Только что.
   - Мать встала?
   - Во всяком случае, она еще не спускалась.
   - Не надо на нее обижаться. Для меня твое решение тоже явилось ударом. Мы
привыкли жить вчетвером, дважды в день встречаться за обеденным столом.
   - За которым каждый молчит.
   - Потому что у всех разные интересы. Тебе  не  приходило  в  голову,  что
такое поведение родителей взрослых детей зачастую объясняется  стыдливостью?
Не хочется надоедать вам своими проблемами.  А  спрашивать  о  ваших  мы  не
решаемся.
   Он смотрел на нее своими грустными глазами.
   - Как ты собираешься решать денежный вопрос?
   - Буду работать.
   - Знаю, но тебе не заработать столько, сколько нужно, чтобы жить так, как
ты уже привыкла. Я  думал  об  этом  вчера  вечером,  лежа  в  постели.  Боб
находится на нашем попечении, пока не закончит учебу, и, кроме того,  я  даю
ему карманные деньги.
   - Это ведь естественно? Иначе у нас  бы  очень  скоро  стало  не  хватать
студентов.
   - Предположим, что ты оказалась в таком же положении, что  ты  продолжила
учебу здесь или в Париже. Я бы тогда поддерживал тебя материально,  пока  бы
ты не стала зарабатывать достаточно для жизни.
   - Я не думала об этом.
   - То, что ты  собираешься  делать,  это  своего  рода  обучение  ремеслу.
Значит, я поступлю так, как если бы ты  училась,  и  буду  выплачивать  тебе
содержание, пока тебе не исполнится двадцать пять лет.
   Она застыла и какое-то время с недоверчивым видом смотрела на отца.
   - Это правда, и так поступишь?
   - Да.
   Тогда она бросилась к нему и  крепко-крепко  поцеловала  его  в  заросшие
бородой щеки.
   - Ты отличный мужик, папа.
   - Только совсем не обязательно говорить об  этом  матери.  Не  сейчас  по
крайней мере. Я сам выберу момент и скажу ей правду.
   - Ты-то ведь понимаешь, что я бегу не от вас?
   - Понимаю.  Когда  ты  была  маленькой,  ты,  случалось,  довольно  часто
поднималась ко мне. Садилась в  углу  и  молча  смотрела,  как  я  пишу.  Ты
уезжаешь завтра?
   - Завтра вечером, тем же экспрессом.
   - На этот раз меня не будет на вокзале. Я не жажду показывать перед всеми
свое волнение.


   Глава восьмая

   Она вновь очутилась в своем номере на улице де ла Арп. Поужинала Одиль  в
поезде. Было уже начало  двенадцатого,  но  ее  тянуло  на  улицу,  хотелось
слиться с толпой. Света под дверью Альбера Талабара не было, и Одиль ощутила
разочарование. Уж не ревнует ли она? Возможно.
   Разве было не естественно, что у него в его годы была в жизни женщина или
даже не одна?
   Направившись в сторону Сен-Жермен-де-Пре, она обнаружила бар  с  высокими
табуретами. Заказала порцию джина.
   Она смотрела по сторонам и наслаждалась, и тут  у  нее  возникло  желание
послушать музыку. Это можно было сделать неподалеку отсюда. Оказавшись среди
шикарной, разодетой публики, она ощутила некоторую растерянность.
   Ее отец повел себя потрясающе. Незадолго до ее отъезда он поднялся к  ней
в комнату и вручил ей банкноту в тысячу швейцарских франков.
   - Столько же я буду посылать тебе каждый  месяц  почтовым  переводом.  На
первых порах тебе потребуется немало денег.
   - Я попросила Боба, чтобы он прислал мне мой мопед. Ты разрешаешь?
   - Ну разумеется. Он же твой.
   - Еще я забираю гитару. Игра на  ней  -  это  единственное,  что  у  меня
получается почти что хорошо.
   Она любила садиться на край кровати и пробегать пальцами по струнам.
   - А еще я взяла свой проигрыватель. Надеюсь, ты не сердишься?
   - Нет. Я тебя понимаю.
   Он не прослезился. Вместе  с  Бобом  они  проводили  ее  до  такси.  Мать
осталась в гостиной и приподняла край шторы.
   - Прошу тебя только, будь осторожной.
   - Обещаю. Лучше не провожать меня до вокзала.
   У нее был тяжелый багаж, и ей пришлось взять носильщика.
   - Перебираемся в Париж? - заметил, удивившись, носильщик.
   Он хорошо ее знал. Часто подносил ее багаж.
   - Взрослеем, да?
   Она вернулась в свою гостиницу  и  решила  распаковать  чемоданы.  Гитара
разместилась в углу  комнаты,  проигрыватель  -  на  одном  из  двух  ночных
столиков. Она поставила пластинку и принялась развешивать одежду в  платяном
шкафу. Ей едва хватило там места. То же самое было и с выдвижными ящиками, в
которые поместилось только нижнее белье.
   Она приняла свои таблетки. Ее встреча с доктором Вине не состоялась.  Она
попыталась связаться с ним в воскресенье утром, но он, по-видимому, уехал на
выходные вместе с женой.
   На следующее утро с ним тоже было не связаться, поскольку  он  дежурил  в
больнице Нестле.
   Она вынесла пустые чемоданы в коридор. Ей казалось, что наконец-то она  у
себя дома, и она тотчас уснула.
   Она встала чуть раньше девяти и распорядилась, чтобы ей подали завтрак  в
номер. Затем приняла ванну и оделась. Ее движения были чуть замедленными,  и
она чувствовала себя как выздоравливающая больная.  Ей  нужно  было  как  бы
войти в свою новую жизнь.
   Наверное, студент слышал, как она ходила взад-вперед, так  как  в  десять
часов постучал в дверь.
   Он взглянул на нее с некоторым любопытством.
   - Я не знал, что вы вернетесь так рано.
   - Я не смогла бы оставаться  там  дольше.  Я  чувствовала  себя  чужой  и
сердилась на себя за это.
   - Вы виделись со своим врачом?
   - Нет. В воскресенье его не было дома, а в понедельник утром он дежурит в
больнице.
   - У вас были боли?
   - Совсем не было.
   Они оба сели на свои привычные места, и молодой человек снял ей повязку.
   - Великолепно! Рубцевание уже началось. Мне даже хочется положить вам  на
рану немного марли и закрепить ее лейкопластырем.
   - У меня для вас приятное известие.
   - Какое?
   - Со следующего месяца я собираюсь сама зарабатывать себе на жизнь.
   - Вы нашли работу? В Париже?
   - И вдобавок у  врача.  Именно  благодаря  моей  повязке.  Я  отправилась
ужинать в вагон-ресторан. Меня посадили за столик на  двоих.  Напротив  меня
сидел пожилой мужчина. Он выглядел симпатичным. Где-то в середине  ужина  он
спросил, не серьезная ли у меня рана.
   "Простите, что я заговорил с вами, ведь  мы  не  были  представлены  друг
другу. Я доктор Лефлем".
   - Кардиолог?
   - Не знаю. Он мне не сказал, какая у него специальность. Живет на площади
Данфер-Рошро. Я прониклась к нему  доверием.  Я  была  уверена,  что  он  не
попытается за мной ухаживать. Я ему сказала, что  просто  у  меня  порез  на
запястье и что он почти зажил. Он не спросил у меня,  как  я  поранилась,  а
только поинтересовался, живу ли я в Париже, и я ему ответила,  что  как  раз
сейчас занята своим обустройством.
   "Вы студентка?"
   "Нет. Я не сдавала экзаменов на степень бакалавра".
   "Чем вы собираетесь заняться?"
   "Мне бы хотелось найти место секретаря, желательно у  врача  или  зубного
техника".
   Он задумался, затем достал из бумажника визитную карточку.
   "Послушайте. Вот мой адрес. Я всегда у себя в кабинете во второй половине
дня. Зайдите ко мне. Возможно, я смогу вам дать  работу.  Моя  секретарша  в
прошлом году вышла замуж и ждет к Рождеству ребенка. Мне нужно поговорить  с
ней, расспросить о намерениях. Где вы живете?"
   "До настоящего времени я жила  в  Лозанне  с  родителями.  Я  только  что
объявила им, что собираюсь жить в Париже. Я остановилась здесь  в  гостинице
на улице де ла Арп".
   "Это неподалеку".
   "У меня есть мопед".
   Альбер внимательно смотрел на нее.
   - Вы останетесь в этой гостинице, а не снимете комнату  поближе  к  вашей
работе?
   - Я остаюсь здесь.
   Он не стал спрашивать почему.
   - С более легкой повязкой вы чувствуете себя лучше?
   - Да. Спасибо, доктор.
   - Вы позволите, я пожму вам руку, чтобы поздравить вас?
   Он казался странным образом взволнован.
   - Я вас покидаю. Вам нужно разложить вещи.
   - Я почти все сделала вчера вечером.
   - Вы будете работать днем.
   - Привыкну. Видите, я уже одета и позавтракала.
   Она взяла из угла гитару  и  принялась  брать  аккорды.  Ей  вдруг  стало
немного страшно. Все складывалось слишком хорошо. Она знала свой характер  и
уже со своей поездки в Лозанну понимала, что никогда не вернется назад.
   Она не слышала, как ее сосед вышел. Она достала из своей  сумки  какую-то
вещь-это был револьвер отца, о котором она забыла ему сказать.
   Мгновение спустя она уже стучала в соседнюю дверь. Он сидел за столом, на
котором были разбросаны бумаги.
   Он увидел, как она приближается к нему с оружием в руках. В  его  взгляде
мелькнуло удивление.
   - Вы бы не согласились хранить его у себя?
   - Да. Вы еще боитесь себя?
   - Да нет. Это, скорее, символ, понимаете?
   - Почему?.. - Он начал фразу и так и не кончил ее.
   Он собирался сказать:
   "Почему я?"
   Затем, свесив руки, он посмотрел на нее.
   Она бодро произнесла:
   - Оставляю вас, работайте.
   - Да.
   Позднее, может быть...
   Пока она шла к двери, он провожал ее взглядом.

   Эпаленж, 4 октября 1970 г.


   Примечания

   1. Пузан

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: