Полное собрание сочинений с критикой
А.С. Пушкин
Полное собрание сочинений с критикой
РАЗДЕЛЫ
Стихотворения
Романы, повести, очерки etc
Драматические произведения
Поэмы
Сказки
Исторические произведения
Переписка и деловые бумаги
Критика и публицистика
Наброски, отрывки, планы
Приписываемые Пушкину
Дневники и воспоминания
ОГЛАВЛЕНИЕ ПО НАЗВАНИЯМ
"А в ненастные дни"
Аделе ("Играй, Адель")
Акафист Екатерине Николаевне Карамзиной ("Земли достигнув наконец")
Аквилон ("Зачем ты, грозный аквилон")
Актеон
Александр Радищев
Алексееву ("Мой милый, как несправедливы")
Альманашник
"Альфонс садится на коня"
Амур и Гименей (сказка) ("Сегодня, добрые мужья")
Амур и Гименей ("Сегодня, добрые мужья")
Ангел ("В дверях эдема ангел нежный")
"Англия есть отечество карикатуры..."
Анджело
Андрей Шенье ("Меж тем, как изумленный мир")
Анне Н. Вульф ("Увы! напрасно деве гордой")
Анчар ("В пустыне чахлой и скупой")
"Аптеку позабудь ты для венков лавровых"
Арап Петра Великого
Арион ("Нас было много на челне")
"A son amant Eglй sans rйsistance"
Байрон
Бакуниной ("Напрасно воспевать мне ваши имянины")
"Бал" Баратынского
Баллада ("Что ты, девица, грустна") (коллективное)
Баратынский
Баратынскому. Из Бессарабии ("Сия пустынная страна")
Баратынскому ("О ты, который сочетал")
Баратынскому ("Я жду обещанной тетради")
Барышня-крестьянка (Повести Белкина)
Батюшкову ("В пещерах Геликона")
Бахчисарайский фонтан
Безверие ("О вы, которые с язвительным упреком")
Безвредная ссора ("За кость поссорились собаки") (Нравоучительные четве-
ростишия, 10)
Бесы ("Мчатся тучи, вьются тучи")
Битва у Зеницы-Великой ("Радивой поднял желтое знамя") (Песни западных
славян, 3)
"Блажен в златом кругу вельмож"
Блаженство ("В роще сумрачной, тенистой")
"Блестит луна, недвижно море спит"
"Близ мест, где царствует Венеция златая"
Б. М. Федорову ("Пожалуй, Федоров, ко мне не приходи")
Бова
Бова (отрывок из поэмы) ("Часто, часто я беседовал")
"Бог веселый винограда"
Богородицыны дочки
"Больны вы, дядюшка? Нет мочи"
Бонапарт и черногорцы ("Черногорцы? что такое?") (Песни западных славян,
9)
Борис Годунов
Бородинская годовщина ("Великий день Бородина")
"Брадатый староста Авдей"
Братья-разбойники
"Брови царь нахмуря"
"Брожу ли я вдоль улиц шумных"
Будрыс и его сыновья ("Три у Будрыса сына, как и он, три литвина")
"Будь подобен полной чаше"
Буря ("Ты видел деву на скале")
"Бывало в сладком ослепленье"
"Была пора: наш праздник молодой"
"Был и я среди донцов"
"[ было мне твое влиянье]" (отрывок)
Вадим
Вадим (отрывок)
Вакхическая песня ("Что смолкнул веселия глас")
В альбом ("Гонимый рока самовластьем")
В альбом ("Долго сих листов заветных")
В альбом ("Пройдет любовь, умрут желанья")
В альбом А. О. Смирновой ("В тревоге пестрой и бесплодной")
В альбом Илличевскому ("Мой друг! неславный я поэт")
В альбом кж. А. Д. Абамелек ("Когда-то (помню с умиленьем)")
В альбом Пущину ("Взглянув когда-нибудь на тайный сей листок")
В альбом Сосницкой ("Вы съединить могли с холодностью сердечной")
"Вам объяснять правления начала"
Вастола, или Желания, повесть в стихах, сочинение Виланда
"В беспечных радостях, в живом очарованьи" (отрывок)
"[В глаза + ]" (отрывок)
"[Вдали тех пропастей глубоких]" (отрывок)
"В еврейской хижине лампада"
"Ведите же прежде телят вы к вымени юницы" (отрывок)
"Везувий зев открыл + дым хлынул клубом + пламя"
"Венец желаниям! Итак, я вижу вас" (отрывок)
Верное предсказание ("+Пройдет ли мой недуг?_ + лев у осла спросил"
(Нравоучительные четверостишия, 2)
"Вертоград моей сестры"
Веселый пир ("Я люблю вечерний пир")
"Весна, весна, пора любви"
Вечера на хуторе близ Диканьки. Повести, изданные Пасичником Рудым
Паньком.
"Вечерня отошла давно"
Видение короля ("Король ходит большими шагами") (Песни западных славян,
1)
Vie, Poйsies et pensйes de Joseph Delorme; Les consolations,
poйsies par Sainte-Beuve
Вино (Ион Хиосский) ("Злое дитя, старик молодой, властелин добронрав-
ный")
Виноград ("Не стану я жалеть о розах")
Вишня ("Румяной зарею") (dubia)
"В крови горит огонь желанья"
"Вкус верный, острый ум и нравов? чистота" (отрывок)
Влах в Венеции ("Как покинула меня Парасковья") (Песни западных славян,
5)
В. Л. Давыдову ("Меж тем как генерал Орлов")
В. Л. Пушкину ("Любезнейший наш друг, о ты, Василий Львович") (коллекти-
вное)
В. Л. Пушкину ("Что восхитительней, живей")
"В мои осенние досуги"
"В начале жизни школу помню я"
<В начале 1812 года>
"Внемли, о Гелиос, серебряным луком звенящий"
"...Вновь я посетил"
"Во глубине сибирских руд"
Вода и вино ("Люблю я в полдень воспаленный")
"........во дни Дадона" (отрывок)
"Воды глубокие" (отрывок)
Воевода ("Поздно ночью из похода")
Воевода Милош ("Над Сербией смилуйся ты, боже") (Песни западных славян,
12)
Возражение критикам "Полтавы"
Возражение на статьи Кюхельбекера в "Мнемозине"
Возражение на статью А. Бестужева "Взгляд на русскую словесность в тече-
ние 1824 и начала 1825 годов"
Возражение на статью "Атенея"
Возрождение ("Художник-варвар кистью сонной")
Война ("Война! Подъяты наконец")
"Волненьем жизни утомленный" (отрывок)
Вольность. Ода ("Беги, сокройся от очей")
Вольтер. (Correspondance inйdite de Voltaire avec le prйsident
de Brosses, etc, Paris 1836).
Воображаемый разговор с Александром I
"Ворон к ворону летит"
Воспоминание ("Когда для смертного умолкнет шумный день")
Воспоминание (к Пущину) ("Помнишь ли, мой брат по чаше")
Воспоминания в Царском Селе ("Воспоминаньями смущенный")
Воспоминания в Царском Селе ("Навис покров угрюмой нощи")
"Восстань, боязливый"
"Восстань, восстань, пророк России"
"Восстань, о Греция, восстань"
"Вот Виля + он любовью дышет"
"Вот Коцит, вот Ахерон"
"Вот Муза, резвая болтунья"
"В пещере тайной, в день гоненья" (отрывок)
"В поле чистом серебрится"
"В прохладе сладостной фонтанов"
"В пустыне"
"В роще карийской, любезной ловцам, таится пещера"
"В рюмке светлой предо мною" (отрывок)
Всеволожскому ("Прости, счастливый сын пиров")
"Всегда так будет, как бывало" (dubia)
"Всем красны боярские конюшни"
"Все в жертву памяти твоей"
"Все кончено: меж нами связи нет"
"Все призрак, суета"
"Все так же ль осеняют своды"
"В славной в Муромской земле" (отрывок)
"В степи мирской, печальной и безбрежной"
Встреча с Кюхельбекером
В. С. Филимонову при получении поэмы его "Дурацкий колпак" ("Вам Музы,
милые старушки")
"В твою светлицу, друг мой нежный"
Второе послание к цензору ("На скользком поприще Тимковского наследник!"
В 179* году возвращался я
Вурдалак ("Трусоват был Ваня бедный") (Песни западных славян, 13)
В. Ф. Раевскому ("Недаром ты ко мне воззвал") (отрывок)
В. Ф. Раевскому ("Ты прав, мой друг + напрасно я презрел")
"В часы забав иль праздной скуки"
"Вы за "Онегина" советуете, други"
Выздоровление ("Тебя ль я видел, милый друг?")
Выстрел
Вяземскому ("Язвительный поэт, остряк замысловатый")
Гавриилиада
Гайдук Хризич ("В пещере, на острых каменьях") (Песни западных славян,
6)
Гараль и Гальвина ("Взошла луна над дремлющим заливом") (dubia)
"Гауншильд и Энгельгард" (коллективное)
"Генерал не попал" (отрывок)
Генералу Пущину ("В дыму, в крови, сквозь тучи стрел")
Герой ("Да, слава в прихотях вольна")
"Глухой глухого звал к суду судьи глухого"
Гнедич ("С Гомером долго ты беседовал один")
Городок ( к ***) ("Прости мне, милый друг")
"Город пышный, город бедный"
Гости съезжались на дачу...
Г. Раич счел за нужное...
Граф Нулин
Графу Олизару ("Певец! издревле меж собою")
"Гречанка верная! не плачь, + он пал героем"
Гроб Анакреона ("Все в таинственном молчаньи")
Гроб Анакреона ( "Все в таинственном молчаньи" )
Гробовщик (Повести Белкина)
Гроб юноши ("...........Сокрылся он")
Гр. Орловой-Чесменской ("Благочестивая жена") (dubia)
Гусар ("Скребницей чистил он коня")
Давыдову ("Нельзя, мой толстый Аристип")
"Дай, Никита, мне одеться" (отрывок)
"Дар напрасный, дар случайный"
Д. В. Давыдову ("Тебе певцу, тебе герою")
27 мая 1819 ("Веселый вечер в жизни нашей")
Движение ("Движенья нет, сказал мудрец брадатый")
Двум Александрам Павловичам ("Романов и Зернов лихой") (dubia)
Дева ("Я говорил тебе: страшися девы милой!")
19 октября 1827 ("Бог помочь вам, друзья мои")
19 октября ("Роняет лес багряный свой убор")
19 октября 1828 ("Усердно помолившись Богу")
Делибаш ("Перестрелка за холмами")
Делия ("Ты ль предо мною")
Деловые бумаги 1817+1826 гг.
Деловые бумаги 1828+1831 гг.
Деловые бумаги 1832+1834 гг.
Деловые бумаги 1835+1837 гг.
Дельвиг
Дельвигу ("Друг Дельвиг, мой парнасский брат")
Дельвигу ("Любовью, дружеством и ленью")
Дельвигу ("Мы рождены, мой брат названый")
Демон ("В те дни, когда мне были новы")
Денису Давыдову ("[Красноречивый забияка]") (отрывок)
Денису Давыдову ("Певец-гусар, ты пел биваки")
Денница
Деревня ("Приветствую тебя, пустынный уголок")
Десятая заповедь ("Добра чужого не желать")
Детская книжка
Джон Теннер
Дионея ("Хромид в тебя влюблен; он молод и не раз")
"Dis moi, pourquoi l'Escamoteur" (стихотворения, написанные до поступле-
ния в лицей)
"Для берегов отчизны дальной"
Дневник 1833+ 1835 гг.
Добрый человек ("Ты прав + несносен Фирс ученый")
Домик в Коломне
Домовому ("Поместья мирного незримый покровитель")
Дон ("Блеща средь полей широких")
Дорида ("В Дориде нравятся и локоны златые")
Дориде ("Я верю: я любим; для сердца нужно верить")
Дорожные жалобы ("Долго ль мне гулять на свете")
Дочери Карагеоргия ("Гроза луны, свободы воин")
"Друг сердечный мне намедни говорил" (отрывок)
Дружба ("Что дружба? Легкий пыл похмелья")
Друзьям ("Богами вам еще даны")
Друзьям ("Вчера был день разлуки шумной")
Друзьям ("К чему, веселые друзья")
Друзьям ("Нет, я не льстец, когда царю")
"Дубравы, где в тиши свободы"
Дубровский
Дяде, назвавшему сочинителя братом ("Я не совсем еще рассудок потерял")
Евгений Онегин (роман в стихах)
Глава первая
Глава вторая
Глава третья
Глава четвертая
Глава пятая
Глава шестая
Глава седьмая
Глава осьмая
Отрывки из "Путешествия Онегина"
Глава десятая
Египетские ночи
Ее глаза ("Она мила + скажу меж нами")
Езерский
Ек. Н. Ушаковой ("Когда бывало в старину")
Ек. Н. Ушаковой ("В отдалении от вас")
Е. Н. Ушаковой ("Вы избалованы природой")
Е. П. Полторацкой ("Когда помилует нас бог")
"Если ехать вам случится"
"Если жизнь тебя обманет"
Если звание любителя отечественной литературы...
"Если с нежной красотой"
"Есть в России город Луга"
"[Есть место на земле]" (отрывок)
"Есть роза дивная: она"
"Еще в ребячестве [бессмысленно лукавом]"
"[Еще дуют холодные ветры]"
"Еще одной высокой, важной песни"
Ex ungue leonem ("Недавно я стихами как-то свистнул")
"J'ai possйdй maоtresse honnкte"
Жалоба ("Ваш дед портной, ваш дядя повар")
"Je chante ce combat que Toly remporta" (стихотворения, написанные до
поступления в лицей)
"Желал я душу освежить" (отрывок)
Желание ("Медлительно влекутся дни мои")
Желание славы ("Когда, любовию и негой упоенный")
Жених ("Три дня купеческая дочь")
Je suppose sous un gouvernement despotique... (Предполагаю под управле-
нием деспотического правительства...)
Жив, жив Курилка! ("Как! жив еще Курилка журналист?")
"Жил на свете рыцарь бедный"
"[Жуковской]"
Жуковскому ("Когда, к мечтательному миру")
"Забыв и рощу и свободу"
Завещание Кюхельбекера ("Друзья, простите! Завещаю") (dubia)
"Завидую тебе, питомец моря смелый"
Заздравный кубок ("Кубок янтарный")
Заклинание ("О, если правда, что в ночи")
Закон природы ("Фиалка в воздухе свой аромат лила") (Нравоучительные че-
тверостишия, 11)
Заметка о "Графе Нулине"
Заметка о Катенине
Заметка о холере
Заметки и афоризмы разных годов
Заметки при чтении "Нестора" Шлецера
Заметки при чтении "Описания земли Камчатки" С. П. Крашенинникова
Заметка при чтении т. VII гл. 4 "Истории государства Российского"
Заметки по русской истории
Заметки по русской истории XVIII века
Заметки при чтении книги М. Ф. Орлова "О государственном кредите"
Замечания на Анналы Тацита
"За Netty сердцем я летаю"
"За нею по наклону гор" ("Таврида", II)
Записка к Жуковскому ("Раевский, молоденец прежний")
Записки бригадира Моро-де-Бразе (касающиеся до Турецкого похода 1711 го-
да)
Записки молодого человека
Записки П. В. Нащокина, им диктованные в Москве, 1830
Записки Чухина, сочинение Фаддея Булгарина
Запись о 18 брюмера
"За старые грехи наказанный судьбой" (отрывок)
"Заступники кнута и плети"
"За ужином объелся я" (dubia)
"Заутра с свечкой грошевою"
"Зачем, Елена, так пугливо"
"Зачем ты послан был и кто тебя послал"
"Зачем я ею [очарован]"
Земля и море ("Когда по синеве морей")
"Земля недвижна + неба своды" (Подражания Корану, V)
"Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю"
Зимнее утро ("Мороз и солнце; день чудесный")
Зимний вечер ("Буря мглою небо кроет")
Зимняя дорога ("Сквозь волнистые туманы")
Золото и булат ("+Все мое_, + сказало злато")
"Зорю бьют... из рук моих"
"Иван-царевич по лесам" (отрывок)
"И вот ущелье мрачных скал"
И. В. Сленину ("Я не люблю альбомов модных")
Ignorance des seigneurs russes... (Невежество русских вельмож...)
"Играй, прелестное дитя" (отрывок)
"И дале мы пошли + и страх обнял меня" (I); II. "Тогда я демонов увидел
черный рой"
" и дурак" (отрывок)
Из автобиографических записок (Вышед из Лицея...)
Из автобиографич. записок (...лины печатью вольномыслия)
Из альбома А. П Керн
Из Alfieri ("Сомненья, страх, порочную надежду")
(Из Анакреона) Отрывок ("Узнают коней ретивых")
Из Ариостова "Orlando furioso" ("Пред рыцарем блестит водами")
Из Афенея ("Славная флейта, Феон, здесь лежит. Предводителя хоров")
Из А. Шенье ("Покров, упитанный язвительною кровью")
Из Байрона ("Нет ветра + синяя волна") (отрывок)
Из Barry Cornwall ("Пью за здравие Мери")
Из Вольтера ("Короче дни, а ночи доле")
Из Гафиза ("Не пленяйся бранной славой")
Из записки к А. О. Россет ("От вас узнал я плен Варшавы")
Из Кишиневского дневника
Из Ксенофана Колофонского ("Чистый лоснится пол; стеклянные чаши блиста-
ют")
Из лицейского дневника 1815 г.
Измены ("Все миновалось")
Из Пиндемонти ("Не дорого ценю я громкие права")
Из письма к Алексееву ("Прощай, отшельник бессарабской")
Из письма к Вигелю ("Проклятый город Кишенев")
Из письма к Вигелю ("Скучной ролью Телемака") (dubia)
Из письма к В. Л. Пушкину ("Христос воскрес, питомец Феба")
Из письма к В. П. Горчакову ("Зима мне рыхлою стеною")
Из письма к Вульфу ("Здравствуй, Вульф, приятель мой!")
Из письма к Вяземскому ("В глуши, измучась жизнью постной")
Из письма к Вяземскому ("Любезный Вяземский, поэт и камергер")
Из письма к Вяземскому ("Сатирик и поэт любовный")
Из письма к Гнедичу ("В стране, где Юлией венчанный")
Из письма к Жуковскому ("Веселого пути") (отрывок)
Из письма к кн. П. А. Вяземскому ("Блажен, кто в шуме городском")
Из письма к Плетневу ("Ты издал дядю моего")
Из письма к Родзянке ("Прости, украинской мудрец")
Из письма к Соболевскому ("У Гальяни иль Кольони")
Из письма к Яковлеву ("Смирдин меня в беду поверг")
И. И. Пущину ("Мой первый друг, мой друг бесценный")
Илиада Гомерова, переведенная Н. Гнедичем, членом императорской Российс-
кой академии и пр.
Имянины ("Умножайте шум и радость")
Иностранке ("На языке тебе невнятном")
"И останешься с вопросом"
"И путник усталый на бога роптал" (Подражания Корану, IX)
Исповедь бедного стихотворца ("+Кто ты, мой сын?_ + Отец, я бедный одно-
дворец") (dubia)
Истинна ("Издавна мудрые искали")
История Петра. Подготовительные тексты
"История поэзии" С. П. Шевырева
История Пугачева
История Пугачева: Замечания о бунте
История Пугачева: Иллюстрации, приложенные Пушкиным
Приложения к "Истории Пугачева" (Манифесты, указы и рескрипты, относящи-
еся к Пугачевскому бунту)
Материалы к "Истории Пугачева" (записи устных рассказов, преданий, пе-
сен)
Материалы к "Истории Пугачева" (дневники и записки)
Материалы к "Истории Пугачева" (помесячные выписи из архивных дел)
Материалы к "Истории Пугачева" (архивные документы)
Материалы к "Истории Пугачева" (конспекты, выписки, наброски и приложе-
ние)
История русского народа, сочинение Николая Полевого. Том I
История села Горюхина
История стихотворца ("Внимает он привычным ухом")
"Итак я счастлив был, итак я наслаждался")
И ты тут был (отрывок)
"И я бы мог, как шут [на]" (отрывок)
"И я слыхал, что божий свет"
К *** ("Зачем безвремянную скуку")
К ***. Керн ("Я помню чудное мгновенье")
К *** ("Не спрашивай, за чем унылой думой")
К *** ("Нет, нет, не должен я, не смею, не могу")
К *** ("Счастлив, кто близ тебя, любовник упоенный")
К ** ("Ты богоматерь, нет сомненья")
К А. Б*** ("Что можем на скоро стихами молвить ей?")
Кавалерист-девица, происшествие в России
Кавказ ("Кавказ подо мною. Один в вышине")
Кавказский пленник
"Какая ночь! Мороз трескучий"
"Как брань тебе не надоела"
"Как быстро в поле, вкруг открытом"
"Как жениться задумал царский арап"
"Как наше сердце своенравно!"
"Каков я прежде был, таков и ныне я"
"Как редко плату получает"
"Как сатирой безымянной"
"Как сладостно!.. но, боги, как опасно"
"Как счастлив я, когда могу покинуть"
"Как узник, Байроном воспетый" (отрывок)
"Как широко" (отрывок)
Калмычке ("Прощай, любезная калмычка")
Каменный гость
Канон в честь М. И. Глинки ("Пой в восторге, русский хор") (коллектив-
ное)
Капитанская дочка
Карелия, или заточение Марфы Иоановны Романовой. Описательное стихотво-
рение в четырех частях Федора Глинки.
Катенину ("Кто мне пришлет ее портрет")
К. А. Тимашевой ("Я видел вас, я их читал")
К Баратынскому ("Стих каждый в повести твоей")
К бар. М. А. Дельвиг ("Вам восемь лет, а мне семнадцать было")
К Батюшкову ("Философ резвый и пиит")
К бюсту завоевателя ("Напрасно видишь тут ошибку")
К вельможе ("От северных оков освобождая мир")
К Вяземскому ("Так море, древний душегубец")
К Галичу ("Пускай угрюмый рифмотвор")
К Делии ("О Делия драгая")
К Дельвигу ("Блажен, кто с юных лет увидел пред собою")
К Дельвигу ("Послушай, муз невинных")
К другу стихотворцу ("Арист! и ты в толпе служителей Парнасса")
К Е. Н. Вульф ("Вот, Зина, вам совет: играйте")
Кж. В. М. Волконской ("On peut trиs bien, mademoiselle")
К живописцу ("Дитя Харит и вображенья")
Кж. С. А. Урусовой ("Не веровал я троице доныне") (dubia)
К Жуковскому ("Благослови, поэт!.. В тиши парнасской сени")
Кинжал ("Лемносской бог тебя сковал")
Кипренскому ("Любимец моды легкокрылой")
Кирджали
Кирджали ("В степях зеленых Буджака")
К Каверину ("Забудь, любезный мой Каверин")
К Каверину ( " Забудь, любезный мой Каверин " )
"К кастрату раз пришел скрыпач"
Клеветникам России ("О чем шумите вы, народные витии")
Клеопатра ("Чертог сиял. Гремели хором")
К Лицинию (с латинского) ("Лициний, зришь ли ты? на быстрой колеснице")
Ключ к Истории государства Российского Н. И. Карамзина
"Клянусь четой и нечетой" (Подражания Корану, I)
К Маше ("Вчера мне Маша приказала")
К моей чернильнице ("Подруга думы праздной")
К молодой актрисе ("Ты не наследница Клероны")
К молодой вдове ("Лида, друг мой неизменный")
К Морфею ("Морфей, до утра дай отраду")
К морю ("Прощай, свободная стихия"
К Наталье ("Так и мне узнать случилось")
К Наташе ("Вянет, вянет лето красно")
К Н. Г. Ломоносову ("И ты, любезный друг, оставил")
Кн. Голицыной. Посылая ей оду "Вольность" ("Простой воспитанник Приро-
ды")
К ней ("В печальной праздности я лиру забывал")
К ней ("Эльвина, милый друг, приди, подай мне руку")
Кн. Козловскому ("Ценитель умственных творений исполинских")
Кн. М. А. Голицыной ("Давно об ней воспоминанье")
Кн. П. А. Вяземскому ("Зачем, забывши славу") (коллективное)
Кн. П. П. Вяземскому ("Душа моя Павел")
Княгине З. А. Волконской ("Среди рассеянной Москвы")
"Князь Г + со мною [не знаком]"
Князю А. М. Горчакову ("Встречаюсь я с осьмнадцатой весной")
Князю А. М. Горчакову ("Пускай, не знаясь с Аполлоном")
К Н. Я. Плюсковой ("На лире скромной, благородной")
"Кобылица молодая"
Коварность ("Когда твой друг на глас твоих речей")
К Овидию ("Овидий, я живу близ тихих берегов")
К Огаревой, которой митрополит прислал плодов из своего саду ("Митропо-
лит, хвастун бесстыдный")
"Когда б не смутное влеченье"
"Когда б писать ты начал сдуру"
"Когда владыка ассирийский"
"Когда в листах воспоминанья" (отрывок)
"Когда в объятия мои"
"Когда за городом, задумчив, я брожу"
Когда Макферсон издал Стихотворения Оссиана... (Dubia)
"Когда порой воспоминанье"
"Когда Потемкину в потемках"
"Когда сожмешь ты снова руки"
"Когда так нежно, так сердечно"
"Когда твои младые лета"
Козак ("Раз, полунощной порою")
Козлову ("Певец! Когда перед тобой")
Кокетке ("[И вы поверить мне могли]")
Коллективное (1816+1817)
Коллективное (1817+1825)
Коллективное (1826+1836)
"Колокольчики звенят"
Колосовой "О ты, надежда нашей сцены") (отрывок)
Кольна (Подражание Оссиану) ("Источник быстрый Каломоны")
"Коль ты к Смирдину войдешь" (коллективное)
Комедия Загоскина "Недовольные"
"[Конечно] презирать не трудно"
Конь ("Что ты ржешь, мой конь ретивый") (Песни западных славян, 16)
Кораблю ("Морей [красавец] окриленный")
К письму ("В нем радости мои; когда померкну я")
[К переводу Илиады] ("Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера")
К портрету Вяземского ("Судьба свои дары явить желала в нем")
К портрету Дельвига ("Се самый Дельвиг тот, что нам всегда твердил")
К портрету Жуковского ("Его стихов пленительная сладость")
К портрету Каверина ("В нем пунша и войны кипит всегдашний жар")
К портрету Молоствова ("Не большой он русский барин") (dubia)
К портрету Чедаева ("Он вышней волею небес")
К Пущину (4 мая) ("Любезный именинник")
"Краев чужих неопытный любитель"
Красавица ("Все в ней гармония, все диво")
Красавица перед зеркалом ("Взгляни на милую, когда свое чело")
Красавице, которая нюхала табак ("Возможно ль? вместо роз, Амуром насаж-
денных")
Кривцову ("Не пугай нас, милый друг")
К Родзянке ("Ты обещал о романтизме")
"Кристал, поэтом обновленный"
"Критон, роскошный гражданин"
К Сабурову ("Сабуров, ты оклеветал")
К сестре ("Ты хочешь, друг бесценный")
К сну ("Знакомец милый и старинный")
"Кто видел край, где роскошью природы"
"Кто, волны, вас остановил"
"Кто знает край, где небо блещет"
"Кто из богов мне возвратил"
"Кто на снегах взрастил Феокритовы нежные розы"
"Кто ты .............. не смей?" (отрывок)
"[Кто хочет, пой]" (отрывок)
Couplets ("Quand un poиte en son extase")
Куплеты. На слова: "Никак нельзя + ну так и быть" ("Я прав, он виноват;
решите") (коллективное)
Куплеты. На слова "С позволения сказать" ("С позволения сказать")
Кхлбкр. (Кюхельбекеру) ("Да сохранит тебя твой добрый Гений") (отрывок)
К Чедаеву ("Любви, надежды, тихой славы")
К Шишкову ("Шалун, увенчанный Эратой и Венерой")
К Щербинину ("Житье тому, любезный друг")
Кюхельбекеру ("В последний раз, в тиши уединенья")
К Языкову ("Издревле сладостный союз")
К Языкову ("К тебе сбирался я давно")
К Языкову ("Языков, кто тебе внушил")
Лаиса Венере, посвящая ей свое зеркало ("Вот зеркало мое + прими его,
Киприда")
"Лаиса, я люблю твой смелый, [вольный] взор"
La libйration de l'Europe... (Освобождение Европы...)
Лебедь и гусь ("Над лебедем желая посмеяться") (Нравоучительные четверо-
стишия, 7)
Леда (кантата) ("Средь темной рощицы, под тенью лип душистых")
"Лизе страшно полюбить"
Лиле ("Лила, Лила! я страдаю")
Литературное известие ("В Элизии Василий Тредьяковский")
"Лихой товарищ наших дедов"
Лицейские стихотворения, переделанные в 1817+1829 гг. и напечатанные Пу-
шкиным
Лицинию ("Лициний, зришь ли ты: на быстрой колеснице")
"Лишь розы увядают"
"Лищинский околел + отечеству беда"
Л. Пушкину ("Брат милый, отроком расстался ты со мной")
"Люблю ваш сумрак неизвестный"
"Любовь одна + веселье жизни хладной"
Любопытный (+ Что ж нового? "Ей-богу, ничего")
"Мадам Ризнич с римским носом" (отрывок)
Мадона ("Не множеством картин старинных мастеров")
Мадригал М. . . . ой ("О вы, которые любовью не горели")
Мальчику (Из Катулла) ("Пьяной горечью Фалерна")
Мансурову ("Мансуров, закадычный друг")
Марко Якубович ("У ворот сидел Марко Якубович") (Песни западных славян,
8)
Марья Шонинг
Мартышка ("Мартышка, с юных лет прыжки свои любя") (Нравоучительные чет-
веростишия, 8)
Материалы для заметок в газете "Дневник"
Материалы к "Отрывкам из писем, мыслям и замечаниям"
Медный всадник
Медок. (Медок в Уаллах) "Попутный веет ветер. + Идет корабль")
"Меж горных стен? несется Терек"
"Менко Вуич грамоту пишет"
Месяц ("Зачем из облака выходишь")
Метель (Повести Белкина)
Мечтатель ("По небу крадется луна")
Мечтателю ("Ты в страсти горестной находишь наслажденье")
М. Е. Эйхфельдт ("Ни блеск ума, ни стройность платья")
"Милый мой, сегодня" (отрывок)
Мирская власть ("Когда великое свершалось торжество")
Младенцу ("Дитя, не смею над тобой")
"Мне бой знаком + люблю я звук мечей"
"Мне жаль великия жены"
Мнение И. E. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечес-
твенной...
Мое завещание. Друзьям ("Хочу я завтра умереть")
Моему Аристарху ("Помилуй, трезвый Аристарх")
Мои замечания об русском театре
Мои мысли о Шаховском
"Мой друг, забыты мной следы минувших лет"
"Мой друг, уже три дня"
"Мой пленник вовсе не любезен" (отрывок)
Монастырь на Казбеке ("Высоко над семьею гор")
Монах ("Хочу воспеть, как дух нечистый Ада")
Mon portrait ("Vous me demandez mon portrait")
Мордвинову ("Под хладом старости угрюмо угасал")
Москва была освобождена
Моцарт и Сальери
Моя родословная ("Смеясь жестоко над собратом")
Моя эпитафия ("Здесь Пушкин погребен; он с музой молодою")
Мстислав
Мстительность ("Пчела ужалила медведя в лоб") (Нравоучительные четверос-
тишия, 4)
Муза ("В младенчестве моем она меня любила")
"Мы добрых граждан позабавим" (dubia)
"Мы недавно от печали" (отрывок)
Мы проводили вечер на даче
На А. А. Давыдову ("Иной имел мою Аглаю")
На Александра I ("Воспитанный под барабаном")
На Аракчеева ("Всей России притеснитель")
На Аракчеева ("В столице он + капрал, в Чугуеве + Нерон") (dubia)
На Баболовский дворец ("Прекрасная! пускай восторгом насладится")
Наброски и планы поэм
Наброски к замыслу о Фаусте
Наброски к ненаписанным Подражаниям Корану (отрывок)
Наброски предисловия к "Борису Годунову"
Наброски статьи о русской литературе
На Булгарина ("Не то беда, что ты поляк")
На Великопольского ("Поэт-игрок, о Беверлей-Гораций")
На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году ("Утихла брань
племен; в пределах отдаленных")
На Воронцова ("Певец-Давид был ростом мал")
На Воронцова ("Полу-милорд, полу-купец")
На Воронцова ("Сказали раз царю, что наконец")
На выздоровление Лукулла. Подражание латинскому ("Ты угасал, богач мла-
дой")
На Гнедича ("С тобою в спор я не в ступаю") (dubia)
На гр. А. К. Разумовского ("Ах! боже мой, какую")
"Надеждой сладостной младенчески дыша"
Наденьке ("С тобой приятно уделить") (dubia)
Надинька
"Надо мной в лазури ясной" (отрывок)
На Дондукова-Корсакова ("В Академии наук")
"Надо помянуть, непременно помянуть надо" (коллективное)
Надпись к беседке ("С благоговейною душой")
Надпись к воротам Екатерингофа ("Хвостовым некогда воспетая дыра")
(dubia)
Надпись на стене больницы ("Вот здесь лежит больной студент")
Наездники ("Глубокой ночи на полях")
На женитьбу генерала Н. М. Сипягина ("Убор супружеский пристало")
(dubia)
"На Испанию родную"
"Накажи, святой угодник"
На картинки к "Евгению Онегину" в "Невском альманахе": 1. "Вот перешед
чрез мост Кокушкин"; 2. "Пупок чернеет сквозь рубашку"
_1_29
На Каченовского ("Бессмертною рукой раздавленный зоил")
На Каченовского ("Клеветник без дарованья")
На Каченовского ("Хаврониос! ругатель закоснелый")
На К. Дембровского ("Когда смотрюсь я в зеркала") (dubia)
На кн. А. Н. Голицына ("Вот Хвостовой покровитель")
На Колосову ("Все пленяет нас в Эсфири")
На Ланова ("Бранись, ворчи, болван болванов")
На Надеждина ("В журнал совсем не европейский")
На Надеждина ("Надеясь на мое презренье")
"На небесах печальная луна"
На перевод Илиады ("Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи")
Наперсник ("Твоих признаний, жалоб нежных")
"Наперсница волшебной старины"
"Наперсница моих сердечных дум"
Наполеон на Эльбе (1815) ("Вечерняя заря в пучине догорала")
Наполеон ("Чудесный жребий совершился")
"Напрасно ахнула Европа"
"Напрасно, милый друг, я мыслил утаить"
"Напрасно я бегу к сионским высотам"
На Пучкову ("Зачем кричишь ты, что ты дева")
На Пучкову ("Пучкова, право, не смешна")
"На разность утренних одежд" (отрывок)
На Рыбушкина ("Бывало, прежних лет герой")
Насилу выехать решились из Москвы (отрывок)
Наслажденье ("В неволе скучной увядает")
На статую играющего в бабки ("Юноша трижды шагнул, наклонился, рукой о
колено")
На статую играющего в свайку ("Юноша, полный красы, напряженья, усилия
чуждый")
На Стурдзу ("Вкруг я Стурдзы хожу")
На Стурдзу ("Холоп венчанного солдата")
На трагедию гр. Хвостова, изданную с портретом Колосовой ("Подобный жре-
бий для поэта")
На углу маленькой площади...
На Ф. Н. Глинку ("Наш друг фита, Кутейкин в эполетах")
На Фотия ("Полу-фанатик, полу-плут") (dubia)
"На холмах Грузии лежит ночная мгла"
Начало автобиографии
Начало I песни "Девственницы" ("Я не рожден святыню славословить")
Начало статьи о В. Гюго
"На это скажут мне с улыбкою неверной"
Н. Д. Киселеву ("Ищи в чужом краю здоровья и свободы")
"Не видала ль, девица"
"Не вижу я твоих очей" (отрывок)
Невский альманах на 1830 год
"Недавно бедный музульман"
"Недавно тихим вечерком"
"Недавно я в часы свободы"
"Не даром вы приснились мне" (Подражания Корану, VI)
"Не дай мне бог сойти с ума"
"Недвижный страж дремал на царственном пороге"
Недокончанная картина ("Чья мысль восторгом угадала")
"Не знаю где, но не у нас"
"Ненастный день потух; ненастной ночи мгла"
Ne pas admettre... (Не признавать...)
"Не пой, красавица, при мне"
Непоколебимость ("Познай, светлейший лев, смятения вину") (Нравоучи-
тельные четверостишия, 5)
Нереида ("Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду")
"Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем"
Несчастие Клита ("Внук Тредьяковского Клит гекзаметром песенки пишет") +
"Нет, нет, напрасны ваши пени"
"Нет ни в чем вам благодати"
"Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем"
"Не угрожай ленивцу молодому"
Нимфодоре Семеновой ("Желал бы быть твоим, Семенова, покровом")
Н. Н. ("Примите +Невский Альманах+_"
N. N. В. В. Энгельгардту ("Я ускользнул от Эскулапа")
Новоселье ("Благословляю новоселье")
"[Но вы во мне почтили годы]" (отрывок)
Новые выходки... (Dubia)
Note sur la rйvolution d'Ipsylanti (О восстании Ипси-
ланти)
Note sur Penda-Dйka (Заметка о Пенда-Деке)
"Но ты забудь меня, мой друг" (отрывок)
"Ночной зефир"
Ночь ("Мой голос для тебя и ласковый и томный")
"Ночь светла; в небесном поле" (отрывок)
Ноэль на лейб-гусарский полк ("В конюшнях Левашова")
Нравоучительные четверостишия (коллективное)
"Ну послушайте, дети: жил-был в старые годы" (отрывок)
Няне ("Подруга дней моих суровых")
Об альманахе "Северная Лира"
Об Альфреде Мюссе
Об Андре Шенье
Обвал ("Дробясь о мрачные скалы")
"О бедность! затвердил я наконец"
Об "Истории Пугачевского бунта" (разбор статьи, напечатанной в "Сыне
отечества" в январе 1835 года)
"О боги мирные полей, дубров и гор"
Об обязанностях человека. Сочинение Сильвио Пеллико.
[Обозрение обозрений.]
Общая судьба ("Во ржи был василек прекрасный") (Нравоучительные четверо-
стишия, 9)
Общество московских литераторов
Объяснение
Объяснение по поводу заметки об Илиаде
О вечном мире
О втором томе "Истории русского народа" Полевого
"О вы, которые любили"
О Генеральных штатах
О г-же Сталь и о г. А. М+ Ве.
Ода его сият. гр. Дм. Ив. Хвостову ("Султан ярится. Кровь Эллады")
Ода LVI ("Поредели, побелели")
Ода LVII ("Что же сухо в чаше дно")
О дворянстве
"О дева-роза, я в оковах"
"Один, один остался я"
"Одни стихи ему читала" (отрывок)
"Одна черта руки моей" (отрывок)
О драмах Байрона
О Железной Mаске
"О, жены чистые пророка!" (Подражания Корану, II)
О журнальной критике
О записках Видока
О записках Самсона
Окно ("Недавно темною порою")
О критике (Критика вообще. Крит.<ика> наука)
Олегов щит ("Когда ко граду Константина")
О. Массон ("Ольга, крестница Киприды")
О Мильтоне и Шатобриановом переводе "Потерянного рая"
"О муза пламенной сатиры!"
Она ("Печален ты; признайся, что с тобой?"
"Она мила, твоя подруга" (отрывок)
"Она подарила" (отрывок)
"Она тогда ко мне придет" (dubia)
О народной драме и драме "Марфа Посадница"
О народном воспитании
О народности в литературе
"Он вежлив был в иных прихожих" (отрывок)
"Он далече далече плывет в печальном тумане" (отрывок)
"О +Некрологии генерала от кавалерии Н. Н. Раевского_"
"О нет, мне жизнь не надоела"
"Они твердили: пусть виденья" (Наброски к ненаписанным Подражаниям Кора-
ну, 2) (отрывок)
О ничтожестве литературы русской
"Он между нами жил"
О новейших блюстителях нравственности
О новейших романах
О переводе романа Б. Констана "Адольф"
Опытность ("Кто с минуту переможет")
Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений
О поэзии классической и романтической
О поэтическом слоге
"Опять увенчаны мы славой"
О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова
Опровержение на критики
О прозе
О. С. Пушкиной ("Семейственной любви и нежной дружбы ради")
О публикации Бестужева-Рюмина в "Северной Звезде"
О "Путешествии в Сибирь" Шаппа д'Отроша
"Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений"
О "Разговоре у княгини Халдиной" Фонвизина
"Орлов с Истоминой в постеле"
Орлову ("О ты, который сочетал")
О романах Вальтера Скотта
О "Ромео и Джюльете" Шекспира
О Сальери
Осгар ("По камням гробовым, в туманах полуночи")
Осеннее утро ("Поднялся шум; свирелью полевой")
Осень (Отрывок) ("Октябрь уж наступил + уж роща отряхает")
"Оставь, о Лезбия, лампаду!" (отрывок)
О статьях кн. Вяземского
"О сколько нам открытий чудных" (отрывок)
О стихотворении "Демон"
О Татищеве (dubia)
Ответ ("Я вас узнал, о мой оракул")
Ответ А. И. Готовцевой ("И недоверчиво и жадно")
Ответ анониму ("О, кто бы ни был ты, чье ласковое пенье")
Ответ Катенину ("Напрасно, пламенный поэт")
Ответ Ф. Т***. ("Нет, не черкешенка она")
"От всенощной вечор идя домой"
"От западных морей до самых врат восточных"
"От меня вечор Леила"
"От многоречия отрекшись добровольно"
О трагедии (Изо всех родов сочинений)
О трагедии Олина "Корсер"
Отрок ("Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря")
Отрывок (Не смотря на.......)
Отрывок из воспоминаний о Дельвиге
Отрывок из литературных летописей
Отрывок из письма к Д.
Отрывок ("Не розу Пафосскую")
Отрывки из писем, мысли и замечания
Отрывки и наброски (проза)
Отрывки стихотворений 1817 + 1826 гг.
"Отцы пустынники и жены непорочны"
От этих знатных господ (отрывок)
О французской революции
О французской словесности
"Охотник до журнальной драки"
Очерк истории Украины
Паж или пятнадцатый год ("Пятнадцать лет мне скоро минет")
П. А. О***. (Осиповой) ("Быть может, уж недолго мне")
Папесса Иоанна (набросок поэмы)
Певец ("Слыхали ль вы за рощей глас ночной")
Певец ( " Слыхали ль вы за рощей глас ночной " )
Перевод из К. Бонжура (отрывок)
"Перед гробницею святой"
Переписка 1815+1821 гг.
Переписка 1822 г.
Переписка 1823 г.
Переписка 1824 г.
Переписка 1825 г.
Переписка 1826 г.
Переписка 1827 г.
Переписка 1828 г.
Переписка 1829 г.
Переписка 1830 г.
Переписка 1831 г.
Переписка 1832 г.
Переписка 1833 г.
Переписка 1834 г.
Переписка 1835 г.
Переписка 1836 г.
Переписка 1837 г.
Переписка dubia (1820+1825)
Переписка dubia (1834+1837)
Песни западных славян
Песни о Стеньке Разине
Песнь о вещем Олеге ("Как ныне сбирается вещий Олег")
"Песнь о полку Игореве"
Песня о Георгие Черном ("Не два волка в овраге грызутся") (Песни запад-
ных славян, 11)
Пиковая дама
Пир во время чумы
Пир Петра Первого ("Над Невою резво вьются")
Пирующие студенты ("Друзья! досужный час настал")
Писатели, известные у нас под именем аристократов...
"Писать я не умею" (коллективное)
Письмо к издателю
Письмо к издателю "Литературной газеты"
Письмо к издателю "Литературных прибавлений к +Русскому инвалиду_"
Письмо к издателю "Московского Вестника"
Письмо к издателю "Сына Отечества"
Письмо к издателям "Северных Цветов на 1829 год" о стихотворении "Старая
быль"
Письмо к Лиде ("Лишь благосклонный мрак раскинет")
План записок
План истории русской литературы
План статьи о правах писателя
План статьи о русских песнях
План статьи о цивилизации
Планы ненаписанных произведений
Платоническая любовь ("Я знаю, Лидинька, мой друг")
Плетневу ("Ты мне советуешь, Плетнев любезный")
Плетневу ("Ты хочешь, мой [наперсник строгой]")
Повести Белкина
Повесть из римской жизни
"Погасло дневное светило"
Погреб ("О сжальтесь надо мною")
"Под каким созвездием"
"Под небом голубым страны своей родной"
Подражание арабскому ("Отрок милый, отрок нежный")
Подражание италиянскому ("Как с древа сорвался предатель-ученик")
Подражания Корану
"Подъезжая под Ижоры"
"Поедем, я готов; куда бы вы, друзья"
"Пожарский, Минин, Гермоген"
"Позволь душе моей открыться пред тобою"
"[Пока в нас сердце замирает]" (отрывок)
"Пока супруг тебя, красавицу младую"
"Покойник, автор сухощавый"
Полководец ("У русского царя в чертогах есть палата")
Полтава
"Полюбуйтесь же вы, дети"
"Пора, мой друг, пора! [покоя] сердце просит"
Портрет ("Вот карапузик наш, монах")
Портрет ("С своей пылающей душой")
Послание В. Л. Пушкину ("Скажи, Парнасский мой отец")
Послание Дельвигу ("Прими сей череп, Дельвиг, он")
Послание к А. И. Тургеневу ("В себе все блага заключая") (отрывок)
Послание к Великопольскому, сочинителю "Сатиры на игроков" ("Так элеги-
ческую лиру")
Послание к Галичу ("Где ты, ленивец мой")
Послание к кн. Горчакову ("Питомец мод, большого света друг")
Послание к Л. Пушкину "[Что же? будет] ли вино"
Послание к Юдину ("Ты хочешь, милый друг, узнать")
Послание Лиде ("Тебе, наперсница Венеры")
Послание цензору ("Угрюмый сторож Муз, гонитель давний мой")
Последний из свойственников Иоанны д'Арк
Послесловие к "Долине Ажитугай"
"Послушай, дедушка, мне каждый раз" (отрывок)
Похоронная песня Иакинфа Маглановича ("С богом, в дальнюю дорогу") (Пес-
ни западных славян, 7)
Поэма о гетеристах
Поэт ("Пока не требует поэта")
Поэт и толпа ("Поэт по лире вдохновенной")
Поэту ("Поэт! не дорожи любовию народной")
Предисловие к запискам Н. А. Дуровой
"Пред испанкой благородной"
Предчувствие ("Снова тучи надо мною")
"Презрев и голос ? укоризны"
Прелестнице ("К чему нескромным сим убором")
Presque toutes les rйligions... (Почти все религии...)
"Придет ужасный час"
Признание ("Я вас люблю, + хоть я бешусь")
Приложения к переписке 1828+1831 гг.
Приложения к переписке 1832+1834 гг.
Приложения к переписке 1835+1837 гг.
Приметы ("Старайся наблюдать различные приметы")
Приметы ("Я ехал к вам: живые сны")
Примечание о памятнике князю Пожарскому и гражданину Минину
Примечания к "Цыганам"
"Примите новую тетрадь"
Принцу Оранскому ("Довольно битвы мчался гром")
Причинами, замедлившими ход нашей словесности...
"Приют любви, он вечно полн" (отрывок)
Приятелю ("Не притворяйся, милый друг")
Приятелям ("Враги мои, покамест я ни слова")
Пробуждение ("Мечты, мечты")
Пробуждение ("Мечты, мечты")
Программа автобиографии
Прозаик и поэт "О чем, прозаик, ты хлопочешь?"
Прозерпина ("Плещут волны Флегетона")
Prologue ("Я посетил твою могилу") (план ненаписанного стихотворения)
Пророк ("Духовной жаждою томим")
Про себя ("Великим быть желаю") (dubia)
"[Проснулся я:][последний сон]" (отрывок)
"Простите, верные дубравы!"
"Простишь ли мне ревнивые мечты"
Прощание ("В последний раз твой образ милый")
Птичка ("В чужбине свято наблюдаю")
"Пускай увенчанный любовью красоты"
Путешествие в Арзрум
Путешествие В. Л. П. Путешествие N. N. в Париж и Лондон, писанное за три
дни до путешествия
Путешествие из Москвы в Петербург беловая редакция
Путешествие из Москвы в Петербург черновая редакция
"Путешествие к св. местам" А. Н. Муравьева
Путешествия (Отрывок из письма к Д.)
"Quand au front du convive, au beau sein de Dйlie" +
Равновесие ("О мирный селянин! В твоем жилище нет") (Нравоучительные че-
тверостишия, 1)
Разговор книгопродавца с поэтом ("Стишки для вас одна забава")
Разговор о критике
Разговор Фотия с гр. Орловой ("Внимай, что я тебе вещаю") (dubia)
"Раззевавшись от обедни"
Разлука ("В последний раз, в сени уединенья")
Разлука ("Когда пробил последний счастью час")
Рассудок и любовь ("Младой Дафнис, гоняясь за Доридой")
"Расходились по поганскому граду" (dubia)
Редакционные заметки, связанные с изданием "Современника"
"Редеет облаков летучая гряда"
Рефутация г-на Беранжера ("Ты помнишь ли, ах, ваше благородье")
Рифма ("Эхо, бессонная нимфа, скиталась по брегу Пенея")
"Рифма + звучная подруга"
Родословная моего героя (Отрывок из сатирической поэмы) ("Начнем ab ovo:
мой Езерский")
Родриг ("Чудный сон мне бог послал")
Роза ("Где наша роза")
Роза ( " Где наша роза " )
Роман в письмах
Роман на Кавказских водах
Романс ("Под вечер, осенью ненастной")
Рославлев
Российская Академия
"Румяный критик мой, насмешник толстопузый"
Русалка
Русалка ("Над озером, в глухих дубровах")
Руслан и Людмила
Русская девушка и черкес
Русский Пелам
Русскому Геснеру ("Куда ты холоден и сух")
Сапожник. (Притча) ("Картину раз высматривал сапожник")
Сафо ("Счастливый юноша, ты всем меня пленил")
"Сват Иван, как пить мы станем"
"Свободы сеятель пустынный"
"Сводня грустно за столом"
"Сегодня бал у Сатаны"
"Сегодня я по утру дома"
"Сей белокаменный фонтан" (отрывок)
Сестра и братья ("Два дубочка выростали рядом") (Песни западных славян,
14)
Сила и слабость ("Орел бьет сокола, а сокол бьет гусей") (Нравоучи-
тельные четверостишия, 6)
"Символы верности любя" (отрывок)
"Сиятельный Аристофан" (отрывок)
"Скажи, какие заклинанья" (Наброски к замыслу о Фаусте, I)
Скажи, какой судьбой друг другу мы попались?
"Скажи мне, Ночь, зачем твой тихой мрак" (отрывок)
"[Скажи] + не я ль тебя заметил" (отрывок)
Сказка о золотом петушке
Сказка о медведихе
Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях
Сказка о попе и о работнике его Балде
Сказка о рыбаке и рыбке
Сказка о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гви-
доне Салтановиче и прекрасной царевне Лебеди
Сказки. Noлl. ("Ура! в Россию скачет")
Скупой рыцарь
"Слаб и робок человек" (Наброски к ненаписанным Подражаниям Корану, 1)
(отрывок)
Слеза ("Вчера за чашей пуншевою")
Словарь о святых, прославленных в российской церкви, и о некоторых спод-
вижниках благочестия местно-чтимых
"[Словесность русская больна]"
Слово милой ("Я Лилу слушал у клавира")
"Смеетесь вы, что девой бойкой" (отрывок)
"Смутясь, нахмурился пророк" (Подражания Корану, III)
Сновидение ("Недавно, обольщен прелестным сновиденьем")
Собрание насекомых ("Мое собранье насекомых")
+Собрание насекомых_, стихотворение А. С. Пушкина
Собрание сочинений Георгия Кониского, архиепископа Белорусского, изд.
протоиереем Иоанном Григоровичем.
Совет ("Поверь: когда слепней и комаров")
Сожженное письмо ("Прощай, письмо любви! прощай: она велела")
Соловей ("Соловей мой, соловей") (Песни западных славян, 10)
Соловей и кукушка ("В лесах, во мраке ночи праздной")
Соловей и роза ("В безмолвии садов, весной, во мгле ночей")
Сонет ("Суровый Дант не презирал сонета")
Сон (отрывок) ("Пускай Поэт с кадильницей наемной")
Сочинения и переводы в стихах Павла Катенина
"С перегородкою коморки" (отрывок)
С португальского ("Там звезда зари взошла")
Справедливость пословицы ("Одна свеча избу лишь слабо освещала") (Нраво-
учительные четверостишия, 3)
Сравнение ("Не хочешь ли узнать, моя драгая,")
Сраженный рыцарь ("Последним сияньем за лесом горя")
Stabilitй + premiиre condition... (Устойчивость + пер-
вое условие...)
"Стамбул гяуры нынче славят"
Stances ("Avez-vous vu la tendre rose")
Старик ("Уж я не тот любовник страстный")
Стансы ("В надежде славы и добра")
Стансы (из Вольтера) ("Ты мне велишь пылать душою")
Стансы Толстому ("Философ ранний, ты бежишь")
Станционный смотритель (Повести Белкина)
Старик (из Марота) ("Уж я не тот Философ страстный")
Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы ("Мне не спится, нет огня")
Стихотворения 1813 г.
Стихотворения 1814 г.
Стихотворения 1815 г.
Стихотворения 1816 г.
Стихотворения 1817 г.
Стихотворения неизвестных годов и отрывки
Стихотворения 1817 г.
Стихотворения 1817 + апрель 1820 г.
Стихотворения 1818 г.
Стихотворения 1819 г.
Стихотворения 1820 г.
Стихотворения 1821 г.
Стихотворения 1822 г.
Стихотворения 1823 г.
Стихотворения 1824 г.
Стихотворения 1825 г.
Стихотворения 1817 + 1825
Стихотворения 1826 г.
Стихотворения 1827 г.
Стихотворения 1828 г.
Стихотворения 1829 г.
Стихотворения 1830 г.
Стихотворения 1831 г.
Стихотворения 1832 г.
Стихотворения 1833 г.
Стихотворения 1834 г.
Стихотворения 1835 г.
Стихотворения 1836 г.
Стихотворения Евгения Баратынского 1827 г.
С тобой мне вновь считаться довелось...
"С тобою древле, о всесильный" (Подражания Корану, IV)
"Сто лет минуло, как тевтон"
"Стою печален на кладбище"
Странник ("Однажды странствуя среди долины дикой")
"Страшно и скучно"
" строгий свет" (отрывок)
"Стрекотунья белобока"
Сцена из Фауста ("Мне скучно, бес")
Сцены из рыцарских времен
"Счастлив ты в прелестных дурах"
Table-Talk
Таврида
"Тадарашка в вас влюблен"
Тазит
"Так <нрзб.> слезами" (отрывок)
"Так старый хрыч, цыган Илья" (отрывок)
Талисман ("Там, где море вечно плещет")
"Там громкой славою" (коллективное)
"Там на брегу, где дремлет лес священный"
"Там у леска, за ближнею долиной"
"Твое соседство нам опасно"
"Твои догадки + сущий вздор"
Твой и мой ("Бог весть, за что философы, пииты")
"Тебя зову на томной лире" (отрывок)
Телега жизни ("Хоть тяжело под час в ней бремя"
Тень Фон-Визина ("В раю, за грустным Ахероном")
"Т + прав, когда так верно вас"
"Теснится средь толпы еврей сребролюбивый" (отрывок)
"Tien et mien, + dit Lafontain"
"Тимковский царствовал + и все твердили вслух"
"То было вскоре после боя"
Товарищам ("Промчались годы заточенья")
To Dawe, Esq. ("Зачем твой дивный карандаш")
" .... Толпа глухая" (отрывок)
"Тому [одно, одно] мгновенье" (отрывок)
"Торгуя совестью пред бледной нищетою" (Подражания Корану, VIII)
Торжество Вакха ("Откуда чудный шум, неистовые клики")
"Торжество дружбы или оправданный Александр Анфимович Орлов"
"Тошней идиллии и холодней чем ода"
"Три повести" H. Павлова
Труд ("Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний")
"Трудясь над образом прелестной Ушаковой" (отрывок)
"Туманский ?, Фебу и Фемиде"
Тургеневу ("Тургенев, верный покровитель")
Туча ("Последняя туча рассеянной бури")
"Ты вновь со мною, наслажденье" ("Таврида", I)
"Ты вянешь и молчишь; печаль тебя снедает"
Ты и вы ("Пустое вы сердечным ты"
"Ты мне велишь открыться пред тобою" (отрывок)
"Ты просвещением свой разум осветил"
"Увы! за чем она блистает"
"[Увы! язык любви болтливый]"
"Угрюмых тройка есть певцов"
Уединение ("Блажен, кто в отдаленной сени")
"Узнают коней ретивых"
Узник ("Сижу за решеткой в темнице сырой")
"У Кларисы денег мало"
"Улыбка уст, улыбка взоров" (отрывок)
"Умолкну скоро я!.. Но если в день печали"
"Уродился я, бедный недоносок"
Усы. Философическая ода ("Глаза скосив на ус кудрявый")
Утопленник ("Прибежали в избу дети")
"Участь моя решена. Я женюсь"
Фавн и Пастушка. Картины ("С пятнадцатой весною")
Фазиль-Хану ("Благословен твой подвиг новый")
Феодор и Елена (Песни зап. славян, 4)
Фиал Анакреона ("Когда на поклоненье")
Ф. Н. Глинке ("Когда средь оргий жизни шумной")
Фонтану Бахчисарайского дворца ("Фонтан любви, фонтан живой!")
Фракийские элегии. Стихотворения Виктора Теплякова. 1836.
Французская Академия
"Французских рифмачей суровый судия"
"Хоть впрочем он поэт изрядный"
"Хотя стишки на именины"
"Храни меня, мой талисман"
Христос воскрес ("Христос воскрес, моя Ревекка!")
Художнику ("Грустен и весел вхожу, ваятель, в твою мастерскую")
"Царей потомок Меценат"
Царское Село ("Хранитель милых чувств и прошлых наслаждений")
Царскосельская статуя ("Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила") +
Царь Никита и сорок его дочерей ("Царь Никита жил когда-то")
"Царь увидел пред собой"
Цветок ("Цветок засохший, безуханный")
"Цветы последние милей"
Циклоп ("Язык и ум теряя разом")
Цыганы (поэма)
Цыганы ("Над лесистыми брегами")
Часто думал я
Чедаеву ("В стране, где я забыл тревоги прежних лет")
Чедаеву ("К чему холодные сомненья?"
"Чем чаще празднует лицей"
Через неделю буду в Париже непременно
Черная шаль ("Гляжу, как безумный, на черную шаль")
[Чиновник и поэт] ("Куда вы? за город конечно")
"Что белеется на горе зеленой"
"Что в имени тебе моем"
"Что с тобой, скажи мне, братец?"
"Что-то грезит Баратынский" (отрывок)
"Чугун кагульский, ты священ"
"Чу, пушки грянули! крылатых кораблей"
Шишкову ("Шалун, увенчанный Эратой и Венерой")
"Шляпа с розами" (отрывок)
"Шумит кустарник... на утес"
Щербинину ("Житье тому, мой милый друг")
Эвлега ("Вдали ты зришь утес уединенный")
Экспромпт на Агареву ("В молчаньи пред тобой сижу")
Элегия ("Безумных лет угасшее веселье")
Элегия ("Воспоминаньем упоенный")
Элегия на смерть Анны Львовны ("Ох, тетинька! ох, Анна Львовна") (колле-
ктивное)
Элегия ("Опять я ваш, о юные друзья")
Элегия ("Счастлив, кто в страсти сам себе")
Элегия ("Я видел смерть; она в молчаньи села")
Элегия ("Я думал, что любовь погасла навсегда")
"Эллеферия, пред тобой"
Эпиграмма ("Арист нам обещал трагедию такую")
Эпиграмма ("Журналами обиженный жестоко")
Эпиграмма (Из Антологии) ("Лук звенит, стрела трепещет")
Эпиграмма ("Лечись + иль быть тебе Панглосом")
Эпиграмма ("Мальчишка Фебу гимн поднес")
Эпиграмма (На А. А. Давыдову) ("Оставя честь судьбе на произвол")
Эпиграмма (На гр. Ф. И. Толстого) ("В жизни мрачной и презренной")
Эпиграмма (На Карамзина) ("Послушайте, я сказку вам начну")
Эпиграмма на смерть стихотворца ("Покойник Клит в раю не будет")
Эпиграмма на Шаликова ("Князь Шаликов, газетчик наш печальный") (коллек-
тивное)
Эпиграмма ("Не то беда, Авдей Флюгарин")
Эпиграмма (подражание французскому) ("Супругою твоей я так пленился")
Эпиграмма ("Седой Свистов! ты царствовал со славой")
Эпиграмма ("+Скажи, что нового._ + Ни слова.")
Эпиграмма ("Там, где древний Кочерговский")
Эпитафия младенцу кн. Н. С. Волконскому ("В сиянии и в радостном покое")
Эхо ("Ревет ли зверь в лесу глухом")
"Юноша! скромно пируй и шумную Вакхову влагу"
"Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила"
"Юрий Милославский, или русские в 1612 году."
Юрьеву ("Здорово, Юрьев, имянинник")
Юрьеву ("Любимец ветреных Лаис")
"Я был свидетелем златой твоей весны"
"Я вас любил: любовь еще, быть может"
"Я видел Азии бесплодные пределы"
"Я возмужал [среди] печальных бурь"
"Я думал, сердце позабыло"
"Я здесь, Инезилья"
"Я знаю край: там на брега"
"[Я клялся на свободной лире?]" (отрывок)
"Я не люблю твоей Корины"
Янко Марнавич ("Что в разъездах бей Янко Марнавич") (Песни западных сла-
вян, 2)
Яныш королевич ("Полюбил королевич Янош") (Песни западных славян, 15)
"Я памятник себе воздвиг нерукотоворный"
"Я пережил свои желанья"
"Я сам в себе уверен"
СТИХОТВОРЕНИЯ 1813
К НАТАЛЬЕ.
Pourquoi craindrais-j'e de ie dire?
C'est Margot qui fixe mon goъt.
Так и мне узнать случилось,
Что за птица Купидон;
Сердце страстное пленилось;
Признаюсь - и я влюблен!
Пролетело счастья время,
Как, любви не зная бремя,
Я живал да попевал,
Как в театре и на балах,
На гуляньях иль в воксалах
Легким зефиром летал;
Как, смеясь во зло Амуру,
Я писал карикатуру
На любезный женской пол;
Но напрасно я смеялся,
Наконец и сам попался,
Сам, увы! с ума сошел.
Смехи, вольность - вс° под лавку
Из Катонов я в отставку,
И теперь я - Селадон!
Миловидной жрицы Тальи
Видел прелести Натальи,
И уж в сердце - Купидон!
Так, Наталья! признаюся,
Я тобою полонен,
В первый раз еще, стыжуся,
В женски прелести влюблен.
Целый день, как ни верчуся
Лишь тобою занят я;
Ночь придет - и лишь тебя
Вижу я в пустом мечтаньи,
Вижу, в легком одеяньи
Будто милая со мной;
Робко, сладостно дыханье,
Белой груди колебанье,
Снег затмивший белизной,
И полуотверсты очи,
Скромный мрак безмолвной ночи -
Дух в восторг приводят мой!..
Я один в беседке с нею,
Вижу... девственну лилею,
Трепещу, томлюсь, немею...
И проснулся... вижу мрак
Вкруг постели одинокой!
Испускаю вздох глубокой,
Сон ленивый, томноокой
Отлетает на крылах.
Страсть сильнее становится
И, любовью утомясь,
Я слабею всякой час.
Вс° к чему-то ум стремится,
А к чему? - никто из нас
Дамам в слух того не скажет,
А уж так и сяк размажет.
Я - по-свойски объяснюсь.
Все любовники желают
И того, чего не знают;
Это свойство их - дивлюсь!
Завернувшись балахоном,
С хватской шапкой на бекрень
Я желал бы Филимоном
Под вечер, как всюду тень,
Взяв Анюты нежну руку,
Изъяснять любовну муку,
Говорить: она моя!
Я желал бы, чтоб Назорой
Ты старалася меня
Удержать умильным взором.
Иль седым Опекуном
Легкой, миленькой Розины,
Старым пасынком судьбины,
В епанче и с париком,
Дерзкой пламенной рукою
Белоснежну, полну грудь...
Я желал бы... да ногою
Моря не перешагнуть.
И, хоть по уши влюбленный,
Но с тобою разлученный,
Всей надежды я лишен.
Но, Наталья! ты не знаешь
Кто твой нежный Селадон,
Ты еще не понимаешь,
Отчего не смеет он
И надеяться? - Наталья!
Выслушай еще меня:
Не владетель я Сераля,
Не арап, не турок я.
За учтивого китайца,
Грубого американца
Почитать меня нельзя,
Не представь и немчурою,
С колпаком на волосах,
С кружкой, пивом налитою,
И с цыгаркою в зубах.
Не представь кавалергарда
В каске, с длинным палашом.
Не люблю я бранный гром:
Шпага, сабля, алебарда
Не тягчат моей руки
За Адамовы грехи.
- Кто же ты, болтун влюбленный?
Взглянь на стены возвышенны,
Где безмолвья вечный мрак;
Взглянь на окны загражденны,
На лампады там зажженны...
Знай, Наталья! - я... монах!
МОНАХ.
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ.
СВЯТОЙ МОНАХ, ГРЕХОПАДЕНИЕ, ЮБКА.
Хочу воспеть, как дух нечистый Ада
Оседлан был брадатым стариком;
Как овладел он черным клобуком,
Как он втолкнул Монаха грешных в стадо.
Певец любви, фернейской старичок,
К тебе, Вольтер, я ныне обращаюсь.
Куда, скажи, девался твой смычок,
Которым я в Жан д'Арке восхищаюсь,
Где кисть твоя, скажи, ужели ввек
Их ни один не найдет человек?
Вольтер! Султан французского Парнасса,
Я не хочу седлать коня Пегаса,
Я не хочу из муз наделать дам,
Но дай лишь мне твою златую лиру,
Я буду с ней всему известен миру.
Ты хмуришься и говоришь: не дам.
А ты поэт, проклятый Аполлоном,
Испачкавший простенки кабаков,
Под Геликон упавший в грязь с Вильоном
Не можешь ли ты мне помочь, Барков?
С усмешкою даешь ты мне скрыпицу,
Сулишь вино и музу пол-девицу:
"Последуй лишь примеру моему". -
Нет, нет, Барков! скрыпицы не возьму,
Я стану петь, что в голову придется,
Пусть как-нибудь стих за стихом польется.
Не в далеке от тех прекрасных мест,
Где дерзостный восстал Иван-великой,
На голове златой носящий крест,
В глуши лесов, в пустыне мрачной, дикой,
Был монастырь; в глухих его стенах
Под старость лет один седой Монах
Святым житьем, молитвами спасался
И дней к концу спокойно приближался.
Наш труженик не слишком был богат,
За пышность он не мог попасться в ад.
Имел кота, имел псалтирь и четки,
Клобук, стихарь да штоф зеленой водки.
Взошедши в дом, где мирно жил Монах,
Не золота увидели б вы горы,
Не мрамор там прельстил бы ваши взоры
Там не висел Рафаель на стенах.
Увидели б вы стул об трех ногах,
Да в уголку скамейка в пол-аршина,
На коей спал и завтракал Монах.
Там пуховик над лавкой не вздувался.
Хотя монах, он в пухе не валялся
Меж двух простынь на мягких тюфяках.
Весь круглый год святой отец постился,
Весь божий день он в кельи провождал,
"Помилуй мя" в полголоса читал,
Ел плотно, спал и всякой час молился.
А ты, Монах, мятежный езуит!
Красней теперь, коль ты краснеть умеешь,
Коль совести хоть капельку имеешь;
Красней и ты, богатый Кармелит,
И ты стыдись, Печерской Лавры житель,
Сердец и душ смиренный повелитель...
Но, лира! стой! - Далеко занесло
Уже меня противу рясок рвенье;
Бесить попов не наше ремесло.
Панкратий жил счастлив в уединеньи,
Надеялся увидеть вскоре рай,
Но ни один земли безвестный край
Защитить нас от дьявола не может. -
И в тех местах, где черный сатана
Под стражею от злости когти гложет,
Узнали вдруг, что разгорожена
К монастырям свободная дорога.
И вдруг толпой все черти поднялись,
По воздуху на крыльях понеслись -
Иной в Париж к плешивым Картезианцам
С копейками, с червонцами полез,
Тот в Ватикан к брюхатым италианцам
Бургонского и макарони нес;
Тот девкою с прелатом повалился,
Тот молодцом к монашенкам пустился.
И слышал я, что будто старый поп,
Одной ногой уже вступивший в гроб,
Двух молодых венчал перед налоем.
Чорт прибежал Амуров с целым роем,
И вдруг дьячок на крылосе всхрапел,
Поп замолчал - на девицу глядел,
А девица на дьякона глядела.
У жениха кровь сильно закипела,
А бес всех их к себе же в ад повел.
Уж темна ночь на небеса всходила,
Уж в городах утих вседневный шум,
Луна в окно Монаха осветила. -
В молитвенник весь устремивший ум,
Панкратий наш Николы пред иконой
Со вздохами земные клал поклоны. -
Пришел Молок (так дьявола зовут),
Панкратия под черной ряской скрылся.
Святой Монах молился уж, молился,
Вздыхал, вздыхал, а дьявол тут как тут.
Бьет час, Молок не хочет отцепиться,
Бьет два, бьет три - нечистый вс° сидит.
"Уж будешь мой",- он сам с собой ворчит.
А наш старик уж перестал креститься,
На лавку сел, потер глаза, зевнул,
С молитвою три раза протянулся,
Зевнул опять, и... чуть-чуть не заснул.
Однако ж нет! Панкратий вдруг проснулся,
И снова бес Монаха соблазнять,
Чтоб усыпить, Боброва стал читать.
Монах скучал, Монах тому дивился.
Век не зевал, как богу он молился.
Но - нет уж сил, кресты, псалтирь, слова, -
Вс° позабыл; седая голова,
Как яблоко, по груди покатилась,
Со лбу рука в колени опустилась,
Молитвенник упал из рук под стол,
Святой вздремал, всхрапел, как старый вол.
Несчастный! спи... Панкратий вдруг проснулся
Взад и вперед со страхом оглянулся,
Перекрестясь с постели он встает,
Глядит вокруг - светильня нагорела;
Чуть слабый свет вокруг себя лиет;
Что-то в углу как будто забелело.
Монах идет - что ж? юбку видит он.
"Что вижу я!... иль это только сон? -
Вскричал Монах, остолбенев, бледнея. -
Как! это что?..." и, продолжать не смея,
Как вкопаный, пред белой юбкой стал,
Молчал, краснел, смущался, трепетал.
Огню любви единственна преграда,
Любовника сладчайшая награда
И прелестей единственный покров,
О юбка! речь к тебе я обращаю,
Строки сии тебе я посвящаю,
Одушеви перо мое, любовь!
Люблю тебя, о юбка дорогая,
Когда меня под вечер ожидая,
Наталья, сняв парчовый сарафан,
Тобою лишь окружит тонкий стан.
Что может быть тогда тебя милее?
И ты, виясь вокруг прекрасных ног,
Струи ручьев прозрачнее, светлее,
Касаешься тех мест, где юный бог
Покоится меж розой и лилеей.
Иль, как Филон, за Хлоей побежав,
Прижать ее в объятия стремится,
Зеленый куст тебя вдруг удержав...
Она должна, стыдясь, остановиться.
Но поздно вс°, Филон, ее догнав,
С ней на траву душистую валится
И пламенна, дрожащая рука
Счастливого любовью пастуха
Тебя за край тихонько поднимает.
Она ему взор томный осклабляет,
И он... но нет; не смею продолжать.
Я трепещу, и сердце сильно бьется,
И, может быть, читатели, как знать?
И ваша кровь с стремленьем страсти льется.
Но наш Монах о юбке рассуждал
Не так, как я (я молод, не пострижен
И счастием нимало не обижен).
Он не был рад, что юбку увидал,
И в тот же час смекнул и догадался,
Что в когти он нечистого попался.
ПЕСНЬ ВТОРАЯ.
ГОРЬКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ, СОН, СПАСИТЕЛЬНАЯ МЫСЛЬ.
Покаместь ночь еще не удалилась,
Покаместь свет лила еще луна,
То юбка вс° еще была видна.
Как скоро ж твердь зарею осветилась,
От взоров вдруг сокрылася она.
А наш Монах, увы, лишен покоя.
Уж он не спит, не гладит он кота,
Не помнит он церковного налоя,
Со всех сторон Панкратию беда.
"Как, - мыслит он, - когда и собачонки
В монастыре и духа нет моем,
Когда здесь ввек не видывал юбчонки,
Кто мог ее принесть ко мне же в дом?
Уж мнится мне... прости, владыко, в том!
Уж нет ли здесь... страшусь сказать... девчонки".
Монах краснел и, делать что, не знал.
Во всех углах, под лавками искал.
Вс° тщетно, нет, ни с чем старик остался,
Зато весь день, как бледна тень, таскался,
Не ел, не пил, покойно и не спал.
Проходит день, и вечер наступая
Зажег везде лампады и свечи.
Уже Монах, с главы клобук снимая,
Ложился спать. - Но только что лучи
Луна с небес в окно его пустила
И юбку вдруг на лавке осветила,
Зажмурился встревоженный Монах
И, чтоб не впасть кой-как во искушенье,
Хотел уже на век лишиться зренья,
Лишь только бы на юбку не смотреть.
Старик кряхтя на бок перевернулся
И в простыню тепленько завернулся,
Сомкнул глаза, заснул и стал храпеть.
Тот час Молок вдруг в муху превратился
И полетел жужжать вокруг него.
Летал, летал, по комнате кружился
И на нос сел монаха моего.
Панкратья вновь он соблазнять пустил.
Монах храпит и чудный видит сон.
Казалося ему, что средь долины,
Между цветов, стоит под миртом он,
Вокруг него Сатиров, Фавнов сонм.
Иной смеясь льет в кубок пенны вины;
Зеленый плющ на черных волосах,
И виноград на голове висящий,
И легкий фирз, у ног его лежащий, -
Вс° говорит, что вечно-юный Вакх,
Веселья бог, сатира покровитель.
Другой, надув пастушечью свирель,
Поет любовь, и сердца повелитель
Одушевлял его веселу трель.
Под липами там пляшут хороводом
Толпы детей и юношей, и дев.
А далее, ветвей под темным сводом,
В густой тени развесистых дерев,
На ложе роз, любовью распаленны,
Чуть-чуть дыша, весельем истощенны,
Средь радостей и сладостных прохлад,
Обнявшися любовники лежат.
Монах на вс° взирал смятенным оком
То на стакан он взоры обращал,
То на девиц глядел чернец со вздохом,
Плешивый лоб с досадою чесал -
Стоя, как пень, и рот в сажень разинув.
И вдруг, в душе почувствовав кураж
И на бекрень взъярясь клобук надвину:.
В зеленый лес, как бело-усый паж,
Как легкий конь, за девкою погнался.
Быстрей орла, быстрее звука лир
Прелестница летела, как зефир.
Но наш Монах Эол пред ней казался,
Без отдыха за новой Дафной гнался.
"Не дам, - ворчал, - я промаха в кольцо".
Но леший вдруг, мелькнув из-за кусточка,
Панкратья хвать юбчонкою в лицо.
И вдруг исчез приятный вид лесочка.
Ручья, холмов и Нимф не видит он,
Уж Фавнов нет, вспорхнул и Купидон,
И нет следа красоточки прелестной.
Монах один в степи глухой, безвестной,
Нахмуря взор; темнеет небосклон,
Вдруг грянул гром, монаха поражает -
Панкратий: "Ах!...", и вдруг проснулся он.
Смущенный взор он всюду обращает:
На небесах, как яхонты, горя,
Уже восток румянила заря.
И юбки нет. - Панкратий встал, умылся
И, помолясь, он плакать сильно стал,
Сел под окно и горько горевал.
"Ах! - думал он, - почто ты прогневился?
Чем виноват, владыко, пред тобой?
Как грешником, вертит нечистый мной.
Хочу не спать, хочу тебе молиться,
Возьму псалтирь, а тут и юбку вдруг.
Хочу вздремать и ночью сном забыться,
Что ж снится мне? смущается мой дух.
Услышь мое усердное моленье,
Не дай мне впасть, господь, во искушенье!"
Услышал бог молитвы старика,
И ум его в минуту просветился.
Из бедного седого простяка
Панкратий вдруг в Невтоны претворился.
Обдумывал, смотрел, сличал, смекнул
И в радости свой опрокинул стул.
И, как мудрец, кем Сиракуз спасался,
По улице бежавший бос и гол,
Открытием своим он восхищался
И громко всем кричал: "нашел! нашел!"
"Ну! - думал он, - от бесов и юбчонки
Избавлюсь я - и милые девчонки
Уже меня во сне не соблазнят.
Я заживу опять монах монахом,
Я стану ждать последний час со страхом
И с верою, и вс° пойдет на лад".
Так мыслил он - и очень ошибался.
Могущий Рок, вселенной Господин,
Панкратием, как куклой, забавлялся.
Монах водой наполнил свой кувшин,
Забормотал над ним слова молитвы
И был готов на грозны ада битвы.
Ждет юбки он - с своей же стороны
Нечистый дух весь день был на работе
И весь в жару, в грязи, в пыли и поте
Предупредить спешил восход луны.
ПЕСНЬ ТРЕТИЯ.
ПОЙМАННЫЙ БЕС.
Ах, отчего мне дивная природа
Корреджио искусства не дала?
Тогда б в число Парнасского народа
Лихая страсть меня не занесла.
Чернилами я не марал бы пальцы,
Не засорял бумагою чердак,
И за бюро, как девица за пяльцы,
Стихи писать не сел бы я никак.
Я кисти б взял бестрепетной рукою
И, выпив вмиг шампанского стакан,
Трудиться б стал я с жаркой головою,
Как Цициан иль пламенный Албан.
Представил бы все прелести Натальи,
На полну грудь спустил бы прядь волос,
Вкруг головы венок душистых роз,
Вкруг милых ног одежду резвей Тальи,
Стан обхватил Киприды б пояс злат.
И кистью б был счастливей я стократ!
Иль краски б взял Вернета иль Пуссина;
Волной реки струилась бы холстина;
На небосклон палящих, южных стран
Возведши ночь с задумчивой луною,
Представил бы над серою скалою,
Вкруг коей бьет шумящий океан,
Высокие, покрыты мохом стены;
И там в волнах, где дышет ветерок,
На серебре, вкруг скал блестящей пены,
Зефирами колеблемый челнок.
Нарисовал бы в нем я Кантемиру,
Ее красы... и рад бы бросить лиру,
От чистых муз навеки удалясь.
Но Рубенсом на свет я не родился,
Не рисовать, я рифмы плесть пустился.
М<артынов> пусть пленяет кистью нас,
А я - я вновь взмостился на Парнас.
Исполнившись иройскою отвагой,
Опять беру чернильницу с бумагой
И стану вновь я песни продолжать.
Что делает теперь седой Панкратий?
Что делает и враг его косматый?
Уж перестал Феб землю освещать;
Со всех сторон уж тени налетают;
Туман сокрыл вид рощиц и лесов;
Уж кое-где и звездочки блистают...
Уж и луна мелькнула сквозь лесов...
Ни жив, ни мертв сидит под образами
Чернец, молясь обеими руками.
И вдруг бела, как вновь напавший снег
Москвы реки на каменистый брег,
Как легка тень, в глазах явилась юбка...
Монах встает, как пламень покраснев,
Как модинки прелестной ала губка.
Схватил кувшин, весь гневом возгорев,
И всей водой он юбку обливает.
О чудо!.. вмиг сей призрак исчезает -
И вот пред ним с рогами и с хвостом,
Как серый волк, щетиной весь покрытый,
Как добрый конь с подкованным копытом
Предстал Молок, дрожащий под столом,
С главы до ног облитый весь водою,
Закрыв себя подолом епанчи,
Вращал глаза, как фонари в ночи.
"Ура! - вскричал монах с усмешкой злою,
Поймал тебя. подземный чародей.
Ты мой теперь, не вырвешься, злодей.
Все шалости заплатишь головою.
Иди в бутыль, закупорю тебя,
Сейчас ее в колодез брошу я.
Ага, Мамон! дрожишь передо мною".
- "Ты победил, почтенный старичок, -
Так отвечал смирьнехонько Молок. -
Ты победил, но будь великодушен,
В гнилой воде меня не потопи.
Я буду ввек за то тебе послушен,
Спокойно ешь, спокойно ночью спи,
Уж соблазнять тебя никак не стану".
- "Вс° так, вс° так, да полезай в бутыль,
Уж от тебя, мой друг, я не отстану,
Ведь плутни все твои я не забыл".
- "Прости меня, доволен будешь мною,
Богатства все польют к тебе рекою.
Как Банкова, я в знать тебя пущу,
Достану дом, куплю тебе кареты,
Придут к тебе в переднюю поэты;
Всех кланяться заставлю богачу,
Сниму клобук, по моде причешу.
Вс° променяв на длинный фрак с штанами,
Поскачешь ты гордиться жеребцами,
Народ, смеясь, колесами давить
И аглинской каретой всех дивить.
Поедешь ты потеть у Шиловского,
За ужином дремать у Горчакова,
К Нарышкиной подправливать жилет.
Потом всю знать (с министрами, с князьями
Ведь будешь жить, как с кровными друзьями)
Ты позовешь на пышный свой обед".
- "Не соблазнишь! тебя я не оставлю,
Без дальних слов сей час в бутыль иди".
- "Постой, постой, голубчик, погоди!
Я жен тебе и красных дев доставлю".
- "Проклятый бес! как? и в моих руках
Осмелился ты думать о женах!
Смотри какой! но нет, работник ада,
Ты не прельстишь Панкратья суетой.
За вс°, про вс° готова уж награда,
Раскаешься, служитель беса злой!"
- "Минуту дай с тобою изъясниться,
Оставь меня, не будь врагом моим.
Поступок сей наверно наградится,
А я тебя свезу в Иерусалим".
При сих словах Монах себя не вспомнил.
"В Иерусалим!" - дивясь он бесу молвил.
- "В Иерусалим! - да, да, свезу тебя".
- "Ну, естьли так, тебя избавлю я".
Старик, старик, не слушай ты Молока,
Оставь его, оставь Иерусалим.
Лишь ищет бес поддеть святого с бока,
Не связывай ты тесной дружбы с ним.
Но ты меня не слушаешь, Панкратий,
Берешь седло, берешь чепрак, узду.
Уж под тобой бодрится чорт проклятый,
Готовится на адскую езду.
Лети, старик, сев на плеча Молока,
Толкай его и в зад и под бока,
Лети, спеши в священный град востока,
Но помни то, что не на лошака
Ты возложил свои почтенны ноги.
Держись, держись всегда прямой дороги,
Ведь в мрачный Ад дорога широка.
НЕСЧАСТИЕ КЛИТА.
Внук Тредьяковского Клит гекзаметром песенки пишет,
Противу ямба, хорея злобой ужасною дышет;
Мера простая сия вс° портит, по мнению Клита,
Смысл затмевает стихов и жар охлаждает пиита.
Спорить о том я не смею, пусть он безвинных поносит,
Ямб охладил рифмача, гекзаметры ж он заморозит.
СТИХОТВОРЕНИЯ 1814
К ДРУГУ СТИХОТВОРЦУ.
Арист! и ты в толпе служителей Парнасса!
Ты хочешь оседлать упрямого Пегаса;
За лаврами спешишь опасною стезей,
И с строгой критикой вступаешь смело в бой!
Арист, поверь ты мне, оставь перо, чернилы,
Забудь ручьи, леса, унылые могилы,
В холодных песенках любовью не пылай;
Чтоб не слететь с горы, скорее вниз ступай!
Довольно без тебя поэтов есть и будет;
Их напечатают - и целый свет забудет.
Быть может и теперь, от шума удалясь
И с глупой музою навек соединясь,
Под сенью мирною Минервиной эгиды (1)
Сокрыт другой отец второй "Телемахиды".
Страшися участи бессмысленных певцов,
Нас убивающих громадою стихов!
Потомков поздных дань поэтам справедлива;
На Пинде лавры есть, но есть там и крапива.
Страшись бесславия! - Что, естьли Аполлон,
Услышав, что и ты полез на Геликон,
С презреньем покачав кудрявой головою,
Твой гений наградит - спасительной лозою?
Но что? ты хмуришься и отвечать готов;
"Пожалуй, - скажешь мне, - не трать излишних слов;
Когда на что решусь, уж я не отступаю,
И знай, мой жребий пал, я лиру избираю.
Пусть судит обо мне, как хочет, целый свет,
Сердись, кричи, бранись, - а я таки поэт".
Арист, не тот поэт, кто рифмы плесть умеет
И, перьями скрыпя, бумаги не жалеет.
Хорошие стихи не так легко писать,
Как Витгенштеину французов побеждать.
Меж тем как Дмитриев, Державин, Ломоносов.
Певцы бессмертные, и честь, и слава россов,
Питают здравый ум и вместе учат нас,
Сколь много гибнет книг, на свет едва родясь!
Творенья громкие Рифматова, Графова
С тяжелым Бибрусом гниют у Глазунова;
Никто не вспомнит их, не станет вздор читать,
И Фебова на них проклятия печать.
Положим, что, на Пинд взобравшися счастливо,
Поэтом можешь ты назваться справедливо:
Все с удовольствием тогда тебя прочтут.
Но мнишь ли, что к тебе рекой уже текут
За то, что ты поэт, несметные богатства,
Что ты уже берешь на откуп государства,
В железных сундуках червонцы хоронишь
И, лежа на боку, покойно ешь и спишь?
Не так, любезный друг, писатели богаты;
Судьбой им не даны ни мраморны палаты,
Ни чистым золотом набиты сундуки:
Лачужка под землей, высоки чердаки -
Вот пышны их дворцы, великолепны залы.
Поэтов - хвалят все, питают - лишь журналы;
Катится мимо их Фортуны колесо;
Родился наг и наг ступает в гроб Руссо;
Камоэнс с нищими постелю разделяет;
Костров на чердаке безвестно умирает,
Руками чуждыми могиле предан он:
Их жизнь - ряд горестей, гремяща слава - сон.
Ты, кажется, теперь задумался немного.
"Да что же, - говоришь, - судя о всех так строго,
Перебирая вс°, как новый Ювенал,
Ты о Поэзии со мною толковал;
А сам, поссорившись с Парнасскими сестрами,
Мне проповедовать пришел сюда стихами?
Что сделалось с тобой? В уме ли ты, иль нет?"
Арист, без дальных слов, вот мой тебе ответ:
В деревне, помнится, с мирянами простыми,
Священник пожилой и с кудрями седыми,
В миру с соседями, в чести, довольстве жил
И первым мудрецом у всех издавна слыл.
Однажды, осушив бутылки и стаканы,
Со свадьбы, под вечер, он шел немного пьяный;
Попалися ему навстречу мужики.
"Послушай, батюшка, - сказали простяки, -
Настави грешных нас - ты пить ведь запрещаешь
Быть трезвым всякому всегда повелеваешь,
И верим мы тебе; да что ж сегодня сам..."
- "Послушайте,- сказал священник мужикам,-
Как в церкви вас учу, так вы и поступайте,
Живите хорошо, а мне - не подражайте".
И мне то самое пришлося отвечать;
Я не хочу себя нимало оправдать:
Счастлив, кто, ко стихам не чувствуя охоты,
Проводит тихой век без горя, без заботы,
Своими одами журналы не тягчит,
И над экспромптами недели не сидит!
Не любит он гулять по высотам Парнасса,
Не ищет чистых муз, ни пылкого Пегаса,
Его с пером в руке Рамаков не страшит;
Спокоен, весел он, Арист, он - не пиит.
Но полно рассуждать - боюсь тебе наскучить
И сатирическим пером тебя замучить.
Теперь, любезный друг, я дал тебе совет,
Оставишь ли свирель, умолкнешь, или нет?..
Подумай обо всем и выбери любое:
Быть славным - хорошо, спокойным - лучше вдвое.
КОЛЬНА.
(ПОДРАЖАНИЕ OCCИAHУ).
(Фингал послал Тоскара воздвигнуть на берегах источника Кроны памятник победы, одержанной им некогда на сем месте. Между тем как он занимался сим трудом, Карул, соседственный государь, пригласил его к пиршеству; Тоскар влюбился в дочь его Кольну; нечаянный случай открыл взаимные их чувства и осчастливил Тоскара).
Источник быстрый Каломоны,
Бегущий к дальним берегам,
Я зрю, твои взмущенны волны
Потоком мутным по скалам
При блеске звезд ночных сверкают
Сквозь дремлющий, пустынный лес,
Шумят и корни орошают
Сплетенных в темный кров древес.
Твой мшистый брег любила Кольна,
Когда по небу тень лилась:
Ты зрел, когда, в любви невольна,
Здесь другу Кольна отдалась.
В чертогах Сельмы царь могущих
Тоскару юному вещал:
"Гряди во мрак лесов дремучих,
Где Крона катит черный вал,
Шумящей прохлажден осиной. -
Там ряд является могил:
Там с верной, храброю дружиной
Полки врагов я расточил.
И много, много сильных пало:
Их гробы черный вран стрежет.
Гряди - и там, где их не стало,
Воздвигни памятник побед!"
Он рек, и в путь безвестный, дальный
Пустился с бардами Тоскар,
Идет во мгле ночи печальной,
В вечерний хлад, в полдневный жар. -
Денница красная выводит
Златое утро в небеса,
И вот уже Тоскар подходит
К местам, где в темные леса
Бежит седой источник Кроны
И кроется в долины сонны. -
Воспели барды гимн святой;
Тоскар обломок гор кремнистых
Усильно мощною рукой
Влечет из бездны волн сребристых,
И с шумом на высокой брег
В густой и дикой злак поверг;
На нем повесил черны латы,
Покрытый кровью предков меч,
И круглый щит, и шлем пернатый,
И обратил он к камню речь:
"Вещай, сын шумного потока,
О храбрых поздним временам!
Да в страшный час, как ночь глубока
В туманах ляжет по лесам,
Пришлец, дорогой утомленный,
Возлегши под надежный кров,
Воспомнит веки отдаленны
В мечтаньи сладком легких снов!
С рассветом алыя денницы,
Лучами солнца пробужден,
Он узрит мрачные гробницы...
И грозным видом поражен,
Вопросит сын иноплеменный:
"Кто памятник воздвиг надменный
И старец, летами согбен,
Речет: "Тоскар наш незабвенный,
Герой умчавшихся времен!"
Небес сокрылся вечный житель,
Заря потухла в небесах;
Луна в воздушную обитель
Спешит на темных облаках;
Уж ночь на холме - берег Кроны
С окрестной рощею заснул:
Владыко сильный Каломоны,
Иноплеменных друг, Карул
Призвал Морвенского героя
В жилище Кольны молодой
Вкусить приятности покоя
И пить из чаши круговой.
......................................
.....................................
Близь пепелища все воссели;
Веселья барды песнь воспели.
И в пене кубок золотой
Крутом несется чередой. -
Печален лишь пришелец Лоры,
Главу ко груди преклонил:
Задумчиво он страстны взоры
На нежну Кольну устремил -
И тяжко грудь его вздыхает,
В очах веселья блеск потух,
То огнь по членам пробегает,
То негою томится дух;
Тоскует, втайне ощущая
Волненье сильное в крови
На юны прелести взирая,
Он полну чашу пьет любви.
Но вот уж дуб престал дымиться,
И тень мрачнее становится,
Чернеет тусклый небосклон,
И царствует в чертогах сон.
...........................................
...........................................
Редеет ночь - заря багряна
Лучами солнца возжена;
Пред ней златится твердь румяна:
Тоскар покинул ложе сна;
Быстротекущей Каломоны
Идет по влажным берегам,
Спешит узреть долины Кроны
И внемлет плещущим волнам.
И вдруг из сени темной рощи,
Как в час весенней полунощи
Из облак месяц золотой,
Выходит ратник молодой. -
Меч острый на бедре сияет,
Копье десницу воружает:
Надвинут на чело шелом,
И гибкой стан покрыт щитом:
Зарею латы серебрятся
Сквозь утренний в долине пар.
"О юный ратник! - рек Тоскар, -
С каким врагом тебе сражаться?
Ужель и в сей стране война
Багрит ручьев струисты волны?
Но вс° спокойно - тишина
Окрест жилища нежной Кольны".
"Спокойны дебри Каломоны,
Цветет отчизны край златой;
Но Кольна там не обитает,
И ныне по стезе глухой
Пустыню с милым протекает,
Пленившим сердце красотой".
"Что рек ты мне, младой воитель?
Куда сокрылся похититель?
Подай мне щит твой!" - И Тоскар
Приемлет щит, пылая мщеньем.
Но вдруг исчез геройства жар;
Что зрит он с сладким восхищеньем?
Не в силах в страсти воздохнуть,
Пылая вдруг восторгом новым...
Лилейна обнажилась грудь,
Под грозным дышуща покровом...
- "Ты ль это?..." - возопил герой,
И трепетно рукой дрожащей
С главы снимает шлем блестящий -
И Кольну видит пред собой.
ЭВЛЕГА.
Вдали ты зришь утес уединенный;
Пещеры в нем изрылась глубина:
Темнеет вход, кустами окруженный,
Вблизи шумит и пенится волна.
Вечор, когда туманилась луна,
Здесь милого Эвлега призывала;
Здесь тихий глас горам передавала
Во тьме ночной печальна и одна:
"Приди, Одульф, уж роща побледнела.
На дикой мох Одульфа ждать я села,
Пылает грудь, за вздохом вздох летит.
О! сладко жить, мой друг, душа с душою.
Приди, Одульф, забудусь я с тобою,
И поцелуй любовью возгорит.
Беги, Осгар, твои мне страшны взоры,
Твой грозен вид, и хладны разговоры.
Оставь меня, не мною торжествуй!
Уже другой в ночи со мною дремлет,
Уж на заре другой меня объемлет,
И сладостен его мне поцелуй.
Что ж медлит он свершить мои надежды?
Для милого я сбросила одежды!
Завистливый покров у ног лежит.
Но чу!... идут - так! это друг мой нежный.
Уж начались восторги страсти нежной,
И поцелуй любовью возгорит".
Идет Одульф; во взорах - упоенье,
В груди - любовь, и прочь бежит печаль;
Но близ его во тьме сверкнула сталь,
И вздрогнул он - родилось подозренье:
"Кто ты? - спросил, - почто ты здесь? Вещай,
Ответствуй мне, о сын угрюмой ночи!"
"Бессильный враг! Осгара убегай!
В пустынной тьме что ищут робки очи?
Страшись меня, я страстью воспален:
В пещере здесь Эйлега ждет Осгара!"
Булатный меч в минуту обнажен,
Огонь летит струями от удара...
Услышала Эвлега стук мечей
И бросила со страхом хлад пещерный.
"Приди узреть предмет любви твоей! -
Вскричал Одульф подруге нежной, верной. -
Изменница! ты здесь его зовешь?
Во тьме ночной вас услаждает нега,
Но дерзкого в Валгалле ты найдешь!"
Он поднял меч... и с трепетом Эвлега
Падет на дерн, как клок летучий снега,
Мятелицей отторженный со скал!
Друг на друга соперники стремятся,
Кровавый ток по камням побежал:
В кустарники с отчаяньем катятся.
Последний глас Эвлегу призывал,
И смерти хлад их ярость оковал.
ОСГАР.
По камням гробовым, в туманах полуночи,
Ступая трепетно усталою ногой,
По Лоре путник шел, напрасно томны очи
Ночлега мирного искали в тьме густой.
Пещеры нет пред ним, на береге угрюмом
Не видит хижины, наследья рыбаря;
В дали дремучий бор качают ветры с шумом,
Луна за тучами, и в море спит заря.
Идет, и на скале, обросшей влажным мохом,
Зрит барда старого - веселье прошлых лет:
Склонясь седым челом над воющим потоком,
В безмолвии времен он созерцал полет.
Зубчатый меч висел на ветьви мрачной ивы.
Задумчивый певец взор тихий обратил
На сына чуждых стран, и путник боязливый
Содрогся в ужасе и мимо поспешил.
"Стой, путник! стой! - вещал певец веков минувших: -
Здесь пали храбрые, почти их бранный прах!
Почти геройства чад, могилы сном уснувших!"
Пришлец главой поник - и, мнилось, на холмах
Восставший ряд теней главы окровавленны
С улыбкой гордою на странника склонял.
"Чей гроб я вижу там?" - вещал иноплеменный
И барду посохом на берег указал.
Колчан и шлем стальной, к утесу пригвожденный,
Бросали тусклый луч, луною озлатясь.
"Увы! здесь пал Осгар! - рек старец вдохновенный, -
О! рано юноше настал последний час!
Но он искал его: я зрел, как в ратном строе
Он первыя стрелы с весельем ожидал
И рвался из рядов, и пал в кипящем бое:
Покойся, юноша! ты в брани славной пал.
Во цвете нежных лет любил Осгар Мальвину,
Не раз он в радости с подругою встречал
Вечерний свет луны, скользящий на долину,
И тень, упадшую с приморских грозных скал.
Казалось, их сердца друг к другу пламенели;
Одной, одной Осгар Мальвиною дышал;
Но быстро дни любви и счастья пролетели,
И вечер горести для юноши настал.
Однажды, в темну ночь зимы порой унылой,
Осгар стучится в дверь красавицы младой
И шепчет: "Юный друг! не медли, здесь твой милый!"
Но тихо в хижине. Вновь робкою рукой
Стучит и слушает: лишь ветры с свистом веют.
"Ужели спишь теперь, Мальвина? - мгла вокруг,
Валится снег, власы в тумане леденеют.
Услышь, услышь меня, Мальвина, милый друг!"
Он в третий раз стучит, со скрыпом дверь шатнулась.
Он входит с трепетом. Несчастный! что ж узрел?
Темнеет взор его, Мальвина содрогнулась,
Он зрит - в объятиях изменницы Звигнел!
И ярость дикая во взорах закипела:
Немеет и дрожит любовник молодой.
Он грозный меч извлек, и нет уже Звигнела,
И бледный дух его сокрылся в тьме ночной!
Мальвина обняла несчастного колена,
Но взоры отвратив: "Живи! - вещал Осгар, -
Живи, уж я не твой, презренна мной измена,
Забуду, потушу к неверной страсти жар".
И тихо за порог выходит он в молчанье,
Окован мрачною, безмолвною тоской -
Исчезло сладкое навек очарованье!
Он в мире одинок, уж нет души родной.
Я видел юношу: поникнув головою,
Мальвины имя он в отчаяньи шептал;
Как сумрак, дремлющий над бездною морскою,
На сердце горестном унынья мрак лежал.
На друга детских лет взглянул он торопливо;
Уже недвижный взор друзей не узнавал;
От пиршеств удален, в пустыне молчаливой
Он одиночеством печаль свою питал.
И длинный год провел Осгар среди мучений.
Вдруг грянул трубный глас! Оденов сын, Фингал,
Вел грозных на мечи, в кровавый пыл сражений.
Осгар послышал весть и бранью воспылал.
Здесь меч его сверкнул, и смерть пред ним бежала;
Покрытый ранами, здесь пал на груду тел.
Он пал - еще рука меча кругом искала,
И крепкий сон веков на сильного слетел.
Побегли вспять враги - и тихий мир герою!
И тихо все вокруг могильного холма!
Лишь в осень хладную, безмесячной порою,
Когда вершины гор тягчит сырая тьма,
В багровом облаке, одеянна туманом,
Над камнем гробовым уныла тень сидит,
И стрелы дребезжат, стучит броня с колчаном,
И клен, зашевелясь, таинственно шумит".
РАССУДОК И ЛЮБОВЬ.
Младой Дафнис, гоняясь за Доридой,
"Постой, - кричал, - прелестная! постой,
Скажи: "Люблю" - и бегать за тобой
Не стану я - клянуся в том Кипридой!"
"Молчи, молчи!" - Рассудок говорил,
А плут Эрот: "Скажи: "ты сердцу мил!"
"Ты сердцу мил!" - пастушка повторила,
И их сердца огнем любви зажглись,
И пал к ногам красавицы Дафнис,
И страстный взор Дорида потупила.
"Беги, беги!" - Рассудок ей твердил,
А плут Эрот: "Останься!" - говорил.
Осталася - и трепетной рукою
Взял руку ей счастливый пастушок.
"Взгляни, - сказал, - с подругой голубок
Там обнялись под тенью лип густою!"
"Беги! беги!" - Рассудок повторил,
"Учись от них!" - Эрот ей говорил.
И нежная улыбка пробежала
Красавицы на пламенных устах
И вот она с томлением в глазах
К любезному в объятия упала...
"Будь счастлива!" - Эрот ей прошептал.
Рассудок что ж? Рассудок уж молчал.
К СЕСТРЕ.
Ты хочешь, друг бесценный,
Чтоб я, поэт младой,
Беседовал с тобой
И с лирою забвенной,
Мечтами окриленный,
Оставил монастырь
И край уединенный,
Где непрерывный мир
Во мраке опустился
И в пустыни глухой
Безмолвно воцарился
С угрюмой тишиной. (2)
................................
И быстрою стрелой
На невской брег примчуся
С подругой обнимуся
Весны моей златой,
И, как певец Людмилы,
Мечты невольник милый,
Взошед под отчий кров,
Несу тебе не злато
(Чернец я небогатый),
В подарок пук стихов.
Тайком взошед в диванну,
Хоть помощью пера,
О, как тебя застану,
Любезная сестра?
Чем сердце занимаешь
Вечернею порой?
Жан-Жака ли читаешь,
Жанлиса ль пред тобой?
Иль с резвым Гамильтоном
Смеешься всей душой?
Иль с Греем и Томсоном
Ты пренеслась мечтой
В поля, где от дубравы
В дол веет ветерок,
И шепчет лес кудрявый,
И мчится величавый
С вершины гор поток?
Иль моську престарелу,
В подушках поседелу,
Окутав в длинну шаль
И с нежностью лелея,
Ты к ней зовешь Морфея?
Иль смотришь в темну даль
Задумчивой Светланой
Над шумною Невой?
Иль звучным фортепьяно
Под беглою рукой
Моцарта оживляешь?
Иль тоны повторяешь?
Пиччини и Рамо?
Но вот уж я с тобою,
И в радости немой
Твой друг расцвел душою,
Как ясный вешний день.
Забыты дни разлуки,
Дни горести и скуки,
Исчезла грусти тень.
Но это лишь мечтанье!
Увы, в монастыре,
При бледном свеч сиянье,
Один пишу к сестре.
Все тихо в мрачной кельи:
Защелка на дверях,
Молчанье, враг веселий,
И скука на часах!
Стул ветхой, необитый,
И шаткая постель,
Сосуд, водой налитый,
Соломенна свирель -
Вот все, что пред собою
Я вижу, пробужден.
Фантазия, тобою
Одной я награжден,
Тобою пренесенный
К волшебной Иппокрене,
И в келье я блажен.
Что было бы со мною,
Богиня, без тебя?
Знакомый с суетою,
Приятной для меня,
Увлечен в даль судьбою,
Я вдруг в глухих стенах,
Как Леты на брегах,
Явился заключенным,
На веки погребенным,
И скрыпнули врата,
Сомкнувшися за мною,
И мира красота
Оделась черной мглою!..
С тех пор гляжу на свет,
Как узник из темницы
На яркий блеск денницы.
Светило ль дня взойдет,
Луч кинув позлащенный
Сквозь узкое окно,
Но сердце помраченно
Не радует оно.
Иль позднею порою,
Как луч на небесах,
Покрытых чернотою,
Темнеет в облаках, -
С унынием встречаю
Я сумрачную тень
И с вздохом провожаю
Скрывающийся день!..
Сквозь слез смотрю в решетки,
Перебирая четки.
Но время протечет,
И с каменных ворот
Падут, падут затворы,
И в пышный Петроград
Через долины, горы
Ретивые примчат;
Спеша на новоселье,
Оставлю темну келью,
Поля, сады свои;
Под стол клобук с веригой -
И прилечу расстригой
В объятия твои.
КРАСАВИЦЕ, КОТОРАЯ НЮХАЛА ТАБАК.
Возможно ль? вместо роз, Амуром насажденных,
[Тюльпанов гордо наклоненных,]
Душистых ландышей, ясминов и лилей,
[Которых ты всегда] любила
[И прежде всякой день] носила
На мраморной груди твоей -
Возможно ль, милая Климена,
Какая странная во вкусе перемена!.....
Ты любишь обонять не утренний цветок,
А вредную траву зелену,
Искусством превращенну
В пушистый порошок! -
Пускай уже седой профессор Геттингена,
На старой кафедре согнувшися дугой,
Вперив в латинщину глубокой разум свой,
Раскашлявшись, табак толченый
Пихает в длинный нос иссохшею рукой;
Пускай младой драгун усатый
[Поутру, сидя у] окна,
С остатком утреннего сна,
Из трубки пенковой дым гонит сероватый;
Пускай красавица шестидесяти лет,
У Граций в отпуску, и у любви в отставке,
Которой держится вся прелесть на подставке,
Которой без морщин на теле места нет,
Злословит, молится, зевает
И с верным табаком печали забывает, -
А ты, прелестная!.. но если уж табак
Так нравится тебе - о пыл воображенья! -
Ах! если, превращенный в прах,
И в табакерке, в заточеньи,
Я в персты нежные твои попасться мог,
Тогда б в сердечном восхищеньи
Рассыпался на грудь под шелковый платок
И даже... может быть... Но что! мечта пустая.
Не будет этого никак.
Судьба завистливая, злая!
Ах, отчего я не табак!...
ЭПИГРАММА.
Арист нам обещал трагедию такую,
Что все от жалости в театре заревут,
Что слезы зрителей рекою потекут.
Мы ждали драму золотую.
И что же? дождались - и, нечего сказать,
Достоинству ее нельзя убавить весу,
Ну, право, удалось Аристу написать
Прежалкую пиесу.
КОЗАК.
Раз, полунощной порою,
Сквозь туман и мрак,
Ехал тихо над рекою
Удалой козак.
Черна шапка на бекрене,
Весь жупан в пыли.
Пистолеты при колене,
Сабля до земли.
Верный конь, узды не чуя,
Шагом выступал;
Гриву долгую волнуя,
Углублялся вдаль.
Вот пред ним две, три избушки, -
Выломан забор;
Здесь - дорога к деревушке,
Там - в дремучий бор.
"Не найду в лесу девицы, -
Думал хват Денис: -
Уж красавицы в светлицы
На ночь убрались".
Шевельнул Донец уздою,
Шпорой прикольнул,
И помчался конь стрелою,
К избам завернул.
В облаках луна сребрила
Дальни небеса;
Под окном сидит уныла
Девица-краса.
Храбрый видит красну деву;
Сердце бьется в нем,
Конь тихонько к леву, к леву -
Вот уж под окном.
"Ночь становится темнее,
Скрылася луна.
Выдь, коханочка, скорее,
Напои коня".
"Нет! к мужчине молодому
Страшно подойти,
Страшно выдти мне из дому,
Коню дать воды".
"Ax! небось, девица красна,
С милым подружись!"
"Ночь красавицам опасна".
"Радость! не страшись!
Верь, коханочка, пустое;
Ложный страх отбрось!
Тратишь время золотое;
Милая, небось!
Сядь на борзого, с тобою
В дальний еду край;
Будешь счастлива со мною:
С другом всюду рай".
Что же девица? Склонилась,
Победила страх,
Робко ехать согласилась.
Счастлив стал козак.
Поскакали, полетели.
Дружку друг любил;
Был ей верен две недели,
В третью изменил.
КНЯЗЮ А. М. ГОРЧАКОВУ.
Пускай, не знаясь с Аполлоном,
Поэт, придворный философ,
Вельможе знатному с поклоном
Подносит оду в двести строф;
Но я, любезный Горчаков,
Не просыпаюсь с петухами,
И напыщенными стихами,
Набором громозвучных слов,
Я петь пустого не умею
Высоко, тонко и хитро,
И в лиру превращать не смею
Мое - гусиное перо!
Нет, нет, любезный князь, не оду
Тебе намерен посвятить;
Что прибыли соваться в воду,
Сначала не спросившись броду,
И в след Державину парить?
Пишу своим я складом ныне
Кой-как стихи на именины.
Что должен я, скажи, в сей час
Желать от чиста сердца другу?
Глубоку ль старость, милый князь,
Детей, любезную супругу,
Или богатства, громких дней,
Крестов, алмазных звезд, честей?
Не пожелать ли, чтобы славой
Ты увлечен был в путь кровавый,
Чтоб в лаврах и венцах сиял,
Чтоб в битвах гром из рук метал,
И чтоб победа за тобою,
Как древле Невскому герою,
Всегда, везде летела вслед?
Не сладострастия поэт
Такою песенкой поздравит,
Он лучше муз навек оставит!
Дай бог любви, чтоб ты свой век
Питомцем нежным Эпикура
Провел меж Вакха и Амура!
А там - когда Стигийской брег
Мелькнет в туманном отдаленьи,
Дай бог, чтоб в страстном упоеньи,
Ты с томной сладостью в очах,
Из рук младого Купидона
Вступая в мрачный чолн Харона,
Уснул..... Ершовой на грудях!
ОПЫТНОСТЬ.
Кто с минуту переможет
Хладным разумом любовь,
Бремя тягостных оков
Ей на крылья не возложит.
Пусть не смейся, не резвись,
С строгой мудростью дружись;
Но с рассудком вновь заспоришь,
Хоть не рад, но дверь отворишь,
Как проказливый Эрот
Постучится у ворот.
Испытал я сам собою
Истину сих правых слов.
"Добрый путь! прости, любовь!
За богинею слепою,
Не за Хлоей, полечу,
Счастье, счастье ухвачу!"-
Мнил я в гордости безумной.
Вдруг услышал хохот шумный,
Оглянулся... и Эрот
Постучался у ворот.
Нет! мне, видно, не придется
С богом сим в размолвке жить,
И покамест жизни нить
Старой Паркой там прядется,
Пусть владеет мною он!
Веселиться - мой закон.
Смерть откроет гроб ужасный,
Потемнеют взоры ясны,
И не стукнется Эрот
У могильных уж ворот!
БЛАЖЕНСТВО.
В роще сумрачной, тенистой,
Где, журча в траве душистой,
Светлый бродит ручеек,
Ночью на простой свирели
Пел влюбленный пастушок;
Томный гул унылы трели
Повторял в глуши долин....
Вдруг из глубины пещеры
Чтитель Вакха и Венеры,
Резвых Фавнов господин,
Выбежал Эрмиев сын.
Розами рога обвиты,
Плющ на черных волосах,
Козий мех, вином налитый,
У Сатира на плечах.
Бог лесов, в дугу склонившись
Над искривленной клюкой,
За кустами притаившись,
Слушал песенки ночной,
В лад качая головой. -
"Дни, протекшие в весельи!
(Пел в тоске пастух младой)
Отчего, явясь мечтой,
Вы, как тень, от глаз исчезли
И покрылись вечной тьмой?
Ах! когда во мраке нощи,
При таинственной луне,
В темну сень прохладной рощи,
Сладко спящей в тишине,
Медленно, рука с рукою,
С нежной Хлоей приходил,
Кто сравниться мог со мною?
Хлое был тогда я мил!
А теперь мне жизнь - могила,
Белый свет душе постыл.
Грустен лес, поток уныл..."
Хлоя - другу изменила!...
Я для милой.... уж не мил!..."
Звук исчез свирели тихой;
Смолк певец - и тишина
Воцарилась в роще дикой;
Слышно, плещет лишь волна,
И колышет повиликой
Тихо-веющий зефир...
Древ оставя сень густую
Вдруг является Сатир.
Чашу дружбы круговую
Пенистым сребря вином,
Рек с осклабленным лицом:
"Ты уныл, ты сердцем мрачен;
Посмотри ж, как сок прозрачен
Блещет, осветясь луной!
Выпей чашу - и душой
Будешь так же чист и ясен.
Верь мне: - стон в бедах напрасен.
Лучше, лучше веселись,
В горе с Бахусом дружись!"
И пастух, взяв чашу в руки,
Скоро выпил вс° до дна.
О могущество вина!
Вдруг сокрылись скорби, муки,
Мрак душевный вмиг исчез!
Лишь фиял к устам поднес,
Вс° мгновенно пременилось,
Вся природа оживилась,
Счастлив юноша в мечтах!
Выпив чашу золотую,
Наливает он другую;
Пьет уж третью.... но в глазах
Вид окрестный потемнился -
И несчастный.... утомился.
Томну голову склоня,
"Научи, Сатир, меня, -
Говорит пастух со вздохом, -
Как могу бороться с роком?
Как могу счастливым быть?
Я не в силах вечно пить".
- "Слушай, юноша любезный,
Вот тебе совет полезный:
Миг блаженства век лови;
Помни дружбы наставленья:
Без вина здесь нет веселья,
Нет и счастья без любви;
Так поди ж теперь с похмелья
С Купидоном помирись;
Позабудь его обиды
И в объятиях Дориды
Снова счастьем насладись!"
ЛАИСА ВЕНЕРЕ,
ПОСВЯЩАЯ ЕЙ СВОЕ ЗЕРКАЛО.
Вот зеркало мое - прими его, Киприда!
Богиня красоты прекрасна будет ввек,
Седого времени не страшна ей обида:
Она - не смертный человек;
Но я, покорствуя судьбине,
Не в силах зреть себя в прозрачности стекла
Ни той, которой я была,
Ни той, которой ныне.
К НАТАШЕ.
Вянет, вянет лето красно;
Улетают ясны дни;
Стелется туман ненастный
Ночи в дремлющей тени;
Опустели злачны нивы,
Хладен ручеек игривый;
Лес кудрявый поседел;
Свод небесный побледнел.
Свет-Наташа! где ты ныне?
Что никто тебя не зрит?
Иль не хочешь час единый
С другом сердца разделить?
Ни над озером волнистым,
Ни под кровом лип душистым
Ранней - позднею порой
Не встречаюсь я с тобой.
Скоро, скоро холод зимный
Рощу, поле посетит;
Огонек в лачужке дымной
Скоро ярко заблестит;
Не увижу я прелестной
И, как чижик в клетке тесной,
Дома буду горевать
И Наташу вспоминать.
ПИРУЮЩИЕ СТУДЕНТЫ.
Друзья! досужный час настал;
Все тихо, вс° в покое;
Скорее скатерть и бокал!
Сюда вино златое!
Шипи, шампанское, в стекле.
Друзья! почто же с Кантон
Сенека, Тацит на столе,
Фольянт над фолиантом?
Под стол холодных мудрецов,
Мы полем овладеем;
Под стол ученых дураков!
Без них мы пить умеем.
Ужели трезвого найдем
За скатертью студента?
На всякой случай изберем
Скорее президента.
В награду пьяным - он нальет
И пунш, и грог душистый,
А вам, спартанцы, поднесет
Воды в стакане чистой!
Апостол неги и прохлад,
Мой добрый Галич, vale!
Ты Эпикуров младший брат,
Душа твоя в бокале.
Главу венками убери,
Будь нашим президентом,
И станут самые цари
Завидовать студентам.
Дай руку, Дельвиг! что ты спишь?
Проснись, ленивец сонный
Ты не под кафедрой сидишь,
Латынью усыпленный.
Взгляни: здесь круг твоих друзей;
Бутыль вином налита,
За здравье нашей Музы пей,
Парнасской волокита.
Остряк любезный! по рукам!
Полней бокал досуга!
И вылей сотню эпиграмм
На недруга и друга.
А ты, красавец молодой,
Сиятельный повеса!
Ты будешь Вакха жрец лихой,
На проччее - завеса!
Хотя студент, хотя я пьян.
Но скромность почитаю;
Придвинь же пенистый стакан,
На брань благословляю.
Товарищ милый, друг прямой,
Тряхнем рукою руку,
Оставим в чаше круговой
Педантам сродну скуку:
Не в первый раз мы вместе пьем,
Нередко и бранимся,
Но чашу дружества нальем -
И тотчас помиримся. -
А ты, который с детских лет
Одним весельем дышешь,
Забавный, право, ты поэт.
Хоть плохо басни пишешь;
С тобой тасуюсь без чинов,
Люблю тебя душою,
Наполни кружку до краев, -
Рассудок! бог с тобою!
А ты, повеса из повес,
На шалости рожденный,
Удалый хват, головорез,
Приятель задушевный,
Бутылки, рюмки разобьем
За здравие Платова,
В козачью шапку пунш нальем -
И пить давайте снова!..
Приближься, милый наш певец,
Любимый Аполлоном!
Воспой властителя сердец
Гитары тихим звоном.
Как сладостно в стесненну грудь
Томленье звуков льется!..
Но мне ли страстью воздохнуть?
Нет! пьяный лишь смеется!
Не лучше ль, Роде записной,
В честь Вакховой станицы
Теперь скрыпеть тебе струной
Расстроенной скрыпицы?
Запойте хором, господа,
Нет нужды, что нескладно;
Охрипли? - это не беда:
Для пьяных вс° ведь ладно!
Но что?... я вижу вс° вдвоем:
Двоится штоф с араком;
Вся комната пошла кругом;
Покрылись очи мраком...
Где вы, товарищи? где я?
Скажите, Вакха ради...
Вы дремлете, мои друзья,
Склонившись на тетради...
Писатель за свои грехи!
Ты с виду всех трезвее;
Вильгельм, прочти свои стихи,
Чтоб мне заснуть скорее.
БОВА.
(ОТРЫВОК ИЗ ПОЭМЫ).
Часто, часто я беседовал
С болтуном страны Эллинския
И не смел осиплым голосом
С Шапеленом и с Рифматовым
Воспевать героев севера.
Несравненного Виргилия
Я читал и перечитывал,
Не стараясь подражать ему
В нежных чувствах и гармонии.
Разбирал я немца Клопштока
И не мог понять премудрого!
Не хотел я воспевать, как он;
Я хочу, чтоб меня поняли
Все от мала до великого.
За Мильтоном и Камоэнсом
Опасался я без крил парить;
Не дерзал в стихах бессмысленных
Херувимов жарить пушками,
С сатаною обитать в раю,
Иль святую богородицу
Вместе славить с Афродитою.
Не бывал я греховодником!
Но вчера, в архивах рояся,
Отыскал я книжку славную,
Золотую, незабвенную,
Катехизис остроумия,
Словом: Жанну Орлеанскую
Прочитал, - и в восхищении
Про Бову пою царевича.
О Вольтер! о муж единственный!
Ты, которого во Франции
Почитали богом некиим,
В Риме дьяволом, антихристом
Обезьяною в Саксонии!
Ты, который на Радищева
Кинул было взор с улыбкою,
Будь теперь моею Музою!
Петь я тоже вознамерился,
Но сравняюсь ли с Радищевым?
Не запомню, сколько лет спустя
После рождества Спасителя,
Царь Дадон со славой царствовал
В Светомире, сильном городе.
Царь Дадон венец со скипетром
Не прямой достал дорогою,
Но убив царя законного,
Бендокира Слабоумного.
(Так бывало верноподданны
Величали королей своих,
Если короли беспечные,
Не в постеле и не ночкою
Почивали с камергерами).
Царь Дадон не Слабоумного
Был достоин злого прозвища,
Но тирана неусыпного,
Хотя, впрочем, не имел его.
Лень мне все его достоинства
И пороки вам показывать:
Вы слыхали, люди добрые,
О царе, что двадцать целых лет
Не снимал с себя оружия,
Не слезал с коня ретивого,
Всюду пролетал с победою,
Мир крещеный потопил в крови,
Не щадил и некрещеного,
И в ничтожество низверженный
Александром, грозным ангелом,
Жизнь проводит в унижении
И, забытый всеми, кличется
Ныне Эльбы императором: -
Вот таков-то был и царь Дадон.
Раз, собрав бородачей совет
(Безбородых не любил Дадон),
На престоле пригорюнившись,
Произнес он им такую речь:
"Вы, которые советами
Облегчили тяжесть скипетра
Усладили участь царскую
(Не горька она была ему),
Мудрые друзья, сподвижники!
К вам прибегнуть я решаюся:
Что мне делать ныне? - Слушайте".
Все привстали, важно хмуряся,
Низко, низко поклонилися
И, подправя ус и бороду,
Сели на скамьи дубовые.
"Вам известно,- продолжал Дадон, -
Что искусством и неправдою
Я достиг престола шаткого
Бендокира Слабоумного,
Сочетался с Милитрисою,
Милой женкой Бендокировой,
И в темницу посадил Бову,
Принца крови, сына царского.
Легче, легче захватить было
Слабоумного златой венец,
Чем, надев венец на голову,
За собою удержать его.
Вот уже народ бессмысленный,
Ходя в праздники по улицам,
Меж собой не раз говаривал:
Дай бог помочь королевичу.
Ведь Бова уже не маленькой,
Не в отца своей головушкой,
Нужды нет, что за решеткою,
Он опасен моим замыслам.
Что мне делать с ним? скажите мне,
Не оставить ли в тюрьме его?"
Вс° собранье призадумалось,
Все в молчаньи потупили взор.
То-то, право, золотой совет!
Не болтали здесь, а думали:
Арзамор, муж старый, опытный,
Рот открыл было (советовать
Знать хотелось поседелому),
Громко крякнул, но одумался
И в молчаньи закусил язык.
Ко лбу перст приставя тщательно,
Лекарь славный, Эскулапа внук,
Эзельдорф, обритый шваб, зевал,
Табакеркою поскрыпывал,
Но молчал, - своей премудрости
Он пред всеми не показывал.
Вихромах, Полкан с Дубынею,
Стража трона, славны рыцари,
Все сидели, будто вкопаны.
Громобурь, известный силою,
Но умом непроницательный,
Думал, думал и нечаянно
Задремал... и захрапел в углу.
Что примера лучше действует?
Что людьми сильней ворочает?
Вот зевнули под перчаткою
Храбрый Мировзор с Ивашкою,
И Полкан, и Арзамор седой...
И ко груди преклонилися
Тихо головами буйными...
Глядь, с Дадоном задремал совет...
Захрапели много-мыслящи!
Долго спать было советникам,
Если б немцу не пришлось из рук
Табакерку на пол выронить.
Табакерка покатилася
И о шпору вдруг ударилась
Громобуря, крепко спавшего,
Загремела, раздвоилася,
Отлетела в разны стороны...
Храбрый воин пробуждается,
Озирает вс° собрание...
Между тем табак рассыпался,
К носу рыцаря подъемлется,
И чихнул герой с досадою,
Так что своды потрясаются,
Окны все дрожат и сыплются,
И на петлях двери хлопают...
Пробуждается собрание!
"Что тут думать, - закричал герой: -
Царь! Бова тебе не надобен,
Ну, и к чорту королевича!
Решено: ему в живых не быть.
После, братцы, вы рассудите,
Как с ним надобно разделаться".
Тем и кончил: храбры воины
Речи любят лаконически.
"Ладно! мы тебя послушаем, -
Царь промолвил, потянувшися, -
Завтра, други, мы увидимся.
А теперь ступайте все домой".
Оплошал Дадон отсрочкою.
Не твердил он верно в азбуке:
Не откладывай до завтрого,
Что сегодня можешь выполнить.
Разошлися все придворные.
Ночь меж тем уже сгущалася,
Царь Дадон в постелю царскую
Вместе с милой лег супругою,
С несравненной Милитрисою,
Но спиной оборотился к ней:
В эту ночь его величеству
Не играть, а спать хотелося.
Милитрисина служаночка,
Зоя, молодая девица,
Ангел станом, взором, личиком,
Белой ручкой, нежной ножкою,
С госпожи сняв платье шелково,
Юбку, чепчик, ленты, кружева,
Вс° под ключ в комоде спрятала
И пошла тихонько в девичью.
Там она сама разделася,
Подняла с трудом окошечко
И легла в постель пуховую,
Ожидая друга милого,
Светозара, пажа царского:
К темной ночке обещался он
Из окна прыгнуть к ней в комнату.
Ждет, пождет девица красная:
Нет, как нет вс° друга милого.
Чу! бьет полночь - что же Зоинька?
Видит - входят к ней в окошечко...
Кто же? друг ли сердца нежного?
Нет! совсем не то, читатели!
Видит тень иль призрак старого
Венценосца, с длинной шапкою,
В балахоне вместо мантии,
Опоясанный мочалкою,
Вид невинный, взор навыкате
Рот разинут, зубы скалятся,
Уши длинные, ослиные
Над плечами громко хлопают;
Зоя видит и со трепетом
Узнает она, читатели,
Бендокира Слабоумного.
Трепетна, смятенья полная.
Стала на колени Зоинька,
Съединила ручку с ручкою,
Потупила очи ясные
Прочитала скорым шопотом
То, что ввек не мог я выучить:
Отче наш и Богородице,
И тихохонько промолвила:
"Что я вижу? Боже! Господи....
О Никола! Савва мученик!
Осените беззащитную.
Ты ли это, царь наш батюшка?
Отчего, скажи, оставил ты
Ныне царствие небесное?"
Глупым смехом осветившися,
Тень рекла прекрасной Зоиньке:
"Зоя, Зоя, не страшись, мой свет,
Не пугать тебя мне хочется,
Не на то сюда явился я
С того света привидением. -
Весело пугать живых людей,
Но могу ли веселиться я,
Естьли сына Бендокирова,
Милого Бову царевича,
На костре изжарят завтра же?"
Бедный царь заплакал жалобно.
Больно стало доброй девушке.
"Чем могу, скажи, помочь тебе.
Я во всем тебе покорствую".
- "Вот что хочется мне, Зоинька!
Из темницы сына выручи,
И сама в жилище мрачное
Сядь на место королевича,
Пострадай ты за невинного.
Поклонюсь тебе низехонько
И скажу: спасибо, Зоинька!"
Зоинька тут призадумалась:
За спасибо в темну яму сесть!
Это жестко ей казалося.
Но, имея чувства нежные,
Зоя втайне согласилася
На такое предложение.
Так, ты прав, оракул Франции,
Говоря, что жены, слабые
Против стрел Эрота юного,
Все имеют душу добрую,
Сердце нежно непритворное.
"Но скажи, о царь возлюбленный!
Зоя молвила покойнику: -
Как могу (ну, посуди ты сам)
Пронестись в темницу мрачную,
Где горюет твой любезный сын?
Пятьдесят отборных воинов
Днем и ночью стерегут его.
Мне ли, слабой робкой женщине,
Обмануть их очи зоркие?"
"Будь покойна, случай найдется,
Поклянись лишь только милая,
Не отвергнуть сего случая,
Если сам тебе представится".
"Я клянусь!" - сказала девица.
Вмиг исчезло привидение,
Из окошка быстро вылетев
Воздыхая тихо Зоинька
Опустила тут окошечко
И в постеле успокоившись
Скоро, скоро сном забылася.
К БАТЮШКОВУ.
Философ резвый и пиит,
Парнасский счастливый ленивец,
Харит изнеженный любимец,
Наперсник милых Аонид,
Почто на арфе златострунной
Умолкнул, радости певец?
Ужель и ты, мечтатель юный,
Расстался с Фебом наконец?
Уже с венком из роз душистых.
Меж кудрей вьющихся, златых,
Под тенью тополов ветвистых,
В кругу красавиц молодых,
Заздравным не стучишь фиалом,
Любовь и Вакха не поешь,
Довольный счастливым началом.
Цветов Парнасских вновь не рвешь;
Не слышен наш Парни Российской!..
Пой, юноша - Певец Тиисской
В тебя влиял свой нежный дух.
С тобою твой прелестный друг,
Лилета, красных .дней отрада:
Певцу любви любовь награда.
Настрой же лиру. По струнам
Летай игривыми перстами,
Как вешний Зефир по цветам,
И сладострастными стихами,
И тихим шепотом любви
Лилету в свой шалаш зови.
И звезд ночных при бледном свете,
Плывущих в дальней вышине,
В уединенном кабинете,
Волшебной внемля тишине,
Слезами счастья грудь прекрасной,
Счастливец милый, орошай;
Но, упоен любовью страстной,
И нежных муз не забывай;
Любви нет боле счастья в мире:
Люби - и пой ее на лире.
Когда ж к тебе в досужный час
Друзья, знакомые сберутся,
И вины пенные польются,
От плена с треском свободясь:
Описывай в стихах игривых
Веселье, шум гостей болтливых
Вокруг накрытого стола,
Стакан, кипящий пеной белой,
И стук блестящего стекла.
И гости дружно стих веселый,
Бокал в бокал ударя в лад,
Нестройным хором повторят.
Поэт! В твоей предметы воле,
Во звучны струны смело грянь,
С Жуковским пой кроваву брань
И грозну смерть на ратном поле.
И ты в строях ее встречал,
И ты, постигнутый судьбою,
Как Росс, питомцем славы пал!
Ты пал, и хладною косою
Едва скошенный не увял!.. *
Иль, вдохновенный Ювеналом.
Вооружись сатиры жалом,
Подчас прими ее свисток,
Рази, осмеивай порок,
Шутя, показывай смешное
И, естьли можно, нас исправь.
Но Тредьяковского оставь
В столь часто рушимом покое.
Увы! довольно без него
Найдем бессмысленных поэтов,
Довольно в мире есть предметов,
Пера достойных твоего!
Но что!... цевницею моею,
Безвестный в мире сем поэт,
Я песни продолжать не смею.
Прости - но помни мой совет:
Доколе музами любимый,
Ты Пиэрид горишь огнем,
Доколь, сражен стрелой незримой,
В подземный ты не снидешь дом,
Мирские забывай печали,
Играй: тебя младой Назон,
Эрот и Грации венчали.
А лиру строил Аполлон.
* Кому неизвестны Воспоминания на 1807 год?
ЭПИГРАММА.
(ПОДРАЖАНИЕ ФРАНЦУЗСКОМУ)
Супругою твоей я так пленился,
Что естьли б три в удел достались мне,
Подобные во всем твоей жене,
То даром двух я б отдал сатане
Чтоб третью лишь принять он согласился.
К Н. Г. ЛОМОНОСОВУ.
И ты, любезный друг, оставил
Надежну пристань тишины,
Челнок свой весело направил
По влаге бурной глубины:
Судьба на руль уже склонилась,
Спокойно светят небеса,
Ладья крылатая пустилась -
Расправит счастье паруса.
Дай бог, чтоб грозной непогоды
Вблизи ты ужас не видал,
Чтоб бурный вихорь не вздувал
Пред челноком шумящи воды!
Дай бог, под вечер к берегам
Тебе пристать благополучно
И отдохнуть спокойно там
С любовью, дружбой неразлучно!
Нет! ты не можешь их забыть!
Но что! Не скоро, может быть,
Увижусь я, мой друг, с тобою
Укромной хаты в тишине;
За чашей пунша круговою
Подчас воспомнишь обо мне:
Когда ж пойду на новоселье
(Заснуть ведь общий всем удел),
Скажи: "дай бог ему веселье!
Он в жизни хоть любить умел".
НА РЫБУШКИНА.
Бывало, прежних лет герой,
Окончив славну брань с противной стороной,
Повесит меч войны средь отческия кущи:
А трагик наш Бурун, скончав чернильный бой,
Повесил уши.
ВОСПОМИНАНИЯ В ЦАРСКОМ СЕЛЕ.
Навис покров угрюмой нощи
На своде дремлющих небес;
В безмолвной тишине почили дол и рощи,
В седом тумане дальний лес;
Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы,
Чуть дышет ветерок, уснувший на листах,
И тихая луна, как лебедь величавый,
Плывет в сребристых облаках.
Плывет - и бледными лучами
Предметы осветила вкруг.
Алеи древних лип открылись пред очами,
Проглянули и холм и луг;
Здесь, вижу, с тополом сплелась младая ива
И отразилася в кристале зыбких вод;
Царицей средь полей лился горделива
В роскошной красоте цветет.
С холмов кремнистых водопады
Стекают бисерной рекой,
Там в тихом озере плескаются наяды
Его ленивою волной;
А там в безмолвии огромные чертоги,
На своды опершись, несутся к облакам.
Не здесь ли мирны дни вели земные боги?
Не се ль Минервы Росской храм?
Не се ль Элизиум полнощный,
Прекрасный Царско-сельской сад,
Где, льва сразив, почил орел России мощный
На лоне мира и отрад?
Увы! промчалися те времена златые,
Когда под скипетром великия жены
Венчалась славою счастливая Россия,
Цветя под кровом тишины!
Здесь каждый шаг в душе рождает
Воспоминанья прежних лет;
Воззрев вокруг себя, со вздохом Росс вещает:
"Исчезло вс°, Великой нет!"
И в думу углублен, над злачными брегами
Сидит в безмолвии, склоняя ветрам слух.
Протекшие лета мелькают пред очами,
И в тихом восхищеньи дух.
Он видит, окружен волнами,
Над твердой, мшистою скалой
Вознесся памятник. Ширяяся крылами.
Над ним сидит орел младой.
И цепи тяжкие, и стрелы громовые
Вкруг грозного столпа трикраты обвились;
Кругом подножия, шумя, валы седые
В блестящей пене улеглись.
В тени густой угрюмых сосен
Воздвигся памятник простой.
О, сколь он для тебя, Кагульской брег, поносен!
И славен родине драгой!
Бессмертны вы вовек, о Росски исполины,
В боях воспитанны средь бранных непогод!
О вас, сподвижники, друзья Екатерины,
Пройдет молва из рода в род.
О громкий век военных споров,
Свидетель славы Россиян!
Ты видел, как Орлов, Румянцев и Суворов,
Потомки грозные Славян,
Перуном Зевсовым победу похищали;
Их смелым подвигам страшась дивился мир;
Державин и Петров Героям песнь бряцали
Струнами громозвучных лир.
И ты промчался, незабвенный!
И вскоре новый век узрел
И брани новые, и ужасы военны;
Страдать - есть смертного удел.
Блеснул кровавый меч в неукротимой длани
Коварством, дерзостью венчанного царя;
Восстал вселенной бич - и вскоре лютой брани
Зарделась грозная заря.
И быстрым понеслись потоком
Враги на русские поля.
Пред ними мрачна степь лежит во сне глубоком,
Дымится кровию земля;
И селы мирные, и грады в мгле пылают,
И небо заревом оделося вокруг,
Леса дремучие бегущих укрывают,
И праздный в поле ржавит плуг.
Идут - их силе нет препоны,
Вс° рушат, вс° свергают в прах,
И тени бледные погибших чад Беллоны,
В воздушных съединясь полках,
В могилу мрачную нисходят непрестанно,
Иль бродят по лесам в безмолвии ночи....
Но клики раздались!... идут в дали туманной! -
Звучат кольчуги и мечи!...
Страшись, о рать иноплеменных!
России двинулись сыны;
Восстал и стар и млад: летят на дерзновенных
Сердца их мщеньем возжены.
Вострепещи, тиран! уж близок час паденья!
Ты в каждом ратнике узришь Богатыря.
Их цель иль победить, иль пасть в пылу сраженья
За веру, за царя.
Ретивы кони бранью пышут,
Усеян ратниками дол,
За строем строй течет, все местью, славой дышут,
Восторг во грудь их перешел.
Летят на грозный пир; мечам добычи ищут,
И се - пылает брань; на холмах гром гремит,
В сгущенном воздухе с мечами стрелы свищут,
И брызжет кровь на щит.
Сразились. - Русской - победитель!
И вспять бежит надменный Галл;
Но сильного в боях небесный Вседержитель
Лучем последним увенчал,
Не здесь его сразил воитель поседелый;
О Бородинские кровавые поля!
Не вы неистовству и гордости пределы!
Увы! на башнях Галл кремля!...
Края Москвы, края родные,
Где на заре цветущих лет
Часы беспечности я тратил золотые,
Не зная горестей и бед,
И вы их видели, врагов моей отчизны!
И вас багрила кровь и пламень пожирал!
И в жертву не принес я мщенья вам и жизни;
Вотще лишь гневом дух пылал!...
Где ты, краса Москвы стоглавой,
Родимой прелесть стороны?
Где прежде взору град являлся величавый,
Развалины теперь одни;
Москва, сколь Русскому твой зрак унылый страшен!
Исчезли здания вельможей и царей,
Вс° пламень истребил. Венцы затмились башен,
Чертоги пали богачей.
И там, где роскошь обитала
В сенистых рощах и садах,
Где мирт благоухал, и липа трепетала,
Там ныне угли, пепел, прах.
В часы безмолвные прекрасной, летней нощи
Веселье шумное туда не полетит,
Не блещут уж в огнях брега и светлы рощи:
Вс° мертво, вс° молчит.
Утешься, мать градов России,
Воззри на гибель пришлеца.
Отяготела днесь на их надменны выи
Десница мстящая Творца.
Взгляни: они бегут, озреться не дерзают,
Их кровь не престает в снегах реками течь;
Бегут - и в тьме ночной их глад и смерть сретают,
А с тыла гонит Россов меч.
О вы, которых трепетали
Европы сильны племена,
О Галлы хищные! и вы в могилы пали. -
О страх! о грозны времена!
Где ты, любимый сын и счастья и Беллоны,
Презревший правды глас и веру, и закон,
В гордыне возмечтав мечем низвергнуть троны?
Исчез, как утром страшный сон!
В Париже Росс! - где факел мщенья?
Поникни, Галлия, главой.
Но что я зрю? Герой с улыбкой примиренья
Грядет с оливою златой.
Еще военный гром грохочет в отдаленьи,
Москва в унынии, как степь в полнощной мгле,
А он - несет врагу не гибель, но спасенье
И благотворный мир земле.
Достойный внук Екатерины!
Почто небесных Аонид,
Как наших дней певец, славянской Бард дружины,
Мой дух восторгом не горит?
О, естьли б Аполлон пиитов дар чудесный
Влиял мне ныне в грудь! Тобою восхищен,
На лире б возгремел гармонией небесной
И воссиял во тьме времен.
О Скальд России вдохновенный,
Воспевший ратных грозный строй,
В кругу друзей твоих, с душой воспламененной,
Взгреми на арфе золотой!
Да снова стройный глас Герою в честь прольется,
И струны трепетны посыплют огнь в сердца,
И Ратник молодой вскипит и содрогнется
При звуках бранного Певца.
РОМАНС.
Под вечер, осенью ненастной,
В далеких дева шла местах
И тайный плод любви несчастной
Держала в трепетных руках.
Вс° было тихо - лес и горы,
Вс° спало в сумраке ночном;
Она внимательные взоры
Водила с ужасом кругом.
И на невинное творенье,
Вздохнув, остановила их...
"Ты спишь, дитя, мое мученье,
Не знаешь горестей моих -
Откроешь очи и тоскуя
Ко груди не прильнешь моей,
Не встретишь завтра поцелуя
Несчастной матери твоей.
Ее манить напрасно будешь!..
Стыд вечный мне вина моя -
Меня навеки ты забудешь;
Тебя не позабуду я;
Дадут покров тебе чужие
И скажут: "Ты для нас чужой!" -
Ты спросишь: "Где ж мои родные?"
И не найдешь семьи родной.
Мой ангел будет грустной думой
Томиться меж других детей! -
И до конца с душой угрюмой
Взирать на ласки матерей;
Повсюду странник одинокой,
Предел неправедный кляня,
Услышит он упрек жестокой...
Прости, прости тогда меня...
Быть может, сирота унылый.
Узнаешь, обоймешь отца.
Увы! где он, предатель милый,
Мой незабвенный до конца? -
Утешь тогда страдальца муки,
Скажи "ее на свете нет -
Лаура не снесла разлуки
И бросила пустынный свет". -
Но что сказала я?... быть может,
Виновную ты встретишь мать -
Твой скорбный взор меня встревожит!
Возможно ль сына не узнать?
Ах, если б рок неумолимый
Моею тронулся мольбой...
Но, может быть, пройдешь ты мимо -
Навек рассталась я с тобой.
Ты спишь - позволь себя, несчастный,
К груди прижать в последний раз.
Закон неправедный, ужасный
К страданью присуждает нас.
Пока лета не отогнали
Беспечной радости твоей -
Спи, милый! горькие печали
Не тронут детства тихих дней!"
Но вдруг за рощей осветила
Вблизи ей хижину луна...
С волненьем сына ухватила
И к ней приближилась она;
Склонилась, тихо положила
Младенца на порог чужой,
Со страхом очи отвратила
И скрылась в темноте ночной.
ЛЕДА.
(КАНТАТА).
Средь темной рощицы, под тенью лип душистых,
В высоком тростнике, где частым жемчугом
Вздувалась пена вод сребристых,
Колеблясь тихим ветерком,
Покров красавицы стыдливой,
Небрежно кинутый, у берега лежал,
И прелести ее поток волной игривой
С весельем орошал.
Житель рощи торопливый,
Будь же скромен, о ручей!
Тише, струйки говорливы!
Изменить страшитесь ей!
Леда робостью трепещет,
Тихо дышет снежна грудь,
Ни волна вокруг не плещет,
Ни зефир не смеет дуть.
В роще шорох утихает,
Вс° в прелестной тишине:
Нимфа далее ступает,
Робкой вверившись волне.
Но что-то меж кустов прибрежных восшумело,
И чувство робости прекрасной овладело;
Невольно вздрогнула, не в силах воздохнуть.
И вот пернатых царь из-под склоненной ивы,
Расправя крылья горделивы,
К красавице плывет - веселья полна грудь;
С шумящей пеною отважно волны гонит,
Крылами воздух бьет,
То в кольцы шею вьет,
То гордую главу смирясь пред Ледой клонит.
Леда смеется.
Вдруг раздается
Радости клик.
Вид сладострастный!
К Леде прекрасной
Лебедь приник.
Слышно стенанье,
Снова молчанье.
Нимфа лесов
С негою сладкой
Видит украдкой
Тайну богов.
Опомнясь наконец красавица младая
Открыла тихий взор, в томленьях воздыхая,
И что ж увидела? - На ложе из цветог.
Она покоится в объятиях Зевеса;
Меж ними юная любовь, -
И пала таинства прелестного завеса.
Сим примером научитесь,
Розы, девы красоты;
Летним вечером страшитесь
В темной рощице воды:
В темной рощице таится
Часто пламенный Эрот;
С хладной струйкою катится,
Стрелы прячет в пене вод.
Сим примером научитесь,
Розы, девы красоты;
Летним вечером страшитесь
В темной рощице воды.
STANCES.
Avez-vous vu la tendre rose,
L'aimable fille d'un beau jour,
Quand au printemps а peine йclose,
Elle est l'image de l'amour?
Telle а nos yeux, plus belle encore.
Parut Eudoxie aujourd'hui;
Plus d'un printemps la vit йclore,
Charmante et jeune comme lui.
Mais, hйlas! les vents, les tempкtes,
Ces fougueux enfants de l'Hiver.
Bientфt vont gronder sur nos tкtes,
Enchainer l'eau, la terre et l'air.
Et plus de fleurs, et plus de rose!
L'aimable fille des amours
Tombe fanйe, а peine йclose;
Il a fui, le temps des beaux jours!
Eudoxie! airnez, le temps presse;
Profitez de vos jours heureux!
Est-ce dans la froide vieillesse
Que de l'amour on sent les feux?
MON PORTRAIT.
Vous' me demandez mon portrait,
Mais peint d'aprиs nature;
Mon cher, il sera bientфt fait,
Quoique en miniature.
Je suis un jeune polisson,
Encore dans les classes;
Point sot, je le dis sans faзon
Et sans fades grimaces.
Onc il ne fut de babillard,
Ni docteur en Sorbonne -
Plus ennuyeux et plus braillard.
Que moi-mкme en personne.
Ma taille а celles des plus longs
Ne peut кtre йgalйe;
J'ai le teint frais, les chevenz blonds
Et le tкte bouclйe.
J'aime et le monde et son fracas,
Je hais la solitude;
J'abhorre et noises, et dйbats,
Et tant soit peu l'йtude.
Spectacles, bals me plaisent fort
Et d'aprйs ma pensйe,
Je dirais ce que j'aime encor...
Si n'йtais au Lycйe.
Aprиs celа, mon cher ami,
L'on peut me reconnaоtre:
Oui! tel que le bon dieu me fit,
Je veux toujours paraоtre.
Vrai dйmon pour l'espiиglerie,
Vrai singe par sa mine,
Beaucoup et trop d'йtourderie.
Ma foi, voilа Pouchkine.
Примечания
(1) Т. е. в школе.
(2) после этого стиха нескольких стихов не сохранилось.
СТИХОТВОРЕНИЯ 1815
ГОРОДОК.
(К * * *).
Прости мне, милый друг,
Двухлетнее молчанье:
Писать тебе посланье
Мне было недосуг.
На тройке пренесенный
Из родины смиренной
В великой град Петра,
От утра до утра
Два года вс° кружился
Без дела в хлопотах,
Зевая, веселился
В театре, на пирах,
Не ведал я покоя,
Увы! ни на часок,
Как будто у налоя
В великой четверток
Измученный дьячок.
Но слава, слава богу!
На ровную дорогу
Я выехал теперь;
Уж вытолкал за дверь
Заботы и печали,
Которые играли,
Стыжусь, столь долго мной;
И в тишине святой
Философом ленивым,
От шума вдалеке,
Живу я в городке,
Безвестностью счастливом.
Я нанял светлый дом
С диваном, с камельком;
Три комнатки простые -
В них злата, бронзы нет,
И ткани выписные
Не кроют их паркет.
Окошки в сад веселый,
Где липы престарелы
С черемухой цветут;
Где мне в часы полдневны
Березок своды темны
Прохладну сень дают;
Где ландыш белоснежный
Сплелся с фиалкой нежной,
И быстрый ручеек,
В струях неся цветок,
Невидимый для взора,
Лепечет у забора.
Здесь добрый твой поэт
Живет благополучно;
Не ходит в модный свет:
На улице карет
Не слышит стук докучный:
Здесь грома вовсе нет:
Лишь изредка телега
Скрыпит по мостовой,
Иль путник, в домик мой
Пришед искать ночлега,
Дорожною клюкой
В калитку постучится...
Блажен, кто веселится
В покое, без забот,
С кем втайне Феб дружится
И маленький Эрот;
Блажен, кто на просторе
В укромном уголке
Не думает о горе,
Гуляет в колпаке,
Пьет, ест, когда захочет,
О госте не хлопочет!
Никто, никто ему
Лениться одному
В постеле не мешает;
Захочет - Аонид
Толпу к себе сзывает;
Захочет - сладко спит,
На Рифмова склоняясь
И тихо забываясь.
Так я, мой милый друг,
Теперь расположился;
С толпой бесстыдных слуг
Навеки распростился;
Укрывшись в кабинет,
Один я не скучаю
И часто целый свет
С восторгом забываю.
Друзья мне - мертвецы,
Парнасские жрецы;
Над полкою простою
Под тонкою тафтою
Со мной они живут.
Певцы красноречивы,
Прозаики шутливы
В порядке стали тут.
Сын Мома и Минервы,
Фернейский злой крикун,
Поэт в поэтах первый,
Ты здесь, седой шалун!
Он Фебом был воспитан,
Издетства стал пиит:
Всех больше перечитан,
Всех менее томит;
Соперник Эврипида,
Эраты нежной друг,
Арьоста, Тасса внук -
Скажу ль?... отец Кандида -
Он вс°; везде велик
Единственный старик!
На полке за Вольтером
Виргилий, Тасс с Гомером
Все вместе предстоят.
В час утренний досуга
Я часто друг от друга
Люблю их отрывать.
Питомцы юных Граций -
С Державиным потом
Чувствительный Гораций
Является вдвоем.
И ты, певец любезный,
Поэзией прелестной
Сердца привлекший в плен,
Ты здесь, лентяй беспечный,
Мудрец простосердечный,
Ванюша Лафонтен!
Ты здесь - и Дмитрев нежный,
Твой вымысел любя,
Нашел приют надежный
С Крыловым близ тебя. -
Но вот наперсник милый
Психеи златокрылой!
О добрый Лафонтен,
С тобой он смел сразиться...
Коль можешь ты дивиться,
Дивись: ты побежден!
Воспитанны Амуром
Вержье, Парни с Грекуром
Укрылись в уголок.
(Не раз они выходят
И сон от глаз отводят
Под зимний вечерок).
Здесь Озеров с Расином,
Руссо и Карамзин,
С Мольером-исполином
Фон-Визин и Княжнин.
За ними, хмурясь важно,
Их грозный Аристарх
Является отважно
В шестнадцати томах.
Хоть страшно стихоткачу
Лагарпа видеть вкус,
Но часто, признаюсь,
Над ним я время трачу.
Кладбище обрели
На самой нижней полки
Все школьнически толки,
Лежащие в пыли,
Визгова сочиненья,
Глупона псалмопенья,
Известные творенья
Увы! одним мышам.
Мир вечный и забвенье
И прозе и стихам!
Но ими огражденну
(Ты должен это знать)
Я спрятал потаенну
Сафьянную тетрадь.
Сей свиток драгоценный,
Веками сбереженный,
От члена русских сил,
Двоюродного брата,
Драгунского солдата
Я даром получил.
Ты, кажется, в сомненьи...
Нетрудно отгадать;
Так, это сочиненьи,
Презревшие печать.
Хвала вам, чады славы,
Враги Парнасских уз!
О князь, наперсник Муз,
Люблю твои забавы;
Люблю твой колкий стих
В посланиях твоих,
В сатире - знанье света
И слога чистоту,
И в резвости куплета
Игриву остроту.
И ты, насмешник смелый,
В ней место получил,
Чей в аде свист веселый
Поэтов раздражил,
Как в юношески леты
В волнах туманной Леты
Их гуртом потопил;
И ты, замысловатый
Буянова певец,
В картинах толь богатый
И вкуса образец;
И ты, шутник бесценный,
Который Мельпомены
Котурны и кинжал
Игривой Тальи дал!
Чья кисть мне нарисует,
Чья кисть скомпанирует
Такой оригинал!
Тут вижу я с Чернавкой
Подщипа слезы льет;
Здесь Князь дрожит под лавкой,
Там дремлет весь совет;
В трагическом смятеньи
Плененные цари,
Забыв войну, сраженьи,
Играют в кубари...
Но назову ль детину,
Что доброю порой
Тетради половину
Наполнил лишь собой!
О ты, высот Парнасса
Боярин небольшой,
Но пылкого Пегаса
Наездник удалой!
Намаранные оды,
Убранство чердаков,
Гласят из рода в роды:
Велик, велик - Свистов!
Твой дар ценить умею,
Хоть право не знаток;
Но здесь тебе не смею
Хвалы сплетать венок:
Свистовским должно слогом
Свистова воспевать;
Но, убирайся с богом,
Как ты, в том клясться рад,
Не стану я писать.
О вы, в моей пустыне
Любимые творцы!
Займите же отныне
Беспечности часы.
Мой друг! весь день я с ними,
То в думу углублен,
То мыслями своими
В Элизий пренесен.
Когда же на закате
Последний луч зари
Потонет в ярком злате,
И светлые цари
Смеркающейся ночи
Плывут по небесам,
И тихо дремлют рощи,
И шорох по лесам,
Мой гений невидимкой
Летает надо мной;
И я в тиши ночной
Сливаю голос свой
С пастушьею волынкой.
Ах! счастлив, счастлив тот,
Кто лиру в дар от Феба
Во цвете дней возьмет!
Как смелый житель неба,
Он к солнцу воспарит,
Превыше смертных станет,
И слава громко грянет:
"Бессмертен ввек пиит!"
Но ею мне ль гордиться,
Но мне ль бессмертьем льститься?...
До слез я спорить рад,
Не бьюсь лишь об заклад,
Как знать, и мне, быть может,
Печать свою наложит
Небесный Аполлон;
Сияя горним светом,
Бестрепетным полетом
Взлечу на Геликон.
Не весь я предан тленью;
С моей, быть может, тенью
Полунощной порой
Сын Феба молодой,
Мой правнук просвещенный,
Беседовать придет
И мною вдохновенный
На лире воздохнет.
Покаместь, друг бесценный,
Камином освещенный,
Сижу я под окном
С бумагой и с пером,
Не слава предо мною,
Но дружбою одною
Я ныне вдохновен.
Мой друг, я счастлив ею.
Почто ж ее сестрой,
Любовию младой
Напрасно пламенею?
Иль юности златой
Вотще даны мне розы,
И лить навеки слезы
В юдоле, где расцвел
Мой горестный удел?...
Певца сопутник милый,
Мечтанье легкокрыло!
О, будь же ты со мной,
Дай руку сладострастью
И с чашей круговой
Веди меня ко счастью
Забвения тропой:
И в час безмолвной ночи,
Когда ленивый мак
Покроет томны очи,
На ветреных крылах
Примчись в мой домик тесный,
Тихонько постучись,
И в тишине прелестной
С любимцем обнимись!
Мечта! в волшебной сени
Мне милую яви,
Мой свет, мой добрый гений,
Предмет моей любви,
И блеск очей небесный,
Лиющих огнь в сердца,
И Граций стан прелестный
И снег ее лица;
Представь, что, на коленях
Покоясь у меня,
В порывистых томленьях
Склонилася она
Ко груди грудью страстной,
Устами на устах,
Горит лицо прекрасной,
И слезы на глазах!...
Почто стрелой незримой
Уже летишь ты вдаль?
Обманет - и пропал
Беглец невозвратимый!
Не слышит плач и стон
И где крылатый сон?
Исчезнет обольститель,
И в сердце грусть-мучитель.
Но вс° ли, милый друг,
Быть счастья в упоеньи?
И в грусти томный дух
Находит наслажденье:
Люблю я в летний день
Бродить один с тоскою,
Встречать вечерню тень
Над тихою рекою
И с сладостной слезою
В даль сумрачну смотреть;
Люблю с моим Мароном
Под ясным небосклоном
Близь озера сидеть,
Где лебедь белоснежный,
Оставя злак прибрежный,
Любви и неги полн,
С подругою своею,
Закинув гордо шею,
Плывет во злате волн.
Или, для развлеченья,
Оставя книг ученье,
В досужный мне часок
У добренькой старушки
Душистый пью чаек,
Не подхожу я к ручке,
Не шаркаю пред ней;
Она не приседает,
Но тотчас и вестей
Мне пропасть наболтает.
Газеты собирает
Со всех она сторон,
Вс° сведает, узнает:
Кто умер, кто влюблен,
Кого жена по моде
Рогами убрала,
В котором огороде
Капуста цвет дала,
Фома свою хозяйку
Не за что наказал,
Антошка балалайку
Играя разломал. -
Старушка вс° расскажет;
Меж тем как юбку вяжет,
Болтает вс° свое;
А я сижу смиренно
В мечтаньях углубленный,
Не слушая ее.
На рифмы удалого
Так некогда Свистова
В столице я внимал.
Когда свои творенья
Он с жаром мне читал,
Ах! видно, бог пытал
Тогда мое терпенье!
Иль добрый мой сосед,
Семидесяти лет,
Уволенный от службы
Майором отставным,
Зовет меня из дружбы
Хлеб-соль откушать с ним.
Вечернею пирушкой
Старик, развеселясь,
За дедовскою кружкой
В прошедшем углубясь,
С Очаковской медалью
На раненой груди,
Воспомнит ту баталью,
Где роты впереди
Летел на встречу славы,
Но встретился с ядром
И пал на дол кровавый
С булатным палашом.
Всегда я рад душою
С ним время провождать,
Но, боже, виноват!
Я каюсь пред тобою,
Служителей твоих,
Попов я городских
Боюсь, боюсь беседы
И свадебны обеды
Затем лишь не терплю,
Что сельских иереев,
Как папа иудеев,
Я вовсе не люблю,
А с ними крючковатый
Подьяческий народ,
Лишь взятками богатый
И ябеды оплот.
Но, друг мой, естьли вскоре
Увижусь я с тобой,
То мы уходим горе
За чашей круговой;
Тогда, клянусь богами,
(И слово уж сдержу)
Я с сельскими попами
Молебен отслужу.
ВОДА И ВИНО.
Люблю я в полдень воспаленный
Прохладу черпать из ручья
И в роще тихой, отдаленной
Смотреть, как плещет в брег струя.
Когда ж вино в края поскачет,
Напенясь в чаше круговой,
Друзья, скажите,- кто не плачет,
Заране радуясь душой?
Да будет проклят дерзновенный,
Кто первый грешною рукой,
Нечестьем буйным ослепленный,
О страх!.. смесил вино с водой!
Да будет проклят род злодея!
Пускай не в силах будет пить,
Или, стаканами владея,
Лафит с Цымлянским различить!
ИЗМЕНЫ.
"Вс° миновалось!
Мимо промчалось
Время любви.
Страсти мученья!
В мраке забвенья
Скрылися вы.
Так я премены
Сладость вкусил:
Гордой Елены
Цепи забыл.
Сердце, ты в воле!
Вс° позабудь;
В новой сей доле
Счастливо будь.
Только весною
Зефир младою
Розой пленен;
В юности страстной
Был я прекрасной
В сеть увлечен.
Нет, я не буду
Впредь воздыхать,
Страсть позабуду;
Полно страдать!
Скоро печали
Встречу конец.
Ах! для тебя ли,
Юный певец,
Прелесть Елены
Розой цветет?..
Пусть весь народ,
Ею прельщенный,
Вслед за мечтой
Мчится толпой;
В мирном жилище,
На пепелище,
В чаше простой
Стану в смиреньи
Черпать забвенье
И - для друзей
Резвой рукою
Двигать струною
Арфы моей".
В скучной разлуке
Так я мечтал,
В горести, в муке
Себя услаждал;
В сердце возженный
Образ Елены
Мнил истребить.
Прошлой весною
Юную Хлою
Вздумал любить.
Как ветерочек
Ранней порой
Гонит листочек
С резвой волной,
Так непрестанно
Непостоянный
Cтрастью играл,
Лилу, Темиру,
Всех обожал,
Сердце и лиру
Всем посвящал. -
Что же? - напрасно
С груди прекрасной
Шаль я срывал.
Тщетны измены!
Образ Елены
В сердце пылал!
Ах! возвратися,
Радость очей,
Хладна, тронися
Грустью моей. -
Тщетно взывает
Бедный певец!
Нет! не встречает
Мукам конец...
Так! до могилы
Грустен, унылый,
Крова ищи!
Всеми забытый,
Терном увитый
Цепи влачи.........
К ЛИЦИНИЮ.
(С ЛАТИНСКОГО).
Лициний, зришь ли ты? на быстрой колеснице,
Увенчан лаврами, в блестящей багрянице,
Спесиво развалясь, Ветулий молодой
В толпу народную летит по мостовой.
Смотри, как все пред ним усердно спину клонят,
Как ликторов полки народ несчастный гонят.
Льстецов, сенаторов, прелестниц длинный ряд
С покорностью ему умильный мещут взгляд,
Ждут в тайном трепете улыбку, глаз движенья,
Как будто дивного богов благословенья:
И дети малые, и старцы с сединой
Стремятся все за ним и взором и душой,
И даже след колес, в грязи напечатленный,
Как некий памятник им кажется священный.
О Ромулов народ! пред кем ты пал во прах?
Пред кем восчувствовал в душе столь низкой cтрax?
Квириты гордые под иго преклонились!...
Кому ж, о небеса! кому поработились?...
Скажу ль - Ветулию! - Отчизне стыд моей,
Развратный юноша воссел в совет мужей,
Любимец деспота Сенатом слабым правит,
На Рим простер ярем, отечество бесславит.
Ветулий, римлян царь!... О срам! о времена!
Или вселенная на гибель предана?
Но кто под портиком, с руками за спиною,
В изорванном плаще и с нищенской клюкою,
Поникнув головой, нахмурившись идет?
Не ошибаюсь я, философ то Дамет.
"Дамет! куда, скажи, в одежде столь убогой
Средь Рима пышного бредешь своей дорогой?"
"Куда? не знаю сам. Пустыни я ищу.
Среди разврата жить уж боле не хочу;
Япетовых детей пороки, злобу вижу,
Навек оставлю Рим: я людства ненавижу".
Лициний, добрый друг! не лучше ли и нам,
Отдав поклон мечте, Фортуне, суетам,
Седого стоика примером научиться?
Не лучше ль поскорей со градом распроститься,
Где вс° на откупе: законы, правота,
И жены, и мужья, и честь, и красота?
Пускай Глицерия, красавица младая,
Равно всем общая, как чаша круговая,
Других неопытных в любовну ловит сеть;
Нам стыдно слабости с морщинами иметь.
Летит от старика любовь в толпе веселий.
Пускай бесстыдный Клит, вельможей раб Корнелий,
Оставя ложе сна с запевшим петухом,
От знатных к богачам бегут из дома в дом;
Я сердцем римлянин, кипит в груди свобода,
Во мне не дремлет дух великого народа.
Лициний, поспешим далеко от забот,
Безумных гордецов, обманчивых красот,
Докучных риторов, Парнасских Геростратов;
В деревню пренесем отеческих пенатов;
В тенистой рощице, на берегу морском
Найти нетрудно нам красивый, светлый дом,
Где. больше не страшась народного волненья,
Под старость отдохнем в тиши уединенья,
И там, расположась в уютном уголке,
При дубе пламенном, возженном в камельке,
Воспомнив старину за дедовским фиялом,
Свой дух воспламеню Петроном, Ювеналом,
В гремящей сатире порок изображу
И нравы сих веков потомству обнажу.
О Рим! о гордый край разврата, злодеянья,
Придет ужасный день - день мщенья, наказанья;
Предвижу грозного величия конец,
Падет, падет во прах вселенныя венец!
Народы дикие, сыны свирепой брани.
Войны ужасной меч прияв в кровавы длани,
И горы, и моря оставят за собой
И хлынут на тебя кипящею рекой.
Исчезнет Рим: его покроет мрак глубокой;
И путник, обратив на груды камней око,
Речет задумавшись, в мечтаньях углублен:
"Свободой Рим возрос - а рабством погублен".
БАТЮШКОВУ.
В пещерах Геликона
Я некогда рожден;
Во имя Аполлона
Тибуллом окрещен,
И светлой Иппокреной
С издетства напоенный
Под кровом вешних роз,
Поэтом я возрос.
Веселый сын Эрмия
Ребенка полюбил,
В дни резвости златые
Мне дудку подарил.
Знакомясь с нею рано,
Дудил я непрестанно:
Нескладно хоть играл,
Но Музам не скучал.
А ты, певец забавы
И друг Пермесских дев,
Ты хочешь, чтобы, славы
Стезею полетев,
Простясь с Анакреоном,
Спешил я за Мароном
И пел при звуках лир
Войны кровавый пир.
Дано мне мало Фебом:
Охота, скудный дар.
Пою под чуждым небом,
Вдали домашних Лар,
И, с дерзостным Икаром
Страшась летать не даром,
Бреду своим путем:
Будь всякой при своем.
НАПОЛЕОН НА ЭЛЬБЕ (1815).
Вечерняя заря в пучине догорала,
Над мрачной Эльбою носилась тишина,
Сквозь тучи бледные тихонько пробегала
Туманная луна:
Уже на западе седой, одетый мглою,
С равниной синих вод сливался небосклон.
Один во тьме ночной над дикою скалою
Сидел Наполеон.
В уме губителя теснились мрачны думы,
Он новую в мечтах Европе цепь ковал
И, к дальним берегам возведши взор угрюмый,
Свирепо прошептал:
"Вокруг меня вс° мертвым сном почило,
Легла в туман пучина бурных волн,
Не выплывет ни утлый в море чолн,
Ни гладный зверь не взвоет над могилой -
Я здесь один, мятежной думы полн...
О, скоро ли, напенясь под рулями,
Меня помчит покорная волна,
И спящих вод прервется тишина?...
Волнуйся, ночь, над Эльбскими скалами!
Мрачнее тмись за тучами, луна!
Там ждут меня бесстрашные дружины.
Уже сошлись, уже сомкнуты в строй!
Уж мир лежит в оковах предо мной!
Прейду я к вам сквозь черные пучины
И гряну вновь погибельной грозой!
И вспыхнет брань! за галльскими орлами,
С мечом в руках победа полетит,
Кровавый ток в долинах закипит,
И троны в прах низвергну я громами
И сокрушу Европы дивный щит!...
Но вкруг меня вс° мертвым сном почило,
Легла в туман пучина бурных волн,
Не выплывет ни утлый в море чолн,
Ни гладный зверь не взвоет над могилой -
Я здесь один, мятежной думы полн...
О счастье! злобный обольститель,
И ты, как сладкой сон, сокрылось от очей,
Средь бурей тайный мой хранитель
И верный пестун с юных дней!
Давно ль невидимой стезею
Меня ко трону ты вело
И скрыло дерзостной рукою
В венцах лавровое чело!
Давно ли с трепетом народы
Несли мне робко дань свободы,
Знамена чести преклоня;
Дымились громы вкруг меня,
И слава в блеске над главою
Неслась, прикрыв меня крылом?...
Но туча грозная нависла над Москвою,
И грянул мести гром!...
Полнощи царь младой! - ты двигнул ополченья,
И гибель вслед пошла кровавым знаменам,
Отозвалось могущего паденье,
И мир земле, и радость небесам,
А мне - позор и заточенье!
И раздроблен мой звонкой щит,
Не блещет шлем на поле браней;
В прибрежном злаке меч забыт
И тускнет на тумане.
И тихо вс° кругом. В безмолвии ночей
Напрасно чудится мне смерти завыванье,
И стук блистающих мечей,
И падших ярое стенанье -
Лишь плещущим волнам внимает жадный слух;
Умолк сражений клик знакомый,
Вражды кровавой гаснут громы,
И факел мщения потух.
Но близок час! грядет минута роковая!
Уже летит ладья, где грозный трон сокрыт;
Кругом простерта мгла густая,
И, взором гибели сверкая,
Бледнеющий мятеж на палубе сидит.
Страшись, о Галлия! Европа! мщенье, мщенье!
Рыдай - твой бич восстал - и вс° падет во прах.
Вс° сгибнет, и тогда, в всеобщем разрушенье,
Царем воссяду на гробах!"
Умолк. На небесах лежали мрачны тени,
И месяц, дальних туч покинув темны сени,
Дрожащий, слабый свет на запад изливал -
Восточная звезда играла в океане,
И зрелася ладья, бегущая в тумане
Под сводом Эльбских грозных скал.
И Галлия тебя, о хищник, осенила;
Побегли с трепетом законные цари.
Но зришь ли? Гаснет день, мгновенно тьма сокрыла
Лицо пылающей зари,
Простерлась тишина над бездною седою,
Мрачится неба свод, гроза во мгле висит,
Вс° смолкло... трепещи! погибель над тобою,
И жребий твой еще сокрыт!
К ПУЩИНУ.
(4 МАЯ).
Любезный именинник,
О Пущин дорогой!
Прибрел к тебе пустынник
С открытою душой;
С пришельцем обнимися -
Но доброго певца
Встречать не суетися
С парадного крыльца.
Он гость без этикета,
Не требует привета
Лукавой суеты;
Прими ж его лобзанья
И чистые желанья
Сердечной простоты!
Устрой гостям пирушку;
На столик вощаной
Поставь пивную кружку
И кубок пуншевой.
Старинный собутыльник!
Забудемся на час.
Пускай ума светильник
Погаснет ныне в нас;
Пускай старик крылатый
Летит на почтовых:
Нам дорог миг утраты
В забавах лишь одних!
Ты счастлив, друг сердечный!
В спокойствии златом
Течет твой век беспечный,
Проходит день за днем;
И ты в беседе Граций,
Не зная черных бед,
Живешь, как жил Гораций,
Хотя и не поэт.
Под кровом небогатым
Ты вовсе не знаком
С зловещим Гипократом,
С нахмуренным попом;
Не видишь у порогу
Толпящихся забот;
Нашли к тебе дорогу
Веселость и Эрот;
Ты любишь звон стаканов
И трубки дым густой,
И демон метроманов
Не властвует тобой.
Ты счастлив в этой доле.
Скажи, чего же боле
Мне другу пожелать?
Придется замолчать...
Дай бог, чтоб я, с друзьями
Встречая сотый май,
Покрытый сединами,
Сказал тебе стихами:
Вот кубок; наливай!
Веселье! будь до гроба
Сопутник верный наш,
И пусть умрем мы оба
При стуке полных чаш!
К ГАЛИЧУ.
Пускай угрюмый рифмотвор,
Повитый маком и крапивой,
Холодных од творец ретивый,
На скучный лад сплетая вздор,
Зовет обедать генерала, -
О Галич, верный друг бокала
И жирных утренних пиров,
Тебя зову, мудрец ленивый,
В приют поэзии счастливый,
Под отдаленный неги кров.
Давно в моем уединеньи,
В кругу бутылок и друзей,
Не зрели кружки мы твоей,
Подруги долгих наслаждений,
Острот и хохота гостей.
В тебе трудиться нет охоты.
Садись на тройку злых коней,
Оставь Петрополь и заботы,
Лети в счастливый городок.
Зайди к жиду Золотареву,
В его, всем общий, уголок;
Мы там, собравшися в кружок,
Прольем вина струю багрову,
И с громом двери на замок
Запрет веселье молодое.
И гордый на столе пирог
Друзей стесненными рядами,
Сверкая светлыми ножами,
С тобою храбро осадим
И мигом стены разгромим;
Когда ж, вином отягощенный,
С главой, в колени преклоненной,
Захочешь в мире отдохнуть
И, опускаяся в подушку,
Дабы спокойнее заснуть,
Уронишь налитую кружку
На старый бархатный диван, -
Тогда послания, куплеты,
Баллады, басенки, сонеты
Покинут скромный наш карман,
И крепок сон ленивца будет!...
Но рюмок звон тебя разбудит,
Ты вскочишь с бодрой головой,
Оставишь смятую подушку,
Подымешь милую подружку -
И в келье снова пир горой.
О Галич, время невозвратно,
И близок, близок грозный час,
Когда, послыша славы глас,
Покину кельи кров приятный,
Татарской сброшу свой халат.
Простите, девственные Музы!
Прости, приют младых отрад!
Надену узкие рейтузы,
Завью в колечки гордый ус,
Заблещет пара эполетов,
И я - питомец важных Муз -
В числе воюющих корнетов!
О Галич, Галич! поспешай!
Тебя зовут и сон ленивый,
И друг ни скромный, ни спесивый,
И кубок полный через край!
МЕЧТАТЕЛЬ.
По небу крадется луна,
На холме тьма седеет,
На воды пала тишина.
С долины ветер веет,
Молчит певица вешних дней
В пустыне темной рощи,
Стада почили средь полей,
И тих полет полнощи;
И мирный неги уголок
Ночь сумраком одела,
В камине гаснет огонек,
И свечка нагорела;
Стоит богов домашних лик
В кивоте небогатом,
И бледный теплится ночник
Пред глиняным Пенатом.
Главою на руку склонен,
В забвении глубоком,
Я в сладки думы погружен
На ложе одиноком:
С волшебной ночи темнотой,
При месячном сияньи,
Слетают резвою толпой
Крылатые мечтаньи,
И тихой, тихой льется глас;
Дрожат златые струны.
В глухой, безмолвный мрака час
Поет мечтатель юный:
Исполнен тайною тоской,
Молчаньем вдохновенный,
Летает резвою рукой
На лире оживленной.
Блажен, кто в низкой свой шалаш
В мольбах не просит Счастья!
Ему Зевес надежный страж
От грозного ненастья;
На маках лени, в тихой час,
Он сладко засыпает,
И бранных труб ужасный глас
Его не пробуждает.
Пускай, ударя в звучный щит
И с видом дерзновенным,
Мне Слава издали грозит
Перстом окровавленным,
И бранны вьются знамена,
И пышет бой кровавый -
Прелестна сердцу тишина;
Нейду, нейду за Славой.
Нашел в глуши я мирный кров
И дни веду смиренно;
Дана мне лира от богов,
Поэту дар бесценный;
И Муза верная со мной:
Хвала тебе, богиня!
Тобою красен домик мой
И дикая пустыня.
На слабом утре дней златых
Певца ты осенила,
Венком из миртов молодых
Чело его покрыла,
И, горним светом озарясь,
Влетала в скромну келью
И чуть дышала, преклонясь
Над детской колыбелью.
О, будь мне спутницей младой
До самых врат могилы!
Летай с мечтаньем надо мной,
Расправя легки крылы;
Гоните мрачную печаль,
Пленяйте ум... обманом,
И милой жизни светлу даль
Кажите за туманом!
И тих мой будет поздний час:
И смерти добрый гений
Шепнет, у двери постучась:
"Пора в жилище теней!.."
Так в зимний вечер сладкой сон
Приходит в мирны сени,
Венчанный маком, и склонен
На посох томной лени...
МОЕ ЗАВЕЩАНИЕ.
ДРУЗЬЯМ.
Хочу я завтра умереть
И в мир волшебный наслажденья,
На тихой берег вод забвенья,
Веселой тенью отлететь...
Прости навек, очарованье,
Отрада жизни и любви!
Приближьтесь, о друзья мои,
Благоговенье и вниманье! -
Певец решился умереть. -
Итак, с вечернею луною,
В саду не льзя ли дерн одеть
Узорной белой пеленою?
На темный берег сонных вод,
Где мы вели беседы наши,
Не льзя ль, устроя длинный ход,
Нести наполненные чаши?
Зовите на последний пир
Спесивой Семелеи сына,
Эрота, друга наших лир,
Богов и смертных властелина,
Пускай веселье прибежит,
Махая резвою гремушкой,
И нас от сердца рассмешит
За полной пенистою кружкой.
Пускай игривою толпой
Слетят родные наши музы;
Им первый кубок круговой,
Друзья! священны нам их узы;
До ранней утренней звезды,
До тихого лучей рассвета
Не выйдут из руки поэта
Фиалы братской череды;
В последний раз мою цевницу,
Мечтаний сладостных певицу,
Прижму к восторженной груди.
В последний раз, томимый нежно,
Не вспомню вечность и друзей;
В последний раз на груди снежной
Упьюсь отрадой юных дней!
Когда ж восток озолотится
Во тьме денницей молодой,
И белый топол озарится,
Покрытый утренней росой,
Подайте грозд Анакреона;
Он был учителем моим:
И я сойду путем одним
На грустный берег Ахерона...
Простите, милые друзья,
Подайте руку; до свиданья!
И дайте, дайте обещанье,
Когда навек укроюсь я,
Мое исполнить завещанье.
Приди, певец мой дорогой,
Воспевший Вакха и Темиру.
Тебе дарю я лень и лиру;
Да будут Музы над тобой...
Ты не забудешь дружбы нашей,
О Пущин, ветреный мудрец!
Прими с моей глубокой чашей
Увядший миртовый венец!
Друзья! вам сердце оставляю
И память прошлых красных дней,
Окованных счастливой ленью
На ложе маков и лилей;
Мои стихи дарю забвенью,
Последний вздох, о други, ей!..
На тихой праздник погребенья
Я вас обязан пригласить;
Веселость, друг уединенья,
Билеты будет разносить...
Стекитесь резвою толпою,
Главы в венках, рука с рукою,
И пусть на гробе, где певец
Исчезнет в рощах Геликона,
Напишет беглый ваш резец:
"Здесь дремлет Юноша-Мудрец,
Питомец Нег и Аполлона".
К НЕЙ.
Эльвина, милый друг, приди, подай мне руку,
Я вяну, прекрати тяжелый жизни сон;
Скажи - увижу ли.... на долгую ль разлуку
Я роком осужден?
Ужели никогда на друга друг не взглянет,
Иль вечной темнотой покрыты дни мои?
Ужели никогда нас утро не застанет
В объятиях любви?
Эльвина, почему в часы глубокой ночи
Я не могу тебя с весельем обнимать,
На милую стремить томленья полны очи
И страстью трепетать?
И в радости немой, в восторгах наслажденья
Твой шопот сладостный и тихой стон внимать
И тихо в скромной тьме для неги пробужденья
Близ милой засыпать?
К МОЛОДОЙ АКТРИСЕ
Ты не наследница Клероны,
Не для тебя свои законы
Владелец Пинда начертал;
Тебе не много бог послал,
Твой голосок, телодвиженья,
Немые взоров обращенья
Не стоят, признаюсь, похвал
И шумных плесков удивленья;
Жестокой суждено судьбой
Тебе актрисой быть дурной.
Но, Клоя, ты мила собой.
Тебе во след толпятся смехи,
Сулят любовникам утехи -
Итак, венцы перед тобой,
И несомнительны успехи.
Ты пленным зрителя ведешь
Когда без такта ты поешь,
Недвижно стоя перед нами,
Поешь - и часто не в попад.
А мы усердными руками
Все громко хлопаем; кричат:
"Bravo! bravissimo! чудесно!"
Свистки сатириков молчат,
И все покорствуют прелестной.
Когда в неловкости своей,
Ты сложишь руки у грудей,
Или подымешь их и снова
На грудь положишь, застыдясь;
Когда Милона молодого,
Лепеча что-то не для нас,
В любви без чувства уверяешь;
Или без памяти в слезах,
Холодный испуская ах!
Спокойно в креслы упадаешь,
Краснея и чуть-чуть дыша, -
Все шепчут: ах! как хороша!
Увы! другую б освистали:
Велико дело красота.
О Клоя, мудрые солгали:
Не вс° на свете суета.
Пленяй же, Клоя, красотою;
Стократ блажен любовник тот,
Который нежно пред тобою,
Осмелясь, о любви поет;
В стихах и прозою на сцене
Тебя клянется обожать,
Кому ты можешь отвечать,
Не смея молвить об измене;
Блажен, кто может роль забыть
На сцене с миленькой актрисой
Жать руку ей, надеясь быть
Еще блаженней за кулисой!
ВОСПОМИНАНИЕ.
(К ПУЩИНУ).
Помнишь ли, мой брат по чаше,
Как в отрадной тишине
Мы топили горе наше
В чистом, пенистом вине?
Как, укрывшись молчаливо
В нашем темном уголке,
С Вакхом нежились лениво,
Школьной стражи вдалеке?
Помнишь ли друзей шептанье
Вкруг бокалов пуншевых,
Рюмок грозное молчанье -
Пламя трубок грошевых?
Закипев, о, сколь прекрасно
Токи дымные текли!..
Вдруг педанта глас ужасный
Нам послышался вдали...
И бутылки вмиг разбиты,
И бокалы все в окно -
Всюду по полу разлиты
Пунш и светлое вино.
Убегаем торопливо -
Вмиг исчез минутный страх!
Щек румяных цвет игривый,
Ум и сердце на устах,
Хохот чистого веселья,
Неподвижный, тусклый взор
Изменяли час похмелья,
Сладкой Вакха заговор.
О друзья мои сердечны!
Вам клянуся, за столом
Всякой год в часы беспечны
Поминать его вином.
ПОСЛАНИЕ К ГАЛИЧУ.
Где ты, ленивец мой?
Любовник наслажденья!
Ужель уединенья
Не мил тебе покой?
Ужели мне с тобой
Лишь помощью бумаги
Минуты провождать
И больше не видать
Парнасского бродяги?
На Пинде мой сосед,
И ты от Муз укрылся,
Минутный домосед,
С пенатами простился!
Уж темный уголок
И садик опустели,
Где мы под вечерок
За рюмками шумели;
Где Ком нас угощал
Форелью, пирогами,
И пенистый бокал
Нам Бахус подавал.
Бегут за днями дни
Без дружеских собраний;
Веселых пирований
Веселые сыны
С тобой разлучены;
И шумные беседы,
И долгие обеды
Не столь оживлены.
Один в каморке тесной
Вечерней тишиной
Хочу, мудрец любезный,
Беседовать с тобой.
Уж темна ночь объемлет
Брега спокойных вод;
Мурлыча, в келье дремлет
Спесивый, старый кот.
Покамест сон прелестный,
Под сенью тихих крил,
В обители безвестной
Меня не усыпил,
Морфея в ожиданьи,
В постеле я лежу
И беглое посланье
Без строгого старанья
Предателю пишу.
Далече той станицы,
Где Фебовы сестрицы
Мне с негой вьют досуг,
Скажи - среди столицы
Чем занят ты, мой друг?
Ужель приют поэта
Теперь средь вихря света,
Вдали родных полей
И ближних, и друзей?
Ужель в театре шумном,
Где дюжий Аполлон
Партером полуумным
Прославлен, оглушен,
Измученный напевом
Бессмысленных стихов,
Ты спишь под страшным ревом
Актеров и смычков?
Или, мудрец придворный,
С улыбкою притворной
Пред лентою цветной
Поникнув головой,
С вертушкою слепой
Знакомиться желаешь?
Иль Креза за столом
В куплете заказном
Трусливо величаешь?..
Нет, добрый Галич мой!
Поклону ты не сроден.
Друг мудрости прямой
Правдив и благороден;
Он любит тишину;
Судьбе своей послушный,
На барскую казну
Взирает равнодушно,
Рублям откупщика
Смеясь веселым часом,
Не снимет колпака
Философ пред Мидасом.
Пускай не дружен он
С Фортуною коварной,
Но Вакхом награжден
Философ благодарный,
Когда сей бог младой
Вечернею порой
Лафит и грог янтарный
С улыбкой на устах
В стекле ему подносит
И каплю выпить просит
Качаясь на ногах.
Мечтанье обнимая,
Любовь его ведет,
И дружба молодая
Венки ему плетет.
И счастлив он, признаться,
На деле, не в мечтах,
Когда минуты мчатся
Веселья на крылах;
Когда друзья-поэты
С утра до ночи с ним
Шумят, поют куплеты,
Пьют мозель разогретый,
Приятелям своим
Послания читают
И трубку разжигают
Безрифминым лихим!..
Оставь же город скучный,
С друзьями съединись
И с ними неразлучно
В пустыне уживись.
Беги, беги столицы,
О Галич мой, сюда!
Здесь розовой денницы
Не видя никогда,
Ленясь под одеялом,
С Тибурским мудрецом
Мы часто за бокалом
Проснемся - и заснем.
Смотри: тебе в награду
Наш Дельвиг, наш поэт,
Несет свою балладу,
И стансы винограду,
И к лилии куплет.
И полон становится
Твой малый, тесный дом
Вот с милым остряком
Наш песельник тащится
По лестнице с гудком,
И все к тебе нагрянем -
И снова каждый день
Стихами, прозой станем
Мы гнать печали тень.
Подруги молодые
Нас будут посещать;
Нам жизни дни златые
Не страшно расточать.
Поделимся с забавой
Мы веком остальным,
С волшебницею-славой
И с Вакхом молодым.
МОЯ ЭПИТАФИЯ.
Здесь Пушкин погребен; он с музой молодою,
С любовью, леностью провел веселый век,
Не делал доброго, однакож был душою,
Ей богу, добрый человек.
СРАЖЕННЫЙ РЫЦАРЬ.
Последним сияньем за лесом горя,
Вечерняя тихо потухла заря,
Безмолвна долина глухая;
В тумане пустынном клубится peка,
Ленивой грядою идут облака,
Меж ими луна золотая.
Чугунные латы на холме лежат,
Копье раздробленно, в перчатке булат,
И щит под шеломом заржавым,
Вонзилися шпоры в увлаженный мох: -
Лежат неподвижно, и месяца рог
Над ними в блистаньи кровавом.
Вкруг холма обходит друг сильного - конь;
В очах горделивых померкнул огонь -
Он бранную голову клонит.
Беспечным копытом бьет камень долин -
И смотрит на латы - конь верный один,
И дико трепещет, и стонет.
Во тьме заблудившись, пришелец идет,
С надеждою робость он в сердце несет -
Склонясь над дорожной клюкою,
На холм он взобрался, и в тусклую даль
Он смотрит, и сходит - и звонкую сталь
Толкает усталой ногою.
Хладеет пришелец - кольчуги звучат.
Погибшего грозно в них кости стучат,
По камням шелом покатился,
Скрывался в нем череп... при звуке глухом
Заржал конь ретивый - скок л°том на холм -
Взглянул... и главою склонился.
Уж путник далече в тьме бродит ночной,
Вс° мнится, что кости хрустят под ногой...
Но утро денница выводит -
Сраженный во брани на холме лежит,
И латы недвижны, и шлем не стучит,
И конь вкруг погибшего, ходит.
К ДЕЛЬВИГУ.
Послушай, муз невинных
Лукавый духовник:
Жилец полей пустынных,
Поэтов грешный лик
Умножил я собою,
И я главой поник
Пред милою мечтою;
Мой дядюшка-поэт
На то мне дал совет
И с музами сосватал.
Сначала я шалил,
Шутя стихи кроил,
А там их напечатал,
И вот теперь я брат
Бестолкову пустому,
Тому, сему, другому
Да я ж и виноват!
Спасибо за посланье -
Но что мне пользы в том?
На грешника потом
Ведь станут в посмеянье
Указывать перстом! -
Изменник! с Аполлоном
Ты, видно, заодно;
А мне прослыть Прадоном
Отныне суждено.
Везде беды застану!
Увы, мне, метроману,
Куда сокроюсь я?
Предатели-друзья
Невинное творенье
Украдкой в город шлют
И плод уединенья
Тисненью предают, -
Бумагу убивают!
Поэта окружают
С улыбкой остряки.
"Ах, сударь! мне сказали,
Вы пишете стишки;
Увидеть их не льзя ли?
Вы в них изображали,
Конечно, ручейки,
Конечно, василечик,
Иль тихой ветерочик,
И рощи, и цветки...."
О Дельвиг! начертали
Мне Музы мой удел;
Но ты ль мои печали
Умножить захотел?
В объятиях Морфея
Беспечный дух лелея,
Еще хоть год один
Позволь мне полениться
И негой насладиться, -
Я, право, неги сын!
А там, хоть нет охоты,
Но придут уж заботы
Со всех ко мне сторон:
И буду принужден
С журналами сражаться,
С газетой торговаться,
С Графовым восхищаться...
Помилуй, Аполлон!
РОЗА.
Где наша роза?
Друзья мои!
Увяла роза,
Дитя зари!...
Не говори:
Вот жизни младость,
Не повтори:
Так вянет радость,
В душе скажи:
Прости! жалею.....
И на лилею
Нам укажи.
НА ВОЗВРАЩЕНИЕ ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА
ИЗ ПАРИЖА В 1815 ГОДУ.
Утихла брань племен: в пределах отдаленных
Не слышен битвы шум и голос труб военных;
С небесной высоты, при звуке стройных лир,
На землю мрачную нисходит светлый Мир.
Свершилось!.. Русской царь, достиг ты славной цели!
Вотще надменные на родину летели;
Вотще впреди знамен бесчисленных дружин
В могущей дерзости венчанный исполин
На гибель грозно шел, влек цепи за собою:
Меч огненный блеснул за дымною Москвою!
Звезда губителя потухла в вечной мгле,
И пламенный венец померкнул на челе!
Содрогся счастья сын, и, брошенный судьбою,
Он землю русскую не взвидел под собою. -
Бежит... и мести гром слетел ему во след;
И с трона гордый пал... и вновь восстал... и нет!
Тебе, наш храбрый царь, хвала, благодаренье!
Когда полки врагов покрыли отдаленье,
Во броню ополчась, взложив пернатый шлем,
Колена преклонив пред вышним алтарем,
Ты браней меч извлек и клятву дал святую
От ига оградить страну свою родную.
Мы вняли клятве сей; и гордые сердца
В восторге пламенном летели вслед отца
И смертью роковой горели и дрожали;
И россы пред врагом твердыней грозной стали!...
"К мечам!" раздался клик, и вихрем понеслись;
Знамены, восшумев, по ветру развились;
Обнялся с братом брат: и милым дали руку
Младые ратники на грустную разлуку;
Сразились. Воспылал свободы ярый бой,
И смерть хватала их холодною рукой!...
А я.... вдали громов, в сени твоей надежной...
Я тихо расцветал, беспечный, безмятежный!
Увы! мне не судил таинственный предел
Сражаться за тебя под градом вражьих стрел!....
Сыны Бородина, о Кульмские герои!
Я видел, как на брань летели ваши строи;
Душой восторженной за братьями спешил.
Почто ж на бранный дол я крови не пролил?
Почто, сжимая меч младенческой рукою,
Покрытый ранами, не пал я пред тобою
И славы под крылом наутре не почил?
Почто великих дел свидетелем не был?
О, сколь величествен, бессмертный, ты явился
Когда на сильного с сынами устремился;
И, челы приподняв из мрачности гробов,
Народы, падшие под бременем оков,
Тяжелой цепию с восторгом потрясали
И с робкой радостью друг друга вопрошали:
"Ужель свободны мы?.... Ужели грозный пал...
Кто смелый? Кто в громах на севере восстал?.."
И ветхую главу Европа преклонила,
Царя-спасителя колена окружила
Освобожденною от рабских уз рукой,
И власть мятежная исчезла пред тобой!
И ныне ты к сынам, о царь наш, возвратился,
И край полуночи восторгом озарился!
Склони на свой народ смиренья полный взгляд -
Все лица радостью, любовию блестят.
Внемли - повсюду весть отрадная несется,
Повсюду гордый клик веселья раздается;
По стогнам шум, везде сияет торжество,
И ты среди толпы, России божество!
Встречать вождя побед летят твои дружины.
Старик, счастливый век забыв Екатерины,
Взирает на тебя с безмолвною слезой.
Ты наш, о русской царь! оставь же шлем стальной
И грозный меч войны, и щит - ограду нашу;
Излей пред Янусом священну мира чашу,
И, брани сокрушив могущею рукой,
Вселенну осени желанной тишиной!...
И придут времена спокойствия златые,
Покроет шлемы ржа, и стрелы каленые,
В колчанах скрытые, забудут свой полет;
Счастливый селянин, не зная бурных бед,
По нивам повлечет плуг, миром изощренный;
Суда летучие, торговлей окриленны,
Кормами рассекут свободный океан,
И юные сыны воинственных славян
Спокойной праздности с досадой предадутся,
И молча некогда вкруг старца соберутся,
Преклонят жадный слух, и ветхим костылем
И стан, и ратный строй, и дальний бор с холмом
На прахе начертит он медленно пред ними,
Словами истины, свободными, простыми,
Им славу прошлых лет в рассказах оживит
И доброго царя в слезах благословит.
* * *
Итак я счастлив был, итак я наслаждался,
Отрадой тихою, восторгом упивался...
И где веселья быстрый день?
Промчался л°том сновиденья,
Увяла прелесть наслажденья,
И снова вкруг меня угрюмой скуки тень!
СЛЕЗА.
Вчера за чашей пуншевою
С гусаром я сидел,
И молча с мрачною душою
На дальний путь глядел.
"Скажи, что смотришь на дорогу? -
Мой храбрый вопросил. -
Еще по ней ты, слава богу,
Друзей не проводил".
К груди поникнув головою,
Я скоро прошептал:
"Гусар! уж нет ее со мною!..."
Вздохнул - и замолчал.
Слеза повисла на реснице
И канула в бокал. -
"Дитя! ты плачешь о девице.
Стыдись!" - он закричал.
"Оставь, гусар... ох! сердцу больно.
Ты, знать, не горевал.
Увы! одной слезы довольно,
Чтоб отравить бокал!...."
* * *
Угрюмых тройка есть певцов -
Шихматов, Шаховской, Шишков,
Уму есть тройка супостатов -
Шишков наш, Шаховской, Шихматов,
Но кто глупей из тройки злой?
Шишков, Шихматов, Шаховской!
К БАР. М. А. ДЕЛЬВИГ.
Вам восемь лет, а мне семнадцать било.
И я считал когда-то восемь лет;
Они прошли. - В судьбе своей унылой,
Бог знает как, я ныне стал поэт.
Не возвратить уже того, что было,
Уже я стар, мне незнакома ложь:
Так верьте мне - мы спасены лишь верой.
Послушайте: Амур, как вы, хорош;
Амур дитя, Амур на вас похож -
В мои лета вы будете Венерой.
Но если только буду жив,
Всевышней благостью Зевеса,
И столько же красноречив -
Я напишу вам, баронесса,
В латинском вкусе мадригал,
Чудесный, вовсе без искусства -
Не много истинных похвал,
Но много истинного чувства.
Скажу я: "Ради ваших глаз,
О баронесса! ради балов,
Когда мы все глядим на вас,
Взгляните на меня хоть раз
В награду прежних мадригалов
Когда ж Амур и Гименей
В прелестной Марии моей
Поздравят молодую даму -
Удастся ль мне под старость дня,
Вам посвятить эпиталаму?
МОЕМУ АРИСТАРХУ.
Помилуй, трезвый Аристарх
Моих бахических посланий,
Не осуждай моих мечтаний
И чувства в ветренных стихах:
Плоды веселого досуга,
Не для бессмертья рождены,
Но разве так сбережены
Для самого себя, для друга,
Или для Хлои молодой.
Помилуй, сжалься надо мной -
Не нужны мне твои уроки.
Я знаю сам свои пороки.
Конечно беден гений мой:
За рифмой часто холостой,
На зло законам сочетанья,
Бегут трестопные толпой
На аю, ает и на ой. -
Еще немногие признанья:
Я ставлю (кто же без греха?)
Пустые часто восклицанья,
И сряду лишних три стиха;
Нехорошо, но оправданья
Не льзя ли скромно принести?
Мои летучие посланья
В потомстве будут ли цвести?
Не думай, цензор мой угрюмый,
Что я, беснуясь по ночам,
Окован стихотворной думой,
Покоем жертвую стихам;
Что, бегая по всем углам,
Ерошу волосы клоками,
Подобно Фебовым жрецам
Сверкаю грозными очами,
Едва дыша, нахмуря взор,
И засветив свою лампаду,
За шаткой стол, кряхтя, засяду,
Сижу, сижу три ночи сряду
И высижу - трестопный вздор...
Так пишет (молвить не в укор)
Конюший дряхлого Пегаса
Свистов, Хлыстов или Графов,
Служитель отставной Парнасса,
Родитель стареньких стихов,
И од не слишком громозвучных,
И сказочек довольно скучных.
Люблю я праздность и покой,
И мне досуг совсем не бремя;
И есть и пить найду я время.
Когда ж нечаянной порой
Стихи кропать найдет охота,
На славу Дружбы иль Эрота, -
Тотчас я труд окончу свой.
Сижу ли с добрыми друзьями
Лежу ль в постеле пуховой,
Брожу ль над тихими водами
В дубраве темной и глухой,
Задумаюсь - взмахну руками
На рифмах вдруг заговорю -
И никого уж не морю
Моими резвыми стихами...
Но ежели когда-нибудь,
Желая в неге отдохнуть,
Расположась перед камином,
Один, свободным господином,
Поймаю прежню мысль мою, -
То не для имени поэта
Мараю два иль три куплета,
И их вполголоса пою.
Но знаешь ли, о мой гонитель,
Как я беседую с тобой?
Беспечный Пинда посетитель,
Я с Музой нежусь молодой...
Уж утра яркое светило
Поля и рощи озарило;
Давно пропели петухи;
В полглаза дремля - и зевая,
Шапеля в песнях призывая,
Пишу короткие стихи,
Среди приятного забвенья
Склонясь в подушку головой,
И в простоте, без украшенья,
Мои слагаю извиненья
Немного сонною рукой.
Под сенью лени неизвестной
Так нежился певец прелестный,
Когда Вер-Вера воспевал,
Или с улыбкой рисовал
В непринужденном упоеньи
Уединенный свой чердак.
В таком ленивом положеньи
Стихи текут и так и сяк.
Возможно ли в свое творенье,
Уняв веселых мыслей шум,
Тогда вперять холодный ум,
Отделкой портить небылицы,
Плоды бродящих резвых дум,
И сокращать свои страницы? -
Анакреон, Шолье, Парни,
Враги труда, забот, печали,
Не так, бывало, в прежни дни
Своих любовниц воспевали.
О вы, любезные певцы,
Сыны беспечности ленивой,
Давно вам отданы венцы
От музы праздности счастливой,
Но не блестящие дары
Поэзии трудолюбивой.
На верьх Фессальския горы
Вели вас тайные извивы;
Веселых Граций перст игривый
Младые лиры оживлял,
И ваши челы обвивал
Детей Пафосских рой шутливый.
И я - неопытный поэт -
Небрежный ваших рифм наследник,
За вами крадуся вослед...
А ты, мой скучный проповедник,
Умерь ученый вкуса гнев!
Поди, кричи, брани другого
И брось ленивца молодого,
Об нем тихонько пожалев.
ТЕНЬ ФОН-ВИЗИНА.
В раю, за грустным Ахероном,
Зевая в рощице густой,
Творец, любимый Алоллоном,
Увидеть вздумал мир земной.
То был писатель знаменитый,
Известный русской весельчак,
Насмешник, лаврами повитый,
Денис, невежде бич и страх.
"Позволь на время удалиться, -
Владыке ада молвил он, -
Постыл мне мрачный Флегетон,
И к людям хочется явиться".
"Ступай!" в ответ ему Плутон;
И видит он перед собою:
В ладье с мелькающей толпою
Гребет наморщенный Харон
Челнок ко брегу; с подорожной
Герой поплыл в ладье порожной
И вот - выходит к нам на свет.
Добро пожаловать, поэт!
Мертвец в России очутился,
Он ищет новости какой,
Но свет ни в чем не пременился.
Вс° идет той же чередой;
Вс° так же люди лицемерят,
Вс° те же песенки поют,
Клеветникам как прежде верят,
Как прежде все дела текут;
В окошки миллионы скачут,
Казну все крадут у царя.
Иным житье, другие плачут,
И мучат смертных лекаря,
Спокойно спят архиереи,
Вельможи, знатные злодеи,
Смеясь в бокалы льют вино,
Невинных жалобе не внемлют,
Играют ночь, в сенате дремлют,
Склонясь на красное сукно;
Вс° столько ж трусов и нахалов,
Рублевых столько же Киприд,
И столько ж глупых генералов,
И столько ж старых волокит.
Вздохнул Денис: "О боже, боже!
Опять я вижу то ж да то же.
Передних грозный Демосфен,
Ты прав, оратор мой Петрушка:
Весь свет бездельная игрушка,
И нет в игрушке перемен.
Но где же братии-поэты.
Мои парнасские клевреты,
Питомцы Граций молодых? -
Желал бы очень видеть их".
Небес оставя светлы сени,
С крылатой шапкой на бекрене,
Богов посланник молодой
Слетает вдруг к нему стрелой.
"Пойдем, - сказал Эрмий поэту, -
Я здесь твоим проводником,
Сам Феб меня просил о том;
С тобой успеем до рассвету
Певцов российских посетить,
Иных - лозами наградить.
Других - венком увить свирели".
Сказал, взвились и полетели.
Уже сокрылся ясный день,
Уже густела мрачна тень,
Уж вечер к ночи уклонялся,
Мелькал в окошки лунный свет,
И всяк, кто только не поэт,
Морфею сладко предавался.
Эрмий с веселым мертвецом
Влетели на чердак высокой;
Там Кропов в тишине глубокой
С бумагой, склянкой и пером
Сидел в раздумьи за столом
На стуле ветхом и треногом
И площадным, раздутым слогом
На наши смертные грехи
Ковал и прозу и стихи. -
"Кто он?" - "Издатель "Демокрита"!
Издатель право пресмешной,
Не жаждет лавров он пиита,
Лишь был бы только пьян порой.
Стихи читать его хоть тяжко,
А проза, ох! горька для всех;
Но что ж? смеяться над бедняжкой,
Ей богу. братец, страшный грех;
Не лучше ли чердак оставить,
И далее полет направить
К певцам российским записным?" -
"Быть так, Меркурий, полетим".
И оба путника пустились
И в две минуты опустились
Хвостову прямо в кабинет.
Он не спал; добрый наш поэт
Унизывал на случай оду,
Как божий мученик кряхтел,
Чертил, вычеркивал, потел,
Чтоб стать посмешищем народу.
Сидит; перо в его зубах,
На ленте Анненской табак,
Повсюду разлиты чернилы,
Сопит себе Хвостов унылый.
"Ба! в полночь кто катит ко мне?
Не брежу, полно ль, я во сне!
Что сталось с бедной головою!
Фон-Визин! ты ль передо мною?
Помилуй! ты... конечно он!"
- "Я, точно я, меня Плутон
Из мрачного теней жилища
С почетным членом адских сил
Сюда на время отпустил.
Хвостов! старинный мой дружище!
Скажи, как время ты ведешь?
Здорово ль, весело ль живешь?"
- "Увы! несчастному поэту, -
Нахмурясь отвечал Хвостов, -
Давно ни в чем удачи нету.
Скажу тебе без дальних слов:
По мне с парнасского задору
Хоть удавись - так в ту же пору.
Что я хорош, в том клясться рад,
Пишу, пою на всякой лад,
Хвалили гений мой в газетах,
В "Аспазии" боготворят.
А вс° последний я в поэтах,
Меня бранит и стар и млад,
Читать стихов моих не хочут,
Куда ни сунусь, всюду свист -
Мне враг последний журналист,
Мальчишки надо мной хохочут.
Анастасевич лишь один,
Мой верный крестник, чтец и сын,
Своею прозой уверяет,
Что истукан мой увенчает
Потомство лавровым венцом.
Никто не думает о том.
Но я - поставлю на своем.
Пускай мой перукмахер снова
Завьет у бедного Хвостова
Его поэмой заказной
Волос остаток уж седой,
Геройской воружась отвагой,
И жизнь я кончу над бумагой
И буду в аде век писать
И притчи дьяволам читать".
Денис на то пожал плечами;
Курьер богов захохотал
И, над свечей взмахнув крылами,
Во тьме с Фон-Визиным пропал.
Хвостов не слишком изумился,
Спокойно свечку засветил -
Вздохнул, зевнул, перекрестился,
Свой труд доканчивать пустился,
По утру оду смастерил,
И ею город усыпил.
Меж тем поклон отдав Хвостову,
Творец, списавший Простакову,
Три ночи в мрачных чердаках
В больших и малых городах
Пугал российских стиходеев.
В своем боскете князь Шальной,
Краса писателей-Морфеев,
Сидел за книжкой записной,
Рисуя в ней цветки, кусточки,
И, движа вздохами листочки,
Мочил их нежною слезой;
Когда же призрак столь чудесный
Очам влюбленного предстал,
За платье ухватясь любезной,
О страх! он в обморок упал.
И ты Славяно-Росс надутый,
О Безглагольник пресловутый,
И ты едва не побледнел,
Как будто от Шишкова взгляда;
Из рук упала Петриада,
И дикой взор оцепенел.
И ты, попами воскормленный,
Дьячком псалтире обученный,
Ужасный критикам старик!
Ты видел тени грозный лик,
Твоя невинная другиня,
Уже поблекший цвет певиц,
Вралих Петрополя богиня,
Пред ним со страхом пала ниц.
И ежемесячный вздыхатель,
Что в свет бесстыдно издает
Кокетки старой кабинет,
Безграмотный школяр-писатель,
Был строгой тенью посещен;
Не спас ребенка Купидон:
Блюститель чести муз усердный
Его журил немилосердно
И уши выдрал бедняка;
Страшна Фон-Визина рука!
"Довольно! нет во мне охоты, -
Сказал он, - у худых писцов
Лишь время тратить; от зевоты
Я снова умереть готов;
Но где певец Екатерины?"
- "На берегах поет Невы". -
"Итак стигийския долины
Еще не видел он?" - "Увы!" -
"Увы? скажи, что значит это?"
- "Денис! полнощный лавр отцвел,
Прошла весна, прошло и лето,
Огонь поэта охладел;
Ты вс° увидишь сам собою;
Слетим к певцу под сединою
На час послушать старика".
Они летят, и в три мига
Среди разубранной светлицы
Увидели певца Фелицы.
Почтенный старец их узнал.
Фон-Визин тотчас рассказал
Свои в том мире похожденья.
"Так ты здесь в виде привиденья?... -
Сказал Державин, - очень рад;
Прими мои благословенья...
Брысь, кошка!.. сядь, усопший брат;
Какая тихая погода!...
Но кстати вот на славу ода, -
Послушай, братец" - и старик,
Покашляв, почесав парик,
Пустился петь свое творенье,
Статей библейских преложенье;
То был из гимнов гимн прямой.
Чета бесплотных в удивленьи
Внимала молча песнопенье,
Поникнув долу головой:
"Открылась тайн священных ёдверь!
Из бездн исходит Луцифер,
Смиренный, но челоперунный.
Наполеон! Наполеон!
Париж, и новый Вавилон,
И кроткий агнец белорунный,
Превосходясь, как дивий Гог,
Упал как дух Сатанаила,
Исчезла демонская сила!...
Благословен господь наш бог!".....
"Ого! - насмешник мой воскликнул, -
Что лучше эдаких стихов?
В них смысла сам бы не проникнул
Покойный господин Бобров;
Что сделалось с тобой, Державин?
И ты судьбой Невтону равен,
Ты бог - ты червь, ты свет - ты ночь...
Пойдем, Меркурий, сердцу больно;
Пойдем - бешуся я невольно".
И мигом отлетел он прочь.
"Какое чудное явленье!"
Фон-Визин спутнику сказал.
- "Оставь пустое удивленье, -
Эрмий с усмешкой отвечал. -
На Пинде славный Ломоносов
С досадой некогда узрел,
Что звучной лирой в сонме россов
Татарин бритый возгремел,
И гневом Пиндар Холмогора,
И тайной завистью горел.
Но Феб услышал глас укора,
Его спокоить захотел,
И спотыкнулся мой Державин
Апокалипсис преложить -
Денис! он вечно будет славен,
Но, ах, почто так долго жить?"
"Пора домой, - вещал Эрмию
Ужасный рифмачам мертвец, -
Оставим наскоро Россию:
Бродить устал я наконец".
Но вдруг близь мельницы стучащей,
Средь рощи сумрачной, густой,
На берегу реки шумящей
Шалаш является простой:
К калитке узкая дорога;
В окно склонился древний клен,
И Фальконетов Купидон
Грозит с усмешкой у порога.
"Конечно, здесь живет певец, -
Сказал обрадуясь мертвец, -
Взойдем!" Взошли и что ж узрели?
В приятной неге, на постеле
Певец Пенатов молодой
С венчанной розами главой,
Едва прикрытый одеялом
С прелестной Лилою дремал
И подрумяненный фиалом
В забвеньи сладостном шептал. -
Фон-Визин смотрит изумленный.
"Знакомый вид; но кто же он?
Уж не Парни ли несравненный,
Иль Клейст? иль сам Анакреон?"
"Он стоит их, - сказал Меркурий, -
Эрата, Грации, Амуры
Венчали миртами его,
И Феб цевницею златою
Почтил любимца своего;
Но лени связанный уздою,
Он только пьет, смеется, спит
И с Лилой нежится младою,
Забыв совсем, что он пиит". -
"Так я же разбужу повесу,"
Сказал Фон-Визин рассердясь
И в миг отдернул занавесу.
Певец, услыша вещий глас,
С досадой весь в пуху проснулся,
Лениво руки протянул,
На свет насилу проглянул,
Потом в сторонку обернулся
И снова крепким сном заснул.
Что делать нашему герою?
Повеся нос, итти к покою
И только про себя ворчать.
Я слышал, будто бы с досады
Бранил он русских без пощады
И вот изволил что сказать:
"Когда Хвостов трудиться станет,
А Батюшков спокойно спать,
Наш гений долго не восстанет,
И дело не пойдет на лад".
ГРОБ АНАКРЕОНА.
Вс° в таинственном молчаньи,
Холм оделся темнотой,
Ходит в облачном сияньи
Полумесяц молодой.
Темных миртов занавеса
Наклонилася к водам;
В их сени, у входа леса,
Чью гробницу вижу там?
Розы юные алеют
Камня древнего кругом,
И Зефиры их не смеют
Свеять трепетным крылом.
Вижу: лира над могилой
Дремлет в сладкой тишине,
Лишь порою звон унылый,
Будто лени голос милый,
В мертвой слышится струне.
Вижу: горлица на лире,
В розах кубок и венец...
Други, други! в вечном мире
Здесь Теосской спит мудрец.
Посмотрите: на гробнице
Сын отрад изображен.
Здесь на ветреной цевнице
Резвый наш Анакреон,
Красотой очарованный,
Нежно гимны ей поет,
Виноградом увенчанный,
В чашу сок его лиет.
Здесь он в зеркало глядится,
Говоря: "Я сед и стар;
Жизнью дайте ж насладиться -
Жизнь, увы! не вечный дар!.."
Здесь, на лиру кинув длани
И нахмуря важно бровь,
Хочет петь он бога брани,
Но поет одну любовь. -
Здесь готовится природе
Тяжкой долг он заплатить;
Старый пляшет в хороводе,
Жажду просит утолить:
Вкруг философа седого
Девы пляшут и поют;
Он у времени скупого
Крадет несколько минут.
Вот и музы, и хариты
В гроб любимца увели,
Плющем, розами повиты,
Игры, смехи вслед ушли;
Он исчез, как наслажденье,
Как невнятный вздох любви.
Смертный! век твой - сновиденье:
Счастье резвое лови,
Наслаждайся! наслаждайся!
Чаще кубок наливай,
Страстью нежной утомляйся,
А за чашей отдыхай.
ПОСЛАНИЕ К ЮДИНУ.
Ты хочешь, милый друг, узнать
Мои мечты, желанья, цели
И тихой глас простой свирели
С улыбкой дружества внимать.
Но можно ль резвости поэту,
Невольнику мечты младой,
В картине быстрой и живой
Изобразить в порядке свету
Вс° то, что в юности златой
Воображение мне кажет?
Теперь, когда в покое лень,
Укрыв меня в пустынну сень,
Своею цепью чувства вяжет,
И век мой тих, как ясный день,
Пустого неги украшенья
Не видя в хижине моей,
Смотрю с улыбкой сожаленья
На пышность бедных богачей
И, счастливый самим собою,
Не жажду горы серебра,
Не знаю завтра, ни вчера,
Доволен скромною Судьбою
И думаю: "К чему певцам
Алмазы, яхонты, топазы,
Порфирные пустые вазы,
Драгие куклы по углам?
К чему им сукны Альбиона
И пышные чехлы Лиона
На модных креслах и столах,
И ложе шалевое в спальней?
Не лучше ли в деревне дальней,
Или в смиренном городке,
Вдали столиц, забот и грома,
Укрыться в мирном уголке,
С которым роскошь незнакома,
Где можно в праздник отдохнуть!"
О, если бы когда-нибудь
Сбылись поэта сновиденья!
Ужель отрад уединенья
Ему вкушать не суждено?
Мне видится мое селенье,
Мое Захарово; оно
С заборами в реке волнистой
С мостом и рощею тенистой
Зерцалом вод отражено.
На холме домик мой: с балкона
Могу сойти в веселый сад,
Где вместе Флора и Помона
Цветы с плодами мне дарят,
Где старых кленов темный ряд
Возносится до небосклона,
И глухо тополы шумят -
Туда зарею поспешаю
С смиренным заступом в руках,
В лугах тропинку извиваю,
Тюльпан и розу поливаю -
И счастлив в утренних трудах:
Вот здесь под дубом наклоненным,
С Горацием и Лафонтеном
В приятных погружен мечтах.
Вблизи ручей шумит и скачет,
И мчится в влажных берегах,
И светлый ток с досадой прячет
В соседних рощах и лугах. -
Но вот уж полдень. - В светлой зале
Весельем круглый стол накрыт;
Хлеб-соль на чистом покрывале,
Дымятся щи, вино в бокале,
И щука в скатерьти лежит.
Соседи шумною толпою
Взошли, прервали тишину,
Садятся; чаш внимаем звону:
Все хвалят Вакха и Помону
И с ними красную весну...
Вот кабинет уединенный,
Где я, Москвою утомленный,
Вдали обманчивых красот,
Вдали нахмуренных забот
И той волшебницы лукавой,
Которая весь мир вертит,
В трубу немолчную гремит,
И - помнится - зовется Славой -
Живу с природной простотой,
С философической забавой
И с музой резвой и младой...
Вот мой камин - под вечер темный,
Осенней бурною порой,
Люблю под сению укромной
Пред ним задумчиво мечтать,
"Вольтера, Виланда читать,
Или в минуту вдохновенья
Небрежно стансы намарать
И жечь потом свои творенья...
Вот здесь... но быстро привиденья,
Родясь в волшебном фонаре,
На белом полотне мелькают;
Мечты находят, исчезают,
Как тень на утренней заре. -
Меж тем, как в келье молчаливой
Во плен отдался я мечтам,
Рукой беспечной и ленивой
Разбросив рифмы здесь и там,
Я слышу топот, слышу ржанье. -
Блеснув узорным чепраком,
В блестящем ментии сияньи
Гусар промчался под окном...
И где вы, мирные картины
Прелестной сельской простоты?
Среди воинственной долины
Ношусь на крыльях я мечты,
Огни во стане догорают;
Меж них, окутанный плащом,
С седым, усатым казаком
Лежу - вдали штыки сверкают,
Лихие ржут, бразды кусают,
Да изредка грохочет гром,
Летя с высокого раската...
Трепещет бранью грудь моя,
При блеске бранного булата,
Огнем пылает взор, - и я
Лечу на гибель супостата. -
Мой конь в ряды врагов орлом
Несется с грозным седоком -
С размаха сыплются удары.
О вы, отеческие Лары,
Спасите юношу в боях!
Там свищет саблей он зубчатой,
Там кивер зыблется пернатый;
С черкесской буркой на плечах,
И молча преклонясь ко гриве,
Он мчит стрелой по скользкой ниве,
С цыгаррой дымною в зубах...
Но лаврами побед увиты,
Бойцы из чаши мира пьют.
Военной славою забытый,
Спешу в смиренный свой приют;
Нашед на поле битв и чести
Одни болезни, костыли,
На век оставил саблю мести...
Уж вижу в сумрачной дали
Мой тесный домик, рощи темны,
Калитку, садик, ближний пруд,
И снова я, философ скромный,
Укрылся в милый мне приют
И, мир забыв и им забвенный,
Покой души вкушаю вновь...
Скажи, о сердцу друг бесценный,
Мечта ль и дружба и любовь?
Доселе в резвости беспечной
Брели по розам дни мои;
В невинной ясности сердечной
Не знал мучений я любви,
Но быстро день за днем умчался
Где ж детства ранние следы?
Прелестный возраст миновался
Увяли первые цветы!
Уж сердце в радости не бьется
При милом виде мотылька,
Что в воздухе кружит и вьется
С дыханьем тихим ветерка,
И в беспокойстве непонятном
Пылаю, тлею, кровь горит,
И вс° языком, сердцу внятным,
О нежной страсти говорит...
Подруга возраста златого,
Подруга красных детских лет,
Тебя ли вижу, взоров свет,
Друг сердца, милая <Сушкова>?
Везде со мною образ твой,
Везде со мною призрак милый:
Во тьме полуночи унылой,
В часы денницы золотой.
То на конце аллеи темной
Вечерней, тихою порой,
Одну, в задумчивости томной,
Тебя я вижу пред собой,
Твой шалью стан не покровенный,
Твой взор, на груди потупленный,
В щеках любви стыдливый цвет.
Вс° тихо; брежжет лунный свет;
Нахмурясь топол шевелится,
Уж сумрак тусклой пеленой
На холмы дальние ложится,
И завес рощицы струится
Над тихо-спящею волной,
Осеребренною луной.
Одна ты в рощице со мною,
На костыли мои склонясь,
Стоишь под ивою густою,
И ветер сумраков, резвясь,
На снежну грудь прохладой дует,
Играет локоном власов
И ногу стройную рисует
Сквозь белоснежный твой покров...
То часом полночи глубоким,
Пред теремом твоим высоким,
Угрюмой зимнею порой,
Я жду красавицу драгую -
Готовы сани; мрак густой;
Вс° спит, один лишь я тоскую,
Зову часов ленивый бой...
И шорох чудится глухой,
И вот уж шопот слышу сладкой, -
С крыльца прелестная сошла,
Чуть-чуть дыша; идет украдкой,
И дева друга обняла.
Помчались кони, вдаль пустились,
По ветру гривы распустились,
Несутся в снежной глубине,
Прижалась робко ты ко мне,
Чуть-чуть дыша; мы обомлели,
В восторгах чувства онемели...
Но что! мечтанья отлетели!
Увы! я счастлив был во сне...
В отрадной музам тишине
Простыми звуками свирели,
Мой друг, я для тебя воспел
Мечту, младых певцов удел.
Питомец Муз и вдохновенья,
Стремясь Фантазии вослед,
Находит в сердце наслажденья
И на пути грозящих бед.
Минуты счастья золотые
Пускай мне Клофо не совьет;
В мечтах все радости земные!
Судьбы всемощнее поэт.
К ЖИВОПИСЦУ.
Дитя Харит и вображенья,
В порыве пламенной души,
Небрежной кистью наслажденья
Мне друга сердца напиши;
Красу невинности небесной,
Надежды робкия черты,
Улыбку душеньки прелестной
И взоры самой красоты.
Вкруг тонкого Гебеи стана
Венерин пояс повяжи,
Сокрытой прелестью Альбана
Мою царицу окружи.
Прозрачны волны покрывала
Накинь на трепетную грудь,
Чтоб и под ним она дышала,
Хотела тайно воздохнуть.
Представь мечту любви стыдливой,
И той, которою дышу,
Рукой любовника счастливой
Внизу я имя подпишу.
СТИХОТВОРЕНИЯ 1816
Заутра с свечкой грошевою
Явлюсь пред образом святым:
Мой друг! остался я живым,
Но был уж смерти под косою:
Сазонов был моим слугою,
А Пешель - лекарем моим.
УСЫ.
ФИЛОСОФИЧЕСКАЯ ОДА.
Глаза скосив на ус кудрявый,
Гусар с улыбкой величавой
На палец завитки мотал;
Мудрец с обритой бородою,
Качая тихо головою,
Со вздохом усачу сказал:
"Гусар! вс° тленно под луною;
Как волны следом за волною,
Проходят царства и века.
Скажи, где стены Вавилона?
Где драмы тощие Клеона?
Умчала вс° времен река.
За уши ус твой закрученный,
Вином и ромом окропленный,
Гордится юной красотой,
Не знает бритвы; выписною
Он вечно лоснится сурьмою,
Расправлен гребнем и рукой. -
Чтобы не смять уса лихого,
Ты к ночи одою Хвостова
Его тихонько обвернешь,
В подушку носом лечь не смеешь,
И в крепком сне его лелеешь,
И утром вновь его завьешь. -
На долгих ужинах веселых,
В кругу гусаров поседелых
И черноусых удальцов,
Веселый гость, любовник пылкий,
За чье здоровье бьешь бутылки?
Коня, красавиц и усов.
Сраженья страшный час настанет,
В ряды ядро со треском грянет;
А ты, над ухарским седлом,
Рассудка, памяти не тратишь:
Сперва кудрявый ус ухватишь,
А саблю верную потом.
Окованный волшебной силой,
Наедине с красоткой милой
Ты маешься - одной рукой,
В восторгах неги сладострастной,
Блуждаешь по груди прекрасной,
А грозный ус крутишь другой.
Гордись, гусар! но помни вечно,
Что вс° на свете скоротечно -
Летят губительны часы,
Румяны щеки пожелтеют,
И черны кудри поседеют,
И старость выщиплет усы".
<ИЗ ПИСЬМА К КН. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ>
Блажен, кто в шуме городском
Мечтает об уединеньи,
Кто видит только в отдаленьи
Пустыню, садик, сельской дом,
Холмы с безмолвными лесами,
Долину с резвым ручейком
И даже... стадо с пастухом!
Блажен, кто с добрыми друзья
Сидит до ночи за столом,
И над славенскими глупцами
Смеется русскими стихами;
Блажен, кто шумную Москву
Для хижинки не покидает...
И не во сне, а на яву
Свою любовницу ласкает!..
ИЗ ПИСЬМА К В. Л. ПУШКИНУ.
Христос воскрес, питомец Феба!
Дай бог, чтоб милостию неба
Рассудок на Руси воскрес;
Он что-то, кажется, исчез.
Дай бог, чтобы во всей вселенной
Воскресли мир и тишина,
Чтоб в Академии почтенной
Воскресли члены ото сна;
Чтоб в наши грешны времена
Воскресла предков добродетель;
Чтобы Шихматовым на зло
Воскреснул новый Буало -
Расколов, глупости свидетель;
А с ним побольше серебра
И золота et caetera.
Но да не будет воскресенья
Усопшей прозы и стихов.
Да не воскреснут от забвенья
Покойный господин Бобров,
Хвалы газетчика достойный,
И Николев, поэт покойный,
И беспокойный граф Хвостов,
И все, которые на свете
Писали слишком мудрено,
То есть, и хладно и темно,
Что очень стыдно и грешно!
ПРИНЦУ ОРАНСКОМУ.
Довольно битвы мчался гром,
Тупился меч окровавленный,
И смерть погибельным крылом
Шумела грозно над вселенной!
Свершилось... взорами царей
Европы твердый мир основан;
Оковы свергнувший злодей
Могущей бранью снова скован.
Узрел он в пламени Москву -
И был низвержен ужас мира,
Покрыло падшего главу
Благословенного порфира.
И мглой повлекся окружен;
Притек, и с буйной вдруг изменой
Уж воздвигал свой шаткой трон...
И пал отторжен от вселенной.
Утихло вс°. - Не мчится гром,
Не блещет меч окровавленный,
И брань погибельным крылом
Не мчится грозно над вселенной.
Хвала, о юноша герой!
С героем дивным Альбиона
Он верных вел в последний бой
И мстил за лилии Бурбона.
Пред ним мятежных гром гремел,
Текли во след щиты кровавы;
Грозой он в бранной мгле летел
И разливал блистанье славы.
Его текла младая кровь,
На нем сияет язва чести:
Венчай, венчай его, любовь!
Достойный был он воин мести.
СОН.
(ОТРЫВОК).
Пускай Поэт с кадильницей наемной
Гоняется за счастьем и молвой,
Мне страшен свет, проходит век мой темный
В безвестности, заглохшею тропой.
Пускай певцы гремящими хвалами
Полубогам бессмертие дают,
Мой голос тих, и звучными струнами
Не оглашу безмолвия приют.
Пускай любовь Овидии поют,
Мне не дает покоя Цитерея,
Счастливых дней Амуры мне не вьют:
Я сон пою, бесценный дар Морфея -
И научу, как должно в тишине
Покоиться в приятном, крепком сне.
Приди, о Лень! приди в мою пустыню.
Тебя зовут прохлада и покой;
В одной тебе я зрю свою богиню;
Готово вс° для гостьи молодой.
Вс° тихо здесь - докучный шум укрылся
За мой порог; на светлое окно
Прозрачное спустилось полотно,
И в темный ниш, где сумрак воцарился,
Чуть крадется неверный свет дневной.
Вот мой диван. Приди ж в обитель мира;
Царицей будь, я пленник ныне твой.
Вс°, вс° твое: вот краски, кисть и Лира, -
Учи меня, води моей рукой.
А вы, друзья моей прелестной музы,
Которыми любви забыты узы,
Которые владычеству земли
Конечно сон спокойный предпочли,
О мудрецы! дивиться вам умея,
Для вас одних я ныне трон Морфея
Поэзии цветами обовью,
Для вас одних блаженство воспою.
Внемлите же с улыбкой снисхожденья
Моим стихам, урокам наслажденья.
В назначенный природой неги час
Хотите ли забыться каждый раз
В ночной тиши, средь общего молчанья,
В объятиях игривого мечтанья?
Спешите же под сельской мирный кров,
Там можно жить и праздно и беспечно,
Там прямо рай; но прочь от городов,
Где крик и шум ленивцев мучит вечно.
Согласен я: в них можно целый день
С прелестницей ловить веселья тень;
В платок зевать, блистая в модном свете:
На бале в ночь вертеться на паркете,
Но можно ли вкушать отраду снов?
Настала тень, - уснуть лишь я готов,
Обманутый призраками ночными,
И вот уже, при свете фонарей,
На бешеной четверке лошадей.
Стуча, гремя колесами златыми,
Катится Спесь под окнами моими.
Я дремлю вновь, вновь улица дрожит -
На скучный бал Рассеянье летит...
О боже мой! ужели здесь ложатся,
Чтобы всю ночь бессонницей терзаться
Еще стучат, а там уже светло,
И где мой сон? не лучше ли в село?
Там рощица листочков трепетаньем,
В лугу поток таинственным журчаньем,
Златых полей, долины тишина:
В деревне вс° к томленью клонит сна.
О сладкой сон, ничем не возмущенный!
Один петух, зарею пробужденный,
Свой резкой крик подымет, может быть:
Опасен он - он может разбудить.
Итак, пускай, в сералях удаленны,
Султаны кур гордятся заключенны
Иль поселян сзывают на поля:
Мы спать хотим, любезные друзья.
Стократ блажен, кто может сном забыться
Вдали столиц, карет и петухов!
Но сладостью веселой ночи снов
Не думайте вы даром насладиться
Средь мирных с°л, без всякого труда.
Что ж надобно? - Движенье, господа!
Похвальна лень, но есть всему пределы.
Смотрите: Клит, в подушках поседелый,
Размученный, изнеженный, больной,
Весь век сидит с подагрой и тоской.
Наступит день; несчастный, задыхаясь,
Кряхтя, ползет с постели на диван;
Весь день сидит; когда ж ночной туман
Подернет свет, во мраке расстилаясь,
С дивана Клит к постеле поползет.
И как же ночь несчастный проведет?
В покойном сне, в приятном сновиденье?
Нет! сон ему не радость, а мученье;
Не маками, тяжелою рукой
Ему Морфей закроет томны очи,
И медленной проходят чередой
Для бедного часы угрюмой ночи.
Я не хочу, как общий друг Берту,
Предписывать вам тяжкие движенья:
Упрямый плуг, охоты наслажденья.
Нет, в рощи я ленивца приглашу:
Друзья мои, как утро здесь прекрасно!
В тиши полей, сквозь тайну сень дубрав,
Как юный день сияет гордо, ясно!
Светлеет вс°: друг друга перегнав,
Журчат ручьи, блестят брега безмолвны;
Еще роса над свежей муравой;
Златых озер недвижно дремлют волны.
Друзья мои! возьмите посох свой,
Идите в лес, бродите по долине,
Крутых холмов устаньте на вершине,
И в долгу ночь глубок ваш будет сон.
Как только тень оденет небосклон,
Пускай войдет отрада жизни нашей,
Веселья бог с широкой, полной чашей,
И царствуй, Вакх, со всем двором своим.
Умеренно пируйте, други, с ним:
Стакана три шипящими волнами
Румяных вин налейте вы полней;
Но толстый Ком с надутыми щеками,
Не приходи стучаться у дверей.
Я рад ему, но только за обедом,
И дружески я в полдень уберу
Его дары; но, право, ввечеру
Гораздо я дружней с его соседом.
Не ужинать - святой тому закон,
Кому всего дороже легкий сон.
Брегитесь вы, о дети мудрой лени!
Обманчивой успокоенья тени.
Не спите днем: о горе, горе вам,
Когда дремать привыкли по часам!
Что ваш покой? бесчувствие глубоко.
Сон истинный от вас уже дал°ко.
Не знаете веселой вы мечты;
Ваш целый век - несносное томленье,
И скучен сон, и скучно пробужденье,
И дни текут средь вечной темноты.
Но ежели в глуши, близ водопада,
Что под горой клокочет и кипит,
Прелестный сон, усталости награда,
При шуме волн на дикой брег слетит,
Покроет взор туманной пеленою,
Обнимет вас, и тихою рукою
На мягкой мох преклонит, осенит:
О! сладостно близ шумных вод забвенье.
Пусть долее продлится ваш покой,
Завидно мне счастливца наслажденье.
Случалось ли ненастной вам порой
Дня зимнего, при позднем, тихом свете,
Сидеть одним, без свечки в кабинете:
Вс° тихо вкруг; березы больше нет;
Час-от-часу темнеет окон свет;
На потолке какой-то призрак бродит;
Бледнеет угль, и синеватый дым,
Как легкий пар, в трубу виясь уходит;
И вот, жезлом невидимым своим
Морфей на вс° неверный мрак наводит.
Темнеет взор; "Кандид" из ваших рук,
Закрывшися, упал в колени вдруг;
Вздохнули вы; рука на стол валится,
И голова с плеча на грудь катится,
Вы дремлете! над вами мира кров:
Нежданный сон приятней многих снов!
Душевных мук волшебный исцелитель,
Мой друг Морфей, мой давный утешитель!
Тебе всегда я жертвовать любил,
И ты жреца давно благословил:
Забуду ли то время золотое,
Забуду ли блаженный неги час,
Когда, в углу под вечер притаясь,
Я призывал и ждал тебя в покое...
Я сам не рад болтливости своей,
Но детских лет люблю воспоминанье.
Ах! умолчу ль о мамушке моей,
О прелести таинственных ночей,
Когда в чепце, в старинном одеянье,
Она, духов молитвой уклоня,
С усердием перекрестит меня
И шопотом рассказывать мне станет
О мертвецах, о подвигах Бовы...
От ужаса не шелохнусь бывало,
Едва дыша, прижмусь под одеяло,
Не чувствуя ни ног, ни головы.
Под образом простой ночник из глины
Чуть освещал глубокие морщины,
Драгой антик, прабабушкин чепец
И длинный рот, где зуба два стучало, -
Вс° в душу страх невольный поселяло.
Я трепетал - и тихо наконец
Томленье сна на очи упадало.
Тогда толпой с лазурной высоты
На лотке роз крылатые мечты,
Волшебники, волшебницы слетали,
Обманами мой сон обворожали.
Терялся я в порыве сладких дум;
В глуши лесной, средь муромских пустыней
Встречал лихих Полканов и Добрыней,
И в вымыслах носился юный ум...
Но вы прошли, о ночи безмятежны!
И юности уж возраст наступил...
Подайте мне Альбана кисти нежны,
И я мечту младой любви вкусил.
И где ж она? Восторгами родилась,
И в тот же миг восторгом истребилась.
Проснулся я; ищу на небе день,
Но вс° молчит; луна во тьме сокрылась
И вкруг меня глубокой ночи тень.
Но сон мой тих! беспечный сын Парнаса
В ночной тиши я с рифмою не бьюсь,
Не вижу ввек ни Феба, ни Пегаса,
Ни старый двор каких-то старых муз.
Я не герой, по лаврам не тоскую:
Спокойствием и негой не торгую,
Не чудится мне ночью грозный бой;
Я не богач - и лаем пес привратный
Не возмущал мечты моей приятной;
Я не злодей, с волненьем и тоской
Не зрю во сне кровавых приведений,
Убийственных детей предрассуждений
И в поздний час ужасный бледный Страх
Не хмурится угрюмо в головах.
КЖ. В. М. ВОЛКОНСКОЙ.
On peut trиs bien, mademoiselle,
Vous prendre pour une maquerelle,
Ou pour une vieille guenon,
Mais pour une grвce, - oh, mon Dieu, non.
ЭКСПРОМПТ НА АГАРЕВУ.
В молчаньи пред тобой сижу.
Напрасно чувствую мученье,
Напрасно на тебя гляжу:
Того уж верно не скажу,
Что говорит воображенье.
ОКНО.
Недавно темною порою,
Когда пустынная луна
Текла туманною стезею,
Я видел - дева у окна
Одна задумчиво сидела,
Дышала в тайном страхе грудь,
Она с волнением глядела
На темный под холмами путь.
Я здесь! - шепнули торопливо.
И дева трепетной рукой
Окно открыла боязливо.....
Луна покрылась темнотой. -
"Счастливец! - молвил я с тоскою:
Тебя веселье ждет одно.
Когда ж вечернею порою
И мне откроется окно?"
К ЖУКОВСКОМУ.
Благослови, поэт!... В тиши Парнасской сени
Я с трепетом склонил пред музами колени:
Опасною тропой с надеждой полетел,
Мне жребий вынул Феб, и лира мой удел.
Страшусь, неопытный, бесславного паденья,
Но пылкого смирить не в силах я влеченья,
Не грозный приговор на гибель внемлю я:
Сокрытого в веках священный судия,*
Страж верный прошлых лет, наперсник Муз любимый
И бледной зависти предмет неколебимый
Приветливым меня вниманьем ободрил;
И Дмитрев слабый дар с улыбкой похвалил;
И славный старец наш, царей певец избранный,**
Крылатым Гением и Грацией венчанный,
В слезах обнял меня дрожащею рукой
И счастье мне предрек, незнаемое мной.
И ты, природою на песни обреченный!
Не ты ль мне руку дал в завет любви священный?
Могу ль забыть я час, когда перед тобой
Безмолвный я стоял, и молнийной струей -
Душа к возвышенной душе твоей летела
И, тайно съединясь, в восторгах пламенела, -
Нет, нет! решился я - без страха в трудный путь
Отважной верою исполнилася грудь.
Творцы бессмертные, питомцы вдохновенья!...
Вы цель мне кажете в туманах отдаленья,
Лечу к безвестному отважною мечтой,
И, мнится, Гений ваш промчался надо мной!
Но что? Под грозною Парнасскою скалою
Какое зрелище открылось предо мною?
В ужасной темноте пещерной глубины
Вражды и Зависти угрюмые сыны,
Возвышенных творцов Зоилы записные
Сидят - Бессмыслицы дружины боевые.
Далеко диких лир несется резкой вой,
Варяжские стихи визжит Варягов строй.
Смех общий им ответ; над мрачными толпами
Во мгле два призрака склонилися главами.
Один на груды сел и прозы и стихов -
Тяжелые плоды полунощных трудов,
Усопших од, поэм забвенные могилы!
С улыбкой внемлет вой стопосложитель хилый:
Пред ним растерзанный стенает Тилимах;
Железное перо скрыпит в его перстах
И тянет за собой Гекзаметры сухие,
Спондеи жесткие и Дактилы тугие.
Ретивой Музою прославленный певец,
Гордись - ты Мевия надутый образец!
Но кто другой, в дыму безумного куренья,
Стоит среди толпы друзей непросвещенья?
Торжественной хвалы к нему несется шум:
А он - он рифмою попрал и Вкус и Ум;
Ты ль это, слабое дитя чужих уроков,
Завистливый гордец, холодный Сумароков,
Без силы, без огня, с посредственным умом,
Предрассуждениям обязанный венцом
И с Пинда сброшенный и проклятый Расином?
Ему ли, карлику, тягаться с исполином?
Ему ль оспоривать тот лавровый венец,
В котором возблистал бессмертный наш певец,
Веселье россиян, полунощное диво?..***
Нет! в тихой Лете он потонет молчаливо,
Уж на челе его забвения печать,
Предбудущим векам что мог он передать?
Страшилась Грация цинической свирели,
И персты грубые на лире костенели.
Пусть будет Мевием в речах превознесен -
Явится Депрео, исчезнет Шапелен.
И что ж? всегда смешным останется смешное;
Невежду пестует Невежество слепое.
Оно сокрыло их во мрачный свой приют;
Там прозу и стихи отважно все куют,
Там все враги Наук, все глухи - лишь не немы,
Те слогом Никона печатают поэмы,
Одни славянских од громады громоздят,
Другие в бешеных Трагедиях хрипят,
Тот, верный своему мятежному союзу,
На сцену возведя зевающую Музу,
Бессмертных Гениев сорвать с Парнасса мнит.
Рука содрогнулась, удар его скользит,
Вотще бросается с завистливым кинжалом,
Куплетом ранен он, низвержен в прах Журналом, -
При свистах Критики к собратьям он бежит....
И маковый венец Феспису ими свит.
Все, руку положив на том "Тилимахиды",
Клянутся отомстить сотрудников обиды,
Волнуясь восстают неистовой толпой.
Беда, кто в свет рожден с чувствительной душой!
Кто тайно мог пленить красавиц нежной лирой,
Кто смело просвистал шутливою сатирой,
Кто выражается правдивым языком,
И русской Глупости не хочет бить челом!.
Он враг Отечества, он сеятель разврата!
И речи сыплются дождем на сопостата.
И вы восстаньте же, Парнасские жрецы
Природой и трудом воспитанны певцы
В счастливой ереси и Вкуса и Ученья,
Разите дерзостных друзей Непросвещенья.
Отмститель Гения, друг истинны, поэт!
Лиющая с небес и жизнь и вечный свет,
Стрелою гибели десница Аполлона
Сражает наконец ужасного Пифона.
Смотрите: поражен враждебными стрелами,
С потухшим факелом, с недвижными крылами
К вам Озерова дух взывает: други! месть!..
Вам оскорбленный вкус, вам Знанья дали весть -
Летите на врагов: и Феб и Музы с вами!
Разите варваров кровавыми стихами;
Невежество, смирясь, потупит хладный взор,
Спесивых риторов безграмотный собор...
Но вижу: возвещать нам истины опасно,
Уж Мевий на меня нахмурился ужасно,
И смертный приговор талантам возгремел.
Гонения терпеть ужель и мой удел?
Что нужды? смело в даль, дорогою прямою,
Ученью руку дав, поддержанный тобою,
Их злобы не страшусь; мне твердый Карамзин,
Мне ты пример. Что крик безумных сих дружин?
Пускай беседуют отверженные Феба;
Им прозы, ни стихов не послан дар от неба.
Их слава - им же стыд; творенья - смех уму;
И в тьме возникшие низвергнутся во тьму.
* Карамзин.
** Державин.
*** Ломоносов.
ОСЕННЕЕ УТРО.
Поднялся шум; свирелью полевой
Оглашено мое уединенье,
И с образом любовницы драгой
Последнее слетело сновиденье.
С небес уже скатилась ночи тень
Взошла заря, блистает бледный день -
А вкруг меня глухое запустенье...
Уж нет ее.... я был у берегов,
Где милая ходила в вечер ясный;
На берегу, на зелени лугов
Я не нашел чуть видимых следов,
Оставленных ногой ее прекрасной;
Задумчиво бродя в глуши лесов,
Произносил я имя несравненной;
Я звал ее - и глас уединенный
Пустых долин позвал ее в дали.
К ручью пришел, мечтами привлеченный;
Его струи медлительно текли,
Не трепетал в них образ незабвенный. -
Уж нет ее!... До сладостной весны
Простился я с блаженством и с душою. -
Уж осени холодною рукою
Главы берез и лип обнажены,
Она шумит в дубравах опустелых;
Там день и ночь кружится желтый лист,
Стоит туман на волнах охладелых,
И слышится мгновенный ветра свист.
Поля, холмы, знакомые дубравы!
Хранители священной тишины!
Свидетели моей тоски, забавы!
Забыты вы.... до сладостной весны!
РАЗЛУКА.
Когда пробил последний счастью час,
Когда в слезах над бездной я проснулся,
И, трепетный, уже в последний раз
К руке твоей устами прикоснулся -
Да! помню вс°; я сердцем ужаснулся,
Но заглушал несносную печаль;
Я говорил: "Не вечная разлука
Все радости уносит ныне в даль.
Забудемся, в мечтах потонет мука;
Уныние, губительная скука
Пустынника приют не посетят;
Мою печаль усладой Муза встретит;
Утешусь я - и дружбы тихой взгляд
Души моей холодный мрак осветит".
Как мало я любовь и сердце знал!
Часы идут, за ними дни проходят,
Но горестям отрады не приводят
И не несут забвения фиал.
О милая, повсюду ты со мною:
Но я уныл и в тайне я грущу.
Блеснет ли день за синею горою,
Взойдет ли ночь с осеннею луною -
Я вс° тебя, прелестный друг, ищу;
Засну ли я, лишь о тебе мечтаю, -
Одну тебя в неверном вижу сне;
Задумаюсь - невольно призываю,
Заслушаюсь - твой голос слышен мне.
Рассеянный сижу между друзьями,
Невнятен мне их шумный разговор,
Гляжу на них недвижными глазами,
Не узнает уж их мой хладный взор!
И ты со мной, о Лира, приуныла
Наперсница души моей больной! -
Твоей струны печален звон глухой,
И лишь любви ты голос не забыла!..
О верная, грусти, грусти со мной,
Пускай твои небрежные напевы
Изобразят уныние мое,
И, слушая бряцание твое,
Пускай вздохнут задумчивые девы.
ИСТИНА.
Издавна мудрые искали
Забытых Истины следов
И долго, долго толковали
Давнишни толки стариков.
Твердили: "Истина нагая
В колодез убралась тайком",
И, дружно воду выпивая,
Кричали: "Здесь ее найдем!"
Но кто-то, смертных благодетель
(И чуть ли не старик Силен),
Их важной глупости свидетель,
Водой и криком утомлен,
Оставил невидимку нашу,
Подумал первый о вине
И, осушив до капли чашу,
Увидел Истину на дне.
НА ПУЧКОВУ.
Зачем кричишь ты, что ты дева
На каждом девственном стихе?
О, вижу я, певица Эва,
Хлопочешь ты о женихе.
ДЯДЕ, НАЗВАВШЕМУ СОЧИНИТЕЛЯ БРАТОМ.
Я не совсем еще рассудок потерял
От рифм бахических - шатаясь на Пегасе -
Я не забыл себя, хоть рад, хотя не рад.
Нет, нет - вы мне совсем не брат:
Вы дядя мне и на Парнасе.
НАЕЗДНИКИ.
Глубокой ночи на полях
Давно лежали покрывала,
И слабо в бледных облаках
Звезда пустынная сияла.
При умирающих огнях,
В неверной темноте тумана,
Безмолвно два стояли стана
На помраченных высотах.
Вс° спит; лишь волн мятежный ропот
Разносится в тиши ночной,
Да слышен из дали глухой
Булата звон и конской топот. -
Толпа наездников младых
В дубраве едет молчаливой,
Дрожат и пышут кони их,
Главой трясут нетерпеливой.
Уж полем всадники спешат,
Дубравы кров покинув зыбкой,
Коней ласкают и смирят
И с гордой шепчутся улыбкой. -
Их лица радостью горят,
Огнем пылают гневны очи:
Лишь ты, воинственный поэт,
Уныл, как сумрак полуночи,
И бледен, как осенний свет.
С главою, мрачно преклоненной,
С укрытой горестью в груди,
Печальной думой увлеченный,
Он едет молча впереди. -
"Певец угрюмый, что с тобою?
Один пред боем ты уныл;
Поник бесстрашною главою,
Бразды и саблю опустил!
Ужель, невольник праздной неги,
Отрадней мир душе твоей,
Чем наши бурные набеги
И ночью бранный стук мечей? -
Стезя войны пускай опасна,
Завиден гордый наш удел.
Тебе ли ныне смерть ужасна?
Ты ввек средь боев не бледнел.
Тебя мы зрели под мечами
С спокойным, дерзостным челом,
Всегда меж первыми рядами,
Вс° там, где битвы падал гром.
С победным съединяясь кликом.
Твой голос нашу славу пел -
А ныне ты в уныньи диком,
Как беглый ратник, онемел". -
Но медленно певец печальный
Главу и взоры приподнял,
Взглянул угрюмо в сумрак дальный
И вздохом грудь поколебал.
"Глубокой сон в долине бранной;
Одни мы мчимся в тьме ночной,
Предчувствую конец желанный!
Меня зовет последний бой!
Расторгну цепь судьбы жестокой,
Влечу я с братьями в огонь,
Влечу грозой! - и одинокой
В долину выбежит мой конь.
О вы, которым здесь со мною
Предел могильный положен,
Скажите: милая слезою
Ваш усладит ли долгой сон?
Но для меня никто не дышит,
Меня настигнет тишина...
Эльвина смерти весть услышит
И втайне не вздохнет она. -
А вы, хранимые Судьбами
Для счастья жизненных отрад,
Пускай любовницы слезами
Благословится ваш возврат!
За чашей сладкого спасенья,
О братья! вспомните певца,
Его любовь, его мученья
И славу грозного конца!"
ЭЛЕГИЯ.
Счастлив, кто в страсти сам себе
Без ужаса признаться смеет;
Кого в неведомой судьбе
Надежда робкая лелеет;
Кого луны туманный луч
Ведет в полночи сладострастной;
Кому тихонько верный ключ
Отворит дверь его прекрасной!
Но мне в унылой жизни нет
Отрады тайных наслаждений;
Увял надежды ранний цвет:
Цвет жизни сохнет от мучений!
Печально младость улетит,
Услышу старости угрозы,
Но я, любовью позабыт,
Моей любви забуду ль слезы!
МЕСЯЦ.
Зачем из облака выходишь,
Уединенная луна,
И на подушки, сквозь окна,
Сиянье тусклое наводишь?
Явленьем пасмурным своим
Ты будишь грустные мечтанья,
Любви напрасные страданья
И гордым разумом моим
Чуть усыпленные желанья.
Летите прочь, воспоминанья!
Засни, несчастная любовь!
Уж не бывать той ночи вновь,
Когда спокойное сиянье
Твоих таинственных лучей
Сквозь темный ясень проницало,
И бледно, бледно озаряло
Красу любовницы моей.
Что вы, восторги сладострастья,
Пред тайной прелестью отрад
Прямой любви, прямого счастья
Примчатся ль радости назад?
Почто, минуты, вы летели
Тогда столь быстрой чередой?
И тени легкие редели
Пред неожиданной зарей?
Зачем ты, месяц, укатился
И в небе светлом утонул?
Зачем луч утренний блеснул?
Зачем я с милою простился?
ПЕВЕЦ.
Слыхали ль вы за рощей глас ночной
Певца любви, певца своей печали?
Когда поля в час утренний молчали,
Свирели звук унылый и простой -
Слыхали ль вы?
Встречали ль вы в пустынной тьме лесной
Певца любви, певца своей печали?
Прискорбную ль улыбку замечали,
Иль тихий взор, исполненный тоской, -
Встречали вы?
Вздохнули ль вы, внимая тихой глас
Певца любви, певца своей печали?
Когда в лесах вы юношу видали,
Встречая взор его потухших глаз -
Вздохнули ль вы?
К СНУ.
Знакомец милый и старинный,
О сон, хранитель добрый мой!
Где ты? Под кровлею пустынной
Мне ложе стелет уж покой
В безмолвной тишине ночной.
Приди, задуй мою лампаду,
Мои мечты благослови,
До утра только дай отраду
Моей мучительной любви.
Сокрой от памяти унылой
Разлуки грустный приговор,
Пускай увижу милый взор,
Пускай услышу голос милый.
Когда ж умчится ночи мгла,
И ты мои покинешь очи, -
О, если бы душа могла
Забыть любовь до новой ночи.
СЛОВО МИЛОЙ.
Я Лилу слушал у клавира;
Ее прелестный, томный глас
Волшебной грустью нежит нас,
Как ночью веянье Зефира.
Упали слезы из очей,
И я сказал певице милой:
"Волшебен голос твой унылый,
Но слово милыя моей
Волшебней нежных песен Лилы".
* * *
Любовь одна - веселье жизни хладной,
Любовь одна - мучение сердец.
Она дарит один лишь миг отрадный,
А горестям не виден и конец.
Стократ блажен, кто в юности прелестной
Сей быстрый миг поймает на лету;
Кто к радостям и неге неизвестной
Стыдливую преклонит красоту!
Но кто любви не жертвовал собою?
Вы, чувствами свободные певцы!
Пред милыми смирялись вы душою,
Вы пели страсть - и гордою рукою
Красавицам несли свои венцы.
Слепой Амур, жестокий и пристрастный,
Вам терния и мирты раздавал;
С Пермесскими царицами согласный,
Иным из вас на радость указал;
Других навек печалями связал
И в дар послал огонь любви несчастной.
Наследники Тибулла и Парни!
Вы знаете бесценной жизни сладость;
Как утра луч, сияют ваши дни.
Певцы любви! младую пойте радость,
Склонив уста к пылающим устам,
В объятиях любовниц умирайте;
Стихи любви тихонько воздыхайте!
Завидовать уже не смею вам.
Певцы любви! вы ведали печали,
И ваши дни по терниям текли;
Вы свой конец с волненьем призывали;
Пришел конец, и в жизненной дали
Не зрели вы минутную забаву;
Но, не нашед блаженства ваших дней,
Вы встретили по крайней мере славу,
И мукою бессмертны вы своей!
Не тот удел судьбою мне назначен:
Под сумрачным навесом облаков,
В глуши долин, в печальной тьме лесов,
Один, один брожу уныл и мрачен.
В вечерний час над озером седым
В тоске, слезах, нередко я стенаю;
Но ропот волн стенаниям моим
И шум дубрав в ответ лишь я внимаю.
Прервется ли души холодный сон,
Поэзии зажжется ль упоенье, -
Родится жар, и тихо стынет он:
Бесплодное проходит вдохновенье
Пускай она прославится другим,
Один люблю, - он любит и любим!...
Люблю, люблю!... но к ней уж не коснется
Страдальца глас; она не улыбнется
Его стихам небрежным и простым.
К чему мне петь? под кленом полевым
Оставил я пустынному зефиру
Уж навсегда покинутую лиру,
И слабый дар как легкий скрылся дым.
ЭЛЕГИЯ.
Я видел смерть; она в молчаньи села
У мирного порогу моего;
Я видел гроб; открылась дверь его;
Душа, померкнув, охладела...
Покину скоро я друзей,
И жизни горестной моей
Никто следов уж не приметит;
Последний взор моих очей
Луча бессмертия не встретит,
И погасающий светильник юных дней
Ничтожества спокойный мрак осветит.
........................................................
Прости, печальный мир, где темная стезя
Над бездной для меня лежала -
Где вера тихая меня не утешала,
Где я любил, где мне любить нельзя!
Прости, светило дня, прости, небес завеса,
Немая ночи мгла, денницы сладкий час,
Знакомые холмы, ручья пустынный глас,
Безмолвие таинственного леса,
И вс°. . . . прости в последний раз.
А ты, которая была мне в мире богом,
Предметом тайных слез и горестей залогом,
Прости! минуло вс°..... Уж гаснет пламень мой,
Схожу я в хладную могилу,
И смерти сумрак роковой
С мученьями любви покроет жизнь унылу.
А вы, друзья, когда лишенный сил,
Едва дыша, в болезненном бореньи,
Скажу я вам: "О друга! я любил!..."
И тихой дух умрет в изнеможеньи,
Друзья мои, - тогда подите к ней:
Скажите: взят он вечной тьмою...
И, может быть, об участи моей
Она вздохнет над урной гробовою.
ЖЕЛАНИЕ.
Медлительно влекутся дни мои,
И каждый миг в унылом сердце множит
Все горести несчастливой любви
И все мечты безумия тревожит.
Но я молчу; не слышен ропот мой;
Я слезы лью; мне слезы утешенье;
Моя душа, плененная тоской,
В них горькое находит наслажденье.
О жизни час! лети, не жаль тебя,
Исчезни в тьме, пустое привиденье;
Мне дорого любви моей мученье -
Пускай умру, но пусть умру любя!
ДРУЗЬЯМ.
К чему, веселые друзья,
Мое тревожить вам молчанье?
Запев последнее прощанье,
Уж Муза смолкнула моя:
Напрасно лиру брал я в руки
Бряцать веселье на пирах
И на ослабленных струнах
Искал потерянные звуки...
Богами вам еще даны
Златые дни, златые ночи,
И на любовь устремлены
Огнем исполненные очи;
Играйте, пойте, о друзья,
Утратьте вечер скоротечный;
И вашей радости беспечной
Сквозь слезы улыбнуся я.
ЭЛЕГИЯ.
Я думал, что любовь погасла навсегда,
Что в сердце злых страстей умолкнул глас мятежный,
Что дружбы наконец отрадная звезда
Страдальца довела до пристани надежной.
Я мнил покоиться близ верных берегов,
Уж издали смотреть, указывать рукою
На парус бедственный пловцов,
Носимых яростной грозою.
И я сказал: "Стократ блажен,
Чей век, свободный и прекрасный,
Как век весны промчался ясной
И страстью не был омрачен,
Кто не страдал в любви напрасной,
Кому неведом грустный плен.
Блажен! но я блаженней боле.
Я цепь мученья разорвал,
Опять я дружбе - я на воле -
И жизни сумрачное поле
Веселый блеск очаровал!"
Но что я говорил..... несчастный!
Минуту я заснул в неверной тишине,
Но мрачная любовь таилася во мне,
Не угасал мой пламень страстный.
Весельем позванный в толпу друзей моих,
Хотел на прежний лад настроить резву лиру,
Хотел еще воспеть прелестниц молодых,
Веселье, Вакха и Дельфиру.
Напрасно!... я молчал; усталая рука
Лежала, томная, на лире непослушной,
Я вс° еще горел - и в грусти равнодушной
На игры младости взирал из далека.
Любовь, отрава наших дней,
Беги с толпой обманчивых мечтаний.
Не сожигай души моей,
Огонь мучительных желаний.
Летите, призраки . .. .. Амур, уж я не твой,
Отдай мне радости, отдай мне мой покой...
Брось одного меня в бесчувственной природе,
Иль дай еще летать Надежды на крылах,
Позволь еще заснуть и в тягостных цепях
Мечтать о сладостной свободе.
НАСЛАЖДЕНЬЕ.
В неволе скучной увядает
Едва развитый жизни цвет,
Украдкой младость отлетает,
И след ее - печали след.
С минут бесчувственных рожденья
До нежных юношества лет
Я вс° не знаю наслажденья,
И счастья в томном сердце нет.
С порога жизни в отдаленье
Нетерпеливо я смотрел:
"Там, там, - мечтал я, - наслажденье!"
Но я за призраком летел.
Златые крылья развивая,
Волшебной нежной красотой
Любовь явилась молодая
И полетела предо мной.
Я вслед.... но цели отдаленной,
Но цели милой не достиг!....
Когда ж весельем окриленный
Настанет счастья быстрый миг?
Когда в сияньи возгорится
Светильник тусклый юных дней
И мрачный путь мой озарится
Улыбкой спутницы моей?
К МАШЕ.
Вчера мне Маша приказала
В куплеты рифмы набросать
И мне в награду обещала
Спасибо в прозе написать.
Спешу исполнить приказанье,
Года не смеют погодить:
Еще семь лет - и обещанье
Ты не исполнишь, может быть.
Вы чинно, молча, сложа руки,
В собраньях будете сидеть
И, жертвуя богине Скуки,
С воксала в маскерад лететь -
И уж не вспомните поэта!...
О Маша, Маша, поспеши -
И за четыре мне куплета
Мою награду напиши!
ЗАЗДРАВНЫЙ КУБОК.
Кубок янтарный
Полон давно -
Пеною парной
Блещет вино;
Света дороже
Сердцу оно:
Ну! за кого же
Выпью вино?
Пейте за славу.
Славы друзья!
Браней забаву
Любит не я.
Это веселье
Не веселит,
Дружбы похмелье
Грома бежит.
Вы, Геликона
Давни жильцы!
За Аполлона
Пейте, певцы!
Резвой Камены
Ласки - беда;
Ток Иппокрены,
Други, вода.
Пейте за радость
Юной любви -
Скроется младость,
Дети мои...
Кубок янтарный
Полон давно.
Я - благодарный -
Пью за вино.
ПОСЛАНИЕ ЛИДЕ.
Тебе, наперсница Венеры,
Тебе, которой Купидон
И дети резвые Цитеры
Украсили цветами трон,
Которой нежные примеры,
Улыбка, взоры, нежный тон
Красноречивей, чем Вольтеры,
Нам проповедают закон
И Аристипов, и Глицеры, -
Тебе приветливый поклон,
Любви венок и лиры звон.
Презрев Платоновы химеры,
Твоей я святостью спасен,
И стал апостол мудрой веры
Анакреонов и Нинон:
Всего.... но лишь известной меры. -
Я вижу: хмурится Зенон,
И вся его седая свита:
И мудрый друг вина Катон,
И скучный раб Эпафродита,
Сенека, даже Цицерон
Кричат: "Ты лжешь, профан! мученье -
Прямое смертных наслажденье!"
Друзья, согласен: плач и стон
Стократ, конечно, лучше смеха;
Терпеть великая утеха;
Совет ваш вовсе не смешон:
Но мне он, слышите ль, не нужен,
За тем, что слишком он мудрен;
Дороже мне хороший ужин
Философов трех целых дюжин:
Я вами, право, не прельщен. -
Собор угрюмый рассержен.
Но пусть кричат на супостата,
Их спор - лишь времени утрате
Кто их примером обольщен?
Люблю я доброго Сократа!
Он в мире жил, он был умен;
С своею важностью притворной
Любил пиры, театры, жен;
Он, между проччим, был влюблен
И у Аспазии в уборной
(Тому свидетель сам Платон),
Невольник робкий и покорный,
Вздыхал частехонько в хитон,
И ей с улыбкою придворной
Шептал: "Вс° призрак, ложь и сон:
И мудрость, и народ, и Слава;
Что ж истинно? одна Забава,
Поверь: одна любовь не сон!"
Так ладан жег прекрасной он,
И ею..... бедная Ксантипа!
Твой муж, совместник Аристипа,
Бывал до неба вознесен.
Меж тем, на милых грозно лая.
Злой Циник, негу презирая,
Один всех радостей лишен,
Дышал от мира отлучен.
Но с бочкой странствуя пустою
Вослед за Мудростью слепою,
Пустой чудак был ослеплен;
И воду черпая рукою,
Не мог зачерпнуть счастья он.
АМУР И ГИМЕНЕЙ.
(СКАЗКА).
Сегодня, добрые мужья,
Повеселю вас новой сказкой.
Знавали ль вы, мои друзья,
Слепого мальчика с повязкой?
Слепого?... вот помилуй. Феб!
Амур совсем, друзья, не слеп,
Но шалости - его забавы:
Ему хотелось - о лукавый! -
Чтоб, людям на смех и на зло,
Его Дурачество вело.
Дурачество ведет Амура;
Но скоро богу моему
Наскучила богиня дура,
Не знаю верно почему.
Задумал новую затею:
Повязку с милых сняв очей,
Идет проказник к Гименею...
А что такое Гименей?
Он из Кипридиных детей,
Бедняжка, дряхлый и ленивый,
Холодный, грустный, молчаливый,
Ворчит и дремлет целый век,
И впрочем - добрый человек,
Да нрав имеет он ревнивый. -
От ревности печальный бог
Спокойно и заснуть не мог;
Вс° трусил маленького брата,
За ним подсматривал тайком
И караулил сопостата,
Шатаясь вечно с фонарем.
Вот мальчик мой к нему подходит
И речь коварную заводит:
"Помилуй, братец Гименей!
Что это? Я стыжусь, любезный,
И нашей ссоры бесполезной,
И вечной трусости твоей:
Ну, помиримся, будь умней;
Забудем наш раздор постылый,
Но только навсегда - смотри!
Возьми ж повязку в память, милый,
А мне фонарь свой подари".
И что ж? Поверил бог унылый;
Амур от радости прыгнул,
И на глаза со всей он силы
Обнову брату затянул.
С тех пор таинственные взоры
Не страшны больше красотам,
Не страшны грустные дозоры,
Ни пробужденья по ночам.
Спокоен он, но брат коварный,
Шутя над честью и над ним,
Войну ведет, неблагодарный,
С своим союзником слепым.
Лишь сон на смертных налетает,
Амур в молчании ночном
Фонарь любовнику вручает,
И сам счастливца провождает
К уснувшему супругу в дом;
Сам от беспечного Гимена
Он охраняет тайну дверь...
Пожалуйста, мой друг Елена,
Премудрой повести поверь!
ФИАЛ АНАКРЕОНА.
Когда на поклоненье
Ходил я в древний Пафос,
Поверьте мне, я видел
В уборной у Венеры
Фиал Анакреона.
Он Вакхом был наполнен
Светлеющею влагой -
Кругом висели розы,
Зеленый плющ и мирты,
Сплетенные рукою
Царицы наслаждений.
На краюшке я видел
Коварного Амура -
Смотрел он пригорюнясь
На пенистую влагу.
"Что смотришь ты, проказник,
На пенистую влагу? -
Спросил я Купидона, -
Скажи, что так утихнул?
Иль хочется зачерпнуть
Тебе вина златого,
Да ручка не достанет?"
"Нет, - отвечал малютка, -
Резвясь, я в это море
Колчан, и лук, и стрелы
Все бросил не нарочно,
А плавать не умею:
Вон, вон на дне блистают;
Ох, жалко мне - послушай,
Достань мне их оттуда!"
"О, нет, - сказал я богу, -
Спасибо, что упали;
Пускай там остаются".
К ШИШКОВУ.
Шалун, увенчанный Эратой и Венерой,
Ты ль узника манишь в владения свои,
В поместье мирное меж Пиндом и Цитерой,
Где нежился Шолье с Мелецким и Парни?
Тебе, балованный питомец Аполлона,
С их пеньем соглашать игривую свирель:
Веселье резвое и Нимфы Геликона
Твою счастливую качали колыбель.
И ныне, в юности прекрасной,
С тобою верные сопутницы твои.
Бряцай, о Трубадур, на арфе сладострастной
Мечтанье раннее любви,
Пой сердца юного кипящее желанье,
Красавицы твоей упорство, трепетанье,
Со груди сорванный завистливый покров,
Стыдливости последнее роптанье
И страсти торжество на ложе из цветов, -
Пой. в неге устремив на деву томны очи.
Ее волшебные красы,
В объятиях любви утраченные ночи -
Блаженства быстрые часы...
Мой друг, она - твоя, она твоя награда.
Таинственной любви бесценная отрада!
Дерзну ль тебя я воспевать,
Когда гнетет меня страданье,
Когда на каждое мечтанье
Унынье черную кладет свою печать.
Нет, нет! Друзей любить открытою душою,
В молчаньи чувствовать, пленяться красотою -
Вот жребий мой: ему я следовать готов,
Покорствую судьбам, но сжалься надо мною,
Не требуй от меня стихов.
Не вечно нежиться в прелестном ослепленьи,
Уж хладной истинны докучный вижу свет.
По доброте души я верил в упоеньи
Волшебнице-Мечте, шепнувшей: ты поэт, -
И, презря мудрости угрозы и советы,
С небрежной легкостью нанизывал куплеты,
Игрушкою себя невинной веселил;
Угодник Бахуса, с веселыми друзьями
Бывало пел вино водяными стихами,
В дурных стихах дурных писателей бранил,
Иль Дружбе плел венок - и дружество зевало
И сонные стихи впросонках величало,
И даже, - каюсь я, - пустынник согрешил, -
Я первой пел любви невинное начало,
Но так таинственно, с таким разбором слов,
С такою скромностью стыдливой,
Что, не краснея боязливо,
Меня бы выслушал и девственный К<озлов>.
Но скрылись от меня парнасские забавы!..
Не долго был я усыплен,
Не долго снились мне мечтанья Муз и Славы:
Я строгим опытом невольно пробужден.
Уснув меж розами, на тернах я проснулся,
Увидел, что еще не гения печать -
Охота смертная на рифмах лепетать.
Сравнив стихи твои с моими, улыбнулся -
И полно мне писать.
ПРОБУЖДЕНИЕ.
Мечты, мечты,
Где ваша сладость?
Где ты, где ты,
Ночная радость?
Исчезнул он,
Веселый сон,
И одинокой
Во тьме глубокой
Я пробужден!...
Кругом постели
Немая ночь;
Вмиг охладели,
Вмиг улетели
Толпою прочь
Любви мечтанья;
Еще полна
Душа желанья
И ловит сна
Воспоминанья.
Любовь, любовь!
Пусть упоенный,
Усну я вновь,
Обвороженный,
И поутру,
Вновь утомленный,
Пускай умру,
Непробужденный!...
СТИХОТВОРЕНИЯ 1817
К КАВЕРИНУ.
Забудь, любезный мой Каверин,
Минутной резвости нескромные стихи.
Люблю я первый, будь уверен,
Твои гусарские грехи.
Прослыть апостолом Зенонова ученья,
Быть может, хорошо - но ни тебе, ни мне.
Я знаю, что страстей волненья
И шалости, и заблужденья
Пристали наших дней блистательной весне.
Пускай умно, хотя неосторожно,
Дурачиться мы станем иногда -
Пока без лишнего стыда
Дурачиться нам будет можно.
Всему пора, всему свой миг,
Вс° чередой идет определенной:
Смешон и ветреный старик,
Смешон и юноша степенный.
Насытясь жизнию у юных дней в гостях,
Простимся навсегда с Веселием шумливым,
С Венерой пылкою, и с Вакхом прихотливым,
Вздохнем об них, как о друзьях,
И Старость удивим поклоном молчаливым.
Теперь в беспечности живи,
Люби друзей, храни об них воспоминанье,
Молись и Кому и Любви,
Минуту юности лови
И черни презирай ревнивое роптанье.
Она не ведает, что можно дружно жить
С стихами, с картами, с Платоном и с бокалом,
Что резвых шалостей под легким покрывалом
И ум возвышенный и сердце можно скрыть.
ЭЛЕГИЯ.
Опять я ваш, о юные друзья!
Туманные сокрылись дни разлуки:
И брату вновь простерлись ваши руки,
Ваш резвый круг увидел снова я.
Вс° те же вы, но сердце уж не то же:
Уже не вы ему всего дороже,
Уж я не тот... невидимой стезей -
Ушла пора веселости беспечной,
Ушла навек, и жизни скоротечной
Луч утренний бледнеет надо мной. -
Веселие рассталося с душой.
Отверженный судьбиною ревнивой,
Улыбку, смех, и резвость, и покой -
Я вс° забыл: печали молчаливой
Покров лежит над юною главой...
Напрасно вы беседою шутливой
И нежностью души красноречивой
Мой тяжкой сон хотите перервать,
Вс° кончилось, - и резвости счастливой
В душе моей изгладилась печать.
Чтоб удалить угрюмые страданья,
Напрасно вы несете лиру мне;
Минувших дней погаснули мечтанья,
И умер глас в бесчувственной струне.
Перед собой одну печаль я вижу!
Мне страшен мир, мне скучен дневный свет;
Пойду в леса, в которых жизни нет,
Где мертвый мрак - я радость ненавижу;
Во мне застыл ее минутный след.
Опали вы, листы вчерашней розы!
Не доцвели до месячных лучей.
Умчались вы, дни радости моей!
Умчались вы - невольно льются слезы,
И вяну я на темном утре дней.
О Дружество! предай меня забвенью;
В безмолвии покорствую судьбам,
Оставь меня сердечному мученью,
Оставь меня пустыням и слезам.
К МОЛОДОЙ ВДОВЕ.
Лида, друг мой неизменный,
Почему сквозь легкой сон
Часто, негой утомленный,
Слышу я твой тихой стон?
Почему, в любви счастливой
Видя страшную мечту,
Взор недвижный, боязливый
Устремляешь в темноту?
Почему, когда вкушаю
Быстрый обморок любви,
Иногда я замечаю
Слезы тайные твои?
Ты рассеянно внимаешь
Речи пламенной моей,
Хладно руку пожимаешь,
Хладен взор твоих очей...
О бесценная подруга!
Вечно ль слезы проливать,
Вечно ль мертвого супруга
Из могилы вызывать?
Верь мне: узников могилы
Там объемлет вечный сон;
Им не мил уж голос милый,
Не прискорбен скорби стон;
Не для них - весенни розы,
Сладость утра, шум пиров,
Откровенной дружбы слезы
И любовниц робкий зов...
Рано друг твой незабвенный
Вздохом смерти воздохнул
И блаженством упоенный
На груди твоей уснул.
Спит увенчанный счастливец;
Верь любви - невинны мы.
Нет, разгневанный ревнивец
Не придет из вечной тьмы;
Тихой ночью гром не грянет,
И завистливая тень
Близ любовников не станет,
Вызывая спящий день.
БЕЗВЕРИЕ.
О вы, которые с язвительным упреком,
Считая мрачное безверие пороком,
Бежите в ужасе того, кто с первых лет
Безумно погасил отрадный сердцу свет;
Смирите гордости жестокой исступленье:
Имеет он права на ваше снисхожденье,
На слезы жалости; внемлите брата стон,
Несчастный не злодей, собою страждет он.
Кто в мире усладит души его мученья?
Увы! он первого лишился утешенья!
Взгляните на него - не там, где каждый день
Тщеславие на всех наводит ложну тень,
Но в тишине семьи, под кровлею родною,
В беседе с дружеством иль темною мечтою.
Найдите там его, где илистый ручей
Проходит медленно среди нагих полей;
Где сосен вековых таинственные сени,
Шумя, на влажный мох склонили вечны тени.
Взгляните - бродит он с увядшею душой,
Своей ужасною томимый пустотой,
То грусти слезы льет, то слезы сожаленья.
Напрасно ищет он унынью развлеченья;
Напрасно в пышности свободной простоты
Природы перед ним открыты красоты;
Напрасно вкруг себя печальный взор он водит:
Ум ищет божества, а сердце не находит.
Настигнет ли его глухих Судеб удар,
Отъемлется ли вдруг минутный счастья дар,
В любви ли, в дружестве обнимет он измену
И их почувствует обманчивую цену:
Лишенный всех опор отпадший веры сын
Уж видит с ужасом, что в свете он один,
И мощная рука к нему с дарами мира
Не простирается из-за пределов мира...
Несчастия, Страстей и Немощей сыны,
Мы все на страшный гроб родясь осуждены.
Всечасно бренных уз готово разрушенье;
Наш век - неверный день, всечасное волненье.
Когда, холодной тьмой объемля грозно нас,
Завесу вечности колеблет смертный час,
Ужасно чувствовать слезы последней Муку -
И с миром начинать безвестную разлуку!
Тогда, беседуя с отвязанной душой,
О Вера, ты стоишь у двери гробовой,
Ты ночь могильную ей тихо освещаешь,
И ободренную с Надеждой отпускаешь...
Но, други! пережить ужаснее друзей!
Лишь Вера в тишине отрадою своей
Живит унывший дух и сердца ожиданье.
"Настанет! - говорит,- назначено свиданье!"
А он (слепой мудрец!), при гробе стонет он,
С усладой бытия несчастный разлучен,
Надежды сладкого не внемлет он привета,
Подходит к гробу он, взывает... нет ответа!
Видали ль вы его в безмолвных тех местах,
Где кровных и друзей священный тлеет прах?
Видали ль вы его над хладною могилой,
Где нежной Делии таится пепел милый?
К почившим позванный вечерней тишиной,
К кресту приникнул он бесчувственной главой
Стенанья изредка глухие раздаются,
Он плачет - но не те потоки слез лиются,
Которы сладостны для страждущих очей
И сердцу дороги свободою своей;
Но слез отчаянья, но слез ожесточенья.
В молчаньи ужаса, в безумстве исступленья
Дрожит, и между тем под сенью темных ив,
У гроба матери колена преклонив,
Там дева юная в печали безмятежной
Возводит к небу взор болезненный и нежный,
Одна, туманною луной озарена,
Как ангел горести является она;
Вздыхает медленно, могилу обнимает -
Вс° тихо вкруг его, а, кажется, внимает.
Несчастный на нее в безмолвии глядит,
Качает головой, трепещет и бежит,
Спешит он далее, но вслед унынье бродит.
Во храм ли вышнего с толпой он молча входит,
Там умножает лишь тоску души своей.
При пышном торжестве старинных алтарей,
При гласе пастыря, при сладком хоров пенье,
Тревожится его безверия мученье.
Он бога тайного нигде, нигде не зрит,
С померкшею душой святыне предстоит,
Холодный ко всему и чуждый к умиленью
С досадой тихому внимает он моленью.
"Счастливцы! - мыслит он, - почто не можно мне
Страстей бунтующих в смиренной тишине,
Забыв о разуме и немощном и строгом,
С одной лишь верою повергнуться пред богом!"
Напрасный сердца крик! нет, нет! не суждено
Ему блаженство знать! Безверие одно,
По жизненной стезе во мраке вождь унылый,
Влечет несчастного до хладных врат могилы.
И что зовет его в пустыне гробовой -
Кто ведает? но там лишь видит он покой.
К ДЕЛЬВИГУ.
Блажен, кто с юных лет увидел пред собою
Извивы темные двухолмной высоты,
Кто жизни в тайный путь с невинною душою
Пустился пленником мечты!
Наперснику богов безвестны бури злые,
Над ним их промысел, безмолвною порой
Его баюкают Камены молодые
И с перстом на устах хранят певца покой.
Стыдливой Грации внимает он советы
И, чувствуя в груди огонь еще младой,
Восторженный поет на лире золотой.
О Дельвиг! счастливы поэты!
Мой друг, и я певец! и мой смиренный путь
В цветах украсила богиня песнопенья,
И мне в младую боги грудь
Влияли пламень вдохновенья.
В младенчестве моем я чувствовать умел,
Вс° жизнью вкруг меня дышало,
Вс° резвый ум обворожало.
И первую черту я быстро пролетел.
С какою тихою красою
Минуты детства протекли;
Хвала, о боги! вам, вы мощною рукою
От ярых гроз мирских невинность отвели.
Но вс° прошло - и скрылись в темну даль
Свобода, радость, восхищенье;
Другим и юность наслажденье:
Она мне мрачная печаль!
Так рано зависти увидеть зрак кровавый
И низкой клеветы во мгле сокрытый яд.
Нет, нет! ни счастием, ни славой
Не буду ослеплен. Пускай они манят
На край погибели любимцев обольщенных.
Исчез священный жар!
Забвенью сладких песней дар
И голос струн одушевленных!
Во прах и лиру и венец!
Пускай не будут знать, что некогда певец,
Враждою, завистью на жертву обреченный,
Погиб на утре лет.
Как ранний на поляне цвет,
Косой безвременно сраженный.
И тихо проживу в безвестной тишине;
Потомство грозное не вспомнит обо мне,
И гроб несчастного, в пустыне мрачной, дикой,
Забвенья порастет ползущей повиликой!
СТАНСЫ.
(ИЗ ВОЛЬТЕРА).
Ты мне велишь пылать душою:
Отдай же мне протекши дни,
С моей вечернею зарею
Мое ты утро съедини!
Мой век невидимо проходит,
Из круга Смехов и Харит
Уж Время скрыться мне велит
И за руку меня выводит -
Не даст оно пощады нам.
Кто применяться не умеет
Своим изменчивым годам,
Тот их несчастья лишь имеет.
Счастливцам резвым, молодым
Оставим страсти заблужденья;
Живем мы в мире два мгновенья -
Одно рассудку отдадим.
Вы, услаждавшие печали
Минутной младости моей,
Любовь, мечтанья первых дней -
Ужель навек вы убежали?
Нам должно дважды умирать:
Проститься с сладостным мечтаньем -
Вот Смерть ужасная страданьем!
Что значит после не дышать?
На пасмурном моем закате,
Среди пустынной темноты,
Так сожалел я об утрате
Обманов милыя мечты.
Тогда на голос мой унылый
Мне Дружба руку подала,
Она Любви подобна милой
В одной лишь нежности была.
Я ей принес увядши розы
Отрадных юношества дней,
И вслед пошел, но лил я слезы
Что мог итти вослед лишь ей!
ПОСЛАНИЕ В. Л. ПУШКИНУ.
Скажи, парнасский мой отец,
Неужто верных муз любовник
Не может нежный быть певец
И вместе гвардии полковник?
Ужели тот, кто иногда
Жжет ладан Аполлону даром,
За честь не смеет без стыда
Жечь порох на войне с гусаром
И, если можно, города?
Беллона, Муза и Венера,
Вот, кажется, святая вера
Дней наших всякого певца.
Я шлюсь на русского Буфлера
И на Дениса храбреца,
Но не на Глинку офицера,
Довольно плоского певца;
Не нужно мне его примера...
Ты скажешь: "Перестань, болтун!
Будь человек, а не драгун;
Парады, караул, ученья -
Вс° это оды не внушит,
А только душу иссушит,
И к Марину для награжденья,
Быть может, прямо за Коцит
Пошлют читать его творенья.
Послушай дяди, милый мой:
Ступай себе к слепой Фемиде
Иль к дипломатике косой!
Кропай, мой друг, посланья к Лиде,
Оставь военные грехи
И в сладостях успокоенья
Пиши сенатские решенья
И пятистопные стихи;
И не с гусарского корнета, -
Возьми пример с того поэта,
С того, которого рука
Нарисовала Ермака
В снегах незнаемого света,
И плен могучего Мегмета,
И мужа модного рога,
Который, милостию бога,
Министр и сладостный певец,
Был строгой чести образец,
Как образец он будет слога".
Вс° так, почтенный дядя мой,
Почтен, кто глупости людской
Решит запутанные споры;
Умен, кто хитрости рукой
Переплетает меж собой
Дипломатические вздоры
И правит нашею судьбой.
Смешон, конечно, мирный воин,
И эпиграммы самой злой
В известных "Святках" он достоин.
Но что прелестней и живей
Войны, сражений и пожаров,
Кровавых и пустых полей,
Бивака, рыцарских ударов?
И что завидней бранных дней
Не слишком мудрых усачей,
Но сердцем истинных гусароь
Они живут в своих шатрах,
Вдали забав и нег и граций,
Как жил бессмертный трус Гораций
В тибурских сумрачных лесах;
Не знают света принужденья,
Не ведают, что скука, страх;
Дают обеды и сраженья,
Поют и рубятся в боях.
Счастлив, кто мил и страшен миру;
О ком за песни, за дела
Гремит правдивая хвала;
Кто славил Марса и Темиру
И бранную повесил лиру
Меж верной сабли и седла.
Но вы, враги трудов и славы,
Питомцы Феба и забавы,
Вы, мирной праздности друзья
Шепну вам на-ухо: вы правы,
И с вами соглашаюсь я!
Бог создал для себя природу,
Свой рай и счастие глупцам,
Злословие, мужчин и моду,
Конечно, для забавы дам,
Заботы знатному народу,
Дурачество для всех, - а нам
Уединенье и свободу!
ПИСЬМО К ЛИДЕ.
Лишь благосклонный мрак раскинет
Над нами тихой свой покров,
И время к полночи придвинет
Стрелу медлительных часов,
Когда не спит в тиши природы
Одна счастливая любовь:
Тогда моей темницы вновь
Покину я немые своды...
Летучих остальных минут
Мне слишком тягостна потеря -
Но скоро Аргусы заснут,
Замкам предательным поверя,
И я в обители твоей...
По скорой поступи моей,
По сладострастному молчанью,
По смелым, трепетным рукам,
По воспаленному дыханью
И жарким, ласковым устам
Узнай любовника - настали
Восторги, радости мои!..
О Лида, если б умирали
С блаженства, неги и любви!
КНЯЗЮ А. М. ГОРЧАКОВУ.
Встречаюсь я с осьмнадцатой весной.
В последний раз, быть может, я с тобой,
Задумчиво внимая шум дубравный,
Над озером иду рука с рукой.
Где вы, лета беспечности недавней?
С надеждами во цвете юных лет,
Мой милый друг, мы входим в новый свет;
Но там удел назначен нам не равный,
И розно наш оставим в жизни след.
Тебе рукой Фортуны своенравной
Указан путь и счастливый, и славный, -
Моя стезя печальна и темна;
И нежная краса тебе дана.
И нравиться блестящий дар природы,
И быстрый ум, и верный, милый нрав;
Ты сотворен для сладостной свободы,
Для радости, для славы, для забав.
Они пришли, твои златые годы,
Огня любви прелестная пора.
Спеши любить и, счастливый вчера,
Сегодня вновь будь счастлив осторожно;
Амур велит: и завтра, если можно,
Вновь миртами красавицу венчай...
О, скольких слез, предвижу, ты виновник!
Измены друг и ветреный любовник,
Будь верен всем - пленяйся и пленяй.
А мой удел... но пасмурным туманом
Зачем же мне грядущее скрывать?
Увы! нельзя мне вечным жить обманом
И счастья тень, забывшись, обнимать.
Вся жизнь моя - печальный мрак ненастья
Две-три весны, младенцем, может быть,
Я счастлив был, не понимая счастья;
Они прошли, но можно ль их забыть?
Они прошли, и скорбными глазами
Смотря на путь, оставленный навек, -
На краткий путь, усыпанный цветами,
Которым я так весело протек,
Я слезы лью, я трачу век напрасно,
Мучительным желанием горя.
Твоя заря - заря весны прекрасной;
Моя ж, мой друг, - осенняя заря.
Я знал любовь, но не знавал надежды,
Страдал один, в безмолвии любил.
Безумный, сон покинул томны вежды,
Но мрачные я грезы не забыл.
Душа полна невольной, грустной думой:
Мне кажется: на жизненном пиру
Один с тоской явлюсь я, гость угрюмый,
Явлюсь на час - и одинок умру.
И не придет друг сердца незабвенный
В последний миг мой томный взор сомкнуть,
И не придет на холм уединенный
В последний раз с любовию вздохнуть!
Ужель моя пройдет пустынно младость?
Иль мне чужда счастливая любовь?
Ужель умру, не ведая, что радость?
Зачем же жизнь дана мне от богов?
Чего мне ждать? В рядах забытый воин,
Среди толпы затерянный певец,
Каких наград я в будущем достоин
И счастия какой возьму венец?
Но что?.. Стыжусь!.. Нет, ропот - униженье.
Нет, праведно богов определенье!
Ужель лишь мне не ведать ясных дней?
Нет! и в слезах сокрыто наслажденье,
И в жизни сей мне будет утешенье:
Мой скромный дар и счастие друзей.
В АЛЬБОМ.
Пройдет любовь, умрут желанья;
Разлучит нас холодный свет;
Кто вспомнит тайные свиданья,
Мечты, восторги прежних лет?..
Позволь в листах воспоминанья
Оставить им минутный след.
В АЛЬБОМ ИЛЛИЧЕВСКОМУ.
Мой друг! неславный я поэт,
Хоть христианин православный.
Душа бессмертна, слова нет,
Моим стихам удел неравный -
И песни Музы своенравной,
Забавы резвых, юных лет,
Погибнут смертию забавной,
И нас не тронет здешний свет!
Ах! ведает мой добрый гений,
Что предпочел бы я скорей
Бессмертию души моей
Бессмертие своих творений.
Не властны мы в судьбе своей,
По крайней мере, нет сомненья,
Сей плод небрежный вдохновенья,
Без подписи, в твоих руках
На скромных дружества листках
Уйдет от общего забвенья...
Но пусть напрасен будет труд,
Твоею дружбой оживленный -
Мои стихи пускай умрут -
Глас сердца, чувства неизменны
Наверно их переживут!
ТОВАРИЩАМ.
Промчались годы заточенья
Недолго, мирные друзья,
Нам видеть кров уединенья
И Царскосельские поля.
Разлука ждет нас у порогу,
Зовет нас дальний света шум,
И каждый смотрит на дорогу
С волненьем гордых, юных дум.
Иной, под кивер спрятав ум,
Уже в воинственном наряде
Гусарской саблею махнул -
В крещенской утренней прохладе
Красиво мерзнет на параде,
А греться едет в караул;
Другой, рожденный быть вельможей,
Не честь, а почести любя,
У плута знатного в прихожей
Покорным плутом зрит себя;
Лишь я, судьбе во всем послушный,
Счастливой лени верный сын,
Душой беспечный, равнодушный,
Я тихо задремал один...
Равны мне писари, уланы,
Равны Законы, кивера,
Не рвусь я грудью в капитаны
И не ползу в ассесора:
Друзья! немного снисхожденья -
Оставьте красный мне колпак,
Пока его за прегрешенья
Не променял я на шишак,
Пока ленивому возможно,
Не опасаясь грозных бед,
Еще рукой неосторожной
В июле распахнуть жилет.
НАДПИСЬ НА СТЕНЕ БОЛЬНИЦЫ.
Вот здесь лежит больной студент;
Его судьба неумолима.
Несите прочь медикамент:
Болезнь любви неизлечима!
В АЛЬБОМ ПУЩИНУ.
Взглянув когда-нибудь на тайный сей листок,
Исписанный когда-то мною,
На-время улети в лицейский уголок
Всесильной, сладостной мечтою.
Ты вспомни быстрые минуты первых дней,
Неволю мирную, шесть лет соединенья,
Печали, радости, мечты души твоей,
Размолвки дружества и сладость примиренья...
Что было и не будет вновь...
И с тихими тоски слезами
Ты вспомни первую любовь.
Мой друг, она прошла... но с первыми друзьями
Не резвою мечтой союз твой заключен;
Пред грозным временем, пред грозными судьбами,
О милый, вечен он!
КЮХЕЛЬБЕКЕРУ.
В последний раз, в тиши уединенья,
Моим стихам внимает наш Пенат!
Лицейской жизни милый брат,
Делю с тобой последние мгновенья!
Итак, они прошли - лета соединенья; -
Итак, разорван он - наш братский верный круг!
Прости!... хранимый тайным небом,
Не разлучайся, милый друг,
С фортуной, дружеством и Фебом, -
Узнай любовь - неведомую мне -
Любовь надежд, восторгов, упоенья:
И дни твои полетом сновиденья
Да пролетят в счастливой тишине!
Прости.... где б ни был я: в огне ли смертной битвы,
При мирных ли брегах родимого ручья,
Святому братству верен я!
И пусть.... (услышит ли Судьба мои молитвы?)
Пусть будут счастливы все, все твои друзья!
К ПОРТРЕТУ КАВЕРИНА.
В нем пунша и войны кипит всегдашний жар,
На Марсовых полях он грозный был воитель,
Друзьям он верный друг, красавицам мучитель,
И всюду он гусар.
К ПИСЬМУ.
В нем радости мои; когда померкну я,
Пускай оно груди бесчувственной коснется:
Быть может, милые друзья,
Быть может сердце вновь забьется.
СНОВИДЕНИЕ.
Недавно, обольщен прелестным сновиденьем,
В венце сияющем, царем я зрел себя;
Мечталось, я любил тебя -
И сердце билось наслажденьем.
Я страсть у ног твоих в восторгах изъяснял.
Мечты! ах! отчего вы счастья не продлили?
Но боги не всего теперь меня лишили:
Я только - царство потерял.
ОНА.
"Печален ты: признайся, что с тобой".
- Люблю, мой друг! - "Но кто ж тебя пленила?"
- Она. - "Да кто ж? Глицера ль, Хлоя, Лила?"
- О, нет! - "Кому ж ты жертвуешь душой?"
- Ах! ей! - "Ты скромен, друг сердечный!
Но почему ж ты столько огорчен?
И кто виной? Супруг, отец, конечно..."
- Не то, мой друг! - "Но что ж?" - Я ей не он.
СТИХОТВОРЕНИЯ НЕИЗВЕСТНЫХ ГОДОВ (1813-1817)
СТАРИК.
(ИЗ МАРОТА).
Уж я не тот Философ страстный,
Что прежде так любить умел,
Моя весна и лето красно
Ушли - за тридевять земель!
Амур, свет возраста златого!
Богов тебя всех боле чтил:
Ах! естьли б я родился снова,
Уж так ли бы тебе служил.
К ДЕЛИИ.
О Делия драгая!
Спеши, моя краса;
Звезда любви златая
Взошла на небеса;
Безмолвно месяц покатился;
Спеши, твой Аргус удалился,
И сон сомкнул его глаза.
Под сенью потаенной
Дубравной тишины,
Где ток уединенный
Сребристыя волны
Журчит с унылой Филомелой,
Готов приют любви веселый
И блеском освещен луны.
Накинут тени ночи
Покровы нам свои,
И дремлют сени рощи,
И быстро миг любви
Летит, - я весь горю желаньем,
Спеши, о Делия! свиданьем,
Спеши в объятия мои.
ДЕЛИЯ.
Ты ль передо мною,
Делия моя!
Разлучен с тобою -
Сколько плакал я!
Ты ль передо мною,
Или сон мечтою
Обольстил меня?
Ты узнала ль друга?
Он не то, что был:
Но тебя, подруга!
Вс° ж не позабыл -
И твердит унылый:
"Я любим ли милой,
Как бывало был?"
Что теперь сравнится
С долею моей!
Вот слеза катится
По щеке твоей -
Делия стыдится?...
Что теперь сравнится
С долею моей!
ФАВН И ПАСТУШКА.
КАРТИНЫ.
С пятнадцатой весною,
Как лилия с зарею,
Красавица цветет;
И томное дыханье,
И взоров томный свет,
И груди трепетанье,
И розы нежный цвет -
Вс° юность изменяет.
Уж Лилу не пленяет
Веселый хоровод:
Одна у сонных вод,
В лесах она таится,
Вздыхает и томится,
И с нею там Эрот.
Когда же ночью темной
Ее в постеле скромной
Застанет тихий сон,
С волшебницей мечтою;
И тихою тоскою
Исполнит сердце он -
И Лила в сновиденьи
Вкушает наслажденье
И шепчет "О Филон!"
II.
Кто там, в пещере темной,
Вечернею порой,
Окован ленью томной
Покоится с тобой?
Итак, уж ты вкусила
Все радости любви;
Ты чувствуешь, о Лила,
Волнение в крови,
И с трепетом, смятеньем,
С пылающим лицом,
Ты дышешь упоеньем
Амура под крылом.
О жертва страсти нежной,
В безмолвии гори!
Покойтесь безмятежно
До пламенной зари.
Для вас поток игривый
Угрюмой тьмой одет,
И месяц молчаливый
Туманный свет лиет;
Здесь розы наклонились
Над вами в темный кров;
И ветры притаились,
Где царствует любовь...
III.
Но кто там, близ пещеры
В густой траве лежит?
На жертвенник Венеры
С досадой он глядит;
Нагнулась меж цветами
Косматая нога;
Над грустными очами
Нависли два рога.
То Фавн, угрюмый житель
Лесов и гор крутых,
Докучливый гонитель
Пастушек молодых.
Любимца Купидона -
Прекрасного Филона
Давно соперник он....
В приюте сладострастья
Он слышит вздохи счастья
И неги томный стон.
В безмолвии несчастный
Страданья чашу пьет,
И в ревности напрасной
Горючи слезы льет.
Но вот ночей царица
Скатилась за леса,
И тихая денница
Румянит небеса;
Зефиры прошептали -
И фавн в дремучий бор
Бежит сокрыть печали
В ущельях диких гор.
IV.
Одна поутру Лила
Нетвердою ногой
Средь рощицы густой
Задумчиво ходила.
"О, скоро ль, мрак ночной,
С прекрасною луной
Ты небом овладеешь?
О, скоро ль, темный лес,
В туманах засинеешь
На западе небес?"
Но шорох за кустами
Ей слышится глухой,
И вдруг - сверкнул очами
Пред нею бог лесной!
Как вешний ветерочек,
Летит она в лесочек:
Он гонится за ней.
И трепетная Лила
Все тайны обнажила
Младой красы своей;
И нежна грудь открылась
Лобзаньям ветерка,
И стройная нога
Невольно обнажилась.
Порхая над травой,
Пастушка робко дышет;
И Фавна за собой
Вс° ближе, ближе слышит.
Уж чувствует она
Огонь его дыханья...
Напрасны все старанья:
Ты Фавну суждена!
Но шумная волна
Красавицу сокрыла:
Река - ее могила...
Нет! Лила спасена.
V.
Эроты златокрылы
И нежный Купидон
На помощь юной Лилы
Летят со всех сторон;
Все бросили Цитеру,
И мирных с°л Венеру
По трепетным волнам
Несут они в пещеру -
Любви пустынный храм.
Счастливец был уж там.
И вот уже с Филоном
Веселье пьет она,
И страсти легким стоном
Прервалась тишина...
Спокойно дремлет Лила
На розах нег и сна,
И луч свой угасила
За облаком луна.
VI.
Поникнув головою,
Несчастный бог лесов
Один с вечерней тьмою
Бродил у берегов:
"Прости, любовь и радость! -
Со вздохом молвил он: -
В печали тратить младость
Я роком осужден!"
Вдруг из лесу румяный,
Шатаясь, перед ним
Сатир явился пьяный
С кувшином круговым;
Он смутными глазами
Пути домой искал
И козьими ногами
Едва переступал;
Шел, шел и натолкнулся
На Фавна моего,
Со смехом отшатнулся,
Склонился на него....
"Ты ль это, брат любезный? -
Вскричал Сатир седой: -
В какой стране безвестной
Я встретился с тобой?"
"Ах! - молвил Фавн уныло:
Завяли дни мои!
Вс°, вс° мне изменило,
Несчастен я в любви".
"Что слышу? От Амура
Ты страждешь и грустишь,
Малютку-бедокура
И ты боготворишь?
Возможно ль? Так забвенье
В кувшине почерпай,
И чашу в утешенье
Наполни через край!"
И пена засверкала
И на краях шипит,
И с первого фиала
Амур уже забыт.
VII.
Кто ж, дерзостный, владеет
Твоею красотой?
Неверная, кто смеет
Пылающей рукой
Бродить по груди страстной,
Томиться, воздыхать
И с Лилою прекрасной
В восторгах умирать?
Итак, ты изменила?
Красавица, пленяй,
Спеши любить, о Лила!
И снова изменяй.
VIII.
Прошли восторги, счастье,
Как с утром легкий сон;
Где тайны сладострастья?
Где нежный Палемон?
О Лила! вянут розы
Минутныя любви:
Познай же грусть и слезы,
И ныне терны рви.
В губительном стремленьи
За годом год летит,
И старость в отдаленьи
Красавице грозит.
Амур уже с поклоном
Расстался с красотой,
И вслед за Купидоном
Веселья скрылся рой.
В лесу пастушка бродит
Печальна и одна:
Кого же там находит?
Вдруг Фавна зрит она.
Философ козлоногий
Под липою лежал
И пенистый фиал,
Венком украсив роги,
Лениво осушал.
Хоть Фавн и не находка
Для Лилы прежних дет,
Но вздумала красотка
Любви раскинуть сеть:
Подкралась, устремила
На Фавна томный взор
И, слышал я, клонила
К развязке разговор.
Нo Фавн с улыбкой злою,
Напеня свой фиал,
Качая головою,
Красавице сказал:
"Нет, Лила! я в покое -
Других, мой друг, лови;
Есть время для любви,
Для мудрости - другое.
Бывало я тобой
В безумии пленялся,
Бывало восхищался
Коварной красотой.
И сердце, тлея страстью,
К тебе меня влекло.
Бывало.... но, по счастью,
Что было - то прошло".
ПОГРЕБ.
О сжальтесь надо мною,
Товарищи друзья!
Красоткой удалою
В конец измучен я.
Всечасно я тоскую,
Горька моя судьба,
Несите ж круговую,
Откройте погреба.
Там, там во льду хранится
Бутылок гордый строй,
И портера таится
Боченок выписной.
Нам Либер, заикаясь,
К нему покажет путь, -
Пойдемте все, шатаясь,
Под бочками заснуть!
В них сердца утешенье,
Награда для певцов,
И мук любви забвенье,
И жар моих стихов.
* * *
И останешься с вопросом
На брегу замерзлых вод:
"Мамзель Шредер с красным носом
Милых Вельо не ведет?"
* * *
От всенощной вечор идя домой,
Антипьевна с Марфушкою бранилась;
Антипьевна отменно горячилась.
"Постой, - кричит, - управлюсь я с тобой;
Ты думаешь, что я уж позабыла
Ту ночь, когда, забравшись в уголок,
Ты с крестником Ванюшкою шалила?
Постой, о всем узнает муженек!"
- Тебе ль грозить! - Марфушка отвечает:
Ванюша - что? Ведь он еще дитя;
А сват Трофим, который у тебя
И день, и ночь? Весь город это знает.
Молчи ж, кума: и ты, как я, грешна,
А всякого словами разобидишь;
В чужой.... соломинку ты видишь,
А у себя не видишь и бревна.
* * *
Я сам в себе уверен,
Я умник из глупцов,
Я маленькой Каверин,
Лицейской Молоствов.
* * *
COUPLETS.
Quand un poиte en son extase
Vous lit son ode ou son bouquet,
Quand un conteur traоne sa phrase,
Quand on йcoute un perroquet,
Ne trouvant pas le mot pour rire,
On dort, on baille en son mouchoir,
On attend le moment de dire:
Jusqu'au plaisir de nous revoir.
Mais tкte-а-tкte avec sa belle,
Ou bien avec des gens d'esprit,
Le vrai bonheur se renouvelle,
On est content, l'on chante, on rit.
Prolongez vos paisibles veilles,
Et chantez vers la fin du soir
A vos amis, а vos bouteilles:
Jusqu'au plaisir de nous revoir.
Amis, la vie est un passage
Et tout s'йcoule avec le temps,
L'amour aussi n'est qu'un volage,
Un oiseau de notre printemps;
Trop tфt il fuit, riant sous cape -
C'est pour toujours, adieu l'Espoir!
On ne dit pas dиs qu'il s'йchappe:
Jusqu'au plaisir de nous revoir.
Le temps s'enfuit triste et barbare
Et tфt ou tard on va lа-hout.
Souvent - le cas n'est pas si rare -
Hasard nous sauve du tombeau.
Des maux s'йloignent les cohortes
Et le squelette horrible et noir
S'en va frappant а d'autres portes:
Jusqu'au plaisir de nous revoir.
Mais quoi? je sens que je me lasse
En lassant mes chers auditeurs,
Allons, je descends du Parnasse -
Il n'est pas fait pour les chanteurs,
Pour des couplets mon feu s'allume,
Sur un refrain j'ai du pouvoir,
C'est bien assez - adieu, ma plume!
Jusqu'au plaisir de nous revoir.
ЭПИГРАММА.
"Скажи, что нового". - Ни слова.
"Не знаешь ли, где, как и кто?"
- О братец, отвяжись - я знаю только тo,
Что ты дурак... но это уж не ново.
* * *
"Больны вы, дядюшка? Нет мочи,
Как беспокоюсь я! три ночи,
Поверьте, глаз я не смыкал". -
"Да, слышал, слышал: в банк играл.
НАДПИСЬ К БЕСЕДКЕ.
С благоговейною душой
Приближься, путник молодой,
Любви к пустынному приюту.
Здесь ею счастлив был я раз -
В восторге пламенном погас.
И время самое для нас
Остановилось на минуту.
* * *
Вот Виля - он любовью дышет,
Он песни пишет зло,
Как Геркулес, сатиры пишет,
Влюблен, как Буало.
НА ГР. А. К. РАЗУМОВСКОГО.
Ах! боже мой, какую
Я слышал весть смешную:
Разумник получил ведь ленту голубую.
- Бог с ним! я недруг никому:
Дай бог и царствие небесное ему.
НА БАБОЛОВСКИЙ ДВОРЕЦ.
Прекрасная! пускай восторгом насладится
В объятиях твоих российский полубог.
Что с участью твоей сравнится?
Весь мир у ног его - здесь у твоих он ног.
* * *
Пожарский, Минин, Гермоген,
или Спасенная Россия.
Слог дурен, темен, напыщен -
И тяжки словеса пустые.
ЭПИГРАММА НA СМЕРТЬ СТИХОТВОРЦА.
Покойник Клит в раю не будет:
Творил он тяжкие грехи. -
Пусть бог дела его забудет,
Как свет забыл его стихи!
ПОРТРЕТ.
Вот карапузик наш, монах,
Поэт, писец и воин.
Всегда, за вс°, во всех местах,
Крапивы он достоин:
С Мартыном поп он записной,
С Фроловым математик;
Вступает Энгельгардт-герой -
И вмиг он дипломатик.
СРАВНЕНИЕ.
Не хочешь ли узнать, моя драгая,
Какая разница меж Буало и мной?
&_0003_164_039_1
НА ПУЧКОВУ.
Пучкова, право, не смешна:
Пером содействует она
Благотворительным газет недельных видам,
Хоть в смех читателям, да в пользу инвалидам.
ТВОЙ И МОЙ.
Бог весть, за что философы, пииты
На твой и мой давным-давно сердиты.
Не спорю я с ученой их толпой,
Но и бранить причины не имею
То. что дарит мне радость и покой.
Что, ежели б ты не была моею?
Что, ежели б я не был, Ниса, твой?
* * *
Тошней идиллии и холодней чем ода,
От злости мизантроп, от глупости поэт -
Как страшно над тобой забавилась природа,
Когда готовила на свет.
Боишься ты людей, как черного недуга,
О жалкой образец уродливой мечты!
Утешься, злой глупец! иметь не будешь ты
Ввек ни любовницы ни друга.
ОТРЫВКИ
1814
***
Мы недавно от печали,
Пущин, Пушкин, я, барон,
По бокалу осушали
И Фому прогнали вон.
1816.
НОЭЛЬ НА ЛЕЙБ-ГУСАРСКИЙ ПОЛК. (1)
В конюшнях Левашова
Рождается Христос.
Звезда сияет снова,
Вс° с шумом понеслось.
....................................................
Иосиф отпер ворота:
"........ потише, господа,
Ведь вы здесь не в харчевне".
Христос спросил косого:
"...................................."
......................................
"Из Голубцовых я!"
...... вскричал Спаситель удивленный:
"........ его обнять готов.
Он мне сказал: "я из глупцов",
Вот малый откровенный".
.......................................
.......................................
Изрек хлыстом махая
Полковник филантроп.
.......................................
Я славной Пукаловой друг
.............. - хоть тысячи услуг.
..............................................
Вдруг сабля застучала,
Сияет аксельбант,
Лихого генерала
Вбегает адъютант.
"..................... - мой генерал доволен,
Что, здесь..................Христос живет?
.........................а сам он не придет,
От дев немного болен".
Примечания
(1)многоточиями обозначен несохранившийся текст
DUBIA.
ДВУМ АЛЕКСАНДРАМ ПАВЛОВИЧАМ.
Романов и Зернов лихой,
Вы сходны меж собою:
Зернов! хромаешь ты ногой,
Романов головою.
Но что, найду ль довольно сил
Сравненье кончить шпицом?
Тот в кухне нос переломил,
А тот под Австерлицом.
ГАРАЛЬ И ГАЛЬВИНА.
Взошла луна над дремлющим заливом,
В глухой туман окрестности легли;
Полночный ветр качает корабли
И в парусе шумит нетерпеливом.
Взойдет заря - далек их будет строй.
Остри свой меч, воитель молодой!
Где ты, Гараль? Печальная Гальвина
Ждет милого в пещерной темноте.
Спеши, Гараль, к унылой красоте!
Заря блеснет, - и гордая дружина
Умчится вдаль, грозящая войной.
Где ты, где ты, воитель молодой?
Гальвина с ним. О, сколько слез печали,
И сколько слез восторгов и любви!
Но край небес бледнеет, и в дали
Редеет тень. Уж латы зазвучали;
Близка заря; несется шум глухой...
Что медлишь ты, воитель молодой?
Призывному Гальвина клику внемлет,
Тоски, надежд и робости полна,
Едва дыша, разлуки ждет она:
Но юноша на персях девы дремлет.
Призывы битв умолкли за горой, -
Не слышал их воитель молодой.
Уже суда покинуть брег готовы,
К ним юноши с веселием бегут;
Прощальну длань подругам подают;
Златой зари раскинулись покровы;
Но, утомлен любовью и тоской,
Покоится воитель молодой.
Пылает день. Он открывает очи
Гальвина мнит ласкающей рукой
Сокрыть от глаз досадный свет дневной.
"Прости, пора! сокрылись тени ночи;
Спешу к мечам!" воскликнул - и стрелой
Летит на брег воитель молодой.
Но тихо вс°, лишь у пустого брега
Подъемлется шумящая волна;
Лишь дева там, печальна и бледна,
И вдалеке плывут ладьи набега.
О, для чего печальной красотой
Пленялся ты, воитель молодой?
Она в слезах; в немой воитель думе.
"О милый друг! о жизнь души моей!
Что слава нам? что делать средь мечей?
Пускай другой несется в бранном шуме;
Но я твоя, ты вечно, вечно мой!...
Забудь войну, воитель молодой!"
Гараль молчал. Надменное ветрило
Его звало к брегам чужой земли;
Но с бурею так быстро корабли
Летели вдаль, и дева так уныло
Его влекла трепещущей рукой...
Вс°, вс° забыл воитель молодой!
И он у ног своей подруги нежной
Сказал: "Пускай гремят набег и брань:
Забыла меч ослабленная длань!"
Их дни слились в отраде безмятежной;
Лишь у брегов терзаемых волной
Дрожа, краснел воитель молодой.
Но быстро дни восторгов пролетели.
Бойцы плывут к брегам родной земли;
Сыны побед с добычей притекли,
И скальды им хваленья песнь воспели.
Тогда поник бесславною главой
На пиршествах воитель молодой.
Могучие наперсники судьбины
К ногам невест повергли меч и щит;
Кровавый меч героев не лежит
У ног одной оставленной Гальвины.
Красавица вздохнула, - и другой
Ее пленил воитель молодой.
С тех пор один бродил Гараль унылый;
Умолк его веселый прежде глас,
Лишь иногда в безмолвный ночи час
Уединен шептал он имя милой.
Война зажглась, - и встречи роковой
Пошел искать воитель молодой.
ИСПОВЕДЬ БЕДНОГО СТИХОТВОРЦА.
Священник.
Кто ты, мой сын?
Стихотворец.
Отец, я бедный однодворец,
Сперва подьячий был, а ныне стихотворец.
Довольно в целый год бумаги исчертил;
Пришел покаяться - я много нагрешил.
Священник.
Поближе; наперед скажи мне откровенно,
Намерен ли себя исправить непременно?
Стихотворец.
Отец, я духом слаб, не смею слова дать.
Священник.
Старался ль ты закон господний соблюдать
И кроме Вышнего не чтить другого бога?
Стихотворец.
Ах, с этой стороны я грешен очень много;
Мне богом было - я, любви предметом - я,
я заключалися и братья и друзья,
Лишь я был мой и царь и демон обладатель;
А что всего тошней, лишь я был мой читатель.
Священник.
Вторую заповедь исполнил ли, мой сын?
Стихотворец.
Кумиров у меня бывало не один:
Любил я золото и знатным поклонялся,
Во всякой песенке Глафирами пленялся,
Которых от роду хотя и не видал,
Но тем не менее безбожно обожал.
Священник.
А имя божие?
Стихотворец.
Когда не доставало
Иль рифмы иль стопы, то, признаюсь, бывало
И имя божие вклею в упрямый стих.
Священник.
А часто ль?
Стихотворец.
Да во всех элегиях моих:
Там можешь, батюшка, прочесть на каждой строчке
"Увы!" и "се", и "ах", "мой бог!", тире да точки.
Священник.
Нехорошо, мой сын! А чтишь ли ты родных?
Стихотворец.
Не много; да к тому ж не знаю вовсе их,
Зато своих я чад люблю и чту душою.
Священник.
Как время проводил?
Стихотворец.
Я летом и зимою
Пять дней пишу, пишу, печатаю в шестой,
Чтоб с горем пополам насытиться в седьмой.
А в церковь некогда: в передней Глазунова
Я по три жду часа с лакеями Графова.
Священник.
Убийцей не был ли?
Стихотворец.
Ах, этому греху,
Отец, причастен я, покаюсь на духу.
Приятель мой Дамон лежал при смерти болен.
Я навестил его; он очень был доволен;
Желая бедному страдальцу угодить,
Я оду стал ему торжественно твердить.
И что же? Бедный друг! Он со строфы начальной
Поморщился, кряхтел... и умер.
Священник.
Не похвально!
Но вот уж грех прямой: да ты ж прелюбодей!
Твои стихи...
Стихотворец.
Все лгут, а на душе моей,
Ей-богу, я греха такого не имею;
По моде лишний грех взвалил себе на шею
А правду вымолвить - я сущий Эпиктет,
Воды не замутить, предобренький поэт.
Священник.
Да, лгать нехорошо. Скажи мне, бога ради,
Соблюл ли заповедь хоть эту: не укради?
Стихотворец.
Ах, батюшка, грешон! Я краду иногда!
(К тому приучены все наши господа),
Словцо из Коцебу, стих целый из Вольтера,
И даже у своих; не надобно примера.
Да как же без того бедняжкам нам писать?
Как мало своего - придется занимать.
Священник.
Нехорошо, мой сын, на счет чужой лениться,
Советую тебе скорее отучиться
От этого греха. На друга своего
Не доносил ли ты и ложного чего?
Стихотворец.
Лукавый соблазнил. Я малый не богатый -
За деньги написал посланье длинновато,
В котором Мевия усердно утешал -
Он, батюшка, жену недавно потерял.
Я публике донес что бедный горько тужит,
А он от радости молебны богу служит.
Священник.
Вперед не затевай, мой сын, таких проказ.
Завидовал ли ты?
Стихотворец.
Завидовал не раз,
Греха не утаю, - богатому соседу.
Хоть не ослу его, но жирному обеду
И бронзе, деревням и рыжей четверне,
Которых не иметь мне даже и во сне.
Завидовал купцу, беспечному монаху,
Глупцу, заснувшему без мыслей и без страху,
И, словом, всякому, кто только не поэт.
Священник.
Худого за собой не знаешь больше?
Стихотворец.
Нет.
Во всем покаялся; греха не вспомню боле,
Я вечно трезво жил, постился поневоле,
И ближним выгоду не раз я доставлял:
Частенько одами несчастных усыплял.
Священник.
Послушай же теперь полезного совета:
Будь добрый человек из грешного поэта.
ВИШНЯ.
Румяной зарею
Покрылся восток,
В селе за рекою
Потух огонек.
Росой окропились
Цветы на полях,
Стада пробудились
На мягких лугах.
Туманы седые
Плывут к облакам,
Пастушки младые
Спешат к пастухам.
С журчаньем стремится
Источник меж гор,
Вдали золотится
Во тьме синий бор.
Пастушка младая
На рынок спешит
И вдаль, припевая,
Прилежно глядит.
Румянец играет
На полных щеках,
Невинность блистает
На робких глазах.
Искусной рукою
Коса убрана,
И ножка собою
Прельщать создана.
Корсетом покрыта
Вся прелесть грудей,
Под фартуком скрыта
Приманка людей.
Пастушка приходит
В вишенник густой
И много находит
Плодов пред собой.
Хоть вид их прекрасен
Красотку манит,
Но путь к ним опасен -
Бедняжку страшит.
Подумав, решилась
Сих вишен поесть,
За ветвь ухватилась
На дерево взлезть.
Уже достигает
Награды своей
И робко ступает
Ногой меж ветвей.
Бери плод рукою -
И вишня твоя,
Но, ах! что с тобою,
Пастушка моя?
Вдали усмотрела, -
Спешит пастушок;
Нога ослабела,
Скользит башмачок.
И ветвь затрещала -
Беда, смерть грозит!
Пастушка упала,
Но, ах, какой вид.
Сучек преломленный
За платье задел;
Пастух удивленный
Всю прелесть узрел.
Среди двух прелестных
Белей снегу ног,
На сгибах чудесных
Пастух то зреть мог,
Что скрыто до время
У всех милых дам,
За что из эдема
Был выгнан Адам.
Пастушку несчастну
С сучка тихо снял
И грудь свою страстну
К красотке прижал.
Вся кровь закипела
В двух пылких сердцах,
Любовь прилетела
На быстрых крылах.
Утеха страданий
Двух юных сердец,
В любви ожиданий
Супругам венец.
Прельщенный красою
Младой пастушек
Горячей рукою
Коснулся до ног.
И вмиг зарезвился
Амур в их ногах;
Пастух очутился
На полных грудях.
И вишню румяну
В соку раздавил,
И соком багряным
Траву окропил.
ЗАВЕЩАНИЕ К<ЮХЕЛЬБЕКЕРА>.
Друзья, простите! Завещаю
Вам вс°, чем рад и чем богат;
Обиды, песни - вс° прощаю,
А мне пускай долги простят.
СТИХОТВОРЕНИЯ, НАПИСАННЫЕ ДО ПОСТУПЛЕНИЯ
В ЛИЦЕЙ
1809-1811
Dis moi, pourquoi l'Escamoteur
fist-il sifflй par le parterre?
Hйlas! c'est que le pauvre auteur
L'escamota de Moliйre.
* * *
Je chante ce combat, que Toly remporta,
Oщ inaint guerrier pйrit, oщ Paul se signala,
Nicolas Maturin et la belle Nitouche,
Dont la main fut ie prix d'une horrible escarmouche.
ПЕРЕВОДЫ ИНОЯЗЫЧНЫХ ТЕКСТОВ.
(1) О волшебство первой любви!..
Виланд (нем.)
(2) Ноэль (Святочная песенка.)
(3) "Твой и мой,+ говорит Лафонтен +
Расторгло узы всего мира". +
Что до меня, я этому отнюдь не верю.
Что было бы, моя Климена,
Если бы ты больше не была моей,
Если б я больше не был твоим?
(4) Любовнику Аглая без сопротивления
Уступила, + но он бледный и бессильный
Выбивался из сил, наконец, в изнеможении,
Совсем запыхавшись, удовлетворился... поклоном.
Ему Аглая высокомерным тоном:
"Скажите, милостивый государь, почему же мой вид
Вас леденит? не объясните ли причину?
Отвращение?"+ Боже мой, не то.
"Излишек любви?" + Нет, излишек уважения.
(5) У меня была порядочная любовница,
Я ей служил как <ей> подобает, +
Но головы ей не кружил,
Я никогда не метил так высоко.
(6) Возврати мне юность мою! (нем.)
(7) Горячие закуски.
(8) St + сокращенное Saint: Сэн-Пере.
(9) Когда на челе пирующего, на прекрасной груди Делии
Ослепительная роза кончила жизнь свою
Вдруг [отрываясь] от родного стебля
Как легкий вздох ее нежная душа испаряется,
У берегов [Элизийских] благоуханные тени ее
Зачаруют безжизненные берега Леты.
(10) Варианты в честь мадмуазель Н.Н.
(11) По когтям <узнают> льва. (лат.)
(12) Так, когда я был печальным и пленным, моя лира вс° же
Пробуждалась...
(13) Как последний луч, как последнее веяние
Оживляет вечер прекрасного дня,
У подножья эшафота я еще пробую свою лиру.
(См. Последние стихи Андрея Шенье).
(14) Авель, милый наперсник моих юношеских тайн (Элегия I):
(15) Фанни, одна из любовниц Андрея Шенье. См. оды, к ней обращенные.
(16) См. Юная Пленница (М-ль де Куэньи).
(17) См. его ямбы.
Шенье заслужил ненависть мятежников. Он прославлял Шарлотту Кордэ, клеймил Колло д'Эрбуа, нападал на Робеспьера. + Известно, что король испрашивал у Конвента письмом, исполненным спокойствия и достоинства, права апеллировать к народу на вынесенный ему приговор. Это письмо, подписанное в ночь с 17 на 18 января, составлено Андреем Шенье.
(А. де ла Туш.)
(18) В свои последние минуты они беседовали о поэзии. Она была для них, после дружбы, прекраснее всего на свете. Предметом их разговора и последнего их восхищения был Расин. Им захотелось декламировать его стихи. Выбрали они первую сцену Андромахи.
(А. де ла Туш.)
(19) Вс° же у меня здесь кое-что было.
(20) Пресыщение есть покой (лат.)
(21) Гонзаго (португ.)
(22) Мама.
(23) Сомнительные, приписываемые (лат.)
ЛИЦЕЙСКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ, ПЕРЕДЕЛАННЫЕ В 1817-1829 ГОДАХ
И НАПЕЧАТАННЫЕ ПУШКИНЫМ
ЛИЦИНИЮ.
Лициний, зришь ли ты: на быстрой колеснице,
Венчанный лаврами, в блестящей багрянице,
Спесиво развалясь, Ветулий молодой
В толпу народную летит по мостовой?
Смотри, как все пред ним смиренно спину клонят.
Смотри, как ликторы народ несчастный гонят!
Льстецов, сенаторов, прелестниц длинный ряд
Умильно вслед за ним стремит усердный взгляд;
Ждут, ловят с трепетом улыбки, глаз движенья,
Как будто дивного богов благословенья:
И дети малые и старцы в сединах,
Все ниц пред идолом безмолвно пали в прах:
Для них и след колес, в грязи напечатленный,
Есть некий памятник почетный и священный.
О Ромулов народ, скажи, давно ль ты пал?
Кто вас поработил и властью оковал?
Квириты гордые под иго преклонились.
Кому ж, о небеса, кому поработились?
(Скажу ль?) Ветулию! Отчизне стыд моей,
Развратный юноша воссел в совет мужей;
Любимец деспота сенатом слабым правит,
На Рим простер ярем, отечество бесславит;
Ветулий римлян царь!... О стыд, о времена!
Или вселенная на гибель предана?
Но кто под портиком, с поникшею главою,
В изорванном плаще, с дорожною клюкою,
Сквозь шумную толпу нахмуренный идет?
"Куда ты, наш мудрец, друг истины, Дамет!"
- "Куда: не знаю сам; давно молчу и вижу;
На век оставлю Рим: я рабство ненавижу".
Лициний, добрый друг! Не лучше ли и нам,
Смиренно поклонясь Фортуне и мечтам,
Седого циника примером научиться?
С развратным городом не лучше ль нам проститься,
Где вс° продажное: законы, правота,
И консул, и трибун, и честь, и красота?
Пускай Глицерия, красавица младая,
Равно всем общая, как чаша круговая,
Неопытность других в наемну ловит сеть!
Нам стыдно слабости с морщинами иметь;
Тщеславной юности оставим блеск веселий:
Пускай бесстыдный Клит, слуга вельмож, Корнелий
Торгуют подлостью и с дерзостным челом
От знатных к богачам ползут из дома в дом!
Я сердцем римлянин: кипит в груди свобода;
Во мне не дремлет дух великого народа.
Лициний, поспешим далеко от забот,
Безумных мудрецов, обманчивых красот!
Завистливой судьбы в душе презрев удары,
В деревню пренесем отеческие лары!
В прохладе древних рощ, на берегу морском,
Найти нетрудно нам укромный, светлый дом,
Где, больше не страшась народного волненья.
Под старость отдохнем в глуши уединенья,
И там, расположась в уютном уголке,
При дубе пламенном, возженном в камельке,
Воспомнив старину за дедовским фиялом,
Свой дух воспламеню жестоким Ювеналом,
В сатире праведной порок изображу
И нравы сих веков потомству обнажу.
О Рим, о гордый край разврата, злодеянья!
Придет ужасный день, день мщенья, наказанья
Предвижу грозного величия конец:
Падет, падет во прах вселенныя венец.
Народы юные, сыны свирепой брани,
С мечами на тебя подымут мощны длани,
И горы и моря оставят за собой
И хлынут на тебя кипящею рекой.
Исчезнет Рим: его покроет мрак глубокой;
И путник, устремив на груды камней око,
Воскликнет, в мрачное раздумье углублен:
"Свободой Рим возрос, а рабством погублен".
СТАРИК.
Уж я не тот любовник страстный,
Кому дивился прежде свет:
Моя весна и лето красно
На век прошли, пропал и след.
Амур, бог возраста младого!
Я твой служитель верный был;
Ах, если б мог родиться снова,
Уж так ли б я тебе служил!
РОЗА.
Где наша роза,
Друзья мои?
Увяла роза,
Дитя зари.
Не говори:
Так вянет младость!
Не говори:
Вот жизни радость!
Цветку скажи:
Прости, жалею!
И на лилею
Нам укажи.
ГРОБ АНАКРЕОНА.
Вс° в таинственном молчаньи;
Холм оделся темнотой;
Ходит в облачном сияньи
Полумесяц молодой.
Вижу: лира над могилой
Дремлет в сладкой тишине;
Лишь порою звон унылый,
Будто лени голос милый,
В мертвой слышится струне.
Вижу: горлица на лире,
В розах кубок и венец...
Други, здесь почиет в мире
Сладострастия мудрец.
Посмотрите: на порфире
Оживил его резец!
Здесь он в зеркало глядится,
Говоря: "Я сед и стар,
Жизнью дайте ж насладиться:
Жизнь, увы, не вечный дар!"
Здесь, подняв на лиру длани
И нахмуря важно бровь,
Хочет петь он бога брани,
Но поет одну любовь.
Здесь готовится природе
Долг последний заплатить:
Старец пляшет в хороводе,
Жажду просит утолить.
Вкруг любовника седого
Девы скачут и поют;
Он у времени скупого
Крадет несколько минут.
Вот и музы, и хариты
В гроб любимца увели;
Плющем, розами увиты,
Игры вслед за ним пошли.
Он исчез, как наслажденье,
Как веселый сон любви.
Смертный, век твой привиденье:
Счастье резвое лови;
Наслаждайся, наслаждайся;
Чаще кубок наливай;
Страстью пылкой утомляйся
И за чашей отдыхай!
ПЕВЕЦ.
Слыхали ль вы за рощей глас ночной
Певца любви, певца своей печали?
Когда поля в час утренний молчали,
Свирели звук унылый и простой
Слыхали ль вы?
Встречали ль вы в пустынной тьме лесной
Певца любви, певца своей печали?
Следы ли слез, улыбку ль замечали,
Иль тихий взор, исполненный тоской,
Встречали вы?
Вздохнули ль вы, внимая тихой глас
Певца любви, певца своей печали?
Когда в лесах вы юношу видали:
Встречая взор его потухших глаз,
Вздохнули ль вы?
К МОРФЕЮ.
Морфей, до утра дай отраду
Моей мучительной любви.
Приди, задуй мою лампаду,
Мои мечты благослови!
Сокрой от памяти унылой
Разлуки страшный приговор!
Пускай увижу милый взор.
Пускай услышу голос милый.
Когда ж умчится ночи мгла,
И ты мои покинешь очи,
О, если бы душа могла
Забыть любовь до новой ночи!
ДРУЗЬЯМ.
Богами вам еще даны
Златые дни, златые ночи,
И томных дев устремлены
На вас внимательные очи.
Играйте, пойте, о друзья!
Утратьте вечер скоротечный;
И вашей радости беспечной
Сквозь слезы улыбнуся я.
АМУР И ГИМЕНЕЙ.
Сегодня, добрые мужья.
Повеселю вас новой сказкой.
Знавали ль вы, мои друзья,
Слепого мальчика с повязкой?
Слепого?.. Вот? Помилуй, Феб!
Амур совсем, друзья, не слеп:
Но шалуну пришла ж охота,
Чтоб, людям на смех и на зло,
Его безумие вело.
Безумие ведет Эрота:
Но вдруг, не знаю почему,
Оно наскучило ему.
Взялся за новую затею:
Повязку с милых сняв очей,
Идет проказник к Гименею...
А что такое Гименей?
Он сын Вулкана молчаливый,
Холодный, дряхлый и ленивый,
Ворчит и дремлет целый век,
А впрочем добрый человек,
Да нрав имеет он ревнивый.
От ревности печальный бог
Спокойно подремать не мог;
Вс° трусил маленького брата,
За ним подсматривал тайком
И караулил сопостата
С своим докучным фонарем.
Вот мальчик мой к нему подходит
И речь коварную заводит:
"Развеселися, Гименей!
Ну, помиримся, будь умней!
Забудь, товарищ мой любезный,
Раздор смешной и бесполезный!
Да только навсегда, смотри!
Возьми ж повязку в память, милый,
А мне фонарь свой подари!"
И что ж? Поверил бог унылый.
Амур от радости прыгнул,
И на глаза со всей он силы
Обнову брату затянул.
Гимена скучные дозоры
С тех пор пресеклись по ночам;
Его завистливые взоры
Теперь не страшны красотам;
Спокоен он, но брат коварный,
Шутя над честью и над ним,
Войну ведет неблагодарный
С своим союзником слепым.
Лишь сон на смертных налетает,
Амур в молчании ночном
Фонарь любовнику вручает
И сам счастливца провожает
К уснувшему супругу в дом;
Сам от беспечного Гимена
Он охраняет тайну дверь...
Пойми меня, мой друг Елена,
И мудрой повести поверь!
ШИШКОВУ.
Шалун, увенчанный Эратой и Венерой,
Ты ль узника манишь в владения свои,
В поместье мирное меж Пиндом и Цитерой,
Где нежился Тибулл, Мелецкий и Парни?
Тебе, балованный питомец Аполлона,
С их лирой соглашать игривую свирель:
Веселье резвое и нимфы Геликона
Твою счастливую качали колыбель.
Друзей любить открытою душою,
В молчаньи чувствовать, пленяться красотою -
Вот жребий мой; ему я следовать готов,
Но, милый, сжалься надо мною,
Не требуй от меня стихов!
Не вечно нежиться в приятном ослепленьи:
Докучной истины я поздний вижу свет.
По доброте души я верил в упоеньи
Мечте шепнувшей: ты поэт,-
И, презря мудрые угрозы и советы,
С небрежной леностью нанизывал куплеты,
Игрушкою себя невинной веселил;
Угодник Бахуса, я, трезвый меж друзьями,
Бывало, пел вино водяными стихами:
Мечтательных Дорид и славил и бранил,
Иль дружбе плел венок, и дружество зевало
И сонные стихи в просонках величало.
Но долго ли меня лелеял Аполлон?
Душе наскучили парнасские забавы;
Не долго снились мне мечтанья муз и славы;
И, строгим опытом невольно пробужден,
Уснув меж розами, на тернах я проснулся,
Увидел, что еще не гения печать -
Охота смертная на рифмах лепетать,
Сравнив стихи твои с моими, улыбнулся:
И полно мне писать.
ПРОБУЖДЕНИЕ.
Мечты, мечты,
Где ваша сладость?
Где ты, где ты,
Ночная радость?
Исчезнул он,
Веселый сон,
И одинокой
Во тме глубокой
Я пробужден.
Кругом постели
Немая ночь.
Вмиг охладели,
Вмиг улетели
Толпою прочь
Любви мечтанья.
Еще полна
Душа желанья
И ловит сна
Воспоминанья.
Любовь, любовь,
Внемли моленья:
Пошли мне вновь
Свои виденья,
И поутру,
Вновь упоенный,
Пускай умру
Непробужденный.
ЛЮБОПЫТНЫЙ.
- Что ж нового? "Ей-богу, ничего".
- Эй, не хитри: ты верно что-то знаешь,
Не стыдно ли, от друга своего,
Как от врага, ты вечно вс° скрываешь.
Иль ты сердит: помилуй, брат, за что?
Не будь упрям: скажи ты мне хоть слово
"Ох! отвяжись, я знаю только то,
Что ты дурак, да это уж не ново".
К КАВЕРИНУ.
Забудь, любезный мой Каверин,
Минутной резвости нескромные стихи.
Люблю я первый, будь уверен,
Твои счастливые грехи.
Вс° чередой идет определенной,
Всему пора, всему свой миг:
Смешон и ветреный старик,
Смешон и юноша степенный.
Пока живется нам, живи,
Гуляй в мое воспоминанье;
Молись и Вакху и любви
И черни презирай ревнивое роптанье:
Она не ведает, что дружно можно жить
С Киферой, с портиком, и с книгой, и с бокалом,
Что ум высокий можно скрыть
Безумной шалости под легким покрывалом.
ДЕЛЬВИГУ.
Любовью, дружеством и ленью
Укрытый от забот и бед,
Живи под их надежной сенью:
В уединении ты счастлив: ты поэт.
Наперснику богов не страшны бури злые:
Над ним их промысел высокий и святой;
Его баюкают камены молодые
И с перстом на устах хранят его покой.
О милый друг, и мне богини песнопенья
Еще в младенческую грудь
Влияли искру вдохновенья
И тайный указали путь:
Я лирных звуков наслажденья
Младенцем чувствовать умел,
И лира стала мой удел.
Но где же вы, минуты упоенья,
Неизъяснимый сердца жар,
Одушевленный труд и слезы вдохновенья!
Как дым исчез мой легкой дар.
Как рано зависти привлек я взор кровавый
И злобной клеветы невидимый кинжал!
Нет, нет, ни счастием, ни славой,
Ни гордой жаждою похвал
Не буду увлечен! В бездействии счастливом
Забуду милых муз, мучительниц моих;
Но может быть вздохну в восторге молчаливом,
Внимая звуку струн твоих.
В. Л. ПУШКИНУ.
Что восхитительней, живей
Войны, сражений и пожаров,
Кровавых и пустых полей,
Бивака, рыцарских ударов?
И что завидней кратких дней
Не слишком мудрых усачей,
Но сердцем истинных гусаров?
Они живут в своих шатрах,
Вдали забав и нег и граций,
Как жил бессмертный трус Гораций
В тибурских сумрачных лесах;
Не знают света принужденья,
Не ведают что скука, страх;
Дают обеды и сраженья,
Поют и рубятся в боях.
Счастлив, кто мил и страшен миру:
О ком за песни, за дела
Гремит правдивая хвала:
Кто славил Марса и Темиру
И бранную повесил лиру
Меж верной сабли и седла!
РАЗЛУКА.
В последний раз, в сени уединенья.
Моим стихам внимает наш пенат.
Лицейской жизни милый брат,
Делю с тобой последние мгновенья.
Прошли лета соединенья;
Разорван он, наш верный круг.
Прости! Хранимый небом,
Не разлучайся, милый друг,
С свободою и Фебом!
Узнай любовь, неведомую мне,
Любовь надежд, восторгов, упоенья:
И дни твои полетом сновиденья
Да пролетят в счастливой тишине!
Прости! Где б ни был я: в огне ли смертной битвы,
При мирных ли брегах родимого ручья,
Святому братству верен я.
И пусть (услышит ли судьба мои молитвы?),
Пусть будут счастливы все, все твоя друзья!
СТИХОТВОРЕНИЯ 1817
Есть в России город Луга
Петербургского округа;
Хуже не было б сего
Городишки на примете,
Если б не было на свете
Новоржева моего.
* * *
Простите, верные дубравы!
Прости, беспечный мир полей,
И легкокрылые забавы
Столь быстро улетевших дней!
Прости, Тригорское, где радость
Меня встречала столько раз!
На то ль узнал я вашу сладость,
Чтоб навсегда покинуть вас?
От вас беру воспоминанье.
А сердце оставляю вам.
Быть может (сладкое мечтанье!),
Я к вашим возвращусь полям,
Приду под липовые своды,
На скат тригорского холма,
Поклонник дружеской свободы,
Веселья, граций и ума.
* * *
Орлов с Истоминой в постеле
В убогой наготе лежал.
Не отличился в жарком деле
Непостоянный генерал.
Не думав милого обидеть,
Взяла Лаиса микроскоп
И говорит: "Позволь увидеть,
Чем ты меня, мой милый, <- ->".
К ОГАРЕВОЙ, КОТОРОЙ МИТРОПОЛИТ
ПРИСЛАЛ ПЛОДОВ ИЗ СВОЕГО САДУ.
Митрополит, хвастун бесстыдный,
Тебе прислав своих плодов,
Хотел уверить нас, как видно,
Что сам он бог своих садов.
Возможно вс° тебе - Харита
Улыбкой Дряхлость победит,
С ума сведет митрополита
И пыл желаний в нем родит.
И он, твой встретив взор волшебный,
Забудет о своем кресте
И нежно станет петь молебны
Твоей небесной красоте.
ЭПИГРАММА.
<НА КАРАМЗИНА>
"Послушайте: я сказку вам начну
Про Игоря и про его жену,
Про Новгород и Царство Золотое,
А может быть про Грозного царя..."
- И, бабушка, затеяла пустое!
Докончи нам "Илью-богатыря".
ТУРГЕНЕВУ.
Тургенев, верный покровитель
Попов, евреев и скопцов,
Но слишком счастливый гонитель
И езуитов, и глупцов,
И лености моей бесплодной,
Всегда беспечной и свободной,
Подруги благотворных снов!
К чему смеяться надо мною,
Когда я слабою рукою
На лире с трепетом брожу
И лишь изнеженные звуки
Любви, сей милой сердцу муки,
В струнах незвонких нахожу?
Душой предавшись наслажденью,
Я сладко, сладко задремал.
Один лишь ты с глубокой ленью
К трудам охоту сочетал;
Один лишь ты, любовник страстный
И Соломирской, и креста*,
То ночью прыгаешь с прекрасной,
То проповедуешь Христа. -
На свадьбах и в Библейской зале,
Среди веселий и забот,
Роняешь Лунину на бале,
Подъемлешь трепетных сирот;
Ленивец милый на Парнассе,
Забыв любви своей печаль,
С улыбкой дремлешь в Арзамасе
И спишь у графа де-Лаваль;
Нося мучительное бремя
Пустых иль тяжких должностей,
Один лишь ты находишь время
Смеяться лености моей.
Не вызывай меня ты боле
К навек оставленным трудам.
Ни к поэтической неволе,
Ни к обработанным стихам.
Что нужды, если и с ошибкой
И слабо иногда пою?
Пускай Нинета лишь улыбкой
Любовь беспечную мою
Воспламенит и успокоит!
А труд и холоден и пуст:
Поэма никогда не стоит
Улыбки сладострастных уст.
* Креста, сиречь не Анненского и не Владимирского - а честнаго и животворящаго.
К ***.
Не спрашивай, за чем унылой думой
Среди забав я часто омрачен,
За чем на вс° подъемлю взор угрюмый,
За чем не мил мне сладкой жизни сон;
Не спрашивай, за чем душой остылой
Я разлюбил веселую любовь
И никого не называю милой -
Кто раз любил, уж не полюбит вновь;
Кто счастье знал, уж не узнает счастья.
На краткой миг блаженство нам дано:
От юности, от нег и сладострастья
Останется уныние одно...
* * *
Краев чужих неопытный любитель
И своего всегдашний обвинитель,
Я говорил: в отечестве моем
Где верный ум, где гений мы найдем?
Где гражданин с душою благородной,
Возвышенной и пламенно свободной?
Где женщина - не с хладной красотой,
Но с пламенной, пленительной, живой?
Где разговор найду непринужденный,
Блистательный, веселый, просвещенный?
С кем можно быть не хладным, не пустым?
Отечество почти я ненавидел -
Но я вчера Галлицыну увидел
И примирен с отечеством моим.
К НЕЙ.
В печальной праздности я лиру забывал,
Воображение в мечтах не разгоралось,
С дарами юности мой гений отлетал,
И сердце медленно хладело, закрывалось
Вас вновь я призывал, о дни моей весны,
Вы, пролетевшие под сенью тишины,
Дни дружества, любви, надежд и грусти нежной,
Когда, поэзии поклонник безмятежный,
На лире счастливой я тихо воспевал
Волнение любви, уныние разлуки -
И гул дубрав горам передавал
Мои задумчивые звуки...
Напрасно! Я влачил постыдной лени груз,
В дремоту хладную невольно погружался,
Бежал от радостей, бежал от милых муз
И - слезы на глазах - со славою прощался!
Но вдруг, как молнии стрела,
Зажглась в увядшем сердце младость,
Душа проснулась, ожила,
Узнала вновь любви надежду, скорбь и радость.
Вс° снова расцвело! Я жизнью трепетал;
Природы вновь восторженный свидетель,
Живее чувствовал, свободнее дышал,
Сильней пленяла добродетель...
Хвала любви, хвала богам!
Вновь лиры сладостной раздался голос юный,
И с звонким трепетом воскреснувшие струны
Несу к твоим ногам!..
ВОЛЬНОСТЬ.
ОДА.
Беги, сокройся от очей,
Цитеры слабая царица!
Где ты, где ты, гроза царей.
Свободы гордая певица? -
Приди, сорви с меня венок,
Разбей изнеженную лиру...
Хочу воспеть Свободу миру,
На тронах поразить порок.
Открой мне благородный след
Того возвышенного галла,
Кому сама средь славных бед
Ты гимны смелые внушала.
Питомцы ветреной Судьбы,
Тираны мира! трепещите!
А вы, мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!
Увы! куда ни брошу взор -
Везде бичи, везде железы,
Законов гибельный позор,
Неволи немощные слезы:
Везде неправедная Власть
В сгущенной мгле предрассуждений
Воссела - Рабства грозный Гений
И Славы роковая страсть.
Лишь там над царскою главой
Народов не легло страданье,
Где крепко с Вольностью святой
Законов мощных сочетанье;
Где всем простерт их твердый щит,
Где сжатый верными руками
Граждан над равными главами
Их меч без выбора скользит
И преступленье с высока
Сражает праведным размахом;
Где не подкупна их рука
Ни алчной скупостью, ни страхом.
Владыки! вам венец и трон
Дает Закон - а не природа;
Стоите выше вы народа,
Но вечный выше вас Закон.
И горе, горе племенам,
Где дремлет он неосторожно,
Где иль народу иль царям
Законом властвовать возможно!
Тебя в свидетели зову,
О мученик ошибок славных,
За предков в шуме бурь недавных
Сложивший царскую главу.
Восходит к смерти Людовик
В виду безмолвного потомства,
Главой развенчанной приник
К кровавой плахе Вероломства.
Молчит Закон - народ молчит,
Падет преступная секира.....
И се - злодейская порфира
На галлах скованных лежит.
Самовластительный Злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Читают на твоем челе
Печать проклятия народы,
Ты ужас мира, стыд природы;
Упрек ты богу на земле.
Когда на мрачную Неву
Звезда полуночи сверкает,
И беззаботную главу
Спокойный сон отягощает,
Глядит задумчивый певец
На грозно спящий средь тумана
Пустынный памятник тирана,
Забвенью брошенный дворец -
И слышит Клии страшный глас
За сими страшными стенами,
Калигуллы последний час
Он видит живо пред очами,
Он видит - в лентах и звездах,
Вином и злобой упоенны
Идут убийцы потаенны,
На лицах дерзость, в сердце страх.
Молчит неверный часовой,
Опущен молча мост подъемный,
Врата отверсты в тьме ночной
Рукой предательства наемной....
О стыд! о ужас наших дней!
Как звери, вторглись янычары!...
Падут бесславные удары...
Погиб увенчанный злодей.
И днесь учитесь, о цари:
Ни наказанья, ни награды,
Ни кров темниц, ни алтари
Не верные для вас ограды.
Склонитесь первые главой
Под сень надежную Закона,
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой.
* * *
Не угрожай ленивцу молодому.
Безвременной кончины я не жду.
В венке любви к приюту гробовому
Не думав ни о чем, без робких слез иду.
Я мало жил, я наслаждался мало...
Но иногда цветы веселья рвал -
Я жизни видел лишь начало
КРИВЦОВУ.
Не пугай нас, милый друг,
Гроба близким новосельем:
Право, нам таким бездельем
Заниматься недосуг.
Пусть остылой жизни чашу
Тянет медленно другой;
Мы ж утратим юность нашу
Вместе с жизнью дорогой;
Каждый у своей гробницы
Мы присядем на порог:
У пафосския царицы
Свежий выпросим венок,
Лишний миг у верной лени,
Круговой нальем сосуд -
И толпою наши тени
К тихой Лете убегут.
Смертный миг наш будет светел;
И подруги шалунов
Соберут их легкой пепел
В урны праздные пиров.
СТИХОТВОРЕНИЯ 1818
ТОРЖЕСТВО ВАКХА.
Откуда чудный шум, неистовые клики?
Кого, куда зовут и бубны и тимпан?
Что значат радостные лики
И песни поселян?
В их круге светлая свобода
Прияла праздничный венок.
Но двинулись толпы народа...
Он приближается... Вот он, вот сильный бог!
Вот Бахус мирный, вечно юный!
Вот он, вот Индии герой!
О радость! Полные тобой
Дрожат, готовы грянуть струны
Не лицемерною хвалой!....
Эван, эвое! Дайте чаши!
Несите свежие венцы!
Невольники, где тирсы наши?
Бежим на мирный бой, отважные бойцы!
Вот он! вот Вакх! О час отрадный!
Державный тирс в его руках;
Венец желтеет виноградный
В черно кудрявых волосах...
Течет. Его младые тигры
С покорной яростью влекут;
Кругом летят эроты, игры -
И гимны в честь ему поют.
За ним теснится козлоногий
И фавнов и сатиров рой,
Плющом опутаны их роги;
Бегут смятенною толпой
Во след за быстрой колесницей,
Кто с тростниковою цевницей,
Кто с верной кружкою своей;
Тот оступившись упадает
И бархатный ковер полей
Вином багровым обливает
При диком хохоте друзей.-
Там дале вижу дивный ход!
Звучат веселые тимпаны;
Младые нимфы и сильваны,
Составя шумный хоровод,
Несут недвижного Силена....
Вино струится, брызжет пена,
И розы сыплются кругом:
Несут за спящим стариком
И тирс, символ победы мирной,
И кубок тяжко-золотой,
Венчанный крышкою сапфирной -
Подарок Вакха дорогой.
Но воет берег отдаленный.
Власы раскинув по плечам,
Венчанны гроздьем, обнаженны,
Бегут вакханки по горам.
Тимпаны звонкие, кружась меж их перстами,
Гремят - и вторят их ужасным голосам.
Промчалися, летят, свиваются руками,
Волшебной пляской топчут луг,
И младость пылкая толпами
Стекается вокруг.
Поют неистовые девы;
Их сладострастные напевы
В сердца вливают жар любви;
Их перси дышут вожделеньем;
Их очи, полные безумством и томленьем,
Сказали: счастие лови!
Их вдохновенные движенья
Сперва изображают нам
Стыдливость милого смятенья,
Желанье робкое - а там
Восторг и дерзость наслажденья.
Но вот рассыпались - по холмам и полям;
Махая тирсами несутся;
Уж издали их вопли раздаются,
И гул им вторит по лесам:
Эван, эвое! Дайте чаши!
Несите свежие венцы!
Невольники, где тирсы наши?
Бежим на мирный бой, отважные бойцы!
Друзья, в сей день благословенный
Забвенью бросим суеты!
Теки, вино, струею пенной
В честь Вакха, муз и красоты!
Эван, эвое! Дайте чаши!
Несите свежие венцы!
Невольники, где тирсы наши?
Бежим на мирный бой, отважные бойцы!
КН. ГОЛИЦЫНОЙ.
ПОСЫЛАЯ ЕЙ ОДУ "ВОЛЬНОСТЬ"
Простой воспитанник Природы,
Так я бывало воспевал
Мечту прекрасную Свободы
И ею сладостно дышал.
Но вас я вижу, вам внимаю,
И что же?... слабый человек!..
Свободу потеряв навек,
Неволю сердцем обожаю.
* * *
Когда сожмешь ты снова руку.
Которая тебе дарит
На скучный путь и на разлуку
Святую Библию Харит?
Амур нашел ее в Цитере,
В архиве Шалости младой.
По ней молись своей Венере
Благочестивою душой.
Прости, эпикуреец мой!
Останься век, каков ты ныне,
Лети во мрачный Альбион!
Да сохранят тебя в чужбине
Христос и верный Купидон!
Неси в чужой предел Пената,
Но, помня прежни дни свои,
Люби недевственного брата,
Страдальца чувственной любви!
ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ.
Тебя ль я видел, милый друг?
Или неверное то было сновиденье,
Мечтанье смутное, и пламенный недуг
Обманом волновал мое воображенье?
В минуты мрачные болезни роковой
Ты ль, дева нежная, стояла надо мной
В одежде воина с неловкостью приятной?
Так, видел я тебя; мой тусклый взор узнал
Знакомые красы под сей одеждой ратной:
И слабым шопотом подругу я назвал...
Но вновь в уме моем стеснились мрачны грезы,
Я слабою рукой искал тебя во мгле...
И вдруг я чувствую твое дыханье, слезы
И влажный поцелуй на пламенном челе...
Бессмертные! с каким волненьем
Желанья, жизни огнь по сердцу пробежал!
Я закипел, затрепетал...
И скрылась ты прелестным привиденьем!
Жестокой друг! меня томишь ты упоеньем:
Приди, меня мертвит любовь!
В молчаньи благосклонной ночи
Явись, волшебница! пускай увижу вновь
Под грозным кивером твои небесны очи,
И плащ, и пояс боевой,
И бранной обувью украшенные ноги.
Не медли, поспешай, прелестный воин мой,
Приди, я жду тебя. Здоровья дар благой
Мне снова ниспослали боги,
А с ним и сладкие тревоги
Любви таинственной и шалости младой.
ЖУКОВСКОМУ.
Когда, к мечтательному миру
Стремясь возвышенной душой,
Ты держишь на коленях лиру
Нетерпеливою рукой;
Когда сменяются виденья
Перед тобой в волшебной мгле,
И быстрый холод вдохновенья
Власы подъемлет на челе, -
Ты прав, творишь ты для немногих,
Не для завистливых судей,
Не для сбирателей убогих
Чужих суждений и вестей,
Но для друзей таланта строгих,
Священной истины друзей.
Не всякого полюбит счастье,
Не все родились для венцов.
Блажен, кто знает сладострастье
Высоких мыслей и стихов!
Кто наслаждение прекрасным
В прекрасный получил удел
И твой восторг уразумел
Восторгом пламенным и ясным.
К ПОРТРЕТУ ЖУКОВСКОГО.
Его стихов пленительная сладость
Пройдет веков завистливую даль,
И, внемля им, вздохнет о славе младость
Утешится безмолвная печаль
И резвая задумается радость.
<НА КАЧЕНОВСКОГО.>
Бессмертною рукой раздавленный зоил,
Позорного клейма ты вновь не заслужил!
Бесчестью твоему нужна ли перемена?
Наш Тацит на тебя захочет ли взглянуть?
Уймись - и прежним ты стихом доволен будь,
Плюгавый выползок из гузна Дефонтена!
* * *
Могущий бог садов - паду перед тобой,
Прияп, ты, коему вс° жертвует в природе
Твой лик уродливый поставил я с мольбой
[В моем смиренном огороде],
Не с тем, чтоб удалял ты своенравных коз
И пти[чек] от [плодов] и нежных <и> незрелых,
Тебя украсил <я> венком <из> диких роз
При пляске поселян веселых
* * *
O Zauberei der ersten Liebe!..
Wieland.
Дубравы, где в тиши свободы
Встречал я счастьем каждый день,
Ступаю вновь под ваши своды,
Под вашу дружескую тень. -
И для [меня] воскресла радость,
И душу взволновали вновь
Моя потерянная младость,
Тоски мучительная сладость
[И сердца первая] любовь.
Любовник муз уединенный,
В с<ени пленительных> дубрав,
Я был свидетель умиленный
Ее [младенческих] забав.
Она цвела передо мною,
И <я> чудесной красоты
Уже отгадывал мечтою
Еще неясные черты,
И мысль об ней одушевила
[Моей] цевницы первый звук
[И тайне сердце научила].
МЕЧТАТЕЛЮ.
Ты в страсти горестной находишь наслажденье:
Тебе приятно слезы лить,
Напрасным пламенем томить воображенье
И в сердце тихое уныние таить.
Поверь, не любишь ты, неопытный мечтатель.
О если бы тебя, унылых чувств искатель,
Постигло страшное безумие любви;
Когда б весь яд ее кипел в твоей крови:
Когда бы в долгие часы бессонной ночи,
На ложе, медленно терзаемый тоской,
Ты звал обманчивый покой,
Вотще смыкая скорбны очи,
Покровы жаркие рыдая обнимал
И сохнул в бешенстве бесплодного желанья, -
Поверь, тогда б ты не питал
Не благодарного мечтанья!
Нет, нет! в слезах упав к ногам
Своей любовницы надменной,
Дрожащий, бледный, исступленный,
Тогда б воскликнул ты к богам:
"Отдайте, боги, мне рассудок омраченный,
Возьмите от меня сей образ роковой!
Довольно я любил; отдайте мне покой!"
Но мрачная любовь и образ незабвенный
Остались вечно бы с тобой.
К Н. Я. ПЛЮСКОВОЙ.
На лире скромной, благородной
Земных богов я не хвалил
И силе в гордости свободной
Кадилом лести не кадил.
Свободу лишь учася славить,
Стихами жертвуя лишь ей,
Я не рожден царей забавить
Стыдливой Музою моей.
Но, признаюсь, под Геликоном,
Где Касталийский ток шумел,
Я, вдохновенный Аполлоном,
Елисавету втайне пел.
Небесного земной свидетель,
Воспламененною душой
Я пел на троне добродетель
С ее приветною красой.
Любовь и тайная Свобода
Внушали сердцу гимн простой.
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа.
К***.
Счастлив, кто близ тебя, любовник упоенный,
Без томной робости твой ловит светлый взор,
Движенья милые, игривый разговор
И след улыбки незабвенной.
* * *
И я слыхал, что божий свет
Единой дружбою прекрасен,
Что без нее отрады нет,
Что жизни б путь нам был ужасен,
Когда б не тихой дружбы свет.
Но слушай - чувство есть другое:
Оно и нежит и томит,
В трудах, заботах и в покое
Всегда не дремлет и горит:
Оно мучительно, жестоко,
Оно всю душу в нас мертвит,
Коль язвы тяжкой <и> глубокой
Елей надежды не живит....
Вот страсть, которой я сгораю!..
Я вяну, гибну в цвете лет,
Но исцелиться не желаю...
* * *
Как сладостно!... но, боги, как опасно
Тебе внимать, твой видеть милый взор!...
Забуду ли улыбку, взор прекрасный
И огненный, [волшебный] разговор!
Волшебница, зачем тебя я видел -
[Узнав тебя], блаженство я познал -
И счастие мое возненавидел.
СКАЗКИ.
NOЛL.
Ура! в Россию скачет
Кочующий деспот.
Спаситель горько плачет,
За ним и весь народ.
Мария в хлопотах Спасителя стращает:
"Не плачь, дитя, не плачь, сударь:
Вот бука, бука - русской царь!"
Царь входит и вещает:
"Узнай, народ российской,
Что знает целый мир:
И прусский и австрийский
Я сшил себе мундир.
О радуйся, народ: я сыт, здоров и тучен;
Меня газетчик прославлял;
Я пил, и ел, и обещал -
И делом не замучен.
Послушайте в прибавку,
Что сделаю потом:
Лаврову дам отставку,
А Соца - в желтый дом:
Закон постановлю на место вам Горголи,
И людям я права людей.
По царской милости моей,
Отдам из доброй воли".
От радости в постеле
Расплакался дитя:
"Неуж то в самом деле?
Неуж то не шутя?"
А мать ему: "Бай-бай! закрой свои ты глазки;
Уснуть уж время наконец,
Ну, слушай же, как царь-отец
Рассказывает сказки".
ПРЕЛЕСТНИЦЕ.
К чему нескромным сим убором,
Умильным голосом и взором
Младое сердце распалять
И тихим, сладостным укором
К победе легкой вызывать?
К чему обманчивая нежность,
Стыдливости притворный вид,
Движений томная небрежность
И трепет уст и жар ланит?
Напрасны хитрые старанья;
В порочном сердце жизни нет...
Невольный хлад негодованья
Тебе мой роковой ответ.
Твоею прелестью надменной
Кто не владел во тьме ночной?
Скажи: у двери оцененной
Твоей обители презренной
Кто смелой не стучал рукой?
Нет, нет, другому свой завялый
Неси, прелестница, венок;
Ласкай неопытный порок,
В твоих объятиях усталый;
Но гордый замысел забудь:
Не привлечешь питомца музы
Ты на предательную грудь!
Неси другим наемны узы,
Своей любви постыдный торг,
Корысти хладные лобзанья
И принужденные желанья,
И златом купленный восторг!
К ЧЕДАЕВУ.
Любви, надежды, тихой славы
Недолго нежил нас обман,
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман;
Но в нас горит еще желанье,
Под гнетом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье.
Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья.
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
СТИХОТВОРЕНИЯ 1819
Лаиса, я люблю твой смелый, [вольный] взор,
Неутолимый жар, открытые желанья
И непрерывные лобзанья
И страсти полный разговор.
Люблю горящих уст я вызовы немые,
Восторги быстрые, живые
ЭЛЕГИЯ.
Воспоминаньем упоенный,
С благоговеньем и тоской
Объемлю грозный мрамор твой,
Кагула памятник надменный.
Не смелый подвиг россиян,
Не слава, дар Екатерине,
Не задунайский великан
Меня воспламеняют ныне...
............................
............................
27 МАЯ 1819.
Веселый вечер в жизни нашей
Запомним, юные друзья;
Шампанского в стеклянной чаше
Шипела хладная струя.
Мы пили - и Венера с нами
Сидела прея за столом.
Когда ж вновь сядем в четвером
С б<......>, вином и чубуками?
<НА СТУРДЗУ.>
Холоп венчанного солдата,
Благодари свою судьбу:
Ты стоишь лавров Герострата
И смерти немца Коцебу.
Ольга, крестница Киприды.
Ольга, чудо красоты,
Как же ласки и обиды
Расточать привыкла ты!
Поцалуем сладострастья
[Ты, тревожа сердце в нас,]
Соблазнительного счастья
Назначаешь тайный час.
Мы с горячкою любовной
Прибегаем в час условный,
В дверь стучим - но в сотый раз
Слышим твой коварный шопот
И служанки сонный ропот,
И насмешливый отказ.
Ради резвого разврата,
Приапических затей.
Ради неги, ради злата,
Ради прелести твоей,
Ольга, жрица наслажденья,
Внемли наш влюбленный плач -
Ночь восторгов, ночь забвенья
Нам наверное назначь.
<МАНСУРОВУ.>
Мансуров, закадышный друг,
Надень венок терновый!
Вздохни - и рюмку выпей вдруг
За здравие Крыловой.
Поверь, она верна тебе.
Как девственница Ласси,
Она покорствует судьбе
И госпоже Казасси.
Но скоро счастливой рукой
Набойку школы скинет,
На бархат ляжет пред тобой
И <...................>.
* * *
Позволь душе моей открыться пред тобою
И в дружбе сладостной отраду почерпнуть.
Скучая жизнию, томимый суетою,
[Я жажду] близ тебя, друг нежный, отдохнуть...
Ты помнишь, милая, - зарею наших лет,
Младенцы, мы любить умели...
Как быстро, [быстро] улетели
< >
В кругу чужих, в немилой стороне,
Я мало жил и наслаждался мало!
И дней моих печальное начало
Наскучило, давно постыло мне!
К чему мне жизнь, я не рожден для счастья,
[Для радостей], для дружбы, для забав,
избежав,
Я хладно пил из чаши сладо<страстья>.
ДОРИДА.
В Дориде нравятся и локоны златые,
И бледное лицо, и очи голубые....
Вчера, друзей моих оставя пир ночной,
В ее объятиях я негу пил душой:
Восторги быстрые восторгами сменялись,
Желанья гасли вдруг и снова разгорались:
Я таял; но среди неверной темноты
Другие милые мне виделись черты,
И весь я полон был таинственной печали,
И имя чуждое уста мои шептали.
N. N.
<В. В. ЭНГЕЛЬГАРДТУ>
Я ускользнул от Эскулапа
Худой, обритый - но живой:
Его мучительная лапа
Не тяготеет надо мной.
Здоровье, легкой друг Приапа,
И сон, и сладостный покой,
Как прежде, посетили снова
Мой угол тесный и простой.
Утешь и ты полу-больного!
Он жаждет видеться с тобой,
С тобой, счастливый беззаконник,
Ленивый Пинда гражданин,
Свободы, Вакха верный сын,
Венеры набожный поклонник
И наслаждений властелин!
От суеты столицы праздной,
От хладных прелестей Невы,
От вредной сплетницы молвы,
От скуки, столь разнообразной,
Меня зовут холмы, луга,
Тенисты клены огорода,
Пустынной речки берега
И деревенская свобода.
Дай руку мне. Приеду я
В начале мрачном сентября:
С тобою пить мы будем снова,
Открытым сердцем говоря
Насчет глупца, вельможи злого,
Насчет холопа записного,
Насчет небесного царя,
А иногда насчет земного.
ОРЛОВУ.
О ты, который сочетал
С душою пылкой, откровенной
(Хотя и русской генерал)
Любезность, разум просвещенный;
О ты, который, с каждым днем
Вставая на военну муку,
Усталым усачам верьхом
Преподаешь царей науку;
Но не бесславишь сгоряча
Свою воинственную руку
Презренной палкой палача,
Орлов, ты прав: я забываю
Свои гусарские мечты
И с Соломоном восклицаю:
Мундир и сабля - суеты!
На генерала Киселева
Не положу своих надежд,
Он очень мил, о том ни слова,
Он враг коварства и невежд;
За шумным, медленным обедом
Я рад сидеть его соседом,
До ночи слушать рад его;
Но он придворный: обещанья
Ему не стоят ничего.
Смирив немирные желанья,
Без долимана, без усов,
Сокроюсь с тайною свободой,
С цевницей, негой и природой
Под сенью дедовских лесов;
Над озером, в спокойной хате,
Или в траве густых лугов,
Или холма на злачном скате,
В бухарской шапке и в халате
Я буду петь моих богов,
И буду ждать. - Когда ж восстанет
С одра покоя бог мечей,
И брани громкой вызов грянет,
Тогда покину мир полей;
Питомец пламенный Беллоны,
У трона верный гражданин!
Орлов, я стану под знамены
Твоих воинственных дружин;
В шатрах, средь сечи, средь пожаров,
С мечом и с лирой боевой
Рубиться буду пред тобой
И славу петь твоих ударов.
К ЩЕРБИНИНУ.
Житье тому, любезный друг,
Кто страстью глупою не болен,
Кому влюбиться недосуг,
Кто занят всем и всем доволен;
Кто Надиньку, под вечерок,
За тайным ужином ласкает,
И жирный страсбургский пирог
Вином душистым запивает;
Кто, удалив заботы прочь,
Как верный сын пафосской веры
Проводит набожную ночь
С младой монашинкой Цитеры.
По утру сладко дремлет он,
Читая листик Инвалида;
Весь день веселью посвящен,
А в ночь - вновь царствует Киприда.
И мы не так ли дни ведем,
Щербинин, резвый друг забавы,
С Амуром, Шалостью, вином,
Покаместь молоды и здравы.
Но дни младые пролетят,
Веселье, нега нас покинут,
Желаньям чувства изменят,
Сердца иссохнут и остынут.
Тогда - без песен, без подруг,
Без наслаждений, без желаний,
Найдем отраду, милый друг,
В туманном сне воспоминаний!
Тогда, качая головой,
Скажу тебе у двери гроба:
"Ты помнишь Фанни, милый мой?"
И тихо улыбнемся оба.
ДЕРЕВНЯ.
Приветствую тебя, пустынный уголок,
Приют спокойствия, трудов и вдохновенья,
Где льется дней моих невидимый поток
На лоне счастья и забвенья.
Я твой - я променял порочный двор Цирцей,
Роскошные пиры, забавы, заблужденья
На мирный шум дубров, на тишину полей,
На праздность вольную, подругу размышленья.
Я твой - люблю сей темный сад
С его прохладой и цветами,
Сей луг, уставленный душистыми скирдами,
Где светлые ручьи в кустарниках шумят.
Везде передо мной подвижные картины:
Здесь вижу двух озер лазурные равнины,
Где парус рыбаря белеет иногда,
За ними ряд холмов и нивы полосаты,
Вдали рассыпанные хаты,
На влажных берегах бродящие стада,
Овины дымные и мельницы крилаты;
Везде следы довольства и труда...
Я здесь, от суетных оков освобожденный,
Учуся в Истине блаженство находить,
Свободною душой Закон боготворить,
Роптанью не внимать толпы непросвещенной,
Участьем отвечать застенчивой Мольбе
И не завидывать судьбе
Злодея иль глупца - в величии неправом.
Оракулы веков, здесь вопрошаю вас!
В уединеньи величавом
Слышнее ваш отрадный глас.
Он гонит лени сон угрюмый,
К трудам рождает жар во мне,
И ваши творческие думы
В душевной зреют глубине.
Но мысль ужасная здесь душу омрачает:
Среди цветущих нив и гор
Друг человечества печально замечает
Везде Невежества убийственный Позор.
Не видя слез, не внемля стона,
На пагубу людей избранное Судьбой,
Здесь Барство дикое, без чувства, без закона,
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
Здесь Рабство тощее влачится по браздам
Неумолимого Владельца.
Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе питать не смея,
Здесь девы юные цветут
Для прихоти бесчувственной злодея.
Опора милая стареющих отцов,
Младые сыновья, товарищи трудов,
Из хижины родной идут собой умножить
Дворовые толпы измученных рабов.
О, если б голос мой умел сердца тревожить!
Почто в груди моей горит бесплодный жар,
И не дан мне судьбой Витийства грозный дар?
Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный
И Рабство, падшее по манию царя,
И над отечеством Свободы просвещенной
Взойдет ли наконец прекрасная Заря?
* * *
Нет, нет, напрасны ваши пени,
Я вас люблю, вс° тот же я.
Дни наши, милые <друзья>,
Бегут как утренние тени,
[Как воды быстрого ручья].
Давно ли тайными судьбами
Нам жизни чаша подана!
Еще для нас она полна,
К ее краям прильнув устами,
Мы пьем восторги и любовь,
Для нас надежды, наслажденья,
< >
Как новы заблужденья!
Мы наслаждаемся, цветем,
Но память ищет оживляться ,
Но сердце [тихим] сном
В минувшем любит забываться.
ДОМОВОМУ.
Поместья мирного незримый покровитель,
Тебя молю, мой добрый домовой,
Храни селенье, лес и дикой садик мой
И скромную семьи моей обитель!
Да не вредят полям опасный хлад дождей
И ветра позднего осенние набеги;
Да в пору благотворны снеги
Покроют влажный тук полей!
Останься, тайный страж, в наследственной сени,
Постигни робостью полунощного вора
И от недружеского взора
Счастливый домик охрани!
Ходи вокруг его заботливым дозором,
Люби мой малый сад и берег сонных вод,
И сей укромный огород
С калиткой ветхою, с обрушенным забором!
Люби зеленый скат холмов,
Луга, измятые моей бродящей ленью,
Прохладу лип и кленов шумный кров -
Они знакомы вдохновенью.
<НА СТУРДЗУ.>
Вкруг я Стурдзы хожу,
Вкруг библического,
Я на Стурдзу гляжу
Монархического. (1)
<ЮРЬЕВУ.>
Здорово, Юрьев имянинник!
Здорово, Юрьев лейб-улан!
Сегодня для тебя пустынник
Осушит пенистый стакан.
Здорово, <Юрьев имянинник!
Здорово, Юрьев лейб-улан!>
Здорово, рыцари лихие
Любви, Свободы и вина!
Для нас, союзники младые,
Надежды лампа зажжена,
Здорово, <рыцари лихие
Любви, Свободы и вина!>
Здорово, молодость и счастье,
Застольный кубок и бордель,
Где с громким смехом сладострастье
Ведет нас пьяных на постель.
3дор<ово, молодость и счастье,
Застольный кубок и бордель!>
РУСАЛКА.
Над озером, в глухих дубровах,
Спасался некогда Монах,
Всегда в занятиях суровых,
В посте, молитве и трудах.
Уже лопаткою смиренной
Себе могилу старец рыл -
И лишь о смерти вожделенной
Святых угодников молил.
Однажды летом у порогу
Поникшей хижины своей
Анахорет молился богу.
Дубравы делались черней;
Туман над озером дымился,
И красный месяц в облаках
Тихонько по небу катился.
На воды стал глядеть Мoнax.
Глядит, невольно страха полный;
Не может сам себя понять...
И видит: закипели волны
И присмирели вдруг опять...
И вдруг... легка, как тень ночная,
Бела, как ранний снег холмов,
Выходит женщина нагая
И молча села у брегов.
Глядит на старого Монаха
И чешет влажные власы.
Святой Монах дрожит со страха
И смотрит на ее красы.
Она манит его рукою,
Кивает быстро головой...
И вдруг - падучею звездою -
Под сонной скрылася волной.
Всю ночь не спал старик угрюмый
И не молился целый день -
Перед собой с невольной думой
Вс° видел чудной девы тень.
Дубравы вновь оделись тьмою;
Пошла по облакам луна,
И снова дева над водою
Сидит, прелестна и бледна.
Глядит, кивает головою,
Целует из дали шутя,
Играет, плещется волною,
Хохочет, плачет, как дитя,
Зовет Монаха, нежно стонет...
"Монах, Монах! Ко мне, ко мне!..."
И вдруг в волнах прозрачных тонет;
И вс° в глубокой тишине.
На третий день отшельник страстный
Близ очарованных брегов
Сидел и девы ждал прекрасной,
А тень ложилась средь дубров...
Заря прогнала тьму ночную:
Монаха не нашли нигде,
И только бороду седую
Мальчишки видели в воде.
НЕДОКОНЧАННАЯ КАРТИНА.
Чья мысль восторгом угадала,
Постигла тайну красоты?
Чья кисть, о небо, означала
Сии небесные черты?
Ты, гений!.. Но любви страданья
Его сразили. Взор немой
Вперил он на свое созданье
И гаснет пламенной душой.
УЕДИНЕНИЕ.
Блажен, кто в отдаленной сени,
Вдали взыскательных невежд, (2)
Дни делит меж трудов и лени,
Воспоминаний и надежд;
Кому Судьба друзей послала,
Кто скрыт, по милости Творца,
От усыпителя глупца,
От пробудителя нахала.
ВЕСЕЛЫЙ ПИР.
Я люблю вечерний пир,
Где Веселье председатель,
А Свобода, мой кумир,
За столом законодатель,
Где до утра слово пей!
Заглушает крики песен,
Где просторен круг гостей,
А кружок бутылок тесен.
ВСЕВОЛОЖСКОМУ.
Прости, счастливый сын пиров,
Балованный дитя Свободы!
Итак, от наших берегов,
От мертвой области рабов,
Капральства, прихотей и моды
Ты скачешь в мирную Москву,
Где наслажденьям знают цену,
Беспечно дремлют на яву
И в жизни любят перемену.
Разнообразной и живой
Москва пленяет пестротой,
Старинной роскошью, пирами,
Невестами, колоколами,
Забавной, легкой суетой,
Невинной прозой и стихами.
Ты там на шумных вечерах
Увидишь важное Безделье,
Жеманство в тонких кружевах
И Глупость в золотых очках,
И тяжкой Знатности веселье,
И Скуку с картами в руках.
Всего минутный наблюдатель,
Ты посмеешься под рукой;
Но вскоре, верный обожатель
Забав и лени золотой,
Держася моего совета
И волю всей душой любя,
Оставишь круг большого света
И жить решишься для себя.
Уже в приюте отдаленном
Я вижу мысленно тебя:
Кипит в бокале опененном
Аи холодная струя;
В густом дыму ленивых трубок,
В халатах, новые друзья
Шумят и пьют! - задорный кубок
Обходит их безумный круг,
И мчится в радостях Досуг:
А там египетские девы
Летают, вьются пред тобой;
Я слышу звонкие напевы,
Стон неги, вопли, дикий вой
Их исступленные движенья,
Огонь неистовых очей
И вс°, мой друг, в душе твоей
Рождает трепет упоенья...
Но вспомни, милый: здесь одна,
Тебя всечасно ожидая,
Вздыхает пленница младая;
Весь день уныла и томна,
В своей задумчивости сладкой
Тихонько плачет под окном
От грозных Аргусов украдкой,
И смотрит на пустынный дом,
Где мы так часто пировали
С Кипридой, Вакхом и тобой,
Куда с надеждой и тоской
Ее желанья улетали.
О, скоро ль милого найдут
Ее потупленные взоры,
И пред любовью упадут
Замков ревнивые затворы?
А наш осиротелый круг.
Товарищ, скоро ль оживится?
Когда прискачешь, милый друг?
Душа во след тебе стремится.
Где б ни был ты, возьми венок
Из рук младого Сладострастья
И докажи, что ты знаток
В неведомой науке счастья.
* * *
Там у леска, за ближнею долиной,
Где весело теченье светлых струй,
Младой [Эдвин] прощался там с Aлиной;
Я слышал их последний поцелуй.
Взошла луна - Алина там сидела,
И тягостно ее дышала грудь.
Взошла заря - Алина вс° глядела
[Сквозь] белый пар на опустелый путь.
Там у ручья, под ивою прощальной,
Соседних с°л пастух ее видал,
Когда к ручью волынкою печальной
В полдневный жар он стадо созывал.
Прошли года - другой уж в половине;
И вижу я - вдали Эдвин идет.
Он шел грустя к дубраве по долине,
Где весело <теченье светлых> вод.
Глядит Эдвин - [под ивою], где с милой
Прощался он, стоит святой чернец,
Поставлен крест над новою могилой,
И на кресте завялых роз венец.
И в нем душа стеснилась вдруг от страха.
[Кто здесь сокрыт?] - читает надпись он
Главой поник... упал к ногам монаха,
И слышал я его последний стон...
* * *
Вс° призрак, суета,
Вс° дрянь и гадость;
Стакан и красота -
Вот жизни радость.
Любовь и вино
Нам нужны равно;
Без них человек
Зевал бы весь век.
К ним лень еще прибавлю,
Лень с ими заодно;
[Любовь] я с нею славлю,
Она мне льет вино.
ПЛАТОНИЧЕСКАЯ ЛЮБОВЬ.
Я знаю, Лидинька, мой друг,
Кому в задумчивости сладкой
Ты посвятила свой досуг,
Кому ты жертвуешь украдкой
От подозрительных подруг.
Тебя страшит проказник милый,
Очарователь легкокрылый,
И хладной важностью своей
Тебе несносен Гименей.
Ты молишься другому богу,
Своей покорствуя Судьбе:
Восторги нежные к тебе
Нашли пустынную дорогу.
Я понял слабый жар очей,
Я понял взор полузакрытый,
И побледневшие ланиты,
И томность поступи твоей....
Твой бог не полною отрадой
Своих поклонников дарит.
Его таинственной наградой
Младая скромность дорожит.
Он любит сны воображенья,
Он терпит на дверях замок,
Он друг стыдливый наслажденья,
Он брат любви, но одинок.
Когда бессонницей унылой
Во тме ночной томишься ты,
Он оживляет тайной силой
Твои неясные мечты,
Вздыхает нежно с бедной Лидой
И гонит тихою рукой
И сны, внушенные Кипридой,
И сладкий, девственный покой.
В уединенном наслажденьи
Ты мыслишь обмануть любовь.
Напрасно! - в самом упоеньи
Вздыхаешь и томишься вновь.
Амур ужели не заглянет
В неосвященный свой приют?
Твоя краса, как роза, вянет;
Минуты юности бегут.
Ужель мольба моя напрасна?
Забудь преступные мечты,
Не вечно будешь ты прекрасна,
Не для себя прекрасна ты.
<ЗАПИСКА К ЖУКОВСКОМУ.>
Раевский, молоденец прежний,
А там уже отважный сын,
И Пушкин, школьник неприлежный
Парнасских девственниц-богинь,
К тебе, Жуковский, заезжали,
Но к неописанной печали
Поэта дома не нашли -
И, увенчавшись кипарисом,
С французской повестью Борисом
Домой уныло побрели.
Какой святой, какая сводня
Сведет Жуковского со мной?
Скажи - не будешь ли сегодня
С Карамзиным, с Карамзиной? -
На всякой случай - ожидаю,
Тронися просьбою моей,
Тебя зовет на чашку чаю
Раевский - слава наших дней.
СТАНСЫ ТОЛСТОМУ.
Философ ранний, ты бежишь
Пиров и наслаждений жизни,
На игры младости глядишь
С молчаньем хладным укоризны.
Ты милые забавы света
На грусть и скуку променял
И на лампаду Эпиктета
Златой Горациев фиал.
Поверь, мой друг, она придет,
Пора унылых сожалений,
Холодной истины забот
И бесполезных размышлений.
Зевес, балуя смертных чад,
Всем возрастам дает игрушки:
Над сединами не гремят
Безумства резвые гремушки.
Ах, младость не приходит вновь!
Зови же сладкое безделье
И легкокрылую любовь,
И легкокрылое похмелье!
До капли наслажденье пей,
Живи беспечен, равнодушен!
Мгновенью жизни будь послушен.
Будь молод в юности твоей!
<НА КОЛОСОВУ.>
Вс° пленяет нас в Эсфири:
Упоительная речь,
Поступь важная в порфире,
Кудри черные до плеч,
Голос нежный, взор любови,
Набеленная рука,
Размалеванные брови
И огромная нога!
ВОЗРОЖДЕНИЕ.
Художник-варвар кистью сонной
Картину гения чернит
И свой рисунок беззаконный
Над ней бессмысленно чертит.
Но краски чуждые, с летами,
Спадают ветхой чешуей;
Созданье гения пред нами
Выходит с прежней красотой.
Так исчезают заблужденья
С измученной души моей,
И возникают в ней виденья
Первоначальных, чистых дней.
* * *
Напрасно, милый друг, я мыслил утаить
Обманутой [души] холодное волненье.
Ты поняла меня - проходит упоенье,
Перестаю тебя любить......
[Исчезли навсегда часы очарованья,]
Пора прекрасная прошла,
Погасли юные желанья,
Надежда в сердце умерла.
* * *
"Tien et mien, - dit Lafontaine -
Du monde a rompu le lien". -
Quant а moi, je n'en crois rien.
Que serait ce, ma Climйne,
Si tu n'йtais plus la mienne,
Si je n'йtais plus le tien?
ПОСЛАНИЕ К КН. ГОРЧАКОВУ.
Питомец мод, большого света друг,
Обычаев блестящий наблюдатель,
Ты мне велишь оставить мирный круг,
Где, красоты беспечный обожатель,
Я провожу незнаемый досуг.
Как ты, мой друг, в неопытные лета,
Опасною прельщенный суетой,
Терял я жизнь и чувства и покой;
Но угорел в чаду большого света
И отдохнуть убрался я домой.
И, признаюсь, мне во сто крат милее
Младых повес счастливая семья,
Где ум кипит, где в мыслях волен я,
Где спорю вслух, где чувствую живее,
И где мы все - прекрасного друзья,
Чем вялые, бездушные собранья,
Где ум хранит невольное молчанье,
Где холодом сердца поражены,
Где Бутурлин - невежд законодатель,
Где Шепинг - царь, а скука - председатель,
Где глупостью единой все равны.
Я помню их, детей самолюбивых,
Злых без ума, без гордости спесивых,
И, разглядев тиранов модных зал,
Чуждаюсь их укоров и похвал!..
Когда в кругу Лаис благочестивых
Затянутый невежда-генерал
Красавицам внимательным и сонным
С трудом острит французский мадригал,
Глядя на всех с нахальством благосклонным,
И все вокруг и дремлют, и молчат,
Крутят усы и шпорами бренчат
Да изредка с улыбкою зевают, -
Тогда, мой друг, забытых шалунов
Свобода, Вакх и музы угощают.
Не слышу я бывало-острых слов,
Политики смешного лепетанья,
Не вижу я изношенных глупцов,
Святых невежд, почетных подлецов
B мистики придворного кривлянья!..
И ты на миг оставь своих вельмож
И тесный круг друзей моих умножь.
О ты, харит любовник своевольный,
Приятный льстец, язвительный болтун,
Попрежнему остряк небогомольный,
Попрежнему философ и шалун.
* * *
Недавно тихим вечерком
Пришел гулять я в рощу нашу
И там у речки под дубком
Увидел спящую Наташу.
Вы знаете, мои <друзья> ,
К Наташе подкра[вшись]<я>,
Поцеловал два раза <смело>,
Спокойно девица м<оя>
Во сне вздохнула, покраснела;
Я дал и третий <поцелуй>,
[Она проснуться не ж<елала>],
Тогда я ей <нрзб.>
И тут уже затр<епетала>.
Примечания
(1) дальнейший текст неизвестен
(2) в рукописном тексте: Вдали тиранов и невежд
СТИХОТВОРЕНИЯ 1817 - апрель 1820
ЛИЛЕ.
Лила, Лила! я страдаю
Безотрадною тоской,
Я томлюсь, я умираю,
Гасну пламенной душой;
Но любовь моя напрасна:
Ты смеешься надо мной.
Смейся, Лила: ты прекрасна
И бесчувственной красой.
ИСТОРИЯ СТИХОТВОРЦА.
Внимает он привычным ухом
Свист;
Марает он единым духом
Лист;
Потом всему терзает свету
Слух;
Потом печатает - и в Лету
Бух!
МАДРИГАЛ М....ОЙ.
О вы, которые любовью не горели,
Взгляните на нее - узнаете любовь.
О вы, которые уж сердцем охладели,
Взгляните на нее: полюбите вы вновь.
ИМЯНИНЫ.
Умножайте шум и радость;
Пойте песни в добрый час:
Дружба, Грация и Младость
Имянинницы у нас.
Между тем дитя крылато,
Вас приветствуя, друзья,
Втайне думает: когда-то
Имянинник буду я!
К. А. Б***.
Что можем на скоро стихами молвить ей?
Мне истина всего дороже.
Подумать не успев, скажу: ты всех милей;
Подумав, я скажу вс° то же.
<В АЛЬБОМ СОСНИЦКОЙ.>
Вы съединять могли с холодностью сердечной
Чудесный жар пленительных очей.
Кто любит вас, тот очень глуп, конечно;
Но кто не любит вас, тот во сто раз глупей.
< БАКУНИНОЙ. >
Напрасно воспевать мне ваши имянины
При всем усердии послушности моей;
Вы не милее в день святой Екатерины
За тем, что никогда не льзя быть вас милей.
<НА АРАКЧЕЕВА>
Всей России притеснитель,
Губернаторов мучитель
И Совета он учитель,
А царю он - друг и брат.
Полон злобы, полон мести,
Без ума, без чувств, без чести,
Кто ж он? Преданный без лести,
Б<- - - -> грошевой солдат.
<НА КН. А. Н. ГОЛИЦЫНА.>
Вот Хвостовой покровитель,
Вот холопская душа,
Просвещения губитель,
Покровитель Бантыша!
Напирайте, бога ради,
На него со всех сторон!
Не попробовать ли сзади?
Там всего слабее он.
<НИМФОДОРЕ СЕМЕНОВОЙ.>
Желал бы быть твоим, Семенова, покровом,
Или собачкою постельною твоей, -
Или поручиком Барковым. -
Ах, он поручик! ах, злодей!
ДОБРЫЙ СОВЕТ.
Давайте пить и веселиться,
Давайте жизнию играть,
Пусть чернь слепая суетится,
Не нам безумной подражать.
Пусть наша ветреная младость
Потонет в неге и в вине,
Пусть изменяющая радость
Нам улыбнется хоть во сне.
Когда же юность легким дымом
Умчит веселья юных дней,
Тогда у старости отымем
Вс°, что отымется у ней.
ТЫ И Я.
Ты богат, я очень беден;
Ты прозаик, я поэт;
Ты румян, как маков цвет,
Я как смерть и тощ, и бледен.
Не имея в век забот,
Ты живешь в огромном доме;
Я ж средь горя и хлопот
Провожу дни на соломе.
Ешь ты сладко всякой день,
Тянешь вины на свободе,
И тебе не редко лень
Нужный долг отдать природе;
Я же с черствого куска,
От воды сырой и пресной,
Сажен за сто с чердака
За нуждой бегу известной.
Окружен рабов толпой.
С грозным деспотизма взором,
Афедрон ты жирный свой
Подтираешь коленкором;
Я же грешную дыру
Не балую детской модой
И Хвостова жесткой одой,
Хоть и морщуся, да тру.
<ЗАПИСКА К ЖУКОВСКОМУ.>
Штабс-капитану, Гете, Грею,
Томсону, Шиллеру привет!
Им поклониться честь имею,
Но сердцем истинно жалею,
Что никогда их дома нет.
ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК.
Ты прав - несносен Фирс ученый,
Педант надутый и мудреный -
Он важно судит обо всем,
Всего он знает по немногу.
Люблю тебя, сосед Пахом -
Ты просто глуп, и слава богу.
<К ПОРТРЕТУ ДЕЛЬВИГА.>
Се самый Дельвиг тот, что нам всегда твердил,
Что, коль судьбой ему даны б Нерон и Тит,
То не в Нерона меч, но в Тита сей вонзил -
Нерон же без него правдиву смерть узрит.
<К ПОРТРЕТУ ЧЕДАЕВА.>
Он вышней волею небес
Рожден в оковах службы царской;
Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,
А здесь он - офицер гусарской.
СТИХОТВОРЕНИЯ 1820
ДОРИДЕ.
Я верю: я любим; для сердца нужно верить.
Нет, милая моя не может лицемерить;
Вс° непритворно в ней: желаний томный жар,
Стыдливость робкая, Харит бесценный дар,
Нарядов и речей приятная небрежность
И ласковых имен младенческая нежность.
* * *
Мне бой знаком - люблю я звук мечей;
От первых лет поклонник бранной Славы,
Люблю войны кровавые забавы,
И смерти мысль мила душе моей.
Во цвете лет свободы верный воин,
Перед собой кто смерти не видал,
Тот полного веселья не вкушал
И милых жен лобзаний не достоин.
ЮРЬЕВУ.
Любимец ветреных Лаис,
Прелестный баловень Киприды -
Умей сносить, мой Адонис,
Ее минутные обиды!
Она дала красы младой
Тебе в удел очарованье,
И черный ус, и взгляд живой,
Любви улыбку и молчанье.
С тебя довольно, милый друг.
Пускай, желаний пылких чуждый,
Ты поцалуями подруг
Не наслаждаешься, что нужды?
В чаду веселий городских,
На легких играх Терпсихоры
К тебе красавиц молодых
Летят задумчивые взоры.
Увы! язык любви немой,
Сей вздох души красноречивый.
Быть должен сладок, милый мой,
Беспечности самолюбивой.
И счастлив ты своей судьбой.
А я, повеса вечно-праздный,
Потомок негров безобразный,
Взрощенный в дикой простоте,
Любви не ведая страданий,
Я нравлюсь юной красоте
Бесстыдным бешенством желаний;
С невольным пламенем ланит
Украдкой нимфа молодая,
Сама себя не понимая,
На фавна иногда глядит.
* * *
Я видел Азии бесплодные пределы,
Кавказа дальный край, долины обгорелы,
Жилище [дикое]черкесских табунов,
Подкумка знойный брег, пустынные вершины,
Обвитые венцом летучим облаков,
И закубанские равнины!
[Ужасный край чудес]!.... там жаркие ручьи
Кипят в утесах раскаленных,
Благословенные струи!
Надежда верная болезнью изнуренных.
[Мой взор встречал] близ дивных берегов
Увядших юношей, отступников пиров,
На муки тайные Кипридой осужденных,
И юных ратников на ранних костылях,
И хилых стариков в печальных сединах.
* * *
Аптеку позабудь ты для венков лавровых
И не мори больных, но усыпляй здоровых.
* * *
Увы! за чем она блистает
Минутной, нежной красотой?
Она приметно увядает
Во цвете юности живой...
Увянет! Жизнью молодою
Не долго наслаждаться ей;
Не долго радовать собою
Счастливый круг семьи своей,
Беспечной, милой остротою
Беседы наши оживлять
И тихой, ясною душою
Страдальца душу услаждать...
Спешу в волненьи дум тяжелых,
Сокрыв уныние мое,
Наслушаться речей веселых
И наглядеться на нее;
Смотрю на все ее движенья,
Внимаю каждый звук речей -
И миг единый разлученья
Ужасен для души моей.
К***
Зачем безвремянную скуку
Зловещей думою питать,
И неизбежную разлуку
В уныньи робком ожидать?
И так уж близок день страданья!
Один, в тиши пустых полей,
Ты будешь звать воспоминанья
Потерянных тобою дней!
Тогда изгнаньем и могилой,
Несчастный! будешь ты готов
Купить хоть слово девы милой,
Хоть легкий шум ее шагов.
* * *
Мне вас не жаль, года весны моей,
Протекшие в мечтах любви напрасной, -
Мне вас не жаль, о таинства ночей,
Воспетые цевницей сладострастной;
[Мне вас не жаль], неверные друзья,
Венки пиров и чаши круговые, -
Мне вас не жаль, изменницы младые, -
Задумчивый, забав чуждаюсь я.
Но где же вы, [минуты] умиленья,
Младых надежд, сердечной тишины?
[Где прежний жар] и слезы вдохновенья?..
Придите вновь, года моей весны!
* * *
Погасло дневное светило;
На море синее вечерний пал туман.
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
Я вижу берег отдаленный,
Земли полуденной волшебные края;
С волненьем и тоской туда стремлюся я,
Воспоминаньем упоенный...
И чувствую: в очах родились слезы вновь;
Душа кипит и замирает;
Мечта знакомая вокруг меня летает;
Я вспомнил прежних лет безумную любовь,
И вс°, чем я страдал, и вс°, что сердцу мило,
Желаний и надежд томительный обман...
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
Лети, корабль, неси меня к пределам дальным
По грозной прихоти обманчивых морей,
Но только не к брегам печальным
Туманной родины моей,
Страны, где пламенем страстей
Впервые чувства разгорались,
Где музы нежные мне тайно улыбались,
Где рано в бурях отцвела
Моя потерянная младость,
Где легкокрылая мне изменила радость
И сердце хладное страданью предала.
Искатель новых впечатлений,
Я вас бежал, отечески края;
Я вас бежал, питомцы наслаждений,
Минутной младости минутные друзья;
И вы, наперсницы порочных заблуждений,
Которым без любви я жертвовал собой,
Покоем, славою, свободой и душой,
И вы забыты мной, изменницы младые,
Подруги тайные моей весны златыя,
И вы забыты мной... Но прежних сердца ран,
Глубоких ран любви, ничто не излечило...
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан...
ДОЧЕРИ КАРАГЕОРГИЯ.
Гроза луны, свободы воин,
Покрытый кровию святой.
Чудесный твой отец, преступник и герой,
И ужаса людей, и славы был достоин.
Тебя, младенца, он ласкал
На пламенной груди рукой окровавленной;
Твоей игрушкой был кинжал -
Братоубийством изощренный....
Как часто, возбудив свирепой мести жар,
Он, молча, над твоей невинной колыбелью
Убийства нового обдумывал удар -
И лепет твой внимал, и не был чужд веселью...
Таков был: сумрачный, ужасный до конца.
Но ты, прекрасная, ты бурный век отца
Смиренной жизнию пред небом искупила:
С могилы грозной к небесам
Она, как сладкий фимиам,
Как чистая любви молитва, восходила.
К ПОРТРЕТУ ВЯЗЕМСКОГО.
Судьба свои дары явить желала в нем,
В счастливом баловне соединив ошибкой
Богатство, знатный род - с возвышенным умом
И простодушие с язвительной улыбкой.
ЧЕРНАЯ ШАЛЬ.
Гляжу, как безумный, на черную шаль,
И хладную душу терзает печаль.
Когда легковерен и молод я был,
Младую гречанку я страстно любил;
Прелестная дева ласкала меня,
Но скоро я дожил до черного дня.
Однажды я созвал веселых гостей;
Ко мне постучался презренный еврей;
"С тобою пируют (шепнул он) друзья;
Тебе ж изменила гречанка твоя."
Я дал ему злата и проклял его
И верного позвал раба моего.
Мы вышли; я мчался на быстром коне.
И кроткая жалость молчала во мне.
Едва я завидел гречанки порог,
Глаза потемнели, я весь изнемог...
В покой отдаленный вхожу я один...
Неверную деву лобзал армянин.
Не взвидел я света; булат загремел....
Прервать поцелуя злодей не успел.
Безглавое тело я долго топтал,
И молча на деву, бледнея, взирал.
Я помню моленья.... текущую кровь....
Погибла гречанка, погибла любовь!
С главы ее мертвой сняв черную шаль,
Отер я безмолвно кровавую сталь.
Мой раб, как настала вечерняя мгла,
В дунайские волны их бросил тела.
С тех пор не цалую прелестных очей,
С тех пор я не знаю веселых ночей.
Гляжу, как безумный, на черную шаль
И хладную душу терзает печаль.
* * *
Когда б писать ты начал с дуру,
Тогда б наверно ты пролез
Сквозь нашу тесную цензуру,
Как внидишь в царствие небес.
<НА КАЧЕНОВСКОГО.>
Хаврониос! ругатель закоснелый,
Во тьме, в пыли, в презреньи поседелый,
Уймись, дружок! к чему журнальный шум
И пасквилей томительная тупость?
Затейник зол, с улыбкой скажет Глупость.
Невежда глуп, зевая, скажет Ум.
* * *
Как брань тебе не надоела?
Расчет короток мой с тобой:
Ну так! я празден, я без дела,
А ты бездельник деловой.
ЭПИГРАММА.
<НА ГР. Ф. И. ТОЛСТОГО>
В жизни мрачной и презренной
Был он долго погружен,
Долго все концы вселенной
Осквернял развратом он.
Но, исправясь по не многу,
Он загладил свой позор,
И теперь он - слава богу
Только что картежный вор.
НЕРЕИДА.
Среди зеленых воля, лобзающих Тавриду,
На утренней заре я видел Нереиду.
Сокрытый меж дерев, едва я смел дохнуть:
Над ясной влагою - полубогиня грудь
Младую, белую как лебедь, воздымала
И пену из власов струею выжимала.
* * *
Редеет облаков летучая гряда;
Звезда печальная, вечерняя звезда,
Твой луч осеребрил увядшие равнины,
И дремлющий залив, и черных скал вершины;
Люблю твой слабый свет в небесной вышине:
Он думы разбудил, уснувшие во мне.
Я помню твой восход, знакомое светило,
Над мирною страной, где вс° для сердца мило,
Где стройны тополы в долинах вознеслись,
Где дремлет нежный мирт и темный кипарис,
И сладостно шумят полуденные волны.
Там некогда в горах, сердечной думы полный,
Над морем я влачил задумчивую лень,
Когда на хижины сходила ночи тень -
И дева юная во мгле тебя искала
И именем своим подругам называла.
СТИХОТВОРЕНИЯ 1821
К.<нязь> Г- со мною [не знаком].
Я не видал такой негодной смеси:
Составлен он из подлости и спеси,
Но подлости побольше спеси в <нем>.
В сраженьи трус, в трахтире он бурлак,
В передней он подлец, в гостиной он дурак.
ЗЕМЛЯ И МОРЕ.
Когда по синеве морей
Зефир скользит и тихо веет
В ветрила гордых кораблей
И челны на волнах лелеет;
Забот и дум слогая груз,
Тогда ленюсь я веселее -
И забываю песни Муз:
Мне моря сладкий шум милее.
Когда же волны по брегам
Ревут, кипят и пеной плещут,
И гром гремит по небесам,
И молнии во мраке блещут -
Я удаляюсь от морей
В гостеприимные дубровы;
Земля мне кажется верней,
И жалок мне рыбак суровый;
Живет на утлом он челне,
Игралище слепой пучины.
А я в надежной тишине
Внимаю шум ручья долины.
КРАСАВИЦА ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ.
Взгляни на милую, когда свое чело
Она пред зеркалом цветами окружает,
Играет локоном - и верное стекло
Улыбку, хитрый взор и гордость отражает.
МУЗА.
В младенчестве моем она меня любила
И семиствольную цевницу мне вручила.
Она внимала мне с улыбкой - и слегка,
По звонким скважинам пустого тростника,
Уже наигрывал я слабыми перстами
И гимны важные, внушенные богами,
И песни мирные фригийских пастухов.
С утра до вечера в немой тени дубов
Прилежно я внимал урокам девы тайной,
И, радуя меня наградою случайной,
Откинув локоны от милого чела,
Сама из рук моих свирель она брала.
Тростник был оживлен божественным дыханьем
И сердце наполнял святым очарованьем.
* * *
Я пережил свои желанья,
Я разлюбил свои мечты;
Остались мне одни страданья,
Плоды сердечной пустоты.
Под бурями судьбы жестокой
Увял цветущий мой венец -
Живу печальный, одинокой,
И жду: придет ли мой конец?
Так, поздним хладом пораженный,
Как бури слышен зимний свист,
Один - на ветке обнаженной
Трепещет запоздалый лист!...
ВОЙНА.
Война! Подъяты наконец,
Шумят знамены бранной чести!
Увижу кровь, увижу праздник мести;
Засвищет вкруг меня губительный свинец.
И сколько сильных впечатлений
Для жаждущей души моей!
Стремленье бурных ополчений,
Тревоги стана, звук мечей,
И в роковом огне сражений
Паденье ратных и вождей!
Предметы гордых песнопений
Разбудят мой уснувший гений! -
Вс° ново будет мне: простая сень шатра,
Огни врагов, их чуждое взыванье,
Вечерний барабан, гром пушки, визг ядра
И смерти грозной ожиданье.
Родишься ль ты во мне, слепая славы страсть,
Ты, жажда гибели, свирепый жар героев?
Венок ли мне двойной достанется на часть,
Кончину ль темную судил мне жребий боев?
И вс° умрет со мной: надежды юных дней,
Священный сердца жар, к высокому стремленье,
Воспоминание и брата и друзей,
И мыслей творческих напрасное волненье,
И ты, и ты, любовь!... Ужель ни бранный шум,
Ни ратные труды, ни ропот гордой Славы,
Ничто не заглушит моих привычных дум?
Я таю, жертва злой отравы:
Покой бежит меня, нет власти над собой,
И тягостная лень душою овладела...
Что ж медлит ужас боевой?
Что ж битва первая еще не закипела?
ДЕЛЬВИГУ.
Друг Дельвиг, мой парнасский брат,
Твоей я прозой был утешен,
Но признаюсь, барон, я грешен:
Стихам я больше был бы рад.
Ты знаешь сам: в минувши годы
Я на брегу парнасских вод
Любил марать поэмы, оды,
И даже зрел меня народ
На кукольном театре моды.
Бывало, что ни напишу,
Вс° для иных не Русью пахнет;
Об чем цензуру ни прошу,
Ото всего Т<имковский> ахнет.
Теперь едва, едва дышу!
От воздержанья муза чахнет,
И редко, редко с ней грешу.
К неверной Славе я хладею;
И по привычке лишь одной
Лениво волочусь за нею.
Как муж за гордою женой.
Я позабыл ее обеты,
Одна свобода мой кумир,
Но вс° люблю, мои поэты,
Счастливый голос ваших лир.
Так точно, позабыв сегодня
Проказы младости своей,
Глядит с улыбкой ваша сводня
На шашни молодых б<- - - - ->.
<ИЗ ПИСЬМА К ГНЕДИЧУ.>
В стране, где Юлией венчанный
И хитрым Августом изгнанный
Овидий мрачны дни влачил;
Где элегическую лиру
Глухому своему кумиру
Он малодушно посвятил:
Далече северной столицы
Забыл я вечный ваш туман,
И вольный глас моей цевницы
Тревожит сонных молдаван.
Вс° тот же я - как был и прежде;
С поклоном не хожу к невежде,
С Орловым спорю, мало пью,
Октавию - в слепой надежде -
Молебнов лести не пою.
И Дружбе легкие посланья
Пишу без строгого старанья.
Ты, коему судьба дала
И смелый ум и дух высокой,
И важным песням обрекла,
Отраде жизни одинокой;
О ты, который воскресил
Ахилла призрак величавый,
Гомера Музу нам явил
И смелую певицу славы
От звонких уз освободил -
Твой глас достиг уединенья,
Где я сокрылся от гоненья
Ханжи и гордого глупца,
И вновь он оживил певца,
Как сладкий голос вдохновенья.
Избранник Феба! твой привет,
Твои хвалы мне драгоценны;
Для Муз и дружбы жив поэт.
Его враги ему презренны -
Он Музу битвой площадной
Не унижает пред народом;
И поучительной лозой
Зоила хлещет - мимоходом.
* * *
Наперсница моих сердечных дум,
О ты, чей глас приятный и небрежный
Смирял порой [страстей] [порыв] мятежный
И веселил [порой] [унылый] ум,
О верная, задумчивая лира
КИНЖАЛ.
Лемносской бог тебя сковал
Для рук бессмертной Немезиды,
Свободы тайный страж, карающий кинжал,
Последний судия Позора и Обиды.
Где Зевса гром молчит, где дремлет меч Закона,
Свершитель ты проклятий и надежд,
Ты кроешься под сенью трона,
Под блеском праздничных одежд.
Как адской луч, как молния богов,
Немое лезвие злодею в очи блещет,
И озираясь он трепещет,
Среди своих пиров.
Везде его найдет удар нежданный твой:
На суше, на морях, во храме, под шатрами,
За потаенными замками,
На ложе сна, в семье родной.
Шумит под Кесарем заветный Рубикон,
Державный Рим упал, главой поник Закон:
Но Брут восстал вольнолюбивый:
Ты Кесаря сразил - и мертв объемлет он
Помпея мрамор горделивый.
Исчадье мятежей подъемлет злобный крик:
Презренный, мрачный и кровавый,
Над трупом Вольности безглавой
Палач уродливый возник.
Апостол гибели, усталому Аиду
Перстом он жертвы назначал,
Но вышний суд ему послал
Тебя и деву Эвмениду.
О юный праведник, избранник роковой,
О Занд, твой век угас на плахе;
Но добродетели святой
Остался глас в казненном прахе.
В твоей Германии ты вечной тенью стал,
Грозя бедой преступной силе -
И на торжественной могиле
Горит без надписи кинжал.
* * *
Вс° так же <ль> осеняют своды
[Сей храм] [Парнасских] трех цариц?
Вс° те же ль клики юных жриц?
Вс° те же <ль> вьются хороводы?...
Ужель умолк волшебный глас
Семеновой, сей чудной Музы?
Ужель, навек оставя нас,
Она расторгла с Фебом узы,
И славы русской луч угас?
Не верю! вновь она восстанет.
Ей вновь готова дань сердец,
Пред нами долго не <увянет>
Ее торжественный венец.
И для нее любовник славы,
Наперсник важных Аонид,
Младой Катенин воскресит
Эсхила гений величавый
И ей [порфиру] возвратит.
* * *
Я не люблю твоей Кори<ны>,
Скучны любезности картины.
В ней только слезы да печаль
[И] фразы госпожи де Сталь.
Милее мне жив<ая> м<ладость> ,
Рассудок с сердцем пополам,
Приятной лести жар и сладость,
И смелость едких эпиграм,
Веселость шуток и рассказов,
Воображенье, ум и вкус.
И для того, мой Б<езобразов> ,
К тебе
* * *
"Хоть впрочем он поэт изрядный,
Эмилий человек пустой".
- "Да ты чем полон, шут нарядный?
А, понимаю: сам собой:
Ты полон дряни, милый мой!"
<В. Л. ДАВЫДОВУ>
Меж тем как генерал Орлов -
Обритый рекрут Гименея -
Священной страстью пламенея,
Под меру подойти готов;
Меж тем как ты, проказник умный,
Проводишь ночь в беседе шумной,
И за бутылками Аи
Сидят Раевские мои -
Когда везде весна младая
С улыбкой распустила грязь,
И с горя на брегах Дуная
Бунтует наш безрукой князь...
Тебя, Раевских и Орлова,
И память Каменки любя -
Хочу сказать тебе два слова
Про Кишинев и про себя. -
На этих днях, [среди] собора,
Митрополит, седой обжора,
Перед обедом невзначай
Велел жить долго всей России
И с сыном Птички и Марии
Пошел христосоваться в рай...
Я стал умен, [я] лицемерю -
Пощусь, молюсь и твердо верю,
Что бог простит мои грехи,
Как государь мои стихи.
Говеет Инзов, и намедни
Я променял парна<сски> бредни
И лиру, грешный дар судьбы,
На часослов и на обедни,
Да на сушеные грибы.
Однакож гордый мой рассудок
Мое раска<янье> бранит,
А мой ненабожный желудок
"Помилуй, братец, - говорит, -
Еще когда бы кровь Христова
Была хоть, например, лафит...
Иль кло-д-вужо, тогда б ни слова,
А то - подумай, как смешно! -
С водой молдавское вино".
Но я молюсь - и воздыхаю...
Крещусь, не внемлю Сатане...
А вс° невольно вспоминаю,
Давыдов, о твоем вине...
Вот эвхаристия [другая],
Когда и ты, и милый брат,
Перед камином надевая
Демократической халат,
Спасенья чашу наполняли
Беспенной, мерзлою струей,
И за здоровье тех и той
До дна, до капли выпивали!..
Но те в Неаполе шалят,
А та едва ли там воскреснет...
Народы тишины хотят,
И долго их ярем не треснет.
Ужель надежды луч исчез?
Но нет! - мы счастьем насладимся,
Кровавой чаш<ей> причастимся -
И я скажу: Христос воскрес.
ДЕВА.
Я говорил тебе: страшися девы милой!
Я знал, она сердца влечет невольной силой.
Неосторожный друг! я знал, нельзя при ней
Иную замечать, иных искать очей.
Надежду потеряв, забыв измены сладость,
Пылает близ нее задумчивая младость;
Любимцы счастия, наперсники Судьбы
Смиренно ей несут влюбленные мольбы;
Но дева гордая их чувства ненавидит
И очи опустив не внемлет и не видит.
КАТЕНИНУ.
Кто мне пришлет ее портрет,
Черты волшебницы прекрасной
Талантов обожатель страстный,
Я прежде был ее поэт.
С досады, может быть, неправой:
Когда одна в дыму кадил
Красавица блистала славой,
Я свистом гимны заглушил.
Погибни злобы миг единый,
Погибни лиры ложный звук:
Она виновна, милый друг,
Пред Селименой и Моиной.
Так легкомысленной душой,
О боги! смертный вас поносит:
Но вскоре трепетной рукой
Вам жертвы новые приносит.
К МОЕЙ ЧЕРНИЛЬНИЦЕ.
Подруга думы праздной,
Чернильница моя;
Мой век разнообразный
Тобой украсил я.
Как часто друг веселья
С тобою забывал
Условный час похмелья
И праздничный бокал:
Под сенью хаты скромной,
В часы печали томной,
Была ты предо мной
С лампадой и Мечтой. -
В минуты вдохновенья
К тебе я прибегал
И Музу призывал
На пир воображенья.
Прозрачный, легкой дым
Носился над тобою,
И с трепетом живым
В нем быстрой чередою
< >
Сокровища мои
На дне твоем таятся.
Тебя я посвятил
Занятиям досуга
И с Ленью примирил:
Она твоя подруга.
С тобой успех узнал
Отшельник неизвестный...
Заветный твой кристал
Хранит огонь небесный;
И под вечер, когда
Перо по книжке бродит,
Без вялого труда
Оно в тебе находит
Концы моих стихов
И верность выраженья;
То звуков или слов
Нежданное стеченье,
То едкой шутки соль,
То Правды слог суровый,
То странность рифмы новой,
Неслыханной дотоль.
С глупцов сорвав одежду,
Я весело клеймил
Зоила и невежду
Пятном твоих чернил...
Но их не разводил
Ни тайной злости пеной,
Ни ядом клеветы.
И сердца простоты
Ни лестью, ни изменой
Не замарала ты.
Но здесь, на лоне лени,
Я слышу нежны пени
Заботливых друзей...
Ужели их забуду,
Друзей души моей,
И им неверен буду?
Оставь, оставь порой
Привычные затеи,
И дактил, и хореи
Для прозы почтовой.
Минуты хладной скуки,
Сердечной пустоты,
Уныние разлуки,
Всегдашние мечты,
Мои надежды, чувства
Без лести, без искусства
Бумаге передай...
Болтливостью небрежной
И ветреной и нежной
Их сердце утешай...
Беспечный сын природы,
Пока златые годы
В забвеньи трачу я,
Со мною неразлучно
Живи благополучно,
Наперсница моя.
Когда же берег ада
На век меня возьмет,
Когда на век уснет
Перо, моя отрада.
И ты, в углу пустом
Осиротев, остынешь
И на всегда покинешь
Поэта тихий дом...
Чедаев, друг мой милый,
Тебя возьмет унылый;
Последний будь привет
Любимцу прежних лет. -
Иссохшая, пустая,
Меж двух его картин
Останься век немая,
Укрась его камин. -
Взыскательного света
Очей не привлекай,
Но верного поэта
Друзьям напоминай.
ХРИСТОС ВОСКРЕС.
Христос воскрес, моя Реввека!
Сегодня следуя душой
Закону бога-человека,
С тобой цалуюсь, ангел мой.
А завтра к вере Моисея
За поцалуй я не робея
Готов, еврейка, приступить -
И даже то тебе вручить,
Чем можно верного еврея
От православных отличить.
ЧЕДАЕВУ.
В стране, где я забыл тревоги прежних лет,
Где прах Овидиев пустынный мой сосед,
Где слава для меня предмет заботы малой,
Тебя недостает душе моей усталой.
Врагу стеснительных условий и оков,
Не трудно было мне отвыкнуть от пиров,
Где праздный ум блестит, тогда как сердце дремлет,
И правду пылкую приличий хлад объемлет.
Оставя шумный круг безумцев молодых,
В изгнании моем я не жалел об них;
Вздохнув, оставил я другие заблужденья,
Врагов моих предал проклятию забвенья,
И, сети разорвав, где бился я в плену,
Для сердца новую вкушаю тишину.
В уединении мой своенравный гений
Познал и тихой труд, и жажду размышлений.
Владею днем моим; с порядком дружен ум;
Учусь удерживать вниманье долгих дум:
Ищу вознаградить в объятиях свободы
Мятежной младостью утраченные годы
И в просвещении стать с веком наровне.
Богини мира, вновь явились Музы мне
И независимым досугам улыбнулись;
Цевницы брошенной уста мои коснулись;
Старинный звук меня обрадовал - и вновь
Пою мои мечты, природу и любовь,
И дружбу верную, и милые предметы,
Пленявшие меня в младенческие леты,
В те дни, когда, еще незнаемый никем,
Не зная ни забот, ни цели, ни систем,
Я пеньем оглашал приют забав и лени
И царскосельские хранительные сени.
Но Дружбы нет со мной. Печальный вижу я
Лазурь чужих небес, полдневные края;
Ни музы, ни труды, ни радости досуга -
Ничто не заменит единственного друга.
Ты был целителем моих душевных сил;
О неизменный друг, тебе я посвятил
И краткий век, уже испытанный Судьбою,
И чувства - может быть спасенные тобою!
Ты сердце знал мое во цвете юных дней;
Ты видел, как потом в волнении страстей
Я тайно изнывал, страдалец утомленный;
В минуту гибели над бездной потаенной
Ты поддержал меня недремлющей рукой;
Ты другу заменил надежду и покой;
Во глубину души вникая строгим взором,
Ты оживлял ее советом иль укором;
Твой жар воспламенял к высокому любовь;
Терпенье смелое во мне рождалось вновь;
Уж голос клеветы не мог меня обидеть,
Умел я презирать, умея ненавидеть.
Что нужды было мне в торжественном суде
Холопа знатного, невежды <при> звезде,
Или философа, который в прежни лета
Развратом изумил четыре части света,
Но просветив себя, загладил свой позор:
Отвыкнул от вина и стал картежный вор?
Оратор Лужников, никем не замечаем,
Мне мало досаждал своим безвредным лаем
Мне ль было сетовать о толках шалунов,
О лепетаньи дам, зоилов и глупцов
И сплетней разбирать игривую затею,
Когда гордиться мог я дружбою твоею?
Благодарю богов: прешел я мрачный путь;
Печали ранние мою теснили грудь;
К печалям я привык, расчелся я с Судьбою
И жизнь перенесу стоической душою.
Одно желание: останься ты со мной!
Небес я не томил молитвою другой.
О скоро ли, мой друг, настанет срок разлуки?
Когда соединим слова любви и руки?
Когда услышу я сердечный твой привет?...
Как обниму тебя! Увижу кабинет,
Где ты всегда мудрец, а иногда мечтатель
И ветреной толпы бесстрастный наблюдатель.
Приду, приду я вновь, мой милый домосед,
С тобою вспоминать беседы прежних лет,
Младые вечера, пророческие споры,
Знакомых мертвецов живые разговоры;
Поспорим, перечтем, посудим, побраним,
Вольнолюбивые надежды оживим,
И счастлив буду я; но только, ради бога,
Гони ты Шепинга от нашего порога.
* * *
Кто видел край, где роскошью природы
Оживлены дубравы и луга.
Где весело шумят <и> блещут воды
И мирные ласкают берега,
Где на холмы под лавровые своды
Не смеют лечь угрюмые снега?
[Скажите мне: кто видел край прелестный,
Где я любил, изгнанник неизвестный]?
Златой предел! любимый край Эльвины,
К тебе летят желания мои!
Я помню скал прибрежные стремнины,
Я помню вод веселые струи,
И тень, и шум - и красные долины,
Где [в тишине] простых татар семьи
Среди забот и с дружбою взаимной
Под кровлею живут гостеприимной.
Вс° живо там, все там очей отрада,
Сады татар, селенья, города:
Отражена волнами скал громада,
В морской дали теряются суда,
Янтарь висит на лозах винограда;
Б лугах шумят бродящие стада...
И зрит пловец - могила Митридата
Озарена сиянием заката.
И там, где мирт шумит над падшей урной,
Увижу ль вновь сквозь темные леса
И своды скал, и моря блеск лазурный.
И ясные, как радость, небеса?
Утихнет ли волненье жизни бурной?
Минувших лет воскреснет ли краса?
Приду ли вновь под сладостные тени
Душой уснуть на лоне мирной лени?*
*В последней незавершенной рукописной редакции четвертая строфа читается так:
Когда луны сияет лик двурогой
И луч ее во мраке серебрит
Немой залив и [склон горы] отлогой
И хижину, где поздний огнь горит -
И с седоком приморского дорогой
Привычный конь над бездною бежит...
И в темноте, как призрак безобразный,
Стоит вельблюд, вкуш<ая> отдых праздный.
* * *
Раззевавшись от обедни,
К К<атакази> еду в дом.
Что за греческие бредни,
Что за греческой содом!
Подогнув под <----> ноги,
За вареньем, средь прохлад,
Как египетские боги,
Дамы преют и молчат.
"Признаюсь пред всей Европой, -
Хромоногая кричит: -
М<аврогений> толсто<--->ый
Душу, сердце мне томит.
Муж! вотще карманы грузно
Ты набил в семье моей.
И вотще ты пятишь гузно,
М<аврогений> мне милей".
Здравствуй, круглая соседка!
Ты бранчива, ты скупа,
Ты неловкая кокетка,
Ты плешива, ты глупа.
Говорить с тобой нет мочи -
Вс° прощаю! бог с тобой;
Ты с утра до темной ночи
Рада в банк играть со мной.
Вот еврейка с Тадарашкой.
Пламя пышет в подлеце,
Лапу держит под рубашкой,
Рыло на ее лице.
Весь от ужаса хладею:
Ах, еврейка, бог убьет!
Если верить Моисею,
Скотоложница умрет!
Ты наказана сегодня,
И тебя пронзил Амур,
О чувствительная сводня,
О краса молдавских дур.
Смотришь: каждая девица
Пред тобою с молодцом,
Ты ж одна, моя вдовица,
С указательным перстом.
Ты умна, велеречива,
Кишеневская Жанлис,
Ты бела, жирна, шутлива,
Пучеокая Тарсис.
Не хочу судить я строго,
Но к тебе не льнет душа -
Так послушай, ради бога,
Будь глупа, да хороша.
* * *
Недавно бедный музульман
В Юрзуфе жил с детьми, с женою;
Душевно почитал священный Алькоран
И счастлив был своей судьбою;
Мехмет (так звался он) прилежно целый день
Ходил за ульями, за стадом
И за домашним виноградом,
Не зная, что такое лень;
Жену свою любил - <Фатима> это знала,
И каждый год ему детей она рожала -
По-нашему, друзья, хоть это и смешно,
Но у татар уж так заведено. -
Фатима раз - (она в то время
Несла трехмесячное бремя,-
А каждый ведает, что в эти времена
И даже самая степенная [жена]
Имеет прихоти то эти, <то> другие,
И, боже упаси, какие!)
Фатима говорит умильно муженьку:
"Мой друг, мне хочется ужасно каймаку.
Теряю память я, рассу<док>,
Во мне так и горит желудок;
Я не спала всю ночь - и посмотри, душа,
Сегодня, верно, <я> совсем нехорошо.
Всего мне [должно опасаться]:
Не смею даже почесаться,
Чтоб крошку не родить с сметаной на носу -
Такой я муки не снесу.
Любезный, миленькой, красавец, мой дружочек,
Достань мне каймаку хоть крохотный кусочек".
Мехмет [разнежился], собрался, завязал
В кушак тарелку жестяную,
Детей благословил, жену поцеловал
И мигом в ближнюю долину побежал,
Чтобы порадовать больную.
Не шел он, а летел - зато в обратный путь
Пустился по горам, едва, едва шагая;
И скоро стал искать, совсем изнемогая,
Местечка, где бы отдохнуть.
По счастью, на конце долины
Увидел он ручей,
Добрел до берегов и лег в тени ветвей.
Журчанье вод, дерев вершины,
Душистая трава, прохладный бережок,
И тень, и легкой ветерок -
Вс° нежило, вс° говорило:
"Люби иль почивай!" - Люби! таких затей
Мехмету в ум не приходило,
Хоть [он] и мог . - Но спать! вот это мило -
Благоразумн<ей> и верней.-
За то Мехмет, как царь, уснул в долине;
Положим, что царям [приятно спать] дано
Под балдахином <на перине>,
Хоть это, впрочем, мудрено.
<ВЯЗЕМСКОМУ.>
Язвительный поэт, остряк замысловатый,
И блеском [колких слов], и шутками богатый,
Счастливый В<яземский>, завидую тебе.
Ты право получил, благодаря судьбе,
Смеяться весело над Злобою ревнивой,
Невежество разить анафемой игривой.
* * *
Эллеферия, пред тобой
3атми<лись> прелести другие,
Горю тобой, я [вечно] [твой].
Я твой на век, Эллеферия!
<Тебя> пугает света шум,
Придворный блеск неприятен;
Люблю твой пылкий, правыйум,
И сердцу голос твой понятен.
На юге, в мирной темноте
Живи со мной, Эллеферия,
Твоей красоте
Вредна холодная Россия.
* * *
Примите новую тетрадь,
Вы, юноши, и вы, девицы, -
Не веселее [ль] вам читать
Игривой Музы небылицы,
Чем пиндарических похвал
Высокопарные страницы -
Иль усыпительный журнал,
Который [был когда-то в моде],
[А нынче] так тяжел и груб, -
[Который] [вопреки природе]
Быть хочет зол и только глуп.
* * *
О вы, которые любили
Парнасса тайные цветы
И своевольные <мечты>
Вниманьем слабым наградили,
Спасите труд небрежный мой -
Под сенью <покрова>
От рук Невежества слепого,
От взоров Зависти косой.
Картины, думы и рассказы
Для вас я вновь перемешал,
Смешное с важным сочетал
И бешеной любви проказы
В архивах ада отыскал...
ДИОНЕЯ.
Хромид в тебя влюблен; он молод, и не раз
Украдкою вдвоем мы замечали вас;
Ты слушаешь его, в безмолвии краснея;
Твой взор потупленный желанием горит,
И долго после, Дионея,
Улыбку нежную лицо твое хранит.
* * *
Если с нежной красотой
<Вы> чувствительны душою,
Если горести чужой
Вам ужасно быть виною,
Если тяжко помнить вам
Жертву [тайного] страданья -
Не оставлю сим листам
Моего воспоминанья.
<ДEНИСУ ДАBЫДОВУ.>
Певец-гусар, ты пел биваки,
Раздолье ухарских пиров
И грозную потеху драки,
И завитки своих усов;
С веселых струн во дни покоя
Походную сдувая пыль,
Ты славил, лиру перестроя,
Любовь и мирную бутыль.
Я слушаю тебя и сердцем молодею,
Мне сладок жар твоих речей,
Печальный снова пламенею
Воспоминаньем прежних дней.
[Я вс° люблю язык страстей],
[Его пленительные] звуки
[Приятны мне, как глас друзей]
Во дни печальные разлуки.
* * *
Вот Муза, резвая болтунья,
Которую ты столь любил.
Раскаялась моя шалунья,
Придворный тон ее пленил;
Ее всевышний осенил
Своей небесной благодатью
Она духовному занятью
Опасной жертвует игрой.
Не [удивляйся], милый мой,
Ее израельскому платью -
Прости ей прежние грехи
И под заветною печатью
Прими [опасные] стихи.
ГЕНЕРАЛУ ПУЩИНУ.
В дыму, в крови, сквозь тучи стрел
Теперь твоя дорога;
Но ты предвидишь свой удел,
Грядущий наш Квирога!
И скоро, скоро смолкнет брань
Средь рабского народа,
Ты молоток возьмешь во длань
И воззовешь: свобода!
Хвалю тебя, о верный брат!
О каменщик почтенный!
О Кишенев, о темный град!
Ликуй, им просвещенный!
* * *
A son amant Eglй sans resistance
Avait cйdй - mais lui pale et perclus
Se dйmйnait - enfin n'en pouvant plus
Tout essouflй tira... sa rйvйrance, -
"Monsieur, - Eglй d'un ton plein d'arrogance,
Parlez, Monsieur; pourquoi donc mon aspect
Vous glace-t-il? m'en direz vous la cause?
Est-ce dйgoыt?" - Mon dieu, c'est autre chose.
"Excиs d'amour?" - Non, excиs de respect.
ЭПИГРАММА
Лечись - иль быть тебе Панглосом,
Ты жертва вредной красоты -
И то-то, братец, будешь с носом,
Когда без носа будешь ты.
* * *
J'al possйdй maоtresse honnкte,
Je la servais comme il faut,
Mais je n'ai point tournй de tкte, -
Je n'ai jamais visй si haut.
* * *
Умолкну скоро я!... Но если в день печали
Задумчивой игрой мне струны отвечали;
Но если юноши, внимая молча мне,
Дивились долгому любви моей мученью:
Но если ты сама, предавшись умиленью,
Печальные стихи твердила в тишине
И сердца моего язык любила страстный...
Но если я любим... позволь, о милый друг,
Позволь одушевить прощальный лиры звук
Заветным именем любовницы прекрасной!...
Когда меня навек обымет смертный сон,
Над урною моей промолви с умиленьем:
Он мною был любим, он мне был одолжен
И песен и любви последним вдохновеньем.
* * *
Мой друг, забыты мной следы минувших лет
И младости моей мятежное теченье.
Не спрашивай меня о том, чего уж нет,
Что было мне дано в печаль и в наслажденье,
Что я любил, что изменило мне.
Пускай я радости вкушаю не в полне:
Но ты, невинная, ты рождена для счастья.
Беспечно верь ему, летучий миг лови:
Душа твоя жива для дружбы, для любви,
Для поцелуев сладострастья:
Душа твоя чиста; унынье чуждо ей;
Светла, как ясный день, младенческая совесть.
К чему тебе внимать безумства и страстей
Не занимательную повесть?
Она твой тихий ум невольно возмутит;
Ты слезы будешь лить, ты сердцем содрогнешься:
Доверчивой души беспечность улетит.
И ты моей любви... быть может ужаснешься.
Быть может, навсегда... Нет, милая моя,
Лишиться я боюсь последних наслаждений.
Не требуй от меня опасных откровений:
Сегодня я люблю, сегодня счастлив я.
ГРОБ ЮНОШИ.
.....................Сокрылся он,
Любви, забав питомец нежный;
Кругом его глубокой сон
И хлад могилы безмятежной...
Любил он игры наших дев,
Когда весной в тени дерев
Они кружились на свободе;
Но нынче в резвом хороводе
Не слышен уж его припев.
Давно ли старцы любовались
Его веселостью живой,
Полупечально улыбались
И говорили меж собой:
"И мы любили хороводы,
Блистали также в нас умы;
Но погоди: приспеют годы,
И будешь то, что ныне мы;
Как нам, о мира гость игривый,
Тебе постынет белый свет;
Теперь играй..." Но старцы живы,
А он увял во цвете лет,
И без него друзья пируют,
Других уж полюбить успев;
Уж редко, редко именуют
Его в беседе юных дев.
Из милых жен, его любивших,
Одна быть может слезы льет
И память радостей почивших
Привычной думою зовет...
К чему?...
Над ясными водами
Гробницы мирною семьей
Под наклоненными крестами
Таятся в роще вековой.
Там, на краю большой дороги,
Где липа старая шумит,
Забыв сердечные тревоги,
Наш бедный юноша лежит...
Напрасно блещет луч денницы,
Иль ходит месяц средь небес,
И вкруг бесчувственной гробницы
Ручей журчит и шепчет лес:
Напрасно утром за малиной
К ручью красавица с корзиной
Идет и в холод ключевой
Пугливо ногу опускает:
Ничто его не вызывает
Из мирной сени гробовой...
* * *
Тадарашка в вас влюблен
И для ваших ножек,
Говорят, заводит он
Род каких-то дрожек.
Нам приходит не легко;
Как неосторожно!
Ох! на дрожках далеко
Вам уехать можно
НАПОЛЕОН.
Чудесный жребий совершился:
Угас великой человек.
В неволе мрачной закатился
Наполеона грозный век.
Исчез властитель осужденный,
Могучий баловень побед,
И для изгнанника вселенной
Уже потомство настает.
О ты, чьей памятью кровавой
Мир долго, долго будет полн,
Приосенен твоею славой,
Почий среди пустынных волн....
Великолепная могила!
Над урной, где твой прах лежит,
Народов ненависть почила,
И луч бессмертия горит.
Давно ль орлы твои летали
Над обесславленной землей?
Давно ли царства упадали
При громах силы роковой;
Послушны воле своенравной,
Бедой шумели знамена,
И налагал ярем державный
Ты на земные племена?
Когда надеждой озаренный
От рабства пробудился мир,
И галл десницей разъяренной
Низвергнул ветхий свой кумир;
Когда на площади мятежной
Во прахе царский труп лежал,
И день великий, неизбежный -
Свободы яркий день вставал -
Тогда в волненьи бурь народных
Предвидя чудный свой удел,
В его надеждах благородных
Ты человечество презрел.
В свое погибельное счастье
Ты дерзкой веровал душой,
Тебя пленяло самовластье
Разочарованной красой.
И обновленного народа
Ты буйность юную смирил,
Новорожденная свобода,
Вдруг онемев, лишилась сил;
Среди рабов до упоенья
Ты жажду власти утолил,
Помчал к боям их ополченья.
Их цепи лаврами обвил.
И Франция, добыча славы,
Плененный устремила взор,
Забыв надежды величавы,
На свой блистательный позор.
Ты вел мечи на пир обильный;
Вс° пало с шумом пред тобой:
Европа гибла - сон могильный
Носился над ее главой.
И се, в величии постыдном
Ступил на грудь ее колосс.
Тильзит!... (при звуке сем обидном
Теперь не побледнеет росс) -
Тильзит надменного героя
Последней славою венчал,
Но скучный мир, но хлад покоя
Счастливца душу волновал.
Надменный! кто тебя подвигнул?
Кто обуял твой дивный ум?
Как сердца русских не постигнул
Ты с высоты отважных дум?
Великодушного пожара
Не предузнав, уж ты мечтал,
Что мира вновь мы ждем, как дара:
Но поздно русских разгадал...
Россия, бранная царица,
Воспомни древние права!
Померкни, солнце Австерлица!
Пылай, великая Москва!
Настали времена другие,
Исчезни, краткий наш позор!
Благослови Москву, Россия!
Война по гроб - наш договор!
Оцепенелыми руками
Схватив железный свой венец,
Он бездну видит пред очами,
Он гибнет, гибнет наконец.
Бежат Европы ополченья!
Окровавленные снега
Провозгласили их паденье,
И тает с ними след врага.
И вс°, как буря, закипело;
Европа свой расторгла плен;
Во след тирану полетело,
Как гром, проклятие племен.
И длань народной Немезиды
Подъяту видит великан:
И до последней все обиды
Отплачены тебе, тиран!
Искуплены его стяжанья
И зло воинственных чудес
Тоскою душного изгнанья
Под сенью чуждою небес.
И знойный остров заточенья
Полнощный парус посетит,
И путник слово примиренья
На оном камне начертит,
Где, устремив на волны очи,
Изгнанник помнил звук мечей
И льдистый ужас полуночи,
И небо Франции своей;
Где иногда, в своей пустыне
Забыв войну, потомство, трон,
Один, один о милом сыне
В уныньи горьком думал он.
Да будет омрачен позором
Тот малодушный, кто в сей день
Безумным возмутит укором
Его развенчанную тень!
Хвала! он русскому народу
Высокий жребий указал,
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал.
* * *
Гречанка верная! не плачь, - он пал героем,
Свинец врага в его вонзился грудь.
Не плачь - не ты ль ему сама пред первым боем
Назначила кровавый Чести путь?
Тогда, тяжелую предчувствуя [разлуку],
Супруг тебе простер торжественную руку,
Младенца своего в слезах благословил,
Но знамя черное Свободой восшумело.
Как Аристогитон, он миртом меч обвил,
Он в сечу ринулся - и падши совершил
Великое, святое дело.
К ОВИДИЮ.
Овидий, я живу близ тихих берегов,
Которым изгнанных отеческих богов
Ты некогда принес и пепел свой оставил.
Твой безотрадный плач места сии прославил;
И лиры нежный глас еще не онемел;
Еще твоей молвой наполнен сей предел.
Ты живо впечатлел в моем воображеньи
Пустыню мрачную, поэта заточенье,
Туманный свод небес, обычные снега
И краткой теплотой согретые луга.
Как часто, увлечен унылых струн игрою,
Я сердцем следовал, Овидий, за тобою!
Я видел твой корабль игралищем валов
И якорь, верженный близ диких берегов,
Где ждет певца любви жестокая награда.
Там нивы без теней, холмы без винограда:
Рожденные в снегах для ужасов войны,
Там хладной Скифии свирепые сыны,
За Истром утаясь, добычи ожидают
И селам каждый миг набегом угрожают.
Преграды нет для них: в волнах они плывут
И по льду звучному бестрепетно идут.
Ты сам (дивись, Назон, дивись судьбе превратной!),
Ты, с юных лет презрев волненье жизни ратной,
Привыкнув розами венчать свои власы
И в неге провождать беспечные часы,
Ты будешь принужден взложить и шлем тяжелый,
И грозный меч хранить близ лиры оробелой.
Ни дочерь, ни жена, ни верный сонм друзей,
Ни Музы, легкие подруги прежних дней,
Изгнанного певца не усладят печали.
Напрасно Грации стихи твои венчали,
Напрасно юноши их помнят наизусть:
Ни слава, ни лета, ни жалобы, ни грусть,
Ни песни робкие Октавия не тронут;
Дни старости твоей в забвении потонут.
Златой Италии роскошный гражданин.
В отчизне варваров безвестен и один,
Ты звуков родины вокруг себя не слышишь;
Ты в тяжкой горести далекой дружбе пишешь:
"О возвратите мне священный град отцов
И тени мирные наследственных садов!
О други, Августу мольбы мои несите,
Карающую длань слезами отклоните,
Но если гневный бог досель неумолим,
И век мне не видать тебя, великой Рим.-
Последнею мольбой смягчая рок ужасный,
Приближьте хоть мой гроб к Италии прекрасной!
Чье сердце хладное, презревшее Харит,
Твое уныние и слезы укорит?
Кто в грубой гордости прочтет без умиленья
Сии элегии, последние творенья,
Где ты свой тщетный стон потомству передал?
Суровый славянин, я слез не проливал,
Но понимаю их; изгнанник самовольный,
И светом, и собой, и жизнью недовольный,
С душой задумчивой я ныне посетил
Страну, где грустный век ты некогда влачил.
Здесь, оживив тобой мечты воображенья,
Я повторил твои, Овидий, песнопенья
И их печальные картины поверял;
Но взор обманутым мечтаньям изменял.
Изгнание твое пленяло в тайне очи,
Привыкшие к снегам угрюмой полуночи.
Здесь долго светится небесная лазурь;
Здесь кратко царствует жестокость зимних бурь.
На скифских берегах переселенец новый,
Сын юга, виноград блистает пурпуровый.
Уж пасмурный декабрь на русские луга
Слоями расстилал пушистые снега;
Зима дышала там - а с вешней теплотою
Здесь солнце ясное катилось надо мною;
Младою зеленью пестрел увядший луг;
Свободные поля взрывал уж ранний плуг:
Чуть веял ветерок, под вечер холодея;
Едва прозрачный лед над озером тускнея,
Кристаллом покрывал недвижные струи.
Я вспомнил опыты несмелые твои.
Сей день, замечанный крылатым вдохновеньем.
Когда ты в первый раз вверял с недоуменьем
Шаги свои волнам, окованным зимой...
И по льду новому, казалось, предо мной
Скользила тень твоя, и жалобные звуки
Неслися издали, как томный стон разлуки.
Утешься; не увял Овидиев венец!
Увы, среди толпы затерянный певец,
Безвестен буду я для новых поколений,
И, жертва темная, умрет мой слабый гений
С печальной жизнию, с минутною молвой...
Но если обо мне потомок поздний мой
Узнав, придет искать в стране сей отдаленной
Близ праха славного мой след уединенный -
Брегов забвения оставя хладну сень,
К нему слетит моя признательная тень,
И будет мило мне его воспоминанье.
Да сохранится же заветное преданье:
Как ты, враждующей покорствуя судьбе,
Не славой - участью я равен был тебе.
Здесь, лирой северной пустыни оглашая,
Скитался я в те дни, как на брега Дуная
Великодушный грек свободу вызывал,
И ни единый друг мне в мире не внимал;
Но чуждые холмы, поля и рощи сонны,
И музы мирные мне были благосклонны.
ПРИМЕТЫ.
Старайся наблюдать различные приметы:
Пастух и земледел в младенческие леты,
Взглянув на небеса, на западную тень,
Умеют уж предречь и ветр, и ясный день,
И майские дожди, младых полей отраду,
И мразов ранний хлад, опасный винограду.
Так, если лебеди, на лоне тихих вод
Плескаясь вечером, окличут твой приход,
Иль солнце яркое зайдет в печальны тучи,
Знай: завтра сонных дев разбудит дождь ревучий,
Иль бьющий в окны град - а ранний селянин,
Готовясь уж косить высокой злак долин,
Услыша бури шум, не выдит на работу
И погрузится вновь в ленивую дремоту.
<НА КАЧЕНОВСКОГО.>
Клеветник без дарованья,
Палок ищет он чутьем,
А дневного пропитанья
Ежемесячным враньем.
КОКЕТКЕ.
[И вы поверить мне могли.
Как простодушная Аньеса?
В каком романе вы нашли,
Чтоб умер от любви повеса?]
Послушайте: вам тридцать лет,
Да, тридцать лет - немногим боле.
Мне за двадцать; я видел свет,
Кружился долго в нем на воле;
Уж клятвы, слезы мне смешны;
Проказы утомить успели;
Вам также с вашей стороны
Измены верно надоели;
Остепенясь, мы охладели,
Не к стати нам учиться вновь.
Мы знаем: вечная любовь
Живет едва ли три недели.
С начала были мы друзья,
Но скука, случай, муж ревнивый...
Безумным притворился я,
И притворились вы стыдливой,
Мы поклялись... потом... увы!
Потом забыли клятву нашу;
Клеона полюбили вы,
А я наперсницу Наташу.
Мы разошлись; до этих пор
Вс° хорошо, благопристойно,
Могли б мы жить без дальних ссор
Опять и дружно и спокойно;
[Но нет! сегодня поутру
Вы вдруг в трагическом жару
Седую воскресили древность -
Вы проповедуете вновь
Покойных рыцарей любовь,
Учтивый жар и грусть и ревность.
Помилуйте - нет, право нет.
Я не дитя, хоть и поэт.]
Когда мы клонимся к закату,
Оставим юный пыл страстей -
Вы старшей дочери своей,
Я своему меньшому брату:
Им можно с жизнию шалить
И слезы впредь себе готовить;
Еще пристало им любить,
А нам уже пора злословить.
ЭПИГРАММА
<НА А. А. ДАВЫДОВУ.>
Оставя честь судьбе на произвол,
<Давыдова> , живая жертва фурий.
От малых лет любила чуждый пол.
И вдруг беда! казнит ее Меркурий,
Раскаяться приходит ей пора,
Она лежит, глаз пухнет по немногу,
Вдруг лопнул он; что ж дама? - "Слава богу
Вс° к лучшему: вот новая дыра!"
ПРИЯТЕЛЮ.
Не притворяйся, милый друг,
Соперник мой широкоплечий!
Тебе не страшен лиры звук,
Ни элегические речи.
Дай руку мне: ты не ревнив,
Я слишком ветрен и ленив,
Твоя красавица не дура;
Я вижу вс° и не сержусь:
Она прелестная Лаура,
Да я в Петрарки не гожусь.
АЛЕКСЕЕВУ.
Мой милый, как несправедливы
Твои ревнивые мечты:
Я позабыл любви призывы
И плен опасной красоты:
Свободы друг миролюбивый,
В толпе красавиц молодых,
Я, равнодушный и ленивый,
Своих богов не вижу в них.
Их томный взор, приветный лепет
Уже не властны надо мной.
Забыло сердце нежный трепет
И пламя юности живой.
Теперь уж мне влюбиться трудно,
Вздыхать неловко и смешно,
Надежде верить безрассудно,
Мужей обманывать грешно.
Прошел веселый жизни праздник.
Как мой задумчивый проказник,
Как Баратынский, я твержу:
"Нельзя ль найти подруги нежной?
Нельзя ль найти любви надежной?"
И ничего не нахожу.
Оставя счастья призрак ложный,
Без упоительных страстей.
Я стал наперсник осторожный
Моих неопытных друзей.
Когда любовник исступленный.
Тоскуя, плачет предо мной
И для красавицы надменной
Клянется жертвовать собой;
Когда в жару своих желании
С восторгом изъясняет он
Неясных, темных ожиданий
Обманчивый, но сладкий сон
И, крепко руку сжав у друга,
Клянет ревнивого супруга,
Или докучливую мать, -
Его безумным увереньям
И поминутным повтореньям
Люблю с участием внимать:
Я льщу слепой его надежде,
Я молод юностью чужой
И говорю: так было прежде
Во время оно и со мной.
* * *
В твою светлицу, друг мой нежный,
Я прихожу в последний раз.
Любви счастливой, безмятежной
Делю с тобой последний час.
Вперед одна в надежде томной
Не жди меня средь ночи темной,
До первых утренних лучей
Не жги свечей.
ДЕСЯТАЯ ЗАПОВЕДЬ.
Добра чужого не желать
Ты, боже, мне повелеваешь:
Но меру сил моих ты знаешь -
Мне ль нежным чувством управлять?
Обидеть друга не желаю,
И не хочу его села,
Не нужно мне его вола,
На вс° спокойно я взираю:
Ни дом его, ни скот, ни раб,
Не лестна мне вся благостыня.
Но ежели его рабыня,
Прелестна... Господи! я слаб!
И ежели его подруга
Мила, как ангел во плоти, -
О боже праведный! прости
Мне зависть ко блаженству друга.
Кто сердцем мог повелевать?
Кто раб усилий бесполезных?
Как можно не любить любезных?
Как райских благ не пожелать?
Смотрю, томлюся и вздыхаю,
Но строгий долг умею чтить,
Страшусь желаньям сердца льстить,
Молчу... и втайне я страдаю.
СТИХОТВОРЕНИЯ 1822
БАРАТЫНСКОМУ.
ИЗ БЕССАРАБИИ.
Сия пустынная страна
Священна для души поэта:
Она Державиным воспета
И славой русскою полна.
Еще доныне тень Назона
Дунайских ищет берегов;
Она летит на сладкий зов
Питомцев Муз и Аполлона,
И с нею часто при луне
Брожу вдоль берега крутого:
Но, друг, обнять милее мне
В тебе Овидия живого.
* * *
Чугун кагульский, ты священ
Для русского, для друга славы -
Ты средь торжественных знамен
Упал горящий и кровавый,
Героев севера губя
БАРАТЫНСКОМУ.
Я жду обещанной тетради:
Что ж медлишь, милый трубадур!
Пришли ее мне, Феба ради,
И награди тебя Амур.
<НА А. А. ДАВЫДОВУ.>
Иной имел мою Аглаю
За свой мундир и черный ус,
Другой за деньги - понимаю,
Другой за то, что был француз,
Клеон - умом ее стращая,
Дамис - за то, что нежно пел.
Скажи теперь, мой друг Аглая.
За что твой муж тебя имел?
<НА ЛАНОВА.>
Бранись, ворчи, болван болванов,
Ты не дождешься, друг мой Ланов,
Пощечин от руки моей.
Твоя торжественная рожа
На бабье гузно так похожа,
Что только просит киселей.
* * *
У Кларисы денег мало,
Ты богат - иди к венцу:
И богатство ей пристало,
И рога тебе к лицу.
ДРУЗЬЯМ.
Вчера был день разлуки шумной,
Вчера был Вакха буйный пир,
При кликах юности безумной,
При громе чаш, при звуке лир.
Так! Музы вас благословили,
Венками свыше осеня,
Когда вы, други, отличили
Почетной чашею меня.
Честолюбивой позолотой
Не ослепляя наших глаз,
Она не суетной работой,
Не резьбою пленяла нас;
Но тем одним лишь отличалась,
Что, жажду скифскую поя,
Бутылка полная вливалась
В ее широкие края.
Я пил - и думою сердечной
Во дни минувшие летал
И горе жизни скоротечной,
И сны любви воспоминал;
Меня смешила их измена:
И скорбь исчезла предо мной
Как исчезает в чашах пена
Под зашипевшею струей.
ПЕСНЬ О ВЕЩЕМ ОЛЕГЕ.
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хозарам,
Их селы и нивы за буйный набег
Обрек он мечам и пожарам;
С дружиной своей, в цареградской броне,
Князь по полю едет на верном коне.
Из темного леса на встречу ему
Идет вдохновенный кудесник,
Покорный Перуну старик одному,
Заветов грядущего вестник,
В мольбах и гаданьях проведший весь век.
И к мудрому старцу подъехал Олег.
"Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что сбудется в жизни со мною?
И скоро ль, на радость соседей-врагов,
Могильной засыплюсь землею?
Открой мне всю правду, не бойся меня:
В награду любого возьмешь ты коня".
"Волхвы не боятся могучих владык,
А княжеский дар им не нужен:
Правдив и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен.
Грядущие годы таятся во мгле;
Но вижу твой жребий на светлом челе.
Запомни же ныне ты слово мое:
Воителю слава - отрада;
Победой прославлено имя твое;
Твой щит на вратах Цареграда:
И волны и суша покорны тебе;
Завидует недруг столь дивной судьбе.
И синего моря обманчивый вал
В часы роковой непогоды,
И пращ, и стрела, и лукавый кинжал
Щадят победителя годы...
Под грозной броней ты не ведаешь ран;
Незримый хранитель могущему дан.
Твой конь не боится опасных трудов:
Он, чуя господскую волю,
То смирный стоит под стрелами врагов,
То мчится по бранному полю.
И холод и сеча ему ничего...
Но примешь ты смерть от коня своего".
Олег усмехнулся - однако чело
И взор омрачилися думой.
В молчаньи, рукой опершись на седло,
С коня он слезает, угрюмый;
И верного друга прощальной рукой
И гладит и треплет по шее крутой.
"Прощай, мой товарищ, мой верный слуга,
Расстаться настало нам время;
Теперь отдыхай! уж не ступит нога
В твое позлащенное стремя.
Прощай, утешайся - да помни меня.
Вы, отроки-други, возьмите коня,
Покройте попоной, мохнатым ковром,
В мой луг под устцы отведите;
Купайте: кормите отборным зерном:
Водой ключевою поите".
И отроки тотчас с конем отошли,
А князю другого коня подвели.
Пирует с дружиною вещий Олег
При звоне веселом стакана.
И кудри их белы, как утренний снег
Над славной главою кургана...
Они поминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они...
"А где мой товарищ? - промолвил Олег: -
Скажите, где конь мой ретивый?
Здоров ли? вс° так же ль легок его бег?
Вс° тот же ль он бурный, игривый?"
И внемлет ответу: на холме крутом
Давно уж почил непробудным он сном.
Могучий Олег головою поник
И думает: "Что же гаданье?
Кудесник, ты лживый, безумный старик!
Презреть бы твое предсказанье!
Мой конь и до ныне носил бы меня".
И хочет увидеть он кости коня.
Вот едет могучий Олег со двора,
С ним Игорь и старые гости,
И видят - на холме, у брега Днепра,
Лежат благородные кости;
Их моют дожди, засыпает их пыль,
И ветер волнует над ними ковыль.
Князь тихо на череп коня наступил
И молвил: "Спи, друг одинокой!
Твой старый хозяин тебя пережил:
На тризне, уже недалекой,
Не ты под секирой ковыль обагришь
И жаркою кровью мой прах напоишь!
Так вот где таилась погибель моя!
Мне смертию кость угрожала!"
Из мертвой главы гробовая змия
Шипя между тем выползала;
Как черная лента, вкруг ног обвилась,
И вскрикнул внезапно ужаленный князь.
Ковши круговые, запенясь, шипят
На тризне плачевной Олега;
Князь Игорь и Ольга на холме сидят;
Дружина пирует у брега:
Бойцы поминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они.
* * *
Мой друг, уже три дня
Сижу я под арестом
И не видался я
Давно с моим Орестом.
Спаситель молдаван,
Бахметьева наместник,
Законов провозвестник,
Смиренный Иоанн,
За то, что ясской пан,
Известный нам болван
Мазуркою, чалмою,
Несносной бородою -
И трус и грубиан -
Побит немножко мною,
И что бояр пугнул
Я новою тревогой, -
[К моей канурке] строгой
Приставил караул.
< >*
Невинной суеты ,
А именно - мараю
Небрежные черты,
Пишу каррикатуры, -
Знакомых столько лиц, -
Восточные фигуры
<......> кукониц
И их мужей рогатых,
Обритых и брадатых!
* Здесь не хватает четырех - пяти стихов.
ЦАРЬ НИКИТА
И СОРОК ЕГО ДОЧЕРЕЙ.
Царь Никита жил когда-то
Праздно, весело, богато,
Не творил добра, ни зла,
И земля его цвела.
Царь трудился по немногу,
Кушал, пил, молился богу
И от разных матерей
Прижил сорок дочерей,
Сорок девушек прелестных,
Сорок ангелов небесных,
Милых сердцем и душой.
Что за ножка - боже мой,
А головка, темный волос,
Чудо - глазки, чудо - голос,
Ум - с ума свести бы мог.
Словом, с головы до ног
Душу, сердце вс° пленяло.
Одного не доставало.
Да чего же одного?
Так, безделки, ничего.
Ничего иль очень мало,
Вс° равно - не доставало.
Как бы это изъяснить,
Чтоб совсем не рассердить
Богомольной важной дуры,
Слишком чопорной цензуры?
Как быть?... Помоги мне, бог!
У царевен между ног...
Нет, уж это слишком ясно
И для скромности опасно, -
Так иначе как-нибудь:
Я люблю в Венере грудь,
Губки, ножку особливо,
Но любовное огниво,
Цель желанья моего...
Что такое?.. Ничего!..
Ничего, иль очень мало...
И того-то не бывало
У царевен молодых,
Шаловливых и живых.
Их чудесное рожденье
Привело в недоуменье
Все придворные сердца.
Грустно было для отца
И для матерей печальных...
А от бабок повивальных
Как узнал о том народ -
Всякий тут разинул рот,
Ахал, охал, дивовался,
А иной, хоть и смеялся,
Да тихонько, чтобы в путь
До Нерчинска не махнуть.
Царь созвал своих придворных,
Нянек, мамушек покорных -
Им держал такой приказ:
"Если кто-нибудь из вас
Дочерей греху научит,
Или мыслить их приучит,
Или только намекнет,
Что у них недостает,
Иль двусмысленное скажет,
Или кукиш им покажет, -
То - шутить я не привык -
Бабам вырежу язык,
А мужчинам нечто хуже,
Что порой бывает туже".
Царь был строг, но справедлив,
А приказ красноречив;
Всяк со страхом поклонился,
Остеречься всяк решился,
Ухо всяк держал востро
И хранил свое добро.
Жены бедные боялись,
Чтоб мужья не проболтались;
Втайне думали мужья:
"Провинись, жена моя!"
(Видно, сердцем были гневны).
Подросли мои царевны.
Жаль их стало. Царь - в совет;
Изложил там свой предмет:
Так и так - довольно ясно,
Тихо, шопотом, негласно,
Осторожнее от слуг.
Призадумались бояры,
Как лечить такой недуг.
Вот один советник старый
Поклонился всем - и вдруг
В лысый лоб рукою брякнул
И царю он так вавакнул:
"О, премудрый государь!
Не взыщи мою ты дерзость,
Если про плотскую мерзость
Расскажу, что было встарь.
Мне была знакома сводня
(Где она? и чем сегодня?
Верно тем же, чем была).
Баба ведьмою слыла,
Всем недугам пособляла,
Немощь членов исцеляла.
Вот ее бы разыскать;
Ведьма дело вс° поправит:
А что надо - то и вставит".
- "Так за ней сейчас послать!"
Восклицает царь Никита.
Брови сдвинувши сердито:
- "Тотчас ведьму отыскать!
Если ж нас она обманет,
Чего надо не достанет,
На бобах нас проведет,
Или с умыслом солжет, -
Будь не царь я, а бездельник,
Если в чистый понедельник
Сжечь колдунью не велю:
И тем небо умолю".
Вот секретно, осторожно,
По курьерской подорожной
И во все земли концы
Были посланы гонцы.
Они скачут, всюду рыщут
И царю колдунью ищут.
Год проходит и другой -
Нету вести никакой.
Наконец один ретивый
Вдруг напал на след счастливый.
Он заехал в темный лес
(Видно, вел его сам бес),
Видит он: в лесу избушка,
Ведьма в ней живет, старушка.
Как он был царев посол,
То к ней прямо и вошел,
Поклонился ведьме смело,
Изложил царево дело:
Как царевны рождены
И чего все лишены.
Ведьма мигом вс° смекнула...
В дверь гонца она толкнула,
Так примолвив: "Уходи
Поскорей и без оглядки,
Не то - бойся лихорадки...
Через три дня приходи
За посылкой и ответом,
Только помни - чуть с рассветом".
После ведьма заперлась,
Уголечком запаслась,
Трое суток ворожила,
Так что беса приманила.
Чтоб отправить во дворец,
Сам принес он ей ларец,
Полный грешными вещами,
Обожаемыми нами.
Там их было всех сортов,
Всех размеров, всех цветов,
Вс° отборные, с кудрями...
Ведьма все перебрала,
Сорок лучших оточла,
Их в салфетку завернула
И на ключ в ларец замкнула,
С ним отправила гонца,
Дав на путь серебреца.
Едет он. Заря зарделась...
Отдых сделать захотелось,
Захотелось закусить,
Жажду водкой утолить:
Он был малый аккуратный,
Всем запасся в путь обратный.
Вот коня он разнуздал
И покойно кушать стал.
Конь пасется. Он мечтает,
Как его царь вознесет,
Графом, князем назовет.
Что же ларчик заключает?
Что царю в нем ведьма шлет?
В щелку смотрит: нет, не видно -
Заперт плотно. Как обидно!
Любопытство страх берет
И всего его тревожит.
Ухо он к замку приложит -
Ничего не чует слух;
Нюхает - знакомый дух...
Тьфу ты пропасть! что за чудо?
Посмотреть ей-ей не худо.
И не вытерпел гонец...
Но лишь отпер он ларец,
Птички - порх и улетели,
И кругом на сучьях сели
И хвостами завертели.
Наш гонец давай их звать,
Сухарями их прельщать:
Крошки сыплет - вс° напрасно
(Видно кормятся не тем):
На сучках им петь прекрасно,
А в ларце сидеть зачем?
Вот тащится вдоль дороги,
Вся согнувшися дугой,
Баба старая с клюкой.
Наш гонец ей бухнул в ноги:
"Пропаду я с головой!
Помоги, будь мать родная!
Посмотри, беда какая:
Не могу их изловить!
Как же горю пособить?"
Вверх старуха посмотрела,
Плюнула и прошипела:
"Поступил ты хоть и скверно,
Но не плачься, не тужи...
Ты им только покажи -
Сами все слетят наверно".
"Ну, спасибо!" он сказал...
И лишь только показал -
Птички вмиг к нему слетели
И квартирой овладели.
Чтоб беды не знать другой,
Он без дальних отговорок
Тотчас их под ключ все сорок
И отправился домой.
Как княжны их получили,
Прямо в клетки посадили.
Царь на радости такой
Задал тотчас пир горой:
Семь дней сряду пировали,
Целый месяц отдыхали;
Царь совет весь наградил,
Да и ведьму не забыл:
Из кунсткамеры в подарок
Ей послал в спирту огарок,
(Тот, который всех дивил),
Две ехидны, два скелета
Из того же кабинета...
Награжден был и гонец.
Вот и сказочки конец.
* * *
Люблю ваш сумрак неизвестный
И ваши тайные цветы,
О вы, поэзии прелестной
Благословенные мечты!
Вы нас уверили, поэты,
Что тени легкою толпой
От берегов холодной Леты
Слетаются на брег земной
И невидимо навещают
Места, где было вс° милей,
И в сновиденьях утешают
Сердца покинутых друзей;
Они, бессмертие вкушая,
Их поджидают в Элизей,
Как ждет на пир семья родная
Своих замедливших гостей...
Но, может быть, мечты пустые -
Быть может, с ризой гробовой
Все чувства брошу я земные,
И чужд мне будет мир земной;
Быть может, там, где вс° блистает
Нетленной славой и красой,
Где чистый пламень пожирает
Несовершенство бытия,
Минутных жизни впечатлений
Не сохранит душа моя,
Не буду ведать сожалений,
Тоску любви забуду я?..
ТАВРИДА.
Gieb meine Jugend mir zurьk!
Ты вновь со мною, наслажденье;
[В душе] утихло мрачных дум
Однообразное волненье!
Воскресли чувства, ясен ум.
Какой-то негой неизвестной,
Какой-то грустью полон я;
Одушевленные поля,
Холмы Тавриды, край прелестный -
Я [снова] посещаю [вас]...
Пью томно воздух сладострастья,
Как будто слышу близкой глас
Давно затерянного счастья.
--
Счастливый край, где блещут воды,
Лаская пышные брега,
И светлой роскошью природы
Озарены холмы, луга,
Где скал нахмуренные своды
За нею по наклону гор
Я шел дорогой неизвестной,
И примечал мой робкой взор
Следы ноги ее прелестной -
Зачем не смел ее следов
Коснуться жаркими устами,
Кропя их жгучими [слезами ]
Нет, никогда средь бурных дней
Мятежной юности моей
Я не желал [с таким] волненьем
Лобзать уста младых Цирцей
И перси, полные томленьем
* * *
Накажи, святой угодник,
Капитана Борозду,
Разлюбил он, греховодник,
Нашу матушку <----->.
* * *
Один, один остался я.
Пиры, любовницы, друзья
Исчезли с легкими мечтами -
Померкла молодость моя
С ее неверными дарами.
Так свечи, в долгу ночь горев
Для резвых юношей и дев,
В конце безумных пирований
Бледнеют пред лучами дня.
<В. Ф. РАЕВСКОМУ.>
Не тем горжусь я, мой певец,
Что [привлекать] умел стихами
[Вниманье] [пламенных] [сердец],
Играя смехом и слезами,
Не тем горжусь, что иногда
Мои коварные напевы
Смиряли в мыслях юной девы
Волненье страха <и> стыда,
Не тем, что у столба сатиры
Разврат и злобу я казнил,
И что грозящий голос лиры
Неправду в ужас приводил,
Что непреклонным вдохновеньем
И бурной [юностью моей]
И страстью воли и гоненьем
Я стал известен меж людей -
Иная, [высшая] [награда]
Была мне роком суждена -
[Самолюбивых дум отрада!
Мечтанья суетного сна!..]
* * *
На тихих берегах Москвы
Церквей, венчанные крестами,
Сияют ветхие главы
Над монастырскими стенами.
Кругом простерлись по холмам
Вовек не рубленные рощи,
Издавна почивают там
Угодника святые мощи.
ГРЕЧАНКЕ.
Ты рождена воспламенять
Воображение поэтов,
Его тревожить и пленять
Любезной живостью приветов,
Восточной странностью речей,
Блистаньем зеркальных очей
И этой ножкою нескромной...
Ты рождена для неги томной,
Для упоения страстей.
Скажи - когда певец Леилы
В мечтах небесных рисовал
Свой неизменный идеал,
Уж не тебя ль изображал
Поэт мучительный и милый?
Быть может, в дальной стороне,
Под небом Греции священной,
Тебя страдалец вдохновенный
Узнал, иль видел, как во сне,
И скрылся образ незабвенный
В его сердечной глубине?
Быть может, лирою счастливой
Тебя волшебник искушал;
Невольный трепет возникал
В твоей груди самолюбивой,
И ты, склонись к его плечу...
Нет, нет, мой друг, мечты ревнивой
Питать я пламя не хочу:
Мне долго счастье чуждо было,
Мне ново наслаждаться им,
И, тайной грустию томим,
Боюсь: неверно вс°, что мило.
<ИЗ ПИСЬМА К Я. Н. ТОЛСТОМУ.>
Горишь ли ты, лампада наша,
Подруга бдений и пиров?
Кипишь ли ты, златая чаша,
В руках веселых остряков?
Вс° те же ль вы, друзья веселья,
Друзья Киприды и стихов?
Часы любви, часы похмелья
По прежнему ль летят на зов
Свободы, лени и безделья?
В изгнаньи скучном, каждый час
Горя завистливым желаньем,
Я к вам лечу воспоминаньем,
Воображаю, вижу вас:
Вот он, приют гостеприимный,
Приют любви и вольных муз,
Где с ними клятвою взаимной
Скрепили вечный мы союз,
Где дружбы знали мы блаженство,
Где в колпаке за круглый стол
Садилось милое равенство,
Где своенравный произвол
Менял бутылки, разговоры,
Рассказы, песни шалуна:
И разгорались наши споры
От искр и шуток и вина.
Вновь слышу, верные поэты,
Ваш очарованный язык...
Налейте мне вина кометы,
Желай мне здравия, калмык!
<В. Ф. РАЕВСКОМУ.>
Ты прав, мой друг - напрасно я презрел
Дары природы благосклонной.
Я знал досуг, беспечных Муз удел,
И наслажденья лени сонной,
Красы лаис, заветные пиры,
И клики радости безумной,
И мирных Муз минутные дары,
И лепетанье славы шумной.
Я дружбу знал - и жизни молодой
Ей отдал ветреные годы,
И верил ей за чашей круговой
В часы веселий и свободы,
Я знал любовь, не мрачною [тоской],
Не безнадежным заблужденьем,
Я знал любовь прелестною мечтой,
Очарованьем, упоеньем.
Младых бесед оставя блеск и шум,
Я знал и труд и вдохновенье,
И сладостно мне было жарких дум
Уединенное волненье.
Но вс° прошло! - остыла в сердце кровь,
В их наготе я ныне вижу
И свет и жизнь и дружбу и любовь,
И мрачный опыт ненавижу.
Свою печать утратил резвый нрав,
Душа час от часу немеет;
В ней чувств уж нет. Так легкой лист дубрав
В ключах кавказских каменеет.
Разоблачив [пленительный] кумир,
Я вижу призрак безобразный.
Но что ж теперь тревожит хладный мир
Души бесчувственной и праздной?
Ужели он казался прежде мне
Столь величавым и прекрасным,
Ужели в сей позорной глубине
Я наслаждался сердцем ясным!
Что ж видел в нем безумец молодой,
Чего искал, к чему стремился,
Кого ж, кого возвышенной <душой>
Боготворить не постыдился!
Я говорил пред хладною толпой
Языком Истинны [свободной],
Но для толпы ничтожной и глухой
Смешон глас сердца благородный.
Везде ярем, секира иль венец,
Везде злодей иль малодушный,
Тиран льстец
Иль предрассудков раб послушный.
ПОСЛАНИЕ ЦЕНЗОРУ.
Угрюмый сторож Муз, гонитель давний мой,
Сегодня рассуждать задумал я с тобой.
Не бойся: не хочу, прельщенный мыслью ложной,
Цензуру поносить хулой неосторожной;
Что нужно Лондону, то рано для Москвы.
У нас писатели, я знаю, каковы:
Их мыслей не теснит цензурная расправа,
И чистая душа перед тобою права.
Во-первых, искренно я признаюсь тебе,
Не редко о твоей жалею я судьбе:
Людской бессмыслицы присяжный толкователь,
Хвостова, Буниной единственный читатель,
Ты вечно разбирать обязан за грехи
То прозу глупую, то глупые стихи.
Российских авторов нелегкое встревожит:
Кто английской роман с французского преложит,
Тот оду сочинит, потея да кряхтя,
Другой трагедию напишет нам шутя -
До них нам дела нет: а ты читай, бесися,
Зевай, сто раз засни - а после подпишися.
Так, цензор мученик: порой захочет он
Ум чтеньем освежить; Руссо, Вольтер, Бюфон,
Державин, Карамзин манят его желанье,
А должен посвятить бесплодное вниманье
На бредни новые какого-то враля,
Которому досуг петь рощи да поля,
Да связь утратя в них, ищи ее с начала,
Или вымарывай из тощего журнала
Насмешки грубые и площадную брань,
Учтивых остряков затейливую дань.
Но цензор гражданин, и сан его священный:
Он должен ум иметь прямой и просвещенный;
Он сердцем почитать привык алтарь и трон;
Но мнений не теснит и разум терпит он.
Блюститель тишины, приличия и нравов,
Не преступает сам начертанных уставов,
Закону преданный, отечество любя,
Принять ответственность умеет на себя:
Полезной Истине пути не заграждает,
Живой поэзии резвиться не мешает.
Он друг писателю, пред знатью не труслив,
Благоразумен, тверд, свободен, справедлив.
А ты, глупец и трус, что делаешь ты с нами?
Где должно б умствовать, ты хлопаешь глазами;
Не понимая нас, мараешь и дерешь;
Ты черным белое по прихоти зовешь;
Сатиру пасквилем, поэзию развратом,
Глас правды мятежом, Куницына Маратом.
Решил, а там поди, хоть на тебя проси.
Скажи: не стыдно ли, что на святой Руси,
Благодаря тебя, не видим книг доселе?
И если говорить задумают о деле,
То, славу русскую и здравый ум любя,
Сам государь велит печатать без тебя.
Остались нам стихи: поэмы, триолеты,
Баллады, басенки, элегии, куплеты,
Досугов и любви невинные мечты,
Воображения минутные цветы.
О варвар! кто из нас, владельцев русской лиры,
Не проклинал твоей губительной секиры?
Докучным евнухом ты бродишь между Муз;
Ни чувства пылкие, ни блеск ума, ни вкус,
Ни слог певца Пиров, столь чистый, благородный -
Ничто не трогает души твоей холодной.
На вс° кидаешь ты косой, неверный взгляд.
Подозревая вс°, во всем ты видишь яд.
Оставь, пожалуй, труд, ни мало не похвальный:
Парнасс не монастырь и не гарем печальный.
И право никогда искусный коновал
Излишней пылкости Пегаса не лишал.
Чего боишься ты? поверь мне, чьи забавы -
Осмеивать Закон, правительство иль нравы,
Тот не подвергнется взысканью твоему;
Тот не знаком тебе, мы знаем почему -
И рукопись его, не погибая в Лете,
Без подписи твоей разгуливает в свете.
Барков шутливых од тебе не посылал,
Радищев, рабства враг, цензуры избежал,
И Пушкина стихи в печати не бывали;
Что нужды? их и так иные прочитали.
Но ты свое несешь, и в наш премудрый век
Едва ли Шаликов не вредный человек.
За чем себя и нас терзаешь без причины?
Скажи, читал ли ты Наказ Екатерины?
Прочти, пойми его; увидишь ясно в нем
Свой долг, свои права, пойдешь иным путем.
В глазах монархини сатирик превосходный
Невежество казнил в комедии народной,
Хоть в узкой голове придворного глупца
Кутейкин и Христос два равные лица.
Державин, бич вельмож, при звуке грозной лиры
Их горделивые разоблачал кумиры;
Хемницер Истину с улыбкой говорил,
Наперсник Душеньки двусмысленно шутил,
Киприду иногда являл без покрывала -
И никому из них цензура не мешала.
Ты что-то хмуришься; признайся, в наши дни
С тобой не так легко б разделались они?
Кто ж в этом виноват? перед тобой зерцало:
Дней Александровых прекрасное начало.
Проведай, что в те дни произвела печать.
На поприще ума нельзя нам отступать.
Старинной глупости мы праведно стыдимся,
Ужели к тем годам мы снова обратимся,
Когда никто не смел Отечество назвать,
И в рабстве ползали и люди, и печать?
Нет, нет! оно прошло, губительное время,
Когда Невежества несла Россия бремя.
Где славный Карамзин снискал себе венец,
Там цензором уже не может быть глупец...
Исправься ж: будь умней и примирися с нами.
"Вс° правда, - скажешь ты, - не стану спорить с вами:
Но можно ль цензору по совести судить?
Я должен то того, то этого щадить.
Конечно, вам смешно - а я нередко плачу,
Читаю да крещусь, мараю на удачу -
На вс° есть мода, вкус; бывало, на пример,
У нас в большой чести Бентам, Руссо, Вольтер,
А нынче и Милот попался в наши сети.
Я бедный человек; к тому ж жена и дети..."
Жена и дети, друг, поверь - большое зло:
От них вс° скверное у нас произошло.
Но делать нечего: так если невозможно
Тебе скорей домой убраться осторожно,
И службою своей ты нужен для царя,
Хоть умного себе возьми секретаря.
ИНОСТРАНКЕ.
На языке тебе невнятном
Стихи прощальные пишу,
Но в заблуждении приятном
Вниманья твоего прошу:
Мой друг, доколе не увяну,
В разлуке чувство погубя,
Боготворить не перестану
Тебя, мой друг, одну тебя.
На чуждые черты взирая,
Верь только сердцу моему,
Как прежде верила ему,
Его страстей не понимая.
* * *
Наперсница волшебной старины,
Друг вымыслов игривых и печальных,
Тебя я знал во дни моей весны,
Во дни утех и снов первоначальных.
Я ждал тебя; в вечерней тишине
Являлась ты веселою старушкой,
И надо мной сидела в шушуне,
В больших очках и с резвою гремушкой.
Ты, детскую качая колыбель,
Мой юный слух напевами пленила
И меж пелен оставила свирель,
Которую сама заворожила.
Младенчество прошло, как легкой сон.
Ты отрока беспечного любила,
Средь важных Муз тебя лишь помнил он,
И ты его тихонько посетила;
Но тот ли был твой образ, твой убор?
Как мило ты, как быстро изменилась!
Каким огнем улыбка оживилась!
Каким огнем блеснул приветный взор!
Покров, клубясь волною непослушной,
Чуть осенял твой стан полу-воздушный;
Вся в локонах, обвитая венком,
Прелестницы глава благоухала;
Грудь белая под желтым жемчугом
Румянилась и тихо трепетала...
Ф. Н. ГЛИНКЕ.
Когда средь оргий жизни шумной
Меня постигнул остракизм,
Увидел я толпы безумной
Презренный, робкий эгоизм.
Без слез оставил я с досадой
Венки пиров и блеск Афин,
Но голос твой мне был отрадой,
Великодушный Гражданин!
Пускай Судьба определила
Гоненья грозные мне вновь,
Пускай мне дружба изменила,
Как изменяла мне любовь,
В моем изгнаньи позабуду
Несправедливость их обид:
Они ничтожны - если буду
Тобой оправдан, Аристид.
* * *
Недавно я в часы свободы
Устав наездника читал
И даже ясно понимал
Его искусные доводы;
Узнал я резкие черты
Неподражаемого слога;
Но перевертывал листы
И - признаюсь - роптал на бога.
Я думал: ветреный певец,
Не сотвори себе кумира,
Перебесилась наконец
Твоя проказливая лира,
И, сердцем охладев навек,
Ты, видно, стал в угоду мира
Благоразумный человек!
О горе, молвил я сквозь слезы,
Кто дал Д<авыдов>у совет
Оставить лавр, оставить розы?
Как мог унизиться до прозы
Венчанный Музою поэт,
Презрев и славу прежних лет,
И Б<урц>овой души угрозы!
И вдруг растрепанную тень
Я вижу прямо пред собою,
Пьяна, как в самый смерти день,
Столбом усы, виски горою,
Жестокой ментик за спиною
И кивер чудо набекрень.
АДЕЛЕ.
Играй, Адель,
Не знай печали;
Хариты, Лель
Тебя венчали
И колыбель
Твою качали;
Твоя весна
Тиха, ясна;
Для наслажденья
Ты рождена;
Час упоенья
Лови, лови!
Младые лета
Отдай любви
И в шуме света
Люби, Адель,
Мою свирель.
УЗНИК.
Сижу за решеткой в темнице сырой.
Вскормленный в неволе орел молодой.
Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюет под окном,
Клюет, и бросает, и смотрит в окно,
Как будто со мною задумал одно.
Зовет меня взглядом и криком своим
И вымолвить хочет: "Давай, улетим!
Мы вольные птицы; пора, брат, пора!
Туда, где за тучей белеет гора,
Туда, где синеют морские края,
Туда, где гуляем лишь ветер... да я!..."
СТИХОТВОРЕНИЯ 1823
<ИЗ ПИСЬМА К В. П. ГОРЧАКОВУ.>
Зима мне рыхлою стеною
К воротам заградила путь;
Пока тропинки пред собою
Не протопчу я как-нибудь,
Сижу я дома, как бездельник;
Но ты, душа души моей,
Узнай, что будет в понедельник,
Что скажет наш Варфоломей.
ПТИЧКА.
В чужбине свято наблюдаю
Родной обычай старины:
На волю птичку выпускаю
При светлом празднике весны.
Я стал доступен утешенью;
За что на бога мне роптать,
Когда хоть одному творенью
Я мог свободу даровать!
<Л. ПУШКИНУ>
Брат милый, отроком расстался ты со мной -
В разлуке протекли медлительные годы;
[Теперь ты юноша] - и полною душой
Цветешь для радостей, для света, для свободы.
Какое поприще открыто пред тобой,
Как много для тебя восторгов, наслаждений
И сладостных забот, и милых заблуждений!
Как часто новый жар твою волнует кровь!
Ты сердце пробуешь, в надежде торопливой,
[Зовешь, вверя<ясь> <им> ,] и дружбу и любовь.
[ЧИНОВНИК и ПОЭТ.]
"Куда вы? за город конечно,
Зефиром утренним дышать
И с вашей Музою мечтать
Уединенно [и] беспечно?"
- Нет, я сбираюсь на базар,
Люблю базарное волненье,
Скуфьи жидов, усы болгар
И спор и крик, и торга жар,
Нарядов пестрое стесненье.
Люблю толпу, лохмотья, шум -
И жадной черни [лай] свободный.
"Так - наблюдаете - ваш ум
И здесь вникает в дух народный.
Сопровождать вас рад бы я,
Чтоб слышать ваши замечанья;
Но службы долг зовет меня,
Простите, [нам] не до гулянья".
- Куда ж? -
"В острог - сегодня мы
Выпровождаем из тюрьмы
[За молдаванскую границу].
[Кирджали]".
* * *
"Внемли, о Гелиос, серебряным луком звенящий,
Внемли, боже кларосской, молению старца, погибнет
Ныне, ежели ты не предыдишь слепому вожатым".
Рек и сел на камне слепец утомленный. - Но следом
Три пастуха за ним, дети страны той пустынной,
Скоро сбежались на лай собак, их стада стерегущих.
Ярость уняв их, они защитили бессилие старца;
Издали внемля ему, приближались и думали: "Кто же
Сей белоглавый старик, одинокой, слепой - уж не бог ли?
Горд и высок: висит на поясе бедном простая
Лира, и голос его возмущает волны и небо."
Вот шаги он услышал, ухо клонит, смутясь, уж
Руки простер для моленья странник несчастный. "Не бойся,
Ежели только не скрыт в земном и дряхлеющем теле
Бог, покровитель Греции - столь величавая прелесть
Старость твою украшает, - вещали они незнакомцу; -
Если ж ты смертный - то знай, что волны тебя [принесли]
К людям [дружелюбным]".
<М. Е. ЭЙХФЕЛЬДТ.>
Ни блеск ума, ни стройность платья
Не могут вас обворожить;
Одни двоюродные братья
Узнали тайну вас пленить!
Лишили вы меня покоя,
Но вы не любите меня.
Одна моя надежда - Зоя:
Женюсь, и буду вам родня.
ЦАРСКОЕ СЕЛО.
Хранитель милых чувств и прошлых наслаждений,
О ты, певцу дубрав давно знакомый Гений,
Воспоминание, рисуй передо мной
Волшебные места, где я живу душой,
Леса, где [я] любил, где [чувство] развивалось,
Где с первой юностью младенчество сливалось
И где, взлелеянный природой и мечтой,
Я знал поэзию, веселость и покой...
Другой пускай поет [героев] и войну,
Я скромно возлюбил живую тишину
И, чуждый призраку блистательныя славы,
[Вам], Царского Села прекрасные дубравы,
Отныне посвятил безвестной Музы друг
И песни мирные и сладостный досуг.
Веди, веди меня под липовые сени,
Всегда любезные моей свободной лени,
На берег озера, на тихий скат холмов!..
Да вновь увижу я ковры густых лугов
И дряхлый пук дерев, и светлую долину,
И злачных берегов знакомую картину,
И в тихом [озере], средь блещущих зыбей,
Станицу гордую спокойных лебедей.
* * *
Сегодня я по утру дома
И жду тебя, любезный мой.
Приди ко мне на рюмку рома,
Приди - тряхнем мы стариной.
Наш друг Тардиф, любимец Кома,
Поварни полный генерал,
Достойный дружбы и похвал
Ханжи, поэта, балагура,-
Тардиф, который Коленкура
И откормил, и обокрал,-
Тардиф, полицией гонимый
За неуплатные долги, -
Тардиф, умом неистощимый
На entre-mets, на пироги -
ЖАЛОБА.
Ваш дед портной, ваш дядя повар,
А вы, вы модный господин -
Таков об вас народный говор,
И дива нет - не вы один.
Потомку предков благородных -
Увы, никто в моей родне
Не шьет мне даром фраков модных
И не варит обеда мне.
* * *
Кто, волны, вас остановил,
Кто оковал [ваш] бег могучий,
Кто в пруд безмолвный и дремучий
Поток мятежный обратил?
Чей жезл волшебный поразил
Во мне надежду, скорбь и радость
[И душу] [бурную]
[Дремотой] [лени] усыпил?
Взыграйте, ветры, взройте воды,
Разрушьте гибельный оплот -
Где ты, гроза - символ <свободы>?
Промчись поверх невольных вод.
НОЧЬ.
Мой голос для тебя и ласковый и томный
Тревожит поздное молчанье ночи темной.
Близ ложа моего печальная свеча
Горит; мои стихи, сливаясь и журча,
Текут, ручьи любви; текут полны тобою.
Во тьме твои глаза блистают предо мною,
Мне улыбаются - и звуки слышу я:
Мой друг, мой нежный друг... люблю... твоя... твоя!..
* * *
Завидую тебе, питомец моря смелый,
Под сенью парусов и в бурях поседелый!
Спокойной пристани давно ли ты достиг -
Давно ли тишины вкусил отрадный миг -
[И вновь тебя зовут заманчивые волны].
[Дай руку - в нас сердца единой страстью полны.]
Для неба дальнoго, для [отдаленных] стран
[Оставим <берега>] Европы обветшалой;
Ищу стихий других, земли жилец усталый;
Приветствую тебя, свободный Океан. -
<ИЗ ПИСЬМА К ВИГЕЛЮ.>
Проклятый город Кишенев!
Тебя бранить язык устанет.
Когда-нибудь на грешный кров
Твоих запачканных домов
Небесный гром конечно грянет,
И - не найду твоих следов!
Падут, погибнут пламенея,
И пестрый дом Варфоломея
И лавки грязные жидов:
Так, если верить Моисею,
Погиб несчастливый Содом.
Но с этим милым городком
Я Кишенев равнять не смею,
Я слишком с библией знаком,
И к лести вовсе не привычен.
Содом, ты знаешь, был отличен
Не только вежливым грехом,
Но просвещением, пирами,
Гостеприимными домами
И красотой не строгих дев!
Как жаль, что ранними громами
Его сразил Еговы гнев!
В блистательном разврате света,
Хранимый богом человек,
И член верховного совета,
Провел бы я смиренно век
B Париже ветхого завета!
Но в Кишиневе, знаешь сам,
Нельзя найти ни милых дам,
Ни сводни, ни книгопродавца. -
Жалею о твоей судьбе!
Не знаю, придут ли к тебе
Под вечер милых три красавца;
Однакож кое-как, мой друг,
Лишь только будет мне досуг,
Явлюся я перед тобою;
Тебе служить я буду рад -
Стихами, прозой, всей душою,
Но, Вигель - пощади мой зад!
* * *
[Мое] беспечное незнанье
Лукавый демон возмутил,
И он мое существованье
С своим на век соединил.
Я стал взирать [его глазами],
Мне жизни дался бедный клад,
С его неясными словами
Моя душа звучала в лад.
Взглянул на мир я взором [ясным]
И изумился в тишине:
Ужели он казался мне
Столь величавым и прекрасным?
Чего, мечтатель молодой,
Ты в нем искал, к чему стремился,
Кого восторженной душой
Боготворить не устыдился?
[И взор я бросил на] людей,
Увидел их надменных, низких,
[Жестоких] ветреных судей,
Глупцов, всегда злодейству близких.
Пред боязливой их толпой,
[Жестокой], суетной, холодной,
[Смешон] [глас] правды благо<родны>й,
Напрасен опыт вековой.
Вы правы, мудрые народы,
К чему свободы воль<ный> клич!
Стадам не нужен дар свободы,
[Их должно резать или стричь],
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками <да бич>.
* * *
Бывало в сладком ослепленье
Я верил избр.<анным> душам,
Я мнил - их тай<ное> рожденье
Угодно (властным) небесам,
На них указывало мненье -
Едва приближился я к ним
* * *
Надеждой сладостной младенчески дыша,
Когда бы верил я, что некогда душа,
От тленья убежав, уносит мысли вечны,
И память, и любовь в пучины бесконечны, -
Клянусь! давно бы я оставил этот мир:
Я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир,
И улетел в страну свободы, наслаждений,
В страну, где смерти нет, где нет предрассуждений,
Где мысль одна плывет в небесной чистоте...
Но тщетно предаюсь обманчивой мечте;
Мой ум упорствует, надежду презирает...
Ничтожество меня за гробом ожидает...
Как, ничего! Ни мысль, ни первая любовь!
Мне страшно!... И на жизнь гляжу печален вновь,
И долго жить хочу, чтоб долго образ милый
Таился и пылал в душе моей унылой.
* * *
Придет ужасный [час]... твои небесны очи
Покроются, мой друг, туманом вечной ночи,
Молчанье вечное твои сомкнет уста,
Ты навсегда сойдешь в те мрачные места,
Где прадедов твоих почиют мощи хладны.
Но я, дотоле твой поклонник безот<радный>,
В обитель скорбную сойду [я] за тобой
И сяду близ тебя, печальный и немой,
У милых ног твоих - себе их на колена
Сложу - и буду ждать [печаль<но>]... [но чего?]
Чтоб силою мечтанья моего
* * *
Вечерня отошла давно,
[Но в кельях тихо и] темно.
Уже и сам игумен строгой
Свои молитвы прекратил
И кости ветхие склонил,
Перекрестись, на одр убогой.
Кругом и сон и тишина,
Но церкви дверь отворена;
Трепе<щет> луч лампады
И тускло озаряет он
И темну живопись икон
И позлащенные оклады.
И раздается в тишине
То тяжкой вздох, <то> шопот важный,
И мрачно дремлет в вышине
Старинный свод, глухой и влажный.
Стоят за клиросом <чернец>
И грешник - неподвижны оба -
И шопот их, как глас <из> <гроба,
И грешник бледен, как мертвец.
М.<онах>.
Несчастный - полно, перестань,
Ужасна исповедь злодея!
Заплачена тобою дань
Тому, кто в мщеньи свирепея
Лукаво грешника блюдет -
И к вечной гибели ведет.
Смирись! опомнись! [время, время],
покров
Я разрешу тебя - грехов
Сложи мучительное <бремя>.
ДЕМОН
В те дни, когда мне были новы
Все впечатленья бытия -
И взоры дев, и шум дубровы,
И ночью пенье соловья -
Когда возвышенные чувства,
Свобода, слава и любовь
И вдохновенные искусства
Так сильно волновали кровь, -
Часы надежд и наслаждений
Тоской внезапной осеня,
Тогда какой-то злобный гений
Стал тайно навещать меня.
Печальны были наши встречи:
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд.
Неистощимой клеветою
Он провиденье искушал;
Он звал прекрасное мечтою;
Он вдохновенье презирал;
Не верил он любви, свободе;
На жизнь насмешливо глядел -
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.
* * *
Простишь ли мне ревнивые мечты,
Моей любви безумное волненье?
Ты мне верна: зачем же любишь ты
Всегда пугать мое воображенье?
Окружена поклонников толпой,
Зачем для всех казаться хочешь милой,
И всех дарит надеждою пустой
Твой чудный взор, то нежный, то унылый?
Мной овладев, мне разум омрачив,
Уверена в любви моей несчастной,
Не видишь ты, когда, в толпе их страстной,
Беседы чужд, один и молчалив,
Терзаюсь я досадой одинокой;
Ни слова мне, ни взгляда... друг жестокой!
Хочу ль бежать: с боязнью и мольбой
Твои глаза не следуют за мной.
Заводит ли красавица другая
Двусмысленный со мною разговор:
Спокойна ты; веселый твой укор
Меня мертвит, любви не выражая.
Скажи еще: соперник вечный мой,
На едине застав меня с тобой,
Зачем тебя приветствует лукаво?...
Что ж он тебе? Скажи, какое право
Имеет он бледнеть и ревновать?...
В нескромный час меж вечера и света,
Без матери, одна, полу-одета,
Зачем его должна ты принимать?...
Но я любим.... На едине со мною
Ты так нежна! Лобзания твои
Так пламенны! Слова твоей любви
Так искренно полны твоей душою!
Тебе смешны мучения мои;
Но я любим, тебя я понимаю.
Мой милый друг, не мучь меня, молю:
Не знаешь ты, как сильно я люблю,
Не знаешь ты, как тяжко я страдаю.
* * *
Изыде сеятель сеяти семена своя.
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя -
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды.....
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
Кн. М. А. ГОЛИЦЫНОЙ.
Давно об ней воспоминанье
Ношу в сердечной глубине,
Ее минутное вниманье
Отрадой долго было мне.
Твердил я стих обвороженный,
Мой стих, унынья звук живой,
Так мило ею повторенный,
Замечанный ее душой.
Вновь лире слез и тайной муки
Она с участием вняла -
И ныне ей передала
Свои пленительные звуки...
Довольно! в гордости моей
Я мыслить буду с умиленьем:
Я славой был обязан ей -
А может быть и вдохновеньем.
* * *
Как наше сердце своенравно!
томимый вновь,
Я умолял тебя недавно
Обманывать мою любовь,
Участьем, нежностью притворной
Одушевлять свой дивный взгляд,
Играть душой моей покорной,
В нее вливать огонь и яд.
Ты согласилась, негой влажной
Наполнился твой томный взор;
Твой вид задумчивый и важный,
Твой сладострастный разговор
И то, что дозволяешь нежно,
И то, что запрещаешь мне,
Вс° впечатлелось неизбежно
В моей сердечной глубине.
* * *
Т<уманский>, Фебу и Фемиде
Полезно посвящая дни,
Дозором ездит по Тавриде
И проповедует Парни.
ТЕЛЕГА ЖИЗНИ.
Хоть тяжело под час в ней бремя,
Телега на ходу легка;
Ямщик лихой, седое время,
Везет, не слезит с облучка.
С утра садимся мы в телегу;
Мы рады голову сломать
И, презирая лень и негу,
Кричим: пошел!......
Но в полдень нет уж той отваги;
Порастрясло нас; нам страшней
И косогоры и овраги;
Кричим: полегче, дуралей!
Катит по прежнему телега;
Под вечер мы привыкли к ней
И дремля едем до ночлега -
А время гонит лошадей.
СТИХОТВОРЕНИЯ 1824
Вс° кончено: меж нами связи нет.
В последний раз обняв твои колени,
Произносил я горестные пени.
Вс° кончено - я слышу твой ответ.
Обманывать себя не стану <вновь>,
Тебя тоской преследовать не буду,
Про<шедшее> быть может позабуду -
Не для меня сотворена любовь.
Ты молода: душа твоя прекрасна,
И многими любима будешь ты.
* * *
1.
Недвижный страж дремал на царственном пороге,
Владыка севера один в своем чертоге
Безмолвно бодрствовал, и жребии земли
В увенчанной главе стесненные лежали,
Чредою выпадали
И миру тихую неволю в дар несли, -
2.
И делу своему Владыка сам дивился.
Се благо, думал он, и взор его носился
От Тибровых валов до Вислы и Невы,
От сарско-сельских лип до башен Гибралтара:
Вс° молча ждет удара,
Вс° пало - под ярем склонились все главы.
3.
"Свершилось! молвил он. Давно ль народы мира
Паденье славили Великого Кумира,
..........................................
..........................................
..........................................
..........................................
4.
Давно ли ветхая Европа свирепела?
Надеждой новою Германия кипела,
Шаталась Австрия, Неаполь восставал,
За Пиренеями давно ль судьбой народа
Уж правила Свобода,
И Самовластие лишь север укрывал?
5.
Давно ль - и где же вы, зиждители Свободы?
Ну что ж? витийствуйте, ищите прав Природы,
Волнуйте, мудрецы, безумную толпу -
Вот Кесарь- где же Брут? О грозные витии.
Цалуйте жезл России
И вас поправшую железную стопу".
6.
Он рек, и некий дух повеял невидимо,
Повеял и затих, и вновь повеял мимо,
Владыку севера мгновенный хлад объял,
На царственный порог вперил, смутясь, он очи -
Раздался бой полночи -
И се внезапный гость в чертог царя предстал.
7.
То был сей чудный муж, посланник провиденья,
Свершитель роковой безвестного веленья,
Сей всадник, перед кем склонилися цари,
Мятежной Вольности наследник и убийца,
Сей хладный кровопийца,
Сей царь, исчезнувший, как сон, как тень зари.
8.
Ни тучной праздности ленивые морщины,
Ни поступь тяжкая, ни ранние седины.
Ни пламя бледное нахмуренных очей
Не обличали в нем изгнанного героя,
Мучением покоя
В морях казненного по манию царей.
9.
Нет, чудный взор его, живой, неуловимый,
То вдаль затерянный, то вдруг неотразимый,
Как боевой перун, как молния сверкал;
Во цвете здравия и мужества и мощи,
Владыке полунощи
Владыка запада, грозящий, предстоял.
10.
Таков он был, когда в равнинах Австерлица
Дружины севера гнала его десница,
И русской в первый раз пред гибелью бежал,
Таков он был, когда с победным договором
И с миром и с позором
Пред юным он царем в Тильзите предстоял.
ДАВЫДОВУ.
Нельзя, мой толстый Аристип:
Хоть я люблю твои беседы,
Твой милый нрав, твой милый хрип,
Твой вкус и жирные обеды,
Но не могу с тобою плыть
К брегам полуденной Тавриды.
Прошу меня не позабыть,
Любимец Вакха и Киприды!
Когда чахоточный отец
Немного тощей Энеиды
Пускался в море наконец,
Ему Гораций, умный льстец.
Прислал торжественную оду,
Где другу Августов певец
Сулил хорошую погоду.
Но льстивых од я не пишу;
Ты не в чахотке, славу богу:
У неба я тебе прошу
Лишь аппетита на дорогу.
* * *
Зачем ты послан был и кто тебя послал?
Чего, добра иль зла, ты верный был свершитель?
Зачем потух, зачем блистал,
Земли чудесный посетитель?
Вещали книжники, тревожились <цари>,
Толпа пред ними волновалась,
Разоблаченные пустели алтари,
[Свободы буря] подымалась.
И вдруг нагрянула... Упали в прах и в кровь,
Разбились ветхие скрижали,
Явился Муж судеб, рабы затихли вновь,
Мечи да цепи зазвучали.
И горд и наг пришел Разврат,
И перед ним сердца застыли,
За власть Отечество забыли,
За злато продал брата брат.
Рекли безумцы: нет Свободы,
И им поверили народы.
[И безразлично, в их речах,]
Добро и зло, вс° стало тенью -
Вс° было предано презренью,
Как ветру предан дольный прах.
КОРАБЛЮ.
Морей [красавец] окриленный!
Тебя зову - плыви, плыви
И сохрани залог бесценный
Мольбам, надеждам и любви.
Ты, ветер, утренним дыханьем
Счаст<ливый> парус напрягай.
Ты колыханьем
Ее груди не утомляй.
* * *
О боги мирные полей, дубров и гор,
Мой Аполлон ваш любит разговор,
Меж вами я нашел и Музу молодую,
Подругу дней моих невинную, простую,
Но чем-то милую - не правда ли, друзья?
И своенравная волшебница моя,
Как тихой ветерок иль пчелка золотая,
Иль беглый поцелуй, туда, сюда летая
<НА ВОРОНЦОВА.>
Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец.
<НА ВОРОНЦОВА.>
Певец-Давид был ростом мал,
Но повалил же Голиафа,
Кот<орый> был и генерал,
И, положусь, не про<ще> гр<афа>.
ПРОЗЕРПИНА.
Плещут волны Флегетона,
Своды тартара дрожат,
Кони бледного Плутона
Быстро к нимфам Пелиона
Из aида бога мчат.
Вдоль пустынного залива
Прозерпина вслед за ним,
Равнодушна и ревнива,
Потекла путем одним.
Пред богинею колена
Робко юноша склонил.
И богиням льстит измена:
Прозерпине смертный мил.
Ада гордая царица
Взором юношу зовет,
Обняла - и колесница
Уж к аиду их несет:
Мчатся, облаком одеты;
Видят вечные луга,
Элизей и томной Леты
Усыпленные брега.
Там бессмертье, там забвенье,
Там утехам нет конца.
Прозерпина в упоенье,
Без порфиры и венца,
Повинуется желаньям,
Предает его лобзаньям
Сокровенные красы,
В сладострастной неге тонет
И молчит и томно стонет...
Но бегут любви часы:
Плещут волны Флегетона,
Своды тартара дрожат:
Кони бледного Плутона
Быстро мчат его назад.
И Кереры дочь уходит.
И счастливца за собой
Из элизия выводит
Потаенною тропой;
И счастливец отпирает
Осторожною рукой
Дверь, откуда вылетает
Сновидений ложный рой.
<ИЗ ПИСЬМА К ВУЛЬФУ.>
Здравствуй, Вульф, приятель мой!
Приезжай сюда зимой,
Да Языкова поэта
Затащи ко мне с собой
Погулять верхом порой,
Пострелять из пистолета.
Лайон, мой курчавый брат
(Не Михайловской приказчик),
Привезет нам, право, клад...
Что? - бутылок полный ящик.
Запируем уж, молчи!
Чудо - жизнь анахорета!
В Троегорском до ночи,
А в Михайловском до света:
Дни любви посвящены,
Ночью царствуют стаканы,
Мы же - то смертельно пьяны
То мертвецки влюблены.
К ЯЗЫКОВУ.
(Михайловское, 1824)
Издревле сладостный союз
Поэтов меж собой связует:
Они жрецы единых муз,
Единый пламень их волнует;
Друг другу чужды по судьбе,
Они родня по вдохновенью.
Клянусь Овидиевой тенью:
Языков, близок я тебе.
Давно б на Дерптскую дорогу
Я вышел утренней порой
И к благосклонному порогу
Понес тяжелый посох мой,
И возвратился б оживленный
Картиной беззаботных дней,
Беседой вольно-вдохновенной
И звучной лирою твоей.
Но злобно мной играет счастье:
Давно без крова я ношусь,
Куда подует самовластье:
Уснув, не знаю, где проснусь. -
Всегда гоним, теперь в изгнаньи
Влачу закованные дни.
Услышь, поэт, мое призванье,
Моих надежд не обмани.
В деревне, где Петра питомец,
Царей, цариц любимый раб
И их забытый однодомец,
Скрывался прадед мой Арап,
Где, позабыв Елисаветы
И двор и пышные обеты,
Под сенью липовых аллей
Он думал в охлажденны леты
О дальней Африке своей,
Я жду тебя. Тебя со мною
Обнимет в сельском шалаше
Мой брат по крови, по душе,
Шалун, замеченный тобою;
И муз возвышенный пророк,
Наш Дельвиг вс° для нас оставит.
И наша троица прославит
Изгнанья темный уголок.
Надзор обманем караульный,
Восхвалим вольности дары
И нашей юности разгульной
Пробудим шумные пиры,
Вниманье дружное преклоним
Ко звону рюмок и стихов,
И скуку зимних вечеров
Вином и песнями прогоним.
РАЗГОВОР
КНИГОПРОДАВЦА С ПОЭТОМ.
Книгопродавец.
Стишки для вас одна забава,
Немножко стоит вам присесть,
Уж разгласить успела слава
Везде приятнейшую весть:
Поэма, говорят, готова,
Плод новый умственных затей.
Итак, решите: жду я слова:
Назначьте сами цену ей.
Стишки любимца муз и граций
Мы вмиг рублями заменим
И в пук наличных ассигнаций
Листочки ваши обратим...
О чем вздохнули так глубоко?
Не льзя ль узнать?
Поэт.
Я был далеко:
Я время то воспоминал,
Когда, надеждами богатый,
Поэт беспечный, я писал
Из вдохновенья, не из платы.
Я видел вновь приюты скал
И темный кров уединенья,
Где я на пир воображенья,
Бывало, музу призывал.
Там слаще голос мой звучал:
Там доле яркие виденья,
С неизъяснимою красой,
Вились, летали надо мной
В часы ночного вдохновенья!..
Вс° волновало нежный ум:
Цветущий луг, луны блистанье,
В часовне ветхой бури шум,
Старушки чудное преданье.
Какой-то демон обладал
Моими играми, досугом;
За мной повсюду он летал,
Мне звуки дивные шептал,
И тяжким, пламенным недугом
Была полна моя глава;
В ней грезы чудные рождались;
В размеры стройные стекались
Мои послушные слова
И звонкой рифмой замыкались.
В гармонии соперник мой
Был шум лесов, иль вихорь буйный,
Иль иволги напев живой,
Иль ночью моря гул глухой,
Иль шопот речки тихоструйной.
Тогда, в безмолвии трудов,
Делиться не был я готов
С толпою пламенным восторгом,
И музы сладостных даров
Не унижал постыдным торгом;
Я был хранитель их скупой:
Так точно, в гордости немой,
От взоров черни лицемерной
Дары любовницы младой
Хранит любовник суеверный.
Книгопродавец.
Но слава заменила вам
Мечтанья тайного отрады:
Вы разошлися по рукам.
Меж тем как пыльные громады
Лежалой прозы и стихов
Напрасно ждут себе чтецов
И ветреной ее награды.
Поэт.
Блажен, кто про себя таил
Души высокие созданья
И от людей, как от могил,
Не ждал за чувство воздаянья!
Блажен, кто молча был поэт
И, терном славы не увитый,
Презренной чернию забытый,
Без имени покинул свет!
Обманчивей и снов надежды,
Что слава? шопот ли чтеца?
Гоненье ль низкого невежды?
Иль восхищение глупца?
Книгопродавец.
Лорд Байрон был того же мненья;
Жуковский то же говорил;
Но свет узнал и раскупил
Их сладкозвучные творенья.
И впрям, завиден ваш удел:
Поэт казнит, поэт венчает;
Злодеев громом вечных стрел
В потомстве дальном поражает;
Героев утешает он;
С Коринной на киферской трон
Свою любовницу возносит.
Хвала для вас докучный звон;
Но сердце женщин славы просит:
Для них пишите; их ушам
Приятна лесть Анакреона:
В младые лета розы нам
Дороже лавров Геликона.
Поэт.
Самолюбивые мечты,
Утехи юности безумной!
И я, средь бури жизни шумной
Искал вниманья красоты.
Глаза прелестные читали
Меня с улыбкою любви:
Уста волшебные шептали
Мне звуки сладкие мои...
Но полно! в жертву им свободы
Мечтатель уж не принесет;
Пускай их юноша поет.
Любезный баловень природы.
Что мне до них? Теперь в глуши
Безмолвно жизнь моя несется;
Стон лиры верной не коснется
Их легкой, ветреной души:
Не чисто в них воображенье:
Не понимает нас оно,
И, признак бога, вдохновенье
Для них и чуждо и смешно.
Когда на память мне невольно
Придет внушенный ими стих,
Я так и вспыхну, сердцу больно:
Мне стыдно идолов моих.
К чему, несчастный, я стремился?
Пред кем унизил гордый ум?
Кого восторгом чистых дум
Боготворить не устыдился?.....
Книгопродавец.
Люблю ваш гнев. Таков поэт!
Причины ваших огорчений
Мне знать не льзя: но исключений
Для милых дам ужели нет?
Ужели ни одна не стоит
Ни вдохновенья, ни страстей,
И ваших песен не присвоит
Всесильной красоте своей?
Молчите вы?
Поэт.
Зачем поэту
Тревожить сердца тяжкой сон?
Бесплодно память мучит он.
И что ж? какое дело свету?
Я всем чужой!..... душа моя
Хранит ли образ незабвенный?
Любви блаженство знал ли я?
Тоскою ль долгой изнуренный,
Таил я слезы в тишине?
Где та была, которой очи,
Как небо, улыбались мне?
Вся жизнь, одна ли, две ли ночи?.
.................................
И что ж? Докучный стон любви,
Слова покажутся мои
Безумца диким лепетаньем.
Там сердце их поймет одно,
И то с печальным содроганьем:
Судьбою так уж решено.
Ах, мысль о той души завялой
Могла бы юность оживить
И сны поэзии бывалой
Толпою снова возмутить!...
Она одна бы разумела
Стихи неясные мои;
Одна бы в сердце пламенела
Лампадой чистою любви!
Увы, напрасные желанья!
Она отвергла заклинанья,
Мольбы, тоску души моей:
Земных восторгов излиянья,
Как божеству, не нужно ей!...
Книгопродавец.
Итак, любовью утомленный,
Наскуча лепетом молвы,
Заране отказались вы
От вашей лиры вдохновенной.
Теперь, оставя шумный свет,
И Муз, и ветреную моду,
Что ж изберете вы?
Поэт.
Свободу.
Книгопродавец.
Прекрасно. Вот же вам совет;
Внемлите истинне полезной:
Наш век - торгаш; в сей век железный
Без денег и свободы нет.
Что Слава? - Яркая заплата
На ветхом рубище певца.
Нам нужно злата, злата, злата:
Копите злато до конца!
Предвижу ваше возраженье;
Но вас я знаю, господа:
Вам ваше дорого творенье,
Пока на пламени Труда
Кипит, бурлит воображенье;
Оно застынет, и тогда
Постыло вам и сочиненье.
Позвольте просто вам сказать:
Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать.
Что ж медлить? уж ко мне заходят
Нетерпеливые чтецы;
Вкруг лавки журналисты бродят,
За ними тощие певцы:
Кто просит пищи для сатиры,
Кто для души, кто для пера;
И признаюсь - от вашей лиры
Предвижу много я добра.
Поэт.
Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись.
Условимся.
К МОРЮ.
Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.
Как друга ропот заунывный.
Как зов его в прощальный час,
Твой грустный шум, твой шум призывный
Услышал я в последний раз.
Моей души предел желанный!
Как часто по брегам твоим
Бродил я тихий и туманный
Заветным умыслом томим!
Как я любил твои отзывы,
Глухие звуки, бездны глас
И тишину в вечерний час,
И своенравные порывы!
Смиренный парус рыбарей,
Твоею прихотью хранимый,
Скользит отважно средь зыбей:
Но ты взыграл, неодолимый,
И стая тонет кораблей.
Не удалось навек оставить
Мне скучный, неподвижный брег,
Тебя восторгами поздравить
И по хребтам твоим направить
Мой поэтической побег!
Ты ждал, ты звал... я был окован:
Вотще рвалась душа моя:
Могучей страстью очарован,
У берегов остался я...
О чем жалеть? Куда бы ныне
Я путь беспечный устремил?
Один предмет в твоей пустыне
Мою бы душу поразил.
Одна скала, гробница славы...
Там погружались в хладный сон
Воспоминанья величавы:
Там угасал Наполеон.
Там он почил среди мучений.
И вслед за ним, как бури шум,
Другой от нас умчался гений,
Другой властитель наших дум.
Исчез, оплаканный свободой,
Оставя миру свой венец.
Шуми, взволнуйся непогодой:
Он был, о море, твой певец.
Твой образ был на нем означен,
Он духом создан был твоим:
Как ты, могущ, глубок и мрачен,
Как ты, ничем неукротим.
Мир опустел... Теперь куда же
Меня б ты вынес, океан?
Судьба людей повсюду та же:
Где благо, там уже на страже
Иль просвещенье, иль тиран.
Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы.
В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы,
И блеск, и тень, и говор волн.
ГРАФУ ОЛИЗАРУ.
Певец! издревле меж собою
Враждуют наши племена:
То [наша] стонет сторона,
То гибнет ваша под грозою.
И вы, бывало, пировали
Кремля [позор и] плен,
И мы о камни падших стен
Младенцев Праги избивали,
Когда в кровавый прах топтали
Красу Костюшкиных знамен.
И тот не наш, кто с девой вашей
Кольцом заветным сопряжен;
Не выпьем мы заветной чашей
Здоровье ваших красных жен;
[И наша дева молодая,]
Привлекши сердце поляка,
[Отвергнет,] [гордостью пылая,]
Любовь народного врага.
Но глас поэзии чудесной
Сердца враждебные дружит -
Перед улыбкою небесной
Земная ненависть молчит,
При сладких звуках вдохновенья,
При песнях <лир>...
И восстают благословенья,
На племена [ни] сходит мир....
КОВАРНОСТЬ.
Когда твой друг на глас твоих речей
Ответствует язвительным молчаньем;
Когда свою он от руки твоей,
Как от змеи, отдернет с содроганьем;
Как, на тебя взор острый пригвоздя,
Качает он с презреньем головою, -
Не говори: "он болен, он дитя,
Он мучится безумною тоскою";
Не говори: "неблагодарен он:
Он слаб и зол, он дружбы недостоин;
Вся жизнь его какой-то тяжкой сон"...
Ужель ты прав? Ужели ты спокоен?
Ах, если так, он в прах готов упасть,
Чтоб вымолить у друга примиренье.
Но если ты святую дружбы власть
Употреблял на злобное гоненье;
Но если ты затейливо язвил
Пугливое его воображенье
И гордую забаву находил
В его тоске, рыданьях, униженье;
Но если сам презренной клеветы
Ты про него невидимым был эхом;
Но если цепь ему накинул ты
И сонного врагу предал со смехом,
И он прочел в немой душе твоей
Вс° тайное своим печальным взором, -
Тогда ступай, не трать пустых речей -
Ты осужден последним приговором.
<ИЗ ПИСЬМА К ПЛЕТНЕВУ.>
Ты издал дядю моего:
Творец опасного соседа
Достоин очень <был> того,
Хотя покойная Беседа
И не заметила его. -
Теперь издай [меня], приятель,
[Плоды] пустых моих трудов,
Но ради Феба, мой Плетнев,
Когда ж ты будешь свой издатель?
* * *
Как жениться задумал царский арап,
Меж боярынь арап похаживает,
На боярышен арап поглядывает.
Что выбрал арап себе сударушку,
Черный ворон белую лебедушку.
А как он арап чернешенек,
А она-то душа белешенька.
* * *
О дева-роза, я в оковах;
Но не стыжусь твоих оков:
Так соловей в кустах лавровых,
Пернатый царь лесных певцов,
Близ розы гордой и прекрасной
В неволе сладостной живет
И нежно песни ей поет
Во мраке ночи сладострастной.
* * *
T- прав, когда так верно вас
Сравнил он с радугой живою:
Вы милы, как она, для глаз
И как она пременчивы душою;
И с розой сходны вы, блеснувшею весной:
Вы так же, как она, пред нами
Цветете пышною красой
И так же колетесь, бог с вами.
Но более всего сравнение с ключом
Мне нравится - я рад ему сердечно:
Да, чисты вы, как он, и сердцем и умом,
И холодней его конечно.
Сравненья прочие не столько хороши;
Поэт не виноват - сравненья не удобны.
Вы прелестью лица и прелестью души
К несчастью бесподобны.
* * *
Мне жаль великия жены,
Жены, которая любила
[Все роды славы:] дым войны
И дым Парнасского кадила.
Мы ей одолжены
И просвещеньем и Тавридой,
И посрамлением Луны,
И мы прозвать <должны>
Ее Минервой, Аонидой.
В аллеях Сарского села
Она с Державиным, с Орловым
Беседы мудрые вела -
[чай пила]
С Делиньем - иногда с Барковым .
Старушка милая жила
Приятно и немного блудно,
Вольтеру первый друг была,
Наказ писала, флоты жгла,
И умерла, садясь на судно.
[С тех пор] мгла.
Россия, бедная держава,
Твоя удавленная слава
С Екатериной умерла.
ВИНОГРАД.
He стану я жалеть о розах,
Увядших с легкою весной:
Мне мил и виноград на лозах,
В кистях созревший под горой,
Краса моей долины злачной,
Отрада осени златой,
Продолговатый и прозрачный,
Как персты девы молодой.
ФОНТАНУ БАХЧИСАРАЙСКОГО ДВОРЦА.
Фонтан любви, фонтан живой!
Принес я в дар тебе две розы.
Люблю немолчный говор твой
И поэтические слезы.
Твоя серебряная пыль
Меня кропит росою хладной:
Ах, лейся, лейся, ключ отрадный!
Журчи, журчи свою мне быль...
Фонтан любви, фонтан печальный!
И я твой мрамор вопрошал:
Хвалу стране прочел я дальнoй;
Но о Марии ты молчал...
Светило бледное гарема!
И здесь ужель забвенно ты?
Или Мария и Зарема
Одни счастливые мечты?
Иль только сон воображенья
В пустынной мгле нарисовал
Свои минутные виденья,
Души неясный идеал?
* * *
Пока супруг тебя, красавицу младую,
Между шести других еще не заключил, -
Ходи к источнику могил
И черпай воду ключевую,
И думай, милая моя:
Как невозвратная струя
Блестит, бежит и исчезает -
Так жизни время убегает,
В гареме так исчезну я.
Ночной зефир
Струит эфир.
Шумит,
Бежит
Гвадалквивир.
Вот взошла луна златая,
Тише... чу... гитары звон...
Вот испанка молодая
Оперлася на балкон.
Ночной зефир
Струит эфир.
Шумит,
Бежит
Гвадалквивир.
Скинь мантилью, ангел милый,
И явись как яркой день!
Сквозь чугунные перилы
Ножку дивную продень!
Ночной зефир
Струит эфир.
Шумит,
Бежит
Гвадалквивир.
* * *
Охотник до журнальной драки,
Сей усыпительный Зоил
Разводит опиум чернил
Слюнею бешеной собаки.
* * *
Лихой товарищ наших дедов,
Он друг Венеры и пиров,
Он на обедах - бог обедов,
В своих садах - он бог садов.
* * *
Ненастный день потух; ненастной ночи мгла
По небу стелется одеждою свинцовой;
Как привидение, за рощею сосновой
Луна туманная взошла...
Вс° мрачную тоску на душу мне наводит.
Далеко, там, луна в сиянии восходит;
Там воздух напоен вечерней теплотой;
Там море движется роскошной пеленой
Под голубыми небесами...
Вот время: по горе теперь идет она
К брегам, потопленным шумящими волнами;
Там, под заветными скалами,
Теперь она сидит печальна и одна...
Одна... никто пред ней не плачет, не тоскует;
Никто ее колен в забвеньи не цалует;
Одна... ничьим устам она не предает
Ни плеч, ни влажных уст, ни персей белоснежных.
..............................................
..............................................
..............................................
Никто ее любви небесной не достоин.
Не правда ль: ты одна... ты плачешь... я спокоен;
.................................................
Но если..........................................
* * *
Презрев и голос укоризны,
И зовы сладос<тных> надежд,
Иду в чужбине прах отчизны
С дорожных отряхнуть одежд.
У [молкни], сердца шопот сонный,
Привычки давной слабый глас,
Прости, предел неблагосклонный,
Где свет узрел я в первый раз!
Простите, сумрачные сени,
Где дни мои <текли> в тиши,
Исполнены страстей и лени
И снов задумчивых души. -
Мой брат, в опасный день разлуки
Все думы сердца - о тебе.
В последний <раз> сожмем же руки
И покоримся мы судьбе.
Благослови побег поэта
< >
где-нибудь в волненьи <света>
Мой глас [вос]помни иногда
Умолкнет он под небом дальным
сне,
Один печальным
Угаснет в чуждой стороне.
Настанет час желанный
И благоск<лонный> славянин
К моей могиле безъимянной
<К САБУРОВУ.>
Сабуров, ты оклеветал
Мои гусарские затеи,
Как я с Кавериным гулял,
Бранил Россию [с] Молоствовым,
С моим Чедаевым читал,
Как, все заботы отклоня,
Прове<л> меж ими год я круглый,
Но Зубов не прельстил меня
Своею задницею смуглой.
МЛАДЕНЦУ.
Дитя, не смею над тобой
Произносить благословенья.
[Ты] взором, [мирною душой,]
[Небесный] ангел утешенья.
Да будут ясны дни твои,
Как [милый] взор <твой> ныне ясен.
[Меж] [лу<чших>] жребиев земли
Да [б<удет>] жребий твой прекрасен.
ПОДРАЖАНИЯ КОРАНУ. (1)
ПОСВЯЩЕНО П. А. ОСИПОВОЙ.
I.
Клянусь четой и нечетой,
Клянусь мечом и правой битвой,
Клянуся утренней звездой,
Клянусь вечернею молитвой: (2)
Нет, не покинул я тебя.
Кого же в сень успокоенья
Я ввел, главу его любя,
И скрыл от зоркого гоненья?
Не я ль в день жажды напоил
Тебя пустынными водами?
Не я ль язык твой одарил
Могучей властью над умами?
Мужайся ж, презирай обман,
Стезею правды бодро следуй,
Люби сирот, и мой Коран
Дрожащей твари проповедуй.
II.
О, жены чистые пророка,
От всех вы жен отличены:
Страшна для вас и тень порока.
Под сладкой сенью тишины
Живите скромно: вам пристало
Безбрачной девы покрывало.
Храните верные сердца
Для нег законных и стыдливых,
Да взор лукавый нечестивых
Hе узрит вашего лица!
А вы, о гости Магомета,
Стекаясь к вечери его,
Брегитесь суетами света
Смутить пророка моего.
В пареньи дум благочестивых,
Не любит он велеречивых
И слов нескромных и пустых:
Почтите пир его смиреньем,
И целомудренным склоненьем
Eго невольниц молодых. (3)
III.
Смутясь, нахмурился пророк,
Слепца послышав приближенье: (4)
Бежит, да не дерзнет порок
Ему являть недоуменье.
С небесной книги список дан
Тебе, пророк, не для строптивых;
Спокойно возвещай Коран,
Не понуждая нечестивых!
Почто ж кичится человек?
За то ль, что наг на свет явился,
Что дышит он недолгой век,
Что слаб умрет, как слаб родился?
За то ль, что бог и умертвит
И воскресит его - по воле?
Что с неба дни его хранит
И в радостях и в горькой доле?
За то ль, что дал ему плоды
И хлеб, и финик, и оливу,
Благословив его труды
И вертоград, и холм, и ниву?
Но дважды ангел вострубит;
На землю гром небесный грянет:
И брат от брата побежит,
И сын от матери отпрянет.
И все пред бога притекут,
Обезображенные страхом:
И нечестивые падут.
Покрыты пламенем и прахом.
IV.
С тобою древле, о всесильный,
Могучий состязаться мнил,
Безумной гордостью обильный;
Но ты, господь, его смирил.
Ты рек: я миру жизнь дарую,
Я смертью землю наказую,
На вс° подъята длань моя.
Я также, рек он, жизнь дарую,
И также смертью наказую:
С тобою, боже, равен я.
Но смолкла похвальба порока
От слова гнева твоего:
Подъемлю солнце я с востока;
С заката подыми его!
V.
Земля недвижна - неба своды,
Творец, поддержаны тобой,
Да не падут на сушь и воды
И не подавят нас собой. (5)
Зажег ты солнце во вселенной,
Да светит небу и земле,
Как лен, елеем напоенный,
В лампадном светит хрустале.
Творцу молитесь; он могучий:
Он правит ветром; в знойный день
На небо насылает тучи;
Дает земле древесну сень.
Он милосерд: он Магомету
Открыл сияющий Коран,
Да притечем и мы ко свету,
И да падет с очей туман.
VI.
Не даром вы приснились мне
В бою с обритыми главами,
С окровавленными мечами,
Во рвах, на башне, на стене.
Внемлите радостному кличу,
О дети пламенных пустынь!
Ведите в плен младых рабынь,
Делите бранную добычу!
Вы победили: слава вам,
А малодушным посмеянье!
Они на бранное призванье
Не шли, не веря дивным снам.
Прельстясь добычей боевою,
Теперь в раскаяньи своем
Рекут: возьмите нас с собою;
Но вы скажите: не возьмем.
Блаженны падшие в сраженьи:
Теперь они вошли в эдем
И потонули в наслажденьи,
Не отравляемом ничем.
VII.
Восстань, боязливый:
В пещере твоей
Святая лампада
До утра горит.
Сердечной молитвой,
Пророк, удали
Печальные мысли,
Лукавые сны!
До утра молитву
Смиренно твори;
Небесную книгу
До утра читай!
VIII.
Торгуя совестью пред бледной нищетою,
Не сыпь своих даров расчетливой рукою:
Щедрота полная угодна небесам.
В день грозного суда, подобно ниве тучной,
О сеятель благополучный!
Сторицею воздаст она твоим трудам.
Но если, пожалев трудов земных стяжанья,
Вручая нищему скупое подаянье,
Сжимаешь ты свою завистливую длань -
Знай: все твои дары, подобно горсти пыльной,
Что с камня моет дождь обильный,
Исчезнут - господом отверженная дань.
IX.
И путник усталый на бога роптал:
Он жаждой томился и тени алкал.
В пустыне блуждая три дня и три ночи,
И зноем и пылью тягчимые очи
С тоской безнадежной водил он вокруг,
И кладез под пальмою видит он вдруг.
И к пальме пустынной он бег устремил,
И жадно холодной струей освежил
Горевшие тяжко язык и зеницы,
И лег, и заснул он близ верной ослицы -
И многие годы над ним протекли
По воле владыки небес и земли.
Настал пробужденья для путника час;
Встает он и слышит неведомый глас:
"Давно ли в пустыне заснул ты глубоко?"
И он отвечает: уж солнце высоко
На утреннем небе сияло вчера:
С утра я глубоко проспал до утра.
Но голос: "О путник, ты долее спал;
Взгляни: лег ты молод, а старцем восстал;
Уж пальма истлела, а кладез холодный
Иссяк и засохнул в пустыне безводной,
Давно занесенный песками степей:
И кости белеют ослицы твоей".
И горем объятый мгновенный старик,
Рыдая, дрожащей главою поник...
И чудо в пустыне тогда совершилось:
Минувшее в новой красе оживилось;
Вновь зыблется пальма тенистой главой:
Вновь кладез наполнен прохладой и мглой.
И ветхие кости ослицы встают,
И телом оделись, и рев издают;
И чувствует путник и силу, и радость;
В крови заиграла воскресшая младость;
Святые восторги наполнили грудь:
И с богом он дале пускается в путь.
* * *
Лизе страшно полюбить.
Полно, нет ли тут обмана?
Берегитесь - может быть,
Эта новая Диана
Притаила нежну страсть -
И стыдливыми глазами
Ищет робко между вами,
Кто бы ей помог упасть.
<ИЗ ПИСЬМА К РОДЗЯНКЕ.>
Прости, украинской мудрец,
Наместник Феба и Приапа!
Твоя соломенная шляпа
Покойней, чем иной венец;
Твой Рим - деревня; ты мой папа,
Благослови ж меня, певец!
ПОСЛАНИЕ К Л. ПУШКИНУ.
[Что же? будет] ли вино?
[Лайон, жду] его давно.
Знаешь ли какого рода?
У меня закон один:
Жажды полная свобода
И терпимость всяких вин.
Погреб мой гостеприимный
Рад мадере золотой
И под пробкой смоленой
St Пере бутылке длинной.
В лета <красные> мои,
В ле<та> юности безумной,
Поэтической Аи
Нравился мне пеной шумной,
Сим подобием любви!
вспомнил о поэте
И напененный бокал
Я тогда всему на свете,
Милый брат, предпочитал.
Ныне нет во мне пристрастья -
Без разбора за столом,
Друг разумный сладост<растья>,
Вина обхожу кругом -
[Все люб<лю> я Понемногу -
Часто двигаю стакан,
Часто пью - но сла<ва богу>
Редко, редко лягу пьян.]
* * *
Ты вянешь и молчишь: печаль тебя снедает:
На девственных устах улыбка замирает.
Давно твоей иглой узоры и цветы
Не оживлялися. Безмолвно любишь ты
Грустить. О, я знаток в девической печали;
Давно глаза мои в душе твоей читали.
Любви не утаишь: мы любим, и как нас,
Девицы нежные, любовь волнует вас.
Счастливы юноши! Но кто, скажи, меж ими
Красавец молодой с очами голубыми,
С кудрями черными?... Краснеешь? Я молчу,
Но знаю, знаю вс°: и если захочу,
То назову его. Не он ли вечно бродит
Вкруг дома твоего и взор к окну возводит?
Ты втайне ждешь его. Идет, и ты бежишь,
И долго вслед за ним незримая глядишь.
Никто на празднике блистательного мая,
Меж колесницами роскошными летая,
Никто из юношей свободней и смелей
Не властвует конем по прихоти своей.
ЧЕДАЕВУ.
К чему холодные сомненья?
Я верю: здесь был грозный храм,
Где крови жаждущим богам
Дымились жертвоприношенья;
Здесь успокоена была
Вражда свирепой Эвмениды:
Здесь провозвестница Тавриды
На брата руку занесла;
На сих развалинах свершилось
Святое дружбы торжество,
И душ великих божество
Своим созданьем возгордилось.
.............................
Чедаев, помнишь ли былое?
Давно ль с восторгом молодым
Я мыслил имя роковое
Предать развалинам иным?
Но в сердце, бурями смиренном,
Теперь и лень и тишина,
И, в умиленьи вдохновенном,
На камне, дружбой освященном,
Пишу я наши имена.
АКВИЛОН.
Зачем ты, грозный аквилон,
Тростник прибрежный долу клонишь?
Зачем на дальний небосклон
Ты облачко столь гневно гонишь?
Недавно черных туч грядой
Свод неба глухо облекался,
Недавно дуб над высотой
В красе надменной величался...
Но ты поднялся, ты взыграл,
Ты прошумел грозой и славой -
И бурны тучи разогнал,
И дуб низвергнул величавый.
Пускай же солнца ясный лик
Отныне радостью блистает,
И облачком зефир играет,
И тихо зыблется тростник.
* * *
Пускай увенч<анный> любов<ью> красоты
В завет<ном> зол<оте> хранит ее черты
И письма тайные, награда долгой муки,
Но в тихие часы томит<ельной> разл<уки>
Ничто, ничто моих не радует очей,
И ни единый дар возлюбл<енной> моей,
Святой залог любви, утеха грусти нежной -
Не лечит ран любви безум<ной>, безнаде<жной>.
ВТОРОЕ ПОСЛАНИЕ К ЦЕНЗОРУ.
На скользком поприще Т<имковского> наследник!
Позволь обнять себя, мой прежний собеседник.
Недавно, тяжкою цензурой притеснен,
Последних, жалких прав без милости лишен,
Со всею братией гонимый совокупно.
Я, вспыхнув, говорил тебе немного крупно,
Потешил дерзости бранчивую свербежь -
Но извини меня: мне было не в терпеж.
Теперь в моей глуши журналы раздирая,
И бедной братии стишонки разбирая
(Теперь же мне читать охота и досуг),
Обрадовался я, по ним заметя вдруг
В тебе и правила, и мыслей образ новый!
Ура! ты заслужил венок себе лавровый
И твердостью души, и смелостью ума.
Как изумилася поэзия сама,
Когда ты разрешил по милости чудесной
Заветные слова божественный, небесный,
И ими назвалась (для рифмы) красота,
Не оскорбляя тем уж Господа Христа!
Но что же вдруг тебя, скажи, переменило
И нрава твоего кичливость усмирило?
Свои послания хоть очень я люблю,
Хоть знаю, что прочел ты жалобу мою,
Но, подразнив тебя, я переменой сею
Приятно изумлен, гордиться не посмею.
Отнесся я к тебе по долгу моему:
Но мне ль исправить вас? Нет, ведаю, кому
Сей важной новостью обязана Россия.
Обдумав наконец намеренья благие,
Министра честного наш добрый царь избрал,
Шишков наук уже правленье восприял.
Сей старец дорог нам: друг чести, друг народа,
Он славен славою двенадцатого года;
Один в толпе вельмож он русских муз любил,
Их, незамеченных, созвал, соединил;
Осиротелого венца Екатерины
От хлада наших дней укрыл он лавр единый.
Он с нами сетовал, когда святой отец,
Омара да Гали прияв за образец,
В угодность господу, себе во утешенье,
Усердно задушить старался просвещенье.
Благочестивая, смиренная душа
Карала чистых муз, спасая Бантыша,
И помогал ему Магницкой благородный,
Муж твердый в правилах, душою превосходный,
И даже бедный мой Кавелин-дурачок,
Креститель Галича, [Магницкого] дьячок.
И вот, за все грехи, в чьи пакостные руки
Вы были вверены, печальные науки!
Цензура! вот кому подвластна ты была!
Но полно: мрачная година протекла,
И ярче уж горит светильник просвещенья.
Я с переменою несчастного правленья
Отставки цензоров, признаться, ожидал,
Но сам не зная как, ты видно устоял.
Итак, я поспешил приятелей поздравить,
А между тем совет на память им оставить.
Будь строг, но будь умен. Не просят у тебя,
Чтоб, все законные преграды истребя.
Вс° мыслить, говорить, печатать безопасно
Ты нашим господам позволил самовластно.
Права свои храни по долгу своему.
Но скромной Истине, но мирному Уму
И даже Глупости невинной и довольной
Не заграждай пути заставой своевольной.
И если ты в плодах досужного пера
Порою не найдешь великого добра,
Когда не видишь в них безумного разврата,
Престолов, алтарей и нравов супостата,
То, славы автору желая от души,
Махни, мой друг, рукой и смело подпиши.
* * *
Тимковский царствовал - и все твердили вслух,
Что в свете не найдешь ослов подобных двух.
Явился Бируков, за ним вослед Красовский:
Ну право, их умней покойный был Тимковский!
ПРИМЕЧАНИЯ
(1) "Нечестивые, пишет Магомет (глава Награды ), думают, что Коран есть cобрание новой лжи и старых басен". Мнение сих нечестивых, конечно, справедливо: но, не смотря на сие, многие нравственные истины изложены в Коране сильным и поэтическим образом. Здесь предлагается несколько вольных подражаний. В подлиннике Алла везде говорит от своего имени, а о Магомете упоминается только во втором или третьем лице.
(2) В других местах Корана Алла клянется копытами кобылиц, плодами смоковницы, свободою Мекки, добродетелию и пороком, ангелами и человеком и проч. Странный сей реторический оборот встречается в Коране поминутно.
(3) "Мой пророк, прибавляет Алла, вам этого не скажет, ибо он весьма учтив и скромен: но я не имею нужды с вами чиниться" и проч. Ревность араба так и дышит в сих заповедях.
(4) Из книги Слепец.
(5) Плохая физика; но за то какая смелая поэзия!
СТИХОТВОРЕНИЯ 1825
СОЖЖЕННОЕ ПИСЬМО.
Прощай, письмо любви! прощай: она велела.
Как долго медлил я! как долго не хотела
Рука предать огню все радости мои!...
Но полно, час настал. Гори, письмо любви.
Готов я; ничему душа моя не внемлет.
Уж пламя жадное листы твои приемлет...
Минуту!... вспыхнули! пылают - легкой дым
Виясь теряется с молением моим.
Уж перстня верного утратя впечатленье,
Растопленный сургуч кипит... О провиденье!
Свершилось! Темные свернулися листы;
На легком пепле их заветные черты
Белеют... Грудь моя стеснилась. Пепел милый,
Отрада бедная в судьбе моей унылой,
Останься век со мной на горестной груди...
* * *
Твое соседство нам опасно,
Хоть мило, м<ожет> б<ыть>, оно
[Так утверждаю не <напрасно>]
[И доказать не <мудрено>].
Твой дом, учтивая беседа
И шутки с желчью пополам
Напоминают [живо] нам
И впрямь Опасного соседа.
Наш друг Фита, Кутейкин в эполетах,
Бормочит нам растянутый псалом:
Поэт Фита, не становись фертом!
Дьячок Фита, ты Ижица в поэтах!
* * *
Quand au front du convive, au beau sein de Dйlie
La rose йblouissante a terminй sa vie.
Soudain [se dйtachant] de sa tige natale
Comme un lйger soupir sa douce вme s'exhale,
Aux rives [Elysйes] ses mвnes parfumйs
Vont charmer du Lethй les bords inanimйs.
* * *
Лишь розы увядают,
Амврозией дыша,
[В Эл<изий>] улетает
Их [легкая] душа.
И там, где волны сонны
Забвение несут,
Их тени благовонны
Над Летою цветут.
<НА ВОРОНЦОВА>
Сказали раз царю, что наконец
Мятежный вождь, Риэго, был удавлен.
"Я очень рад, сказал усердный льстец:
От одного мерзавца мир избавлен".
Все смолкнули, все потупили взор,
Всех рассмешил проворный приговор.
Риэго был пред Фердинандом грешен,
Согласен я. Но он за то повешен.
Пристойно ли, скажите, сгоряча
Ругаться нам над жертвой палача?
Сам государь такого доброхотства
Не захотел улыбкой наградить:
Льстецы, льстецы! старайтесь сохранить
И в подлости осанку благородства.
ПРИЯТЕЛЯМ.
Враги мои, покамест я ни слова...
И, кажется, мой быстрый гнев угас;
Но из виду не выпускаю вас
И выберу когда-нибудь любого:
Не избежит пронзительных когтей,
Как налечу нежданый, беспощадный.
Так в облаках кружится ястреб жадный
И сторожит индеек и гусей.
<НАБРОСКИ К ЗАМЫСЛУ О ФАУСТЕ.>
"Скажи, какие заклинанья
Имеют над тобою власть?"
- Все хороши: на все призванья
Готов я как бы с неба пасть.
Довольно одного желанья -
Я, как догадливый холоп,
В ладони по-турецки хлоп,
Присвистни, позвони, и мигом
Явлюсь. Что делать - я служу,
Живу, кряхчу под вечным игом,
Как нянька бедная, хожу
За вами - слушаю, гляжу.
- Вот Коцит, вот Ахерон,
Вот горящий Флегетон.
Доктор Фауст, ну смелее,
Там нам будет веселее. -
- Где же мост? - Какой тут мост,
На вот - сядь ко мне на хвост.
- Кто идет? - Солдат.
- Это что? - Парад.
- Вот обер-капрал,
Унтер-генерал.
- Что горит во мгле?
Что кипит в котле?
- Фауст, ха ха ха,
Посмотри - уха,
[Погляди] - цари.
О вари, вари!...
- Сегодня бал у Сатаны -
На имянины мы званы -
[Смотри как эти два бесенка
Усердно жарят поросенка],
А этот бес - как важен он,
Как чинно выметает вон
Опилки, серу, пыль и кости.
- Скажи мне, скоро ль будут гости?
- Так вот детей земных изгнанье?
Какой порядок и молчанье!
Какой огромный сводов ряд,
Но где же грешников варят?
Вс° тихо.- Там, гораздо дале.
- Где мы теперь? - В парадной зале.
- Что козырь? - Черви. - Мне ходить.
- Я бью. - Нельзя ли погодить?
- Беру. - Кругом нас обыграла.
- Эй, смерть! Ты право сплутовала.
- Молчи! ты глуп и молоденек.
Уж не тебе меня ловить.
[Ведь] мы играем не <из> денег,
А только б вечность проводить!
- Кто там? - Здорово, господа!
- Зачем пожаловал сюда?
- Привел я гостя. - Ах, создатель!..
- Вот докт.<ор> Ф.<ауст>, наш приятель -
- Живой! - Он жив, да наш давно -
Сегодня ль, завтра ль - вс° равно.
- Об этом думают двояко;
Обычай требовал однако
Соизволенья моего,
Но впроччем это ничего.
Вы знаете, всегда [я] другу
[Готова] оказать услугу...
Я дамой... - Крой! - Я бью тузом...
- Позвольте, козырь. - Ну, пойдем...
* * *
Я был свидетелем златой твоей весны;
Тогда напрасен ум, искусства не нужны,
И самой красоте семнадцать лет замена.
Но время протекло, настала перемена,
Ты приближаешься к сомнительной поре,
Как меньше [женихов] толпятся на дворе,
И тише звук похвал твой [слух обворожает],
А зеркало сильней грозит и [устрашает].
Что делать утешься и смирись,
От милых прежних прав заране откажись,
Ищи других побед - успехи пред тобою,
Я счастия тебе желаю всей душою,
а опытов моих,
Мой дидактический, благоразумный стих.
СОВЕТ.
Поверь: когда слепней и комаров
Вокруг тебя летает рой журнальный,
Не рассуждай, не трать учтивых слов,
Не возражай на писк и шум нахальный:
Ни логикой, ни вкусом, милый друг,
Никак нельзя смирить их род упрямый.
Сердиться грех - но замахнись и вдруг
Прихлопни их проворной эпиграмой.
Семейственной любви и нежной дружбы ради
Хвалю тебя, сестра! не спереди, а сзади.
VARIANTES EN L'HONNEUR DE M-lle NN.
Почтения, любви и нежной дружбы ради
Хвалю тебя, мой друг, и спереди и сзади.
* * *
Напрасно ахнула Европа,
Не унывайте, не беда!
От п<етербургского> потопа
Спаслась П.<олярная> З.<везда>.
Бестужев, твой ковчег на бреге!
Парнасса блещут высоты;
И в благодетельном ковчеге
Спаслись и люди и скоты.
ОДА ЕГО СИЯТ.
ГР. ДМ. ИВ. ХВОСТОВУ.
Султан ярится. (1) Кровь Эллады
И резвоскачет, (2) и кипит.
Открылись грекам древни клады, (3)
Трепещет в Стиксе лютый пит. (4)
И се - летит продерзко судно
И мещет громы обоюдно.
Се Бейрон, Феба образец.
Притек, но недуг быстропарный, (5)
Строптивый и неблагодарный
Взнес смерти на него резец.
Певец бессмертный и маститый,
Тебя Эллада днесь зовет
На место тени знаменитой,
Пред коей Цербер днесь ревет.
Как здесь, ты будешь там сенатор,
Как здесь, почтенный литератор,
Но новый лавр тебя ждет там,
Где от крови земля промокла:
Перикла лавр, лавр Фемистокла;
Лети туда, Хвостов наш! сам.
Вам с Бейроном шипела злоба,
Гремела и правдива лесть.
Он лорд - граф ты! Поэты оба!
Се, мнится, явно сходство есть. -
Никак! Ты с верною супругой (6)
Под бременем Судьбы упругой
Живешь в любви - и наконец
Глубок он, но единобразен,
А ты глубок, игрив и разен.
И в шалостях ты впрям певец.
А я, неведомый Пиита,
В восторге новом воспою
Во след Пиита знаменита
Правдиву похвалу свою,
Моляся кораблю бегущу,
Да Бейрона он узрит кущу, (7)
И да блюдут твой мирный сон (8)
Нептун, Плутон, Зевс, Цитерея,
Гебея, Псиша, Крон, Астрея,
Феб, Игры, Смехи, Вакх, Харон.
ЖИВ, ЖИВ КУРИЛКА!
Как! жив еще Курилка журналист? -
- Жив°хонек! вс° так же сух и скучен,
И груб, и глуп, и завистью размучен,
Вс° тискает в свой непотребный лист
И старый вздор и вздорную новинку.-
- Фу! надоел Курилка журналист!
Как загасить вонючую лучинку?
Как уморить Курилку моего?
Дай мне совет.- Да... плюнуть на него.
КОЗЛОВУ.
Певец! когда перед тобой
Во мгле сокрылся мир земной,
Мгновенно твой проснулся Гений,
На вс° минувшее воззрел
И в хоре светлых привидений
Он песни дивные запел.
О милый брат, какие звуки!
В слезах восторга внемлю им.
Небесным пением своим
Он усыпил земные муки;
Тебе он создал новый мир,
Ты в нем и видишь, и летаешь,
И вновь живешь, и обнимаешь
Разбитый юности кумир.
А я, коль стих единый мой
Тебе мгновенье дал отрады,
Я не хочу другой награды -
Недаром темною стез°й
Я проходил пустыню мира;
О нет! недаром жизнь и лира
Мне были вверены судьбой!
ЖЕЛАНИЕ СЛАВЫ.
Когда, любовию и негой упоенный,
Безмолвно пред тобой коленопреклоненный,
Я на тебя глядел и думал: ты моя;
Ты знаешь, милая, желал ли славы я;
Ты знаешь: удален от ветреного света,
Скучая суетным прозванием поэта,
Устав от долгих бурь, я вовсе не внимал
Жужжанью дальнему упреков и похвал.
Могли ль меня молвы тревожить приговоры,
Когда, склонив ко мне томительные взоры
И руку на главу мне тихо наложив,
Шептала ты: скажи, ты любишь, ты счастлив?
Другую, как меня, скажи, любить не будешь?
Ты никогда, мой друг, меня не позабудешь?
А я стесненное молчание хранил.
Я наслаждением весь полон был, я мнил,
Что нет грядущего, что грозный день разлуки
Не придет никогда... И что же? Слезы, муки,
Измены, клевета, вс° на главу мою
Обрушилося вдруг... Что я, где я? Стою,
Как путник, молнией постигнутый в пустыне,
И вс° передо мной затмилося! И ныне
Я новым для меня желанием томим:
Желаю славы я, чтоб именем моим
Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною
Окружена была, чтоб громкою молвою
Вс°, вс° вокруг тебя звучало обо мне,
Чтоб, гласу верному внимая в тишине,
Ты помнила мои последние моленья
В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья.
EX UNGUE LEONEM.
Недавно я стихами как-то свистнул
И выдал их без подписи моей;
Журнальный шут о них статейку тиснул,
Без подписи ж пустив ее, злодей.
Но что ж? Ни мне, ни площадному шуту
Не удалось прикрыть своих проказ:
Он по когтям узнал меня в минуту,
Я по ушам узнал его как раз.
П. А. О***.
<ОСИПОВОЙ>
Быть может, уж недолго мне
В изгнаньи мирном оставаться,
Вздыхать о милой старине
И сельской музе в тишине
Душой беспечной предаваться.
Но и в дали, в краю чужом
Я буду мыслию всегдашней
Бродить Тригорского кругом,
В лугах, у речки, над холмом,
В саду под сенью лип домашней.
Когда померкнет ясный день,
Одна из глубины могильной
Так иногда в родную сень
Летит тоскующая тень
На милых бросить взор умильный.
* * *
Храни меня, мой талисман.
Храни меня во дни гоненья,
Во дни раскаянья, волненья:
Ты в день печали был мне дан.
Когда подымет океан
Вокруг меня валы ревучи,
Когда грозою грянут тучи -
Храни меня, мой талисман.
В уединеньи чуждых стран,
На лоне скучного покоя,
В тревоге пламенного боя
Храни меня, мой талисман.
Священный сладостный обман,
Души волшебное светило....
Оно сокрылось, изменило....
Храни меня, <мой> талисман.
Пускай же в век сердечных ран
Не растравит воспоминанье.
Прощай, надежда; спи, желанье;
Храни меня, мой талисман.
АНДРЕЙ ШЕНЬЕ.
ПОСВЯЩЕНО Н. Н. РАЕВСКОМУ.
A insi, triste et caplif, ma lyre
toutefois s'йveillait...
Меж тем, как изумленный мир
На урну Байрона взирает,
И хору европейских лир
Близ Данте тень его внимает,
Зовет меня другая тень,
Давно без песен, без рыданий
С кровавой плахи в дни страданий
Сошедшая в могильну сень.
Певцу любви, дубрав и мира
Несу надгробные цветы.
Звучит незнаемая лира,
Пою. Мне внемлет он и ты.
Подъялась вновь усталая секира
И жертву новую зовет.
Певец готов; задумчивая лира
В последний раз ему поет. (9)
Заутра казнь, привычный пир народу;
Но лира юного певца
О чем поет? Поет она свободу:
Не изменилась до конца!
"Приветствую тебя, мое светило!
Я славил твой небесный лик,
Когда он искрою возник,
Когда ты в буре восходило.
Я славил твой священный гром,
Когда он разметал позорную твердыню
И власти древнюю гордыню
Развеял пеплом и стыдом:
Я зрел твоих сынов гражданскую отвагу,
Я слышал братский их обет,
Великодушную присягу
И самовластию бестрепетный ответ.
Я зрел, как их могущи волны
Вс° ниспровергли, увлекли,
И пламенный трибун предрек, восторга полный,
Перерождение земли.
Уже сиял твой мудрый гений,
Уже в бессмертный Пантеон
Святых изгнанников входили славны тени,
От пелены предрассуждений
Разоблачался ветхий трон;
Оковы падали. Закон,
На вольность опершись, провозгласил равенство,
И мы воскликнули: Блаженство!
О горе! о безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! о позор!
Но ты, священная свобода,
Богиня чистая, нет,- не виновна ты,
В порывах буйной слепоты,
В презренном бешенстве народа,
Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд
Завешен пеленой кровавой:
Но ты придешь опять со мщением и славой, -
И вновь твои враги падут;
Народ, вкусивший раз твой нектар освященный,
Вс° ищет вновь упиться им;
Как будто Вакхом разъяренный,
Он бродит, жаждою томим;
Так - он найдет тебя. Под сению равенства
В объятиях твоих он сладко отдохнет;
Так буря мрачная минет!
Но я не узрю вас, дни славы, дни блаженства:
Я плахе обречен. Последние часы
Влачу. Заутра казнь. Торжественной рукою
Палач мою главу подымет за власы
Над равнодушною толпою.
Простите, о друзья! Мой бесприютный прах
Не будет почивать в саду, где провождали
Мы дни беспечные в науках и в пирах
И место наших урн заране назначали.
Но, други, если обо мне
Священно вам воспоминанье.
Исполните мое последнее желанье:
Оплачьте, милые, мой жребий в тишине;
Страшитесь возбудить слезами подозренье;
В наш век, вы знаете, и слезы преступленье:
О брате сожалеть не смеет ныне брат.
Еще ж одна мольба: вы слушали стократ
Стихи, летучих дум небрежные созданья,
Разнообразные, заветные преданья
Всей младости моей. Надежды и мечты,
И слезы, и любовь, друзья, сии листы
Всю жизнь мою хранят. У Авеля, у Фанни (10) ,
Молю, найдите их; невинной музы дани
Сберите. Строгий свет, надменная молва
Не будут ведать их. Увы, моя глава
Безвременно падет: мой недозрелый гений
Для славы не свершил возвышенных творений;
Я скоро весь умру. Но, тень мою любя,
Храните рукопись, о други, для себя!
Когда гроза пройдет, толпою суеверной
Сбирайтесь иногда читать мой свиток верный,
И, долго слушая, скажите: это он;
Вот речь его. А я, забыв могильный сон,
Взойду невидимо и сяду между вами,
И сам заслушаюсь, и вашими слезами
Упьюсь... и, может быть, утешен буду я
Любовью; может быть, и Узница моя, (11)
Уныла и бледна, стихам любви внимая..."
Но, песни нежные мгновенно прерывая,
Младой певец поник задумчивой главой.
Пора весны его с любовию, тоской
Промчалась перед ним. Красавиц томны очи
И песни, и пиры, и пламенные ночи,
Вс° вместе ожило; и сердце понеслось
Далече... и стихов журчанье излилось:
"Куда, куда завлек меня враждебный гений?
Рожденный для любви, для мирных искушений,
Зачем я покидал безвестной жизни тень,
Свободу и друзей, и сладостную лень?
Судьба лелеяла мою златую младость;
Беспечною рукой меня венчала радость,
И муза чистая делила мой досуг.
На шумных вечерах друзей любимый друг,
Я сладко оглашал и смехом, и стихами
Сень, охраненную домашними богами.
Когда ж, вакхической тревогой утомясь
И новым пламенем незапно воспалясь,
Я утром наконец являлся к милой деве
И находил ее в смятении и гневе;
Когда, с угрозами, и слезы на глазах,
Мой проклиная век, утраченный в пирах,
Она меня гнала, бранила и прощала:
Как сладко жизнь моя лилась и утекала!
Зачем от жизни сей, ленивой и простой,
Я кинулся туда, где ужас роковой,
Где страсти дикие, где буйные невежды,
И злоба, и корысть! Куда, мои надежды,
Вы завлекли меня! Что делать было мне,
Мне, верному любви, стихам и тишине,
На низком поприще с презренными бойцами!
Мне ль было управлять строптивыми конями
И круто напрягать бессильные бразды?
И что ж оставлю я? Забытые следы
Безумной ревности и дерзости ничтожной.
Погибни, голос мой, и ты, о призрак ложный,
Ты, слово, звук пустой...
О, нет!
Умолкни, ропот малодушный!
Гордись и радуйся, поэт:
Ты не поник главой послушной
Перед позором наших лет;
Ты презрел мощного злодея;
Твой светоч, грозно пламенея,
Жестоким блеском озарил
Совет правителей бесславных; (12)
Твой бич настигнул их, казнил
Сих палачей самодержавных:
Твой стих свистал по их главам;
Ты звал на них, ты славил Немезиду;
Ты пел Маратовым жрецам
Кинжал и деву-эвмениду!
Когда святой старик от плахи отрывал
Венчанную главу рукой оцепенелой,
Ты смело им обоим руку дал,
И перед вами трепетал
Ареопаг остервенелый.
Гордись, гордись, певец; а ты, свирепый зверь,
Моей главой играй теперь:
Она в твоих когтях. Но слушай, знай, безбожный:
Мой крик, мой ярый смех преследует тебя!
Пей нашу кровь, живи, губя:
Ты вс° пигмей, пигмей ничтожный.
И час придет... и он уж недалек:
Падешь, тиран! Негодованье
Воспрянет наконец. Отечества рыданье
Разбудит утомленный рок.
Теперь иду... пора... но ты ступай за мною;
Я жду тебя".
Так пел восторженный поэт.
И вс° покоилось. Лампады тихий свет
Бледнел пред утренней зарею,
И утро веяло в темницу. И поэт
К решотке поднял важны взоры...
Вдруг шум. Пришли, зовут. Они! Надежды нет!
Звучат ключи, замки, запоры.
Зовут... Постой, постой; день только, день один:
И казней нет, и всем свобода,
И жив великий гражданин
Среди великого народа (13) .
Не слышат. Шествие безмолвно. Ждет палач.
Но дружба смертный путь поэта очарует (14) .
Вот плаха. Он взошел. Он славу именует... (15)
Плачь, муза, плачь!..
Ты обещал о романтизме,
О сем парнасском афеизме,
Потолковать еще со мной,
Полтавских муз поведать тайны,
А пишешь мне об ней одной...
Нет, это ясно, милый мой,
Нет, ты влюблен, Пирон Украйны!
Ты прав: что может быть важней
На свете женщины прекрасной?
Улыбка, взор ее очей
Дороже злата и честей,
Дороже славы разногласной...
Поговорим опять об ней.
Хвалю, мой друг, ее охоту,
Поотдохнув, рожать детей,
Подобных матери своей;
И счастлив, кто разделит с ней
Сию приятную заботу:
Не наведет она зевоту,
Дай бог, чтоб только Гименей
Меж тем продлил свою дремоту.
Но не согласен я с тобой,
Не одобряю я развода!
Во-первых, веры долг святой,
Закон и самая природа...
А во-вторых, замечу я,
Благопристойные мужья
Для умных жен необходимы:
При них домашние друзья
Иль чуть заметны, иль незримы.
Поверьте, милые мои,
Одно другому помогает,
И солнце брака затмевает
Звезду стыдливую любви.
К***.
<КЕРН>
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
В томленьях грусти безнадежной,
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный,
И снились милые черты.
Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты.
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.
Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
* * *
Блестит луна, недвижно море спит,
Молчат сады роскошные Гассана.
Но кто же там во мгле дерев сидит
На мраморе печального фонтана?
Арап-эвнух, гарема страж седой,
И с ним его товарищ молодой.
"[Мизрур], недуг тоски душевной
Не от меня сокроешь ты.
Твой мрачный взор, твой ропот гневный,
Твои свирепые мечты
Уже давно мне вс° сказали.
Я знаю - жизнь тебе тяжка.
А что виной твоей печали?
Мой сын, послушай старика".
ЖЕНИХ.
Три дня купеческая дочь
Наташа пропадала;
Она на двор на третью ночь
Без памяти вбежала.
Вопросами отец и мать
К Наташе стали приступать.
Наташа их не слышит,
Дрожит и еле дышит.
Тужила мать, тужил отец,
И долго приступали,
И отступились наконец,
А тайны не узнали.
Наташа стала, как была,
Опять румяна, весела,
Опять пошла с сестрами
Сидеть за воротами.
Раз у тесовых у ворот,
С подружками своими,
Сидела девица - и вот
Промчалась перед ними
Лихая тройка с молодцом.
Конями, крытыми ковром,
В санях он стоя правит
И гонит всех, и давит.
Он, поровнявшись, поглядел,
Наташа поглядела,
Он вихрем мимо пролетел,
Наташа помертвела.
Стремглав домой она бежит.
"Он! он! узнала! - говорит, -
Он, точно он! держите,
Друзья мои, спасите!"
Печально слушает семья,
Качая головою;
Отец ей: "Милая моя,
Откройся предо мною.
Обидел кто тебя, скажи,
Хоть только след нам укажи".
Наташа плачет снова.
И более ни слова.
Наутро сваха к ним на двор
Нежданая приходит.
Наташу хвалит, разговор
С отцом ее заводит:
"У вас товар, у нас купец;
Собою парень молодец,
И статный, и проворный,
Не вздорный, не зазорный.
Богат, умен, ни перед кем
Не кланяется в пояс,
А как боярин между тем
Живет, не беспокоясь:
А подарит невесте вдруг
И лисью шубу, и жемчуг,
И перстни золотые,
И платья парчевые.
Катаясь, видел он вчера
Ее за воротами;
Не по рукам ли, да с двора,
Да в церковь с образами?"
Она сидит за пирогом,
Да речь ведет обиняком,
А бедная невеста
Себе не видит места.
"Согласен, - говорит отец; -
Ступай благополучно,
Моя Наташа, под венец:
Одной в светелке скучно.
Не век девицей вековать,
Не вс° косатке распевать,
Пора гнездо устроить,
Чтоб детушек покоить".
Наташа к стенке уперлась
И слово молвить хочет -
Вдруг зарыдала, затряслась,
И плачет и хохочет.
В смятеньи сваха к ней бежит,
Водой студеною поит
И льет остаток чаши
На голову Наташи.
Крушится, охает семья.
Опомнилась Наташа
И говорит: "Послушна я,
Святая воля ваша.
Зовите жениха на пир,
Пеките хлебы на весь мир,
На славу мед варите,
Да суд на пир зовите".
"Изволь, Наташа, ангел мой!
Готов тебе в забаву
Я жизнь отдать!" - И пир горой;
Пекут, варят на славу.
Вот гости честные нашли,
За стол невесту повели;
Поют подружки, плачут,
А вот и сани скачут.
Вот и жених - и все за стол.
Звенят, гремят стаканы,
Заздравный ковш кругом пошел;
Вс° шумно, гости пьяны.
Жених.
"А что же, милые друзья,
Невеста красная моя
Не пьет, не ест, не служит:
О чем невеста тужит?"
Невеста жениху в ответ:
"Откроюсь на удачу.
Душе моей покоя нет,
И день, и ночь я плачу.
Недобрый сон меня крушит".
Отец ей: "Что ж твой сон гласит?
Скажи нам, что такое,
Дитя мое родное?"
"Мне снилось, - говорит она, -
Зашла я в лес дремучий,
И было поздно; чуть луна
Светила из-за тучи;
С тропинки сбилась я: в глуши
Не слышно было ни души,
И сосны лишь да ели
Вершинами шумели.
И вдруг, как будто наяву,
Изба передо мною.
Я к ней, стучу - молчат. Зову -
Ответа нет; с мольбою
Дверь отворила я. Вхожу -
В избе свеча горит; гляжу -
Везде сребро да злато,
Вс° светло и богато".
Жених.
"А чем же худ, сказки, твой сон?
Знать жить тебе богато".
Невеста.
"Постой, сударь, не кончен он.
На серебро, на злато,
На сукна, коврики, парчу,
На новгородскую камчу
Я молча любовалась
И диву дивовалась.
Вдруг слышу крик и конский топ..
Подъехали к крылечку.
Я поскорее дверью хлоп,
И спряталась за печку.
Вот слышу много голосов...
Взошли двенадцать молодцов,
И с ними голубица
Красавица-девица.
Взошли толпой, не поклонясь,
Икон не замечая;
За стол садятся, не молясь
И шапок не снимая.
На первом месте брат большой,
По праву руку брат меньшой,
По леву голубица
Красавица-девица.
Крик, хохот, песни, шум и звон,
Разгульное похмелье..."
Жених.
"А чем же худ, скажи, твой сон?
Вещает он веселье".
Невеста.
"Постой, сударь, не кончен он.
Идет похмелье, гром и звон,
Пир весело бушует,
Лишь девица горюет.
Сидит, молчит, ни ест, ни пьет
И током слезы точит,
А старший брат свой нож берет,
Присвистывая точит;
Глядит на девицу-красу,
И вдруг хватает за косу,
Злодей девицу губит,
Ей праву руку рубит".
"Ну, это, - говорит жених,-
Прямая небылица!
Но не тужи, твой сон не лих,
Поверь, душа-девица".
Она глядит ему в лицо.
"А это с чьей руки кольцо?"
Вдруг молвила невеста,
И все привстали с места.
Кольцо катится и звенит,
Жених дрожит бледнея;
Смутились гости. - Суд гласит:
"Держи, вязать злодея!"
Злодей окован, обличен,
И скоро смертию казнен.
Прославилась Наташа!
И вся тут песня наша.
* * *
Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.
Сердце в будущем живет;
Настоящее уныло:
Вс° мгновенно, вс° пройдет;
Что пройдет, то будет мило.
* * *
Заступники кнута и плети,
[О знаменитые] князь<я>,
[За <вс°> ] жена [моя] [и] дети
[Вам благодарны] как <и я>.
За вас молить [я] бога буду
И никогда не позабуду.
Когда позовут
Меня на полную расправу,
За ваше здравие и славу
Я дам царю мой первый кнут.
* * *
[Словесность русская больна]
Лежит в истерике она
И бредит языком мечтаний,
[И хладный между тем зоил
Ей Каченовский застудил]
Теченье месячных изданий.
* * *
На небесах печальная луна
Встречается с веселою [зарею],
Одна горит, другая холодна.
Заря блестит невестой молодою,
Луна пред ней, как мертвая, бледна.
Так встретился, Эльвина, я с тобою.
<ИЗ ПИСЬМА К ВЯЗЕМСКОМУ.>
Сатирик и поэт любовный,
Наш Аристип и Асмодей,
Ты не племянник Анны Львовны,
Покойной тетушки моей.
Писатель нежный, тонкий, острый,
Мой дядюшка - не дядя твой,
Но, милый, - музы наши сестры,
Итак, ты вс° же братец мой.
ВАКХИЧЕСКАЯ ПЕСНЯ.
Что смолкнул веселия глас?
Раздайтесь, вакхальны припевы!
Да здравствуют нежные девы
И юные жены, любившие нас!
Полнее стакан наливайте!
На звонкое дно
В густое вино
Заветные кольца бросайте!
Подымем стаканы, содвинем их разом!
Да здравствуют музы, да здравствует разум!
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
Н. Н.
Примите "Невский Альманах".
Он мил и в прозе, и в стихах:
Вы тут найдете Полевого,
Вел<икопольского>, Х<вост>ова;
К<няжевич>, дальний ваш родня,
Украсил также книжку эту;
Но не найдете вы меня:
Мои стихи скользнули в Лету.
Что слава мира?.. дым и прах!
Ах, сердце ваше мне дороже!..
Но, кажется, мне трудно тоже
Попасть и в этот альманах.
САФО.
Счастливый юноша, ты всем меня пленил:
Душою гордою и пылкой и незлобной,
И первой младости красой женоподобной.
* * *
Цветы последние милей
Роскошных первенцев полей.
Они унылые мечтанья
Живее пробуждают в нас.
Так иногда разлуки час
Живее сладкого свиданья.
19 ОКТЯБРЯ.
Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто по неволе
И скроется за край окружных гор.
Пылай, камин, в моей пустынной келье;
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук.
Печален я: со мною друга нет,
С кем долгую запил бы я разлуку,
Кому бы мог пожать от сердца руку
И пожелать веселых много лет.
Я пью один; вотще воображенье
Вокруг меня товарищей зовет:
Знакомое не слышно приближенье,
И милого душа моя не ждет.
Я пью один, и на брегах Невы
Меня друзья сегодня именуют...
Но многие ль и там из вас пируют?
Еще кого не досчитались вы?
Кто изменил пленительной привычке?
Кого от вас увлек холодный свет?
Чей глас умолк на братской перекличке?
Кто не пришел? Кого меж вами нет?
Он не пришел, кудрявый наш певец,
С огнем в очах, с гитарой сладкогласной:
Под миртами Италии прекрасной
Он тихо спит, и дружеский резец
Не начертал над русскою могилой
Слов несколько на языке родном,
Чтоб некогда нашел привет унылый
Сын севера, бродя в краю чужом.
Сидишь ли ты в кругу своих друзей,
Чужих небес любовник беспокойный?
Иль снова ты проходишь тропик знойный
И вечный лед полунощных морей?
Счастливый путь!.. С лицейского порога
Ты на корабль перешагнул шутя,
И с той поры в морях твоя дорога,
О, волн и бурь любимое дитя!
Ты сохранил в блуждающей судьбе
Прекрасных лет первоначальны нравы:
Лицейский шум, лицейские забавы
Средь бурных волн мечталися тебе:
Ты простирал из-за моря нам руку,
Ты нас одних в младой душе носил
И повторял: "На долгую разлуку
Нас тайный рок, быть может, осудил!"
Друзья мои, прекрасен наш союз
Он как душа неразделим и вечен -
Неколебим, свободен и беспечен
Сростался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Вс° те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
Из края в край преследуем грозой,
Запутанный в сетях судьбы суровой,
Я с трепетом на лоно дружбы новой.
Устав, приник ласкающей главой...
С мольбой моей печальной и мятежной,
С доверчивой надеждой первых лет,
Друзьям иным душой предался нежной;
Но горек был небратский их привет.
И ныне здесь, в забытой сей глуши,
В обители пустынных вьюг и хлада,
Мне сладкая готовилась отрада:
Троих из вас, друзей моей души,
Здесь обнял я. Поэта дом опальный,
О Пущин мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья день печальный,
Ты в день его Лицея превратил.
Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
Хвала тебе - фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной:
Вс° тот же ты для чести и друзей.
Нам разный путь судьбой назначен строгой;
Ступая в жизнь, мы быстро разошлись:
Но невзначай проселочной дорогой
Мы встретились и братски обнялись.
Когда постиг меня судьбины гнев,
Для всех чужой, как сирота бездомный,
Под бурею главой поник я томной
И ждал тебя, вещун пермесских дев,
И ты пришел, сын лени вдохновенный,
О Дельвиг мой: твой голос пробудил
Сердечный жар, так долго усыпленный,
И бодро я судьбу благословил.
С младенчества дух песен в нас горел,
И дивное волненье мы познали;
С младенчества две музы к нам летали,
И сладок был их лаской наш удел:
Но я любил уже рукоплесканья,
Ты гордый пел для муз и для души;
Свой дар как жизнь я тратил без вниманья,
Ты гений свой воспитывал в тиши.
Служенье муз не терпит суеты;
Прекрасное должно быть величаво:
Но юность нам советует лукаво,
И шумные нас радуют мечты...
Опомнимся - но поздно! и уныло
Глядим назад, следов не видя там.
Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было,
Мой брат родной по музе, по судьбам?
Пора, пора! душевных наших мук
Не стоит мир; оставим заблужденья!
Сокроем жизнь под сень уединенья!
Я жду тебя, мой запоздалый друг -
Приди; огнем волшебного рассказа
Сердечные преданья оживи;
Поговорим о бурных днях Кавказа,
О Шиллере, о славе, о любви.
Пора и мне... пируйте, о друзья!
Предчувствую отрадное свиданье;
Запомните ж поэта предсказанье:
Промчится год, и с вами снова я,
Исполнится завет моих мечтаний;
Промчится год, и я явлюся к вам!
О сколько слез и сколько восклицаний,
И сколько чаш, подъятых к небесам!
И первую полней, друзья, полней!
И всю до дна в честь нашего союза!
Благослови, ликующая муза,
Благослови: да здравствует Лицей!
Наставникам, хранившим юность нашу,
Всем честию, и мертвым и живым,
К устам подъяв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим.
Полней, полней! и сердцем возгоря,
Опять до дна, до капли выпивайте!
Но за кого? о други, угадайте...
Ура, наш царь! так! выпьем за царя.
Он человек! им властвует мгновенье.
Он раб молвы, сомнений и страстей;
Простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж, он основал Лицей.
Пируйте же, пока еще мы тут!
Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто в гробе спит, кто дальный сиротеет;
Судьба глядит, мы вянем; дни бегут;
Невидимо склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему...
Кому ж из нас под старость день Лицея
Торжествовать придется одному?
Несчастный друг! средь новых поколений
Докучный гость и лишний, и чужой,
Он вспомнит нас и дни соединений,
Закрыв глаза дрожащею рукой...
Пускай же он с отрадой хоть печальной
Тогда сей день за чашей проведет,
Как ныне я, затворник ваш опальный,
Его провел без горя и забот.
<ИЗ ПИСЬМА К ВЯЗЕМСКОМУ.>
В глуши, измучась жизнью постной,
Изнемогая животом,
Я не парю - сижу орлом
И болен праздностью поносной.
Бумаги берегу запас,
Натугу вдохновенья чуждый,
Хожу я редко на Парнас,
И только за большою нуждой.
Но твой затейливый навоз
Приятно мне щекотит нос:
Хвостова он напоминает,
Отца зубастых голубей,
И дух мой снова позывает
Ко испражненью прежних дней.
* * *
Брови царь нахмуря,
Говорил: "Вчера
Повалила буря
Памятник Петра".
Тот перепугался.
"Я не знал!.. Ужель?" -
Царь расхохотался.
"Первый, брат, апрель!"
Говорил он с горем
Фрейлинам дворца:
"Вешают за морем
За два <---->!..
То есть разумею, -
Вдруг примолвил он, -
Вешают за шею,
Но жесток закон". -
СОЛОВЕЙ И КУКУШКА.
В лесах, во мраке ночи праздной
Весны певец разнообразный
Урчит и свищет, и гремит;
Но бестолковая кукушка,
Самолюбивая болтушка,
Одно куку свое твердит,
И эхо вслед за нею то же.
Накуковали нам тоску!
Хоть убежать. Избавь нас, боже,
От элегических куку!
ДВИЖЕНИЕ.
Движенья нет, сказал мудрец брадатый.
Другой смолчал и стал пред ним ходить.
Сильнее бы не мог он возразить;
Хвалили все ответ замысловатый.
Но, господа, забавный случай сей
Другой пример на память мне приводит:
Ведь каждый день пред нами солнце ходит,
Однако ж прав упрямый Галилей.
* * *
Вс° в жертву памяти твоей:
И голос лиры вдохновенной,
И слезы девы воспаленной,
И трепет ревности моей,
И славы блеск, и мрак изгнанья,
И светлых мыслей красота,
И мщенье, бурная мечта
Ожесточенного страданья.
СЦЕНА ИЗ ФАУСТА.
БЕРЕГ МОРЯ. ФАУСТ И МЕФИСТОФИЛЬ.
Фауст.
Мне скучно, бес.
Мефистофель.
Что делать, Фауст?
Таков вам положен предел,
Его ж никто не преступает.
Вся тварь разумная скучает:
Иной от лени, тот от дел;
Кто верит, кто утратил веру:
Тот насладиться не успел,
Тот насладился через меру,
И всяк зевает да живет -
И всех вас гроб, зевая, ждет.
Зевай и ты.
Фауст.
Сухая шутка!
Найди мне способ как-нибудь
Рассеяться.
Мефистофель.
Доволен будь
Ты доказательством рассудка.
В своем альбоме запиши:
Fastidium est quies - скука
Отдохновение души.
Я психолог... о вот наука!..
Скажи, когда ты не скучал?
Подумай, поищи. Тогда ли,
Как над Виргилием дремал,
А розги ум твой возбуждали?
Тогда ль, как розами венчал
Ты благосклонных дев веселья
И в буйстве шумном посвящал
Им пыл вечернего похмелья?
Тогда ль, как погрузился ты
В великодушные мечты,
В пучину темную науки?
Но - помнится - тогда со скуки,
Как арлекина, из огня
Ты вызвал наконец меня.
Я мелким бесом извивался,
Развеселить тебя старался,
Возил и к ведьмам и к духам,
И что же? вс° по пустякам. -
Желал ты славы - и добился,
Хотел влюбиться - и влюбился.
Ты с жизни взял возможну дань,
А был ли счастлив?
Фауст.
Перестань.
Не растравляй мне язвы тайной.
В глубоком знаньи жизни нет -
Я проклял знаний ложный свет,
А слава... луч ее случайный
Неуловим. Мирская честь
Бессмысленна, как сон... Но есть
Прямое благо: сочетанье
Двух душ...
Мефистофель.
И первое свиданье,
Не правда ль? Но не льзя ль узнать,
Кого изволишь поминать,
Не Гретхен ли?
Фауст.
О сон чудесный!
О пламя чистое любви!
Там, там - где тень, где шум древесный,
Где сладко-звонкие струи -
Там, на груди ее прелестной
Покоя томную главу,
Я счастлив был...
Мефистофель.
Творец небесный!
Ты бредишь, Фауст, на яву!
Услужливым воспоминаньем
Себя обманываешь ты.
Не я ль тебе своим стараньем
Доставил чудо красоты?
И в час полуночи глубокой
С тобою свел ее? Тогда
Плодами своего труда
Я забавлялся одинокой,
Как вы вдвоем - вс° помню я.
Когда красавица твоя
Была в восторге, в упоенье,
Ты беспокойною душой
Уж погружался в размышленье
(А доказали мы с тобой,
Что размышленье - скуки семя).
И знаешь ли, философ мой,
Что думал ты в такое время,
Когда не думает никто?
Сказать ли?
Фауст.
Говори. Ну, что?
Мефистофель.
Ты думал: агнец мой послушный!
Как жадно я тебя желал!
Как хитро в деве простодушной
Я грезы сердца возмущал! -
Любви невольной, бескорыстной
Невинно предалась она...
Что ж грудь моя теперь полна
Тоской и скукой ненавистной?..
На жертву прихоти моей
Гляжу, упившись наслажденьем,
С неодолимым отвращеньем: -
Так безрасчетный дуралей,
Вотще решась на злое дело,
Зарезав нищего в лесу,
Бранит ободранное тело; -
Так на продажную красу,
Насытясь ею торопливо,
Разврат косится боязливо...
Потом из этого всего
Одно ты вывел заключенье...
Фауст.
Сокройся, адское творенье!
Беги от взора моего!
Мефистофель.
Изволь. Задай лишь мне задачу:
Без дела, знаешь, от тебя
Не смею отлучаться я -
Я даром времени не трачу.
Фауст.
Что там белеет? говори.
Мефистофель.
Корабль испанский трехмачтовый,
Пристать в Голландию готовый:
На нем мерзавцев сотни три,
Две обезьяны, бочки злата,
Да груз богатый шоколата,
Да модная болезнь: она
Недавно вам подарена.
Фауст.
Вс° утопить.
Мефистофель.
Сей час.
(Исчезает)
ЗИМНИЙ ВЕЧЕР.
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя:
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя,
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашумит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко застучит.
Наша ветхая лачужка
И печальна, и темна.
Что же ты, моя старушка,
Приумолкла у окна?
Или бури завываньем
Ты, мой друг, утомлена,
Или дремлешь под жужжаньем
Своего веретена?
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.
Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила;
Спой мне песню, как девица
За водой поутру шла.
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет.
То заплачет, как дитя.
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.
* * *
Вертоград моей сестры,
Вертоград уединенный;
Чистый ключ у ней с горы
Не бежит запечатленный.
У меня плоды блестят
Наливные, золотые;
У меня бегут, шумят
Воды чистые, живые.
Нард, алой и киннамон
Благовонием богаты:
Лишь повеет аквилон,
И закаплют ароматы.
* * *
В крови горит огонь желанья,
Душа тобой уязвлена,
Лобзай меня: твои лобзанья
Мне слаще мирра и вина.
Склонись ко мне главою нежной,
И да почию безмятежный,
Пока дохнет веселый день
И двигнется ночная тень.
БУРЯ.
Ты видел деву на скале
В одежде белой над волнами,
Когда, бушуя в бурной мгле,
Играло море с берегами.
Когда луч молний озарял
Ее всечасно блеском алым,
И ветер бился и летал
С ее летучим покрывалом?
Прекрасно море в бурной мгле
И небо в блесках без лазури;
Но верь мне: дева на скале
Прекрасней волн, небес и бури.
ПРОЗАИК И ПОЭТ.
О чем, прозаик, ты хлопочешь?
Давай мне мысль какую хочешь:
Ее с конца я завострю,
Летучей рифмой оперю,
Взложу на тетиву тугую,
Послушный лук согну в дугу,
А там пошлю наудалую,
И горе нашему врагу!
<ИЗ ВОЛЬТЕРА.>
Короче дни, а ночи доле,
[Настала скучная] пора,
И солнце будто поневоле
Глядит на убранное поле.
Что делать в зимни вечера,
Пока не подали <нам> кушать?
Хотите ли теперь послушать,
Мои почтенные друзья,
Рассказ про доброго Роберта,
Что жил во время Дагоберта?
Из Рима ехал он домой,
Имея очень мало денег.
Сей рыцарь был хорош собой,
Разумен, хоть и молоденек.
В то время деньги
И дабы впредь не смел чудесить,
Поймавши истинно повесить
И живота весьма лишить.
* * *
Хотя стишки на именины
Натальи, Софьи, Катерины
Уже не в моде, может быть:
Но я, ваш обожатель верный,
Я в знак послушности примерной
Готов и ими вам служить.
Но предаю себя проклятью,
Когда я знаю, почему
Вас окрестили благодатью!
Нет, нет, по мненью моему.
И ваша речь, и взор унылый,
И ножка (смею вам сказать) -
Вс° это чрезвычайно мило,
Но пагуба, не благодать.
* * *
Под каким созвездием,
Под какой планетою
Ты родился, юноша?
Ближнего Меркурия,
Аль Сатурна дальнего,
Марсовой, Кипридиной?
Уродился юноша
Под звездой безвестною,
Под звездой падучею,
Миг один блеснувшею
В тишине небес.
* * *
Что с тобой, скажи мне, братец?
Бледен <ты> как святотатец,
Волоса стоят горой!
Или с девой молодой
Пойман был [ты у забора],
И, приняв тебя за вора,
Сторож гнался за тобой?
Иль смущен ты привиденьем,
Иль за тяжкие грехи,
Мучась диким вдохновеньем,
Сочиняешь ты стихи?
С ПОРТУГАЛЬСКОГО.
Там звезда зари взошла,
Пышно роза процвела.
Это время нас, бывало,
Друг ко другу призывало.
И являлася она
У дверей иль у окна
Ранней звездочки светлее,
Розы утренней свежее.
На постеле пуховой,
Дева сонною рукой
Протирала томны очи,
Удаляя грезы ночи.
Лишь ее завижу я,
Мнилось, легче вкруг меня
Воздух утренний струился;
Я вольнее становился.
Меж овец деревни всей
Я красавицы моей
Знал любимую овечку -
Я водил ее на речку.
На тенистые брега,
На зеленые луга;
Я поил ее, лелеял,
Перед <ней> цветы я сеял.
Дева издали ко мне
Приближалась в тишине,
Я, [прекрасную] встречая,
Пел гитаррою бряцая:
"Девы, радости моей
Нет! на свете нет милей,
Кто посмеет под луною
Спорить в счастии со мною.
Не завидую царям,
Не завидую богам.
Как увижу очи томны,
Тонкий стан и косы темны".
Так певал [бывало] ей,
И красавицы моей
Сердце песнью любовалось;
Но блаженство миновалось.
Где ж красавица моя!
Одинокий плачу я -
Заменили песни нежны
Стон и слезы безнадежны.
Gonzago
НАЧАЛО I ПЕСНИ "ДЕВСТВЕННИЦЫ".
Я не рожден святыню славословить,
Мой слабый глас не взыдет до небес;
Но должен я вас ныне приготовить
К услышанью Йоанниных чудес.
Она спасла французские лилеи.
В боях ее девической рукой
Поражены заморские злодеи.
Могучею блистая красотой,
Она была под юпкою герой.
Я признаюсь - вечернею порой
Милее мне смиренная девица -
Послушная, как агнец полевой;
Йоанна же была душою львица,
Среди трудов и бранных непогод
Являлася всех витязей славнее
И, что всего чудеснее, труднее,
Цвет девственный хранила круглый год.
О ты, певец, сей чудотворной девы,
Седой певец, чьи хриплые напевы,
Нестройный ум и бестолковый вкус
В былые дни бесили нежных муз,
Хотел бы ты, о стихотворец хилый,
Почтить меня скрыпицею своей,
Да не хочу. Отдай ее, мой милый,
Кому-нибудь из модных рифмачей.
<АННЕ Н. ВУЛЬФ.>
Увы! напрасно деве гордой
Я предлагал свою любовь!
Ни наша жизнь, ни наша кровь
Ее души не тронет твердой.
Слезами только буду сыт,
Хоть сердце мне печаль расколет.
Она на щепочку <------>,
Но и <--------> не позволит.
<ПРИМЕЧАНИЯ>
(1) Подражание г. Петрову, знаменитому нашему лирику.
(2) Слово, употребленное весьма счастливо Вильгельмом Карловичем Кюхельбекером в стихотворном его письме к г. Грибоедову.
(3) Под словом клады должно разуметь правдивую ненависть нынешних Леонидов, Ахиллесов и Мильтиадов к жестоким чалмоносцам.
(4) Г. Питт, знаменитый английский министр и известный противник Свободы.
(5) Горячка.
(6) Графиня <А. И.> Хвостова, урожденная княжна Горчакова, достойная супруга маститого нашего Певца. Во многочисленных своих стихотворениях везде называет он ее Темирою (см. последн. замеч. к оде: "Заздр. кубок").
(7) Подражание е. высокопр. действ. тайн. сов. Ив. Ив. Дмитриеву, знаменитому другу гр. Хвостова:
К тебе я руки простирал
Уже из отческия кущи,
Взирая на суда бегущи.
(8) Здесь поэт, увлекаясь воображением, видит уже Великого нашего лирика, погруженного в сладкий сон и приближающегося к берегам благословенной Эллады. Нептун усмиряет пред ним предерзкие волны; Плутон исходит из преисподней бездны, дабы узреть того, кто ниспошлет ему в непродолжительном времени богатую жатву теней поклонников Лже-пророка; Зевес улыбается ему с небес; Цитерея (Венера) осыпает цветами своего любимого певца; Геба подъемлет кубок за здравие его; Псиша, в образе Иполита Богдановича, ему завидует; Крон удерживает косу, готовую разить; Астрея предчувствует возврат своего царствования; Феб ликует; Игры, Смехи, Вакх и Харон веселою толпою следуют за судном нашего бессмертного Пииты.
(9) Comme un dernier rayon, comme un dernier zйphyre
Anime le soir d'un beau jour,
Au pied de l'йchafaud j'essaie encor ma lyre.
(V. Les derniers vers d'Andrй Chйnier).
(10) У Авеля, у Фанни.
Abel, doux confident de mes jeunes mystиres (El. I): один из друзей А. Ш.
Fanni, l'une des maitresses d'An. Ch. Voyez les odes qui lui sont adressйes.
(11) И Узница моя.
V. La jeune Captive (M-lle de Coigny).
(12) Voyez ses iambes.
Chйnier avait mйritй la haine des factieux. Il avait cйlebrй Charlotte Corday, flйtri Collot d'Herbois, attaquй Robespierre. - On sait que le Roi avait demandй а l'Assemblйe, par une lettre pleine de caime et de dignitй, le droit d'appeler au peuple du jugement qui le condamnait. Cette lettre signйe dans la nuit du 17 au 18 janvier est d'Andrй Chйnier.
(H. de la Touche.)
(13) Он был казнен 8 термидора, т. е. накануне низвержения Робеспиерра.
(14) На роковой телеге везли на казнь с Ан. Шенье и поэта Руше, его друга. Ils parlиrent de poлsie а leur derniers moments: pour eux aprйs l'amitiй c'йtait la plus belle chose de la terre. Racine fut l'objet de leur entretient et de leur derniere admiration. Ils voulurent rйciter ses vers. I1s choisirent la premiere scиne d'Andromaque.
(H. de la Touche.)
(15) На месте казни он ударил себя в голову и сказал: pourtant j'avais quelque chose lа.
СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ГОДОВ (1817-1825)
НА ТРАГЕДИЮ ГР. ХВОСТОВА,
ИЗДАННУЮ С ПОРТРЕТОМ КОЛОСОВОЙ
Подобный жребий для поэта
И для красавицы готов:
Стихи отводят от портрета,
Портрет отводит от стихов.
* * *
От многоречия отрекшись добровольно,
В собраньи полном слов не вижу пользы я:
Для счастия души, поверьте мне, друзья,
Иль слишком мало всех, иль одного довольно.
* * *
Нет ни в чем вам благодати,
С счастием у вас разлад:
И прекрасны вы не к стати.
И умны вы не в попад.
* * *
О муза пламенной сатиры!
Приди на мой призывный клич!
Не нужно мне гремящей лиры,
Вручи мне Ювеналов бич!
Не подражателям холодным,
Не переводчикам голодным,
Не безответным рифмачам
Готовлю язвы эпиграм!
Мир вам, несчастные поэты,
< >
< >
Мир вам, журнальные клевреты,
Мир вам, смиренные глупцы!
А вы, ребята подлецы, -
Вперед! Всю вашу сволочь буду
Я мучить казнию стыда!
Но, если же кого забуду,
Прошу напомнить, господа!
О, сколько лиц бесстыдно-бледных,
О, сколько лбов широко-медных
Готовы от меня принять
Неизгладимую печать!
<НА АЛЕКСАНДРА I.>
Воспитанный под барабаном,
Наш царь лихим был капитаном:
Под Австерлицем он бежал,
В двенадцатом году дрожал,
Зато был фрунтовой профессор!
Но фрунт герою надоел -
Теперь коллежский он асессор
По части иностранных дел!
ДРУЖБА.
Что дружба? Легкий пыл похмелья,
Обиды вольный разговор,
Обмен тщеславия, безделья
Иль покровительства позор.
DUBIA
1818
НА ЖЕНИТЬБУ ГЕНЕРАЛА
Н. М. СИПЯГИНА.
Убор супружеский пристало
Герою с лаврами носить,
Но по несчастью так их мало,
Что нечем даже плешь прикрыть.
1819
НА АРАКЧЕЕВА.
В столице он - капрал, в Чугуеве - Нерон:
Кинжала Зандова везде достоин он.
* * *
За ужином объелся я,
А Яков запер дверь оплошно -
Так было мне, мои друзья,
И кюхельбекерно, и тошно.
1817-1819
Мы добрых граждан позабавим
И у позорного столпа
Кишкой последнего попа
Последнего царя удавим.
1817-1820
НАДЕНЬКЕ.
С тобой приятно уделить
Часок, два, три уединенью:
Один желаньям посвятить,
А два последних наслажденью.
* * *
Она тогда ко мне придет,
Когда весь мир угомонится,
Когда вс° доброе ложится,
И вс° недоброе встает.
ПРО СЕБЯ.
Великим быть желаю,
Люблю России честь,
Я много обещаю -
Исполню ли? Бог весть!
<К ПОРТРЕТУ МОЛОСТВОВА.>
Не большой он русский барин,
Дураком он не был ввек,
Он татарин, он татарин,
А не русский человек.
* * *
Всегда так будет как бывало:
Таков издревле белый свет:
Ученых много - умных мало,
Знакомых тьма - а друга нет!
НА К. ДЕМБРОВСКОГО.
Когда смотрюсь я в зеркала,
То вижу, кажется, Эзопа,
Но стань Дембровский у стекла,
Так вдруг покажется там <---->.
НА ГНЕДИЧА.
С тобою в спор я не вступаю,
Что жесткое в стихах твоих встречаю;
Я руку наложил,
Погладил - занозил.
1822-1824
РАЗГОВОР ФОТИЯ С ГР. ОРЛОВОЙ.
"Внимай, что я тебе вещаю:
Я телом евнух, муж душой".
- Но что ж ты делаешь со мной?
"Я тело в душу превращаю".
ГР. ОРЛОВОЙ-ЧЕСМЕНСКОЙ.
Благочестивая жена
Душою богу предана,
А грешной плотию
Архимандриту Фотию.
1824
<ИЗ ПИСЬМА К ВИГЕЛЮ.>
Скучной ролью Телемака
Я наскучил, о друзья,
О Москва, Москва-Итака!
Скоро ли тебя увижу я?
НА ФОТИЯ.
Полу-фанатик, полу-плут;
Ему орудием духовным
Проклятье, меч, и крест, и кнут.
Пошли нам, господи, греховным
Поменьше пастырей таких, -
Полу-благих, полу-святых.
1825
Расходились по поганскому граду,
Разломали темную темницу.
ПЕРЕВОДЫ ИНОЯЗЫЧНЫХ ТЕКСТОВ.
"К Наталье" (эпиграф).
(1) Почему мне бояться сказать это?
Марго пленила мой вкус.
"Пирующие студенты".
(2) Будь здоров.
Stances (Стансы).
(3)Видали ль вы нежную розу,
Любезную дочь ясного дня,
Когда весной, едва расцветши,
Она являет образ любви?
Такою глазам нашим, еще прекраснее,
Ныне явилась Евдокия:
Не раз видела весна, как она расцветала,
Прелестная и юная, подобная ей самой.
Но увы! ветры и бури,
Эти лютые дети Зимы,
Скоро зареву над нашими головами,
Окуют воду, землю и воздух.
И нет более цветов, и нет более розы!
Любезная дочь любви,
Завянув, падает, едва расцветшая:
Миновала пора ясных дней!
Евдокия! любите! Время не терпит:
Пользуйтесь вашими счастливыми днями?
В хладной ли старости
Дано нам ведать пыл любви?
Mon portrait (Мой портрет).
(4)Вы просите у меня мой портрет,
Но написанный с натуры;
Мой милый, он быстро будет готов,
Хотя и в миниатюре.
Я молодой повеса,
Еще на школьной скамье:
Не глуп, говорю, не стесняясь,
И без жеманного кривлянья.
Никогда не было болтуна,
Ни доктора Сорбонны -
Надоедливее и крикливее,
Чем собственная моя особа.
Мой рост с ростом самых долговязых
Не может равняться;
У меня свежий цвет лица, русые волосы
И кудрявая голова.
Я люблю свет и его шум,
Уединение я ненавижу;
Мне претят ссоры и препирательства,
А отчасти и учение.
Спектакли, балы мне очень нравятся,
И если быть откровенным.
Я сказал бы, что я еще люблю...
Если бы не был в Лицее.
По всему этому, мой милый друг,
Меня можно узнать.
Да, таким как бог меня создал,
Я и хочу всегда казаться.
Сущий бес в проказах,
Сущая обезьяна лицом.
Много, слишком много ветренности -
Да, таков Пушкин.
Кж. В. М. Волконской.
(5)Сударыня, вас очень легко
Принять за сводню
Или за старую обезьяну.
Но за грацию, - о боже, нет.
Couplets (Куплеты).
(6)Когда поэт в восторге
Читает вам свою оду или поздравительные стихи,
Когда рассказчик тянет фразу,
Когда слушаешь попугая,
Не находя, чему посмеяться, -
Засыпаешь, зеваешь в платок,
Ждешь минуты, когда можно сказать:
"До приятного свидания".
Но наедине со своей красавицей,
Или среди умных людей,
Истинное счастие оживает,
Бываешь довольным, смеешься, поешь.
Длите ваши мирные бдения
И пойте на исходе вечера
Вашим друзьям, вашим бутылкам:
"До приятного свидания".
Друзья, жизнь мимолетна,
И вс° уплывает вместе с временем.
Любовь тоже летун,
Птица нашей весны.
Слишком рано она исчезает, смеясь украдкой,
И навсегда - прощай Надежда,
Когда она упорхнет, не скажешь более:
"До приятного свидания".
Время бежит, печальное и жестокое, -
И рано или поздно отправляешься на тот свет.
Иногда - это бывает не так уж редко -
Случай спасает нас от могилы,
Удаляются полчища страданий,
И черный ужасный скелет
Уходит стучаться в другие двери:
"До приятного свидания".
Но что? я чувствую, что утомился,
Утомляя моих дорогих слушателей.
Хорошо, я спускаюсь с Парнаса,
Он создан не для певцов.
Меня вдохновляют куплеты.
У меня власть над припевом.
Довольно - прощай, перо!
"До приятного свидания".
"Dis moi, pourquoi..."
(7)Скажите мне, почему "Похититель"
Освистан партером?
Увы, потому что бедный автор
Похитил его у Мольера.
"Je chante ce combat..."
(8)Пою сей бой, в котором Толи одолел,
Где погиб не один воин, где Поль отличился,
Николая Матюрена и прекрасную Нитуш,
Рука которой была трофеем ужасной стычки.
СТИХОТВОРЕНИЯ 1826
К БАРАТЫНСКОМУ.
Стих каждый в повести твоей
Звучит и блещет, как червонец.
Твоя Чухоночка, ей-ей,
Гречанок Байрона милей,
А твой Зоил прямой чухонец.
<ИЗ ПИСЬМА К ВЕЛИКОПОЛЬСКОМУ.>
С тобой мне вновь считаться довелось,
Певец любви то резвый, то унылый;
Играешь ты на лире очень мило,
Играешь ты довольно плохо в штос.
Пять сот рублей, проигранных тобою,
Наличные свидетели тому.
Судьба моя сходна с твоей судьбою;
Сей час, мой друг, увидишь почему.
К Е. Н. ВУЛЬФ.
Вот, Зина, вам совет: играйте,
Из роз веселых заплетайте
Себе торжественный венец -
И впредь у нас не разрывайте
Ни мадригалов, ни сердец.
<ИЗ АРИОСТОВА "ORLANDO FURIOSO".>
CANTO XXIII
Ott. 100.
Пред рыцарем блестит водами
Ручей прозрачнее стекла,
Природа милыми цветами
Тенистый берег убрала
И обсадила древесами.
101.
Луга палит полдневный зной,
Пастух убогой спит у стада,
Устал под латами герой -
Его манит ручья прохлада.
Здесь мыслит он найти покой.
И здесь-то, здесь нашел несчастный
Приют жестокой и ужасный.
102.
Гуляя, он на деревах
Повсюду надписи встречает.
Он с изумленьем в сих чертах
Знакомый почерк замечает;
Невольный страх его влечет,
Он руку милой узнает...
И в самом деле в жар полдневный
Медор с китайскою царевной
Из хаты пастыря сюда
Сам друг являлся иногда.
103.
Орланд их имена читает
Соединенны вензелом;
Их буква каждая гвоздем
Герою сердце пробивает.
Стараясь разум усыпить,
Он сам с собою лицемерит,
Не верить хочет он, хоть верит,
Он силится вообразить,
Что вензеля в сей роще дикой
Начертаны все - может быть -
Другой, не этой Анджеликой.
104.
Но вскоре, витязь, молвил ты:
"Однако ж эти мне черты
Знакомы очень... разумею,
Медор сей выдуман лишь ею,
Под этим прозвищем меня
Царевна славила, быть может".
Так басней правду заменя,
Он мыслит, что судьбе поможет.
105.
Но чем он более хитрит,
Чтоб утушить свое мученье,
Тем пуще злое подозренье
Возобновляется, горит;
Так в сетке птичка, друг свободы,
Чем больше бьется, тем сильней,
Тем крепче путается в ней.
Орланд идет туда, где своды
Гора склонила на ручей.
106.
Кривой, бродящей повиликой
Завешен был тенистый вход.
Медор с прелестной Анджеликой
Любили здесь у свежих вод
В день жаркой, в тихой час досуга
Дышать в объятиях друг друга,
И здесь их имена кругом
Древа и камни сохраняли;
Их мелом, углем иль ножом
Везде счастливцы написали.
107.
Туда пешком печальный граф
Идет и над пещерой темной
Зрит надпись - в похвалу забав
Медор ее рукою томной
В те дни стихами начертал;
Стихи, чувств нежных вдохновенье,
Он по-арабски написал,
И вот их точное значенье:
108.
"Цветы, луга, ручей живой,
Счастливый грот, прохладны тени,
Приют любви, забав и лени,
Где с Анджеликой молодой,
С прелестной дщерью Галафрона,
Любимой многими - порой
Я знал утехи Купидона.
Чем, бедный, вас я награжу?
Столь часто вами охраненный,
Одним лишь только услужу -
Хвалой и просьбою смиренной.
109.
Господ любовников молю,
Дам, рыцарей и всевозможных
Пришельцев, здешних иль дорожных,
Которых в сторону сию
Фортуна заведет случайно, -
На воды, луг, на тень и лес
Зовите благодать небес,
Чтоб нимфы их любили тайно,
Чтоб пастухи к ним никогда
Не гнали жадные стада".
110.
Граф точно так, как по-латыне,
Знал по-арабски. Он не раз
Спасался тем от злых проказ,
Но от беды не спасся ныне.
111.
Два, три раза, и пять, и шесть
Он хочет надпись перечесть;
Несчастный силится напрасно
Сказать, что нет того, что есть,
Он правду видит, видит ясно,
И нестерпимая тоска,
Как бы холодная рука,
Сжимает сердце в нем ужасно,
И наконец на свой позор
Вперил он равнодушный взор.
112.
Готов он в горести безгласной
Лишиться чувств, оставить свет.
Ах, верьте мне, что муки нет,
Подобной муке сей ужасной.
На грудь опершись бородой,
Склонив чело, убитый, бледный,
Найти не может рыцарь бедный
Ни вопля, ни слезы одной.
* * *
Кристал, поэтом обновленный
Укрась мой мирный уголок,
Залог поэзии священной
И дружбы сладостный залог.
В тебе таится жар целебный
Едва уста красноречивы
Тебя коснулися, и вмиг
Его ума огонь игривый
В тебя таинственно проник.
* * *
Под небом голубым страны своей родной
Она томилась, увядала...
Увяла наконец, и верно надо мной
Младая тень уже летала;
Но недоступная черта меж нами есть.
Напрасно чувство возбуждал я:
Из равнодушных уст я слышал смерти весть,
И равнодушно ей внимал я.
Так вот кого любил я пламенной душой
С таким тяжелым напряженьем,
С такою нежною, томительной тоской,
С таким безумством и мученьем!
Где муки, где любовь? Увы! в душе моей
Для бедной, легковерной тени,
Для сладкой памяти невозвратимых дней
Не нахожу ни слез, ни пени.
К ВЯЗЕМСКОМУ.
Так море, древний душегубец,
Воспламеняет гений твой?
Ты славишь лирой золотой
Нептуна грозного трезубец.
Не славь его. В наш гнусный век
Седой Нептун Земли союзник.
На всех стихиях человек -
Тиран, предатель или узник.
К ЯЗЫКОВУ.
Языков, кто тебе внушил
Твое посланье удалое?
Как ты шалишь, и как ты мил,
Какой избыток чувств и сил,
Какое буйство молодое!
Нет, не кастальскою водой
Ты воспоил свою Камену;
Пегас иную Иппокрену
Копытом вышиб пред тобой.
Она не хладной льется влагой,
Но пенится хмельною брагой;
Она разымчива, пьяна,
Как сей напиток благородный,
Слиянье рому и вина,
Без примеси воды негодной,
В Тригорском жаждою свободной
Открытый в наши времена.
ПЕСНИ О СТЕНЬКЕ РАЗИНЕ.
1.
Как по Волге реке, по широкой
Выплывала востроносая лодка,
Как на лодке гребцы удалые,
Казаки, ребята молодые.
На корме сидит сам хозяин,
Сам хозяин, грозен Стенька Разин
Перед ним красная девица,
Полоненная персидская царевна.
Не глядит Стенька Разин на царевну,
А глядит на матушку на Волгу.
Как промолвил грозен Стенька Разин:
"Ой ты гой еси, Волга, мать родная!
С глупых лет меня ты воспоила,
В долгу ночь баюкала, качала,
В волновую погоду выносила.
За меня ли молодца не дремала,
Казаков моих добром наделила.
Что ничем еще тебя мы не дарили".
Как вскочил тут грозен Стенька Разин
Подхватил персидскую царевну,
В волны бросил красную девицу,
Волге-матушке ею поклонился.
2.
Ходил Стенька Разин
В Астрахань город
Торговать товаром.
Стал воевода
Требовать подарков.
Поднес Стенька Разин
Камки хрущатые,
Камки хрущатые -
Парчи золотые.
Стал воевода
Требовать шубы.
Шуба дорогая:
Полы-то новы,
Одна боброва,
Другая соболья.
Ему Стенька Разин
Не отдает шубы.
"Отдай, Стенька Разин,
Отдай с плеча шубу!
Отдашь, так спасибо;
Не отдашь - повешу
Что во чистом поле,
На зеленом дубе
Да в собачьей шубе".
Стал Стенька Разин
Думати думу:
"Добро, воевода.
Возьми себе шубу.
Возьми себе шубу,
Да не было б шуму".
3.
Что не конский топ, не людская молвь,
Не труба трубача с поля слышится,
А погодушка свищет, гудит,
Свищет, гудит, заливается.
Зазывает меня, Стеньку Разина,
Погулять по морю, по синему:
"Молодец удалой, ты разбойник лихой,
Ты разбойник лихой, ты разгульный буян
Ты садись на ладьи свои скорые,
Распусти паруса полотняные,
Побеги по морю по синему.
Пригоню тебе три кораблика:
На первом корабле красно золото,
На втором корабле чисто серебро,
На третьем корабле душа-девица".
* * *
Будь подобен полной чаше,
[Молодых счастливый дом] -
Непонятно счастье ваше,
Но молчите ж обо всем.
Что за диво, что за каша
Для рассудка моего -
Чорт возьми! но, воля ваша,
Не скажу я ничего.
То-то праздник мне да Maшe,
Другу сердца моего;
Никогда про счастье наше
Мы не скажем ничего.
Стойте - тотчас угадаю
Горе сердца твоего.
Понимаю, понимаю! -
Не болтай же ничего.
Строгий суд <и> слово ваше
Ценим более <всего>.
Вы ль одни про счастье наше
Не сказали ничего!
--
Он мне ровесник, он так мил,
Всегда видала в нем я брата,
Он, как сестру, меня любил.
Скажите, чем я виновата.
Нет, Маша, ты не виновата.
--
И этой свадьбе не бывать.
ПРИЗНАНИЕ.
Я вас люблю, - хоть я бешусь,
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь!
Мне не к лицу и не по летам.....
Пора, пора мне быть умней!
Но узнаю по всем приметам
Болезнь любви в душе моей:
Без вас мне скучно, - я зеваю;
При вас мне грустно, - я терплю;
И, мочи нет, сказать желаю,
Мой ангел, как я вас люблю!
Когда я слышу из гостиной
Ваш легкий шаг, иль платья шум,
Иль голос девственный, невинный,
Я вдруг теряю весь свой ум.
Вы улыбнетесь, - мне отрада;
Вы отвернетесь, - мне тоска;
За день мучения - награда
Мне ваша бледная рука.
Когда за пяльцами прилежно
Сидите вы, склонясь небрежно,
Глаза и кудри опустя, -
Я в умиленьи, молча, нежно
Любуюсь вами, как дитя!......
Сказать ли вам мое несчастье,
Мою ревнивую печаль,
Когда гулять, порой в ненастье.
Вы собираетеся в даль?
И ваши слезы в одиночку,
И речи в уголку вдвоем,
И путешествия в Опочку,
И фортепьяно вечерком?......
Алина! сжальтесь надо мною.
Не смею требовать любви.
Быть может, за грехи мои,
Мой ангел, я любви не стою!
Но притворитесь! Этот взгляд
Вс° может выразить так чудно!
Ах, обмануть меня не трудно!........
Я сам обманываться рад!
ПPOPOK.
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, -
И шестикрылый серафим
На перепутьи мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, -
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход.
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный, и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И бога глас ко мне воззвал:
"Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей".
К. А. ТИМАШЕВОЙ.
Я видел вас, я их читал,
Сии прелестные созданья,
Где ваши томные мечтанья
Боготворят свой идеал.
Я пил отраву в вашем взоре,
В душой исполненных чертах,
И в вашем милом разговоре,
И в ваших пламенных стихах;
Соперницы запретной розы
Блажен бессмертный идеал...
Стократ блажен, кто вам внушал
Не много рифм и много прозы.
<НЯНЕ.>
Подруга дней моих суровых,
Голубка дряхлая моя!
Одна в глуши лесов сосновых
Давно, давно ты ждешь меня.
Ты под окном своей светлицы
Горюешь, будто на часах,
И медлят поминутно спицы
В твоих наморщенных руках.
Глядишь в забытые вороты
На черный отдаленный путь:
Тоска, предчувствия, заботы
Теснят твою всечасно грудь.
То чудится тебе
<ИЗ ПИСЬМА К СОБОЛЕВСКОМУ.>
У Гальяни иль Кольони
Закажи себе в Твери
С пармазаном макарони,
Да яишницу свари.
На досуге отобедай
У Пожарского в Торжке,
Жареных котлет отведай (именно котлет)
И отправься на легке.
Как до Яжельбиц дотащит
Колымагу мужичок,
То-то друг мой растаращит
Сладострастный свой глазок!
Поднесут тебе форели!
Тотчас их варить вели,
Как увидишь: посинели, -
Влей в уху стакан шабли.
Чтоб уха была по сердцу,
Можно будет в кипяток
Положить немного перцу,
Луку маленькой кусок.
Яжельбицы - первая станция после Валдая. - В Валдае спроси, есть ли свежие сельди? если же нет,
У податливых крестьянок
(Чем и славится Валдай)
К чаю накупи баранок
И скорее поезжай.
* * *
Как счастлив я, когда могу покинуть
Докучный шум столицы и двора
И убежать в пустынные дубровы,
На берега сих молчаливых вод.
О, скоро ли она со дна речного
Подымется, как рыбка золотая?
Как сладостно явление ее
Из тихих волн, при свете ночи лунной!
Опутана зелеными власами,
Она сидит на берегу крутом.
У стройных ног, как пена белых, волны
Ласкаются, сливаясь <и> журча.
Ее глаза то меркнут, то блистают,
Как на небе мерцающие звезды;
Дыханья нет из уст ее, но сколь
Пронзительно сих влажных синих уст
Прохладное лобзанье без дыханья.
Томительно и сладко - в летний зной
Холодный мед не столько сладок жажде.
Когда она игривыми перстами
Кудрей моих касается, тогда
Мгновенный хлад, как ужас, пробегает
Мне голову, и сердце громко бьется,
Томительно любовью замирая.
И в этот миг я рад оставить жизнь,
Хочу стонать и пить ее лобзанье -
А речь ее.... Какие звуки могут
Сравниться с ней - младенца первый лепет,
Журчанье вод, иль майской шум небес,
Иль звонкие Бояна Славья гусли.
<ИЗ ПИСЬМА К АЛЕКСЕЕВУ.>
Прощай, отшельник бессарабской
Лукавый друг души моей -
Порадуй же меня не сказочкой арабской
Но русской правдою твоей.
<И. И. ПУЩИНУ>
Мой первый друг, мой друг бесценный!
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил.
Молю святое провиденье:
Да голос мой душе твоей
Дарует то же утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейских ясных дней!
СТАНСЫ.
В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни;
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.
Но правдой он привлек сердца,
Но нравы укротил наукой,
И был от буйного стрельца
Пред ним отличен Долгорукой.
Самодержавною рукой
Он смело сеял просвещенье,
Не презирал страны родной:
Он знал ее предназначенье.
То академик, то герой,
То мореплаватель, то плотник,
Он всеобъемлющей душой
На троне вечный был работник.
Семейным сходством будь же горд;
Во всем будь пращуру подобен:
Как он неутомим и тверд,
И памятью, как он, незлобен.
ОТВЕТ Ф. Т***.
Нет, не черкешенка она;
Но в долы Грузии от века
Такая дева не сошла
С высот угрюмого Казбека.
Нет, не агат в глазах у ней,
Но все сокровища Востока
Не стоят сладостных лучей
Ее полуденного ока.
ЗИМНЯЯ ДОРОГА.
Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна,
На печальные поляны
Льет печально свет она.
По дороге зимней, скучной
Тройка борзая бежит,
Колокольчик однозвучный
Утомительно гремит.
Что-то слышится родное
В долгих песнях ямщика:
То разгулье удалое,
То сердечная тоска......
Ни огня, ни черной хаты,
Глушь и снег.... На встречу мне
Только версты полосаты
Попадаются одне...
Скучно, грустно..... завтра, Нина,
Завтра к милой возвратясь,
Я забудусь у камина,
Загляжусь не наглядясь.
Звучно стрелка часовая
Мерный круг свой совершит,
И, докучных удаляя,
Полночь нас не разлучит.
Грустно, Нина: путь мой скучен,
Дремля смолкнул мой ямщик,
Колокольчик однозвучен,
Отуманен лунный лик.
* * *
В евр<ейской> хижине лампада
В одном углу бледна горит,
Перед лампадою старик
Читает библию. Седые
На книгу падают власы.
Над колыбелию пустой
Еврейка плачет молодая.
Сидит в другом углу, главой
Поникнув, молодой еврей,
[Глубоко] в думу погруженный.
В печальной хижине старушка
Готовит позднюю трапезу.
Старик, закрыв святую книгу,
Застежки медные сомкнул.
Старуха ставит бедный ужин
На стол и всю семью зовет.
Никто нейдет, забыв о пище.
Текут в безмолвии часы.
Уснуло вс° под сенью ночи.
Еврейской хижины одной
Не посетил отрадный сон.
На колокольне городской
Бьет полночь. - Вдруг рукой тяжелой
Стучатся к ним. Семья вздрогнула,
Младой евр<ей> встает и дверь
С недоуменьем отворяет -
И входит незнакомый странник.
В его руке дорожный пос<ох>.
К**.
Ты богоматерь, нет сомненья,
Не та, которая красой
Пленила только дух святой,
Мила ты всем без исключенья;
Не та, которая Христа
Родила не спросясь супруга.
Есть бог другой земного круга -
Ему послушна красота,
Он бог Парни, Тибулла, Мура,
Им мучусь, им утешен я.
Он весь в тебя - ты мать Амура,
Ты богородица моя!
<МОРДВИНОВУ.>
Под хладом старости угрюмо угасал
Единый из седых орлов Екатерины.
В крылах отяжелев, он небо забывал
И Пинда острые вершины.
В то время ты вставал: твой луч его согрел,
Он поднял к небесам и крылья и зеницы
И с шумной радостью взыграл и полетел
Во сретенье твоей денницы.
М<ордвинов>, не вотще Петров тебя любил,
Тобой гордится он и на брегах Коцита.
Ты лиру оправдал, ты ввек не изменил
Надеждам вещего пиита.
Как славно ты сдержал пророчество eгo!
Сияя доблестью и славой, и наукой,
В советах недвижим у места своего,
Стоишь ты, новый Долгорукой.
Так, в пенистый поток с вершины гор скатясь,
Стоит седой утес, вотще брега трепещут,
Вотще грохочет гром и волны, вкруг мутясь,
И увиваются, и плещут.
Один, на рамена поднявши мощный труд,
Ты зорко бодрствуешь над царскою казною
Вдовицы бедный лепт и дань сиб<ирских> руд
Равно священны пред тобою.
СТИХОТВОРЕНИЯ 1827
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
Несчастью верная сестра,
Надежда в мрачном подземелье
Разбудит бодрость и веселье,
Придет желанная пора:
Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,
Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас.
Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут - и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.
СОЛОВЕЙ И РОЗА.
В безмолвии садов, весной, во мгле ночей,
Поет над розою восточный соловей.
Но роза милая не чувствует, не внемлет,
И под влюбленный гимн колеблется и дремлет.
Не так ли ты поешь для хладной красоты?
Опомнись, о поэт, к чему стремишься ты?
Она не слушает, не чувствует поэта;
Глядишь, она цветет; взываешь - нет ответа.
ЭПИГРАММА.
(ИЗ АНТОЛОГИИ)
Лук звенит, стрела трепещет,
И клубясь издох Пифон;
И твой лик победой блещет,
Бельведерский Аполлон!
Кто ж вступился за Пифона,
Кто разбил твой истукан?
Ты, соперник Аполлона,
Бельведерский Митрофан.
* * *
Есть роза дивная: она
Пред изумленною Киферой
Цветет румяна и пышна,
Благословенная Венерой.
Вотще Киферу и Пафос
Мертвит дыхание мороза -
Блестит между минутных роз
Неувядаемая роза...
<ЕК. Н. УШАКОВОЙ.>
Когда бывало в старину
Являлся дух иль привиденье,
То прогоняло сатану
Простое это изреченье:
"Аминь, аминь, рассыпься!". В наши дни
Гораздо менее бесов и привидений;
Бог ведает, куда девалися они.
Но ты, мой злой иль добрый гений
Когда я вижу пред собой
Твой профиль и глаза, и кудри золотые,
Когда я слышу голос твой
И речи резвые, живые -
Я очарован, я горю
И содрогаюсь пред тобою,
И сердцу, полному мечтою,
"Аминь, аминь, рассыпься!" говорю.
КНЯГИНЕ З. А. ВОЛКОНСКОЙ.
Среди рассеянной Москвы,
При толках виста и бостона,
При бальном лепете молвы
Ты любишь игры Аполлона.
Царица муз и красоты,
Рукою нежной держишь ты
Волшебный скипетр вдохновений,
И над задумчивым челом,
Двойным увенчанным венком,
И вьется и пылает гений.
Певца, плененного тобой,
Не отвергай смиренной дани,
Внемли с улыбкой голос мой,
Как мимоездом Каталани
Цыганке внемлет кочевой.
<КН. П. П. ВЯЗЕМСКОМУ.>
Душа моя Павел,
Держись моих правил:
Люби то-то, то-то,
Не делай того-то.
Кажись, это ясно.
Прощай, мой прекрасный.
<ЕК. Н. УШАКОВОЙ>
В отдалении от вас
С вами буду неразлучен,
Томных уст и томных глаз
Буду памятью размучен;
Изнывая в тишине,
Не хочу я быть утешен, -
Вы ж вздохнете ль обо мне,
Если буду я повешен?
* * *
В степи мирской, печальной и безбрежной
Таинственно пробились три ключа:
Ключ Юности, ключ быстрый и мятежный
Кипит, бежит, сверкая и журча.
Кастальской ключ волною вдохновенья
В степи мирской изгнанников поит.
Последний ключ - холодный ключ Забвенья
Он слаще всех жар сердца утолит.
АРИОН
Нас было много на челне;
Иные парус напрягали,
Другие дружно упирали
В глубь мощны веслы. В тишине
На руль склонясь, наш кормщик умный
В молчаньи правил грузный чолн;
А я - беспечной веры полн -
Пловцам я пел.... Вдруг лоно волн
Измял с налету вихорь шумный ....
Погиб и кормщик и пловец! -
Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою,
Я гимны прежние пою
И ризу влажную мою
Сушу на солнце под скалою.
АНГЕЛ.
В дверях эдема ангел нежный
Главой поникшею сиял,
А демон мрачный и мятежный
Над адской бездною летал.
Дух отрицанья, дух сомненья
На духа чистого взирал
И жар невольный умиленья
Впервые смутно познавал.
"Прости, он рек, тебя я видел,
И ты недаром мне сиял:
Не вс° я в небе ненавидел,
Не вс° я в мире презирал".
* * *
Какая ночь! Мороз трескучий,
На небе ни единой тучи;
Как шитый полог, синий свод
Пестреет частыми звездами.
В домах вс° темно. У ворот
Затворы с тяжкими замками.
Везде покоится народ;
Утих и шум, и крик торговый;
Лишь только лает страж дворовый
Да цепью звонкою гремит.
И вся Москва покойно спит,
Забыв волнение боязни.
А площадь в сумраке ночном
Стоит, полна вчерашней казни.
Мучений свежий след кругом:
Где труп, разрубленный с размаха,
Где столп, где вилы; там котлы.
Остывшей полные смолы;
Здесь опрокинутая плаха;
Торчат железные зубцы,
С костями груды пепла тлеют,
На кольях, скорчась, мертвецы
Оцепенелые чернеют...
[Недавно кровь со всех сторон
Струею тощей снег багрила,]
И подымался томный стон,
Но смерть коснулась к ним, как сон
Свою добычу захватила.
Кто там? Чей конь во весь опор
По грозной площади несется?
Чей свист, чей громкий разговор
Во мраке ночи раздается?
Кто сей? - Кромешник удалой.
Спешит, летит он на свиданье,
В его груди кипит желанье.
Он говорит: "Мой конь лихой,
Мой верный конь! лети стрелой!
Скорей, скорей!..." Но конь ретивый
Вдруг размахнул плетеной гривой
И стал. Во мгле между столпов
На перекладине дубовой
Качался труп. Ездок суровый
Под ним промчаться был готов.
Но борзый конь под плетью бьется,
Храпит, и фыркает, и рвется
Назад. "Куда? мой конь лихой!
Чего боишься? Что с тобой?
Не мы ли здесь вчера скакали,
Не мы ли яростно топтали,
Усердной местию горя,
Лихих изменников царя?
Не их ли кровию омыты
Твои булатные копыты!
Теперь ужель их не узнал?
Мой борзый конь, мой конь удалый.
Несись, лети !..." И конь усталый
В столбы проскакал.
* * *
Весна, весна, пора любви,
Как тяжко мне твое явленье,
Какое томное волненье
В моей душе, в моей крови...
Как чуждо сердцу наслажденье...
Вс°, что ликует и блестит,
[Наводит] скуку и томленье.
--
Отдайте мне метель и вьюгу
И зимний долгой мрак ночей.
<КИПРЕНСКОМУ.>
Любимец моды легкокрылой,
Хоть не британец, не француз,
Ты вновь создал, волшебник милый,
Меня, питомца чистых Муз, -
И я смеюся над могилой,
Ушед на век от смертных уз.
Себя как в зеркале я вижу,
Но это зеркало мне льстит.
Оно гласит, что не унижу
Пристрастья важных Аонид.
Так Риму, Дрездену, Парижу
Известен впредь мой будет вид.
АКАФИСТ ЕКАТЕРИНЕ НИКОЛАЕВНЕ КАРАМЗИНОЙ.
Земли достигнув наконец,
От бурь спасенный провиденьем.
Святой владычице пловец
Свой дар несет с благоговеньем.
Так посвящаю с умиленьем
Простой, увядший мой венец
Тебе, высокое светило
В эфирной тишине небес,
Тебе, сияющей так мило
Для наших набожных очес.
ПОЭТ.
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.
Тоскует он в забавах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народного кумира
Не клонит гордой головы;
Бежит он, дикой и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы...
* * *
Близ мест, где царствует Венеция златая,
Один, ночной гребец, гондолой управляя,
При свете Веспера по взморию плывет,
Ринальда, Годфреда, Эрминию поет.
Он любит песнь свою, поет он для забавы,
Без дальных умыслов; не ведает ни славы,
Ни страха, ни надежд, и тихой музы полн,
Умеет услаждать свой путь над бездной волн.
На море жизненном, где бури так жестоко
Преследуют во мгле мой парус одинокой,
Как он, без отзыва утешно я пою
И тайные стихи обдумывать люблю.
ИЗ ALFIERI.
Сомненье, страх, порочную надежду
Уже в груди не в силах я хранить;
Неверная супруга я Филиппу
И сына я его любить дерзаю!...
Но как же зреть его и не любить?
Нрав пылкий, добрый, гордый, благородный,
Высокий ум, с наружностью прекрасной
Прекрасная душа... Зачем природа
И небеса таким тебя создали?
Что говорю? Ах! так ли я успею
Из глубины сердечной милый образ
Искоренить? - О, если пламень мой
Подозревать он станет! Перед ним
Всегда печальна я; но избегаю
Я встречи с ним. Он знает, что веселье
В Испании запрещено. Кто может
В душе моей читать? Ах, и самой
Не можно мне. И он, как и другие,
Обманется - и станет, как других,
Он убегать меня... Увы, мне, бедной!...
Другого нет мне в горе утешенья,
Окроме слез, и слезы - преступленье.
Иду к себе: там буду на свободе...
Что вижу? Карл! - Уйдем, мне изменить
И речь, и взор - вс° может: ах, уйдем.
ПОСЛАНИЕ ДЕЛЬВИГУ.
Прими сей череп, Дельвиг, он
Принадлежит тебе по праву.
Тебе поведаю, барон,
Его готическую славу.
Почтенный череп сей не раз
Парами Вакха нагревался:
Литовский меч в недобрый час
По нем со звоном ударялся;
Сквозь эту кость не проходил
Луч животворный Аполлона;
Ну словом, череп сей хранил
Тяжеловесный мозг барона,
Барона Дельвига. Барон
Конечно был охотник славный,
Наездник, чаши друг исправный,
Гроза вассалов и их жен.
Мой друг, таков был век суровый,
И предок твой крепкоголовый
Смутился б рыцарской душой,
Когда б тебя перед собой
Увидел без одежды бранной,
С главою, миртами венчанной,
В очках и с лирой золотой.
Покойником в церковной книге
Уж был давно записан он,
И с предками своими в Риге
Вкушал непробудимый сон.
Барон в обители печальной
Доволен впрочем был судьбой,
Пастора лестью погребальной,
Гербом гробницы феодальной
И эпитафией плохой.
Но в наши беспокойны годы
Покойникам покоя нет.
Косматый баловень природы,
И математик, и поэт,
Буян задумчивый и важный,
Хирург, юрист, физиолог,
Идеолог и филолог,
Короче вам - студент присяжный,
С витою трубкою в зубах,
В плаще, с дубиной и в усах
Явился в Риге. Там спесиво
В трактирах стал он пенить пиво,
В дыму табачных облаков;
Бродить над берегами моря,
Мечтать об Лотхен, или с горя
Стихи писать, да бить жидов.
Студент под лестницей трактира
В каморке темной жил один;
Там, в виде зеркал и картин,
Короткий плащ, картуз, рапира
Висели на стене рядком.
Полуизмаранный альбом,
Творенье Фихте и Платона
Да два восточных лексикона
Под паутиною в углу
Лежали грудой на полу, -
Предмет занятий разнородных
Ученого да крыс голодных.
Мы знаем: роскоши пустой
Почтенный мыслитель не ищет;
Смеясь над глупой суетой,
В чулане он беспечно свищет.
Умеренность, вещал мудрец,
Сердец высоких отпечаток.
Студент однако ж наконец
Заметил важный недостаток
В своем быту: ему предмет
Необходимый был... скелет,
Предмет, философам любезный,
Предмет приятный и полезный
Для глаз и сердца, слова нет;
Но где достанет он скелет?
Вот он однажды в воскресенье
Сошелся с кистером градским
И, тотчас взяв в соображенье
Его характер и служенье,
Решился подружиться с ним.
За кружкой пива мой мечтатель
Открылся кистеру душой
И говорит: "Не льзя ль, приятель,
Тебе досужною порой
Свести меня в подвал могильный.
Костями праздными обильный,
И между тем один скелет
Помочь мне вынести на свет?
Клянусь тебе айдесским богом:
Он будет дружбы мне залогом
И до моих последних дней
Красой обители моей".
Смутился кистер изумленный.
"Что за желанье? что за страсть?
Итти в подвал уединенный,
Встревожить мертвых сонм почтенный
И одного из них украсть!
И кто же?... Он, гробов хранитель!
Что скажут мертвые потом?"
Но пиво, страха усыпитель
И гневной совести смиритель,
Сомненья разрешило в нем.
Ну, так и быть! Дает он слово,
Что к ночи будет вс° готово,
И другу назначает час.
Они расстались.
День угас;
Настала ночь. Плащом покрытый,
Стоит герой наш знаменитый
У галлереи гробовой,
И с ним преступный кистер мой,
Держа в руке фонарь разбитый,
Готов на подвиг роковой.
И вот визжит замок заржавый,
Визжит предательская дверь -
И сходят витязи теперь
Во мрак подвала величавый;
Сияньем тощим фонаря
Глухие своды озаря,
Идут - и эхо гробовое,
Смущенное в своем покое,
Протяжно вторит звук шагов.
Пред ними длинный ряд гробов;
Везде щиты, гербы, короны;
В тщеславном тлении кругом
Почиют непробудным сном
Высокородные бароны...
Я бы никак не осмелился оставить рифмы в эту поэтическую минуту, если бы твой прадед, коего гроб попался под руку студента, вздумал за себя вступиться, ухватя его за ворот, или погрозив ему костяным кулаком, или как-нибудь иначе оказав свое неудовольствие; к несчастию похищенье совершилось благополучно. Студент по частям разобрал всего барона и набил карманы костями его. Возвратясь домой, он очень искусно связал их проволокою и таким образом составил себе скелет очень порядочный. Но вскоре молва о перенесении бароновых костей из погреба в трактирный чулан разнеслася по городу. Преступный кистер лишился места, а студент принужден был бежать из Риги, и как обстоятельства не позволяли ему брать с собою будущего, то, разобрав опять барона, раздарил он его своим друзьям. Большая часть высокородных костей досталась аптекарю. Мой приятель Вульф получил в подарок череп и держал в нем табак. Он рассказал мне его историю и, зная, сколько я тебя люблю, уступил мне череп одного из тех, которым обязан я твоим существованием.
Прими ж сей череп, Дельвиг, он
Принадлежит тебе по праву.
Обделай ты его, барон,
В благопристойную оправу.
Изделье гроба преврати
В увеселительную чашу,
Вином кипящим освяти,
Да запивай уху да кашу.
Певцу Корсара подражай
И скандинавов рай воинской
В пирах домашних воскрешай,
Или как Гамлет-Баратынской
Над ним задумчиво мечтай:
О жизни мертвый проповедник,
Вином ли полный иль пустой,
Для мудреца, как собеседник,
Он стоит головы живой.
* * *
Всем красны боярские конюшни:
Чистотой, прислугой и конями;
Всем довольны добрые кони:
Кормом, стойлами и надзором.
Сбруя блещет на стойках дубовых,
В стойлах лоснятся борзые кони.
Лишь одним конюшни непригожи -
Домовой повадился в конюшни.
По ночам ходит он <в> ко<нюшни>
Чистит, холит коней боярских,
Заплетает гриву им в косички,
Туго хвост завязывает в узел.
Как не взлюбит он вороно<го>.
На вечерней заре с водопою
Обойду я боя<рские> конюшни
И зайду в стойло к вороному -
Конь стоит исправен и смирен.
А поутру отопрешь конюшню,
Конь не тих, весь <в> мыле, жаром пышет,
С морды каплет кровавая пена.
Во всю ночь домовой на нем ездил
По горам, по лесам, по болотам,
С полуночи до белого света -
До заката месяца
Ах ты, старый конюх [неразумный],
Разгадаешь ли, старый, загадку?
Полюбил красну девку младой конюх,
Младой кон<юх>, разгульный парень -
Он конюшню ночью отпирает,
Потихонько вороного седлает,
Полегонько выводит за вороты,
На коня на борзого садится,
К [красной девке] [в гости] скачет.
* * *
Блажен в златом кругу вельмож
Пиит, внимаемый царями.
Владея смехом и слезами,
Приправя горькой правдой ложь,
Он вкус притупленный щекотит
И к славе спесь бояр охотит,
Он украшает их пиры,
И внемлет умные хвалы.
Меж тем, за тяжкими дверями,
Теснясь у черного крыльца,
Народ, [гоняемый] слугами,
Поодаль слушает певца.
* * *
В роще карийской, любезной ловцам, таится пещера,
Стройные сосны кругом склонились ветвями, и тенью
Вход ее заслонен на воле бродящим в извивах
Плющем, любовником скал и расселин. С камня на камень
Звонкой струится дугой, пещерное дно затопляет
Резвый ручей. Он, пробив глубокое русло, виется
Вдаль по роще густой, веселя ее сладким журчаньем.
* * *
Сводня грустно за столом
Карты разлагает.
Смотрят барышни кругом,
Сводня им гадает:
"Три девятки, туз червей
И король бубновый -
Спор, досада от речей
И при том обновы...
А по картам - ждать гостей
Надобно сегодня".
Вдруг стучатся у дверей;
Барышни и сводня
Встали, отодвинув стол,
Все толкнули <----->,
Шепчут: "Катя, кто пришел?
Посмотри хоть в щелку".
Что? Хороший человек...
Сводня с ним знакома,
Он с б<-----> целый век,
Он у них, как дома.
[Б<---->] в кухню [руки мыть]
Кинулись прыжками,
[Обуваться, пукли взбить],
Прыскаться духами.
Гостя сводня между тем
Ласково встречает,
Просит лечь его совсем.
Он же вопрошает:
"Что, как торг идет у вас?
Барышей довольно?"
Сводня за щеку взялась
И вздохнула больно:
"Хоть бывало худо мне,
Но такого горя
Не видала и во сне,
Хоть бежать за море.
Верите ль, с Петрова дня
Ровно до субботы
Все девицы у меня
Были без работы.
Четверых гостей, гляжу,
Бог мне посылает.
Я б<-----> им вывожу,
Каждый выбирает.
Занимаются всю ночь,
Кончили, и что же?
Не платя, пошли все прочь,
Господи, мой боже!"
Гость ей: "Право мне вас жаль.
Здравствуй, друг Анета,
[Что за шляпка!], что за шаль,
Подойди, Жанета.
А, Луиза, - поцалуй,
Выбрать, так обидишь;
Так на всех и <------- --->,
Только вас увидишь".
"Что же, - сводня говорит, -
Хочете ль Жанету?
В деле так у ней горит.
Иль возьмете эту?"
Бедной сводни гость в ответ:
"Нет, не беспокойтесь,
Мне охоты что-то нет,
Девушки, не бойтесь".
Он ушел - вс° [стихло] вдруг,
Сводня приуныла,
Дремлют девушки вокруг,
Свечка
Сводня карты вновь берет,
Молча вновь гадает,
Но никто, никто нейдет -
Сводня засыпает.
19 ОКТЯБРЯ 1827.
Бог помочь вам, друзья мои,
В заботах жизни, царской службы,
И на пирах разгульной дружбы,
И в сладких таинствах любви!
Бог помочь вам, друзья мои,
И в бурях, и в житейском горе,
В краю чужом, в пустынном море,
И в мрачных пропастях земли!
РЕФУТАЦИЯ Г-НА БЕРАНЖЕРА.
Ты помнишь ли, ах, ваше благородье,
Мусье француз, г<-------> капитан,
Как помнятся у нас в простонародьи
Над нехристем победы россиян?
Хоть это нам не составляет много,
Не из иных мы прочих, так сказать;
Но встарь мы вас наказывали строго,
Ты помнишь ли, скажи, <----- ---->?
Ты помнишь ли, как за горы Суворов
Перешагнув, напал на вас врасплох?
Как наш старик трепал вас, живодеров,
И вас давил на ноготке, как блох?
Хоть это нам не составляет много,
Не из иных мы прочих, так сказать;
Но встарь мы вас наказывали строго,
Ты помнишь ли, скажи, <----- ---->?
Ты помнишь ли, как всю пригнал Европу
На нас одних ваш Бонапарт-буян?
Французов видели тогда мы многих <---->,
Да и твою, г<-------> капитан!
Хоть это нам не составляет много,
Не из иных мы прочих, так сказать;
Но встарь мы вас наказывали строго,
Ты помнишь ли, скажи, <----- ---->?
Ты помнишь ли, как царь ваш от угара
Вдруг одурел, как бубен гол и лыс,
Как на огне московского пожара
Вы жарили московских наших крыс?
Хоть это нам не составляет много,
Не из иных мы прочих, так сказать;
Но встарь мы вас наказывали строго,
Ты помнишь ли, скажи, <----- ---->?
Ты помнишь ли, фальшивый песнопевец,
Ты, наш мороз среди родных снегов
И батарей задорный подогревец,
Солдатской штык и петлю казаков?
Хоть это нам не составляет много,
Не из иных мы прочих, так сказать;
Но встарь мы вас наказывали строго,
Ты помнишь ли, скажи, <----- ---->?
Ты помнишь ли, как были мы в Париже,
Где наш казак иль полковой наш поп
Морочил вас, к винцу подсев поближе,
И ваших жен похваливал да <-->?
Хоть это нам не составляет много,
Не из иных мы прочих, так сказать;
Но встарь мы вас наказывали строго,
Ты помнишь ли, скажи, <----- ---->?
ТАЛИСМАН.
Там, где море вечно плещет
На пустынные скалы,
Где луна теплее блещет
В сладкий час вечерней мглы,
Где, в гаремах наслаждаясь,
Дни проводит мусульман,
Там волшебница, ласкаясь,
Мне вручила талисман.
И, ласкаясь, говорила:
"Сохрани мой талисман:
В нем таинственная сила!
Он тебе любовью дан.
От недуга, от могилы,
В бурю, в грозный ураган,
Головы твоей, мой милый,
Не спасет мой талисман.
И богатствами Востока
Он тебя не одарит,
И поклонников пророка
Он тебе не покорит;
И тебя на лоно друга,
От печальных чуждых стран,
В край родной на север с юга
Не умчит мой талисман....
Но когда коварны очи
Очаруют вдруг тебя,
Иль уста во мраке ночи
Поцалуют не любя -
Милый друг! от преступленья,
От сердечных новых ран,
От измены, от забвенья
Сохранит мой талисман!"
<БАРАТЫНСКОМУ.>
О ты, который сочетал
С глубоким чувством вкус толь верный,
И точный ум, и [слог примерный],
[О, ты, который] избежал
[Сентиментальности] манерной
[И в самый легкой мадригал
Умел]
* * *
Я знаю край: там на брега
Уединенно море плещет;
Безоблачно там солнце блещет
На опаленные луга;
Дубрав не видно - степь нагая
Над морем стелется одна.
СТИХОТВОРЕНИЯ 1828
ДРУЗЬЯМ.
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами.
О нет, хоть юность в нем кипит,
Но не жесток в нем дух державный:
Тому, кого карает явно,
Он втайне милости творит.
Текла в изгнаньи жизнь моя,
Влачил я с милыми разлуку,
Но он мне царственную руку
Простер - и с вами снова я.
Во мне почтил он вдохновенье,
Освободил он мысль мою,
И я ль, в сердечном умиленьи,
Ему хвалы не воспою?
Я льстец! Нет, братья, льстец лукав:
Он горе на царя накличет,
Он из его державных прав
Одну лишь милость ограничит.
Он скажет: презирай народ,
Глуши природы голос нежный,
Он скажет: просвещенья плод -
Разврат и некий дух мятежный!
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.
ПОСЛАНИЕ К ВЕЛИКОПОЛЬСКОМУ,
СОЧИНИТЕЛЮ "САТИРЫ НА ИГРОКОВ".
Так элегическую лиру
Ты променял, наш моралист,
На благочинную сатиру?
Хвалю поэта - дельно миру!
Ему полезен розги свист. -
Мне жалок очень твой Арист:
С каким усердьем он молился
И как несчастливо играл!
Вот молодежь: погорячился,
Продулся весь и так пропал!
Дамон твой человек ужасный.
Забудь его опасный дом,
Где впрочем, сознаюся в том,
Мой друг, ты вел себя прекрасно:
Ты никому там не мешал,
Ариста нежно утешал,
Давал полезные советы
И ни рубля не проиграл.
Люблю: вот каковы поэты!
А то, уча безумный свет,
Порой грешит и проповедник.
Послушай, Персиев наследник,
Рассказ мой:
Некто мой сосед,
В томленьях благородной жажды,
Хлебнув кастальских вод бокал,
На игроков, как ты, однажды
Сатиру злую написал
И другу с жаром прочитал.
Ему в ответ его приятель
Взял карты, молча стасовал,
Дал снять, и нравственный писатель
Всю ночь, увы! понтировал.
Тебе знаком ли сей проказник?
Но встреча с ним была б мне праздник:
Я с ним готов всю ночь не спать
И до полдневного сиянья
Читать моральные посланья
И проигрыш его писать.
* * *
Сто лет минуло, как тевтон
В крови неверных окупался;
Страной полночной правил он.
Уже прусак в оковы вдался,
Или сокрылся, и в Литву
Понес изгнанную главу.
Между враждебными брегами
Струился Немен; - на одном
Еще над древними стенами
Сияли башни, и кругом
Шумели рощи вековые,
Духов пристанища святые.
Символ германца - на другом
Крест веры, в небо возносящий
Свои объятия грозящи,
Казалось, свыше захватить
Хотел всю область Палемона
И племя чуждого закона
К своей подошве привлачить.
С медвежей кожей на плечах,
В косматой рысьей шапке, с пуком
Каленых стрел и с верным луком,
Литовцы юные, в толпах,
Со стороны одной бродили
И зорко недруга следили.
С другой, покрытый шишаком,
В броне закованный, верхом,
На страже немец, за врагами
Недвижно следуя глазами,
Пищаль, с молитвой, заряжал.
Всяк переправу охранял.
Ток Немена гостеприимный,
Свидетель их вражды взаимной,
Стал прагом вечности для них;
Сношений дружных глас утих,
И всяк, переступивший воды,
Лишен был жизни иль свободы.
Лишь хмель литовских берегов,
Немецкой тополью плененный,
Через реку, меж тростников,
Переправлялся дерзновенный,
Брегов противных достигал
И друга нежно обнимал.
Лишь соловьи дубрав и гор
По старине вражды не знали
И в остров, общий с давних пор,
Друг к другу в гости прилетали.
ЭПИТАФИЯ МЛАДЕНЦУ.
<КН. Н. С. ВОЛКОНСКОМУ>
В сиянии и в радостном покое,
У трона вечного творца,
С улыбкой он глядит в изгнание земное,
Благословляет мать и молит за отца.
* * *
Kennst du das Land...
Wilh. Meist.
По клюкву, по клюкву,
По ягоду, по клюкву...
Кто знает край, где небо блещет
Неизъяснимой синевой,
Где море теплою волной
Вокруг развалин тихо плещет;
Где вечный лавр и кипарис
На воле гордо разраслись;
Где пел Торквато величавый;
Где и теперь во мгле ночной
Адриатической волной
Повторены его октавы;
Где Рафаэль живописал;
Где в наши дни резец Кановы
Послушный мрамор оживлял,
И Байрон, мученик суровый,
Страдал, любил и проклинал?
- - - - - - - -
- - - - - - - -
Волшебный край, волшебный край,
Страна высоких вдохновений,
<Людмила> зрит твой древний рай,
Твои пророческие сени.
На берегу роскошных вод
Порою карнавальных оргий
Кругом ее кипит народ;
Ее приветствуют восторги.
Людмила северной красой,
Вс° вместе - томной и живой,
Сынов Авзонии пленяет
И поневоле увлекает
Их пестры волны за собой.
На рай полуденной природы,
На блеск небес, на ясны воды,
На чудеса немых искусств
В стесненьи вдохновенных чувств
Людмила светлый взор возводит,
Дивясь и радуясь душой,
И ничего перед собой
Себя прекрасней не находит.
Стоит ли с важностью очей
Пред флорентийскою Кипридой,
Их две... и мрамор перед ней
Страдает, кажется, обидой.
Мечты возвышенной полна,
В молчаньи смотрит ли она
На образ нежный Форнарины,
Или Мадоны молодой,
Она задумчивой красой
Очаровательней картины...
Скажите мне: какой певец,
Горя восторгом умиленным,
Чья кисть, чей пламенный резец
Предаст потомкам изумленным
Ее небесные черты?
Где ты, ваятель безымянный
Богини вечной красоты?
И ты, Харитою венчанный,
Ты, вдохновенный Рафаэль?
Забудь еврейку молодую,
Младенца-бога колыбель,
Постигни прелесть неземную,
Постигни радость в небесах,
Пиши Марию нам другую,
С другим младенцем на руках.
В. С. ФИЛИМОНОВУ
при получении поэмы его "ДУРАЦКИЙ КОЛПАК."
Вам Музы, милые старушки,
Колпак связали в добрый час.
И, прицепив к нему гремушки,
Сам Феб надел его на вас.
Хотелось в том же мне y6opе
Пред вами нынче щегольнуть
И в откровенном разговоре,
Как вы, на многое взглянуть;
Но старый мой колпак изношен,
Хоть и любил его поэт;
Он поневоле мной заброшен;
Не в моде нынче красный цвет.
Итак, в знак мирного привета,
Снимая шляпу, бью челом,
Узнав философа-поэта
Под осторожным колпаком.
* * *
[Увы! Язык любви болтливый,
Язык неполный и простой,
Своею прозой нерадивой
Тебе докучен, ангел мой.
Но сладок уху милой девы
Честолюбивый Аполлон.
[Ей милы] мерные напевы,
[Ей сладок] рифмы гордый звон.]
Тебя страшит любви признанье,
Письмо любви ты разорвешь,
Но стихотворное посланье
С улыбкой нежною прочтешь.
Благословен же будь отныне
Судьбою вверенный мне дар.
Доселе <в> жизненной пустыне,
[Во мне питая сердца] жар,
Мне навлекал одно гоненье,
< >
[Иль клевету, иль] заточенье,
И редко хладную хвалу.
ТО DAWE, ESQr.
Зачем твой дивный карандаш
Рисует мой арапский профиль?
Хоть ты векам его предашь,
Его освищет Мефистофиль.
Рисуй Олениной черты.
В жару сердечных вдохновений,
Лишь юности и красоты
Поклонником быть должен гений.
ВОСПОМИНАНИЕ.
Когда для смертного умолкнет шумный день,
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
ТЫ И ВЫ.
Пустое вы сердечным ты
Она обмолвясь заменила,
И все счастливые мечты
В душе влюбленной возбудила.
Пред ней задумчиво стою,
Свести очей с нее нет силы;
И говорю ей: как вы милы!
И мыслю: как тебя люблю!
* * *
26 мая 1828.
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?...
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.
И. В. СЛЕНИНУ.
Я не люблю альбомов модных;
Их ослепительная смесь
Аспазий наших благородных
Провозглашает только спесь.
Альбом красавицы уездной,
Альбом домашний и простой,
Милей болтливостью любезной
И безыскусной пестротой.
Ни здесь, ни там, скажу я смело,
Являться впрочем не хочу;
Но твой альбом другое дело,
Охотно дань ему плачу.
Тобой питомцам Аполлона
Не из тщеславья он открыт:
Цариц ты любишь Геликона
И ими сам не позабыт;
Вхожу в него прямым поэтом,
Как в дружеский, приятный дом,
Почтив хозяина приветом
И лар молитвенным стихом.
* * *
[Еще дуют холодные ветры]
И наносят утренни морозы.
Только что на проталинах весенних
Показались ранн<ие> цветочки,
Как из чудного царства воскового,
Из душистой келейки медовой
Вылетела первая пчелка,
Полетела по ранним цветочкам
О красной весне поразведать,
Скоро ль будет гостья дорогая,
Скоро ли луга позеленеют,
Скоро ль у кудрявой у березы
Распустятся клейкие листочки,
Зацветет черемуха душиста.
* * *
Кобылица молодая,
Честь кавказского тавра,
Что ты мчишься, удалая?
И тебе пришла пора;
Не косись пугливым оком,
Ног на воздух не мечи,
В поле гладком и широком
Своенравно не скачи.
Погоди; тебя заставлю
Я смириться подо мной:
В мерный круг твой бег направлю
Укороченной уздой.
ЕЕ ГЛАЗА.
Она мила - скажу меж нами -
Придворных витязей гроза,
И можно с южными звездами
Сравнить, особенно стихами,
Ее черкесские глаза.
Она владеет ими смело,
Они горят огня живей;
Но, сам признайся, то ли дело
Глаза Олениной моей!
Какой задумчивый в них гений,
И сколько детской простоты,
И сколько томных выражений,
И сколько неги и мечты!...
Потупит их с улыбкой Леля -
В них скромных граций торжество;
Поднимет - ангел Рафаэля
Так созерцает божество.
* * *
Не пой, красавица, при мне
Ты песен Грузии печальной:
Напоминают мне оне
Другую жизнь и берег дальный.
Увы! напоминают мне
Твои жестокие напевы
И степь, и ночь - и при луне
Черты далекой, бедной девы...
Я призрак милый, роковой,
Тебя увидев, забываю;
Но ты поешь - и предо мной
Его я вновь воображаю.
Не пой, красавица, при мне
Ты песен Грузии печальной:
Напоминают мне оне
Другую жизнь и берег дальный.
К ЯЗЫКОВУ.
К тебе сбирался я давно
В немецкий град, тобой воспетый,
С тобой попить, как пьют поэты,
Тобой воспетое вино.
Уж зазывал меня с собою
Тобой воспетый Киселев,
И я с веселою душою
Оставить был совсем готов
Неволю невских берегов.
И что ж? Гербовые заботы
Схватили за полы меня,
И на Неве, хоть нет охоты,
Прикованным остался я.
О юность, юность удалая!
Могу ль тебя не пожалеть?
В долгах, бывало, утопая,
Заимодавцев убегая,
Готов был всюду я лететь;
Теперь докучно посещаю
Своих ленивых должников,
Остепенившись проклинаю
Я тяжесть денег и годов.
Прости, певец! играй, пируй,
С Кипридой, Фебом торжествуй,
Не знай сиятельного чванства,
Не знай любезных должников
И не плати своих долгов
По праву русского дворянства.
<Н. Д. КИСЕЛЕВУ.>
Ищи в чужом краю здоровья и свободы,
Но Север забывать грешно,
Так слушай: поспешай карлсбадские пить воды,
Чтоб с нами снова пить вино.
ПОРТРЕТ.
С своей пылающей душой,
С своими бурными страстями,
О жены Севера, меж вами
Она является порой
И мимо всех условий света
Стремится до утраты сил,
Как беззаконная комета
В кругу расчисленном светил.
НАПЕРСНИК.
Твоих признаний, жалоб нежных
Ловлю я жадно каждый крик:
Страстей безумных я мятежных
Как упоителен язык!
Но прекрати свои рассказы,
Таи, таи свои мечты:
Боюсь их пламенной заразы,
Боюсь узнать, что знала ты!
КИРДЖАЛИ.
В степях зеленых Буджака,
Где Прут, [заветная] река,
Обходит русские владенья,
При [бедном] устьи ручейка
Стоит безвестное селенье.
Семействами болгары тут
[В беспечной дикости] живут,
Храня родительские нравы,
Питаясь трудом,
И не заботятся о том,
Как ратоборствуют державы
И грозно правят их судьбой.
* * *
А в ненастные дни
Собирались они
Часто.
Гнули, <----> их <--->!
От пятидесяти
На сто.
И выигрывали
И отписывали
Мелом.
Так в ненастные дни
Занимались они
Делом.
ПРЕДЧУВСТВИЕ.
Снова тучи надо мною
Собралися в тишине;
Рок завистливый бедою
Угрожает снова мне...
Сохраню ль к судьбе презренье?
Понесу ль навстречу ей
Непреклонность и терпенье
Гордой юности моей?
Бурной жизнью утомленный,
Равнодушно бури жду:
Может быть, еще спасенный,
Снова пристань я найду....
Но предчувствуя разлуку,
Неизбежный, грозный час,
Сжать твою, мой ангел, руку
Я спешу в последний раз.
Ангел кроткий, безмятежный,
Тихо молви мне: прости,
Опечалься: взор свой нежный
Подыми иль опусти;
И твое воспоминанье
Заменит душе моей
Силу, гордость, упованье
И отвагу юных дней.
УТОПЛЕННИК.
Прибежали в избу дети,
В торопях зовут отца:
"Тятя! тятя! наши сети
Притащили мертвеца."
"Врите, врите, бесенята, -
Заворчал на них отец: -
Ох, уж эти мне робята!
Будет вам ужо мертвец!
Суд наедет, отвечай-ка;
С ним я ввек не разберусь;
Делать нечего; хозяйка,
Дай кафтан; уж поплетусь...
Где ж мертвец?" - "Вон, тятя, э-вот!"
В самом деле, при реке,
Где разостлан мокрый невод,
Мертвый виден на песке.
Безобразно труп ужасный
Посинел и весь распух.
Горемыка ли несчастный
Погубил свой грешный дух,
Рыболов ли взят волнами,
Али хмельный молодец,
Аль ограбленный ворами
Недогадливый купец?
Мужику какое дело?
Озираясь, он спешит;
Он потопленное тело
В воду за ноги тащит,
И от берега крутого
Оттолкнул его веслом,
И мертвец вниз поплыл снова
За могилой и крестом.
Долго мертвый меж волнами
Плыл качаясь, как живой;
Проводив его глазами,
Наш мужик пошел домой.
"Вы, щенки! за мной ступайте!
Будет вам по калачу,
Да смотрите ж, не болтайте,
А не то поколочу".
В ночь погода зашумела,
Взволновалася река,
Уж лучина догорела
В дымной хате мужика,
Дети спят, хозяйка дремлет,
На полатях муж лежит,
Буря воет; вдруг он внемлет:
Кто-то там в окно стучит.
"Кто там?" - "Эй, впусти, хозяин!"-
"Ну, какая там беда?
Что ты ночью бродишь, Каин?
Чорт занес тебя сюда;
Где возиться мне с тобою?
Дома тесно и темно."
И ленивою рукою
Подымает он окно.
Из-за туч луна катится -
Что же? голый перед ним:
С бороды вода струится,
Взор открыт и недвижим,
Вс° в нем страшно онемело,
Опустились руки вниз,
И в распухнувшее тело
Раки черные впились.
И мужик окно захлопнул:
Гостя голого узнав,
Так и обмер: "Чтоб ты лопнул!"
Прошептал он задрожав.
Страшно мысли в нем мешались,
Трясся ночь он напролет,
И до утра вс° стучались
Под окном и у ворот.
Есть в народе слух ужасный:
Говорят, что каждый год
С той поры мужик несчастный
В день урочный гостя ждет;
Уж с утра погода злится,
Ночью буря настает,
И утопленник стучится
Под окном и у ворот.
* * *
Рифма, звучная подруга
Вдохновенного досуга,
Вдохновенного труда,
[Ты умолкла, онемела];
[Ах], ужель ты улетела,
Изменила навсегда!
В прежни дни твой милый лепет
Усмирял сердечный трепет -
Усыплял мою печаль,
Ты [ласкалась], ты манила,
И [от] мира уводила
В очарованную даль.
Ты, [бывало, мне] внимала,
За мечтой моей бежала,
Как послушная дитя;
То, свободна и ревнива,
Своенравна и ленива,
[С нею] спорила шутя.
Я с тобой не расставался,
Сколько раз повиновался
Резвым прихотям твоим;
Как любовник добродушный,
Снисходительно послушный,
Был я мучим <и> любим.
О, когда бы ты явилась
В дни, как [на небе] толпилась
Олимпийская семья!
Ты бы с нею обитала,
[И божественно б] сияла
Родословная твоя.
Взяв божественную лиру,
[Так] поведали бы миру
Гезиод или Омир:
Феб однажды [у] Адмета
Близ тенистого Тайгета
Стадо пас, угрюм и сир.
[Он бродил] во мраке леса,
[И никто], страшась Зевеса,
[Из богинь иль из] богов
Навещать его не смели -
Бога лиры и свирели,
Бога света и стихов.
Помня первые свиданья,
Усладить его страданья
Мнемозина притекла.
И подруга Аполлона
В тихой роще Геликона
[Плод восторгов] родила.
<Б. М. ФЕДОРОВУ.>
Пожалуй, Федоров, ко мне не приходи;
Не усыпляй меня - иль после не буди.
* * *
Ворон к ворону летит,
Ворон ворону кричит:
Ворон! где б нам отобедать?
Как бы нам о том проведать?
Ворон ворону в ответ:
Знаю, будет нам обед;
В чистом поле под ракитой
Богатырь лежит убитый.
Кем убит и от чего,
Знает сокол лишь его,
Да кобылка вороная,
Да хозяйка молодая.
Сокол в рощу улетел,
На кобылку недруг сел,
А хозяйка ждет милого
Не убитого, живого.
* * *
Город пышный, город бедный,
Дух неволи, стройный вид,
Свод небес зелено-бледный,
Скука, холод и гранит -
Вс° же мне вас жаль немножко,
Потому что здесь порой
Ходит маленькая ножка,
Вьется локон золотой.
<ИЗ АЛЬБОМА А. П. КЕРН.>
***
Если в жизни поднебесной
Существует дух прелестный,
То тебе подобен он;
Я скажу тебе резон:
Невозможно!
***
Amour, exil -
Какая гиль!
***
Не смею вам стихи Баркова
Благопристойно перевесть,
И даже имени такого
Не смею громко произнесть!
***
Когда, стройна и светлоока,
Передо мной стоит она...
Я мыслю: "в день Ильи-пророка
Она была разведена!"
***
Вези, вези, не жалей,
Со мной ехать веселей.
--
Мне изюм
Нейдет на ум,
Цуккерброд
Не лезет в рот,
Пастила нехороша
Без тебя, моя душа.
<19 ОКТЯБРЯ 1828.>
Усердно помолившись богу,
Лицею прокричав ура,
Прощайте, братцы: мне в дорогу,
А вам в постель уже пора.
* * *
Уродился я, бедный недоносок,
С глупых лет брожу я сиротою;
Недорослем меня бедного женили;
Новая семья не полюбила;
Сударыня жена не приласкала.
* * *
В прохладе сладостной фонтанов
И стен, обрызганных кругом,
Поэт бывало тешил ханов
Стихов гремучим жемчугом.
На нити праздного веселья
Низал он хитрою <рукой>
Прозрачной лести ожерелья
И четки мудрости златой.
[Любили] Крым сыны Саади,
Порой восточный [краснобай]
Здесь развивал [свои] тетради
И удивлял Бахчисарай.
Его рассказы [расстилались],
Как эриванские ковры,
[И ими] ярко [украшались]
Гиреев ханские [пиры].
Но ни один волшебник [милый],
Владетель умственных даров,
Не вымышлял с такою силой,
Так хитро сказок и стихов,
Как прозорливый <и> [крылатый]
Поэт той чудной стороны,
Где мужи грозны и косматы,
А жены гуриям равны.
КЛЕОПАТРА.
Чертог сиял. Гремели хором
Певцы при звуке флейт и лир.
Царица голосом и взором
Свой пышный оживляла пир;
Сердца неслись к ее престолу,
Но вдруг над чашей золотой
Она задумалась и долу
Поникла дивною главой...
И пышный пир как будто дремлет:
Безмолвны гости. Хор молчит.
Но вновь она чело подъемлет
И с видом ясным говорит:
- В моей любви для вас блаженство.
Блаженство можно вам купить...
Внемлите ж мне: могу равенство
Меж нами я восстановить.
Кто к торгу страстному приступит?
Свою любовь я продаю;
Скажите: кто меж вами купит
Ценою жизни ночь мою? -
Рекла - и ужас всех объемлет,
И страстью дрогнули сердца.
Она смущенный ропот внемлет
С холодной дерзостью лица,
И взор презрительный обводит
Кругом поклонников своих...
Вдруг из толпы один выходит,
Вослед за ним и два других.
Смела их поступь; ясны очи;
Навстречу им она встает;
Свершилось: куплены три ночи,
И ложе смерти их зовет.
--
Благословенные жрецами,
Теперь из урны роковой
Пред неподвижными гостями
Выходят жребии чредой.
И первый - Флавий, воин смелый,
В дружинах римских поседелый;
Снести не мог он от жены
Высокомерного презренья;
Он принял вызов наслажденья,
Как принимал во дни войны
Он вызов ярого сраженья.
За ним Критон, младой мудрец,
Рожденный в рощах Эпикура,
Критон, поклонник и певец
Харит, Киприды и Амура.
Любезный сердцу и очам,
Как вешний цвет едва развитый,
Последний имени векам
Не передал. Его ланиты
Пух первый нежно отенял;
Восторг в очах его сиял;
Страстей неопытная сила
Кипела в сердце молодом...
И грустный взор остановила
Царица гордая на нем.
--
- Клянусь, о матерь наслаждений,
Тебе неслыханно служу,
На ложе страстных искушений
Простой наемницей всхожу.
Внемли же, мощная Киприда,
И вы, подземные цари,
О боги грозного Аида,
Клянусь - до утренней зари
Моих властителей желанья
Я сладострастно утомлю
И всеми тайнами лобзанья
И дивной негой утолю.
Но только утренней порфирой
Аврора вечная блеснет,
Клянусь - под смертною секирой
Глава счастливцев отпадет.
--
И вот уже сокрылся день.
Восходит месяц златорогий.
Александрийские чертоги
Покрыла сладостная тень.
Фонтаны бьют, горят лампады,
Курится легкий фимиам,
И сладострастные прохлады
Земным готовятся богам.
В роскошном сумрачном покое,
Средь обольстительных чудес,
Под сенью пурпурных завес,
Блистает ложе золотое.
АНЧАР*.
В пустыне чахлой и скупой,
На почве, зноем раскаленной,
Анчар, как грозный часовой,
Стоит - один во всей вселенной.
Природа жаждущих степей
Его в день гнева породила,
И зелень мертвую ветвей
И корни ядом напоила.
Яд каплет сквозь его кору,
К полудню растопясь от зною,
И застывает ввечеру
Густой прозрачною смолою.
К нему и птица не летит
И тигр нейдет - лишь вихорь черный
На древо смерти набежит
И мчится прочь уже тлетворный.
И если туча оросит,
Блуждая, лист его дремучий,
С его ветвей уж ядовит
Стекает дождь в песок горючий.
Но человека человек
Послал к анчару властным взглядом,
И тот послушно в путь потек
И к утру возвратился с ядом.
Принес он смертную смолу
Да ветвь с увядшими листами,
И пот по бледному челу
Струился хладными ручьями;
Принес - и ослабел и лег
Под сводом шалаша на лыки,
И умер бедный раб у ног
Непобедимого владыки.
А князь тем ядом напитал
Свои послушливые стрелы,
И с ними гибель разослал
К соседям в чуждые пределы.
* Древо яда.
ОТВЕТ КАТЕНИНУ.
Напрасно, пламенный поэт,
Свой чудный кубок мне подносишь
И выпить за здоровье просишь:
Не пью, любезный мой сосед!
Товарищ милый, но лукавый,
Твой кубок полон не вином,
Но упоительной отравой:
Он заманит меня потом
Тебе во след опять за славой.
Не так ли опытный гусар,
Вербуя рекрута, подносит
Ему веселый Вакха дар,
Пока воинственный угар
Его на месте не подкосит?
Я сам служивый - мне домой
Пора убраться на покой.
Останься ты в строях Парнасса;
Пред делом кубок наливай
И лавр Корнеля или Тасса
Один с похмелья пожинай.
ОТВЕТ А. И. ГОТОВЦЕВОЙ.
И недоверчиво и жадно
Смотрю я на твои цветы.
Кто, строгий стоик, примет хладно
Привет харит и красоты?
Горжуся им - но и робею;
Твой недосказанный упрек
Я разгадать вполне не смею.
Твой гнев ужели я навлек?
О сколько б мук себе готовил
Красавиц ветреный зоил,
Когда б предательски злословил
Сей пол, которому служил!
Любви безумством и волненьем
Наказан был бы он; а ты
Была всегда б опроверженьем
Его печальной клеветы.
ЦВЕТОК.
Цветок засохший, безуханный,
Забытый в книге вижу я;
И вот уже мечтою странной
Душа наполнилась моя:
Где цвел? когда? какой весною?
И долго ль цвел? и сорван кем,
Чужой, знакомой ли рукою?
И положен сюда зачем?
На память нежного ль свиданья,
Или разлуки роковой,
Иль одинокого гулянья
В тиши полей, в тени лесной?
И жив ли тот, и та жива ли?
И нынче где их уголок?
Или уже они увяли,
Как сей неведомый цветок?
* * *
Брадатый староста Авдей
С поклоном барыне своей
Заместо красного яичка
Поднес ученого скворца.
Известно вам: такая птичка
Умней иного мудреца.
Скворец, [надувшись] величаво,
Вздыхал о царствии небес
И приговаривал картаво:
"Хр<истос> в<оскрес!> Хр<истос> в<оскрес>!"
* * *
За Netty сердцем я летаю
В Твери, в Москве -
И R и О позабываю
Для N и W.
* * *
Как быстро в поле, вкруг открытом,
Подкован вновь, мой конь бежит!
Как звонко под его копытом
Земля промерзлая звучит!
Полезен русскому здоровью
Наш укрепительный мороз:
Ланиты, ярче вешних роз,
Играют холодом и кровью.
Печальны лес и дол завялый,
Проглянет день - и уж темно,
И, будто путник запоздалый,
Стучится буря к нам в окно...
ПОЭТ И ТОЛПА.
Procul este, profani.
Поэт по лире вдохновенной
Рукой рассеянной бряцал.
Он пел - а хладный и надменный
Кругом народ непосвященный
Ему бессмысленно внимал.
И толковала чернь тупая:
"Зачем так звучно он поет?
Напрасно ухо поражая,
К какой он цели нас ведет?
О чем бренчит? чему нас учит?
Зачем сердца волнует, мучит,
Как своенравный чародей?
Как ветер песнь его свободна,
Зато как ветер и бесплодна:
Какая польза нам от ней?"
Поэт.
Молчи, бессмысленный народ.
Поденщик, раб нужды, забот!
Несносен мне твой ропот дерзкой,
Ты червь земли, не сын небес;
Тебе бы пользы вс° - на вес
Кумир ты ценишь Бельведерской.
Ты пользы, пользы в нем не зришь.
Но мрамор сей ведь бог!... так что же?
Печной горшок тебе дороже:
Ты пищу в нем себе варишь.
Чернь.
Нет, если ты небес избранник,
Свой дар, божественный посланник,
Во благо нам употребляй:
Сердца собратьев исправляй.
Мы малодушны, мы коварны,
Бесстыдны, злы, неблагодарны;
Мы сердцем хладные скопцы,
Клеветники, рабы, глупцы;
Гнездятся клубом в нас пороки.
Ты можешь, ближнего любя,
Давать нам смелые уроки,
А мы послушаем тебя.
Поэт.
Подите прочь - какое дело
Поэту мирному до вас!
В разврате каменейте смело,
Не оживит вас лиры глас!
Душе противны вы как гробы.
Для вашей глупости и злобы
Имели вы до сей поры
Бичи, темницы, топоры; -
Довольно с вас, рабов безумных!
Во градах ваших с улиц шумных
Сметают сор, - полезный труд!
Но, позабыв свое служенье,
Алтарь и жертвоприношенье,
Жрецы ль у вас метлу берут?
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
* * *
Tel j'йtais autrefois et tel je suis encor.
Каков я прежде был, таков и ныне я:
Беспечный, влюбчивый. Вы знаете, друзья,
Могу ль на красоту взирать без умиленья,
Без робкой нежности и тайного волненья.
Уж мало ли любовь играла в жизни мной?
Уж мало ль бился я, как ястреб молодой,
В обманчивых сетях, раскинутых Кипридой,
А не исправленный стократною обидой,
Я новым идолам несу мои мольбы.......
* * *
Лищин<ский> околел - отечеству беда!
Князь Сергий жив еще - утешьтесь, го<спода>.
* * *
Покойник, автор сухощавый,
Писал для денег, пил из славы.
СТИХОТВОРЕНИЯ 1829
E. H. УШАКОВОЙ.
Вы избалованы природой;
Она пристрастна к вам была,
И наша вечная хвала
Вам кажется докучной одой.
Вы сами знаете давно,
Что вас любить немудрено,
Что нежным взором вы Армида,
Что легким станом вы Сильфида,
Что ваши алые уста,
Как гармоническая роза...
И наши рифмы, наша проза
Пред вами шум и суета.
Но красоты воспоминанье
Нам сердце трогает тайком -
И строк небрежных начертанье
Вношу смиренно в ваш альбом.
Авось на память поневоле
Придет вам тот, кто вас певал
В те дни, как Пресненское поле
Еще забор не заграждал.
<Е. П. ПОЛТОРАЦКОЙ.>
Когда помилует нас бог,
Когда не буду я повешен,
То буду я у ваших ног,
В тени украинских черешен.
* * *
Подъезжая под Ижоры,
Я взглянул на небеса
И воспомнил ваши взоры,
Ваши синие глаза.
Хоть я грустно очарован
Вашей девственной красой,
Хоть вампиром именован
Я в губернии Тверской,
Но колен моих пред вами
Преклонить я не посмел
И влюбленными мольбами
Вас тревожить не хотел.
Упиваясь неприятно
Хмелем светской суеты,
Позабуду, вероятно,
Ваши милые черты,
Легкий стан, движений стройность,
Осторожный разговор,
Эту скромную спокойность,
Хитрый смех и хитрый взор.
Если ж нет... по прежню следу
В ваши мирные края
Через год опять заеду
И влюблюсь до ноября.
ПРИМЕТЫ.
Я ехал к вам: живые сны
За мной вились толпой игривой,
И месяц с правой стороны
Сопровождал мой бег ретивый.
Я ехал прочь: иные сны.....
Душе влюбленной грустно было;
И месяц с левой стороны
Сопровождал меня уныло.
Мечтанью вечному в тиши
Так предаемся мы, поэты;
Так суеверные приметы
Согласны с чувствами души.
ЛИТЕРАТУРНОЕ ИЗВЕСТИЕ.
В Элизии Василий Тредьяковский
(Преострый муж, достойный много хвал)
С усердием принялся за журнал.
В сотрудники сам вызвался Поповский,
Свои статьи Елагин обещал;
Курганов сам над критикой хлопочет,
Блеснуть умом "Письмовник" снова хочет;
И, говорят, на-днях они начнут,
Благословясь, сей преполезный труд,
И только ждет Василий Тредьяковский,
Чтоб подоспел Михайло Каченовский.
ЭПИГРАММА.
Журналами обиженный жестоко,
Зоил Пахом печалился глубоко;
На цензора вот подал он донос;
Но цензор прав, нам смех, зоилу нос.
Иная брань конечно неприличность,
Не льзя писать: Такой-то де старик,
Козел в очках, плюгавый клеветник,
И зол, и подл: вс° это будет личность.
Но можете печатать, например,
Что господин парнасский старовер,
(В своих статьях), бессмыслицы оратор,
Отменно вял, отменно скучноват,
Тяжеловат и даже глуповат;
Тут не лицо, а только литератор.
<НА ВЕЛИКОПОЛЬСКОГО.>
Поэт-игрок, о Беверлей-Гораций,
Проигрывал ты кучки ассигнаций,
И серебро, наследие отцов,
И лошадей, и даже кучеров -
И с радостью на карту б, на злодейку,
Поставил бы тетрадь своих стихов,
Когда б твой стих ходил хотя в копейку.
ЭПИГРАММА.
Там, где древний Кочерговский
Над Ролленем опочил,
Дней новейших Тредьяковский
Колдовал и ворожил:
Дурень, к солнцу став спиною,
Под холодный Вестник свой
Прыскал мертвою водою,
Прыскал ижицу живой.
* * *
(При посылке бронзового Сфинкса.)
Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы?
В веке железном, скажи, кто золотой угадал?
Кто славянин молодой, грек духом, а родом германец?
Вот загадка моя: хитрый Эдип, разреши!
* * *
На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой... Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит - оттого,
Что не любить оно не может.
КАЛМЫЧКЕ.
Прощай, любезная калмычка!
Чуть-чуть, на зло моих затей,
Меня похвальная привычка
Не увлекла среди степей
Вслед за кибиткою твоей.
Твои глаза конечно узки,
И плосок нос, и лоб широк,
Ты не лепечешь по-французски,
Ты шелком не сжимаешь ног;
По-английски пред самоваром
Узором хлеба не крошишь,
Не восхищаешься Сен-Маром,
Слегка Шекспира не ценишь,
Не погружаешься в мечтанье,
Когда нет мысли в голове,
Не распеваешь: Ma dov'и,
Галоп не прыгаешь в собранье...
Что нужды? - Ровно полчаса,
Пока коней мне запрягали,
Мне ум и сердце занимали
Твой взор и дикая краса.
Друзья! не вс° ль одно и то же:
Забыться праздною душой
В блестящей зале, в модной ложе,
Или в кибитке кочевой?
<ФАЗИЛЬ-ХАНУ.>
Благословен твой подвиг новый,
Твой путь на север наш суровый,
Где кратко царствует весна,
[Но где Гафиза и Саади]
[Знакомы имена].
--
[Ты посетишь наш край] полночный
[Оставь же след]
Цветы фантазии восточной
Рассыпь на северных снегах.
* * *
Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой.
Он имел одно виденье,
Непостижное уму,
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему.
Путешествуя в Женеву,
На дороге у креста
Видел он Марию деву,
Матерь господа Христа.
С той поры, сгорев душою,
Он на женщин не смотрел,
И до гроба ни с одною
Молвить слова не хотел.
С той поры стальной решетки
Он с лица не подымал
И себе на шею четки
Вместо шарфа привязал.
Несть мольбы Отцу, ни Сыну,
Ни святому Духу ввек
Не случилось паладину,
Странный был он человек.
Проводил он целы ночи
Перед ликом пресвятой,
Устремив к ней скорбны очи,
Тихо слезы лья рекой.
Полон верой и любовью,
Верен набожной мечте,
Ave, Mater Dei кровью
Написал он на щите.
Между тем как паладины
Ввстречу трепетным врагам
По равнинам Палестины
Мчались, именуя дам,
Lumen coelum, sancta Rosa!
Восклицал всех громче он,
И гнала его угроза
Мусульман со всех сторон.
Возвратясь в свой замок дальный,
Жил он строго заключен,
Вс° влюбленный, вс° печальный,
Без причастья умер он;
Между тем как он кончался,
Дух лукавый подоспел,
Душу рыцаря сбирался
Бес тащить уж в свой предел:
Он-де богу не молился,
Он не ведал-де поста,
Не путем-де волочился
Он за матушкой Христа.
Но пречистая сердечно
Заступилась за него
И впустила в царство вечно
Паладина своего.
ИЗ ГАФИЗА.
(Лагерь при Евфрате).
Не пленяйся бранной славой,
О красавец молодой!
Не бросайся в бой кровавый
С карабахскою толпой!
Знаю, смерть тебя не встретит:
Азраил, среди мечей,
Красоту твою заметит -
И пощада будет ей!
Но боюсь: среди сражений
Ты утратишь навсегда
Скромность робкую движений,
Прелесть неги и стыда!
* * *
Критон, роскошный гражданин
Очаровательных Афин,
Во цвете жизни предавался
Всем упоеньям бытия.
Однажды, - слушайте, друзья, -
Он по Керамику скитался,
И вдруг из рощи вековой,
Красою девственной блистая,
В одежде легкой и простой
Явилась нимфа молодая.
Пред банею, между колонн,
Она на миг остановилась
И в дом вошла. Недвижим он
Глядит на дверь, куда, как сон,
Его красавица сокрылась.
<НА КАРТИНКИ К "ЕВГЕНИЮ ОНЕГИНУ"
В "НЕВСКОМ АЛЬМАНАХЕ".>
1.
Вот перешед чрез мост Кокушкин,
Опершись <-----> о гранит,
Сам Александр Сергеич Пушкин
С мось° Онегиным стоит.
Не удостоивая взглядом
Твердыню власти роковой,
Он к крепости стал гордо задом:
Не плюй в колодец, милый мой.
2.
Пупок чернеет сквозь рубашку,
Наружу титька - милый вид!
Татьяна мнет в руке бумажку,
Зане живот у ней болит:
Она затем поутру встала
При бледных месяца лучах
И на подтирку изорвала
Конечно "Невский Альманах".
ОЛЕГОВ ЩИТ.
Когда ко граду Константина
С тобой, воинственный варяг,
Пришла славянская дружина
И развила победы стяг,
Тогда во славу Руси ратной,
Строптиву греку в стыд и страх,
Ты пригвоздил свой щит булатный
На цареградских воротах.
Настали дни вражды кровавой;
Твой путь мы снова обрели.
Но днесь, когда мы вновь со славой
К Стамбулу грозно притекли,
Твой холм потрясся с бранным гулом,
Твой стон ревнивый нас смутил,
И нашу рать перед Стамбулом
Твой старый щит остановил.
* * *
Как сатирой безымянной
Лик зоила я пятнал,
Признаюсь: на вызов бранный
Возражений я не ждал.
Справедливы ль эти слухи?
Отвечал он? Точно ль так?
В полученьи оплеухи
Расписался мой дурак?
* * *
Опять увенчаны мы славой,
Опять кичливый враг сражен,
Решен в Арзруме спор кровавый.
В Эдырне мир провозглашен.
И [дале] двинулась Россия,
И юг державно облегла,
И пол-Эвксина вовлекла
[В свои объятия тугие].
* * *
Восстань, о Греция, восстань.
Недаром напрягала силы,
Недаром потрясала брань
Олимп и Пинд и Фермопилы.
Под сенью ветхой их вершин
Свобода юная возникла,
На гробах Перикла,
На мраморных Афин.
Страна героев и богов
Расторгла рабские вериги
При пеньи пламенных стихов
Тиртея, Байрона и Риги.
* * *
Зорю бьют... из рук моих
Ветхий Данте выпадает,
На устах начатый стих
Недочитанный затих -
Дух далече улетает.
Звук привычный, звук живой,
Сколь ты часто раздавался
Там, где тихо развивался
[Я давнишнею порой.]
* * *
Счастлив ты в прелестных дурах,
В службе, в картах и в пирах;
Ты St.-Priest в карикатурах,
Ты Нелединский в стихах;
Ты прострелен на дуеле,
Ты разрублен на войне, -
Хоть герой ты в самом деле,
Но повеса ты вполне.
<НА НАДЕЖДИНА.>
Надеясь на мое презренье,
Седой зоил меня ругал,
И, потеряв [уже] терпенье,
Я эпиграммой [отвечал].
Укушенный желаньем славы,
Теперь, надеясь на ответ,
[Журнальный шут], холоп лукавый,
Ругать бы также стал. - О, нет!
Пусть он, как бес перед обедней,
Себе покоя не дает:
Лакей, сиди себе в передней,
А будет с барином расчет.
* * *
Был и я среди донцов,
Гнал и я османов шайку;
В память битвы и шатров
Я домой привез нагайку.
[На походе, на войне]
Сохранил я балалайку -
С нею рядом, на стене
Я повешу и нагайку.
Что таиться от друзей -
Я люблю свою хозяйку,
Часто думал я об ней
И берег свою нагайку.
САПОЖНИК.
(притча)
Картину раз высматривал сапожник
И в обуви ошибку указал;
Взяв тотчас кисть, исправился художник.
Вот, подбочась, сапожник продолжал:
"Мне кажется, лицо немного криво...
А эта грудь не слишком ли нага?"....
Тут Апеллес прервал нетерпеливо;
"Суди, дружок, не свыше сапога!"
Есть у меня приятель на примете:
Не ведаю, в каком бы он предмете
Был знатоком, хоть строг он на словах,
Но чорт его несет судить о свете:
Попробуй он судить о сапогах!
<НА НАДЕЖДИНА.>
В журнал совсем не европейский,
Над коим чахнет старый журналист,
С своею прозою лакейской
Взошел болван семинарист.
ДОН.
Блеща средь полей широких,
Вон он льется!... Здравствуй, Дон!
От сынов твоих далеких
Я привез тебе поклон.
Как прославленного брата,
Реки знают тихий Дон;
От Аракса и Евфрата
Я привез тебе поклон.
Отдохнув от злой погони,
Чуя родину свою,
Пьют уже донские кони
Арпачайскую струю.
Приготовь же, Дон заветный,
Для наездников лихих
Сок кипучий, искрометный
Виноградников твоих.
ДОРОЖНЫЕ ЖАЛОБЫ.
Долго ль мне гулять на свете
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карете,
То в телеге, то пешком?
Не в наследственной берлоге,
Не средь отческих могил,
На большой мне, знать, дороге
Умереть господь судил,
На каменьях под копытом,
На горе под колесом,
Иль во рву, водой размытом,
Под разобранным мостом.
Иль чума меня подцепит,
Иль мороз окостенит,
Иль мне в лоб шлагбаум влепит
Непроворный инвалид.
Иль в лесу под нож злодею
Попадуся в стороне,
Иль со скуки околею
Где-нибудь в карантине.
Долго ль мне в тоске голодной
Пост невольный соблюдать
И телятиной холодной
Трюфли Яра поминать?
То ли дело быть на месте,
По Мясницкой разъезжать,
О деревне, о невесте
На досуге помышлять!
То ли дело рюмка рома,
Ночью сон, поутру чай;
То ли дело, братцы, дома!...
Ну, пошел же, погоняй!...
МЕДОК.
(МЕДОК В УАЛЛАХ)
Попутный веет ветр. - Идет корабль, -
Во всю длину развиты флаги, вздулись
Ветрила все, - идет, и пред кормой
Морская пена раздается. - Многим
Наполнилася грудь у всех пловцов.
Теперь, когда свершен опасный путь,
Родимый край они узрели снова;
Один стоит, вдаль устремляя взоры,
И в темных очерках ему рисует
Мечта давно знакомые предметы,
Залив и мыс, - пока недвижны очи
Не заболят. Товарищу другой
Жмет руку и приветствует с отчизной,
И господа благодарит, рыдая.
Другой, безмолвную творя молитву
Угоднику и [деве] пресвятой,
И милостынь и дальних поклонений
Старинные обеты обновляет,
[Когда] найдет он вс° благополучно.
Задумчив, нем и ото всех далек,
Сам Медок погружен в воспоминаньях
О славном подвиге, то в снах надежды,
То в горестных предчувствиях и страхе.
Прекрасен вечер, и попутный ветр
Звучит меж вервей, <и> корабль надежный
Бежит, шумя, меж волн.
Садится солнце.
* * *
Стрекотунья белобока,
Под калиткою моей
Скачет пестрая сорока
И пророчит мне гостей.
[Колокольчик небывалый
У меня звенит в ушах,]
На заре алой,
[Серебрится] снежный прах.
* * *
(2 ноября)
Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю
Слугу, несущего мне утром чашку чаю,
Вопросами: тепло ль? утихла ли метель?
Пороша есть иль нет? и можно ли постель
Покинуть для седла, иль лучше до обеда
Возиться с старыми журналами соседа?
Пороша. Мы встаем, и тотчас на коня,
И рысью по полю при первом свете дня;
Арапники в руках, собаки вслед за нами;
Глядим на бледный снег прилежными глазами;
Кружимся, рыскаем и поздней уж порой,
Двух зайцев протравив, являемся домой.
Куда как весело! Вот вечер: вьюга воет;
Свеча темно горит; стесняясь, сердце ноет;
По капле, медленно глотаю скуки яд.
Читать хочу; глаза над буквами скользят,
А мысли далеко... Я книгу закрываю;
Беру перо, сижу; насильно вырываю
У музы дремлющей несвязные слова.
Ко звуку звук нейдет... Теряю все права
Над рифмой, над моей прислужницею странной:
Стих вяло тянется, холодный и туманный.
Усталый, с лирою я прекращаю спор,
Иду в гостиную; там слышу разговор
О близких выборах, о сахарном заводе;
Хозяйка хмурится в подобие погоде,
Стальными спицами проворно шевеля,
Иль про червонного гадает короля.
Тоска! Так день за днем идет в уединеньи!
Но если под вечер в печальное селенье,
Когда за шашками сижу я в уголке,
Приедет издали в кибитке иль возке
Нежданая семья: старушка, две девицы
(Две белокурые, две стройные сестрицы), -
Как оживляется глухая сторона!
Как жизнь, о боже мой, становится полна!
Сначала косвенно-внимательные взоры,
Потом слов несколько, потом и разговоры,
А там и дружный смех, и песни вечерком,
И вальсы резвые, и шопот за столом,
И взоры томные, и ветреные речи,
На узкой лестнице замедленные встречи;
И дева в сумерки выходит на крыльцо:
Открыты шея, грудь, и вьюга ей в лицо!
Но бури севера не вредны русской розе.
Как жарко поцалуй пылает на морозе!
Как дева русская свежа в пыли снегов!
ЗИМНЕЕ УТРО.
Мороз и солнце; день чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный
Пора, красавица, проснись:
Открой сомкнуты негой взоры
Навстречу северной Авроры,
Звездою севера явись!
Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,
На мутном небе мгла носилась;
Луна, как бледное пятно,
Сквозь тучи мрачные желтела,
И ты печальная сидела -
А нынче..... погляди в окно:
Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит;
Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит.
Вся комната янтарным блеском
Озарена. Веселым треском
Трещит затопленная печь.
Приятно думать у лежанки.
Но знаешь: не велеть ли в санки
Кобылку бурую запречь?
Скользя по утреннему снегу,
Друг милый, предадимся бегу
Нетерпеливого коня
И навестим поля пустые,
Леса, недавно столь густые,
И берег, милый для меня.
* * *
Зачем, Елена, так пугливо,
С такой ревнивой быстротой,
Ты всюду следуешь за мной
И надзираешь торопливо
Мой каждый шаг? [я твой]
ЭПИГРАММА.
Седой Свистов! ты царствовал со славой;
Пора, пора! сложи с себя венец:
Питомец твой младой, цветущий, здравый,
Тебя сменит, великий наш певец!
Се: внемлет мне маститый собеседник,
Свершается судьбины произвол,
Является младой его наследник:
Свистов II вступает на престол!
ЭПИГРАММА.
Мальчишка Фебу гимн поднес.
"Охота есть, да мало мозгу.
А сколько лет ему, вопрос?" -
"Пятнадцать". - "Только-то? Эй, розгу!"
За сим принес семинарист
Тетрадь лакейских диссертаций,
И Фебу в слух прочел Гораций,
Кусая губы, первый лист.
Отяжелев, как от дурмана,
Сердито Феб его прервал
И тотчас взрослого болвана
Поставить в палки приказал.
* * *
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.
ВОСПОМИНАНИЯ В ЦАРСКОМ СЕЛЕ.
Воспоминаньями смущенный,
Исполнен сладкою тоской,
Сады прекрасные, под сумрак ваш священный
Вхожу с поникшею главой.
Так отрок библии, [безумный] расточитель,
До капли истощив раскаянья фиал,
Увидев наконец родимую обитель,
Главой поник и зарыдал.
В пылу восторгов скоротечных,
В бесплодном вихре суеты,
О, много расточил сокровищ я сердечных
За недоступные мечты,
И долго я блуждал, и часто, утомленный,
Раскаяньем горя, предчувствуя беды,
Я думал о тебе, предел благословенный,
Воображал сии сады.
Воображаю день счастливый,
Когда средь вас возник лицей,
И слышу наших игр я снова шум и<гривый>
И вижу вновь семью друзей.
Вновь нежным отроком, то пылким, то ленивым,
Мечтанья смутные в груди моей тая,
Скитаясь по лугам, по рощам молчаливым,
Поэтом забываюсь я.
И въявь я вижу пред собою
Дней прошлых гордые следы.
Еще исполнены Великою Женою,
Ее любимые сады
Стоят населены чертогами, вратами,
Столпами, башнями, кумирами богов
И славой мраморной, и медными хвалами
Екатерининских орлов.
Садятся призраки героев
У посвященных им столпов,
Глядите; вот герой, стеснитель ратных строев,
Перун кагульских берегов.
Вот, вот могучий вождь полунощного флага,
Пред кем морей пожар и плавал и летал.
Вот верный брат его, герой Архипелага,
Вот наваринский Ганнибал.
Среди святых воспоминаний
Я с детских лет здесь возрастал,
А глухо между тем поток народной брани
Уж бесновался(?) и роптал.
<Нрзб.> обняла кровавая забота,
Россия двинулась и мимо нас <нрзб.>
И тучи конные, брадатая пехота,
И пушек светлые ряды.
---
На юных ратников завистливо взирали,
Ловили с жадностью <мы> брани [дальний] звук
И детство негодуя проклинали
И узы строгие наук.
---
И многих не пришло. При звуке песней новых
Почили славные в полях Бородина,
На кульмских вы<сотах>, в лесах <нрзб.> суровых,
Вблизи Монмар<тра> <нрзб.>
* * *
Поедем, я готов; куда бы вы, друзья,
Куда б ни вздумали, готов за вами я
Повсюду следовать, надменной убегая:
К подножию ль стены далекого Китая,
В кипящий ли Париж, туда ли наконец,
Где Тасса не поет уже ночной гребец,
Где древних городов под пеплом дремлют мощи,
Где кипарисные благоухают рощи,
Повсюду я готов. Поедем... но, друзья,
Скажите: в странствиях умрет ли страсть моя?
Забуду ль гордую, мучительную деву,
Или к ее ногам, ее младому гневу,
Как дань привычную, любовь я принесу?
- - - - - - - - - - -
* * *
Еще одной высокой, важной песни
Внемли, о Феб, и смолкнувшую лиру
В разрушенном святилище твоем
Повешу я, да издает <она>,
Когда столбы его колеблет буря,
Печальный звук! Еще единый гимн -
Внемлите мне, пенаты, - вам пою
Обетный гимн. Советники Зевеса,
Живете ль вы в небесной глубине,
Иль, божества всевышние, всему
Причина вы, по мненью мудрецов,
И следуют торжественно за вами
Великой Зевс с супругой белоглавой
И мудрая богиня, дева силы,
Афинская Паллада, - вам хвала.
Примите гимн, таинственные силы!
Хоть долго был изгнаньем удален
От ваших жертв и тихих воз<лияний>,
Но вас любить не остывал я, боги,
И в долгие часы пустынной грусти
Томительно просилась отдохнуть
У вашего святого пепелища
Моя душа - там мир.
Так, я любил вас долго! Вас зову
В свидетели, с каким святым вол<неньем>
Оставил я [людское] племя,
Дабы стеречь ваш огнь уединенный,
Беседуя с самим собою. Да,
Часы неизъяснимых наслаждений!
Они дают мне знать сердечну глубь,
В могуществе и немощах его,
Они [меня] любить, лелеять учат
Не смертные, таинственные чувства,
И нас они науке первой учат -
Чтить самого себя. О нет, вовек
Не преставал молить благоговейно
Вас, божества домашние.
* * *
Брожу ли я вдоль улиц шумных,
Вхожу ль во многолюдный храм,
Сижу ль меж юношей безумных,
Я предаюсь моим мечтам.
Я говорю: промчатся годы,
И сколько здесь ни видно нас,
Мы все сойдем под вечны своды -
И чей-нибудь уж близок час.
Гляжу ль на дуб уединенный,
Я мыслю: патриарх лесов
Переживет мой век забвенный,
Как пережил он век отцов.
Младенца ль милого ласкаю,
Уже я думаю: прости!
Тебе я место уступаю;
Мне время тлеть, тебе цвести.
День каждый, каждую годину
Привык я думой провождать,
Грядущей смерти годовщину
Меж их стараясь угадать.
И где мне смерть пошлет судьбина?
В бою ли, в странствии, в волнах?
Или соседняя долина
Мой примет охладелый прах?
И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне вс° б хотелось почивать.
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.
КАВКАЗ.
Кавказ подо мною. Один в вышине
Стою над снегами у края стремнины;
Орел, с отдаленной поднявшись вершины,
Парит неподвижно со мной наравне.
Отселе я вижу потоков рожденье
И первое грозных обвалов движенье.
Здесь тучи смиренно идут подо мной;
Сквозь них, низвергаясь, шумят водопады;
Под ними утесов нагие громады;
Там ниже мох тощий, кустарник сухой;
А там уже рощи, зеленые сени,
Где птицы щебечут, где скачут олени.
А там уж и люди гнездятся в горах,
И ползают овцы по злачным стремнинам,
И пастырь нисходит к веселым долинам,
Где мчится Арагва в тенистых брегах,
И нищий наездник таится в ущельи,
Где Терек играет в свирепом весельи;
Играет и воет, как зверь молодой,
Завидевший пищу из клетки железной;
И бьется о берег в вражде бесполезной,
И лижет утесы голодной волной.....
Вотще! нет ни пищи ему, ни отрады:
Теснят его грозно немые громады.
ОБВАЛ.
Дробясь о мрачные скалы,
Шумят и пенятся валы,
И надо мной кричат орлы,
И ропщет бор,
И блещут средь волнистой мглы
Вершины гор.
Оттоль сорвался раз обвал,
И с тяжким грохотом упал,
И всю теснину между скал
Загородил,
И Терека могущий вал
Остановил.
Вдруг, истощась и присмирев,
О Терек, ты прервал свой рев;
Но задних волн упорный гнев
Прошиб снега...
Ты затопил, освирепев,
Свои брега.
И долго прорванный обвал
Неталой грудою лежал,
И Терек злой под ним бежал,
И пылью вод
И шумной пеной орошал
Ледяный свод.
И путь по нем широкий шел:
И конь скакал, и влекся вол,
И своего верблюда в°л
Степной купец,
Где ныне мчится лишь Эол,
Небес жилец.
ДЕЛИБАШ.
Перестрелка за холмами;
Смотрит лагерь их и наш;
На холме пред казаками
Вьется красный делибаш.
Делибаш! не суйся к лаве,
Пожалей свое житье;
Вмиг аминь лихой забаве:
Попадешься на копье.
Эй, казак! не рвися к бою:
Делибаш на всем скаку
Срежет саблею кривою
С плеч удалую башку.
Мчатся, сшиблись в общем крике.
Посмотрите! каковы?....
Делибаш уже на пике,
А казак без головы.
МОНАСТЫРЬ НА КАЗБЕКЕ.
Высоко над семьею гор,
Казбек, твой царственный шатер
Сияет вечными лучами.
Твой монастырь за облаками,
Как в небе реющий ковчег,
Парит, чуть видный, над горами.
Далекий, вожделенный брег!
Туда б, сказав прости ущелью,
Подняться к вольной вышине!
Туда б, в заоблачную келью,
В соседство бога скрыться мне!..
* * *
Меж горных <стен> несется Терек,
Волнами точит дикий берег,
Клокочет вкруг огромных скал,
То здесь, [то там] дорогу роет,
Как зверь живой, ревет и воет -
И вдруг утих и смирен стал.
Вс° ниже, ниже опускаясь,
Уж он бежит едва живой.
Так, после бури истощаясь,
Поток струится дождевой.
И вот обнажилось
Его кремнистое русло.
* * *
И вот ущелье мрачных скал
Пред нами шире становится,
Но тише Терек злой стремится,
Луч солнца ярче засиял.
* * *
Страшно и скучно
Здесь новоселье,
Путь и ночлег.
Тесно и душно.
В диком ущелье -
Тучи да снег.
Небо чуть видно,
Как из тюрьмы.
Ветер шумит.
[Солнцу обидно]
СОБРАНИЕ НАСЕКОМЫХ.
Какие крохотны коровки!
Есть, право, менее булавочной головки.
Крылов.
Мое собранье насекомых
Открыто для моих знакомых:
Ну, что за пестрая семья!
За ними где ни рылся я!
Зато какая сортировка!
Вот <Глинка> - божия коровка,
Вот <Каченовский> - злой паук,
Вот и <Свиньин> - российский жук,
Вот - черная мурашка,
Вот <Раич> - мелкая букашка.
Куда их много набралось!
Опрятно за стеклом и в рамах
Они, пронзенные насквозь,
Рядком торчат на эпиграммах.
* * *
Когда твои младые лета
Позорит шумная молва,
И ты по приговору света
На честь утратила права;
Один, среди толпы холодной,
Твои страданья я делю
И за тебя мольбой бесплодной
Кумир бесчувственный молю.
Но свет... Жестоких осуждений
Не изменяет он своих:
Он не карает заблуждений,
Но тайны требует для них.
Достойны равного презренья
Его тщеславная любовь
И лицемерные гоненья:
К забвенью сердце приготовь;
Не пей мутительной отравы;
Оставь блестящий, душный круг;
Оставь безумные забавы:
Тебе один остался друг.
К БЮСТУ ЗАВОЕВАТЕЛЯ.
Напрасно видишь тут ошибку:
Рука искусства навела
На мрамор этих уст улыбку,
А гнев на хладный лоск чела.
Недаром лик сей двуязычен.
Таков и был сей властелин:
К противочувствиям привычен,
В лице и в жизни арлекин.
СТИХОТВОРЕНИЯ 1830
<Циклоп.>
Язык и ум теряя разом,
Гляжу на вас единым глазом:
Единый глаз в главе моей.
Когда б Судьбы того хотели,
Когда б имел я сто очей,
То все бы сто на вас глядели.
* * *
Что в имени тебе моем?
Оно умрет, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальный,
Как звук ночной в лесу глухом.
Оно на памятном листке
Оставит мертвый след, подобный
Узору надписи надгробной
На непонятном языке.
Что в нем? Забытое давно
В волненьях новых и мятежных
Твоей душе не даст оно
Воспоминаний чистых, нежных.
Но в день печали, в тишине,
Произнеси его тоскуя;
Скажи: есть память обо мне,
Есть в мире сердце, где живу я......
ОТВЕТ.
Я вас узнал, о мой оракул!
Не по узорной пестроте
Сих неподписанных каракул,
Но по веселой остроте,
Но по приветствиям лукавым,
Но по насмешливости злой
И по упрекам... столь неправым,
И этой прелести живой.
С тоской невольной, с восхищеньем
Я перечитываю вас
И восклицаю с нетерпеньем:
Пора! в Москву, в Москву сейчас!
Здесь город чопорный, унылый,
Здесь речи - лед, сердца - гранит;
Здесь нет ни ветрености милой
Ни муз, ни Пресни, ни харит.
* * *
В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.
Но и тогда струны лукавой
Невольно звон я прерывал,
Когда твой голос величавый
Меня внезапно поражал.
Я лил потоки слез нежданных,
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.
И ныне с высоты духовной
Мне руку простираешь ты,
И силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты.
Твоим огнем душа палима
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт.
* * *
Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
Стенаньем, криками вакханки молодой,
Когда, виясь в моих объятиях змией,
Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
Она торопит миг последних содраганий!
О, как милее ты, смиренница моя!
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склоняяся на долгие моленья,
Ты предаешься мне нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлишь ничему
И оживляешься потом вс° боле, боле -
И делишь наконец мой пламень по неволе!
СОНЕТ.
Scorn not the sonnet, critic.
Wordsworth.
Суровый Дант не презирал сонета;
В нем жар любви Петрарка изливал;
Игру его любил творец Макбета;
Им скорбну мысль Камоэнс облекал.
И в наши дни пленяет он поэта:
Вордсворт его орудием избрал,
Когда вдали от суетного света
Природы он рисует идеал.
Под сенью гор Тавриды отдаленной
Певец Литвы в размер его стесненныи
Свои мечты мгновенно заключал.
У нас еще его не знали девы,
Как для него уж Дельвиг забывал
Гекзаметра священные напевы.
<НА БУЛГАРИНА.>
Не то беда, что ты поляк:
Костюшко лях, Мицкевич лях!
Пожалуй, будь себе татарин, -
И тут не вижу я стыда;
Будь жид - и это не беда;
Беда, что ты Видок Фиглярин.
* * *
Шумит кустарник... На утес
Олень веселый выбегает,
[Пугливо] он подножный лес
С вершины острой озирает,
Глядит на светлые <луга>,
Глядит на синий свод небесный
И на днепровские брега,
Венчанны чащею древесной.
Недвижим, строен [он] стоит
И чутким ухом шевелит......
Но дрогнул он - незапный звук
Его коснулся - [боязливо]
[Он шею] [вытянул] и [вдруг]
[С вершины прянул]
К ВЕЛЬМОЖЕ.
(Москва)
От северных оков освобождая мир,
Лишь только на поля, струясь, дохнет зефир,
Лишь только первая позеленеет липа,
К тебе, приветливый потомок Аристиппа,
К тебе явлюся я; увижу сей дворец,
Где циркуль зодчего, палитра и резец
Ученой прихоти твоей повиновались
И вдохновенные в волшебстве состязались.
Ты понял жизни цель: счастливый человек,
Для жизни ты живешь. Свой долгий ясный век
Еще ты смолоду умно разнообразил,
Искал возможного, умеренно проказил;
Чредою шли к тебе забавы и чины.
Посланник молодой увенчанной Жены,
Явился ты в Ферней - и циник поседелый,
Умов и моды вождь пронырливый и смелый,
Свое владычество на Севере любя,
Могильным голосом приветствовал тебя.
С тобой веселости он расточал избыток,
Ты лесть его вкусил, земных богов напиток.
С Фернеем распростясь, увидел ты Версаль.
Пророческих очей не простирая вдаль,
Там ликовало вс°. Армида молодая,
К веселью, роскоши знак первый подавая,
Не ведая, чему судьбой обречена,
Резвилась, ветреным двором окружена.
Ты помнишь Трианон и шумные забавы?
Но ты не изнемог от сладкой их отравы:
Ученье делалось на время твой кумир:
Уединялся ты. За твой суровый пир
То чтитель промысла, то скептик, то безбожник.
Садился Дидерот на шаткий свой треножник,
Бросал парик, глаза в восторге закрывал
И проповедывал. И скромно ты внимал
За чашей медленной афею иль деисту,
Как любопытный скиф афинскому софисту.
Но Лондон звал твое внимание. Твой взор
Прилежно разобрал сей двойственный собор:
Здесь натиск пламенный, а там отпор суровый,
Пружины смелые гражданственности новой.
Скучая, может быть, над Темзою скупой,
Ты думал дале плыть. Услужливый, живой,
Подобный своему чудесному герою,
Веселый Бомарше блеснул перед тобою.
Он угадал тебя: в пленительных словах
Он стал рассказывать о ножках, о глазах,
О неге той страны, где небо вечно ясно,
Где жизнь ленивая проходит сладострастно,
Как пылкой отрока восторгов полный сон,
Где жены вечером выходят на балкон,
Глядят и, не страшась ревнивого испанца,
С улыбкой слушают и манят иностранца.
И ты, встревоженный, в Севиллу полетел.
Благословенный край, пленительный предел!
Там лавры зыблются, там апельсины зреют...
О, расскажи ж ты мне, как жены там умеют
С любовью набожность умильно сочетать,
Из-под мантильи знак условный подавать;
Скажи, как падает письмо из-за решетки,
Как златом усыплен надзор угрюмой тетки;
Скажи, как в двадцать лет любовник под окном
Трепещет и кипит, окутанный плащом.
Вс° изменилося. Ты видел вихорь бури,
Падение всего, союз ума и фурий,
Свободой грозною воздвигнутый закон,
Под гильотиною Версаль и Трианон
И мрачным ужасом смененные забавы.
Преобразился мир при громах новой славы.
Давно Ферней умолк. Приятель твой Вольтер,
Превратности судеб разительный пример,
Не успокоившись и в гробовом жилище,
Доныне странствует с кладбища на кладбище.
Барон д'Ольбах, Морле, Гальяни, Дидерот,
Энциклопедии скептической причот,
И колкой Бомарше, и твой безносый Касти,
Все, все уже прошли. Их мненья, толки, страсти
Забыты для других. Смотри: вокруг тебя
Вс° новое кипит, былое истребя.
Свидетелями быв вчерашнего паденья,
Едва опомнились младые поколенья.
Жестоких опытов сбирая поздний плод,
Они торопятся с расходом свесть приход.
Им некогда шутить, обедать у Темиры,
Иль спорить о стихах. Звук новой, чудной лиры,
Звук лиры Байрона развлечь едва их мог.
Один вс° тот же ты. Ступив за твой порог,
Я вдруг переношусь во дни Екатерины.
Книгохранилище, кумиры, и картины,
И стройные сады свидетельствуют мне,
Что благосклонствуешь ты музам в тишине,
Что ими в праздности ты дышишь благородной.
Я слушаю тебя: твой разговор свободный
Исполнен юности. Влиянье красоты
Ты живо чувствуешь. С восторгом ценишь ты
И блеск Алябьевой и прелесть Гончаровой.
Беспечно окружась Корреджием, Кановой,
Ты, не участвуя в волнениях мирских,
Порой насмешливо в окно глядишь на них
И видишь оборот во всем кругообразный.
Так, вихорь дел забыв для муз и неги праздной.
В тени порфирных бань и мраморных палат,
Вельможи римские встречали свой закат.
И к ним издалека то воин, то оратор,
То консул молодой, то сумрачный диктатор
Являлись день-другой роскошно отдохнуть,
Вздохнуть о пристани и вновь пуститься в путь.
НОВОСЕЛЬЕ.
Благословляю новоселье,
Куда домашний свой кумир
Ты перенес - а с ним веселье,
Свободный труд и сладкий мир.
Ты счастлив; ты свой домик малый.
Обычай мудрости храня,
От злых забот и лени вялой
Застраховал, как от огня.
* * *
Когда в объятия мои
Твой стройный стан я заключаю,
И речи нежные любви
Тебе с восторгом расточаю,
Безмолвна, от стесненных рук
Освобождая стан свой гибкой,
Ты отвечаешь, милый друг,
Мне недоверчивой улыбкой;
Прилежно в памяти храня
Измен печальные преданья,
Ты без участья и вниманья
Уныло слушаешь меня...
Кляну коварные старанья
Преступной юности моей
И встреч условных ожиданья
В садах, в безмолвии ночей.
Кляну речей любовный шопот,
[Стихов таинственный напев],
И [ласки] легковерных дев,
И слезы их, и поздний ропот.
ПОЭТУ.
Поэт! не дорожи любовию народной.
Восторженных похвал пройдет минутный шум;
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?
Доволен? Так пускай толпа его бранит
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник.
МАДОНА.
Не множеством картин старинных мастеров
Украсить я всегда желал свою обитель,
Чтоб суеверно им дивился посетитель,
Внимая важному сужденью знатоков.
В простом углу моем, средь медленных трудов,
Одной картины я желал быть вечно зритель,
Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,
Пречистая и наш божественный спаситель -
Она с величием, он с разумом в очах -
Взирали, кроткие, во славе и в лучах,
Одни, без ангелов, под пальмою Сиона.
Исполнились мои желания. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадона,
Чистейшей прелести чистейший образец.
* * *
Полюбуйтесь же вы, дети,
Как в сердечной простоте
Длинный Фирс играет в эти,
Те, те, те и те, те, те.
Черноокая Россети
В самовластной красоте
Все сердца пленила эти,
Те, те, те и те, те, те.
О, какие же здесь сети
Рок нам стелет в темноте:
Рифмы, деньги, дамы эти,
Те, те, те и те, те, те.
БЕСЫ.
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Еду, еду в чистом поле;
Колокольчик дин-дин-дин...
Страшно, страшно поневоле
Средь неведомых равнин!
"Эй, пошел, ямщик!..." - "Нет мочи
Коням, барин, тяжело;
Вьюга мне слипает очи;
Все дороги занесло;
Хоть убей, следа не видно;
Сбились мы. Что делать нам!
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам.
Посмотри; вон, вон играет,
Дует, плюет на меня;
Вон - теперь в овраг толкает
Одичалого коня;
Там верстою небывалой
Он торчал передо мной;
Там сверкнул он искрой малой
И пропал во тьме пустой".
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Сил нам нет кружиться доле;
Колокольчик вдруг умолк;
Кони стали... "Что там в поле ?" -
"Кто их знает? пень иль волк?"
Вьюга злится, вьюга плачет;
Кони чуткие храпят;
Вот уж он далече скачет;
Лишь глаза во мгле горят;
Кони снова понеслися;
Колокольчик дин-дин-дин...
Вижу: духи собралися
Средь белеющих равнин.
Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре...
Сколько их! куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне...
ЭЛЕГИЯ.
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино - печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней.
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть - на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
ОТВЕТ АНОНИМУ.
О, кто бы ни был ты, чье ласковое пенье
Приветствует мое к блаженству возрожденье,
Чья скрытая рука мне крепко руку жмет,
Указывает путь и посох подает;
О, кто бы ни был ты: старик ли вдохновенный,
Иль юности моей товарищ отдаленный,
Иль отрок, музами таинственно храним,
Иль пола кроткого стыдливый херувим, -
Благодарю тебя душою умиленной.
Вниманья слабого предмет уединенный,
К доброжелательству досель я не привык -
И странен мне его приветливый язык.
Смешон, участия кто требует у света!
Холодная толпа взирает на поэта,
Как на заезжего фигляра: если он
Глубоко выразит сердечный, тяжкий стон,
И выстраданный стих, пронзительно-унылый,
Ударит по сердцам с неведомою силой, -
Она в ладони бьет и хвалит, иль порой
Неблагосклонною кивает головой.
Постигнет ли певца незапное волненье,
Утрата скорбная, изгнанье, заточенье, -
"Тем лучше, - говорят любители искусств, -
Тем лучше! наберет он новых дум и чувств
И нам их передаст". Но счастие поэта
Меж ими не найдет сердечного привета,
Когда боязненно безмолвствует оно...
- - - - - - -
ТРУД.
Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний.
Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?
Или, свой подвиг свершив, я стою, как поденщик ненужный,
Плату приявший свою, чуждый работе другой?
Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи,
Друга Авроры златой, друга пенатов святых?
ЦАРСКОСЕЛЬСКАЯ СТАТУЯ.
Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.
Дева печально сидит, праздный держа черепок.
Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой;
Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит.
* * *
Глухой глухого звал к суду судьи глухого,
Глухой кричал: "Моя им сведена корова!" -
"Помилуй, - возопил глухой тому в ответ: -
Сей пустошью владел еще покойный дед".
Судья решил: "Чтоб не было разврата,
Жените молодца, хоть девка виновата".
ПРОЩАНИЕ.
В последний раз твой образ милый
Дерзаю мысленно ласкать,
Будить мечту сердечной силой
И с негой робкой и унылой
Твою любовь воспоминать.
Бегут меняясь наши лета,
Меняя вс°, меняя нас,
Уж ты для своего поэта
Могильным сумраком одета,
И для тебя твой друг угас.
Прими же, дальная подруга,
Прощанье сердца моего,
Как овдовевшая супруга,
Как друг, обнявший молча друга
Пред заточением его.
ПАЖ или ПЯТНАДЦАТЫЙ ГОД.
C'est l'вge de Chйrubin...
Пятнадцать лет мне скоро минет;
Дождусь ли радостного дня?
Как он вперед меня подвинет!
Но и теперь никто не кинет
С презреньем взгляда на меня.
Уж я не мальчик - уж над губой
Могу свой ус я защипнуть;
Я важен, как старик беззубый;
Вы слышите мой голос грубый,
Попробуй кто меня толкнуть.
[Я нравлюсь дамам, ибо скромен,
И между ими есть одна.....
И гордый взор ее так томен,
И цвет ланит ее так т°мен,
Что жизни мне милей она.]
Она строга, властолюбива,
Я [сам дивлюсь] ее уму -
И ужас как она ревнива;
Зато со всеми горделива
И мне доступна одному.
Вечор она мне величаво
Клялась, что если буду вновь
Глядеть налево и направо,
То даст она мне яду; - право -
Вот какова ее любовь!
Она готова хоть в пустыню
Бежать со мной, презрев молву.
Хотите знать мою богиню,
Мою севильскую графиню?..
Нет! ни за что не назову!
* * *
Румяный критик мой, насмешник толстопузый,
Готовый век трунить над нашей томной музой,
Поди-ка ты сюда, присядь-ка ты со мной,
Попробуй, сладим ли с проклятою хандрой.
Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогой,
За ними чернозем, равнины скат отлогой,
Над ними серых туч густая полоса.
Где нивы светлые? где темные леса?
Где речка? На дворе у низкого забора
Два бедных деревца стоят в отраду взора,
Два только деревца. И то из них одно
Дождливой осенью совсем обнажено,
И листья на другом, размокнув и желтея,
Чтоб лужу засорить, лишь только ждут Борея.
И только. На дворе живой собаки нет.
Вот, правда, мужичок, за ним две бабы вслед.
Без шапки он; несет подмышкой гроб ребенка
И кличет издали ленивого попенка,
Чтоб тот отца позвал да церковь отворил.
Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил.
Что ж ты нахмурился? - Нельзя ли блажь оставить!
И песенкою нас веселой позабавить? -
--
Куда же ты? - В Москву - чтоб графских именин
Мне здесь не прогулять.
- Постой - а карантин!
Ведь в нашей стороне индийская зараза.
Сиди, как у ворот угрюмого Кавказа
Бывало сиживал покорный твой слуга;
Что, брат? уж не трунишь, тоска берет - aгa!
[К ПЕРЕВОДУ ИЛИАДЫ.]
[Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,
Боком одним с образцом схож и его перевод.]
* * *
Я здесь, Инезилья,
Я здесь под окном.
Объята Севилья
И мраком и сном.
Исполнен отвагой,
Окутан плащом,
С гитарой и шпагой
Я здесь под окном.
Ты спишь ли? Гитарой
Тебя разбужу.
Проснется ли старый,
Мечом уложу.
Шелковые петли
К окошку привесь...
Что медлишь?... Уж нет ли
Соперника здесь?...
Я здесь, Инезилья,
Я здесь под окном.
Объята Севилья
И мраком и сном.
РИФМА.
Эхо, бессонная нимфа, скиталась по брегу Пенея.
Феб, увидев ее, страстию к ней воспылал.
Нимфа плод понесла восторгов влюбленного бога;
Меж говорливых наяд, мучась, она родила
Милую дочь. Ее прияла сама Мнемозина.
Резвая дева росла в хоре богинь-аонид,
Матери чуткой подобна, послушна памяти строгой,
Музам мила; на земле Рифмой зовется она.
ОТРОК.
Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря;
Мальчик отцу помогал. Отрок, оставь рыбака!
Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы:
Будешь умы уловлять, будешь помощник цapям.
* * *
Два чувства дивно близки нам -
В них обретает сердце пищу -
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Животворящая святыня!
Земля была <б> без них мертва,
Как пустыня
И как алтарь без божества.
* * *
Когда порой воспоминанье
Грызет мне сердце в тишине,
И отдаленное страданье
Как тень опять бежит ко мне;
Когда людей вблизи видя
В пустыню скрыться я хочу,
Их слабый ум возненавидя, -
Тогда забывшись <я> лечу
Не в светлый кр<ай>, где н<ебо блещет>
Неизъя<снимой> си<невой>,
Где <море> те<плою волной>
На мрамор ветхой тихо плещет,
И лавр и тем<ный> ки<парис>
На воле пыш<но> разрослись,
Где пел Т<орквато величавый>,
Где и теперь <во> мг<ле> но<чной>
Далече звонкою скалой
[Повторены] пловца октавы.
Стрем<люсь> привычною меч<тою>
К студеным север<ным> волн<ам>.
Меж белоглавой их толпою
Открытый остров вижу там.
Печальный остров - берег дикой
Усеян зимнею брусникой,
Увядшей тундрою покрыт
И хладной пеною подмыт.
Сюда порою [приплывает]
[Отважный северный рыбак],
Здесь рыбарь невод расстилает
[И свой] разводит он очаг.
Сюда погода волновая
Заносит [утлый] мой челнок.
ЭПИГРАММА.
Не то беда, Авдей Флюгарин,
Что родом ты не русский барин,
Что на Парнасе ты цыган,
Что в свете ты Видок Фиглярин:
Беда, что скучен твой роман.
ЗАКЛИНАНИЕ.
О, если правда, что в ночи,
Когда покоятся живые,
И с неба лунные лучи
Скользят на камни гробовые,
О, если правда, что тогда
Пустеют тихие могилы -
Я тень зову, я жду Леилы:
Ко мне, мой друг, сюда, сюда!
Явись, возлюбленная тень,
Как ты была перед разлукой,
Бледна, хладна, как зимний день,
Искажена последней мукой.
Приди, как дальная звезда,
Как легкой звук иль дуновенье,
Иль как ужасное виденье,
Мне вс° равно, сюда! сюда!...
Зову тебя не для того,
Чтоб укорять людей, чья злоба
Убила друга моего,
Иль чтоб изведать тайны гроба,
Не для того, что иногда
Сомненьем мучусь... но тоскуя
Хочу сказать, что вс° люблю я,
Что вс° я твой: сюда, сюда!
* * *
Стамбул гяуры нынче славят,
А завтра кованой пятой,
Как змия спящего, раздавят
И прочь пойдут и так оставят.
Стамбул заснул перед бедой.
Стамбул отрекся от пророка;
В нем правду древнего Востока
Лукавый Запад омрачил -
Стамбул для сладостей порока
Мольбе и сабле изменил.
Стамбул отвык от поту битвы
И пьет вино в часы молитвы.
Там веры чистый луч потух:
Там жены по базару ходят,
На перекрестки шлют старух,
А те мужчин в харемы вводят,
И спит подкупленный евнух.
Но не таков Арзрум нагорный,
Многодорожный наш Арзрум:
Не спим мы в роскоше позорной,
Не черплем чашей непокорной
В вине разврат, огонь и шум.
Постимся мы: струею трезвой
Одни фонтаны нас поят;
Толпой неистовой и резвой
Джигиты наши в бой летят.
Мы к женам, как орлы, ревнивы,
Харемы наши молчаливы,
Непроницаемы стоят.
Алла велик!
К нам из Стамбула
Пришел гонимый янычар -
Тогда нас буря долу гнула,
И пал неслыханный удар.
От Рущука до старой Смирны,
От Трапезунда до Тульчи,
Скликая псов на праздник жирный,
Толпой ходили палачи;
Треща в объятиях пожаров,
Валились домы янычаров;
Окровавленные зубцы
Везде торчали; угли тлели;
На кольях скорчась мертвецы
Оцепенелые чернели.
Алла велик. - Тогда султан
Был духом гнева обуян.
<ДЕЛЬВИГУ.>
Мы рождены, мой брат названый,
Под одинаковой звездой.
[Киприда, Феб и Вакх румяный]
Играли нашею судьбой.
Явилися мы рано оба
На ипподром, а не на торг,
Вблизи Державинского гроба,
И шумный встретил нас восторг.
Избаловало нас начало.
И в гордой лености своей
Заботились мы оба мало
Судьбой гуляющих детей.
Но ты, сын [Феба] беззаботный,
Своих возвышенных затей
Не предавал рукой расчетной
Оценке хитрых торгашей.
В одних журналах нас <ругали>,
Упреки те же слышим мы:
Мы любим славу да в б<окале>
Топить разгульные умы.
Твой слог могучий и кры<латый>
Какой-то дразнит пародист,
И стих, надеждами <богатый>,
Жует беззубый журналист.
СТИХИ, СОЧИНЕННЫЕ НОЧЬЮ
ВО ВРЕМЯ БЕССОННИЦЫ.
Мне не спится, нет огня;
Всюду мрак и сон докучный.
Ход часов лишь однозвучный
Раздается близ меня.
Парки бабье лепетанье,
Спящей ночи трепетанье,
Жизни мышья беготня...
Что тревожишь ты меня?
Что ты значишь, скучный шопот?
Укоризна, или ропот
Мной утраченного дня?
От меня чего ты хочешь?
Ты зовешь или пророчишь?
Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу...
ГЕРОЙ.
Что есть истина?
Друг.
Да, слава в прихотях вольна.
Как огненный язык, она
По избранным главам летает,
С одной сегодня исчезает
И на другой уже видна.
За новизной бежать смиренно
Народ бессмысленный привык;
Но нам уж то чело священно,
Над коим вспыхнул сей язык.
На троне, на кровавом поле,
Меж граждан на чреде иной
Из сих избранных кто всех боле
Твоею властвует душой?
Поэт.
Вс° он, вс° он - пришлец сей бранный,
Пред кем смирилися цари,
Сей ратник, вольностью венчанный,
Исчезнувший, как тень зари.
Друг.
Когда ж твой ум он поражает
Своею чудною звездой?
Тогда ль, как с Альпов он взирает
На дно Италии святой;
Тогда ли, как хватает знамя
Иль жезл диктаторский; тогда ль,
Как водит и кругом и вдаль
Войны стремительное пламя,
И пролетает ряд побед
Над ним одна другой вослед;
Тогда ль, как рать героя плещет
Перед громадой пирамид,
Иль как Москва пустынно блещет.
Его приемля, - и молчит?
Поэт.
Нет, не у Счастия на лоне
Его я вижу, не в бою,
Не зятем кесаря на троне;
Не там, где на скалу свою
Сев, мучим казнию покоя,
Осмеян прозвищем героя,
Он угасает недвижим,
Плащом закрывшись боевым.
Не та картина предо мною!
Одров я вижу длинный строй,
Лежит на каждом труп живой,
Клейменный мощною чумою,
Царицею болезней... он,
Не бранной смертью окружен,
Нахмурясь, ходит меж одрами
И хладно руку жмет чуме,
И в погибающем уме
Рождает бодрость... Небесами
Клянусь: кто жизнию своей
Играл пред сумрачным недугом,
Чтоб ободрить угасший взор,
Клянусь, тот будет небу другом,
Каков бы ни был приговор
Земли слепой...
Друг.
Мечты поэта -
Историк строгой гонит вас!
Увы! его раздался глас, - *
И где ж очарованье света!
Поэт.
Да будет проклят правды свет,
Когда посредственности хладной,
Завистливой, к соблазну жадной,
Он угождает праздно! - Нет!
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман...
Оставь герою сердце! Что же
Он будет без него? Тиран...
Друг.
Утешься..................
29 сентября 1830
Москва.
* Mйmoires de Bourrienne.
* * *
В начале жизни школу помню я;
Там нас, детей беспечных, было много;
Неровная и резвая семья.
Смиренная, одетая убого,
Но видом величавая жена
Над школою надзор хранила строго.
Толпою нашею окружена,
Приятным, сладким голосом, бывало,
С младенцами беседует она.
Ее чела я помню покрывало
И очи светлые, как небеса.
Но я вникал в ее беседы мало.
Меня смущала строгая краса
Ее чела, спокойных уст и взоров,
И полные святыни словеса.
Дичась ее советов и укоров,
Я про себя превратно толковал
Понятный смысл правдивых разговоров,
И часто я украдкой убегал
В великолепный мрак чужого сада,
Под свод искусственный порфирных скал.
[Там] нежила меня [теней] прохлада;
Я предавал мечтам свой юный ум,
И праздномыслить было мне отрада.
Любил я светлых вод и листьев шум,
И белые в тени дерев кумиры,
И в ликах их печать недвижных дум.
Вс° - мраморные циркули и лиры,
Мечи и свитки в мраморных руках,
На главах лавры, на плечах порфиры -
Вс° наводило сладкий некий страх
Мне на сердце; и слезы вдохновенья.
При виде их, рождались на глазах.
Другие два чудесные творенья
Влекли меня волшебною красой:
То были двух бесов изображенья.
Один (Дельфийский идол) лик младой
Был гневен, полон гордости ужасной,
И весь дышал он силой неземной.
Другой женообразный, сладострастный,
Сомнительный и лживый идеал -
Волшебный демон - лживый, но прекрасный,
Пред ними сам себя я забывал;
В груди младое сердце билось - холод
Бежал по мне и кудри подымал.
Безвестных наслаждений темный голод
Меня терзал - уныние и лень
Меня сковали - тщетно был я молод.
[Средь отроков] я молча целый день
Бродил угрюмый - вс° кумиры сада
На душу мне свою бросали тень.
НА ПЕРЕВОД ИЛИАДЫ.
Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;
Старца великого тень чую смущенной душой.
* * *
Для берегов отчизны дальной
Ты покидала край чужой;
В час незабвенный, в час печальный
Я долго плакал пред тобой.
Мои хладеющие руки
Тебя старались удержать;
Томленье страшное разлуки
Мой стон молил не прерывать.
Но ты от горького лобзанья
Свои уста оторвала;
Из края мрачного изгнанья
Ты в край иной меня звала.
Ты говорила: "В день свиданья
Под небом вечно голубым,
В тени олив, любви лобзанья
Мы вновь, мой друг, соединим".
Но там, увы, где неба своды
Сияют в блеске голубом,
Где [тень олив легла] на воды,
Заснула ты последним сном.
Твоя краса, твои страданья
Исчезли в урне гробовой -
А с <ними> поцалуй свиданья...
Но жду его; он за тобой...
ОТРЫВОК.
Не розу Пафосскую,
Росой оживленную,
Я ныне пою;
Не розу Феосскую,
Вином окропленную,
Стихами хвалю;
Но розу счастливую,
На персях увядшую
[Элизы] моей....
ИЗ BARRY CORNWALL.
Here's a health to thee, Mary.
Пью за здравие Мери,
Милой Мери моей.
Тихо запер я двери
И один без гостей
Пью за здравие Мери.
Можно краше быть Мери,
Краше Мери моей,
Этой маленькой пери;
Но нельзя быть милей
Резвой, ласковой Мери.
Будь же счастлива, Мери,
Солнце жизни моей!
Ни тоски, ни потери,
Ни ненастливых дней
Пусть не ведает Мери.
* * *
Пред испанкой благородной
Двое рыцарей стоят.
Оба смело и свободно
В очи прямо ей глядят.
Блещут оба красотою,
Оба сердцем горячи,
Оба мощною рукою
Оперлися на мечи.
Жизни им она дороже
И, как слава, им мила;
Но один ей мил - кого же
Дева сердцем избрала?
"Кто, реши, любим тобою?" -
Оба деве говорят
И с надеждой молодою
В очи прямо ей глядят.
МОЯ РОДОСЛОВНАЯ.
Смеясь жестоко над собратом,
Писаки русские толпой
Меня зовут аристократом.
Смотри, пожалуй, вздор какой!
Не офицер я, не асессор,
Я по кресту не дворянин,
Не академик, не профессор;
Я просто русской мещанин.
Понятна мне времен превратность,
Не прекословлю, право, ей:
У нас нова рожденьем знатность,
И чем новее, тем знатней.
Родов дряхлеющих обломок
(И по несчастью не один),
Бояр старинных я потомок;
Я, братцы, мелкий мещанин.
Не торговал мой дед блинами,
Не ваксил царских сапогов,
Не пел с придворными дьячками,
В князья не прыгал из хохлов,
И не был беглым он солдатом
Австрийских пудреных дружин;
Так мне ли быть аристократом?
Я, слава богу, мещанин.
Мой предок Рача мышцой бранной
Святому Невскому служил;
Его потомство гнев венчанный,
Иван IV пощадил.
Водились Пушкины с царями;
Из них был славен не один,
Когда тягался с поляками
Нижегородский мещанин.
Смирив крамолу и коварство,
И ярость бранных непогод,
Когда Романовых на царство
Звал в грамоте своей народ,
Мы к оной руку приложили,
Нас жаловал страдальца сын.
Бывало нами дорожили;
Бывало.... но - я мещанин.
Упрямства дух нам всем подгадил:
В родню свою неукротим,
С Петром мой пращур не поладил
И был за то повешен им.
Его пример будь нам наукой:
Не любит споров властелин.
Счастлив князь Яков Долгорукой,
Умен покорный мещанин.
Мой дед, когда мятеж поднялся
Средь петергофского двора,
Как Миних, верен оставался
Паденью третьего Петра.
Попали в честь тогда Орловы,
А дед мой в крепость, в карантин,
И присмирел наш род суровый,
И я родился мещанин.
Под гербовой моей печатью
Я кипу грамот схоронил
И не якшаюсь с новой знатью,
И крови спесь угомонил.
Я грамотей и стихотворец,
Я Пушкин просто, не Мусин,
Я не богач, не царедворец,
Я сам большой: я мещанин.
Рost scriptum.
Решил Фиглярин, сидя дома,
Что черный дед мой Ганнибал
Был куплен за бутылку рома
И в руки шкиперу попал.
Сей шкипер был тот шкипер славный,
Кем наша двигнулась земля,
Кто придал мощно бег державный
Рулю родного корабля.
Сей шкипер деду был доступен,
И сходно купленный арап
Возрос усерден, неподкупен,
Царю наперсник, а не раб.
И был отец он Ганнибала,
Пред кем средь чесменских пучин
Громада кораблей вспылала,
И пал впервые Наварин.
Решил Фиглярин вдохновенный:
Я во дворянстве мещанин.
Что ж он в семье своей почтенной?
Он?... он в Мещанской дворянин.
ЦЫГАНЫ.
Над лесистыми брегами,
В час вечерней тишины,
Шум и песни под шатрами,
И огни разложены.
Здравствуй, счастливое племя!
Узнаю твои костры;
Я бы сам в иное время
Провождал сии шатры.
Завтра с первыми лучами
Ваш исчезнет вольный след,
Вы уйдете - но за вами
Не пойдет уж ваш поэт.
Он бродящие ночлеги
И проказы старины
Позабыл для сельской неги
И домашней тишины.
СТИХОТВОРЕНИЯ 1831
Перед гробницею святой
Стою с поникшею главой...
Вс° спит кругом; одни лампады
Во мраке храма золотят
Столбов гранитные громады
И их знамен нависший ряд.
Под ними спит сей властелин,
Сей идол северных дружин,
Маститый страж страны державной.
Смиритель всех ее врагов,
Сей остальной из стаи славной
Екатерининских орлов.
В твоем гробу восторг живет!
Он русской глас нам издает;
Он нам твердит о той године,
Когда народной веры глас
Воззвал к святой твоей седине:
"Иди, спасай!" Ты встал - и спас...
Внемли ж и днесь наш верный глас,
Встань и спасай царя и нас,
О, старец грозный! На мгновенье
Явись у двери гробовой,
Явись, вдохни восторг и рвенье
Полкам, оставленным тобой!
Явись и дланию своей
Нам укажи в толпе вождей,
Кто твой наследник, твой избранный!
Но храм - в молчанье погружен,
И тих твоей могилы бранной
Невозмутимый, вечный сон...
КЛЕВЕТНИКАМ РОССИИ.
О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? волнения Литвы?
Оставьте: это спор славян между собою,
Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,
Вопрос, которого не разрешите вы.
Уже давно между собою
Враждуют эти племена;
Не раз клонилась под грозою
То их, то наша сторона.
Кто устоит в неравном споре:
Кичливый лях, иль верный росс?
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? вот вопрос.
Оставьте нас: вы не читали
Сии кровавые скрижали;
Вам непонятна, вам чужда
Сия семейная вражда;
Для вас безмолвны Кремль и Прага;
Бессмысленно прельщает вас
Борьбы отчаянной отвага -
И ненавидите вы нас...
За что ж? ответствуйте; за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?....
Вы грозны на словах - попробуйте на деле!
Иль старый богатырь, покойный на постеле,
Не в силах завинтить свой измаильский штык!
Иль русского царя уже бессильно слово?
Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русской от побед отвык?
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?...
Так высылайте ж нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России
Среди нечуждых им гробов.
<ИЗ ПИСЬМА К ВЯЗЕМСКОМУ.>
Любезный Вяземский, поэт и камергер...
(Василья Львовича узнал ли ты манер?
Так некогда письмо он начал к камергеру,
Украшенну ключом за Верность и за Веру)
Так солнце и на нас взглянуло из-за туч!
На заднице твоей сияет тот же ключ.
Ура! хвала и честь поэту-камергеру.
Пожалуй, от меня поздравь княгиню Веру.
<ИЗ ЗАПИСКИ К А. О. РОССЕТ.>
От вас узнал я плен Варшавы.
< >
Вы были вестницею славы
И вдохновеньем для меня.
БОРОДИНСКАЯ ГОДОВЩИНА.
Великий день Бородина
Мы братской тризной поминая,
Твердили: "Шли же племена,
Бедой России угрожая;
Не вся ль Европа тут была?
А чья звезда ее вела!...
Но стали ж мы пятою твердой
И грудью приняли напор
Племен, послушных воле гордой,
И равен был неравный спор.
И что ж? свой бедственный побег,
Кичась, они забыли ныне;
Забыли русской штык и снег,
Погребший славу их в пустыне.
Знакомый пир их манит вновь -
Хмельна для них славянов кровь;
Но тяжко будет им похмелье;
Но долог будет сон гостей
На тесном, хладном новоселье,
Под злаком северных полей!
Ступайте ж к нам: вас Русь зовет!
Но знайте, прошеные гости!
Уж Польша вас не поведет:
Через ее шагнете кости!..."
Сбылось - и в день Бородина
Вновь наши вторглись знамена
В проломы падшей вновь Варшавы;
И Польша, как бегущий полк,
Во прах бросает стяг кровавый -
И бунт раздавленный умолк.
В боренье падший невредим;
Врагов мы в прахе не топтали,
Мы не напомним ныне им
Того, что старые скрижали
Хранят в преданиях немых;
Мы не сожжем Варшавы их;
Они народной Немезиды
Не узрят гневного лица
И не услышат песнь обиды
От лиры русского певца.
Но вы, мутители палат,
Легкоязычные витии,
Вы, черни бедственный набат,
Клеветники, враги России!
Что взяли вы?... Еще ли росс
Больной, расслабленный колосс?
Еще ли северная слава
Пустая притча, лживый сон?
Скажите: скоро ль нам Варшава
Предпишет гордый свой закон?
Куда отдвинем строй твердынь?
За Буг, до Ворсклы, до Лимана?
За кем останется Волынь?
За кем наследие Богдана?
Признав мятежные права,
От нас отторгнется ль Литва?
Наш Киев дряхлый, златоглавый,
Сей пращур русских городов,
Сроднит ли с буйною Варшавой
Святыню всех своих гробов?
Ваш бурный шум и хриплый крик
Смутили ль русского владыку?
Скажите, кто главой поник?
Кому венец: мечу иль крику?
Сильна ли Русь? Война, и мор,
И бунт, и внешних бурь напор
Ее, беснуясь, потрясали -
Смотрите ж: вс° стоит она!
А вкруг ее волненья пали -
И Польши участь решена...
Победа! сердцу сладкий час!
Россия! встань и возвышайся!
Греми, восторгов общий глас!...
Но тише, тише раздавайся
Вокруг одра, где он лежит,
Могучий мститель злых обид,
Кто покорил вершины Тавра,
Пред кем смирилась Эривань,
Кому суворовского лавра
Венок сплела тройная брань.
Восстав из гроба своего,
Суворов видит плен Варшавы;
Вострепетала тень его
От блеска им начатой славы!
Благословляет он, герой,
Твое страданье, твой покой,
Твоих сподвижников отвагу,
И весть триумфа твоего,
И с ней летящего за Прагу
Младого внука своего.
ЭХО.
Ревет ли зверь в лесу глухом,
Трубит ли рог, гремит ли гром,
Поет ли дева за холмом -
На всякой звук
Свой отклик в воздухе пустом
Родишь ты вдруг.
Ты внемлешь грохоту громов
И гласу бури и валов,
И крику сельских пастухов -
И шлешь ответ;
Тебе ж нет отзыва... Таков
И ты, поэт!
* * *
Чем чаще празднует лицей
Свою святую годовщину,
Тем робче старый круг друзей
В семью стесняется едину,
Тем реже он; тем праздник наш
В своем веселии мрачнее;
Тем глуше звон заздравных чаш,
И наши песни тем грустнее.
Так дуновенья бурь земных
И нас нечаянно касались,
И мы средь пиршеств молодых
Душою часто омрачались;
Мы возмужали; рок судил
И нам житейски испытанья,
[И смерти дух] средь нас ходил
И назначал свои закланья.
Шесть мест упраздненных стоят,
Шести друзей не узрим боле,
Они разбросанные спят -
Кто здесь, кто там на ратном по
Кто дома, кто в земле чужой,
Кого недуг, кого печали
Свели во мрак земли сырой,
И надо всеми мы рыдали.
И мнится, очередь за мной,
Зовет меня мой Дельвиг милый,
Товарищ юности живой,
Товарищ юности унылой,
Товарищ песен молодых,
Пиров и чистых помышлений,
Туда, в толпу теней родных
Навек от нас утекший гений.
Тесней, о милые друзья,
Тесней наш верный круг составим,
Почившим песнь окончил я,
Живых надеждою поздравим,
Надеждой некогда опять
В пиру лицейском очутиться,
Всех остальных еще обнять
И новых жертв уж не страшиться.
СТИХОТВОРЕНИЯ 1832
I.
И дале мы пошли - и страх обнял меня.
Бесенок, под себя поджав свое копыто,
Крутил ростовщика у адского огня.
Горячий капал жир в копченое корыто.
И лопал на огне печеный ростовщик.
А я: "Поведай мне: в сей казни что сокрыто?"
Виргилий мне: "Мой сын, сей казни смысл велик:
Одно стяжание имев всегда в предмете,
Жир должников своих сосал сей злой старик
И их безжалостно крутил на вашем свете."
Тут грешник жареный протяжно возопил:
"О, если б я теперь тонул в холодной Лете!
О, если б зимний дождь мне кожу остудил!
Сто на сто я терплю: процент неимоверный!" -
Тут звучно лопнул он - я взоры потупил.
Тогда услышал я (о диво!) запах скверный,
Как будто тухлое разбилось яйцо,
Иль карантинный страж курил жаровней серной.
Я, нос себе зажав, отворотил лицо.
Но мудрый вождь тащил меня вс° дале, дале -
И, камень приподняв за медное кольцо,
Сошли мы вниз - и я узрел себя в подвале.
II.
Тогда я демонов увидел черный рой,
Подобный издали ватаге муравьиной -
И бесы тешились проклятою игрой:
До свода адского касалася вершиной
Гора стеклянная, [как Арарат] остра -
И разлегалася над темною равниной.
И бесы, раскалив как жар чугун ядра,
[Пустили вниз его смердящими] когтями
Ядро запрыгало - и гладкая гора,
Звеня, растрескалась колючими звездами.
Тогда других чертей нетерпеливый рой
За жертвой кинулся с ужасными словами.
Схватили под руки жену с ее сестрой,
И заголили их, и вниз пихнули с криком
И обе сидючи пустились вниз стрелой...
Порыв отчаянья я внял в их вопле диком;
Стекло их резало, впивалось в тело им -
А бесы прыгали в веселии великом.
Я издали глядел - смущением томим.
МАЛЬЧИКУ.
(ИЗ КАТУЛЛА)
Minister vetuli, puer.
Пьяной горечью Фалерна
Чашу мне наполни, мальчик!
Так Постумия велела,
Председательница оргий.
Вы же, воды, прочь теките
И струей, вину враждебной,
Строгих постников поите:
Чистый нам любезен Бахус.
<В АЛЬБОМ А. О. СМИРНОВОЙ.>
В тревоге пестрой и бесплодной
Большого света и двора
Я сохранила взгляд холодный,
Простое сердце, ум свободный
И правды пламень благородный
И как дитя была добра;
Смеялась над толпою вздорной,
Судила здраво и светло,
И шутки злости самой черной
Писала прямо набело.
<В АЛЬБОМ КЖ. А. Д. АБАМЕЛЕК.>
Когда-то (помню с умиленьем)
Я смел вас няньчить с восхищеньем,
Вы были дивное дитя.
Вы расцвели - с благоговеньем
Вам ныне поклоняюсь я.
За вами сердцем и глазами
С невольным трепетом ношусь
И вашей славою и вами,
Как нянька старая, горжусь.
<ГНЕДИЧУ.>
С Гомером долго ты беседовал один,
Тебя мы долго ожидали,
И светел ты сошел с таинственных вершин
И вынес нам свои скрижали.
И что ж? ты нас обрел в пустыне под шатром,
В безумстве суетного пира,
Поющих буйну песнь и скачущих кругом
От нас созданного кумира.
Смутились мы, твоих чуждаяся лучей.
В порыве гнева и печали
Ты проклял ли, пророк, бессмысленных детей,
Разбил ли ты свои скрижали?
О, ты не проклял нас. Ты любишь с высоты
Скрываться в тень долины малой,
Ты любишь гром небес, но также внемлешь ты
Жужжанью пчел над розой алой.
[Таков прямой поэт. Он сетует душой
На пышных играх Мельпомены,
И улыбается забаве площадной
И вольности лубочной сцены,]
То Рим его зовет, то гордый Илион,
То скалы старца Оссиана,
И с дивной легкостью меж тем летает он
Во след Бовы иль Еруслана.
КРАСАВИЦА.
Вс° в ней гармония, вс° диво,
Вс° выше мира и страстей;
Она покоится стыдливо
В красе торжественной своей;
Она кругом себя взирает:
Ей нет соперниц, нет подруг;
Красавиц наших бледный круг
В ее сияньи исчезает.
Куда бы ты ни поспешал,
Хоть на любовное свиданье,
Какое б в сердце ни питал
Ты сокровенное мечтанье, -
Но встретясь с ней, смущенный, ты
Вдруг остановишься невольно,
Благоговея богомольно
Перед святыней красоты.
К ***
Нет, нет, не должен я, не смею, не могу
Волнениям любви безумно предаваться;
Спокойствие мое я строго берегу
И сердцу не даю пылать и забываться;
Нет, полно мне любить; но почему ж порой
Не погружуся я в минутное мечтанье,
Когда нечаянно пройдет передо мной
Младое, чистое, небесное созданье,
Пройдет и скроется?... Ужель не можно мне
Любуясь девою в печальном сладострастье.
Глазами следовать за ней и в тишине
Благословлять ее на радость и на счастье,
И сердцем ей желать все блага жизни сей,
Веселый мир души, беспечные досуги,
Вс° - даже счастие того, кто избран ей,
Кто милой деве даст название супруги.
В АЛЬБОМ
Гонимый рока самовластьем
От пышной далеко Москвы,
Я буду вспоминать с участьем
То место, где цветете вы.
Столичный шум меня тревожит;
Всегда в нем грустно я живу -
И ваша память только может
Одна напомнить мне Москву.
(ИЗ KСЕHOФAHA КОЛОФОНСКОГО.)
Чистый лоснится пол; стеклянные чаши блистают;
Все уж увенчаны гости; иной обоняет, зажмурясь,
Ладана сладостный дым; другой открывает амфору,
Запах веселый вина разливая далече; сосуды
Светлой студеной воды, золотистые хлебы, янтарный
Мед и сыр молодой - вс° готово; весь убран цветами
Жертвенник. Хоры поют. Но в начале трапезы, о други,
Должно творить возлиянья, вещать благовещие речи,
Должно бессмертных молить, да сподобят нас чистой душою
Правду блюсти: ведь оно ж и легче. Теперь мы приступим:
Каждый в меру свою напивайся. Беда не велика
В ночь, возвращаясь домой, на раба опираться; но слава
Гостю, который за чашей беседует мудро и тихо!
(ИЗ АФЕНЕЯ.)
Славная флейта, Феон, здесь лежит. Предводителя хоров
Старец, ослепший от лет, некогда Скирпал родил
И, вдохновенный, нарек младенца Феоном. За чашей
Сладостно Вакха и муз славил приятный Феон.
Славил и Ватала он, молодого красавца: прохожий!
Мимо гробницы спеша, вымолви: здравствуй Феон!
* * *
Бог веселый винограда
Позволяет нам три чаши
Выпивать в пиру вечернем.
Первую во имя граций,
Обнаженных и стыдливых,
Посвящается вторая
Краснощекому здоровью,
Третья дружбе многолетной.
Мудрый после третьей чаши
Все венки с [главы] слагает
И творит уж возлиянья
Благодатному Морфею.
В АЛЬБОМ.
Долго сих листов заветных
Не касался я пером;
Виноват, в столе моем
Уж давно без строк приветных
Залежался твой альбом.
В именины, очень кстати,
Пожелать тебе я рад
Много всякой благодати,
Много сладостных отрад, -
На Парнасе много грома,
В жизни много тихих дней
И на совести твоей
Ни единого альбома
От красавиц, от друзей.
СТИХОТВОРЕНИЯ 1833
Юноша! скромно пируй, и шумную Вакхову влагу
С трезвой струею воды, с мудрой беседой мешай.
ВИНО.
(ИОН ХИОССКИЙ).
Злое дитя, старик молодой, властелин добронравный,
Гордость внушающий нам, шумный заступник любви!
* * *
Царей потомок Меценат,
Мой покровитель стародавный,
Иные колесницу мчат
В ристалище под пылью славной
И, заповеданной ограды
Касаясь жгучим колесом,
Победной ждут себе награды
[И] [мнят быть] [равны] [с божеством].
Другие на свою главу
Сбирают титла знамениты,
Непостоянные квириты
Им предают молву.
ГУСАР.
Скребницей чистил он коня,
А сам ворчал, сердясь не в меру:
"Занес же вражий дух меня
На распроклятую квартеру!
Здесь человека берегут,
Как на турецкой перестрелке,
Насилу щей пустых дадут,
А уж не думай о горелке.
Здесь на тебя как лютый зверь
Глядит хозяин, а с хозяйкой -
Не бось, не выманишь за дверь
Ее ни честью, ни нагайкой.
То ль дело Киев! Что за край!
Валятся сами в рот галушки,
Вином - хоть пару поддавай,
А молодицы-молодушки!
Ей-ей, не жаль отдать души
За взгляд красотки чернобривой.
Одним, одним не хороши..."
- А чем же? расскажи, служивый.
Он стал крутить свой длинный ус
И начал: "Молвить без обиды,
Ты, хлопец, может быть, не трус,
Да глуп, а мы видали виды.
Ну, слушай: около Днепра
Стоял наш полк; моя хозяйка
Была пригожа и добра,
А муж-то помер, замечай-ка!
Вот с ней и подружился я;
Живем согласно, так что любо:
Прибью - Марусинька моя
Словечка не промолвит грубо;
Напьюсь - уложит, и сама
Опохмелиться приготовит;
Мигну бывало: Эй, кума! -
Кума ни в чем не прекословит.
Кажись: о чем бы горевать?
Живи в довольстве, безобидно;
Да нет: я вздумал ревновать.
Что делать? враг попутал видно.
Зачем бы ей, стал думать я,
Вставать до петухов? кто просит?
Шалит Марусинька моя;
Куда ее лукавый носит?
Я стал присматривать за ней.
Раз я лежу, глаза прищуря,
(А ночь была тюрьмы черней,
И на дворе шумела буря)
И слышу: кумушка моя
С печи тихохонько прыгнула,
Слегка обшарила меня,
Присела к печке, уголь вздула
И свечку тонкую зажгла,
Да в уголок пошла со свечкой,
Там с полки скляночку взяла
И, сев на веник перед печкой,
Разделась донага; потом
Из склянки три раза хлебнула,
И вдруг на венике верхом
Взвилась в трубу - и улизнула.
Эге! смекнул в минуту я:
Кума-то, видно, басурманка!
Постой, голубушка моя!...
И с печки слез - и вижу: склянка.
Понюхал: кисло! что за дрянь!
Плеснул я на пол: что за чудо?
Прыгнул ухват, за ним лохань,
И оба в печь. Я вижу: худо!
Гляжу: под лавкой дремлет кот;
И на него я брызнул склянкой -
Как фыркнет он! я: брысь!... И вот
И он туда же за лоханкой.
Я ну кропить во все углы
С плеча, во что уж ни попало;
И вс°: горшки, скамьи, столы,
Марш! марш! вс° в печку поскакало.
Кой чорт! подумал я; теперь
И мы попробуем! и духом
Всю склянку выпил; верь не верь -
Но к верху вдруг взвился я пухом.
Стремглав лечу, лечу, лечу,
Куда, не помню и не знаю;
Лишь встречным звездочкам кричу:
Правей!.. и на земь упадаю.
Гляжу: гора. На той горе
Кипят котлы; поют, играют,
Свистят и в мерзостной игре
Жида с лягушкою венчают.
Я плюнул и сказать хотел...
И вдруг бежит моя Маруся:
Домой! кто звал тебя, пострел?
Тебя съедят! Но я, не струся;
Домой? да! чорта с два! почем
Мне знать дорогу? - Ах, он странный!
Вот кочерга, садись верьхом
И убирайся, окаянный.
- Чтоб я, я сел на кочергу,
Гусар присяжный! Ах ты, дура!
Или предался я врагу?
Иль у тебя двойная шкура?
Коня! - На, дурень, вот и конь. -
И точно; конь передо мною,
Скребет копытом, весь огонь,
Дугою шея, хвост трубою.
- Садись. - Вот сел я на коня,
Ищу уздечки, - нет уздечки.
Как взвился, как понес меня -
И очутились мы у печки.
Гляжу; вс° так же; сам же я
Сижу верьхом, и подо мною
Не конь - а старая скамья:
Вот что случается порою".
И стал крутить он длинный ус,
Прибавя: "Молвить без обиды,
Ты, хлопец, может быть, не трус,
Да глуп а мы видали виды".
* * *
Царь увидел пред собой
Столик с шахмат<ной> доской.
Вот на шахматную доску
Рать солдатиков из воску
Он расставил в стройный ряд.
Грозно куколки стоят,
Подбоченясь на лошадках,
В [коленкоровых] перчатках,
В оперенных шишачках,
С палашами на плечах.
Тут лохань перед собою
Приказал налить водою;
Плавать он пустил по ней
Тьму прекрасных кораблей,
Барок, каторог и шлюпок
Из ореховых скорлупок -
< >
< >
А прозрачные ветрильцы
Будто бабочкины крильцы.
* * *
Французских рифмачей суровый судия,
О классик Депрео, к тебе взываю я:
Хотя постигнутый неумолимым роком
В своем отечестве престал ты быть пророком,
Хоть дерзких умников простерлася рука
На лавры твоего густого парика;
Хотя, растрепанный новейшей вольной школой,
К ней в гневе обратил ты свой затылок голый,
Но я молю тебя, поклонник верный твой -
Будь мне вожатаем. Дерзаю за тобой
Занять кафедру ту, с которой в прежни лета
Ты слишком превознес достоинства сонета,
Но где торжествовал твой здравый приговор
Глупцам минувших лет, вранью тогдашних пор.
[Новейшие врали вралей старинных стоят -
И слишком уж меня их бредни беспокоят.
Ужели вс° молчать, да слушать? О беда!....
Нет, вс° им выскажу однажды за всегда.]
О вы, которые, восчувствовав отвагу,
Хватаете перо, мараете бумагу,
Тисненью предавать труды свои спеша,
Постойте - наперед узнайте, чем душа
У вас исполнена - прямым ли вдохновеньем
Иль необдуманным одним поползновеньем,
И чешется у вас рука по пустякам,
Иль вам не верят в долг, а деньги нужны вам.
Не лучше ль стало б вам с надеждою смиренной
Заняться службою гражданской иль военной,
С хваленым Ж<уковым> табачный торг завесть
И снискивать в труде себе барыш и честь,
Чем объявления совать во все журналы,
[Вельможе пошлые [кропая] мадригалы,
Над меньшей собратьей в поту лица острясь,
Иль выше мнения отважно вознесясь,
С оплошной публики (как некие писаки)
Подписку собирать - на будущие враки...]
* * *
В поле чистом серебрится
Снег волнистый и рябой,
[Светит месяц], тройка мчится
По дороге столбовой.
Пой: в часы дорожной скуки,
На дороге, в тьме <ночной>
Сладки мне родные звуки
Звонкой песни удалой.
Пой, ямщик! Я [молча], жадно
Буду слушать голос твой.
Месяц ясный светит хладно,
Грустен ветра дальный вой.
[Пой: "Лучинушка, лучина,
Что же не светло горишь?"]
* * *
Сват Иван, как пить мы станем,
Непременно уж помянем
Трех Матрен, Луку с Петром,
Да Пахомовну потом.
Мы живали с ними дружно,
Уж как хочешь - будь что будь -
Этих надо помянуть,
Помянуть нам этих нужно.
Поминать, так поминать,
Начинать, так начинать,
Лить, так лить, разлив разливом.
Начинай-ка, сват, пора.
Трех Матрен, Луку, Петра
В первый раз помянем пивом,
А Пахомовну потом
Пирогами да вином,
Да еще ее помянем:
Сказки сказывать мы станем -
Мастерица ведь была
И откуда что брала.
А куды разумны шутки,
Приговорки, прибаутки,
Небылицы, былины
Православной старины!...
Слушать, так душе отрадно.
И не пил бы и не ел,
Вс° бы слушал да сидел.
Кто придумал их так ладно?
Стариков когда-нибудь
(Жаль, теперь нам <не> досужно)
Надо будет помянуть -
Помянуть и этих нужно...
Слушай, сват, начну первой,
Сказка будет за тобой.
* * *
Чу, пушки грянули! крылатых кораблей
Покрылась облаком [станица боевая],
Корабль вбежал в Неву - и вот среди зыбей
Качаясь плавает, как [лебедь молодая].
[Ликует русский флот. Широкая Нева
Без ветра, в ясный день глубоко взволновалась.]
Широкая волна плеснула в острова
БУДРЫС И ЕГО СЫНОВЬЯ.
Три у Будрыса сына, как и он, три литвина.
Он пришел толковать с молодцами.
"Дети! седла чините, лошадей проводите,
Да точите мечи с бердышами.
Справедлива весть эта: на три стороны света
Три замышлены в Вильне похода.
Паз идет на поляков, а Ольгерд на прусаков,
А на русских Кестут воевода.
Люди вы молодые, силачи удалые
(Да хранят вас литовские боги!),
Нынче сам я не еду, вас я шлю на победу;
Трое вас, вот и три вам дороги.
Будет всем по награде: пусть один в Новеграде
Поживится от русских добычей.
Жены их, как в окладах, в драгоценных нарядах;
Домы полны; богат их обычай.
А другой от прусаков, от проклятых крыжаков,
Может много достать дорогого,
Денег с целого света, сукон яркого цвета;
Янтаря - что песку там морского.
Третий с Пазом на ляха пусть ударит без страха:
В Польше мало богатства и блеску,
Сабель взять там не худо; но уж верно оттуда
Привезет он мне на дом невестку.
Нет на свете царицы краше польской девицы.
Весела - что котенок у печки -
И как роза румяна, а бела, что сметана;
Очи светятся будто две свечки!
Был я, дети, моложе, в Польшу съездил я тоже
И оттуда привез себе жонку;
Вот и век доживаю, а всегда вспоминаю
Про нее, как гляжу в ту сторонку."
Сыновья с ним простились и в дорогу пустились.
Ждет, пождет их старик домовитый,
Дни за днями проводит, ни один не приходит.
Будрыс думал: уж видно убиты!
Снег на землю валится, сын дорогою мчится,
И под буркою ноша большая.
"Чем тебя наделили? что там? Ге! не рубли ли?"
- "Нет, отец мой; полячка младая".
Снег пушистый валится; всадник с ношею мчится,
Черной буркой ее покрывая.
"Что под буркой такое? Не сукно ли цветное?"
- "Нет, отец мой; полячка младая."
Снег на землю валится, третий с ношею мчится,
Черной буркой ее прикрывает.
Старый Будрыс хлопочет и спросить уж не хочет,
А гостей на три свадьбы сзывает.
ВОЕВОДА.
Поздно ночью из похода
Воротился воевода.
Он слугам велит молчать;
В спальню кинулся к постеле;
Дернул полог... В самом деле!
Никого; пуста кровать.
И, мрачнее черной ночи,
Он потупил грозны очи,
Стал крутить свой сивый ус...
Рукава назад закинул,
Вышел вон, замок задвинул;
"Гей, ты, кликнул, чортов кус!
А зачем нет у забора
Ни собаки, ни затвора?
Я вас, хамы! - Дай ружье;
Приготовь мешок, веревку,
Да сними с гвоздя винтовку.
Ну, за мною!.... Я ж ее!"
Пан и хлопец под забором
Тихим крадутся дозором,
Входят в сад - и сквозь ветвей,
На скамейке у фонтана,
В белом платье, видят, панна
И мужчина перед ней.
Говорит он: "Вс° пропало,
Чем лишь только я, бывало,
Наслаждался, что любил:
Белой груди воздыханье,
Нежной ручки пожиманье...
Воевода вс° купил.
Сколько лет тобой страдал я,
Сколько лет тебя искал я!
От меня ты отперлась.
Не искал он, не страдал он;
Серебром лишь побряцал он,
И ему ты отдалась.
Я скакал во мраке ночи
Милой панны видеть очи,
Руку нежную пожать;
Пожелать для новоселья
Много лет ей и веселья,
И потом навек бежать."
Панна плачет и тоскует,
Он колени ей целует,
А сквозь ветви те глядят,
Ружья на земь опустили,
По патрону откусили,
Вбили шомполом заряд.
Подступили осторожно.
"Пан мой, целить мне не можно,"
Бедный хлопец прошептал: -
"Ветер, что ли; плачут очи,
Дрожь берет; в руках нет мочи,
Порох в полку не попал." -
- "Тише ты, гайдучье племя!
Будешь плакать, дай мне время!
Сыпь на полку.... Наводи....
Цель ей в лоб. Левее.... выше.
С паном справлюсь сам. Потише;
Прежде я; ты погоди".
Выстрел по саду раздался.
Хлопец пана не дождался;
Воевода закричал,
Воевода пошатнулся.....
Хлопец видно промахнулся:
Прямо в лоб ему попал.
* * *
Когда б не смутное влеченье
Чего-то жаждущей души,
Я здесь остался б - наслажденье
Вкушать в неведомой тиши:
Забыл бы всех желаний трепет,
Мечтою б целый мир назвал -
И вс° бы слушал этот лепет,
Вс° б эти ножки целовал....
* * *
Колокольчики звенят,
Барабанчики гремят,
А люди-то, люди -
Ой люшеньки-люли!
А люди-то, люди
На цыганочку глядят.
А цыганочка то пляшет,
В барабанчики то бьет,
То ширинкой алой машет,
Заливается-поет:
"Я плясунья, я певица,
Ворожить я мастерица".
ОСЕНЬ.
(отрывок)
Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?
Державин.
I.
Октябрь уж наступил - уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей;
Дохнул осенний хлад - дорога промерзает.
Журча еще бежит за мельницу ручей,
Но пруд уже застыл; сосед мой поспешает
В отъезжие поля с охотою своей,
И страждут озими от бешеной забавы,
И будит лай собак уснувшие дубравы.
II.
Теперь моя пора: я не люблю весны;
Скучна мне оттепель; вонь, грязь - весной я болен;
Кровь бродит; чувства, ум тоскою стеснены.
Суровою зимой я более доволен,
Люблю ее снега; в присутствии луны
Как легкий бег саней с подругой быстр и волен,
Когда под соболем, согрета и свежа,
Она вам руку жмет, пылая и дрожа!
III.
Как весело, обув железом острым ноги,
Скользить по зеркалу стоячих, ровных рек!
А зимних праздников блестящие тревоги?...
Но надо знать и честь; полгода снег да снег,
Ведь это наконец и жителю берлоги,
Медведю надоест. Нельзя же целый век
Кататься нам в санях с Армидами младыми,
Иль киснуть у печей за стеклами двойными.
IV.
Ох, лето красное! любил бы я тебя,
Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.
Ты, все душевные способности губя,
Нас мучишь; как поля, мы страждем от засухи;
Лишь как бы напоить, да освежить себя -
Иной в нас мысли нет, и жаль зимы старухи,
И, проводив ее блинами и вином,
Поминки ей творим мороженым и льдом.
V.
Дни поздней осени бранят обыкновенно,
Но мне она мила, читатель дорогой,
Красою тихою, блистающей смиренно.
Так нелюбимое дитя в семье родной
К себе меня влечет. Сказать вам откровенно,
Из годовых времен я рад лишь ей одной,
В ней много доброго; любовник не тщеславный,
Я нечто в ней нашел мечтою своенравной.
VI.
Как это объяснить? Мне нравится она,
Как, вероятно, вам чахоточная дева
Порою нравится. На смерть осуждена,
Бедняжка клонится без ропота, без гнева.
Улыбка на устах увянувших видна;
Могильной пропасти она не слышит зева;
Играет на лице еще багровый цвет.
Она жива еще сегодня, завтра нет.
VII.
Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса -
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса,
В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч, и первые морозы,
И отдаленные седой зимы угрозы.
VIII.
И с каждой осенью я расцветаю вновь;
Здоровью моему полезен русской холод;
К привычкам бытия вновь чувствую любовь:
Чредой слетает сон, чредой находит голод;
Легко и радостно играет в сердце кровь,
Желания кипят - я снова счастлив, молод,
Я снова жизни полн - таков мой организм
(Извольте мне простить ненужный прозаизм).
IX.
Ведут ко мне коня; в раздолии открытом,
Махая гривою, он всадника несет,
И звонко под его блистающим копытом
Звенит промерзлый дол, и трескается лед.
Но гаснет краткий день, и в камельке забытом
Огонь опять горит - то яркий свет лиет,
То тлеет медленно - а я пред ним читаю,
Иль думы долгие в душе моей питаю.
X.
И забываю мир - и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем -
И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
XI.
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута - и стихи свободно потекут.
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! - матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз - и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.
XII.
Плывет. Куда ж нам плыть?....
...............................
...............................
* * *
Не дай мне бог сойти с ума.
Нет, легче посох и сума;
Нет, легче труд и глад.
Не то, чтоб разумом моим
Я дорожил; не то, чтоб с ним
Расстаться был не рад:
Когда б оставили меня
На воле, как бы резво я
Пустился в темный лес!
Я пел бы в пламенном бреду,
Я забывался бы в чаду
Нестройных, чудных грез.
И я б заслушивался волн,
И я глядел бы, счастья полн,
В пустые небеса;
И силен, волен был бы я,
Как вихорь, роющий поля,
Ломающий леса.
Да вот беда: сойди с ума,
И страшен будешь как чума,
Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака
И сквозь решетку как зверка
Дразнить тебя придут.
А ночью слышать буду я
Не голос яркий соловья,
Не шум глухой дубров -
А крик товарищей моих
Да брань смотрителей ночных
Да визг, да звон оков.
* * *
<Дук.>
Вам объяснять правления начала
Излишним было б для меня трудом -
Не нужно вам ничьих советов. - Знаньем
Превыше сами вы всего. Мне только
Во всем на вас осталось положиться.
Народный дух, [законы], ход правленья
Постигли вы верней, чем кто б то ни был.
Вот вам наказ: желательно б нам было,
Чтоб от него не [отшатнулись] вы.
Позвать к нам Анджело.
Каков он будет
По мненью вашему на нашем месте?
Вы знаете, что нами он назначен
Нас заменить в отсутствии, что мы
И милостью <и> страхом облекли
Наместника всей нашей власти, что же
Об нем вы мните?
Е<скал.>
Если в целой Вене
Сей почести достоин кто-нибудь,
Так это Анджело.
<Дук.>
Вот он идет.
А<нджело.>
Послушен вашей милостивой воле,
Спешу принять я ваши приказанья.
<Дук.>
Анджело, жизнь твоя являет
То, что с тобою совершится впредь.
<ПЛЕТНЕВУ.>
Ты хочешь, мой [наперсник строгой],
Боев парнасских судия,
Чтоб тревогой
< >
На прежний лад настроя,
Давно забытого героя,
Когда-то бывшего в чести,
Опять на сцену привести.
Ты говоришь:
Онегин жив, и будет он
Еще нескоро схоронен.
О нем вестей ты много знаешь,
[И с Петербурга и Москвы]
[Возьмут оброк его главы]
СТИХОТВОРЕНИЯ 1834
Я возмужал [среди] печальных бурь,
И дней моих поток, так долго мутный,
[Теперь утих] [дремотою минутной]
И отразил небесную лазурь.
[Надолго ли?... а кажется прошли
Дни мрачных бурь, дни горьких искушений]
* * *
Пора, мой друг, пopa! [покоя] сердце просит -
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и глядь - как раз - умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля -
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.
* * *
Он между нами жил
Средь племени ему чужого, злобы
В душе своей к нам не питал, и мы
Его любили. Мирный, благосклонный,
Он посещал беседы наши. С ним
Делились мы и чистыми мечтами
И песнями (он вдохновен был свыше
И с высока взирал на жизнь). Нередко
Он говорил о временах грядущих,
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся.
Мы жадно слушали поэта. Он
Ушел на запад - и благословеньем
Его мы проводили. Но теперь
Наш мирный гость нам стал врагом - и ядом
Стихи свои, в угоду черни буйной,
Он напояет. Издали до нас
Доходит голос злобного поэта,
Знакомый голос!... боже! освяти
В нем сердце правдою твоей и миром
И возврати ему
* * *
Везувий зев открыл - дым хлынул клубом - пламя
Широко развилось, как боевое знамя.
Земля волнуется - с шатнувшихся колонн
Кумиры падают! Народ, гонимый [страхом],
Под каменным дождем, [под воспаленным прахом],
Толпами, стар и млад, бежит из града вон.
* * *
Стою печален на кладбище.
Гляжу кругом - обнажено
Святое смерти пепелище
И степью лишь окружено.
И мимо вечного ночлега
Дорога сельская лежит,
По ней рабочая телега
изредка стучит.
Одна равнина справа, слева.
Ни речки, ни холма, ни древа.
Кой-где чуть видятся кусты.
Немые камни и могилы
И деревянные кресты
Однообразны и унылы.
ПЕСНИ ЗАПАДНЫХ СЛАВЯН.
Предисловие.
Большая часть этих песен взята мною из книги, вышедшей в Париже в конце 1827 года, под названием La Guzla, ou choix de Poйsies Illyriques, recueillies dans la Dalmatie, la Bosnie, la Croatie et l'Herzйgowine. Неизвестный издатель говорил в своем предисловии, что, собирая некогда безыскусственные песни полудикого племени, он не думал их обнародовать, но что потом, заметив распространяющийся вкус к произведениям иностранным, особенно к тем, которые в своих формах удаляются от классических образцов, вспомнил он о собрании своем и, по совету друзей, перевел некоторые из сих поэм, и проч. Сей неизвестный собиратель был не кто иной, как Мериме, острый и оригинальный писатель, автор Театра Клары Газюль, Хроники времен Карла IX, Двойной Ошибки и других произведений, чрезвычайно замечательных в глубоком и жалком упадке нынешней французской литературы. Поэт Мицкевич, критик зоркий и тонкий и знаток в словенской поэзии, не усумнился в подлинности сих песен, а какой-то ученый немец написал о них пространную диссертацию.
Мне очень хотелось знать, на чем основано изобретение странных сих песен: С. А. Соболевский, по моей просьбе писал о том к Мериме, с которым был он коротко знаком
и в ответ получил следующее письмо:
Paris. 18 janvier 1835.
Je croyais, Monsieur, que la Guzla n'avait eu que sept lecteurs, vous, moi et le prote compris; je vois avec bien du plaisir que j'en puis compter deux de plus ce qui forme un joli total de neuf et confirme le proverbe que nul n'est prophfиte en son pays. Je rйpondrai candidement а vos questions. La Guzla a ete cornposйe par moi pour deux motifs, dont le premier йtait de me moquer de la couleur locale dans laquelle nous nous jetions а plein collier vers l'an de grвce 1827. Pour vous rendre compte de l'autre motif je suis obligй de vous conter une histoire. En cette mкme annйe 1827, un de mes amis et moi nons avions formй le projet de faire un voyage en Italie. Nous йtions devant une carte traзant au crayon notre itinйraire; arrivйs а Venise, sur la carte s'entend, et ennuyйs des anglais et des allemands que nous rencontrions, je proposai d'aller а Trieste, puis de lа а Raguse. La proposition fut adoptйe, mais nous йtions fort lйgers d'argent et cette "douleur nompareille" comme dit Rabelais nous arrкtait au milieu de nos plans. Je proposai alors d'йcrire d'avance notre voyage, de le vendre а un libraire et d'employer le prix а voir si nous nous йtions beaucoup trompйs. Je demandai pour ma part а colliger les poйsies populaires et а les traduire, on me mit au dйfi, et le lendemain j'apportai а mon compagnon de voyage cinq ou six de ces traductions. Je passais l'automne а la campagne. On dйjeunait а midi et je me levais а dix heures, quand j'avais fumй un ou deux cigares ne sachant que faire, avant que les femmes ne paraissent au salon, j'йcrivais une ballade. Il en rйsulta un petit volume que je publiai en grand secret et qui mystifia deux ou trois personnes. Voici les sources oщ j'ai puisй cette couleur locale tant vantйe: d'abord une petite brochure d'un consul de France а Bonialouka. J'en ai oubliй le titre, l'analyse en serait facile. L'auteur cherche а prouver que les Bosniaques sont de fiers cochons, et il en donne d'assez bonnes raisons. Il cite par-ci par-lа quelques mots illyriques pour faire parade
de son savoir (il en savait peut-кtre autant que moi). J'ai recueilli ces mots avec soin et les ai mis dans mes notes. Puis j'avais lu le chapitre intitulй. De'costumi dei Morlachi, dans le voyage en Dalmatie de Fortis. Il a donnй le texte et la traduction de la complainte de la femme de Hassan Aga qui est rйellement illyrique; mais cette traduction йtait en vers. Je me donnai une peine infinie pour avoir une traduction littйrale en comparant les mots du texte qui йtaient rйpйtйs avec l'interprйtation de l'abbй Fortis. A force de patience, j'obtins le mot а mot, mais j'etais embarrassй encore sur quelques points. Je m'adressai а un de mes amis qui sait le russe. Je lui lisais le texte en le prononзant а l'italienne, et il le comprit presque entiиrement. Le bon fut, que Nodier qui avait dйterrй Fortis et la ballade Hassan Aga, et l'avait traduite sur la traduction poйtique de l'abbй en la poйtisant encore dans sa prose, Nodier cria comme un aigle que je l'avais pillй. Le premier vers illyrique est:
Scto se bieli u gorje zelenoi
Fortis a traduit:
Che mai biancheggia nel verde Bosco
Nodier a traduit bosco par plaine verdoyante; c'etait mal tomber, car on me dit que gorje veut dire colline. Voilа mon histoire. Faites mes excuses а M. Pouchkine. Je suis fier et honteux а la fois de l'avoir attrapй, и проч.
1.
ВИДЕНИЕ КОРОЛЯ. (1)
Король ходит большими шагами
Взад и вперед по палатам;
Люди спят - королю лишь не спится:
Короля султан осаждает,
Голову отсечь ему грозится
И в Стамбул отослать ее хочет.
Часто он подходит к окошку;
Не услышит ли какого шума?
Слышит, воет ночная птица,
Она чует беду неминучу,
Скоро ей искать новой кровли
Для своих птенцов горемычных.
Не сова воет в Ключе-граде,
Не луна Ключ-город озаряет,
В церкви божией гремят барабаны,
Вся свечами озарена церковь.
Но никто барабанов не слышит,
Никто света в церкви божией не видит,
Лишь король то слышал и видел;
Из палат своих он выходит
И идет один в божию церковь.
Стал на паперти, дверь отворяет...
Ужасом в нем замерло сердце,
Но великую творит он молитву
И спокойно в церковь божию входит.
Тут он видит чудное виденье:
На помосте валяются трупы,
Между ими хлещет кровь ручьями,
Как потоки осени дождливой.
Он идет, шагая через трупы,
Кровь по щиколку (2) ему досягает...
Горе! в церкви турки и татары
И предатели, враги богумилы. (3)
На амвоне сам султан безбожный,
Держит он на-голо саблю,
Кровь по сабле свежая струится
С вострия до самой рукояти.
Короля незапный обнял холод:
Тут же видит он отца и брата.
Пред султаном старик бедный справа,
Униженно стоя на коленах,
Подает ему свою корону;
Слева, также стоя на коленах,
Его сын, Радивой окаянный,
Басурманскою чалмою покрытый
(С тою самою веревкою, которой
Удавил он несчастного старца),
Край полы у султана целует,
Как холоп, наказанный фалангой. (4)
И султан безбожный, усмехаясь,
Взял корону, растоптал ногами,
И промолвил потом Радивою:
"Будь над Боснией моей ты властелином,
Для гяур-християн беглербеем". (5)
И отступник бил челом султану,
Трижды пол окровавленный целуя.
И султан прислужников кликнул
И сказал: "Дать кафтан Радивою! (6)
Не бархатный кафтан, не парчевый,
А содрать на кафтан Радивоя
Кожу с брата его родного".
Бусурмане на короля наскочили,
До-нага всего его раздели,
Атаганом ему кожу вспороли,
Стали драть руками и зубами,
Обнажили мясо и жилы,
И до самых костей ободрали,
И одели кожею Радивоя.
Громко мученик господу взмолился:
"Прав ты, боже, меня наказуя!
Плоть мою предай на растерзанье,
Лишь помилуй мне душу, Иисусе!"
При сем имени церковь задрожала,
Вс° внезапно утихнуло, померкло, -
Вс° исчезло - будто не бывало.
И король ощупью в потемках
Кое-как до двери добрался
И с молитвою на улицу вышел.
Было тихо. С высокого неба
Город белый луна озаряла.
Вдруг взвилась из-за города бомба, (7)
И пошли бусурмане на приступ.
2.
ЯНКО МАРНАВИЧ.
Что в разъездах бей Янко Марнавич?
Что ему дома не сидится?
Отчего двух ночей он сряду
Под одною кровлей не ночует?
Али недруги его могучи?
Аль боится он кровомщенья?
Не боится бей Янко Марнавич
Ни врагов своих, ни кровомщенья.
Но он бродит, как гайдук бездомный
С той поры, как Кирила умер.
В церкви Спаса они братовались, (8)
И были по богу братья;
Но Кирила несчастливый умер
От руки им избранного брата.
Веселое было пированье,
Много пили меду и горелки;
Охмелели, обезумели гости,
Два могучие беи побранились,
Янко выстрелил из своего пистоля,
Но рука его пьяная дрожала.
В супротивника своего не попал он,
А попал он в своего друга.
С того времени он тоскуя бродит,
Словно вол, ужаленный змиею.
Наконец он на родину воротился
И вошел в церковь святого Спаса.
Там день целый он молился богу,
Горько плача и жалостно рыдая.
Ночью он пришел к себе на дом
И отужинал со своей семьею,
Потом лег и жене своей молвил;
"Посмотри, жена, ты в окошко.
Видишь ли церковь Спаса отселе?"
Жена встала, в окошко поглядела
И сказала: "На дворе полночь,
За рекою густые туманы,
За туманом ничего не видно".
Повернулся Янко Марнавич
И тихонько стал читать молитву.
Помолившись, он опять ей молвил:
"Посмотри, что ты видишь в окошко?"
И жена, поглядев, отвечала:
"Вижу, вон, малый огонечек
Чуть-чуть брезжит в темноте за рекою".
Улыбнулся Янко Марнавич
И опять стал тихонько молиться.
Помолясь, он опять жене молвил:
"Отвори-ка, женка, ты окошко:
Посмотри, что там еще видно?"
И жена, поглядев, отвечала:
"Вижу я на реке сиянье,
Близится оно к нашему дому".
Бей вздохнул и с постели свалился.
Тут и смерть ему приключилась.
3.
БИТВА У ЗЕНИЦЫ-ВЕЛИКОЙ. (9)
Радивой поднял желтое знамя:
Он идет войной на бусурмана.
А далматы, завидя наше войско,
Свои длинные усы закрутили,
На бекрень надели свои шапки
И сказали: "Возьмите нас с собою: (10)
Мы хотим воевать бусурманов".
Радивой дружелюбно их принял
И сказал им: "Милости просим!"
Перешли мы заповедную речку,
Стали жечь турецкие деревни,
А жидов на деревьях вешать. (11)
Беглербей со своими бошняками
Против нас пришел из Банялуки; (12)
Но лишь только заржали их кони,
И на солнце их кривые сабли
Засверкали у Зеницы-Великой,
Разбежались изменники далматы;
Окружили мы тогда Радивоя
И сказали: "Господь бог поможет,
Мы домой воротимся с тобою
И расскажем эту битву нашим детям".
Стали биться мы тогда жестоко,
Всяк из нас троих воинов стоил;
Кровью были покрыты наши сабли
С острия по самой рукояти.
Но когда через речку стали
Тесной кучкою мы переправляться,
Селихтар (13) с крыла на нас ударил
С новым войском, с конницею свежей.
Радивой сказал тогда нам: "Дети,
Слишком много собак-бусурманов,
Нам управиться с ними невозможно.
Кто не ранен, в лес беги скорее
И спасайся там от Селихтара".
Всех-то нас оставалось двадцать,
Все друзья, родные Радивою,
Но и тут нас пало девятнадцать;
Закричал Георгий Радивою:
"Ты садись, Радивой, поскорее
На коня моего вороного;
Через речку вплавь переправляйся,
Конь тебя из погибели вымчит".
Радивой Георгия не послушал,
Наземь сел, поджав под себя ноги.
Тут враги на него наскочили,
Отрубили голову Радивою.
4.
ФЕОДОР И ЕЛЕНА.
............................
............................
Стамати был стар и бессилен,
А Елена молода и проворна;
Она так-то его оттолкнула,
Что ушел он охая да хромая.
По делом тебе, старый бесстыдник!
Ай да баба! отделалась славно!
Вот Стамати стал думать думу:
Как ему погубить бы Елену?
Он к жиду лиходею приходит,
От него он требует совета.
Жид сказал: "Ступай на кладбище,
Отыщи под каменьями жабу
И в горшке сюда принеси мне".
На кладбище приходит Стамати,
Отыскал под каменьями жабу (14)
И в горшке жиду ее приносит.
Жид на жабу проливает воду,
Нарекает жабу Иваном
(Грех велик христианское имя
Нарещи такой поганой твари!).
Они жабу всю потом искололи,
И ее - ее ж кровью напоили;
Напоивши, заставили жабу
Облизать поспелую сливу.
И Стамати мальчику молвил:
"Отнеси ты Елене эту сливу
От моей племянницы в подарок".
Принес мальчик Елене сливу,
А Елена тотчас ее съела.
Только съела поганую сливу,
Показалось бедной молодице,
Что змия у ней в животе шевелится.
Испугалась молодая Елена;
Она кликнула сестру свою меньшую.
Та ее молоком напоила,
Но змия в животе вс° шевелилась.
Стала пухнуть прекрасная Елена,
Стали баить: Елена брюхата.
Каково-то будет ей от мужа,
Как воротится он из-за моря!
И Елена стыдится и плачет,
И на улицу выдти не смеет,
День сидит, ночью ей не спится,
Поминутно сестрице повторяет:
"Что скажу я милому мужу?"
Круглый год проходит, и - Феодор
Воротился на свою сторонку.
Вся деревня бежит к нему на встречу,
Все его приветно поздравляют;
Но в толпе не видит он Елены,
Как ни ищет он ее глазами.
"Где ж Елена?" наконец он молвил;
Кто смутился, а кто усмехнулся,
Но никто не отвечал ни слова.
Пришел он в дом свой - и видит,
На постеле сидит его Елена.
"Встань, Елена", говорит Феодор.
Она встала, - он взглянул сурово.
"Господин ты мой, клянусь богом
И пречистым именем Марии,
Пред тобою я не виновата,
Испортили меня злые люди".
Но Феодор жене не поверил:
Он отсек ей голову по плечи.
Отсекши, он сам себе молвил:
"Не сгублю я невинного младенца,
Из нее выну его живого,
При себе воспитывать буду.
Я увижу, на кого он походит,
Так наверно отца его узнаю
И убью своего злодея".
Распорол он мертвое тело.
Что ж! - на место милого дитяти,
Он черную жабу находит.
Взвыл Феодор: "Горе мне, убийце!
Я сгубил Елену понапрасну:
Предо мной она была невинна,
А испортили ее злые люди".
Поднял он голову Елены,
Стал ее целовать умиленно,
И мертвые уста отворились,
Голова Елены провещала:
"Я невинна. Жид и старый Стамати
Черной жабой меня окормили".
Тут опять уста ее сомкнулись,
И язык перестал шевелиться.
И Феодор Стамати зарезал,
А жида убил, как собаку,
И отпел по жене панихиду.
5.
ВЛАХ В ВЕНЕЦИИ.
Как покинула меня Парасковья,
И как я с печали промотался,
Вот далмат пришел ко мне лукавый:
"Ступай, Дмитрий, в морской ты город,
Там цехины, что у нас каменья.
Там солдаты в шелковых кафтанах,
И только что пьют да гуляют;
Скоро там ты разбогатеешь
И воротишься в шитом долимане
С кинжалом на серебряной цепочке.
И тогда-то играй себе на гуслях;
Красавицы побегут к окошкам
И подарками тебя закидают.
Эй, послушайся! отправляйся морем;
Воротись, когда разбогатеешь".
Я послушался лукавого далмата.
Вот живу в этой мраморной лодке.
Но мне скучно, хлеб их мне, как камень,
Я неволен, как на привязи собака.
Надо мною женщины смеются,
Когда слово я по-нашему молвлю;
Наши здесь язык свой позабыли,
Позабыли и наш родной обычай;
Я завял, как пересаженный кустик.
Как у нас бывало кого встречу,
Слышу: "Здравствуй, Дмитрий Алексеич!"
Здесь не слышу доброго привета,
Не дождуся ласкового слова;
Здесь я точно бедная мурашка,
Занесенная в озеро бурей.
6.
ГАЙДУК ХРИЗИЧ.
В пещере, на острых каменьях
Притаился храбрый гайдук Хризич. (16)
С ним жена его Катерина,
С ним его два милые сына,
Им нельзя из пещеры выдти.
Стерегут их недруги злые.
Коли чуть они голову подымут,
В них прицелятся тотчас сорок ружей.
Они три дня, три ночи не ели,
Пили только воду дождевую,
Накопленную во впадине камня.
На четвертый взошло красно-солнце,
И вода во впадине иссякла.
Тогда молвила, вздохнувши, Катерина:
"Господь бог! помилуй наши души!"
И упала мертвая на землю.
Хризич, глядя на нее, не заплакал,
Сыновья плакать при нем не смели;
Они только очи отирали,
Как от них отворачивался Хризич.
В пятый день старший сын обезумел,
Стал глядеть он на мертвую матерь,
Будто волк на спящую козу.
Его брат, видя то, испугался.
Закричал он старшему брату:
"Милый брат! не губи свою душу;
Ты напейся горячей моей крови,
А умрем мы голодною смертью,
Станем мы выходить из могилы
Кровь сосать наших недругов спящих". (17)
Хризич встал и промолвил: "Полно!
Лучше пуля, чем голод и жажда".
И все трое со скалы в долину
Сбежали, как бешеные волки.
Семерых убил из них каждый,
Семью пулями каждый из них прострелен;
Головы враги у них отсекли
И на копья свои насадили, -
А и тут глядеть на них не смели.
Так им страшен был Хризич с сыновьями.
7.
ПОХОРОННАЯ ПЕСНЯ ИАКИНФА МАГЛАНОВИЧА.
С богом, в дальнюю дорогу!
Путь найдешь ты, слава богу.
Светит месяц; ночь ясна;
Чарка выпита до дна.
Пуля легче лихорадки;
Волен умер ты, как жил.
Враг твой мчался без оглядки;
Но твой сын его убил.
Вспоминай нас за могилой,
Коль сойдетесь как-нибудь;
От меня отцу, брат милый,
Поклониться не забудь!
Ты скажи ему, что рана
У меня уж зажила;
Я здоров, - и сына Яна
Мне хозяйка родила.
Деду в честь он назван Яном;
Умный мальчик у меня;
Уж владеет атаганом
И стреляет из ружья.
Дочь моя живет в Лизгоре;
С мужем ей не скучно там.
Тварк ушел давно уж в море;
Жив иль нет, - узнаешь сам.
С богом, в дальнюю дорогу!
Путь найдешь ты, слава богу.
Светит месяц; ночь ясна;
Чарка выпита до дна.
8.
МАРКО ЯКУБОВИЧ.
У ворот сидел Марко Якубович;
Перед ним сидела его Зоя,
А мальчишка их играл у порогу.
По дороге к ним идет незнакомец,
Бледен он и чуть ноги волочит,
Просит он напиться, ради бога.
Зоя встала и пошла за водою,
И прохожему вынесла ковшик,
И прохожий до дна его выпил,
Вот, напившись, говорит он Марке:
"Это что под горою там видно?"
Отвечает Марко Якубович:
"То кладбище наше родовое".
Говорит незнакомый прохожий:
"Отдыхать мне на вашем кладбище,
Потому что мне жить уж не долго".
Тут широкий розвил он пояс,
Кажет Марке кровавую рану.
"Три дня, - молвил, - ношу я под сердцем
Бусурмана свинцовую пулю.
Как умру, ты зарой мое тело
За горой, под зеленою ивой.
И со мной положи мою саблю,
Потому что я славный был воин".
Поддержала Зоя незнакомца,
А Марко стал осматривать рану.
Вдруг сказала молодая Зоя:
"Помоги мне, Марко, я не в силах
Поддержать гостя нашего доле".
Тут увидел Марко Якубович,
Что прохожий на руках ее умер.
Марко сел на коня вороного,
Взял с собою мертвое тело
И поехал с ним на кладбище.
Там глубокую вырыли могилу
И с молитвой мертвеца схоронили.
Вот проходит неделя, другая,
Стал худеть сыночек у Марка;
Перестал он бегать и резвиться,
Вс° лежал на рогоже да охал.
К Якубовичу калуер приходит, -
Посмотрел на ребенка и молвил:
"Сын твой болен опасною болезнью;
Посмотри на белую его шею:
Видишь ты кровавую ранку?
Это зуб вурдалака (19) , поверь мне".
Вся деревня за старцем калуером
Отправилась тотчас на кладбище;
Там могилу прохожего разрыли,
Видят, - труп румяный и свежий, -
Ногти выросли, как вороньи когти,
А лицо обросло бородою,
Алой кровью вымазаны губы, -
Полна крови глубокая могила.
Бедный Марко колом замахнулся,
Но мертвец завизжал и проворно
Из могилы в лес бегом пустился.
Он бежал быстрее, чем лошадь,
Стременами острыми язвима;
И кусточки под ним так и гнулись,
А суки дерев так и трещали,
Ломаясь, как замерзлые прутья.
Калуер могильною землею (20)
Ребенка больного всего вытер,
И весь день творил над ним молитвы.
На закате красного солнца
Зоя мужу своему сказала:
"Помнишь? ровно тому две недели,
В эту пору умер злой прохожий".
Вдруг собака громко завыла,
Отворилась дверь сама собою,
И вошел великан, наклонившись,
Сел он, ноги под себя поджавши,
Потолка головою касаясь.
Он на Марка глядел неподвижно,
Неподвижно глядел на него Марко,
Очарован ужасным его взором;
Но старик, молитвенник раскрывши,
Запалил кипарисную ветку,
И подул дым на великана.
И затрясся вурдалак проклятый,
В двери бросился и бежать пустился,
Будто волк, охотником гонимый.
На другие сутки в ту же пору
Пес залаял, дверь отворилась,
И вошел человек незнакомый.
Был он ростом, как цесарский рекрут.
Сел он молча и стал глядеть на Марко;
Но старик молитвой его прогнал.
В третий день вошел карлик малый, -
Мог бы он верьхом сидеть на крысе,
Но сверкали у него злые глазки.
И старик в третий раз его прогнал,
И с тех пор уж он не возвращался.
9.
БОНАПАРТ И ЧЕРНОГОРЦЫ.
"Черногорцы? что такое? -
Бонапарте вопросил: -
Правда ль: это племя злое,
Не боится наших сил?
Так раскаятся ж нахалы:
Объявить их старшинам,
Чтобы ружья и кинжалы
Все несли к моим ногам".
Вот он шлет на нас пехоту
С сотней пушек и мортир,
И своих мамлюков роту,
И косматых кирасир.
Нам сдаваться нет охоты, -
Черногорцы таковы!
Для коней и для пехоты
Камни есть у нас и рвы......
Мы засели в наши норы
И гостей незваных ждем, -
Вот они вступили в горы,
Истребляя вс° кругом.
........................
........................
Идут тесно под скалами.
Вдруг, смятение!... Глядят:
У себя над головами
Красных шапок видят ряд.
"Стой! пали! Пусть каждый сбросит
Черногорца одного.
Здесь пощады враг не просит:
Не щадите ж никого!"
Ружья грянули, - упали
Шапки красные с шестов:
Мы под ними ниц лежали,
Притаясь между кустов.
Дружным залпом отвечали
Мы французам. - "Это что? -
Удивясь, они сказали; -
Эхо, что ли?" Нет, не то!
Их полковник повалился.
С ним сто двадцать человек.
Весь отряд его смутился,
Кто, как мог, пустился в бег.
И французы ненавидят
С той поры наш вольный край
И краснеют, коль завидят
Шапку нашу не взначай.
10.
СОЛОВЕЙ.
Соловей мой, соловейко,
Птица малая лесная!
У тебя ль, у малой птицы,
Незаменные три песни,
У меня ли, у молодца,
Три великие заботы!
Как уж первая забота, -
Рано молодца женили;
А вторая-то забота, -
Ворон конь мой притомился;
Как уж третья-то забота, -
Красну-девицу со мною
Разлучили злые люди.
Вы копайте мне могилу
Во поле, поле широком,
В головах мне посадите
Алы цветики-цветочки,
А в ногах мне проведите
Чисту воду ключевую.
Пройдут мимо красны девки,
Так сплетут себе веночки.
Пойдут мимо стары люди,
Так воды себе зачерпнут.
11.
ПЕСНЯ О ГЕОРГИЕ ЧЕРНОМ.
Не два волка в овраге грызутся,
Отец с сыном в пещере бранятся.
Старый Петро сына укоряет:
"Бунтовщик ты, злодей проклятый!
Не боишься ты господа бога,
Где тебе с султаном тягаться,
Воевать с белградским пашою!
Аль о двух головах ты родился?
Пропадай ты себе, окаянный,
Да зачем ты всю Сербию губишь?"
Отвечает Георгий угрюмо:
"Из ума, старик, видно, выжил,
Коли лаешь безумные речи".
Старый Петро пуще осердился,
Пуще он бранится, бушует.
Хочет он отправиться в Белград,
Туркам выдать ослушного сына,
Объявить убежище сербов.
Он из темной пещеры выходит;
Георгий старика догоняет:
"Воротися, отец, воротися!
Отпусти мне невольное слово".
Старый Петро не слушает, грозится -
"Вот ужо, разбойник, тебе будет!"
Сын ему вперед забегает,
Старику кланяется в ноги.
Не взглянул на сына старый Петро.
Догоняет вновь его Георгий
И хватает за сивую косу.
"Воротись, ради господа бога:
Не введи ты меня в искушенье!"
Отпихнул старик его сердито
И пошел по белградской дороге.
Горько, горько Георгий заплакал,
Пистолет из-за пояса вынул,
Взвел курок, да и выстрелил тут же.
Закричал Петро, зашатавшись:
"Помоги мне, Георгий, я ранен!"
И упал на дорогу бездыханен.
Сын бегом в пещеру воротился;
Его мать вышла ему на встречу.
"Что, Георгий, куда делся Петро?"
Отвечает Георгий сурово:
"За обедом старик пьян напился
И заснул на белградской дороге (21) ".
Догадалась она, завопила:
"Будь же богом проклят ты, черный,
Коль убил ты отца родного!"
С той поры Георгий Петрович
У людей прозывается Черный.
12.
ВОЕВОДА МИЛОШ.
Над Сербией смилуйся ты, боже!
Заедают нас волки янычары!
Без вины нам головы режут,
Наших жен обижают, позорят,
Сыновей в неволю забирают,
Красных девок заставляют в насмешку
Распевать зазорные песня
И плясать басурманские пляски.
Старики даже с нами согласны:
Унимать нас они перестали, -
Уж и им нестерпимо насилье.
Гусляры нас в глаза укоряют:
Долго ль вам мирволить янычарам?
Долго ль вам терпеть оплеухи?
Или вы уж не сербы, - цыганы?
Или вы не мужчины, - старухи?
Вы бросайте ваши белые домы,
Уходите в Велийское ущелье, -
Там гроза готовится на турок,
Там дружину свою собирает
Старый сербин, воевода Милош.
13.
ВУРДАЛАК.
Трусоват был Ваня бедный:
Раз он позднею порой,
Весь в поту, от страха бледный,
Чрез кладбище шел домой.
Бедный Ваня еле дышет,
Спотыкаясь, чуть бредет
По могилам; вдруг он слышит,
Кто-то кость, ворча, грызет.
Ваня стал; - шагнуть не может.
Боже! думает бедняк,
Это верно кости гложет
Красногубый вурдалак.
Горе! малый я не сильный;
Съест упырь меня совсем,
Если сам земли могильной
Я с молитвою не съем.
Что же? вместо вурдалака -
(Вы представьте Вани злость!)
В темноте пред ним собака
На могиле гложет кость.
14.
СЕСТРА И БРАТЬЯ. (22)
Два дубочка выростали рядом,
Между ими тонковерхая елка.
Не два дуба рядом выростали,
Жили вместе два братца родные:
Один Павел, а другой Радула.
А меж ими сестра их Елица.
Сестру братья любили всем сердцем,
Всякую ей оказывали милость;
Напоследок ей нож подарили
Золоченый в серебряной оправе.
Огорчилась молодая Павлиха
На золовку, стало ей завидно
Говорит она Радуловой любе:
"Невестушка, по богу сестрица!
Не знаешь ли ты зелия такого,
Чтоб сестра омерзела братьям?"
Отвечает Радулова люба:
"По богу сестра моя, невестка,
Я не знаю зелия такого;
Хоть бы знала, тебе б не сказала;
И меня братья мои любили,
И мне всякую оказывали милость".
Вот пошла Павлиха к водопою,
Да зарезала коня вороного
И сказала своему господину:
"Сам себе на зло сестру ты любишь,
На беду даришь ей подарки:
Извела она коня вороного".
Стал Елицу допытывать Павел:
"За что это? скажи бога ради".
Сестра брату с плачем отвечает:
"Не я, братец, клянусь тебе жизнью,
Клянусь жизнью твоей и моею".
В ту пору брат сестре поверил.
Вот Павлиха пошла в сад зеленый,
Сивого сокола там заколола
И сказала своему господину:
"Сам себе на зло сестру ты любишь,
На беду даришь ты ей подарки:
Ведь она сокола заколола".
Стал Елицу допытывать Павел:
"За что это? скажи бога ради".
Сестра брату с плачем отвечает:
"Не я, братец, клянусь тебе жизнью,
Клянусь жизнью твоей и моею!"
И в ту пору брат сестре поверил.
Вот Павлиха по вечеру поздно
Нож украла у своей золовки
И ребенка своего заколола
В колыбельке его золоченой.
Рано утром к мужу прибежала,
Громко воя и лицо терзая.
"Сам себе на зло сестру ты любишь,
На беду даришь ты ей подарки:
Заколола у нас она ребенка.
А когда еще ты мне не веришь,
Осмотри ты нож ее злаченый".
Вскочил Павел, как услышал это,
Побежал к Елице во светлицу:
На перине Елица почивала,
В головах нож висел злаченый.
Из ножен вынул его Павел, -
Нож злаченый весь был окровавлен
Дернул он сестру за белу руку:
"Ой, сестра, убей тебя боже!
Извела ты коня вороного
И в саду сокола заколола,
Да за что ты зарезала ребенка?"
Сестра брату с плачем отвечает;
"Не я, братец, клянусь тебе жизнью,
Клянусь жизнью твоей и моею!
Коли ж ты не веришь моей клятве,
Выведи меня в чистое поле,
Привяжи к хвостам коней борзых,
Пусть они мое белое тело
Разорвут на четыре части".
В ту пору брат сестре не поверил;
Вывел он ее в чистое поле,
Привязал ко хвостам коней борзых
И погнал их по чистому полю.
Где попала капля ее крови,
Выросли там алые цветочки;
Где осталось ее белое тело,
Церковь там над ней соорудилась.
Прошло малое после того время,
Захворала молодая Павлиха.
Девять лет Павлиха вс° хворает, -
Выросла трава сквозь ее кости,
В той траве лютый змей гнездится,
Пьет ей очи, сам уходит к ночи.
Люто страждет молода Павлиха;
Говорит она своему господину:
"Слышишь ли, господин ты мой, Павел,
Сведи меня к золовкиной церкви,
У той церкви авось исцелюся".
Он повел ее к сестриной церкви,
И как были они уже близко,
Вдруг из церкви услышали голос:
"Не входи, молодая Павлиха,
Здесь не будет тебе исцеленья".
Как услышала то молодая Павлиха,
Она молвила своему господину:
"Господин ты мой! прошу тебя богом,
Не веди меня к белому дому,
А вяжи меня к хвостам твоих коней
И пусти их по чистому полю".
Своей любы послушался Павел,
Привязал ее к хвостам своих коней
И погнал их по чистому полю.
Где попала капля ее крови,
Выросло там тернье да крапива;
Где осталось ее белое тело,
На том месте озеро провалило.
Ворон конь по озеру выплывает,
За конем золоченая люлька,
На той люльке сидит сокол-птица,
Лежит в люльке маленький мальчик;
Рука матери у него под горлом,
В той руке теткин нож золоченый.
15.
ЯНЫШ КОРОЛЕВИЧ. (23)
Полюбил королевич Яныш
Молодую красавицу Елицу,
Любит он ее два красные лета,
В третье лето вздумал он жениться
На Любусе, чешской королевне.
С прежней любой идет он проститься.
Ей приносит с червонцами черес,
Да гремучие серьги золотые,
Да жемчужное тройное ожерелье;
Сам ей вдел он серьги золотые,
Навязал на шею ожерелье,
Дал ей в руки с червонцами черес,
В обе щеки поцеловал молча
И поехал своею дорогой.
Как одна осталася Елица,
Деньги наземь она пометала,
Из ушей выдернула серьги,
Ожерелье на-двое разорвала,
А сама кинулась в Мораву.
Там на дне молодая Елица
Водяною царицей очнулась
И родила маленькую дочку,
И ее нарекла Водяницей.
Вот проходят три года и боле,
Королевич ездит на охоте,
Ездит он по берегу Моравы;
Захотел он коня вороного
Напоить студеною водою.
Но лишь только запененную морду
Сунул конь в студеную воду,
Из воды вдруг высунулась ручка:
Хвать коня за узду золотую!
Конь отдернул голову в испуге,
На узде висит Водяница,
Как на уде пойманная рыбка, -
Конь кружится по чистому лугу,
Потрясая уздой золотою;
Но стряхнуть Водяницы не может.
Чуть в седле усидел королевич,
Чуть сдержал коня вороного,
Осадив могучею рукою.
На траву Водяница прыгнула.
Говорит ей Яныш королевич:
"Расскажи, какое ты творенье:
Женщина ль тебя породила,
Иль богом проклятая Вила?"
Отвечает ему Водяница:
"Родила меня молодая Елица.
Мой отец Яныш королевич,
А зовут меня Водяницей".
Королевич при таком ответе
Соскочил с коня вороного,
Обнял дочь свою Водяницу
И, слезами заливаясь, молвил:
"Где, скажи, твоя мать Елица?
Я слыхал, что она потонула".
Отвечает ему Водяница;
"Мать моя царица водяная;
Она властвует над всеми реками,
Над реками и над озерами;
Лишь не властвует она синим морем,
Синим морем властвует Див-Рыба".
Водянице молвил королевич:
"Так иди же к водяной царице
И скажи ей: Яныш королевич
Ей поклон усердный посылает
И у ней свидания просит
На зеленом берегу Моравы.
Завтра я заеду за ответом".
Они после того расстались.
Рано утром, чуть заря зарделась,
Королевич над рекою ходит;
Вдруг из речки, по белые груди,
Поднялась царица водяная
И сказала: "Яныш королевич,
У меня свидания просил ты:
Говори, чего еще ты хочешь?"
Как увидел он свою Елицу,
Разгорелись снова в нем желанья,
Стал манить ее к себе на берег.
"Люба ты моя, млада Елица,
Выдь ко мне на зеленый берег,
Поцелуй меня по прежнему сладко,
По прежнему полюблю тебя крепко".
Королевичу Елица не внимает,
Не внимает, головою кивает:
"Нет, не выду, Яныш королевич,
Я к тебе на зеленый берег.
Слаще прежнего нам не целоваться,
Крепче прежнего меня не полюбишь.
Расскажи-ка мне лучше хорошенько,
Каково, счастливо ль поживаешь
С новой любой, молодой женою?"
Отвечает Яныш королевич:
"Против солнышка луна не пригреет,
Против милой жена не утешит".
16.
КОНЬ.
"Что ты ржешь, мой конь ретивый,
Что ты шею опустил,
Не потряхиваешь гривой,
Не грызешь своих удил?
Али я тебя не холю?
Али ешь овса не вволю?
Али сбруя не красна?
Аль поводья не шелковы,
Не серебряны подковы,
Не злачены стремена?"
Отвечает конь печальный:
"Оттого я присмирел,
Что я слышу топот дальный,
Трубный звук и пенье стрел;
Оттого я ржу, что в поле
Уж не долго мне гулять,
Проживать в красе и в холе,
Светлой сбруей щеголять;
Что уж скоро враг суровый
Сбрую всю мою возьмет
И серебряны подковы
С легких ног моих сдерет;
Оттого мой дух и ноет,
Что наместо чапрака
Кожей он твоей покроет
Мне вспотевшие бока".
Примечания.
(1) Фома I был тайно умерщвлен своими двумя сыновьями Стефаном и Радивоем в 1460 году. Стефан ему наследовал. Радивой, негодуя на брата за похищение власти, разгласил ужасную тайну и бежал в Турцию к Магомету II. Стефан, по внушению папского легата, решился воевать с турками. Он был побежден и бежал в Ключ-город, где Магомет осадил его. Захваченный в плен, он не согласился принять магометанскую веру, и с него содрали кожу.
(2) Щиколодка, по московскому наречию щиколка.
(3) Так называют себя некоторые иллирийские раскольники.
(4) Фаланга, палочные удары по пятам.
(5) Радивой никогда не имел этого сана; и все члены королевского семейства истреблены были султаном.
(6) Кафтан, обыкновенный подарок султанов.
(7) Анахронизм.
(8) Трогательный обычай братования, у сербов и других западных славян, освящается духовными обрядами.
(9) Неизвестно, к какому происшествию относится эта песня.
(10) Потеря сражения приписывается далматам, ненавистным для влахов.
(11) Жиды в турецких областях суть вечные предметы гонения и ненависти. Во время войны им доставалось от мусульман и христиан. Участь их, замечает В. Скотт, походит на участь летучей рыбы. - М<ериме>.
(12) Банялука, прежняя столица Боснийского пашалыка.
(13) Селихтар, меченосец.
(14) Все народы почитали жабу ядовитым животным.
(15) Мицкевич перевел и украсил эту песню.
(16) Гайдук, глава, начальник. Гайдуки не имеют пристанища и живут разбоями.
(17) Западные славяне верят существованию упырей (vampire). См. песню о Марке Якубовиче.
(18) Мериме поместил в начале своей Guzla известие о старом гусляре Иакинфе Маглановиче; неизвестно, существовал ли он когда-нибудь; но статья его биографа имеет необыкновенную прелесть оригинальности и правдоподобия. Книга Мериме редка, и читатели, думаю, с удовольствием найдут здесь жизнеописание славянина-поэта.
Notice sur Hyacinthe Maglanovich.
Hyacinthe Maglanovich est le seul joueur de guzla que j'aie vu, qui fыt aussi poиte; car la plupart ne font que rйpйter d'anciennes chansons, ou tout au plus ne composent que des pastiches en prenant vingt vers d'une ballade, autant d'une autre, et liant le tout au moyen de mauvais vers de leur faзon.
Notre poиte est nй а Zuonigrad, comme il le dit lui-mкme dans sa ballade intitulйe L'Aubйpine de Veliko. Il йtait fils d'un cordonnier, et ses parents ne semblent pas s'кtre donnй beaucoup de mal pour son йducation, car il ne sait ni lire ni йcrire. A l'вge de huit ans il fut enlevй par des tchingйnehs ou bohйmiens. Ces gens le menйrent en Bosnie, oъ ils lui apprirent leurs tours et le convertirent sans peine а l'islamisme, qu'ils professent pour la plupart [tous ces dйtails m'ont йtй donnйs en 1817 par Maglanovich lui-mкme]. Un ayan ou maire de Livno le tira de leurs mains et le prit а son service, oъ il passa quelques annйes.
Il avait quinze ans, quand un moine catholique rйussit а le convertir au christianisme, au risque de se faire empaler s'il йtait dйcouvert; car les Turcs n'encouragent point les travaux des missionnaires. Le jeune Hyacinthe n'eut pas de peine а se dйcider а quitter un maоtre assez dur, comme sont la plupart des Bosniaques; mais, en se sauvant de sa maison, il voulut tirer vengeance de ses mauvais traitements. Profitant d'une nuit orageuse, il sortit de Livno, emportant une pelisse et le sabre de son maоtre, avec quelques sequins qu'il put dйrober. Le moine, qui l'avait rйbaptisй, l'accompagna dans sa fuite, que peut-кtre il avait conseillйe.
De Livno а Scign en Dalmatie il n'y a qu'une douzaine de lieues. Les fugitifs s'y trouvиrent bientфt sous la protection du gouvernement vйnitien et а l'abri des poursuites de l'ayan. Ce fut dans cette ville que Maglanovich fit sa premiиre chanson: il cйlйbra sa fuite dans une ballade, qui trouva quelques admirateurs et qui commenзa sa rйputation [j'ai fait de vains йfforts pour me la procurer. Maglanovich lui-mкme l'avait oubliйe, ou peut-кtre eut-il honte de me rйciter un premier essai dans la poйsie].
Mais il йtait sans ressources d'ailleurs pour subsister, et la nature lui avait donne peu de goыt pour le travail. Grвce а l'hospitalitй morlaque, il vйcut quelque temps de la charitй des habitants des campagnes, payant son йcot en chantant sur la guzla quelque vieille romance qu'il savait par coeur. Bientфt il en composa lui-mкme pour des mariages et des enterrements, et sut si bien se rendre nйcessaire, qu'il n'y avait pas de bonne fкte si Maglanovich et sa guzla n'en йtaient pas.
Il vivait ainsi dans les environs de Scign, se souciant fort peu de ses parents, dont il ignore encore le destin, car il n'a jamais йtй а Zuonigrad depuis son enlйvement.
A vingt-cinq ans c'йtait un beau jeune homme, fort, adroit, bon chasseur et de plus poиte et musicien cйlиbre; il йtait bien vu de tout le monde, et surtout des jeunes filles. Celle qu'il prйfйrait se nommait Marie et йtait fille d'un riche morlaque, nommй Zlarinovich. Il gagna facilement son affection et, suivant la coutume, il l'enleva. Il avait pour rival une espиce de seigneur du pays, nommй Uglian, lequel eut connaissance de l'enlиvement projetй. Dans les moeurs illyriennes l'amant dйdaignй se console facilement et n'en fait pas plus mauvaise mine а son rival heureux; mais cet Uglian s'avisa d'кtre jaloux et voulut mettre obstacle au bonheur de Maglanovich. La nuit de l'enlйvement, il parut accompagnй de deux de ses domestiques, au moment oъ Marie йtait dйjа montйe sur un cheval et prкte а suivre son amant. Uglian leur cria de s'arrкter d'une voix menaзante. Les deux rivaux йtaient armйs suivant l'usage. Maglanovich tira le premier et tua le seigneur Uglian. S'il avait eu une famille, elle aurait йpousй sa querelle, et il n'aurait pas quittй le pays pour si peu de chose; mais il йtait sans parents pour l'aider, et il restait seul exposй а la vengeance de toute la famille du mort. Il prit son parti promptement et s'enfuit avec sa femme dans les montagnes, oщ il s'associa avec des heyduques [espиce de bandits].
Il vйcut longtemps avec eux, et mкme il fut blessй au visage dans une escarmouche avec les pandours [soldats de la police]. Enfin, ayant gagnй quelque argent d'une maniиre assez peu honnкte, je crois, il quitta les montagnes, acheta des bestiaux et vint s'йtablir dans le Kotar avec sa femme et quelques enfants. Sa maison est prиs de Smocovich, sur le bord d'une petite riviйre ou d'un torrent, qui se jette dans le lac de Vrana. Sa femme et ses enfants s'occupent de leurs vaches et de leur petite ferme; mais lui est toujours en voyage; souvent il va voir ses anciens amis les heyduques, sans toutefois prendre part а leur dangereux mйtier.
Je l'ai vu а Zara pour la premiиre fois en 1816. Je parlais alors trиs facilement l'illyrique, et je dйsirais beaucoup entendre un poиte en rйputation. Mon ami, l'estimable voivode Nicolas * * *, avait rencontrй а Biograd, oъ il demeure, Hyacinthe Maglanovich, qu'il connaissait dйjа, et sachant qu'il allait а Zara, il lui donna une lettre pour moi. Il me disait que, si je voulais tirer quelque chose du joueur de guzla, il fallait le fair boire; car il ne se sentait inspirй que lorsqu'il йtait а peu prиs ivre.
Hyacinthe avait alors prиs de soixante ans. C'est un grand homme, vert et robuste pour son вge, les йpaules larges et le cou remarquablement gros; sa figure est prodigieusement basanйe; ses yeux sont petits et un peu relevйs du coin; son nez aquilin, assez enflammй par l'usage des liqueurs fortes, sa longue moustache blanche et ses gros sourcils noirs forment un ensemble que l'on oublie difficilement quand on l'a vu une fois. Ajoutez а cela une longue cicatrice qu'il porte sur le sourcil et sur une partie de la joue. Il est trиs extraordinaire qu'il n'ait pas perdu l'oeil en recevant cette blessure. Sa tкte йtait rasйe, suivant l'usage presque gйnйral, et il portait un bonnet d'agneau noir: ses vкtements йtaient assez vieux, mais encore trиs propres.
En entrant dans ma chambre, il me donna la lettre du voivode et s'assit sans cйrйmonie. Quand j'eus fini de lire: vous parlez donc l'illyrique, me dit-il d'un air de doute assez mйprisant. Je lui rйpondis sur-le-champ dans cette langue que je l'entendais assez bien pour pouvoir apprйcier ses chansons, qui m'avaient йtй extrкmement vantйes. Bien, bien dit-il; mais j'ai faim et soif: je chanterai quand je serai rassasiй. Nous dinвmes ensemble. Il me semblait qu'il avait jeыnй quatre jours au moins, tant il mangeait avec aviditй. Suivant l'avis du voivode, j'eus soin de le faire boire, et mes amis, qui йtaient venus nous tenir compagnie sur le bruit de son arrivйe, remplissaient son verre а chaque instant. Nous espйrions que quand cette faim et cette soif si extraordinaires seraient apaisйes, notre homme voudrait bien nous faire entendre quelques uns de ses chants. Mais notre attente fut bien trompйe. Tout d'un coup il se leva de table et se laissant tomber sur un tapis prиs du feu (nous йtions en dйcembre), il s'endormit en moins de cinq minutes, sans qu'il y eыt moyen de le rйveiller.
Je fus plus heureux, une autre fois: j'eus soin de le faire boire seulement assez pour l'animer, et alors il nous chanta plusieurs des ballades que l'on trouvera dans ce recueil.
Sa voix a dы кtre fort belle; mais alors elle йtait un peu cassйe. Quand il chantait sur sa guzla, ses yeux s'animaient et sa figure prenait une expression de beautй sauvage, qu'un peintre aimerait а exprimer sur la toile.
Il me quitta d'une faзon йtrange: il demeurait depuis cinq jours chez moi, quand un matin il sortit, et je l'attendis inutilement jusqu'au soir. J'appris qu'il avait quttй Zara pour retourner chez lui; mais en mкme temps je m'aperзus qu'il me manquait une paire de pistolets anglais qui, avant son dйpart prйcipitй, йtaient pendus dans ma chambre. Je dois dire а sa louange qu'il aurait pu emporter йgalement ma bourse et une montre d'or qui valaient dix fois plus que les pistolets, qu'il m'avait pris.
En 1817 je passai deux jours dans sa maison, oщ il me reзut avec toutes les marques de la joie la plus vive. Sa femme et tous ses enfants et petits-enfants me sautиrent au cou et quand je le quittai, son fils aоnй me servit de guide dans les montagnes pendant plusieurs jours, sans qu'il me fыt possible de lui faire accepter quelque rйcompense.
(19) Вурдалаки, вудкодлаки, упыри, мертвецы, выходящие из своих могил и сосущие кровь живых людей.
(20) Лекарством от укушения упыря служит земля, взятая из его могилы.
(21) По другому преданию, Георгий сказал товарищам: "Старик мой умер; возьмите его с дороги".
(22) Прекрасная эта поэма взята мною из Собрания сербских песен Бука Стефановича.
(23) Песня о Яныше королевиче в подлиннике очень длинна и разделяется на несколько частей. Я перевел только первую, и то не всю.
СТИХОТВОРЕНИЯ 1835
(ИЗ АНАКРЕОНА).
(отрывок)
Узнают коней ретивых
По их выжженным таврам,
Узнают парфян кичливых:
По высоким клобукам;
Я любовников счастливых
Узнаю по их глазам:
[В них сияет пламень томный -
Наслаждений знак нескромный.]
ОДА LVI.
(ИЗ АНАКРЕОНА)
Поредели, побелели
Кудри, честь главы моей,
Зубы в деснах ослабели,
И потух огонь очей.
Сладкой жизни мне немного
Провожать осталось дней:
Парка счет ведет им строго,
Тартар тени ждет моей.
Не воскреснем из-под спуда,
Всяк навеки там забыт:
Вход туда для всех открыт -
Нет исхода уж оттуда.
ОДА LVII.
Что же сухо в чаше дно?
Наливай мне, мальчик резвый,
Только пьяное вино
Раствори водою трезвой.
Мы не скифы, не люблю,
Други, пьянствовать бесчинно:
Нет, за чашей я пою
Иль беседую невинно.
* * *
Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила;
К ней на плечо преклонен, юноша вдруг задремал.
Дева тотчас умолкла, сон его легкий лелея.
И улыбалась ему, тихие слезы лия.
* * *
Что белеется на горе зеленой?
Снег ли то, али лебеди белы?
Был бы снег - он уже бы растаял,
Были б лебеди - они б улетели.
То не снег и не лебеди белы,
А шатер Аги Асан-аги.
Он лежит в нем, весь люто изранен.
Посетили его сестра и матерь,
Его люба не могла, застыдилась.
Как ему от боли стало легче,
Приказал он своей верной любе:
"Ты [не] ищи меня в моем белом доме,
В белом доме, ни во всем моем роде".
Как [услышала] мужнины речи,
Запечалилась бедная Кадуна.
Она слышит, на двор едут кони;
Побежала Ас<ан>-агиница,
Хочет броситься, бедная, в окошко,
За ней вопят две милые дочки:
"Воротися, милая мать наша,
Приехал не муж Асан-ага,
А приехал брат твой Пинтор<ович>."
Воротилась Асан-агиница,
И повисла она брату на шею -
"Братец милый, что за посрамленье!
Меня гонят от пятерых деток."
ПОЛКОВОДЕЦ.
У русского царя в чертогах есть палата:
Она не золотом, не бархатом богата;
Не в ней алмаз венца хранится за стеклом:
Но сверху до низу, во всю длину, кругом,
Своею кистию свободной и широкой
Ее разрисовал художник быстро-окой.
Тут нет ни сельских нимф, ни девственных мадон,
Ни фавнов с чашами, ни полногрудых жен,
Ни плясок, ни охот, - а вс° плащи, да шпаги,
Да лица, полные воинственной отваги.
Толпою тесною художник поместил
Сюда начальников народных наших сил,
Покрытых славою чудесного похода
И вечной памятью двенадцатого года.
Нередко медленно меж ими я брожу
И на знакомые их образы гляжу,
И, мнится, слышу их воинственные клики.
Из них уж многих нет; другие, коих лики
Еще так молоды на ярком полотне,
Уже состарелись и никнут в тишине
Главою лавровой...
Но в сей толпе суровой
Один меня влечет всех больше. С думой новой
Всегда остановлюсь пред ним - и не свожу
С него моих очей. Чем долее гляжу,
Тем более томим я грустию тяжелой.
Он писан во весь рост. Чело, как череп голый,
Высоко лоснится, и, мнится, залегла
Там грусть великая. Кругом - густая мгла;
За ним - военный стан. Спокойный и угрюмый,
Он, кажется, глядит с презрительною думой.
Свою ли точно мысль художник обнажил,
Когда он таковым его изобразил,
Или невольное то было вдохновенье, -
Но Доу дал ему такое выраженье.
О вождь несчастливый!... Суров был жребий твой:
Вс° в жертву ты принес земле тебе чужой.
Непроницаемый для взгляда черни дикой,
В молчаньи шел один ты с мыслию великой,
И в имени твоем звук чуждый не взлюбя,
Своими криками преследуя тебя,
Народ, таинственно спасаемый тобою,
Ругался над твоей священной сединою.
И тот, чей острый ум тебя и постигал,
В угоду им тебя лукаво порицал...
И долго, укреплен могущим убежденьем,
Ты был неколебим пред общим заблужденьем;
И на полу-пути был должен наконец
Безмолвно уступить и лавровый венец,
И власть, и замысел, обдуманный глубоко,-
И в полковых рядах сокрыться одиноко.
Там, устарелый вождь! как ратник молодой,
Свинца веселый свист заслышавший впервой,
Бросался ты в огонь, ища желанной смерти, -
Вотще! - (1)
..........................................
..........................................
О люди! Жалкий род, достойный слез и смеха!
Жрецы минутного, поклонники успеха!
Как часто мимо вас проходит человек,
Над кем ругается слепой и буйный век,
Но чей высокий лик в грядущем поколенье
Поэта приведет в восторг и в умиленье!
ТУЧА.
Последняя туча рассеянной бури!
Одна ты несешься по ясной лазури.
Одна ты наводишь унылую тень,
Одна ты печалишь ликующий день.
Ты небо недавно кругом облегала,
И молния грозно тебя обвивала;
И ты издавала таинственный гром
И алчную землю поила дождем.
Довольно, сокройся! Пора миновалась,
Земля освежилась, и буря промчалась,
И ветер, лаская листочки древес,
Тебя с успокоенных гонит небес.
ИЗ А. ШЕНЬЕ.
Покров, упитанный язвительною кровью,
Кентавра мстящий дар, ревнивою любовью
Алкиду передан. Алкид его приял,
В божественной крови яд быстрый побежал.
Се - ярый мученик, в ночи скитаясь, воет;
Стопами тяжкими вершину Эты роет;
Гнет, ломит древеса; исторженные пни
Высоко громоздит; его рукой они
В костер навалены; он их зажег; он всходит;
Недвижим на костре он в небо взор возводит;
Под мышцей палица; в ногах немейский лев
Разостлан. Дунул ветр; поднялся свист и рев;
Треща горит костер; и вскоре пламя, воя,
Уносит к небесам бессмертный дух героя.
* * *
I.
На Испанию родную
Призвал мавра Юлиан.
Граф за личную обиду
Мстить решился королю.
Дочь его Родрик похитил,
Обесчестил древний род;
Вот за что отчизну предал
Раздраженный Юлиан.
Мавры хлынули потоком
На испанские брега.
Царство готфов миновалось,
И с престола пал Родрик.
Готфы пали не бесславно:
Храбро билися они,
Долго мавры сомневались,
Одолеет кто кого.
Восемь дней сраженье длилось;
Спор решен был наконец:
Был на поле битвы пойман
Конь любимый короля;
Шлем и меч его тяжелый.
Были найдены в пыли.
Короля почли убитым,
И никто не пожалел.
Но Родрик в живых остался,
Бился он все восемь дней -
Он сперва хотел победы,
Там уж смерти лишь алкал.
И кругом свистали стрелы,
Не касаяся его,
Мимо дротики летали,
Шлема меч не рассекал.
Напоследок, утомившись,
Соскочил с коня Родрик,
Меч с запекшеюся кровью
От ладони отклеил,
Бросил об земь шлем пернатый
И блестящую броню.
И спасенный мраком ночи
С поля битвы он ушел.
II.
От полей кровавой битвы
Удаляется Родрик;
Короля опередила
Весть о гибели его.
Стариков и бедных женщин
На распутьях видит он;
Все толпой бегут от мавров
К укрепленным городам.
Все, рыдая, молят бога
О спасеньи христиан,
Все Родрика проклинают;
И проклятья слышит он.
И с поникшею главою
Мимо их пройти спешит,
И не смеет даже молвить:
Помолитесь за него.
Наконец на берег моря
В третий день приходит он.
Видит темную пещеру
На пустынном берегу.
В той пещере он находит
Крест и заступ - а в углу
Труп отшельника и яму,
Им изрытую давно.
Тленье трупу не коснулось,
Он лежит окостенев,
Ожидая погребенья
И молитвы христиан.
Труп отшельника с молитвой
[Схоронил] король,
И в пещере поселился
Над могилою его.
Он питаться стал плодами
И водою ключевой;
И себе могилу вырыл,
Как предшественник его.
Короля в уединеньи
Стал лукавый искушать,
И виденьями ночными
Краткий сон его мутить.
Он проснется с содроганьем,
Полон страха и стыда;
Упоение соблазна
Сокрушает дух его.
Хочет он молиться богу
И не может. Бес ему
Шепчет в уши звуки битвы
Или страстные слова.
Он в унынии проводит
Дни и ночи недвижим,
Устремив глаза на море,
Поминая старину.
III.
Но отшельник, чьи останки
Он усердно схоронил,
За него перед всевышним
Заступился в небесах.
В сновиденьи благодатном
Он явился королю,
Белой ризою одеян
И сияньем окружен.
И король, объятый страхом,
Ниц повергся перед ним,
И вещал ему угодник:
"Встань - и миру вновь явись.
Ты венец утратил царской,
Но господь руке твоей
Даст победу над врагами,
А душе твоей покой".
Пробудясь, господню волю
Сердцем он уразумел,
И, с пустынею расставшись,
В путь отправился король.
* * *
Менко Вуич грамоту пишет
Своему побратиму:
"Берегися, Черный Георгий,
Над тобой подымается туча,
Ярый враг извести тебя хочет,
Недруг хитрый, Милош Обренович
Он в Хотин подослал потаенно
Янка младшего с Павл.<ом>
--
Осердился Георгий П.<етрович>,
Засверкали черные очи,
Нахмурились черные брови -
есть.
* * *
Кто из богов мне возвратил
Того, с кем первые походы
И браней ужас я делил,
Когда за призраком свободы
Нас Брут отчаянный водил?
С кем я тревоги боевые
В шатре за чашей забывал
И кудри, плющем увитые,
Сирийским мирром умащал?
Ты помнишь час ужасный битвы,
Когда я, трепетный квирит,
Бежал, нечестно брося щит,
Творя обеты и молитвы?
Как я боялся! как бежал!
Но Эрмий сам незапной тучей
Меня покрыл и вдаль умчал
И спас от смерти неминучей.
А ты, любимец первый мой,
Ты снова в битвах очутился...
И ныне в Рим ты возвратился
В мой домик темный и простой.
Садись под сень моих пенатов.
Давайте чаши. Не жалей
Ни вин моих, ни ароматов.
Венки готовы. Мальчик! лей.
Теперь не кстати воздержанье:
Как дикий скиф хочу я пить.
Я с другом праздную свиданье,
Я рад рассудок утопить.
СТРАННИК.
I.
Однажды странствуя среди долины дикой,
Незапно был объят я скорбию великой
И тяжким бременем подавлен и согбен,
Как тот, кто на суде в убийстве уличен.
Потупя голову, в тоске ломая руки,
Я в воплях изливал души пронзенной муки
И горько повторял, метаясь как больной:
"Что делать буду я? Что станется со мной?"
II.
И так я сетуя в свой дом пришел обратно.
Уныние мое всем было непонятно.
При детях и жене сначала я был тих
И мысли мрачные хотел таить от них;
Но скорбь час от часу меня стесняла боле;
И сердце наконец раскрыл я по неволе.
"О горе, горе нам! Вы, дети, ты жена! -
Сказал я, - ведайте; моя душа полна
Тоской и ужасом, мучительное бремя
Тягчит меня. Идет! уж близко, близко время:
Наш город пламени и ветрам обречен;
Он в угли и золу вдруг будет обращен
И мы погибнем все, коль не успеем вскоре;
Обресть убежище; а где? о горе, горе!"
III.
Мои домашние в смущение пришли
И здравый ум во мне расстроенным почли.
Но думали, что ночь и сна покой целебный
Охолодят во мне болезни жар враждебный.
Я лег, но во всю ночь вс° плакал и вздыхал
И ни на миг очей тяжелых не смыкал.
Поутру я один сидел, оставя ложе.
Они пришли ко мне; на их вопрос, я то же,
Что прежде, говорил. Тут ближние мои,
Не доверяя мне, за должное почли
Прибегнуть к строгости. Они с ожесточеньем
Меня на правый путь и бранью и презреньем
Старались обратить. Но я, не внемля им,
Вс° плакал и вздыхал, унынием тесним.
И наконец они от крика утомились
И от меня, махнув рукою, отступились
Как от безумного, чья речь и дикий плач
Докучны, и кому суровый нужен врач.
IV.
Пошел я вновь бродить - уныньем изнывая
И взоры вкруг себя со страхом обращая,
Как узник, из тюрьмы замысливший побег,
Иль путник, до дождя спешащий на ночлег.
Духовный труженик - влача свою веригу,
Я встретил юношу, читающего книгу.
Он тихо поднял взор - и вопросил меня,
О чем, бродя один, так горько плачу я?
И я в ответ ему: "Познай мой жребий злобный:
Я осужден на смерть и позван в суд загробный -
И вот о чем крушусь; к суду я не готов,
И смерть меня страшит."
- "Коль жребий твой таков, -
Он возразил, - и ты так жалок в самом деле,
Чего ж ты ждешь? зачем не убежишь отселе?"
И я: "Куда ж бежать? какой мне выбрать путь?"
Тогда: "Не видишь ли, скажи, чего-нибудь" -
Сказал мне юноша, даль указуя перстом.
Я оком стал глядеть болезненно-отверстым,
Как от бельма врачом избавленный слепец.
"Я вижу некий свет", - сказал я наконец.
"Иди ж, - он продолжал; - держись сего ты света;
Пусть будет он тебе [единственная] мета,
Пока ты тесных врат [спасенья] не достиг,
Ступай!" - И я бежать пустился в тот же миг.
V.
Побег мой произвел в семье моей тревогу,
И дети и жена кричали мне с порогу,
Чтоб воротился я скорее. Крики их
На площадь привлекли приятелей моих;
Один бранил меня, другой моей супруге
Советы подавал, иной жалел о друге,
Кто поносил меня, кто на смех подымал,
Кто силой воротить соседям предлагал;
Иные уж за мной гнались; но я тем боле
Спешил перебежать городовое поле,
Дабы скорей узреть - оставя те места,
Спасенья верный путь и тесные врата.
* * *
К кастрату раз пришел скрыпач,
Он был бедняк, а тот богач.
"Смотри, сказал певец без <----->, -
Мои алмазы, изумруды -
Я их от скуки разбирал.
А! к стати, брат, - он продолжал, -
Когда тебе бывает скучно,
Ты что творишь, сказать прошу."
В ответ бедняга равнодушно:
- Я? я <----> себе чешу.
<ПЛЕТНЕВУ.>
Ты мне советуешь, Плетнев любезный,
Оставленный роман [наш] продолжать
[И строгой] век, расчета век железный,
Рассказами пустыми угощать.
Ты думаешь, что с целию полезной
Тревогу славы можно сочетать,
И что нашему собрату
Брать с публики умеренную плату.
Ты говоришь: пока Онегин жив,
Дотоль роман не кончен - нет причины
Его прервать... к тому же план счастлив -
* * *
Вы за "Онегина" советуете, други,
Опять приняться мне в осенние досуги.
Вы говорите мне: он жив и не женат.
Итак, еще роман не кончен - это клад:
Вставляй в просторную, вместительную раму
Картины новые - открой нам диораму:
Привалит публика, платя тебе за вход -
(Что даст еще тебе и славу и доход).
[Пожалуй - я бы рад -]
[Так некогда поэт]
* * *
В мои осенние досуги,
В те дни, как любо мне писать,
Вы мне советуете, други,
Рассказ забытый продолжать.
Вы говорите справедливо,
Что странно, даже неучтиво
Роман не конча перервать,
Отдав уже его в печать,
Что должно своего героя
Как бы то ни было женить,
По крайней мере уморить,
И лица прочие пристроя,
Отдав им дружеский поклон,
Из лабиринта вывесть вон.
Вы говорите: "Слава богу,
Покамест твой Онегин жив,
Роман не кончен - понемногу
Иди вперед; не будь ленив.
Со славы, вняв ее призванью,
Сбирай оброк хвалой и бранью
[Рисуй и франтов городских
И милых барышень своих,
Войну и бал, дворец и хату,
И келью и харем
И с нашей публики [меж тем]
Бери умеренную плату,
За книжку по пяти рублей -
Налог не тягостный, ей<-ей>."
* * *
... Вновь я посетил
Тот уголок земли, где я провел
Изгнанником два года незаметных.
Уж десять лет ушло с тех пор - и много
Переменилось в жизни для меня,
И сам, покорный общему закону,
Переменился я - но здесь опять
Минувшее меня объемлет живо,
И, кажется, вечор еще бродил
Я в этих рощах.
Вот опальный домик,
Где жил я с бедной нянею моей.
Уже старушки нет - уж за стеною
Не слышу я шагов ее тяжелых,
Ни кропотливого ее дозора.
Вот холм лесистый, над которым часто
Я сиживал недвижим - и глядел
На озеро, воспоминая с грустью
Иные берега, иные волны...
Меж нив златых и пажитей зеленых
Оно синея стелется широко;
Через его неведомые воды
Плывет рыбак и тянет за собой
Убогой невод. По брегам отлогим
Рассеяны деревни - там за ними
Скривилась мельница, насилу крылья
Ворочая при ветре...
На границе
Владений дедовских, на месте том,
Где в гору подымается дорога,
Изрытая дождями, три сосны
Стоят - одна поодаль, две другие
Друг к дружке близко, - здесь, когда их мимо
Я проезжал верхом при свете лунном,
Знакомым шумом шорох их вершин
Меня приветствовал. По той дороге
Теперь поехал я, и пред собою
Увидел их опять. Они вс° те же,
Вс° тот же их, знакомый уху шорох -
Но около корней их устарелых
(Где некогда вс° было пусто, голо)
Теперь младая роща разрослась,
Зеленая семья; [кусты] теснятся
[Под сенью их как дети.] А вдали
Стоит один угрюмый их товарищ
Как старый холостяк, и вкруг него
По-прежнему вс° пусто.
Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! не я
Увижу твой могучий поздний возраст,
Когда перерастешь моих знакомцев
И старую главу их заслонишь
От глаз прохожего. Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум, когда,
С приятельской беседы возвращаясь,
Веселых и приятных мыслей полон,
Пройдет он мимо вас во мраке ночи
И обо мне вспомянет.
* * *
Я думал, сердце позабыло
Способность легкую страдать,
Я говорил: тому, что было,
Уж не бывать! уж не бывать!
Прошли восторги, и печали,
И легковерные мечты.....
Но вот опять затрепетали
Пред мощной властью красоты.
* * *
О бедность! затвердил я наконец
Урок твой горький! Чем я заслужил
Твое гоненье, властелин враждебный,
Довольства враг, суровый сна мутитель?..
Что делал я, когда я был богат,
О том упоминать я не намерен:
В молчании добро должно твориться,
Но нечего об этом толковать.
Здесь пищу я найду для дум моих,
Я чувствую, что не совсем погибнул
Я с участью моей. -
* * *
Если ехать вам случится
От **** на *,
Там, где Л. струится
Меж отлогих берегов, -
От большой дороги справа,
[Между полем и холмом],
Вам представится дубрава,
Слева сад и барской дом.
Летом, в час, как за холмами
Утопает солнца шар,
Дом [облит] его лучами,
Окна блещут как пожар,
И, ездой скучая [мимо]
развлечен,
Путник смотрит невидимо
На семейство, на балкон.
НА ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ ЛУКУЛЛА.
ПОДРАЖАНИЕ ЛАТИНСКОМУ.
Ты угасал, богач младой!
Ты слышал плач друзей печальных.
Уж смерть являлась за тобой
В дверях сеней твоих хрустальных.
Она, как втершийся с утра
Заимодавец терпеливый,
Торча в передней молчаливой,
Не трогалась с ковра.
В померкшей комнате твоей
Врачи угрюмые шептались.
Твоих нахлебников, цирцей
Смущеньем лица омрачались;
Вздыхали верные рабы
И за тебя богов молили,
Не зная в страхе, что сулили
Им тайные судьбы.
А между тем наследник твой,
Как ворон к мертвечине падкой,
Бледнел и трясся над тобой,
Знобим стяжанья лихорадкой.
Уже скупой его сургуч
Пятнал замки твоей конторы;
И мнил загресть он злата горы
В пыли бумажных куч.
Он мнил: "Теперь уж у вельмож
Не стану няньчить ребятишек;
Я сам вельможа буду тож;
В подвалах, благо, есть излишек.
Теперь мне честность - трын-трава!
Жену обсчитывать не буду,
И воровать уже забуду
Казенные дрова!"
Но ты воскрес. Твои друзья,
В ладони хлопая ликуют;
Рабы как добрая семья
Друг друга в радости целуют;
Бодрится врач, подняв очки;
Гробовый мастер взоры клонит;
А вместе с ним приказчик гонит
Наследника в толчки.
Так жизнь тебе возвращена
Со всею прелестью своею;
Смотри: бесценный дар она;
Умей же пользоваться ею;
Укрась ее; года летят,
Пора! Введи в свои чертоги
Жену красавицу - и боги
Ваш брак благословят.
* * *
Когда владыка ассирийский
Народы казнию казнил,
И Олоферн весь край азийский
Его деснице покорил, -
Высок смиреньем терпеливым
И крепок верой в бога сил,
Перед сатрапом горделивым
Израил выи не склонил;
Во все пределы Иудеи
Проникнул трепет. Иереи
Одели вретищем алтарь.
Народ завыл, объятый страхом,
[Главу покрыв] золой и прахом,
И внял ему всевышний царь.
Притек сатрап к ущельям горным
И зрит: их узкие врата
Замком замкнуты непокорным;
Стеной, <как> поясом узорным,
Препоясалась высота.
И над тесниной торжествуя,
Как муж на страже, в тишине
Стоит, белеясь, Ветилуя
В недостижимой вышине.
Сатрап смутился изумленный -
И гнев в нем душу помрачил...
И свой совет разноплеменный
Он - любопытный - вопросил:
"Кто сей народ? и что их сила,
И кто им вождь, и отчего
Сердца их дерзость воспалила,
И их надежда на кого?..."
И встал тогда сынов Аммона
Военачальник Ахиор
[И рек] - и Олоферн [со] трона
Склонил <к нему> и слух и взор.
ПИР ПЕТРА ПЕРВОГО.
Над Невою резво вьются
Флаги пестрые судов;
Звучно с лодок раздаются
Песни дружные гребцов;
В царском доме пир веселый;
Речь гостей хмельна, шумна;
И Нева пальбой тяжелой
Далеко потрясена.
Что пирует царь великий
В Питербурге-городке?
Отчего пальба и клики
И эскадра на реке?
Озарен ли честью новой
Русской штык иль русской флаг?
Побежден ли швед суровый?
Мира ль просит грозный враг?
Иль в отъятый край у шведа
Прибыл Брантов утлый бот,
И пошел навстречу деда
Всей семьей наш юный флот,
И воинственные внуки
Стали в строй пред стариком,
И раздался в честь Науки
Песен хор и пушек гром?
Годовщину ли Полтавы
Торжествует государь,
День, как жизнь своей державы
Спас от Карла русский царь?
Родила ль Екатерина?
Именинница ль она,
Чудотворца-исполина
Чернобровая жена?
Нет! Он с подданным мирится;
Виноватому вину
Отпуская, веселится;
Кружку пенит с ним одну;
И в чело его цалует,
Светел сердцем и лицом;
И прощенье торжествует,
Как победу над врагом.
Оттого-то шум и клики
В Питербурге-городке,
И пальба и гром музыки
И эскадра на реке;
Оттого-то в час веселый
Чаша царская полна,
И Нева пальбой тяжелой
Далеко потрясена.
* * *
На это скажут мне с улыбкою неверной:
Смотрите, вы поэт уклонный, лицемерный,
Вы нас морочите - вам слава не нужна,
Смешной и суетной Вам кажется она;
Зачем же пишете? - Я? для себя. - За что же
Печатаете вы? - Для денег. - Ах, мой боже!
Как стыдно! - Почему ж?
ПОДРАЖАНИЕ АРАБСКОМУ.
Отрок милый, отрок нежный,
Не стыдись, навек ты мой;
Тот же в нас огонь мятежный,
Жизнью мы живем одной.
Не боюся я насмешек:
Мы сдвоились меж собой,
Мы точь в точь двойной орешек
Под единой скорлупой.
* * *
- Не видала ль, девица,
Коня моего?
- Я видала, видела
Коня твоего.
- Куда, красна девица,
Мой конь пробе<жал?>
- Твой конь пробе<жал>
На Дунай реку -
___
[Бежа<л> твой конь,
Тебя проклинал -
Тебя проклинал]
Примечания
(1) вместо этих строк в беловом автографе было:
Там, устарелый вождь! как ратник молодой,
Искал ты умереть средь сечи боевой.
Вотще! Преемник твой стяжал успех, сокрытый
В главе твоей. - А ты, всепризнанный, забытый
Виновник торжества, почил - и в смертный час
С презреньем, может быть, воспоминал о нас!
СТИХОТВОРЕНИЯ 1836
Д. В. ДАВЫДОВУ.
Тебе певцу, тебе герою!
Не удалось мне за тобою
При громе пушечном, в огне
Скакать на бешеном коне.
Наездник смирного Пегаса,
Носил я старого Парнаса
Из моды вышедший мундир:
Но и по этой службе трудной,
И тут, о мой наездник чудный,
Ты мой отец и командир.
Вот мой Пугач - при первом взгляде
Он виден - плут, казак прямой!
В передовом твоем отряде
Урядник был бы он лихой.
ХУДОЖНИКУ.
Грустен и весел вхожу, ваятель, в твою мастерскую:
Гипсу ты мысли даешь, мрамор послушен тебе:
Сколько богов, и богинь, и героев!... Вот Зевс Громовержец,
Вот из подлобья глядит, дуя в цевницу, сатир.
Здесь зачинатель Барклай, а здесь совершитель Кутузов
Тут Аполлон - идеал, там Ниобея - печаль....
Весело мне. Но меж тем в толпе молчаливых кумиров -
Грустен гуляю: со мной доброго Дельвига нет;
В темной могиле почил художников друг и советник.
Как бы он обнял тебя! как бы гордился тобой!
МИРСКАЯ ВЛАСТЬ.
Когда великое свершалось торжество,
И в муках на кресте кончалось божество,
Тогда по сторонам животворяща древа
Мария-грешница и пресвятая дева,
Стояли две жены,
В неизмеримую печаль погружены.
Но у подножия теперь креста честнаго,
Как будто у крыльца правителя градскаго,
Мы зрим - поставлено на место жен святых
В ружье и кивере два грозных часовых.
К чему, скажите мне, хранительная стража? -
Или распятие казенная поклажа,
И вы боитеся воров или мышей? -
Иль мните важности придать царю царей?
Иль покровительством спасаете могучим
Владыку, тернием венчанного колючим,
Христа, предавшего послушно плоть свою
Бичам мучителей, гвоздям и копию?
Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
Того, чья казнь весь род Адамов искупила,
И, чтоб не потеснить гуляющих господ,
Пускать не велено сюда простой народ?
<ПОДРАЖАНИЕ ИТАЛИЯНСКОМУ.>
Как с древа сорвался предатель ученик,
Диявол прилетел, к лицу его приник,
Дхнул жизнь в него, взвился с своей добычей смрадной
И бросил труп живой в гортань геенны гладной...
Там бесы, радуясь и плеща, на рога
Прияли с хохотом всемирного врага
И шумно понесли к проклятому владыке,
И сатана, привстав, с веселием на лике
Лобзанием своим насквозь прожег уста,
В предательскую ночь лобзавшие Христа.
* * *
Напрасно я бегу к сионским высотам,
Грех алчный гонится за мною по пятам...
Так , ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,
Голодный лев следит оленя бег пахучий.
(ИЗ ПИНДЕМОНТИ.)
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги,
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Вс° это, видите ль, слова, слова, слова. (1)
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависить от властей, зависить от народа -
Не вс° ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
- Вот счастье! вот права...
* * *
Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
* * *
Когда за городом, задумчив, я брожу
И на публичное кладбище захожу,
Решетки, столбики, нарядные гробницы,
Под коими гниют все мертвецы столицы,
В болоте кое-как стесненные рядком,
Как гости жадные за нищенским столом,
Купцов, чиновников усопших мавзолеи,
Дешевого резца нелепые затеи,
Над ними надписи и в прозе и в стихах
О добродетелях, о службе и чинах;
По старом рогаче вдовицы плач амурный,
Ворами со столбов отвинченные урны,
Могилы склизкие, которы также тут
Зеваючи жильцов к себе на утро ждут, -
Такие смутные мне мысли вс° наводит,
Что злое на меня уныние находит.
Хоть плюнуть да бежать...
Но как же любо мне
Осеннею порой, в вечерней тишине,
В деревне посещать кладбище родовое,
Где дремлют мертвые в торжественном покое.
Там неукрашенным могилам есть простор;
К ним ночью темною не лезет бледный вор;
Близ камней вековых, покрытых желтым мохом.
Проходит селянин с молитвой и со вздохом;
На место праздных урн и мелких пирамид,
Безносых гениев, растрепанных харит
Стоит широко дуб над важными гробами,
Колеблясь и шумя...
* * *
Exegi monumentum.
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не заростет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Нет, весь я не умру - душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит -
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгуз, и друг степей калмык.
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждая,
Что в мой жестокой век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал.
Веленью божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно,
И не оспоривай глупца.
РОДОСЛОВНАЯ МОЕГО ГЕРОЯ.
(ОТРЫВОК ИЗ САТИРИЧЕСКОЙ ПОЭМЫ.)
Начнем ab ovo:
Мой Езерский
Происходил от тех вождей,
Чей в древни веки парус дерзкий
Поработил брега морей.
Одульф, его начальник рода,
Вельми бе грозен воевода
(Гласит Софийский Хронограф).
При Ольге сын его Варлаф
Приял крещенье в Цареграде
С приданым греческой княжны.
От них два сына рождены,
Якуб и Дорофей. В засаде
Убит Якуб, а Дорофей
Родил двенадцать сыновей.
Ондрей, по прозвищу Езерский
Родил Ивана да Илью
И в лавре схимился Печерской.
Отсель фамилию свою
Ведут Езерские. При Калке
Один из них был схвачен в свалке
А там раздавлен как комар
Задами тяжкими татар.
Зато со славой, хоть с уроном,
Другой Езерский, Елизар,
Упился кровию татар,
Между Непрядвою и Доном,
Ударя с тыла в табор их
С дружиной суздальцев своих.
В века старинной нашей славы,
Как и в худые времена,
Крамол и смут во дни кровавы
Блестят Езерских имена.
Они и в войске и в совете.
На воеводстве, и в ответе (2)
Служили доблестно царям.
Из них Езерский Варлаам
Гордыней славился боярской;
За спор то с тем он, то с другим,
С большим бесчестьем выводим
Бывал из-за трапезы царской,
Но снова шел под тяжкий гнев
И умер, Сицких пересев. (3)
Когда от Думы величавой
Приял Романов свой венец,
Как под отеческой державой
Русь отдохнула наконец,
А наши вороги смирились, -
Тогда Езерские явились
В великой силе при дворе,
При императоре Петре....
Но извините: статься может,
Читатель, вам я досадил;
Ваш ум дух века просветил,
Вас спесь дворянская не гложет,
И нужды нет вам никакой
До вашей книги родовой.
Кто б ни был ваш родоначальник,
Мстислав, князь Курбский, иль Ермак,
Или Митюшка целовальник,
Вам вс° равно. Конечно, так;
Вы презираете отцами,
Их славой, частию, правами
Великодушно и умно;
Вы отреклись от них давно,
Прямого просвещенья ради,
Гордясь (как общей пользы друг)
Красою собственных заслуг,
Звездой двоюродного дяди,
Иль приглашением на бал
Туда, где дед ваш не бывал.
Я сам - хоть в книжках и словесно
Собраться надо мной трунят -
Я мещанин, как вам известно,
И в этом смысле демократ;
Но каюсь: новый Ходаковский, (4)
Люблю от бабушки московской
Я толки слушать о родне,
О толстобрюхой старине.
Мне жаль, что нашей славы звуки
Уже нам чужды; что спроста
Из бар мы лезем в tiers-йtat,
Что нам не в прок пошли науки,
И что спасибо нам за то
Не скажет, кажется, никто.
Мне жаль, что тех родов боярских
Бледнеет блеск и никнет дух;
Мне жаль, что нет князей Пожарских,
Что о других пропал и слух,
Что их поносит и Фиглярин,
Что русский ветреный боярин
Считает грамоты царей
За пыльный сбор календарей,
Что в нашем тереме забытом
Растет пустынная трава,
Что геральдического льва
Демократическим копытом
Теперь лягает и осел:
Дух века вот куда зашел!
Вот почему, архивы роя,
Я разбирал в досужный час
Всю родословную героя,
О ком затеял свой рассказ,
И здесь потомству заповедал.
Езерский сам же твердо ведал,
Что дед его, великий муж,
Имел двенадцать тысяч душ;
Из них отцу его досталась
Осьмая часть, и та сполна
Была давно заложена
И ежегодно продавалась;
А сам он жалованьем жил
И регистратором служил.
* * *
От западных морей до самых врат восточных
Не многие умы от благ прямых и прочных
Зло могут отличить... [рассудок] редко нам
[Внушает]
--
"Пошли мне долгу жизнь и многие года!"
Зевеса вот о чем и всюду и всегда
Привыкли вы молить - но сколькими бедами
Исполнен дол<гой> век! Во-первых, [как] рубцами,
Лицо [морщинами покроется] - оно
превращено.
<КН. КОЗЛОВСКОМУ. >
Ценитель умственных творений исполинских,
Друг бардов английских, любовник муз латинских,
Ты к мощной древности опять меня манишь,
[Ты снова мне] велишь.
Простясь с мечтой и бл<едным> идеалом,
Я приготовился бороться с Ювеналом,
Чьи строгие стихи, неопытный поэт,
[Стихами] перевесть я было дал обет.
Но, развернув его суровые творенья,
Не мог я одолеть пугливого смущенья...
[Стихи бесстыдные] прияпами торчат,
В них звуки странною гармонией трещат -
* * *
Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался,
И с песнями бокалов звон мешался,
И тесною сидели мы толпой.
Тогда, душой беспечные невежды,
Мы жили все и легче и смелей,
Мы пили все за здравие надежды
И юности и всех ее затей.
Теперь не то: разгульный праздник наш
С приходом лет, как мы, перебесился,
Он присмирел, утих, остепенился,
Стал глуше звон его заздравных чаш;
Меж нами речь не так игриво льется.
Просторнее, грустнее мы сидим,
И реже смех средь песен раздается,
И чаще мы вздыхаем и молчим.
Всему пора: уж двадцать пятый раз
Мы празднуем лицея день заветный.
Прошли года чредою незаметной,
И как они переменили нас!
Недаром - нет! - промчалась четверть века!
Не сетуйте: таков судьбы закон;
Вращается весь мир вкруг человека, -
Ужель один недвижим будет он?
Припомните, о други, с той поры,
Когда наш круг судьбы соединили,
Чему, чему свидетели мы были!
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы;
И высились и падали цари;
И кровь людей то Славы, то Свободы,
То Гордости багрила алтари.
Вы помните: когда возник лицей,
Как царь для нас открыл чертог царицын,
И мы пришли. И встретил нас Куницын
Приветствием меж царственных гостей,-
Тогда гроза двенадцатого года
Еще спала. Еще Наполеон
Не испытал великого народа -
Еще грозил и колебался он.
Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шел мимо нас... и племена сразились,
Русь обняла кичливого врага,
И заревом московским озарились
Его полкам готовые снега.
Вы помните, как наш Агамемнон
Из пленного Парижа к нам примчался.
Какой восторг тогда [пред ним] раздался!
Как был велик, как был прекрасен он,
Народов друг, спаситель их свободы!
Вы помните - как оживились вдруг
Сии сады, сии живые воды,
Где проводил он славный свой досуг.
И нет его - и Русь оставил он,
Взнесенну им над миром изумленным,
И на скале изгнанником забвенным,
Всему чужой, угас Наполеон.
И новый царь, суровый и могучий,
На рубеже Европы бодро стал,
[И над землей] сошлися новы тучи,
И ураган их
НА СТАТУЮ ИГРАЮЩЕГО В СВАЙКУ.
Юноша, полный красы, напряженья, усилия чуждый,
Строен, легок и могуч, - тешится быстрой игрой!
Вот и товарищ тебе, дискобол! Он достоин, клянуся,
Дружно обнявшись с тобой, после игры отдыхать.
НА СТАТУЮ ИГРАЮЩЕГО В БАБКИ.
Юноша трижды шагнул, наклонился, рукой о колено
Бодро оп°рся, другой поднял меткую кость.
Вот уж прицелился..... прочь! раздайся, народ любопытный,
Врозь расступись; не мешай русской удалой игре.
* * *
Альфонс садится на коня;
Ему хозяин держит стремя.
"Сеньор, послушайтесь меня:
Пускаться в путь теперь не время.
В горах опасно, ночь близка,
Другая вента далека.
Останьтесь здесь: готов вам ужин;
В камине разложен огонь;
Постеля есть - покой вам нужен,
А к стойлу тянется ваш конь".
- "Мне путешествие привычно
И днем и ночью - был бы путь, -
Тот отвечает, - неприлично
Бояться мне чего-нибудь.
Я дворянин, - ни чорт, ни воры
Не могут удержать меня,
Когда спешу на службу я".
И дон Альфонс коню дал шпоры,
И едет рысью. Перед ним
Одна идет дорога в горы
Ущельем тесным и глухим.
Вот выезжает он в долину;
Какую ж видит он картину?
Кругом пустыня, дичь и голь,
А в стороне торчит глаголь,
И на глаголе том два тела
Висят. Закаркав, отлетела
Ватага черная ворон,
Лишь только к ним подъехал он.
То были трупы двух гитанов,
Двух славных братьев-атаманов,
Давно повешенных и там
Оставленных в пример ворам.
Дождями небо их мочило,
<А> солнце знойное сушило,
Пустынный ветер их качал,
Клевать их ворон прилетал.
И шла молва в простом народе,
Что, обрываясь по ночам,
Они до утра на свободе
Гуляли, мстя своим врагам.
Альфонсов конь всхрапел и боком
Прошел их мимо, и потом
Понесся резво, легким скоком,
С своим бесстрашным седоком.
* * *
Забыв и рощу и свободу,
Невольный чижик надо мной
Зерно клюет и брызжет воду,
И песнью тешится живой.
<ИЗ ПИСЬМА К ЯКОВЛЕВУ>
Смирдин меня в беду поверг;
У торгаша сего семь пятниц на неделе.
Его четверг на самом деле
Есть после дождичка четверг.
* * *
От меня вечор Леила
Равнодушно уходила.
Я сказал: "Постой, куда?"
А она мне возразила:
"Голова твоя седа".
Я насмешнице нескромной
Отвечал: "Всему пoрa!
То, что было мускус темный
Стало нынче камфора".
Но Леила неудачным
Посмеялася речам
И сказала: "Знаешь сам:
Сладок мускус новобрачным,
Камфора годна гробам".
Примечания
(1) Hamlet.
(2) в посольстве.
(3) Пересесть кого, старинное выражение, значит занять место выше
(4) известный любитель древности, умерший несколько лет тому назад
СТИХОТВОРЕНИЯ 1830-1836
Зачем я ею [очарован]?
Зачем расстаться должен с ней?
Когда б я не был избалован
Цыганской жизнию моей.
--
Она [глядит на] вас так нежно,
Она лепечет так небрежно,
Она так тонко весела,
Ее глаза так полны чувством,
Вечор она с таким искусством
Из-под накрытого стола
Мне свою ножку подала.
* * *
Ты просвещением свой разум осветил,
Ты правды лик увидел,
И нежно чуждые народы возлюбил,
И мудро свой возненавидел.
Когда безмолвная Варшава поднялась,
И бунтом опьянела,
И смертная борьба началась,
При клике "Польска не згинела!"
Ты руки потирал от наших неудач,
С лукавым смехом слушал вести,
Когда бежали вскачь,
И гибло знамя нашей чести.
Варшавы бунт
в дыме
Поникнул ты <главой> и горько возрыдал,
Как жид о Иерусалиме.
РОДРИГ.
Чудный сон мне бог послал -
С длинной белой бородою
В белой ризе предо мною
Старец некой предстоял
И меня благословлял.
Он сказал мне: "Будь покоен,
Скоро, скоро удостоен
Будешь царствия небес.
[Скоро странствию земному]
Твоему придет конец.
Уж готов<ит> ангел смерти
Для тебя святой венец...
Путник - ляжешь на ночлеге,
В <гавань>, плаватель, войдешь.
[Бедный] пахарь утомленный,
Отрешишь волов от плуга
На последней борозде.
Ныне грешник тот великой,
О котором предвещанье
Слышал ты давно -
Грешник ждан<ный>
[Наконец] к тебе [приидет]
Исповедовать себя,
И получит разрешенье,
И заснешь ты вечным сном".
Сон отрадный, благовещный
Сердце жадное не смеет
И поверить и не верить.
Ах, ужели в самом деле
Близок я к [моей кон<чине>]?
И страшуся и надеюсь,
Казни вечныя страшуся,
Милосердия надеюсь:
Успокой меня, творец.
Но твоя да будет воля,
Не моя. - Кто там идет?..
* * *
О нет, мне жизнь не надоела,
Я жить люблю, я жить хочу,
Душа не вовсе охладела,
Утратя молодость свою.
Еще хранятся наслажденья
Для любопытства моего,
Для милых снов воображенья,
[Для чувств] всего.
СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ГОДОВ (1814-1836)
Там на брегу, где дремлет лес священный,
Твое я имя повторял;
Там часто я бродил уединенный
И в даль глядел... и милой встречи ждал.
ЗОЛОТО И БУЛАТ.
"Вс° мое", - сказало злато;
"Вс° мое", - сказал булат.
"Вс° куплю", - сказало злато;
"Вс° возьму", - сказал булат.
* * *
Не знаю где, но не у нас,
Достопочтенный лорд Мидас,
С душой посредственной и низкой,
Чтоб не упасть дорогой склизкой,
Ползком прополз в известный чин
И стал известный господин.
Еще два слова об Мидасе:
Он не хранил в своем запасе
Глубоких замыслов и дум;
Имел он не блестящий ум,
Душой не слишком был отважен;
За то был сух, учтив и важен.
Льстецы героя моего,
Не зная, как хвалить его,
Провозгласить решились тонким...
РУССКОМУ ГЕСНЕРУ.
Куда ты холоден и cyx!
Как слог твой чопорен и бледен!
Как в изобретеньях ты беден!
Как утомляешь ты мой слух!
Твоя пастушка, твой пастух
Должны ходить в овчинной шубе:
Ты их морозишь налегке!
Где ты нашел их: в шустер-клубе.
Или на Красном кабачке?
<ЩЕРБИНИНУ.>
Житье тому, мой милый друг,
Кто страстью глупою не болен,
Кому влюбиться недосуг,
Кто занят всем и всем доволен -
Его не ведает печаль;
Его забавы бесконечны,
Он создал мысленно сераль
И в нем блаженствует, беспечный!
* * *
Твои догадки - сущий вздор:
Моих стихов ты не проникнул.
Я знаю, ты картежный вор,
Но от вина ужель отвыкнул?
* * *
Когда Потемкину в потемках
Я на Пречистенке найду,
То пусть с Булгариным в потомках
Меня поставят наряду.
* * *
Когда так нежно, так сердечно,
Так радостно я встретил вас,
Вы удивилися, конечно,
Досадой хладно воружась.
[Вечор в счастливом усыпленьи
< >
Мое живое сновиденье
Ваш милый образ озарил.]
С тех пор я слезами
Мечту прелестную зову.
Во сне был осчастливлен вами
И благодарен наяву.
ОТРЫВКИ
1826
***
Восстань, восстань, пророк России,
В позорны ризы облекись,
Иди, и с вервием на выи
К у.<бийце> г.<нусному> явись.
***
И я бы мог, как [шут на]
***
На разность утренних одежд
***
[Пока в нас сердце замирает]
1827
***
Символы верности любя,
Она с<упруга> почитает
1828
***
Но ты забудь меня, мой друг,
Забудь меня, как забывают
Томительный печальный сон,
Когда [по утру отлетают]
[И тень и ]
***
[Но вы во мне почтили годы]
***
Волненьем жизни утомленный,
Оставя заблуждений путь,
Я сердце<м> алчу отдохнуть
И близ тебя, мой друг бесценный
***
[Проснулся я -] [последний сон]
[Исчез] - [улетает],
[Но] [небосклон]
Еще почивает
***
В рюмке светлой предо мною
Брыжжет, пенится вино.
1829
***
Трудясь над образом прелестной Ушаковой
***
[ было мне твое влиянье]
***
О сколько нам открытий чудных
Готовят просвещенья дух
И Опыт, [сын] ошибок трудных,
И Гений, [парадоксов] друг,
[И Случай, бог изобретатель]
1830
***
В пустыне
[Пробился ключ],
Обложен камнями простыми.
***
Тому [одно, одно] мгновенье
Она цвела, свежа, пышна -
И вот уж вянет - и
[опалена]
Иль жар твоей груди
Младую розу опалил -
***
"Тебя зову на томной лире,
[Но] где найду мой идеал?
И кто поймет меня в сем мире?"
Но Анатоль не понимал...
***
Надо мной в лазури ясной
Светит звездочка одна,
Справа - запад темно-красный,
Слева - бледная луна.
***
строгий свет
Смягчил свои предубежденья,
Или простил мне заблужденья
Давно минувших темных лет.
***
[Есть место на земле]
***
и дурак
<та>к и сяк
боже
<дру>зья
1831
***
Так старый хрыч, цыган Илья,
Глядит на удаль плясовую
Да чешет голову седую,
Под лад плечами шевеля.
***
Ну, послушайте, дети: жил-был в старые годы
Живописец, католик усердный
1832
***
Одни стихи ему читала,
И щеки рделися у ней,
И тихо грудь ее дышала:
"Приди - жених души моей".
***
Желал я душу освежить,
Бывалой жизнию пожить
В забвеньи сладком близ друзей
Минувшей юности моей.
____
Я ехал в дальные края;
[Не шумных жаждал я],
Искал не злата, не честей,
В пыли средь копий и мечей
1833
***
В славной, в Муромской земле,
В Карачарове селе
Жил-был дьяк с своей дьячихой.
Под конец их жизни тихой
Бог отраду им послал -
Сына им он даровал.
***
Толпа глухая,
Крылатой новизны любовница [слепая],
[Надменных] [баловней] меня[ет] каждый день
И с ступени на ступень
Летят кумиры их, увенчанные ею.
1835
***
То было вскоре после боя,
Как <счастье> бросило героя,
И рать побитая кругом
Лежала
***
Как редко плату получает
[В<еликой> д(обрый) чел<овек)
< >
в кой-то век
____
За все заботы и досады
(И то дивиться всякий рад!)
Берет достойные награды
Или достоин сих наград.
***
Не вижу я твоих очей,
И сладострастных и суровых
1830-1836
***
Друг сердечный мне намедни говорил:
По тебе я, красна девица, изныл,
На [жену] свою взглянуть я не хочу
А я вс°-таки
***
[Конечно] презирать не трудно
Отдельно каждого глупца,
Сердиться так же безрассудно
И на отдельного страмца.
____
Но что чудно -
Всех вместе презирать и трудно -
____
Их эпиграммы площадные,
Из Бьеврианы занятые
***
Воды глубокие
Плавно текут.
Люди премудрые
Тихо живут.
***
Сей белокаменный фонтан,
Стихов узором испещренный,
[Сооружен и изваян]
< >
[Железный ковшик]
< >
[цепью прицепленный]
[Кто б ни был ты: пастух,
Рыбак иль странник утомленный],
Приди и пей.
***
Еще в ребячестве [бессмысленно лукавом]
Я встретил старика с плешивой головой,
С очами быстрыми, зерцалом мысли зыбкой,
С устами, сжатыми наморщенной улыбкой.
1824-1836
***
Ночь светла; в небесном поле
Ходит Веспер золотой.
Старый дож плывет в гондоле
С догарессой молодой.
ПЛАН НЕНАПИСАННОГО СТИХОТВОРЕНИЯ
1835-1836
PROLOGUE.
Я посетил твою могилу - но там тесно; les morts m'en distarait - теперь иду на поклонение в Ц.<арское> С.<ело> и в Баб<олово.>
Ц.<арское> С.<ело>!... (Gray) les jeux du Lycйe, nos leзons... Delvig et Kuchel, la poйsie -
Баб<олово>
DUBIA
1827
<КЖ. С. А. УРУСОВОЙ.>
Не веровал я троице доныне:
Мне бог тройной казался вс° мудрен;
Но вижу вас и, верой одарен,
Молюсь трем грациям в одной богине.
1834
НАДПИСЬ К ВОРОТАМ ЕКАТЕРИНГОФА.
Хвостовым некогда воспетая дыра!
Провозглашаешь ты природы русской скупость,
Самодержавие Петра
И Милорадовича глупость.
ПЕРЕВОДЫ ИНОЯЗЫЧНЫХ ТЕКСТОВ.
(1) "Неистовый Орланд". (итал.)
(2) Альфиери. (итал.)
(3) Ты знаешь край. Вильг.<ельм> Мейст.<ер>. (нем.)
(4) К господину Дау. (англ.)
(5) Любовь, изгнание. (франц.)
(6) Нетти. (англ.)
(7) Р и О.
(8) Н и В.
(9) Прочь, непосвященные. (лат.)
(10) Таким я был прежде, и таков я и ныне. (франц.)
(11) Сен-При. (франц.)
(12) He презирай сонета, критик.
Вордсворт. (англ.)
(13) Это возраст Керубино... (франц.)
(14) Мемуары Бурьена. (франц.)
(15) Барри Корнуэл. (англ.)
(16) Твое здоровье, Мери. (англ.)
(17) Постскриптум (приписка). (лат.)
(18) Мальчик, прислужник пира. (лат.)
(19) Гузла, или избранные иллирийские стихотворения, собранные в Далмации, Боснии, Кроации и Герцеговине. (франц.)
(20) Париж, 18 января 1835.
Я думал, милостивый государь, что у Гузлы было только семь читателей, в том числе вы, я и корректор: с большим удовольствием узнаю, что могу причислить к ним еще двух, что составляет в итоге приличное число девять и подтверждает поговорку + никто не пророк в своем отечестве. Буду отвечать на ваши вопросы чистосердечно. Гузлу я написал по двум мотивам, + во-первых, я хотел посмеяться над "местным колоритом", в который мы слепо ударились в лето от рождества Христова 1827. Для объяснения второго мотива расскажу вам следующую историю. В том же 1827 году мы с одним из моих друзей задумали путешествие по Италии. Мы набрасывали карандашом по карте наш маршрут. Так мы прибыли в Венецию + разумеется, на карте + где нам надоели встречавшиеся англичане и немцы, и я предложил отправиться в Триест, а оттуда в Рагузу. Предложение было принято, но кошельки наши были почти пусты, и эта "несравненная скорбь", как говорил Рабле, остановила нас на полдороге. Тогда я предложил сначала описать ваше путешествие, продать книгопродавцу и вырученные деньги употребить на то, чтобы проверить, во многом ли мы ошиблись. На себя я взял собирание народных песен и перевод их; мне было выражено недоверие, но на другой же день я доставил моему товарищу по путешествию пять или шесть переводов. Осень я провел в деревне. Завтрак у нас был в полдень, я же вставал в десять часов; выкурив одну или две сигары и не зная, что делать до прихода дам в гостиную, я писал балладу. Из них составился томик, который я издал под большим секретом, и мистифицировал им двух или трех лиц. Вот мои источники, откуда я почерпнул этот столь превознесенный "местный колорит": во-первых, небольшая брошюра одного французского консула в Баньялуке. Ее заглавие я позабыл, но дать о ней понятие нетрудно. Автор старается доказать, что босняки + настоящие свиньи, и приводит этому довольно убедительные доводы. Местами он употребляет иллирийские слова, чтобы выставить напоказ свои знания (на самом деле, быть-может, он знал не больше моего). Я старательно собрал все эти слова и помест
ил их в примечания. Затем я прочел главу: О нравах морлаков [итал.] из "Путешествия по Далмации" Фортиса. Там я нашел текст и перевод чисто иллирийской заплачки жены Ассана-Аги; но песня эта переведена стихами. Мне стоило большого труда получить подстрочный перевод, для чего приходилось сопоставлять повторяющиеся слова самого подлинника с переложением аббата Фортиса. При некотором терпении я получил дословный перевод, но относительно некоторых мест вс° еще затруднялся. Я обратился к одному из моих друзей, знающему по-русски, прочел ему подлинник, выговаривая его на итальянский манер, и он почти вполне понял его. Замечательно, что Нодье, откопавший Фортиса и балладу Ассана-Аги и переведший с поэтического перевода аббата, еще более опоэтизировав его в своей прозе, + прокричал на всех перекрестках, что я обокрал его. Вот первый стих в иллирийском тексте: +Что белеется на горе зеленой_ [иллир.] Фортис перевел: +Что же белеет средь зеленого леса_ [итал.]. Нодье перевел Bosco + зеленеющая равнина; он промахнулся, потому что, как мне объяснили, gorje означает: гора. Вот и вся история. Передайте г. Пушкину мои извинения. Я горжусь и стыжусь вместе с тем, что и он попался и проч. (франц.)
(21) [Заметка о Иакинфе Маглановиче.
Иакинф Магланович + единственный мне знакомый гусляр, который в то же время был бы поэтом; большинство гусляров повторяют старые песни, или самое большое + сочиняют подражания, заимствуя стихов двадцать из одной баллады, столько же из другой, и связывая вс° это при помощи скверных стихов собственного изделия.
Поэт наш родился в Звониграде, как он сам говорит об этом в балладе "Шиповник в Велико". Он был сын сапожника, и его родители, повидимому, не сильно беспокоились об его образовании, ибо он не умеет ни читать, ни писать. В возрасте восьми лет он был похищен чинженегами или цыганами. Эти люди увели его в Боснию, где и обучали своему искусству, и без труда обратили его в магометанство, исповедываемое большинством среди них [все эти подробности были сообщены мне в 1817 году самим Маглановичем.]. Один "айан" или старшина в Ливне отнял его у цыган и взял себе в услужение, где он и пробыл несколько лет.
Ему было пятнадцать лет, когда один католический монах обратил его в христианство, рискуя быть посаженным на кол в случае обнаружения этого; ибо турки отнюдь не поощряют миссионерской деятельности. Юный Иакинф недолго задумывался над тем, чтобы покинуть своего хозяина, достаточно сурового, как и большинство босняков; но, уходя из его дома, он задумал отмстить за дурное обращение. Однажды ночью, в грозу, он ушел из Ливно, захватив с собой шубу и саблю хозяина, с несколькими цехинами, какие ему удалось похитить. Монах, окрестивший его, сопровождал его в бегстве, совершенном, вероятно, по его совету.
От Ливно до Синя, в Далмации, миль двенадцать. Беглецы скоро прибыли туда, под покровительство венецианского правительства, в безопасности от преследований айана. Здесь-то Магланович сочинил свою первую песню; он воспел свое бегство в балладе, которая привлекла внимание некоторых, и с нее-то началась его известность [я тщетно разыскивал эту балладу. Сам Магланович ее забыл или, может-быть, стыдился петь мне первый свой поэтический опыт].
Но он был без средств к существованию, а по природе своей не был расположен к труду. Благодаря морлацкому гостеприимству некоторое время он жил на подаяния сельских жителей, отплачивая им пением какой-нибудь заученной им старинной песни. Вскоре он сочинил несколько новых песен на случаи свадеб и погребений, и его присутствие стало настолько необходимым, что ни один праздник не считался удачным, если на нем не было Маглановича со своей гузлой.
Так он жил в окрестностях Синя, мало беспокоясь о своих родных, судьба которых ему доныне осталась неизвестной, так как со дня похищения он ни разу не бывал в Звониграде.
В двадцать пять лет это был красивый молодой человек, сильный, ловкий, прекрасный охотник и сверх того знаменитый поэт и музыкант; его уважали все, в особенности девушки. Та, которой он отдавал предпочтение, звалась Марией и была дочерью богатого морлака, по имени Злариновича. Он легко добился взаимности, и по обычаю, похитил ее. У него был соперник по имени Ульян, нечто вроде местного сеньора, который заранее проведал о похищении. Иллирийские нравы таковы, что отвергнутый любовник легко утешается и не косится на своего счастливого соперника; но этот Ульян решил ревновать и препятствовать счастью Маглановича. В ночь похищения он явился с двумя слугами в ту минуту, когда Мария села на лошадь, чтобы следовать за возлюбленным. Ульян угрожающим голосом приказал остановиться. Соперники, по обычаю, были вооружены. Магланович выстрелил первый и убил сеньора Ульяна. Если бы у него была семья, то она поддержала бы его, и он не покинул бы страны из-за таких пустяков; но он был одинок, против него + готовая на месть семья убитого. Он быстро пришел к решению и скрылся с женой в горах, где присоединился к гайдукам [род разбойников].
Он долго жил с ними и даже был ранен в лицо при схватке с пандурами [полицейские солдаты]. + Наконец, заработав кое-какие деньги, как я полагаю, не особенно честным способом, он оставил горы, купил скот и поселился в Каттаро с женой и детьми. Дом его около Смоковича, на берегу речонки или потока, впадающего в озеро Врана. Жена и дети заняты коровами и фермой; он же вечно в разъездах; часто посещает он своих старинных друзей гайдуков, но не принимает уже участия в их опасном промысле.
Я встретил его в Заре впервые в 1816 г. В то время я свободно говорил по-иллирийски и сильно желал услышать какого-нибудь известного поэта. Мой друг, уважаемый воевода Николай [итал.], встретил в Белграде + месте своего жительства + Иакинфа Маглановича, ему ранее известного, и зная, что он направлялся в Зару, снабдил его письмом ко мне. Он писал мне, что если я желаю послушать гусляра, то должен сперва подпоить его, ибо вдохновение на него сходило лишь тогда, когда он бывал почти пьян.
Иакинфу было в то время около шестидесяти лет. Это + высокий человек, еще крепкий и сильный для своего возраста, широкоплечий, с необычайно толстой шеей; лицо его удивительно загорелое, глаза маленькие и слегка приподнятые по углам, орлиный нос, довольно красный от крепких напитков, длинные белые усы и густые черные брови; вс° это вместе дает образ, незабываемый для того, кто видел его хоть раз. Прибавьте к тому длинный шрам через бровь и вдоль щеки. Непостижимо, как он не лишился глаза при таком ранении. Голова у него была бритая, по почти всеобщему обычаю, и носил он черную барашковую шапку; платье его было очень поношенное, но притом весьма опрятное.
Войдя ко мне в комнату, он передал мне письмо воеводы и присел без стеснения. Когда я прочел письмо, он сказал тоном довольно презрительного сомнения: так вы говорите по-иллирийски. Я ответил немедленно на этом языке, что достаточно понимаю по-иллирийски, чтобы оценить его песни, которые мне очень хвалили. + Ладно, ладно, отвечал он, + но я хочу есть и пить; я буду петь, когда поем. + Мы вместе пообедали. Мне казалось, что он голодал по меньшей мере дня четыре, с такой жадностью он ел. По совету воеводы, я подливал ему, и друзья мои, которые, услышав о его приходе, пришли ко мне, наполняли его стакан ежеминутно. Мы надеялись, что, когда этот необычайный голод и жажда будут удовлетворены, наш гость соблаговолит нам что-нибудь спеть. Но ожидания наши оказались напрасны. Внезапно он встал из-за стола и, опустившись на ковер у огня (дело было в декабре), заснул в пять минут, и не было никакой возможности разбудить его.
Я был удачливее в другой раз: я постарался напоить его лишь настолько, чтобы воодушевить его, и тогда он спел мне много баллад, находящихся в этом сборнике.
Должно-быть голос его прежде был хорош, но тогда он был немного разбит. Когда он пел, играя на гузле, глаза его оживали, и лицо принимало выражение дикой красоты, которую художники охотно заносят на полотно.
Он со мной расстался довольно странным способом: пять дней жил он у меня и на шестой утром ушел, и я тщетно ждал его до вечера. Мне сказали, что он ушел из Зары к себе домой; но в то же время я заметил исчезновение пары английских пистолетов, которые, до его поспешного ухода, висели у меня в комнате. Я должен добавить к его чести, что он мог равным образом унести и мой кошелек и золотые часы, которые были раз в десять дороже, чем взятые им пистолеты.
В 1817 году я провел дня два в его доме, где он принял меня, выказав живейшую радость. Жена его и все дети и внуки окружили меня и обнимали, а когда я ушел от них, старший сын служил мне проводником в горах в течение нескольких дней, причем невозможно было уговорить его принять какое бы то им было вознаграждение. (франц.)]
(22) Я воздвиг памятник. (лат.)
(23) Польша не погибла! (польск.)
(24) Пролог. (франц.)
(25) мертвецы меня отвлекали. (франц.)
(26)(Грей) лицейские игры, наши уроки... Дельвиг и Кюхель<бекер>, поэзия. (франц.)
(27) Варнта. (англ.)
(28) Сомнительные. (лат.)
ПЕРЕВОДЫ ИНОЯЗЫЧНЫХ ТЕКСТОВ.
(1) Фонтаном слез.
ПЕРЕВОДЫ ИНОЯЗЫЧНЫХ ТЕКСТОВ.
(1) Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того еще особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием как в своих добрых, так и дурных поступках, + следствие чувства превосходства, быть может мнимого. Из частного письма.
(2) Будь здоров.
(3) Безделье.
(4) О, деревня!
Гораций
(5) Она была девушка, она была влюблена.
Мальфилатр
(6) Нравственность в природе вещей.
Неккер
(7) Что вы напишете на этих листках?
(8) Вся ваша Аннета.
(9) Проснитесь, спящая красотка.
(10) Прекрасная Нина.
(11) Прекрасная Татьяна.
(12) Там, где дни облачны и кратки, родится племя, которому умирать не больно.
Петрарка
(13) Но времена иные.
(14) Мой ангел! + "Пашенька!"
(15) Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай.
Байрон
(16) благопристойности...
(17) вульгарно
(18) И отлично.
(19) "благословенна" <иль> "мой кумир"
(20) Оставьте всякую надежду, вы, сюда входящие.
(21) Все знали, что он употребляет белила; и я, совершенно этому не веривший, начал догадываться о том не только по улучшению цвета его лица или потому, что находил баночки из-под белил на его туалете, но потому, что, зайдя однажды утром к нему о комнату, я застал его за чисткой ногтей при помощи специальной щеточки; это занятие он гордо продолжал в моем присутствии. Я решил, что человек, который каждое утро проводит два часа за чисткой ногтей, может потратить несколько минут, чтобы замазать белилами недостатки кожи.
ПЕРЕВОДЫ ИНОЯЗЫЧНЫХ ТЕКСТОВ
(1) Муза венчает славу, а слава Музу
(2) Ну!..
(3) Что это значит "православние"?.. Рвань окаянная, проклятая сволочь! Чорт возьми, мейн герр, сударь, я прямо взбешен: можно подумать, что у них нет рук, чтобы драться, а только ноги, чтобы удирать.
(4) Позор.
(5) Тысячу дьяволов! Я не сдвинусь отсюда ни на шаг - раз дело начато, надо его кончить. Что вы скажете на это, мейн герр?
(6) Вы правы.
(7) Чорт, дело становится жарким! Этот дьявол - Самозванец, как они его называют, отчаянный головорез <в подлиннике грубее>. Как вы полагаете, мейн герр?
(8) О да!
(9) Вот глядите, глядите! Завязался бой в тылу у неприятеля. Это наверно ударил молодой Басманов.
(10) Я так полагаю.
(11) А вот и наши немцы! - Господа!.. Мейн герр, велите же им построиться и, чорт возьми, пойдем в атаку!
(12) Отлично. Стой!
(13) Марш!
(14) С нами бог!
(15) "Скупой рыцарь" (англ.)
(16) (в сторону)
(17) О вы, которые знаете... (итал.)
(18) Лепорелло. О преславная статуя великого командора!.. Ах, хозяин! (Дон Жуан) (итал.)
(19) чумный город
(20) A. M. D. - Ave Mater Dei, Славься, Матерь Божья. (лат.)
(21) Свет небесный, святая роза! (лат.)
(22) Действие I
Папесса дочь честного ремесленника, который дивится ее учености, простоватая мать, не видящая в этом ничего хорошего. Жильбер приглашает ученого посмотреть на его [семью] дочь - чудо в семье. Приготовления, в которых матери приходится все делать одной.
Страсть к знанию.
Ученый (демон знания) является среди всех собравшихся, по приглашению Жильбера. - Он беседует только с Жанной и уходит. Пересуды женщин, радость отца - заботы и гордость дочери. Она убегает из дому, чтобы отправиться в Англию учиться в университете.
Она перед св. Симоном. Честолюбие.
(23) Действие II
Жанна в университете под именем Жана Майнцского. Она сближается с молодым испанским дворянином [который отвлекает ее, но она преодолевает это]. - Любовь, ревность, дуэль - в рассказе. Жанна защищает диссертацию и становится доктором.
Жанна в качестве настоятеля монастыря; строгий устав, который она там вводит. Монахи жалуются...
Жанна в Риме, кардиналом, [ее слава], папа умирает. - [Конклав]- ее делают папой -
(24) Действие III
Жанна начинает скучать. Появляется испанский посланник, ее товарищ в годы ученья. [Она его ревнует]. Они узнают друг друга. Она грозит ему инквизицией, а он разоблачением. Он пробирается к ней. Она становится его любовницей. Она рожает между Колизеем и монастырем.** Дьявол ее уносит.
***
(25) Если это будет драмой, она слишком будет напоминать "Фауста" - лучше сделать из этого поэму в стиле "Кристабель" или же в октавах.
БРАТЬЯ РАЗБОЙНИКИ
1821-1822
Не стая воронов слеталась
На груды тлеющих костей,
За Волгой, ночью, вкруг огней
Удалых шайка собиралась.
Какая смесь одежд и лиц,
Племен, наречий, состояний!
Из хат, из келий, из темниц
Они стеклися для стяжаний!
Здесь цель одна для всех сердец -
Живут без власти, без закона.
Меж ними зрится и беглец
С брегов воинственного Дона,
И в черных локонах еврей,
И дикие сыны степей,
Калмык, башкирец безобразный,
И рыжий финн, и с ленью праздной
Везде кочующий цыган!
Опасность, кровь, разврат, обман -
Суть узы страшного семейства
Тот их, кто с каменной душой
Прошел все степени злодейства;
Кто режет хладною рукой
Вдовицу с бедной сиротой,
Кому смешно детей стенанье,
Кто не прощает, не щадит,
Кого убийство веселит,
Как юношу любви свиданье.
Затихло вс°, теперь луна
Свой бледный свет на них наводит,
И чарка пенного вина
Из рук в другие переходит.
Простерты на земле сырой
Иные чутко засыпают,
И сны зловещие летают
Над их преступной головой.
Другим рассказы сокращают
Угрюмой ночи праздный час;
Умолкли все - их занимает
Пришельца нового рассказ,
И вс° вокруг его внимает:
"Нас было двое: брат и я.
Росли мы вместе; нашу младость
Вскормила чуждая семья:
Нам, детям, жизнь была не в радость;
Уже мы знали нужды глас,
Сносили горькое презренье,
И рано волновало нас
Жестокой зависти мученье.
Не оставалось у сирот
Ни бедной хижинки, ни поля;
Мы жили в горе, средь забот,
Наскучила нам эта доля,
И согласились меж собой
Мы жребий испытать иной;
В товарищи себе мы взяли
Булатный нож да темну ночь;
Забыли робость и печали,
А совесть отогнали прочь.
Ах, юность, юность удалая!
Житье в то время было нам,
Когда, погибель презирая,
Мы вс° делили пополам.
Бывало только месяц ясный
Взойдет и станет средь небес,
Из подземелия мы в лес
Идем на промысел опасный.
За деревом сидим и ждем:
Идет ли позднею дорогой
Богатый жид иль поп убогой, -
Вс° наше! вс° себе берем.
Зимой бывало в ночь глухую
Заложим тройку удалую,
Поем и свищем, и стрелой
Летим над снежной глубиной.
Кто не боялся нашей встречи?
Завидели в харчевне свечи -
Туда! к воротам, и стучим,
Хозяйку громко вызываем,
Вошли - вс° даром: пьем, едим
И красных девушек ласкаем!
И что ж? попались молодцы;
Не долго братья пировали;
Поймали нас - и кузнецы
Нас друг ко другу приковали,
И стража отвела в острог.
Я старший был пятью годами
И вынесть больше брата мог.
В цепях, за душными стенами
Я уцелел - он изнемог.
С трудом дыша, томим тоскою,
В забвеньи, жаркой головою
Склоняясь к моему плечу,
Он умирал, твердя всечасно:
"Мне душно здесь... я в лес хочу...
Воды, воды!.." но я напрасно
Страдальцу воду подавал:
Он снова жаждою томился,
И градом пот по нем катился.
В нем кровь и мысли волновал
Жар ядовитого недуга;
Уж он меня не узнавал
И поминутно призывал
К себе товарища и друга.
Он говорил: "где скрылся ты?
Куда свой тайный путь направил?
Зачем мой брат меня оставил
Средь этой смрадной темноты?
Не он ли сам от мирных пашен
Меня в дремучий лес сманил,
И ночью там, могущ и страшен,
Убийству первый научил?
Теперь он без меня на воле
Один гуляет в чистом поле,
Тяжелым машет кистенем
И позабыл в завидной доле
Он о товарище совсем!.."
То снова разгорались в нем
Докучной совести мученья:
Пред ним толпились привиденья,
Грозя перстом издалека.
Всех чаще образ старика,
Давно зарезанного нами,
Ему на мысли приходил;
Больной, зажав глаза руками,
За старца так меня молил:
"Брат! сжалься над его слезами!
Не режь его на старость лет...
Мне дряхлый крик его ужасен...
Пусти его - он не опасен;
В нем крови капли теплой нет...
Не смейся, брат, над сединами,
Не мучь его... авось мольбами
Смягчит за нас он божий гнев!.."
Я слушал, ужас одолев;
Хотел унять больного слезы
И удалить пустые грезы.
Он видел пляски мертвецов,
В тюрьму пришедших из лесов
То слышал их ужасный шопот,
То вдруг погони близкий тoпoт,
И дико взгляд его сверкал,
Стояли волосы горою,
И весь как лист он трепетал.
То мнил уж видеть пред собою
На площадях толпы людей,
И страшный ход до места казни,
И кнут, и грозных палачей...
Без чувств, исполненный боязни,
Брат упадал ко мне на грудь.
Так проводил я дни и ночи,
Не мог минуты отдохнуть,
И сна не знали наши очи.
Но молодость свое взяла:
Вновь силы брата возвратились,
Болезнь ужасная прошла,
И с нею грезы удалились.
Воскресли мы. Тогда сильней
Взяла тоска по прежней доле;
Душа рвалась к лесам и к воле,
Алкала воздуха полей.
Нам тошен был и мрак темницы,
И сквозь решетки свет денницы,
И стражи клик, и звон цепей,
И легкой шум залетной птицы.
По улицам однажды мы,
В цепях, для городской тюрьмы
Сбирали вместе подаянье,
И согласились в тишине
Исполнить давнее желанье;
Река шумела в стороне,
Мы к ней - и с берегов высоких
Бух! поплыли в водах глубоких.
Цепями общими гремим,
Бьем волны дружными ногами,
Песчаный видим островок
И, рассекая быстрый ток,
Туда стремимся. Вслед за нами
Кричат: "лови! лови! уйдут!"
Два стража издали плывут,
Но уж на остров мы ступаем,
Оковы камнем разбиваем,
Друг с друга рвем клочки одежд,
Отягощенные водою...
Погоню видим за собою;
Но смело, полные надежд,
Сидим и ждем. Один уж тонет,
То захлебнется, то застонет
И как свинец пошел ко дну.
Другой проплыл уж глубину,
С ружьем в руках, он в брод упрямо,
Не внемля крику моему,
Идет, но в голову ему
Два камня полетели прямо -
И хлынула на волны кровь;
Он утонул - мы в воду вновь,
За нами гнаться не посмели,
Мы берегов достичь успели
И в лес ушли. Но бедный брат...
И труд и волн осенний хлад
Недавних сил его лишили:
Опять недуг его сломил,
И злые грезы посетили.
Три дня больной не говорил
И не смыкал очей дремотой;
В четвертый грустною заботой,
Казалось, он исполнен был;
Позвал меня, пожал мне руку,
Потухший взор изобразил
Одолевающую муку;
Рука задрогла, он вздохнул
И на груди моей уснул.
Над хладным телом я остался,
Три ночи с ним не расставался,
Вс° ждал, очнется ли мертвец?
И горько плакал. Наконец
Взял заступ; грешную молитву
Над братней ямой совершил
И тело в землю схоронил...
Потом на прежнюю ловитву
Пошел один... Но прежних лет
Уж не дождусь: их нет, как нет!
Пиры, веселые ночлеги
И наши буйные набеги -
Могила брата вс° взяла.
Влачусь угрюмый, одинокой,
Окаменел мой дух жестокой,
И в сердце жалость умерла
Но иногда щажу морщины:
Мне страшно резать старика;
На беззащитные седины
Не подымается рука.
Я помню, как в тюрьме жестокой
Больной, в цепях, лишенный сил,
Без памяти, в тоске глубокой
За старца брат меня молил".
ОТРЫВКИ И НАБРОСКИ
I.
<ВАДИМ>
Вадим.
Ты видел Новгород; ты слышал глас народа;
Скажи, Рогдай - жива ль славянская свобода?
Иль князя чуждого покорные рабы
Решились оправдать гонения судьбы?
Рогдай.
Вадим, надежда есть, народ нетерпеливый,
Старинной вольности питомец горделивый,
Досадуя, влачит позорный свой ярем;
Как иноземный гость, неведомый никем,
Являлся я в домах, на стогнах и на вече.
Вражду к правительству я зрел на каждой встрече...
Уныние везде, торговли глас утих,
Встревожены умы, таится пламя в них.
Младые граждане кипят и негодуют -
Вадим, они тебя с надеждой именуют...
Вадим.
Безумные! Давно ль они в глазах моих
Встречали торжеством властителей чужих
И вольные главы под иго преклоняли?
Изгнанью моему давно ль рукоплескали?..
Теперь зовут меня - а завтра может вновь.
Неверна их вражда, неверна их любовь,
Но я не изменю -
***
II.
- Скажи, какой судьбой друг другу мы попались?
В одном углу живем - а месяц не видались.
Откуда и куда? - Я шел к тебе, сестра.
Хотелось мне с тобой увидеться. - Пора.
- Ей богу, занят был. - Да чем? - Делами, службой.
Я, право, дорожу, сестра, твоею дружбой.
Люблю тебя душой, и рад бы иногда
С тобою посидеть... Но, видишь ли, беда-
Никак не съедемся: я дома, ты в карете -
- Но мы могли бы в свете
Видаться каждый день. - Конечно! я бы мог -
Пуститься в [знатный] <свет>. Нет, нет, избави бог!
По счастью, модный круг совсем теперь не в моде.
Мы, знаешь, милая, все нынче на свободе.
Не ездим в общества, не знаем наших дам.
Мы их оставили на жертву [старикам],
Любезным баловням осьмнадцатого века.
А впрочем - не найдешь живого человека
В отборном обществе. - Хвалиться есть ли чем?
Что тут хорошего? Ну, я прощаю тем,
Которые, пустясь в пятнадцать лет на волю,
Привыкли [нехотя] лишь к пороху [да к] полю.
Казармы нравятся им больше наших зал.
Но ты, который в век в биваках не живал,
Который не видал походной пыли сроду -
Зачем перенимать у них пустую моду?
Какая нужда в том? - В кругу своем они
О дельном говорят, читают Жомини.
- Да ты не читывал с тех пор, как ты родился.
Ты шлафорком одним да трубкою пленился.
Ты жить не можешь там, где должен быть одет,
Где [вечно] не курят, где только банка нет -
***
III.
- Насилу выехать решились из Москвы.
- Здорова ль, душенька? - Здоровы ль, сударь, вы?
*
- Смешно: ни надписи ни подписи - кому же?
Вдове? не может быть! Ну, кто ж соперник мой?
А! верно Сонюшке! смиреннице такой.
Пора [ей] хлопотать <о муже>.
*
- Ну, как живете в подмосковной?
Что Ольга Павловна? - Мы ждали, ждали вас.
Мы думали, ваш жар любовный
Уж и погас--
[И с бельведера] вдаль смотрели беспрестанно,
Не мчится,
Спешить бы слишком было странно -
Я не любовник, а жених.
А что ее сестра? - [Ей,] кажется, не скучно:
Эльвиров с нею неразлучно.
- Ага. - Вчера был здесь, сегодня ждем его.
Так точно, от него. Что с вами? - Ничего.
- [Ей богу,] сердце не на месте.
- Пожалуй, милая, вот это письмецо
Тихонько подложи. - Кому? - Моей невесте.
Да, Ольге Павловне - что смотришь мне в лицо?
Не прямо в руки ей, конечно.
Не проболтайся ж, друг сердечный.
- [Ей богу, вас понять] нельзя.
Она ведь знает вашу руку.
- Да [письмецо писал не я].
- Вот выдумали штуку!
Хотите испытать - невесту? - Как не так.
Мне? ревновать! избави боже.
Я вс° же не дитя, [а пуще] не дурак.
- А что же?
- Браслеты я купил - прикажешь, покажу.
Вот Ольге Павловне обновка.
А знаешь ли, что я тебе скажу:
Дарю ее тебе, примерная плутовка.
- Помилуйте, да мне - и думать я не смела.
Мне совестно... я вся горю.
Покорно вас благодарю.
Я так... - [Послушай!] - улетела.
***
IV.
<ПЕРЕВОД ИЗ К. БОНЖУРА.>
- Она меня зовет: поеду или нет?
Вс° слезы, жалобы, упреки... мочи нет -
Откланяюсь, пора - она мне надоела.
К тому ж и без нее мне слишком много дела.
Я [нынче] отыскал за Каменным мостом
Вдову с племянницей; пойду туда пешком
Под видом будто бы невинного гулянья.
Ах!.. матушка идет... предвижу увещанья...
А, здравствуйте, maman...
- Куда же ты, постой.
Я шла к тебе, мой друг, мне надобно с тобой
О деле говорить...
- Я знал.
- [Возьми ж терпенье].
Мой друг, не нравится твое мне поведенье.
- А в чем же?
- Да во всем - во-первых, ты жены
Не видишь никогда - вы как разведены....
Адель всегда одна - [вс° дома] - ты в карете,
На скач<к>е, в опере, на балах, вечно в свете -
Или уже нельзя с женою посидеть?
- Да право некогда...
- Ты дома б мог иметь
Обеды, вечера - ты должен бы представить
Жену свою везде... пора, пора исправить
Привычки прежние. - Нельзя ли сам собой
Отвыкнуть наконец от жизни холостой?
Я сделаю тебе другое замечанье...
***
V.
Графиня (одна, держит письмо).
"Через неделю буду в Париже непременно".... Письмо от двенадцатого, сегодня осьмнадцатое; он приедет завтра! Боже мой, что мне делать?
(Входит Дорвиль.)
Дорвиль.
Здравствуйте, мой ангел, каково вам сегодня? Послушайте, что я вам расскажу - умора.... Что с вами? вы в слезах.
Графиня.
Вы чудовище.
Дорвиль.
Опять! Ну, что за беда? Вс° дело останется в тайне. Слава богу, никто ничего не подозревает; все думают, что у вас водяная. На днях вс° будет кончено. Вы для виду останетесь еще недель шесть в своей комнате, потом опять явитесь в свет и все вам обрадуются.
Графиня.
Удивляюсь вашему красноречию. А муж?
Дорвиль.
Граф ничего не узнает. Мужья никогда ничего не узнают Месяца через три он приедет к нам из армии, мы примем его как ни в чем не бывало; одного боюсь: он в вас опять влюбится - и тогда...
Графиня.
Прочтите это письмо.
Дорвиль.
Ах, боже мой!
Графиня.
Нечего глаза таращить. Я пропала - вы погубили меня.
Дорвиль.
Ангел мой! Я в отчаянии. Что с нами будет!
Графиня.
С нами! с вами ничего не будет, а меня граф убьет.
Дорвиль.
Кто его звал? Какая досада.
Графиня.
Досада! вам досадно потому, что вам некуда будет ездить на вечер, пока не заведете себе другой любовницы (баронессы д'Овре, например. Несносная мигушка). (Передразнивает ее.) Видите, что вы чудовище: я гибну, а вы смеетесь.
Дорвиль.
Я не допущу его до Парижа, я поеду навстречу к графу. Мы поссоримся, я вызову его на дуэль и проколю его.
Графиня.
Какой ужас! Я не позволю вам проколоть моего мужа. Он для меня был всегда так добр. Я перед ним кругом виновата, я могла забыть все свои обязанности, изменить ему... и для кого?... для изверга, который не посовестился..... оставьте меня, говорят вам, оставьте меня.
Дорвиль.
Поезжайте в свою деревню, в Британию.
Графиня.
Это зачем? Разве граф за мною не поскачет?
Дорвиль.
Скройтесь в мой замок.
Графиня.
Вот еще! а шум? а соблазн? но, может быть, вам того и надобно. Вы хотите, чтоб весь свет узнал о моем бесчестии: самолюбие ваше того требует.
Дорвиль.
Как вы несправедливы! но что же нам делать?
Графиня.
Вот до чего довели вы меня! ах, Дорвиль! я говорила вам, вы не хотели мне верить, вы поставили на своем; посмотрите, что из этого вышло.... Нечего ко мне ласкаться, подите прочь. Дорвиль, Дорвиль! перестаньте. Вы с ума сошли. Ах!... постойте; какая прекрасная мысль.
Дорвиль.
Что такое?
Графиня.
Я умру со стыда, но нет иного способа.
Дорвиль.
Что ж такое?
Графиня.
После узнаете.
***
VI.
От этих знатных господ покою нет и нашему брату тюремщику. Простых людей, слава богу, мы вешаем каждую пятницу, и никогда с ними никаких хлопот. Прочтут им приговор, священник причастит их на скорую руку - дадут бутылку вина, коли есть жена или ребятишки, коли отец или мать еще живы, впустишь их на минуту, а чуть лишь слишком завоют или заболтаются, так и вон милости просим. На рассвете придет за ними Жак, палач - и вс° кончено. А вот посадили к нам графа Конрада, так я и жизни не рад. - Я у него на посылках. Принеси - то-то, скажи - то, кликни - того-то. Начальство поминутно меня требует: вс° ли у тебя исправно? да не ушел ли он? да не зарезался бы он? да доволен ли он? Чорт побери знатных господ! И с тех пор, как судьи приговорили его к смерти - так тюрьма моя сделалась трактиром, - ей богу, трактиром. И друзья, и родня, и знакомые - все лезут с ним прощаться - отпирай всякому, да смотри за всеми, да не смей никого обидеть - и хоть бы что-нибудь в руку перепало - да нет, вс° народ благородный - свободен от всех податей. Право, ни на что не похоже! Слава богу, что утром отрубят ему голову - а уж эту ночь напляшемся... (Стучат.) Это кто стучится? (Идет к дверям и отворяет окошечко.) Что вам надобно?
Слуга (за дверью).
Отворяй, - графиня с дочерью!
Тюремщик.
А где пропуск?
Слуга (бросает ему бумагу).
На! скорее ж! поворачивайся!
Тюремщик.
Сейчас, сейчас! экая каторга!
(Отворяет двери. Входят графиня и дочь ее, обе в черном платьи.
Тюремщик им низко кланяется.)
***
VII.
<ПАПЕССА ИОАННА.>
Acte 1.
La [papesse] fille d'un honnкte artisan, йtonnй de son savoir, la mиre, vulgaire, n'y voyant rien de bon. Gilbert invite un savant а venir voir saffamills] fille - le prodige de famille. Prйparatifs - ou la mиre est seule а faire tout.
La passion da sav
Le savant (le dйmon du savoir) arrive au milieude tout le monde invitй par Gilb - Il ne parle qu'avec Jeanne et s'en va. Commйrage des femmes, joie du pйre - soucis et orgueil de la fille. Elle fuit pour aller en Angleterre (?) йtudier а l'universitй.
Elle devant St. Simon. L' ambition.
Acte II.
Jeanne а l'universitй, sour le nom de Jean de Mayence. Elle se lie avec un Jeune gentilhomme espagnol [qui lui donne des distractions, dont elle triomphe]. - Amour, jalousie, duel - en rйcit. Jeanne soutient une these et est faite docteur. -
Jeanne prieur d'un couvent; rиgle austиre qu'elle y йtablit. Les moines se plaignent...
Jeanne а Rome, cardinal, [sa g], le pape meurt - [Conclave] - elle est faite pape - -.
Acte III.
Jeanne commence а s'ennuyer. Arrive l'ambass d'Esp, son condisciple. [Elle en devient jalouse]. Leur reconnaissance. Elle le menace de l'lnquisition, et lui d'un йclat. Il pйnиtre jusqu'а elle. Elle devient sa maоtresse. Elle accouche entre le Colisйe et le couvent de **. Le diable l'emporte.
Si c'est un drame, il rappellera trop le Faust - il vaut mieux en faire un роете dans le style de Cristabel, ou bien en octaves.
***
VIII.
- И ты тут был?
- Расскажи как это случилось?
- Изволь - я только расплатился с хозяином и хотел уже выдти, как вдруг слышу страшный шум; и граф сюда входит со всею своею свитою. Я скорее снял шляпу, и по стенке стал пробираться до дверей, но он увидел меня <и> спросил, что я за человек. - Я Гаспар Дик, кровельщик, готовый к вашим услугам милостивый граф, - отвечал я с поклоном - и стал пятиться к дверям, но он опять со мной заговорил и безо всякого ругательства. - "А сколько ты вырабатываешь в день, Гаспар Дик?" - Я призадумался - зачем этот вопрос? Не думает ли он о новом налоге? На всякой случай я отвечал ему осторожно: "Мил<остивый> граф, - день на день не похож; в иной выработаешь пять и шесть копеек, а в другой и ничего". - "А женат ли ты, Гаспар Дик?" - Я тут опять призадумался. - Зачем ему знать, женат ли я? Однако, отвечал ему смело - "Женат". - "И дети есть?" - И дети есть - (Я решился говорить всю правду, ничего не утаивая). - Тогда граф оборотился к своей свите и сказал: "Господа, я думаю, что будет ненастье; моя абервильская рана что-то начинает ныть. - Поспешим до дождя доехать; велите скорее седлать лошадей". -
<АРАП ПЕТРА ВЕЛИКОГО>
Железной волею Петра
Преображенная Россия.
Н. Языков.
ГЛАВА I.
Я в Париже;
Я начал жить, а не дышать.
Д<митриев> Журнал путешественника.
В числе молодых людей, отправленных Петром Великим в чужие края для приобретения cведений, необходимых государству преобразованному, находился его крестник, арап Ибрагим. Он обучался в парижском военном училище, выпущен был капитаном артилерии, отличился в испанской войне, и тяжело раненый, возвратился в Париж. Император посреди обширных своих трудов не преставал осведомляться о своем любимце и всегда получал лестные отзывы насчет его успех<ов> и поведения. Петр был очень им доволен и неоднократно звал его в Россию, но Ибрагим не торопился. Он отговаривался различными предлогами, то раною, то желанием усовершенствовать свои познания, то недостатком в деньгах, и Петр снисходительствовал его просьбам, просил его заботиться о своем здаровии, благодарил за ревность к учению, и крайне бережливый в собственных своих расходах, не жалел для него своей казны, присовокупляя к червонцам отеческие советы и предостерегательные наставления.
По свидетельству всех исторических записок, ничто не могло сравниться с вольным легкомыслием, безумством и роскошью французов того времени. Последние годы царствования Людовика XIV, ознаменованные строгой набожностию двора, важностию и приличием, не оставили никаких следов. Герцог Орлеанский, соединяя многие блестящие качества с пороками всякого рода, к несчастию не имел и тени лицемерия. Оргии Пале-рояля не были тайною для Парижа; пример был заразителен. На ту пору явился Law; алчность к деньгам соединилась с жаждою наслаждений и рассеянности; имения исчезали; нравственность гибла; французы смеялись и рассчитывали, и государство распадалось под игривые припевы сатирических водевилей.
Между тем, общества представляли картину самую занимательную. Образованность и потребность веселиться сблизили все состояния. Богатство, любезность, слава, таланты, самая странность, вс°, что подавало пищу любопытству или обещало удовольствие, было принято с одинаковой благосклонностью. Литература, Ученость и Философия оставляли тихий свой кабинет и являлись в кругу большого света угождать моде, управляя ее мнениями. Женщины царствовали, но уже не требовали обожания. Поверхностная вежливость заменила глубокое почтение. Проказы герцога Ришелье, Алкивиада новейших Афин, принадлежат истории и дают понятие о нравах сего времени.
Temps fortunй, marquй par la licence,
Oщ la folie, agitant son grelot,
D'un pied lйger parcourt toute la France,
Oщ nul mortel ne daigne кtre dйvot,
Oщ l'on fait tout exceptй pйnitence.
Появление Ибрагима, его наружность, образованность и природный ум возбудили в Париже общее внимание. Все дамы желали видеть у себя le Nиgre du czar и ловили его на перехват; регент приглашал его не раз на свои веселые вечера; он присутствовал на ужинах, одушевленных молодостию Аруэта и старостию Шолье, разговорами Монтеские и Фонтенеля; не пропускал ни одного бала, ни одного праздника, ни одного первого представления, и предавался общему вихрю со всею пылкостию своих лет и своей породы. Но мысль променять это рассеяние, эти блестящие забавы на суровую простоту Петербургского двора не одна ужасала Ибрагима. Другие сильнейшие узы привязывали его к Парижу. Молодой африканец любил.
Графиня D., уже не в первом цвете лет, славилась еще своею красотою. 17 лет, при выходе ее из монастыря, выдали ее за человека, которого она не успела полюбить и который впоследствии никогда о том не заботился. Молва приписывала ей любовников, но по снисходительному уложению света она пользовалась добрым именем, ибо нельзя было упрекнуть ее в каком-нибудь смешном или соблазнительном приключенье. Дом ее был самый модный. У ней соединялось лучшее парижское общество. Ибрагима представил ей молодой Мервиль, почитаемый вообще последним ее любовником, что и старался он дать почувствовать всеми способами.
Графиня приняла Ибрагима учтиво, но безо всякого особенного внимания; это польстило ему. Обыкновенно смотрели на молодого негра как на чудо, окружали его, осыпали приветствиями и вопросами, и это любопытство, хотя и прикрытое видом благосклонности, оскорбляло его самолюбие. Сладостное внимание женщин, почти единственная цель наших усилий, не только не радовало его сердца, но даже исполняло горечью и негодованием. Он чувствовал, что он для них род какого-то редкого зверя, творенья особенного, чужого, случайно перенесенного в мир, не имеющий с ним ничего общего. Он даже завидовал людям, никем не замечанным, и почитал их ничтожество благополучием.
Мысль, что природа не создала его для взаимной страсти, избавила его от самонадеянности и притязаний самолюбия, что придавало редкую прелесть обращению его с женщинами. Разговор его был прост и важен; он понравился графине D., которой надоели вечные шутки и тонкие намеки французского остроумия. Ибрагим часто бывал у ней. Мало по малу она привыкла к наружности молодого негра и даже стала находить что-то приятное в этой курчавой голове, чернеющей посреди пудреных париков ее гостиной. (Ибрагим был ранен в голову, и вместо парика носил повязку.) Ему было 27 лет от роду; он был высок и строен, и не одна красавица заглядывалась на него с чувством более лестным нежели простое любопытство, но предубежденный Ибрагим или ничего не замечал или видел одно кокетство. Когда же взоры его встречались со взорами графини, недоверчивость его исчезала. Ее глаза выражали такое милое добродушие, ее обхождение с ним было так просто, так непринужденно, что невозможно было в ней подозревать и тени кокетства или насмешливости.
Любовь не приходила ему на ум - а уже видеть графиню каждый день было для него необходимо. Он повсюду искал ее встречи, и встреча с нею казалась ему каждый раз неожиданной милостию неба. Графиня, прежде чем он сам, угадала его чувства. Что ни говори, а любовь без надежд и требований трогает сердце женское вернее всех расчетов обольщения. В присутствии Ибрагима, графиня следовала за всеми его движениями, вслушивалась во все его речи; без него она задумывалась и впадала в обыкновенную свою рассеянность... Мервиль первый заметил эту взаимную склонность, и поздравил Ибрагима. Ничто так не воспламеняет любви, как ободрительное замечание постороннего. Любовь слепа и, не доверяя самой себе, торопливо хватается за всякую опору. Слова Мервиля пробудили Ибрагима. Возможность обладать любимой женщиной доселе не представлялась его воображению; надежда вдруг озарила его душу; он влюбился без памяти. Напрасно графиня, испуганная исступлению его страсти, хотела противуставить ей увещания дружбы и советы благоразумия, она сама ослабевала. Неосторожные вознаграждения быстро следовали оно за другим. И наконец, увлеченная силою страсти ею же внушенной, изнемогая под ее влиянием, она отдалась восхищенному Ибрагиму.....
Ничто не скрывается от взоров наблюдательного света. Новая связь графини стала скоро всем известна. Некоторые дамы изумлялись ее выбору, многим казался он очень естественным. Одни смеялись, другие видели с ее стороны непростительную неосторожность. В первом упоении страсти Ибрагим и графиня ничего не замечали, но вскоре двусмысленные шутки мужчин и колкие замечания женщин стали до них доходить. Важное и холодное обращение Ибрагима доселе ограждало его от подобных нападений; он выносил их нетерпеливо и не знал, чем отразить. Графиня, привыкшая к уважению света, не могла хладнокровно видеть себя предметом сплетней и насмешек. Она то со слезами жаловалась Ибрагиму, то горько упрекала его, то умоляла за нее не вступаться, чтоб напрасным шумом не погубить ее совершенно.
Новое обстоятельство еще более запутало ее положение. Обнаружилось следствие неосторожной любви. Утешения, советы, предложения - вс° было истощено и вс° отвергнуто. Графиня видела неминуемую гибель и с отчаянием ожидала ее.
Как скоро положение графини стало известно, толки начались с новою силою. Чувствительные дамы ахали от ужаса; мужчины бились об заклад, кого родит графиня: белого ли или черного ребенка. Эпиграммы сыпались на счет ее мужа, который один во всем Париже ничего не знал и ничего не подозревал.
Роковая минута приближалась. Состояние графини было ужасно. Ибрагим каждый день был у нее. Он видел, как силы душевные и телесные постепенно в ней исчезали. Ее сл°зы, ее ужас возобновлялись поминутно. Наконец она почувствовала первые муки. Меры были приняты наскоро. Графа нашли способ удалить. Доктор приехал. Дня два перед сим уговорили одну бедную женщину уступить в чужие руки новорожденного своего младенца; за ним послали поверенного. Ибрагим находился в кабинете близ самой спальни, где лежала несчастная графиня. Не смея дышать, он слышал ее глухие стенанья, шопот служанки и приказанья доктора. Она мучилась долго. Каждый стон ее раздирал его душу; каждый промежуток молчания обливал его ужасом..... вдруг он услышал слабый крик ребенка, и, не имея силы удержать своего восторга, бросился в комнату графини - черный младенец лежал на постеле в ее ногах. Ибрагим к нему приближился. Сердце его билось сильно. Он благословил сына дрожащею рукою. Графиня слабо улыбнулась и протянула ему слабую руку..... но доктор, опасаясь для больной слишком сильных потрясений, оттащил Ибрагима от ее постели. Новорожденного положили в крытую корзину и вынесли из дому по потаенной лестнице. Принесли другого ребенка и поставили его колыбель в спальне роженицы. Ибрагим уехал немного успокоенный. Ждали графа. Он возвратился поздно, узнал о счастливом разрешении супруги и был очень доволен. Таким образом публика, ожидавшая соблазнительного шума, обманулась в своей надежде и была принуждена утешаться единым злословием.
Вс° вошло в обыкновенный порядок. Но Ибрагим чувствовал, что судьба его должна была перемениться, и что связь его рано или поздно могла дойти до сведения графа D. В таком случае, что бы ни произошло, погибель графини была неизбежна. Он любил страстно и так же был любим; но графиня была своенравна и легкомысленна. Она любила не в первый раз. Отвращение, ненависть могли заменить в ее сердце чувства самые нежные. Ибрагим предвидел уже минуту ее охлаждения; доселе он не ведал ревности, но с ужасом ее предчувствовал; он воображал, что страдания разлуки должны быть менее мучительны, и уже намеревался разорвать несчастную связь, оставить Париж и отправиться в Россию, куда давно призывали его и Петр и темное чувство собственного долга.
ГЛАВА II.
Дни, месяцы проходили и влюбленный Ибрагим не мог решиться оставить им обольщенную женщину. Графиня час от часу более к нему привязывалась. Сын их воспитывался в отдаленной провинции. Сплетни света стали утихать, и любовники начинали наслаждаться большим спокойствием, молча помня минувшую бурю и стараясь не думать о будущем.
Однажды Ибрагим был у выхода герцога Орлеанского. Герцог, проходя мимо его, остановился и вручил ему письмо, приказав прочесть на досуге. Это было письмо Петра I-го. Государь, угадывая истинную причину его отсутствия, писал герцогу, что он ни в чем неволить Ибрагима не намерен, что предоставляет его доброй воле возвратиться в Россию или нет, но что во всяком случае он никогда не оставит прежнего своего питомца. Это письмо тронуло Ибрагима до глубины сердца. С той минуты участь его была решена. На другой день он объявил Регенту свое намерение немедленно отправиться в Россию. "Подумайте о том, что делаете", сказал ему герцог, "Россия не есть ваше отечество; не думаю, чтоб вам когда-нибудь удалось опять увидеть знойную вашу родину; но ваше долговременное пребывание во Франции сделало вас равно чуждым климату и образу жизни полудикой России. Вы не родились подданным Петра. Поверьте мне: воспользуйтесь его великодушным позволением. Останьтесь во Франции, за которую вы уже проливали свою кровь, и будьте уверены, что и здесь ваши заслуги и дарования не останутся без достойного вознаграждения". Ибрагим искренно благодарил герцога, но остался тверд в своем намерение. "Жалею", сказал ему регент, ёно, впрочем, вы правы". Он обещал ему отставку и написал обо всем русскому царю.
Ибрагим скоро собрался в дорогу. Накануне своего отъезда провел он, по обыкновению, вечер у графини D. Она ничего не знала; Ибрагим не имел духа ей открыться. Графиня была спокойна и весела. Она несколько раз подзывала его к себе и шутила над его задумчивостью. После ужина все разъехались. Остались в гостиной графиня, ее муж да Ибрагим. Несчастный отдал бы вс° на свете, чтоб только остаться с нею наедине; но граф D., казалось, расположился у камина так спокойно, что нельзя было надеяться выжить его из комнаты. - Все трое молчали. "Bonne nuit", сказала наконец графиня. Сердце Ибрагима стеснилось и вдруг почувствовало все ужасы разлуки. Он стоял неподвижно. "Bonne nuit, messieurs", повторила графиня. Он вс° не двигался.... наконец глаза его потемнели, голова закружилась, он едва мог выдти из комнаты.. Приехав домой, он почти в беспамятстве написал следующее письмо:
"Я еду, милая Леонора, оставляю тебя навсегда. Пишу тебе, потому что не имею сил иначе с тобою объясниться.
"Счастие мое не могло продолжиться. Я наслаждался им вопреки судьбе и природе. Ты должна была меня разлюбить; очарование должно было исчезнуть. Эта мысль меня всегда преследовала, даже в те минуты, когда, казалось, забывал я вс°, когда у твоих ног упивался я твоим страстным самоотвержением, твоею неограниченною нежностию..... Легкомысленный свет беспощадно гонит на самом деле то, что дозволяет в теории: его холодная насмешливость, рано или поздно, победила бы тебя, смирила бы твою пламенную душу и ты наконец устыдилась бы своей страсти.... что было б тогда со мною? Нет! лучше умереть, лучше оставить тебя прежде ужасной этой минуты.....
"Твое спокойствие мне всего дороже: ты не могла им наслаждаться, пока взоры света были на нас устремлены. Вспомни вс°, что ты вытерпела, все оскорбления самолюбия, все мучения боязни; вспомни ужасное рождение нашего сына. Подумай: должен ли я подвергать тебя долее тем же волнениям и опасностям? Зачем силиться соединить судьбу столь нежного, столь прекрасного создания с бедственной судьбою негра, жалкого творения, едва удостоенного названия человека?
"Прости, Леонора, прости, милый, единственный друг. Оставляя тебя, оставляю первые и последние радости моей жизни. Не имею ни отечества, ни ближних. Еду в печальную Россию, где мне отрадою будет мое совершенное уединение. Строгие занятия, которым отныне предаюсь, если не заглушат, то по крайней мере будут развлекать мучительные воспоминания о днях восторгов и блаженства..... Прости, Леонора - отрываюсь от этого письма, как будто из твоих объятий; прости, будь счастлива - и думай иногда о бедном негре, о твоем верном Ибрагиме".
В ту же ночь он отправился в Россию.
Путешествие не показалось ему столь ужасно, как он того ожидал. Воображение его восторжествовало над существенностию. Чем более удалялся он от Парижа, тем живее, тем ближе представлял он себе предметы, им покидаемые навек.
Нечувствительным образом очутился он на русской границе. Осень уже наступала. Но ямщики, не смотря на дурную дорогу, везли его с быстротою ветра, и в 17<й> день своего путешествия прибыл он утром в Красное Село, чрез которое шла тогдашняя большая дорога.
Оставалось 28 верст до Петербурга. Пока закладывали лошадей, Ибрагим вошел в ямскую избу. В углу человек высокого росту, в зеленом кафтане, с глиняною трубкою во рту, облокотясь на стол, читал гамбургские газеты. Услышав, что кто-то вошел, он поднял голову. "Ба! Ибрагим?" закричал он, вставая с лавки: "Здорово, крестник!" Ибрагим, узнав Петра, в радости к нему было бросился, но почтительно остановился. Государь приближился, обнял его и поцаловал в голову. "Я был предуведомлен о твоем приезде", сказал Петр - "и поехал тебе навстречу. - Жду тебя здесь со вчерашнего дня". Ибрагим не находил слов для изъявления своей благодарности. "Вели же," продолжал государь, "твою повозку везти за нами; а сам садись со мною и поедем ко мне". Подали государеву каляску. Он сел с Ибрагимом, и они поскакали. Чрез полтора часа они приехали в Петербург. Ибрагим с любопытством смотрел на новорожденную столицу, которая подымалась из болота по манию самодержавия. Обнаженные плотины, каналы без набережной, деревянные мосты повсюду являли недавнюю победу человеческой воли над супротивлением стихий. Дома казались на скоро построены. Во всем городе не было ничего великолепного, кроме Невы, не украшенной еще гранитною рамою, но уже покрытой военными и торговыми судами. Государева каляска остановилась у дворца т.<ак> н.<азываемого> Царицына Сада. На крыльце встретили Петра женщина лет 35, прекрасная собою, одетая по последней парижской моде. Петр поцаловал ее в губы, и взяв Ибрагима за руку, сказал: "Узнала-ли ты, Катинька, моего крестника: прошу любить и жаловать его по-прежнему". Екатерина устремила на него черные, проницательные глаза и благосклонно протянула ему ручку. Две юные красавицы, высокие, стройные, свежие как розы стояли за нею и почтительно приближились к Петру. "Лиза", сказал он одной из них, "помнишь ли ты маленького арапа, который для тебя крал у меня яблоки в Ораньенбауме? вот он: представляю тебе его." Великая княжна засмеялась и покраснела. Пошли в столовую. В ожидании государя стол был накрыт. Петр со всем семейством сел
обедать, пригласив и Ибрагима. Во время обеда государь с ним
разговаривал о разных предметах, расспрашивал его о Испанской войне, о внутренних делах Франции, о Регенте, которого он любил, хотя и осуждал в нем многое. Ибрагим отличался умом точным и наблюдательным. Петр был очень доволен его ответами; он вспомнил некоторые черты Ибрагимова младенчества и рассказывал их с таким добродушием и веселостью, что никто в ласковом и гостеприимном хозяине не мог бы подозревать героя полтавского, могучего и грозного преобразователя России.
После обеда государь, по русскому обыкновению, пошел отдохнуть. Ибрагим остался с императрицей и с великими княжнами. Он старался удовлетворить их любопытству, описывал образ парижской жизни, тамошние праздники и своенравные моды. Между тем некоторые из особ, приближенных к государю, собралися во дворец. Ибрагим узнал великолепного князя Меншикова, который, увидя арапа, разговаривающего с Екатериной, гордо на него покосился; князя Якова Долгорукого, крутого советника Петра; ученого Брюса, прослывшего в народе русским Фаустом; молодого Рагузинского, бывшего своего товарища, и других пришедших к государю с докладами и за приказаниями.
Государь вышел часа через два. "Посмотрим," сказал он Ибрагиму, "не позабыл ли ты своей старой должности. Возьми-ка аспидную доску да ступай за мною." Петр заперся в токарьне и занялся государственными делами. Он по очереди работал с Брюсом, с князем Долгоруким, с генерал-полицмейстером Девиером и продиктовал Ибрагиму несколько указов и решений. Ибрагим не мог надивиться быстрому и твердому его разуму, силе и гибкости внимания и разнообразию деятельности. По окончанию трудов, Петр вынул карманную книжку, дабы справиться, вс° ли им предполагаемое на сей день исполнено. Потом выходя из токарни сказал Ибрагиму: "Уж поздно; ты, я чай, устал: ночуй здесь, как бывало в старину. Завтра я тебя разбужу".
Ибрагим, оставшись наедине, едва мог опомниться. Он находился в Петербурге, он видел вновь великого человека, близ которого, еще не зная ему цены, провел он свое младенчество. Почти с раскаянием признавался он в душе своей, что графиня D., в первый раз после разлуки, не была во весь день единственной его мыслию. Он увидел, что новый образ жизни, ожидающий его, деятельность и постоянные занятия могут оживить его душу, утомленную страстями, праздностию и тайным унынием. Мысль быть сподвижником великого человека и совокупно с ним действовать на судьбу великого народа возбудила в нем в первый раз благородное чувство честолюбия. В сем расположении духа, он лег в приготовленную для него походную кровать, и тогда привычное сновидение перенесло его в дальный Париж в объятия милой графини.
ГЛАВА III.
<Как облака на небе
Так мысли в нас меняют легкий образ,
Что любим днесь, то завтра ненавидим.>
<В. Кюхельбекер.>
На другой день Петр по своему обещанию разбудил Ибрагима и поздравил его капитан-лейтенантом бомбардирской роты Преображенского полка, в коей он сам был капитаном. Придворные окружили Ибрагима, всякой по своему старался обласкать нового любимца. Надменный князь Меншиков дружески пожал ему руку. Шереметев осведомился о своих парижских знакомых, а Головин позвал обедать. Сему последнему примеру последовали и прочие, так что Ибрагим получил приглашений по крайней мере на целый месяц.
Ибрагим проводил дни однообразные, но деятельные - следственно не знал скуки. Он день ото дня более привязывался к государю, лучше постигал его высокую душу. Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная. Ибрагим видал Петра в Сенате, оспориваемого Бутурлиным и Долгоруким, разбирающего важные запросы законодательства, в адмиралтейской коллегии, утверждающего морское величие России, видел его с Феофаном, Гавр.<иилом> Бужинским и Копиевичем, в часы отдохновения рассматривающего переводы иностранных публицистов, или посещающего фабрику купца, рабочую ремесленника и кабинет ученого. Россия представлялась Ибрагиму огромной мастеровою, где движутся одни машины, где каждый работник, подчиненный заведенному порядку, занят своим делом. Он почитал и себя обязанным трудиться у собственного станка и старался как можно менее сожалеть об увеселениях парижской жизни. Труднее было ему удалить от себя другое, милое воспоминание: часто думал он о графини D., воображал ее справедливое негодование, слезы и уныние.... но иногда мысль ужасная стесняла его грудь: рассеяние большого света, новая связь, другой счастливец - он содрогался; ревность начинала бурлить в африканской его крови, и горячие сл°зы готовы были течь по его черному лицу.
Однажды утром сидел он в своем кабинете, окруженный деловыми бумагами, как вдруг услышал громкое приветствие на французском языке; Ибрагим с живостью оборотился, и молодой Корсаков, которого он оставил в Париже, в вихре большого света, обнял его с радостными восклицаниями. "Я сей час только приехал", сказал Корсаков, - "и прямо прибежал к тебе. Все наши парижские знакомые тебе кланяются, жалеют о твоем отсутствии; графиня D. велела звать тебя непременно, и вот тебе от нее письмо". Ибрагим схватил его с трепетом и смотрел на знакомый почерк надписи, не смея верить своим глазам. "Как я рад", продолжал Корсаков, "что ты еще не умер со скуки в этом варварском Петербурге! что здесь делают, чем занимаются? кто твой портной? заведена ли у вас хотя опера?" Ибрагим в рассеянии отвечал, что, вероятно, государь работает теперь на корабельной верьфи. Корсаков засмеялся. "Вижу", сказал он, "что тебе теперь не до меня; в другое время наговоримся до сыта; еду представляться государю". С этим словом он перевернулся на одной ножке и выбежал из комнаты.
Ибрагим, оставшись наедине, поспешно распечатал письмо. Графиня нежно ему жаловалась, упрекая его в притворстве и недоверчивости. "Ты говоришь", писала она, "что мое спокойствие дороже тебе всего на свете: Ибрагим! если б это была правда, мог ли бы ты подвергнуть меня состоянию, в которое привела меня нечаянная весть о твоем отъезде? Ты боялся, чтоб я тебя не удержала; будь уверен, что не смотря на мою любовь, я умела бы ею пожертвовать твоему благополучию и тому, что почитаешь ты своим долгом". Графиня заключала письмо страстными уверениями в любви и заклинала его хоть изредко ей писать, если уже не было для них надежды снова свидеться когда-нибудь.
Ибрагим дватцать раз перечел это письмо, с восторгом цалуя бесценные строки. Он горел нетерпением услышать что-нибудь об графине, и собрался ехать в адмиралтейство, надеясь там застать еще Корсакова, но дверь отворилась, и сам Корсаков явился опять; он уже представлялся государю - и по своему обыкновению казался очень собою доволен. "Entre nous, сказал он Ибрагиму, государь престранный человек, вообрази, что я застал его в какой-то холстяной фуфайке, на мачте нового корабля, куда принужден я был карабкаться с моими депешами. Я стоял на веревочной лестнице и не имел довольно места, чтобы сделать приличный реверанс, и совершенно замешался, что отроду со мной не случалось. Однакож государь, прочитав бумаги, посмотрел на меня с головы до ног и вероятно был приятно поражен вкусом и щегольством моего наряда; по крайней мере он улыбнулся и позвал меня на сегодняшнюю ассамблею. Но я в Петербурге совершенный чужестранец, во время шестилетнего отсутствия я вовсе позабыл здешние обыкновения, пожалуйста будь моим Ментором, заезжай за мной и представь меня". Ибрагим согласился и спешил обратить разговор к предмету, более для него занимательному. "Ну, что графиня D.?" -ё "Графиня? она, разумеется, с начала очень была огорчена твоим отъездом; потом, разумеется, мало-по-малу утешилась и взяла себе нового любовника; знаешь кого? длинного маркиза R.; что же ты вытаращил свои арапские белки? или вс° это кажется тебе странным; разве ты не знаешь, что долгая печаль не в природе человеческой, особенно женской; подумай об этом хорошенько, а я пойду, отдохну с дороги; не забудь же за мною заехать".
Какие чувства наполнили душу Ибрагима? ревность? бешенство? отчаянье? нет; но глубокое, стесненное уныние. Он повторял себе: это я предвидел, это должно было случиться. Потом открыл письмо графини, перечел его снова, повесил голову и горько заплакал. Он плакал долго. Слезы облегчили его сердце. Посмотрев на часы, увидел он, что время ехать. Ибрагим был бы очень рад избавиться, но ассамблея была дело должностное, и государь строго требовал присутствия своих приближенных. Он оделся и поехал за Корсаковым.
Корсаков сидел в шлафорке, читая французскую книгу. "Так рано" - сказал он Ибрагиму, увидя его. "Помилуй" - отвечал тот, "уж половина шестого; мы опоздаем; скорей одевайся и поедем". Корсаков засуетился, стал звонить изо всей мочи; люди сбежались; он стал поспешно одеваться. Француз камердинер подал ему башмаки с красными каблуками, голубые бархатные штаны, розовый кафтан, шитый блестками; в передней наскоро пудрили парик, его принесли. Корсаков всунул в него стриженую головку, потребовал шпагу и перчатки, раз 10 перевернулся перед зеркалом и объявил Ибрагиму, что он готов. Гайдуки подали им медвежие шубы, и они поехали в зимний дворец.
Корсаков осыпал Ибрагима вопросами, кто в Петербурге первая красавица? кто славится первым танцовщиком? какой танец нынче в моде? Ибрагим весьма неохотно удовлетворял его любопытству. Между тем они подъехали ко дворцу. Множество длинных саней, старых колымаг и раззолоченных карет стояло уже на лугу. У крыльца толпились кучера в ливрее и в усах, скороходы, блистающие мишурою, в перьях и с булавами, гусары, пажи, неуклюжие гайдуки, навьюченные шубами и муфтами своих господ: свита необходимая, по понятиям бояр тогдашнего времени. При виде Ибрагима поднялся между ними общий шопот: арап, арап, царской арап! Он поскорее провел Корсакова сквозь эту пеструю челядь. Придворный лакей отворил им двери настичь, и они вошли в залу. Корсаков остолбенел... В большой комнате, освещенной сальными свечами, которые тускло горели в облаках табачного дыму, вельможи с голубыми лентами через плечо, посланники, иностранные купцы, офицеры гвардии в зеленых мундирах, корабельные мастера в куртках и полосатых панталонах, толпою двигались взад и вперед при беспрерывном звуке духовой музыки. Дамы сидели около стен; молодые блистали всею роскошию моды. Золото и серебро блистало на их робах; из пышных фижм возвышалась, как стебель, их узкая талия; алмазы блистали в ушах, в длинных локонах и около шеи. Они весело повертывались на право и на лево, ожидая кавалеров и начала танцев. Барыни пожилые старались хитро сочетать новый образ одежды с гонимою стариною: чепцы сбивались на соболью шапочку царицы Натальи Кириловны, а робронды и мантильи как-то напоминали сарафан и душегрейку. Казалось, они более с удивлением, чем с удовольствием присутствовали на сих нововведенных игрищах, и с досадою косились на жен и дочерей голландских шкиперов, которые в канифасных юбках, и в красных кофточках вязали свой чулок, между собою смеясь и разговаривая как будто дома. Корсаков не мог опомниться. Заметя новых гостей, слуга подошел к ним с пивом и стаканами на подносе. "Que diable est-ce que tout cela?" - спрашивал Корсаков вполголоса у Ибра
гима. Ибрагим не мог не улыбнуться. Императрица и великие княжны, блистая красотою и нарядами, прохаживались между рядами гостей, приветливо с ними разговаривая. Государь был в другой комнате. Корсаков, желая ему показаться, насилу мог туда пробраться сквозь беспрестанно движущуюся толпу. Там сидели большею частию иностранцы, важно покуривая свои глиняные трубки и опорожнивая глиняные кружки. На столах расставлены были бутылки пива и вина, кожаные мешки с табаком, стаканы с пуншем и шахматные доски. За одним из сих столов Петр играл в шашки с одним широкоплечим английским шкипером. Они усердно салютовали друг друга залпами табачного дыма, и государь так был озадачен нечаянным ходом своего противника, что не заметил Корсакова, как он около их ни вертелся. В это время толстый господин, с толстым букетом на груди, суетливо вошел, объявил громогласно, что танцы начались - и тот час ушел; за ним последовало множество гостей, в том числе и Корсаков.
Неожиданное зрелище его поразило. Во всю длину танцевальной залы, при звуке самой плачевной музыки, дамы и кавалеры стояли в два ряда друг против друга; кавалеры низко кланялись, дамы еще ниже приседали, сперва прямо против себя, потом поворотясь на право, потом на лево, там опять прямо, опять на право и так далее. Корсаков, смотря на сие затейливое препровождение времени таращил глаза и кусал себе губы. Приседания и поклоны продолжались около полу-часа; наконец они прекратились, и толстый господин с букетом провозгласил, что церемониальные танцы кончились, и приказал музыкантам играть менуэт. Корсаков обрадовался и приготовился блеснуть. Между молодыми гостьями, одна в особенности ему понравилась. Ей было около 16 лет, она была одета богато, но со вкусом, и сидела подле мужчины пожилых лет, виду важного и сурового. Корсаков к ней разлетелся и просил сделать честь пойти с ним танцевать. Молодая красавица смотрела на него с замешательством, и казалось не знала, что ему сказать. Мужчина, сидевший подле нее, нахмурился еще более. Корсаков ждал ее решения, но господин с букетом подошел к нему, отвел на средину залы и важно сказал: "Государь мой, ты провинился во-первых, подошед к сей молодой персоне, не отдав ей три должные реверанса; а во-вторых, взяв на себя самому ее выбрать, тогда как в менуэтах право сие подобает даме, а не кавалеру; сего ради имеешь ты быть весьма наказан, имянно должен выпить кубок большого орла". Корсаков час от часу более дивился. В одну минуту гости его окружили, шумно требуя немедленного исполнения закона. Петр, услыша хохот и сии крики, вышел из другой комнаты, будучи большой охотник лично присутствовать при таковых наказаниях. Перед ним толпа раздвинулась, и он вступил в круг, где стоял осужденный и перед ним маршал ассамблеи с огромным кубком, наполненным мальвазии. Он тщетно уговаривал преступника добровольно повиноваться закону. "Ага," сказал Петр, увидя Корсакова, "попался, брат, изволь же, мосье, пить и не морщиться". Делать было нечего. Бедный щеголь, не перево
дя духу, осушил весь кубок и отдал его маршалу. - "Послушай, Корсаков," сказал ему Петр "штаны-то на тебе бархатные, каких и я не ношу, а я тебя гораздо богаче. Это мотовство; смотри, чтоб я с тобой не побранился". Выслушав сей выговор, Корсаков хотел выдти из кругу, но зашатался и чуть не упал к неописанному удовольствию государя и всей веселой компании. Сей эпизод не только не повредил единству и занимательности главного действия, но еще оживил его. Кавалеры стали шаркать и кланяться, а дамы приседать и постукивать каблучками с большим усердием и уж вовсе не наблюдая каданса. Корсаков не мог участвовать в общем веселии. Дама, им выбранная, по повелению отца своего, Гаврилы Афанасьевича, подошла к Ибрагиму и, потупя голубые глаза, робко подала ему руку. Ибрагим протанцовал с нею менует и отвел ее на прежнее место; потом, отыскав Корсакова, вывел его из залы, посадил в карету и повез домой. Дорогою Корсаков с начала невнятно лепетал: "Проклятая ассамблея!.... проклятый кубок большого орла!...." но вскоре заснул крепким сном, не чувствовал, как он приехал домой, как его раздели и уложили; и проснулся на другой день с головною болью, смутно помня шарканья, приседания, табачный дым, господина с букетом и кубок большого орла.
ГЛАВА IV.
Нескоро ели предки ваши,
Нескоро двигались кругом
Ковши, серебряные чаши
С кипящим пивом и вином.
Руслан и Людмила
Теперь должен я благосклонного читателя познакомить с Гаврилою Афанасьевичем Ржевским. Он происходил от древнего, боярского рода, владел огромным имением, был хлебосол, любил соколиную охоту; дворня его была многочисленна. Словом, он был коренной русской барин; по его выражению, не терпел немецкого духу и старался в домашнем быту сохранить обычаи любезной ему старины.
Дочери его было 17 лет отроду. Еще ребенком лишилась она матери. Она была воспитана по-старинному, т. е. окружена мамушками, нянюшками, подружками и сенными девушками, шила золотом и не знала грамоты; отец ее, несмотря на отвращение свое от всего заморского, не мог противиться ее желанию учиться пляскам немецким у пленного шведского офицера, живущего в их доме. Сей заслуженый танцмейстер имел лет 50 отроду, правая нога была у него прострелена под Нарвою, и потому была не весьма способна к менуетам и курантам, за то левая с удивительным искусством и легкостию выделывала самые трудные па. Ученица делала честь ее стараниям. Наталья Гавриловна славилась на ассамблеях лучшею танцовщицей, что и было отчасти причиною проступку Корсакова, который на другой день приезжал извиняться перед Гаврилою Афанасьевичем; но ловкость и щегольство молодого франта не понравились гордому боярину, который и прозвал его остроумно франц<узской> обезьяною.
День был праздничный. Гаврила Афанасьевич ожидал несколько родных и приятелей. В старинной зале накрывали длинный стол. Гости съезжались с женами и дочерьми, наконец освобожденными от затворничества домашнего указами государя и собственным его примером. Наталья Гавриловна поднесла каждому гостю серебряный поднос, уставленный золотыми чарочками, и каждый выпил свою, жалея, что поцалуй, получаемый в старину при таком случае, вышел уж из обыкновения. - Пошли за стол. На первом месте, подле хозяина, сел тесть его, князь Борис Алексеевич Лыков, семидесяти-летний боярин; прочие гости, наблюдая старшинство рода, и тем поминая счастливые времена местничества, сели - мужчины по одной стороне, женщины по другой; - на конце заняли свои привычные места: барская барыня, в старинном шушуне и кичке; карлица, тридцати-летняя малютка, чопорная и сморщенная, и пленный швед, в синем поношенном мундире. Стол, уставленный множеством блюд, был окружен суетливой и многочисленной челядью, между которою отличался дворецкой строгим взором, толстым брюхом и величавой неподвижностию. - Первые минуты обеда посвящены были единственно на внимание к произведениям старинной нашей кухни, звон тарелок и деятельных ложек возмущал один общее безмолвие. Наконец, хозяин, видя, что время занять гостей приятною беседою, оборотился и спросил: "А где же Екимовна? Позвать ее сюда". Несколько слуг бросились было в разные стороны, но в ту же минуту старая женщина, набеленная и нарумяненая, убранная цветами и мишурою, в штофном робронде, с открытой шеей и грудью, вошла припевая и подплясывая. Ее появление произвело общее удовольствие.
- Здравствуй, Екимовна, - сказал к.<нязь> Лыков: - каково поживаешь?
- По добру, по здорову, кум: поючи да пляшучи, женишков поджидаючи.
- Где ты была, дура? - спросил хозяин.
- Наряжалась, кум, для дорогих гостей, для божия праздника, по царскому наказу, по боярскому приказу, на смех всему миру, по немецкому маниру.
При сих словах поднялся громкий хохот, и дура стала на свое место, за стулом хозяина.
- А дура-то врет, врет, да и правду соврет, - сказала Татьяна Афанасьевна, старшая сестра хозяина, сердечно им уважаемая. - Подлинно, нынешние наряды на смех всему миру. Коли уж и вы, батюшки, обрили себе бороду и надели кургузый кафтан, так про женское трепье толковать, конечно, нечего: а право, жаль сарафана, девичьей ленты и повойника. Ведь посмотреть на нынешних красавиц, и смех и жалость: волоски-то взбиты, что войлок, насалены, засыпаны французской мукою, животик перетянут так, что еле не перервется, исподницы напялены на обручи: в колымагу садятся бочком; в двери входят - нагибаются. Ни стать, ни сесть, ни дух перевести - сущие мученицы, мои голубушки.
- Ох, матушка Татьяна Афанасьевна, - сказал Кирила Петрович Т., бывший в Рязане воевода, где нажил себе 3000 душ и молодую жену, то и другое с грехом пополам. - По мне жена как хочешь одевайся: хоть кутафьей, хоть болдыханом; только б не каждый месяц заказывала себе новые платья, а прежние бросала нов°шенькие. Бывало, внучке в приданое доставался бабушкин сарафан, а нынешние робронды - поглядишь - сегодня на барыне, а завтра на холопке. Что делать? разорение русскому дворянству! беда, да и только. - При сих словах он со вздохом посмотрел на свою Марью Ильиничну, которой, казалось, вовсе не нравились ни похвалы старине, ни порицания новейших обычаев. Проччие красавицы разделяли ее неудовольствие, но молчали, ибо скромность почиталась тогда необходимой принадлежностию молодой женщины.
- А кто виноват, - сказал Гаврила Афанасьевич, напеня кружку кислых щей. - Не мы ли сами? Молоденькие бабы дурачатся; а мы им потакаем.
- А что нам делать, коли не наша воля? - возразил Кирила Петрович. - Иной бы рад был запереть жену в тереме, а ее с барабанным боем требуют на ассамблею; муж за плетку, а жена за наряды.- Ох, уж эти ассамблеи! наказал нас ими господь за прегрешения наши.
Марья Ильинична сидела как на иголках; язык у нее так и свербел; наконец она не вытерпела и, обратясь к мужу, спросила его с кисленькой улыбкою, что находит он дурного в ассамблеях?
-А то в них дурно, - отвечал разгоряченный супруг, - что с тех пор, как они завелись, мужья не сладят с женами. Жены позабыли слово апостольское: жена да убоится своего мужа; хлопочут не о хозяйстве, а об обновах; не думают, как бы мужу угодить, а как бы приглянуться офицерам вертопрахам. Да и прилично ли, сударыня, русской боярыне или боярышне находиться вместе с немцами-табачниками да с их работницами? Слыхано ли дело, до ночи плясать и разговаривать с молодыми мужчинами? и добро бы еще с родственниками, а то с чужими, с незнакомыми.
- Сказал бы словечко, да волк недалечко, - сказал, нахмурясь, Гаврила Афанасьевич. - А признаюсь - ассамблеи и мне не по нраву: того и гляди, что на пьяного натолкнешься, аль и самого на смех пьяным напоят. Того и гляди, чтоб какой-нибудь повеса не напроказил чего с дочерью; а нынче молодежь так избаловалась, что ни на что не похоже. Вот, например, сын покойного Евграфа Сергеевича Корсакова на прошедшей ассамблее наделал такого шуму с Наташей, что привел меня в краску. - На другой день, гляжу, катят ко мне прямо на двор; я думал, кого-то бог несет - уж не князя ли Александра Даниловича? Не тут-то было; Ивана Евграфовича! небось, не мог остановиться у ворот, да потрудиться пешком дойти до крыльца - куды! влетел! расшаркался! разболтался!... Дура Екимовна уморительно его передразнивает; кстати; представь, дура, заморскую обезьяну.
Дура Екимовна схватила крышку с одного блюда, взяла подмышку будто шляпу и начала кривляться, шаркать и кланяться во все стороны, приговаривая: "мусье.... мамзель.... ассамблея.... пардон". - Общий и продолжительный хохот снова изъявил удовольствие гостей.
- Ни дать, ни взять - Корсаков,- сказал старый князь Лыков, отирая слезы смеха, когда спокойствие мало по малу восстановилось. - А что греха таить? Не он первый, не он последний воротился из Немецчины на святую Русь скоморохом. Чему там научаются наши дети? Шаркать, болтать бог весть на каком наречии, не почитать старших, да волочиться за чужими женами. Изо всех молодых людей, воспитанных в чужих краях (прости господи), царской арап всех более на человека походит.
- Конечно, - заметил Гаврила Афанасьевич, - человек он степенный и порядочный, не чета ветрогону.... Это кто еще въехал в ворота на двор? Уж не опять ли обезьяна заморская? Вы что зеваете, скоты? - продолжал он, обращаясь к слугам: - бегите, отказать ему; да чтоб и впредь....
- Старая борода, не бредишь ли? - прервала дура Екимовна. - Али ты слеп; сани-то государевы, царь приехал.
Гаврила Афанасьевич встал поспешно из-за стола; все бросились к окнам; и в самом деле увидели государя, который всходил на крыльцо, опираясь на плечо своего деньщика. Сделалась суматоха. Хозяин бросился навстречу Петра; слуги разбегались, как одурелые, гости перетрусились, иные даже думали, как бы убраться поскорее домой. Вдруг в передней раздался громкозвучный голос Петра, вс° утихло, и царь вошел, в сопровождении хозяина, оторопелого от радости. - "Здорово, господа", сказал Петр с веселым лицом. Все низко поклонились. Быстрые взоры царя отыскали в толпе молодую хозяйскую дочь; он подозвал ее. Наталья Гавриловна приближилась довольно смело, но покраснев не только по уши, а даже по плеча. "Ты час от часу хорошеешь", сказал ей государь, и по своему обыкновению поцеловал ее в голову; потом обратясь к гостям, - "Что же? Я вам помешал. Вы обедали; прошу садиться опять, а мне, Гаврила Афанасьевич, дай-ка анисовой водки". Хозяин бросился к величавому дворецкому, выхватил из рук у него поднос, сам наполнил золотую чарочку, и подал ее с поклоном государю. Петр, выпив, закусил кренделем и вторично пригласил гостей продолжать обед. Все заняли свои прежние места, кроме карлицы и барской барыни, которые не смели оставаться за столом, удостоенным царским присутствием. Петр сел подле хозяина и спросил себе щей. Государев деньщик подал ему деревянную ложку, оправленную слоновую костью, ножик и вилку с зелеными костяными черенками, ибо Петр никогда не употреблял другого прибора, кроме своего. Обед, за минуту пред сим шумно оживленный веселием и говорливостию, продолжался в тишине и принужденности. Хозяин, из почтения и радости, ничего не ел, гости также чинились и с благоговением слушали, как государь по-немецки разговаривал с пленным шведом о походе 1701 года. Дура Екимовна, несколько раз вопрошаемая государем, отвечала с какою-то робкой холодностию, что (замечу мимоходом) вовсе не доказывало природной ее глупости. Наконец обед кончился. Государь встал, за ним и все гости. "Гаврила Афанасьевич!" сказал он хозяину: "Мне нужно
с тобою поговорить на едине", и взяв его под руку, увел в гостиную и запер за собою дверь. Гости остались в столовой, шопотом толкуя об этом неожиданном посещении, и опасаясь быть нескромными, вскоре разъехались один за другим, не поблагодарив хозяина за его хлеб-соль. Тесть его, дочь и сестра провожали их тихонько до порогу, и остались одни в столовой, ожидая выхода государева.
ГЛАВА V.
<Я тебе жену добуду
Иль я мельником не буду.
Аблесимов, в опере Мельник.>
Чрез полчаса дверь отворилась и Петр вышел. Важным наклонением головы ответствовал он на тройной поклон к.<нязя> Лыкова, Татьяны Афанасьевны и Наташи, и пошел прямо в переднюю. Хозяин подал ему красный его тулуп, проводил его до саней, и на крыльце еще благодарил за оказанную честь. Петр уехал.
Возвратясь в столовую, Гаврила Афанасьевич казался очень озабочен. Сердито приказал он слугам скорее сбирать со стола, отослал Наташу в ее светлицу и, объявив сестре и тестю, что ему нужно сними поговорить, повел их в опочивальню, где обыкновенно отдыхал он после обеда. Старый князь лег на дубовую кровать, Татьяна Афанасьевна села на старинные штофные кресла, придвинув под ноги скамеечку; Гаврила Афанасьевич запер все двери, сел на кровать, в ногах к.<нязя> Лыкова, и начал в полголоса следующий разговор:
- Недаром государь ко мне пожаловал; угадайте, о чем он изволил со мною беседовать?
- Как нам знать, батюшка-братец, - сказала Татьяна Афанасьевна.
- Не приказал ли тебе царь ведать какое-либо воеводство? - сказал тесть. - Давно пора. Али предложил быть в посольстве? что же? ведь и знатных людей - не одних дьяков посылают к чужим государям.
- Нет, - отвечал зять, нахмурясь. - Я человек старого покроя, нынче служба наша не нужна, хоть, может быть, православный русской дворянин стоит нынешних новичков, блинников да басурманов, - но эта статья особая.
- Так о чем же, братец, - сказала Татьяна Афанасьевна, - изволил он так долго с тобою толковать? Уж не беда ли какая с тобою приключилась? Господь упаси и помилуй!
- Беда не беда, а признаюсь, я было призадумался.
- Что же такое, братец? о чем дело?
- Дело о Наташе: царь приезжал ее сватать.
- Слава богу, - сказала Татьяна Афанасьевна, перекрестясь. - Девушка на выданьи, а каков сват, таков и жених, - дай бог любовь да совет, а чести много. За кого же царь ее сватает?
- Гм,- крякнул Гаврила Афанасьевич, - за кого? то-то, за кого.
- А за кого же? - повторил князь Лыков, начинавший уже дремать.
- Отгадайте,- сказал Гаврила Афанасьевич.
- Батюшка-братец, - отвечала старушка, - как нам угадать? мало ли женихов при дворе: всякой рад взять за себя твою Наташу. Долгорукой, что ли?
- Нет, не Долгорукой.
- Да и бог с ним: больно спесив. Шеин, Троекуров?
- Нет, ни тот ни другой.
- Да и мне они не по сердцу: ветрогоны, слишком понабрались немецкого духу. Ну так Милославской?
- Нет, не он.
- И бог с ним: богат, да глуп. Что же? Елецкий? Львов? нет? неужто Рагузинский? Воля твоя: ума не приложу. Да за кого ж царь сватает Наташу?
- За арапа Ибрагима.
Старушка ахнула и сплеснула руками. Князь Лыков приподнял голову с подушек и с изумлением повторил: за арапа Ибрагима!
- Батюшка-братец, - сказала старушка слезливым голосом, - не погуби ты своего родимого дитяти, не дай ты Наташиньки в когти черному диаволу.
- Но как же, - возразил Гаврила Афанасьевич, - отказать государю, который за то обещает нам свою милость, мне и всему нашему роду?
- Как, - воскликнул старый князь, у которого сон совсем прошел, - Наташу, внучку мою, выдать за купленного арапа!
- Он роду не простого, - сказал Гаврила Афанасьевич, - он сын арапского салтана. Басурмане взяли его в плен и продали в Цареграде, а наш посланник выручил и подарил его царю. Старший брат арапа приезжал в Россию с знатным выкупом и.....
- Батюшка, Гаврила Афанасьевич, - перервала старушка, - слыхали мы сказку про Бову Королевича да Ер.<услана> Лаз.<аревича>. Расскажи-тко нам лучше, как отвечал ты государю на его сватание.
- Я сказал, что власть его с нами, а наше холопье дело повиноваться ему во всем.
В эту минуту за дверью раздался шум. Гаврила Афанасьевич пошел отворить ее, но почувствовав сопротивление, он сильно ее толкнул, дверь отворилась - и увидели Наташу, в обмороке простертую на окровавленном полу.
Сердце в ней замерло, когда государь заперся с ее отцом. Какое-то предчувствие шепнуло ей, что дело касается до нее, и когда Гаврила Афанасьевич отослал ее, объявив, что должен говорить ее тетке и деду, она не могла противиться влечению женского любопытства, тихо через внутренние покои подкралась к дверям опочивальни и не пропустила ни одного слова из всего ужасного разговора; когда же услышала последние отцовские слова, бедная девушка лишилась чувств и, падая, расшибла голову о кованный сундук, где хранилось ее приданое.
Люди сбежались; Наташу подняли, понесли в ее светлицу и положили на кровать. Через несколько времени она очнулась, открыла глаза, но не узнала ни отца, ни тетки. Сильный жар обнаружился, она твердила в бреду о царском арапе, о свадьбе - и вдруг закричала жалобным и пронзительным голосом: - Валериан, милый Валериан, жизнь моя! спаси меня: вот они, вот они!..ё. Татьяна Афанасьевна с беспокойством взглянула на брата, который побледнел, закусил губы и молча вышел из светлицы. Он возвратился к старому князю, который, не могши взойти на лестницу, оставался внизу. "Что Наташа?" - спросил он. - Худо, - отвечал огорченный отец, - хуже чем я думал: она в беспамятстве бредит Валерианом.
- Кто этот Валериан? - спросил встревоженный старик. - Неужели тот сирота, стрелецкий сын, что воспитывался у тебя в доме?
- Он сам, - отвечал Гаврила Афанасьевич, - на беду мою, отец его во время бунта спас мне жизнь, и чорт меня догадал принять в свой дом проклятого волченка. Когда, тому два году, по его просьбе, записали его в полк, Наташа, прощаясь с ним, расплакалась, а он стоял, как окаменелый. Мне показалось это подозрительным, - и я говорил о том сестре. Но с тех пор Наташа о нем не упоминала, а про него не было ни слуху, ни духу. Я думал, она его забыла; ан видно нет. - Решено: она выйдет за арапа.
Князь Лыков не противуречил: это было бы напрасно. Он поехал домой; Татьяна Афанасьевна осталась у Наташиной постели; Гаврила Афанасьевич, послав за лекарем, заперся в своей комнате, и в его доме вс° стало тихо и печально.
Неожиданное сватовство удивило Ибрагима, по крайней мере столь же, как и Гаврилу Афанасьевича. Вот как это случилось: Петр, занимаясь делами с Ибрагимом, сказал ему: "Я замечаю, брат что ты приуныл; говори прямо: чего тебе не достает?" Ибрагим уверил государя, что он доволен своей участию и лучшей не желает. "Добро", - сказал государь, - "если ты скучаешь безо всякой причины, так я знаю, чем тебя развеселить".
По окончанию работы, Петр спросил Ибрагима: "Нравится ли тебе девушка, с которой ты танцовал минавет на прошедшей ассамблеи?" - Она, государь, очень мила и, кажется, девушка скромная и добрая. - "Так я ж тебя с нею познакомлю покороче. Хочешь ли ты на ней жениться?" - Я, государь?.... - "Послушай, Ибрагим, ты человек одинокой, без роду и племени, чужой для всех, кроме одного меня. Умри я сегодня, завтра что с тобою будет, бедный мой арап? Надобно тебе пристроиться, пока есть еще время; найти опору в новых связях, вступить в союз с русским боярством". - Государь, я счастлив покровительством и милостями вашего величества. Дай мне бог не пережить своего царя и благодетеля, более ничего не желаю; но если б и имел в виду жениться, то согласятся ли молодая девушка и ее родственники? моя наружность.... - "Твоя наружность! какой вздор! чем ты не молодец? Молодая девушка должна повиноваться воле родителей, а посмотрим, что скажет старый Гаврила Ржевский, когда я сам буду твоим сватом?" При сих словах государь велел подавать сани и оставил Ибрагима, погруженного в глубокие размышления.
"Жениться!" - думал африканец, - "зачем же нет? ужели суждено мне провести жизнь в одиночестве и не знать лучших наслаждений и священнейших обязанностей человека, потому только, что я родился под <**> градусом? Мне не льзя надеиться быть любимым: детское возражение! разве можно верить любви? разве существует она в женском, легкомысленном сердце? Отказавшись на век от милых заблуждений, я выбрал иные обольщения - более существенные. Государь прав: мне должно обеспечить будущую судьбу мою. Свадьба с молодою Ржевскою присоединит меня к гордому русскому дворянству, и я перестану быть пришельцем в новом моем отечестве. От жены я не стану требовать любви, буду довольствоваться ее верностию, а дружбу приобрету постоянной нежностию, доверенностию и снисхождением".
Ибрагим по своему обыкновению хотел заняться делом, но воображение его слишком было развлечено. Он оставил бумаги и пошел бродить по невской набережной. Вдруг услышал он голос Петра; оглянулся и увидел государя, который, отпустив сани, шел за ним с веселым видом. - "Вс°, брат, кончено," - сказал Петр, взяв его под руку: "Я тебя сосватал. Завтра поезжай к своему тестю; но смотри, потешь его боярскую спесь; оставь сани у ворот; пройди через двор пешком; поговори с ним о его заслугах, о знатности - и он будет от тебя без памяти. А теперь, - продолжал он, потряхивая дубинкою, - заведи меня к плуту Данилычу, с которым надо мне переведаться за его новые проказы".
Ибрагим, сердечно отблагодарив Петра за его отеческую заботливость о нем, довел его до великолепных палат кн.<язя> Меншикова и возвратился домой.
ГЛАВА VI.
Тихо теплилась лампада перед стекляным кивотом, блистали золотые и серебряные оклады наследственных икон. Дрожащий свет ее слабо озарял занавешенную кровать и столик, уставленный склянками с ярлыками. - У печки сидела служанка за самопрялкою, и легкой шум ее веретена прерывал один тишину светлицы.
- Кто здесь?- произнес слабый голос. Служанка встала тотчас, подошла к кровате и тихо приподняла полог. - Скоро ли рассветет? - спросила Наталья. - "Теперь уже полдень", - отвечала служанка. - Ах, боже мой, отчего же так темно? - "Окны закрыты, барышня". - Дай же мне поскорее одеваться. - "Нельзя, барышня, дохтур не приказал". - Разве я больна? давно ли? - "Вот уж две недели". - Неужто? а мне казалось, будто я вчера только легла...
Наташа умолкла; она старалась собрать рассеянные мысли. Что-то с нею случилось, но что именно? не могла вспомнить Служанка вс° стояла перед нею, ожидая приказанья. В это время раздался снизу глухой шум. - Что такое? - спросила больная. - "Господа откушали", - отвечала служанка; - "встают изо стола. Сей час придет сюда Татьяна Афанасьевна". - Наташа, казалось обрадовалась; она махнула слабою рукою. Служанка задернула занавес и села опять за самопрялку.
Через несколько минут из-за двери показалась голова в белом широком чепце с темными лентами, и спросили в полголоса: что Наташа? - Здравствуй, т°тушка, - сказала тихо больная; и Татьяна Афанасьевна к ней поспешила. - "Барышня в памяти", - сказала служанка, осторожно придвигая кресла. Старушка со слезами поцаловала бледное, томное лицо племянницы и села подле нее. В след за нею немец-лекарь, в черном кафтане и в ученом парике, вошел, пощупал у Наташи пульс и объявил по-латыни, а потом и по-русски, что опасность миновалась. Он потребовал бумаги и чернильницы, написал новый рецепт и уехал, а старушка встала и, снова поцаловав Наталью, с доброю вестию тотчас отправилась вниз к Гавриле Афанасьевичу.
В гостинной, в мундире при шпаге, с шляпою в руках сидел царской арап, почтительно разговаривая с Гаврилою Афанасьевичем. Корсаков, растянувшись на пуховом диване, слушал их рассеянно и дразнил заслуженую борзую собаку; наскуча сим занятием, он подошел к зеркалу, обыкновенному прибежищу его праздности; и в нем увидел Татьяну Афанасьевну, которая из-за двери делала брату незамечаемые знаки. - Вас зовут, Гаврила Афанасьевич, - сказал Корсаков обратясь к нему и перебив речь Ибрагима. Гаврила Афанасьевич тотчас пошел к сестре и притворил за собою дверь.
- Дивлюсь твоему терпению, - сказал Корсаков Ибрагиму. - Битый час слушаешь ты бредни о древности рода Лыковых и Ржевских и еще присовокупляешь к тому свои нравоучительные примечания! На твоем месте j'aurais plantй la старого враля и весь его род, включая тут же и Наталию Гавриловну, которая жеманится, притворяется больной, une petite santй. - - Скажи по совести; ужели ты влюблен в эту маленькую mijaurйe? Послушай, Ибрагим, последуй хоть раз моему совету; право, я благоразумнее, чем кажусь. Брось эту блажную мысль. Не женись. Мне сдается, что твоя невеста ни<ка>кого не имеет особенного к тебе расположения. Мало ли что случается на свете? На пример: я конечно собою не дурен, но случалось однако ж мне обманывать мужей, которые были, ей богу, ничем не хуже моего. Ты сам.... помнишь нашего парижского приятеля, графа D.? - Нельзя надеяться на женскую верность; счастлив, кто смотрит на это равнодушно! но ты! . .- С твоим ли пылким, задумчивым и подозрительным характером, с твоим сплющенным носом, вздутыми губами, с этой шершавой шерстью бросаться во все опасности женитьбы?.... - Благодарю за дружеский совет, перервал холодно Ибрагим, - но знаешь пословицу: не твоя печаль чужих детей качать..... - Смотри, Ибрагим, - отвечал смеясь Корсаков, - чтоб тебе после не пришлось эту пословицу доказывать на самом деле, в буквальном смысле.
Но разговор в другой комнате становился горяч. - Ты уморишь ее, - говорила старушка. - Она не вынесет его виду. - Но посуди ты сама, - возражал упрямый брат. - Вот уж две недели ездит он женихом, а до сих пор не видал невесты. Он наконец может подумать, что ее болезнь пустая выдумка, что мы ищем только как бы время продлить, чтоб как-нибудь от него отделаться. Да что скажет и царь? Он уж и так 3 раза присылал спросить о здоровьи Натальи. Воля твоя - а я ссориться с ним не намерен. - Господи боже мой, - сказала Татьяна Афанасьевна, - что с нею, бедною, будет? по крайней мере, пусти меня приготовить ее к такому посещению. Гаврила Афанасьевич согласился и возвратился в гостиную.
- Слава богу, сказал он Ибрагиму, - опасность миновалась. - Наталье гораздо лучше; если б не совестно было оставить здесь одного дорогого гостя, Ивана Евграфовича, то я повел бы тебя вверх взглянуть на свою невесту.
Корсаков поздравил Гаврилу Афанасьевича, просил не беспокоиться, уверил, что ему необходимо ехать, и побежал в переднюю, не допуская хозяина проводить себя.
Между тем Татьяна Афанасьевна спешила приготовить больную к появлению страшного гостя. Вошед в светлицу, она села, задыхаясь, у постели, взяла Наташу за руку, но не успела еще вымолвить слова, как дверь отворилась. Наташа спросила: кто пришел. - Старушка обмерла и онемела. Гаврила Афанасьевич отдернул занавес, холодно посмотрел на больную и спросил, какова она? Больная хотела ему улыбнуться, но не могла. Суровый взгляд отца ее поразил, и беспокойство овладело ею. В это время показалось, что кто-то стоял у ее изголовья. Она с усилием приподняла голову и вдруг узнала царского арапа. Тут она вспомнила вс°, весь ужас будущего представился ей. Но изнуренная природа не получила приметного потрясения. Наташа снова опустила голову на подушку и закрыла глаза .... сердце в ней билось болезненно. Татьяна Афанасьевна подала брату знак, что больная хочет уснуть, и все вышли по-тихоньку из светлицы, кроме служанки, которая снова села за самопрялку.
Несчастная красавица открыла глаза и, не видя уже никого около своей постели, подозвала служанку и послала ее за карлицею. Но в ту же минуту круглая, старая крошка как шарик подкатилась к ее кровати. Ласточка (так называлась карлица) во всю прыть коротеньких ножек, вслед за Гаврилою Афанасьевичем и Ибрагимом, пустилась вверх по лестнице и притаилась за дверью, не изменяя любопытству, сродному прекрасному полу. Наташа, увидя ее, выслала служанку, и карлица села у кровати на скамеечку.
Никогда столь маленькое тело не заключало в себе столь много душевной деятельности. Она вмешивалась во вс°, знала вс°, хлопотала обо всем. Хитрым и вкрадчивым умом умела она приобрести любовь своих господ и ненависть всего дома, которым управляла самовластно. Гаврила Афанасьевич слушал ее доносы, жалобы и мелочные просьбы; Татьяна Афанасьевна поминутно справлялась с ее мнениями и руководствовалась ее советами; а Наташа имела к ней неограниченную привязанность и доверяла ей все свои мысли, все движения 16-ти летнего своего сердца.
- Знаешь, Ласточка? - сказала она, батюшка выдает меня за арапа.
Карлица вздохнула глубоко, и сморщенное лицо ее сморщилось еще более.
- Разве нет надежды, - продолжала Наташа, - разве батюшка не сжалится надо мною?
Карлица тряхнула чепчиком.
- Не заступятся ли за меня дедушка али тетушка?
- Нет, барышня. Арап во время твоей болезни всех успел заворожить. Барин от него без ума, князь только им и бредит, а Татьяна Афанасьевна говорит: жаль, что арап, а лучшего жениха грех нам и желать.
- Боже мой, боже мой! - простонала бедная Наташа.
- Не печалься, красавица наша, - сказала карлица, цалуя ее слабую руку. - Если уж и быть тебе за арапом, то вс° же будешь на своей воле. Нынче не то, что в старину; мужья жен не запирают: арап, слышно, богат; дом у вас будет как полная чаша: заживешь припеваючи....
- Бедный Валериан! - сказала Наташа, но так тихо, что карлица могла только угадать, а не слышать эти слова.
- То-то, барышня, - сказала она, таинственно понизив голос; - кабы ты меньше думала о стрелецком сироте, так бы в жару о нем не бредила, а батюшка не гневался б.
- Что? - сказала испуганная Наташа, - я бредила Валерианом, батюшка слышал, батюшка гневается!
- То-то и беда, - отвечала карлица. - Теперь, если ты будешь просить его не выдавать тебя за арапа, так он подумает, что Валериан тому причиною. Делать нечего: уж покорись воле родительской, а что будет, то будет.
Наташа не возразила ни слова. Мысль, что тайна ее сердца известна отцу ее, сильно подействовала на ее воображение. Одна надежда ей оставалась: умереть прежде совершения ненавистного брака. Эта мысль ее утешила. Слабой и печальной душой покорилась она своему жребию.
ГЛАВА VII.
В доме Гаврилы Афанасьевича из сеней на право находилась тесная каморка с одним окошечком. В ней стояла простая кровать, покрытая байковым одеялом, а пред кроватью еловый столик, на котором горела сальная свеча и лежали открытые ноты. На стене висел старый синий мундир и его ровесница, треугольная шляпа; над нею тремя гвоздиками прибита была лубочная картина, изображающая Карла XII верьхом. Звуки флейты раздавались в этой смиренной обители. Пленный танцмейстер, уединенный ее житель в колпаке и в китайчатом шлафорке, услаждал скуку зимнего вечера, наигрывая старинные шведские марши, напоминающие ему веселое время его юности. Посвятив целые 2 часа на сие упражнение, швед разобрал свою флейту, вложил ее в ящик и стал раздеваться.
В это время защелка двери его приподнялась, и красивый молодой человек высокого росту, в мундире, вошел в комнату.
Удивленный швед встал испуганно.
- Ты не узнал меня, Густав Адамыч, - сказал молодой посетитель тронутым голосом, - ты не помнишь мальчика, которого учил ты шведскому артикулу, с которым ты чуть <не> наделал я пожара в этой самой комнатке, стреляя из детской пушечки.
Густав Адамыч пристально всматривался...
- Э э э, - вскричал он наконец, обнимая его, - сдарофо, тофно ли твой сдесь. Садись, твой тобрий повес, погофорим.
ПОВЕСТИ ПОКОЙНОГО ИВАНА ПЕТРОВИЧА БЕЛКИНА
Г-жа Простакова.
То, мой батюшка, он еще сызмала к историям охотник.
Скотинин.
Митрофан по мне.
Недоросль.
ОТ ИЗДАТЕЛЯ
Взявшись хлопотать об издании Повестей И. П. Белкина, предлагаемых ныне публике, мы желали к оным присовокупить хотя краткое жизнеописание покойного автора, и тем отчасти удовлетворить справедливому любопытству любителей отечественной словесности. Для сего обратились было мы к Марье Алексеевне Трафилиной, ближайшей родственнице и наследнице Ивана Петровича Белкина; но к сожалению ей невозможно было нам доставить никакого о нем известия, ибо покойник вовсе не был ей знаком. Она советовала нам отнестись по сему предмету к одному почтенному мужу, бывшему другом Ивану Петровичу. Мы последовали сему совету, и на письмо наше получили нижеследующий желаемый ответ. Помещаем его безо всяких перемен и примечаний, как драгоценный памятник благородного образа мнений и трогательного дружества, а вместе с тем, как и весьма достаточное биографическое известие.
Милостивый Государь мой ****!
Почтеннейшее письмо ваше от 15-го сего месяца получить имел я честь 23 сего же месяца, в коем вы изъявляете мне свое желание иметь подробное известие о времени рождения и смерти, о службе, о домашних обстоятельствах, также и о занятиях и нраве покойного Ивана Петровича Белкина, бывшего моего искреннего друга и соседа по поместьям. С великим моим удовольствием исполняю сие ваше желание и препровождаю к вам, Милостивый Государь мой, вс°, что из его разговоров, а также из собственных моих наблюдений запомнить могу.
Иван Петрович Белкин родился от честных и благородных родителей в 1798 году в селе Горюхине. Покойный отец его, секунд-майор Петр Иванович Белкин, был женат на девице Пелагее Гавриловне из дому Трафилиных. Он был человек не богатый, но умеренный, и по части хозяйства весьма смышленный. Сын их получил первоначальное образование от деревенского дьячка. Сему-то почтенному мужу был он, кажется, обязан охотою к чтению и занятиям по части русской словесности. В 1815 году вступил он в службу в пехотный егерской полк (числом не упомню), в коем и находился до самого 1823 года. Смерть его родителей, почти в одно время приключившаяся, понудила его подать в отставку и приехать в село Горюхино, свою отчину.
Вступив в управление имения, Иван Петрович, по причине своей неопытности и мягкосердия, в скором времени запустил хозяйство и ослабил строгой порядок, заведенный покойным его родителем. Сменив исправного и расторопного старосту, коим крестьяне его (по их привычке) были недовольны, поручил он управление села старой своей ключнице, приобретшей его доверенность искусством рассказывать, истории. Сия глупая старуха не умела никогда различить двадцатипятирублевой ассигнации от пятидесятирублевой; крестьяне, коим она всем была кума, ее вовсе не боялись; ими выбранный староста до того им потворствовал, плутуя заодно, что Иван Петрович принужден был отменить барщину и учредить весьма умеренный оброк; но и тут крестьяне, пользуясь его слабостию, на первый год выпросили себе нарочитую льготу, а в следующие более двух третей оброка платили орехами, брусникою и тому подобным; и тут были недоимки.
Быв приятель покойному родителю Ивана Петровича, я почитал долгом предлагать и сыну свои советы, и неоднократно вызывался восстановить прежний, им упущенный, порядок. Для сего, приехав однажды к нему, потребовал я хозяйственные книги, призвал плута старосту, и в присутствии Ивана Петровича занялся рассмотрением оных. Молодой хозяин сначала стал следовать за мною со всевозможным вниманием и прилежностию; но как по счетам оказалось, что в последние два года число крестьян умножилось, число же дворовых птиц и домашнего скота нарочито уменьшилось, то Иван Петрович довольствовался сим первым сведением и далее меня не слушал, и в ту самую минуту, как я своими разысканиями и строгими допросами плута старосту в крайнее замешательство привел, и к совершенному безмолвию принудил, с великою моею досадою услышал я Ивана Петровича крепко храпящего на своем стуле. С тех пор перестал я вмешиваться в его хозяйственные распоряжения и передал его дела (как и он сам) распоряжению всевышнего.
Сие дружеских наших сношений нисколько впрочем не расстроило; ибо я, соболезнуя его слабости и пагубному нерадению, о общему молодым нашим дворянам, искренно любил Ивана Петровича да не льзя было и не любить молодого человека столь кроткого и честного. С своей стороны Иван Петрович оказывал уважение к моим летам и сердечно был ко мне привержен. До самой кончины своей он почти каждый день со мною виделся, дорожа простою моею беседою, хотя ни привычками, ни образом мыслей, ни нравом, мы большею частию друг с другом не сходствовали.
Иван Петрович вел жизнь самую умеренную, избегал всякого рода излишеств; никогда не случалось мне видеть его навеселе (что в краю нашем за неслыханное чудо почесться может); к женскому же полу имел он великую склонность, но стыдливость была в нем истинно девическая.*
Кроме повестей, о которых в письме вашем упоминать изволите, Иван Петрович оставил множество рукописей, которые частию у меня находятся, частию употреблены его ключницею на разные домашние потребы. Таким образом прошлою зимою все окна ее флигеля заклеены были первою частию романа, которого он не кончил. Вышеупомянутые повести были, кажется, первым его опытом. Они, как сказывал Иван Петрович, большею частию справедливы и слышаны им от разных особ.** Однако ж имена в них почти все вымышлены им самим, а названия сел и деревень заимствованы из нашего околодка, отчего и моя деревня где-то упомянута. Сие произошло не от злого какого-либо намерения, но единственно от недостатка воображения.
Иван Петрович осенью 1828 года занемог простудною лихорадкою, обратившеюся в горячку, и умер, не смотря на неусыпные старания уездного нашего лекаря, человека весьма искусного, особенно в лечении закоренелых болезней, как то мозолей, и тому подобного. Он скончался на моих руках на 30-м году от рождения, и похоронен в церкви села Горюхина близ покойных его родителей.
Иван Петрович был росту среднего, глаза имел серые, волоса русые, нос прямой; лицом был бел и худощав.
Вот, Милостивый Государь мой, вс°, что мог я припомнить, касательно образа жизни, занятий, нрава и наружности покойного соседа и приятеля моего. Но в случае, если заблагорассудите сделать из сего моего письма какое-либо употребление, всепокорнейше прошу никак имени моего не упоминать; ибо хотя я весьма уважаю и люблю сочинителей, но в сие звание вступить полагаю излишним и в мои лета неприличным. С истинным моим почтением и проч.
1830 году Ноября 16.
Село Ненарадово
* Следует анекдот, коего мы не помещаем, полагая его излишним; впрочем уверяем читателя, что он ничего предосудительного памяти Ивана Петровича Белкина в себе не заключает.
** В самом деле, в рукописи г. Белкина над каждой повестию рукою автора надписано; слышно мною от такой-то особы (чин или звание и заглавные буквы имени и фамилии). Выписываем для любопытных изыскателей: Смотритель рассказан был ему титулярным советником А. Г. Н., Выстрел подполковником И. Л. П., Гробовщик приказчиком Б. В., Мятель и Барышня девицею К. И. Т.
Почитая долгом уважить волю почтенного друга автора нашего, приносим ему глубочайшую благодарность за доставленные нам известия, и надеемся, что публика оценит их искренность и добродушие.
А. П.
ВЫСТРЕЛ
Стрелялись мы.
Баратынский.
Я поклялся застрелить его по праву дуэли (за ним остался еще мой выстрел).
Вечер на бивуаке.
I.
Мы стояли в местечке ***. Жизнь армейского офицера известна. Утром ученье, манеж; обед у полкового командира или в жидовском трактире; вечером пунш и карты. В *** не было ни одного открытого дома, ни одной невесты; мы собирались друг у друга, где, кроме своих мундиров, не видали ничего.
Один только человек принадлежал нашему обществу, не будучи военным. Ему было около тридцати пяти лет, и мы за то почитали его стариком. Опытность давала ему перед нами многие преимущества; к тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на молодые наши умы. Какая-то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иностранное имя. Некогда он служил в гусарах, и даже счастливо; никто не знал причины, побудившей его выдти в отставку и поселиться в бедном местечке, где жил он вместе и бедно и расточительно: ходил вечно пешком, в изношенном черном сертуке, а держал открытый стол для всех офицеров нашего полка. Правда, обед его состоял из двух или трех блюд, изготовленных отставным солдатом, но шампанское лилось при том рекою. Никто не знал ни его состояния, ни его доходов, и никто не осмеливался о том его спрашивать. У него водились книги, большею частию военные, да романы. Он охотно давал их читать, никогда не требуя их назад; за то никогда не возвращал хозяину книги, им занятой. Главное упражнение его состояло в стрельбе из пистолета. Стены его комнаты были все источены пулями, все в скважинах, как соты пчелиные. Богатое собрание пистолетов было единственной роскошью бедной мазанки, где он жил. Искусство, до коего достиг он, было неимоверно, и если б он вызвался пулей сбить грушу с фуражки кого б то ни было, никто б в нашем полку не усумнился подставить ему своей головы. Разговор между нами касался часто поединков; Сильвио (так назову его) никогда в него не вмешивался. На вопрос, случалось ли ему драться, отвечал он сухо, что случалось, но в подробности не входил, и видно было, что таковые вопросы были ему неприятны. Мы полагали, что на совести его лежала какая-нибудь несчастная жертва его ужасного искусства. Впроччем нам и в голову не приходило подозревать в нем что-нибудь похожее на робость. Есть люди, коих одна наружность удаляет таковые подозрения. Нечаянный случай всех нас изумил.
Однажды человек десять наших офицеров обедали у Сильвио. Пили по обыкновенному, то есть очень много; после обеда стали мы уговаривать хозяина прометать нам банк. Долго он отказывался, ибо никогда почти не играл; наконец велел подать карты, высыпал на стол полсотни червонцев и сел метать. Мы окружили его, и игра завязалась. Сильвио имел обыкновение за игрою хранить совершенное молчание, никогда не спорил и не объяснялся. Если понт°ру случалось обсчитаться, то он тотчас или доплачивал достальное, или записывал лишнее. Мы уж это знали и не мешали ему хозяйничать по-своему; но между нами находился офицер, недавно к нам переведенный. Он, играя тут же, в рассеянности загнул лишний угол. Сильвио взял мел и уровнял счет по своему обыкновению. Офицер, думая, что он ошибся, пустился в объяснения Сильвио молча продолжал метать. Офицер, потеряв терпение, взял щетку и стер то, что казалось ему напрасно записанным. Сильвио взял мел и записал снова. Офицер, разгоряченный вином, игрою и смехом товарищей, почел себя жестоко обиженным, и в бешенстве схватив со стола медный шандал, пустил его в Сильвио, который едва успел отклониться от удара. Мы смутились. Сильвио встал побледнев от злости и с сверкающими глазами сказал: "милостивый государь, извольте выдти, и благодарите бога, что это случилось у меня в доме".
Мы не сомневались в последствиях, и полагали нового товарища уже убитым. Офицер вышел вон, сказав, что за обиду готов отвечать, как будет угодно господину банкомету. Игра продолжалась еще несколько минут; но чувствуя, что хозяину было не до игры, мы отстали один за другим и разбрелись по квартирам, толкуя о скорой ваканции.
На другой день в манеже мы спрашивали уже, жив ли еще бедный поручик, как сам oн явился между нами; мы сделали ему тот же вопрос. Он отвечал, что об Сильвио не имел он еще никакого известия. Это нас удивило. Мы пошли к Сильвио и нашли его на дворе, сажающего пулю на пулю в туза, приклеенного к воротам. Он принял нас пообыкновенному, ни слова не говоря о вчерашнем происшедствии. Прошло три дня, поручик был еще жив. Мы с удивлением спрашивали: не ужели Сильвио не будет драться? Сильвио не дрался. Он довольствовался очень легким объяснением и помирился.
Это было чрезвычайно повредило ему во мнении молодежи. Недостаток смелости менее всего извиняется молодыми людьми, которые в храбрости обыкновенно видят верх человеческих достоинств и извинение всевозможных пороков. Однакож мало по малу вс° было забыто, и Сильвио снова приобрел прежнее свое влияние.
Один я не мог уже к нему приблизиться. Имея от природы романическое воображение, я всех сильнее прежде всего был привязан к человеку, коего жизнь была загадкою, и который казался мне героем таинственной какой-то повести. Он любил меня; по крайней мере со мной одним оставлял обыкновенное свое резкое злоречие и говорил о разных предметах с простодушием и необыкновенною приятностию. Но после несчастного вечера, мысль, что честь его была замарана и не омыта по его собственной вине, эта мысль меня не покидала и мешала мне обходиться с ним попрежнему; мне было совестно на него глядеть. Сильвио был слишком умен и опытен, чтобы этого не заметить и не угадывать тому причины. Казалось, это огорчало его; по крайней мере я заметил раза два в нем желание со мною объясниться; но я избегал таких случаев, и Сильвио от меня отступился. С тех пор видался я с ним только при товарищах, и прежние, откровенные разговоры наши прекратились.
Рассеянные жители столицы не имеют понятия о многих впечатлениях, столь известных жителям деревень или городков, на пример, об ожидании почтового дня: во вторник и пятницу полковая наша канцелярия бывала полна офицерами: кто ждал денег, кто письма, кто газет. Пакеты обыкновенно тут же распечатывались, новости сообщались, и канцелярия представляла картину самую оживленную. Сильвио получал письма, адресованные в наш полк, и обыкновенно тут же находился. Однажды подали ему пакет, с которого он сорвал печать с видом величайшего нетерпения. Пробегая письмо, глаза его сверкали. Офицеры, каждый занятый своими письмами, ничего не заметили. "Господа, сказал им Сильвио, обстоятельства требуют немедленного моего отсутствия; еду сегодня в ночь; надеюсь, что вы не откажетесь отобедать у меня в последний раз. Я жду и вас, продолжал он, обратившись ко мне, жду непременно". С сим словом он поспешно вышел; а мы, согласясь соединиться у Сильвио, разошлись каждый в свою сторону.
Я пришел к Сильвио в назначенное время и нашел у него почти весь полк. Вс° его добро было уже уложено; оставались одни голые, простреленные стены. Мы сели за стол; хозяин был чрезвычайно в духе, и скоро веселость его соделалась общею; пробки хлопали поминутно, стаканы пенились и шипели беспрестанно, и мы со всевозможным усердием желали отъезжающему доброго пути и всякого блага. Встали изо стола уже поздно вечером. При разборе фуражек, Сильвио, со всеми прощаясь, взял меня за руку и остановил в ту самую минуту, как собирался я выдти. "Мне нужно с вами поговорить", сказал он тихо. Я остался.
Гости ушли; мы остались вдвоем, сели друг противу друга и молча закурили трубки. Сильвио был озабочен; не было уже и следов его судорожной веселости. Мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рту, придавали ему вид настоящего дьявола. Прошло несколько минут, и Сильвио прервал молчание.
"Может быть, мы никогда больше не увидимся", сказал он мне; "перед разлукой я хотел с вами объясниться. Вы могли заметить, что я мало уважаю постороннее мнение; но я вас люблю, и чувствую: мне было бы тягостно оставить в вашем уме несправедливое впечатление".
Он остановился и стал набивать выгоревшую свою трубку; я молчал, потупя глаза.
"Вам было странно", продолжал он, что я не требовал удовлетворения от этого пьяного сумасброда Р***. Вы согласитесь, что, имея право выбрать оружие, жизнь его была в моих руках, а моя почти безопасна: я мог бы приписать умеренность мою одному великодушию, но не хочу лгать. Если б я мог наказать Р***, не подвергая вовсе моей жизни, то я б ни за что не простил его".
Я смотрел на Сильвио с изумлением. Таковое признание совершенно смутило меня. Сильвио продолжал.
"Так точно: я не имею права подвергать себя смерти. Шесть лет тому назад я получил пощечину, и враг мой еще жив".
Любопытство мое сильно было возбуждено. "Вы с ним не дрались?" спросил я. "Обстоятельства, верно, вас разлучили?"
"Я с ним дрался", отвечал Сильвио, "и вот памятник нашего поединка".
Сильвио встал и вынул из картона красную шапку с золотою кистью, с галуном (то, что французы называют bonnet de police); он ее надел; она была прострелена на вершок ото лба.
"Вы знаете", продолжал Сильвио, "что я служил в *** гусарском полку. Характер мой вам известен: я привык первенствовать, но смолоду это было во мне страстию. В наше время буйство было в моде: я был первым буяном по армии. Мы хвастались пьянством; я перепил славного Б<урцова>, воспетого Д.<енисом> Д<авыдовы>м. Дуэли в нашем полку случались поминутно: я на всех бывал или свидетелем, или действующим лицом. Товарищи меня обожали, а полковые командиры, поминутно сменяемые, смотрели на меня, как на необходимое зло.
Я спокойно (или беспокойно) наслаждался моею славою, как определился к нам молодой человек богатой и знатной фамилии (не хочу назвать его). Отроду не встречал счастливца столь блистательного! Вообразите себе молодость, ум, красоту, веселость самую бешеную, храбрость самую беспечную, громкое имя, деньги, которым не знал он счета и которые никогда у него не переводились, и представьте себе, какое действие должен был он произвести между нами. Первенство мое поколебалось. Обольщенный моею славою, он стал было искать моего дружества; но я принял его холодно, и он безо всякого сожаления от меня удалился. Я его возненавидел. Успехи его в полку и в обществе женщин приводили меня в совершенное отчаяние. Я стал искать с ним ссоры; на эпиграммы мои отвечал он эпиграммами, которые всегда казались мне неожиданнее и острее моих, и которые, конечно, не в пример были веселее: он шутил, а я злобствовал. Наконец однажды на бале у польского помещика, видя его предметом внимания всех дам, и особенно самой хозяйки, бывшей со мною в связи, я сказал ему на ухо какую-то плоскую грубость. Он вспыхнул и дал мне пощечину. Мы бросились к саблям; дамы попадали в обморок; нас растащили, и в ту же ночь поехали мы драться.
Это было на рассвете Я стоял на назначенном месте с моими тремя секундантами. С неизъяснимым нетерпением ожидал я моего противника. Весеннее солнце взошло, и жар уже наспевал. Я увидел его издали. Он шел пешком, с мундиром на сабле, сопровождаемый одним секундантом. Мы пошли к нему навстречу. Он приближился, держа фуражку, наполненную черешнями. Секунданты отмерили нам двенадцать шагов. Мне должно было стрелять первому: но волнение злобы во мне было столь сильно, что я не понадеялся на верность руки, и чтобы дать себе время остыть, уступал ему первый выстрел; противник мой не соглашался. Положили бросить жребий: первый нумер достался ему, вечному любимцу счастия. Он прицелился и прострелил мне фуражку. Очередь была за мною. Жизнь его наконец была в моих руках; я глядел на него жадно, стараясь уловить хотя одну тень беспокойства... Он стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни и выплевывая косточки, которые долетали до меня. Его равнодушие взбесило меня. Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит? Злобная мысль мелькнула в уме моем. Я опустил пистолет. - Вам, кажется, теперь не до смерти, сказал я ему, вы изволите завтракать; мне не хочется вам помешать... - "Вы ничуть не мешаете мне, возразил он, извольте себе стрелять, а впрочем как вам угодно; выстрел ваш остается за вами; я всегда готов к вашим услугам". Я обратился к секундантам, объявив, что нынче стрелять не намерен, и поединок тем и кончился.
Я вышел в отставку и удалился в это местечко. С тех пор не прошло ни одного дня, чтоб я не думал о мщении. Ныне час мой настал....."
Сильвио вынул из кармана утром полученное письмо, и дал мне его читать. Кто-то (казалось, его поверенный по делам) писал ему из Москвы, что известная особа скоро должна вступить в законный брак с молодой и прекрасной девушкой.
"Вы догадываетесь", сказал Сильвио, "кто эта известная особа. Еду в Москву. Посмотрим, так ли равнодушно примет он смерть перед своей свадьбой, как некогда ждал ее за черешнями!"
При сих словах Сильвио встал, бросил об пол свою фуражку и стал ходить взад и вперед по комнате, как тигр по своей клетке. Я слушал его неподвижно; странные, противуположные чувства волновали меня.
Слуга вошел и объявил, что лошади готовы. Сильвио крепко сжал мне руку; мы поцаловались. Он сел в тележку, где лежали два чемодана, один с пистолетами, другой с его пожитками. Мы простились еще раз, и лошади поскакали.
II.
Прошло несколько лет, и домашние обстоятельства принудили меня поселиться в бедной деревеньке Н** уезда. Занимаясь хозяйством, я не переставал тихонько воздыхать о прежней моей шумной я беззаботной жизни. Всего труднее было мне привыкнуть проводить осенние и зимние вечера в совершенном уединении. До обеда кое как еще дотягивал я время, толкуя со старостой, разъезжая по работам или обходя новые заведения; но коль скоро начинало смеркаться, я совершенно не знал куда деваться. Малое число книг, найденных мною под шкафами и в кладовой, были вытвержены мною наизусть. Все сказки, которые только могла запомнить клюшница Кириловна, были мне пересказаны; песни баб наводили на меня тоску. Принялся я было за неподслащеную наливку, но от нее болела у меня голова; да признаюсь, побоялся я сделаться пьяницею с горя, т. е. самым горьким пьяницею, чему примеров множество видел я в нашем уезде. Близких соседей около меня не было, кроме двух или трех горьких, коих беседа состояла большею частию в икоте и воздыханиях. Уединение было сноснее.
В четырех верстах от меня находилось богатое поместье, принадлежащее графине Б***; но в нем жил только управитель, а графиня посетила свое поместье только однажды, в первый год своего замужства, и то прожила там не более месяца. Однако ж во вторую весну моего затворничества разнесся слух, что графиня с мужем приедет на лето в свою деревню. В самом деле, они прибыли в начале июня месяца.
Приезд богатого соседа есть важная эпоха для деревенских жителей. Помещики и их дворовые люди толкуют о том месяца два прежде и года три спустя. Что касается до меня, то, признаюсь, известие о прибытии молодой и прекрасной соседки сильно на меня подействовало; я горел нетерпением ее увидеть, и потому в первое воскресение по ее приезде отправился после обеда в село *** рекомендоваться их сиятельствам, как ближайший сосед и всепокорнейший слуга.
Лакей ввел меня в графской кабинет, а сам пошел обо мне доложить. Обширый кабинет был убран со всевозможною роскошью; около стен стояли шкафы с книгами, и над каждым бронзовый бюст; над мраморным камином было широкое зеркало; пол обит был зеленым сукном и устлан коврами. Отвыкнув от роскоши в бедном углу моем, и уже давно не видав чужого богатства, я оробел и ждал графа с каким-то трепетом, как проситель из провинции ждет выхода министра. Двери отворились, и вошел мужчина лет тридцати двух, прекрасный собою. Граф приблизился ко мне с видом открытым и дружелюбным; я старался ободриться и начал было себя рекомендовать, но он предупредил меня. Мы сели. Разговор его, свободный и любезный, вскоре рассеял мою одичалую застенчивость; я уже начинал входить в обыкновенное мое положение, как вдруг вошла графиня, и смущение овладело мною пуще прежнего. В самом деле, она была красавица. Граф представил меня; я хотел казаться развязным, но чем больше старался взять на себя вид непринужденности, тем более чувствовал себя неловким. Они, чтоб дать мне время оправиться и привыкнуть к новому знакомству, стали говорить между собою, обходясь со мною как с добрым соседом и без церемонии. Между тем я стал ходить взад и вперед, осматривая книги и картины. В картинах я не знаток, но одна привлекла мое внимание. Она изображала какой-то вид из Швейцарии; но поразила меня в ней не живопись, а то, что картина была прострелена двумя пулями, всаженными одна на другую. "Вот хороший выстрел", сказал я, обращаясь к графу. - "Да, отвечал он, выстрел очень замечательный. А хорошо вы стреляете?" продолжал он. - "Изрядно", отвечал я, обрадовавшись, что разговор коснулся наконец предмета, мне близкого. "В тридцати шагах промаху в карту не дам, разумеется, из знакомых пистолетов". - "Право?" сказала графиня, с видом большой внимательности; "а ты, мой друг, попадешь ли в карту на тридцати шагах?" - "Когда-нибудь, отвечал граф, мы попробуем. В свое время я стрелял не худо; но вот уже четыре года, как я не брал в руки пистолета". - "О, заметил я, в так
ом случае бьюсь об заклад, что ваше сиятельство не попадете в карту и в двадцати шагах: пистолет требует ежедневного упражнения. Это я знаю на опыте. У нас в полку я считался одним из лучших стрелков. Однажды случилось мне целый месяц не брать пистолета: мои были в починке; что же бы вы думали, ваше сиятельство? В первый раз, как стал потом стрелять, я дал сряду четыре промаха по бутылке в двадцати пяти шагах. У нас был ротмистр, остряк, забавник; он тут случился и сказал мне: знать у тебя, брат, рука не подымается на бутылку. Нет, ваше сиятельство, не должно пренебрегать этим упражнением, не то отвыкнешь как раз. Лучший стрелок, которого удалось мне встречать, стрелял каждый день, по крайней мере три раза перед обедом. Это у него было заведено, как рюмка водки". Граф и графиня рады были, что я разговорился. "А каково стрелял он?" спросил меня граф. - "Да вот как, ваше сиятельство: бывало, увидит он, села на стену муха: вы смеетесь, графиня? Ей-богу, правда. Бывало, увидит муху и кричит: Кузька, пистолет! Кузька и несет ему заряженный пистолет. Он хлоп, и вдавит муху в стену!" - "Это удивительно!" сказал "граф; "а как его звали?" - "Сильвио, ваше сиятельство". - "Сильвио!" вскричал граф, вскочив со своего места; "вы знали Сильвио?" - "Как не знать, ваше сиятельство; мы были с ним приятели; он в нашем полку принят был, как свой брат товарищ; да вот уж лет пять как об нем не имею никакого известия. Так и ваше сиятельство стало быть знали его?" - "Знал, очень знал. Не рассказывал ли он вам... но нет; не думаю; не рассказывал ли он вам одного очень странного происшедствия?" - "Не пощечина ли, ваше сиятельство, полученная им на бале от какого-то повесы?" - "А сказывал он вам имя этого повесы?" - "Нет, ваше сиятельство, не сказывал... Ах! ваше сиятельство, продолжал я, догадываясь об истине, извините... я не знал.... уж не вы ли?...." - "Я сам", отвечал граф, с видом чрезвычайно расстроенным, "а простреленная картина есть памятник последней нашей встречи..." - "Ах, милый мой", сказала графиня, "ради бога не рассказывай
; мне страшно будет слушать". - "Нет", возразил граф, "я вс° расскажу; он знает, как я обидел его друга: пусть же узнает, как Сильвио мне отомстил". - Граф подвинул мне кресла, и я с живейшим любопытством услышал следующий рассказ.
"Пять лет тому назад я женился. - Первый месяц, the honeymoon, провел я здесь, в этой деревне. Этому дому обязан я лучшими минутами жизни и одним из самых тяжелых воспоминаний. Однажды вечером ездили мы вместе верьхом; лошадь у жены что-то заупрямилась; она испугалась, отдала мне поводья и пошла пешком домой; я поехал вперед. На дворе увидел я дорожную телегу; мне сказали, что у меня в кабинете сидит человек, не хотевший объявить своего имени, но сказавший просто, что ему до меня есть дело. Я вошел в эту комнату, и увидел в темноте человека, запыленного и обросшего бородой; он стоял здесь у камина. Я подошел к нему, стараясь припомнить его черты. "Ты не узнал меня, граф?" сказал он дрожащим голосом. - Сильвио! закричал я, и признаюсь, я почувствовал, как волоса стали вдруг на мне дыбом. - "Так точно, продолжал он, выстрел за мною; я приехал разрядить мой пистолет; готов ли ты?" Пистолет у него торчал из бокового кармана. Я отмерил двенадцать шагов, и стал там в углу, прося его выстрелить скорее, пока жена не воротилась. Он медлил - он спросил огня. Подали свечи. - Я запер двери, не велел никому входить, и снова просил его выстрелить. Он вынул пистолет и прицелился... Я считал секунды..... я думал о ней... Ужасная прошла минута! Сильвио опустил руку. - "Жалею, сказал он, что пистолет заряжен не черешневыми косточками... пуля тяжела. Мне вс° кажется, что у нас не дуэль, а убийство: я не привык целить в безоружного. Начнем сызнова; кинем жеребий, кому стрелять первому". Голова моя шла кругом... Кажется, я не соглашался.... Наконец мы зарядили еще пистолет; свернули два билета; oн положил их в фуражку, некогда мною простреленную; я вынул опять первый нумер. - "Ты, граф, дьявольски счастлив", сказал он с усмешкою, которой никогда не забуду. Не понимаю, что со мною было, и каким образом мог он меня к тому принудить..... но - я выстрелил, и попал вот в эту картину. (Граф указывал пальцем на простреленную картину; лицо его горело как огонь; графиня была бледнее своего платка: я не мог воздержаться
от восклицания.)
Я выстрелил, продолжал граф, и слава богу, дал промах; тогда Сильвио.... (в эту минуту он был, право, ужасен) Сильвио стал в меня прицеливаться. Вдруг двери отворились. Маша вбегает, и с визгом кидается мне на шею. Ее присутствие возвратило мне всю бодрость. - Милая, сказал я ей, разве ты не видишь, что мы шутим? Как же ты перепугалась! поди, выпей стакан воды и приди к нам; я представлю тебе старинного друга и товарища. - Маше вс° еще не верилось. - "Скажите, правду ли муж говорит? сказала она, обращаясь к грозному Сильвио; правда ли, что вы оба шутите?" - "Он всегда шутит, графиня, отвечал ей Сильвио; однажды дал он мне, шутя, пощечину, шутя прострелил мне вот эту фуражку, шутя дал сей час по мне промах; теперь и мне пришла охота пошутить...." С этим словом он хотел в меня прицелиться... при ней! Маша бросилась к его ногам. - Встань, Маша, стыдно! закричал я в бешенстве; а вы, сударь, перестанете ли издеваться над бедной женщиной? Будете ли вы стрелять, или нет? - "Не буду, отвечал Сильвио, я доволен: я видел твое смятение, твою робость; я заставил тебя выстрелить по мне, с меня довольно. Будешь меня помнить. Предаю тебя твоей совести". Тут он было вышел, но остановился в дверях, оглянулся на простреленную мною картину, выстрелил в нее, почти не целясь, и скрылся. Жена лежала в обмороке; люди не смели его остановить и с ужасом на него глядели; он вышел на крыльцо, кликнул ямщика, и уехал, прежде чем успел я опомниться".
Граф замолчал. Таким образом узнал я конец повести, коей начало некогда так поразило меня. С героем оной уже я не встречался. Сказывают, что Сильвио, во время возмущения Александра Ипсиланти, предводительствовал отрядом этеристов и был убит в сражении под Скулянами.
МЯТЕЛЬ
Кони мчатся по буграм,
Топчут снег глубокой...
Вот, в сторонке божий храм
Виден одинокой.
................................
Вдруг метелица кругом;
Снег валит клоками;
Черный вран, свистя крылом,
Вьется над санями;
Вещий стон гласит печаль!
Кони торопливы
Чутко смотрят в темну даль,
Воздымая гривы...
Жуковский.
В конце 1811 года, в эпоху нам достопамятную, жил в своем поместье Ненарадове добрый Гаврила Гаврилович Р**. Он славился во всей округе гостеприимством и радушием; соседи поминутно ездили к нему поесть, попить, поиграть по пяти копеек в бостон с его женою, а некоторые для того, чтоб поглядеть на дочку их, Марью Гавриловну, стройную, бледную и семнадцатилетнюю девицу. Она считалась богатой невестою, и многие прочили ее за себя или за сыновей.
Марья Гавриловна была воспитана на французских романах, и следственно была влюблена. Предмет, избранный ею, был бедный армейский прапорщик, находившийся в отпуску в своей деревне. Само по себе разумеется, что молодой человек пылал равною страстию, и что родители его любезной, заметя их взаимную склонность, запретили дочери о нем и думать, а его принимали хуже, нежели отставного заседателя.
Наши любовники были в переписке, и всякой день видались на едине в сосновой роще или у старой часовни. Там они клялися друг другу в вечной любви, сетовали на судьбу и делали различные предположения. Переписываясь и разговаривая таким образом, они (что весьма естественно) дошли до следующего рассуждения: если мы друг без друга дышать не можем, а воля жестоких родителей препятствует нашему благополучию, то нельзя ли нам будет обойтись без нее? Разумеется, что эта счастливая мысль пришла сперва в голову молодому человеку, и что она весьма понравилась романическому воображению Марьи Гавриловны.
Наступила зима и прекратила их свидания; но переписка сделалась тем живее. Владимир Николаевич в каждом письме умолял ее предаться ему, венчаться тайно, скрываться несколько времени, броситься потом к ногам родителей, которые конечно будут тронуты наконец героическим постоянством и несчастием любовников, и скажут им непременно: Дети! придите в наши объятия.
Марья Гавриловна долго колебалась; множество планов побега было отвергнуто. Наконец она согласилась: в назначенный день она должна была не ужинать и удалиться в свою комнату под предлогом головной боли. Девушка ее была в заговоре; обе они должны были выдти в сад через заднее крыльцо, за садом найти готовые сани, садиться в них и ехать за пять верст от Ненарадова в село Жадрино, прямо в церковь, где уж Владимир должен был их ожидать.
Накануне решительного дня, Марья Гавриловна не спала всю ночь; она укладывалась, увязывала белье и платье, написала длинное письмо к одной чувствительной барышне, ее подруге, другое к своим родителям. Она прощалась с ними в самых трогательных выражениях, извиняла свой проступок неодолимою силою страсти, и оканчивала тем, что блаженнейшею минутою жизни почтет она ту, когда позволено будет ей броситься к ногам дражайших ее родителей. Запечатав оба письма тульской печаткою, на которой изображены были два пылающие сердца с приличной надписью, она бросалась на постель перед самым рассветом и задремала; но и тут ужасные мечтания поминутно ее пробуждали. То казалось ей, что в самую минуту, как она садилась в сани, чтоб ехать венчаться, отец ее останавливал ее, с мучительной быстротою тащил ее по снегу и бросал в темное, бездонное подземелие... и она летела стремглав с неизъяснимым замиранием сердца; то видела она Владимира, лежащего на траве, бледного, окровавленного. Он, умирая, молил ее пронзительным голосом поспешать с ним обвенчаться... другие безобразные, бессмысленные видения неслись перед нею одно за другим. Наконец она встала, бледнее обыкновенного и с непритворной головною болью. Отец и мать заметили ее беспокойство; их нежная заботливость и беспрестанные вопросы: что с тобою, Маша? не больна ли ты, Маша? раздирали ее сердце. Она старалась их успокоить, казаться веселою, и не могла. Наступил вечер. Мысль, что уже в последний раз провожает она день посреди своего семейства, стесняла ее сердце. Она была чуть жива; она втайне прощалась со всеми особами, со всеми предметами, ее окружавшими.
Подали ужинать; сердце ее сильно забилось. Дрожащим голосом объявила она, что ей ужинать не хочется, и стала прощаться с отцом и матерью. Они ее поцаловали и, по обыкновению, благословили: она чуть не заплакала. Пришед в свою комнату, она кинулась в кресла и залилась слезами. Девушка уговаривала ее успокоиться и ободриться. Вс° было готово. Через полчаса Маша должна была навсегда оставить родительский дом, свою комнату, тихую девическую жизнь... На дворе была мятель; ветер выл, ставни тряслись и стучали; вс° ёказалось ей угрозой и печальным предзнаменованием. Скоро в доме вс° утихло и заснуло. Maшa окуталась шалью, надела теплый капот, взяла в руки шкатулку свою и вышла на заднее крыльцо. Служанка несла за нею два узла. Они сошли в сад. Мятель не утихала; ветер дул навстречу, как будто силясь остановить молодую преступницу. Они насилу дошли до конца сада. На дороге сани дожидались их. Лошади, прозябнув, не стояли на месте; кучер Владимира расхаживал перед оглоблями, удерживая ретивых. Он помог барышне и ее девушке усесться и уложить узлы и шкатулку, взял возжи, и лошади полетели. Поручив барышню попечению судьбы и искусству Терешки кучера, обратимся к молодому нашему любовнику.
Целый день Владимир был в разъезде. Утром был он у жадринского священника; насилу с ним уговорился; потом поехал искать свидетелей между соседними помещиками. Первый, к кому явился он отставной сорокалетний корнет Дравин, согласился с охотою. Это приключение, уверял он, напоминало ему прежнее время и гусарские проказы. Он уговорил Владимира остаться у него отобедать, и уверил его, что за другими двумя свидетелями дело не станет. В самом деле тотчас после обеда явились землемер Шмит в усах и шпорах, и сын капитан-исправника, мальчик лет шестнадцати, недавно поступивший в уланы. Они не только приняли предложение Владимира, но даже клялись ему в готовности жертвовать для него жизнию. Владимир обнял их с восторгом, и поехал домой приготовляться.
Уже давно смеркалось. Он отправил своего надежного Терешку в Ненарадово с своею тройкою и с подробным, обстоятельным наказом, а для себя велел заложить маленькие сани в одну лошадь, и один без кучера отправился в Жадрино, куда часа через два должна была приехать и Марья Гавриловна. Дорога была ему знакома, а езды всего двадцать минут.
Но едва Владимир выехал за околицу в поле, как поднялся ветер и сделалась такая мятель, что он ничего не взвидел. В одну минуту дорогу занесло; окрестность исчезла во мгле мутной и желтоватой, сквозь которую летели белые хлопья снегу; небо слилося с землею. Владимир очутился в поле и напрасно хотел снова попасть на дорогу; лошадь ступала наудачу и поминутно то взъезжала на сугроб, то проваливалась в яму; сани поминутно опрокидывались. - Владимир старался только не потерять настоящего направления. Но ему казалось, что уже прошло более получаса, а он не доезжал еще до Жадринской рощи. Прошло еще около десяти минут; рощи вс° было не видать. Владимир ехал полем, пересеченным глубокими оврагами. Мятель не утихала, небо не прояснялось. Лошадь начинала уставать, а с него пот катился градом, не смотря на то, что он поминутно был по пояс в снегу.
Наконец он увидел, что едет не в ту сторону. Владимир остановился: начал думать, припоминать, соображать, и уверился, что должно было ваять ему вправо. Он поехал вправо. Лошадь его чуть ступала. Уже более часа был он в дороге. Жадрино должно было быть недалеко. Но он ехал, ехал, а полю не было конца. Вс° сугробы, да овраги; поминутно сани опрокидывались, поминутно он их подымал. Время шло; Владимир начинал сильно беспокоиться.
Наконец в стороне что-то стало чернеть. Владимир поворотил туда. Приближаясь, увидел он рощу. Слава богу, подумал он, теперь близко. Он поехал около рощи, надеясь тотчас попасть на знакомую дорогу или объехать рощу кругом: Жадрино находилось тотчас за нею. Скоро нашел он дорогу, и въехал во мрак дерев, обнаженных зимою. Ветер не мог тут свирепствовать; дорога была гладкая; лошадь ободрилась, и Владимир успокоился.
Но он ехал, ехал, а Жадрина было не видать; роще не было конца. Владимир с ужасом увидел, что он заехал в незнакомый лес. Отчаяние овладело им. Он ударил по лошади; бедное животное пошло было рысью, но скоро стало приставать и через четверть часа пошло шагом, не смотря на все усилия несчастного Владимира.
Мало-по-малу деревья начали редеть, и Владимир выехал из лесу; Жадрина было не видать. Должно было быть около полуночи. Слезы брызнули из глаз его; он поехал наудачу. Погода утихла, тучи расходились, перед ним лежала равнина, устланная белым волнистым ковром. Ночь была довольно ясна. Он увидел невдалеке деревушку, состоящую из четырех или пяти дворов. Владимир поехал к ней. У первой избушки он выпрыгнул из саней, подбежал к окну и стал стучаться. Через несколько минут деревянный ставень поднялся, и старик высунул свою седую бороду. "Что те надо?" - "Далеко ли Жадрино?" - "Жадрино-то далеко ли?" - "Да, да! Далеко ли?" - "Недалече; верст десяток будет". При сем ответе Владимир схватил себя за волосы и остался недвижим, как человек, приговоренный к смерти.
"А отколе ты? Э продолжал старик. Владимир не имел духа отвечать на вопросы. "Можешь ли ты, старик", сказал он, ёдостать мне лошадей до Жадрина?" - "Каки у нас лошади", отвечал мужик. - "Да не могу ли взять хоть проводника? Я заплачу, сколько емy будет угодно". - "Постой", сказал старик, опуская ставень, "я те сына вышлю; он те проводит". Владимир стал дожидаться. Не прошло минуты, он опять начал стучаться. Ставень поднялся, борода показалась. "Что те надо?" - "Что ж твой сын?" - "Сей час выдет, обувается. Али ты прозяб? взойди погреться". - "Благодарю, высылай скорее сына".
Ворота заскрыпели; парень вышел с дубиною, и пошел вперед то указывая, то отыскивая дорогу, занесенную снеговыми сугробами. "Который час?" спросил его Владимир. "ёДа уж скоро рассвенет" отвечал молодой мужик. Владимир не говорил уже ни слова.
Пели петухи и было уже светло, как достигли они Жадрина. Церковь была заперта. Владимир заплатил проводнику и поехал на двор к священнику. На дворе тройки его не было. Какое известие ожидало eгo!
Но возвратимся к добрым ненарадовским помещикам и посмотрим, что-то у них делается.
А ничего.
Старики проснулись и вышли в гостиную. Гаврила Гаврилович в колпаке и байковой куртке, Прасковья Петровна в шлафорке на вате. Подали самовар, и Гаврила Гаврилович послал девчонку узнать от Марьи Гавриловны, каково ее здоровье и как она почивала. Девчонка воротилась, объявляя, что барышня почивала-де дурно, но что ей-де теперь легче, и что она-де сей час придет в гостиную. В самом деле дверь отворилась и Марья Гавриловна подошла здороваться с папенькой и с маменькой.
"Что твоя голова, Маша?" спросил Гаврила Гаврилович. "Лучше, папенька", отвечала Маша. - "Ты верно. Маша, вчерась угорела", сказала Прасковья Петровна. - "Может быть, маменька", отвечала Маша.
День прошел благополучно, но в ночь Маша занемогла. Послали в город за лекарем. Он приехал к вечеру и нашел больную в бреду. Открылась сильная горячка, и бедная больная две недели находилась у края гроба.
Никто в доме не знал о предположенном побеге. Письма, на кануне ею написанные, были сожжены; ее горничная никому ни о чем не говорила, опасаясь гнева господ. Священник, отставной корнет, усатый землемер и маленькой улан были скромны, и не даром Терешка кучер никогда ничего лишнего не высказывал, даже и во хмелю. Таким образом тайна была сохранена более, чем полудюжиною заговорщиков. Но Марья Гавриловна сама, в беспрестанном бреду, высказывала свою тайну. Однако ж ее слова были столь несообразны ни с чем, что мать, не отходившая от ее постели, могла понять из них только то, что дочь ее была смертельно влюблена во Владимира Николаевича, и что вероятно любовь была причиною ее болезни. Она советовалась со своим мужем, с некоторыми соседями, и наконец единогласно все решили, что видно такова была судьба Марьи Гавриловны, что суженого конем не объедешь, что бедность не порок, что жить не с богатством, а с человеком, и тому подобное. Нравственные поговорки бывают удивительно полезны в тех случаях, когда мы от себя мало что можем выдумать себе в оправдание.
Между тем барышня стала выздоравливать. Владимира давно не видно было в доме Гаврилы Гавриловича. Он был напуган обыкновенным приемом. Положили послать за ним, и объявить ему неожиданное счастие: согласие на брак. Но каково было изумление ненарадовских помещиков, когда в ответ на их приглашение получили они от него полусумасшедшее письмо! Он объявлял им, что нога его не будет никогда в их доме, и просил забыть о несчастном, для которого смерть остается единою надеждою. Через несколько дней узнали они, что Владимир уехал в армию. Это было в 1812 году.
Долго не смели объявить об этом выздоравливающей Маше. Она никогда не упоминала о Владимире. Несколько месяцев уже спустя, нашед имя его в числе отличившихся и тяжело раненых под Бородиным, она упала в обморок, и боялись, чтоб горячка ее не возвратилась. Однако, слава богу, обморок не имел последствия.
Другая печаль ее посетила: Гаврила Гаврилович скончался, оставя ее наследницей всего имения. Но наследство не утешало ее; она разделяла искренно горесть бедной Прасковьи Петровны, клялась никогда с нею не расставаться; обе они оставили Ненарадово, место печальных воспоминаний, и поехали жить в ***ское поместье.
Женихи кружились и тут около милой и богатой невесты; но она никому не подавала и малейшей надежды. Мать иногда уговаривала ее выбрать себе друга; Марья Гавриловна качала головой и задумывалась. Владимир уже не существовал: он умер в Москве, накануне вступления французов. Память его казалась священною для Маши; по крайней мере она берегла вс°, что могло его напомнить: книги, им некогда прочитанные, его рисунки, ноты и стихи, ёим переписанные для нее. Соседи, узнав обо всем, дивились ее постоянству и с любопытством ожидали героя, долженствовавшего наконец восторжествовать над печальной верностию этой девственной Артемизы.
Между тем война со славою была кончена. Полки наши возвращались из-за границы. Народ бежал им навстречу. Музыка играла завоеванные песни: Vive Henri-Quatre, тирольские вальсы и арии из Жоконда. Офицеры, ушедшие в поход почти отроками возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешанные крестами. Солдаты весело разговаривали между собою, вмешивая поминутно в речь немецкие и французские слова. Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове отечество! Как сладки были сл°зы свидания! С каким единодушием мы соединяли чувства народной гордости и любви к государю! А для него, какая была минута!
Женщины, русские женщины были тогда бесподобны. Обыкновенная холодность их исчезла. Восторг их был истинно упоителен когда, встречая победителей, кричали они: ура!
И в воздух чепчики бросали.
Кто из тогдашних офицеров не сознается, что русской женщине обязан он был лучшей, драгоценнейшей наградою?..
В это блистательное время Марья Гавриловна жила с матерью в *** губернии, и не видала, как обе столицы праздновали возвращение войск. Но в уездах и деревнях общий восторг, может быть, был еще сильнее. Появление в сих местах офицера было для него настоящим торжеством, и любовнику во фраке плохо было в его соседстве.
Мы уже сказывали, что, не смотря на ее холодность, Марья Гавриловна вс° попрежнему окружена была искателями. Но все должны были отступить, когда явился в ее замке раненый гусарской полковник Бурмин, с Георгием в петлице и с интересной бледностию, как говорили тамошние барышни. Ему было около двадцати шести лет. Он приехал в отпуск в свои поместья, находившиеся по соседству деревни Марьи Гавриловны. Марья Гавриловна очень его отличала. При нем обыкновенная задумчивость ее оживлялась. Нельзя было сказать, чтоб она с ним кокетничала; но поэт, заметя ее поведение, сказал бы:
Se amor non и, che dunque?..
Бурмин был, в самом деле, очень милый молодой человек. Он имел именно тот ум, который нравится женщинам: ум приличия и наблюдения, безо всяких притязаний и беспечно насмешливый. Поведение его с Марьей Гавриловной было просто и свободно; но что б она ни сказала или ни сделала, душа и взоры его так за нею и следовали. Он казался нрава тихого и скромного, но молва уверяла, что некогда был он ужасным повесою, и это не вредило ему во мнении Марьи Гавриловны, которая (как и все молодые дамы вообще) с удовольствием извиняла шалости, обнаруживающие смелость и пылкость характера.
Но более всего... (более его нежности, более приятного разговора, более интересной бледности, более перевязанной руки) молчание молодого гусара более всего подстрекало ее любопытство и воображение. Она не могла не сознаваться в том, что она очень ему нравилась; вероятно и он, с своим умом и опытностию, мог уже заметить, что она отличала его: каким же образом до сих пор не видала она его у своих ног и еще не слыхала его признания? Что удерживало его? робость, неразлучная с истинною любовию, гордость или кокетство хитрого волокиты? Это было для нее загадкою. Подумав хорошенько, она решила, что робость была единственной тому причиною, и положила ободрить его большею внимательностию и, смотря по обстоятельствам, даже нежностию. Она приуготовляла развязку самую неожиданную и с нетерпением ожидала минуты романического объяснения. Тайна, какого роду ни была бы, всегда тягостна женскому сердцу. Ее военные действия имели желаемый успех: по крайней мере, Бурмин впал в такую задумчивость, и черные глаза его с таким огнем останавливались на Марье Гавриловне, что решительная минута, казалось, уже близка. Соседи говорили о свадьбе, как о деле уже конченном, а добрая Прасковья Петровна радовалась, что дочь ее наконец нашла себе достойного жениха.
Старушка сидела однажды одна в гостиной, раскладывая гран-пасьянс, как Бурмин вошел в комнату и тотчас осведомился о Марье Гавриловне. "Она в саду", отвечала старушка; "ёподите к ней, а я вас буду здесь ожидать". Бурмин пошел, а старушка перекрестилась и подумала: авось дело сегодня же кончится!
Бурмин нашел Марью Гавриловну у пруда, под ивою, с книгою в руках и в белом платье, настоящей героинею романа. После первых вопросов, Марья Гавриловна нарочно перестала поддерживать разговор, усиливая таким образом взаимное замешательство, от которого можно было избавиться разве только незапным и решительным объяснением. Так и случилось: Бурмин, чувствуя затруднительность своего положения, объявил, что искал давно случая открыть ей свое сердце, и потребовал минуты внимания. Марья Гавриловна закрыла книгу и потупила глаза в знак согласия.
"Я вас люблю", сказал Бурмин, "ёя вас люблю страстно..." (Марья Гавриловна покраснела и наклонила голову еще ниже). "Я поступил неосторожно, предаваясь милой привычке, привычке видеть и слышать вас ежедневно..." (Марья Гавриловна вспомнила первое письмо St.-Preux). "Теперь уже поздно противиться судьбе моей; воспоминание об вас, ваш милый, несравненный образ отныне будет мучением и отрадою жизни моей; но мне еще остается исполнить тяжелую обязанность, открыть вам ужасную тайну и положить между нами непреодолимую преграду..." - "Она всегда существовала", прервала с живостию Марья Гавриловна, "я никогда не могла быть вашею женою..." - "Знаю", отвечал он ей тихо, "знаю, что некогда вы любили, но смерть и три года сетований... Добрая, милая Марья Гавриловна! не старайтесь лишить меня последнего утешения: мысль, что вы бы согласились сделать мое счастие, если бы... молчите, ради бога, молчите. Вы терзаете меня. Да, я знаю, я чувствую, что вы были бы моею, но - я несчастнейшее создание... я женат!"
Марья Гавриловна взглянула на него с удивлением.
"Я женат", продолжал Бурмин: "я женат уже четвертый год и не знаю, кто моя жена, и где она, и должен ли свидеться с нею когда-нибудь!"
"Что вы говорите?" - воскликнула Марья Гавриловна; "как это странно! Продолжайте; я расскажу после... но продолжайте, сделайте милость".
"В начале 1812 года", сказал Бурмин, "я спешил в Вильну, где находился наш полк. Приехав однажды на станцию поздно вечером, я велел было поскорее закладывать лошадей, как вдруг поднялась ужасная мятель, и смотритель и ямщики советовали мне переждать. Я их послушался, но непонятное беспокойство овладело мною; казалось, кто-то меня так и толкал. Между тем мятель не унималась; я не вытерпел, приказал опять закладывать и поехал в самую бурю. Ямщику вздумалось ехать рекою, что должно было сократить нам путь тремя верстами. Берега были занесены; ямщик проехал мимо того места, где выезжали на дорогу, и таким образом очутились мы в незнакомой стороне. Буря не утихала; я увидел огонек, и велел ехать туда. Мы приехали в деревню; в деревянной церкви был огонь. Церковь была отворена, за оградой стояло несколько саней; по паперти ходили люди. "Сюда! сюда!" закричало несколько голосов. Я велел ямщику подъехать. "Помилуй, где ты замешкался?" сказал мне кто-то; "невеста в обмороке; поп не знает, что делать; мы готовы были ехать назад. Выходи же скорее". Я молча выпрыгнул из саней и вошел в церковь, слабо освещенную двумя или тремя свечами. Девушка сидела на лавочке в темном углу церкви; другая терла ей виски. "Слава богу", сказала эта, "насилу вы приехали. Чуть было вы барышню не уморили". Старый священник подошел ко мне с вопросом: "Прикажете начинать?" - "Начинайте, начинайте, батюшка", отвечал я рассеянно. Девушку подняли. Она показалась мне не дурна... Непонятная, непростительная ветренность... я стал подле нее перед налоем; священник торопился; трое мужчин и горничная поддерживали невесту и заняты были только ею. Нас обвенчали. "Поцалуйтесь", сказали нам. Жена моя обратила ко мне бледное свое лицо. Я хотел было ее поцаловать... Она вскрикнула: "Ай, не он! не он!" и упала без памяти. Свидетели устремили на меня испуганные глаза. Я повернулся, вышел из церкви безо всякого препятствия, бросился в кибитку и закричал: пошел!"
"Боже мой!" закричала Марья Гавриловна: "и вы не знаете, что сделалось с бедной вашею женою?"
"Не знаю", отвечал Бурмин: "не знаю, как зовут деревню, где я венчался; не помню, с которой станции поехал. В то время я так мало пологал важности в преступной моей проказе, что, отъехав от церкви, заснул, и проснулся на другой день поутру, на третьей уже станции. Слуга, бывший тогда со мною, умер в походе, так что я не имею и надежды отыскать ту, над которой подшутил я так жестоко, и которая теперь так жестоко отомщена".
"Боже мой, боже мой!" сказала Марья Гавриловна, схватив его руку; "так это были вы! И вы не узнаете меня?"
Бурмин побледнел... и бросился к ее ногам...
ГРОБОВЩИК
Не зрим ли каждый день гробов,
Седин дряхлеющей вселенной?
Державин.
Последние пожитки гробовщика Адрияна Прохорова были взвалены на похоронные дроги, и тощая пара в четвертый раз потащилась с Басманной на Никитскую, куда гробовщик переселялся всем своим домом. Заперев лавку, прибил он к воротам объявление о том, что дом продается и отдается в наймы, и пешком отправился на новоселье. Приближаясь к желтому домику, так давно соблазнявшему его воображение и наконец купленному им за порядочную сумму, старый гробовщик чувствовал с удивлением, что сердце его не радовалось. Переступив за незнакомый порог и нашед в новом своем жилище суматоху, он вздохнул о ветхой лачужке, где в течении осьмнадцати лет вс° было заведено самым строгим порядком; стал бранить обеих своих дочерей и работницу за их медленность, и сам принялся им помогать. Вскоре порядок установился; кивот с образами, шкап с посудою, стол, диван и кровать заняли им определенные углы в задней комнате; в кухне и гостиной поместились изделия хозяина: гробы всех цветов и всякого размера, также шкапы с траурными шляпами, мантиями и факелами. Над воротами возвысилась вывеска, изображающая дородного Амура с опрокинутым факелом в руке, с подписью: "здесь продаются и обиваются гробы простые и крашеные, также отдаются на прокат и починяются старые". Девушки ушли в свою светлицу. Адриян обошел свое жилище, сел у окошка и приказал готовить самовар.
Просвещенный читатель ведает, что Шекспир и Вальтер Скотт оба представили своих гробокопателей людьми веселыми и шутливыми, дабы сей противоположностию сильнее поразить наше воображение. Из уважения к истине мы не можем следовать их примеру, и принуждены признаться, что нрав нашего гробовщика совершенно соответствовал мрачному его ремеслу. Адриян Прохоров обыкновенно был угрюм и задумчив. Он разрешал молчание разве только для того, чтобы журить своих дочерей, когда заставал их без дела глазеющих в окно на прохожих, или чтоб запрашивать за свои произведения преувеличенную цену у тех, которые имели несчастие (а иногда и удовольствие) в них нуждаться. И так Адриян, сидя под окном, и выпивая седьмую чашку чаю, по своему обыкновению был погружен в печальные размышления. Он думал о проливном дожде, который, за неделю тому назад, встретил у самой заставы похороны отставного бригадира. Многие мантии от того сузились, многие шляпы покоробились. Он предвидел неминуемые расходы, ибо давний запас гробовых нарядов приходил у него в жалкое состояние. Он надеялся выместить убыток на старой купчихе Трюхиной, которая уже около года находилась при смерти. Но Трюхина умирала на Разгуляе, и Прохоров боялся, чтоб ее наследники, не смотря на свое обещание, не поленились послать за ним в такую даль, и не сторговались бы с ближайшим подрядчиком.
Сии размышления были прерваны нечаянно тремя фран-масонскими ударами в дверь. "Кто там?" - спросил гробовщик. Дверь отворилась, и человек, в котором с первого взгляду можно было узнать немца ремесленника, вошел в комнату и с веселым видом приближился к гробовщику. "Извините, любезный сосед", сказал он тем русским наречием, которое мы без смеха доныне слышать не можем, "извините, что я вам помешал... я желал поскорее с вами познакомиться. Я сапожник, имя мое Готлиб Шульц, и живу от вас через улицу, в этом домике, что против ваших окошек. Завтра праздную мою серебряную свадьбу, и я прошу вас и ваших дочек отобедать у меня по-приятельски". Приглашение было благосклонно принято. Гробовщик просил сапожника садиться и выкушать чашку чаю, и, благодаря открытому нраву Готлиба Шульца, вскоре они разговорились дружелюбно. "Каково торгует ваша милость?" спросил Адриян. - "Э хе хе", отвечал Шульц, "и так и сяк. Пожаловаться не могу. Хоть конечно мой товар не то, что ваш: живой без сапог обойдется, а мертвый без гроба не живет". - "Сущая правда", заметил Адриян; "однако ж, если живому не на что купить сапог, то не прогневайся, ходит он и босой; а нищий мертвец и даром берет себе гроб". Таким образом беседа продолжалась у них еще несколько времени; наконец сапожник встал и простился с гробовщиком, возобновляя свое приглашение.
На другой день, ровно в двенадцать часов, гробовщик и его дочери вышли из калитки новокупленного дома, и отправились к соседу. Не стану описывать ни русского кафтана Адрияна Прохорова, ни европейского наряда Акулины и Дарьи, отступая в сем случае от обычая, принятого нынешними романистами. Полагаю, однако ж, не излишним заметить, что обе девицы надели желтые шляпки и красные башмаки, что бывало у них только в торжественные случаи.
Тесная квартирка сапожника была наполнена гостями, большею частию немцами ремесленниками, с их женами и подмастерьями. Из русских чиновников был один буточник, чухонец Юрко, умевший приобрести, не смотря на свое смиренное звание, особенную благосклонность хозяина. Лет двадцать пять служил он в сем звании верой и правдою, как почталион Погорельского. Пожар двенадцатого года, уничтожив первопрестольную столицу, истребил и его желтую бутку. Но тотчас, по изгнании врага, на ее месте явилась новая, серинькая с белыми колонками дорического ордена, и Юрко стал опять расхаживать около нее с секирой и в броне сермяжной. Он был знаком большей части немцев, живущих около Никитских ворот: иным из них случалось даже ночевать у Юрки с воскресенья на понедельник. Адриян тотчас познакомился с ним, как с человеком, в котором рано или поздно может случиться иметь нужду, и как гости пошли за стол, то они сели вместе. Господин и госпожа Шульц и дочка их, семнадцатилетняя Лотхен, обедая с гостями, вс° вместе угощали и помогали кухарке служить. Пиво лилось. Юрко ел за четверых; Адриян ему не уступал; дочери его чинились; разговор на немецком языке час от часу делался шумнее. Вдруг хозяин потребовал внимания и, откупоривая засмоленную бутылку, громко произнес по-русски: "За здоровье моей доброй Луизы!" Полушампанское запенилось. Хозяин нежно поцаловал свежее лицо сорокалетней своей подруги, и гости шумно выпили здоровье доброй Луизы. "За здоровье любезных гостей моих!" провозгласил хозяин, откупоривая вторую бутылку - и гости благодарили его, осушая вновь свои рюмки. Тут начали здоровья следовать одно за другим: пили здоровье каждого гостя особливо, пили здоровье Москвы и целой дюжины германских городков, пили здоровье всех цехов вообще и каждого в особенности, пили здоровье мастеров и подмастерьев. Адриян пил с усердием, и до того развеселился, что сам предложил какой-то шутливый тост. Вдруг один из гостей, толстый булочник, поднял рюмку и воскликнул: "За здоровье тех, на которых мы работаем, unserer R
undleute!" Предложение, как и все, было принято радостно и единодушно. Гости начали друг другу кланяться, портной сапожнику, сапожник портному, булочник им обоим, все булочнику и так далее. Юрко, посреди сих взаимных поклонов, закричал, обратясь к своему соседу: "Что же? пей, батюшка, за здоровье своих мертвецов". Все захохотали, но гробовщик почел себя обиженным и нахмурился. Никто того не заметил, гости продолжали пить, и уже благовестили к вечерне, когда встали изо стола.
Гости разошлись поздно, и по большей части навеселе. Толстый булочник и переплетчик, коего лицо
Казалось в красненьком сафьянном переплете,
под-руки отвели Юрку в его бутку, наблюдая в сем случае русскую пословицу: долг платежом красен. Гробовщик пришел домой пьян и сердит. "Что ж это, в самом деле", рассуждал он вслух, "чем ремесло мое нечестнее прочих? разве гробовщик брат палачу? чему смеются басурмане? разве гробовщик гаэр святочный? Хотелось было мне позвать их на новоселье, задать им пир горой: ин не бывать же тому! А созову я тех, на которых работаю: мертвецов православных". - "Что ты, батюшка?" сказала работница, которая в это время разувала его; "что ты это городишь? Перекрестись! Созывать мертвых на новоселие! Экая страсть!" - "Ей-богу, созову", продолжал Адриян, "и на завтрашний же день. Милости просим, мои благодетели, завтра вечером у меня попировать; угощу, чем бог послал". С этим словом гробовщик отправился на кровать и вскоре захрапел.
На дворе еще было темно, как Адрияна разбудили. Купчиха Трюхина скончалась в эту самую ночь, и нарочный от ее приказчика прискакал к Адрияну верхом с этим известием. Гробовщик дал ему за то гривенник на водку, оделся на-скоро, взял извозчика и поехал на Разгуляй. У ворот покойницы уже стояла полиция, и расхаживали купцы, как вороны, почуя мертвое тело. Покойница лежала на столе, желтая как воск, но еще не обезображенная тлением. Около ее теснились родственники, соседи и домашние. Все окны были открыты; свечи горели; священники читали молитвы. Адриян подошел к племяннику Трюхиной, молодому купчику в модном сертуке, объявляя ему, что гроб, свечи, покров и другие похоронные принадлежности тотчас будут ему доставлены во всей исправности. Наследник благодарил его рассеянно, сказав, что о цене он не торгуется, а во всем полагается на его совесть. Гробовщик, по обыкновению своему, побожился, что лишнего не возьмет; значительным взглядом обменялся с приказчиком, и поехал хлопотать. Целый день разъезжал с Разгуляя к Никитским воротам к обратно; к вечеру вс° сладил, и пошел домой пешком, отпустив своего извозчика. Ночь была лунная. Гробовщик благополучно дошел до Никитских ворот. У Вознесения окликал его знакомец наш Юрко и, узнав гробовщика, пожелал ему доброй ночи. Было поздно. Гробовщик подходил уже к своему дому, как вдруг показалось ему, что кто-то подошел к его воротам, отворил калитку, и в нее скрылся. "Что бы это значило?" подумал Адриян. "Кому опять до меня нужда? Уж не вор ли ко мне забрался? Не ходят ли любовники к моим дурам? Чего доброго!" И гробовщик думал уже кликнуть на помощь приятеля своего Юрку. В эту минуту кто-то еще приближился к калитке и собирался войти, но увидя бегущего хозяина, остановился и снял треугольную шляпу. Адрияну лицо его показалось знакомо, но второпях не успел он порядочно его разглядеть. "Вы пожаловали ко мне", сказал запыхавшись Адриян: " войдите же, сделайте милость". - "Не церемонься, батюшка", отвечал тот глухо: "ступай себе вперед; указывай гостям дорогу!" Адрияну и некогда бы
ло церемониться. Калитка была отперта, он пошел на лестницу, и тот за ним. Адрияну показалось, что по комнатам его ходят люди. "Что за дьявольщина!" подумал он, и спешил войти.... тут ноги его подкосились. Комната полна была мертвецами. Луна сквозь окна освещала их желтые и синие лица, ввалившиеся рты, мутные, полузакрытые глаза и высунувшиеся носы.... Адриян с ужасом узнал в них людей, погребенных его стараниями, и в госте, с ним вместе вошедшем, бригадира, похороненного во время проливного дождя. Все они, дамы и мужчины, окружили гробовщика с поклонами и приветствиями, кроме одного бедняка, недавно даром похороненного, который, совестясь и стыдясь своего рубища, не приближался, и стоял смиренно в углу. Прочие все одеты были благопристойно: покойницы в чепцах и лентах, мертвецы чиновные в мундирах, но с бородами небритыми, купцы в праздничных кафтанах. "Видишь ли, Прохоров", сказал бригадир от имени всей честной компании; "все мы поднялись на твое приглашение; остались дома только те, которым уже не в мочь, которые совсем развалились, да у кого остались одни кости без кожи, но и тут один не утерпел - так хотелось ему побывать у тебя...." В эту минуту маленькой скелет продрался сквозь толпу и приближился к Адрияну. Череп его ласково улыбался гробовщику. Клочки светлозеленого и красного сукна и ветхой холстины кой-где висели на нем, как на шесте, а кости ног бились в больших ботфортах, как пестики в ступах. "Ты не узнал меня, Прохоров", сказал скелет. "Помнишь ли отставного сержанта гвардии Петра Петровича Курилкина, того самого, которому, в 1799 году, ты продал первый свой гроб - и еще сосновый за дубовый?" С сим словом мертвец простер ему костяные объятия - но Адриян, собравшись с силами, закричал и оттолкнул его. Петр Петрович пошатнулся, упал и весь рассыпался. Между мертвецами поднялся ропот негодования; все вступились за честь своего товарища, пристали к Адрияну с бранью и угрозами, и бедный хозяин, оглушенный их криком и почти задавленный, потерял присутствие духа, сам упал на кости отставного сержанта гвар
дии и лишился чувств.
Солнце давно уже освещало постелю, на которой лежал гробовщик. Наконец открыл он глаза и увидел перед собою работницу, раздувающую самовар. С ужасом вспомнил Адриян все вчерашние происшедствия. Трюхина, бригадир и сержант Курилкин смутно представились его воображению. Он молча ожидал, чтоб работница начала с ним разговор, и объявила о последствиях ночных приключений.
"Как ты заспался, батюшка, Адриян Прохорович", сказала Аксинья, подавая ему халат. "К тебе заходил сосед портной, и здешний буточник забегал с объявлением, что сегодня частный именинник, да ты изволил почивать, и мы не хотели тебя разбудить".
- "А приходили ко мне от покойницы Трюхиной?"
"Покойницы? Да разве она умерла?"
- "Эка дура! Да не ты ли пособляла мне вчера улаживать ее похороны?"
"Что ты, батюшка? не с ума ли спятил, али хмель вчерашний еще у тя не прошел? Какие были вчера похороны? Ты целый день пировал у немца - воротился пьян, завалился в постелю, да и спал до сего часа, как уж к обедне отблаговестили".
- "Ой ли!", сказал обрадованный гробовщик.
"Вестимо так", - отвечала работница.
- "Ну, коли так, давай скорее чаю, да позови дочерей".
СТАНЦИОННЫЙ СМОТРИТЕЛЬ
Коллежский регистратор,
Почтовой станции диктатор
Князь Вяземский.
Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался? Кто, в минуту гнева, не требовал от них роковой книги, дабы вписать в оную свою бесполезную жалобу на притеснение, грубость и неисправность? Кто не почитает их извергами человеческого рода, равными покойным подъячим или, по крайней мере, муромским разбойникам? Будем однако справедливы, постараемся войти в их положение, и может быть, станем судить о них гораздо снисходительнее. Что такое станционный смотритель? Сущий мученик четырнадцатого класса, огражденный своим чином токмо от побоев, и то не всегда (ссылаюсь на совесть моих читателей). Какова должность сего диктатора, как называет его шутливо князь Вяземский? Не настоящая ли каторга? Покою ни днем, ни ночью. Всю досаду, накопленную во время скучной езды, путешественник вымещает на смотрителе. Погода несносная, дорога скверная, ямщик упрямый, лошади не везут - а виноват смотритель. Входя в бедное его жилище, проезжающий смотрит на него, как на врага; хорошо, если удастся ему скоро избавиться от непрошенного гостя; но если не случится лошадей?.. боже! какие ругательства, какие угрозы посыплются на его голову! В дождь и слякоть принужден он бегать по дворам; в бурю, в крещенский мороз уходит он в сени, чтоб только на минуту отдохнуть от крика и толчков раздраженного постояльца. Приезжает генерал; дрожащий смотритель отдает ему две последние тройки, в том числе курьерскую. Генерал едет, не сказав ему спасибо. Чрез пять минут - колокольчик!... и фельд-егерь бросает ему на стол свою подорожную!.. Вникнем во все это хорошенько, и вместо негодования, сердце наше исполнится искренним состраданием. Еще несколько слов: в течении двадцати лет сряду, изъездил я Россию по всем направлениям; почти все почтовые тракты мне известны; несколько поколений ямщиков мне знакомы; редкого смотрителя не знаю я в лицо, с редким не имел я дела; любопытный запас путевых моих наблюдений надеюсь издать в непродолжительном времени; покаместь скажу только, что сословие станционных смотрителей представлено общему мнению в само
м ложном виде. Сии столь оклеветанные смотрители вообще суть люди мирные, от природы услужливые, склонные к общежитию, скромные в притязаниях на почести и не слишком сребролюбивые. Из их разговоров (коими некстати пренебрегают господа проезжающие) можно почерпнуть много любопытного и поучительного. Что касается до меня, то, признаюсь, я предпочитаю их беседу речам какого-нибудь чиновника 6-го класса, следующего по казенной надобности.
Легко можно догадаться, что есть у меня приятели из почтенного сословия смотрителей. В самом деле, память одного из них мне драгоценна. Обстоятельства некогда сблизили нас, и об нем-то намерен я теперь побеседовать с любезными читателями.
В 1816 году, в мае месяце, случилось мне проезжать через ***скую губернию, по тракту, ныне уничтоженному. Находился я в мелком чине, ехал на перекладных, и платил прогоны за две лошади. В следствие сего смотрители со мною не церемонились, и часто бирал я с бою то, что, во мнении моем, следовало мне по праву. Будучи молод и вспыльчив, я негодовал на низость и малодушие смотрителя, когда сей последний отдавал приготовленную мне тройку под коляску чиновного барина. Столь же долго не мог я привыкнуть и к тому, чтоб разборчивый холоп обносил меня блюдом на губернаторском обеде. Ныне то и другое кажется мне в порядке вещей. В самом деле, что было бы с нами, если бы вместо общеудобного правила: чин чина почитай, ввелось в употребление другое, на пример: ум ума почитай? Какие возникли бы споры! и слуги с кого бы начинали кушанье подавать? Но обращаюсь к моей повести.
День был жаркий. В трех верстах от станции *** стало накрапывать, и через минуту проливной дождь вымочил меня до последней нитки. По приезде на станцию, первая забота была поскорее переодеться, вторая спросить себе чаю. "Эй Дуня!" закричал смотритель, "поставь самовар, да сходи за сливками". При сих словах вышла из-за перегородки девочка лет четырнадцати, и побежала в сени. Красота ее меня поразила. "Это твоя дочка?" спросил я смотрителя. - "Дочка-с" отвечал он с видом довольного самолюбия; "да такая разумная, такая проворная, вся в покойницу мать". Тут он принялся переписывать мою подорожную, а я занялся рассмотрением картинок, украшавших его смиренную, но опрятную обитель. Они изображали историю блудного сына: в первой почтенный старик в колпаке и шлафорке отпускает беспокойного юношу, который поспешно принимает его благословение и мешок с деньгами. В другой яркими чертами изображено развратное поведение молодого человека: он сидит за столом, окруженный ложными друзьями и бесстыдными женщинами. Далее, промотавшийся юноша, в рубище и в треугольной шляпе, пасет свиней и разделяет с ними трапезу; в его лице изображены глубокая печаль и раскаяние. Наконец представлено возвращение его к отцу; добрый старик в том же колпаке и шлафорке выбегает к нему на встречу: блудный сын стоит на коленах; в перспективе повар убивает упитанного тельца, и старший брат вопрошает слуг о причине таковой радости. Под каждой картинкой прочел я приличные немецкие стихи. Вс° это до ныне сохранилось в моей памяти, также как и горшки с бальзамином и кровать с пестрой занавескою, и прочие предметы, меня в то время окружавшие. Вижу, как теперь, самого хозяина, человека лет пятидесяти, свежего и бодрого, и его длинный зеленый сертук с тремя медалями на полинялых лентах.
Не успел я расплатиться со старым моим ямщиком, как Дуня возвратилась с самоваром. Маленькая кокетка со второго взгляда заметила впечатление, произведенное ею на меня; она потупила большие голубые глаза; я стал с нею разговаривать, она отвечала мне безо всякой робости, как девушка, видевшая свет. Я предложил отцу ее стакан пуншу; Дуне подал я чашку чаю, и мы втроем начали беседовать, как будто век были знакомы.
Лошади были давно готовы, а мне вс° не хотелось расстаться с смотрителем и его дочкой. Наконец я с ними простился; отец пожелал мне доброго пути, а дочь проводила до телеги. В сенях я остановился и просил у ней позволения ее поцаловать; Дуня согласилась... Много могу я насчитать поцалуев,
С тех пор, как этим занимаюсь,
но ни один не оставил во мне столь долгого, столь приятного воспоминания.
Прошло несколько лет, и обстоятельства привели меня на тот самый тракт, в те самые места. Я вспомнил дочь старого смотрителя и обрадовался при мысли, что увижу ее снова. Но, подумал я, старый смотритель, может быть, уже сменен; вероятно Дуня уже замужем. Мысль о смерти того или другого также мелькнула в уме моем, и я приближался к станции *** с печальным предчувствием.
Лошади стали у почтового домика. Вошед в комнату, я тотчас узнал картинки, изображающие историю блудного сына; стол и кровать стояли на прежних местах; но на окнах уже не было цветов, и вс° кругом показывало ветхость и небрежение. Смотритель спал под тулупом; мой приезд разбудил его; он привстал... Это был точно Самсон Вырин; но как он постарел! Покаместь собирался он переписать мою подорожную, я смотрел на его седину, на глубокие морщины давно небритого лица, на сгорбленную спину - и не мог надивиться, как три или четыре года могли превратить бодрого мужчину в хилого старика. "Узнал ли ты меня?" спросил я его; "мы с тобою старые знакомые". - "Может статься", отвечал он угрюмо; "здесь дорога большая; много проезжих у меня перебывало". - "Здорова ли твоя Дуня?" продолжал я. Старик нахмурился. "А бог ее знает", отвечал он. - "Так видно она замужем?" сказал я. Старик притворился, будто бы не слыхал моего вопроса, и продолжал пошептом читать мою подорожную. Я прекратил свои вопросы и велел поставить чайник. Любопытство начинало меня беспокоить, и я надеялся, что пунш разрешит язык моего старого знакомца.
Я не ошибся: старик не отказался от предлагаемого стакана. Я заметил, что ром прояснил его угрюмость. На втором стакане сделался он разговорчив; вспомнил или показал вид, будто бы вспомнил меня, и я узнал от него повесть, которая в то время сильно меня заняла и тронула.
"Так вы знали мою Дуню?" начал он. "Кто же и не знал ее? Ах, Дуня, Дуня! Что за девка то была! Бывало, кто ни проедет, всякий похвалит, никто не осудит. Барыни дарили ее, та платочком, та сережками. Господа проезжие нарочно останавливались, будто бы пообедать, аль отужинать, а в самом деле только, чтоб на нее подолее поглядеть. Бывало барин, какой бы сердитый ни был, при ней утихает и милостиво со мною разговаривает. Поверите ль, сударь: курьеры, фельд-егеря с нею по получасу заговаривались. Ею дом держался: что прибрать, что приготовить, за всем успевала. А я-то, старый дурак, не нагляжусь, бывало, не нарадуюсь; уж я ли не любил моей Дуни, я ль не лелеял моего дитяти; уж ей ли не было житье? Да нет, от беды не отбожишься; что суждено, тому не миновать". Тут он стал подробно рассказывать мне свое горе. - Три года тому назад, однажды, в зимний вечер, когда смотритель разлиневывал новую книгу, а дочь его за перегородкой шила себе платье, тройка подъехала, и проезжий в черкесской шапке, в военной шинеле, окутанный шалью, вошел в комнату, ётребуя лошадей. Лошади все были в разгоне. При сем известии путешественник возвысил было голос и нагайку; но Дуня, привыкшая к таковым сценам, выбежала из-за перегородки и ласково обратилась к проезжему с вопросом: не угодно ли будет ему чего-нибудь покушать? Появление Дуни произвело обыкновенное свое действие. Гнев проезжего прошел; он согласился ждать лошадей и заказал себе ужин. Сняв мокрую, косматую шапку, отпутав шаль и сдернув шинель, проезжий явился молодым, стройным гусаром с черными усиками. Он расположился у смотрителя, начал весело разговаривать с ним и с его дочерью. Подали ужинать. Между тем лошади пришли, и смотритель приказал, чтоб тотчас, не кормя, запрягали их в кибитку проезжего; но возвратясь, нашел он молодого человека почти без памяти лежащего на лавке: ему сделалось дурно, голова разболелась, не возможно было ехать... Как быть! смотритель уступил ему свою кровать, и положено было, если больному не будет легче, на другой день утром послать в С*** за лекарем.
На другой день гусару стало хуже. Человек его поехал верхом в город за лекарем. Дуня обвязала ему голову платком, намоченным уксусом, и села с своим шитьем у его кровати. Больной при смотрителе охал и не говорил почти ни слова, однако ж выпил две чашки кофе, и охая заказал себе обед. Дуня от него не отходила. Он поминутно просил пить, и Дуня подносила ему кружку ею заготовленного лимонада. Больной обмакивал губы, и всякий раз, возвращая кружку, в знак благодарности слабою своей рукою пожимал Дунюшкину руку. К обеду приехал лекарь. Он пощупал пульс больного, поговорил с ним по-немецки, и по-русски объявил, что ему нужно одно спокойствие, и что дни через два ему можно будет отправиться в дорогу. Гусар вручил ему двадцать пять рублей за визит, пригласил его отобедать; лекарь согласился; оба ели с большим аппетитом, выпили бутылку вина и расстались очень довольны друг другом.
Прошел еще день, и гусар совсем оправился. Он был чрезвычайно весел, без умолку шутил то с Дунею, то с смотрителем; насвистывал песни, разговаривал с проезжими, вписывал их подорожные в почтовую книгу, и так полюбился доброму смотрителю, что на третье утро жаль было ему расстаться с любезным своим постояльцем. День был воскресный; Дуня собиралась к обедни. Гусару подали кибитку. Он простился с смотрителем, щедро наградив его за постой и угощение; простился и с Дунею и вызвался довезти ее до церкви, которая находилась на краю деревни. Дуня стояла в недоумении... "Чего же ты боишься?" сказал ей отец; "ведь его высокоблагородие не волк и тебя не съест: прокатись-ка до церкви". Дуня села в кибитку подле гусара, слуга вскочил на облучок, ямщик свистнул и лошади поскакали.
Бедный смотритель не понимал, каким образом мог он сам позволить своей Дуне ехать вместе с гусаром, как нашло на него ослепление, и что тогда было с его разумом. Не прошло и получаса, как сердце его начало ныть, ныть, и беспокойство овладело им до такой степени, что он не утерпел, и пошел сам к обедни. Подходя к церкви, увидел он, что народ уже расходился, но Дуни не было ни в ограде, ни на паперти. Он поспешно вошел в церковь; священник выходил из алтаря; дьячок гасил свечи, две старушки молились еще в углу; но Дуни в церкве не было. Бедный отец на силу решился спросить у дьячка, была ли она у обедни. Дьячок отвечал, что не бывала. Смотритель пошел домой ни жив, ни мертв. Одна оставалась ему надежда: Дуня по ветрености молодых лет вздумала, может быть, прокатиться до следующей станции, где жила ее крестная мать. В мучительном волнении ожидал он возвращения тройки, на которой он отпустил ее. Ямщик не возвращался. Наконец к вечеру приехал он один и хмелен, с убийственным известием: "Дуня с той станции отправилась далее с гусаром".
Старик не снес своего несчастья; он тут же слег в ту самую постель, где накануне лежал молодой обманщик. Теперь смотритель, соображая все обстоятельства, догадывался, что болезнь была притворная. Бедняк занемог сильной горячкою; его свезли в С*** и на его место определили на время другого. Тот же лекарь, который приезжал к гусару, лечил и его. Он уверил смотрителя, что молодой человек был совсем здоров, и что тогда еще догадывался он о его злобном намерении, но молчал, опасаясь его нагайки. Правду ли говорил немец, или только желал похвастаться дальновидностию, но он ни мало тем не утешил бедного больного. Едва оправясь от болезни, смотритель выпросил у С*** почтмейстера отпуск на два месяца, и не сказав никому ни слова о своем намерении, пешком отправился за своею дочерью. Из подорожной знал он, что ротмистр Минский ехал из Смоленска в Петербург. Ямщик, который вез его, сказывал, что всю дорогу Дуня плакала, хотя, казалось, ехала по своей охоте. "Авось" думал смотритель, "ёприведу я домой заблудшую овечку мою". С этой мыслию прибыл он в Петербург, остановился в Измайловском полку, в доме отставного унтер-офицера, своего старого сослуживца, и начал свои поиски. Вскоре узнал он, что ротмистр Минский в Петербурге и живет в демутовом трактире. Смотритель решился к нему явиться.
Рано утром пришел он в его переднюю, и просил доложить его высокоблагородию, что старый солдат просит с ним увидеться. Военный лакей, чистя сапог на колодке объявил, что барин почивает, и что прежде одиннадцати часов не принимает никого. Смотритель ушел и возвратился в назначенное время. Минский вышел сам к нему в халате, в красной скуфье. "Что, брат, тебе надобно?" спросил он его. Сердце старика закипело, сл°зы навернулись на глазах, и он дрожащим голосом произнес только: "Ваше высокоблагородие!.. сделайте такую божескую милость!.." Минский взглянул на него быстро, вспыхнул, взял его за руку, повел в кабинет и запер за собою дверь. "Ваше высокоблагородие!" продолжал старик, "что с возу упало, то пропало; отдайте мне, по крайней мере, бедную мою Дуню. Ведь вы натешились ею; не погубите ж ее по напрасну". - "Что сделано, того не воротишь", сказал молодой человек в крайнем замешательстве; "ёвиноват перед тобою, и рад просить у тебя прощения; но не думай, чтоб я Дуню мог покинуть: она будет счастлива, даю тебе честное слово. Зачем тебе ее? Она меня любит; она отвыкла от прежнего своего состояния. Ни ты, ни она - вы не забудете того, что случилось". Потом, сунув ему что-то за рукав, он отворил дверь, и смотритель, сам не помня как, очутился на улице.
Долго стоял он неподвижно, наконец увидел за обшлагом своего рукава сверток бумаг; он вынул их и развернул несколько пяти и десятирублевых смятых ассигнаций. Слезы опять навернулись на глазах его, слезы негодования! Он сжал бумажки в комок, бросил их на земь, притоптал каблуком, и пошел... Отошед несколько шагов, он остановился, подумал... и воротился... но ассигнаций уже не было. Хорошо одетый молодой человек, увидя его, подбежал к извозчику, сел поспешно и закричал: "пошел!.." Смотритель за ним не погнался. Он решился отправиться домой на свою станцию, но прежде хотел хоть раз еще увидеть бедную свою Дуню. Для сего, дни через два, воротился он к Минскому; но военный лакей сказал ему сурово, что барин никого не принимает, грудью вытеснил его из передней, и хлопнул двери ему под нос. Смотритель постоял, постоял - да и пошел.
В этот самый день, вечером, шел он по Литейной, отслужив молебен у Всех Скорбящих. Вдруг промчались перед ним щегольские дрожки, и смотритель узнал Минского. Дрожки остановились перед трехэтажным домом, у самого подъезда, и гусар вбежал на крыльцо. Счастливая мысль мелькнула в голове смотрителя. Он воротился, и поровнявшись с кучером: "Чья, брат, лошадь?" спросил он, "не Минского ли?" - "Точно так", отвечал кучер, "а что тебе?" - "Да вот что: барин твой приказал мне отнести к его Дуне записочку, а я и позабудь, где Дуня-то его живет". - "Да вот здесь, во втором этаже. Опоздал ты, брат, с твоей запиской; теперь уж он сам у нее". - "Нужды нет", возразил смотритель с неизъяснимым движением сердца, "спасибо, что надоумил, а я свое дело сделаю". И с этим словом пошел он по лестнице.
Двери были заперты; он позвонил, прошло несколько секунд; в тягостном для него ожидании. Ключ загремел, ему отворили. "Здесь стоит Авдотья Самсоновна?" спросил он. "Здесь" отвечала молодая служанка; "за чем тебе ее надобно?" Смотритель, не отвечая, вошел в залу. "Не льзя, не льзя!" закричала вслед ему служанка: "у Авдотьи Самсоновны гости". Но смотритель, не слушая шел далее. Две первые комнаты были темны, в третьей был огонь. Он подошел к растворенной двери и остановился. В комнате прекрасно-убранной Минский сидел в задумчивости. Дуня, одетая со всею роскошью моды, сидела на ручке его кресел, как наездница на своем английском седле. Она с нежностью смотрела на Минского, наматывая черные его кудри на свои сверкающие пальцы. Бедный смотритель! Никогда дочь его не казалась ему столь прекрасною; он по неволе ею любовался. "Кто там?" спросила она, не подымая головы. Он вс° молчал. Не получая ответа, Дуня подняла голову... и с криком упала на ковер. Испуганный Минский кинулся ее подымать, и вдруг увидя в дверях старого смотрителя, оставил Дуню, и подошел к нему, дрожа от гнева. "Чего тебе надобно?" сказал он ему, стиснув зубы; "что ты за мною всюду крадешься, как разбойник? или хочешь меня зарезать? Пошел вон!" и сильной рукою схватив старика за ворот, вытолкнул его на лестницу.
Старик пришел к себе на квартиру. Приятель его советовал ему жаловаться; но смотритель подумал, махнул рукой и решился отступиться. Через два дни отправился он из Петербурга обратно на свою станцию, и опять принялся за свою должность. "Вот уже третий год, заключил он, как живу я без Дуни, и как об ней нет ни слуху, ни духу. Жива ли, нет ли, бог ее ведает. Всяко случается. Не ее первую, не ее последнюю сманил проезжий повеса, а там подержал, да и бросил. Много их в Петербурге, молоденьких дур, сегодня в атласе да бархате, а завтра, поглядишь, метут улицу вместе с голью кабацкою. Как подумаешь порою, что и Дуня, может быть, тут же пропадает, так поневоле согрешишь, да пожелаешь ей могилы..."
Таков был рассказ приятеля моего, старого смотрителя, рассказ неоднократно прерываемый слезами, которые живописно отирал он своею полою, как усердный Терентьич в прекрасной балладе Дмитриева. Слезы сии отчасти возбуждаемы были пуншем, коего вытянул он пять стаканов в продолжении своего повествования; но как бы то ни было, они сильно тронули мое сердце. С ним расставшись, долго не мог я забыть старого смотрителя, долго думал я о бедной Дуне...
Недавно еще, проезжая через местечко ***, вспомнил я о моем приятеле; я узнал, что станция, над которой он начальствовал, уже уничтожена. На вопрос мой: "Жив ли старый смотритель?" никто не мог дать мне удовлетворительного ответа. Я решился посетить знакомую сторону, взял вольных лошадей и пустился в село Н.
Это случилось осенью. Серенькие тучи покрывали небо; холодный ветер дул с пожатых полей, унося красные и желтые листья со встречных деревьев. Я приехал в село при закате солнца и остановился у почтового домика. В сени (где некогда поцаловала меня бедная Дуня) вышла толстая баба и на вопросы мои отвечала, что старый смотритель с год как помер, что в доме его поселился пивовар, а что она жена пивоварова. Мне стало жаль моей напрасной поездки и семи рублей, издержанных даром. "От чего ж он умер?" спросил я пивоварову жену. - "Спился, батюшка", отвечала она. - "А где его похоронили?" - "За околицей, подле покойной хозяйки его". - "Не льзя ли довести меня до его могилы?" - "Почему же нельзя. Эй, Ванька! полно тебе с кошкою возиться. Проводи-ка барина на кладбище, да укажи ему смотрителеву могилу".
При сих словах, оборванный мальчик, рыжий и кривой, выбежал ко мне и тотчас повел меня за околицу.
"Знал ты покойника?" спросил я его дорогой.
"Как не знать! Он выучил меня дудочки вырезывать. Бывало (царство ему небесное!) идет из кабака, а мы-то за ним: "Дедушка, дедушка! орешков!" - а он нас орешками и наделяет.
Вс° бывало с нами возится".
"А проезжие вспоминают ли его?"
"Да ноне мало проезжих; разве заседатель завернет, да тому не до мертвых. Вот летом проезжала барыня, так та спрашивала о старом смотрителе и ходила к нему на могилу".
"Какая барыня" спросил я с любопытством.
"Прекрасная барыня" отвечал мальчишка; "ехала она в карете в шесть лошадей, с тремя маленькими барчатами и с кормилицей, и с черной моською; и как ей сказали, что старый смотритель умер, так она заплакала и сказала детям: "Сидите смирно, а я схожу на кладбище". А я было вызвался довести ее. А барыня сказала: "Я сама дорогу знаю". И дала мне пятак серебром - такая добрая барыня!.."
Мы пришли на кладбище, голое место, ничем не огражденное, усеянное деревянными крестами, не осененными ни единым деревцем. Отроду не видал я такого печального кладбища. "Вот могила старого смотрителя", сказал мне. мальчик, вспрыгнув на груду песку, в которую врыт был черный крест с медным образом.
"И барыня приходила сюда?" спросил я.
"Приходила", отвечал Ванька; "я смотрел на нее издали. Она легла здесь и лежала долго. А там барыня пошла в село и призвала попа, дала ему денег и поехала, а мне дала пятак серебром - славная барыня!"
И я дал мальчишке пятачок, и не жалел уже ни о поездке, ни о семи рублях, мною истраченных.
БАРЫШНЯ-КРЕСТЬЯНКА
Во всех ты, Душенька, нарядах хороша.
Богданович.
В одной из отдаленных наших губерний находилось имение Ивана Петровича Берестова. В молодости своей служил он в гвардии, вышел в отставку в начале 1797 года, уехал в свою деревню и с тех пор он оттуда не выезжал. Он был женат на бедной дворянке, которая умерла в родах, в то время, как он находился в отъезжем поле. Хозяйственные упражнения скоро его утешили. Он выстроил дом по собственному плану, завел у себя суконную фабрику, устроил доходы и стал почитать себя умнейшим человеком во всем околодке, в чем и не прекословили ему соседи, приезжавшие к нему гостить с своими семействами и собаками. В будни ходил он в плисовой куртке, по праздникам надевал сертук из сукна домашней работы; сам записывал расход, и ничего не читал, кроме Сенатских Ведомостей. Вообще его любили, хотя и почитали гордым. Не ладил с ним один Григорий Иванович Муромский, ближайший его сосед. Этот был настоящий русский барин. Промотав в Москве большую часть имения своего, и на ту пору овдовев, уехал он в последнюю свою деревню, где продолжал проказничать, но уже в новом роде. Развел он английский сад, на который тратил почти все остальные доходы. Конюхи его были одеты английскими жокеями. У дочери его была мадам англичанка. Поля свои обработывал он по английской методе:
Но на чужой манер хлеб русский не родится,
и не смотря на значительное уменьшение расходов, доходы Григорья Ивановича не прибавлялись; он и в деревне находил способ входить в новые долги; со всем тем почитался человеком не глупым, ибо первый из помещиков своей губернии догадался заложить имение в Опекунской Совет: оборот, казавшийся в то время чрезвычайно сложным и смелым. Из людей, осуждавших его, Берестов отзывался строже всех. Ненависть к нововведениям была отличительная черта его характера. Он не мог равнодушно говорить об англомании своего соседа, и поминутно находил случай его критиковать. Показывал ли гостю свои владения, в ответ на похвалы его хозяйственным распоряжениям: "Да-с!" говорил он с лукавой усмешкою; "у меня не то, что у соседа Григорья Ивановича. Куда нам по-английски разоряться! Были бы мы по-русски хоть сыты". Сии и подобные шутки, по усердию соседей, доводимы были до сведения Григорья Ивановича с дополнением и объяснениями. Англоман выносил критику столь же нетерпеливо, как и наши журналисты. Он бесился и прозвал своего зоила медведем провинциялом.
Таковы были сношения между сими двумя владельцами, как сын Берестова приехал к нему в деревню. Он был воспитан в *** университете и намеревался вступить в военную службу, но отец на то не соглашался. К статской службе молодой человек чувствовал себя совершенно неспособным. Они друг другу не уступали, и молодой Алексей стал жить покаместь барином, отпустив усы на всякий случай.
Алексей был, в самом деле, молодец. Право было бы жаль, если бы его стройного стана никогда не стягивал военный мундир, и если бы он, вместо того, чтобы рисоваться на коне, провел свою молодость согнувшись над канцелярскими бумагами. Смотря, как он на охоте скакал всегда первый, не разбирая дороги, соседи говорили согласно, что из него никогда не выдет путного столоначальника. Барышни поглядывали на него, а иные и заглядывались; но Алексей мало ими занимался, а они причиной его нечувствительности полагали любовную связь. В самом деле, ходил по рукам список с адреса одного из его писем: Акулине Петровне Курочкиной, в Москве, напротив Алексеевского монастыря, в доме медника Савельева, а вас покорнейше прошу доставить письмо сие А. Н. Р.
Те из моих читателей, которые не живали в деревнях, не могут себе вообразить, что за прелесть эти уездные барышни! Воспитанные на чистом воздухе, в тени своих садовых яблонь, они знание света и жизни почерпают из книжек. Уединение, свобода и чтение рано в них развивают чувства и страсти, неизвестные рассеянным нашим красавицам. Для барышни звон колокольчика есть уже приключение, поездка в ближний город полагается эпохою в жизни, и посещение гостя оставляет долгое, иногда и вечное воспоминание. Конечно всякому вольно смеяться над некоторыми их странностями; но шутки поверхностного наблюдателя не могут уничтожить их существенных достоинств, из коих главное, особенность характера, самобытность (individualitй) , без чего, по мнению Жан-Поля, не существует и человеческого величия. В столицах женщины получают может быть, лучшее образование; но навык света скоро сглаживает характер и делает души столь же однообразными, как и головные уборы. Сие да будет сказано не в суд, и не во осуждение, однако ж Nota nostra manet, как пишет один старинный комментатор.
Легко вообразить, какое впечатление Алексей должен был произвести в кругу наших барышен. Он первый перед ними явился мрачным и разочарованным, первый говорил им об утраченных радостях и об увядшей своей юности; сверх того носил он черное кольцо с изображением мертвой головы. Вс° это было чрезвычайно ново в той губернии. Барышни сходили по нем с ума.
Но всех более занята была им дочь англомана моего, Лиза (или Бетси, как звал ее обыкновенно Григорий Иванович). Отцы друг ко другу не ездили, она Алексея еще не видала, между тем, как все молодые соседки только об нем и говорили. Ей было семнадцать лет. Черные глаза оживляли ее смуглое и очень приятное лицо. Она была единственное и следственно балованое дитя. Ее резвость и поминутные проказы восхищали отца и приводили в отчаянье ее мадам мисс Жаксон, сорокалетнюю чопорную девицу, которая белилась и сурмила себе брови, два раза в год перечитывала Памелу, получала за то две тысячи рублей, и умирала со скуки в этой варварской России.
За Лизою ходила Настя; она была постарше, но столь же ветрена, как и ее барышня. Лиза очень любила ее, открывала ей все свои тайны, вместе с нею обдумывала свои затеи; словом, Настя была в селе Прилучине лицом гораздо более значительным, нежели любая наперсница во французской трагедии.
"Позвольте мне сегодня пойти в гости", сказала однажды Настя, одевая барышню.
"Изволь; а куда?"
"В Тугилово, к Берестовым. Поварова жена у них имянинница, и вчера приходила звать нас отобедать".
"Вот!" сказала Лиза "господа в ссоре, а слуги друг друга угащают".
"А нам какое дело до господ!" возразила Настя; "к тому же я ваша, а не папинькина. Вы ведь не бранились еще с молодым Берестовым; а старики пускай себе дерутся, коли им это весело".
"Постарайся, Настя, увидеть Алексея Берестова, да расскажи мне хорошенько, каков он собою и что он за человек".
Настя обещалась, а Лиза с нетерпением ожидала целый день ее возвращения. Вечером Настя явилась. "Ну, Лизавета Григорьевна", сказала она, входя в комнату, "видела молодого Берестова: нагляделась довольно; целый день были вместе".
- "Как это? Расскажи, расскажи по порядку".
"Извольте-с, пошли мы, я, Анисья Егоровна, Ненила, Дунька..."
- "Хорошо, знаю. Ну потом?"
"Позвольте-с расскажу вс° по порядку. Вот пришли мы к самому обеду. Комната полна была народу. Были колбинские, захарьевские, приказчица с дочерьми, хлупинские..."
- "Ну! а Берестов?"
"Погодите-с. Вот мы сели за стол, приказчица на первом месте, я подле нее... а дочери и надулись, да мне наплевать на них..."
- "Ах Настя, как ты скучна с вечными своими подробностями!"
"Да как же вы нетерпеливы! Ну вот вышли мы изо стола... а сидели мы часа три и обед был славный; пирожное блан-манже синее, красное и полосатое... Вот вышли мы изо стола, и пошли в сад играть в горелки, а молодой барин тут и явился".
- "Ну что ж? правда ли, что он так хорош собой?"
"Удивительно хорош, красавец, можно сказать. Стройный, высокий, румянец во всю щеку..."
- "Право? А я так думала, что у него лицо бледное. Что же? Каков он тебе показался? Печален, задумчив?"
"Что вы? Да этакого бешеного я и сроду не видывала. Вздумал он с нами в горелки бегать".
- "С вами в горелки бегать! Невозможно!"
"Очень возможно! Да что еще выдумал! Поймает, и ну цаловать!"
- "Воля твоя, Настя, ты врешь".
"Воля ваша, не вру. Я насилу от него отделалась. Целый день с нами так и провозился".
- "Да как же, говорят, он влюблен и ни на кого не смотрит?"
"Не знаю-с, а на меня так уж слишком смотрел да и на Таню, приказчикову дочь, тоже; да и на Пашу колбинскую, да грех сказать, никого не обидел, такой баловник!"
- "Это удивительно! А что в доме про него слышно?"
"Барин, сказывают, прекрасный: такой добрый, такой веселый. Одно не хорошо: за девушками слишком любит гоняться. Да, по мне, это еще не беда: современем остепенится".
- "Как бы мне хотелось его видеть!" сказала Лиза со вздохом.
"Да что же тут мудреного? Тугилово от нас не далеко, всего три версты: подите гулять в ту сторону, или поезжайте верьхом; вы верно встретите его. Он же всякой день, рано по утру, ходит с ружьем на охоту".
- "Да нет, не хорошо. Он может подумать, что я за ним гоняюсь. К тому же отцы наши в ссоре, так и мне вс° же не льзя будет с ним познакомиться... Ах, Настя! Знаешь ли что? Наряжусь я крестьянкою!"
"И в самом деле; наденьте толстую рубашку, сарафан, да и ступайте смело в Тугилово; ручаюсь вам, что Берестов уж вас не прозевает".
- "А по-здешнему я говорить умею прекрасно. Ах, Настя милая Настя! Какая славная выдумка!" И Лиза легла спать с намерением непременно исполнить веселое свое предположение.
На другой же день приступила она к исполнению своего плана, послала купить на базаре толстого полотна, синей китайки и медных пуговок, с помощью Насти скроила себе рубашку и сарафан, засадила за шитье всю девичью, и к вечеру вс° было готово. Лиза примерила обнову, и призналась пред зеркалом, что никогда еще так мила самой себе не казалась. Она повторила свою роль, на ходу низко кланялась и несколько раз потом качала головою, на подобие глиняных котов, говорила на крестьянском наречии, смеялась, закрываясь рукавом, и заслужила полное одобрение Насти. Одно затрудняло ее: она попробовала было пройти по двору босая, но дерн колол ее нежные ноги, а песок и камушки показались ей нестерпимы. Настя и тут ей помогла: она сняла мерку с Лизиной ноги, сбегала в поле к Трофиму пастуху и заказала ему пару лаптей по той мерке. На другой день, ни свет ни заря, Лиза уже проснулась. Весь дом еще спал. Настя за воротами ожидала пастуха. Заиграл рожок и деревенское стадо потянулось мимо барского двора. Трофим, проходя перед Настей, отдал ей маленькие пестрые лапти и получил от нее полтину в награждение. Лиза тихонько нарядилась крестьянкою, шопотом дала Насте свои наставления касательно мисс Жаксон, вышла на заднее крыльцо и через огород побежала в поле.
Заря сияла на востоке, и золотые ряды облаков, казалось, ожидали солнца, как царедворцы ожидают государя; ясное небо, утренняя свежесть, роса, ветерок и пение птичек наполняли сердце Лизы младенческой веселостию; боясь какой-нибудь знакомой встречи, она, казалось, не шла, а летела. Приближаясь к роще, стоящей на рубеже отцовского владения, Лиза пошла тише. Здесь она должна была ожидать Алексея. Сердце ее сильно билось, само не зная, почему; но боязнь, сопровождающая молодые наши проказы, составляет и главную их прелесть. Лиза вошла в сумрак рощи. Глухой, перекатный шум ее приветствовал девушку. Веселость ее притихла. Мало-по-малу предалась она сладкой мечтательности. Она думала... но можно ли с точностию определить, о чем думает семнадцатилетняя барышня, одна, в роще, в шестом часу весеннего утра? И так она шла, задумавшись, по дороге, осененной с обеих сторон высокими деревьями, как вдруг прекрасная лягавая собака залаяла на нее. Лиза испугалась и закричала. В то же время раздался голос: tout beau, Sbogar, ici... и молодой охотник показался из-за кустарника. "Небось, милая", сказал он Лизе, "собака моя не кусается". Лиза успела уже оправиться от испугу, и умела тотчас воспользоваться обстоятельствами. "Да нет, барин", сказала она, притворяясь полуиспуганной, полузастенчивой, "боюсь: она, вишь, такая злая; опять кинется". Алексей (читатель уже узнал его) между тем пристально глядел на молодую крестьянку. "Я провожу тебя, если ты боишься", сказал он ей; "ты мне позволишь идти подле себя?" - "А кто те мешает?" отвечала Лиза; "вольному воля, а дорога мирская". - "Откуда ты?" - "Из Прилучина; я дочь Василья кузнеца, иду по грибы" (Лиза несла кузовок на веревочке). "А ты, барин? Тугиловский, что ли?" - "Так точно", отвечал Алексей, ёя камердинер молодого барина". Алексею хотелось уровнять их отношения. Но Лиза поглядела на него и засмеялась. "А лжешь", сказала она, "не на дуру напал. Вижу, что ты сам барин". - "Почему же ты так думаешь?" - "Да по всему". - "Однако ж?" - "Да как же барина с слуг
ой не распознать? И одет-то не так, и баишь иначе, и собаку-то кличешь не по нашему". Лиза час от часу более нравилась Алексею. Привыкнув не церемониться с хорошенькими поселянками, он было хотел обнять ее; но Лиза отпрыгнула от него и приняла вдруг на себя такой строгой и холодный вид, что хотя это и рассмешило Алексея, но удержало его от дальнейших покушений. "Если вы хотите, чтобы мы были вперед приятелями", сказала она с важностию, "то не извольте забываться". - "Кто тебя научил этой премудрости?" спросил Алексей, расхохотавшись: "Уж не Настинька ли, моя знакомая, не девушка ли барышни вашей? Вот какими путями распространяется просвещение!" Лиза почувствовала, что вышла было из своей роли, и тотчас поправилась. "А что думаешь?" сказала она; "разве я и на барском дворе никогда не бываю? небось: всего наслышалась и нагляделась. Однако", продолжала она, "болтая с тобою, грибов не наберешь. Иди-ка ты, барин, в сторону, а я в другую. Прощения просим..." Лиза хотела удалиться, Алексей удержал ее за руку. "Как тебя зовут, душа моя". - "Акулиной", отвечала Лиза, стараясь освободить свои пальцы от руки Алексеевой; "да пусти ж, барин; мне и домой пора". - "Ну, мой друг Акулина, непременно буду в гости к твоему батюшке, к Василью кузнецу". - "Что ты?" возразила с живостию Лиза, "Ради Христа, не приходи. Коли дома узнают, что я с барином в роще болтала наедине, то мне беда будет; отец мой, Василий кузнец, прибьет меня до смерти". - "Да я непременно хочу с тобою опять видеться". - "Ну я когда-нибудь опять сюда приду за грибами". - "Когда же?" - "Да хоть завтра". - "Милая Акулина, расцаловал бы тебя, да не смею. Так завтра, в это время, не правда ли?" - "Да, да". - "И ты не обманешь меня?" - "Не обману". - "Побожись". - "Ну вот те святая пятница, приду".
Молодые люди расстались. Лиза вышла из лесу, перебралась через поле, прокралась в сад и опрометью побежала в ферму, где Настя ожидала ее. Там она переоделась, рассеянно отвечая на вопросы нетерпеливой наперсницы, и явилась в гостиную. Стол был накрыт, завтрак готов, и мисс Жаксон, уже набеленая и затянутая в рюмочку, нарезывала тоненькие тартинки. Отец похвалил ее за раннюю прогулку. "Нет ничего здоровее," сказал он, "как просыпаться на заре". Тут он привел несколько примеров человеческого долголетия, почерпнутых из английских журналов, замечая, что все люди, жившие более ста лет, не употребляли водки и вставали на заре зимой и летом. Лиза его не слушала. Она в мыслях повторяла все обстоятельства утреннего свидания, весь разговор Акулины с молодым охотником, и совесть начинала ее мучить. Напрасно возражала она самой себе, что беседа их не выходила из границ благопристойности, что эта шалость не могла иметь никакого последствия, совесть ее роптала громче ее разума. Обещание, данное ею на завтрашний день, всего более беспокоило ее: она совсем было решилась не сдержать своей торжественной клятвы. Но Алексей, прождав ее напрасно, мог идти отыскивать в селе дочь Василья кузнеца, настоящую Акулину, толстую, рябую девку, и таким образом догадаться об ее легкомысленной проказе. Мысль эта ужаснула Лизу, и она решилась на другое утро опять явиться в рощу Акулиной.
С своей стороны Алексей был в восхищении, целый день думал он о новой своей знакомке; ночью образ смуглой красавицы и во сне преследовал его воображение. Заря едва занималась, как он уже был одет. Не дав себе времени зарядить ружье, вышел он в поле с верным своим Сбогаром и побежал к месту обещанного свидания. Около получаса прошло в несносном для него ожидании; наконец он увидел меж кустарника мелькнувший синий сарафан, и бросился на встречу милой Акулины. Она улыбнулась восторгу его благодарности; но Алексей тотчас же заметил на ее лице следы уныния и беспокойства. Он хотел узнать тому причину. Лиза призналась, что поступок ее казался ей легкомысленным, что она в нем раскаивалась, что на сей раз не хотела она не сдержать данного слова, но что это свидание будет уже последним, и что она просит его прекратить знакомство, которое ни к чему доброму не может их довести. Вс° это, разумеется, было сказано на крестьянском наречии; но мысли и чувства, необыкновенные в простой девушке, поразили Алексея. Он употребил вс° свое красноречие, дабы отвратить Акулину от ее намерения; уверял ее в невинности своих желаний, обещал никогда не подать ей повода к раскаянию, повиноваться ей во всем, заклинал ее не лишать его одной отрады: видаться с нею наедине, хотя бы через день, хотя бы дважды в неделю. Он говорил языком истинной страсти, и в эту минуту был точно влюблен. Лиза слушала его молча. "Дай мне слово," сказала она наконец, "что ты никогда не будешь искать меня в деревне или расспрашивать обо мне. Дай мне слово не искать других со мной свиданий, кроме тех, которые я сама назначу". Алексей поклялся было ей святою пятницею, но она с улыбкой остановила его. "Мне не нужно клятвы," сказала Лиза, "довольно одного твоего обещания". После того они дружески разговаривали, гуляя вместе по лесу, до тех пор пока Лиза сказала ему: пора. Они расстались, и Алексей, оставшись наедине, не мог понять, каким образом простая деревенская девочка в два свидания успела взять над ним истинную власть. Его сношения с Акулиной имели для него преле
сть новизны, и хотя предписания странной крестьянки казались ему тягостными, но мысль не сдержать своего слова не пришла даже ему в голову. Дело в том, что Алексей, не смотря на роковое кольцо, на таинственную переписку и на мрачную разочарованность, был добрый и пылкой малый и имел сердце чистое, способное чувствовать наслаждения невинности.
Если бы слушался я одной своей охоты, то непременно и во всей подробности стал бы описывать свидания молодых людей, возрастающую взаимную склонность и доверчивость, занятия, разговоры; но знаю, что большая часть моих читателей не разделила бы со мною моего удовольствия. Эти подробности вообще должны казаться приторными, итак я пропущу их, сказав вкратце, что не прошло еще и двух месяцев, а мой Алексей был уже влюблен без памяти, и Лиза была не равнодушнее, хотя и молчаливее его. Оба они были счастливы настоящим и мало думали о будущем. Мысль о неразрывных узах довольно часто мелькала в их уме, но никогда они о том друг с другом не говорили. Причина ясная; Алексей, как ни привязан был к милой своей Акулине, вс° помнил расстояние, существующее между им и бедной крестьянкою; а Лиза ведала, какая ненависть существовала между их отцами, и не смел надеяться на взаимное примирение. К тому же самолюбие ее было втайне подстрекаемо темной, романическою надеждою увидеть наконец тугиловского помещика у ног дочери прилучинского кузнеца. Вдруг важное происшедствие чуть было не переменило их взаимных отношений.
В одно ясное, холодное утро (из тех, какими богата наша русская осень) Иван Петрович Берестов выехал прогуляться верхом, на всякой случай взяв с собою пары три борзых, стремянного и несколько дворовых мальчишек с трещотками. В то же самое время Григорий Иванович Муромский, соблазнясь хорошею погодою, велел оседлать куцую свою кобылку и рысью поехал около своих англизированных владений. Подъезжая к лесу, увидел он соседа своего, гордо сидящего верьхом, в чекмене, подбитом лисьим мехом, и поджидающего зайца, которого мальчишки криком и трещотками выгоняли из кустарника. Если б Григорий Иванович мог предвидеть эту встречу, то конечно б он поворотил в сторону; но он наехал на Берестова вовсе неожиданно, и вдруг очутился от него в расстоянии пистолетного выстрела. Делать было нечего: Муромский, как образованный европеец, подъехал к своему противнику и учтиво его приветствовал. Берестов отвечал с таким же усердием, с каковым цепной медведь кланяется господам по приказанию своего вожатого. В сие время заяц выскочил из лесу и побежал полем.
Берестов и стремянный закричали во вс° горло, пустили собак и следом поскакали во весь опор. Лошадь Муромского, не бывавшая никогда на охоте, испугалась и понесла. Муромский, провозгласивший себя отличным наездником, дал ей волю и внутренне доволен был случаем, избавляющим его от неприятного собеседника. Но лошадь, доскакав до оврага, прежде ею не замеченного, вдруг кинулась в сторону, и Муромский не усидел. Упав довольно тяжело на мерзлую землю, лежал он, проклиная свою куцую кобылу, которая, как будто опомнясь, тотчас остановилась, как только почувствовала себя без седока. Иван Петрович подскакал к нему, осведомляясь, не ушибся ли он. Между тем стремянный привел виновную лошадь, держа ее под устцы. Он помог Муромскому взобраться на седло, а Берестов пригласил его к себе. Муромский не мог отказаться, ибо чувствовал себя обязанным, и таким образом Берестов возвратился домой со славою, затравив зайца и ведя своего противника раненым и почти военнопленным.
Соседи, завтракая, разговорились довольно дружелюбно. Муромский попросил у Берестова дрожек, ибо признался, что от ушибу не был он в состоянии доехать до дома верьхом. Берестов проводил его до самого крыльца, а Муромский уехал не прежде, как взяв с него честное слово на другой же день (и с Алексеем Ивановичем) приехать отобедать по-приятельски в Прилучино. Таким образом вражда старинная и глубоко укоренившаяся, казалось, готова была прекратиться от пугливости куцой кобылки.
Лиза выбежала на встречу Григорью Ивановичу. "Что это значит, папа?" сказала она с удивлением; "отчего вы хромаете? Где ваша лошадь? Чьи это дрожки?" - "Вот уж не угадаешь, my dear", отвечал ей Григорий Иванович, и рассказал вс°, что случилось. Лиза не верила своим ушам. Григорий Иванович, не дав ей опомниться, объявил, что завтра будут у него обедать оба Берестовы. "Что вы говорите!" сказала она, побледнев. "Берестовы, отец и сын! Завтра у нас обедать! Нет, папа, как вам угодно: я ни за что не покажусь". - "Что ты с ума сошла?" возразил отец; "давно ли ты стала так застенчива, или ты к ним питаешь наследственную ненависть, как романическая героиня? Полно, не дурачься..." - "Нет, папа, ни за что на свете, ни за какие сокровища не явлюсь я перед Берестовыми". Григорий Иванович пожал плечами и более с нею не спорил, ибо знал, что противоречием с нее ничего не возьмешь, и пошел отдыхать от своей достопримечательной прогулки.
Лизавета Григорьевна ушла в свою комнату и призвала Настю. Обе долго рассуждали о завтрашнем посещении. Что подумает Алексей, если узнает в благовоспитанной барышне свою Акулину? Какое мнение будет он иметь о ее поведении и правилах, о ее благоразумии? С другой стороны Лизе очень хотелось видеть, какое впечатление произвело бы на него свидание столь неожиданное... Вдруг мелькнула ей мысль. Она тотчас передала ее Насте; обе обрадовались ей как находке, и положили исполнить ее непременно.
На другой день за завтраком Григорий Иванович спросил у дочки, вс° ли намерена она спрятаться от Берестовых. "Папа", отвечала Лиза, "я приму их, если это вам угодно, только с уговором: как бы я перед ними ни явилась, что б я ни сделала, вы бранить меня не будете и не дадите никакого знака удивления или неудовольствия". - "Опять какие-нибудь проказы!" сказал смеясь Григорий Иванович. "Ну, хорошо, хорошо; согласен, делай, что хочешь, черноглазая моя шалунья". С этим словом он поцаловал ее в лоб и Лиза побежала приготовляться.
В два часа ровно коляска домашней работы, запряженная шестью лошадьми, въехала на двор и покатилась около густозеленого дернового круга. Старый Берестов взошел на крыльцо с помощью двух ливрейных лакеев Муромского. Вслед за ним сын его приехал верьхом и вместе с ним вошел в столовую, где стол был уже накрыт. Муромский принял своих соседей как нельзя ласковее, предложил им осмотреть перед обедом сад и зверинец, и повел по дорожкам, тщательно выметенным и усыпанным песком. Старый Берестов внутренно жалел о потерянном труде и времени на столь бесполезные прихоти, но молчал из вежливости. Сын его не разделял ни неудовольствия расчетливого помещика, ни восхищения самолюбивого англомана; он с нетерпением ожидал появления хозяйской дочери, о которой много наслышался, и хотя сердце его, как нам известно, было уже занято, но молодая красавица всегда имела право на его воображение.
Возвратясь в гостиную, они уселись втроем: старики вспомнили прежнее время и анекдоты своей службы, а Алексей размышлял о том, какую роль играть ему в присутствии Лизы. Он решил, что холодная рассеянность во всяком случае всего приличнее и в следствие сего приготовился. Дверь отворилась, он повернул голову с таким равнодушием, с такою гордою небрежностию, что сердце самой закоренелой кокетки непременно должно было бы содрогнуться. К несчастию, вместо Лизы, вошла старая мисс Жаксон, набеленая, затянутая, с потупленными глазами и с маленьким книксом, и прекрасное военное движение Алексеево пропало втуне. Не успел он снова собраться с силами, как дверь опять отворилась, и на сей раз вошла Лиза. Все встали; отец начал было представление гостей, но вдруг остановился и поспешно закусил себе губы... Лиза, его смуглая Лиза, набелена была по уши, насурмлена пуще самой мисс Жаксон; фальшивые локоны, гораздо светлее собственных ее волос, взбиты были, как парик Людовика XIV; рукава а l'imbйcile торчали как фижмы у Madame de Pompadour; талия была перетянута, как буква икс, и все бриллиянты ее матери, еще не заложенные в ломбарде, сияли на ее пальцах, шее и ушах. Алексей не мог узнать свою Акулину в этой смешной и блестящей барышне. Отец его подошел к ее ручке, и он с досадою ему последовал; когда прикоснулся он к ее беленьким пальчикам, ему показалось, что они дрожали. Между тем он успел заметить ножку, с намерением выставленную и обутую со всевозможным кокетством. Это помирило его несколько с остальным ее нарядом. Что касается до белил и до сурьмы, то в простоте своего сердца, признаться, он их с первого взгляда не заметил, да и после не подозревал. Григорий Иванович вспомнил свое обещание и старался не показать и виду удивления; но шалость его дочери казалась ему так забавна, что он едва мог удержаться. Не до смеху было чопорной англичанке. Она догадывалась, что сурьма и белилы были похищены из ее комода, и багровый румянец досады пробивался сквозь искусственную белизну ее лица.
Она бросала пламенные взгляды на молодую проказницу, которая, отлагая до другого времени всякие объяснения, притворялась, будто их не замечает.
Сели за стол. Алексей продолжал играть роль рассеянного и задумчивого. Лиза жеманилась, говорила сквозь зубы, на распев, и только по-французски. Отец поминутно засматривался на нее, не понимая ее цели, но находя вс° это весьма забавным. Англичанка бесилась и молчала. Один Иван Петрович был как дома: ел за двоих, пил в свою меру, смеялся своему смеху и час от часу дружелюбнее разговаривал и хохотал.
Наконец встали изо стола; гости уехали, и Григорий Иванович дал волю смеху и вопросам: "Что тебе вздумалось дурачить их?" спросил он Лизу. "А знаешь ли что? Белилы право тебе пристали; не вхожу в тайны дамского туалета, но на твоем месте я бы стал белиться; разумеется не слишком, а слегка". Лиза была в восхищении от успеха своей выдумки. Она обняла отца, обещалась ему подумать о его совете, и побежала умилостивлять раздраженную мисс Жаксон, которая насилу согласилась отпереть ей свою дверь и выслушать ее оправдания. Лизе было совестно показаться перед незнакомцами такой чернавкою; она не смела просить... она была уверена, что добрая, милая мисс Жаксон простит ей... и проч., и проч. Мисс Жаксон, удостоверясь, что Лиза не думала поднять ее насмех, успокоилась, поцаловала Лизу и в залог примирения подарила ей баночку английских белил, которую Лиза и приняла с изъявлением искренней благодарности.
Читатель догадается, что на другой день утром Лиза не замедлила явиться в роще свиданий. "Ты был, барин, вечор у наших господ?" сказала она тотчас Алексею; "какова показалась тебе барышня?" Алексей отвечал, что он ее не заметил. "Жаль", возразила Лиза. - "А почему же?" спросил Алексей. - "А потому, что я хотела бы спросить у тебя, правда ли, говорят..." - "Что же говорят?" - "Правда ли, говорят, будто бы я на барышню похожа?" - "Какой вздор! она перед тобой урод уродом". - "Ах, барин, грех тебе это говорить; барышня наша такая беленькая, такая щеголиха! Куда мне с нею ровняться!" Алексей божился ей, что она лучше всевозможных беленьких барышен, и чтоб успокоить ее совсем, начал описывать ее госпожу такими смешными чертами, что Лиза хохотала от души. "Однако ж", сказала она со вздохом, "хоть барышня, может, и смешна, вс° же я перед нею дура безграмотная". - "И!" сказал Алексей, "есть о чем сокрушаться! Да коли хочешь, я тотчас выучу тебя грамоте". - "А взаправду", сказала Лиза, "не попытаться ли и в самом деле?" - "Изволь, милая; начнем хоть сейчас". Они сели. Алексей вынул из кармана карандаш и записную книжку, и Акулина выучилась азбуке удивительно скоро. Алексей не мог надивиться ее понятливости. На следующее утро она захотела попробовать и писать; сначала карандаш не слушался ее, но через несколько минут она и вырисовывать буквы стала довольно порядочно. "Что за чудо!" говорил Алексей. "Да у нас учение идет скорее, чем по ланкастерской системе". В самом деле, на третьем уроке Акулина разбирала уже по складам "Наталью боярскую дочь", прерывая чтение замечаниями, от которых Алексей истинно был в изумлении, и круглый лист измарала афоризмами, выбранными из той же повести.
Прошла неделя, и между ними завелась переписка. Почтовая контора учреждена была в дупле старого дуба. Настя втайне исправляла должность почталиона. Туда приносил Алексей крупным почерком написанные письма, и там же находил на синей простой бумаге каракульки своей любезной. Акулина видимо привыкала к лучшему складу речей, и ум ее приметно развивался и образовывался.
Между тем, недавнее знакомство между Иваном Петровичем Берестовым и Григорьем Ивановичем Муромским более и более укреплялось и вскоре превратилось в дружбу, вот по каким обстоятельствам: Муромский нередко думал о том, что по смерти Ивана Петровича вс° его имение перейдет в руки Алексею Ивановичу; что в таком случае Алексей Иванович будет один из самых богатых помещиков той губернии, и что нет ему никакой причины не жениться на Лизе. Старый же Берестов, с своей стороны, хотя и признавал в своем соседе некоторое сумасбродство (или, по его выражению, английскую дурь), однако ж не отрицал в нем и многих отличных достоинств, например: редкой оборотливости; Григорий Иванович был близкой родственник графу Пронскому, человеку знатному и сильному; граф мог быть очень полезен Алексею, а Муромский (так думал Иван Петрович) вероятно обрадуется случаю выдать свою дочь выгодным образом. Старики до тех пор обдумывали вс° это каждый про себя, что наконец друг с другом и переговорились, обнялись, обещались дело порядком обработать, и принялись о нем хлопотать каждый со своей стороны. Муромскому предстояло затруднение: уговорить свою Бетси познакомиться короче с Алексеем, которого не видала она с самого достопамятного обеда. Казалось они друг другу не очень нравились; по крайней мере Алексей уже не возвращался в Прилучино, а Лиза уходила в свою комнату всякой раз, как Иван Петрович удостоивал их своим посещением. Но, думал Григорий Иванович, если Алексей будет у меня всякой день, то Бетси должна же будет в него влюбиться. Это в порядке вещей. Время вс° сладит.
Иван Петрович менее беспокоился об успехе своих намерений. В тот же вечер призвал он сына в свой кабинет, закурил трубку, и немного помолчав, сказал: "Что же ты, Алеша, давно про военную службу не поговариваешь? Иль гусарский мундир уже тебя не прельщает!" - "Нет, батюшка", отвечал почтительно Алексей, "я вижу, что вам не угодно, чтоб я шел в гусары; мой долг вам повиноваться". - "Хорошо" отвечал Иван Петрович, "вижу, что ты послушный сын; это мне утешительно; не хочу ж и я тебя неволить; не понуждаю тебя вступить... тотчас... в статскую службу; а покаместь намерен я тебя женить".
"На ком это, батюшка?" спросил изумленный Алексей.
- "На Лизавете Григорьевне Муромской", отвечал Иван Петрович; "невеста хоть куда; не правда ли?"
"Батюшка, я о женитьбе еще не думаю".
- "Ты не думаешь, так я за тебя думал и передумал".
"Воля ваша, Лиза Муромская мне вовсе не нравится".
- "После понравится. Стерпится, слюбится".
"Я не чувствую себя способным сделать ее счастие".
- "Не твое горе - ее счастие. Что? так-то ты почитаешь волю родительскую? Добро!"
"Как вам угодно, я не хочу жениться и не женюсь".
- "Ты женишься, или я тебя прокляну, а имение, как бог свят! продам и промотаю, и тебе полушки не оставлю. Даю тебе три дня на размышление, а покаместь не смей на глаза мне показаться".
Алексей знал, что если отец заберет что себе в голову, то уж того, по выражению Тараса Скотинина, у него и гвоздем не вышибешь; но Алексей был в батюшку, и его столь же трудно было переспорить. Он ушел в свою комнату и стал размышлять о пределах власти родительской, о Лизавете Григорьевне, о торжественном обещании отца сделать его нищим, и наконец об Акулине. В первый раз видел он ясно, что он в нее страстно влюблен; романическая мысль жениться на крестьянке и жить своими трудами пришла ему в голову, и чем более думал он о сем решительном поступке, тем более находил в нем благоразумия. С некоторого времени свидания в роще были прекращены по причине дождливой погоды. Он написал Акулине письмо самым четким почерком и самым бешеным слогом, объявлял ей о грозящей им погибели, и тут же предлагал ей свою руку. Тотчас отнес он письмо на почту, в дупло, и лег спать весьма довольный собою.
На другой день Алексей, твердый в своем намерении, рано утром поехал к Муромскому, дабы откровенно с ним объясниться. Он надеялся подстрекнуть его великодушие и склонить его на свою сторону. "Дома ли Григорий Иванович?" спросил он, останавливая свою лошадь перед крыльцом прилучинского замка. "Никак нет", отвечал слуга; "Григорий Иванович с утра изволил выехать". - "Как досадно!" подумал Алексей. "Дома ли, по крайней мере, Лизавета Григорьевна?" - "Дома-с". И Алексей спрыгнул с лошади, отдал поводья в руки лакею, и пошел без доклада.
"Вс° будет решено", думал он, подходя к гостиной; "объяснюсь с нею самою". - Он вошел... и остолбенел! Лиза... нет Акулина, милая смуглая Акулина, не в сарафане, а в белом утреннем платице, сидела перед окном и читала его письмо; она так была занята, что не слыхала, как он и вошел. Алексей не мог удержаться от радостного восклицания. Лиза вздрогнула, подняла голову, закричала и хотела убежать. Он бросился ее удерживать. "Акулина, Акулина!.." Лиза старалась от него освободиться... " Mais laissez-moi donc, monsieur; mais кtes-vous fou?" повторяла она, отворачиваясь. "Акулина! друг мой, Акулина!" повторял он, цалуя ее руки. Мисс Жаксон, свидетельница этой сцены, не знала, что подумать. В эту минуту дверь отворилась, и Григорий Иванович вошел.
"Ага!" сказал Муромский, "да у вас, кажется, дело совсем уже слажено..."
Читатели избавят меня от излишней обязанности описывать развязку.
КОНЕЦ ПОВЕСТЯМ И. П. БЕЛКИНА
<ГОСТИ СЪЕЗЖАЛИСЬ НА ДАЧУ...>
Гости съезжались на дачу * * *. Зала наполнялась дамами и мужчинами, приехавшими в одно время из театра, где давали новую Ит.<альянскую> оперу. Мало по малу порядок установился. Дамы заняли свои места по диванам. Около их составился кружок мужчин. Висты учредились. Осталось на ногах несколько молодых людей; и смотр парижских литографий заменил общий разговор.
На балконе сидело двое мужчин. Один из них, путешествующий испанец, казалось, живо наслаждался прелестию северной ночи. С восхищением глядел он на ясное, бледное небо, на величавую Неву, озаренную светом неизъяснимым, и на окрестные дачи, рисующиеся в прозрачном сумраке. "Как хороша ваша северная ночь, сказал он наконец, и как не жалеть об ее прелести даже под небом моего отечества?" - "Один из наших поэтов, отвечал ему другой, сравнил ее с русской, белобрысой красавицей; признаюсь, что смуглая, черноглазая италианка или испанка, исполненная живости и полуденной неги, более пленяет мое воображение. Впрочем, давнишний спор между la brune et la blonde еще не решен. Но к стати: знаете ли вы как одна иностранка изъясняла мне строгость и чистоту Петербургских нравов? Она уверяла, что для любовных приключений наши зимние ночи слишком холодны, а летние слишком светлы". - Испанец улыбнулся. "Итак, благодаря влиянию климата, сказал он, Петербург есть обетованная земля красоты, любезности и беспорочности". - "Красота дело вкуса, отвечал русской, но нечего говорить об нашей любезности. Она не в моде; никто об ней и не думает. Женщины боятся прослыть кокетками, мужчины уронить свое достоинство. Все стараются быть ничтожными со вкусом и приличием. Что ж касается до чистоты нравов, то дабы не употребить во зло доверчивости иностранца, я расскажу вам....." И разговор принял самое сатирическое направление.
В сие время двери в залу отворились, и Вольская взошла. Она была в первом цвете молодости. Правильные черты, большие, черные глаза, живость движений, самая странность наряда, вс° поневоле привлекало внимание. Мужчины встретили ее с какой-то шутливой приветливостью, дамы с заметным недоброжелательством; но Вольская ничего не замечала; отвечая криво на общие вопросы, она рассеянно глядела во все стороны; лицо ее, изменчивое как облако, изобразило досаду; она села подле важной княгини Г. и, как говорится, se mit а bouder.
Вдруг она вздрогнула и обернулась к балкону. Беспокойство овладело ею. Она встала, пошла около кресел и столов, остановилась на минуту за стулом старого генерала P., ничего не отвечала на его тонкий мадригал и вдруг скользнула на балкон.
Испанец и русской встали. Она подошла к ним и с замешательством сказала несколько слов по-русски. Испанец, полагая себя лишним, оставил ее и возвратился в залу.
Важная княгиня Г. проводила Вольскую глазами и в полголоса сказала своему соседу:
- Это ни на что не похоже.
- Она ужасно ветрена,- отвечал он.
- Ветрена? этого мало. Она ведет себя непростительно. Она может не уважать себя сколько ей угодно, но свет еще не заслуживает от нее такого пренебрежения. Минский мог бы ей это заметить.
- Il n'en fera rien; trop heureux de pouvoir la compromettre. Между тем, я бьюсь об заклад, что разговор их самый невинный.
- Я в том уверена.... Давно ли вы стали так добродушны?
- Признаюсь: я принимаю участие в судьбе этой молодой женщины. В ней много хорошего и гораздо менее дурного, нежели думают. Но страсти ее погубят.
- Страсти! какое громкое слово! что такое страсти? Не воображаете ли вы, что у ней пылкое сердце, романическая голова? Просто она дурно воспитана.... Что это за литография? портрет Гуссейн-паши? покажите мне его.
Гости разъезжались; ни одной дамы не оставалось уже в гостиной. Лишь хозяйка с явным неудовольствием стояла у стола, за которым два дипломата доигрывали последнюю игру в экарте. Вольская вдруг заметила зорю и поспешно оставила балкон, где она около трех часов сряду находилась наедине с Минским. Хозяйка простилась с нею холодно, а Минского с намерением не удостоила взгляда. У подъезда несколько гостей ожидали своих экипажей. Минской посадил Вольскую в ее карету. "Кажется, твоя очередь", сказал ему молодой офицер. - "Вовсе нет, отвечал он: она занята; я просто ее наперсник или что вам угодно. Но я люблю ее от души - она уморительно смешна".
Зинаида Вольская лишилась матери на шестом году от рождения. Отец ее, человек деловой и рассеянный, отдал ее на руки француженки, нанял учителей всякого рода, и после уж об ней не заботился. 14-ти лет она была прекрасна и писала любовные записки своему танцмейстеру. Отец об этом узнал, отказал танцмейстеру и вывез ее в свет, полагая, что воспитание ее кончено. Появление Зинаиды наделало большо<го> шуму. Вольский, богатый молодой человек, привыкший подчинять свои чувства мнению других, влюбился в нее без памяти, потому что Г**<осударь> встретив ее на Англинской набережной, целый час с нею разговаривал. Он стал свататься. Отец обрадовался случаю сбыть с рук модную невесту. Зинаида горела нетерпением быть замужем, чтоб видеть у себя весь город. К тому же Вольской ей не был противен, и таким образом участь ее была решена.
Ее искренность, неожиданные проказы, детское легкомыслие производили с начала приятное впечатление, и даже свет был благодарен той, которая поминутно прерывала важное однообразие аристократического круга. Смеялись ее шалостям, повторяли ее странные выходки. Но годы шли, а душе Зинаиды вс° еще было 14 лет. Стали роптать. Нашли, что Вольская не имеет никакого чувства приличия, свойственного ее полу. Женщины стали от нее удаляться, а мужчины приблизились. Зинаида подумала, что она не в проигрыше, и утешилась.
Молва стала приписывать ей любовников. Злословие даже без доказательств оставляет почти вечные следы. В светском уложении правдоподобие равняется правде, а быть предметом клеветы - унижает нас в собственном мнении. Вольская, в слезах негодования, решилась возмутиться противу власти несправедливого света. Случай скоро представился.
Между молодыми людьми, ее окружающими, Зинаида отличила [Минского]. Повидимому, некоторое сходство в характерах и обстоятельствах жизни должно было их сблизить. В первой молодости Минский порочным своим поведением заслужил также порицание света, который наказал его клеветою. Минский оставил его, притворясь равнодушным. Страсти на время заглушили в его сердце угрызения самолюбия; но усмиренный опытами, явился он вновь на сцену общества и принес ему - уже не пылкость неосторожной своей юности, но снисходительность и благопристойность эгоизма. Он не любил света, но не презирал, ибо знал необходимость его одобрения. Со всем тем, уважая вообще, он не щадил его в особенности, и каждого члена его готов был принести в жертву своему злопамятному самолюбию. Вольская нравилась ему за то, что она осмеливалась явно презирать ему ненавистные условия. Он подстрекал ее ободрением и советами, сделался ее наперсником и вскоре стал ей необходим.
Б** несколько времени занимал ее воображение. "Он слишком для вас ничтожен", сказал ей Минский. "Весь ум его почерпнут из Liaisons dangereuses, так же как весь его гений выкраден из Жомини. Узнав его короче, вы будете презирать его тяжелую безнравственность, как военные люди презирают его пошлые рассуждения".
"Мне хотелось бы влюбиться в P.", сказала ему Зинаида.
"Какой вздор!" отвечал он. "Охота вам связываться с человеком, который красит волоса и каждые 5 минут повторяет с упоением: Quand j'йtais а Florence.... Говорят, его несносная жена влюблена в него; оставьте их в покое: они созданы друг для друга".
- А барон W.?
- Это девочка в мундире; что в нем - но знаете ли что? влюбитесь в Л. Он займет ваше воображение: он так же необыкновенно умен, как необыкновенно дурен; et puis c'est un homme а grands sentiments, он будет ревнив и страстен, он будет вас мучить и смешить, чего вам более?
Однако ж Вольская его не послушалась. Минский угадывал ее сердце; самолюбие его было тронуто; не полагая чтоб легкомыслие могло быть соединено с сильными страстями, он предвидел связи безо всяких важных последствий, лишнюю женщину в списке ветреных своих любовниц, и хладнокровно обдумывал свою победу. Вероятно, если б он мог вообразить бури его ожидающие, то отказался б от своего торжества, ибо светский человек легко жертвует своими наслаждениями и даже тщеславием лени и благоприличию.
Минский лежал еще в постеле, когда подали ему письмо. Он распечатал его зевая; пожал плечами, развернув два листа, вдоль и поперек исписанные самым мелким женским почерком. Письмо начиналось таким образом:
"Не умела тебе высказать вс°, что имею на сердце; в твоем присутствии я не нахожу мыслей, которые теперь так живо меня преследуют. Твои софизмы не убеждают моих подозрений, но заставляют меня молчать; это доказывает твое всегдашнее превосходство надо мною - но не довольно для счастия, для спокойствия моего сердца"...
Вольская упрекала его в холодности, недоверчивости и проч., жаловалась, умоляла, сама не зная о чем; рассыпалась в нежных, ласковых уверениях - и назначала ему вечером свидание в своей ложе. Минский отвечал ей в двух словах, извиняясь скучными необходимыми делами и обещаясь быть непременно в театре.
Вы так откровенны и снисходительны, сказ.<ал> Исп.<анец>, что осмелюсь просить вас разрешить мне одну задачу - я скитался по всему свету, представлялся во всех Евр.<опейских> дворах, везде посещал высшее общество, но нигде не чувствовал себя так связанным, так неловким как в проклятом вашем Аристокр.<атическом> кругу - Всякой раз когда я вхожу в залу Княгини В. - и вижу эти немые, неподвижные мумии, напоминающие мне Египетские кладбища, какой-то холод меня пронимает. Меж ими нет ни одной моральной Власти, ни одно имя не натвержено мне Славою - перед чем же я робею - Перед недоброжелательством, отв.<ечал> Русский, это черта нашего нрава - В народе выражается она насмешливостию - в высшем кругу невниманием и холодностию. (О мужчинах нечего и говорить). Наши дамы к тому же очень поверхностно образованы, и ничто Евр.<опейское> не занимает их мыслей - Политика и литература для них не существует - Остроумие давно в опале как признак легкомыслия - О чем же станут они говорить? о самих себе? нет - они слишком хорошо воспитаны. Остается им разговор какой-то домашний, мелочной, частный, понятный только для немногих - для избранных - И человек не принадлеж<ащий> к это<му> малому стаду принят как чужой - и не только иностранец но и свой.
Извините мне мои вопросы, ск<азал> Исп<анец> - но вряд ли мне найти в другой раз удовлетворительных ответов и я спешу вами пользоваться - Вы упомянули о вашей Арис<тократии>; что такое русск.<ая> Арист<ократия> - Занимаясь Вашими законами - я вижу что наследственной Арист<ократии> основанной на неделимости имений у Вас не существует - Кажется между вашим дворянств<ом> существует гражданское равенство - и доступ к оному ничем не ограничен - На чем же основывается ваша т.<ак> на<зываемая> Ари<стократия> - разве только на одной древности родов - Русск<ий> засмеялся - [Вы ошибаетесь] отвечал он - древнее русское [дворянство,] в следствии причин вами упомянутых, упало в неизвестность и составило род третьего состояния. Наша благо<род>ная чернь, к которой и я принадлежу, считает своими родоначальниками Рюрика и Мономаха - Я скажу на пример, продолжал русск<ий> [с] видом самодовольного небрежения, корень дворянства моего теряется в отдаленной древности, имена предков моих на всех страницах Ист.<ории> нашей. Но если <бы> я подумал назвать себя Аристократом> то вероятно насмешил бы многих - Но настоящая Аристокр<атия> наша с трудом может назвать и своего деда - Древн<ие> роды их восходят до Петра и Елисаветы. Денщики, Певчие, Хохлы - вот их родоначальники - Говорю не в укор: достоинство, всегда достоинство - и Государств<енная> польза требует его возвышения - Смешно только видеть в ничтожных внуках пир<ожников> ден<щиков> певч<их> и дьячков, спесь герцога Monmoren <су>, первого Христианского Барона, [и] Клермон-Тонн<ера> - Мы так положительны что стоим на коленах пред настоящим случаем, успехом и <....> но очарование древн<остью> благодарность к прошедш<ему> и уважение <к> нравственным дост<оинствам> для нас не существует. Карамзин недавно рассказал нам нашу Историю. Но едва ли мы вслушались - Мы гордимся не славою предк<ов>, но чином какого нибудь дяди, или балами двоюродной сестры - [Заметьте] что неуважение к предкам есть первый признак дикости <и> безнравственности -
<ДУБРОВСКИЙ>
ТОМ ПЕРВЫЙ.
ГЛАВА 1.
Несколько лет тому назад в одном из своих поместий жил старинный русской барин, Кирила Петрович Троекуров. Его богатство, знатный род и связи давали ему большой вес в губерниях, где находилось его имение. Соседи рады были угождать малейшим его прихотям; губернские чиновники трепетали при его имени; Кирила Петрович принимал знаки подобострастия как надлежащую дань; дом его всегда был полон гостями, готовыми тешить его барскую праздность, разделяя шумные, а иногда и буйные его увеселения. Никто не дерзал отказываться от его приглашения, или в известные дни не являться с должным почтением в село Покровское. В домашнем быту Кирила Петрович выказывал все пороки человека необразованного. Избалованный всем, что только окружало его, он привык давать полную волю всем порывам пылкого своего нрава и всем затеям довольно ограниченного ума. Не смотря на необыкновенную силу физических способностей, [он] раза два в неделю страдал от обжорства и каждый вечер бывал навеселе. [В одном из флигелей его дома жили 16 горничных, занимаясь рукоделиями, свойственными их полу. Окны во флигеле были загорожены деревянною решеткою; двери запирались замками, от коих ключи хранились у Кирила Петровича. Молодые затворницы, в положеные часы, сходили в сад и прогуливались под надзором двух старух. От времени до времени Кирила Петрович выдавал некоторых из них за муж и новые поступали на их место.] С крестьянами и дворовыми обходился он строго и своенравно; [не смотря на то, они были ему преданы: они тщеславились богатством и славою своего господина и в свою очередь позволяли себе многое в отношении к их соседам, надеясь на его сильное покровительство.]
Всегдашние занятия Троекурова состояли в разъездах около пространных его владений, в продолжительных пирах, и в проказах, ежедневно при том изобретаемых и жертвою коих бывал обыкновенно какой-нибудь новый знакомец; хотя и старинные приятели не всегда их избегали за исключением одного Андрея Гавриловича Дубровского. Сей Дубровский, отставной поручик гвардии, был ему ближайшим соседом и владел семидесятью душами. Троекуров, надменный в сношениях с людьми самого высшего звания, уважал Дубровского, не смотря на его смиренное состояние. Некогда были они товарищами по службе и Троекуров знал по опыту нетерпеливость и решительность его характера. Обстоятельства разлучил <и> их надолго. Дубровский с расстроенным состоянием принужден был выдти в отставку и поселиться в остальной своей деревне. Кирила Петрович, узнав о том, предлагал ему свое покровительство, но Дубровский благодарил его и остался беден и независим. Спустя несколько лет Троекуров, отставной генерал-аншеф, приехал в свое поместие, они свидились и обрадовались друг другу. С тех пор они каждый день бывали вместе, и Кирила Петрович, отроду не удостоивавший никого своим посещением, заезжал запросто в домишка своего старого товарища. [Будучи ровесниками, рожденные в одном сословии, воспитанные одинаково, они сходствовали отчасти и в характерах и в наклонностях.] В некоторых отношениях [и] судьба их была одинакова: оба женились по любви, оба скоро овдовели, у обоих оставалось по ребенку. - Сын Дубровского воспитывался в Петербурге, дочь Кирила Петровича росла в глазах родителя, и Троекуров часто говаривал Дубровскому: "Слушай, брат, Андрей Гаврилович: коли в твоем Володьке будет путь, так отдам за него Машу; даром что он гол как сокол". Андрей Гаврилович качал головой и отвечал обыкновенно: "Нет, Кирила Петрович: мой Володька не жених Марии Кириловне. Бедному дворянину, каков он, лучше жениться на бедной дворяночке, да быть главою в доме, чем сделаться приказчиком избалованной бабенки".
Все завидовали согласию, царствующему между надменным Троекуровым и бедным его соседом и удивлялись смелости сего последнего, когда он за столом у Кирила Петровича прямо высказывал свое мнение, не заботясь о том, противуречило ли оно мнениям хозяина. Некоторые пытались было ему подражать и выдти из пределов должного повиновения, но Кирила Петрович так их пугнул, что навсегда отбил у них охоту к таковым покушениям, и Дубровский один остался вне общего закона. Нечаянный случай все расстроил и переменил.
Раз в начале осени, Кирила Петрович собирался в отъезжее поле. Накануне был отдан приказ псарям и стремянным быть готовыми к пяти часам утра. Палатка и кухня отправлены были вперед на место, где Кирила Петрович должен был обедать. Хозяин и гости пошли на псарный двор, где более пяти сот гончих и борзых жили в довольстве и тепле, прославляя щедрость Кирила Петровича на своем собачьем языке. Тут же находился и лазарет для больных собак, под присмотром штаб-лекаря Тимошки, и отделение, где благородные суки ощенялись и кормили своих щенят. Кирила Петрович гордился сим прекрасным заведением, и никогда не упускал случая похвастаться оным перед своими гостями, из коих каждый осмотривал его по крайней мере уже в двадцатый раз. Он расхаживал по псарне, окруженный своими гостями и сопровождаемый Тимошкой и главными псарями; останавливался пред некоторыми канурами, то расспрашивая о здоровии больных, то делая замечания более или менее строгие и справедливые - то подзывая к себе знакомых собак и ласково с ними разговаривая. Гости почитали обязанностию восхищаться псарнею Кирила Петровича. Один Дубровский молчал и хмурился. Он был горячий охотник. Его состояние позволяло ему держать только двух гончих и одну свору борз <ых>; он не мог удержаться от некоторой зависти при виде сего великолепного заведения. "Что же ты хмуришься, брат", спросил его Кирила Петрович, "или псарня моя тебе не нравится?" "Нет", отвечал он сурово, "псарня чудная, вряд людям вашим житье такое ж, как вашим собакам". Один из псарей обиделся. "Мы на свое житье", сказал он, "благодаря бога и барина, не жалуемся - а что правда - то правда, иному и дворянину не худо бы променять усадьбу на любую здешнюю канурку. - Ему было б и сытнее и теплее". Кирила Петрович громко засмеялся при дерзком замечании своего холопа, а гости во след за ним захохотали, хотя и чувствовали, что шутка псаря могла отнестися и к ним. Дубровский побледнел, и не сказал ни слова. В сие время поднесли в лукошке Кирилу Петровичу новорожденных щенят - он занялся ими, выбрал себе двух, проч
их велел утопить. Между тем Андрей Гаврилович скрылся, и никто того не заметил.
Возвратясь с гостями со пс<арного> двора, Кирила Петрович сел ужинать и тогда только не видя Дубровского хватился о нем. Люди отвечали, что Андрей Гаврилович уехал домой. Троекуров велел тотчас его догнать и воротить непременно. От роду не выезжал он на охоту без Дубровского, опытного и тонкого ценителя псовых достоинств и безошибочного решителя все<воз>можных охотничьих споров. Слуга, поскакавший за ним, воротился, как еще сидели за столом, и доложил своему господину, что дескать Андрей Гаврилович не послушался и не хотел воротиться. Кирила Петрович, по обыкновению своему разгоряченный наливками, осердился и вторично послал того же слугу сказать Андрею Гавриловичу, что если он тотчас же не приедет ночевать в Покровское, то он, Троекуров, с ним навеки рассорится. Слуга снова поскакал, Кирила Петрович, встал изо стола, отпустил гостей и отправился спать.
На другой день первый вопрос его был: здесь ли Андрей Гаврилович? Вместо ответа ему подали письмо, сложенное треугольником; Кирила Петрович приказал своему писарю читать его вслух - и услышал следующее:
Государь мой примилостивый,
Я до тех пор не намерен ехать в Покровское, пока не вышлете Вы мне псаря Парамошку с повинною; а будет моя воля наказать его или помиловать, а я терпеть шутки от Ваших холопьев не намерен, да и от Вас их не стерплю - потому что я не шут, а старинный дворянин. - За сим остаюсь покорным ко услугам
Андрей Дубровский.
По нынешним понятиям об этикете письмо сие был<о> бы весьма неприличным, но оно рассердило Кирила Петровича не странным слогом и расположением, но только своею сущностью: "Как", загремел Троекуров, вскочив с постели босой, "высылать к ему моих людей с повинной, он волен их миловать, наказывать! - да что он в самом деле задумал; да знает ли он с кем связывается? Вот я ж его... Наплачется он у меня, узнает, каково идти на Троекурова!"
Кирила Петрович оделся, и выехал на охоту, с обыкновенной своею пышностию, - но охота не удалась. Во весь день видели одного только зайца, и того протравили. Обед в поле под палаткою также не удался, или по крайней <мере> был не по вкусу Кирила Петровича, который прибил повара, разбранил гостей и на возвратном пути со всею своей охотою нарочно поехал полями Дубровского.
Прошло несколько дней, и вражда между двумя соседами не унималась. Андрей Гаврилович не возвращался в Покровское - Кирила Петрович без него скучал, и досада его громко изливалась в самых оскорбительных выражениях, которые благодаря усердию тамошних дворян, доходили до Дубровского исправленные и дополненные. Новое обстоятельство уничтожило и последнюю надежду на примирение.
Дубровский объезжал однажды малое свое владение; приближаясь к березовой роще, услышал он удары топора, и через минуту треск повалившегося дерева. Он поспешил в рощу и наехал на Покровских мужиков, спокойно ворующих у него лес. Увидя его, они бросились было бежать. Дубровский со своим кучером поймал из них двоих и привел их связанных к себе на двор. Три неприятельские лошади достались тут же в добычу победителю. Дубровский был отменно сердит, прежде сего никогда люди Троекурова, известные разбойники, не осмеливались шалить в пределах его владений, зная приятельскую связь его с их господином. Дубровский видел, что теперь пользовались они происшедшим разрывом - и решился, вопреки всем понятиям о праве войны, проучить своих пленников прутьями, коими запаслись они в его же роще, а лошадей отдать в работу, приписав к барскому скоту.
Слух о сем происшестви<и> в тот же день дошел до Кирила Петровича. Он вышел из себя и в первую минуту гнева хотел было со всеми своими дворовыми учинить нападение на Кистеневку (так называлась деревня его соседа), разорить ее до-тла, и осадить самого помещика в его усадьбе. Таковые подвиги были ему не в диковину. Но мысли его вскоре приняли другое направление.
Расхаживая тяжелыми шагами взад и вперед по зале, он взглянул нечаянно в окно и увидел у ворот остановившуюся тройку - маленький человек в кожаном картузе и фризовой шинеле вышел из телеги и пошел во флигель к приказчику; Троекуров узнал заседателя Шабашкина, и велел его позвать. Через минуту Шабашкин уже стоял перед Кирилом Петровичем, отвешивая поклон за поклоном, и с благоговением ожидая его приказаний.
- Здорово, как бишь тебя зовут, - сказал ему Троекуров, - зачем пожаловал?
- Я ехал в город, в<аше> пр<евосходительство>, - отвечал Шабашкин - и зашел к Ивану Демьянову узнать, не будет ли какого приказания от в<ашего> пр<евосходительства>.
- Очень кстати заехал, как бишь тебя зовут; мне до тебя нужда. Выпей водки, да выслушай.
Таковой ласковый прием приятно изумил заседателя. - Он отказался от водки [и] стал слушать Кирила Петровича со всевозможным вниманием.
- У меня сосед есть, - сказал Троекуров, - мелкопоместный грубиян; я хочу взять у него имение - как ты про то думаешь?
- В<аше> пр<евосходительство>, коли есть какие-нибудь документы, или...
- Врешь братец, какие тебе документы. На то указы. В том-то и сила, чтобы безо всякого права отнять имение. Постой однако ж. Это имение принадлежало некогда нам, было куплено у какого-то Спицына, и продано потом отцу Дубровского. Нельзя ли к этому придраться.
- Мудрено, в<аше> в<ысокопревосходительство>, вероятно сия продажа совершена законным порядком.
- Подумай, братец, поищи хорошенько.
- Если бы, например, в<аше> пр<евосходительство> могли как<им> ни есть образом достать от в<ашего> соседа запись или куп<чую>, в силу которой владеет он своим имением, то конечно...
- Понимаю, да вот беда - у него все бумаги сгорели во время пожара.
- Как, в<аше> пр<евосходительство>, бумаги его сгорели! чего ж вам лучше? - в таком случае извольте действовать по законам, и без всякого сомнения получите ваше совершенное удовольствие.
- Ты думаешь? Ну, смотри же. Я полагаюсь на твое усердие, а в благодарности моей можешь быть уверен.
Шабашкин поклонился почти до земли, вышел вон, с того же дни стал хлопотать по замышленному делу, и благодаря его проворству, ровно через две недели, Дубровский получил из города приглашение доставить немедленно надлежащие объяснения насчет его владения сельцом Кистеневкою.
Андрей Гаврилович, изумленный неожиданным запросом, в тот же день написал в ответ довольно грубое отношение, в коем объявлял он, что сельцо Кистеневка досталось ему по смерти покойного его родителя, что он владеет им по праву наследства, что Троекурову до него дела никакого нет, и что всякое постороннее притязание на сию его собственность есть ябеда и мошенничество.
Письмо сие произвело весьма приятное впечатление в душе заседателя Шабашкина. Он увидел, во 1) что Дубровский мало знает толку в делах, во 2) что человека столь горячего и неосмотрительного не трудно будет поставить в самое невыгодное положение.
Андрей Гаврилович, рассмотрев хладнокровно [запросы] заседателя, увидел необходимость отвечать обстоятельнее. Он написал довольно дельную бумагу, но впоследствии времени оказавшуюся недостаточной.
Дело стало тянуться. Уверенный в своей правоте Андрей Гаврилович мало о нем беспокоился, не имел ни охоты, ни возможности сыпать около себя деньги, и хоть он, бывало, всегда первый трунил над продажной совестью чернильного племени, но мысль соделаться жертвой ябеды не приходила ему в голову. С своей стороны Троекуров столь же мало заботился о выигрыше им затеянного дела - Шабашкин за него хлопотал, действуя от его имени, стращая и подкупая судей и толкуя вкрив и впрям всевозможные указы. Как бы то ни было, 18... года, февр<аля> 9 дня, Дубровский получил через городовую полицию приглашение явиться к ** земскому судьи для выслушания решения оного по делу спорного имения между им, пор<учиком> Дубровским, и <генерал-аншефом> Троекуровым, и для подписки своего удовольствия или неудовольствия. В тот же день Дубровский отправился в город; на дороге обогнал его Троекуров. Они гордо взглянули друг на друга, и Дубровский заметил злобную улыбку на лице своего противника.
ГЛАВА II.
Приехав в город Андрей Гаврилович остановился у знакомого купца, ночевал у него и на другой день утром явился в присутствие уездного суда. Никто не обратил на него внимания. Вслед за ним приехал и Кирила Петрович. Писаря встали и заложили перья за ухо. Члены встретили его с изъявлениями глубокого подобострастия, придвинули ему кресла из уважения к его чину, летам и дородности; он сел при открыт<ых> дверях, - Андрей Гаврилович стоя прислонился к стенке - настала глубокая тишина, и секретарь звонким голосом стал читать определение суда.
Мы помещаем его вполне, полагая, что всякому приятно будет увидать один из способов, коими на Руси можем мы лишиться имения, на владение коим имеем неоспоримое право.
18... года октября 27 дня ** уездный суд рассматривал дело о неправильном владении гв.<ардии> пор.<учиком> Ан<дреем> Гавр.<иловым> с<ыном> Дубр<овским> имением, принадлежащим генерал-анш<ефу> <Кирилу Петрову сыну> Троек<урову>, состоящим <** губернии в сельце Кистеневке>, мужеска <пола**> душами, да земли с лугами и угодьями <**> десятин. Из коего дела видно: означенный ген.<ерал>-ан.<шеф> <Троекуров> прошлого 18<...> года июня 9 дня взошел в сей суд с прошением в .том, что покойный его отец [коллежский асессор] и кавалер Петр Еф.<имов> сын <Троекуров> в 17<...>м году августа 14 дня, служивший в то время в <**> наместническом правлении провинциальным секретарем, купил из дворян у канцеляриста Фадея Егорова сына Спицына имение, состоящее <**> округи в помянутом сельце Кист<еневке> (которое селение тогда по <**> ревизии называлось <Кистеневскими> выселками), всего значущихся по 4-й ревизии мужеска пола <**> душ со всем их крестьянским имуществом, усадьбою, с пашенною и непашенною землею, лесами, сенными покосы, рыбными ловли по речке, называемой <Кистеневке>, и со всеми принадлежащими к оному имению угодьями и господским деревянным домом, и словом вс° без остатка, что ему после отца его, из дворян урядника Егора Терентьева сына Спицына по наследству досталось и во владении его было, не оставляя из людей ни единыя души, а из земли ни единого четверика, ценою за 2 500 р., на что и купчая в тот же день в <**> палате суда и расправы совершена, и отец его тогда же августа в 26-й день <**> земским судом введен был во владение и учинен за него отказ. - А наконец 17<...> года сентября 6-го дня отец его волей божиею помер, а между тем он проситель генерал-аншеф Троекуров> с 17<...> года почти с малолетства находился в военной службе и по большой части был в походах за границами, почему он и не мог иметь сведения, как о смерти отца его, равно и об оставшемся после его имении. Ныне же по выходе совсем из той службы в отставку и по возвращении в имения отца его, состоящие <**> и <**> губерниях <**>, <**> и <**> уездах, в раз
ных селениях, всего до 3 000 душ, находит, что из числа таковых имений вышеписанными <**> душами (коих по нынешней <**> ревизии значится в том сельце всего <**> душ) с землею и со всеми угодьями владеет без всяких укреплений вышеписанный <гвардии> поруч<ик> Ан<дрей> Д<убровский>, почему, представляя при оном прошении ту подлинную купчию, данную отцу его продавцом Спицыным, просит, отобрав помянутое имение из неправильного владения <Дубровского>, отдать по принадлежности в полное его, Троек<урова>, распоряжение. А за несправедливое оного присвоение, с коего он пользовался получаемыми доходами, по учинении об оных надлежащего дознания, положить с него, <Ду6ровского>, следующее по законам взыскание и оным его, <Троекурова>, удовлетворить.
По учинении ж <**> земским судом по сему прошению исследований открылось: что помянутый нынешний владелец спорного имения <гвардии поручик Дубровский> дал на месте дворянскому заседателю объяснение, что владеемое им ныне имение, состоящее в означенном сельце <Кистеневке>, <**> душ с землею и угодьями, досталось ему по наследству после смерти отца его, артиллерии подпоручика <Гаврила Евграфова сына Дубровского>, а ему дошедшее по покупке от отца сего просителя, прежде бывшего провинциального секретаря, а потом коллежского асессора Троекурова, по доверенности, данной от него в 17<...> году августа 30 дня, засвидетельствованной в <**> уездном суде, титулярному советнику Григорью Васильеву сына Соболеву, по которой должна быть от ёнего на имение сие отцу его купчая, потому что во оной именно сказано, что он, Тр<оекуров>, вс° доставшееся ему по купчей от канцеляриста Спицына имение, <**> душ с землею, продал отцу его <Ду6ровского>, и следующие по договору деньги, 3200 рублей, все сполна с отца его без возврата получил и просил оного довер<енного> Соболева выдать отцу его указную крепость. А между тем отцу его в той же доверенности по случаю заплаты всей суммы владеть тем покупным у него имением и распоряжаться впредь до совершения оной крепости, как настоящему владельцу, и ему, продавцу <Троекурову>, впредь и никому в то имение уже не вступаться. Но когда именно и в каком присутственном месте таковая купчая от поверенного Соболева дана его отцу, - ему, <Андрею Дубровскому>, неизвестно, ибо он в то время был в совершенном малолетстве, и после смерти его отца таковой крепости отыскать не мог, а полагает, что не сгорела ли с прочими бумагами и имением во время бывшего в 17<...> году в доме их пожара, о чем известно было и жителям того селения. А что оным имением со дня продажи <Троекуровым> или выдачи Соболеву доверенности, то есть с 17<...> года, а по смерти отца его с 17<...> года и поныне, они, <Дубровские>, бесспорно владели, в том свидетельствуется на окольных жителей - которые, всего 52 человека, на опрос под при
сягою показали, что действительно, как они могут запомнить, означенным спорным имением начали владеть помянутые г.г. <Дубровские> назад сему лет с 70 без всякого от кого-либо спора, но по какому именно акту или крепости, им неизвестно. - Упомянутый же по сему делу прежний покупчик сего имения, бывший провинциальный секретарь Петр Трое<куров>, владел ли сим имением, они не запомнят. Дом же г.г. <Дубровских> назад сему лет 30-ть от случившегося в их селении в ночное время <пожара> сгорел, причем сторонние люди допускали, что доходу означенное спорное имение может приносить, полагая с того времени в сложности, ежегодно не менее как до 2000 р.
Напротив же сего <генерал-аншеф Кирила Петров сын Троекуров> 3-го генваря сего года взошел в сей суд с прошением, что хотя помянутый <гвардии поручик Андрей Дубровский> и представил при учиненном следствии к делу сему выданную покойным его отцом <Гаврилом Дубровским> титулярному советнику Соболеву доверенность на запроданное ему имение, но по оной не только подлинной купчей, но даже и на совершение когда-либо оной никаких ясных доказательств по силе генерального регламента 19 главы и указа 1752 года ноября 29 дня не представил. Следовательно, самая доверенность ныне, за смертию самого дателя оной, отца его, по указу 1818 года маия... дня, совершенно уничтожается. - А сверх сего -
велено спорные имения отдавать во владения - крепостные по крепостям, а не крепостные по розыску.
На каковое имение, принадлежащее отцу его, представлен уже от него в доказательство крепостной акт, по которому и следует, на основании означенных узаконений, из неправильного владения помянутого <Ду6ровского> отобрав, отдать ему по праву наследства. А как означенные помещики, имея во владении не принадлежащего им имения и без всякого укрепления, и пользовались с оного неправильно и им не принадлежащими доходами, то по исчислении, сколько таковых будет причитаться по силе <..... взыскать с помещика <Ду6ровского> и его, <Троекурова>, оными удовлетворить. - По рассмотрении какового дела и учиненной из оного и из законов выписки в <**> уездном суде ОПРЕДЕЛЕНО:
Как из дела сего видно, что <генерал-аншеф Кирила Петров сын Троекуров> на означенное спорное имение, находящееся ныне во владении у <гвардии поручика Андрея Гаврилова сына Дубровского, состоящее в сельце <Кистеневке>, по нынешней <...> ревизии всего мужеска пола <**> душ, с землею и угодьями, представил подлинную купчию на продажу оного покойному отцу его, провинциальному секретарю, который потом был коллежским асессором, в 17<...> году из дворян канцеляристом Фадеем Спицыным, и что сверх сего сей покупщик, <Троекуров>, как из учиненной на той купчей надписи видно, был в том же году <**> земским судом введен во владение, которое имение уже и за него отказано, и хотя напротив сего со стороны <гвардии поручика Андрея Дубровского и представлена <доверенность>, данная тем умершим покупщиком <Троекуровым> титулярному советнику Соболеву для совершения купчей на имя отца его, <Ду6ровского>, но по таковым сделкам не только утверждать крепостные недвижимые имения, но даже и временно владеть по указу <.....> воспрещено, к тому ж и самая доверенность смертию дателя оной совершенно уничтожается. - Но чтоб сверх сего действительно была по оной доверенности совершена где и когда на означенное спорное имение <купчая>, со стороны <Ду6ровского> никаких ясных доказательств к делу с начала производства, то есть с 18<...> года, и по сие время не представлено. А потому сей суд и полагает: означенное имение, <**> душ, с землею и угодьями, в каком ныне положении тое окажется, утвердить по представленной на оное купчей за генерал-аншефа Троекурова о удалении от распоряжения оным <гвардии поручика Дубровского> и о надлежащем вводе во владение за него, г. <Троекурова>, и об отказе за него, как дошедшего ему по наследству, предписать <**> земскому суду. - А хотя сверх сего <генерал-аншеф Троекуров> и просит о взыскании с <гвардии поручика Дубровского> за неправое владение наследственным его имением воспользовавшихся с оного доходов. - Но как оное имение, по показанию старожилых людей, было у г.г. <Дубровских> несколько лет в бесспорном
владении, и из дела сего не видно, чтоб со стороны г. <Троекурова> были какие-либо до сего времени прошении о таковом неправильном владении <Дубровскими> оного имения, к тому по уложению
велено, ежели кто чужую землю засеет или усадьбу загородит, и на того о неправильном завладении станут бити челом, и про то сыщется допрямо, тогда правому отдавать тую землю и с посеянным хлебом, и городьбою, и строением,
а посему <генерал-аншефу Троекурову> в изъявленном на <гвардии поручика Дубровского иске отказать, ибо принадлежащее ему имение возвращается в его владение, не изъемля из оного ничего. А что при вводе за него оказаться может вс° без остатка, предоставя между тем <генерал-аншефу Троекурову>, буде он имеет о таковой своей претензии какие-либо ясные и законные доказательствы, может просить где следует особо. - Каковое решение напред объявить как истцу, равно и ответчику, на законном основании, апелляционным порядком, коих и вызвать в сей суд для выслушания сего решения и подписки удовольствия или неудовольствия чрез полицию.
Каковое решение подписали все присутствующие того суда -.
Секретарь умолкнул, заседатель встал и с низким поклоном обратился к Троекурову, приглашая его подписать предлагаемую бумагу, и торжествующий Троекуров, взяв от него перо, подписал под решением суда совершенное свое удовольствие.
Очередь была за Дубровским. Секретарь поднес ему бумагу. Но Дубровский стал неподвижен, потупя голову.
Секретарь повторил ему свое приглашение подписать свое полное и совершенное удовольствие или явное неудовольствие, если паче чаяния чувствует по совести, что дело его есть правое, и намерен в положеное законами время просить по апеллации куда следует. Дубровский молчал... Вдруг он поднял голову, глаза его засверкали, он топнул ногою, оттолкнул секретаря с такою силою, что тот упал, и схватив чернильницу, пустил ею в заседателя. Все пришли в ужас. "Как! не почитать церковь божию! прочь, хамово племя!" Потом, обратясь к Кирилу Петровичу: "Слыхано дело, в<аше> пре<восходительство>, - продолжал он, - псари вводят собак в божию церковь! собаки бегают по церкви. Я вас ужо проучу..." Сторожа сбежались на шум, и насилу им овладели. Его вывели и усадили в сани. Троекуров вышел вслед за ним, сопровождаемый всем судом. Внезапное сумасшествие Дубровского сильно подействовало на его воображение и отравило его торжество.
Судии, надеявшиеся на его благодарность, не удостоились получить от него ни единого приветливого слова. Он в тот же день отправился в Покровское. Дубровский между тем лежал в постеле; уездный лекарь, по счастию не совершенный невежда, успел пустить ему кровь, приставить пиявки и шпанские мухи. К вечеру ему стало легче, больной пришел в память. На другой день повезли его в Кистеневку, почти уже ему не принадлежащую.
ГЛАВА III.
Прошло несколько времени, а здоровье бедного Дубровского вс° еще было плохо; правда припадки сумасшествия уже не возобновлялись, но силы его приметно ослабевали. Он забывал свои прежние занятия, редко выходил из своей комнаты, и задумывался по целым суткам. Егоровна, добрая старуха, некогда ходившая за его сыном, теперь сделалась и его нянькою. Она смотрела за ним как за ребенком, напоминала ему о времени пищи и сна, кормила его, укладывала спать. Андрей Гаврилович тихо повиновался ей, и кроме ее не имел ни с кем сношения. Он был не <в> состоянии думать о своих делах, хозяйственных распоряжениях, и Егоровна увидела необходимость уведомить обо всем молодого Дубровского, служившего в одном из гвардей<ских> пех<отных> полков и находящегося в то время в Петербурге. Итак, отодрав лист от расходной книги, она продиктовала повару Харитону, единственному кистеневскому грамотею, письмо, которое в тот же день и отослала в город на почту.
Но пора читателя познакомить с настоящим героем нашей повести.
Владимир Дубровский воспитывался в Кадетском корпусе и выпущен был корнетом в гвардию; отец не щадил ничего для приличного его содержания и молодой человек получал из дому более нежели должен был ожидать. Будучи расточителен и честолюбив, он позволял себе роскошные прихоти; играл в карты и входил в долги, не заботясь о будущем, и предвидя себе рано или поздно богатую невесту, мечту бедной молодости.
Однажды вечером, когда несколько офицеров сидели у него, развалившись по диванам и куря из его янтарей, Гриша, его камердинер, подал ему письмо, коего надпись и печать тотчас поразили молодого человека. Он поспешно его распечатал и прочел следующее:
Государь ты наш, Владимир Андреевич, - я, твоя старая нянька, решилась тебе доложить о здоровьи папенькином! Он очень плох, иногда заговаривается, и весь день сидит как дитя глупое - а в животе и смерти бог волен. Приезжай ты к нам, соколик мой ясный мы тебе и лошадей вышлем на Песочное. Слышно, земский суд к нам едет отдать нас под начал Кирилу Петровичу Троекурову - потому что мы-дскать ихние, а мы искони Ваши, - и отроду того не слыхивали. - Ты бы мог живя в Петербурге доложить о том царю-батюшке, а он бы не дал нас в обиду. - Остаюсь твоя верная раба, нянька
Орина Егоровна Бузырева.
Посылаю мое матер<инское> благосл<овение> Грише, хорошо ли он тебе служит? - У нас дожди идут вот ужо друга неделя и пастух Родя помер около Миколина дня.
Владимир Дубровский несколько раз сряду перечитал сии довольно бестолковые строки с необыкновенным волнением. Он лишился матери с малолетства и, почти не зная отца своего, был привезен в Петербург на 8-м году своего возраста - со всем тем он романически был к нему привязан, и тем .более любил семейственную жизнь, чем менее успел насладиться ее тихими радостями.
Мысль потерять отца своего тягостно терзала его сердце, а положение бедного больного, которое угадывал он из письм<а> своей няни, ужасало его. Он воображал отца, оставленного в глухой деревне, на руках глупой старухи и дворни, угрожаемого каким-то бедствием и угасающего без помощи в мучениях телесных и душевных. Владимир упрекал себя в преступном небрежении. Долго не получа<л> он от отца писем и не подумал о нем осведомиться, полагая его в разъездах или хозяйственных заботах.
Он решился к нему ехать и даже выдти в отставку, если болезненное состояние отца потребует его присутствия. Товарищи, заметя его беспокойство, ушли. Владимир, оставшись один, написал просьбу об отпуске - закурил трубку и погрузился в глубокие размышления.
Тот же день стал он хлопотать об отпуске <и> [через 3 дня был уж на большой дороге.]
Владимир Андреевич приближался к той станции, с которой должен он был своротить на Кистеневку. Сердце его исполнено было печальных предчувствий, он боялся уже не застать отца в живых, он воображал грустный образ жизни, ожидающий его в деревне, глушь, безлюдие, бедность и хлопоты по делам, в коих он не знал никакого толку. Приехав на станцию, он вошел к смотрителю и спросил вольных лошадей. Смотритель осведомился куда надобно было ему ехать, и объявил, что лошади, присланные из Кистеневки, ожидали его уже четвертые сутки. Вскоре явился к Владимиру Андреевичу старый кучер Антон, некогда водивший его по конюшне, и смотревший за его маленькой лошадкою. Антон прослезился, увидя его, поклонился ему до земи, сказал ему, что старый его барин еще жив, и побежал запрягать лошадей. Владимир Андреевич отказался от предлагаемого завтрака и спешил отправиться. Антон повез его проселочными дорогами - и между ими завязался разговор.
- Скажи, пожалуйста, Антон, какое дело у отца <мо>его с Троекуровым?
- А бог их ведает, бат<юшка> Владимир Андреевич... Барин, слышь, не поладил с Кирилом Петровичем, а тот и подал в суд - хотя по часту он сам себе судия. Не наше холопье дело разбирать барские воли, а ей-богу, напрасно батюшка ваш пошел на Кирила Петровича, плетью обуха не перешибешь.
- Так видно этот Кирила Петрович у вас делает что хочет?
- И вестимо, барин - заседателя, слышь, он и в грош не ставит, исправник у него на посылках. Господа съезжаются к нему на поклон, и то сказать, было бы корыто, а свиньи-то будут.
- Правда ли, что отымает он у нас имение?
- Ох, барин, слышали так и мы. На днях покровский пономарь сказал на крестинах у нашего старосты: полно вам гулять; вот ужо приберет вас к рукам Кирила Петрович. Микита кузнец и сказал ему: и полно, Савельич, не печаль кума, не мути гостей - Кирила Петрович сам по себе, а Андрей Гаврилович сам по себе - а все мы божии да государевы; да ведь на чужой рот пуговицы не нашьешь.
- Стало быть, вы не желаете перейти во владение Троекурову?
- Во владение Кирилу Петровичу! Господь упаси и избави - у него часом и своим плохо приходится, а достанутся чужие, так он с них не только шкурку, да и мясо-то отдерет. - Нет, дай бог долго здравствовать Андрею Гавриловичу, а коли уж бог его приберет, так не надо нам никого, кроме тебя, наш кормилец. Не выдавай ты нас, а мы уж за тебя станем. - При сих словах Антон размахнул кнутом, тряхнул вожжами, и лошади его побежали крупной рысью.
Тронутый преданностию старого кучера, Дубровский замолчал - и предался сно<ва> размышлениям. Прошло более часа - вдруг Гриша пробудил его восклицанием: Вот Покровское! Дубровский поднял голову. Он ехал берегом широкого озера, из которого вытекала речка и вдали извива<лась> между холмами; на одном из них над густою зеленью рощи возвышалась зеленая кровля и бельведер огромного каменного дома, на другом пятиглавая церковь и старинная колокольня; около разбросаны были деревенские избы с их огородами и колодезями. Дубровский узнал сии места - он вспомнил, что на сем самом холму играл он с маленькой Машей Троекуровой, которая была двумя годами его моложе и тогда уже обещала быть красавицей. Он хотел об ней осведомиться у Антона, но какая-то застенчивость удержала его.
Подъехав к господскому дому, он увидел белое платье, мелькающее между деревьями сада. В это время Антон ударил по лошадям и, повинуясь честолюбию, общему и деревенским кучерам как и извозчикам, пустился во весь дух через мост и мимо села. Выехав из деревни, поднялись они на гору, и Владимир увидел березовую рощу, и влево на открытом месте серенький домик с красной кровлею; сердце в нем забилось; перед собою видел он Кистеневку и бедный дом своего отца.
Через 10 минут въехал он на барский двор. Он смотрел вокруг себя с волнением неописанным. 12 лет не видал он своей родины. Березки, которые при нем только что были посажены около забора, выросли и стали теперь высокими ветвистыми деревьями. Двор, некогда украшенный тремя правильными цветниками, меж коими шла широкая дорога, тщательно выметаемая, обращен был в некошаный луг, на котором паслась опутанная лошадь. Собаки было залаяли, но, узнав Антона, умолкли и замахали косматыми хвостами. Дворня высыпала из людских изоб и окружила молодого барина с шумными изъявлениями радости. Насилу мог он продраться сквозь их усердную толпу, и взбежал на ветхое крыльцо; в сенях встретила его Егоровна и с плачем обняла своего воспитанника. - Здорово, здорово, няня, - повторял он, прижимая к сердцу добрую старуху, - что батюшка, где он? каков он?
В эту минуту в залу вошел, насилу передвигая ноги, старик высокого роста, бледный и худой, в халате и колп<ак>е.
- Здравствуй, Володька! - сказал он слабым голосом, и Владимир с жаром обнял отца своего. Радость произвела в больном слишком сильное потрясение, он ослабел, ноги под ним подкосились, и он бы упал, если бы сын не поддержал его.
- Зачем ты встал с постели, - говорила ему Егоровна, - на ногах не стоишь, а туда же норови<шь>, куда и люди.
Старика отнесли в спальню. Он силился с ним разговаривать, но мысли мешались в его голове, и слова не имели никакой связи. Он замолчал и впал в усыпление. Владимир поражен был его состоянием. Он расположился в его спальне - и просил оставить его наедине с от<цом>. Домашние повиновались, и тогда все обратились к Грише, и повели в людскую, где и угостили его по-деревенскому, со всевозможным радушием, измучив его вопросами и приветствиями.
ГЛАВА IV.
Где стол был яств, там гроб стоит.
Несколько дней спустя после своего приезда молодой Дубровский хотел заняться делами, но отец его был не в состоянии дать ему нужные объяснения - у Андрея Гавриловича не было поверенного. Разбирая его бумаги, нашел он только первое письмо заседателя и черновой ответ на оное - из того не мог он получить ясное понятие о тяжбе, и решился ожидать последствий, надеясь на правоту самого дела.
Между тем здоровье Андрея Гавриловича час от часу становилось хуже. Владимир предвидел его скорое разрушение и не отходил от старика, впадшего в совершенное детство.
Между тем положеный срок прошел, и апеллация не была подана. Кистеневка принадлежала Троекурову. Шабашкин явился к нему с поклонами и поздравлениями и просьбою назначить, когда угодно будет его в<ысокопревосходительству> вступить во владение новоприобретенным имением - самому или кому изволит он дать на то доверенность. Кирила Петрович смутился. От природы не был он корыстолюбив, желание мести завлекло его слишком далеко, совесть его роптала. Он знал, в каком состоянии находился его противник, старый товарищ его молодости - и победа не радовала его сердце. Он грозно взглянул на Шабашкина, ища к чему привязаться, чтоб его выбранить, но не нашед достаточного к тому предлога, сказал ему сердито: - Пошел вон, не до тебя.
Шабашкин, видя, что он не в духе, поклонился и спешил удалиться. А Кирила Петрович, оставшись наедине, стал расхаживать взад и вперед, насвистывая: Гром победы раздавайся, что всегда означало в нем необыкновенное волнение мыслей.
Наконец он велел запрячь себе беговые дрожки, оделся потеплее (это было уже в конце сентября) и, сам правя, выехал со двора.
Вскоре завидел он домик Андрея Гавриловича, и проти<ву>положные чувства наполнили душу его. Удовлетворенное мщение и властолюбие заглушали до некоторой степени чувства более благородные, но последние наконец восторжествовали. Он решился помириться с старым своим соседом, уничтожить и следы ссоры, возвратив ему его достояние. Облегчив душу сим благим намерением, Кирила Петрович пустился рысью к усадьбе своего соседа - и въехал прямо на двор.
В это время больной сидел в спальней у окна. Он узнал Кирила Петровича, и ужасное смятение изобразилось на лице его - багровый румянец заступил место обыкновенной бледности, глаза засверкали, он произносил невнятные звуки. Сын его, сидевший тут же за хозяйств<енными> книгами, поднял голову и поражен был его состоянием. Больной указывал пальцем на двор с видом ужаса и гнева. Он торопливо подбирал полы своего халата, собираясь встать с кресел, приподнялся - - и вдруг упал.- Сын бросился к нему, старик лежал без чувств и без дыхания - паралич его ударил. - Скорей, скорей в город за лекарем! - кричал Владимир. - Кирила Петрович спрашивает вас, - сказал вошедший слуга. Владимир бросил на него ужасный взгляд.
- Скажи Кирилу Петровичу, чтоб он скорее убирался, пока я не велел его выгнать со двора - пошел. - Слуга радостно побежал исполнить приказание своего барина; Егоровна всплеснула руками. - Батюшка ты наш, - сказала она пискливым голосом, - погубишь ты свою головушку! Кирила Петрович съест нас. - Молчи, няня, - сказал с сердцем Владимир, - сейчас пошли Антона в город за лекарем. - Егоровна вышла.
В передней никого не было - все люди сбежались на двор смотреть на Кирила Петровича. Она вышла на крыльцо - и услышала ответ слуги, доносящего от имени молодого барина. Кирила Петрович выслушал его сидя на дрожках. Лицо его стало мрачнее ночи, он с презрением улыбнулся, грозно взглянул на дворню и поехал шагом около двора. Он взглянул и в окошко, где за минуту перед сим сидел Андрей Гаврилович, но где уж его не было. Няня стояла крыльце, забыв о приказании барина. Дворня с шумом толковала о сем происшедствии. Вдруг Владимир явился между людьми и отрывисто сказал: - Не надобно лекаря, батюшка скончался.
Сделалось смятение. Люди бросились в комнату старого барина. Он лежал в креслах, на которые перенес его Владимир; правая рука его висела до полу, голова опущена была на грудь - не было уж и признака жизни в сем теле еще не охладелом, но уже обезображенном кончиною. Егоровна взвыла - слуги окружили труп, оставленный на их попечение, - вымыли его, одели в мундир, сшитый еще в 1797 году, и положили на тот самый стол, за которым только лет они служили своему господину.
ГЛАВА V.
Похороны совершились на третий день. Тело бедного старика лежало на столе, покрытое саваном и окруженное свечами. Столовая полна была дворовых. Готовились к выносу. Владимир и трое слуг подняли гроб. Священник пошел вперед, дьячок сопровождал его, воспевая погребальные молитвы. Хозяин Кистеневки в последний раз перешел за порог своего дома. Гроб понесли рощею. Церковь находилась за нею. День был ясный и холодный. Осенние листья падали с дерев.
При выходе из рощи, увидели кистеневскую деревянную церковь и кладбище, осененное старыми липами. Там покоилось тело Владимировой матери; там подле могилы ее накануне вырыта была свежая яма.
Церковь полна была кистеневскими крестьянами, пришедшими отдать последнее поклонение господину своему. Мол<одой> Дубровский стал у клироса; он не плакал и не молился - но лицо его было страшно. Печальн<ый> обряд кончил<ся>. Владимир первый пошел прощаться с телом - за ним и все дворовые - принесли крышку и заколотили гроб. Бабы громко выли; мужики изредко утирали слезы кулаком. Владимир и тех же 3 слуг понесли его на кладбище - в сопровождении всей деревни. Гроб опустили в могилу - все присутствующие бросили в нее по горсти песку - яму засыпали, поклонились ей, и разошлись. Владимир поспешно удалился, всех опередил, и скрылся в Кистеневскую рощу.
Егоровна от имени его пригласила попа и весь причет церковный на похоронный обед - объявив, что молодой барин не намерен на оном присутствовать - и таким образом отец Антон , попадья Федотовна и дьячок пешком отправились на барский двор, рассуждая с Егоровной о добродетелях покойника и о том, что, повидимому, ожидало его наследника. (Приезд Троекурова и прием ему оказанный были уже известны всему околодку, и тамошние политики предвещали важные оному последствия.)
- Что будет - то будет, - сказала попадья, - а жаль, если не Владимир Андреевич будет нашим господином. Молодец, нечего сказать.
- А кому же как не ему и быть у нас господином, - прервала Егоровна.- Напрасно Кирила Петрович и горячится. Не на робкого напал - мой соколик и сам за себя постоит - да и, бог даст, благодетели его не остав<я>т. Больно спесив Кирила Петрович! а небось поджал хвост, когда Гришка мой закричал ему: Вон, старый пес! - долой со двора!
- Ахти, Егоровна, - сказал дьячок, - да как у Григорья-то язык повернулся, я скорее соглашусь, кажется, лаять на владыку, чем косо взглянуть на Кирила Петровича. Как увидишь его, страх и трепет и краплет пот , а спина-то сама так и гнется, так и гнется...
- Суета сует, - сказал священник, - и Кирилу Петровичу отпоют вечную память, вс° как ныне и Андрею Гавриловичу, разве похороны будут побогаче, да гостей созовут побольше - а богу не вс° ли равно!
- Ах, батька! и мы хотели зазвать весь околоток, да Владимир Андреевич не захотел. Небось у нас всего довольно, - есть чем угостить, да что прикажешь делать По крайней мере, коли нет людей, так уж хоть вас уподчую, дорогие гости наши.
Сие ласковое обещание и надежда найти лакомый пир<ог> ускорили шаги собеседников и они благополучно прибыли в барской дом, где стол был уже накрыт и водка подана.
Между <тем> Владимир углублялся в чащу дерев, движением и усталостию стараясь заглушать душевную скорбь. Он шел не разбирая дороги; сучья поминутно задевали и царапали его, нога его поминутно вязла в болоте, - он ничего не замечал. Наконец достигнул он маленькой лощины, со всех сторон окруженной лесом; ручеек извивался молча около деревьев, полобнаженных осенью. Владимир остановился, сел на холодный дерн, и мысли одна другой мрачнее стеснились в душе его... Сильно чувствовал он свое одиночество. Будущее для него являлось покрытым грозными тучами. Вражда с Троекуровым предвещала ему новые несчастия. Бедное его достояние могло отойти от него в чужие руки - в таком случае нищета ожидала его. Долго сидел он неподвижно на том же месте, взирая на тихое течение ручья, уносящего несколько поблеклых листьев - и живо представляющего ему верное подобие жизни - подобие столь обыкновенное. Наконец заметил он, что начало смеркаться - он встал и пошел искать дороги домой, но еще долго блуждал по незнакомому лесу, пока не попал на тропинку, которая и привела его прямо к воротам его дома.
Навстречу Дубровскому попался поп со всем причетом. Мысль о несчастлив о<м> предзнаменовании пришла ему в голову. Он невольно пошел стороною и скрылся за деревом. Они его не заметили и с жаром говорили между собою, проходя мимо его.
- Удались от зла и сотвори благо, - говорил поп попадье, - нечего нам здесь оставаться. Не твоя беда, чем бы дело ни кончилось. - Попадья что-то отвечала, но Владимир не мог ее расслышать.
Приближаясь увидел он множество народа - крестьяне и дворовые люди толпились на барском дворе. Издали услышал Владимир необыкновенный шум и говор. У сарая стояли две тройки. На крыльце несколько незнакомых людей в мундирных сертуках, казалось, о чем-то толковали.
- Что это значит, - спросил он сердито у Антона, который бежал ему навстречу. - Это кто такие, и что им надобно? - Ах, батюшка Владимир Андреевич, - отвечал старик, задыхаясь. - Суд приехал. Отдают нас Троекурову, отымают нас от твоей милости!..
Владимир потупил голову, люди его окружили несчастного своего господина. - Отец ты наш, - кричали они, цалуя ему руки, - не хотим другого барина, кроме тебя, прикажи, осударь, с судом мы управимся. Умрем, а не выдадим. - Владимир смотрел на них, и странные чувства волновали <его>. - Стойте смирно, - сказал он им, - а я с приказными переговорю. - Переговори, батюшка, - закричали ему из толпы, - да усовести окаянных.
Владимир подошел к чиновникам. Шабашкин, с картузом на голове, стоял подбочась и гордо взирал около себя. - - Исправник, высокой и толстый мужчина лет пятидесяти с красным лицом и в усах, увидя приближающегося Дубровского, крякнул, и произнес охриплым голосом: - Итак, я вам повторяю то, <что> уже сказал: по решению уездного суда отныне принадлежите вы Кирилу Петровичу Троекурову, коего лицо представляет здесь г. Шабашкин. - Слушайтесь его во всем, что ни прикажет, а вы, бабы, любите и почитайте его, а он до вас большой охотник. - При сей острой шутке исправник захохотал, а Шабашкин и прочие члены ему последовал<и>. Владимир кипел от негодования. - Позвольте узнать, что это значит, - спросил он с притворным холоднокровием у веселого исправника. - А это то значит, - отвечал замысловатый чиновник, - что мы приехали вводить во владение сего Кирила Петровича Троекурова и просить иных прочих убираться по-добру по-здорову. - Но вы могли бы, кажется, отнестися ко мне, прежде чем к моим крестьянам - и объявить помещику отрешение от власти... - А ты кто такой, - сказал Шабашкин с дерзким взором. - Бывший помещик Андрей Гаврилов сын Дубровский волею божиею помре, - мы вас не знаем, да и знать не хотим.
- Владимир Андреевич наш молодой барин, - сказал голос из толпы.
- Кто там смел рот разинуть, - сказал грозно исправник, - какой барин, какой Владимир Андреевич, - барин ваш Кирила Петрович Троекуров - слышите ли, олухи.
- Как не так, - сказал тот же голос.
- Да это бунт! - кричал исправник. - Гей, староста сюда!
Староста выступил вперед.
- Отыщи сей же час, кто смел со мною разговаривать, я его!
Староста обратился к толп<е>, спрашивая, кто говорил? но все молчали; вскоре в задних рядах поднялся ропот, стал усиливаться и в одну минуту превратился в ужаснейшие вопли. Исправник понизил голос и хотел было их уговаривать. - Да что на него смотреть, - закричали дворовые, - ребята! долой их! - и вся толпа двинулась. - Шабашкин и др.<угие> члены поспешно бросились в сени - и заперли за собою дверь.
- Ребята, вязать, - закричал тот же голос, - и толпа стала напирать... - Стойте, - крикнул Дубровский. - Дураки! что вы это? вы губите и себя и меня. - Ступайте по дворам и оставьте меня в покое. Не бойтесь, госуд<арь> милостив, я буду просить его. Он нас не обидит. Мы все его дети. А как ему за вас будет заступиться, если вы станете бунтовать и разбойничать.
Речь мол<одого> Дубровского, его звучный голос и величественный вид произвели желаемое действие. Народ утих, разошелся - двор опустел. Члены сидели в сенях . Наконец Шабашкин тихонько отпер двери, вышел на крыльцо и с униженными поклонами стал благодарить Дубровского за его милостивое заступление. Владимир слушал его с презрением и ничего не отвечал. - Мы решили, - продолжал засед<атель>, - с вашего дозволения остаться здесь ночевать; а то уж темно, и ваши мужики могут напасть на нас на дороге. Сделайте такую милость: прикажите постлать нам хоть сена в гостиной; чем свет, мы отправимся во-свояси.
- Делайте, что хотите, - отвечал им сухо Дубровский, - я здесь уже не хозяин. - С этим словом он удалился в комнату отца своего, и запер за собою дверь.
ГЛАВА VI.
"Итак, вс° кончено, - сказал он сам себе; - еще утром имел я угол и кусок хлеба. Завтра должен я буду оставить дом, где я родился и где умер мой отец, виновнику его смерти и моей нищеты". И глаза его неподвижно остановились на портрете его матери. Живописец представил ее облокоченною на перилы, в белом утреннем платьи с алой розою в волосах. "И портрет этот достанется врагу моего семейства, - подумал Владимир, - он заброшен будет в кладовую вместе с изломанными стульями, или повешен в передней, предметом насмешек и замечаний его псарей - а в ее спальней, в комнате... где умер отец, поселится его приказчик, или поместится его гарем. Нет! нет! пускай же и ему не достанется печальный дом, из которого он выгоняет меня". Владимир стиснул зубы - страшные мысли рождались в уме его. Голоса подьячих доходили до него - они хозяйничали, требовали то того, то другого, и неприятно развлекали его среди печальных его размышлений. Наконец вс° утихло.
Владимир отпер комоды и ящики, занялся разбором бумаг покойного. Они большею частию состояли из хозяйственных счетов и переписки по разным делам. Владимир разорвал их, не читая. Между ими попался ему пакет с надписыо: письма моей жены. С сильным движением чувства, Владимир принялся за них: они писаны были во время Т<урецкого> похода и были адресованы в армию из Кистеневки. Она описывала ему свою пустынную жизнь, хозяйстве<нные> занятия, с нежностию сетовала на разлуку и призывала его домой, в объятия доброй подруги, в одном из них она изъявляла ему свое беспокойство на счет здоровья маленького Владимира; в другом она радовалась его ранним способностям и предвидела для него счастливую и блестящую будущность. Владимир зачитался, и позабыл вс° на свете, погрузись душою в мир семейственного счастия, и не заметил, как прошло время, стенные часы пробили 11. Владимир положил письма в карман, взял свечу и вышел из кабинета. В зале приказные спали на полу. На столе стояли стаканы, ими опорожненые, и сильный дух рома слышался по всей комнате. Владимир с отвращением прошел мимо их в переднюю - двери были заперты - не нашел ключа, Владимир возвратился в залу, - ключ лежал на столе, Владимир отворил дверь и наткнулся на человека, прижавшегося в угол - топор блестел у него, и обратясь к нему со свечою, Владимир узнал Архипа-кузнеца. - Зачем ты здесь? - спросил он. - Ах, Владимир Андреевич, это вы, - отвечал Архип пошепту, - господь помилуй и спаси! хорошо, что вы шли со свечою! - Владимир глядел на него с изумлением. - Что ты здесь притаился? - спросил он кузнеца. - Я хотел... я пришел... было проведать, вс° ли дома, - тихо отвечал Архип запинаясь.
- А зачем с тобою топор?
- Топор-то зачем? - Да как же без топора нонече и ходить. Эти приказные такие, вишь, озорники - того и гляди...
- Ты пьян, брось топор, поди выспись.
- Я пьян? Батюшка Владимир Андреевич, бог свидетель, ни единой капли во рту не было... да и пойдет ли вино на ум, слыхано ли дело - подьячие задумали нами владеть, подьячие гонят наших господ с барского двора... Эк они храпят, окаянные - всех бы разом; так и концы в воду.
Дубровский нахмурился. - Послушай, Архип, - сказал он, немного помолчав, - не дело ты затеял. Не приказные виноваты. Засвети-ко фонарь ты, ступай за мною.
Архип взял свечку из рук барина, отыскал за печкою фонарь, засветил его, и оба тихо сошли с крыльца и пошли около двора. Сторож начал бить в чугунную доску, собаки залаяли. - Кто, сторожа? - спросил Дубровский. - Мы, батюшка, - отвечал тонкий голос, - Василиса да Лукерья. - Подите по дворам, - сказал им Дубровский, - вас не нужно. - Шабаш, - промолвил Архип. - Спасибо, кормилец, - отвечали бабы - и тотчас отправились домой.
Дубровский пошел далее. Два человека приблизились к нему; они его окликали. Дубровский узнал голос Антона и Гриши. - Зачем вы не спите? - спросил он их. - До сна ли нам, - отвечал Антон. - До чего мы дожили, кто бы подумал...
- Тише! - перервал Дубровский, - где Егоровна?
- В барском доме в своей светелке, - отвечал Гриша.
- Поди, приведи ее сюда, да выведи из дому всех наших людей, чтоб ни одной души в нем не оставалось - кроме приказных - а ты, Антон, запряги телегу. - Гриша ушел и через минуту явился с своею матерью. Старуха не раздевалась в эту ночь; кроме приказных никто в доме не смыкал глаза.
- Все ли здесь? - спросил Дубровский, - не осталось ли никого в доме?
- Никого, кроме подьячих, - отвечал Гриша.
- Давайте сюда сена или соломы, - сказал Дубровский.
Люди побежали в конюшню и возвратились, неся в охапках сено.
- Подложите под крыльцо. - Вот так. Ну ребята, огню! -
Архип открыл фонарь, Дубровский зажег лучину.
- Постой, - сказал он Архипу, - кажется, в торопях я запер двери в переднюю, поди скорей отопри их.
Архип побежал в сени - двери были отперты. Архип запер их на ключ, примолвя вполголоса: как не так, отопри! и возвратился к Дубровскому.
Дубровский приблизил лучину, сено вспыхнуло, пламя взвилось - и осветило весь двор.
- Ахти, - жалобно закричала Егоровна, - Владимир Андреевич, что ты делаешь!
- Молчи, - сказал Дубровский. - Ну дети, прощайте, иду, куда бог поведет; будьте счастливы с новым вашим господином.
- Отец наш, кормилец, - отвечали люди, - умрем, не оставим тебя, идем с тобою.
Лошади были поданы; Дубровский сел с Гришею в телегу и назначил им мест<ом> свидания Кистеневскую рощу. Антон ударил по лошадям, и они выехали со двора.
Поднялся ветер. В одну минуту пламя обхватило весь дом. Красный дым вился над кровлею. Стеклы трещали, сыпались, пылающие бревны стали падать, раздался жалобный вопль и крики: "горим, помогите, помогите". - Как не так, - сказал Архип, с злобной улыбкой взирающий на пожар. - Архипушка, - говорила ему Егоровна, - спаси их, окаянных, бог тебя наградит.
- Как не так, - отвечал кузнец.
В сию минуту приказные показались в окно, стараясь выломать двойные рамы. Но тут кровля с треском рухнула, и вопли утихли.
Вскоре вся дворня высыпала на двор. Бабы с криком спешили спасти свою рухлядь, ребятишки прыгали, любуясь на пожар. Искры полетели огненной мятелью, избы загорелись.
- Теперь вс° ладно, - сказал Архип, - каково горит, а? чай, из Покровского славно смотреть. - В сию минуту новое явление привлекло его внимание; кошка бегала по кровле пылающего сарая, недоумевая, куда спрыгнуть - со всех сторон окружало ее пламя. Бедное животное жалким мяуканием призывало на помощь. Мальчишки помирали со смеху, смотря на ее отчаяние. - Чему смеетеся, бесенята, - сказал им сердито кузнец. - Бога вы не боитесь - божия тварь погибает, а вы с дуру радуетесь - и поставя лестницу на загоревшуюся кровлю, он полез за кошкою. Она поняла его намерение и с видом торопливой благодарности уцепилась за его рукав. Полуобгорелый кузнец с своей добычей полез вниз. - Ну, ребята, прощайте, - сказал он смущенной дворне, - мне здесь делать нечего. Счастливо, не поминайте меня лихом.
Кузнец ушел, пожар свирепствовал еще несколько времени. Наконец унялся, и груды углей без пламени ярко горели в темноте ночи и около них бродили погорелые жители Кистеневки.
ГЛАВА VII.
На другой день весть о пожаре разнеслась по всему околодку. Все толковали о нем с различными догадками и предположениями. Иные уверяли, что люди Дубровского, напившись пьяны на похоронах, зажгли дом из неосторожности, другие обвиняли приказных, подгулявших на новоселии, многие уверяли, что он сам сгорел с з<емским> судом и со всеми дворовыми. Некоторые догадывались об истине, и утверждали, что виновником сего ужасного бедствия был сам Дубровский, движимый злобой и отчаянием. Троекуров приезжал на другой же день на место пожара и сам производил следствие. Оказалось, что исправник, заседатель земского суда, стряпчий и писарь, так же как Владимир Дубровский, няня Егоровна, дворовый человек Григорий, кучер Антон и кузнец Архип пропали неизвестно куда. Все дворовые показали, что приказные сгорели в то время, как повалилась кровля; обгорелые кости их были отрыты. Бабы Василиса и Лукерья сказали, что Дубровского и Архипа-кузнеца видели они за несколько минут перед пожаром. Кузнец Архип, по всеобщему показанию, был жив и вероятно главный, если не единственный виновник пожара. На Дубровском лежали сильные подозрения. Кирила Петрович послал губернатору подробное описание всему происшедствию, и новое дело завязалось.
Вскоре другие вести дали другую пищу любопытству и толкам. В <**> появились разбойники и распространили ужас по всем окрестностям. Меры, принятые противу них правительством, оказались недостаточными. Грабительства, одно другого замечательнее, следовали одно за другим. Не было безопасности ни по дорогам, ни по деревням. Несколько троек, наполненных разбойниками, разъезжали днем по всей губернии - останавливали путешественников и почту, приезжали в селы, грабили помещичьи дома и предавали их огню. Начальник шайки славился умом, отважностью и каким-то великодушием. Рассказывали о нем чудеса; имя Дубровского было во всех устах, все были уверены, что он, а не кто другой, предводительствовал отважными злодеями. Удивлялись одному - поместия Троекурова были пощажены; разбойники не ограбили у него ни единого сарая; не остановили ни одного воза. С обыкновенной своей надменностию Троекуров приписывал сие исключение страху, который умел он внушить всей губернии, также и отменно хорошей полиции, им заведенной в его деревнях. Сначала соседи смеялись между собою над высокомерием Троекурова и каждый <день> ожидали, чтоб незваные гости посетили Покровское, где было им чем поживиться, но наконец принуждены были с ним согласиться и сознаться, что и разбойники оказывали ему непонятное уважение... Троекуров торжествовал и при каждой вести о новом грабительстве Дубровского рассыпался в насмешках насчет губернатора, исправников и ротных командир<ов>, от коих Дубровский уходил всегда невредимо.
Между тем наступило 1-е октября - день храмового праздника в селе Троекурова. Но прежде чем приступим к описанию сего торжества и дальнейших происшедствий, мы должны познакомить читателя с лицами для него новыми, или о коих мы слегка только упомянули в начале нашей повести.
ГЛАВА VIII.
Читатель, вероятно, уже догадался, что дочь Кирила Петровича, о которой сказали мы еще только несколько слов, есть героиня нашей повести. В эпоху, нами описываемую, ей было 17 лет, и красота ее была в полном цвете. Отец любил ее до безумия, но обходился с нею со свойственным ему своенравием, то стараясь угождать малейшим ее прихотям, то пугая ее суровым, а иногда и жестоким обращением. Уверенный в ее привязанности, никогда не мог он добиться ее доверенности. Она привыкла скрывать от него свои чувств и мысли, ибо никогда не могла знать наверно, каким образом будут они приняты. Она не имела подруг и выросла в уединении. Жены и дочери соседей редко езжали к Кирилу Петровичу, коего обыкновенные разговоры <и> увеселения требовали товарищества мужчин, а не присутствия дам. Редко наша красавица являлась посреди гостей, пирующих у Кирила Петровича. Огромная <библиотека>, составленная большею частию из сочинений ф.<ранцузских> писате<лей> 18 века, была отдана в ее распоряжение. Отец ее, никогда не читавший ничего, кроме Совершенной Поварихи, не мог руководствовать ее в выборе книг, и Маша, естественным образом, перерыв сочинения всякого рода, остановилась на романах. Таким образом совершила она свое воспитание, начатое некогда под руководством мамзель Мими, которой Кирила Петрович оказывал большую доверенность и благосклонность, и которую принужден он был наконец выслать тихонько в другое поместие, когда следствия его дружества оказались слишком явными. Мамзель Мими оставила по себе память довольно приятную. Она была добрая девушка, и никогда во зло не употребляла влияния, которое видимо имела над Кирилом Петровичем - в чем отличалась она от других наперсниц, поминутно им сменяемых. Сам Кирила Петрович, казалось, любил ее более прочих, и черноглазый мальчик, шалун лет 9-ти(tm), напоминающий полуденные черты М-lle Мими, воспитывался при нем и признан был его сыном, не смотря на то, что множество босых ребятишек, как две капли воды похожих на Кирила Петровича, бегали перед его окнами и считались дворов
ыми. Кирила Петрович выписал из Москвы для своего маленького Саши француза-учителя, который и прибыл в Покровское во время происшедствий, нами теперь описываемых.
Сей учитель понравился Кирилу Петровичу своей приятной наружностию и простым обращением. Он представил Кирилу Петровичу свои аттестаты и письмо от одного из родственников Троекурова, у которого 4 года жил он гувернером. Кирила Петрович вс° это пересмотрел и был недоволен одною молодостью своего француза - не потому, что полагал бы сей любезный недостаток несовместным с терпением и опытностию, столь нужными в несчастном звании учителя, но у него были свои сомнения, которые тотчас и решился ему объяснить. Для сего велел он позвать к себе Машу (Кирила Петрович по-фр.<анцузски> не говорил и она служила ему переводчиком).
- Подойди сюда, Маша: скажи ты этому мусье, что так и быть - принимаю его; только с тем, чтоб он <у> меня за моими девушками не осмелился волочиться, не то я его, собачьего сына... переведи это ему, Маша.
Маша покраснела и, обратясь к учителю, сказала ему по-фр.<анцузски>, что отец ее надеется на его скромность и порядочное поведение.
Француз ей поклонился, и отвечал, что он надеется заслужить уважение, даже если откажут ему в благосклонности.
Маша слово в слово перевела его ответ.
- Хорошо, хорошо, - сказал Кирила Петрович, - не нужно для него ни благосклонности, ни уважения. Дело его ходить за Сашей и учить грамматике да географии, переведи это ему.
Марья Кириловна смягчила в своем переводе грубые выражения отца, и Кирила Петрович отпустил своего француза во флигель, где назначена была ему комната.
Маша не обратила никакого внимания на молодого француза, воспитанная в аристократических предрассудках, учитель был для нее род слуги или мастерового, а слуга иль мастеровой не казался ей мужчиною. Она не заметила и впечатления, ею произведенного на М-r <Дефоржа>, ни его смущения, ни его трепета, ни изменившегося голоса. Несколько дней сряду потом она встречала его довольно часто, не удостоивая большей внимательности. Неожиданным образом получила она о нем совершенно новое понятие. На дворе у Кирила Петровича воспитывались обыкновенно несколько медвежат и составляли одну из главных забав покровского помещика. В первой своей молодости медвежата приводимы были ежедневно в гостиную, где Кирила Петрович по целым часам возился с ними, стравливая их с кошками и щенятами. Возмужав они бывали посажены на цепь, в ожидании настоящей травли. Изредко выводили пред окна барского дома и подкатывали им порожнюю винную бочку, утыканную гвоздями; медведь обнюхивал ее, потом тихонько до нее дотрогивался, колол себе лапы, осердясь толкал ее сильнее, и сильнее становилась боль. Он входил в совершенное бешенство, с ревом бросался на бочку, покаместь не отымали у бедного зверя предмета тщетной его ярости. Случалось, что в телегу впрягали пару медведей, волею и неволею сажали в нее гостей, и пускали их скакать на волю божию. Но лучшею шуткою почиталась у Кирила Петровича следующая.
Прогладавшегося медведя запрут бывало в пустой комнате, привязав его веревкою за кольцо, ввинченное в стену. Веревка была длиною почти во всю комнату, так что один только противуположный угол мог <быть> безопасным от нападения страшного зверя. Приводили обыкновенно новичка к дверям этой комнаты, нечаянно вталкивали его к медведю, двери запирались, и несчастную жертву оставляли наедине с косматым пустынником. Бедный гость, с оборванной полою и до крови оцарапанный, скоро отыскивал безопасный угол, но принужден был иногда целых три часа стоять прижавшись к стене, и видеть, как разъяренный зверь в двух шагах от него ревел, прыгал, становился на дыбы, рвался и силился до него дотянуться. Таковы были благородные увеселения русского барина! Несколько дней спустя после приезда учителя, Троекуров вспомнил о нем и вознамерился угостить его в медвежьей комнате: для сего, призвав его однажды утром, повел он его с <собою> темными корридорами - вдруг боковая дверь отворилась - двое слуг вталкивают в нее француза и запирают ее на ключ. Опомнившись, учитель увидел привязанного медведя, зверь начал фыркать, издали обнюхивая своего гостя, и вдруг, поднявшись на задние лапы, пошел на него... Француз не смутился, не побежал, и ждал нападения. Медв<едь> приближился, Дефорж вынул из кармана маленькой пистолет, вложил его в ухо голодному зверю и выстрелил. Медведь повалился. Вс° сбежалось, двери отворились, Кирила Петрович вошел, изумленный развязкою своей шутки. Кирила Петрович хотел непременно объяснения всему делу - кто предварил Дефоржа о шутке, для него предуготовленной, или зачем у него в кармане был заряженный пистолет. Он послал за Машей, Маша прибежала и перевела французу вопросы отца.
- Я не слыхивал о медведе, - отвечал Дефорж, - но я всегда ношу при себе пистолеты, потому что не намерен терпеть обиду, за которую, по моему званью, не могу требовать удовлетворения.
Маша смотрела на него с изумлением, и перевела слова его Кирилу Петровичу. Кирила Петрович ничего не отвечал, велел вытащить медведя и снять с него шкуру; потом обратясь к своим людям сказал: - Каков молодец! не струсил, ей-богу, не струсил. С той минуты он Дефоржа полюбил, и не думал уже его пробовать.
Но случай сей произвел еще большее впечатление на Марью Кириловну. Воображение ее было поражено: она видела мертвого медведя и Дефоржа, спокойно стоящего над ним и спокойно с нею разговаривающего. Она увидела, что храбрость и гордое самолюбие не исключительно принадлежат одному сословию - и с тех пор стала оказывать молодому учителю уважение, которое час от часу становилось внимательнее. Между ими основались некоторые сношения. Маша имела прекрасный голос и большие музыкальные способности, Дефорж вызвался давать ей уроки. После того читателю уже не трудно догадаться, что Маша в него влюбилась, сама еще в том себе не признаваясь.
ТОМ ВТОРОЙ.
ГЛАВА IX.
Накануне праздника гости начали съезжаться, иные останавливались в господском доме и во флигелях, другие у приказчика, третьи у священника, четвертые у зажиточных крестьян. Конюшни полны были дорожных лошадей, дворы и сараи загромождены разными экипажами. В 9 часов утра заблаговестили к обедне, и вс° потянулось к новой каменной церкве, построенной Кирилом Петровичем и ежегодно украшаемой его приношениями. Собралось такое множество почетных богомольцев, что простые крестьяне не могли поместиться в церкве, и стояли на паперти и в ограде. Обедня не начиналась - ждали Кирила Петровича. Он приехал в коляске шестернею - и торжественно пошел на свое место, сопровождаемый Мариею Кириловной. Взоры мужчин и женщин обратились на нее; первые удивлялись ее красоте, вторые со вниманием осмотрели ее наряд. Началась обедня, домашние певчие пели на крылосе, Кирила Петрович сам подтягивал, молился, не смотря ни на право, ни на лево, и с гордым смирением поклонился в землю, когда дьякон громогласно упомянул и о зиждителе храма сего.
Обедня кончилась. Кирила Петрович первый подошел ко кресту. Все двинулись за ним, потом соседи подошли к нему с почтением. Дамы окружили Машу. Кирила Петрович, выходя из церкви, пригласил всех к себе обедать, сел в коляску и отправился домой. Все поехали вслед за ним. Комнаты наполнились гостями. Поминутно входили новые лица, и насилу могли пробраться до хозяина. Барыни сели чинным полукругом, одетые по запоздалой моде, в поношенных и дорогих нарядах, все в жемчугах и брилиантах, мужчины толпились около икры и водки, с шумным разногласием разговаривая между собою. В зале накрывали стол на 80 приборов. Слуги суетились, расставля<я> бутылки и графины, и прилаживая скатерти. Наконец дворецкий провозгласил: кушание поставлено, - и Кирила Петрович первый пошел садиться за стол, за ним двинулись дамы и важно заняли свои места, наблюдая некоторое старшинство, барышни стеснились между собою как робкое стадо козочек и выбрали себе места одна подле другой. Против них поместились мужчины. На конце стола сел учитель подле маленького Саши.
Слуги стали разносить тарелки по чинам, в случае недоумения руководствуясь Лафатерскими догадками, и почти всегда безошибочно. Звон тарелок и ложек слился с шумным говором гостей, Кирила Петрович весело обозревал свою трапезу, и вполне наслаждался счастием хлебосола. В это время въехала на двор коляска, запряженная шестью лошадьми. - Это кто? - спросил хозяин. - Антон Пафнутьич, - отвечали несколько голосов. Двери отворились, и Антон Пафнутьич Спицын, толстый мужчина лет 50, с круглым и рябым лицом украшенным тройным подбородком, ввалился в столовую кланяясь, улыбаясь, и уже собираясь извиниться... - Прибор сюда, - закричал Кирила Петрович, - милости просим, Антон Пафнутьич, садись, да скажи нам что это значит: не был у моей обедни и к обеду опоздал. Это на тебя не похоже, ты и богомолен, и покушать любишь. - Виноват, - отвечал Антон Пафнутьич, привязывая салфетку в петлицу горохового кафтана, - виноват, батюшка Кирила Петрович, я было рано пустился в дорогу, да не успел отъехать и десяти верст, вдруг шина у переднего колеса пополам - что прикажешь? К счастию не далеко было от деревни - пока до нее дотащились, да отыскали кузнеца, да вс° кое-как уладили, прошли ровно 3 часа - делать было нечего. Ехать ближним путем через Кистеневской лес я нe осмелился, а пустился в объезд...
- Эге! - прервал Кирила Петрович,- да ты, знать, не из храброго десятка; чего ты боишься. - Как чего боюсь, батюшка Кирила Петрович, а Дубровского-то; того и гляди попадешься ему в лапы. Он малый не промах, никому не спустит, а с меня пожалуй и две шкуры сдерет. - За что же, братец, такое отличие? - Как за что, батюшка Кирила Петрович? а за тяжбу-то покойника Андрея Гавриловича. Не я ли в удовольствие ваше, т. е. по совести и по справедливости, показал, что Дубровские владеют Кистеневкой безо всякого на то права, а единственно по снисхождению вашему. И покойник (царство ему небесное) обещал со мною по-свойски переведаться, а сынок, пожалуй, сдержит слово батюшкино. Доселе бог миловал. - Всего-на-все разграбили у меня один анбар, да того и гляди до усадьбы доберутся. - А в усадьбе-то будет им раздолье, - заметил Кирила- Петрович, - я чай красная шкатулочка полным полна... - Куда, батюшка Кирила Петрович. Была полна, а нынче совсем опустела! - Полно врать, Антон Пафнутьич. Знаем мы вас; куда тебе деньги тратить, дома живешь свинья свиньей, никого не принимаешь, своих мужиков обдираешь, знай копишь да и только.
- Вы вс° изволите шутить, батюшка Кирила Петрович, - пробормотал с улыбкою Антон Пафнутьич, - а мы ей-богу, разорились - и Антон Пафнутьич стал заедать барскую шутку хозяина жирным куском кулебяки. Кирила Петрович оставил его и обратился к новому исправнику, в первый раз к нему в гости приехавшему, и сидящему на другом конце стола подле учителя.
- А что, поймаете хоть вы Дубровского, госп.<один> исправник?
Исправник струсил, поклонился, улыбнулся, заикнулся и произнес наконец: - Постараемся, ваш<е> превосх<одительство>.
- Гм, постараемся. Давно, давно стараются, а проку вс°-таки нет. Да правда, зачем и ловить его. Разбои Дубровского благодать для исправников - разъезды, следствия, подводы, а деньги в карман. Как такого благодетеля извести? Не правда ли, г<осподин> исправник?
- Сущая правда, в<аше> пре<восходительство>, - отвечал совершенно смутившийся исправник.
Гости захохотали.
- Люблю молодца за искренность, - сказал Кирила Петрович, а жаль покойного нашего исправника Тараса Алексеевича - кабы не сожгли его, так в околодке было бы тише. А что слышно про Дубровского? где его видели последний раз?
- У меня, Кирила Петрович, - пропищал толстый дамской голос, - в прошлый вторник обедал он у меня...
Все взоры обратились на Анну Савишну Глобову, довольно простую вдову, всеми любимую за добрый и веселый нрав. Все с любопытством приготовились услышать ее рассказ.
- Надобно знать, что тому три недели послала я приказчика на почту с деньгами для моего Ванюши. Сына я не балую, да и не в состоянии баловать хоть бы и хотела; однако, сами изволите знать: офицеру гвардии нужно содержать себя приличным образом, и я с Ванюшей делюсь как могу своими доходишками. Вот и послала ему 2000 рублей, хоть Дубровский не раз приходил мне в голову, да думаю: город близко, всего 7 верст, авось бог пронесет. Смотрю: вечером мой приказчик возвращается, бледен, оборван и пеш - я так и ахнула. - Что такое? что с тобою сделалось? Он мне: матушка Анна Савишна - Разбойники ограбили; самого чуть не убили - сам Дубровский был тут, хотел повесить меня, да сжалился, и отпустил - за то всего обобрал - отнял и лошадь и телегу. Я обмерла; царь мой небесный, что будет с моим Ванюшею? Делать нечего: написала я сыну письмо, рассказала вс° и послала ему свое благословение без гроша денег.
Прошла неделя, другая - вдруг въезжает ко мне на двор коляска. Какой-то генерал просит со мною увидеться: милости просим; входит ко мне человек лет 35, смуглый, черноволосый, в усах, в бороде, сущий портрет Кульнев<а>, рекомендуется мне как друг и сослуживец покойного мужа Ивана Андреевича: он-де ехал мимо и не мог не заехать к его вдове, зная, что я тут живу. Я угостила его чем бог послал, разговорились о том о сем, наконец и о Дубровском. Я рассказала ему свое горе. Генерал мой нахмурился. - Это странно, - сказал он, - я слыхал, что Дубровский нападает не на всякого, а на известных богачей, но и тут делится с ними, а не грабит дочиста, а в убийствах никто его не обвиняет, нет ли тут плутни, прикажите-ка позвать вашего приказчика. - Пошли за приказчиком, он явился; только увидел генерала, он так и остолбенел. "Расскажи-ка мне, братец, каким образом Дубровский тебя ограбил, и как он хотел тебя повесить". Приказчик мой задрожал и повалился генералу в ноги. - Батюшка, виноват - грех попутал - солгал. - "Коли так, - отвечал генерал, - так изволь же рассказать барыне, как вс° дело случилось, а я послушаю". Приказчик не мог опомниться. "Ну что же, - продолжал генерал, - рассказывай: где ты встретился с Дубровским?" - У двух сосен, батюшка, у двух сосен. - "Что же сказал он тебе?" - Он спросил у меня, чей ты, куда едешь и зачем? - "Ну, а после?" - А после потребовал он письмо и деньги. - "Ну". - Я отдал ему письмо и деньги. - "А он? - - Ну - а он?" - Батюшка, виноват. - "Ну, что ж он сделал?" - Он возвратил мне деньги и письмо, да сказал: ступай себе с богом - отдай это на почту. - "Ну, а [ты]?" - Батюшка, виноват. - "Я с тобою, голубчик, управлюсь, - сказал грозно генерал, - а вы, сударыня, прикажите обыскать сундук этого мошенника, и отдайте мне его на руки, а я его проучу. Знайте, что Дубровский сам был гвардейским офицером, он не захочет обидеть товарища". Я догадывалась, кто был его превосходительство, нечего мне было с ним толковать. Кучера привязали приказчика к козлам коляски. Деньги нашли; генерал у меня ото
бедал, потом тотчас уехал, и увез с собою приказчика. Приказчика моего нашли на другой день в лесу, привязанного к дубу и ободранного как липку.
Все слушали молча рассказ Анны Савишны, особенно барышни. Многие из них втайне ему доброжелательствовали, видя в нем героя романического - особенно Марья Кириловна, пылкая мечтательница, напитанная тайнственными ужасами Радклиф.
- И ты, Анна Савишна, полагаешь, что у тебя был сам Дубровский, - спросил Кирила Петрович. - Очень же ты ошиблась. Не знаю, кто был у тебя в гостях, а только не Дубровский.
- Как, батюшка, не Дубровский, да кто же, как не он, выедет на дорогу и станет останавливать прохожих, да их осматривать.
- Не знаю, а уж верно не Дубровский. Я помню его ребенком, не знаю почернели ль у него волоса, а тогда был он кудрявый белокуренькой мальчик - но знаю наверное, что Дубровский пятью годами старше моей Маши, и что следственно ему не 35 лет, а около 23.
- Точно так, в<аше> пре<восходительство>, - провозгласил исправник, у меня в кармане и приметы Владимира Дубровского. В них точно сказано, что ему от роду 23-й год.
- А! - сказал Кирила Петрович, - кстати: прочти-ка, а мы послушаем, не худо нам знать его приметы, авось в глаза попадется, так не вывернется.
Исправник вынул из кармана довольно замаранный лист бумаги, развернул его с важностию и стал читать нараспев.
"Приметы Владимира Дубровского, составленные по сказкам бывших его дворовых людей.
"От роду 2<3> года, роста середнего, лицом чист, бороду бреет, глаза имеет карие, волосы русые, нос прямой. Приметы особые: таковых не оказалось".
- И только, - сказал Кирила Петрович.
- Только, - отве<чал> исп<равник>, складывая бумагу.
- Поздравляю, г-н испр<авник>. Ай да бумага! по этим приметам немудрено будет вам отыскать Дубровского. Да кто же не среднего роста, у кого не русые волосы, не прямой нос, да не карие глаза! Бьюсь об заклад, 3 часа сряду будешь говорить с самим Дубровским, а не догадаешься, с кем бог тебя свел. Нечего сказать, умные головушки приказные.
Исправник смиренно положил в карман свою бумагу и молча принялся за гуся с капустой. Между тем слуги успели уж несколько раз обойти гостей, наливая каждому его рюмку. Несколько бутылок горского и цымлянского громко были уже откупорены и приняты благосклонно под именем шампанского, лица начинали рдеть, разговоры становились звонче, несвязнее и веселее.
- Нет, - продолжал Кирила Петрович, - уж не видать нам такого исправника, каков был покойник Тарас Алексеевич! Этот был не промах, не разиня. Жаль что сожгли молодца, а то бы от него не ушел ни один человек изо всей шайки. Он бы всех до единого переловил - да и сам Дубровский не вывернулся б и не откупился. Тарас Алексеевич деньги с него взять-то бы взял, да и самого не выпустил - таков был обычай у покойника. Делать нечего, видно, мне вступиться в это дело, да пойти на разбойников с моими домашними. На первый случай отряжу человек двадцать, так они и очистят воровскую рощу; народ не трусливый, каждый в одиночку на медведя ходит - от разбойников не попятятся.
- Здоров ли ваш медведь, бат<юшка> Кирила Петрович, - сказал Антон Пафнутьич, вспомня при сих словах о своем косматом знакомце и о некоторых шутках, коих и он был когда-то жертвою.
- Миша приказал долго жить, - отвечал Кирила Петрович. - Умер славною смертью, от руки неприятеля. Вон его победитель, - Кирила Петрович указывал на Дефоржа; - выменяй образ моего француза. Он отомстил за твою... с позволения сказать... Помнишь?
- Как не помнить, - сказал Антон Пафнутьич почесываясь, - очень помню. Так Миша умер. Жаль Миши, ей-богу жаль! какой был забавник! какой умница! эдакого медведя другого не сыщешь. Да зачем мусье убил его?
Кирила Петрович с великим удовольствием стал рассказывать подвиг своего француза, ибо имел счастливую способность тщеславиться всем, что только ни окружало его. Гости со вниманием слушали повесть о Мишиной смерти, и с изумлением посматривали на Дефоржа, который, не подозревая, что разговор шел о его храбрости, спокойно сидел на своем месте и делал нравственные замечания резвому своему воспитаннику.
Обед, продолжавшийся около 3 часов, кончился; хозяин положил салфетку на стол - все встали и пошли в гостиную, где ожидал их кофей, карты и продолжение попойки, столь славно начатой в столовой.
ГЛАВА X.
Около семи часов вечера некоторые гости хотели ехать, но хозяин, развеселенный пуншем, приказал запереть ворота и объявил, что <до> следующего утра никого со двора не выпустит. Скоро загремела музыка, двери в залу отворились и бал завязался. Хозяин и его приближенные сидели в углу, выпивая стакан за стаканом и любуясь веселостию молодежи. Старушки играли в карты. Кавалеров, как и везде, где не квартирует какой-нибудь уланской бригады, было менее, нежели дам, все мужчины годные на то были завербованы. Учитель между всеми отличался, он танцовал более всех, все барышни выбирали его и находили, что с ним очень ловко вальсировать. Несколько раз кружился он с Марьей Кириловною - и барышни насмешливо за ними примечали. Наконец около полуночи усталый хозяин прекратил танцы, приказал давать ужинать - а сам отправился спать.
Отсутствие Кирила Петровича придало обществу более свободы и живости. Кавалеры осмелились занять место подле дам. Девицы смеялись и перешоптывались со своими соседами; дамы громко разговаривали через стол. Мужчины пили, спорили и хохотали - словом, ужин был чрезвычайно весел - и оставил по себе много приятных воспоминаний.
Один только человек не участвовал в общей радости - Антон Пафнутьич сидел пасмурен и молчалив на своем месте, ел рассеянно и казался чрезвычайно беспокоен. Разговоры о разбойниках взволновали его воображение. Мы скоро увидим, что он имел достаточную причину их опасаться.
Антон Пафнутьич, призывая господа в свидетели в том, что красная шкатулка его была пуста, не лгал и не согрешал - красная шкатулка точно была пуста, деньги, некогда в ней хранимые, перешли в кожаную суму, которую носил он на груди под рубашкой. Сею только предосторожностию успокоивал он свою недоверчивость ко всем и вечную боязнь. Будучи принужден остаться ночевать в чужом доме, он боялся, чтоб не отвели ему ночлега где-нибудь в уединенно<й> комнате, куда легко могли забраться воры, он искал глазами надежного товарища и выбрал наконец Дефоржа. Его наружность, обличающая силу, а пуще храбрость, им оказанная при встрече с медведем, о коем бедный Антон Пафнутьич не мог вспомнить без содрагания, решили его выбор. Когда встали изо стола, Антон Пафнутьич стал вертеться около молодого француза, покрякивая и откашливаясь, и наконец обратился к нему с изъяснением.
- Гм, гм, нельзя ли, мусье, переночевать мне в вашей конурке, потому что извольте видеть - -
- Que dйsire monsieur? - спросил Дефорж, учтиво ему поклонившись.
- Эк беда, ты, мусье, по-русски еще не выучился. Же ве, муа, ше ву куше, понимаешь ли?
- Monsieur, trиs volontiers, - отвечал Дефорж, - veuillez donner des ordres en consйquence.
Антон Пафнутьич, очень довольный сво<ими> сведениями во французском языке, пошел тотчас распоряжаться.
Гости стали прощаться между собою и каждый отправился в комнату, ему назначенную. А Антон Пафнутьич пошел с учителем во флигель. Ночь была темная. Дефорж освещал дорогу фонарем, Антон Пафнутьич шел за ним довольно бодро, прижимая изредко к груди потаенную суму - дабы удостовериться, что деньги его еще при нем.
Пришед во флигель, учитель засветил свечу и оба стали раздеваться; между тем Антон Пафнутьич похаживал по комнате, осматривая замки и окна - и качая головою при сем неутешительном смотре. Двери запирались одною задвижкою, окна не имели еще двойных рам. Он попытался было жаловаться на то Дефоржу, но знания его во фр<анцузском> языке были слишком ограничены для столь сложного объяснения - француз его не понял, и Антон Пафнутьич принужден был оставить свои жалобы. Постели их стояли одна против другой, оба легли, и учитель потушил свечу.
- Пуркуа ву туше, пуркуа ву туше, - закричал Антон Пафнутьич, спрягая с грехом пополам русский глагол тушу на французский лад. - Я не могу, дормир, в потемках. - Дефорж не понял его восклицаний и пожелал ему доброй ночи.
- Проклятый басурман, - проворчал Спицын, закутываясь в одеяло. - Нужно ему было свечку тушить. Ему же хуже. Я спать не могу без огня. - Мусье, мусье, - продолжал он, - Же ве авек ву парле. - Но француз не отвечал и вскоре захрапел.
- Храпит бестия француз, - подумал Антон Пафнутьич, - а мне так сон в ум нейдет. Того и гляди воры войд<ут> в открытые двери или влез<ут> в окно - а его, бестию, и пушками не добудишься. - Мусье! а, Мусье! - дьявол тебя побери.
Антон Пафнутьич замолчал - усталость и винные пары мало по малу превозмогли его боязливость - он стал дремать, и вскоре глубокой сон овладел им совершенно.
Странное готовилось ему пробуждение. Он чувствовал, сквозь сон, что кто-то тихонько дергал его за ворот рубашки. Антон Пафнутьич открыл глаза, и при лунном свете осеннего утра увидел перед собою Дефоржа: француз в одной руке держал карманный пистолет, другою отстегивал заветную суму. Антон Пафнутьич обмер.
- Кесь ке се, мусье, кесь ке се, - произнес он трепещущим голосом.
- Тише, молчать, - отвечал учитель чистым русским языком, - молчать или вы пропали. Я Дубровский.
ГЛАВА XI.
Теперь попросим у читателя позволения объяснить последние происшедствия повести нашей предыдущими обстоятельствами, кои не успели мы еще рассказать.
На станции** в доме смотрителя, о коем мы уже упомянули, сидел в углу проезжий с видом смиренным и терпеливым - обличающим разночинца или иностранца, т. е. человека, не имеющего голоса на почтовом тракте. Бричка его стояла на дворе, ожидая подмазки. В ней лежал маленький чемодан, тощее доказательство не весьма достаточного состояния. Проезжий не спрашивал себе ни чаю, ни кофию, поглядывал в окно и посвистывал к великому неудовольствию смотрительши, сидевшей за перегородкою.
- Вот бог послал свистуна, - говорила она в пол-голоса, - эк посвистывает - чтоб он лопнул, окаянный басурман.
- А что? - сказал смотритель, - что за беда, пускай себе свищет.
- Что за беда? - возразила сердитая супруга. - А разве не знаешь приметы?
- Какой приметы? что свист деньгу выживает. И! Пахомовна, у нас что свисти, что нет: а денег вс° нет как нет.
- Да отпусти ты его, Сидорыч. Охота тебе его держать. Дай ему лошадей, да провались он к чорту.
- Подождет, Пахомовна; на конюшне всего три тройки, четвертая отдыхает. Того и гляди, подоспеют хорошие проезжие; не хочу своею шеей отвечать за француза. Чу, так и есть! вон скачут. Э ге ге, да как шибко; уж не генерал ли?
Коляска остановилась у крыльца. Слуга соскочил с козел - отпер дверцы, и через минуту молодой человек в военной шинели и в белой фуражке вошел к смотрителю - вслед за ним слуга внес шкатулку и поставил ее на окошко.
- Лошадей, - сказал офи<цер> повелительным голосом.
- Сейчас, - отвечал смотритель. - Пожалуйте подорожную.
- Нет у меня подорожной. Я еду в сторону - - Разве ты меня не узнаешь?
Смотритель засуетился и кинулся торопить ямщиков. Молодой человек стал расхаживать взад и вперед по комнате, зашел за перегородку, и спросил тихо у смотрительши: кто такой проезжий.
- Бог его ведает, - отвечала смотрительша, - какой-то фр<анцуз>. Вот уж 5 часов как дожидается лошадей да свищет. Надоел проклятый.
Молодой человек заговорил с проезжим по-французски.
- Куда изволите вы ехать? - спросил он его.
- В ближний город, - отвечал француз, - оттуда отправляюсь к одному помещику, который нанял меня за глаза в учители. Я думал сегодня быть уже на месте, но г. смотритель, кажется, судил иначе. В этой земле трудно достать лошадей, г-н офицер.
- А к кому из здешних помещиков определились вы, - спросил офицер.
- К г-ну Троекурову, - отвечал фр<анцуз>.
- К Троекурову? кто такой этот Троекуров?
- Ма foi, mon officier... я слыхал о нем мало доброго. Сказывают, что он барин гордый и своенравный, жестокой в обращении со своими домашними - что никто не может с ним ужиться, что все трепещут при его имени, что с учителями (avec les outchitels) он не церемонится, и уже двух засек до смерти.
- Помилуйте! и вы решились определиться к такому чудовищу.
- Что ж делать, г-н офицер. Он предлогает мне хорошее жалование, 3000 р. в год и вс° готовое. Быть может, я буду счастливее других. У меня старушка мать, половину жалования буду отсылать ей на пропитание, из остальных денег в 5 лет могу скопить маленький капитал достаточный для будущей моей независимости - и тогда bonsoir, еду в Париж и пускаюсь в комерческие обороты.
- Знает ли вас кто-нибудь в доме Троекурова? - спросил он.
- Никто, - отвечал учитель, - меня он выписал из Москвы чрез одного из своих приятелей, коего повар, мой соотечественник, меня рекомендовал. Надобно вам знать, что я готовился было не в учителя, а в кандиторы - но мне сказали, что в вашей земле звание учительское не в пример выгоднее - - Офицер задумался. - Послушайте, - прервал оф<ицер>, - что если бы вместо этой будущности предложили вам 10000 чистыми деньгами, с тем, чтоб сей же час отправились обратно в Париж.
Француз посмотрел на офицера с изумлением, улыбнулся и покачал головою.
- Лошади готовы, - сказал вошедший смотритель. - Слуга подтвердил то же самое.
- Сейчас, - отвечал офицер, - выдьте вон на минуту. - Смотр<итель> и слуга вышли. - Я не шучу, - продолжал он по-французски, -10000 могу я вам дать, мне нужно только ваше отсутствие и ваши бумаги. - При сих словах он отпер шкатулку и вынул несколько кип ассигн<аций>.
Француз вытаращил глаза. Он не знал, что и думать. - Мое отсутствие - - мои бумаги, - повторял он с изумлением. - Вот мои бумаги - Но вы шутите; зачем вам мои бумаги?
- Вам дела нет до того. Спрашиваю, согласны вы или нет?
Француз, вс° еще не веря своим ушам, протянул бумаги свои молодому офицеру, который быстро их пересмотрел. - Ваш пашпорт - - хорошо. Письмо рекомендательное, посмотрим. Свидетельство о рождении, прекрасно. Ну вот же вам ваши деньги, отправляйтесь назад. Прощайте - -
Француз стоял как вкопаный.
Офицер воротился. - Я было забыл самое важное. Дайте мне честное слово, что вс° это останется между нами - честное ваше слово.
- Честное мое слово, - отвечал франц<уз>. - Но мои бумаги, что мне делать без них.
- В первом городе объявите, что вы были ограблены Дубровским. Вам поверят, и дадут нужные свидетельства. Прощайте, дай бог вам скорее доехать до Парижа и найти матушку в добром здоровьи.
Дубровский вышел из комнаты, сел в коляску и поскакал.
Смотритель смотрел в окошко, и когда коляска уехала, обратился к жене с восклицанием: - Пахомовна, знаешь ли ты что? ведь это был Дубровский.
Смотрительша опрометью кинулась к окошк<у>, но было уже поздно - Дубровский был уже далеко. Она принялась бранить мужа: - Бога ты не боишься, Сидор<ыч>, зачем ты не сказал мне того прежде, я бы хоть взглянула на Дубровского, а теперь жди, чтоб он опять завернул. Бессовестный ты право, бессовестный!
Француз стоял как вкопаный. Договор с оф<ицером>, деньги, вс° казалось ему сновидением. Но кипы ассигнаций были тут у него в кармане и красноречиво твердили ему <о> существенности удивительного происшедствия.
Он решился нанять лошадей до города. Ямщик повез его шагом, и ночью дотащился он до города.
Не доезжая до заставы, у которой, вместо часового, стояла развалившаяся бутка, француз велел остановиться, - вылез из брички, и пошел пешком, объяснив знаками ямщику, что бричку и чамодан дарит ему на водку. Ямщик был в таком же изумлении от его щедрости, как и сам француз от предложения Дубровского. Но, заключив из того, что немец сошел с ума, ямщик поблагодарил его усердным поклоном, и не рассудив за благо въехать в город, отправился в известное ему увеселительное заведение, коего хозяин был весьма ему <знаком>. Там провел он целую ночь, а на другой день утром на порожней тройке отправился во-свояси - без брички и без чамодана, с пухлым лицом и красными глазами.
Дубровский, овладев бумаг<ами> француза, смело явился, как мы уже видели, к Троекурову и поселился в его доме. Каковы ни были его тайные намерения (мы их узнаем после), но в его поведении не оказалось ничего предосудительного. Правда, он мало занимался воспитанием маленького Саши, давал ему полную свободу повесничать, и не строго взыскивал за уроки, задаваемые только для формы - зато с большим прилежанием следил за музыкальными успехами своей ученицы, и часто по целым часам сиживал с нею за фортепьяно. Все любили молодого учителя - Кирила Петрович за его смелое проворство на охоте, Марья Кириловна за неограниченное усердие и робкую внимательность, Саша - за снисходительность к его шалостям, домашние за доброту и за щедрость повидимому несовместную с его состоянием. Сам он, казалось, привязан был ко всему семейству и почитал уже себя членом оного.
Прошло около месяца от его вступления в звание учительское до достопамятного празднества, и никто не подозревал, что в скромном молодом французе таился грозный разбойник - коего имя наводило ужас на всех окрестных владельцев. Во вс° это время Дубровский не отлучался из Покровского, но слух о разбоях его не утихал благодаря изобретательному воображению сельских жителей, но могло статься и то, что шайка его продолжала свои действия и в отсутствии начальника.
Ночуя в одной комнате с человеком, коего мог он почесть личным своим врагом и одним из главных виновников его бедствия, - Дубровский не мог удержаться от искушения. Он знал о существовании сумки, и решился ею завладеть. Мы видели, как изумил он бедного Антона Пафнутьича неожиданным своим превращением из учителей в разбойники.
В 9 часов утра гости, ночевавшие в Покровском, собралися один за другим в гостиной, где кипел уже самовар, перед которым в утреннем платье сидела Марья Кириловна, - а Кирила Петрович в байковом сертуке и в туфлях выпивал свою широкую чашку, похожую на полоскательную. Последним появился Антон Пафнутьич; он был так бледен и казался так расстроен, что вид <его> всех поразил, и что Кирила Петрович осведомился о его здоровии. Спицын отвечал безо всякого смысла и с ужасом поглядывал на учителя, который тут же сидел, как ни в чем не бывало. Через несколько минут слуга вошел и объявил Спицыну, что коляска его готова - Антон Пафнутьич спешил откланяться и не смотря на увещания хозяина вышел поспешно из комнаты и тотчас уехал. Не понимали, что с ним сделалось, и Кирила Петрович решил, что он объелся. После чаю и прощального завтрака прочие гости начали разъезжаться, вскоре Покровское опустело, и вс° вошло в обыкновенный порядок.
ГЛАВА XII.
Прошло несколько дней, и не случилось ничего достопримечательного. Жизнь обитателей Покровского была однообразна. Кирила Петрович ежедневно выезжал на охоту; чтение, прогулки и музыкальные уроки занимали Марью Кириловну - особенно музыкальные уроки. Она начинала понимать собственное сердце и признавалась, с невольной досадою, что оно не было равнодушно к достоинствам молодого француза. Он с своей стороны не выходил из пределов почтения и строгой пристойности, и тем успокоивал ее гордость <и> боязливые сомнения. Она с большей и большей доверчивостью предавалась увлекательной привычке. Она скучала без Дефоржа, в его присутствии поминутно занималась им, обо всем хотела знать его мнение и всегда с ним соглашалась. Может быть, она не была еще влюблена, но при первом случайном препятствии или незапном гонении судьбы пламя страсти должно было вспыхнуть в ее сердце.
Однажды, пришед в залу, где ожидал ее учитель, Марья Кириловна с изумлением заметила смущение на бледном его лице. Она открыла форте-пьяно, пропела несколько нот, но Дубровский под предлогом головной боли извинился, перервал урок и, закрывая ноты, подал ей украдкою записку. Марья Кириловна, не успев одуматься, приняла ее и раскаялась в ту же минуту, но Дубровского не было уже в зале. Марья Кириловна пошла в свою комнату, развернула записку и прочла следующ<ее:>
"Будьте сегодня в 7 часов в беседке у ручья - Мне необходимо с вами говорить".
Любопытство ее было сильно возбуждено. Она давно ожидала признания, желая и опасаясь его. Ей приятно было бы услышать подтверждение того, о чем она догадывалась, но она чувствовала, что ей было бы неприлично слышать такое объяснение от человека, который по состоянию своему не мог надеиться когда-нибудь получить ее руку. Она решилась идти на свидание, но колебалась в одном: каким образом примет она признание учителя, с аристократическим ли негодованием, с увещаниями ли дружбы, с веселыми шутками, или с безмолвным участием. Между тем она поминутно поглядывала на часы. Смеркалось, подали свечи, Кирила Петрович сел играть в бостон с приезжими соседями. Столовые часы пробили третью четверть седьмого - и Марья Кириловна тихонько вышла на крыльцо - огляделась во все стороны и побежала в сад.
Ночь была темна, небо покрыто тучами - в двух шагах от себя нельзя было ничего видеть, но Марья Кириловна шла в темноте по знакомым дорожкам, и через минуту очутилась у беседки; тут остановилась она, дабы перевести дух и явиться перед Дефоржем с видом равнодушным и неторопливым. Но Дефорж стоял уже перед нею.
- Благодарю вас, - сказал он ей тихим и печальным голосом, - что вы не отказали мне в моей просьбе. Я был бы в отчаянии, если бы на то не согласились.
Марья Кириловна отвечала заготовленною фразой: - Надеюсь, что вы не заставите меня раскаяться в моей снисходительности.
Он молчал и, казалося, собирался с духом. - Обстоятельства требуют... я должен вас оставить, - сказал он наконец, - вы скоро, может быть, услышите... Но перед разлукой я должен с вами сам объясниться...
Мария Кириловна не отвечала ничего. В этих словах видела она предисловие к ожидаемому признанию.
- Я не то, что вы предполагаете, - продолжал он, потупя голову, - я не француз Дефорж, я Дубровский.
Марья Кириловна вскрикнула.
- Не бойтесь, ради бога, вы не должны бояться моего имени. Да я тот несчастный, которого ваш отец лишил куска хлеба, выгнал из отеческого дома и послал грабить на больших дорогах. Но вам не надобно меня бояться - ни за себя, ни за него. Вс° кончено. - Я ему простил. Послушайте, вы спасли его. Первый мой кровавый подвиг должен был свершиться над ним. Я ходил около его дома, назначая, где вспыхнуть пожару, откуда войти в его спальню, как пересечь ему все пути к бегству - в ту минуту вы прошли мимо меня, как небесное видение, и сердце мое смирилось. Я понял, что дом, где обитаете вы, священ, что ни единое существо, связанное с вами узами крови, не подлежит моему проклятию. Я отказался от мщения, как от безумства. Целые дни я бродил около садов Покровского в надежде увидеть издали ваше белое платье. В ваших неосторожных прогулках я следовал за вами, прокрадываясь от куста к кусту, счастливый мыслию, что вас охраняю, что для вас нет опасности там, где я присутствую тайно. Наконец случай представился. Я поселился в вашем доме. Эти три недели были для меня днями счастия. Их воспоминание будет отрадою печальной моей жизни.... Сегодня я получил известие, после которого мне невозможно долее здесь оставаться. Я расстаюсь с вами сегодня... сей же час.. Но прежде я должен был вам открыться, чтоб вы не проклинали меня, не презирали. Думайте иногда о Дубровском. Знайте, что он рожден был для иного назначения, что душа его умела вас любить, что никогда...
Тут раздался легкой свист - и Дубровский умолк. Он схватил ее руку и прижал к пылающим устам. Свист повторился. - Простите, - сказал Дубровский, - меня зовут, минута может погубить меня. - Он отошел, Марья Кириловна стояла неподвижно - Дубровский воротился и снова взял ее руку. - Если когда-нибудь, - сказал он ей нежным и трогательным голосом,- если когда-нибудь несчастие вас постигнет и вы ни от кого не будете ждать ни помощи, ни покровительства, в таком случае обещаетесь ли вы прибегнуть ко мне, требовать от меня всего - для вашего спасения? Обещаетесь ли вы не отвергнуть моей преданности?
Мария Кириловна плакала молча. Свист раздался в третий раз.
- Вы меня губите! - закричал Дубровский. - Я не оставлю вас, пока не дадите мне ответа - обещаетесь ли вы или нет?
- Обещаюсь, - прошептала бедная красавица.
Взволнованная свиданием с Дубровским Марья Кириловна возвращалась из саду. Ей показалось, что все люди разбегались - дом был в движении, на дворе было много народа, у крыльца стояла тройка - издали услышала она голос Кирила Петровича - и спешила войти в комнаты, опасаясь, чтоб отсутствие <ее> не было замечено. В зале встретил ее Кирила Петрович, гости окружали исправника, нашего знакомца, и осыпали его вопросами. Исправник в дорожном платье, вооруженный с ног до головы, отвечал им с видом таинственным и суетливым. - Где ты была, Маша, - спросил Кирила Петрович, - не встретила ли ты М-r Дефоржа?- Маша насилу могла отвечать отрицательно.
- Вообрази, - продолжал Кирила Петрович, - исправник приехал его схватить и уверяет меня, что это сам Дубровский.
- Все приметы, ваше превосх<одительство>, - сказал почтительно исправник. - Эх, братец, - прервал Кирила Петрович, - убирайся, знаешь куда, со своими приметами. Я тебе моего француза не выдам, покаместь сам не разберу дела. - Как можно верить на слово Антону Пафнутьичу, трусу и лгуну: ему пригрезилось, что учитель хотел ограбить его. Зачем он в то же утро не сказал мне о том ни слова. - Француз застращал его, в<аше> п<ревосходительство>, - отвечал испр<авник>, - и взял с него клятву молчать... - Вранье, - решил Кирила Петрович, - сейчас я вс° выведу на чистую воду. - Где же учитель? - спросил он у вошедшего слуги. -Нигде не найдут-с, - отвечал слуга. - Так сыскать его, - закричал Троекуров, начинающий сумневаться. - Покажи мне твои хваленые приметы,- сказал он исправнику, который тотчас и подал ему бумагу. - Гм, гм, 23 года <...> Оно так, да это еще ничего не доказывает. Что же учитель? - Не найдут-с, - был опять ответ. Кирила Петрович начинал беспокоиться, Марья Кириловна была ни жива, ни мертва. - Ты бледна, Маша, - заметил ей отец, - тебя перепугали. - Нет, папенька, - отвечала Маша, - у меня голова болит. - Поди, Маша, в свою комнату и не беспокойся. - Маша поцаловала у него руку и ушла скорее в свою комнату, там она бросилась на постелю и зарыдала в истерическом припадке. Служанки сбежались, раздели ее, насилу-насилу успели ее успокоить холодной водой и всевозможными спиртами - ее уложили, и она впала в усыпление.
Между тем француза не находили. Кирила Петрович ходил взад и вперед по зале, грозно насвистывая Гром победы раздавайся. Гости шептались между собою, исправник казался в дураках - француза не нашли. Вероятно, он успел скрыться, быв предупрежден. Но кем и как? это оставалось тайною.
Било 11, и никто не думал о сне. Наконец Кирила Петрович сказал сердито исправнику:
- Ну что? ведь не до свету же тебе здесь оставаться, дом мой не харчевня, не с твоим проворством, братец, поймать Дубровского, если уж это Дубровский. Отправляйся-ка во-свояси, да вперед будь расторопнее. Да и вам пора домой, - продолжал он, обратясь к гостям. - Велите закладывать - а я хочу спать.
Так немилостиво расстался Троекуров со своими гостями! -
ГЛАВА ХIII.
Прошло несколько времени без всякого замечательного случая. Но в начале следующего лета произошло много перемен в семейном быту Кирила Петровича.
В 30-ти верстах от него находилось богатое поместие князя Верейского. Кн<язь> долгое время находился в чужих краях - всем имением его управлял отставной маиор, и никакого сношения не существовало между Покровским и Арбатовом. Но в конце мая месяца князь возвратился из-за границы и приехал в свою деревню, которой от роду еще не видал. Привыкнув к рассеянности, он не мог вынести уединения, и на третий день по своем приезде отправился обедать к Троекурову, с которым был некогда знаком.
Князю было около 50 лет, но он казался гораздо старее. Излишества всякого рода изнурили его здоровие и положили на нем свою неизгладимую печать. Не смотря на то наружность его была приятна, замечательна, а .привычка быть всегда в обществе придавала ему некоторую любезность особенно с женщинами. Он имел непрестанную нужду в рассе<я>нии и непрестанно скучал. Кирила Петрович был чрезвычайно доволен его посещением, приняв оное знаком уважения от человека, знающего свет; он по обыкновению своему стал угощать его смотром своих заведений и повел на псарный двор. Но князь чуть не задохся в собачьей атмосфере, и спешил выдти вон, зажимая нос платком, опрысканным духами. Старинный сад с его стрижеными липами, четвероугольным прудом и правильными аллеями ему не понравился; он любил английские сады и так называемую природу, но хвалил и восхищался; слуга пришел доложить, что кушание поставлено. Они пошли обедать. Князь прихрамывал, устав от своей прогулки, и уже раскаиваясь в своем посещении.
Но в зале встретила их Марья Кириловна, и старый волокита был поражен ее красотой. Троекуров посадил гостя подле ее. Кн<язь> был оживлен ее присутствием, был весел и успел несколько раз привлечь ее внимание любопытными своими рассказами. После обеда Кирила Петрович предложил ехать верхо<м>, но кня<зь> извинился, указывая на свои бархатные сапоги - и шутя над своею подагрой - он предпочел прогулку в линейке, с тем чтоб не разлучаться с милою своей соседкою. Линейку заложили. Старики и красавица сели втроем и поехали. Разговор не прерывался. Марья Кириловна с удовольствием слушала льстивые и веселые приветствия светского человека, как вдруг Верейский, обратясь к Кирилу Петровичу, спросил у него, что значит это погорелое строение, и ему ли оно принадлежит? - - Кирила Петрович нахмурился; воспоминания, возбуждаемые в нем погорелой усадьбою, были ему неприятны. Он отвечал, что земля теперь его и что прежде принадлежала она Дубровскому. - Дубровскому, - повторил Верейский, - как, этому славному разбойнику? - Отцу его, - отвечал Троекуров, - да и отец-то был порядочный разбойник.
- Куда же девался наш Ринальдо? жив ли он, схвачен ли он?
- И жив и на воле - и покаместь у нас будут исправники за одно с ворами, до тех пор не будет он пойман; кстати, князь, Дубровский побывал ведь у тебя в <Арбатове>?
- Да, прошлого году он, кажется, что-то сжег или разграбил. - - Не правда ли, Марья Кириловна, что было бы любопытно познакомиться покороче с этим романтическим героем?
- Чего любопытно! - сказал Троекуров, - она знакома с ним - он целые три недели учил ее музыки, да слава богу не взял ничего за уроки. -Тут Кирила Петрович начал рассказывать повесть о сво<ем> франц<узе>-учителе. Марья Кириловна сидела как на иголках, Верейский выслушал с глубоким вниманием, нашел все это очень странным, и переменил разговор. Возвратясь он велел подавать свою карету, и не смотря на усильные просьбы Кирила Петровича остаться ночевать, уехал тотчас после чаю. Но прежде просил Кирила Петровича приехать к нему в гости с Марьей Кириловной - и гордый Троекуров обещался, ибо, взяв в уважение княжеское достоинство, две звезды и 3000 душ родового имения, он до некоторой степени почитал князя Верейского себе равным.
Два дня спустя после сего посещения Кирила Петрович отправился с дочерью в гости к кн<язю> Верейскому. Подъезжая к <Арбатову> он не мог не любоваться чистыми и веселыми избами крестьян и каменным господским домом - выстроенным во вкусе английских замков. Перед домом расстилался густозеленый луг, на коем паслись швейцарские коровы, звеня своими колокольчиками. Пространный парк окружал дом со всех сторон. Хозяин встретил гостей у крыльца, и подал руку молодой красавице. Они вошли в великолепную залу, где стол был накрыт на три прибора. Князь подвел гостей к окну, и им открылся прелестный вид. Волга протекала перед окнами, по ней шли нагруженные барки под натянутыми парусами и мелькали рыбачьи лодки, столь выразительно прозванные душегубками. За рекою - тянулись холмы и поля, несколько деревень оживляли окрестность. Потом они занялись рассмотрением галлерей картин, купленных князем в чужих краях. Князь объяснял Марьи Кириловне их различн<ое> содержание, историю живописцев, указывал на достоинство и недостатки. Он говорил о картинах не на условленном языке педантического знатока, но с чувством и воображением. Марья Кириловна слушала его с удовольствием. Пошли за стол. Троекуров отдал полную справедливость винам своего Амфитриона и искусству его повара, а Марья Кириловна не чувствовала ни малейшего замешательства или принуждения в беседе с человеком, которого видела она только во второй раз отроду. После обеда хозяин предложил гостям пойти в сад. Они пили кофей в беседке на берегу широкого озера, усеянного островами. Вдруг раздалась духовая музыка, и шестивесельная лодка причалила к самой беседке. Они поехали по озеру, около островов - посещали некоторые из них - на одном находили мраморную статую, на другом уединенную пещеру, на третьем памятник с таинственной надписью, возбуждавшей в Марьи Кириловне девическое любопытство, не вполне удовлетворенное учтивыми недомолвками князя - время прошло незаметно - начало смеркаться. Князь под предлогом свежести и росы спешил возвратиться домой - самовар их ожидал. Князь проси
л Марью Кириловну хозяйничать в доме старого холостяка. Она разливала чай - слушая неистощимы<е> рассказы любезного говоруна - вдруг раздался выстрел - и ракетка осветила небо. Князь подал Марье Кириловне шаль и позвал ее и Троекурова на балкон. Перед домом в темноте разноцветные огни вспыхнули, завертелись, поднялись вверх колосьями, пальмами, фонтанами, посыпались дождем, звездами, угасали, и снова вспыхивали. Марья Кириловна веселилась как дитя. Князь Верейской радовался ее восхищению - а Троекуров был чрезвычайно им доволен, ибо принимал tous les frais князя, как знаки уважения и желания ему угодить.
Ужин в своем достоинстве ничем не уступал обеду. Гости отправились в комнаты, для них отведенные, и на другой день поутру расстались с любезным хозяином, дав друг другу обещание вскоре снова увидеться.
ГЛАВА XIV.
Марья Кириловна сидела в своей комнате, вышивая в пяльцах, перед открытым окошком. Она не путалась шелками, подобно любовнице Конрада, которая в любовной рассеянности вышила розу зеленым шелком. Под ее иглой канва повторяла безошибочно узоры подлинника, не смотря на то ее мысли не следовали за работой, они были далеко.
Вдруг в окошко тихонько протянулась рука - кто-то положил на пяльцы письмо и скрылся, прежде чем Марья Кириловна успела образумиться. В это самое время слуга к ней вошел и позвал ее к Кирилу Петровичу. Она с трепетом спрятала письмо за косынку, и поспешила к отцу - в кабинет.
Кирила Петрович был не один. Кн<язь> Верейский сидел у него. При появлении Марьи Кириловны кн<язь> встал и молча поклонился ей с замешательством для него необыкновенным. - Подойди сюда, Маша, - сказал Кирила Петрович, - скажу тебе новость, которая, надеюсь, тебя обрадует. Вот тебе жених, князь тебя сватает.
Маша остолбенела, смертная бледность покрыла ее лицо. Она молчала. Князь к ней подошел, взял ее руку и с видом тронутым спросил: согласна ли она сделать его счастие. Маша молчала.
- Согласна, конечно, согласна, - сказал Кирила Петрович, - но знаешь, князь: девушке трудно выговорить это слово. Ну, дети, поцалуйтесь и будьте счастливы.
Маша стояла неподвижно, старый князь поцаловал ее руку, вдруг слезы побежали по ее бледному лицу. Кн<язь> слегка нахмурился.
- Пошла, пошла, пошла, - сказал Кирила Петрович, - осуши свои слезы, и воротись к нам веселешенька. Они все плачут при помолвке, - продолжал он, обратясь к Верейскому, - это у них уж так заведено... Теперь, кн<язь>, поговорим о деле - т. е. о приданом.
Марья Кириловна жадно воспользовалась позволением удалиться. Она побежала в свою комнату, заперлась и дала волю своим слезам, воображая себя женою старого кн<язя>; он вдруг показался ей отвратительным и ненавистным - - брак пугал ее как плаха, как могила... "Нет, нет, - повторяла она в отчаянии, - лучше умереть, лучше в монастырь, лучше пойду за Дубровского". Тут она вспомнила о письме, и жадно бросилась его читать, предчувствуя, что оно было от него. В самом деле оно было писано им - и заключало только следующие слова:
"Вечером в 10 час. на прежнем месте".
ГЛАВА XV.
Луна сияла - июльская ночь была тиха - изредко подымался ветерок, и легкий шорох пробегал по всему саду.
Как легкая тень молодая красавица приблизилась к месту назначенного свидания. Еще никого не было видно, вдруг из-за беседки очутился Дубровский перед нею.
- Я вс° знаю, - сказал он ей тихим и печальным голосом. - Вспомните ваше обещание.
- Вы предлагаете мне свое покровительство, - отвечала Маша, - но не сердитесь - оно пугает меня. Каким образом окажете вы мне помочь?
- Я бы мог избавить вас от ненавистного человека.
- Ради бога, не трогайте его, не смейте его тронуть, если вы меня любите - я не хочу быть виною какого-нибудь ужаса...
- Я не трону его, воля ваша для меня священна. Вам обязан он жизнию. Никогда злодейство не будет совершено во имя ваше. Вы должны быть чисты даже и в моих преступлениях. Но как же спасу вас от жестокого отца?
- Еще есть надежда. Я надеюсь тронуть его моими слезами и отчаянием. Он упрям, но он так меня любит.
- Не надейтесь по пустому: в этих слезах увидит он только обыкновенную боязливость и отвращение, общее всем молодым девушкам, когда идут они замуж не по страсти, а из благоразумного расчета; что если возьмет он себе в голову сделать счастие ваше вопреки вас самих; если насильно повезут вас под венец, чтоб навеки предать судьбу вашу во власть старого мужа...
- Тогда, тогда делать нечего, явитесь за мною - я буду вашей женою.
Дубровский затрепетал - бледное лицо покрылось багровым румянцем, и в ту же минуту стало бледнее прежнего. Он долго молчал - потупя голову.
- Соберитесь с всеми силами души, умоляйте отца, бросьтесь к его ногам: представьте ему весь ужас будущего, вашу молодость, увядающую близ хилого и развратного старика - решитесь на жестокое объяснение; скажите, что если он останется неумолим, то... то вы найдете ужасную защиту... скажите, что богатство не доставит вам ни одной минуты счастия; роскошь утешает одну бедность, и то с непривычки на одно мгновение; не отставайте от него, не пугайтесь ни его гнева, ни угроз - пока останется хоть тень надежды, ради бога, не отставайте. Если ж не будет уже другого средства...
Тут Дубровский закрыл лицо руками, он, казалось, задыхался - Маша плакала...
- Бедная, бедная моя участь, - сказал <он>, горько вздохнув. - За вас отдал бы я жизнь, видеть вас издали, коснуться руки вашей было для меня упоением. И когда открывается для меня возможность прижать <вас> к волнуемому сердцу и сказать: Ангел умрем! бедный, я должен остерегать<ся> от блаженства - я должен отдалять его всеми силами... Я не смею пасть к вашим ногам, благодарить небо за непонятную незаслуженную награду. О как должен я ненавидеть того - но чувствую - теперь в сердце моем нет места ненависти.
Он тихо обнял стройный ее стан и тихо привлек ее к своему сердцу. Доверчиво склонила она голову на плечо молодого разбойника. Оба молчали.
Время летело. - Пора, - сказала наконец Маша. Дубровский как будто очнулся от усыпления. Он взял ее руку и надел ей на палец кольцо.
- Если решитесь прибегнуть ко мне, - сказал он, - то принесите кольцо сюда, опустите его в дупло этого дуба - я буду знать, что делать.
Дубровский поцаловал ее руку и скрылся между деревьями.
ГЛАВА XVI.
Сватовство кн<язя> Верейского не было уже тайною для соседства - Кирила Петрович принимал поздравления, свадьба готовилась. Маша день ото дня отлагала решительное объявление. Между тем обращение ее со старым женихом было холодно и принужденно. Кн<язь> о том не заботился. Он о любви не хлопотал, довольный ее безмолвным согласием.
Но время шло. Маша наконец решилась действовать - и написала письмо кн<язю> Верейскому; она старалась возбудить в его сердце чувство великодушия, откровенно признавалась, что не имела к нему ни малейшей привязанности, умоляла его отказаться от ее руки и самому защитить ее от власти родителя. Она тихонько вручила письмо к<нязю> Верейскому, тот прочел его наедине и нимало не был тронут откровенностию своей невесты. Напротив, он увидел необходимость ускорить свадьбу и для того почел нужным показать письмо будущему тестю.
Кирила Петрович взбесился; насилу князь мог уговорить его не показывать Маше и виду, что он уведомлен о ее письме. Кирила Петрович согласился ей о том не говорить, но решился не тратить времени и назначил быть свадьбе на другой же день. Князь нашел сие весьма благоразумным, пошел к своей невесте, сказал ей, что письмо очень его опечалило, но что он надеется современем заслужить ее привязанность, что мысль ее лишиться слишком для него тяжела, и что он не в силах согласиться на свой смертный приговор. За сим он почтительно поцеловал ее руку и уехал, не сказав ей ни слова о решении Кирила Петровича.
Но едва успел он выеха<ть> со двора, как отец ее вошел, и напрямик велел ей быть готовой на завтрашний день. Марья Кириловна, уже взволнованная объяснением кн<язя> Верейского, залилась слезами и бросилась к ногам отца. - Папинька, - закричала она жалобным голосом, - папенька, не губите меня, я не люблю князя, я не хочу быть его женою...
- Это что значит, - сказал грозно Кирила Петрович, - до сих пор ты молчала и была согласна, а теперь, когда вс° решено, ты вздумала капризничать и отрекаться Не изволь дурачиться; этим со мною ты ничего не выиграешь.
- Не губите меня, - повторяла бедная Маша, - за что гоните меня от себя прочь, и отдаете человеку нелюбимому, разве я вам надоела, я хочу остаться с вами по прежнему. Пап<ен>ька, вам без меня будет грустно, еще грустнее, когда подумаете, что я несчастлива, папенька: не принуждайте меня, я не хочу идти замуж...
Кирила Петрович был тронут, но скрыл свое смущение и оттолкнув ее сказал сурово:
- Вс° это вздор, слышишь ли. Я знаю лучше твоего, что нужно для твоего счастия. Слезы тебе не помогут, послезавтра будет твоя свадьба.
- Послезавтра, - вскрикнула Маша, - боже мой! Нет, нет, невозможно, этому не быть. Папенька, послушайте, если уже вы решились погубить меня, то я найду защитника, о котором вы и не думаете, вы увидите, вы ужаснетесь, до чего вы меня довели.
- Что? что? - сказал Троекуров, - угрозы! мне угрозы, - дерзкая девчонка! - Да знаешь ли ты, что я с тобою сделаю то, чего ты и не воображаешь. Ты смеешь меня стращать защит<ником>. Посмотрим, кто будет этот защитник.
- Владимир Дубровский, - отвечала Маша в отчаянии.
Кирила Петрович подумал, что она сошла с ума, и глядел на нее с изумлением. - Добро, - сказал он ей, после некоторого молчания, - жди себе кого хочешь в избавители, а покаместь сиди в этой комнате, ты из нее не выдешь до самой свадьбы. - С этим словом Кирила Петрович вышел и запер за собою двери.
Долго плакала бедная девушка, воображая вс°, что ожидало ее, но бурное объяснение облегчило ее душу, и она спокойнее могла рассуждать о своей участи и о том, что надлежало ей делать. Главное было для нее: избавиться от ненавистного брака; участь супруги разбойника казалась для нее раем в сравнении со жребием, ей уготовленным. Она взглянула на кольцо, оставленное ей Дубровским. Пламенно желала она с ним увидеться наедине и еще раз перед решительной минутой долго посоветоваться. Предчувствие сказывало ей, что вечером найдет она Дубровского в саду, близ беседки; она решилась пойти ожидать его там - как только станет смеркаться. Смерклось - Маша приготовилась, но дверь ее заперта на ключ. Горничная отвечала ей из-за двери, что Кирила Петрович не приказал ее выпускать. Она была под арестом. Глубоко оскорбленная, она села под окошко, и до глубокой ночи сидела не раздеваясь, неподвижно глядя на темное небо. На рассвете она задремала, но тонкий сон ее был встревожен печальными видениями и лучи восходящего солнца уже разбудили ее.
ГЛАВА ХVII.
Она проснулась, и с первой мыслью представился ей весь ужас ее положения. Она позвонила, девка вошла и на вопросы ее отвечала, что Кирила Петрович вечером ездил в <Арбатово> и возвратился поздно, что он дал строгое приказание не выпускать ее из ее комнаты и смотреть за тем, чтоб никто с нею не говорил - что впрочем не видно никаких особенных приготовлений к свадьбе, кроме того, что велено было попу не отлучаться из деревни ни под каким предлогом. После сих известий девка оставила Марью Кириловну и снова заперла двери.
Ее слова ожесточили молодую затворницу - голова ее кипела - кровь волновалась - она решилась дать знать обо <всем> Дубровскому и стала искать способа отправить кольцо в дупло заветного дуба; в это время камушек ударился в окно ее, стекло зазвенело - и Марья Кириловна взглянула на двор и увидела маленького Сашу, делающего ей тайные знаки. Она знала его привязанность и обрадовалась ему. Она отворила окно.
- Здравствуй, Саша, - сказала она, - зачем ты меня зовешь? - Я пришел, сестрица, узнать от вас, не надобно ли вам чего-нибудь. Папенька сердит и запретил всему дому вас слушаться, но велите мне сделать, что вам угодно, и я для вас вс° сделаю.
- Спасибо, милый мой Сашинька, слушай: ты знаешь старый дуб с дуплом, что у беседки?
- Знаю, сестрица.
- Так если ты меня любишь, сбегай туда поскорей, и положи в дупло вот это кольцо, да смотри же, чтоб никто тебя не видал.
С этим словом она бросила ему кольцо и заперла окошко.
Мальчик поднял кольцо, во весь дух пустился бежать - и в три минуты очутился у заветного дерева. Тут он остановился, задыхаясь, оглянулся во все стороны и положил колечко в дупло. Окончив дело благополучно, хотел он тот же час донести о том Марьи Кириловне, как вдруг рыжий и косой оборванный мальчишка мелькнул из-за беседки, кинулся к дубу и запустил руку в дупло. Саша быстрее белки бросился к нему [и зацепился за, его] обеими руками.
- Что ты здесь делаешь? - сказал он грозно.
- Тебе како дело? - отвечал мальчишка, стараясь от него освободиться.
- Оставь это кольцо, рыжий заяц, - кричал Саша, - или я проучу тебя по-свойски.
Вместо ответа тот ударил его кулаком по лицу, но Саша его не выпустил - и закричал во вс° горло: - Воры, воры - сюда, сюда...
Мальчишка силился от него отделаться. Он был повидим<ом>у двумя годами старее Саши, и гораздо его сильнее, но Саша был увертливее. Они боролись несколько минут, наконец рыжий мальчик одолел. Он повалил Сашу на земь и схватил его за горло.
Но в это время сильная рука вцепилась в его рыжие и щетинистые волосы и садовник Степан приподнял его на пол-аршина от земли...
- Ах, ты, рыжая бестия, - говорил садовник, - да как ты смеешь бить маленького барина...
Саша успел вскочить и оправиться. - Ты меня схватил под силки, - сказал он, - а то бы никогда меня не повалил. Отдай сейчас кольцо, и убирайся.
- Как не так, - отвечал рыжий, и вдруг перевернувшись на одном месте, освободил свои щетины от руки Степановой. Тут он пустился было бежать, но Саша догнал его, толкнул в спину, и мальчишка упал со всех ног - садовник снова его схватил и связал кушаком.
- Отдай кольцо!
- Погоди, барин, - сказал Степан, - мы сведем его на расправу к приказчику.
Садовник повел пленника на барской двор, а Саша его сопровождал, с беспокойством поглядывая на свои шаровары, разорванные и замаранные зеленью. Вдруг все трое очутились перед Кирилом Петровичем, идущим осматривать свою конюшню.
- Это что? - спросил он Степана.
Степан в коротких словах описал вс° происшедствие. Кирила Петрович выслушал его со вниманием.
- Ты, повеса, - сказал он, обратясь к Саше, - за что ты с ним связался?
- Он украл из дупла кольцо, папенька, прикажите отдать кольцо.
- Какое кольцо, из какого дупла?
- Да мне Марья Кириловна... да то кольцо...
Саша смутился, спутался. Кирила Петрович нахмурился - и сказал, качая головою:
- Тут замешалась Марья Кириловна. Признавайся во всем, или так отдеру тебя розгою, что ты и своих не узнаешь.
- Ей-богу, папенька, я, папенька - - Мне Марья Кириловна ничего не приказывала, папенька.
- Степан, ступай-ка да срежь мне хорошенькую, свежую березовую розгу - -
- Постойте, папенька, я вс° вам расскажу. Я сегодня бегал по двору, а сестрица Марья Кириловна открыла окошко - и я подбежал - и сестрица не нарочно уронила кольцо, и я спрятал его в дупло, и - и - - этот рыжий мальчик хотел кольцо украсть.
- Не нарочно уронила, а ты хотел спрятать - - Степан, ступай за розгами.
- Папенька, погодите, я вс° расскажу. Сестрица Марья Кириловна велела мне сбегать к дубу и положить кольцо в дупло, я и сбегали положил кольцо - а этот скверный мальчик...
Кирила Петрович обратился к скверному мальчику - и спросил его грозно: - Чей ты?
- Я дворовый человек господ Дубровских, - отвечал рыжий мальчик.
Лицо Кирила Петровича омрачилось.
- Ты, кажется, меня господином не признаешь, добро, - отвечал он. - А что ты делал в моем саду?
- Малину крал, - отвечал мальчик с большим равнодушием.
- Ага, слуга в барина: каков поп, таков и приход, а малина разве растет у меня на дубах?
Мальчик ничего не отвечал.
- Папенька, прикажите ему отдать кольцо, - сказал Саша.
- Молчи, Александр, - отвечал Кирила Петрович, - не забудь, что я собираюсь с тобою разделаться. Ступай в свою комнату. Ты - косой - ты мне кажешься малый не промах. - Отдай кольцо и ступай домой.
Мальчик разжал кулак и показал, что в его руке не было ничего.
- Если ты мне во всем признаешься, так я тебя не высеку, дам еще пятак на орехи. Не то, я с тобою сделаю то, чего ты не ожидаешь. Ну!
Мальчик не отвечал ни слова и стоял, потупя голову и приняв на себя вид настоящего дурачка.
- Добро, - сказал Кирила Петрович, - запереть его куда-нибудь, да смотреть, чтоб он не убежал - или со всего дома шкуру спущу.
Степан отвел мальчишку на голубятню, запер его там, и приставил смотреть за ним старую птичницу Агафию.
- Сейчас ехать в город за исправником, - сказал Кирила Петрович, проводив мальчика глазами, - да как можно скорее.
- Тут нет никакого сомнения. Она сохранила сношения с проклятым Дубровским. Но ужели и в самом деле она звала его на помощь? - думал Кирила Петрович, расхаживая по комнате и сердито насвистывая: Гр<ом> <победы>. - М<ожет>. б<ыть>, я наконец нашел на его горячие следы, и он от нас не увернется. Мы воспользуемся этим случаем. Чу! колокольчик, слава богу, это исправник.
- Гей, привести сюда мальчишку пойманного.
Между тем тележка въехала на двор, и знакомый уже нам исправник вошел в комнату весь запыленный.
- Славная весть, - сказал ему Кирила Петрович, - я поймал Дубровского.
- Слава богу, ваше превосход<ительство>, - сказал исправник с видом обрадованным, - где же он?
- То есть не Дубровского, а одного из его шайки. Сейчас его приведут. Он пособит нам поймать самого атамана. Вот его и привели.
Исправник, ожидавший грозного разбойника, был изумлен, увидев 13-летнего мальчика, довольно слабой наружности. Он с недоумением обратился к Кирилу Петровичу и ждал объяснения. Кирила Петрович стал тут же рассказ<ывать> утреннее происшедствие, не упоминая однако ж о Марьи Кириловне.
Исправник выслушал его со вниманием, поминутно взглядывая на маленького негодяя, который, прикинувшись дурачком, казалось не обращал никакого внимания на вс°, что делалось около него.
- Позвольте, в<аше> п<ревосходительство>, переговорить с вами наедине, - сказал наконец исправник.
Кирила Петрович повел его в другую комнату и запер за собою дверь.
Через полчаса они вышли опять в залу, где невольник ожидал решения своей участи.
- Барин хотел, - сказал ему исправник, - посадить тебя в городской острог, выстегать плетьми и сослать потом на поселение - но я вступился за тебя и выпросил тебе прощение. - Развязать его.
Мальчика развязали.
- Благодари же барина, - сказал исправник. Мальчик подошел к Кирилу Петровичу и поцаловал у него руку.
- Ступай себе домой, - сказал ему Кирила Петрович, - да вперед не крадь малины по дуплам.
Мальчик вышел, весело спрыгнул с крыльца и пустился бегом не оглядываясь через поле в Кистеневку. Добежав до деревни, он остановился у полуразвалившейся избушки, первой с края, и постучал в окошко - окошко поднялось, и старуха показалась. - Бабушка, хлеба, - сказал мальчик, - я с утра ничего не ел, умираю с голоду.
- Ах, это ты, Митя, да где ж ты пропадал, бесенок, - отвечала старуха. - После расскажу, бабушка, ради бога хлеба. - Да войди ж в избу. - Некогда, бабушка, - мне надо сбегать еще в одно место. Хлеба, ради Христа, хлеба. - Экой непосед, - проворчала старуха, - на, вот тебе ломотик, - и сунула в окошко ломоть черного хлеба. Мальчик жадно его прикусил и жуя мигом отправился далее.
Начинало смеркаться. Митя пробирался овинами и огородами в Кистеневскую рощу. Дошедши до двух сосен, стоящих передовыми стражами рощи, он остановился, оглянулся во все стороны, свистнул свистом пронзительным и отрывисто и стал слуш<ать>; легкий и продолжительный свист послышался ему в ответ, кто-то вышел из рощи и приблизился к нему.
ГЛАВА XVIII
Кирила Петрович ходил взад и вперед по зале, громче обыкновенного насвистывая свою песню; весь дом был в движении - слуги бегали, девки суетились - в сарае кучера закладывали карету - на дворе толпился народ. В уборной барышни, перед зеркалом, дама, окруженная служанками, убирала бледную, неподвижную Марью Кириловну, голова ее томно клонилась под тяжестью брилиантов, она слегка вздрагивала, когда неосторожная рука укалывала ее, но молчала, бессмысленно глядясь в зеркало.
- Скоро ли? - раздался у дверей голос Кирила Петровича. - Сию минуту, - отвечала дама, - Марья Кириловна, встаньте, посмотритесь; хорошо ли? - Марья Кириловна встала и не отвечала ничего. Двери отворились. - Невеста готова, - сказала дама Кирилу Петровичу, - прикажите садиться в карету. - С богом, - отвечал Кирила Петрович, и взяв со стола образ, - подойди ко мне, Маша, - сказал он ей тронутым голосом, - благословляю тебя... - Бедная девушка упала ему в ноги и зарыдала. - Папинька... папинька... - говорила она в слезах, и голос ее замирал. Кирила Петрович спешил ее благословить - ее подняли и почти понесли в карету. С нею села посаженая мать - и одна из служанок. Они поехали в церковь. Там жених уж их ожидал. Он вышел навстречу невесты, и был поражен ее бледностию и странным видом. Они вместе вошли в холодную, пустую церковь - за ними заперли двери. Священник вышел из алтаря и тотчас же начал. Марья Кириловна ничего не видала, ничего не слыхала, думала об одном, с самого утра она ждала Дубровского, надежда ни на минуту ее не покидала, но когда священник обратился к ней с обычными вопросами, она содрогнулась и обмерла - но еще медлила, еще ожидала; свящ<енник>, не дождавшись ее ответа, произнес невозвратимые слова.
Обряд был кончен. Она чувствовала холодный поцалуй немилого супруга, она слышала веселые поздравления присутствующих и вс° еще не могла поверить, что жизнь ее была навеки окована, что Дубровский не прилетел освободить ее. Кн<язь> обратился к ней с ласковыми словами, она их не поняла, они вышли из церкви, на паперти толпились крестьяне из Покровского. Взор ее быстро их обежал - и снова оказал прежнюю бесчувственность. Молодые сели вместе в карету и поехали в <Арбатово>, туда уже отправился Кирила Петрович, дабы встретить там молодых. Наедине с молодою женой кн<язь> нимало не был смущен ее холодным видом. Он не стал докучать ее приторными изъяснениями и смешными восторгами, Слова его были просты, и не требовали ответов. Таким образом проехали они около 10 верст, лошади неслись быстро по кочкам проселочной дороги, и карета почти не качалась на своих английских рессорах. Вдруг раздались крики погони, карета остановилась, толпа вооруженных людей окружила ее, и человек в полу-маске, отворив дверцы со стороны, где сидела молодая княгиня, сказал ей: - Вы свободны, выходите. - Что это значит,- закричал князь, - кто ты такой?.. - Это Дубровский, - сказала княгиня. Князь, не теряя присутствия духа, вынул из бокового кармана дорожный пистолет и выстрелил в маскированного разбойника. Княгиня вскрикнула, и с ужасом закрыла лицо обеими руками. Дубровский был ранен в плечо, кровь показалась. Князь, не теряя ни минуты, вынул другой пистолет, но ему не дали времени выстрелить, дверцы растворились, и несколько сильных <рук> вытащили его из кареты и вырвали у него пистолет. Над ним засверкали ножи. - Не трогать его! - закричал Дубровский, - и мрачные его сообщники отступили. - Вы свободны, - продолжал Дубровский, обращаясь к бледной кн<ягине>. - Нет, - отвечала она. - Поздно - я обвенчана, я жена князя Верейского. - Что вы говорите, - закричал с отчаяния Дубровский, - нет, вы не жена его, вы были приневолены, вы никогда не могли согласиться... - Я согласилась, я дала клятву, - возразила она с твердостию, - князь мой муж, прикажит
е освободить его, и оставьте меня с ним. Я не обманывала. Я ждала вас до последней минуты... Но теперь, говорю вам, теперь поздно. Пустите нас.
Но Дубровский уже ее не слышал, боль раны и сильные волнения души - лишили его силы. Он упал у колеса, разбойники окружили его. Он успел сказать им несколько слов, они посадили его верхом, двое из них его поддерживали, третий взял лошадь под устцы, и все поехали в сторону, оставя карету посреди дороги, людей связанных, лошадей отпряженных, но не разграбя ничего и не пролив ни единой капли крови, в отмщение за кровь своего атамана.
ГЛАВА XIX.
Посреди дремучего леса на узкой лужайке возвышал<ось> маленькое земляное укрепление, состоящее из вала и рва, за коими находилось несколько шалашей и землянок.
На дворе множество людей, коих по разнообразию одежды и по общему вооружению можно было тотчас признать за разбойников, обедало, сидя без шапок, около братского котла. На валу подле маленькой пушки сидел караульный, поджав под себя ноги; он вставлял заплатку в некоторую часть своей одежды, владея иголкою и искусством, обличающим опытного портного - и поминутно посматривал во все стороны.
Хотя некоторый ковшик несколько раз переходил из рук в руки, странное молчание царствовало в сей толпе - разбойники отобедали, один после другого вставал и молился богу, некоторые разошлись по шалашам, - а другие разбрелись по лесу - или прилягли соснуть, по русскому обыкновению.
Караульщик кончил свою работу, встряхнул свою рухлядь, полюбовался заплатою, приколол к рукаву иголку - сел на пушку верхом и запел во вс° горло меланхолическую старую песню:
Не шуми, мати зеленая дубр<овушка>,
Не мешай мне молодцу думу думати.
В это время дверь одного из шалашей отворилась, и старушка в белом чепце, опрятно и чопорно одетая, показалась у порога. - Полно тебе, Степка, - сказала она сердито, - барин почивает, а ты знай горланишь - нет у вас ни совести, ни жалости. - Виноват, Егоровна, - отвечал Степка, - ладно, больше не буду, пусть он себе, наш батюшка, почивает да выздоравливает. - Старушка ушла, а Степка стал расхаживать по валу.
В шалаше, из которого вышла старуха, за перегородкою, раненый Дубровский лежал на походной кровате. Перед ним на столике лежали его пистолеты, а сабля висела в головах. Землянка устлана и обвешана была богатыми коврами, в углу находился женской серебряный туалет и трюмо. Дубровский держал в руке открытую книгу, но глаза его были закрыты. И старушка, поглядывающая на него из-за перегородки, не могла знать, заснул ли он или только задумался.
Вдруг Дубровский вздрогнул - в укреплении сделалась тревога - и Степка просунул к нему голову в окошко. - Батюшка, Владимир Андреевич, - закричал он, - наши знак подают, нас ищут. Дубровский вскочил с кровати, схватил оружие, и вышел из шалаша. Разбойники с шумом толпились на дворе, при его появлении настало глубокое молчание. - Все ли здесь? - спросил Дубровский. - Все, кроме дозорных, - отвечали <ему>. - По местам! - закричал Дубровский. И разбойники заняли каждый определенное место. В сие время трое дозорных прибежали к воротам - Дубровский пошел к ним навстречу. - Что такое? - спросил он их. - Солдаты в лесу, - отвечали они, - нас окружают. Дубровский велел запереть вороты - и сам пошел освидетельствовать пушечку. По лесу раздалось несколько голосов - и стали приближаться - разбойники ожидали в безмолвии. Вдруг три или четыре солдата показались из лесу - и тотчас подались назад, выстрелами дав знать товарищам. - Готовиться к бою, - сказал Дубровский, и между разбойниками сделался шорох - снова вс° утихло. Тогда услышали шум приближающейся команды, оружия блеснули между деревьями, человек полтораста солдат высыпало из лесу и с криком устремились на вал. Дубровский приставил фитиль, выстрел был удачен: одному оторвало голову, двое были ранены. Между солдатами произошло смятение, но офицер бросился вперед, солдаты за ним последовали и сбежали в ров; разбойники выстрелили в них из ружей и пистолетов, и стали с топорами в руках защищать вал, на который лезли остервенелые солдаты, оставя во рву человек двадцать раненых товарищей. Рукопашный бой завязался - солдаты уже были на валу - разбойники начали уступать, но Дубровский, подошед к офицеру, приставил ему пистолет ко груди и выстрелил, офицер грянулся навзничь, несколько солдат подхватили его на руки и спешили унести в лес, прочие, лишась начальника, остановились. Ободренные разбойники воспользовались сей минутою недоумения, смяли их, стеснили в ров, осаждающие побежали - разбойники с криком устремились за ними. Победа была решена. Дубровский, полагаясь на сове
ршенное расстройство неприятеля, остановил своих, и заперся в крепости, приказав подобрать раненых, удвоив караулы и никому не велев отлучаться.
Последние происшедствия обратили уже не на шутку внимание правительства на дерзновенные разбои Дубровского. Собраны были сведения о его местопребывании. Отправлена была рота солдат дабы взять его мертвого или живого. Поймали несколько человек из его шайки и узнали от них, что уж Дубровского между ими не было. Несколько дней после <.....> он собрал всех своих сообщников, объявил им, что намерен навсегда их оставить, советовал и им переменить образ жизни. - Вы разбогатели под моим начальством, каждый из вас имеет вид, с которым безопасно может пробраться в какую-нибудь отдаленную губернию и там провести остальную жизнь в честных трудах и в изобилии. Но вы все мошенники и, вероятно, не захотите оставить ваше ремесло. - После сей речи он оставил их, взяв с собою одного **. Никто не знал, куда он девался. Сначала сумневались в истине сих показаний - приверженность разбойников к атаману была известна. Полагали, что они старались о его спасении. Но последствия их оправдали - грозные посещения, пожары и грабежи прекратились. Дороги стали свободны. По другим известиям узнали, что Дубровский скрылся за границу.
ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН
Роман в стихах
&_0001_300_213_0
Pйtri de vanitй il avait
encore plus de cette espиce d'orgueil qui
fait avouer avec la mкme indiffйrence les
bonnes comme les mauvaises actions, suite
d'un sentiment de supйrioritй, peut-кtre
imaginaire.
Tirй d'une lettre particuliиre
Не мысля гордый свет забавить,
Вниманье дружбы возлюбя,
Хотел бы я тебе представить
Залог достойнее тебя,
Достойнее души прекрасной,
Святой исполненной мечты,
Поэзии живой и ясной,
Высоких дум и простоты;
Но так и быть - рукой пристрастной
Прими собранье пестрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав,
Бессониц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
И жить торопится и чувствовать спешит.
К. Вяземский.
I.
"Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример другим наука;
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полу-живого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же чорт возьмет тебя!"
II.
Так думал молодой повеса,
Летя в пыли на почтовых,
Всевышней волею Зевеса
Наследник всех своих родных.
Друзья Людмилы и Руслана!
С героем моего романа
Без предисловий, сей же час
Позвольте познакомить вас:
Онегин, добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы,
Где, может быть, родились вы
Или блистали, мой читатель;
Там некогда гулял и я:
Но вреден север для меня. (1)
III.
Служив отлично-благородно,
Долгами жил его отец,
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец.
Судьба Евгения хранила:
Сперва Madame за ним ходила,
Потом Monsieur ее сменил.
Ребенок был резов, но мил.
Monsieur l'Abbй, француз убогой,
Чтоб не измучилось дитя,
Учил его всему шутя,
Не докучал моралью строгой,
Слегка за шалости бранил
И в Летний сад гулять водил.
IV.
Когда же юности мятежной
Пришла Евгению пора,
Пора надежд и грусти нежной,
Monsieur прогнали со двора.
Вот мой Онегин на свободе;
Острижен по последней моде;
Как dandy (2) лондонский одет -
И наконец увидел свет.
Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал;
Легко мазурку танцевал
И кланялся непринужденно;
Чего ж вам больше? Свет решил,
Что он умен и очень мил.
V.
Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь,
Так воспитаньем, слава богу,
У нас немудрено блеснуть.
Онегин был, по мненью многих
(Судей решительных и строгих)
Ученый малый, но педант:
Имел он счастливый талант
Без принужденья в разговоре
Коснуться до всего слегка,
С ученым видом знатока
Хранить молчанье в важном споре,
И возбуждать улыбку дам
Огнем нежданных эпиграмм.
VI.
Латынь из моды вышла ныне:
Так, если правду вам сказать,
Он знал довольно по-латыне,
Чтоб эпиграфы разбирать,
Потолковать об Ювенале,
В конце письма поставить vale,
Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.
Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли;
Но дней минувших анекдоты
От Ромула до наших дней
Хранил он в памяти своей.
VII.
Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита,
И был глубокой эконом,
То есть, умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Отец понять его не мог
И земли отдавал в залог.
VIII.
Всего, что знал еще Евгений,
Пересказать мне недосуг;
Но в чем он истинный был гений,
Что знал он тверже всех наук,
Что было для него измлада
И труд и мука и отрада,
Что занимало целый день
Его тоскующую лень, -
Была наука страсти нежной,
Которую воспел Назон,
За что страдальцем кончил он
Свой век блестящий и мятежный
В Молдавии, в глуши степей,
Вдали Италии своей.
IX.
....................................
....................................
....................................
X.
Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным иль равнодушным!
Как томно был он молчалив,
Как пламенно красноречив,
В сердечных письмах как небрежен!
Одним дыша, одно любя,
Как он умел забыть себя!
Как взор его был быстр и нежен,
Стыдлив и дерзок, а порой
Блистал послушною слезой!
XI.
Как он умел казаться новым,
Шутя невинность изумлять,
Пугать отчаяньем готовым,
Приятной лестью забавлять,
Ловить минуту умиленья,
Невинных лет предубежденья
Умом и страстью побеждать,
Невольной ласки ожидать,
Молить и требовать признанья,
Подслушать сердца первый звук,
Преследовать любовь, и вдруг
Добиться тайного свиданья...
И после ей наедине
Давать уроки в тишине!
XII.
Как рано мог уж он тревожить
Сердца кокеток записных!
Когда ж хотелось уничтожить
Ему соперников своих,
Как он язвительно злословил!
Какие сети им готовил!
Но вы, блаженные мужья,
С ним оставались вы друзья:
Его ласкал супруг лукавый,
Фобласа давний ученик,
И недоверчивый старик,
И рогоносец величавый,
Всегда довольный сам собой,
Своим обедом и женой.
XIII. XIV.
......................................
......................................
......................................
......................................
XV.
Бывало, он еще в постеле:
К нему записочки несут.
Что? Приглашенья? В самом деле,
Три дома на вечер зовут:
Там будет бал, там детский праздник.
Куда ж поскачет мой проказник?
С кого начнет он? Все равно:
Везде поспеть немудрено.
Покамест в утреннем уборе,
Надев широкий боливар, (3)
Онегин едет на бульвар
И там гуляет на просторе,
Пока недремлющий брегет
Не прозвонит ему обед.
XVI.
Уж т°мно: в санки он садится.
"Пади, пади!" - раздался крик;
Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротник.
К Talon (4) помчался: он уверен,
Что там уж ждет его Каверин.
Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток,
Пред ним roast-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Стразбурга пирог нетленный
Меж сыром Лимбургским живым
И ананасом золотым.
XVII.
Еще бокалов жажда просит
Залить горячий жир котлет,
Но звон брегета им доносит,
Что новый начался балет.
Театра злой законодатель,
Непостоянный обожатель
Очаровательных актрис,
Почетный гражданин кулис,
Онегин полетел к театру,
Где каждый, вольностью дыша,
Готов охлопать entrechat,
Обшикать Федру, Клеопатру,
Моину вызвать (для того,
Чтоб только слышали его).
XVIII.
Волшебный край! там в стары годы,
Сатиры смелый властелин,
Блистал Фонвизин, друг свободы,
И переимчивый Княжнин;
Там Озеров невольны дани
Народных слез, рукоплесканий
С младой Семеновой делил;
Там наш Катенин воскресил
Корнеля гений величавый;
Там вывел колкий Шаховской
Своих комедий шумный рой,
Там и Дидло венчался славой,
Там, там под сению кулис
Младые дни мои неслись.
XIX.
Мои богини! что вы? где вы?
Внемлите мой печальный глас:
Вс° те же ль вы? другие ль девы,
Сменив, не заменили вас?
Услышу ль вновь я ваши хоры?
Узрю ли русской Терпсихоры
Душой исполненный полет?
Иль взор унылый не найдет
Знакомых лиц на сцене скучной,
И, устремив на чуждый свет
Разочарованный лорнет,
Веселья зритель равнодушный,
Безмолвно буду я зевать
И о былом воспоминать?
XX.
Театр уж полон; ложи блещут;
Партер и кресла, все кипит;
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит.
Блистательна, полувоздушна,
Смычку волшебному послушна,
Толпою нимф окружена,
Стоит Истомина; она,
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьет, то разовьет,
И быстрой ножкой ножку бьет.
XXI.
Вс° хлопает. Онегин входит,
Идет меж кресел по ногам,
Двойной лорнет скосясь наводит
На ложи незнакомых дам;
Все ярусы окинул взором,
Вс° видел: лицами, убором
Ужасно недоволен он;
С мужчинами со всех сторон
Раскланялся, потом на сцену
В большом рассеянье взглянул,
Отворотился - и зевнул,
И молвил: "всех пора на смену;
Балеты долго я терпел,
Но и Дидло мне надоел". (5)
XXII.
Еще амуры, черти, змеи
На сцене скачут и шумят;
Еще усталые лакеи
На шубах у подъезда спят;
Еще не перестали топать,
Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;
Еще снаружи и внутри
Везде блистают фонари;
Еще, прозябнув, бьются кони,
Наскуча упряжью своей,
И кучера, вокруг огней,
Бранят господ и бьют в ладони:
А уж Онегин вышел вон;
Домой одеться едет он.
XXIII.
Изображу ль в картине верной
Уединенный кабинет,
Где мод воспитанник примерный
Одет, раздет и вновь одет?
Все, чем для прихоти обильной
Торгует Лондон щепетильный
И по Балтическим волнам
За лес и сало возит нам,
Все, что в Париже вкус голодный,
Полезный промысел избрав,
Изобретает для забав,
Для роскоши, для неги модной, -
Вс° украшало кабинет
Философа в осьмнадцать лет.
XXIV.
Янтарь на трубках Цареграда,
Фарфор и бронза на столе,
И, чувств изнеженных отрада,
Духи в граненом хрустале;
Гребенки, пилочки стальные,
Прямые ножницы, кривые,
И щетки тридцати родов
И для ногтей и для зубов.
Руссо (замечу мимоходом)
Не мог понять, как важный Грим
Смел чистить ногти перед ним,
Красноречивым сумасбродом. (6)
Защитник вольности и прав
В сем случае совсем не прав.
XXV.
Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей:
К чему бесплодно спорить с веком?
Обычай деспот меж людей.
Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил
И из уборной выходил
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.
XXVI.
В последнем вкусе туалетом
Заняв ваш любопытный взгляд,
Я мог бы пред ученым светом
Здесь описать его наряд;
Конечно б это было смело,
Описывать мое же дело:
Но панталоны, фрак, жилет,
Всех этих слов на русском нет;
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо б меньше мог
Иноплеменными словами,
Хоть и заглядывал я встарь
В Академический Словарь.
XXVII.
У нас теперь не то в предмете:
Мы лучше поспешим на бал,
Куда стремглав в ямской карете
Уж мой Онегин поскакал.
Перед померкшими домами
Вдоль сонной улицы рядами
Двойные фонари карет
Веселый изливают свет
И радуги на снег наводят:
Усеян плошками кругом,
Блестит великолепный дом;
По цельным окнам тени ходят,
Мелькают профили голов
И дам и модных чудаков.
XXVIII.
Вот наш герой подъехал к сеням;
Швейцара мимо он стрелой
Взлетел по мраморным ступеням,
Расправил волоса рукой,
Вошел. Полна народу зала;
Музыка уж греметь устала;
Толпа мазуркой занята;
Кругом и шум и теснота;
Бренчат кавалергарда шпоры;
Летают ножки милых дам;
По их пленительным следам
Летают пламенные взоры,
И ревом скрыпок заглушен
Ревнивый шепот модных жен.
XXIX.
Во дни веселий и желаний
Я был от балов без ума:
Верней нет места для признаний
И для вручения письма.
О вы, почтенные супруги!
Вам предложу свои услуги;
Прошу мою заметить речь:
Я вас хочу предостеречь.
Вы также, маменьки, построже
За дочерьми смотрите вслед:
Держите прямо свой лорнет!
Не то... не то, избави боже!
Я это потому пишу,
Что уж давно я не грешу.
XXX.
Увы, на разные забавы
Я много жизни погубил!
Но если б не страдали нравы,
Я балы б до сих пор любил.
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! долго я забыть не мог
Две ножки... Грустный, охладелый,
Я все их помню, и во сне
Они тревожат сердце мне.
XXXI.
Когда ж, и где, в какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
Ах, ножки, ножки! где вы ныне?
Где мнете вешние цветы?
Взлелеяны в восточной неге,
На северном, печальном снеге
Вы не оставили следов:
Любили мягких вы ковров
Роскошное прикосновенье.
Давно ль для вас я забывал
И жажду славы и похвал,
И край отцов, и заточенье?
Исчезло счастье юных лет -
Как на лугах ваш легкий след.
XXXII.
Дианы грудь, ланиты Флоры
Прелестны, милые друзья!
Однако ножка Терпсихоры
Прелестней чем-то для меня.
Она, пророчествуя взгляду
Неоценимую награду,
Влечет условною красой
Желаний своевольный рой.
Люблю ее, мой друг Эльвина,
Под длинной скатертью столов,
Весной на мураве лугов,
Зимой на чугуне камина,
На зеркальном паркете зал,
У моря на граните скал.
XXXIII.
Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я не желал с таким мученьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!
XXXIV.
Мне памятно другое время!
В заветных иногда мечтах
Держу я счастливое стремя...
И ножку чувствую в руках;
Опять кипит воображенье,
Опять ее прикосновенье
Зажгло в увядшем сердце кровь,
Опять тоска, опять любовь!..
Но полно прославлять надменных
Болтливой лирою своей;
Они не стоят ни страстей,
Ни песен, ими вдохновенных:
Слова и взор волшебниц сих
Обманчивы... как ножки их.
XXXV.
Что ж мой Онегин? Полусонный
В постелю с бала едет он:
А Петербург неугомонный
Уж барабаном пробужден.
Встает купец, идет разносчик,
На биржу тянется извозчик,
С кувшином охтенка спешит,
Под ней снег утренний хрустит.
Проснулся утра шум приятный.
Открыты ставни; трубный дым
Столбом восходит голубым,
И хлебник, немец аккуратный,
В бумажном колпаке, не раз
Уж отворял свой васисдас.
XXXVI.
Но, шумом бала утомленный,
И утро в полночь обратя,
Спокойно спит в тени блаженной
Забав и роскоши дитя.
Проснется за-полдень, и снова
До утра жизнь его готова,
Однообразна и пестра.
И завтра то же, что вчера.
Но был ли счастлив мой Евгений,
Свободный, в цвете лучших лет,
Среди блистательных побед,
Среди вседневных наслаждений?
Вотще ли был он средь пиров
Неосторожен и здоров?
XXXVII.
Нет: рано чувства в нем остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
Beef-steaks и стразбургский пирог
Шампанской обливать бутылкой
И сыпать острые слова,
Когда болела голова;
И хоть он был повеса пылкой,
Но разлюбил он наконец
И брань, и саблю, и свинец.
XXXVIII.
Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел.
Как Child-Harold, угрюмый, томный
В гостиных появлялся он;
Ни сплетни света, ни бостон,
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,
Ничто не трогало его,
Не замечал он ничего.
XXXIX. XL. XLI.
.......................................
.......................................
.......................................
XLII.
Причудницы большого света!
Всех прежде вас оставил он;
И правда то, что в наши лета
Довольно скучен высший тон;
Хоть, может быть, иная дама
Толкует Сея и Бентама,
Но вообще их разговор
Несносный, хоть невинный вздор;
К тому ж они так непорочны,
Так величавы, так умны,
Так благочестия полны,
Так осмотрительны, так точны,
Так неприступны для мужчин,
Что вид их уж рождает сплин (7) .
XLIII.
И вы, красотки молодые,
Которых позднею порой
Уносят дрожки удалые
По петербургской мостовой,
И вас покинул мой Евгений.
Отступник бурных наслаждений,
Онегин дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать - но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его,
И не попал он в цех задорный
Людей, о коих не сужу,
Затем, что к ним принадлежу.
XLIV.
И снова, преданный безделью,
Томясь душевной пустотой,
Уселся он - с похвальной целью
Себе присвоить ум чужой;
Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, а вс° без толку:
Там скука, там обман иль бред;
В том совести, в том смысла нет;
На всех различные вериги;
И устарела старина,
И старым бредит новизна.
Как женщин, он оставил книги,
И полку, с пыльной их семьей,
Задернул траурной тафтой.
XLV.
Условий света свергнув бремя,
Как он, отстав от суеты,
С ним подружился я в то время.
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлажденный ум.
Я был озлоблен, он угрюм;
Страстей игру мы знали оба:
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар угас;
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей
На самом утре наших дней.
XLVI.
Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований.
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Все это часто придает
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке с желчью пополам,
И злости мрачных эпиграмм.
XLVII.
Как часто летнею порою,
Когда прозрачно и светло
Ночное небо над Невою, (8)
И вод веселое стекло
Не отражает лик Дианы,
Воспомня прежних лет романы,
Воспомня прежнюю любовь,
Чувствительны, беспечны вновь,
Дыханьем ночи благосклонной
Безмолвно упивались мы!
Как в лес зеленый из тюрьмы
Перенесен колодник сонный,
Так уносились мы мечтой
К началу жизни молодой.
XLVIII.
С душою, полной сожалений,
И опершися на гранит,
Стоял задумчиво Евгений,
Как описал себя Пиит. (9)
Все было тихо; лишь ночные
Перекликались часовые;
Да дрожек отдаленный стук
С Мильонной раздавался вдруг;
Лишь лодка, веслами махая,
Плыла по дремлющей реке:
И нас пленяли вдалеке
Рожок и песня удалая...
Но слаще, средь ночных забав,
Напев Торкватовых октав!
XLIX.
Адриатические волны,
О Брента! нет, увижу вас,
И вдохновенья снова полный,
Услышу ваш волшебный глас!
Он свят для внуков Аполлона;
По гордой лире Альбиона
Он мне знаком, он мне родной.
Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле,
С венециянкою младой,
То говорливой, то немой,
Плывя в таинственной гондоле;
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.
L.
Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! - взываю к ней;
Брожу над морем, (10) жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
Под ризой бурь, с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж начну я вольный бег?
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии,
И средь полуденных зыбей,
Под небом Африки моей (11) ,
Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил.
LI.
Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны;
Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разведены.
Отец его тогда скончался.
Перед Онегиным собрался
Заимодавцев жадный полк.
У каждого свой ум и толк:
Евгений, тяжбы ненавидя,
Довольный жребием своим,
Наследство предоставил им,
Большой потери в том не видя
Иль предузнав издалека
Кончину дяди-старика.
LII.
Вдруг получил он в самом деле
От управителя доклад,
Что дядя при смерти в постеле
И с ним проститься был бы рад.
Прочтя печальное посланье,
Евгений тотчас на свиданье
Стремглав по почте поскакал
И уж заранее зевал,
Приготовляясь, денег ради,
На вздохи, скуку и обман
(И тем я начал мой роман);
Но, прилетев в деревню дяди,
Его нашел уж на столе,
Как дань готовую земле.
LIII.
Нашел он полон двор услуги;
К покойнику со всех сторон
Съезжались недруги и други,
Охотники до похорон.
Покойника похоронили.
Попы и гости ели, пили,
И после важно разошлись,
Как будто делом занялись.
Вот наш Онегин сельский житель,
Заводов, вод, лесов, земель
Хозяин полный, а досель
Порядка враг и расточитель,
И очень рад, что прежний путь
Переменил на что-нибудь.
LIV.
Два дня ему казались новы
Уединенные поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья;
На третий роща, холм и поле
Его не занимали боле;
Потом уж наводили сон;
Потом увидел ясно он,
Что и в деревне скука та же,
Хоть нет ни улиц, ни дворцов,
Ни карт, ни балов, ни стихов.
Хандра ждала его на страже,
И бегала за ним она,
Как тень иль верная жена.
LV.
Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской тишины:
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны.
Досугам посвятясь невинным,
Брожу над озером пустынным,
И far niente мой закон.
Я каждым утром пробужден
Для сладкой неги и свободы:
Читаю мало, долго сплю,
Летучей славы не ловлю.
Не так ли я в былые годы
Провел в бездействии, в тени
Мои счастливейшие дни?
LVI.
Цветы, любовь, деревня, праздность,
Поля! я предан вам душой.
Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом.
LVII.
Замечу кстати: все поэты -
Любви мечтательной друзья.
Бывало, милые предметы
Мне снились, и душа моя
Их образ тайный сохранила;
Их после Муза оживила:
Так я, беспечен, воспевал
И деву гор, мой идеал,
И пленниц берегов Салгира.
Теперь от вас, мои друзья,
Вопрос нередко слышу я:
"O ком твоя вздыхает лира?
Кому, в толпе ревнивых дев,
Ты посвятил ее напев?
LVIII.
Чей взор, волнуя вдохновенье,
Умильной лаской наградил
Твое задумчивое пенье?
Кого твой стих боготворил?"
И, други, никого, ей-богу!
Любви безумную тревогу
Я безотрадно испытал.
Блажен, кто с нею сочетал
Горячку рифм: он тем удвоил
Поэзии священный бред,
Петрарке шествуя вослед,
А муки сердца успокоил,
Поймал и славу между тем;
Но я, любя, был глуп и нем.
LIX.
Прошла любовь, явилась Муза,
И прояснился темный ум.
Свободен, вновь ищу союза
Волшебных звуков, чувств и дум;
Пишу, и сердце не тоскует,
Перо, забывшись, не рисует,
Близ неоконченных стихов,
Ни женских ножек, ни голов;
Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я вс° грущу; но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет:
Тогда-то я начну писать
Поэму песен в двадцать пять.
LX.
Я думал уж о форме плана,
И как героя назову;
Покамест моего романа
Я кончил первую главу;
Пересмотрел все это строго:
Противоречий очень много,
Но их исправить не хочу.
Цензуре долг свой заплачу,
И журналистам на съеденье
Плоды трудов моих отдам:
Иди же к невским берегам,
Новорожденное творенье,
И заслужи мне славы дань:
Кривые толки, шум и брань!
ГЛАВА ВТОРАЯ
O rus!...
Hor.
О Русь!
I.
Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок;
Там друг невинных наслаждений
Благословить бы небо мог.
Господский дом уединенный,
Горой от ветров огражденный,
Стоял над речкою. Вдали
Пред ним пестрели и цвели
Луга и нивы золотые,
Мелькали с°лы; здесь и там
Стада бродили по лугам,
И сени расширял густые
Огромный, запущ°нный сад,
Приют задумчивых Дриад.
II.
Почтенный замок был построен,
Как замки строиться должны:
Отменно прочен и спокоен
Во вкусе умной старины.
Веэде высокие покои,
В гостиной штофные обои,
Царей портреты на стенах,
И печи в пестрых изразцах.
Вс° это ныне обветшало,
Не знаю право почему;
Да, впрочем, другу моему
В том нужды было очень мало,
Затем что он равно зевал
Средь модных и старинных зал.
III.
Он в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил.
Все было просто: пол дубовый,
Два шкафа, стол, диван пуховый,
Нигде ни пятнышка чернил.
Онегин шкафы отворил:
В одном нашел тетрадь расхода,
В другом наливок целый строй,
Кувшины с яблочной водой
И календарь осьмого года;
Старик, имея много дел,
В иные книги не глядел.
IV.
Один среди своих владений,
Чтоб только время проводить,
Сперва задумал наш Евгений
Порядок новый учредить.
В своей глуши мудрец пустынный,
Ярем он барщины старинной
Оброком легким заменил;
И раб судьбу благословил.
Зато в углу своем надулся,
Увидя в этом страшный вред,
Его расчетливый сосед.
Другой лукаво улыбнулся,
И в голос все решили так,
Что он опаснейший чудак.
V.
Сначала все к нему езжали;
Но так как с заднего крыльца
Обыкновенно подавали
Ему донского жеребца,
Лишь только вдоль большой дороги
Заслышит их домашни дроги, -
Поступком оскорбясь таким,
Все дружбу прекратили с ним.
"Сосед наш неуч, сумасбродит,
Он фармазон; он пьет одно
Стаканом красное вино;
Он дамам к ручке не подходит;
Все да да нет; не скажет да-с
Иль нет-с". Таков был общий глас.
VI.
В свою деревню в ту же пору
Помещик новый прискакал
И столь же строгому разбору
В соседстве повод подавал.
По имени Владимир Ленской,
С душою прямо геттингенской,
Красавец, в полном цвете лет,
Поклонник Канта и поэт.
Он из Германии туманной
Привез учености плоды:
Вольнолюбивые мечты,
Дух пылкий и довольно странный,
Всегда восторженную речь
И кудри черные до плеч.
VII.
От хладного разврата света
Еще увянуть не успев,
Его душа была согрета
Приветом друга, лаской дев.
Он сердцем милый был невежда,
Его лелеяла надежда,
И мира новый блеск и шум
Еще пленяли юный ум.
Он забавлял мечтою сладкой
Сомненья сердца своего;
Цель жизни нашей для него
Была заманчивой загадкой,
Над ней он голову ломал
И чудеса подозревал.
VIII.
Он верил, что душа родная
Соединиться с ним должна,
Что, безотрадно изнывая,
Его вседневно ждет она;
Он верил, что друзья готовы
За честь его приять оковы,
И что не дрогнет их рука
Разбить сосуд клеветника;
Что есть избранные судьбами,
Людей священные друзья;
Что их бессмертная семья
Неотразимыми лучами,
Когда-нибудь, нас озарит
И мир блаженством одарит.
IX.
Негодованье, сожаленье,
Ко благу чистая любовь
И славы сладкое мученье
В нем рано волновали кровь.
Он с лирой странствовал на свете;
Под небом Шиллера и Гете
Их поэтическим огнем
Душа воспламенилаcь в нем.
И Муз возвышенных искусства,
Счастливец, он не постыдил;
Он в песнях гордо сохранил
Всегда возвышенные чувства,
Порывы девственной мечты
И прелесть важной простоты.
X.
Он пел любовь, любви послушный,
И песнь его была ясна,
Как мысли девы простодушной,
Как сон младенца, как луна
В пустынях неба безмятежных,
Богиня тайн и вздохов нежных.
Он пел разлуку и печаль,
И нечто, и туманну даль,
И романтические розы;
Он пел те дальные страны,
Где долго в лоно тишины
Лились его живые слезы;
Он пел поблеклый жизни цвет
Без малого в осьмнадцать лет.
XI.
В пустыне, где один Евгений
Мог оценить его дары,
Господ соседственных селений
Ему не нравились пиры;
Бежал он их беседы шумной.
Их разговор благоразумный
О сенокосе, о вине,
О псарне, о своей родне,
Конечно, не блистал ни чувством,
Ни поэтическим огнем,
Ни остротою, ни умом,
Ни общежития искусством;
Но разговор их милых жен
Гораздо меньше был умен.
XII.
Богат, хорош собою, Ленской
Везде был принят как жених;
Таков обычай деревенской;
Все дочек прочили своих
За полурусского соседа;
Взойдет ли он, тотчас беседа
Заводит слово стороной
О скуке жизни холостой;
Зовут соседа к самовару,
А Дуня разливает чай,
Ей шепчут: "Дуня, примечай!"
Потом приносят и гитару:
И запищит она (бог мой!).
Приди в чертог ко мне златой!.. (12)
XIII.
Но Ленский, не имев конечно
Охоты узы брака несть,
С Онегиным желал сердечно
Знакомство покороче свесть.
Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень
Не столь различны меж собой.
Сперва взаимной разнотой
Они друг другу были скучны;
Потом понравились; потом
Съезжались каждый день верхом,
И скоро стали неразлучны.
Так люди (первый каюсь я)
От делать нечего друзья.
XIV.
Но дружбы нет и той меж нами.
Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами - себя.
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно;
Нам чувство дико и смешно.
Сноснее многих был Евгений;
Хоть он людей конечно знал
И вообще их презирал, -
Но (правил нет без исключений)
Иных он очень отличал
И вчуже чувство уважал.
XV.
Он слушал Ленского с улыбкой.
Поэта пылкий разговор,
И ум, еще в сужденьях зыбкой,
И вечно вдохновенный взор, -
Онегину вс° было ново;
Он охладительное слово
В устах старался удержать
И думал: глупо мне мешать
Его минутному блаженству;
И без меня пора придет;
Пускай покамест он живет
Да верит мира совершенству;
Простим горячке юных лет
И юный жар и юный бред.
XVI.
Меж ими вс° рождало споры
И к размышлению влекло:
Племен минувших договоры,
Плоды наук, добро и зло,
И предрассудки вековые,
И гроба тайны роковые,
Судьба и жизнь в свою чреду,
Все подвергалось их суду.
Поэт в жару своих суждений
Читал, забывшись, между тем
Отрывки северных поэм,
И снисходительный Евгений,
Хоть их не много понимал,
Прилежно юноше внимал.
XVII.
Но чаще занимали страсти
Умы пустынников моих.
Ушед от их мятежной власти,
Онегин говорил об них
С невольным вздохом сожаленья.
Блажен, кто ведал их волненья
И наконец от них отстал;
Блаженней тот, кто их не знал,
Кто охлаждал любовь - разлукой,
Вражду - злословием; порой
Зевал с друзьями и с женой,
Ревнивой не тревожась мукой,
И дедов верный капитал
Коварной двойке не вверял.
XVIII.
Когда прибегнем мы под знамя
Благоразумной тишины,
Когда страстей угаснет пламя
И нам становятся смешны
Их своевольство иль порывы
И запоздалые отзывы, -
Смиренные не без труда,
Мы любим слушать иногда
Страстей чужих язык мятежный,
И нам он сердце шевелит.
Так точно старый инвалид
Охотно клонит слух прилежный
Рассказам юных усачей,
Забытый в хижине своей.
XIX.
Зато и пламенная младость
Не может ничего скрывать.
Вражду, любовь, печаль и радость
Она готова разболтать.
В любви считаясь инвалидом,
Онегин слушал с важным видом,
Как, сердца исповедь любя,
Поэт высказывал себя;
Свою доверчивую совесть
Он простодушно обнажал.
Евгений без труда узнал
Его любви младую повесть,
Обильный чувствами рассказ,
Давно не новыми для нас.
XX.
Ах, он любил, как в наши лета
Уже не любят; как одна
Безумная душа поэта
Еще любить осуждена:
Всегда, везде одно мечтанье,
Одно привычное желанье,
Одна привычная печаль.
Ни охлаждающая даль,
Ни долгие лета разлуки,
Ни музам данные часы,
Ни чужеземные красы,
Ни шум веселий, ни Науки
Души не изменили в нем,
Согретой девственным огнем.
XXI.
Чуть отрок, Ольгою плененный,
Сердечных мук еще не знав,
Он был свидетель умиленный
Ее младенческих забав;
В тени хранительной дубравы
Он разделял ее забавы,
И детям прочили венцы
Друзья соседы, их отцы.
В глуши, под сению смиренной,
Невинной прелести полна,
В глазах родителей, она
Цвела как ландыш потаенный,
Не знаемый в траве глухой
Ни мотыльками, ни пчелой.
XXII.
Она поэту подарила
Младых восторгов первый сон,
И мысль об ней одушевила
Его цевницы первый стон.
Простите, игры золотые!
Он рощи полюбил густые,
Уединенье, тишину,
И Ночь, и Звезды, и Луну,
Луну, небесную лампаду,
Которой посвящали мы
Прогулки средь вечерней тьмы,
И слезы, тайных мук отраду...
Но нынче видим только в ней
Замену тусклых фонарей.
XXIII.
Всегда скромна, всегда послушна,
Всегда как утро весела,
Как жизнь поэта простодушна,
Как поцелуй любви мила,
Глаза как небо голубые;
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, легкий стан,
Вс° в Ольге... но любой роман
Возьмите и найдете верно
Ее портрет: он очень мил,
Я прежде сам его любил,
Но надоел он мне безмерно.
Позвольте мне, читатель мой,
Заняться старшею сестрой.
XXIV.
Ее сестра звалась Татьяна... (13)
Впервые именем таким
Страницы нежные романа
Мы своевольно освятим.
И что ж? оно приятно, звучно;
Но с ним, я знаю, неразлучно
Воспоминанье старины
Иль девичьей! Мы все должны
Признаться: вкусу очень мало
У нас и в наших именах
(Не говорим уж о стихах);
Нам просвещенье не пристало
И нам досталось от него
Жеманство, - больше ничего.
XXV.
Итак, она звалась Татьяной.
Ни красотой сестры своей,
Ни свежестью ее румяной
Не привлекла б она очей.
Дика, печальна, молчалива,
Как лань лесная боязлива,
Она в семье своей родной
Казалась девочкой чужой.
Она ласкаться не умела
К отцу, ни к матери своей;
Дитя сама, в толпе детей
Играть и прыгать не хотела,
И часто целый день одна
Сидела молча у окна.
XXVI.
Задумчивость, ее подруга
От самых колыбельных дней,
Теченье сельского досуга
Мечтами украшала ей.
Ее изнеженные пальцы
Не знали игл; склонясь на пяльцы,
Узором шелковым она
Не оживляла полотна.
Охоты властвовать примета,
С послушной куклою дитя
Приготовляется шутя
К приличию, закону света,
И важно повторяет ей
Уроки маминьки своей.
XXVII.
Но куклы даже в эти годы
Татьяна в руки не брала;
Про вести города, про моды
Беседы с нею не вела.
И были детские проказы
Ей чужды; страшные рассказы
Зимою в темноте ночей
Пленяли больше сердце ей.
Когда же няня собирала
Для Ольги на широкий луг
Всех маленьких ее подруг,
Она в горелки не играла,
Ей скучен был и звонкий смех,
И шум их ветреных утех.
XXVIII.
Она любила на балконе
Предупреждать зари восход,
Когда на бледном небосклоне
Звезд исчезает хоровод,
И тихо край земли светлеет,
И, вестник утра, ветер веет,
И всходит постепенно день.
Зимой, когда ночная тень
Полмиром доле обладает,
И доле в праздной тишине,
При отуманенной луне,
Восток ленивый почивает,
В привычный час пробуждена
Вставала при свечах она.
XXIX.
Ей рано нравились романы;
Они ей заменяли все;
Она влюблялася в обманы
И Ричардсона и Руссо.
Отец ее был добрый малый,
В прошедшем веке запоздалый;
Но в книгах не видал вреда;
Он, не читая никогда,
Их почитал пустой игрушкой
И не заботился о том,
Какой у дочки тайный том
Дремал до утра под подушкой.
Жена ж его была сама
От Ричардсона без ума.
XXX.
Она любила Ричардсона
Не потому, чтобы прочла,
Не потому, чтоб Грандисона
Она Ловласу предпочла; (14)
Но в старину княжна Алина,
Ее московская кузина,
Твердила часто ей об них.
В то время был еще жених
Ее супруг, но по неволе;
Она вздыхала о другом,
Который сердцем и умом
Ей нравился гораздо боле:
Сей Грандисон был славный франт,
Игрок и гвардии сержант.
XXXI.
Как он, она была одета
Всегда по моде и к лицу;
Но, не спросясь ее совета,
Девицу повезли к венцу.
И, чтоб ее рассеять горе,
Разумный муж уехал вскоре
В свою деревню, где она,
Бог знает кем окружена,
Рвалась и плакала сначала,
С супругом чуть не развелась;
Потом хозяйством занялась,
Привыкла и довольна стала.
Привычка свыше нам дана:
Замена счастию она. (15)
XXXII.
Привычка усладила горе,
Неотразимое ничем;
Открытие большое вскоре
Ее утешило совсем:
Она меж делом и досугом
Открыла тайну, как супругом
Самодержавно управлять,
И вс° тогда пошло на стать.
Она езжала по работам,
Солила на зиму грибы,
Вела расходы, брила лбы,
Ходила в баню по субботам,
Служанок била осердясь -
Все это мужа не спросясь.
XXXIII.
Бывало, писывала кровью
Она в альбомы нежных дев,
Звала Полиною Прасковью
И говорила нараспев,
Корсет носила очень узкий,
И русский Н как N французский
Произносить умела в нос;
Но скоро все перевелось;
Корсет, Альбом, княжну Алину,
Стишков чувствительных тетрадь
Она забыла; стала звать
Акулькой прежнюю Селину
И обновила наконец
На вате шлафор и чепец.
XXXIV.
Но муж любил ее сердечно,
В ее затеи не входил,
Во всем ей веровал беспечно,
А сам в халате ел и пил;
Покойно жизнь его катилась;
Под вечер иногда сходилась
Соседей добрая семья,
Нецеремонные друзья,
И потужить и позлословить
И посмеяться кой о чем.
Проходит время; между тем
Прикажут Ольге чай готовить,
Там ужин, там и спать пора,
И гости едут со двора.
XXXV.
Они хранили в жизни мирной
Привычки милой старины;
У них на масленице жирной
Водились русские блины;
Два раза в год они говели;
Любили круглые качели,
Подблюдны песни, хоровод;
В день Троицын, когда народ
Зевая слушает молебен,
Умильно на пучок зари
Они роняли слезки три;
Им квас как воздух был потребен,
И за столом у них гостям
Носили блюда по чинам.
XXXVI.
И так они старели оба.
И отворились наконец
Перед супругом двери гроба,
И новый он приял венец.
Он умер в час перед обедом,
Оплаканный своим соседом,
Детьми и верною женой
Чистосердечней, чем иной.
Он был простой и добрый барин,
И там, где прах его лежит,
Надгробный памятник гласит:
Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,
Господний раб и бригадир
Под камнем сим вкушает мир.
XXXVII.
Своим пенатам возвращенный,
Владимир Ленский посетил
Соседа памятник смиренный,
И вздох он пеплу посвятил;
И долго сердцу грустно было.
"Poor Yorick! (16) - молвил он уныло, -
Он на руках меня держал.
Как часто в детстве я играл
Его Очаковской медалью!
Он Ольгу прочил за меня,
Он говорил: дождусь ли дня?.."
И, полный искренней печалыо,
Владимир тут же начертал
Ему надгробный мадригал.
XXXVIII.
И там же надписью печальной
Отца и матери, в слезах,
Почтил он прах патриархальный...
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и падут;
Другие им вослед идут...
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас!
XXXIX.
Покамест упивайтесь ею,
Сей легкой жизнию, друзья!
Ее ничтожность разумею,
И мало к ней привязан я;
Для призраков закрыл я вежды;
Но отдаленные надежды
Тревожат сердце иногда:
Без неприметного следа
Мне было б грустно мир оставить.
Живу, пишу не для похвал;
Но я бы, кажется, желал
Печальный жребий свой прославить,
Чтоб обо мне, как верный друг,
Напомнил хоть единый звук.
XL.
И чье-нибудь он сердце тронет;
И, сохраненная судьбой,
Быть может, в Лете не потонет
Строфа, слагаемая мной;
Быть может (лестная надежда!),
Укажет будущий невежда
На мой прославленный портрет
И молвит: то-то был поэт!
Прими ж мои благодаренья,
Поклонник мирных Аонид,
О ты, чья память сохранит
Мои летучие творенья,
Чья благосклонная рука
Потреплет лавры старика!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Elle йtait fille, йlle etait amoureuse.
Malfilвtre
I.
"Куда? Уж эти мне поэты!"
- Прощай, Онегин, мне пора.
"Я не держу тебя; но где ты
Свои проводишь вечера?"
- У Лариных. - "Вот это чудно.
Помилуй! и тебе не трудно
Там каждый вечер убивать?"
- Ни мало. - "Не могу понять.
Отселе вижу, что такое:
Во-первых (слушай, прав ли я?),
Простая, русская семья,
К гостям усердие большое,
Варенье, вечный разговор
Про дождь, про л°н, про скотный двор..."
II.
- Я тут еще беды не вижу.
"Да, скука, вот беда, мой друг".
- Я модный свет ваш ненавижу;
Милее мне домашний круг,
Где я могу... - "Опять эклога!
Да полно, милый, ради бога.
Ну что ж? ты едешь: очень жаль.
Ах, слушай, Ленской; да нельзя ль
Увидеть мне Филлиду эту,
Предмет и мыслей, и пера,
И слез, и рифм et cetera?..
Представь меня". - Ты шутишь. - "Нету".
- Я рад. - "Когда же?" - Хоть сейчас.
Они с охотой примут нас.
III.
Поедем. -
Поскакали други,
Явились; им расточены
Порой тяжелые услуги
Гостеприимной старины.
Обряд известный угощенья:
Несут на блюдечках варенья,
На столик ставят вощаной
Кувшин с брусничною водой,
.......................................
.......................................
.......................................
.......................................
.......................................
.......................................
IV.
Они дорогой самой краткой
Домой летят во весь опор. (17)
Теперь послушаем украдкой
Героев наших разговор:
- Ну что ж, Онегин? ты зеваешь. -
- "Привычка, Ленской". - Но скучаешь
Ты как-то больше. - "Нет, равно.
Однако в поле уж темно;
Скорей! пошел, пошел, Андрюшка!
Какие глупые места!
А кстати: Ларина проста,
Но очень милая старушка,
Боюсь: брусничная вода
Мне не наделала б вреда.
V.
Скажи: которая Татьяна?"
- Да та, которая грустна
И молчалива, как Светлана,
Вошла и села у окна. -
"Неужто ты влюблен в меньшую?"
- А что? - "Я выбрал бы другую,
Когда б я был, как ты, поэт.
В чертах у Ольги жизни нет.
Точь-в-точь в Вандиковой Мадоне:
Кругла, красна лицом она,
Как эта глупая луна
На этом глупом небосклоне".
Владимир сухо отвечал
И после во весь путь молчал.
VI.
Меж тем Онегина явленье
У Лариных произвело
На всех большое впечатленье
И всех соседей развлекло.
Пошла догадка за догадкой.
Все стали толковать украдкой,
Шутить, судить не без греха,
Татьяне прочить жениха;
Иные даже утверждали,
Что свадьба слажена совсем,
Но остановлена затем,
Что модных колец не достали.
O свадьбе Ленского давно
У них уж было решено.
VII.
Татьяна слушала с досадой
Такие сплетни; но тайком
С неизъяснимою отрадой
Невольно думала о том;
И в сердце дума заронилась;
Пора пришла, она влюбилась.
Так в землю падшее зерно
Весны огнем оживлено.
Давно ее воображенье,
Сгорая негой и тоской,
Алкало пищи роковой;
Давно сердечное томленье
Теснило ей младую грудь;
Душа ждала... кого-нибудь,
VIII.
И дождалась... Открылись очи;
Она сказала: это он!
Увы! теперь и дни и ночи,
И жаркий одинокий сон,
Вс° полно им; вс° деве милой
Без умолку волшебной силой
Твердит о нем. Докучны ей
И звуки ласковых речей,
И взор заботливой прислуги.
В уныние погружена,
Гостей не слушает она
И проклинает их досуги,
Их неожиданный приезд
И продолжительный присест.
IX.
Теперь с каким она вниманьем
Читает сладостный роман,
С каким живым очарованьем
Пьет обольстительный обман!
Счастливой силою мечтанья
Одушевленные созданья,
Любовник Юлии Вольмар,
Малек-Адель и де Линар,
И Вертер, мученик мятежный,
И бесподобный Грандисон, (18)
Который нам наводит сон, -
Все для мечтательницы нежной
В единый образ облеклись,
В одном Онегине слились.
X.
Воображаясь героиней
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна с опасной книгой бродит,
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты,
Плоды сердечной полноты,
Вздыхает и, себе присвоя
Чужой восторг, чужую грусть,
В забвенье шепчет наизусть
Письмо для милого героя...
Но наш герой, кто б ни был он,
Уж верно был не Грандисон.
XI.
Свой слог на важный лад настроя,
Бывало, пламенный творец
Являл нам своего героя
Как совершенства образец.
Он одарял предмет любимый,
Всегда неправедно гонимый,
Душой чувствительной, умом
И привлекательным лицом.
Питая жар чистейшей страсти,
Всегда восторженный герой
Готов был жертвовать собой,
И при конце последней части
Всегда наказан был порок,
Добру достойный был венок.
XII.
А нынче все умы в тумане,
Мораль на нас наводит сон,
Порок любезен - и в романе,
И там уж торжествует он.
Британской музы небылицы
Тревожат сон отроковицы,
И стал теперь ее кумир
Или задумчивый Вампир,
Или Мельмот, бродяга мрачный,
Иль Вечный Жид, или Корсар,
Или таинственный Сбогар. (19)
Лорд Байрон прихотью удачной
Облек в унылый романтизм
И безнадежный эгоизм.
XIII.
Друзья мои, что ж толку в этом?
Быть может, волею небес,
Я перестану быть поэтом,
В меня вселится новый бес,
И, Фебовы презрев угрозы,
Унижусь до смиренной прозы;
Тогда роман на старый лад
Займет веселый мой закат.
Не муки тайные злодейства
Я грозно в нем изображу,
Но просто вам перескажу
Преданья русского семейства,
Любви пленительные сны
Да нравы нашей старины.
XIV.
Перескажу простые речи
Отца иль дяди старика,
Детей условленные встречи
У старых лип, у ручейка;
Несчастной ревности мученья,
Разлуку, слезы примиренья,
Поссорю вновь, и наконец
Я поведу их под венец...
Я вспомню речи неги страстной,
Слова тоскующей любви,
Которые в минувши дни
У ног любовницы прекрасной
Мне приходили на язык,
От коих я теперь отвык.
XV.
Татьяна, милая Татьяна!
С тобой теперь я слезы лью;
Ты в руки модного тирана
Уж отдала судьбу свою.
Погибнешь, милая; но прежде
Ты в ослепительной надежде
Блаженство темное зовешь,
Ты негу жизни узнаешь,
Ты пьешь волшебный яд желаний,
Тебя преследуют мечты:
Везде воображаешь ты
Приюты счастливых свиданий;
Везде, везде перед тобой
Твой искуситель роковой.
XVI.
Тоска любви Татьяну гонит,
И в сад идет она грустить,
И вдруг недвижны очи клонит,
И лень ей далее ступить.
Приподнялася грудь, ланиты
Мгновенным пламенем покрыты,
Дыханье замерло в устах,
И в слухе шум, и блеск в очах...
Настанет ночь; луна обходит
Дозором дальный свод небес,
И соловей во мгле древес
Напевы звучные заводит.
Татьяна в темноте не спит
И тихо с няней говорит:
XVII.
"Не спится, няня: здесь так душно!
Открой окно, да сядь ко мне".
- Что, Таня, что с тобой? - "Мне скучно,
Поговорим о старине".
- О чем же, Таня? Я, бывало,
Хранила в памяти не мало
Старинных былей,небылиц
Про злых духов и про девиц;
А нынче вс° мне т°мно, Таня:
Что знала, то забыла. Да,
Пришла худая череда!
Зашибло... - "Расскажи мне, няня,
Про ваши старые года:
Была ты влюблена тогда?"
XVIII.
- И, полно, Таня! В эти лета
Мы не слыхали про любовь;
А то бы согнала со света
Меня покойница свекровь. -
"Да как же ты венчалась, няня?"
- Так, видно, бог велел. Мой Ваня
Моложе был меня, мой свет,
А было мне тринадцать лет.
Недели две ходила сваха
К моей родне, и наконец
Благословил меня отец.
Я горько плакала со страха,
Мне с плачем косу расплели,
Да с пеньем в церковь повели.
XIX.
И вот ввели в семью чужую...
Да ты не слушаешь меня... -
"Ах, няня, няня, я тоскую,
Мне тошно, милая моя:
Я плакать, я рыдать готова!.."
- Дитя мое, ты нездорова;
Господь помилуй и спаси!
Чего ты хочешь, попроси...
Дай окроплю святой водою,
Ты вся горишь... - "Я не больна:
Я... знаешь, няня... влюблена"
- Дитя мое, господь с тобою! -
И няня девушку с мольбой
Крестила дряхлою рукой.
XX.
"Я влюблена", - шептала снова
Старушке с горестью она.
- Сердечный друг, ты нездорова. -
"Оставь меня: я влюблена".
И между тем луна сияла
И томным светом озаряла
Татьяны бледные красы,
И распущенные власы,
И капли слез, и на скамейке
Пред героиней молодой,
С платком на голове седой,
Старушку в длинной телогрейке
И все дремало в тишине
При вдохновительной луне.
XXI.
И сердцем далеко носилась
Татьяна, смотря на луну...
Вдруг мысль в уме ее родилась...
"Поди, оставь меня одну.
Дай, няня, мне перо, бумагу,
Да стол подвинь; я скоро лягу;
Прости". И вот она одна.
Вс° тихо. Светит ей луна.
Облокотясь, Татьяна пишет.
И вс° Евгений на уме,
И в необдуманном письме
Любовь невинной девы дышет.
Письмо готово, сложено...
Татьяна! для кого ж оно?
XXII.
Я знал красавиц недоступных,
Холодных, чистых, как зима,
Неумолимых, неподкупных,
Непостижимых для ума;
Дивился я их спеси модной,
Их добродетели природной,
И, признаюсь, от них бежал,
И, мнится, с ужасом читал
Над их бровями надпись ада:
Оставь надежду навсегда. (20)
Внушать любовь для них беда,
Пугать людей для них отрада.
Быть может, на брегах Невы
Подобных дам видали вы.
XXIII.
Среди поклонников послушных
Других причудниц я видал,
Самолюбиво равнодушных
Для вздохов страстных и похвал.
И что ж нашел я с изумленьем?
Они, суровым поведеньем
Пугая робкую любовь,
Ее привлечь умели вновь,
По крайней мере, сожаленьем,
По крайней мере, звук речей
Казался иногда нежней,
И с легковерным ослепленьем
Опять любовник молодой
Бежал за милой суетой.
XXIV.
За что ж виновнее Татьяна?
За то ль, что в милой простоте
Она не ведает обмана
И верит избранной мечте?
За то ль, что любит без искусства,
Послушная влеченью чувства,
Что так доверчива она,
Что от небес одарена
Воображением мятежным,
Умом и волею живой,
И своенравной головой,
И сердцем пламенным и нежным?
Ужели не простите ей
Вы легкомыслия страстей?
XXV.
Кокетка судит хладнокровно,
Татьяна любит не шутя
И предается безусловно
Любви, как милое дитя.
Не говорит она: отложим -
Любви мы цену тем умножим,
Вернее в сети заведем;
Сперва тщеславие кольнем
Надеждой, там недоуменьем
Измучим сердце, а потом
Ревнивым оживим огнем;
А то, скучая наслажденьем,
Невольник хитрый из оков
Всечасно вырваться готов.
XXVI.
Еще предвижу затрудненья:
Родной земли спасая честь,
Я должен буду, без сомненья,
Письмо Татьяны перевесть.
Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала,
И выражалася с трудом
На языке своем родном,
Итак, писала по-французски...
Что делать! повторяю вновь:
Доныне дамская любовь
Не изъяснялася по-русски,
Доныне гордый наш язык
К почтовой прозе не привык.
XXVII.
Я знаю: дам хотят заставить
Читать по-русски. Право, страх!
Могу ли их себе представить
С "Благонамеренным" (21) в руках!
Я шлюсь на вас, мои поэты;
Не правда ль: милые предметы,
Которым, за свои грехи,
Писали втайне вы стихи,
Которым сердце посвящали,
Не все ли, русским языком
Владея слабо и с трудом,
Его так мило искажали,
И в их устах язык чужой
Не обратился ли в родной?
XXVIII.
Не дай мне бог сойтись на бале
Иль при разъезде на крыльце
С семинаристом в желтой шале
Иль с академиком в чепце!
Как уст румяных без улыбки,
Без грамматической ошибки
Я русской речи не люблю.
Быть может, на беду мою,
Красавиц новых поколенье,
Журналов вняв молящий глас,
К грамматике приучит нас;
Стихи введут в употребленье;
Но я... какое дело мне?
Я верен буду старине.
XXIX.
Неправильный, небрежный лепет,
Неточный выговор речей
По прежнему сердечный трепет
Произведут в груди моей;
Раскаяться во мне нет силы,
Мне галлицизмы будут милы,
Как прошлой юности грехи,
Как Богдановича стихи.
Но полно. Мне пора заняться
Письмом красавицы моей;
Я слово дал, и что ж? ей-ей
Теперь готов уж отказаться.
Я знаю: нежного Парни
Перо не в моде в наши дни.
XXX.
Певец Пиров и грусти томной, (22)
Когда б еще ты был со мной,
Я стал бы просьбою нескромной
Тебя тревожить, милый мой:
Чтоб на волшебные напевы
Переложил ты страстной девы
Иноплеменные слова.
Где ты? приди: свои права
Передаю тебе с поклоном...
Но посреди печальных скал,
Отвыкнув сердцем от похвал,
Один, под финским небосклоном,
Он бродит, и душа его
Не слышит горя моего.
XXXI.
Письмо Татьяны предо мною;
Его я свято берегу,
Читаю с тайною тоскою
И начитаться не могу.
Кто ей внушал и эту нежность,
И слов любезную небрежность?
Кто ей внушал умильный вздор,
Безумный сердца разговор,
И увлекательный и вредный?
Я не могу понять. Но вот
Неполный, слабый перевод,
С живой картины список бледный,
Или разыгранный Фрейшиц
Перстами робких учениц:
Письмо
Татьяны к Онегину
Я к вам пишу - чего же боле?
Что я могу еще сказать?
Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать.
Но вы, к моей несчастной доле
Хоть каплю жалости храня,
Вы не оставите меня.
Сначала я молчать хотела;
Поверьте: моего стыда
Вы не узнали б никогда,
Когда б надежду я имела
Хоть редко, хоть в неделю раз
В деревне нашей видеть вас,
Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить, и потом
Все думать, думать об одном
И день и ночь до новой встречи.
Но говорят, вы нелюдим;
В глуши, в деревне вс° вам скучно,
А мы... ничем мы не блестим,
Хоть вам и рады простодушно.
Зачем вы посетили нас?
В глуши забытого селенья
Я никогда не знала б вас,
Не знала б горького мученья.
Души неопытной волненья
Смирив со временем (как знать?),
По сердцу я нашла бы друга,
Была бы верная супруга
И добродетельная мать.
Другой!.. Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я!
То в вышнем суждено совете...
То воля неба: я твоя;
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой;
Я знаю, ты мне послан богом,
До гроба ты хранитель мой...
Ты в сновиденьях мне являлся,
Незримый, ты мне был уж мил,
Твой чудный взгляд меня томил,
В душе твой голос раздавался
Давно... нет, это был не сон!
Ты чуть вошел, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
И в мыслях молвила: вот он!
Не правда ль? я тебя слыхала:
Ты говорил со мной в тиши,
Когда я бедным помогала
Или молитвой услаждала
Тоску волнуемой души?
И в это самое мгновенье
Не ты ли, милое виденье,
В прозрачной темноте мелькнул,
Приникнул тихо к изголовью?
Не ты ль, с отрадой и любовью,
Слова надежды мне шепнул?
Кто ты, мой ангел ли хранитель,
Или коварный искуситель:
Мои сомненья разреши.
Быть может, это вс° пустое,
Обман неопытной души!
И суждено совсем иное...
Но так и быть! Судьбу мою
Отныне я тебе вручаю,
Перед тобою слезы лью,
Твоей защиты умоляю...
Вообрази: я здесь одна,
Никто меня не понимает,
Рассудок мой изнемогает,
И молча гибнуть я должна.
Я жду тебя: единым взором
Надежды сердца оживи,
Иль сон тяжелый перерви,
Увы, заслуженным укором!
Кончаю! Страшно перечесть...
Стыдом и страхом замираю...
Но мне порукой ваша честь,
И смело ей себя вверяю...
XXXII.
Татьяна то вздохнет, то охнет;
Письмо дрожит в ее руке;
Облатка розовая сохнет
На воспаленном языке.
К плечу головушкой склонилась.
Сорочка легкая спустилась
С ее прелестного плеча...
Но вот уж лунного луча
Сиянье гаснет. Там долина
Сквозь пар яснеет. Там поток
Засеребрился; там рожок
Пастуший будит селянина.
Вот утро: встали все давно,
Моей Татьяне вс° равно.
XXXIII.
Она зари не замечает,
Сидит с поникшею главой
И на письмо не напирает
Своей печати вырезной.
Но, дверь тихонько отпирая,
Уж ей Филипьевна седая
Приносит на подносе чай.
"Пора, дитя мое, вставай:
Да ты, красавица, готова!
О пташка ранняя моя!
Вечор уж как боялась я!
Да, слава богу, ты здорова!
Тоски ночной и следу нет,
Лицо твое как маков цвет".
XXXIV.
- Ах! няня, сделай одолженье. -
"Изволь, родная, прикажи".
- Не думай... право... подозренье...
Но видишь... ах! не откажи. -
"Мой друг, вот бог тебе порука".
- Итак, пошли тихонько внука
С запиской этой к О... к тому...
К соседу... да велеть ему -
Чтоб он не говорил ни слова,
Чтоб он не называл меня... -
"Кому же, милая моя?
Я нынче стала бестолкова.
Кругом соседей много есть;
Куда мне их и перечесть".
XXXV.
- Как недогадлива ты, няня! -
"Сердечный друг, уж я стара,
Стара: тупеет разум, Таня;
А то, бывало, я востра,
Бывало, слово барской воли..."
- Ах, няня, няня! до того ли?
Что нужды мне в твоем уме?
Ты видишь, дело о письме
К Онегину. - "Ну, дело, дело,
Не гневайся, душа моя,
Ты знаешь, непонятна я...
Да что ж ты снова побледнела?"
- Так, няня, право ничего.
Пошли же внука своего. -
XXXVI.
Но день протек, и нет ответа.
Другой настал: все нет, как нет.
Бледна как тень, с утра одета,
Татьяна ждет: когда ж ответ?
Приехал Ольгин обожатель.
"Скажите: где же ваш приятель?"
Ему вопрос хозяйки был.
"Он что-то нас совсем забыл".
Татьяна, вспыхнув, задрожала.
- Сегодня быть он обещал,
Старушке Ленской отвечал:
Да, видно, почта задержала. -
Татьяна потупила взор,
Как будто слыша злой укор.
XXXVII.
Смеркалось; на столе блистая
Шипел вечерний самовар.
Китайский чайник нагревая;
Под ним клубился легкий пар.
Разлитый Ольгиной рукою,
По чашкам темною струею
Уже душистый чай бежал,
И сливки мальчик подавал;
Татьяна пред окном стояла,
На стекла хладные дыша,
Задумавшись, моя душа,
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном стекле
Заветный вензель О да Е.
XXXVIII.
И между тем душа в ней ныла,
И слез был полон томный взор.
Вдруг топот!.. кровь ее застыла.
Вот ближе! скачут... и на двор
Евгений! "Ах!" - и легче тени
Татьяна прыг в другие сени,
С крыльца на двор, и прямо в сад,
Летит, летит; взглянуть назад
Не смеет; мигом обежала
Куртины, мостики, лужок,
Аллею к озеру, лесок,
Кусты сирен переломала,
По цветникам летя к ручью,
И задыхаясь на скамью
XXXIX.
Упала...
"Здесь он! здесь Евгений!
О боже! что подумал он!"
В ней сердце, полное мучений,
Хранит надежды темный сон;
Она дрожит и жаром пышет,
И ждет: нейдет ли? Но не слышит.
В саду служанки, на грядах,
Сбирали ягоды в кустах
И хором по наказу пели
(Наказ, основанный на том,
Чтоб барской ягоды тайком
Уста лукавые не ели,
И пеньем были заняты:
Затея сельской остроты!).
Песня девушек
Девицы, красавицы,
Душеньки, подруженьки,
Разыграйтесь, девицы,
Разгуляйтесь, милые!
Затяните песенку,
Песенку заветную,
Заманите молодца
К хороводу нашему.
Как заманим молодца,
Как завидим издали,
Разбежимтесь, милые,
Закидаем вишеньем,
Вишеньем, малиною,
Красною смородиной.
Не ходи подслушивать
Песенки заветные,
Не ходи подсматривать
Игры наши девичьи.
XL.
Они поют, и с небреженьем
Внимая звонкий голос их,
Ждала Татьяна с нетерпеньем,
Чтоб трепет сердца в ней затих,
Чтобы прошло ланит пыланье.
Но в персях то же трепетанье,
И не проходит жар ланит,
Но ярче, ярче лишь горит...
Так бедный мотылек и блещет
И бьется радужным крылом,
Плененный школьным шалуном;
Так зайчик в озиме трепещет,
Увидя вдруг издалека
В кусты припадшего стрелка.
XLI.
Но наконец она вздохнула
И встала со скамьи своей;
Пошла, но только повернула
В аллею, прямо перед ней,
Блистая взорами, Евгений
Стоит подобно грозной тени,
И, как огнем обожжена,
Остановилася она.
Но следствия нежданной встречи
Сегодня, милые друзья,
Пересказать не в силах я;
Мне должно после долгой речи
И погулять и отдохнуть:
Докончу после как-нибудь.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
La morale est dans la nature des choses.
Necker
I. II. III. IV. V. VI.
VII.
Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей,
И тем ее вернее губим
Средь обольстительных сетей.
Разврат, бывало, хладнокровный
Наукой славился любовной,
Сам о себе везде трубя
И наслаждаясь не любя.
Но эта важная забава
Достойна старых обезьян
Хваленых дедовских времян:
Ловласов обветшала слава
Со славой красных каблуков
И величавых париков.
VIII.
Кому не скучно лицемерить,
Различно повторять одно,
Стараться важно в том уверить,
В чем все уверены давно,
Вс° те же слышать возраженья,
Уничтожать предрассужденья,
Которых не было и нет
У девочки в тринадцать лет!
Кого не утомят угрозы,
Моленья, клятвы, мнимый страх,
Записки на шести листах,
Обманы, сплетни, кольца, слезы,
Надзоры теток, матерей,
И дружба тяжкая мужей!
IX.
Так точно думал мой Евгений.
Он в первой юности своей
Был жертвой бурных заблуждений
И необузданных страстей.
Привычкой жизни избалован,
Одним на время очарован,
Разочарованный другим,
Желаньем медленно томим,
Томим и ветреным успехом,
Внимая в шуме и в тиши
Роптанье вечное души,
Зевоту подавляя смехом:
Вот как убил он восемь лет,
Утратя жизни лучший цвет.
X.
В красавиц он уж не влюблялся,
А волочился как-нибудь;
Откажут - мигом утешался;
Изменят - рад был отдохнуть.
Он их искал без упоенья,
А оставлял без сожаленья,
Чуть помня их любовь и злость.
Так точно равнодушный гость
На вист вечерний приезжает,
Садится; кончилась игра:
Он уезжает со двора,
Спокойно дома засыпает
И сам не знает поутру,
Куда поедет ввечеру.
XI.
Но, получив посланье Тани,
Онегин живо тронут был:
Язык девических мечтаний
В нем думы роем возмутил;
И вспомнил он Татьяны милой
И бледный цвет и вид унылый;
И в сладостный, безгрешный сон
Душою погрузился он,
Быть может, чувствий пыл старинный
Им на минуту овладел;
Но обмануть он не хотел
Доверчивость души невинной.
Теперь мы в сад перелетим,
Где встретилась Татьяна с ним.
XII.
Минуты две они молчали,
Но к ней Онегин подошел
И молвил: "вы ко мне писали,
Не отпирайтесь. Я прочел
Души доверчивой признанья,
Любви невинной излиянья;
Мне ваша искренность мила;
Она в волненье привела
Давно умолкнувшие чувства;
Но вас хвалить я не хочу;
Я за нее вам отплачу
Признаньем также без искусства;
Примите исповедь мою:
Себя на суд вам отдаю.
XIII.
"Когда бы жизнь домашним кругом
Я ограничить захотел;
Когда б мне быть отцом, супругом
Приятный жребий повелел;
Когда б семейственной картиной
Пленился я хоть миг единый, -
То верно б, кроме вас одной,
Невесты не искал иной.
Скажу без блесток мадригальных:
Нашед мой прежний идеал,
Я верно б вас одну избрал
В подруги дней моих печальных,
Всего прекрасного в залог,
И был бы счастлив... сколько мог!
XIV.
"Но я не создан для блаженства;
Ему чужда душа моя;
Напрасны ваши совершенства:
Их вовсе недостоин я.
Поверьте (совесть в том порукой),
Супружество нам будет мукой.
Я, сколько ни любил бы вас,
Привыкнув, разлюблю тотчас;
Начнете плакать: ваши слезы
Не тронут сердца моего,
А будут лишь бесить его.
Судите ж вы, какие розы
Нам заготовит Гименей
И, может быть, на много дней.
XV.
"Что может быть на свете хуже
Семьи, где бедная жена
Грустит о недостойном муже
И днем и вечером одна;
Где скучный муж, ей цену зная
(Судьбу, однако ж, проклиная),
Всегда нахмурен, молчалив,
Сердит и холодно-ревнив!
Таков я. И того ль искали
Вы чистой, пламенной душой,
Когда с такою простотой,
С таким умом ко мне писали?
Ужели жребий вам такой
Назначен строгою судьбой?
XVI.
"Мечтам и годам нет возврата;
Не обновлю души моей...
Я вас люблю любовью брата
И, может быть, еще нежней.
Послушайте ж меня без гнева:
Сменит не раз младая дева
Мечтами легкие мечты;
Так деревцо свои листы
Меняет с каждою весною.
Так, видно, небом суждено.
Полюбите вы снова: но...
Учитесь властвовать собою;
Не всякий вас, как я, поймет;
К беде неопытность ведет".
XVII.
Так проповедовал Евгений.
Сквозь слез не видя ничего,
Едва дыша, без возражений,
Татьяна слушала его.
Он подал руку ей. Печально
(Как говорится, машинально)
Татьяна, молча, оперлась,
Головкой томною склонясь;
Пошли домой вкруг огорода;
Явились вместе, и никто
Не вздумал им пенять на то:
Имеет сельская свобода
Свои счастливые права,
Как и надменная Москва.
XVIII.
Вы согласитесь, мой читатель,
Что очень мило поступил
С печальной Таней наш приятель;
Не в первый раз он тут явил
Души прямое благородство,
Хотя людей недоброхотство
В нем не щадило ничего:
Враги его, друзья его
(Что, может быть, одно и то же)
Его честили так и сяк.
Врагов имеет в мире всяк,
Но от друзей спаси нас, боже!
Уж эти мне друзья, друзья!
Об них недаром вспомнил я.
XIX.
А что? Да так. Я усыпляю
Пустые, черные мечты;
Я только в скобках замечаю,
Что нет презренной клеветы,
На чердаке вралем рожденной
И светской чернью ободренной,
Что нет нелепицы такой,
Ни эпиграммы площадной,
Которой бы ваш друг с улыбкой,
В кругу порядочных людей,
Без всякой злобы и затей,
Не повторил сто крат ошибкой;
А впрочем, он за вас горой:
Он вас так любит... как родной!
XX.
Гм! гм! Читатель благородный,
Здорова ль ваша вся родня?
Позвольте: может быть, угодно
Теперь узнать вам от меня,
Что значит именно родные.
Родные люди вот какие:
Мы их обязаны ласкать,
Любить, душевно уважать
И, по обычаю народа,
О рожестве их навещать,
Или по почте поздравлять,
Чтоб остальное время года
Не думали о нас они...
И так, дай бог им долги дни!
XXI.
Зато любовь красавиц нежных
Надежней дружбы и родства:
Над нею и средь бурь мятежных
Вы сохраняете права.
Конечно так. Но вихорь моды,
Но своенравие природы,
Но мненья светского поток...
А милый пол, как пух, легок.
К тому ж и мнения супруга
Для добродетельной жены
Всегда почтенны быть должны;
Так ваша верная подруга
Бывает вмиг увлечена:
Любовью шутит сатана.
XXII.
Кого ж любить? Кому же верить?
Кто не изменит нам один?
Кто все дела, все речи мерит
Услужливо на наш аршин?
Кто клеветы про нас не сеет?
Кто нас заботливо лелеет?
Кому порок наш не беда?
Кто не наскучит никогда?
Призрака суетный искатель,
Трудов напрасно не губя,
Любите самого себя,
Достопочтенный мой читатель!
Предмет достойный: ничего
Любезней верно нет его.
XXIII.
Что было следствием свиданья?
Увы, не трудно угадать!
Любви безумные страданья
Не перестали волновать
Младой души, печали жадной;
Нет, пуще страстью безотрадной
Татьяна бедная горит;
Ее постели сон бежит;
Здоровье, жизни цвет и сладость,
Улыбка, девственный покой,
Пропало все, что звук пустой,
И меркнет милой Тани младость:
Так одевает бури тень
Едва рождающийся день.
XXIV.
Увы, Татьяна увядает,
Бледнеет, гаснет и молчит!
Ничто ее не занимает,
Ее души не шевелит.
Качая важно головою,
Соседи шепчут меж собою:
Пора, пора бы замуж ей!..
Но полно. Надо мне скорей
Развеселить воображенье
Картиной счастливой любви.
Невольно, милые мои,
Меня стесняет сожаленье;
Простите мне: я так люблю
Татьяну милую мою!
XXV.
Час от часу плененный боле
Красами Ольги молодой,
Владимир сладостной неволе
Предался полною душой.
Он вечно с ней. В ее покое
Они сидят в потемках двое;
Они в саду, рука с рукой,
Гуляют утренней порой;
И что ж? Любовью упоенный,
В смятенье нежного стыда,
Он только смеет иногда,
Улыбкой Ольги ободренный,
Развитым локоном играть
Иль край одежды целовать.
XXVI.
Он иногда читает Оле
Нравоучительный роман,
В котором автор знает боле
Природу, чем Шатобриан,
А между тем две, три страницы
(Пустые бредни, небылицы,
Опасные для сердца дев)
Он пропускает, покраснев.
Уединясь от всех далеко,
Они над шахматной доской,
На стол облокотясь, порой
Сидят, задумавшись глубоко,
И Ленской пешкою ладью
Берет в рассеяньи свою.
XXVII.
Поедет ли домой; и дома
Он занят Ольгою своей.
Летучие листки альбома
Прилежно украшает ей:
То в них рисует сельски виды,
Надгробный камень, храм Киприды,
Или на лире голубка
Пером и красками слегка;
То на листках воспоминанья
Пониже подписи других
Он оставляет нежный стих,
Безмолвный памятник мечтанья,
Мгновенной думы долгий след,
Все тот же после многих лет.
XXVIII.
Конечно, вы не раз видали
Уездной барышни альбом,
Что все подружки измарали
С конца, с начала и кругом.
Сюда, назло правописанью,
Стихи без меры, по преданью
В знак дружбы верной внесены,
Уменьшены, продолжены.
На первом листике встречаешь
Qu' йcrirez-vous sur ces tablettes;
И подпись: t. а v. Annette;
А на последнем прочитаешь:
"Кто любит более тебя,
Пусть пишет далее меня".
XXIX.
Тут непременно вы найдете
Два сердца, факел и цветки;
Тут верно клятвы вы прочтете
В любви до гробовой доски;
Какой-нибудь пиит армейской
Тут подмахнул стишок злодейской.
В такой альбом, мои друзья,
Признаться, рад писать и я,
Уверен будучи душою,
Что всякий мой усердный вздор
Заслужит благосклонный взор,
И что потом с улыбкой злою
Не станут важно разбирать,
Остро иль нет я мог соврать.
XXX.
Но вы, разрозненные томы
Из библиотеки чертей,
Великолепные альбомы,
Мученье модных рифмачей,
Вы, украшенные проворно
Толстого кистью чудотворной
Иль Баратынского пером,
Пускай сожжет вас божий гром!
Когда блистательная дама
Мне свой in-quarto подает,
И дрожь и злость меня берет,
И шевелится эпиграмма
Во глубине моей души,
А мадригалы им пиши!
XXXI.
Не мадригалы Ленской пишет
В альбоме Ольги молодой;
Его перо любовью дышет,
Не хладно блещет остротой;
Что ни заметит, ни услышит
Об Ольге, он про то и пишет:
И полны истины живой
Текут элегии рекой.
Так ты, Языков вдохновенный,
В порывах сердца своего,
По°шь, бог ведает, кого,
И свод элегий драгоценный
Представит некогда тебе
Всю повесть о твоей судьбе.
XXXII.
Но тише! Слышишь? Критик строгой
Повелевает сбросить нам
Элегии венок убогой,
И нашей братье рифмачам
Кричит: "да перестаньте плакать,
И все одно и то же квакать,
Жалеть о прежнем, о былом:
Довольно, пойте о другом!"
- Ты прав, и верно нам укажешь
Трубу, личину и кинжал,
И мыслей мертвый капитал
Отвсюду воскресить прикажешь:
Не так ли, друг? - Ничуть. Куда!
"Пишите оды, господа,
XXXIII.
Как их писали в мощны годы,
Как было встарь заведено..."
- Одни торжественные оды!
И, полно, друг; не все ль равно?
Припомни, что сказал сатирик!
Чужого толка хитрый лирик
Ужели для тебя сносней
Унылых наших рифмачей? -
"Но все в элегии ничтожно;
Пустая цель ее жалка;
Меж тем цель оды высока
И благородна..." Тут бы можно
Поспорить нам, но я молчу;
Два века ссорить не хочу.
XXXIV.
Поклонник славы и свободы,
В волненьи бурных дум своих
Владимир и писал бы оды,
Да Ольга не читала их.
Случалось ли поэтам слезным
Читать в глаза своим любезным
Свои творенья? Говорят,
Что в мире выше нет наград.
И впрямь, блажен любовник скромный,
Читающий мечты свои
Предмету песен и любви,
Красавице приятно-томной!
Блажен... хоть, может быть, она
Совсем иным развлечена.
XXXV.
Но я плоды моих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только старой няне,
Подруге юности моей,
Да после скучного обеда
Ко мне забредшего соседа,
Поймав нежданно за полу,
Душу трагедией в углу,
Или (но это кроме шуток),
Тоской и рифмами томим,
Бродя над озером моим,
Пугаю стадо диких уток:
Вняв пенью сладкозвучных строф,
Они слетают с берегов.
XXVI. XXXVII.
А что ж Онегин? Кстати, братья!
Терпенья вашего прошу:
Его вседневные занятья
Я вам подробно опишу.
Онегин жил анахоретом;
В седьмом часу вставал он летом
И отправлялся налегке
К бегущей под горой реке;
Певцу Гюльнары подражая,
Сей Геллеспонт переплывал,
Потом свой кофе выпивал,
Плохой журнал перебирая,
И одевался...
XXXVIII. XXXIX.
Прогулки, чтенье, сон глубокой,
Лесная тень, журчанье струй,
Порой белянки черноокой
Младой и свежий поцалуй,
Узде послушный конь ретивый,
Обед довольно прихотливый,
Бутылка светлого вина,
Уединенье, тишина:
Вот жизнь Онегина святая;
И нечувствительно он ей
Предался, красных летних дней
В беспечной неге не считая,
Забыв и город, и друзей,
И скуку праздничных затей.
XL.
Но наше северное лето,
Карикатура южных зим,
Мелькнет и нет: известно это,
Хоть мы признаться не хотим.
Уж небо осенью дышало,
Уж реже солнышко блистало,
Короче становился день,
Лесов таинственная сень
С печальным шумом обнажалась,
Ложился на поля туман,
Гусей крикливых караван
Тянулся к югу: приближалась
Довольно скучная пора;
Стоял ноябрь уж у двора.
XLI.
Встает заря во мгле холодной;
На нивах шум работ умолк;
С своей волчихою голодной
Выходит на дорогу волк;
Его почуя, конь дорожный
Храпит - и путник осторожный
Несется в гору во весь дух;
На утренней заре пастух
Не гонит уж коров из хлева,
И в час полуденный в кружок
Их не зовет его рожок;
В избушке распевая, дева (23)
Прядет, и, зимних друг ночей,
Трещит лучинка перед ней.
XLII.
И вот уже трещат морозы
И серебрятся средь полей...
(Читатель ждет уж рифмы розы;
На, вот возьми ее скорей!)
Опрятней модного паркета
Блистает речка, льдом одета.
Мальчишек радостный народ (24)
Коньками звучно режет лед;
На красных лапках гусь тяжелый,
Задумав плыть по лону вод,
Ступает бережно на лед,
Скользит и падает; веселый
Мелькает, вьется первый снег,
Звездами падая на брег.
XLIII.
В глуши что делать в эту пору?
Гулять? Деревня той порой
Невольно докучает взору
Однообразной наготой.
Скакать верхом в степи суровой?
Но конь, притупленной подковой
Неверный зацепляя лед,
Того и жди, что упадет.
Сиди под кровлею пустынной,
Читай: вот Прадт, вот W. Scott.
Не хочешь? - поверяй расход,
Сердись иль пей, и вечер длинный
Кой-как пройдет, и завтра тож,
И славно зиму проведешь.
XLIV.
Прямым Онегин Чильд Гарольдом
Вдался в задумчивую лень:
Со сна садится в ванну со льдом,
И после, дома целый день,
Один, в расчеты погруженный,
Тупым кием вооруженный,
Он на бильярде в два шара
Играет с самого утра.
Настанет вечер деревенский:
Бильярд оставлен, кий забыт,
Перед камином стол накрыт,
Евгений ждет: вот едет Ленской
На тройке чалых лошадей;
Давай обедать поскорей!
XLV.
Вдовы Клико или Моэта
Благословенное вино
В бутылке мерзлой для поэта
На стол тотчас принесено.
Оно сверкает Ипокреной; (25)
Оно своей игрой и пеной
(Подобием того-сего)
Меня пленяло: за него
Последний бедный лепт, бывало,
Давал я. Помните ль, друзья?
Его волшебная струя
Рождала глупостей не мало,
А сколько шуток и стихов,
И споров, и веселых снов!
XLVI.
Но изменяет пеной шумной
Оно желудку моему,
И я Бордо благоразумный
Уж нынче предпочел ему.
К Аи я больше не способен;
Аи любовнице подобен
Блестящей, ветреной, живой,
И своенравной, и пустой...
Но ты, Бордо, подобен другу,
Который, в горе и в беде,
Товарищ завсегда, везде,
Готов нам оказать услугу
Иль тихий разделить досуг.
Да здравствует Бордо, наш друг!
XLVII.
Огонь потух; едва золою
Подернут уголь золотой;
Едва заметною струею
Виется пар, и теплотой
Камин чуть дышит. Дым из трубок
В трубу уходит. Светлый кубок
Еще шипит среди стола.
Вечерняя находит мгла...
(Люблю я дружеские враки
И дружеский бокал вина
Порою той, что названа
Пора меж волка и собаки,
А почему, не вижу я.)
Теперь беседуют друзья:
XLVIII.
"Ну, что соседки? Что Татьяна?
Что Ольга резвая твоя?"
- Налей еще мне полстакана...
Довольно, милый... Вся семья
Здорова; кланяться велели.
Ах, милый, как похорошели
У Ольги плечи, что за грудь!
Что за душа!.. Когда-нибудь
Заедем к ним; ты их обяжешь;
А то, мой друг, суди ты сам:
Два раза заглянул, а там
Уж к ним и носу не покажешь.
Да вот... какой же я болван!
Ты к ним на той неделе зван. -
XLIX.
"Я?" - Да, Татьяны именины
В субботу. Олинька и мать
Велели звать, и нет причины
Тебе на зов не приезжать. -
"Но куча будет там народу
И всякого такого сброду..."
- И, никого, уверен я!
Кто будет там? своя семья.
Поедем, сделай одолженье!
Ну, что ж? - "Согласен". - Как ты мил! -
При сих словах он осушил
Стакан, соседке приношенье,
Потом разговорился вновь
Про Ольгу: такова любовь!
L.
Он весел был. Чрез две недели
Назначен был счастливый срок.
И тайна брачныя постели
И сладостной любви венок
Его восторгов ожидали.
Гимена хлопоты, печали,
Зевоты хладная чреда
Ему не снились никогда.
Меж тем как мы, враги Гимена,
В домашней жизни зрим один
Ряд утомительных картин,
Роман во вкусе Лафонтена... (26)
Мой бедный Ленской, сердцем он
Для оной жизни был рожден.
LI.
Он был любим... по крайней мере
Так думал он, и был счастлив.
Стократ блажен, кто предан вере,
Кто, хладный ум угомонив,
Покоится в сердечной неге,
Как пьяный путник на ночлеге,
Или, нежней, как мотылек,
В весенний впившийся цветок;
Но жалок тот, кто вс° предвидит,
Чья не кружится голова,
Кто все движенья, все слова
В их переводе ненавидит,
Чье сердце опыт остудил
И забываться запретил!
ГЛАВА ПЯТАЯ
О, не знай сих страшных снов
Ты, моя Светлана!
Жуковский
I.
В тот год осенняя погода
Стояла долго на дворе,
Зимы ждала, ждала природа.
Снег выпал только в январе
На третье в ночь. Проснувшись рано,
В окно увидела Татьяна
Поутру побелевший двор,
Куртины, кровли и забор,
На стеклах легкие узоры,
Деревья в зимнем серебре,
Сорок веселых на дворе
И мягко устланные горы
Зимы блистательным ковром.
Все ярко, все бело кругом.
II.
Зима!.. Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь;
Его лошадка, снег почуя,
Плетется рысью как-нибудь;
Бразды пушистые взрывая,
Летит кибитка удалая;
Ямщик сидит на облучке
В тулупе, в красном кушаке.
Вот бегает дворовый мальчик,
В салазки жучку посадив,
Себя в коня преобразив;
Шалун уж заморозил пальчик:
Ему и больно и смешно,
А мать грозит ему в окно...
III.
Но, может быть, такого рода
Картины вас не привлекут:
Вс° это низкая природа;
Изящного не много тут.
Согретый вдохновенья богом,
Другой поэт роскошным слогом
Живописал нам первый снег
И все оттенки зимних нег: (27)
Он вас пленит, я в том уверен,
Рисуя в пламенных стихах
Прогулки тайные в санях;
Но я бороться не намерен
Ни с ним покамест, ни с тобой,
Певец Финляндки молодой! (28)
IV.
Татьяна (русская душою,
Сама не зная, почему)
С ее холодною красою
Любила русскую зиму,
На солнце иней в день морозный,
И сани, и зарею поздной
Сиянье розовых снегов,
И мглу крещенских вечеров.
По старине торжествовали
В их доме эти вечера:
Служанки со всего двора
Про барышень своих гадали
И им сулили каждый год
Мужьев военных и поход.
V.
Татьяна верила преданьям
Простонародной старины,
И снам, и карточным гаданьям,
И предсказаниям луны.
Ее тревожили приметы;
Таинственно ей все предметы
Провозглашали что-нибудь,
Предчувствия теснили грудь.
Жеманный кот, на печке сидя,
Мурлыча, лапкой рыльце мыл:
То несомненный знак ей был,
Что едут гости. Вдруг увидя
Младой двурогий лик луны
На небе с левой стороны,
VI.
Она дрожала и бледнела.
Когда ж падучая звезда
По небу темному летела
И рассыпалася, - тогда
В смятенье Таня торопилась,
Пока звезда еще катилась,
Желанье сердца ей шепнуть.
Когда случалось где-нибудь
Ей встретить черного монаха
Иль быстрый заяц меж полей
Перебегал дорогу ей,
Не зная, что начать со страха,
Предчувствий горестных полна,
Ждала несчастья уж она.
VII.
Что ж? Тайну прелесть находила
И в самом ужасе она:
Так нас природа сотворила,
К противуречию склонна.
Настали святки. То-то радость!
Гадает ветреная младость,
Которой ничего не жаль,
Перед которой жизни даль
Лежит светла, необозрима;
Гадает старость сквозь очки
У гробовой своей доски,
Вс° потеряв невозвратимо;
И вс° равно: надежда им
Лжет детским лепетом своим.
VIII.
Татьяна любопытным взором
На воск потопленный глядит:
Он чудно-вылитым узором
Ей что-то чудное гласит;
Из блюда, полного водою,
Выходят кольца чередою;
И вынулось колечко ей
Под песенку старинных дней:
"Там мужички-то вс° богаты,
Гребут лопатой серебро;
Кому поем, тому добро
И слава!" Но сулит утраты
Сей песни жалостный напев;
Милей кошурка сердцу дев. (29)
IX.
Морозна ночь; вс° небо ясно;
Светил небесных дивный хор
Течет так тихо, так согласно...
Татьяна на широкий двор
В открытом платьице выходит,
На месяц зеркало наводит;
Но в темном зеркале одна
Дрожит печальная луна...
Чу... снег хрустит... прохожий; дева
К нему на цыпочках летит
И голосок ее звучит
Нежней свирельного напева:
Как ваше имя? (30) Смотрит он
И отвечает: Агафон.
X.
Татьяна, по совету няни
Сбираясь ночью ворожить,
Тихонько приказала в бане
На два прибора стол накрыть;
Но стало страшно вдруг Татьяне...
И я - при мысли о Светлане
Мне стало страшно - так и быть...
С Татьяной нам не ворожить.
Татьяна поясок шелковый
Сняла, разделась и в постель
Легла. Над нею вьется Лель,
А под подушкою пуховой
Девичье зеркало лежит.
Утихло все. Татьяна спит.
XI.
И снится чудный сон Татьяне.
Ей снится, будто бы она
Идет по снеговой поляне,
Печальной мглой окружена;
В сугробах снежных перед нею
Шумит, клубит волной своею
Кипучий, темный и седой
Поток, не скованный зимой;
Две жордочки, склеены льдиной,
Дрожащий, гибельный мосток,
Положены через поток:
И пред шумящею пучиной,
Недоумения полна,
Остановилася она.
XII.
Как на досадную разлуку,
Татьяна ропщет на ручей;
Не видит никого, кто руку
С той стороны подал бы ей;
Но вдруг сугроб зашевелился,
И кто ж из-под него явился?
Большой, взъерошенный медведь;
Татьяна ах! а он реветь,
И лапу с острыми когтями
Ей протянул; она скрепясь
Дрожащей ручкой оперлась
И боязливыми шагами
Перебралась через ручей;
Пошла - и что ж? медведь за ней!
XIII.
Она, взглянуть назад не смея,
Поспешный ускоряет шаг;
Но от косматого лакея
Не может убежать никак;
Кряхтя, валит медведь несносный;
Пред ними лес; недвижны сосны
В своей нахмуренной красе;
Отягчены их ветви все
Клоками снега; сквозь вершины
Осин, берез и лип нагих
Сияет луч светил ночных;
Дороги нет; кусты, стремнины
Метелью все занесены,
Глубоко в снег погружены.
XIV.
Татьяна в лес; медведь за нею;
Снег рыхлый по колено ей;
То длинный сук ее за шею
Зацепит вдруг, то из ушей
Златые серьги вырвет силой;
То в хрупком снеге с ножки милой
Увязнет мокрый башмачок;
То выронит она платок;
Поднять ей некогда; боится,
Медведя слышит за собой,
И даже трепетной рукой
Одежды край поднять стыдится;
Она бежит, он вс° вослед:
И сил уже бежать ей нет.
XV.
Упала в снег; медведь проворно
Ее хватает и несет;
Она бесчувственно-покорна,
Не шевельнется, не дохнет;
Он мчит ее лесной дорогой;
Вдруг меж дерев шалаш убогой;
Кругом вс° глушь; отвсюду он
Пустынным снегом занесен,
И ярко светится окошко,
И в шалаше и крик, и шум;
Медведь промолвил: здесь мой кум:
Погрейся у него немножко!
И в сени прямо он идет,
И на порог ее кладет.
XVI.
Опомнилась, глядит Татьяна:
Медведя нет; она в сенях;
За дверью крик и звон стакана,
Как на больших похоронах;
Не видя тут ни капли толку,
Глядит она тихонько в щелку,
И что же видит?.. за столом
Сидят чудовища кругом:
Один в рогах с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый,
Там карла с хвостиком, а вот
Полу-журавль и полу-кот.
XVII.
Еще страшней, еще чуднее:
Вот рак верьхом на пауке,
Вот череп на гусиной шее
Вертится в красном колпаке,
Вот мельница вприсядку пляшет
И крыльями трещит и машет:
Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,
Людская молвь и конский топ! (31)
Но что подумала Татьяна,
Когда узнала меж гостей
Того, кто мил и страшен ей,
Героя нашего романа!
Онегин за столом сидит
И в дверь украдкою глядит.
XVIII.
Он знак подаст: и все хлопочут;
Он пьет: все пьют и все кричат;
Он засмеется: все хохочут;
Нахмурит брови: все молчат;
Он там хозяин, это ясно:
И Тане уж не так ужасно,
И любопытная теперь
Немного растворила дверь...
Вдруг ветер дунул, загашая
Огонь светильников ночных;
Смутилась шайка домовых;
Онегин, взорами сверкая,
Из-за стола гремя встает;
Все встали; он к дверям идет.
XIX.
И страшно ей; и торопливо
Татьяна силится бежать:
Нельзя никак; нетерпеливо
Метаясь, хочет закричать:
Не может; дверь толкнул Евгений:
И взорам адских привидений
Явилась дева; ярый смех
Раздался дико; очи всех,
Копыта, хоботы кривые,
Хвосты хохлатые, клыки,
Усы, кровавы языки,
Рога и пальцы костяные,
Вс° указует на нее,
И все кричат: мое! мое!
XX.
Мое! - сказал Евгений грозно,
И шайка вся сокрылась вдруг;
Осталася во тьме морозной.
Младая дева с ним сам-друг;
Онегин тихо увлекает (32)
Татьяну в угол и слагает
Ее на шаткую скамью
И клонит голову свою
К ней на плечо; вдруг Ольга входит,
За нею Ленской; свет блеснул;
Онегин руку замахнул,
И дико он очами бродит,
И незваных гостей бранит;
Татьяна чуть жива лежит.
XXI.
Спор громче, громче; вдруг Евгений
Хватает длинный нож, и вмиг
Повержен Ленской; страшно тени
Сгустились; нестерпимый крик
Раздался... хижина шатнулась...
И Таня в ужасе проснулась...
Глядит, уж в комнате светло;
В окне сквозь мерзлое стекло
Зари багряный луч играет;
Дверь отворилась. Ольга к ней,
Авроры северной алей
И легче ласточки, влетает;
"Ну, - говорит, - скажи ж ты мне,
Кого ты видела во сне?"
XXII.
Но та, сестры не замечая,
В постеле с книгою лежит,
За листом лист перебирая,
И ничего не говорит.
Хоть не являла книга эта
Ни сладких вымыслов поэта,
Ни мудрых истин, ни картин;
Но ни Виргилий, ни Расин,
Ни Скотт, ни Байрон, ни Сенека,
Ни даже Дамских Мод Журнал
Так никого не занимал:
То был, друзья, Мартын Задека, (33)
Глава халдейских мудрецов,
Гадатель, толкователь снов.
XXIII.
Сие глубокое творенье
Завез кочующий купец
Однажды к ним в уединенье
И для Татьяны наконец
Его с разрозненной Мальвиной
Он уступил за три с полтиной,
В придачу взяв еще за них
Собранье басен площадных,
Грамматику, две Петриады,
Да Мармонтеля третий том.
Мартин Задека стал потом
Любимец Тани... Он отрады
Во всех печалях ей дарит
И безотлучно с нею спит.
XXIV.
Ее тревожит сновиденье.
Не зная, как его понять,
Мечтанья страшного значенье
Татьяна хочет отыскать.
Татьяна в оглавленье кратком
Находит азбучным порядком
Слова: бор, буря, ведьма, ель,
Еж, мрак, мосток, медведь, мятель
И прочая. Ее сомнений
Мартын Задека не решит;
Но сон зловещий ей сулит
Печальных много приключений.
Дней несколько она потом
Все беспокоилась о том.
XXV.
Но вот багряною рукою (34)
Заря от утренних долин
Выводит с солнцем за собою
Веселый праздник имянин.
С утра дом Лариных гостями
Весь полон; целыми семьями
Соседи съехались в возках,
В кибитках, в бричках и в санях.
В передней толкотня, тревога;
В гостиной встреча новых лиц,
Лай мосек, чмоканье девиц,
Шум, хохот, давка у порога,
Поклоны, шарканье гостей,
Кормилиц крик и плач детей.
XXVI.
С своей супругою дородной
Приехал толстый Пустяков;
Гвоздин, хозяин превосходный,
Владелец нищих мужиков;
Скотинины, чета седая,
С детьми всех возрастов, считая
От тридцати до двух годов;
Уездный франтик Петушков,
Мой брат двоюродный, Буянов,
В пуху, в картузе с козырьком (35)
(Как вам, конечно, он знаком),
И отставной советник Флянов,
Тяжелый сплетник, старый плут,
Обжора, взяточник и шут.
XXVII.
С семьей Панфила Харликова
Приехал и мосье Трике,
Остряк, недавно из Тамбова,
В очках и в рыжем парике.
Как истинный француз, в кармане
Трике привез куплет Татьяне
На голос, знаемый детьми:
Rйveillez-vous, belle endormie.
Меж ветхих песен альманаха
Был напечатан сей куплет;
Трике, догадливый поэт,
Его на свет явил из праха,
И смело вместо belle Nina
Поставил belle Tatiana.
XXVIII.
И вот из ближнего посада
Созревших барышень кумир,
Уездных матушек отрада,
Приехал ротный командир;
Вошел... Ах, новость, да какая!
Музыка будет полковая!
Полковник сам ее послал.
Какая радость: будет бал!
Девчонки прыгают заране; (36)
Но кушать подали. Четой
Идут за стол рука с рукой.
Теснятся барышни к Татьяне;
Мужчины против; и, крестясь,
Толпа жужжит, за стол садясь.
XXIX.
На миг умолкли разговоры;
Уста жуют. Со всех сторон
Гремят тарелки и приборы
Да рюмок раздается звон.
Но вскоре гости понемногу
Подъемлют общую тревогу.
Никто не слушает, кричат,
Смеются, спорят и пищат.
Вдруг двери настежь. Ленской входит,
И с ним Онегин. "Ах, творец! -
Кричит хозяйка: - Наконец!"
Теснятся гости, всяк отводит
Приборы, стулья поскорей;
Зовут, сажают двух друзей.
XXX.
Сажают прямо против Тани,
И, утренней луны бледней
И трепетней гонимой лани,
Она темнеющих очей
Не подымает: пышет бурно
В ней страстный жар; ей душно, дурно;
Она приветствий двух друзей
Не слышит, слезы из очей
Хотят уж капать; уж готова
Бедняжка в обморок упасть;
Но воля и рассудка власть
Превозмогли. Она два слова
Сквозь зубы молвила тишком
И усидела за столом.
XXXI.
Траги-нервических явлений,
Девичьих обмороков, слез
Давно терпеть не мог Евгений:
Довольно их он перенес.
Чудак, попав на пир огромный,
Уж был сердит. Но, девы томной
Заметя трепетный порыв,
С досады взоры опустив,
Надулся он и, негодуя,
Поклялся Ленского взбесить
И уж порядком отомстить.
Теперь, заране торжествуя,
Он стал чертить в душе своей
Каррикатуры всех гостей.
XXXII.
Конечно, не один Евгений
Смятенье Тани видеть мог;
Но целью взоров и суждений
В то время жирный был пирог
(К несчастию, пересоленный)
Да вот в бутылке засмоленной,
Между жарким и блан-манже,
Цимлянское несут уже;
За ним строй рюмок узких, длинных,
Подобно талии твоей,
Зизи, кристал души моей,
Предмет стихов моих невинных,
Любви приманчивый фиял,
Ты, от кого я пьян бывал!
XXXIII.
Освободясь от пробки влажной,
Бутылка хлопнула; вино
Шипит; и вот с осанкой важной,
Куплетом мучимый давно,
Трике встает; пред ним собранье
Хранит глубокое молчанье.
Татьяна чуть жива; Трике,
К ней обратясь с листком в руке,
Запел, фальшивя. Плески, клики
Его приветствуют. Она
Певцу присесть принуждена;
Поэт же скромный, хоть великий,
Ее здоровье первый пьет
И ей куплет передает.
XXXIV.
Пошли приветы, поздравленья;
Татьяна всех благодарит.
Когда же дело до Евгенья
Дошло, то девы томный вид,
Ее смущение, усталость
В его душе родили жалость:
Он молча поклонился ей,
Но как-то взор его очей
Был чудно нежен. Оттого ли,
Что он и вправду тронут был,
Иль он, кокетствуя, шалил,
Невольно ль иль из доброй воли,
Но взор сей нежность изъявил:
Он сердце Тани оживил.
XXXV.
Гремят отдвинутые стулья;
Толпа в гостиную валит:
Так пчел из лакомого улья
На ниву шумный рой летит.
Довольный праздничным обедом
Сосед сопит перед соседом;
Подсели дамы к камельку;
Девицы шепчут в уголку;
Столы зеленые раскрыты:
Зовут задорных игроков
Бостон и ломбер стариков,
И вист, доныне знаменитый,
Однообразная семья,
Все жадной скуки сыновья.
XXXVI.
Уж восемь робертов сыграли
Герои виста; восемь раз
Они места переменяли;
И чай несут. Люблю я час
Определять обедом, чаем
И ужином. Мы время знаем
В деревне без больших сует:
Желудок - верный наш брегет;
И к стате я замечу в скобках,
Что речь веду в моих строфах
Я столь же часто о пирах,
О разных кушаньях и пробках,
Как ты, божественный Омир,
Ты, тридцати веков кумир!
XXXVII. XXXVIII. XXXIX.
Но чай несут: девицы чинно
Едва за блюдечки взялись,
Вдруг из-за двери в зале длинной
Фагот и флейта раздались.
Обрадован музыки громом,
Оставя чашку чаю с ромом,
Парис окружных городков,
Подходит к Ольге Петушков,
К Татьяне Ленский; Харликову,
Невесту переспелых лет,
Берет тамбовский мой поэт,
Умчал Буянов Пустякову,
И в залу высыпали все,
И бал блестит во всей красе.
XL.
В начале моего романа
(Смотрите первую тетрадь)
Хотелось вроде мне Альбана
Бал петербургский описать;
Но, развлечен пустым мечтаньем,
Я занялся воспоминаньем
О ножках мне знакомых дам.
По вашим узеньким следам,
О ножки, полно заблуждаться!
С изменой юности моей
Пора мне сделаться умней,
В делах и в слоге поправляться,
И эту пятую тетрадь
От отступлений очищать.
XLI.
Однообразный и безумный,
Как вихорь жизни молодой,
Кружится вальса вихорь шумный;
Чета мелькает за четой.
К минуте мщенья приближаясь,
Онегин, втайне усмехаясь,
Подходит к Ольге. Быстро с ней
Вертится около гостей,
Потом на стул ее сажает,
Заводит речь о том, о сем;
Спустя минуты две потом
Вновь с нею вальс он продолжает;
Все в изумленье. Ленский сам
Не верит собственным глазам.
XLII.
Мазурка раздалась. Бывало,
Когда гремел мазурки гром,
В огромной зале вс° дрожало,
Паркет трещал под каблуком,
Тряслися, дребезжали рамы;
Теперь не то: и мы, как дамы,
Скользим по лаковым доскам.
Но в городах, по деревням
Еще мазурка сохранила
Первоначальные красы:
Припрыжки, каблуки, усы
Вс° те же: их не изменила
Лихая мода, наш тиран,
Недуг новейших россиян.
XLIII. XLIV.
Буянов, братец мой задорный,
К герою нашему подвел
Татьяну с Ольгою; проворно
Онегин с Ольгою пошел;
Ведет ее, скользя небрежно,
И наклонясь ей шепчет нежно
Какой-то пошлый мадригал,
И руку жмет - и запылал
В ее лице самолюбивом
Румянец ярче. Ленской мой
Вс° видел: вспыхнул, сам не свой;
В негодовании ревнивом
Поэт конца мазурки ждет
И в котильон ее зовет.
XLV.
Но ей нельзя. Нельзя? Но что же?
Да Ольга слово уж дала
Онегину. О боже, боже!
Что слышит он? Она могла...
Возможно ль? Чуть лишь из пеленок,
Кокетка, ветреный ребенок!
Уж хитрость ведает она,
Уж изменять научена!
Не в силах Ленской снесть удара;
Проказы женские кляня,
Выходит, требует коня
И скачет. Пистолетов пара,
Две пули - больше ничего -
Вдруг разрешат судьбу его.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
La sotto i giorni nubilosi e brevi,
Nasce una gente a cui 'l morir non dole.
Petr.
I.
Заметив, что Владимир скрылся,
Онегин, скукой вновь гоним,
Близ Ольги в думу погрузился,
Довольный мщением своим.
За ним и Олинька зевала,
Глазами Ленского искала,
И бесконечный котильон
Ее томил, как тяжкий сон.
Но кончен он. Идут за ужин.
Постели стелют; для гостей
Ночлег отводят от сеней
До самой девичьи. Всем нужен
Покойный сон. Онегин мой
Один уехал спать домой.
II.
Вс° успокоилось: в гостиной
Храпит тяжелый Пустяков
С своей тяжелой половиной.
Гвоздин, Буянов, Петушков
И Флянов, не совсем здоровый,
На стульях улеглись в столовой,
А на полу мосье Трике,
В фуфайке, в старом колпаке.
Девицы в комнатах Татьяны
И Ольги все объяты сном.
Одна, печальна под окном
Озарена лучом Дианы,
Татьяна бедная не спит
И в поле темное глядит.
III.
Его нежданным появленьем,
Мгновенной нежностью очей
И странным с Ольгой поведеньем
До глубины души своей
Она проникнута; не может
Никак понять его; тревожит
Ее ревнивая тоска,
Как будто хладная рука
Ей сердце жмет, как будто бездна
Под ней чернеет и шумит...
"Погибну", Таня говорит,
"Но гибель от него любезна.
Я не ропщу: зачем роптать?
Не может он мне счастья дать".
IV.
Вперед, вперед, моя исторья!
Лицо нас новое зовет.
В пяти верстах от Красногорья,
Деревни Ленского, живет
И здравствует еще доныне
В философической пустыне
Зарецкий, некогда буян,
Картежной шайки атаман,
Глава повес, трибун трактирный,
Теперь же добрый и простой
Отец семейства холостой,
Надежный друг, помещик мирный
И даже честный человек:
Так исправляется наш век!
V.
Бывало, льстивый голос света
В нем злую храбрость выхвалял:
Он, правда, в туз из пистолета
В пяти саженях попадал,
И то сказать, что и в сраженьи
Раз в настоящем упоеньи
Он отличился, смело в грязь
С коня калмыцкого свалясь,
Как зюзя пьяный, и французам
Достался в плен: драгой залог!
Новейший Регул, чести бог,
Готовый вновь предаться узам,
Чтоб каждый вечер у Вери (37)
В долг осушать бутылки три.
VI.
Бывало, он трунил забавно,
Умел морочить дурака
И умного дурачить славно,
Иль явно, иль исподтишка,
Хоть и ему иные штуки
Не проходили без науки,
Хоть иногда и сам в просак
Он попадался, как простак
Умел он весело поспорить,
Остро и тупо отвечать,
Порой рассчетливо смолчать,
Порой рассчетливо повздорить,
Друзей поссорить молодых
И на барьер поставить их,
VII.
Иль помириться их заставить,
Дабы позавтракать втроем,
И после тайно обесславить
Веселой шуткою, враньем.
Sed alia tempora! Удалость
(Как сон любви, другая шалость)
Проходит с юностью живой.
Как я сказал, Зарецкий мой,
Под сень черемух и акаций
От бурь укрывшись наконец,
Живет, как истинный мудрец,
Капусту садит, как Гораций,
Разводит уток и гусей
И учит азбуке детей.
VIII.
Он был не глуп; и мой Евгений,
Не уважая сердца в нем,
Любил и дух его суждений,
И здравый толк о том, о сем.
Он с удовольствием, бывало,
Видался с ним, и так нимало
Поутру не был удивлен,
Когда его увидел он.
Тот после первого привета,
Прервав начатый разговор,
Онегину, осклабя взор,
Вручил записку от поэта.
К окну Онегин подошел
И про себя ее прочел.
IX.
То был приятный, благородный,
Короткий вызов иль картель:
Учтиво, с ясностью холодной
Звал друга Ленский на дуэль.
Онегин с первого движенья,
К послу такого порученья
Оборотясь, без лишних слов
Сказал, что он всегда готов.
Зарецкий встал без объяснений;
Остаться доле не хотел,
Имея дома много дел,
И тотчас вышел; но Евгений
Наедине с своей душой
Был недоволен сам с собой.
X.
И поделом: в разборе строгом,
На тайный суд себя призвав,
Он обвинял себя во многом:
Во-первых, он уж был неправ,
Что над любовью робкой, нежной
Так подшутил вечор небрежно.
А во-вторых: пускай поэт
Дурачится; в осьмнадцать лет
Оно простительно. Евгений,
Всем сердцем юношу любя,
Был должен оказать себя
Не мячиком предрассуждений,
Не пылким мальчиком, бойцом,
Но мужем с честью и умом.
XI.
Он мог бы чувства обнаружить,
А не щетиниться, как зверь;
Он должен был обезоружить
Младое сердце. "Но теперь
Уж поздно; время улетело...
К тому ж - он мыслит - в это дело
Вмешался старый дуэлист;
Он зол, он сплетник, он речист...
Конечно, быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шопот, хохотня глупцов..."
И вот общественное мненье! (38)
Пружина чести, наш кумир!
И вот на чем вертится мир!
XII.
Кипя враждой нетерпеливой,
Ответа дома ждет поэт;
И вот сосед велеречивый
Привез торжественно ответ.
Теперь ревнивцу то-то праздник!
Он вс° боялся, чтоб проказник
Не отшутился как-нибудь,
Уловку выдумав и грудь
Отворотив от пистолета.
Теперь сомненья решены:
Они на мельницу должны
Приехать завтра до рассвета,
Взвести друг на друга курок
И метить в ляжку иль в висок.
XIII.
Решась кокетку ненавидеть,
Кипящий Ленский не хотел
Пред поединком Ольгу видеть,
На солнце, на часы смотрел,
Махнул рукою напоследок -
И очутился у соседок.
Он думал Олиньку смутить
Своим приездом поразить;
Не тут-то было: как и прежде,
На встречу бедного певца
Прыгнула Олинька с крыльца,
Подобно ветреной надежде,
Резва, беспечна, весела,
Ну точно так же, как была.
XIV.
"Зачем вечор так рано скрылись?"
Был первый Олинькин вопрос.
Все чувства в Ленском помутились,
И молча он повесил нос.
Исчезла ревность и досада
Пред этой ясностию взгляда,
Пред этой нежной простотой,
Пред этой резвою душой!..
Он смотрит в сладком умиленье;
Он видит: он еще любим;
Уж он раскаяньем томим,
Готов просить у ней прощенье,
Трепещет, не находит слов,
Он счастлив, он почти здоров...
XV. XVI. XVII.
И вновь задумчивый, унылый
Пред милой Ольгою своей,
Владимир не имеет силы
Вчерашний день напомнить ей;
Он мыслит: "буду ей спаситель.
Не потерплю, чтоб развратитель
Огнем и вздохов и похвал
Младое сердце искушал;
Чтоб червь презренный, ядовитый
Точил лилеи стебелек;
Чтобы двухутренний цветок
Увял еще полураскрытый".
Вс° это значило, друзья:
С приятелем стреляюсь я.
XVIII.
Когда б он знал, какая рана
Моей Татьяны сердце жгла!
Когда бы ведала Татьяна,
Когда бы знать она могла,
Что завтра Ленский и Евгений
Заспорят о могильной сени;
Ах, может быть, ее любовь
Друзей соединила б вновь!
Но этой страсти и случайно
Еще никто не открывал.
Онегин обо всем молчал;
Татьяна изнывала тайно;
Одна бы няня знать могла,
Да недогадлива была.
XIX.
Весь вечер Ленский был рассеян,
То молчалив, то весел вновь;
Но тот, кто музою взлелеян,
Всегда таков: нахмуря бровь,
Садился он за клавикорды
И брал на них одни аккорды,
То, к Ольге взоры устремив,
Шептал: не правда ль? я счастлив.
Но поздно; время ехать. Сжалось
В нем сердце, полное тоской;
Прощаясь с девой молодой,
Оно как будто разрывалось.
Она глядит ему в лицо.
"Что с вами?" - Так. - И на крыльцо.
XX.
Домой приехав, пистолеты
Он осмотрел, потом вложил
Опять их в ящик и, раздетый,
При свечке, Шиллера раскрыл;
Но мысль одна его объемлет;
В нем сердце грустное не дремлет:
С неизъяснимою красой
Он видит Ольгу пред собой.
Владимир книгу закрывает,
Берет перо; его стихи,
Полны любовной чепухи,
Звучат и льются. Их читает
Он вслух, в лирическом жару,
Как Дельвиг пьяный на пиру.
XXI.
Стихи на случай сохранились;
Я их имею; вот они:
"Куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?
Что день грядущий мне готовит?
Его мой взор напрасно ловит,
В глубокой мгле таится он.
Нет нужды; прав судьбы закон.
Паду ли я, стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она,
Вс° благо: бдения и сна
Приходит час определенный,
Благословен и день забот,
Благословен и тьмы приход!
XXII.
"Блеснет заутра луч денницы
И заиграет яркий день;
А я - быть может, я гробницы
Сойду в таинственную сень,
И память юного поэта
Поглотит медленная Лета,
Забудет мир меня; но ты
Придешь ли, дева красоты,
Слезу пролить над ранней урной
И думать: он меня любил,
Он мне единой посвятил
Рассвет печальный жизни бурной!..
Сердечный друг, желанный друг,
Приди, приди: я твой супруг!.."
XXIII.
Так он писал темно и вяло
(Что романтизмом мы зовем,
Хоть романтизма тут ни мало
Не вижу я; да что нам в том?)
И наконец перед зарею,
Склонясь усталой головою,
На модном слове идеал
Тихонько Ленский задремал;
Но только сонным обаяньем
Он позабылся, уж сосед
В безмолвный входит кабинет
И будит Ленского воззваньем:
"Пора вставать: седьмой уж час.
Онегин верно ждет уж нас".
XXIV.
Но ошибался он: Евгений
Спал в это время мертвым сном.
Уже редеют ночи тени
И встречен Веспер петухом;
Онегин спит себе глубоко.
Уж солнце катится высоко
И перелетная метель
Блестит и вьется; но постель
Еще Евгений не покинул,
Еще над ним летает сон.
Вот наконец проснулся он
И полы завеса раздвинул;
Глядит - и видит, что пора
Давно уж ехать со двора.
XXV.
Он поскорей звонит. Вбегает
К нему слуга француз Гильо,
Халат и туфли предлагает
И подает ему белье.
Спешит Онегин одеваться,
Слуге велит приготовляться
С ним вместе ехать и с собой
Взять также ящик боевой.
Готовы санки беговые.
Он сел, на мельницу летит.
Примчались. Он слуге велит
Лепажа (39) стволы роковые
Нести за ним, а лошадям
Отъехать в поле к двум дубкам.
XXVI.
Опершись на плотину, Ленский
Давно нетерпеливо ждал;
Меж тем, механик деревенский,
Зарецкий жорнов осуждал.
"Но где же, - молвил с изумленьем
Зарецкий, - где ваш секундант?"
В дуэлях классик и педант,
Любил методу он из чувства,
И человека растянуть
Он позволял - не как-нибудь,
Но в строгих правилах искусства,
По всем преданьям старины
(Что похвалить мы в нем должны).
XXVII.
"Мой секундант? - сказал Евгений, -
Вот он: мой друг, monsieur Guillot.
Я не предвижу возражений
На представление мое:
Хоть человек он неизвестный,
Но уж конечно малый честный".
Зарецкий губу закусил.
Онегин Ленского спросил:
"Что ж, начинать?" - Начнем, пожалуй, -
Сказал Владимир. И пошли
За мельницу. Пока вдали
Зарецкий наш и честный малой
Вступили в важный договор,
Враги стоят, потупя взор.
XXVIII.
Враги! Давно ли друг от друга
Их жажда крови отвела?
Давно ль они часы досуга,
Трапезу, мысли и дела
Делили дружно? Ныне злобно,
Врагам наследственным подобно,
Как в страшном, непонятном сне,
Они друг другу в тишине
Готовят гибель хладнокровно...
Не засмеяться ли им, пока
Не обагрилась их рука,
Не разойтиться ль полюбовно?..
Но дико светская вражда
Боится ложного стыда.
XXIX.
Вот пистолеты уж блеснули,
Гремит о шомпол молоток.
В граненый ствол уходят пули,
И щелкнул в первый раз курок.
Вот порох струйкой сероватой
На полок сыплется. Зубчатый,
Надежно ввинченный кремень
Взведен еще. За ближний пень
Становится Гильо смущенный.
Плащи бросают два врага.
Зарецкий тридцать два шага
Отмерял с точностью отменной,
Друзей развел по крайний след,
И каждый взял свой пистолет.
XXX.
"Теперь сходитесь".
Хладнокровно,
Еще не целя, два врага
Походкой твердой, тихо, ровно
Четыре перешли шага,
Четыре смертные ступени.
Свой пистолет тогда Евгений,
Не преставая наступать,
Стал первый тихо подымать.
Вот пять шагов еще ступили,
И Ленский, жмуря левый глаз,
Стал также целить - но как раз
Онегин выстрелил... Пробили
Часы урочные: поэт
Роняет, молча, пистолет,
XXXI.
На грудь кладет тихонько руку
И падает. Туманный взор
Изображает смерть, не муку.
Так медленно по скату гор,
На солнце искрами блистая,
Спадает глыба снеговая.
Мгновенным холодом облит,
Онегин к юноше спешит,
Глядит, зовет его... напрасно:
Его уж нет. Младой певец
Нашел безвременный конец!
Дохнула буря, цвет прекрасный
Увял на утренней заре,
Потух огонь на алтаре!..
XXXII.
Недвижим он лежал, и странен
Был томный вид его чела.
Под грудь он был навылет ранен;
Дымясь, из раны кровь текла.
Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь,
Играла жизнь, кипела кровь:
Теперь, как в доме опустелом,
Вс° в нем и тихо и темно;
Замолкло навсегда оно.
Закрыты ставни, окны мелом
Забелены. Хозяйки нет.
А где, бог весть. Пропал и след.
XXXIII.
Приятно дерзкой эпиграммой
Взбесить оплошного врага;
Приятно зреть, как он, упрямо
Склонив бодливые рога,
Невольно в зеркало глядится
И узнавать себя стыдится;
Приятней, если он, друзья,
Завоет сдуру: это я!
Еще приятнее в молчанье
Ему готовить честный гроб
И тихо целить в бледный лоб
На благородном расстоянье;
Но отослать его к отцам
Едва ль приятно будет вам.
XXXIV.
Что ж, если вашим пистолетом
Сражен приятель молодой,
Нескромным взглядом, иль ответом,
Или безделицей иной
Вас оскорбивший за бутылкой,
Иль даже сам в досаде пылкой
Вас гордо вызвавший на бой,
Скажите: вашею душой
Какое чувство овладеет,
Когда недвижим, на земле
Пред вами с смертью на челе,
Он постепенно костенеет,
Когда он глух и молчалив
На ваш отчаянный призыв?
XXXV.
В тоске сердечных угрызений,
Рукою стиснув пистолет,
Глядит на Ленского Евгений.
"Ну, что ж? убит", - решил сосед.
Убит!.. Сим страшным восклицаньем
Сражен, Онегин с содроганьем
Отходит и людей зовет.
Зарецкий бережно кладет
На сани труп оледенелый;
Домой везет он страшный клад.
Почуя мертвого, храпят
И бьются кони, пеной белой
Стальные мочат удила,
И полетели как стрела.
XXXVI.
Друзья мои, вам жаль поэта:
Во цвете радостных надежд,
Их не свершив еще для света,
Чуть из младенческих одежд,
Увял! Где жаркое волненье,
Где благородное стремленье
И чувств, и мыслей молодых,
Высоких, нежных, удалых?
Где бурные любви желанья,
И жажда знаний и труда,
И страх порока и стыда,
И вы, заветные мечтанья,
Вы, призрак жизни неземной,
Вы, сны поэзии святой!
XXXVII.
Быть может, он для блага мира
Иль хоть для славы был рожден;
Его умолкнувшая лира
Гремучий, непрерывный звон
В веках поднять могла. Поэта,
Быть может, на ступенях света
Ждала высокая ступень.
Его страдальческая тень,
Быть может, унесла с собою
Святую тайну, и для нас
Погиб животворящий глас,
И за могильною чертою
К ней не домчится гимн времен,
Благословение племен.
XXXVIII. XXXIX.
А может быть и то: поэта
Обыкновенный ждал удел.
Прошли бы юношества лета:
В нем пыл души бы охладел.
Во многом он бы изменился,
Расстался б с музами, женился,
В деревне счастлив и рогат
Носил бы стеганый халат;
Узнал бы жизнь на самом деле,
Подагру б в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел,
И наконец в своей постеле
Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей.
XL.
Но что бы ни было, читатель,
Увы, любовник молодой,
Поэт, задумчивый мечтатель,
Убит приятельской рукой!
Есть место: влево от селенья
Где жил питомец вдохновенья,
Две сосны корнями срослись;
Под ними струйки извились
Ручья соседственной долины.
Там пахарь любит отдыхать,
И жницы в волны погружать
Приходят звонкие кувшины;
Там у ручья в тени густой
Поставлен памятник простой.
XLI.
Под ним (как начинает капать
Весенний дождь на злак полей)
Пастух, плетя свой пестрый лапоть,
Поет про волжских рыбарей;
И горожанка молодая,
В деревне лето провождая,
Когда стремглав верхом она
Несется по полям одна,
Коня пред ним остановляет,
Ремянный повод натянув,
И, флер от шляпы отвернув,
Глазами беглыми читает
Простую надпись - и слеза
Туманит нежные глаза.
XLII.
И шагом едет в чистом поле,
В мечтанья погрузясь, она;
Душа в ней долго поневоле
Судьбою Ленского полна;
И мыслит: "что-то с Ольгой стало?
В ней сердце долго ли страдало,
Иль скоро слез прошла пора?
И где теперь ее сестра?
И где ж беглец людей и света,
Красавиц модных модный враг,
Где этот пасмурный чудак,
Убийца юного поэта?"
Со временем отчет я вам
Подробно обо всем отдам,
XLIII.
Но не теперь. Хоть я сердечно
Люблю героя моего,
Хоть возвращусь к нему конечно,
Но мне теперь не до него.
Лета к суровой прозе клонят,
Лета шалунью рифму гонят,
И я - со вздохом признаюсь -
За ней ленивей волочусь.
Перу старинной нет охоты
Марать летучие листы;
Другие, хладные мечты,
Другие, строгие заботы
И в шуме света, и в тиши
Тревожат сон моей души.
XLIV.
Познал я глас иных желаний,
Познал я новую печаль;
Для первых нет мне упований,
А старой мне печали жаль.
Мечты, мечты! где ваша сладость?
Где, вечная к ней рифма, младость?
Ужель и вправду наконец
Увял, увял ее венец?
Ужель и впрямь и в самом деле
Без элегических затей
Весна моих промчалась дней
(Что я шутя твердил доселе)?
И ей ужель возврата нет?
Ужель мне скоро тридцать лет?
XLV.
Так, полдень мой настал, и нужно
Мне в том сознаться, вижу я.
Но так и быть: простимся дружно,
О юность легкая моя!
Благодарю за наслажденья,
За грусть, за милые мученья,
За шум, за бури, за пиры,
За все, за все твои дары;
Благодарю тебя. Тобою,
Среди тревог и в тишине,
Я насладился... и вполне;
Довольно! С ясною душою
Пускаюсь ныне в новый путь
От жизни прошлой отдохнуть.
XLVI.
Дай оглянусь. Простите ж, сени,
Где дни мои текли в глуши,
Исполнены страстей и лени
И снов задумчивой души.
А ты, младое вдохновенье,
Волнуй мое воображенье,
Дремоту сердца оживляй,
В мой угол чаще прилетай,
Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь
И наконец окаменеть
В мертвящем упоенье света,
В сем омуте, где с вами я
Купаюсь, милые друзья! (40)
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Москва, России дочь любима,
Где равную тебе сыскать?
Дмитриев
Как не любить родной Москвы?
Баратынский
Гоненье на Москву! что значит видеть свет!
Где ж лучше?
Где нас нет.
Грибоедов
I.
Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга.
Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года;
Синея блещут небеса.
Еще прозрачные, леса
Как будто пухом зеленеют.
Пчела за данью полевой
Летит из кельи восковой.
Долины сохнут и пестреют;
Стада шумят, и соловей
Уж пел в безмолвии ночей.
II.
Как грустно мне твое явленье,
Весна, весна! пора любви!
Какое томное волненье
В моей душе, в моей крови!
С каким тяжелым умиленьем
Я наслаждаюсь дуновеньем
В лицо мне веющей весны
На лоне сельской тишины!
Или мне чуждо наслажденье,
И вс°, что радует, живит,
Вс°, что ликует и блестит,
Наводит скуку и томленье
На душу мертвую давно,
И вс° ей кажется темно?
III.
Или, не радуясь возврату
Погибших осенью листов,
Мы помним горькую утрату,
Внимая новый шум лесов;
Или с природой оживленной
Сближаем думою смущенной
Мы увяданье наших лет,
Которым возрожденья нет?
Быть может, в мысли к нам приходит
Средь поэтического сна
Иная, старая весна
И в трепет сердце нам приводит
Мечтой о дальней стороне,
О чудной ночи, о луне...
IV.
Вот время: добрые ленивцы,
Эпикурейцы-мудрецы,
Вы, равнодушные счастливцы,
Вы, школы Левшина (41) птенцы,
Вы, деревенские Приамы,
И вы, чувствительные дамы,
Весна в деревню вас зовет,
Пора тепла, цветов, работ,
Пора гуляний вдохновенных
И соблазнительных ночей.
В поля, друзья! скорей, скорей,
В каретах, тяжко нагруженных,
На долгих или на почтовых
Тянитесь из застав градских.
V.
И вы, читатель благосклонный,
В своей коляске выписной
Оставьте град неугомонный,
Где веселились вы зимой;
С моею музой своенравной
Пойдемте слушать шум дубравный
Над безыменною рекой
В деревне, где Евгений мой,
Отшельник праздный и унылый,
Еще недавно жил зимой
В соседстве Тани молодой,
Моей мечтательницы милой;
Но где его теперь уж нет...
Где грустный он оставил след.
VI.
Меж гор, лежащих полукругом,
Пойдем туда, где ручеек
Виясь бежит зеленым лугом
К реке сквозь липовый лесок.
Там соловей, весны любовник,
Всю ночь поет; цветет шиповник,
И слышен говор ключевой, -
Там виден камень гробовой
В тени двух сосен устарелых.
Пришельцу надпись говорит:
"Владимир Ленской здесь лежит,
Погибший рано смертью смелых,
В такой-то год, таких-то лет.
Покойся, юноша-поэт!"
VII.
На ветви сосны преклоненной,
Бывало, ранний ветерок
Над этой урною смиренной
Качал таинственный венок.
Бывало, в поздние досуги
Сюда ходили две подруги.
И на могиле при луне,
Обнявшись, плакали оне.
Но ныне... памятник унылый
Забыт. К нему привычный след
Заглох. Венка на ветви нет;
Один, под ним, седой и хилый
Пастух по-прежнему поет
И обувь бедную плетет.
VIII. IX. X.
Мой бедный Ленской! изнывая,
Не долго плакала она.
Увы! невеста молодая
Своей печали неверна.
Другой увлек ее вниманье,
Другой успел ее страданье
Любовной лестью усыпить,
Улан умел ее пленить,
Улан любим ее душою...
И вот уж с ним пред алтарем
Она стыдливо под венцом
Стоит с поникшей головою,
С огнем в потупленных очах,
С улыбкой легкой на устах.
XI.
Мой бедный Ленской! за могилой
В пределах вечности глухой
Смутился ли, певец унылый,
Измены вестью роковой,
Или над Летой усыпленный
Поэт, бесчувствием блаженный,
Уж не смущается ничем,
И мир ему закрыт и нем?..
Так! равнодушное забвенье
За гробом ожидает нас.
Врагов, друзей, любовниц глас
Вдруг молкнет. Про одно именье
Наследников сердитый хор
Заводит непристойный спор.
XII.
И скоро звонкий голос Оли
В семействе Лариных умолк.
Улан, своей невольник доли,
Был должен с нею ехать в полк.
Слезами горько обливаясь,
Старушка, с дочерью прощаясь,
Казалось, чуть жива была,
Но Таня плакать не могла;
Лишь смертной бледностью покрылось
Ее печальное лицо.
Когда все вышли на крыльцо,
И вс°, прощаясь, суетилось
Вокруг кареты молодых,
Татьяна проводила их.
XIII.
И долго, будто сквозь тумана,
Она глядела им вослед...
И вот одна, одна Татьяна!
Увы! подруга стольких лет,
Ее голубка молодая,
Ее наперсница родная,
Судьбою вдаль занесена,
С ней навсегда разлучена.
Как тень она без цели бродит,
То смотрит в опустелый сад...
Нигде, ни в чем ей нет отрад,
И облегченья не находит
Она подавленным слезам -
И сердце рвется пополам.
XIV.
И в одиночестве жестоком
Сильнее страсть ее горит,
И об Онегине далеком
Ей сердце громче говорит.
Она его не будет видеть;
Она должна в нем ненавидеть
Убийцу брата своего;
Поэт погиб... но уж его
Никто не помнит, уж другому
Его невеста отдалась.
Поэта память пронеслась
Как дым по небу голубому,
О нем два сердца, может быть,
Еще грустят... На что грустить?
XV.
Был вечер. Небо меркло. Воды
Струились тихо. Жук жужжал.
Уж расходились хороводы;
Уж за рекой, дымясь, пылал
Огонь рыбачий. В поле чистом,
Луны при свете серебристом
В свои мечты погружена,
Татьяна долго шла одна.
Шла, шла. И вдруг перед собою
С холма господский видит дом,
Селенье, рощу под холмом
И сад над светлою рекою.
Она глядит - и сердце в ней
Забилось чаще и сильней.
XVI.
Ее сомнения смущают:
"Пойду ль вперед, пойду ль назад?..
Его здесь нет. Меня не знают...
Взгляну на дом, на этот сад".
И вот с холма Татьяна сходит,
Едва дыша; кругом обводит
Недоуменья полный взор...
И входит на пустынный двор.
К ней, лая, кинулись собаки.
На крик испуганный ея
Ребят дворовая семья
Сбежалась шумно. Не без драки
Мальчишки разогнали псов,
Взяв барышню под свой покров.
XVII.
"Увидеть барский дом нельзя ли?" -
Спросила Таня. Поскорей
К Анисье дети побежали
У ней ключи взять от сеней;
Анисья тотчас к ней явилась,
И дверь пред ними отворилась,
И Таня входит в дом пустой,
Где жил недавно наш герой.
Она глядит: забытый в зале
Кий на бильярде отдыхал,
На смятом канапе лежал
Манежный хлыстик. Таня дале;
Старушка ей: "а вот камин;
Здесь барин сиживал один.
XVIII.
Здесь с ним обедывал зимою
Покойный Ленский, наш сосед.
Сюда пожалуйте, за мною.
Вот это барский кабинет;
Здесь почивал он, кофей кушал,
Приказчика доклады слушал
И книжку поутру читал...
И старый барин здесь живал;
Со мной, бывало, в воскресенье,
Здесь под окном, надев очки,
Играть изволил в дурачки.
Дай бог душе его спасенье,
А косточкам его покой
В могиле, в мать-земле сырой!"
XIX.
Татьяна взором умиленным
Вокруг себя на вс° глядит,
И вс° ей кажется бесценным,
Вс° душу томную живит
Полу-мучительной отрадой:
И стол с померкшею лампадой,
И груда книг, и под окном
Кровать, покрытая ковром,
И вид в окно сквозь сумрак лунный,
И этот бледный полусвет,
И лорда Байрона портрет,
И столбик с куклою чугунной
Под шляпой с пасмурным челом,
С руками, сжатыми крестом.
XX.
Татьяна долго в келье модной
Как очарована стоит.
Но поздно. Ветер встал холодный.
Темно в долине. Роща спит
Над отуманенной рекою;
Луна сокрылась за горою,
И пилигримке молодой
Пора, давно пора домой.
И Таня, скрыв свое волненье,
Не без того, чтоб не вздохнуть,
Пускается в обратный путь.
Но прежде просит позволенья
Пустынный замок навещать,
Чтоб книжки здесь одной читать.
XXI.
Татьяна с ключницей простилась
За воротами. Через день
Уж утром рано вновь явилась
Она в оставленную сень,
И в молчаливом кабинете,
Забыв на время вс° на свете,
Осталась наконец одна,
И долго плакала она.
Потом за книги принялася.
Сперва ей было не до них,
Но показался выбор их
Ей странен. Чтенью предалася
Татьяна жадною душой;
И ей открылся мир иной.
XXII.
Хотя мы знаем, что Евгений
Издавна чтенье разлюбил,
Однако ж несколько творений
Он из опалы исключил:
Певца Гяура и Жуана,
Да с ним еще два-три романа,
В которых отразился век,
И современный человек
Изображен довольно верно
С его безнравственной душой,
Себялюбивой и сухой,
Мечтанью преданной безмерно,
С его озлобленным умом,
Кипящим в действии пустом.
XXIII.
Хранили многие страницы
Отметку резкую ногтей;
Глаза внимательной девицы
Устремлены на них живей.
Татьяна видит с трепетаньем,
Какою мыслью, замечаньем
Бывал Онегин поражен,
В чем молча соглашался он.
На их полях она встречает
Черты его карандаша.
Везде Онегина душа
Себя невольно выражает
То кратким словом, то крестом,
То вопросительным крючком.
XXIV.
И начинает понемногу
Моя Татьяна понимать
Теперь яснее - слава богу -
Того, по ком она вздыхать
Осуждена судьбою властной:
Чудак печальный и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон?..
Уж не пародия ли он?
XXV.
Ужель загадку разрешила?
Ужели слово найдено?
Часы бегут; она забыла,
Что дома ждут ее давно,
Где собралися два соседа
И где об ней идет беседа.
- Как быть? Татьяна не дитя, -
Старушка молвила кряхтя. -
Ведь Олинька ее моложе.
Пристроить девушку, ей-ей,
Пора; а что мне делать с ней?
Всем наотрез одно и то же:
Нейду. И вс° грустит она
Да бродит по лесам одна. -
XXVI.
"Не влюблена ль она?" - В кого же?
Буянов сватался: отказ.
Ивану Петушкову - тоже.
Гусар Пыхтин гостил у нас;
Уж как он Танею прельщался,
Как мелким бесом рассыпался!
Я думала: пойдет авось;
Куда! и снова дело врозь. -
"Что ж, матушка? за чем же стало?
В Москву, на ярманку невест!
Там, слышно, много праздных мест".
- Ох, мой отец! доходу мало. -
"Довольно для одной зимы,
Не то уж дам я хоть взаймы".
XXVII.
Старушка очень полюбила
Совет разумный и благой;
Сочлась - и тут же положила
В Москву отправиться зимой.
И Таня слышит новость эту.
На суд взыскательному свету
Представить ясные черты
Провинцияльной простоты,
И запоздалые наряды,
И запоздалый склад речей;
Московских франтов и цирцей
Привлечь насмешливые взгляды!..
О страх! нет, лучше и верней
В глуши лесов остаться ей.
XXVIII.
Вставая с первыми лучами,
Теперь в поля она спешит
И, умиленными очами
Их озирая, говорит:
"Простите, милые долины,
И вы, знакомых гор вершины,
И вы, знакомые леса;
Прости, небесная краса,
Прости, веселая природа;
Меняю милый, тихий свет
На шум блистательных сует...
Прости ж и ты, моя свобода!
Куда, зачем стремлюся я?
Что мне сулит судьба моя?"
XXIX.
Ее прогулки длятся доле.
Теперь то холмик, то ручей
Остановляют поневоле
Татьяну прелестью своей.
Она, как с давними друзьями,
С своими рощами, лугами
Еще беседовать спешит.
Но лето быстрое летит.
Настала осень золотая.
Природа трепетна, бледна,
Как жертва пышно убрана...
Вот север, тучи нагоняя,
Дохнул, завыл - и вот сама
Идет волшебница зима.
XXX.
Пришла, рассыпалась; клоками
Повисла на суках дубов;
Легла волнистыми коврами
Среди полей, вокруг холмов;
Брега с недвижною рекою
Сравняла пухлой пеленою;
Блеснул мороз. И рады мы
Проказам матушки зимы.
Не радо ей лишь сердце Тани.
Нейдет она зиму встречать,
Морозной пылью подышать
И первым снегом с кровли бани
Умыть лицо, плеча и грудь:
Татьяне страшен зимний путь.
XXXI.
Отъезда день давно просрочен,
Проходит и последний срок.
Осмотрен, вновь обит, упрочен
Забвенью брошенный возок.
Обоз обычный, три кибитки
Везут домашние пожитки,
Кастрюльки, стулья, сундуки,
Варенье в банках, тюфяки,
Перины, клетки с петухами,
Горшки, тазы et cetera,
Ну, много всякого добра.
И вот в избе между слугами
Поднялся шум, прощальный плач:
Ведут на двор осьмнадцать кляч,
XXXII.
В возок боярский их впрягают,
Готовят завтрак повара,
Горой кибитки нагружают,
Бранятся бабы, кучера.
На кляче тощей и косматой
Сидит форейтор бородатый,
Сбежалась челядь у ворот
Прощаться с барами. И вот
Уселись, и возок почтенный,
Скользя, ползет за ворота.
"Простите, мирные места!
Прости, приют уединенный!
Увижу ль вас?.." И слез ручей
У Тани льется из очей.
XXXIII.
Когда благому просвещенью
Отдвинем более границ,
Со временем (по расчисленью
Философических таблиц,
Лет чрез пятьсот) дороги верно
У нас изменятся безмерно:
Шоссе Россию здесь и тут,
Соединив, пересекут.
Мосты чугунные чрез воды
Шагнут широкою дугой,
Раздвинем горы, под водой
Пророем дерзостные своды,
И заведет крещеный мир
На каждой станции трактир.
XXXIV.
Теперь у нас дороги плохи, (42)
Мосты забытые гниют,
На станциях клопы да блохи
Заснуть минуты не дают;
Трактиров нет. В избе холодной
Высокопарный, но голодный
Для виду прейскурант висит
И тщетный дразнит аппетит,
Меж тем, как сельские циклопы
Перед медлительным огнем
Российским лечат молотком
Изделье легкое Европы,
Благословляя колеи
И рвы отеческой земли.
XXXV.
За то зимы порой холодной
Езда приятна и легка.
Как стих без мысли в песне модной
Дорога зимняя гладка.
Автомедоны наши бойки,
Неутомимы наши тройки,
И версты, теша праздный взор,
В глазах мелькают как забор. (43)
К несчастью, Ларина тащилась,
Боясь прогонов дорогих,
Не на почтовых, на своих,
И наша дева насладилась
Дорожной скукою вполне:
Семь суток ехали оне.
XXXVI.
Но вот уж близко. Перед ними
Уж белокаменной Москвы,
Как жар, крестами золотыми
Горят старинные главы.
Ах, братцы! как я был доволен,
Когда церквей и колоколен
Садов, чертогов полукруг
Открылся предо мною вдруг!
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!
Москва... как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!
XXXVII.
Вот, окружен своей дубравой,
Петровский замок. Мрачно он
Недавнею гордится славой.
Напрасно ждал Наполеон,
Последним счастьем упоенный,
Москвы коленопреклоненной
С ключами старого Кремля:
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою.
Не праздник, не приемный дар,
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою.
Отселе, в думу погружен,
Глядел на грозный пламень он.
XXXVIII.
Прощай, свидетель падшей славы,
Петровский замок. Ну! не стой,
Пошел! Уже столпы заставы
Белеют; вот уж по Тверской
Возок несется чрез ухабы.
Мелькают мимо бутки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри,
Бухарцы, сани, огороды,
Купцы, лачужки, мужики,
Бульвары, башни, казаки,
Аптеки, магазины моды,
Балконы, львы на воротах
И стаи галок на крестах.
XXXIX. XL.
В сей утомительной прогулке
Проходит час-другой, и вот
У Харитонья в переулке
Возок пред домом у ворот
Остановился. К старой тетке,
Четвертый год больной в чахотке,
Они приехали теперь.
Им настежь отворяет дверь
В очках, в изорванном кафтане,
С чулком в руке, седой калмык.
Встречает их в гостиной крик
Княжны, простертой на диване.
Старушки с плачем обнялись,
И восклицанья полились.
XLI.
- Княжна, mon ange! - "Pachette!" -
Алина! -
"Кто б мог подумать? - Как давно!
Надолго ль? - Милая! Кузина!
Садись - как это мудрено!
Ей-богу, сцена из романа..."
- А это дочь моя, Татьяна. -
"Ах, Таня! подойди ко мне -
Как будто брежу я во сне...
Кузина, помнишь Грандисона?"
- Как, Грандисон?.. а, Грандисон!
Да, помню, помню. Где же он? -
"В Москве, живет у Симеона;
Меня в сочельник навестил;
Недавно сына он женил.
XLII.
А тот... но после вс° расскажем,
Не правда ль? Всей ее родне
Мы Таню завтра же покажем.
Жаль, разъезжать нет мочи мне;
Едва, едва таскаю ноги.
Но вы замучены с дороги;
Пойдемте вместе отдохнуть...
Ох, силы нет... устала грудь...
Мне тяжела теперь и радость,
Не только грусть... душа моя,
Уж никуда не годна я...
Под старость жизнь такая гадость..."
И тут, совсем утомлена,
В слезах раскашлялась она.
XLIII.
Больной и ласки и веселье
Татьяну трогают; но ей
Не хорошо на новоселье,
Привыкшей к горнице своей.
Под занавескою шелковой
Не спится ей в постеле новой,
И ранний звон колоколов,
Предтеча утренних трудов,
Ее с постели подымает.
Садится Таня у окна.
Редеет сумрак; но она
Своих полей не различает:
Пред нею незнакомый двор,
Конюшня, кухня и забор.
XLIV.
И вот: по родственным обедам
Развозят Таню каждый день
Представить бабушкам и дедам
Ее рассеянную лень.
Родне, прибывшей издалеча,
Повсюду ласковая встреча,
И восклицанья, и хлеб-соль.
"Как Таня выросла! Давно ль
Я, кажется, тебя крестила?
А я так на руки брала!
А я так за уши драла!
А я так пряником кормила!"
И хором бабушки твердят:
"Как наши годы-то летят!"
XLV.
Но в них не видно перемены;
Вс° в них на старый образец:
У тетушки княжны Елены
Вс° тот же тюлевый чепец;
Вс° белится Лукерья Львовна,
Вс° то же лжет Любовь Петровна,
Иван Петрович также глуп,
Семен Петрович также скуп,
У Пелагеи Николавны
Вс° тот же друг мось° Финмуш,
И тот же шпиц, и тот же муж;
А он, вс° клуба член исправный,
Вс° так же смирен, так же глух,
И так же ест и пьет за двух.
XLVI.
Их дочки Таню обнимают.
Младые грации Москвы
Сначала молча озирают
Татьяну с ног до головы;
Ее находят что-то странной,
Провинциальной и жеманной,
И что-то бледной и худой,
А впрочем, очень недурной;
Потом, покорствуя природе,
Дружатся с ней, к себе ведут,
Цалуют, нежно руки жмут,
Взбивают кудри ей по моде
И поверяют нараспев
Сердечны тайны, тайны дев,
XLVII.
Чужие и свои победы,
Надежды, шалости, мечты.
Текут невинные беседы
С прикрасой легкой клеветы.
Потом, в отплату лепетанья,
Ее сердечного признанья
Умильно требуют оне.
Но Таня, точно как во сне,
Их речи слышит без участья,
Не понимает ничего,
И тайну сердца своего,
Заветный клад и слез и счастья,
Хранит безмолвно между тем
И им не делится ни с кем.
XLVIII.
Татьяна вслушаться желает
В беседы, в общий разговор;
Но всех в гостиной занимает
Такой бессвязный, пошлый вздор;
Вс° в них так бледно равнодушно;
Они клевещут даже скучно;
В бесплодной сухости речей,
Расспросов, сплетен и вестей
Не вспыхнет мысли в целы сутки,
Хоть невзначай, хоть наобум;
Не улыбнется томный ум,
Не дрогнет сердце, хоть для шутки.
И даже глупости смешной
В тебе не встретишь, свет пустой.
XLIX.
Архивны юноши толпою
На Таню чопорно глядят
И про нее между собою
Неблагосклонно говорят.
Один какой-то шут печальный
Ее находит идеальной,
И, прислонившись у дверей,
Элегию готовит ей.
У скучной тетки Таню встретя,
К ней как-то Вяземский подсел
И душу ей занять успел.
И, близ него ее заметя,
Об ней, поправя свой парик,
Осведомляется старик.
L.
Но там, где Мельпомены бурной
Протяжный раздается вой,
Где машет мантию мишурной
Она пред хладною толпой,
Где Талия тихонько дремлет
И плескам дружеским не внемлет,
Где Терпсихоре лишь одной
Дивится зритель молодой
(Что было также в прежни леты,
Во время ваше и мое),
Не обратились на нее
Ни дам ревнивые лорнеты,
Ни трубки модных знатоков
Из лож и кресельных рядов.
LI.
Ее привозят и в Собранье.
Там теснота, волненье, жар,
Музыки грохот, свеч блистанье,
Мельканье, вихорь быстрых пар,
Красавиц легкие уборы,
Людьми пестреющие хоры,
Невест обширный полукруг,
Вс° чувства поражает вдруг.
Здесь кажут франты записные
Свое нахальство, свой жилет
И невнимательный лорнет.
Сюда гусары отпускные
Спешат явиться, прогреметь,
Блеснуть, пленить и улететь.
LII.
У ночи много звезд прелестных,
Красавиц много на Москве.
Но ярче всех подруг небесных
Луна в воздушной синеве.
Но та, которую не смею
Тревожить лирою моею,
Как величавая луна,
Средь жен и дев блестит одна.
С какою гордостью небесной
Земли касается она!
Как негой грудь ее полна!
Как томен взор ее чудесный!..
Но полно, полно; перестань:
Ты заплатил безумству дань.
LIII.
Шум, хохот, беготня, поклоны,
Галоп, мазурка, вальс... Меж тем,
Между двух теток, у колоны,
Не замечаема никем,
Татьяна смотрит и не видит,
Волненье света ненавидит;
Ей душно здесь... она мечтой
Стремится к жизни полевой,
В деревню, к бедным поселянам,
В уединенный уголок,
Где льется светлый ручеек,
К своим цветам, к своим романам
И в сумрак липовых аллей,
Туда, где он являлся ей.
LIV.
Так мысль ее далече бродит:
Забыт и свет и шумный бал,
А глаз меж тем с нее не сводит
Какой-то важный генерал.
Друг другу тетушки мигнули
И локтем Таню враз толкнули,
И каждая шепнула ей:
- Взгляни налево поскорей. -
"Налево? где? что там такое?"
- Ну, что бы ни было, гляди...
В той кучке, видишь? впереди,
Там, где еще в мундирах двое...
Вот отошел... вот боком стал...
"Кто? толстый этот генерал?"
LV.
Но здесь с победою поздравим
Татьяну милую мою,
И в сторону свой путь направим,
Чтоб не забыть, о ком пою...
Да, кстати, здесь о том два слова:
Пою приятеля младого
И множество его причуд.
Благослови мой долгий труд,
О ты, эпическая муза!
И верный посох мне вручив,
Не дай блуждать мне вкось и вкрив.
Довольно. С плеч долой обуза!
Я классицизму отдал честь:
Хоть поздно, а вступленье есть.
ГЛАВА ОСЬМАЯ
Fare thee well, and if for ever
Still for ever fare thee well.
Byron.
I.
В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Апулея,
А Цицерона не читал,
В те дни, в таинственных долинах,
Весной, при кликах лебединых,
Близ вод, сиявших в тишине,
Являться Муза стала мне.
Моя студенческая келья
Вдруг озарилась: Муза в ней
Открыла пир младых затей,
Воспела детские веселья,
И славу нашей старины,
И сердца трепетные сны.
II.
И свет ее с улыбкой встретил;
Успех нас первый окрылил;
Старик Державин нас заметил
И, в гроб сходя, благословил.
.......................................
.......................................
.......................................
.......................................
.......................................
.......................................
.......................................
.......................................
.......................................
.......................................
III.
И я, в закон себе вменяя
Страстей единый произвол,
С толпою чувства разделяя,
Я Музу резвую привел
На шум пиров и буйных споров,
Грозы полуночных дозоров;
И к ним в безумные пиры
Она несла свои дары
И как Вакханочка резвилась,
За чашей пела для гостей,
И молодежь минувших дней
За нею буйно волочилась -
А я гордился меж друзей
Подругой ветреной моей.
IV.
Но я отстал от их союза
И вдаль бежал... она за мной.
Как часто ласковая Муза
Мне услаждала путь немой
Волшебством тайного рассказа!
Как часто, по скалам Кавказа,
Она Ленорой, при луне,
Со мной скакала на коне!
Как часто по брегам Тавриды
Она меня во мгле ночной
Водила слушать шум морской,
Немолчный шепот Нереиды,
Глубокий, вечный хор валов,
Хвалебный гимн отцу миров.
V.
И, позабыв столицы дальной
И блеск и шумные пиры,
В глуши Молдавии печальной
Она смиренные шатры
Племен бродящих посещала,
И между ими одичала,
И позабыла речь богов
Для скудных, странных языков,
Для песен степи ей любезной...
Вдруг изменилось вс° кругом:
И вот она в саду моем
Явилась барышней уездной,
С печальной думою в очах,
С французской книжкою в руках.
VI.
И ныне Музу я впервые
На светский раут (44) привожу;
На прелести ее степные
С ревнивой робостью гляжу.
Сквозь тесный ряд аристократов,
Военных франтов, дипломатов,
И гордых дам она скользит;
Вот села тихо и глядит,
Любуясь шумной теснотою,
Мельканьем платьев и речей,
Явленьем медленным гостей
Перед хозяйкой молодою,
И темной рамою мужчин
Вкруг дам как около картин.
VII.
Ей нравится порядок стройный
Олигархических бесед,
И холод гордости спокойной,
И эта смесь чинов и лет.
Но это кто в толпе избранной
Стоит безмолвный и туманный?
Для всех он кажется чужим.
Мелькают лица перед ним,
Как ряд докучных привидений.
Что, сплин иль страждущая спесь
В его лице? Зачем он здесь?
Кто он таков? Ужель Евгений?
Ужели он?.. Так, точно он.
- Давно ли к нам он занесен?
VIII.
Вс° тот же он, иль усмирился?
Иль корчит так же чудака?
Скажите, чем он возвратился?
Что нам представит он пока?
Чем ныне явится? Мельмотом,
Космополитом, патриотом,
Гарольдом, квакером, ханжой,
Иль маской щегольнет иной,
Иль просто будет добрый малой,
Как вы да я, как целый свет?
По крайне мере мой совет:
Отстать от моды обветшалой.
Довольно он морочил свет...
- Знаком он вам? - И да и нет.
IX.
- Зачем же так неблагосклонно
Вы отзываетесь о нем?
За то ль, что мы неугомонно
Хлопочем, судим обо всем,
Что пылких душ неосторожность
Самолюбивую ничтожность
Иль оскорбляет иль смешит,
Что ум, любя простор, теснит,
Что слишком часто разговоры
Принять мы рады за дела,
Что глупость ветрена и зла,
Что важным людям важны вздоры,
И что посредственность одна
Нам по плечу и не странна?
X.
Блажен, кто с молоду был молод,
Блажен, кто во-время созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел;
Кто странным снам не предавался,
Кто черни светской не чуждался,
Кто в двадцать лет был франт иль хват,
А в тридцать выгодно женат;
Кто в пятьдесят освободился
От частных и других долгов,
Кто славы, денег и чинов
Спокойно в очередь добился,
О ком твердили целый век:
N. N. прекрасный человек.
XI.
Но грустно думать, что напрасно
Была нам молодость дана,
Что изменяли ей всечасно,
Что обманула нас она;
Что наши лучшие желанья,
Что наши свежие мечтанья
Истлели быстрой чередой,
Как листья осенью гнилой.
Несносно видеть пред собою
Одних обедов длинный ряд,
Глядеть на жизнь как на обряд,
И вслед за чинною толпой
Идти, не разделяя с ней
Ни общих мнений, ни страстей.
XII.
Предметом став суждений шумных,
Несносно (согласитесь в том)
Между людей благоразумных
Прослыть притворным чудаком,
Или печальным сумасбродом,
Иль даже Демоном моим.
Онегин (вновь займуся им),
Убив на поединке друга,
Дожив без цели, без трудов
До двадцати шести годов,
Томясь в бездействии досуга
Без службы, без жены, без дел,
Ничем заняться не умел.
XIII.
Им овладело беспокойство,
Охота к перемене мест
(Весьма мучительное свойство,
Немногих добровольный крест).
Оставил он свое селенье,
Лесов и нив уединенье,
Где окровавленная тень
Ему являлась каждый день,
И начал странствия без цели,
Доступный чувству одному;
И путешествия ему,
Как вс° на свете, надоели;
Он возвратился и попал,
Как Чацкий, с корабля на бал.
XIV.
Но вот толпа заколебалась,
По зале шепот пробежал...
К хозяйке дама приближалась,
За нею важный генерал.
Она была нетороплива,
Не холодна, не говорлива,
Без взора наглого для всех,
Без притязаний на успех,
Без этих маленьких ужимок,
Без подражательных затей...
Вс° тихо, просто было в ней,
Она казалась верный снимок
Du comme il faut... (Шишков, прости:
Не знаю, как перевести.)
XV.
К ней дамы подвигались ближе;
Старушки улыбались ей;
Мужчины кланялися ниже,
Ловили взор ее очей;
Девицы проходили тише
Пред ней по зале: и всех выше
И нос и плечи подымал
Вошедший с нею генерал.
Никто б не мог ее прекрасной
Назвать; но с головы до ног
Никто бы в ней найти не мог
Того, что модой самовластной
В высоком лондонском кругу
Зовется vulgar. (Не могу...
XVI.
Люблю я очень это слово,
Но не могу перевести;
Оно у нас покамест ново,
И вряд ли быть ему в чести.
Оно б годилось в эпиграмме...)
Но обращаюсь к нашей даме.
Беспечной прелестью мила,
Она сидела у стола
С блестящей Ниной Воронскою,
Сей Клеопатрою Невы;
И верно б согласились вы,
Что Нина мраморной красою
Затмить соседку не могла,
Хоть ослепительна была.
XVII.
"Ужели, - думает Евгений, -
Ужель она? Но точно... Нет...
Как! из глуши степных селений..."
И неотвязчивый лорнет
Он обращает поминутно
На ту, чей вид напомнил смутно
Ему забытые черты.
"Скажи мне, князь, не знаешь ты,
Кто там в малиновом берете
С послом испанским говорит?"
Князь на Онегина глядит.
- Ага! давно ж ты не был в свете.
Постой, тебя представлю я. -
"Да кто ж она?" - Жена моя. -
XVIII.
"Так ты женат! не знал я ране!
Давно ли?" - Около двух лет. -
"На ком?" - На Лариной. - "Татьяне!"
- Ты ей знаком? - "Я им сосед".
- О, так пойдем же. - Князь подходит
К своей жене и ей подводит
Родню и друга своего.
Княгиня смотрит на него...
И что ей душу не смутило,
Как сильно ни была она
Удивлена, поражена,
Но ей ничто не изменило:
В ней сохранился тот же тон,
Был также тих ее поклон.
XIX.
Ей-ей! не то, чтоб содрогнулась,
Иль стала вдруг бледна, красна...
У ней и бровь не шевельнулась;
Не сжала даже губ она.
Хоть он глядел нельзя прилежней,
Но и следов Татьяны прежней
Не мог Онегин обрести.
С ней речь хотел он завести
И - и не мог. Она спросила,
Давно ль он здесь, откуда он
И не из их ли уж сторон?
Потом к супругу обратила
Усталый взгляд; скользнула вон...
И недвижим остался он.
XX.
Ужель та самая Татьяна,
Которой он наедине,
В начале нашего романа,
В глухой, далекой стороне,
В благом пылу нравоученья
Читал когда-то наставленья,
Та, от которой он хранит
Письмо, где сердце говорит,
Где вс° наруже, вс° на воле,
Та девочка... иль это сон?..
Та девочка, которой он
Пренебрегал в смиренной доле,
Ужели с ним сейчас была
Так равнодушна, так смела?
XXI.
Он оставляет раут тесный,
Домой задумчив едет он;
Мечтой то грустной, то прелестной
Его встревожен поздний сон.
Проснулся он; ему приносят
Письмо: князь N. покорно просит
Его на вечер. "Боже! к ней!..
О, буду, буду!" и скорей
Марает он ответ учтивый.
Что с ним? в каком он странном сне!
Что шевельнулось в глубине
Души холодной и ленивой?
Досада? суетность? иль вновь
Забота юности - любовь?
XXII.
Онегин вновь часы считает,
Вновь не дождется дню конца.
Но десять бьет; он выезжает,
Он полетел, он у крыльца,
Он с трепетом к княгине входит;
Татьяну он одну находит,
И вместе несколько минут
Они сидят. Слова нейдут
Из уст Онегина. Угрюмый,
Неловкий, он едва, едва
Ей отвечает. Голова
Его полна упрямой думой.
Упрямо смотрит он: она
Сидит покойна и вольна.
XXIII.
Приходит муж. Он прерывает
Сей неприятный tкte-а-tкte;
С Онегиным он вспоминает
Проказы, шутки прежних лет.
Они смеются. Входят гости.
Вот крупной солью светской злости
Стал оживляться разговор;
Перед хозяйкой легкий вздор
Мелькал без глупого жеманства,
И прерывал его меж тем
Разумный толк без пошлых тем,
Без вечных истин, без педанства,
И не пугал ничьих ушей
Свободной живостью своей.
XXIV.
Тут был однако цвет столицы,
И знать и моды образцы,
Везде встречаемые лицы,
Необходимые глупцы;
Тут были дамы пожилые
В чепцах и розах, с виду злые;
Тут было несколько девиц,
Не улыбающихся лиц;
Тут был посланник, говоривший
О государственных делах;
Тут был в душистых сединах
Старик, по-старому шутивший:
Отменно тонко и умно,
Что нынче несколько смешно.
XXV.
Тут был на эпиграммы падкий
На вс° сердитый господин:
На чай хозяйский слишком сладкий,
На плоскость дам, на тон мужчин,
На толки про роман туманный,
На вензель, двум сестрицам данный,
На ложь журналов, на войну,
На снег и на свою жену.
.......................................
.......................................
.......................................
.......................................
.......................................
.......................................
XXVI.
Тут был Проласов, заслуживший
Известность низостью души,
Во всех альбомах притупивший,
St.-Priest, твои карандаши;
В дверях другой диктатор бальный
Стоял картинкою журнальной,
Румян, как вербный херувим,
Затянут, нем и недвижим,
И путешественник зал°тный,
Перекрахмаленный нахал,
В гостях улыбку возбуждал
Своей осанкою заботной,
И молча обмененный взор
Ему был общий приговор.
XXVII.
Но мой Онегин вечер целый
Татьяной занят был одной,
Не этой девочкой несмелой,
Влюбленной, бедной и простой,
Но равнодушною княгиней,
Но неприступною богиней
Роскошной, царственной Невы.
О люди! все похожи вы
На прародительницу Эву:
Что вам дано, то не влечет;
Вас непрестанно змий зовет
К себе, к таинственному древу:
Запретный плод вам подавай,
А без того вам рай не рай.
XXVIII.
Как изменилася Татьяна!
Как твердо в роль свою вошла!
Как утеснительного сана
Приемы скоро приняла!
Кто б смел искать девчонки нежной
В сей величавой, в сей небрежной
Законодательнице зал?
И он ей сердце волновал!
Об нем она во мраке ночи,
Пока Морфей не прилетит,
Бывало, девственно грустит,
К луне подъемлет томны очи,
Мечтая с ним когда-нибудь
Свершить смиренный жизни путь!
XXIX.
Любви все возрасты покорны;
Но юным, девственным сердцам
Ее порывы благотворны,
Как бури вешние полям:
В дожде страстей они свежеют,
И обновляются, и зреют -
И жизнь могущая дает
И пышный цвет и сладкий плод.
Но в возраст поздний и бесплодный,
На повороте наших лет,
Печален страсти мертвый след:
Так бури осени холодной
В болото обращают луг
И обнажают лес вокруг.
XXX.
Сомненья нет: увы! Евгений
В Татьяну как дитя влюблен;
В тоске любовных помышлений
И день и ночь проводит он.
Ума не внемля строгим пеням,
К ее крыльцу, стеклянным сеням
Он подъезжает каждый день;
За ней он гонится как тень;
Он счастлив, если ей накинет
Боа пушистый на плечо,
Или коснется горячо
Ее руки, или раздвинет
Пред нею пестрый полк ливрей,
Или платок подымет ей.
XXXI.
Она его не замечает,
Как он ни бейся, хоть умри.
Свободно дома принимает,
В гостях с ним молвит слова три,
Порой одним поклоном встретит,
Порою вовсе не заметит:
Кокетства в ней ни капли нет -
Его не терпит высший свет.
Бледнеть Онегин начинает:
Ей иль не видно, иль не жаль;
Онегин сохнет, и едва ль
Уж не чахоткою страдает.
Все шлют Онегина к врачам,
Те хором шлют его к водам.
XXXII.
А он не едет; он заране
Писать ко прадедам готов
О скорой встрече; а Татьяне
И дела нет (их пол таков);
А он упрям, отстать не хочет,
Еще надеется, хлопочет;
Смелей здорового, больной
Княгине слабою рукой
Он пишет страстное посланье.
Хоть толку мало вообще
Он в письмах видел не вотще;
Но, знать, сердечное страданье
Уже пришло ему невмочь.
Вот вам письмо его точь-в-точь.
Письмо
Онегина к Татьяне
Предвижу вс°: вас оскорбит
Печальной тайны объясненье.
Какое горькое презренье
Ваш гордый взгляд изобразит!
Чего хочу? с какою целью
Открою душу вам свою?
Какому злобному веселью,
Быть может, повод подаю!
Случайно вас когда-то встретя,
В вас искру нежности заметя,
Я ей поверить не посмел:
Привычке милой не дал ходу;
Свою постылую свободу
Я потерять не захотел.
Еще одно нас разлучило...
Несчастной жертвой Ленской пал...
Ото всего, что сердцу мило,
Тогда я сердце оторвал;
Чужой для всех, ничем не связан,
Я думал: вольность и покой
Замена счастью. Боже мой!
Как я ошибся, как наказан!
Нет, поминутно видеть вас,
Повсюду следовать за вами,
Улыбку уст, движенье глаз
Ловить влюбленными глазами,
Внимать вам долго, понимать
Душой вс° ваше совершенство,
Пред вами в муках замирать,
Бледнеть и гаснуть... вот блаженство!
И я лишен того: для вас
Тащусь повсюду наудачу;
Мне дорог день, мне дорог час:
А я в напрасной скуке трачу
Судьбой отсчитанные дни.
И так уж тягостны они.
Я знаю: век уж мой измерен;
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днем увижусь я...
Боюсь: в мольбе моей смиренной
Увидит ваш суровый взор
Затеи хитрости презренной -
И слышу гневный ваш укор.
Когда б вы знали, как ужасно
Томиться жаждою любви,
Пылать - и разумом всечасно
Смирять волнение в крови;
Желать обнять у вас колени,
И, зарыдав, у ваших ног
Излить мольбы, признанья, пени,
Вс°, вс°, что выразить бы мог.
А между тем притворным хладом
Вооружать и речь и взор,
Вести спокойный разговор,
Глядеть на вас веселым взглядом!..
Но так и быть: я сам себе
Противиться не в силах боле;
Вс° решено: я в вашей воле,
И предаюсь моей судьбе.
XXXIII.
Ответа нет. Он вновь посланье:
Второму, третьему письму
Ответа нет. В одно собранье
Он едет; лишь вошел... ему
Она навстречу. Как сурова!
Его не видят, с ним ни слова;
У! как теперь окружена
Крещенским холодом она!
Как удержать негодованье
Уста упрямые хотят!
Вперил Онегин зоркий взгляд:
Где, где смятенье, состраданье?
Где пятна слез?.. Их нет, их нет!
На сем лице лишь гнева след...
XXXIV.
Да, может быть, боязни тайной,
Чтоб муж иль свет не угадал
Проказы, слабости случайной...
Всего, что мой Онегин знал...
Надежды нет! Он уезжает,
Свое безумство проклинает -
И, в нем глубоко погружен,
От света вновь отрекся он.
И в молчаливом кабинете
Ему припомнилась пора,
Когда жестокая хандра
За ним гналася в шумном свете,
Поймала, за ворот взяла
И в темный угол заперла.
XXXV.
Стал вновь читать он без разбора.
Прочел он Гиббона, Руссо,
Манзони, Гердера, Шамфора,
Madame de Staлl, Биша, Тиссо,
Прочел скептического Беля,
Прочел творенья Фонтенеля,
Прочел из наших кой-кого,
Не отвергая ничего:
И альманахи, и журналы,
Где поученья нам твердят,
Где нынче так меня бранят,
А где такие мадригалы
Себе встречал я иногда:
E sempre bene, господа.
XXXVI.
И что ж? Глаза его читали,
Но мысли были далеко;
Мечты, желания, печали
Теснились в душу глубоко.
Он меж печатными строками
Читал духовными глазами
Другие строки. В них-то он
Был совершенно углублен.
То были тайные преданья
Сердечной, темной старины,
Ни с чем не связанные сны,
Угрозы, толки, предсказанья,
Иль длинной сказки вздор живой,
Иль письмы девы молодой.
XXXVII.
И постепенно в усыпленье
И чувств и дум впадает он,
А перед ним Воображенье
Свой пестрый мечет фараон.
То видит он: на талом снеге,
Как-будто спящий на ночлеге,
Недвижим юноша лежит,
И слышит голос: что ж? убит.
То видит он врагов забвенных,
Клеветников, и трусов злых,
И рой изменниц молодых,
И круг товарищей презренных,
То сельский дом - и у окна
Сидит она... и вс° она!
XXXVIII.
Он так привык теряться в этом,
Что чуть с ума не своротил,
Или не сделался поэтом.
Признаться: то-то б одолжил!
А точно: силой магнетизма
Стихов российских механизма
Едва в то время не постиг
Мой бестолковый ученик.
Как походил он на поэта,
Когда в углу сидел один,
И перед ним пылал камин,
И он мурлыкал: Benedetta
Иль Idol mio и ронял
В огонь то туфлю, то журнал.
XXXIX.
Дни мчались; в воздухе нагретом
Уж разрешалася зима;
И он не сделался поэтом,
Не умер, не сошел с ума.
Весна живит его: впервые
Свои покои запертые,
Где зимовал он как сурок,
Двойные окны, камелек
Он ясным утром оставляет,
Несется вдоль Невы в санях.
На синих, иссеченных льдах
Играет солнце; грязно тает
На улицах разрытый снег.
Куда по нем свой быстрый бег
XL.
Стремит Онегин? Вы заране
Уж угадали; точно так:
Примчался к ней, к своей Татьяне
Мой неисправленный чудак.
Идет, на мертвеца похожий.
Нет ни одной души в прихожей.
Он в залу; дальше: никого.
Дверь отворил он. Что ж его
С такою силой поражает?
Княгиня перед ним, одна,
Сидит, не убрана, бледна,
Письмо какое-то читает
И тихо слезы льет рекой,
Опершись на руку щекой.
XLI.
О, кто б немых ее страданий
В сей быстрый миг не прочитал!
Кто прежней Тани, бедной Тани
Теперь в княгине б не узнал!
В тоске безумных сожалений
К ее ногам упал Евгений;
Она вздрогнула и молчит,
И на Онегина глядит
Без удивления, без гнева...
Его больной, угасший взор,
Молящий вид, немой укор,
Ей внятно вс°. Простая дева,
С мечтами, сердцем прежних дней,
Теперь опять воскресла в ней.
XLII.
Она его не подымает
И, не сводя с него очей,
От жадных уст не отымает
Бесчувственной руки своей...
О чем теперь ее мечтанье?
Проходит долгое молчанье,
И тихо наконец она:
"Довольно, встаньте. Я должна
Вам объясниться откровенно.
Онегин, помните ль тот час,
Когда в саду, в аллее нас
Судьба свела, и так смиренно
Урок ваш выслушала я?
Сегодня очередь моя.
XLIII.
"Онегин, я тогда моложе,
Я лучше, кажется, была,
И я любила вас; и что же?
Что в сердце вашем я нашла?
Какой ответ? одну суровость.
Не правда ль? Вам была не новость
Смиренной девочки любовь?
И нынче - боже - стынет кровь,
Как только вспомню взгляд холодный
И эту проповедь... Но вас
Я не виню: в тот страшный час
Вы поступили благородно.
Вы были правы предо мной:
Я благодарна всей душой...
XLIV.
"Тогда - не правда ли? - в пустыне,
Вдали от суетной молвы,
Я вам не нравилась... Что ж ныне
Меня преследуете вы?
Зачем у вас я на примете?
Не потому ль, что в высшем свете
Теперь являться я должна;
Что я богата и знатна,
Что муж в сраженьях изувечен,
Что нас за то ласкает двор?
Не потому ль, что мой позор
Теперь бы всеми был замечен
И мог бы в обществе принесть
Вам соблазнительную честь?
XLV.
"Я плачу... если вашей Тани
Вы не забыли до сих пор,
То знайте: колкость вашей брани,
Холодный, строгий разговор,
Когда б в моей лишь было власти,
Я предпочла б обидной страсти
И этим письмам и слезам.
К моим младенческим мечтам
Тогда имели вы хоть жалость,
Хоть уважение к летам...
А нынче! - что к моим ногам
Вас привело? какая малость!
Как с вашим сердцем и умом
Быть чувства мелкого рабом?
XLVI.
"А мне, Онегин, пышность эта,
Постылой жизни мишура,
Мои успехи в вихре света,
Мой модный дом и вечера,
Что в них? Сейчас отдать я рада
Всю эту ветошь маскарада,
Весь этот блеск, и шум, и чад
За полку книг, за дикий сад,
За наше бедное жилище,
За те места, где в первый раз,
Онегин, встретила я вас,
Да за смиренное кладбище,
Где нынче крест и тень ветвей
Над бедной нянею моей...
XLVII.
"А счастье было так возможно,
Так близко!.. Но судьба моя
Уж решена. Неосторожно,
Быть может, поступила я:
Меня с слезами заклинаний
Молила мать; для бедной Тани
Все были жребии равны...
Я вышла замуж. Вы должны,
Я вас прошу, меня оставить;
Я знаю: в вашем сердце есть
И гордость, и прямая честь.
Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна".
XLVIII.
Она ушла. Стоит Евгений,
Как будто громом поражен.
В какую бурю ощущений
Теперь он сердцем погружен!
Но шпор незапный звон раздался,
И муж Татьянин показался,
И здесь героя моего,
В минуту, злую для него,
Читатель, мы теперь оставим,
Надолго... навсегда... За ним
Довольно мы путем одним
Бродили по свету. Поздравим
Друг друга с берегом. Ура!
Давно б (не правда ли?) пора!
XLIX.
Кто б ни был ты, о мой читатель,
Друг, недруг, я хочу с тобой
Расстаться нынче как приятель.
Прости. Чего бы ты за мной
Здесь ни искал в строфах небрежных,
Воспоминаний ли мятежных,
Отдохновенья от трудов,
Живых картин, иль острых слов,
Иль грамматических ошибок,
Дай бог, чтоб в этой книжке ты
Для развлеченья, для мечты,
Для сердца, для журнальных сшибок
Хотя крупицу смог найти.
За сим расстанемся, прости!
L.
Прости ж и ты, мой спутник странный,
И ты, мой верный Идеал,
И ты, живой и постоянный,
Хоть малый труд. Я с вами знал
Вс°, что завидно для поэта:
Забвенье жизни в бурях света,
Беседу сладкую друзей.
Промчалось много, много дней
С тех пор, как юная Татьяна
И с ней Онегин в смутном сне
Явилися впервые мне -
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще неясно различал.
LI.
Но те, которым в дружной встрече
Я строфы первые читал...
Иных уж нет, а те далече,
Как Сади некогда сказал.
Без них Онегин дорисован.
А та, с которой образован
Татьяны милый Идеал...
О много, много Рок отъял!
Блажен, кто праздник Жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел Ее романа
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим.
Конец.
ОТРЫВКИ ИЗ ПУТЕШЕСТВИЯ ОНЕГИНА
Последняя глава "Евгения Онегина" издана была особо, со следующим предисловием:
"Пропущенные строфы подавали неоднократно повод к порицанию и насмешкам (впрочем, весьма справедливым и остроумным). Автор чистосердечно признается, что он выпустил из своего романа целую главу, в коей было описано путешествие Онегина по России. От него зависело означить сию выпущенную главу точками или цыфром; но во избежание соблазна решился он лучше выставить, вместо девятого нумера, осьмой над последнею главою Евгения Онегина, и пожертвовать одною из окончательных строф:
Пора: перо покоя просит;
Я девять песен написал;
На берег радостный выносит
Мою ладью девятый вал -
Хвала вам, девяти Каменам, и проч."
П. А. Катенин (коему прекрасный поэтический талант не мешает быть и тонким критиком) заметил нам, что сие исключение, может быть, и выгодное для читателей, вредит, однако ж, плану целого сочинения; ибо чрез то переход от Татьяны, уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, становится слишком неожиданным и необъясненным. - Замечание, обличающее опытного художника. Автор сам чувствовал справедливость оного, но решился выпустить эту главу по причинам, важным для него, а не для публики. Некоторые отрывки были напечатаны; мы здесь их помещаем, присовокупив к ним еще несколько строф.
Е.Онегин из Москвы едет в Нижний Новгород:
. . . . . . . . . . перед ним
Макарьев суетно хлопочет,
Кипит обилием своим.
Сюда жемчуг привез индеец,
Поддельны вина европеец,
Табун бракованных коней
Пригнал заводчик из степей,
Игрок привез свои колоды
И горсть услужливых костей,
Помещик - спелых дочерей,
А дочки - прошлогодни моды.
Всяк суетится, лжет за двух,
И всюду меркантильный дух.
*
Тоска!..
Онегин едет в Астрахань и оттуда на Кавказ.
Он видит, Терек своенравный
Крутые роет берега;
Пред ним парит орел державный,
Стоит олень, склонив рога;
Верблюд лежит в тени утеса,
В лугах несется конь черкеса,
И вкруг кочующих шатров
Пасутся овцы калмыков,
Вдали - кавказские громады:
К ним путь открыт. Пробилась брань
За их естественную грань,
Чрез их опасные преграды;
Брега Арагвы и Куры
Узрели русские шатры.
*
Уже пустыни сторож вечный,
Стесненный холмами вокруг,
Стоит Бешту остроконечный
И зеленеющий Машук,
Машук, податель струй целебных;
Вокруг ручьев его волшебных
Больных теснится бледный рой;
Кто жертва чести боевой,
Кто Почечуя, кто Киприды;
Страдалец мыслит жизни нить
В волных чудесных укрепить,
Кокетка злых годов обиды
На дне оставить, а старик
Помолодеть - хотя на миг.
*
Питая горьки размышленья,
Среди печальной их семьи,
Онегин взором сожаленья
Глядит на дымные струи
И мыслит, грустью отуманен:
Зачем я пулей в грудь не ранен?
Зачем не хилый я старик,
Как этот бедный откупщик?
Зачем, как тульский заседатель,
Я не лежу в параличе?
Зачем не чувствую в плече
Хоть ревматизма? - ах, создатель!
Я молод, жизнь во мне крепка;
Чего мне ждать? тоска, тоска!..
Онегин посещает потом Тавриду:
Воображенью край священный:
С Атридом спорил там Пилад,
Там закололся Митридат,
Там пел Мицкевич вдохновенный
И, посреди прибрежных скал,
Свою Литву воспоминал.
*
Прекрасны вы, брега Тавриды,
Когда вас видишь с корабля
При свете утренней Киприды,
Как вас впервой увидел я;
Вы мне предстали в блеске брачном:
На небе синем и прозрачном
Сияли груды ваших гор,
Долин, деревьев, с°л узор
Разостлан был передо мною.
А там, меж хижинок татар...
Какой во мне проснулся жар!
Какой волшебною тоскою
Стеснялась пламенный грудь!
Но, Муза! прошлое забудь.
*
Какие б чувства не таились
Тогда во мне - теперь их нет:
Они прошли иль изменились...
Мир вам, тревоги прошлых лет!
В ту пору мне казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны,
И моря шум, и груды скал,
И гордой девы идеал,
И безыменные страданья...
Другие дни, другие сны;
Смирились вы, моей весны
Высокопарные мечтанья,
И в поэтический бокал
Воды я много подмешал.
*
Иные мне нужны картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи -
Да пруд под сенью ив густых,
Раздолье уток молодых;
Теперь мила мне балалайка
Да пьяный топот трепака
Перед порогом кабака.
Мой идеал теперь - хозяйка.
Мои желания - покой,
Да щей горшок, да сам большой.
*
Порой дождливою намедни
Я, завернув на скотный двор...
Тьфу! прозаические бредни,
Фламандской школы пестрый сор!
Таков ли был я, расцветая?
Скажи, Фонтан Бахчисарая!
Такие ль мысли мне на ум
Навел твой бесконечный шум,
Когда безмолвно пред тобою
Зарему я воображал...
Средь пышных, опустелых зал,
Спустя три года, вслед за мною,
Скитаясь в той же стороне,
Онегин вспомнил обо мне.
*
Я жил тогда в Одессе пыльной...
Там долго ясны небеса,
Там хлопотливо торг обильной
Свои подъемлет паруса;
Там вс° Европой дышит, веет,
Вс° блещет Югом и пестреет
Разнообразностью живой.
Язык Италии златой
Звучит по улице веселой,
Где ходит гордый славянин,
Француз, испанец, армянин,
И грек, и молдаван тяжелый,
И сын египетской земли,
Корсар в отставке, Морали.
*
Одессу звучными стихами
Наш друг Туманский описал,
Но он пристрастными глазами
В то время на нее взирал.
Приехав, он прямым поэтом
Пошел бродить с своим лорнетом
Один над морем - и потом
Очаровательным пером
Сады одесские прославил.
Вс° хорошо, но дело в том,
Что степь нагая там кругом;
Кой-где недавный труд заставил
Младые ветви в знойный день
Давать насильственную тень.
*
А где, бишь, мой рассказ несвязный?
В Одессе пыльной, я сказал.
Я б мог сказать: в Одессе грязной -
И тут бы, право, не солгал.
В году недель пять-шесть Одесса,
По воле бурного Зевеса,
Потоплена, запружена,
В густой грязи погружена.
Все домы на аршин загрязнут,
Лишь на ходулях пешеход
По улице дерзает вброд;
Кареты, люди тонут, вязнут,
И в дрожках вол, рога склоняя,
Сменяет хилого коня.
*
Но уж дробит каменья молот,
И скоро звонкой мостовой
Покроется спасенный город,
Как будто кованой броней.
Однако в сей Одессе влажной
Еще есть недостаток важный;
Чего б вы думали? - воды.
Потребны тяжкие труды...
Что ж? это небольшое горе,
Особенно, когда вино
Без пошлины привезено.
Но солнце южное, но море...
Чего ж вам более, друзья?
Благословенные края!
*
Бывало, пушка зоревая
Лишь только грянет с корабля,
С крутого берега сбегая,
Уж к морю отправляюсь я.
Потом за трубкой раскаленной,
Волной соленой оживленный,
Как мусульман в своем раю,
С восточной гущей кофе пью.
Иду гулять. Уж благосклонный
Открыт Casino; чашек звон
Там раздается; на балкон
Марк°р выходит полусонный
С метлой в руках, и у крыльца
Уже сошлися два купца.
*
Глядишь - и площадь запестрела,
Вс° оживилось; здесь и там
Бегут за делом и без дела,
Однако больше по делам.
Дитя расчета и отваги,
Идет купец взглянуть на флаги,
Проведать, шлют ли небеса
Ему знакомы паруса.
Какие новые товары
Вступили нынче в карантин?
Пришли ли бочки жданных вин?
И что чума? и где пожары?
И нет ли голода, войны
Или подобной новизны?
*
Но мы, ребята без печали,
Среди заботливых купцов
Мы только устриц ожидали
От цареградских берегов.
Что устрицы? пришли! О радость!
Летит обжорливая младость
Глотать из раковин морских
Затворниц жирных и живых,
Слегка обрызнутых лимоном.
Шум, споры - легкое вино
Из погребов принесено
На стол услужливым Отоном*;
*
Часы летят, а грозный счет
Меж тем невидимо растет.
Но уж темнеет вечер синий,
Пора нам в Оперу скорей:
Там упоительный Россини,
Европы баловень - Орфей.
Не внемля критике суровой,
Он вечно тот же, вечно новый,
Он звуки льет - они кипят,
Они текут, они горят,
Как поцелуи молодые,
Все в неге, в пламени любви,
Как зашипевшего Аи
Струя и брызги золотые...
Но, господа, позволено ль
С вином равнять do-re-mi-sol?
*
А только ль там очарований?
А разыскательный лорнет?
А закулисные свиданья?
А prima dona? а балет?
А ложа, где, красой блистая,
Негоциантка молодая,
Самолюбива и томна,
Толпой рабов окружена?
Она и внемлет и не внемлет
И каватине, и мольбам,
И шутке с лестью пополам...
А муж - в углу за нею дремлет,
Впросонках фора закричит,
Зевнет - и снова захрапит.
*
Финал гремит; пустеет зала;
Шумя, торопится разъезд;
Толпа на площадь побежала
При блеске фонарей и звезд,
Сыны Авзонии счастливой
Слегка поют мотив игривый,
Его невольно затвердив,
А мы ревем речитатив.
Но поздно. Тихо спит Одесса;
И бездыханна и тепла
Немая ночь. Луна взошла,
Прозрачно-легкая завеса
Объемлет небо. Вс° молчит;
Лишь море Черное шумит.
*
Итак, я жил тогда в Одессе...
* известный ресторатор в Одессе
ДЕСЯТАЯ ГЛАВА
Расшифровка:
<1>
Вл<аститель> слабый и лукавый
Плешивый щеголь враг труда
Нечаянно пригретый славой
Над нами ц<арство>вал тогда
<2>
Его мы очень смирным знали
Когда ненаши повара
Орла двуглавого щипали
У Б<онапартова> шатра
<3>
Гроза 12 года
Настала - кто тут нам помог?
Остервение народа
Б<арклай>, зима иль р<усский> б<ог>
<4>
Но бог помог - стал ропот ниже
И скоро силою вещей
Мы очутилися в П<ариже>
А р<усский> ц<арь> главой ц<арей>
<5>
И чем жирнее чем тяжеле
О р<усский> глупый наш н<арод>
Скажи зачем ты в самом деле
<6>
Авось, о Шиболет народный
Тебе б я оду посвятил
Но стихоплет великородный
Меня уже предупредил
.......................................
Моря достались Албиону
<7>
Авось аренды забывая
Ханжа запрется в монастырь
Авось по манью <Николая>
Семействам возвратит <Сибирь>
.......................................
Авось дороги нам исправят
<8>
Сей муж судьбы, сей странник бранный
Пред кем унизились ц<ари>
Сей всадник Папою венчанный
Исчезнувший как тень зари
.......................................
Измучен казнию покоя
<9>
Тряслися грозно Пиренеи -
Волкан Неаполя пылал
Безрукий князь друзьям Мореи
Из К<ишинева> уж мигал
.......................................
Кинжал Л тень Б
<10>
Я всех уйму с моим народом
Наш ц<арь> в конгрессе говорил
А про тебя и в ус не дует
Ты А<лександровский> холоп
.......................................
<11>
Потешный полк Петра Титана
Дружина старых усачей
Предавших некогда <тирана>
Свирепой шайке палачей
<12>
Р<оссия> присм<ирела> снова
И пуще ц<арь> пошел кутить
Но искра пламени иного
Уже издавна может быть
<13>
У них свои бывали сходки
Они за чашею вина
Они за рюмкой русской водки
<14>
Витийством резким знамениты
Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Никиты
<У осторожного Ильи>
<15>
Друг Марса Вакха и Венеры
Тут Л<унин> дерзко предлагал
Свои решительные меры
<16>
Так было над Невою льдистой
Но там где ранее весна
Блестит над К<аменкой> тенистой
Черновики строф:
<15>
Друг Марса, Вакха и Венеры
Тут Лун<ин> дерзко предлагал
Свои решительные меры
И вдохновенно бормотал
Читал сво<и> Ноэли Пу<шкин>
Мела<нхолический> Як<ушкин>
Казалось молча обнажал
Цареубийственный кинжал
Одну Росси<ю> в мире видя
Преследуя свой идеал
Хромой Т<ургенев> им внимал
И слово: рабс<тво> ненавидя
Предвидел в сей толпе дворян
Освободителей крест<ьян>
<16>
Так было над Невою льдистой
Не там, где ранее весна
Блестит над Каменкой тенистой
И над холмами Тульчина,
Где Витгенштейновы дружины
Днепром подмытые равнины
И степи Буга облегли
Дела [иные уж] пошли
Там П<естель> - для тир<анов>
И рать . . . . . набирал
Холоднокровный генерал
И Муравь<ев> его скло<няя>
Исполнен дерзости и сил
Минуты [вспышки] торопил
<17>
Сначала эти заговоры
Между Лафитом и Клико
Лишь были дружеские споры
И не входила глубоко
В сердца мятежная наука
[Вс° это было только] скука
Безделье молодых умов
Забавы взрослых шалунов
Казалось
Узлы к узлам
[И постепенно сетью тайной]
[Россия]
Наш Ца<рь> дремал
ПРИМЕЧАНИЯ К "ЕВГЕНИЮ ОНЕГИНУ"
(1) Писано в Бессарабии.
(2) Dandy, франт.
(3) Шляпа а la Bolivar.
(4) Известный ресторатор.
(5) Черта охлажденного чувства, достойная Чальд-Гарольда. Балеты г. Дидло исполнены живости воображения и прелести необыкновенной. Один из наших романтических писателей находил в них гораздо больше поэзии, нежели во всей французской литературе.
(6) Tout le monde sut qu'il mettait du blanc; et moi, qui n'en croyais rien, je commenзais de le croir, non seulement par l'embellissement de son teint et pour avoir trouvй des tasses de blanc sur sa toilette, mais sur ce qu'entrant un matin dans sa chambre, je le trouvai brossant ses ongles avec une petite vergette faite exprиs, ouvrage qu'il continua fiиrement devant moi. Je jugeai qu'un homme qui passe deux heures tous les matins а brosser ses onlges, peut bien passer quelques instants а remplir de blanc les creux de sa peau.
(Confessions de J.J.Rousseau)
Грим определил свой век: ныне во всей просвещенной Европе чистят ногти особенной щеточкой.
(7) Вся сия ироническая строфа не что иное, как тонкая похвала прекрасным нашим соотечественницам. Так Буало, под видом укоризны, хвалит Лудовика XIV. Наши дамы соединяют просвещение с любезностию и строгую чистоту нравов с этою восточною прелестию, столь пленившей г-жу Сталь (См. Dix ans d'exil).
(8) Читатели помнят прелестное описание петербургской ночи в идиллии Гнедича:
"Вот ночь: но не меркнут златистые полосы облак.
Без звезд и без месяца вся озаряется дальность.
На взморье далеком сребристые видны ветрила
Чуть видных судов, как по синему небу плывущих.
Сияньем бессумрачным небо ночное сияет,
И пурпур заката сливается с златом востока:
Как будто денница за вечером следом выводит
Румяное утро. - Была то година златая,
Как летние дни похищают владычество ночи;
Как взор иноземца на северном небе пленяет
Сиянье волшебное тени и сладкого света,
Каким никогда не украшено небо полудня;
Та ясность, подобная прелестям северной девы,
Которой глаза голубые и алые щеки
Едва отеняются русыми локон волнами.
Тогда над Невой и над пышным Петрополем видят
Без сумрака вечер и быстрые ночи без тени;
Тогда Филомела полночные песни лишь кончит
И песни заводит, приветствуя день восходящий.
Но поздно; повеяла свежесть на невские тундры;
Роса опустилась; . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот полночь: шумевшая вечером тысячью весел,
Нева не колыхнет; разъехались гости градские;
Ни гласа на бреге, ни зыби на влаге, все тихо;
Лишь изредка гул от мостов пробежит над водою,
Лишь крик протяженный из дальней промчится деревни,
Где в ночь окликается ратная стража со стражей.
Вс° спит . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
(9) Въявь богиню благосклонну
Зрит восторженный пиит,
Что проводит ночь бессонну,
Опершися на гранит.
(Муравьев. Богине Невы)
(10) Писано в Одессе.
(11) См. первое издание Евгения Онегина.
(12) Из первой части Днепровской русалки.
(13) Сладкозвучнейшие греческие имена, каковы, например: Агафон, Филат, Федора, Фекла и проч., употребляются у нас только между простолюдинами.
(14) Грандисон и Ловлас, герои двух славных романов.
(15) Si j'avais la folie de croire encore au bonheur, je le chercherais dans l'habitude (Шатобриан).
(16) "Бедный Йорик" - восклицание Гамлета над черепом шута. (См. Шекспира и Стерна.)
(17) В прежнем издании, вместо домой летят, было ошибкою напечатано зимой летят (что не имело никакого смысла). Критики, того не разобрав, находили анахронизм в следующих строфах. Смеем уверить, что в нашем романе время расчислено по календарю.
(18) Юлия Вольмар, Новая Элоиза. Малек-Адель, герой посредственного романа M-me Cottin. Густав де Линар, герой прелестной повести баронессы Крюднер.
(19) Вампир, повесть, неправильно приписанная лорду Байрону. Мельмот, гениальное произведение Матюрина. Jean Sbogar, известный роман Карла Нодье.
(20) Lasciate ogni speranza voi ch'entrate. [Оставьте всякую надежду, вы, сюда входящие.] Скромный автор наш перевел только первую половину славного стиха.
(21) Журнал, некогда издаваемый покойным А. Измайловым довольно неисправно. Издатель однажды печатно извинялся перед публикою тем, что он на праздниках гулял.
(22) Е. А. Баратынский.
(23) В журналах удивлялись, как можно было назвать девою простую крестьянку, между тем как благородные барышни, немного ниже, названы девчонками.
(24) "Это значит", замечает один из наших критиков, "что мальчишки катаются на коньках". Справедливо.
(25) В лета красные мои
Поэтический Аи
Нравился мне пеной шумной,
Сим подобием любви
Или юности безумной, и проч.
(Послание к Л. П.)
(26) Август Лафонтен, автор множества семейственных романов.
(27) Смотри "Первый снег", стихотворение князя Вяземского.
(28) См. описания финляндской зимы в "Эде" Баратынского.
(29) Зовет кот кошурку
В печурку спать
Предвещание свадьбы; первая песня предвещает смерть.
(30) Таким образом узнают имя будущего жениха.
(31) В журналах осуждали слова хлоп, молвь и топ как неудачное нововведение. Слова сии коренные русские. "Вышел Бова из шатра прохладиться и услышал в чистом поле людскую молвь и конский топ" (Сказка о Бове Королевиче). Хлоп употребляется в просторечии вместо хлопание, как шип вместо шипения:
Он шип пустил по-змеиному.
(Древние русские стихотворения)
Не должно мешать свободе нашего богатого и прекрасного языка.
(32) Один из наших критиков, кажется, находит в этих стихах непонятную для нас неблагопристойность.
(33) Гадательные книги издаются у нас под фирмою Мартына Задеки, почтенного человека, не писавшего никогда гадательных книг, как замечает Б. М. Федоров.
(34) Пародия известных стихов Ломоносова:
Заря багряною рукою
От утренних спокойных вод
Выводит солнце за собою, - и проч.
(35) Буянов, мой сосед,
.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . .
Пришел ко мне вчера с небритыми усами,
Растрепанный, в пуху, в картузе с козырьком...
(Опасный сосед)
(36) Наши критики, верные почитатели прекрасного пола, сильно осуждали неприличие сего стиха.
(37) Парижский ресторатор.
(38) Стих Грибоедова.
(39) Славный ружейный мастер.
(40) В первом издании шестая глава оканчивалась следующим образом:
А ты, младое вдохновенье,
Волнуй мое воображенье,
Дремоту сердца оживляй,
В мой угол чаще прилетай,
Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь
И наконец окаменеть
В мертвящем упоеньи света,
Среди бездушных гордецов,
Среди блистательных глупцов,
XLVII.
Среди лукавых, малодушных,
Шальных, балованных детей,
Злодеев и смешных и скучных,
Тупых, привязчивых судей,
Среди кокеток богомольных,
Среди холопьев добровольных,
Среди вседневных, модных сцен,
Учтивых, ласковых измен,
Среди холодных приговоров
Жестокосердой суеты,
Среди досадной пустоты
Расчетов, дум и разговоров,
В сем омуте, где с вами я
Купаюсь, милые друзья.
(41) Левшин, автор многих сочинений по части хозяйственной.
(42) Дороги наши - сад для глаз:
Деревья, с дерном вал, канавы;
Работы много, много славы,
Да жаль, проезда нет подчас.
С деревьев, на часах стоящих,
Проезжим мало барыша;
Дорога, скажешь, хороша -
И вспомнишь стих: для проходящих!
Свободна русская езда
В двух только случаях: когда
Наш Мак-Адам или Мак-Ева
Зима свершит, треща от гнева,
Опустошительный набег,
Путь окует чугуном льдистым,
И запорошит ранний снег
Следы ее песком пушистым.
Или когда поля проймет
Такая знойная засуха,
Что через лужу может вброд
Пройти, глаза зажмуря, муха.
("Станция". Князь Вяземский.)
(43) Сравнение, заимствованное у К**, столь известного игривостью воображения. К... рассказывал, что, будучи однажды послан курьером от князя Потемкина к императрице, он ехал так скоро, что шпага его, высунувшись концом из тележки, стучала по верстам, как по частоколу.
(44) Rout, вечернее собрание без танцев, собственно значит толпа.
ЕГИПЕТСКИЕ НОЧИ
ГЛАВА 1.
- Quel est cet homme?
- Ha, c'est un bien grand talent, il fait de sa voix tout ce qu'il veut.
- Il devrait bien, madame, s'en faire une culotte.
Чарский был один из коренных жителей Петербурга. Ему не было еще тридцати лет; он не был женат; служба не обременяла его. Покойный дядя его, бывший виц-губернатором в хорошее время, оставил ему порядочное имение. Жизнь его могла быть очень приятна; но он имел несчастие писать и печатать стихи. В журналах звали его поэтом, а в лакейских сочинителем.
Не смотря на великие преимущества, коими пользуются стихотворцы (признаться: кроме права ставить винительный падеж вместо родительного и еще кой-каких, так называемых поэтических вольностей, мы никаких особенных преимуществ за русскими стихотворцами не ведаем) - как бы то ни было, не смотря на всевозможные их преимущества, эти люди подвержены большим невыгодам и неприятностям. Зло самое горькое, самое нестерпимое для стихотворца есть его звание и прозвище, которым он заклеймен и которое никогда от него не отпадает. Публика смотрит на него как на свою собственность; по ее мнению, он рожден для ее пользы и удовольствия. Возвратиться ли он из деревни, первый встречный спрашивает его: не привезли ли вы нам чего-нибудь новинького? Задумается ли он о расстроенных своих делах, о болезни милого ему человека: тотчас пошлая улыбка сопровождает пошлое восклицание: верно что-нибудь сочиняете! Влюбится ли он? - красавица его покупает себе альбом в английском магазине и ждет уж элегии. Придет ли он к человеку, почти с ним незнакомому, поговорить о важном деле: тот уж кличет своего сынка и заставляет читать стихи такого-то; и мальчишка угощает стихотворца его же изуродованными стихами. А это еще цветы ремесла! Каковы же должны быть невзгоды? Чарский признавался, что приветствия, запросы, альбомы и мальчишки так ему надоели, что поминутно принужден он был удерживаться от какой-нибудь грубости.
Чарский употреблял всевозможные старания, чтобы сгладить с себя несносное прозвище. Он избегал общества своей братьи литераторов, и предпочитал им светских людей, даже самых пустых. Разговор его был самый пошлый и никогда не касался литературы. В своей одежде он всегда наблюдал самую последнюю моду с робостию и суеверием молодого москвича, в первый раз отроду приехавшего в Петербург. В кабинете его, убранном как дамская спальня, ничто не напоминало писателя; книги не валялись по столам и под столами; диван не был обрызган чернилами; не было такого беспорядка, который обличает присутствие Музы и отсутствие метлы и щетки. Чарский был в отчаянии, если кто-нибудь из светских его друзей заставал его с пером в руках. Трудно поверить до каких мелочей мог доходить человек, одаренный впрочем талантом и душою. Он прикидывался то страстным охотником до лошадей, то отчаянным игроком, то самым тонким гастрономом; хотя никак не мог различить горской породы от арабской, никогда не помнил козырей и втайне предпочитал печеный картофель всевозможным изобретениям французской кухни. Он вел жизнь самую рассеянную; торчал на всех балах, объедался на всех дипломатических обедах, и на всяком званом вечере был так же неизбежим, как резановское мороженое.
Однако ж он был поэт и страсть его была неодолима: когда находила на него такая дрянь (так называл он вдохновение), Чарский запирался в своем кабинете, и писал с утра до поздней ночи. Он признавался искренним своим друзьям, что только тогда и знал истинное счастие. Остальное время он гулял, чинясь и притворяясь и слыша поминутно славный вопрос: не написали ли вы чего-нибудь новинького?
Однажды утром Чарский чувствовал то благодатное расположение духа, когда мечтания явственно рисуются перед вами, и вы обретаете живые, неожиданные слова для воплощения видений ваших, когда стихи легко ложатся под перо ваше, и звучн<ые> рифм<ы> бегут на встречу стройной мысли. Чарский погружен был душою в сладостное забвение... и свет, и мнения света, и его собственные причуды для него не существовали. - Он писал стихи.
Вдруг дверь его кабинета скрыпнула и незнакомая голова показалась. Чарский вздрогнул и нахмурился.
- Кто там? - спросил он с досадою, проклиная в душе своих слуг, никогда не сидевших в передней.
Незнакомец вошел.
Он был высокого росту - худощав и казался лет тридцати. Черты смуглого его лица были выразительны: бледный высокий лоб, осененный черными клоками волос, черные сверкающие глаза, орлиный нос и густая борода, окружающая впалые желтосмуглые щеки, обличали в нем иностранца. На нем был черный фрак, побелевший уже по швам; панталоны летние (хотя на дворе стояла уже глубокая осень); под истертым черным галстуком на желтоватой манишке блестел фальшивый алмаз; шершавая шляпа, казалось, видала и в°дро и ненастье. Встретясь с этим человеком в лесу, вы приняли бы его за разбойника; в обществе - за политического заговорщика; в передней - за шарлатана, торгующего элексирами и мышьяком.
- Что вам надобно? - спросил его Чарский на французском языке.
- Signor, - отвечал иностранец с низкими поклонами, - Lei voglia perdonarmi s....
Чарский не предложил ему стула и встал сам, разговор продолжался на италианском языке.
- Я неаполитанский художник, - говорил незнакомый, - обстоятельства принудили меня оставить отечество; я приехал в Россию в надежде на свой талант.
Чарский подумал, что неаполитанец собирается дать несколько концертов на виолончеле, и развозит по домам свои билеты. Он уже хотел вручить ему свои двадцать пять рублей и скорее от него избавиться, но незнакомец прибавил:
- Надеюсь, Signor, что вы сделаете дружеское вспоможение своему собрату, и введете меня в дома, в которые сами имеете доступ.
Невозможно было нанести тщеславию Чарского оскорбления более чувствительного. Он спесиво взглянул на того, кто назывался его собратом.
- Позвольте спросить, кто вы такой, и за кого вы меня принимаете? - спросил он, с трудом удерживая свое негодование.
Неаполитанец заметил его досаду.
- Signor, - отвечал он запинаясь... - ho creduto... ho sentito... la vostra Eccelenza mi perdonera...
- Что вам угодно? - повторил сухо Чарский.
- Я много слыхал о вашем удивительном таланте; я уверен, что здешние господа ставят за честь оказывать всевозможное покровительство такому превосходному поэту, - отвечал итальянец, - и потому осмелился к вам явиться...
- Вы ошибаетесь, Signor, - прервал его Чарский. - Звание поэтов у нас не существует. Наши поэты не пользуются покровительством господ; наши поэты сами господа, и если наши меценаты (чорт их побери!) этого не знают, то тем хуже для них. У нас нет оборванных аббатов, которых музыкант брал бы с улицы для сочинения libretto. У нас поэты не ходят пешком из дому в дом выпрашивая себе вспоможения. Впрочем вероятно вам сказали в шутку будто я великий стихотворец. Правда я когда-то написал несколько плохих эпиграмм, но слава богу с г<осподами> стихотворцами ничего общего не имею и иметь не хочу.
Бедный итальянец смутился. Он поглядел вокруг себя. Картины, мраморные статуи, бронзы, дорогие игрушки, расставленные на готических этажерках, - поразили его. Он понял, что между надменным dandy, стоящим перед ним в хохлатой парчевой скуфейке, в золотистом китайском халате, опоясанном турецкой шалью, и им, бедным кочующим артистом, в истертом галстуке, и поношенном фраке, ничего не было общего. Он проговорил несколько несвязных извинений, поклонился и хотел выдти. Жалкий вид его тронул Чарского, который, вопреки мелочам своего характера, имел сердце доброе и благородное. Он устыдился раздражительности своего самолюбия.
- Куда ж вы? - сказал он итальянцу. - Постойте... Я должен был отклонить от себя незаслуженное титло <и> признаться вам, что я не поэт. Теперь поговорим о ваших делах. Я готов вам услужить, в чем только будет возможно. Вы музыкант?
- Нет, eccelenza! - отвечал итальянец; - я бедный импровизатор.
- Импровизатор! - вскрикнул Чарский, почувствовав всю жестокость своего обхождения. - Зачем же вы прежде не сказали, что вы импровизатор? - и Чарский сжал ему руку с чувством искреннего раскаяния.
Дружеский вид его ободрил италиянца. Он простодушно разговорился о своих предположениях. Наружность его не была обманчива; ему деньги были нужны; он надеялся в России кое-как поправить свои домашние обстоятельства. Чарский выслушал его со вниманием.
- Я надеюсь, - сказал он бедному художнику, - что вы будете иметь успех: здешнее общество никогда еще не слыхало импровизатора. Любопытство будет возбуждено; правда италиянский язык у нас не в употреблении, вас не поймут; но это не беда; главное - чтоб вы были в моде.
- Но если у вас никто не понимает итальянского языка, - сказал призадумавшись импровизатор, - кто ж поедет меня слушать?
- Поедут - не опасайтесь: иные из любопытства, другие, чтоб провести вечер как-нибудь, третьи, чтоб показать, что понимают итальянский язык; повторяю, надобно только, чтоб вы были в моде; а вы уж будете в моде, вот вам моя рука.
Чарский ласково расстался с импровизатором, взяв себе его адрес, и в тот же вечер он поехал за него хлопотать.
ГЛАВА II.
Я царь, я раб, я червь, я бог.
Державин.
На другой день Чарский в темном и нечистом коридоре трактира отыскивал 35-ый номер. Он остановился у двери и постучался. Вчерашний италиянец отворил ее.
- Победа! - сказал ему Чарский, - ваше дело в шляпе. Княгиня дает вам свою залу - вчера на рауте я успел завербовать половину Петербурга; печатайте билеты и объявления. Ручаюсь вам, если не за триумф, то по крайней мере за барыш...
- А это главное! - вскричал италиянец, изъявляя свою радость живыми движениями, свойственными южной его породе. - Я знал, что вы мне поможете. Corpo di Bacco! Вы поэт, так же, как и я; а что ни говори, поэты славные ребята! Как изъявлю вам мою благодарность? постойте... хотите ли выслушать импровизацию?
- Импровизацию!.. разве вы можете обойтиться и без публики, и без музыки, и без грома рукоплесканий?
- Пустое, пустое! где найти мне лучшую публику? Вы поэт, вы поймете меня лучше их, и ваше тихое ободрение дороже мне целой бури рукоплесканий... Садитесь где-нибудь и задайте мне тему.
Чарский сел на чамодане (из двух стульев, находившихся в тесной канурке, один был сломан, другой завален бумагами и бельем). Импровизатор взял со стола гитару - и стал перед Чарским, перебирая струны костливыми пальцами и ожидая его заказа.
- Вот вам тема, - сказал ему Чарский: - поэт сам избирает предметы для своих песен; толпа не имеет права управлять его вдохновением.
Глаза итальянца засверкали - он взял несколько акордов - гордо поднял голову, и пылкие строфы, выражение мгновенного чувства, стройно излетели из уст его... Вот они, вольно переданные одним из наших приятелей со слов, сохранившихся в памяти Чарского.
<[Поэт идет]: открыты вежды,
Но он не видит никого;
А между тем за край одежды
Прохожий дергает его...
"Скажи: зачем без цели бродишь?
Едва достиг ты высоты,
И вот уж долу взор низводишь
И низойти стремишься ты.
На стройный мир ты смотришь смутно;
Бесплодный жар тебя томит;
Предмет ничтожный поминутно
Тебя тревожит и манит.
Стремиться к небу должен гений,
Обязан истинный поэт
Для вдохновенных песнопений
Избрать возвышенный предмет".
- Зачем крутится ветр в овраге,
Подъемлет лист и пыль несет,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждет?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел, тяжел и страшен,
На чахлый пень? Спроси его.
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Таков поэт: как Аквилон
Что хочет, то и носит он -
Орлу подобно, он летает
И, не спросясь ни у кого,
Как Дездемона избирает
Кумир для сердца своего.>
Италиянец умолк... Чарский молчал, изумленный и растроганный.
- Ну что? - спросил импровизатор.
Чарский схватил его руку и сжал ее крепко.
- Что? - спросил импровизатор, - каково?
- Удивительно, - отвечал поэт. - Как! Чужая мысль чуть коснулась вашего слуха, и уже стала вашею собственностию, как будто вы с нею носились, лелеяли, развивали ее беспрестанно. Итак для вас не существует ни труда, ни охлаждения, ни этого беспокойства, которое предшествует вдохновению?.. Удивительно, удивительно!..
Импровизатор отвечал:
- Всякой талант неизъясним. Каким образом ваятель в куске каррарского мрамора видит сокрытого Юпитера, и выводит его на свет, резцом и молотом раздробляя его оболочку? Почему мысль из головы поэта выходит уже вооруженная четырьмя рифмами размеренная стройными однообразными стопами? - Так никто, кроме самого импровизатора, не может понять эту быстроту впечатлений, эту тесную связь между собственным вдохновением и чуждой внешнею волею - тщетно я сам захотел бы это изъяснить. Однако... надобно подумать о моем первом вечере. Как вы полагаете? Какую цену можно будет назначить за билет, чтобы публике не слишком было тяжело, и чтобы я между тем не остался в накладе? Говорят, la signora Cataiani брала по 25 рублей? Цена хорошая...
Неприятно было Чарскому с высоты поэзии вдруг упасть под лавку конторщика; но он очень хорошо понимал житейскую необходимость, и пустился с италиянцем в меркантильные расчеты. Италиянец при сем случае обнаружил такую дикую жадность, такую простодушную любовь к прибыли, что он опротивел Чарскому, который поспешил его оставить, чтобы не совсем утратить чувство восхищения, произведенное в нем блестящим импровизатором. Озабоченный италиякец не заметил этой перемены и проводил <его> по коридору и по лестнице с глубокими поклонами и уверениями в вечной благодарности.
ГЛАВА III.
Цена за билет 10 рублей; начало в 7 часов.
Афишка.
Зала княгини отдана была в распоряжение импровизатору. Подмостки были сооружены; стулья расставлены в двенадцать рядов; в назначенный день, с семи часов вечера, зала была освещена, у дверей перед столиком для продажи и приема билетов сидела старая долгоносая женщина в серой шляпе с надломленными перьями, и с перстнями на всех пальцах. У подъезда стояли жандармы. Публика начала собираться. Чарский приехал из первых. Он принимал большое участие в успехе представления, и хотел видеть импровизатора, чтоб узнать, всем ли он доволен. Он нашел итальянца в боковой комнатке, с нетерпением посматривающего на часы. Итальянец одет был театрально; он был в черном с ног до головы; кружевной воротник его рубашки был откинут, голая шея своею странной белизною ярко отделялась от густой и черной бороды, волоса опущенными клоками осеняли ему лоб и брови. Вс° это очень не понравилось Чарскому, которому неприятно было видеть поэта в одежде заезжего фигляра. Он после короткого разговора возвратился в залу, которая более и более наполнялась.
Вскоре все ряды кресел были заняты блестящими дамами; мужчины стесненной рамою стали у подмостков, вдоль стен и за последними стульями. Музыканты с своими пульпитрами занимали обе стороны подмостков. По средине стояла на столе фарфоровая ваза. Публика была многочисленна. Все с нетерпением ожидали начала; наконец в половине осьмого музыканты засуетилися, приготовили смычки и заиграли увертюру из Танкреда. Вс° уселось и примолкло - последние звуки увертюры прогремели... И импровизатор, встреченный оглушительным плеском, поднявшимся со всех сторон, с низкими поклонами приближился к самому краю подмостков.
Чарский с беспокойством ожидал, какое впечатление произведет первая минута, но он заметил, что наряд, который показался ему так неприличен, не произвел того же действия на
публику. Сам Чарский не нашел ничего в нем смешного, когда увидел его на подмостках, с бледным лицом, ярко освещенным множеством ламп и свечей. Плеск утих; говор умолк... Италиянец, изъясняясь на плохом французском языке, просил господ посетителей назначить несколько тем, написав их на особых бумажках. При этом неожиданном приглашении, все молча поглядели друг на друга, и никто ничего не отвечал. Италиянец, подождав не много, повторил свою просьбу робким и смиренным голосом. Чарский стоял под самыми подмостками, им овладело беспокойство; он предчувствовал, что дело без него не обойдется, и что принужден он будет написать свою тему. В самом деле, несколько дамских головок обратились к нему и стали вызывать его сперва в полголоса, потом громче, и громче. Услыша имя его, импровизатор отыскал его глазами у своих ног, и подал ему карандаш и клочок бумаги с дружескою улыбкою. Играть роль в этой комедии казалось Чарскому очень неприятно, но делать было нечего; он взял карандаш и бумагу из рук италиянца, написал несколько слов; италиянец взяв со стола вазу, сошел с подмостков, поднес ее Чарскому, который бросил в нее свою тему. Его пример подействовал; два журналиста, в качестве литераторов, почли обязанностию написать каждый по теме; секретарь неаполитанского посольства и молодой <человек>, недавно возвратившихся из путешествия, бредя о Флоренции, положили в урну свои свернутые бумажки; наконец, одна некрасивая девица, по приказанию своей матери, со слезами на глазах написала несколько строк по-италиянски, и покраснев по уши, отдала их импровизатору, между тем как дамы смотрели на нее молча, с едва заметной усмешкою. - Возвратясь на свои подмостки, импровизатор поставил урну на стол и стал вынимать бумажки одну за другой, читая каждую в слух:
Семейство Ченчи.
(La famiglia de Cenci.)
(L'ultimo giorno di Pompe_a.)
Cleopatra e i suoi amanti.
La primavera veduta da una prigione.
Il trionfo diTasso.
- Что прикажет почтенная публика? - спросил смиренный италиянец, - назначит ли мне сама один из предложенных предметов, или предоставит решить это жребию?..
- Жребий!.. - сказал один голос из толпы. - Жребий, жребий! - повторила публика.
Импровизатор сошел опять с подмостков, держа в руках урну, и спросил: - Кому угодно будет вынуть тему? - Импровизатор обвел умоляющим взором первые ряды стульев. Ни одна из блестящих дам тут сидевших не тронулась. Импровизатор, не привыкший к северному равнодушию, казалось страдал... вдруг заметил он в стороне поднявшуюся ручку в белой маленькой перчатке - он с живостию оборотился и подошел к молодой величавой красавице, сидевшей на краю второго ряда. Она встала безо всякого смущения и со всевозможною простотою опустила в урну аристократическую ручку, и вынула сверток.
- Извольте развернуть и прочитать, - сказал ей импровизатор.
Красавица развернула бумажку и прочла вслух:
- Cleopatra e i suoi amanti.
Эти слова произнесены были тихим голосом, но в зале царствовала такая тишина, что все их услышали. Импровизатор низко поклонился прекрасной даме с видом глубокой благодарности и возвратился на свои подмостки.
- Господа, - сказал он, обратясь к публике, - жребий назначил мне предметом импровизации Клеопатру и ее любовник<ов>. Покорно прошу особу, избравшую эту тему, пояснить мне свою мысль: о каких любовниках здесь идет речь, perchй la grande regina aveva molto...
При сих словах многие мужчины громко засмеялись. Импровизатор немного смутился.
- Я желал бы знать, - продолжал он, - на какую историческую черту намекала особа, избравшая эту тему... Я буду весьма благодарен, если угодно ей будет изъясниться.
Никто не торопился отвечать. Несколько дам оборотили взоры на некрасивую девушку, написавшую тему по приказанию своей матери. Бедная девушка заметила это неблагосклонное внимание, и так смутилась, что слезы повисли на ее ресницах... Чарский не мог этого вынести, и обратясь к импровизатору, сказал ему на италиянском языке:
- Тема предложена мною. Я имел в виду показание Аврелия Виктора, который пишет, будто бы Клеопатра назначила смерть ценою своей любви, и что нашлись обожатели, которых таковое условие не испугало и не отвратило... Мне кажется, однако, что предмет немного затруднителен... не выберете ли вы другого?..
Но уже импровизатор чувствовал приближение бога... Он дал знак музыкантам играть... Лицо его страшно побледнело, он затрепетал как в лихорадке; глаза его засверкали чудным огнем; он приподнял рукою черные свои волосы, отер платком высокое чело, покрытое каплями пота... и вдруг шагнул вперед, сложил крестом руки на грудь... музыка умолкла... Импровизация началась.
<Чертог сиял. Гремели хором
Певцы при звуке флейт и лир.
Царица голосом и взором
Свой пышный оживляла пир;
Сердца неслись к ее престолу,
Но вдруг над чашей золотой
Она задумалась и долу
Поникла дивною главой...
И пышный пир как будто дремлет.
Безмолвны гости. Хор молчит.
Но вновь она чело подъемлет
И с видом ясным говорит:
В моей любви для вас блаженство?
Блаженство можно вам купить...
Внемлите ж мне: могу равенство
Меж нами я восстановить.
Кто к торгу страстному приступит?
Свою любовь я продаю;
Скажите: кто меж вами купит
Ценою жизни ночь мою? -
Рекла - и ужас всех объемлет,
И страстью дрогнули сердца...
Она смущенный ропот внемлет
С холодной дерзостью лица,
И взор презрительный обводит
Кругом поклонников своих...
Вдруг из толпы один выходит,
Вослед за ним и два других.
Смела их поступь; ясны очи;
Навстречу им она встает;
Свершилось: куплены три ночи,
И ложе смерти их зовет.
Благословенные жрецами,
Теперь из урны роковой
Пред неподвижными гостями
Выходят жребии чредой.
И первый - Флавий, воин смелый,
В дружинах римских поседелый;
Снести не мог он от жены
Высокомерного презренья;
Он принял вызов наслажденья,
Как принимал во дни войны
Он вызов ярого сраженья.
За ним Критон, младой мудрец,
Рожденный в рощах Эпикура,
Критон, поклонник и певец
Харит, Киприды и Амура.
Любезный сердцу и очам,
Как вешний цвет едва развитый,
Последний имени векам
Не передал. Его ланиты
Пух первый нежно отенял;
Восторг в очах его сиял;
Страстей неопытная сила
Кипела в сердце молодом...
И грустный взор остановила
Царица гордая на нем.
- Клянусь... - о матерь наслаждений,
Тебе неслыханно служу,
На ложе страстных искушений
Простой наемницей всхожу.
Внемли же, мощная Киприда,
И вы, подземные цари,
О боги грозного Аида,
Клянусь - до утренней зари
Моих властителей желанья
Я сладострастно утомлю
И всеми тайнами лобзанья
И дивной негой утолю.
Но только утренней порфирой
Аврора вечная блеснет,
Клянусь - под смертною секирой
Глава счастливцев отпадет.>*
* возможно, что продолжением этих стихов является отрывок:
И вот уже сокрылся день,
Восходит месяц златорогий.
Александрийские чертоги
Покрыла сладостная тень.
Фонтаны бьют, горят лампады,
Курится легкий фимиам.
И сладострастные прохлады
Земным готовятся богам.
В роскошном сумрачном покое.
Средь обольстительных чудес
Под сенью пурпурных завес
Блистает ложе золотое.
ИСТОРИЯ СЕЛА ГОРЮХИНА
Если бог пошлет мне читателей, то может быть для них будет любопытно узнать, каким образом решился я написать Историю села Горюхина. Для того должен я войти в некоторые предварительные подробности.
Я родился от честных и благородных родителей в селе Горюхине 1801 года апреля 1 числа и первоначальное образование получил от нашего дьячка. Сему-то почтенному мужу обязан я впоследствии развившейся во мне охотою к чтению и вообще к занятиям литературным. Успехи мои хотя были медленны, но благонадежны, ибо на десят<ом> году отроду я знал уже почти вс° то, что поныне осталось у меня в памяти, от природы слабой и которую по причине столь же слабого здоровья не дозволяли мне излишне отягощать.
Звание литератора всегда казалось для меня самым завидным. Родители мои, люди почтенные, но простые и воспитанные по-старинному, никогда ничего не читывали и во всем доме кроме Азбуки, купленной для меня, календарей и Новейшего письмовника, никаких книг не находилось. Чтение письмовника долго было любимым моим упражнением. Я знал его наизусть и, не смотря на то, каждый день находил в нем новые незамеченные красоты. После генерала Племянникова, у которо<го> батюшка был некогда адъютантом, Курганов казался мне величайшим человеком. Я расспрашивал о нем у всех и к сожалению никто не мог удовлетворить моему любопытству, никто не знал его лично, на все мои вопросы отвечали только, что Курганов сочинил Новейший письмовник, что твердо знал я и прежде. Мрак неизвестности окружал его как некоего древнего полу-бога; иногда я даже сомневался в истинне его cуществовани<я>. Имя его казалось мне вымышленным и предание о нем пустою мифою, ожидавшею изыскания нового Нибура. Однако же он вс° преследовал мое воображение, я старался придать какой-нибудь образ сему таинственному лицу, и наконец решил, что должен он был походить на земского заседателя Корючкина, маленького старичка с красным носом и сверкающими глазами.
В 1812 году повезли меня в Москву и отдали в пансион Карла Ивановича Мейера - где пробыл я не более трех месяцев, ибо нас распустили перед вступлением неприятеля - я возвратился в деревню. По изгнании двухнадесяти языков хотели меня снова везти в Москву посмотреть, не возвратился <ли> Карл Ив.<анович> на прежнее пепелище или в противном случае отдать меня в другое училище, но я упросил матушку оставить меня в деревне, ибо здоровье мое не позволяло мне вставать с постели в 7 часов, как обыкновенно заведено во всех пансионах. Таким образом достиг я 16-ти (tm)летнего возраста, оставаясь при первоначальном моем образовании и играя в лапту с моими потешными, единственн<ая> наук<а>, в коей приобрел я достаточное познание во время пребывания моего в пансионе.
В сие время определился я юнкером в ** пехотный полк, в коем и находился до прошлого 18** года. Пребывание мое в полку оставило мне мало приятных впечатлений кроме производства в офицеры и выигрыш<а> 245 рублей в то время как у меня в кармане всего оставалося рубль 6 грив. Смерть дражайших моих родителей принудила меня подать в отставку и приехать в мою вотчину.
Сия эпоха жизни моей столь для меня важна, что я намерен о ней распространиться, заранее прося извинения у благосклонного читателя, если во зло употреблю снисходительное его внимание.
День был осенний и пасмурный. Прибыв на станцию, с которой должно было мне своротить на Горюхино, нанял я вольных и поехал проселочною дорогой. Хотя я нрава от природы тихого, но нетерпение вновь увидеть места, где провел я лучшие свои годы, так сильно овладело мной, что я поминутно погонял моего ямщика, то обещая ему на водку, то угрожая побоями, и как удобнее было мне толкать его в спину, нежели вынимать и развяз<ыв>ать кошелек, то, признаюсь, раза три и ударил его, что отроду со мною не случалось, ибо сословие ямщиков, сам не знаю почему, для меня в особенности любезно. Ямщик погонял свою тройку, но мне казалось, что он, по обыкновению ямскому, уговаривая лошадей и размахивая кнутом, вс°-таки затягивал гужи. - Наконец завидел Горюхинскую рощу; и через 10 минут въехал на барский двор. Сердце мое сильно билось - я смотрел вокруг себя с волнением неописанным. 8 лет не видал я Горюхина. Березки, которые при мне посажены были около забора, выросли и стали теперь высокими ветвистыми деревьями. Двор, бывший некогда украшен тремя правильным<и> цветник<ами>, меж которых шла широкая дорога усыпанная песком, теперь обращен был в некошанный луг, на котором паслась бурая корова. Бричка моя остановилась у переднего крыльца. Человек мой пошел было отворить двери, но они были заколочены, хотя ставни были открыты и дом казался обитаемым. Баба вышла из людской избы и спросила, кого мне надобно. Узнав, что барин приехал, она снова побежала в избу и вскоре дворня меня окружила. Я был тронут до глубины сердца, увидя знакомые и незнакомые лица - и дружески со всеми ими цалуясь: мои потешные мальчишки были уже мужиками, а сидевшие некогда на полу для посылок девчонки замужними бабами. Мужчины плакали Женщинам говорил я без церемонии: "Как ты постарела" - и мне отвечали с чувством "Как вы-то, батюшка, подурнели". Повели меня на заднее крыльцо, на встречу мне вышла моя кормилица и обняла меня с плачем и рыданием, как многострадального Одиссея. Побежали топить баню. Повар, ныне в бездействии отростивший себе бороду, вызвался приготов
ить мне обед, или ужин - ибо уже смеркалось. Тотчас очистили мне комнаты, в коих жила кормилица с девушками покойной матушки, и я очутился в смиренной отеческой обители и заснул в той самой комнате, в которой за 23 года тому родился.
Около трех недель прошло для меня в хлопотах всякого роду - я возился с заседателями, предводителями и всевозможными губернскими чиновниками. Наконец принял я наследство и был введен во владение отчиной; я успокоился, но скоро скука бездействия стала меня мучить. Я не был еще знаком с добрым и почтенным соседом моим **. Занятия хозяйственные были вовсе для меня чужды. Разговоры кормилицы моей, произведенной мною в ключницы и управительницы, состояли счетом из 15 домашних анекдотов, весьма для меня любопытных, но рассказываемых ею всегда одинаково, так что она сделалась для меня другим новейшим письмовником, в котором я знал, на какой странице какую найду строчку. Настоящий же заслуженный письмовник был мною найден в кладовой, между всякой рухлядью, в жалком состоянии. - Я вынес его на свет и принялся было за него, но Курганов потерял для меня
прежнюю свою прелесть, я прочел его еще раз и больше уже не открывал.
В сей крайности пришло мне на мысль, не попробовать ли самому что-нибудь сочинить? Благосклонный читатель знает уже, что воспитан я был на медные деньги и что не имел я случая
приобрести сам собою то, что было раз упущено, до шестнадцати лет играя с двор<ов>ыми мальчишками, а потом переходя из губернии в губернию, из квартиры на квартиру, провождая время с жидами да с маркитантами, играя на ободранных биллиардах и маршируя в грязи.
К тому же быть сочинителем казалось мне так мудрено, так недосягаемо нам непосвященным, что мысль взяться за перо сначала испугала меня. Смел ли я надеяться попасть когда-нибудь в число писателей, когда уже пламенное желание мое встретиться в с одним из них никогда не было исполнено? Но это напоминает мне случай, который намерен я рассказать в доказательство всегдашней страсти моей к отечественной словесности.
В 1820 году еще юнкером случилось мне быть по казенной надобности в Петербурге. Я прожил в нем неделю и, несмотря на то, что не было там у меня ни одного знакомого человека, провел время чрезвычайно весело: каждый день тихонько ходил я в театр, в галлерею 4-го яруса. Всех актеров узнал по имени и страстно влюбился в **, игравшую с большим искусством в одно воскресенье роль Амалии в драме Ненависть к людям и раскаяние. Утром возвращаясь из Главного Штаба заходил я обыкновенно в низенькую конфетную лавку, и за чашкой шоколаду читал литературные журналы. Однажды сидел я углубленный в критическую статью Благонамеренного; некто в гороховой шинеле ко мне подошел и из-под моей книжки тихонько потянул листок Гамбургской Газеты. Я так был занят, что не поднял и глаз. Незнакомый спросил себе бифштексу и сел передо мною; я вс° читал не обращая на него внимания; он между тем позавтракал, сердито побранил мальчика за неисправность, выпил полбутылки вина и вышел. - Двое молодых людей тут же завтракали. "Знаешь ли, кто это был? - сказал один другому: - "Это Б., сочинитель". Сочинитель, воскликнул я невольно, - и оставя журнал недочитанным и чашку недопитою, побежал расплачиваться, и не дождавшися сдачи, выбежал на улицу. Смотря во все стороны, увидел я издали гороховую шинель и пустился за нею по Невск.<ому> проспекту - только что не бегом. Сделав несколько шагов, чувствую вдруг, что меня останавливают - оглядываюсь, гв.<ардейский> офицер заметил мне, что-де мне следовало б не толкнуть его с тротуар<а>, но скорее остановиться и вытянуться. После сего выговора я стал осторожнее; на беду мою поминутно встречались мне офицеры, я поминутно останавливался, а сочинитель вс° уходил от меня вперед. Отроду моя солдатская шинель не была мне столь тягостною - от роду эполеты не казались мне столь завидными; наконец у самого Аничкина моста догнал я гороховую шинель. "Позвольте спросить,- сказал я приставя ко лбу руку, - вы г. Б., коего прекрасные статьи имел я счастие читать в Соревнователе Просвеще
ния?" - Никак нет-с, - отвечал он мне, - я не сочинитель, а стряпчий; но ** мне очень знаком; четверть часа тому я встретил его у Полицейского мосту. - Таким образом уважение мое к р<усской> литературе стоило мне 30 копеек потерянной сдачи, выговора по службе и чуть-чуть не ареста - а вс° даром.
Не смотря на все возражения моего рассудка, дерзкая мысль сделаться писателем поминутно приходила мне в голову. Наконец не будучи более в состоянии противиться влечению природы, я сшил себе толстую тетрадь с твердым намерением наполнить ее чем бы то ни было. Все роды поэзии (ибо о смиренной прозе я еще и не помышлял) были мною разобраны, оценены, и я непременно решился на эпическую поэму, почерпнутую из Отечественной Истории. Не долго искал я себе героя. Я выбрал Рюрика - и принялся за работу.
К стихам приобрел я некоторый навык, переписывая тетрадки, ходившие по рукам между нашими офицерами, именно: Опасного соседа, Критику на Московский Бульвар, на Пр.<есненские> пруды и т. под. Не смотря на то поэма моя подвигалась медленно и я бросил ее на третьем стихе. Я думал, что эпический род не мой род, и начал трагедию Рюрик. Трагедия не пошла. Я попробовал обратить ее в балладу - но и баллада как-то мне не давалась. Наконец вдохновение озарило меня, я начал и благополучно окончил надпись к портрету Рюрика.
Не смотря на то, что надпись моя была не вовсе недостойна вникания, особенно как первое произведение молодого стихотворца, однако ж я почувствовал, что я не рожден поэтом, и довольствовался сим первым опытом. Но творческие мои попытки так привязали меня к литературным занятиям, что уже не мог я расстаться с тетрадью и чернильницей. Я хотел взойти к прозе. На первый случай, не желая заняться предварительным изучением, расположением плана, скреплением частей и т. под., я вознамерился писать отдельные мысли, без связи, без всякого порядка, в том виде, как они мне станут представляться. К несчастию, мысли не приходили мне в голову - и в целые 2 дня надумал я только следующее замечание:
Человек, не повинующийся законам рассудка, и привыкший следовать внушениям страстей, часто заблуждается и подвергает себя позднему раскаянию. - Мысль конечно справедливая, но уже не новая. Оставя мысли, принялся я за повести, но, не умея с непривычки расположить вымышленное происшедствие, я избрал замечательные анекдоты, некогда мною слышанные от разных особ, и старался украсить истину живостию рассказа, а иногда и цветами собственного воображения. Составляя сии повести, мало-по-малу, образовал я свой слог и приучился выражаться правильно, приятно, и свободно. Но скоро запас мой истощился и я стал опять искать предмета для литературной моей деятельности.
Мысль оставить мелочные и сомнительные анекдоты для повествования истинных и великих происшедствий давно тревожила мое воображение. Быть судиею, наблюдателем и пророком веков и народов казалось мне высшею степенью, доступной для писателя. Но какую историю мог я написать с моей жалкой образованностию, где бы не предупредили меня многоученые, добросовестные мужи? Какой род истории не истощен уже ими? Стану ль писать историю всемирную - но разве не существует уже бессмертный труд аббата Милота? Обращусь ли к истории отечественной? что скажу я после Татищева, Болтина и Голикова? и мне ли рыться в летописях и добираться до сокровенного смысла обветшалого языка, когда не мог я выучиться славянским цыфрам? Я думал об истории меньшего объема, напр. об истории губернского нашего города; но и тут сколько препятствий для меня неодолимых! Поездка в город, визиты к губернатору и к архиерею, просьба о допущении в архивы и монастырские кладовые и проч. Ист.<ория> уездного нашего города была бы для меня удобнее, но она не была занимательна ни для философа, ни для прагматика, и представляла мало пищи красноречию. *** был переимянован [в] города в 17** году, и единственное замечательное происшедствие, сохранившееся в его Летописях, есть ужасный пожар, случившийся 10 лет тому назад - и истребивший базар и присутственные места.
Нечаянный случай разрешил мои недоумения. Баба, развешивая белье на чердаке, нашла старую корзину, наполненную щепками, сором и книгами. Весь дом знал охоту мою к чтению. - Ключница моя, в то самое время, как я, сидя за моей тетрадью, грыз перо и думал об опыте сельских проповедей, с торжеством втащила корзинку в мою комнату, радостно восклицая: "книги! книги!" - Книги! - повторил я с восторгом и бросился к корзинке. В самом деле, я увидел целую груду книг в зеленом и синем бумажном переплете - это было собрание старых календарей. - Сие открытие охладило мой восторг, но вс° я был рад нечаянной находке, вс° же это были книги, и я щедро наградил усердие прачки полтиною серебром. Оставшись наедине, я стал рассматривать свои календари, и скоро мое внимание было сильно ими привлечено. Они составляли непрерывную цепь годов от 1744 до 1799, т. е. ровно 55 лет. Синие листы бумаги, обыкновенно вплетаемые в календари, были все исписаны старинным почерком. Брося взор на сии строки, с изумлением увидел я, что они заключали не только замечания о погоде и хозяйственные счеты, но также и известия краткие исторические касательно села Горюхина. Немедленно занялся я разбором драгоценных сих записок и вскоре нашел, что они представляли полную историю моей отчины в течение почти целого столетия в самом строгом хронолог<ическом> порядке. Сверх сего заключали они неистощимый запас экономических, статистических, метеорологических и других ученых наблюдений. С тех пор изучение сих записок заняло меня исключительно - ибо увидел я возможность извлечь из них повествование стройное, любопытное и поучительное. - Ознакомясь довольно с драгоценными сими памятниками, я стал искать новых источников Истории села Горюхина. - И вскоре обилие оных изумило меня. Посвятив целые 6 месяцев на предварительное изучение, наконец приступил я к давно желанному труду - и с помощию божиею совершил оный сего ноября 3 дня 1827-го <года>.
Ныне, как некоторый мне подобный историк, коего имени я не запомню, оконча свой трудный подвиг, кладу перо и с грустию иду в мой сад размышлять о том, что мною совершено. Кажется и мне, что, написав Историю Горюхина, я уже не нужен миру, что долг мой исполнен и что пора мне опочить!
Здесь прилагаю список источников, послуживших мне к составлению Истории Горюхина: 1) Собрание старинных календарей. 54части. Первые 20 частей исписанно старинным почерком с титлами. Летопись сия сочинена прадедом моим Андреем Степановичем Белкиным. Он<а> отлича<е>тся ясностию и краткостию слога; например: 4 мая. Снег. Тришка за грубость бит. 6 - корова бурая пала. Сенька за пьянство бит. 8 - погода ясная. 9 - дождь и снег. Тришка бит по погоде. 11 - погода ясная. Пороша. Затравил 3 зайцев, и тому подобное, безо всяких размышлений... - Остальные 35 частей писаны разными почерками, большею частию так называемым лавочничьим с титлами и без титлов, вообще плодовито, несвязно и без соблюдения правописания. Кой-где заметна женская рука. В сие отделение входят записки деда моего Ивана Андреевича Белкина и бабки моей, а его супруги, Евпраксии Алексеевны - также и записки приказчика Гарбовицкого.
2. Летопись Горюхинского дьячка. Сия любопытная рукопись отыскана мною у моего попа, женатого на дочери летописца. Первые листы были выдраны и употреблены детьми священника на так называемые змеи. Один из таковых упал посреди моего двора. Я поднял его и хотел было возвратить детям, как заметил, что он был исписан. С первых строк увидел я, что змей составлен был из летописи [и] к счастию успел спасти остальное. Летопись сия, приобретенная мною за четверть овса, отличается глубокомыслием и велеречием необыкновенным.
3. Изустные предания. - Я не пренебрегал никакими известиями. Но в особенности обязан Аграфене Трифоновой, матери Авдея старосты, бывшей (говорят) любовницею приказчика Горб<овицкого>.
4. Ревижские сказки, с замечаниями прежних старост (счетные и расходные книги) косательно нравственности и состояния крестьян.
Страна по имени столицы своей Горюхиным называемая занимает на земном шаре более 240 деся<тин>. Число жителей простирается до 63 душ. К северу граничит она с деревнями Дериуховом и Перкуховом, коего обитатели бедны, тощи и малорослы, а гордые владельцы преданы воинственному упражнению зайчей охоты. К югу река Сивка отделяет ее от владений Карачевских вольных хлебопашцев - соседей беспокойных, известных буйной жестокостию нравов. К западу облегают <ее> цветущие поля Захарьинские, благоденствующие под властию мудрых и просвещенных помещиков. К востоку примыкает она к диким, необитаемым местам, к непроходимому болоту, где произрастает одна клюква, где раздается лишь однообразное квакание лягушек и где суеверное предание предполагает быть обиталищу некоего беса.
NB. Сие болото и называется Бесовским. Рассказывают, будто одна полуумная пастушка стерегла стадо свиней не далече от сего уединенного места. Она сделалась беременною и никак не могла удовлетворительно объяснить сего случая. Глас народный обвинил болотного беса, - но сия сказка недостойна внимания историка, и после Нибура непростительно было бы тому верить.
Издревле Горюхино славилось своим плодородием и благорастворенным климатом. Рожь, овес, ячмень и гречиха родятся на тучных его нивах. Березовая роща и еловый лес снабжают обитателей деревами и валежником на построение и отопку жилищ. Нет недостатка в орехах, клюкве, бруснике и чернике. Грибы произрастают в необыкновенном количестве; сжаренные в сметане представляют приятную, хотя и нездоровую пищу. Пруд наполнен карасями, а в реке Сивке водятся щуки и налимы.
Обитатели Горюхина большей частию росту середнего, сложения крепкого и мужественного, глаза их серы, волосы русые или рыжие. Женщины отличаются носами, поднятыми несколько вверх, выпуклыми скулами и дородностию. - NB. Баба здоровенная, сие выражение встречается часто в примечаниях старосты к Ревижским сказкам. - Мужчины добронравны, трудолюбивы (особенно на своей пашне), храбры, воинственны: многие из них ходят одни на медведя и славятся в околодке кулачными бойцами; все вообще склонны к чувственному наслаждению пиянства. Женщины сверх домашних работ разделяют с мужчинами большую часть их трудов; и не уступят им в отважности, редкая из них боится старосты. Они составляют мощную общественную стражу, неусыпно бодрствующую на барском дворе, и называются копейщицами (от словенского слова копье ). Главная обязанность копейщиц как можно чаще бить камнем в чугунную доску и тем устрашать злоумышление. Они столь целомудренны, как и прекрасны; на покушения дерзновенного отвечают сурово и выразительно.
Жители Г<орюхина> издавна производят обильный торг лыками, лукошками и лаптями. Сему способствует река Сивка, через которую весною переправляются они на челноках, подобно древним скандинав<ам>, а прочие время<на> года переходят в брод, предварительно засучив портки до колен.
Язык Горюхинский есть решительно отрасль славянского, но столь же разнится от него, как и русской. Он исполнен сокращениями и усечениями - некоторые буквы вовсе в нем уничтожены или заменены другими. Однако ж великороссиянину легко понять горюхинца и обратно.
Мужчины женивались обыкновенно на 13-м году на девицах 20-летних. Жены били своих мужей в течении 4 или 5 лет. После чего мужья уже начинали бить жен; и таким образом оба пола имели свое время власти, и равновесие было соблюдено.
Обряд похорон происходил следующим образом. В самый день смерти покойника относили на кладбище - дабы мертвый в избе не занимал напрасно лишнего места. От сего случалось, что к неописанной радости родственников мертвец чихал или зевал в ту самую минуту, как его выносили в гробе за околицу. Жены оплакивали мужьев, воя и приговаривая - "Свет-моя удалая головушка! на кого ты меня покинул? чем-то мне тебя поминати?" При возвращении с кладбища начиналася тризна в честь покойника, и родственники и друзья бывали пьяны 2-3 дня или даже целую неделю, смотря по усердию и привязанности к его памяти. Сии древние обряды сохранилися и поныне.
Одежда горюхинцев состояла из рубахи, надеваемой сверх порток, что есть отличительный признак их славянского происхождения. Зимою носили они овчинный тулуп, но более для красы, нежели из настоящей нужды - ибо тулуп обыкновенно накидывали они на одно плечо и сбрасывали при малейшем труде, требующем движения.
Науки, искусства и поэзия издревле находились в Горюхине в довольно цветущем состоянии. Сверх священника и церковных причетников, всегда водились в нем грамотеи. Летописи упоминают о земском Терентии, жившем около 1767 году, умевшем писать не только правой, но и левою рукою. Сей необыкновенный человек прославился в околодке сочинением всякого роду писем, челобитьев, партикулярных пашпортов и т. под. Неоднократно пострадав за свое искусство, услужливость и участие в разных замечательных происшедствиях, он умер уже в глубокой старости, в то самое время, как приучался писать правою ногою, ибо почерка обеих рук его были уже слишком известны. Он играет, как чит.<атель> увидит ниже, важную роль и в истории Горюхина.
Музыка была всегда любимое искусство образованных горюхинцев, балалайка и волынка, услаждая чувств.<ительные> сердца, поныне раздаются в их жилищах, особенно в древнем общественном здании, украшенном елкою и изображением двуглавого орла.
Поэзия некогда процветала в древнем Горюхине. Доныне стихотворения Архипа-Лысого сохранились в памяти потомства.
В нежности не уступят они эклогам известного Виргилия, в красоте воображения далеко превосходят они идиллии г-на Сумарокова. И хотя в щеголеватости слога и уступают новейшим произведениям наших Муз, но равняются с ними затейливостию и остроумием.
Приведем в пример сие сатирическое стихотворение:
Ко боярскому двору
Антон староста идет, (2)
Бирки в пазухе несет, (2)
Боярину подает,
А боярин смотрит,
Ничего не смыслит.
Ах ты, староста Антон,
Обокрал бояр кругом,
Село по миру пустил,
Старостиху надарил.
Познакомя таким образом моего читателя с этнографическим и статистическим состоянием Горюхина и со нравами и обычаями его обитателей, приступим теперь к самому повествованию.
БАСНОСЛОВНЫЕ ВРЕМЕНА -
СТАРОСТА ТРИФОН.
Образ правления в Горюхине несколько раз изменялся. Оно попеременно находилось под властию старшин, выбранных миром, приказчиков, назначенных помещиком, и наконец непосредственно под рукою самих помещиков. Выгоды и невыгоды сих различных образов правления будут развиты мною в течение моего повествования.
Основание Горюхина и первоначальное население оного покрыто мраком неизвестности. Темные предания гласят, что некогда Горюхино было село богатое и обширное, что все жители оного были зажиточны, что оброк собирали единожды в год и отсылали неведомо кому на нескольких возах. В то время вс° покупали дешево, а дорого продавали. Приказчиков не существовало, старосты никого не обижали, обитатели работали мало, а жили припеваючи, и пастухи стерегли стадо в сапогах. Мы не должны обольщаться сею очаровательною картиною. Мысль о золотом веке сродна всем народам и доказывает только, что люди никогда не довольны настоящим и, по опыту имея мало надежды на будущее, украшают невозвратимое минувшее всеми цветами своего воображения. Вот что достоверно:
Село Горюхино издревле принадлежало знаменитому роду Белкиных. Но предки мои, владея многими другими отчинами, не обращали внимания на сию отдаленную страну. Горюхино платило малую дань и управлялось старшинами, избираемыми народом на вече, мирскою сходкою называемом.
Но в течении времени родовые владения Белкиных раздробились и пришли в упадок. Обедневшие внуки богатого деда не могли отвыкнуть от роскошных своих привычек - и требовали прежнего полного дохода от имения, в десять крат уже уменьшившегося. Грозные предписания следовали одно за другим. Староста читал их на вече; старшины витийствовали, мир волновал[ся], - а господа, вместо двойного оброку, получали лукавые отговорки и смиренные жалобы, писанные на засаленной бумаге и запечатанные грошом.
Мрачная туча висела над Горюхиным, а никто об ней и не помышлял. В последний год властвования Трифона, последнего старосты, народом избранн<ого>, в самый день храмового праздника, когда весь народ шумно окружал увеселительное здание (кабаком в просторечии именуемое) или бродил по улицам, обнявшись между собою и громко воспевая песни Архипа-Лысого, въехала в село плетеная крытая бричка, заложенная парою кляч едва живых; на козлах сидел оборванный жид - а из брички высунулась голова в картузе и казалось с любопытством смотрела на веселящийся народ. Жители встретили повозку смехом и грубыми насмешками. (NB. Свернув трубкою воскраия одежд, безумцы глумились над еврейск<им> возницею и восклицали смехотворно: "Жид, жид, ешь свиное ухо!.." Летопись Гор<юхинского> Дьячка.) Но сколь изумились они, когда бричка остановилась посреди села и когда приезжий, выпрыгнув из нее, повелительным голосом потребовал старосты Трифона. Сей сановник находился в увеселительном здании, откуда двое старшин почтительно вывели его под руки. - Незнакомец, посмотрев на него грозно, подал ему письмо и велел читать оное немедленно. Старосты горюхинские имели обыкновение никогда ничего сами не читать. Староста был неграмотен. Послали за земским Авдеем. Его нашли не подалеку, спящего в переулке под забором - и привели незнакомцу. Но по приводе или от внезапного испуга, или от горестного предчувствия, буквы письма, четко написанного, показались ему отуманенными - и он не был в состоянии их разобрать. - Незнакомец, с ужасными проклятиями отослал спать старосту Три<фона> и земского Авдея отложил чтение письма до завтрашнего дня и пошел в приказную избу, куда жид понес за ним и его маленькой чамодан.
Горюхинцы с безмолвным изумлением смотрели на сие необыкновенное происшедствие, но вскоре бричка, жид и незнакомец были забыты. День кончился шумно и весело - и Горюхино заснуло, не предвидя, что ожидало его.
С восходом утреннего солнца жители были пробуждены стуком в окошки и призыванием на мирскую сходку. Граждане один за другим явились на двор приказной избы, служивший вечевою площадию. Глаза их были мутны и красны, лица опухлы; они, зевая и почесываясь, смотрели на человека в картузе, в старом голубом кафтане, важно стоявшего на крыльце приказной избы, - и старались припомнить себе черты его, когда-то ими виденные. Староста Т<рифон> и земской А<вдей> стояли подле него без шапки с видом подобострастия <и> глубокой горести. - "Все ли здесь?" - спросил незнакомец. - "Все ли-ста здесь?" - повторил староста. "Все-ста" - отвечали граждане. Тогда староста объявил, что от барина получена грамота, и приказал земскому прочесть ее во услышание мира. Авдей выступил и громогласно прочел следующее. (NB "Грамоту грозновещую сию списах я у Трифона старосты, у негоже хранилася она в кивоте вместе с другими памятниками владычества его над Горюхином". Я не мог сам отыскать сего любопытного письма).
Трифон Иванов!
Вручитель письма сего, поверенный мой **, едет в отчину мою село Горюхино для поступления в управление оного. Немедленно по его прибытию собрать мужиков и объявить им мою барскую волю, а именно: Приказаний поверенного моего ** им, мужикам, слушаться как моих собственных. А вс°, чего он ни потребует, исполнять беспрекословно, в противном случае имеет он ** поступать с ними со всевозможною строгостию. К сему понудило меня их бессовестное непослушание, и твое, Трифон Иванов, плутовское потворство.
Подписано NN.
Тогда **, растопыря ноги на подобие буквы хера и подбочась на подобие ферта, произнес следующую краткую и выразительную речь: "Смотрите ж вы у меня, не очень умничайте - вы, я знаю, народ избалованный, да я выбью дурь из ваших голов, небось, скорее вчерашнего хмеля". Хмеля ни в одной голове уже не было, Горюхинцы, как громом пораженные, повесили носы - и с ужасом разошлись по домам.
ПРАВЛЕНИЕ ПРИКАЗЧИКА **
** принял бразды правления и приступил к исполнению своей политической системы, она заслуживает особенного рассмотрения.
Главным основанием оной была следующая аксиома: Чем мужик богаче, тем он избалованнее - чем беднее, тем смирнее. Вследствие сего ** старался о смирности вотчины, как о главной крестьянской добродетели. Он потребовал опись крестьянам, разделил их на богачей и бедняков. 1) Недоимки были разложены меж зажиточных мужиков и взыскаемы с них со всевозможною строгостию. - 2) Недостаточные и празднолюбивые гуляки были немедленно посажены на пашню - если же по его расчету труд их оказывался недостаточным, то он отдавал их в батраки другим крестьянам, за что сии платили ему добровольную дань, а отдаваемые в холопство имели полное право откупаться, заплатя сверх недоимок двойной год.<овой> оброк. Всякая общественная повинность падала на зажиточных мужик<ов>. Рекрутство же было торжеством корыстолюбивому правителю; ибо от оного по очереди откупались все богатые мужики, пока наконец выбор не падал <на> негодяя или разоренного.* Мирские сходки были уничтожены. - Оброк собирал он понемногу и круглый год сряду. Сверх того, завел он нечаянные сборы. Мужики кажется, платили и не слишком более противу прежнего, но никак не могли ни наработать, ни накопить достаточно денег. В 3 года Горюхино совершенно обнищало.
Горюхино приуныло, базар запустел, песни Архипа-Лысого умолкли. Ребятишки пошли по миру. Половина мужиков была на пашне, а другая служила в батраках; и день храмового праздника сделался, по выражению летописца, не днем радости и ликования, но годовщиною печали и поминания горестного.
* Посадил окаянный приказчик Антона Тимофеева в железы - а старик Тимофей сына откупил за 100-р.; а приказчик заковал Петрушку Еремеева, и того откупил отец за 68 р. - и хотел окаянный сковать Леху Тарасова, но тот бежал в лес - и приказчик о том вельми крушился и свирепствовал во словесах, - а отвезли в город и отдали в рекр.<уты> Ваньку пьяницу (Донесение Горюх.<инских> муж.<иков>).
КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА.
Береги честь смолоду.
Пословица
ГЛАВА I.
СЕРЖАНТ ГВАРДИИ.
- Был бы гвардии он завтра ж капитан
- Того не надобно; пусть в армии послужит
- Изрядно сказано! пускай его потужит...
.................................................................
Да кто его отец?
Княжнин.
Отец мой Андрей Петрович Гринев в молодости своей служил при графе Минихе, и вышел в отставку премьер-маиором в 17.. году. С тех пор жил он в своей Симбирской деревни, где и женился на девице Авдотьи Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина. Нас было девять человек детей. Все мои братья и сестры умерли во младенчестве.
Матушка была еще мною брюхата, как уже я был записан в Семеновский полк сержантом, по милости маиора гвардии князя Б., близкого нашего родственника. Если бы паче всякого чаяния матушка родила дочь, то батюшка объявил бы куда следовало о смерти неявившегося сержанта и дело тем бы и кончилось. Я считался в отпуску до окончания наук. В то время воспитывались мы не по нонешнему. С пятилетнего возраста отдан я был на руки стремянному Савельичу, за трезвое поведение пожалованному мне в дядьки. Под его надзором на двенадцатом году выучился я русской грамоте и мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля. В это время батюшка нанял для меня француза, мосье Бопре, которого выписали из Москвы вместе с годовым запасом вина и прованского масла. Приезд его сильно не понравился Савельичу. "Слава богу" - ворчал он про себя - "кажется, дитя умыт, причесан, накормлен. Куда как нужно тратить лишние деньги, и нанимать мусье, как будто и своих людей не стало!"
Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом приехал в Россию pour кtre outchitel, не очень понимая значения этого слова. Он был добрый малый, но ветрен и беспутен до крайности. Главною его слабостию была страсть к прекрасному полу; не редко за свои нежности получал он толчки, от которых охал по целым суткам. К тому же не был он (по его выражению) и врагом бутылки, т. е. (говоря по-русски) любил хлебнуть лишнее. Но как вино подавалось у нас только за обедом, и то по рюмочке, причем учителя обыкновенно и обносили, то мой Бопре очень скоро привык к русской настойке, и даже стал предпочитать ее винам своего отечества, как не в пример более полезную для желудка. Мы тотчас поладили, и хотя по контракту обязан он был учить меня по-французски, по-немецки и всем наукам, но он предпочел наскоро выучиться от меня кое-как болтать по-русски, - и потом каждый из нас занимался уже своим делом. Мы жили душа в душу. Другого ментора я и не желал. Но вскоре судьба нас разлучила, и вот по какому случаю:
Прачка Палашка, толстая и рябая девка, и кривая коровница Акулька как-то согласились в одно время кинуться матушке в ноги, винясь в преступной слабости и с плачем жалуясь на мусье, обольстившего их неопытность. Матушка шутить этим не любила, и пожаловалась батюшке. У него расправа была коротка. Он тотчас потребовал каналью француза. Доложили, что мусье давал мне свой урок. Батюшка пошел в мою комнату. В это время Бопре спал на кровати сном невинности. Я был занят делом. Надобно знать, что для меня выписана была из Москвы географическая карта. Она висела на стене безо всякого употребления и давно соблазняла меня шириною и добротою бумаги. Я решился сделать из нее змей, и пользуясь сном Бопре, принялся за работу. Батюшка вошел в то самое время, как я прилаживал мочальный хвост к Мысу Доброй Надежды. Увидя мои упражнения в географии, батюшка дернул меня за ухо, потом подбежал к Бопре, разбудил его очень неосторожно, и стал осыпать укоризнами. Бопре в смятении хотел было привстать, и не мог: несчастный француз был мертво пьян. Семь бед, один ответ. Батюшка за ворот приподнял его с кровати, вытолкал из дверей, и в тот же день прогнал со двора, к неописанной радости Савельича. Тем и кончилось мое воспитание.
Я жил недорослем, гоняя голубей и играя в чахарду с дворовыми мальчишками. Между тем минуло мне шестнадцать лет. Тут судьба моя переменилась.
Однажды осенью матушка варила в гостиной медовое варенье а я, облизываясь, смотрел на кипучие пенки. Батюшка у окна читал Придворный Календарь, ежегодно им получаемый. Эта книга имела всегда сильное на него влияние: никогда не перечитывал он ее без особенного участия, и чтение это производило в нем всегда удивительное волнение желчи. Матушка, знавшая наизусть все его свычаи и обычаи, всегда старалась засунуть несчастную книгу как можно подалее, и таким образом Придворный Календарь не попадался ему на глаза иногда по целым месяцам. Зато, когда он случайно его находил, то бывало по целым часам не выпускал уж из своих рук. Итак батюшка читал Придворный Календарь, изредко пожимая плечами и повторяя вполголоса: "Генерал-поручик!.. Он у меня в роте был сержантом!... Обоих российских орденов кавалер!.. А давно ли мы..." Наконец батюшка швырнул календарь на диван, и погрузился в задумчивость, не предвещавшую ничего доброго.
Вдруг он обратился к матушке: "Авдотья Васильевна, а сколько лет Петруше?"
- Да вот пошел семнадцатый годок, - отвечала матушка. - Петруша родился в тот самый год, как окривела тетушка Настасья Гарасимовна, и когда еще...
"Добро" - прервал батюшка, - "пора его в службу. Полно ему бегать по девичьим, да лазить на голубятни".
Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку в кастрюльку, и слезы потекли по ее лицу. Напротив того трудно описать мое восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии, что по мнению моему было верьхом благополучия человеческого.
Батюшка не любил ни переменять свои намерения, ни откладывать их исполнение. День отъезду моему был назначен. Накануне батюшка объявил, что намерен писать со мною к будущему моему начальнику, и потребовал пера и бумаги.
"Не забудь, Андрей Петрович", - сказала матушка - "поклониться и от меня князю Б.; я-дескать надеюсь, что он не оставит Петрушу своими милостями".
- Что за вздор! - отвечал батюшка нахмурясь. - К какой стати стану я писать к князю Б.?
"Да ведь ты сказал, что изволишь писать к начальнику Петруши".
- Ну, а там что?
"Да ведь начальник Петрушин - князь Б. Ведь Петруша записан в Семеновский полк".
- Записан! А мне какое дело, что он записан? Петруша в Петербург не поедет. Чему научится он служа в Петербурге? мотать да повесничать? Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон. Записан в гвардии! Где его пашпорт? подай его сюда.
Матушка отыскала мой паспорт, хранившийся в ее шкатулке вместе с сорочкою, в которой меня крестили, и вручила его батюшке дрожащею рукою. Батюшка прочел его со вниманием, положил перед собою на стол, и начал свое письмо.
Любопытство меня мучило: куда ж отправляют меня, если уж не в Петербург? Я не сводил глаз с пера батюшкина, которое двигалось довольно медленно. Наконец он кончил, запечатал письмо в одном пакете с паспортом, снял очки, и подозвав меня, сказал: "Вот тебе письмо к Андрею Карловичу P., моему старинному товарищу и другу. Ты едешь в Оренбург служить под его начальством".
Итак все мои блестящие надежды рушились! Вместо веселой петербургской жизни ожидала меня скука в стороне глухой и отдаленной. Служба, о которой за минуту думал я с таким восторгом, показалась мне тяжким несчастием. Но спорить было нечего. На другой день по утру подвезена была к крыльцу дорожная кибитка; уложили в нее чамодан, погребец с чайным прибором и узлы с булками и пирогами, последними знаками домашнего баловства. Родители мои благословили меня. Батюшка сказал мне: "Прощай, Петр. Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье с нову, а честь с молоду". Матушка в слезах наказывала мне беречь мое здоровье, а Савельичу смотреть за дитятей. Надели на меня зайчий тулуп, а сверху лисью шубу. Я сел в кибитку с Савельичем, и отправился в дорогу, обливаясь слезами.
В ту же ночь приехал я в Симбирск, где должен был пробыть сутки для закупки нужных вещей, что и было поручено Савельичу. Я остановился в трактире. Савельич с утра отправился по лавкам. Соскуча глядеть из окна на грязный переулок, я пошел бродить по всем комнатам. Вошед в биллиардную, увидел я высокого барина, лет тридцати пяти, с длинными черными усами, в халате, с кием в руке и с трубкой в зубах. Он играл с маркером, который при выигрыше выпивал рюмку водки, а при проигрыше должен был лезть под биллиард на четверинках. Я стал смотреть на их игру. Чем долее она продолжалась, тем прогулки на четверинках становились чаще, пока наконец маркер остался под биллиардом. Барин произнес над ним несколько сильных выражений в виде надгробного слова, и предложил мне сыграть партию. Я отказался по неумению. Это показалось ему, невидимому, странным. Он поглядел на меня как бы с сожалением; однако мы разговорились. Я узнал, что его зовут Иваном Ивановичем Зуриным, что он ротмистр гусарского полку и находится в Симбирске при приеме рекрут, а стоит в трактире. Зурин пригласил меня отобедать с ним вместе чем бог послал, по-солдатски. Я с охотою согласился. Мы сели за стол. Зурин пил много и потчивал и меня, говоря, что надобно привыкать ко службе; он рассказывал мне армейские анекдоты, от которых я со смеху чуть не валялся, и мы встали изо стола совершенными приятелями. Тут вызвался он выучить меня играть на биллиарде. "Это" - говорил он - "необходимо для нашего брата служивого. В походе, например, придешь в местечко - чем прикажешь заняться? Ведь не вс° же бить жидов. Поневоле пойдешь в трактир и станешь играть на биллиарде; а для того надобно уметь играть!" Я совершенно был убежден, и с большим прилежанием принялся за учение. Зурин громко ободрял меня, дивился моим быстрым успехам, и после нескольких уроков, предложил мне играть в деньги, по одному грошу, не для выигрыша, а так, чтоб только не играть даром, что, по его словам, самая скверная привычка. Я согласился и на то, а Зурин велел подать пуншу и уговорил меня попробовать
, повторяя, что к службе надобно мне привыкать; а без пуншу, что и служба! Я послушался его. Между тем игра наша продолжалась. Чем чаще прихлебывал я от моего стакана, тем становился отважнее. Шары поминутно летали у меня через борт; я горячился, бранил маркера, который считал бог ведает как, час от часу умножал игру, словом - вел себя как мальчишка, вырвавшийся на волю. Между тем время прошло незаметно. Зурин взглянул на часы, положил кий, и объявил мне, что я проиграл сто рублей. Это меня немножко смутило. Деньги мои были у Савельича. Я стал извиняться. Зурин меня прервал: "Помилуй! Не изволь и беспокоиться. Я могу и подождать, а покаместь поедем к Аринушке".
Что прикажете? День я кончил так же беспутно, как и начал. Мы отужинали у Аринушки. Зурин поминутно мне подливал, повторяя, что надобно к службе привыкать. Встав изо стола, я чуть держался на ногах; в полночь Зурин отвез меня в трактир. Савельич встретил нас на крыльце. Он ахнул, увидя несомненные признаки моего усердия к службе. "Что это, сударь, с тобою сделалось?" - сказал он жалким голосом, "где ты это нагрузился? Ахти господи! отроду такого греха не бывало!" - Молчи, хрыч! - отвечал я ему, запинаясь; - ты верно пьян, пошел спать... и уложи меня.
На другой день я проснулся с головною болью, смутно припоминая себе вчерашние происшедствия. Размышления мои прерваны были Савельичем, вошедшим ко мне с чашкою чая. "Рано, Петр Андреич", - сказал он мне, качая головою - "рано начинаешь гулять. И в кого ты пошел? Кажется, ни батюшка, ни дедушка пьяницами не бывали; о матушке и говорить нечего: отроду, кроме квасуё в рот ничего не изволила брать. А кто всему виноват? проклятый мусье. То и дело, бывало к Антипьевне забежит: "Мадам, же ву при, водкю". Вот тебе и же ву при! Нечего сказать: добру наставил, собачий сын. И нужно было нанимать в дядьки басурмана, как будто у барина не стало и своих людей!"
Мне было стыдно. Я отвернулся и сказал ему: Поди вон, Савельич; я чаю не хочу. Но Савельича мудрено было унять, когда бывало примется за проповедь. "Вот видишь ли, Петр Андреич, каково подгуливать. И головке-то тяжело, и кушать-то не хочется. Человек пьющий ни на что негоден... Выпей-ка огуречного рассолу с медом, а всего бы лучше опохмелиться полстаканчиком настойки Не прикажешь ли?"
В это время мальчик вошел, и подал мне записку от И. И. Зурина. Я развернул ее и прочел следующие строки:
"Любезный Петр Андреевич, пожалуйста пришли мне с моим мальчиком сто рублей, которые ты мне вчера проиграл. Мне крайняя нужда в деньгах.
Готовый ко услугам
Иван Зурин".
Делать было нечего. Я взял на себя вид равнодушный, и обратясь к Савельичу, который был и денег и белья и дел моих рачитель, приказал отдать мальчику сто рублей. "Как! зачем?" - спросил изумленный Савельич. - Я их ему должен - отвечал я со всевозможной холодностию. - "Должен!" - возразил Савельич, час от часу приведенный в большее изумление; - "да когда же, сударь, успел ты ему задолжать? Дело что-то не ладно. Воля твоя, сударь, а денег я не выдам".
Я подумал, что если в сию решительную минуту не переспорю упрямого старика, то уж в последствии времени трудно мне будет освободиться от его опеки, и взглянув на него гордо, сказал: - Я твой господин, а ты мой слуга. Деньги мои. Я их проиграл, потому что так мне вздумалось. А тебе советую не умничать, и делать то что тебе приказывают.
Савельич так был поражен моими словами, что сплеснул руками и остолбенел. - Что же ты стоишь! - закричал я сердито. Савельич заплакал. "Батюшка Петр Андреич", - произнес он дрожащим голосом - "не умори меня с печали. Свет ты мой! послушай меня, старика: напиши этому разбойнику, что ты пошутил, что у нас и денег-то таких не водится. Сто рублей! Боже ты милостивый! Скажи, что тебе родители крепко на крепко заказали не играть, окроме как в орехи..." - Полно врать, - прервал я строго, - подавай сюда деньги, или я тебя в зашеи прогоню.
Савельич поглядел на меня с глубокой горестью и пошел за моим долгом. Мне было жаль бедного старика; но я хотел вырваться на волю и доказать, что уж я не ребенок. Деньги были доставлены Зурину. Савельич поспешил вывезти меня из проклятого трактира. Он явился с известием, что лошади готовы. С неспокойной совестию и с безмолвным раскаянием выехал я из Симбирска, не простясь с моим учителем и не думая с ним уже когда-нибудь увидеться.
ГЛАВА II.
ВОЖАТЫЙ
Сторона ль моя, сторонушка,
Сторона незнакомая!
Что не сам ли я на тебя зашел,
Что не добрый ли да меня конь завез.
Завезла меня, доброго молодца,
Прытость, бодрость молодецкая,
И хмелинушка кабацкая.
Старинная песня
Дорожные размышления мои были не очень приятны. Проигрыш мой, по тогдашним ценам, был немаловажен. Я не мог не признаться в душе, что поведение мое в Симбирском трактире было глупо, и чувствовал себя виноватым перед Савельичем. Вс° это меня мучило.
Старик угрюмо сидел на облучке, отворотясь от меня, и молчал, изредка только покрякивая. Я непременно хотел с ним помириться, и не знал с чего начать. Наконец я сказал ему: "Ну, ну, Савельич! полно, помиримся, виноват; вижу сам, что виноват. Я вчера напроказил, а тебя напрасно обидел. Обещаюсь вперед вести себя умнее и слушаться тебя. Ну, не сердись; помиримся".
- Эх, батюшка Петр Андреич! - отвечал он с глубоким вздохом. - Сержусь-то я на самого себя; сам я кругом виноват. Как мне было оставлять тебя одного в трактире! Что делать? Грех попутал: вздумал забрести к дьячихе, повидаться с кумою. Так-то: зашел к куме, да засел в тюрьме. Беда да и только! Как покажусь я на глаза господам? что скажут они, как узнают, что дитя пьет и играет.
Чтоб утешить бедного Савельича, я дал ему слово впредь без его согласия не располагать ни одною копейкою. Он мало-по-малу успокоился, хотя вс° еще изредка ворчал про себя, качая головою: "Сто рублей! легко ли дело!"
Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня простирались печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Вс° покрыто было снегом. Солнце садилось. Кибитка ехала по узкой дороге, или точнее по следу, проложенному крестьянскими санями. Вдруг ямщик стал посматривать в сторону, и наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал: "Барин, не прикажешь ли воротиться?"
- Это зачем?
"Время ненадежно: ветер слегка подымается; - вишь, как он сметает порошу".
- Что ж за беда!
"А видишь там что?" (Ямщик указал кнутом на восток.)
- Я ничего не вижу, кроме белой степи да ясного неба.
ё "А вон - вон: это облачко".
Я увидел в самом деле на краю неба белое облачко, которое принял было сперва за отдаленный холмик. Ямщик изъяснил мне, что облачко предвещало буран.
Я слыхал о тамошних мятелях, и знал, что целые обозы бывали ими занесены. Савельич, согласно со мнением ямщика, советовал воротиться. Но ветер показался мне не силен; я понадеялся добраться заблаговременно до следующей станции, и велел ехать скорее.
Ямщик поскакал; но вс° поглядывал на восток. Лошади бежали дружно. Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла, и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег - и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась мятель. В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Вс° исчезло. "Ну барин", - закричал ямщик - "беда: буран!"...
Я выглянул из кибитки: вс° было мрак и вихорь. Ветер выл с такой свирепой выразительностию, что казался одушевленным; снег засыпал меня и Савельича; лошади шли шагом - и скоро стали.
- "Что же ты не едешь?" - спросил я ямщика с нетерпением. - "Да что ехать? - отвечал он, слезая с облучка; невесть и так куда заехали: дороги нет, и мгла кругом. - Я стал было его бранить. Савельич за него заступился: "И охота было не слушаться" - говорил он сердито - "воротился бы на постоялый двор, накушался бы чаю, почивал бы себе до утра, буря б утихла, отправились бы далее. И куда спешим? Добро бы на свадьбу!" - Савельич был прав. Делать было нечего. Снег так и валил. Около кибитки подымался сугроб. Лошади стояли, понуря голову и изредка вздрагивая. Ямщик ходил кругом, от нечего делать улаживая упряжь. Савельич ворчал; я глядел во все стороны, надеясь увидеть хоть признак жила или дороги, но ничего не мог различить, кроме мутного кружения мятели... Вдруг увидел я что-то черное. "Эй, ямщик!" - закричал я - "смотри: что там такое чернеется?" Ямщик стал всматриваться. - А бог знает, барин, - сказал он, садясь на свое место: - воз не воз, дерево не дерево, а кажется, что шевелится. Должно быть, или волк или человек.
Я приказал ехать на незнакомый предмет, который тотчас и стал подвигаться нам навстречу. Через две минуты мы поравнялись с человеком. "Гей, добрый человек!" - закричал ему ямщик. - "Скажи, не знаешь ли где дорога?"
- Дорога-то здесь; я стою на твердой полосе, - отвечал дорожный, - да что толку?
- Послушай, мужичок, - сказал я ему - знаешь ли ты эту сторону? Возьмешься ли ты довести меня до ночлега?
- "Сторона мне знакомая" - отвечал дорожный - "слава богу, исхожена изъезжена вдоль и поперег. Да вишь какая погода: как раз собьешься с дороги. Лучше здесь остановиться, да переждать, авось буран утихнет да небо прояснится: тогда найдем дорогу по звездам".
Его хладнокровие ободрило меня. Я уж решился, предав себя божией воле, ночевать посреди степи, как вдруг дорожный сел проворно на облучок и сказал ямщику: "Ну, слава богу, жило недалеко; сворачивай в право да поезжай". - А почему ехать мне в право? - спросил ямщик с неудовольствием. - Где ты видишь дорогу? Небось: лошади чужие, хомут не свой, погоняй не стой. - Ямщик казался мне прав. "В самом деле" - сказал я: - "почему думаешь ты, что жило не далече?" - А потому, что ветер оттоле потянул, - отвечал дорожный, - и я слышу, дымом пахнуло; знать, деревня близко. - Сметливость его и тонкость чутья меня изумили. Я велел ямщику ехать. Лошади тяжело ступали по глубокому снегу. Кибитка тихо подвигалась, то въезжая на сугроб, то обрушаясь в овраг и переваливаясь то на одну, то на другую сторону. Это похоже было на плавание судна по бурному морю. Савельич охал, поминутно толкаясь о мои бока. Я опустил цыновку, закутался в шубу и задремал, убаюканный пением бури и качкою тихой езды.
Мне приснился сон, которого никогда не мог я позабыть, и в котором до сих пор вижу нечто пророческое, когда соображаю с ним странные обстоятельства моей жизни. Читатель извинит меня: ибо вероятно знает по опыту, как сродно человеку предаваться суеверию, не смотря на всевозможное презрение к предрассудкам.
Я находился в том состоянии чувств и души, когда существенность, уступая мечтаниям, сливается с ними в неясных видениях первосония. Мне казалось, буран еще свирепствовал, и мы еще блуждали по снежной пустыне... Вдруг увидел я вороты, и въехал на барской двор нашей усадьбы. Первою мыслию моею было опасение, чтобы батюшка не прогневался на меня за невольное возвращение под кровлю родительскую, и не почел бы его умышленным ослушанием. С беспокойством я выпрыгнул из кибитки, и вижу: матушка встречает меня на крыльце с видом глубокого огорчения. "Тише", - говорит она мне - "отец болен при смерти и желает с тобою проститься". - Пораженный страхом, я иду за нею в спальню. Вижу, комната слабо освещена; у постели стоят люди с печальными лицами. Я тихонько подхожу к постеле; матушка приподымает полог и говорит: "Андрей Петрович, Петруша приехал; он воротился, узнав о твоей болезни; благослови его". Я стал на колени, и устремил глаза мои на больного. Что ж?... Вместо отца моего, вижу в постеле лежит мужик с черной бородою, весело на меня поглядывая. Я в недоумении оборотился к матушке, говоря ей: - Что это значит? Это не батюшка. И к какой мне стати просить благословения у мужика? - "Вс° равно, Петруша", - отвечала мне матушка - "это твой посаженый отец; поцалуй у него ручку, и пусть он тебя благословит..." Я не соглашался. Тогда мужик вскочил с постели, выхватил топор из-за спины, и стал махать во все стороны. Я хотел бежать... и не мог; комната наполнилась мертвыми телами; я спотыкался о тела и скользил в кровавых лужах... Страшный мужик ласково меня кликал, говоря: "Не бойсь, подойди под мое благословение..." Ужас и недоумение овладели мною... И в эту минуту я проснулся; лошади стояли; Савельич дергал меня за руку, говоря: "Выходи сударь: приехали".
- Куда приехали? - спросил я, протирая глаза. "На постоялый двор. Господь помог, наткнулись прямо на забор. Выходи, сударь, скорее, да обогрейся".
Я вышел из кибитки. Буран еще продолжался, хотя с меньшею силою. Было так темно, что хоть глаз выколи. Хозяин встретил нас у ворот, держа фонарь под полою, и ввел меня в горницу, тесную, но довольно чистую; лучина освещала ее. На стене висела винтовка и высокая казацкая шапка.
Хозяин, родом яицкий казак, казался мужик лет шестидесяти, еще свежий и бодрый. Савельич внес за мною погребец, потребовал огня, чтоб готовить чай, который никогда так не казался мне нужен. Хозяин пошел хлопотать.
- Где же вожатый? спросил я у Савельича.
ё "Здесь, ваше благородие", - отвечал мне голос сверху. Я взглянул на полати, и увидел черную бороду и два сверкающие глаза. - Что, брат, прозяб? - "Как не прозябнуть в одном худеньком армяке Был тулуп, да что греха таить? заложил вечор у цаловальника: мороз показался не велик". В эту минуту хозяин вошел с кипящим самоваром; я предложил вожатому нашему чашку чаю; мужик слез с полатей. Наружность его показалась мне замечательна: он был лет сорока, росту среднего, худощав и широкоплеч. В черной бороде его показывалась проседь; живые большие глаза так и бегали. Лицо его имело выражение довольно приятное, но плутовское. Волоса были обстрижены в кружок; на нем был оборванный армяк и татарские шаровары. Я поднес ему чашку чаю; он отведал и поморщился. "Ваше благородие, сделайте мне такую милость, - прикажите поднести стакан вина; чай не наше казацкое питье". Я с охотой исполнил его желание. Хозяин вынул из ставца штоф и стакан, подошел к нему, и взглянув ему в лицо: "Эхе" - сказал он - "опять ты в нашем краю! Отколе бог принес?" - Вожатый мой мигнул значительно и отвечал поговоркою: "В огород летал конопли клевал; швырнула бабушка камушком - да мимо. Ну, а что ваши?"
- Да что наши! - отвечал хозяин, продолжая иносказательный разговор. - Стали было к вечерни звонить, да попадья не велит: поп в гостях, черти на погосте. - "Молчи дядя", - возразил мой бродяга - "будет дождик, будут и грибки; а будут грибки, будет и кузов. А теперь (тут он мигнул опять) заткни топор за спину: лесничий ходит. Ваше благородие! за ваше здоровье!" - При сих словах он взял стакан, перекрестился и выпил одним духом. Потом поклонился мне, и воротился на полати.
Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора, но после уж догадался, что дело шло о делах Яицкого войска, в то время только что усмиренного после бунта 1772 года. Савельич слушал с видом большого неудовольствия. Он посматривал с подозрением то на хозяина, то на вожатого. Постоялый двор, или, по тамошнему, умет, находился в стороне, в степи, далече от всякого селения, и очень походил на разбойническую пристань. Но делать было нечего. Нельзя было и подумать о продолжении пути. Беспокойство Савельича очень меня забавляло. Между тем я расположился ночевать и лег на лавку. Савельич решился убраться на печь; хозяин лег на полу. Скоро вся изба захрапела, и я заснул, как убитый.
Проснувшись поутру довольно поздно, я увидел, что буря утихла. Солнце сияло. Снег лежал ослепительной пеленою на необозримой степи. Лошади были запряжены. Я расплатился с хозяином, который взял с нас такую умеренную плату, что даже Савельич с ним не заспорил и не стал торговаться по своему обыкновению, и вчерашние подозрения изгладились совершенно из головы его. Я позвал вожатого, благодарил за оказанную помочь, и велел Савельичу дать ему полтину на водку. Савельич нахмурился. "Полтину на водку!" - сказал он, - "за что это? За то, что ты же изволил подвезти его к постоялому двору? Воля твоя, сударь: нет у нас лишних полтин. Всякому давать на водку, так самому скоро придется голодать". Я не мог спорить с Савельичем. Деньги, по моему обещанию, находились в полном его распоряжении. Мне было досадно однако ж, что не мог отблагодарить человека, выручившего меня, если не из беды, то по крайней мере из очень неприятного положения. Хорошо - сказал я хладнокровно; - если не хочешь дать полтину, то вынь ему что-нибудь из моего платья. Он одет слишком легко. Дай ему мой зайчий тулуп.
"Помилуй, батюшка Петр Андреич!" - сказал Савельич. - "Зачем ему твой зайчий тулуп? Он его пропьет, собака, в первом кабаке".
- Это, старинушка, уж не твоя печаль, - сказал мой бродяга, - пропью ли я или нет. Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на то барская воля, а твое холопье дело не спорить и слушаться.
"Бога ты не боишься, разбойник!" - отвечал ему Савельич сердитым голосом. - "Ты видишь, что дитя еще не смыслит, а ты и рад его обобрать, простоты его ради. Зачем тебе барский тулупчик? Ты и не напялишь его на свои окаянные плечища".
- Прошу не умничать, - сказал я своему дядьке; - сейчас неси сюда тулуп.
"Господи владыко!" - простонал мой Савельич.- "Зайчий тулуп почти новешенький! и добро бы кому, а то пьянице оголелому!"
Однако зайчий тулуп явился. Мужичок тут же стал его примеривать. В самом деле тулуп, из которого успел и я вырости, был немножко для него узок. Однако он кое-как умудрился, и надел его, распоров по швам. Савельич чуть не завыл, услышав, как нитки затрещали. Бродяга был чрезвычайно доволен моим подарком. Он проводил меня до кибитки и сказал с низким поклоном: "Спасибо, ваше благородие! Награди вас господь за вашу добродетель. Век не забуду ваших милостей". - Он пошел в свою сторону, а я отправился далее, не обращая внимания на досаду Савельича, и скоро позабыл о вчерашней вьюге, о своем вожатом и о зайчьем тулупе.
Приехав в Оренбург, я прямо явился к генералу. Я увидел мужчину росту высокого, но уже сгорбленного старостию. Длинные волосы его были совсем белы. Старый полинялый мундир напоминал воина времен Анны Иоанновны, а в его речи сильно отзывался немецкий выговор. Я подал ему письмо от батюшки. При имени его он взглянул на меня быстро: "Поже мой!" - сказал он. - "Тавно ли, кажется, Андрей Петрович был еше твоих лет, а теперь вот уш какой у него молотец! Ах, фремя, фремя!" - Он распечатал письмо и стал читать его вполголоса, делая свои замечания. "Милостивый государь Андрей Карлович, надеюсь, что ваше превосходительство"... Это что за серемонии? Фуй, как ему не софестно! Конечно: дисциплина перво дело, но так ли пишут к старому камрад?.. "ваше превосходительство не забыло"... гм... ёи... когда... покойным фельдмаршалом Мин... походе... также и... Каролинку"... Эхе, брудер! так он еше помнит стары наши проказ? "Теперь о деле... К вам моего повесу"... гм... "держать в ежовых рукавицах"... Что такое ешевы рукавиц? Это должно быть русска поговорк... Что такое "дершать в ешевых рукавицах?" повторил он, обращаясь ко мне.
- Это значит, - отвечал я ему с видом как можно более невинным,- обходиться ласково, не слишком строго, давать побольше воли, держать в ежевых рукавицах.
"Гм, понимаю... "и не давать ему воли"... нет, видно ешевы рукавицы значит не то... "При сем... его паспорт"... Где ж он? А, вот... "отписать в Семеновский"... Хорошо, хорошо: вс° будет сделано... "Позволишь без чинов обнять себя и... старым товарищем и другом" - а! наконец догадался... и прочая и прочая... Ну, батюшка, - сказал он, прочитав письмо и отложив в сторону мой паспорт - вс° будет сделано: ты будешь офицером переведен в ***полк, и чтоб тебе времени не терять, то завтра же поезжай в Белогорскую крепость, где ты будешь в команде капитана Миронова, доброго и честного человека. Там ты будешь на службе настоящей, научишься дисциплине. В Оренбурге делать тебе нечего; рассеяние вредно молодому человеку. А сегодня милости просим: отобедать у меня".
Час от часу не легче! подумал я про себя; к чему послужило мне то, что еще в утробе матери я был уже гвардии сержантом! Куда это меня завело? В полк и в глухую крепость на границу Киргиз-кайсацких степей!.. Я отобедал у Андрея Карловича, втроем с его старым адъютантом. Строгая немецкая экономия царствовала за его столом, и я думаю, что страх видеть иногда лишнего гостя за своею холостою трапезою был отчасти причиною поспешного удаления моего в гарнизон. На другой день я простился с генералом и отправился к месту моего назначения.
ГЛАВА III.
КРЕПОСТЬ.
Мы в фортеции живем,
Хлеб едим и воду пьем;
А как лютые враги
Придут к нам на пироги,
Зададим гостям пирушку:
Зарядим картечью пушку.
Солдатская песня.
Старинные люди, мой батюшка.
Недоросль.
Белогорская крепость находилась в сорока верстах от Оренбурга. Дорога шла по крутому берегу Яика. Река еще не замерзала, и ее свинцовые волны грустно чернели в однообразных берегах, покрытых белым снегом. За ними простирались киргизские степи. Я погрузился в размышления, большею частию печальные. Гарнизонная жизнь мало имела для меня привлекательности. Я старался вообразить себе капитана Миронова, моего будущего начальника, и представлял его строгим, сердитым стариком, не знающим ничего, кроме своей службы, и готовым за всякую безделицу сажать меня под арест на хлеб и на воду. Между тем начало смеркаться. Мы ехали довольно скоро. - Далече ли до крепости?- спросил я у своего ямщика. "Недалече" - отвечал он. - "Вон уж видна". - Я глядел во все стороны, ожидая увидеть грозные бастионы, башни и вал; но ничего не видал, кроме деревушки, окруженной бревенчатым забором. С одной стороны стояли три или четыре скирда сена, полузанесенные снегом; с другой скривившаяся мельница, с лубочными крыльями, лениво опущенными. - Где же крепость? - спросил я с удивлением. - "Да вот она" - отвечал ямщик указывая на деревушку, и с этим словом мы в нее въехали. У ворот увидел я старую чугунную пушку; улицы были тесны и кривы; избы низки и большею частию покрыты соломою. Я велел ехать к коменданту и через минуту кибитка остановилась перед деревянным домиком, выстроенным на высоком месте, близ деревянной же церкви.
Никто не встретил меня. Я пошел в сени и отворил дверь в переднюю. Старый инвалид, сидя на столе, нашивал синюю заплату на локоть зеленого мундира. Я велел ему доложить обо мне. "Войди, батюшка", - отвечал инвалид: - "наши дома". Я вошел в чистенькую комнатку, убранную по-старинному. В углу стоял шкаф с посудой; на стене висел диплом офицерский за стеклом и в рамке; около него красовались лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина и Очакова, также выбор невесты и погребение кота. У окна сидела старушка в телогрейке и с платком на голове. Она разматывала нитки, которые держал, распялив на руках, кривой старичок в офицерском мундире. "Что вам угодно, батюшка?" - спросила она, продолжая свое занятие. Я отвечал, что приехал на службу и явился по долгу своему к господину капитану, и с этим словом обратился-было к кривому старичку, принимая его за коменданта; но хозяйка перебила затверженную мною речь. "Ивана Кузмича дома нет" - сказала она; - "он пошел в гости к отцу Герасиму; да вс° равно, батюшка, я его хозяйка. Прошу любить и жаловать. Садись, батюшка". Она кликнула девку и велела ей позвать урядника. Старичок своим одиноким глазом поглядывал на меня с любопытством. "Смею спросить" - сказал он; - "вы в каком полку изволили служить?" Я удовлетворил его любопытству. "А смею спросить" - продолжал он, - "зачем изволили вы перейти из гвардии в гарнизон?" - Я отвечал, что такова была воля начальства. "Чаятельно, за неприличные гвардии офицеру поступки" - продолжал неутомимый вопрошатель. - "Полно врать пустяки" - сказала ему капитанша: - "ты видишь, молодой человек с дороги устал; ему не до тебя... (держи-ка руки прямее...) А ты, мой батюшка", - продолжала она, обращаясь ко мне - "не печалься, что тебя упекли в наше захолустье. Не ты первый, не ты последний. Стерпится, слюбится. Швабрин Алексей Иваныч вот уж пятый год как к нам переведен за смертоубийство. Бог знает, какой грех его попутал; он, изволишь видеть, поехал за город с одним поручиком, да взяли с собою шпаги, да и ну друг в друга пырять; а Алексей Иван
ыч и заколол поручика, да еще при двух свидетелях! Что прикажешь делать? На грех мастера нет".
В эту минуту вошел урядник, молодой и статный казак. "Максимыч!" - сказала ему капитанша. - "Отведи г. офицеру квартиру, да почище". - "Слушаю, Василиса Егоровна", - отвечал урядник. - "Не поместить ли его благородие к Ивану Полежаеву?" - "Врешь, Максимыч", - сказала капитанша: - "у Полежаева и так тесно; он же мне кум и помнит, что мы его начальники. Отведи г. офицера... как ваше имя и отчество, мой батюшка? Петр Андреич?.. Отведи Петра Андреича к Семену Кузову. Он, мошенник, лошадь свою пустил ко мне в огород. Ну, что, Максимыч, вс° ли благополучно?"
- Вс°, славу богу, тихо, - отвечал казак; - только капрал Прохоров подрался в бане с Устиньей Негулиной за шайку горячей воды.
"Иван Игнатьич! - сказала капитанша кривому старичку. - "Разбери Прохорова с Устиньей, кто прав, кто виноват. Да обоих и накажи. Ну, Максимыч, ступай себе с богом. Петр Андреич, Максимыч отведет вас на вашу квартиру".
Я откланялся. Урядник привел меня в избу, стоявшую на высоком берегу реки, на самом краю крепости. Половина избы занята была семьею Семена Кузова, другую отвели мне. Она состояла из одной горницы довольно опрятной, разделенной надвое перегородкой. Савельич стал в ней распоряжаться; я стал глядеть в узенькое окошко. Передо мною простиралась печальная степь. Наискось стояло несколько избушек; по улице бродило несколько куриц старуха, стоя на крыльце с корытом, кликала свиней, которые отвечали ей дружелюбным хрюканьем. И вот в какой стороне осужден я был проводить мою молодость! Тоска взяла меня; я отошел от окошка и лег спать без ужина, несмотря на увещания Савельича, который повторял с сокрушением: "Господи владыко! ничего кушать не изволит! Что скажет барыня, коли дитя занеможет?"
На другой день по утру я только что стал одеваться, как дверь отворилась и ко мне вошел молодой офицер невысокого роста, с лицом смуглым и отменно некрасивым, но чрезвычайно живым. "Извините меня" - сказал он мне по-французски - "что я без церемонии прихожу с вами познакомиться. Вчера узнал я о вашем приезде; желание увидеть наконец человеческое лицо так овладело мною, что я не вытерпел. Вы это поймете, когда проживете здесь еще несколько времени". - Я догадался, что это был офицер, выписанный из гвардии за поединок. Мы тотчас познакомились. Швабрин был очень не глуп. Разговор его был остер и занимателен. Он с большой веселостию описал мне семейство коменданта, его общество и край, куда завела меня судьба. Я смеялся от чистого сердца, как вошел ко мне тот самый инвалид, который чинил мундир в передней коменданта, и от имени Василисы Егоровны позвал меня к ним обедать. Швабрин вызвался идти со мною вместе.
Подходя к комендантскому дому, мы увидели на площадке человек двадцать стареньких инвалидов с длинными косами и в треугольных шляпах. Они выстроены были во фрунт. Впереди стоял комендант, старик бодрый и высокого росту, в колпаке и в китайчатом халате. Увидя нас, он к нам подошел, сказал мне несколько ласковых слов и стал опять командовать. Мы остановились-было смотреть на учение; но он просил нас идти к Василисе Егоровне, обещаясь быть вслед за нами. "А здесь" - прибавил он - "нечего вам смотреть".
Василиса Егоровна приняла нас запросто и радушно, и обошлась со мною как бы век была знакома. Инвалид и Палашка накрывали стол. "Что это мой Иван Кузмич сегодня так заучился!" - сказала комендантша. - "Палашка, позови барина обедать. Да где же Маша?" - Тут вошла девушка лет осьмнадцати, круглолицая, румяная, с светлорусыми волосами, гладко зачесанными за уши, которые у ней так и горели. С первого взгляда она не очень мне понравилась. Я смотрел на нее с предубеждением: Швабрин описал мне Машу, капитанскую дочь, совершенною дурочкою. Марья Ивановна села в угол и стала шить. Между тем подали щи. Василиса Егоровна, не видя мужа, вторично послала за ним Палашку. "Скажи барину: гости-де ждут, щи простынут; слава богу, ученье не уйдет; успеет накричаться". - Капитан вскоре явился, сопровождаемый кривым старичком. "Что это, мой батюшка?" - сказала ему жена. - "Кушанье давным-давно подано, а тебя не дозовешься". - А слышь ты, Василиса Егоровна, - отвечал Иван Кузмич, - я был занят службой: солдатушек учил.
"И, полно!" - возразила капитанша. - "Только слава, что солдат учишь: ни им служба не дается, ни ты в ней толку не ведаешь. Сидел бы дома да богу молился; так было бы лучше. Дорогие гости, милости просим за стол".
Мы сели обедать. Василиса Егоровна не умолкала ни на минуту и осыпала меня вопросами: кто мои родители, живы ли они, где живут и каково их состояние? Услыша, что у батюшки триста душ крестьян, "легко ли!" - сказала она; - "ведь есть же на свете богатые люди! А у нас, мой батюшка, всего-то душ одна девка Палашка; да слава богу, живем помаленьку. Одна беда: Маша; девка на выданьи, а какое у ней приданое? частый гребень, да веник, да алтын денег (прости бог!), с чем в баню сходить. Хорошо, коли найдется добрый человек; а то сиди себе в девках вековечной невестою". - Я взглянул на Марью Ивановну; она вся покраснела, и даже слезы капнули на ее тарелку. Мне стало жаль ее; и я спешил переменить разговор. - Я слышал, - сказал я довольно некстати, - что на вашу крепость собираются напасть башкирцы. - "От кого, батюшка, ты изволил это слышать?" - спросил Иван Кузмич.- Мне так сказывали в Оренбурге, - отвечал я. "Пустяки!" - сказал комендант. - "У нас давно ничего не слыхать. Башкирцы - народ напуганный, да и киргизцы проучены. Небось, на нас не сунутся; а насунутся, так я такую задам острастку, что лет на десять угомоню". - И вам не страшно, - продолжал я, обращаясь к капитанше, - оставаться в крепости, подверженной таким опасностям? - "Привычка, мой батюшка", - отвечала она. - "Тому лет двадцать как нас из полка перевели сюда, и не приведи господи, как я боялась проклятых этих нехристей! Как завижу, бывало, рысьи шапки, да как заслышу их визг, веришь ли, отец мой, сердце так и замрет! А теперь так привыкла, что и с места не тронусь, как придут нам сказать, что злодеи около крепости рыщут".
- Василиса Егоровна прехрабрая дама - заметил важно Швабрин. - Иван Кузмич может это засвидетельствовать.
"Да, слышь ты", - сказал Иван Кузмич: - "баба-то не робкого десятка".
- А Марья Ивановна? - спросил я: - так же ли смела, как и вы?
"Смела ли Маша?" - отвечала ее мать. - "Нет, Маша трусиха. До сих пор не может слышать выстрела из ружья: так и затрепещется. А как тому два года Иван Кузмич выдумал в мои именины палить из нашей пушки, так она, моя голубушка, чуть со страха на тот свет не отправилась. С тех пор уж и не палим из проклятой пушки".
Мы встали изо стола. Капитан с капитаншею отправились спать; а я пошел к Швабрину, с которым и провел целый вечер.
ГЛАВА IV.
ПОЕДИНОК.
- Ин изволь, и стань же в позитуру.
Посмотришь, проколю как я твою фигуру!
Княжнин.
Прошло несколько недель, и жизнь моя в Белогорской крепости сделалась для меня не только сносною, но даже и приятною. В доме коменданта был я принят как родной. Муж и жена были люди самые почтенные. Иван Кузмич, вышедший в офицеры из солдатских детей, был человек необразованный и простой, но самый честный и добрый. Жена его им управляла, что согласовалось с его беспечностию. Василиса Егоровна и на дела службы смотрела, как на свои хозяйские, и управляла крепостию так точно, как и своим домком. Марья Ивановна скоро перестала со мною дичиться. Мы познакомились. Я в ней нашел благоразумную, и чувствительную девушку. Незаметным образом я привязался к доброму семейству, даже к Ивану Игнатьичу, кривому гарнизонному поручику, о котором Швабрин выдумал, будто бы он был в непозволительной связи с Василисой Егоровной, что не имело и тени правдоподобия: но Швабрин о том не беспокоился.
Я был произведен в офицеры. Служба меня не отягощала. В богоспасаемой крепости не было ни смотров, ни учений, ни караулов. Комендант по собственной охоте учил иногда своих солдат; но еще не мог добиться, чтобы все они знали, которая сторона правая, которая левая, хотя многие из них, дабы в том не ошибиться, перед каждым оборотом клали на себя знамение креста. У Швабрина было несколько французских книг. Я стал читать, и во мне пробудилась охота к литературе. По утрам я читал, упражнялся в переводах, а иногда и в сочинении стихов. Обедал почти всегда у коменданта, где обыкновенно проводил остаток дня, и куда вечерком иногда являлся отец Герасим с женою Акулиной Памфиловной, первою вестовщицею во всем околодке. С А. И. Швабриным, разумеется, виделся я каждый день; но час от часу беседа его становилась для меня менее приятною. Всегдашние шутки его насчет семьи коменданта мне очень не нравились, особенно колкие замечания о Марье Ивановне. Другого общества в крепости не было, но я другого и не желал.
Несмотря на предсказания, башкирцы не возмущались. Спокойствие царствовало вокруг нашей крепости. Но мир был прерван незапным междуусобием.
Я уже сказывал, что я занимался литературою. Опыты мои, для тогдашнего времени, были изрядны, и Александр Петрович Сумароков, несколько лет после, очень их похвалял. Однажды удалось мне написать песенку, которой был я доволен. Известно, что сочинители иногда, под видом требования советов, ищут благосклонного слушателя. Итак, переписав мою песенку, я понес ее к Швабрину, который один во всей крепости мог оценить произведения стихотворца. После маленького предисловия, вынул я из кармана свою тетрадку, и прочел ему следующие стишки:
Мысль любовну истребляя,
Тщусь прекрасную забыть,
И ах, Машу избегая,
Мышлю вольность получить!
Но глаза, что мя пленили,
Всеминутно предо мной;
Они дух во мне смутили,
Сокрушили мой покой.
Ты, узнав мои напасти,
Сжалься, Маша, надо мной;
Зря меня в сей лютой части,
И что я пленен тобой.
- Как ты это находишь?- спросил я Швабрина, ожидая похвалы, как дани, мне непременно следуемой. Но к великой моей досаде, Швабрин, обыкновенно снисходительный, решительно объявил, что песня моя нехороша.
- Почему так? - спросил я его, скрывая свою досаду.
"Потому" - отвечал он, - "что такие стихи достойны учителя моего, Василья Кирилыча Тредьяковского, и очень напоминают мне его любовные куплетцы"
Тут он взял от меня тетрадку и начал немилосердо разбирать каждый стих и каждое слово, издеваясь надо мной самым колким образом. Я не вытерпел, вырвал из рук его мою тетрадку и сказал, что уж отроду не покажу ему своих сочинений. Швабрин посмеялся и над этой угрозою. - "Посмотрим" - сказал он - "сдержишь ли ты свое слово: стихотворцам нужен слушатель, как Ивану Кузмичу графинчик водки перед обедом. А кто эта Маша, перед которой изъясняешься в нежной страсти и в любовной напасти? Уж не Марья ль Ивановна?
- Не твое дело, - отвечал я нахмурясь, - кто бы ни была эта Маша. Не требую ни твоего мнения, ни твоих догадок.
"Ого! Самолюбивый стихотворец и скромный любовник!" - продолжал Швабрин, час от часу более раздражая меня; - "но послушай дружеского совета: коли ты хочешь успеть, то советую действовать не песенками".
- Что это, сударь, значит? Изволь объясниться.
"С охотою. Это значит, что ежели хочешь, чтоб Маша Миронова ходила к тебе в сумерки, то вместо нежных стишков подари ей пару серег".
Кровь моя закипела. - А почему ты об ней такого мнения? - спросил я, с трудом удерживая свое негодование.
"А потому", - отвечал он с адской усмешкою, - "что знаю по опыту ее нрав и обычай".
- Ты лжешь, мерзавец! - вскричал я в бешенстве, - ты лжешь самым бесстыдным образом.
Швабрин переменился в лице. "Это тебе так не пройдет"- сказал он, стиснув мне руку. - "Вы мне дадите сатисфакцию".
- Изволь; когда хочешь! - отвечал я, обрадовавшись. В эту минуту я готов был растерзать его.
Я тотчас отправился к Ивану Игнатьичу, и застал его с иголкою в руках: по препоручению комендантши, он нанизывал грибы для сушенья на зиму. "А, Петр Андреич!" - сказал он увидя меня; - "добро пожаловать! Как это вас бог принес? по какому делу, смею спросить?" Я в коротких словах объяснил ему, что я поссорился с Алексеем Иванычем, а его, Ивана Игнатьича, прошу быть моим секундантом. Иван Игнатьич выслушал меня со вниманием, вытараща на меня свой единственный глаз. "Вы изволите говорить" - сказал он мне, - "что хотите Алексея Иваныча заколоть и желаете, чтоб я при том был свидетелем? Так ли? смею спросить".
- Точно так.
"Помилуйте, Петр Андреич! Что это вы затеяли! Вы с Алексеем Иванычем побранились? Велика беда! Брань на вороту не виснет. Он вас побранил, а вы его выругайте; он вас в рыло, а вы его в ухо, в другое, в третье - и разойдитесь; а мы вас уж помирим. А то: доброе ли дело заколоть своего ближнего, смею спросить? И добро б уж закололи вы его: бог с ним, с Алексеем Иванычем; я и сам до него не охотник. Ну, а если он вас просверлит? На что это будет похоже? Кто будет в дураках, смею спросить?"
Рассуждения благоразумного поручика не поколебали меня. Я остался при своем намерении. "Как вам угодно" - сказал Иван Игнатьич: - ёделайте, как разумеете. Да зачем же мне тут быть свидетелем? К какой стати? Люди дерутся, что за невидальщина, смею спросить? Слава богу, ходил я под шведа и под турку: всего насмотрелся".
Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван Игнатьич никак не мог меня понять. "Воля ваша" - сказал он. - "Коли уж мне и вмешаться в это дело, так разве пойти к Ивану Кузмичу да донести ему по долгу службы, что в фортеции умышляется злодействие противное казенному интересу: не благоугодно ли будет господину коменданту принять надлежащие меры..."
Я испугался и стал просить Ивана Игнатьича ничего не сказывать коменданту; насилу его уговорил; он дал мне слово, и я решился от него отступиться.
Вечер провел я, по обыкновению своему, у коменданта. Я старался казаться веселым и равнодушным, дабы не подать никакого подозрения и избегнуть докучных вопросов; но признаюсь, я не имел того хладнокровия, которым хвалятся почти всегда те, которые находились в моем положении. В этот вечер я расположен был к нежности и к умилению. Марья Ивановна нравилась мне более обыкновенного. Мысль, что, может быть, вижу ее в последний раз, придавала ей в моих глазах что-то трогательное. Швабрин явился тут же. Я отвел его в сторону и уведомил его о своем разговоре с Иваном Игнатьичем. "Зачем нам секунданты" - сказал он мне сухо: - "без них обойдемся". Мы условились драться за скирдами, что находились подле крепости, и явиться туда на другой день в седьмом часу утра. Мы разговаривали, повидимому, так дружелюбно, что Иван Игнатьич от радости проболтался. "Давно бы так" - сказал он мне с довольным видом; - "худой мир лучше доброй ссоры, а и нечестен, так здоров".
"Что, что, Иван Игнатьич?" - сказала комендантша, которая в углу гадала в карты: - "я не вслушалась".
Иван Игнатьич, заметив во мне знаки неудовольствия и вспомня свое обещание, смутился и не знал, что отвечать. Швабрин подоспел к нему на помощь.
"Иван Игнатьич" - сказал он - "одобряет нашу мировую".
- А с кем это, мой батюшка, ты ссорился? ё
"Мы было поспорили довольно крупно с Петром Андреичем".
- За что так?
"За сущую безделицу: за песенку, Василиса Егоровна".
- Нашли за что ссориться! за песенку!... да как же это случилось?
"Да вот как: Петр Андреич сочинил недавно песню и сегодня запел ее при мне, а я затянул мою, любимую:
Капитанская дочь,
Не ходи гулять в полночь.
Вышла разладица. Петр Андреич было и рассердился; но потом рассудил, что всяк волен петь, что кому угодно. Тем и дело кончилось".
Бесстыдство Швабрина чуть меня не взбесило; но никто, кроме меня, не понял грубых его обиняков; по крайней мере, никто не обратил на них внимания. От песенок разговор обратился к стихотворцам, и комендант заметил, что все они люди беспутные и горькие пьяницы, и дружески советовал мне оставить стихотворство, как дело службе противное и ни к чему доброму не доводящее.
Присутствие Швабрина было мне несносно. Я скоро простился с комендантом и с его семейством; пришед домой, осмотрел свою шпагу, попробовал ее конец, и лег спать, приказав Савельичу разбудить меня в седьмом часу.
На другой день в назначенное время я стоял уже за скирдами, ожидая моего противника. Вскоре и он явился. "Нас могут застать" - сказал он мне; - "надобно поспешить". Мы сняли мундиры, остались в одних камзолах и обнажили шпаги. В эту минуту из-за скирда вдруг появился Иван Игнатьич и человек пять инвалидов. Он потребовал нас к коменданту. Мы повиновались с досадою; солдаты нас окружили, и мы отправились в крепость вслед за Иваном Игнатьичем, который вел нас в торжестве, шагая с удивительной важностию.
Мы вошли в комендантской дом. Иван Игнатьич отворил двери, провозгласив торжественно "привел!" Нас встретила Василиса Егоровна. "Ах, мои батюшки! На что это похоже? как? что? в нашей крепости заводить смертоубийство! Иван Кузмич, сейчас их под арест! Петр Андреич! Алексей Иваныч! подавайте сюда ваши шпаги, подавайте, подавайте. Палашка, отнеси эти шпаги в чулан. Петр Андреич! Этого я от тебя не ожидала. Как тебе не совестно? Добро Алексей Иваныч: он за душегубство и из гвардии выписан, он и в господа бога не верует; а ты-то что? туда же лезешь?"
Иван Кузмич вполне соглашался с своею супругою и приговаривал: "А слышь ты, Василиса Егоровна правду говорит. Поединки формально запрещены в воинском артикуле". Между тем Палашка взяла у нас наши шпаги и отнесла в чулан. Я не мог не засмеяться. Швабрин сохранил свою важность. "При всем моем уважении к вам" - сказал он ей хладнокровно - "не могу не заметить, что напрасно вы изволите беспокоиться, подвергая нас вашему суду. Предоставьте это Ивану Кузмичу: это его дело". - Ах! мой батюшка! - возразила комендантша; - да разве муж и жена не един дух и едина плоть? Иван Кузмич! Что ты зеваешь? Сейчас рассади их по разным углам на хлеб да на воду, чтоб у них дурь-то прошла; да пусть отец Герасим наложит на них эпитимию, чтоб молили у бога прощения, да каялись перед людьми.
Иван Кузмич не знал, на что решиться. Марья Ивановна была чрезвычайно бледна. Мало-по-малу буря утихла; комендантша успокоилась, и заставила нас друг друга поцаловать. Палашка принесла нам наши шпаги. Мы вышли от коменданта повидимому примиренные. Иван Игнатьич нас сопровождал. - Как вам не стыдно было - сказал я ему сердито - доносить на нас коменданту после того, как дали мне слово того не делать? - "Как бог свят, я Ивану Кузмичу того не говорил" - отвечал он;- "Василиса Егоровна выведала вс° от меня. Она всем и распорядилась без ведома коменданта. Впрочем, слава богу, что вс° так кончилось". С этим словом он повернул домой, а Швабрин и я остались наедине. - Наше дело этим кончиться не может - сказал я ему. "Конечно", - отвечал Швабрин; - "вы своею кровью будете отвечать мне за вашу дерзость; но за нами, вероятно, станут присматривать. Несколько дней нам должно будет притворяться. До свидания!" - И мы расстались, как ни в чем не бывали.
Возвратясь к коменданту, я по обыкновению своему подсел к Марье Ивановне. Ивана Кузмича не было дома; Василиса Егоровна занята была хозяйством. Мы разговаривали вполголоса. Марья Ивановна с нежностию выговаривала мне за беспокойство, причиненное всем моею ссорою с Швабриным. "Я так и обмерла" - сказала она, - "когда сказали нам, что вы намерены биться на шпагах. Как мужчины странны! За одно слово, о котором через неделю верно б они позабыли, они готовы резаться и жертвовать не только жизнию, но и совестию и благополучием тех, которые... Но я уверена, что не вы зачинщик ссоры. Верно виноват Алексей Иваныч".
- А почему же вы так думаете, Марья Ивановна? ё
"Да так... он такой насмешник! Я не люблю Алексея Иваныча. Он очень мне противен; а странно: ни за что б я не хотела, чтоб и я ему так же не нравилась. Это меня беспокоило бы страх".
- А как вы думаете, Марья Ивановна? Нравитесь ли вы ему или нет?
Марья Ивановна заикнулась и покраснела. "Мне кажется" - сказала она, - "я думаю, что нравлюсь".
- Почему же вам так кажется?
"Потому что он за меня сватался".
- Сватался! Он за вас сватался? Когда же? ё
"В прошлом году. Месяца два до вашего приезда".
- И вы не пошли?
"Как изволите видеть. Алексей Иваныч конечно человек умный, и хорошей фамилии, и имеет состояние; но как подумаю, что надобно будет под венцом при всех с ним поцаловаться... Ни за что! ни за какие благополучия!"
Слова Марьи Ивановны открыли мне глаза и объяснили мне многое. Я понял упорное злоречие, которым Швабрин ее преследовал. Вероятно, замечал он нашу взаимную склонность и старался отвлечь нас друг от друга. Слова, подавшие повод к нашей ссоре, показались мне еще более гнусными, когда, вместо грубой и непристойной насмешки, увидел я в них обдуманную клевету. Желание наказать дерзкого злоязычника сделалось во мне еще сильнее, и я с нетерпением стал ожидать удобного случая.
Я дожидался не долго. На другой день, когда сидел я за элегией и грыз перо в ожидании рифмы, Швабрин постучался под моим окошком. Я оставил перо, взял шпагу и к нему вышел. "Зачем откладывать?" - сказал мне Швабрин: - "за нами не смотрят. Сойдем к реке. Там никто нам не помешает". Мы отправились, молча. Спустясь по крутой тропинки, мы остановились у самой реки и обнажили шпаги. Швабрин был искуснее меня, но я сильнее и смелее, и monsieur Бопре, бывший некогда солдатом, дал мне несколько уроков в фехтовании, которыми я и воспользовался. Швабрин не ожидал найти во мне столь опасного противника. Долго мы не могли сделать друг другу никакого вреда; наконец, приметя, что Швабрин ослабевает, я стал с живостию на него наступать и загнал его почти в самую реку. Вдруг услышал я свое имя, громко произнесенное. Я оглянулся, и увидел Савельича, сбегающего ко мне по нагорной тропинке....... В это самое время меня сильно кольнуло в грудь пониже правого плеча; я упал и лишился чувств.
ГЛАВА V.
ЛЮБОВЬ.
Ах ты, девка, девка красная!
Не ходи, девка, молода замуж;
Ты спроси, девка, отца, матери,
Отца, матери, роду-племени;
Накопи, девка, ума-разума,
Ума-разума, приданова.
Песня народная.
Буде лучше меня найдешь, позабудешь.
Если хуже меня найдешь, вспомянешь.
То же.
Очнувшись, я несколько времени не мог опомниться и не понимал, что со мною сделалось. Я лежал на кровате, в незнакомой горнице, и чувствовал большую слабость. Передо мною стоял Савельич со свечкою в руках. Кто-то бережно развивал перевязи, которыми грудь и плечо были у меня стянуты. Мало-по-малу мысли мои прояснились. Я вспомнил свой поединок, и догадался, что был ранен. В эту минуту скрыпнула дверь. "Что? каков?" произнес пошепту голос, от которого я затрепетал. - Вс° в одном положении, - отвечал Савельич со вздохом; - вс° без памяти, вот уже пятые сутки. - Я хотел оборотиться, но не мог. - Где я? кто здесь? - сказал я с усилием. Марья Ивановна подошла к моей кровати и наклонилась ко мне. "Что? как вы себя чувствуете?" - сказала она. - Слава богу, - отвечал я слабым голосом. - Это вы, Марья Ивановна? скажите мне... - я не в силах был продолжать и замолчал. Савельич ахнул. Радость изобразилась на его лице. "Опомнился! опомнился!" - повторял он. - "Слава тебе, владыко! Ну батюшка Петр Андреич! напугал ты меня! легко ли? пятые сутки!.. Марья Ивановна перервала его речь. "Не говори с ним много, Савельич", - сказала она. - "Он еще слаб". Она вышла и тихонько притворила дверь. Мысли мои волновались. И так я был в доме коменданта, Марья Ивановна входила ко мне. Я хотел сделать Савельичу некоторые вопросы, но старик замотал головою и заткнул себе уши. Я с досадою закрыл глаза и вскоре забылся сном.
Проснувшись подозвал я Савельича, и вместо его увидел перед собою Марью Ивановну; ангельский голос ее меня приветствовал. Не могу выразить сладостного чувства, овладевшего мною в эту минуту. Я схватил ее руку и прильнул к ней, обливая слезами умиления. Маша не отрывала ее... и вдруг ее губки коснулись моей щеки, и я почувствовал их жаркой и свежий поцелуй. Огонь пробежал по мне. "Милая, добрая Марья Ивановна, - сказал я ей - будь моею женою, согласись на мое счастие". - Она опомнилась. "Ради бога успокойтесь" - сказала она, отняв у меня свою руку. - "Вы еще в опасности: рана может открыться. Поберегите себя хоть для меня". С этим словом она ушла, оставя меня в упоении восторга. Счастие воскресило меня. Она будет моя! она меня любит! Эта мысль наполняла вс° мое существование.
С той поры мне час от часу становилось лучше. Меня лечил полковой цырюльник, ибо в крепости другого лекаря не было, и, слава богу, не умничал. Молодость и природа ускорили мое выздоровление. Вс° семейство коменданта за мною ухаживало. Марья Ивановна от меня не отходила. Разумеется, при первом удобном случае я принялся за прерванное объяснение, и Марья Ивановна выслушала меня терпеливее. Она безо всякого жеманства призналась мне в сердечной склонности и сказала, что ее родители конечно рады будут ее счастию. "Но подумай хорошенько" - прибавила она: - "со стороны твоих родных не будет ли препятствия?"
Я задумался. В нежности матушкиной я не сумневался; но, зная нрав и образ мыслей отца, я чувствовал, что любовь моя не слишком его тронет, и что он будет на нее смотреть, как на блажь молодого человека. Я чистосердечно признался в том Марье Ивановне, и решился однако писать к батюшке как можно красноречивее, прося родительского благословения. Я показал письмо Марьи Ивановне, которая нашла его столь убедительным и трогательным, что не сомневалась в успехе его, и предалась чувствам нежного своего сердца со всею доверчивостию молодости и любви.
Со Швабриным я помирился в первые дни моего выздоровления. Иван Кузмич, выговаривая мне за поединок, сказал мне: "Эх, Петр Андреич! надлежало бы мне посадить тебя под арест, да ты уж и без того наказан. А Алексей Иваныч у меня таки сидит в хлебном магазине под караулом, и шпага его под замком у Василисы Егоровны. Пускай он себе надумается, да раскается". - Я слишком был счастлив, чтоб хранить в сердце чувство неприязненное. Я стал просить за Швабрина, и добрый комендант с согласия своей супруги, решился его освободить. Швабрин пришел ко мне; он изъявил глубокое сожаление о том, что случилось между нами; признался, что был кругом виноват, и просил меня забыть о прошедшем. Будучи от природы не злопамятен, я искренно простил ему и нашу ссору и рану, мною от него полученную. В клевете его видел я досаду оскорбленного самолюбия и отвергнутой любви, и великодушно извинял своего несчастного соперника.
Вскоре я выздоровел, и мог перебраться на мою квартиру. С нетерпением ожидал я ответа на посланное письмо, не смея надеяться, и стараясь заглушить печальные предчувствия. С Василисой Егоровной и с ее мужем я еще не объяснялся; но предложение мое не должно было их удивить. Ни я, ни Марья Ивановна не старались скрывать от них свои чувства, и мы заранее были уж уверены в их согласии.
Наконец однажды утром Савельич вошел ко мне, держа в руках письмо. Я схватил его с трепетом. Адрес был написан рукою батюшки. Это приуготовило меня к чему-то важному, ибо обыкновенно письма писала ко мне матушка, а он в конце приписывал несколько строк. Долго не распечатывал я пакета и перечитывал торжественную надпись: "Сыну моему Петру Андреевичу Гриневу, в Оренбургскую губернию, в Белогорскую крепость". Я старался по почерку угадать расположение духа, в котором писано было письмо; наконец решился его распечатать, и с первых строк увидел, что вс° дело пошло к чорту. Содержание письма было следующее:
"Сын мой Петр! Письмо твое, в котором просишь ты нас о родительском нашем благословении и согласии на брак с Марьей Ивановной дочерью Мироновой, мы получили 15-го сего месяца, и не только ни моего благословения, ни моего согласия дать я тебе не намерен, но еще и собираюсь до тебя добраться, да за проказы твои проучить тебя путем, как мальчишку, не смотря на твой офицерской чин: ибо ты доказал, что шпагу носить еще недостоин, которая пожалована тебе на защиту отечества, а не для дуелей с такими же сорванцами, каков ты сам. Немедленно буду писать к Андрею Карловичу, прося его перевести тебя из Белогорской крепости куда-нибудь подальше, где бы дурь у тебя прошла. Матушка твоя, узнав о твоем поединке и о том, что ты ранен, с горести занемогла и теперь лежит. Что из тебя будет? Молю бога, чтоб ты исправился, хоть и не смею надеяться на его великую милость.
Отец твой А. Г".
Чтение сего письма возбудило во мне разные чувствования. Жестокие выражения, на которые батюшка не поскупился, глубоко оскорбили меня. Пренебрежение, с каким он упоминал о Марьи Ивановне, казалось мне столь же непристойным, как и несправедливым. Мысль о переведении моем из Белогорской крепости меня ужасала; но всего более огорчило меня известие о болезни матери. Я негодовал на Савельича, не сомневаясь, что поединок мой стал известен родителям через него. Шагая взад и вперед по тесной моей комнате, я остановился перед ним и сказал, взглянув на него грозно: - Видно тебе не довольно, что я, благодаря тебя, ранен и целый месяц был на краю гроба: ты и мать мою хочешь уморить. - Савельич был поражен как громом. "Помилуй, сударь", - сказал он чуть не зарыдав, - "что это изволишь говорить? Я причина, что ты был ранен! Бог видит, бежал я заслонить тебя своею грудью от шпаги Алексея Иваныча! Старость проклятая помешала. Да что ж я сделал матушке-то твоей?" - Что ты сделал? - отвечал я. - Кто просил тебя писать на меня доносы? разве ты приставлен ко мне в шпионы? - "Я? писал на тебя доносы?" - отвечал Савельич со слезами. - "Господи царю небесный! Так изволь-ка прочитать, что пишет ко мне барин: увидишь, как я доносил на тебя". Тут он вынул из кармана письмо, и я прочел следующее:
"Стыдно тебе, старый пес, что ты, не взирая на мои строгие приказания, мне не донес о сыне моем Петре Андреевиче и что посторонние принуждены уведомлять меня о его проказах. Так ли исполняешь ты свою должность и господскую волю? Я тебя, старого пса! пошлю свиней пасти за утайку правды и потворство к молодому человеку. С получением сего, приказываю тебе немедленно отписать ко мне, каково теперь его здоровье, о котором пишут мне, что поправилось; да в какое именно место он ранен и хорошо ли его залечили".
Очевидно было, что Савельич передо мною был прав и что я напрасно оскорбил его упреком и подозрением. Я просил у него прощения; но старик был неутешен. "Вот до чего я дожил" - повторял он; - "вот каких милостей дослужился от своих господ! Я и старый пес, и свинопас, да я ж и причина твоей раны? Нет, батюшка Петр Андреич! не я, проклятый мусье всему виноват: он научил тебя тыкаться железными вертелами, да притопывать, как будто тыканием да топанием убережешься от злого человека! Нужно было нанимать мусье да тратить лишние деньги!"
Но кто же брал на себя труд уведомить отца моего о моем поведении? Генерал? Но он, казалось, обо мне не слишком заботился; а Иван Кузмич не почел за нужное рапортовать о моем поединке. Я терялся в догадках. Подозрения мои остановились на Швабрине. Он один имел выгоду в доносе, коего следствием могло быть удаление мое из крепости и разрыв с комендантским семейством. Я пошел объявить обо всем Марье Ивановне. Она встретила меня на крыльце. "Что это с вами сделалось?" - сказала она, увидев меня. - "Как вы бледны!" - Вс° кончено! - отвечал я и отдал ей батюшкино письмо. Она побледнела в свою очередь. Прочитав, она возвратила мне письмо дрожащею рукою и сказала дрожащим голосом: "Видно мне не судьба... Родные ваши не хотят меня в свою семью. Буди во всем воля господня! Бог лучше нашего знает, что нам надобно. Делать нечего, Петр Андреич; будьте хоть вы счастливы..." - Этому не бывать! - вскричал я, схватив ее за руку; - ты меня любишь; я готов на вс°. Пойдем, кинемся в ноги к твоим родителям; они люди простые, не жестокосердые гордецы... Они нас благословят; мы обвенчаемся... а там современем, я уверен, мы умолим отца моего; матушка будет за нас; он меня простит... "Нет, Петр Андреич", - отвечала Маша - "я не выйду за тебя без благословения твоих родителей. Без их благословения не будет тебе счастия. Покоримся воле божией. Коли найдешь себе суженую, коли полюбишь другую - бог с тобою, Петр Андреич; а я за вас обоих..." Тут она заплакала, и ушла от меня; я хотел было войти за нею в комнату, но чувствовал, что был не в состоянии владеть самим собою, и воротился домой.
Я сидел погруженный в глубокую задумчивость, как вдруг Савельич прервал мои размышления. "Вот, сударь", сказал он, подавая мне исписанный лист бумаги; - посмотри, доносчик ли я на своего барина, и стараюсь ли я помутить сына с отцом". Я взял из рук его бумагу: это был ответ Савельича на полученное им письмо. Вот он от слова до слова:
"Государь Андрей Петрович, отец наш милостивый!
Милостивое писание ваше я получил, в котором изволишь гневаться на меня, раба вашего, что де стыдно мне не исполнять господских приказаний; - а я, не старый пес, а верный ваш слуга, господских приказаний слушаюсь и усердно вам всегда служил и дожил до седых волос. Я ж про рану Петра Андреича ничего к вам не писал, чтоб не испужать понапрасну, и, слышно, барыня, мать наша Авдотья Васильевна и так с испугу слегла, и за ее здоровие бога буду молить. А Петр Андреич ранен был под правое плечо, в грудь под самую косточку, в глубину на полтора вершка, и лежал он в доме у коменданта, куда принесли мы его с берега, и лечил его здешний цырюльник Степан Парамонов; и теперь Петр Андреич, слава богу, здоров, и про него кроме хорошего нечего и писать. Командиры, слышно, им довольны; а у Василисы Егоровны он как родной сын. А что с ним случилось такая оказия, то быль молодцу не укора: конь и о четырех ногах, да спотыкается. А изволите вы писать, что сошлете меня свиней пасти, и на то ваша боярская воля. За сим кланяюсь рабски.
Верный холоп ваш
Архип Савельев".
Я не мог несколько раз не улыбнуться, читая грамоту доброго старика. Отвечать батюшке я был не в состоянии; а чтоб успокоить матушку письмо Савельича мне показалось достаточным.
С той поры положение мое переменилось. Марья Ивановна почти со мною не говорила, и всячески старалась избегать меня. Дом коменданта стал для меня постыл. Мало-по-малу приучился я сидеть один у себя дома. Василиса Егоровна сначала за то мне пеняла; но видя мое упрямство, оставила меня в покое. С Иваном Кузмичем виделся я только, когда того требовала служба. Со Швабриным встречался редко и неохотно, тем более что замечал в нем скрытую к себе неприязнь, что и утверждало меня в моих подозрениях. Жизнь моя сделалась мне несносна. Я впал в мрачную задумчивость, которую питали одиночество и бездействие. Любовь моя разгоралась в уединении и час от часу становилась мне тягостнее. Я потерял охоту к чтению и словесности. Дух мой упал. Я боялся или сойти с ума или удариться в распутство. Неожиданные происшедствия, имевшие важное влияние на всю мою жизнь, дали вдруг моей душе сильное и благое потрясение.
ГЛАВА VI.
ПУГАЧЕВЩИНА.
Вы, молодые ребята, послушайте,
Что мы, старые старики, будем сказывати.
Песня.
Прежде нежели приступлю к описанию странных происшедствий, коим я был свидетель, я должен сказать несколько слов о положении, в котором находилась Оренбургская губерния в конце 1773 года.
Сия обширная и богатая губерния обитаема была множеством полудиких народов, признавших еще недавно владычество российских государей. Их поминутные возмущения, непривычка к законам и гражданской жизни, легкомыслие и жестокость требовали со стороны правительства непрестанного надзора для удержания их в повиновении. Крепости выстроены были в местах, признанных удобными, заселены по большей части казаками, давнишними обладателями Яицких берегов. Но Яицкие казаки, долженствовавшие охранять спокойствие и безопасность сего края, с некоторого времени были сами для правительства неспокойными и опасными подданными. В 1772 году произошло возмущение в их главном городке. Причиною тому были строгие меры, предпринятые генерал-маиором Траубенбергом, дабы привести войско к должному повиновению. Следствием было варварское убиение Траубенберга, своевольная перемена в управлении, и наконец усмирение бунта картечью и жестокими наказаниями.
Это случилось несколько времени перед прибытием моим в Белогорскую крепость. Вс° было уже тихо, или казалось таковым; начальство слишком легко поверило мнимому раскаянию лукавых мятежников, которые злобствовали в тайне и выжидали удобного случая для возобновления беспорядков.
Обращаюсь к своему рассказу.
Однажды вечером (это было в начале октября 1773 года) сидел я дома один, слушая вой осеннего ветра, и смотря в окно на тучи, бегущие мимо луны. Пришли меня звать от имени коменданта. Я тотчас отправился. У коменданта нашел я Швабрина, Ивана Игнатьича и казацкого урядника. В комнате не было ни Василисы Егоровны, ни Марьи Ивановны. Комендант со мною поздоровался с видом озабоченным. Он запер двери, всех усадил, кроме урядника, который стоял у дверей, вынул из кармана бумагу и сказал нам: "Господа офицеры, важная новость! Слушайте, что пишет генерал". Тут он надел очки и прочел следующее:
"Господину коменданту Белогорской крепости капитану Миронову.
"По секрету.
"Сим извещаю вас, что убежавший из-под караула донской казак и раскольник Емельян Пугачев, учиня непростительную дерзость принятием на себя имени покойного императора Петра III, собрал злодейскую шайку, произвел возмущение в Яицких селениях, и уже взял и разорил несколько крепостей, производя везде грабежи и смертные убийства. Того ради, с получением сего, имеете вы, господин капитан, немедленно принять надлежащие меры к отражению помянутого злодея и самозванца, а буде можно и к совершенному уничтожению оного, если он обратится на крепость, вверенную вашему попечению".
"Принять надлежащие меры!" - сказал комендант, снимая очки и складывая бумагу. - "Слышь ты, легко сказать. Злодей-то видно силен; а у нас всего сто тридцать человек, не считая казаков, на которых плоха надежда, не в укор буди тебе сказано, Максимыч. (Урядник усмехнулся.) Однако делать нечего, господа офицеры! Будьте исправны, учредите караулы, да ночные дозоры; в случае нападения запирайте ворота, да выводите солдат. Ты, Максимыч смотри крепко за своими казаками. Пушку осмотреть, да хорошенько вычистить. А пуще всего содержите вс° это в тайне, чтоб в крепости никто не мог о том узнать преждевременно".
Раздав сии повеления, Иван Кузмич нас распустил. Я вышел вместе со Швабриным, рассуждая о том, что мы слышали. - Как ты думаешь, чем это кончится? - спросил я его. "Бог знает" - отвечал он; - "посмотрим. Важного покаместь еще ничего не вижу. Если же..." Тут он задумался и в рассеянии стал насвистывать французскую арию.
Не смотря на все наши предосторожности, весть о появлении Пугачева разнеслась по крепости. Иван Кузмич, хоть и очень уважал свою супругу, но ни за что на свете не открыл бы ей тайны, вверенной ему по службе. Получив письмо от генерала, он довольно искусным образом выпроводил Василису Егоровну, сказав ей, будто бы отец Герасим получил из Оренбурга какие-то чудные известия, которые содержит в великой тайне. Василиса Егоровна тотчас захотела отправиться в гости к попадье и, по совету Ивана Кузмича взяла с собою и Машу, чтоб ей не было скучно одной.
Иван Кузмич, оставшись полным хозяином, тотчас послал за нами, а Палашку запер в чулан, чтоб она не могла нас подслушать.
Василиса Егоровна возвратилась домой, не успев ничего выведать от попадьи, и узнала, что во время ее отсутствия было у Ивана Кузмича совещание, и что Палашка была под замком. Она догадалась, что была обманута мужем, и приступила к нему с допросом. Но Иван Кузмич приготовился к нападению. Он ни мало не смутился и бодро отвечал своей любопытной сожительнице: "А слышь ты, матушка, бабы наши вздумали печи топить соломою; а как от того может произойти несчастие, то я и отдал строгий приказ впредь соломою бабам печей не топить, а топить хворостом и валежником". - А для чего ж было тебе запирать Палашку? - спросила комендантша. - За что бедная девка просидела в чулане, пока мы не воротились? - Иван Кузмич не был приготовлен к таковому вопросу; он запутался и пробормотал что-то очень нескладное. Василиса Егоровна увидела коварство своего мужа; но зная, что ничего от него ни добьется, прекратила свои вопросы и завела речь о соленых огурцах, которые Акулина Памфиловна приготовляла совершенно особенным образом. Во всю ночь Василиса Егоровна не могла заснуть, и никак не могла догадаться, что бы такое было в голове ее мужа, о чем бы ей нельзя было знать.
На другой день, возвращаясь от обедни, она увидела Ивана Игнатьича, который вытаскивал из пушки тряпички, камушки, щепки, бабки и сор всякого рода, запиханный в нее ребятишками. "Что бы значили эти военные приготовления?" - думала комендантша: - "уж не ждут ли нападения от киргизцев? Но неужто Иван Кузмич стал бы от меня таить такие пустяки?" Она кликнула Ивана Игнатьича, с твердым намерением выведать от него тайну, которая мучила ее дамское любопытство.
Василиса Егоровна сделала ему несколько замечаний касательно хозяйства, как судия, начинающий следствие вопросами посторонними, дабы сперва усыпить осторожность ответчика. Потом, помолчав несколько минут, она глубоко вздохнула и сказала качая головою: "Господи боже мой! Вишь какие новости! Что из этого будет?"
- И, матушка! - отвечал Иван Игнатьич. - Бог милостив: солдат у нас довольно, пороху много, пушку я вычистил. Авось дадим отпор Пугачеву. Господь не выдаст, свинья не съест! ё
"А что за человек этот Пугачев?" - спросила комендантша.
Тут Иван Игнатьич заметил, что проговорился, и закусил язык. Но уже было поздно. Василиса Егоровна принудила его во всем признаться, дав ему слово не рассказывать о том никому.
Василиса Егоровна сдержала свое обещание и никому не сказала ни одного слова, кроме как попадьи, и то потому только, что корова ее ходила еще в степи и могла быть захвачена злодеями.
Вскоре все заговорили о Пугачеве. Толки были различны. Комендант послал урядника с поручением разведать хорошенько обо всем по соседним селениям и крепостям. Урядник возвратился через два дня и объявил, что в степи верст за шестьдесят от крепости видел он множество огней и слышал от башкирцев, что идет неведомая сила. Впрочем не мог он сказать ничего положительного, потому что ехать дальше побоялся.
В крепости между казаками заметно стало необыкновенное волнение; во всех улицах они толпились в кучки, тихо разговаривали между собою, и расходились, увидя драгуна или гарнизонного солдата. Подосланы были к ним лазутчики. Юлай, крещеный калмык, сделал коменданту важное донесение. Показания урядника, по словам Юлая, были ложны: по возвращении своем лукавый казак объявил своим товарищам, что он был у бунтовщиков, представлялся самому их предводителю, который допустил его к своей руке и долго с ним разговаривал. Комендант немедленно посадил урядника под караул, а Юлая назначил на его место. Эта новость принята была казаками с явным неудовольствием. Они громко роптали, и Иван Игнатьич, исполнитель комендантского распоряжения, слышал своими ушами, как они говорили: "Вот ужо тебе будет, гарнизонная крыса!" Комендант думал в тот же день допросить своего арестанта; но урядник бежал из-под караула, вероятно при помощи своих единомышленников.
Новое обстоятельство усилило беспокойство коменданта. Схвачен был башкирец с возмутительными листами. По сему случаю комендант думал опять собрать своих офицеров, и для того хотел опять удалить Василису Егоровну под благовидным предлогом. Но как Иван Кузмич был человек самый прямодушный и правдивый то и не нашел другого способа, кроме как единожды уже им употребленного.
"Слышь ты, Василиса Егоровна", - сказал он ей покашливая. - "Отец Герасим получил, говорят, из города..." - Полно врать, Иван Кузмич, - перервала комендантша; ты, знать, хочешь собрать совещание, да без меня потолковать об Емельяне Пугачеве; да лих не проведешь! - Иван Кузмич вытаращил глаза. "Ну, матушка", - сказал он - "коли ты уже вс° знаешь, так пожалуй оставайся; мы потолкуем и при тебе". - То-то, батько мой, - отвечала она; - не тебе бы хитрить; посылай-ка за офицерами.
Мы собрались опять. Иван Кузмич в присутствии жены прочел нам воззвание Пугачева, писанное каким-нибудь полуграмотным казаком. Разбойник объявлял о своем намерении немедленно идти на нашу крепость; приглашал казаков и солдат в свою шайку, а командиров увещевал не супротивляться, угрожая казнию в противном случае. Воззвание написано было в грубых, но сильных выражениях, и должно было произвести опасное впечатление на умы простых людей.
"Каков мошенник!" - воскликнула комендантша. - "Что смеет еще нам предлагать! Выдти к нему на встречу и положить к ногам его знамена! Ах он собачий сын! Да разве не знает он, что мы уже сорок лет в службе и всего, слава богу, насмотрелись? Неужто нашлись такие командиры, которые послушались разбойника?"
- Кажется, не должно бы, - отвечал Иван Кузмич. - А слышно, злодей завладел уж многими крепостями.
"Видно он в самом деле силен" - заметил Швабрин.
- А вот сейчас узнаем настоящую его силу - сказал комендант. - Василиса Егоровна, дай мне ключ от анбара. Иван Игнатьич, приведи-ка башкирца, да прикажи Юлаю принести сюда плетей.
"Постой, Иван Кузмич" - сказала комендантша, вставая с места. - "Дай уведу Машу куда-нибудь из дому; а то услышит крик, перепугается. Да и я, правду сказать, не охотница до розыска. Счастливо оставаться".
Пытка, в старину, так была укоренена в обычаях судопроизводства, что благодетельный указ, уничтоживший оную, долго оставался безо всякого действия. Думали, что собственное признание преступника необходимо было для его полного обличения, - мысль не только неосновательная, но даже и совершенно противная здравому юридическому смыслу: ибо, если отрицание подсудимого не приемлется в доказательство его невинности, то признание его и того менее должно быть доказательством его виновности. Даже и ныне случается мне слышать старых судей, жалеющих об уничтожении варварского обычая. В наше же время никто не сумневался в необходимости пытки, ни судьи, ни подсудимые. Итак приказание коменданта никого из нас не удивило и не встревожило. Иван Игнатьич отправился за башкирцем, который сидел в анбаре под ключом у комендантши, и через несколько минут невольника привели в переднюю. Комендант велел его к себе представить.
Башкирец с трудом шагнул через порог (он был в колодке) и, сняв высокую свою шапку, остановился у дверей. Я взглянул на него и содрогнулся. Никогда не забуду этого человека. Ему казалось лет за семьдесят. У него не было ни носа ни ушей. Голова его была выбрита; вместо бороды торчало несколько седых волос; он был малого росту, тощ и сгорблен; но узенькие глаза его сверкали еще огнем. - "Эхе!" - сказал комендант, узнав, по страшным его приметам, одного из бунтовщиков, наказанных в 1741 году. - "Да ты видно старый волк, побывал в наших капканах. Ты знать не впервой уже бунтуешь, коли у тебя так гладко выстрогана башка. Подойди-ка поближе; говори, кто тебя подослал?"
Старый башкирец молчал и глядел на коменданта с видом совершенного бессмыслия. "Что же ты молчишь?" - продолжал Иван Кузмич: - "али бельмес по-русски не разумеешь? Юлай, спроси-ка у него по вашему, кто его подослал в нашу крепость?"
Юлай повторил на татарском языке вопрос Ивана Кузмича. Но башкирец глядел на него с тем же выражением, и не отвечал ни слова.
"Якши" - сказал комендант; - "ты у меня заговоришь. Ребята! сымите-ка с него дурацкий полосатый халат, да выстрочите ему спину. Смотри ж, Юлай: хорошенько его!"
Два инвалида стали башкирца раздевать. Лицо несчастного изобразило беспокойство. Он оглядывался на все стороны, как зверок, пойманный детьми. Когда ж один из инвалидов взял его руки и, положив их себе около шеи, поднял старика на свои плечи, а Юлай взял плеть и замахнулся: тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок.
Когда вспомню, что это случилось на моем веку, и что ныне дожил я до кроткого царствования императора Александра, не могу не дивиться быстрым успехам просвещения и распространению правил человеколюбия. Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений.
Все были поражены. "Ну" - сказал комендант; - "видно нам от него толку не добиться. Юлай, отведи башкирца в анбар. А мы, господа, кой о чем еще потолкуем".
Мы стали рассуждать о нашем положении, как вдруг Василиса Егоровна вошла в комнату, задыхаясь и с видом чрезвычайно встревоженным.
"Что это с тобою сделалось?" - спросил изумленный комендант.
- Батюшки, беда! - отвечала Василиса Егоровна. - Нижнеозерная взята сегодня утром. Работник отца Герасима сейчас оттуда воротился. Он видел, как ее брали. Комендант и все офицеры перевешаны. Все солдаты взяты в полон. Того и гляди, злодеи будут сюда.
Неожиданная весть сильно меня поразила. Комендант Нижнеозерной крепости, тихий и скромный молодой человек, был мне знаком: месяца за два перед тем проезжал он из Оренбурга с молодой своей женою и останавливался у Ивана Кузмича. Нижнеозерная находилась от нашей крепости верстах в двадцати пяти. С часу на час должно было и нам ожидать нападения Пугачева. Участь Марьи Ивановны живо представилась мне, и сердце у меня так и замерло.
- Послушайте, Иван Кузмич! - сказал я коменданту. - Долг наш защищать крепость до последнего нашего издыхания; об этом и говорить нечего. Но надобно подумать о безопасности женщин. Отправьте их в Оренбург, если дорога еще свободна, или в отдаленную, более надежную крепость, куда злодеи не успели бы достигнуть.
Иван Кузмич оборотился к жене и сказал ей: "А слышь ты матушка, и в самом деле, не отправить ли вас подале, пока не управимся мы с бунтовщиками?"
- И, пустое! - сказала комендантша. - Где такая крепость, куда бы пули не залетали? Чем Белогорская ненадежна? Слава богу, двадцать второй год в ней проживаем. Видали и башкирцев и киргизцев: авось и от Пугачева отсидимся!
"Ну, матушка", - возразил Иван Кузмич - "оставайся, пожалуй, коли ты на крепость нашу надеешься. Да с Машей-то что нам делать? Хорошо, коли отсидимся, или дождемся сикурса; ну, а коли злодеи возьмут крепость?"
- Ну, тогда... - Тут Василиса Егоровна заикнулась и замолчала с видом чрезвычайного волнения.
"Нет, Василиса Егоровна",- продолжал комендант, замечая, что слова его подействовали, может быть, в первый раз в его жизни.- "Маше здесь оставаться не гоже. Отправим ее в Оренбург к ее крестной матери: там и войска и пушек довольно, и стена каменная. Да и тебе советовал бы с нею туда же отправиться; даром что ты старуха, а посмотри что с тобою будет, коли возьмут фортецию приступом".
- Добро, - сказала комендантша, - так и быть, отправим Машу. А меня, и во сне не проси: не поеду. Нечего мне под старость лет расставаться с тобою, да искать одинокой могилы на чужой сторонке. Вместе жить, вместе и умирать.
"И то дело" - сказал комендант. - "Ну, медлить нечего. Ступай готовить Машу в дорогу. Завтра чем свет ее и отправим, да дадим ей и конвой, хоть людей лишних у нас и нет. Да где же Маша?"
- У Акулины Памфиловны, - отвечала комендантша. - Ей сделалось дурно, как услышала о взятии Нижнеозерной; боюсь, чтобы не занемогла. Господи владыко, до чего мы дожили!
Василиса Егоровна ушла хлопотать об отъезде дочери. Разговор у коменданта продолжался; но я уже в него не мешался и ничего не слушал. Марья Ивановна явилась к ужину бледная и заплаканная. Мы отужинали молча, и встали изо стола скорее обыкновенного; простясь со всем семейством, мы отправились по домам. Но я нарочно забыл свою шпагу и воротился за нею: я предчувствовал, что застану Марью Ивановну одну. В самом деле, она встретила меня в дверях и вручила мне шпагу. "Прощайте, Петр Андреич!" - сказала она мне со слезами. - "Меня посылают в Оренбург. Будьте живы и счастливы; может быть, господь приведет нам друг с другом увидеться; если же нет..." Тут она зарыдала. Я обнял ее. - Прощай, ангел мой, - сказал я, - прощай, моя милая, моя желанная! Что бы со мною ни было, верь, что последняя моя мысль и последняя молитва будет о тебе! - Маша рыдала, прильнув к моей груди. Я с жаром ее поцаловал и поспешно вышел из комнаты.
ГЛАВА VII.
ПРИСТУП.
Голова моя, головушка,
Голова послуживая!
Послужила моя головушка
Ровно тридцать лет и три года.
Ах, не выслужила головушка
Ни корысти себе, ни радости,
Как ни слова себе доброго
И ни рангу себе высокого;
Только выслужила головушка
Два высокие столбика,
Перекладинку кленовую,
Еще петельку шелковую.
Народная песня
В эту ночь я не спал и не раздевался. Я намерен был отправиться на заре к крепостным воротам, откуда Марья Ивановна должна была выехать, и там проститься с нею в последний раз. Я чувствовал в себе великую перемену: волнение души моей было мне гораздо менее тягостно, нежели то уныние, в котором еще недавно был я погружен. С грустию разлуки сливались во мне и неясные, но сладостные надежды, и нетерпеливое ожидание опасностей, и чувства благородного честолюбия. Ночь прошла незаметно. Я хотел уже выдти из дому, как дверь моя отворилась и ко мне явился капрал с донесением, что наши казаки ночью выступили из крепости, взяв насильно с собою Юлая, и что около крепости разъезжают неведомые люди. Мысль, что Марья Ивановна не успеет выехать, ужаснула меня; я поспешно дал капралу несколько наставлений, и тотчас бросился к коменданту.
Уж рассветало. Я летел по улице, как услышал, что зовут меня. Я остановился. "Куда вы?" - сказал Иван Игнатьич, догоняя меня. - "Иван Кузмич на валу, и послал меня за вами. Пугач пришел". - Уехала ли Марья Ивановна? - спросил я с сердечным трепетом.- "Не успела" - отвечал Иван Игнатьич: - "дорога в Оренбург отрезана; крепость окружена. Плохо, Петр Андреич!"
Мы пошли на вал, возвышение, образованное природой и укрепленное частоколом. Там уже толпились все жители крепости. Гарнизон стоял в ружье. Пушку туда перетащили накануне. Комендант расхаживал перед своим малочисленным строем. Близость опасности одушевляла старого воина бодростию необыкновенной. По степи, не в дальнем расстоянии от крепости, разъезжали человек двадцать верхами. Они, казалося, казаки, но между ими находились и башкирцы, которых легко можно было распознать по их рысьим шапкам и по колчанам. Комендант обошел свое войско, говоря солдатам: "Ну, детушки, постоим сегодня за матушку государыню, и докажем всему свету, что мы люди бравые и присяжные!" Солдаты громко изъявили усердие. Швабрин стоял подле меня и пристально глядел на неприятеля. Люди, разъезжающие в степи, заметя движение в крепости, съехались в кучку и стали между собою толковать. Комендант велел Ивану Игнатьичу навести пушку на их толпу, и сам приставил фитиль. Ядро зажужжало и пролетело над ними, не сделав никакого вреда. Наездники, рассеясь, тотчас ускакали из виду, и степь опустела.
Тут явилась на валу Василиса Егоровна и с нею Маша, не хотевшая отстать от нее. - "Ну, что?" - сказала комендантша. - "Каково идет баталья? Где же неприятель?" - Неприятель недалече, - отвечал Иван Кузмич. - Бог даст, вс° будет ладно. Что, Маша, страшно тебе? - "Нет, папенька", - отвечала Марья Ивановна; - "дома одной страшнее". Тут она взглянула на меня и с усилием улыбнулась. Я невольно стиснул рукоять моей шпаги, вспомня, что накануне получил ее из ее рук, как бы на защиту моей любезной. Сердце мое горело. Я воображал себя ее рыцарем. Я жаждал доказать, что был достоин ее доверенности, и с нетерпением стал ожидать решительной минуты.
В это время из-за высоты, находившейся в полверсте от крепости, показались новые конные толпы, и вскоре степь усеялась множеством людей, вооруженных копьями и сайдаками. Между ими на белом коне ехал человек в красном кафтане, с обнаженной саблею в руке: это был сам Пугачев. Он остановился; его окружили и, как видно, по его повелению, четыре человека отделились и во весь опор подскакали под самую крепость. Мы в них узнали своих изменников. Один из них держал под шапкою лист бумаги; у другого на копье воткнута была голова Юлая, которую, стряхнув, перекинул он к нам чрез частокол. Голова бедного калмыка упала к ногам коменданта. Изменники кричали: "Не стреляйте; выходите вон к государю. Государь здесь!"
"Вот я вас!" - закричал Иван Кузмич. - "Ребята! стреляй!" Солдаты наши дали залп. Казак, державший письмо, зашатался и свалился с лошади; другие поскакали назад. Я взглянул на Марью Ивановну. Пораженная видом окровавленной головы Юлая, оглушенная залпом, она казалась без памяти. Комендант подозвал капрала и велел ему взять лист из рук убитого казака. Капрал вышел в поле и возвратился, ведя под устцы лошадь убитого. Он вручил коменданту письмо. Иван Кузмич прочел его про себя и разорвал потом в клочки. Между тем мятежники видимо приготовлялись к действию. Вскоре пули начали свистать около наших ушей, и несколько стрел воткнулись около нас в землю и в частокол. "Василиса Егоровна!" - сказал комендант. - "Здесь не бабье дело; уведи Машу; видишь: девка ни жива, ни мертва".
Василиса Егоровна, присмиревшая под пулями, взглянула на степь, на которой заметно было большое движение; потом оборотилась к мужу и сказала ему: "Иван Кузмич, в животе и смерти бог волен: благослови Машу. Маша, подойди к отцу".
Маша, бледная и трепещущая, подошла к Ивану Кузмичу, стала на колени и поклонилась ему в землю. Старый комендант перекрестил ее трижды; потом поднял и, поцаловав, сказал ей изменившимся голосом: "Ну, Маша, будь счастлива. Молись богу: он тебя не оставит. Коли найдется добрый человек, дай бог вам любовь да совет. Живите, как жили мы с Василисой Егоровной. Ну, прощай. Маша. Василиса Егоровна, уведи же ее поскорей". (Маша кинулась ему на шею, и зарыдала.) - Поцалуемся ж и мы, - сказала заплакав комендантша. - "Прощай, мой Иван Кузмич. Отпусти мне, коли в чем я тебе досадила! - "Прощай, прощай, матушка!" - сказал комендант, обняв свою старуху. - "Ну, довольно! Ступайте, ступайте домой; да коли успеешь, надень на Машу сарафан". Комендантша с дочерью удалились. Я глядел во след Марьи Ивановны; она оглянулась и кивнула мне головой. Тут Иван Кузмич оборотился к нам, и все внимание его устремилось на неприятеля. Мятежники съезжались около своего предводителя, и вдруг начали слезать с лошадей. "Теперь стойте крепко" - сказал комендант; - "ёбудет приступ..." В эту минуту раздался страшный визг и крики; мятежники бегом бежали к крепости. Пушка наша заряжена была картечью. Комендант подпустил их на самое близкое расстояние, и вдруг выпалил опять. Картечь хватила в самую средину толпы. Мятежники отхлынули в обе стороны и попятились. Предводитель их остался один впереди... Он махал саблею и, казалось, с жаром их уговаривал... Крик и визг, умолкнувшие на минуту, тотчас снова возобновились. "Ну, ребята", - сказал комендант; - "теперь отворяй ворота, бей в барабан. Ребята! вперед, на вылазку, за мною!"
Комендант, Иван Игнатьич и я мигом очутились за крепостным валом; но обробелый гарнизон не тронулся. "Что ж вы, детушки, стоите?" - закричал Иван Кузмич. - "Умирать, так умирать: дело служивое!" В эту минуту мятежники набежали на нас и ворвались в крепость. Барабан умолк; гарнизон бросил ружья; меня сшибли было с ног, но я встал и вместе с мятежниками вошел в крепость. Комендант, раненый в голову, стоял в кучке злодеев, которые требовали от него ключей. Я бросился было к нему на помощь: несколько дюжих казаков схватили меня и связали кушаками, приговаривая: "Вот ужо вам будет, государевым ослушникам!" Нас потащили по улицам; жители выходили из домов с хлебом и солью. Раздавался колокольный звон. Вдруг закричали в толпе, что государь на площади ожидает пленных и принимает присягу. Народ повалил на площадь; нас погнали туда же.
Пугачев сидел в креслах на крыльце комендантского дома. На нем был красный казацкий кафтан, обшитый галунами. Высокая соболья шапка с золотыми кистями была надвинута на его сверкающие глаза. Лицо его показалось мне знакомо. Казацкие старшины окружали его. Отец Герасим, бледный и дрожащий, стоял у крыльца, с крестом в руках, и, казалось, молча умолял его за предстоящие жертвы. На площади ставили наскоро виселицу. Когда мы приближились, башкирцы разогнали народ и нас представили Пугачеву. Колокольный звон утих; настала глубокая тишина. "Который комендант?" - спросил самозванец. Наш урядник выступил из толпы и указал на Ивана Кузмича. Пугачев грозно взглянул на старика и сказал ему: "Как ты смел противиться мне, своему государю?" Комендант, изнемогая от раны, собрал последние силы и отвечал твердым голосом: "Ты мне не государь, ты вор и самозванец, слышь ты!" Пугачев мрачно нахмурился и махнул белым платком. Несколько казаков подхватили старого капитана и потащили к виселице. На ее перекладине очутился верхом изувеченный башкирец, которого допрашивали мы накануне. Он держал в руке веревку, и через минуту увидел я бедного Ивана Кузмича вздернутого на воздух. Тогда привели к Пугачеву Ивана Игнатьича. "Присягай" - сказал ему Пугачев - "государю Петру Феодоровичу!" - Ты нам не государь, - отвечал Иван Игнатьич, повторяя слова своего капитана. - Ты, дядюшка, вор и самозванец! - Пугачев махнул опять платком, и добрый поручик повис подле своего старого начальника.
Очередь была за мною. Я глядел смело на Пугачева, готовясь повторить ответ великодушных моих товарищей. Тогда, к неописанному моему изумлению, увидел я среди мятежных старшин Швабрина, обстриженного в кружок и в казацком кафтане. Он подошел к Пугачеву и сказал ему на ухо несколько слов. "Вешать его!" - сказал Пугачев, не взглянув уже на меня. Мне накинули на шею петлю. Я стал читать про себя молитву, принося богу искреннее раскаяние во всех моих прегрешениях и моля его о спасении всех близких моему сердцу. Меня притащили под виселицу. "Не бось, не бось", - повторяли мне губители, может быть, и вправду желая меня ободрить. Вдруг услышал я крик: "Постойте, окаянные! погодите!.." Палачи остановились. Гляжу: Савельич лежит в ногах у Пугачева. "Отец родной!" - говорил бедный дядька. - "Что тебе в смерти барского дитяти? Отпусти его; за него тебе выкуп дадут; а для примера и страха ради, вели повесить хоть меня старика!" Пугачев дал знак, и меня тотчас развязали и оставили. "Батюшка наш тебя милует" - говорили мне. В эту минуту не могу сказать, чтоб я обрадовался своему избавлению, не скажу однако ж, чтоб я о нем и сожалел. Чувствования мои были слишком смутны. Меня снова привели к самозванцу и поставили перед ним на колени. Пугачев протянул мне жилистую свою руку. "Цалуй руку, цалуй руку!" - говорили около меня. Но я предпочел бы самую лютую казнь такому подлому унижению. "Батюшка Петр Андреич!" - шептал Савельич, стоя за мною и толкая меня. - "Не упрямься! что тебе стоит? плюнь да поцалуй у злод... (тьфу!) поцалуй у него ручку". Я не шевелился. Пугачев опустил руку, сказав с усмешкою: "Его благородие знать одурел от радости. Подымите его!" - Меня подняли и оставили на свободе. Я стал смотреть на продолжение ужасной комедии.
Жители начали присягать. Они подходили один за другим, цалуя распятие и потом кланяясь самозванцу. Гарнизонные солдаты стояли тут же. Ротный портной, вооруженный тупыми своими ножницами, резал у них косы. Они, отряхиваясь, подходили к руке Пугачева, который объявлял им прощение и принимал в свою шайку. Вс° это продолжалось около трех часов. Наконец Пугачев встал с кресел и сошел с крыльца в сопровождении своих старшин. Ему подвели белого коня, украшенного богатой сбруей. Два казака взяли его под руки и посадили на седло. Он объявил отцу Герасиму, что будет обедать у него. В эту минуту раздался женский крик. Несколько разбойников вытащили на крыльцо Василису Егоровну, растрепанную и раздетую донага. Один из них успел уже нарядиться в ее душегрейку. Другие таскали перины, сундуки, чайную посуду, белье и всю рухлядь. "Батюшки мои!" - кричала бедная старушка. - "Отпустите душу на покаяние. Отцы родные, отведите меня к Ивану Кузмичу". Вдруг она взглянула на виселицу и узнала своего мужа. "Злодеи!" - закричала она в исступлении. - "Что это вы с ним сделали? Свет ты мой, Иван Кузмич, удалая солдатская головушка! не тронули тебя ни штыки прусские, ни пули турецкие; не в честном бою положил ты свой живот, а сгинул от беглого каторжника!" - Унять старую ведьму! - сказал Пугачев. Тут молодой казак ударил ее саблею по голове, и она упала мертвая на ступени крыльца. Пугачев уехал; народ бросился за ним.
ГЛАВА VIII.
НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ.
Незваный гость хуже татарина.
Пословица.
Площадь опустела. Я вс° стоял на одном месте, и не мог привести в порядок мысли, смущенные столь ужасными впечатлениями.
Неизвестность о судьбе Марьи Ивановны пуще всего меня мучила. Где она? что с нею? успела ли спрятаться? надежно ли ее убежище?.. Полный тревожными мыслями, я вошел в комендантской дом... Вс° было пусто; стулья, столы, сундуки были переломаны; посуда перебита; вс° растаскано. Я взбежал по маленькой лестнице, которая вела в светлицу, и в первый раз отроду вошел в комнату Марьи Ивановны. Я увидел ее постелю, перерытую разбойниками; шкап был разломан и ограблен; лампадка теплилась еще перед опустелым кивотом. Уцелело и зеркальцо, висевшее в простенке... Где ж была хозяйка этой смиренной, девической кельи? Страшная мысль мелькнула в уме моем: я вообразил ее в руках у разбойников... Сердце мое сжалось. . . Я горько, горько заплакал, и громко произнес имя моей любезной... В эту минуту послышался легкий шум, и из-за шкапа явилась Палаша, бледная и трепещущая.
"Ах, Петр Андреич!" - сказала она, сплеснув руками. - "Какой ден°к! какие страсти!.."
- А Марья Ивановна? - спросил я нетерпеливо, - что Марья Ивановна?
"Барышня жива" - отвечала Палаша. - "Она спрятана у Акулины Памфиловны".
- У попадьи! - вскричал я с ужасом. - Боже мой! да там Пугачев!..
Я бросился вон из комнаты, мигом очутился на улице и опрометью побежал в дом священника, ничего не видя и не чувствуя. Там раздавались крики, хохот и песни... Пугачев пировал с своими товарищами. Палаша прибежала туда же за мною. Я подослал ее вызвать тихонько Акулину Памфиловну. Через минуту попадья вышла ко мне в сени с пустым штофом в руках.
- Ради бога! где Марья Ивановна? - спросил я с неизъяснимым волнением.
"Лежит, моя голубушка, у меня на кровати, там за перегородкою" - отвечала попадья. - "Ну, Петр Андреич, чуть было не стряслась беда, да слава богу, вс° прошло благополучно: злодей только что уселся обедать, как она, моя бедняжка, очнется да застонет!.. Я так и обмерла. Он услышал: "А кто это у тебя охает, старуха?" Я вору в пояс: племянница моя, государь; захворала, лежит, вот уж другая неделя. - "А молода твоя племянница?" - Молода, государь. - "А покажи-ка мне, старуха, свою племянницу". - У меня сердце так и йокнуло, да нечего было делать. - Изволь, государь; только девка-то не сможет встать и придти к твоей милости. - "Ничего, старуха, я и сам пойду погляжу". И ведь пошел окаянный за перегородку; как ты думаешь! ведь отдернул занавес, взглянул ястребиными своими глазами! - и ничего... бог вынес! А веришь ли, я и батька мой так уж и приготовились к мученической смерти. К счастию, она, моя голубушка, не узнала его. Господи владыко, дождались мы праздника! Нечего сказать! бедный Иван Кузмич! кто бы подумал!.. А Василиса-то Егоровна? А Иван-то Игнатьич? Его-то за что?.. Как это вас пощадили? А каков Швабрин, Алексей Иваныч? Ведь остригся в кружок и теперь у нас тут же с ними пирует! Проворен, нечего сказать! А как сказала я про больную племянницу, так он, веришь ли, так взглянул на меня, как бы ножом насквозь; однако не выдал, спасибо ему и за то". - В эту минуту раздались пьяные крики гостей и голос отца Герасима. Гости требовали вина, хозяин кликал сожительницу. Попадья расхлопоталась. "Ступайте себе домой, Петр Андреич", - сказала она; - "теперь не до вас; у злодеев попойка идет. Беда, попадетесь под пьяную руку. Прощайте, Петр Андреич. Что будет, то будет; авось бог не оставит!"
Попадья ушла. Несколько успокоенный, я отправился к себе на квартиру. Проходя мимо площади, я увидел несколько башкирцев, которые теснились около виселицы и стаскивали сапоги с повешенных; с трудом удержал я порыв негодования, чувствуя бесполезность заступления. По крепости бегали разбойники, грабя офицерские дома. Везде раздавались крики пьянствующих мятежников. Я пришел домой. Савельич встретил меня у порога. "Слава богу!" - вскричал он, увидя меня. - ёЯ было думал, что злодеи опять тебя подхватили. Ну, батюшка Петр Андреич! веришь ли? вс° у нас разграбили, мошенники: платье, белье, вещи, посуду - ничего не оставили. Да что уж! Слава богу, что тебя живого отпустили! А узнал ли ты, сударь, атамана?".
- Нет, не узнал; а кто же он такой?
"Как, батюшка? Ты и позабыл того пьяницу, который выманил у тебя тулуп на постоялом дворе? Зайчий тулупчик совсем нов°шенький, а он, бестия, его так и распорол, напяливая на себя!"
Я изумился. В самом деле сходство Пугачева с моим вожатым было разительно. Я удостоверился, что Пугачев и он были одно и то же лицо, и понял тогда причину пощады, мне оказанной. Я не мог не подивиться странному сцеплению обстоятельств; детский тулуп, подаренный бродяге, избавлял меня от петли, и пьяница, шатавшийся по постоялым дворам, осаждал крепости и потрясал государством!
"Не изволишь ли покушать?" - спросил Савельич, неизменный в своих привычках. - "Дома ничего нет; пойду, пошарю, да что-нибудь тебе изготовлю".
Оставшись один, я погрузился в размышления. Что мне было делать? Оставаться в крепости, подвластной злодею, или следовать за его шайкою было неприлично офицеру. Долг требовал, чтобы я явился туда, где служба моя могла еще быть полезна отечеству в настоящих, затруднительных обстоятельствах... Но любовь сильно советовала мне оставаться при Марьи Ивановне и быть ей защитником и покровителем. Хотя я и предвидел скорую и несомненную перемену в обстоятельствах, но вс° же не мог не трепетать, воображая опасность ее положения.
Размышления мои были прерваны приходом одного из казаков, который прибежал с объявлением, "что-де великий государь требует тебя к себе". - Где же он? - спросил я, готовясь повиноваться.
"В комендантском" - отвечал казак. - "После обеда батюшка наш отправился в баню, а теперь отдыхает. Ну, ваше благородие, по всему видно, что персона знатная: за обедом скушать изволил двух жареных поросят, а парится так жарко, что и Тарас Курочкин не вытерпел, отдал веник Фомке Бикбаеву, да насилу холодной водой откачался. Нечего сказать: все приемы такие важные... А в бане, слышно, показывал царские свои знаки на грудях: на одной двуглавый орел, величиною с пятак, а на другой персона его".
Я не почел нужным оспоривать мнения казака и с ним вместе отправился в комендантской дом, заране воображая себе свидание с Пугачевым, и стараясь предугадать, чем оно кончится. Читатель легко может себе представить, что я не был совершенно хладнокровен.
Начинало смеркаться, когда пришел я к комендантскому дому. Виселица с своими жертвами страшно чернела. Тело бедной комендантши вс° еще валялось под крыльцом, у которого два казака стояли на карауле. Казак, приведший меня, отправился про меня доложить, и тотчас же воротившись ввел меня в ту комнату, где накануне так нежно прощался я с Марьей Ивановною.
Необыкновенная картина мне представилась: за столом, накрытым скатертью и установленным штофами и стаканами, Пугачев и человек десять казацких старшин сидели, в шапках и цветных рубашках, разгоряченные вином, с красными рожами и блистающими глазами. Между ими не было ни Швабрина, ни нашего урядника, новобраных изменников. "А, ваше благородие!" - сказал Пугачев, увидя меня. - "Добро пожаловать; честь и место, милости просим". Собеседники потеснились. Я молча сел на краю стола. Сосед мой, молодой казак, стройный и красивый, налил мне стакан простого вина, до которого я не коснулся. С любопытством стал я рассматривать сборище. Пугачев на первом месте сидел, облокотясь на стол и подпирая черную бороду своим широким кулаком. Черты лица его, правильные и довольно приятные, не изъявляли ничего свирепого. Он часто обращался к человеку лет пятидесяти, называя его то графом, то Тимофеичем, а иногда величая его дядюшкою. Все обходились между собою как товарищи, и не оказывали никакого особенного предпочтения своему предводителю. Разговор шел об утреннем приступе, об успехе возмущения и о будущих действия. Каждый хвастал, предлагал свои мнения и свободно оспоривал Пугачева. И на сем-то странном военном совете решено было идти к Оренбургу: движение дерзкое, и которое чуть было не увенчалось бедственным успехом! Поход был объявлен к завтрешнему дню. "Ну, братцы", - сказал Пугачев - "затянем-ка на сон грядущий мою любимую песенку. Чумаков! начинай!" - Сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню, и все подхватили хором:
Не шуми, мати зеленая дубровушка,
Не мешай мне доброму молодцу думу думати.
Что заутра мне доброму молодцу в допрос идти
Перед грозного судью, самого царя.
Еще станет государь-царь меня спрашивать:
Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын,
Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал,
Еще много ли с тобой было товарищей?
Я скажу тебе, надежа православный царь,
Всее правду скажу тебе, всю истину,
Что товарищей у меня было четверо:
Еще первый мой товарищ темная ночь,
А второй мой товарищ булатный нож,
А как третий-то товарищ, то мой добрый конь,
А четвертый мой товарищ, то тугой лук,
Что рассыльщики мои, то калены стрелы.
Что возговорит надежа православный царь:
Исполать тебе, детинушка крестьянский сын,
Что умел ты воровать, умел ответ держать!
Я за то тебя, детинушка, пожалую
Середи поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами с перекладиной.
Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, - вс° потрясало меня каким-то пиитическим ужасом.
Гости выпили еще по стакану, встали изо стола и простились с Пугачевым. Я хотел за ними последовать, но Пугачев сказал мне: "Сиди; я хочу с тобою переговорить". - Мы остались глаз на глаз.
Несколько минут продолжалось обоюдное наше молчание. Пугачев смотрел на меня пристально, изредко прищуривая левый глаз с удивительным выражением плутовства и насмешливости. Наконец он засмеялся, и с такою непритворной веселостию, что и я, глядя на него, стал смеяться, сам не зная чему.
"Что, ваше благородие?" - сказал он мне. - "Струсил ты, признайся, когда молодцы мои накинули тебе веревку на шею? Я чаю, небо с овчинку показалось... А покачался бы на перекладине, если бы не твой слуга. Я тотчас узнал старого хрыча. Ну, думал ли ты, ваше благородие, что человек, который вывел тебя к умету, был сам великий государь? (Тут он взял на себя вид важный и таинственный.) Ты крепко передо мною виноват" - продолжал он; - "но я помиловал тебя за твою добродетель, за то, что ты оказал мне услугу, когда принужден я был скрываться от своих недругов. То ли еще увидишь! Так ли еще тебя пожалую, когда получу свое государство! Обещаешься ли служить мне с усердием?"
Вопрос мошенника и его дерзость показались мне так забавны, что я не мог не усмехнуться.
"Чему ты усмехаешься? - спросил он меня нахмурясь. - "Или ты не веришь, что я великий государь? Отвечай прямо".
Я смутился: признать бродягу государем - был я не в состоянии: это казалось мне малодушием непростительным. Назвать его в глаза обманщиком - было подвергнуть себя погибели; и то, на что был я готов под виселицею в глазах всего народа и в первом пылу негодования, теперь казалось мне бесполезной хвастливостию. Я колебался. Пугачев мрачно ждал моего ответа. Наконец (и еще ныне с самодовольствием поминаю эту минуту) чувство долга восторжествовало во мне над слабостию человеческою. Я отвечал Пугачеву: Слушай; скажу тебе всю правду. Рассуди, могу ли я признать в тебе государя? Ты человек смышленый: ты сам увидел бы, что я лукавствую.
"Кто же я таков, по твоему разумению?"
- Бог тебя знает; но кто бы ты ни был, ты шутишь опасную шутку.
Пугачев взглянул на меня быстро. "Так ты не веришь", - сказал он, - "чтоб я был государь Петр Федорович? Ну, добро. А разве нет удачи удалому? Разве в старину Гришка Отрепьев не царствовал? Думай про меня что хочешь, а от меня не отставай. Какое тебе дело до иного-прочего? Кто ни поп, тот батька. Послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую и в фельдмаршалы и в князья. Как ты думаешь?"
- Нет, - отвечал я с твердостию. - Я природный дворянин; я присягал государыне императрице: тебе служить не могу. Коли ты в самом деле желаешь мне добра, так отпусти меня в Оренбург.
Пугачев задумался. "А коли отпущу" - сказал он - "так обещаешься ли по крайней мере против меня не служить?"
- Как могу тебе в этом обещаться? - отвечал я. - Сам знаешь, не моя воля: велят идти против тебя - пойду, делать нечего. Ты теперь сам начальник; сам требуешь повиновения от своих. На что это будет похоже, если я от службы откажусь, когда служба моя понадобится? Голова моя в твоей власти: отпустишь меня - спасибо; казнишь - бог тебя судья; а я сказал тебе правду.
"Моя искренность поразила Пугачева. "Так и быть" - сказал он, ударя меня по плечу. - "Казнить так казнить, миловать так миловать. Ступай себе на все четыре стороны и делай что хочешь. Завтра приходи со мною проститься, а теперь ступай себе спать, и меня уж дрема клонит".
Я оставил Пугачева и вышел на улицу. Ночь была тихая и морозная. Месяц и звезды ярко сияли, освещая площадь и виселицу. В крепости вс° было спокойно и темно. Только в кабаке светился огонь и раздавались крики запоздалых гуляк. Я взглянул на дом священника. Ставни и вороты были заперты. Казалось вс° в нем было тихо.
Я пришел к себе на квартиру, и нашел Савельича, горюющего по моем отсутствии. Весть о свободе моей обрадовала его несказанно. "Слава тебе, владыко!" - сказал он перекрестившись. - "Чем свет оставим крепость и пойдем, куда глаза глядят. Я тебе кое-что заготовил; покушай-ка, батюшка, да и почивай себе до утра, как у Христа за пазушкой".
Я последовал его совету и, поужинав с большим аппетитом, заснул на голом полу, утомленный душевно и физически.
ГЛАВА IX.
РАЗЛУКА.
Сладко было спознаваться
Мне, прекрасная, с тобой;
Грустно, грустно расставаться
Грустно, будто бы с душой.
Херасков.
Рано утром разбудил меня барабан. Я пошел на сборное место. Там строились уже толпы пугачевские около виселицы, где вс° еще висели вчерашние жертвы. Казаки стояли верхами, солдаты под ружьем. Знамена развевались. Несколько пушек, между коих узнал я и нашу, поставлены были на походные лафеты. Все жители находились тут же, ожидая самозванца. У крыльца комендантского дома казак держал под устцы прекрасную белую лошадь киргизской породы. Я искал глазами тела комендантши. Оно было отнесено немного в сторону и прикрыто рогожею. Наконец Пугачев вышел из сеней. Народ снял шапки. Пугачев остановился на крыльце и со всеми поздоровался. Один из старшин подал ему мешок с медными деньгами, и он стал их метать пригоршнями. Народ с криком бросился их подбирать, и дело обошлось не без увечья. Пугачева окружали главные из его сообщников. Между ими стоял и Швабрин. Взоры наши встретились; в моем он мог прочесть презрение, и он отворотился с выражением искренней злобы и притворной насмешливости. Пугачев, увидев меня в толпе, кивнул мне головою и подозвал к себе. "Слушай" - сказал он мне. - "Ступай сей же час в Оренбург и объяви от меня губернатору и всем генералам, чтоб ожидали меня к себе через неделю. Присоветуй им встретить меня с детской любовию и послушанием; не то не избежать им лютой казни. Счастливый путь, ваше благородие!" Потом обратился он к народу и сказал, указывая на Швабрина: - "Вот вам, детушки, новый командир: слушайтесь его во всем, а он отвечает мне за вас и за крепость". С ужасом услышал я сии слова: Швабрин делался начальником крепости; Марья Ивановна оставалась в его власти! Боже, что с нею будет! Пугачев сошел с крыльца. Ему подвели лошадь. Он проворно вскочил в седло, не дождавшись казаков, которые хотели было подсадить его.
В это время, из толпы народа, вижу, выступил мой Савельич, подходит к Пугачеву, и подает ему лист бумаги. Я не мог придумать, что из того выдет. ё"Это что?" спросил важно Пугачев. - Прочитай, так изволишь увидеть - отвечал Савельич. Пугачев принял бумагу и долго рассматривал с видом значительным. "Что ты так мудрено пишешь?" - сказал он наконец. - "Наши светлые очи не могут тут ничего разобрать. Где мой обер-секретарь?"
Молодой малой в капральском мундире проворно подбежал к Пугачеву. "Читай в слух" - сказал самозванец, отдавая ему бумагу. Я чрезвычайно любопытствовал узнать, о чем дядька мой вздумал писать Пугачеву. Обер-секретарь громогласно стал по складам читать следующее.
"Два халата, миткалевый и шелковый полосатый, на шесть рублей".
- Это что значит? - сказал, нахмурясь, Пугачев.
- Прикажи читать далее - отвечал спокойно Савельич. Обер-секретарь продолжал:
"Мундир из тонкого зеленого сукна на семь рублей. ёШтаны белые суконные на пять рублей.
"Двенадцать рубах полотняных голандских с манжетами на десять рублей.
"Погребец с чайною посудою на два рубля с полтиною..."
- Что за вранье? - прервал Пугачев. - Какое мне дело до погребцов и до штанов с манжетами?
Савельич крякнул и стал объясняться. "Это, батюшка, изволишь видеть, реестр барскому добру, раскраденному злодеями..."
- Какими злодеями? - спросил грозно Пугачев.
"Виноват: обмолвился" - отвечал Савельич. - ёЗлодеи не злодеи, а твои ребята таки пошарили, да порастаскали. Не гневись: конь и о четырех ногах да спотыкается. Прикажи уж дочитать"
- Дочитывай, - сказал Пугачев. Секретарь продолжал: ё
"Одеяло ситцевое, другое тафтяное на хлопчатой бумаге четыре рубля.
"Шуба лисья, крытая алым ратином, 40 рублей. ё
"Еще зайчий тулупчик, пожалованный твоей милости на постоялом дворе, 15 рублей".
- Это что еще! - вскричал Пугачев, сверкнув огненными глазами.
Признаюсь, я перепугался за бедного моего дядьку. Он хотел было пуститься опять в объяснения, но Пугачев его прервал: "Как ты смел лезть ко мне с такими пустяками? - вскричал он, выхватя бумагу из рук секретаря и бросив ее в лицо Савельичу. - Глупый старик! Их обобрали: экая беда? Да ты должен, старый хрыч, вечно бога молить за меня да за моих ребят, за то, что ты и с барином-то своим не висите здесь вместе с моими ослушниками... Зайчий тулуп! Я-те дам зайчий тулуп! Да знаешь ли ты, что я с тебя живого кожу велю содрать на тулупы?"
- Как изволишь, - отвечал Савельич; - а я человек подневольный и за барское добро должен отвечать.
Пугачев был видно в припадке великодушия. Он отворотился и отъехал, не сказав более ни слова. Швабрин и старшины последовали за ним. Шайка выступила из крепости в порядке. Народ пошел провожать Пугачева. Я остался на площади один с Савельичем. Дядька мой держал в руках свой реестр и рассматривал его с видом глубокого сожаления.
Видя мое доброе согласие с Пугачевым, он думал употребить оное в пользу; но мудрое намерение ему не удалось. Я стал было его бранить за неуместное усердие, и не мог удержаться от смеха. "Смейся, сударь", - отвечал Савельич; - "смейся; а как придется нам сызнова заводиться всем хозяйством, так посмотрим, смешно ли будет".
Я спешил в дом священника увидеться с Марьей Ивановной. Попадья встретила меня с печальным известием. Ночью у Марьи Ивановны открылась сильная горячка. Она лежала без памяти и в бреду. Попадья ввела меня в ее комнату. Я тихо подошел к ее кровати. Перемена в ее лице поразила меня. Больная меня не узнала. Долго стоял я перед нею, не слушая ни отца Герасима, ни доброй жены его, которые, кажется, меня утешали. Мрачные мысли волновали меня. Состояние бедной, беззащитной сироты, оставленной посреди злобных мятежников, собственное мое бессилие устрашали меня. Швабрин, Швабрин пуще всего терзал мое воображение. Облеченный властию от самозванца, предводительствуя в крепости, где оставалась несчастная девушка - невинный предмет его ненависти, он мог решиться на вс°. Что мне было делать? Как подать ей помощь? Как освободить из рук злодея? Оставалось одно средство: я решился тот же час отправиться в Оренбург, дабы торопить освобождение Белогорской крепости, и по возможности тому содействовать. Я простился с священником и с Акулиной Памфиловной, с жаром поручая ей ту, которую почитал уже своею женою. Я взял руку бедной девушки и поцаловал ее, орошая слезами. "Прощайте" - говорила мне попадья, провожая меня; - "прощайте, Петр Андреич. Авось увидимся в лучшее время. Не забывайте нас и пишите к нам почаще. Бедная Марья Ивановна, кроме вас, не имеет теперь ни утешения, ни покровителя".
Вышед на площадь, я остановился на минуту, взглянул на виселицу, поклонился ей, вышел из крепости и пошел по Оренбургской дороге, сопровождаемый Савельичем, который от меня не отставал.
Я шел, занятый своими размышлениями, как вдруг услышал за собою конский топот. Оглянулся; вижу: из крепости скачет казак, держа башкирскую лошадь в поводья и делая издали мне знаки. Я остановился, и вскоре узнал нашего урядника. Он, подскакав, слез с своей лошади и сказал, отдавая мне поводья другой: "Ваше благородие! Отец наш вам жалует лошадь и шубу с своего плеча (к седлу привязан был овчинный тулуп). Да еще" - примолвил запинаясь урядник - "жалует он вам... полтину денег... да я растерял ее дорогою; простите великодушно". Савельич посмотрел на него косо и проворчал: Растерял дорогою! А что же у тебя побрякивает за пазухой? Бессовестный! - "Что у меня за пазухой-то побрякивает?" - возразил урядник, нимало не смутясь. - "Бог с тобою, старинушка! Это бренчит уздечка, а не полтина". - Добро, - сказал я, - прерывая спор. - Благодари от меня того, кто тебя прислал; а растерянную полтину постарайся подобрать на возвратном пути, и возьми себе на водку. - "Очень благодарен, ваше благородие", - отвечал он, поворачивая свою лошадь; - "вечно за вас буду бога молить". При сих словах он поскакал назад, держась одной рукою за пазуху, и через минуту скрылся из виду.
Я надел тулуп и сел верьхом, посадив за собою Савельича. "Вот видишь ли, сударь", - сказал старик, - "что я не даром подал мошеннику челобитье: вору-то стало совестно, хоть башкирская долговязая кляча да овчинный тулуп не стоят и половины того, что они, мошенники, у нас украли, и того, что ты ему сам изволил пожаловать; да вс° же пригодится, а с лихой собаки хоть шерсти клок".
ГЛАВА X.
ОСАДА ГОРОДА.
Заняв луга и горы,
С вершины, как орел, бросал на град он взоры.
За станом повелел соорудить раскат,
И в нем перуны скрыв, в нощи привесть под град.
Херасков.
Приближаясь к Оренбургу, увидели мы толпу колодников с обритыми головами, с лицами, обезображенными щипцами палача. Они работали около укреплений, под надзором гарнизонных инвалидов. Иные вывозили в тележках сор, наполнявший ров; другие лопатками копали землю; на валу каменщики таскали кирпич, и чинили городскую стену. У ворот часовые остановили нас и потребовали наших паспортов. Как скоро сержант услышал, что я еду из Белогорской крепости, то и повел меня прямо в дом генерала.
Я застал его в саду. Он осматривал яблони, обнаженные дыханием осени, и с помощию старого садовника бережно их укутывал теплой соломой. Лицо его изображало спокойствие, здоровье и добродушие. Он мне обрадовался, и стал расспрашивать об ужасных происшедствиях, коим я был свидетель. Я рассказал ему вс°. Старик слушал меня со вниманием и между тем отрезывал сухие ветви. "Бедный Миронов!" - сказал он, когда кончил я свою печальную повесть. - "Жаль его: хороший был офицер. И мадам Миронов добрая была дама, и какая майстерица грибы солить! А что Маша, капитанская дочка?" Я отвечал, что она осталась в крепости на руках у попадьи. "Ай, ай, ай! - заметил генерал. - Это плохо, очень плохо. На дисциплину разбойников никак нельзя положиться. Что будет с бедной девушкою?" - Я отвечал, что до Белогорской крепости недалеко и что вероятно его превосходительство не замедлит выслать войско для освобождения бедных ее жителей. Генерал покачал годовую с видом недоверчивости. "Посмотрим, посмотрим" - сказал он. - "Об этом мы еще успеем потолковать. Прошу ко мне пожаловать на чашку чаю: сегодня у меня будет военный совет. Ты можешь нам дать верные сведения о бездельнике Пугачеве и об его войске. Теперь покаместь поди отдохни".
Я пошел на квартиру, мне отведенную, где Савельич уже хозяйничал, и с нетерпением стал ожидать назначенного времени. Читатель легко себе представит, что я не преминул явиться на совет, долженствовавший иметь такое влияние на судьбу мою. В назначенный час я уже был у генерала.
Я застал у него одного из городских чиновников, помнится, директора таможни, толстого и румяного старичка в глазетовом кафтане. Он стал расспрашивать меня о судьбе Ивана Кузмича, которого называл кумом, и часто прерывал мою речь дополнительными вопросами и нравоучительными замечаниями, которые, если и не обличали в нем человека сведущего в военном искусстве, то по крайней мере обнаруживали сметливость и природный ум. Между тем собрались и прочие приглашенные. Между ими, кроме самого генерала, не было ни одного военного человека. Когда все уселись и всем разнесли по чашке чаю, генерал изложил весьма ясно и пространно, в чем состояло дело: "Теперь, господа", - продолжал он, - "надлежит решить, как нам действовать противу мятежников: наступательно, или оборонительно? Каждый из оных способов имеет свою выгоду и невыгоду. Действие наступательное представляет более надежды на скорейшее истребление неприятеля; действие оборонительное более верно и безопасно... Итак начнем собирать голоса по законному порядку, то есть, начиная с младших по чину. Г. прапорщик!" - продолжал он, обращаясь ко мне. - ёИзвольте объяснить нам ваше мнение".
Я встал и, в коротких словах описав сперва Пугачева и шайку его, сказал утвердительно, что самозванцу способа не было устоять противу правильного оружия.
Мнение мое было принято чиновниками с явною неблагосклонностию. Они видели в нем опрометчивость и дерзость молодого человека. Поднялся ропот, и я услышал явственно слово: молокосос, произнесенное кем-то вполголоса. Генерал обратился ко мне и сказал с улыбкою: "Г. прапорщик! Первые голоса на военных советах подаются обыкновенно в пользу движений наступательных; это законный порядок. Теперь станем продолжать собирание голосов. Г. коллежский советник! скажите нам ваше мнение!"
Старичок в глазетовом кафтане поспешно допил третью свою чашку, значительно разбавленную ромом, и отвечал генералу: "Я думаю, ваше превосходительство, что не должно действовать ни наступательно, ни оборонительно".
"Как же так, господин коллежский советник?" - возразил изумленный генерал. - "Других способов тактика не представляет: движение оборонительное, или наступательное..."
- Ваше превосходительство, двигайтесь подкупательно.
"Э-xe-xe! мнение ваше весьма благоразумно. Движения подкупательные тактикою допускаются, и мы воспользуемся вашим советом. Можно будет обещать за голову бездельника... рублей семьдесят или даже сто... из секретной суммы..."
- И тогда, - прервал таможенный директор, - будь я киргизской баран, а не коллежский советник, если эти воры не выдадут нам своего атамана, скованного по рукам и по ногам.
"Мы еще об этом подумаем и потолкуем" - отвечал генерал. - "Однако, надлежит во всяком случае предпринять и военные меры. Господа, подайте голоса ваши по законному порядку".
Все мнения оказались противными моему. Все чиновники говорили о ненадежности войск, о неверности удачи, об осторожности, и тому подобном. Все полагали, что благоразумнее оставаться под прикрытием пушек, за крепкой каменной стеною, нежели на открытом поле испытывать счастие оружия. Наконец генерал, выслушав все мнения, вытрехнул пепел из трубки и произнес следующую речь:
"Государи мои! должен я вам объявить, что с моей стороны я совершенно с мнением господина прапорщика согласен: ибо мнение сие основано на всех правилах здравой тактики, которая всегда почти наступательные движения оборонительным предпочитает".
Тут он остановился, и стал набивать свою трубку. Самолюбие мое торжествовало. Я гордо посмотрел на чиновников, которые между собою перешептывались с видом неудовольствия и беспокойства.
"Но, государи мои", - продолжал он, выпустив, вместе с глубоким вздохом, густую струю табачного дыму - "я не смею взять на себя столь великую ответственность, когда дело идет о безопасности вверенных мне провинций ее императорским величеством, всемилостивейшей моею государыней. Итак я соглашаюсь с большинством голосов, которое решило, что всего благоразумнее и безопаснее внутри города ожидать осады, а нападения неприятеля силой артиллерии и (буде окажется возможным) вылазками - отражать".
Чиновники в свою очередь насмешливо поглядели на меня. Совет разошелся. Я не мог не сожалеть о слабости почтенного воина, который, наперекор собственному убеждению, решался следовать мнениям людей несведущих и неопытных.
Спустя несколько дней после сего знаменитого совета, узнали мы, что Пугачев, верный своему обещанию, приближился к Оренбургу. Я увидел войско мятежников с высоты городской стены. Мне показалось, что число их вдесятеро увеличилось со времени последнего приступа, коему был я свидетель. При них была и артиллерия, взятая Пугачевым в малых крепостях, им уже покоренных. Вспомня решение совета, я предвидел долговременное заключение в стенах оренбургских, и чуть не плакал от досады.
Не стану описывать оренбургскую осаду, которая принадлежит истории, а не семейственным запискам. Скажу вкратце, что сия осада по неосторожности местного начальства была гибельна для жителей, которые претерпели голод и всевозможные бедствия. Легко можно себе вообразить, что жизнь в Оренбурге была самая несносная. Все с унынием ожидали решения своей участи; все охали от дороговизны, которая в самом деле была ужасна. Жители привыкли к ядрам, залетавшим на их дворы; даже приступы Пугачева уж не привлекали общего любопытства. Я умирал со скуки. Время шло. Писем из Белогорской крепости я не получал. Все дороги были отрезаны. Разлука с Марьей Ивановной становилась мне нестерпима. Неизвестность о ее судьбе меня мучила. Единственное развлечение мое состояло в наездничестве. По милости Пугачева, я имел добрую лошадь, с которой делился скудной пищею и на которой ежедневно выезжал я за город перестреливаться с пугачевскими наездниками. В этих перестрелках перевес был обыкновенно на стороне злодеев, сытых, пьяных и доброконных. Тощая городовая конница не могла их одолеть. Иногда выходила в поле и наша голодная пехота; но глубина снега мешала ей действовать удачно противу рассеянных наездников. Артиллерия тщетно гремела с высоты вала, а в поле вязла и не двигалась по причине изнурения лошадей. Таков был образ наших военных действий! И вот что оренбургские чиновники называли осторожностию и благоразумием!
Однажды, когда удалось нам как-то рассеять и прогнать довольно густую толпу, наехал я на казака, отставшего от своих товарищей; я готов был уже ударить его своею турецкою саблею, как вдруг он снял шапку и закричал: "Здравствуйте, Петр Андреич! Как вас бог милует?"
Я взглянул и узнал нашего урядника. Я несказанно ему обрадовался. - Здравствуй, Максимыч, - сказал я ему. - Давно ли из Белогорской?
"Недавно, батюшка Петр. Андреич; только вчера воротился. У меня есть к вам письмецо".
- Где ж оно? - вскричал я, весь так и вспыхнув.
"Со мною" - отвечал Максимыч, положив руку за пазуху. - "Я обещался Палаше уж как-нибудь да вам доставить". Тут он подал мне сложенную бумажку и тотчас ускакал. Я развернул ее и с трепетом прочел следующие строки:
"Богу угодно было лишить меня вдруг отца и матери: не имею на земле ни родни, ни покровителей. Прибегаю к вам, зная, что вы всегда желали мне добра, и что вы всякому человеку готовы помочь. Молю бога, чтоб это письмо как-нибудь до вас дошло! Максимыч обещал вам его доставить. Палаша слышала так же от Максимыча, что вас он часто издали видит на вылазках, и что вы совсем себя не бережете и не думаете о тех, которые за вас со слезами бога молят. Я долго была больна; а когда выздоровела, Алексей Иванович, который командует у нас на месте покойного батюшки, принудил отца Герасима выдать меня ему, застращав Пугачевым. Я живу в нашем доме под караулом. Алексей Иванович принуждает меня выдти за него замуж. Он говорит, что спас мне жизнь, потому что прикрыл обман Акулины Памфиловны, которая сказала злодеям, будто бы я ее племянница. А мне легче было бы умереть, нежели сделаться женою такого человека, каков Алексей Иванович. Он обходится со мною очень жестоко и грозится, коли не одумаюсь и не соглашусь, то привезет меня в лагерь к злодею, и с вами-де то же будет, что с Лизаветой Харловой. Я просила Алексея Ивановича дать мне подумать. Он согласился ждать еще три дня; а коли через три дня за него не выду, так уж никакой пощады не будет. Батюшка Петр Андреич! вы один у меня покровитель; заступитесь за меня бедную. Упросите генерала и всех командиров прислать к нам поскорее сикурсу, да приезжайте сами, если можете. Остаюсь вам покорная бедная сирота
Марья Миронова".
Прочитав это письмо, я чуть с ума не сошел. Я пустился в город, без милосердия пришпоривая бедного моего коня. Дорогою придумывал я и то и другое для избавления бедной девушки и ничего не мог выдумать. Прискакав в город, я отправился прямо к генералу и опрометью к нему вбежал.
Генерал ходил взад и вперед по комнате, куря свою пенковую трубку. Увидя меня, он остановился. Вероятно, вид мой поразил его он заботливо осведомился о причине моего поспешного прихода. - Ваше превосходительство, - сказал я ему, - прибегаю к вам, как к отцу родному; ради бога, не откажите мне в моей просьбе: дело идет о счастии всей моей жизни.
"Что такое, батюшка?" - спросил изумленный старик. - "Что я могу для тебя сделать? Говори".
- Ваше превосходительство, прикажите взять мне роту солдат и пол-сотни казаков и пустите меня очистить Белогорскую крепость.
Генерал глядел на меня пристально, полагая, вероятно, что я с ума сошел (в чем почти и не ошибался).
"Как это? Очистить Белогорскую крепость?" - сказал он наконец.
- Ручаюсь вам за успех, - отвечал я с жаром. - Только отпустите меня.
"Нет, молодой человек", - сказал он качая головою - "На таком великом расстоянии неприятелю легко будет отрезать вас от комуникации с главным стратегическим пунктом и получить над вами совершенную победу. Пресеченная комуникация..."
Я испугался, увидя его завлеченного в военные рассуждения, и спешил его прервать. - Дочь капитана Миронова, - сказал я ему, - пишет ко мне письмо: она просит помощи; Швабрин принуждает ее выдти за него замуж.
"Неужто? О, этот Швабрин превеликий Schelm, и если попадется ко мне в руки, то я велю его судить в 24 часа, и мы расстреляем его на парапете крепости! Но покаместь надобно взять терпение....
- Взять терпение! - вскричал я вне себя. - А он между тем женится на Марье Ивановне!..
"О!" - возразил генерал. - "Это еще не беда: лучше ей быть покаместь женою Швабрина: он теперь может оказать ей протекцию; а когда его расстреляем, тогда, бог даст, сыщутся ей и женишки. Миленькие вдовушки в девках не сидят; то есть, хотел я сказать, что вдовушка скорее найдет себе мужа, нежели девица".
- Скорее соглашусь умереть, - сказал я в бешенстве, - нежели уступить ее Швабрину!
"Ба, ба, ба, ба!" - сказал старик. - "Теперь понимаю: ты, видно, в Марью Ивановну влюблен. О, дело другое! Бедный малый! Но вс° же я никак не могу дать тебе роту солдат и пол-сотни казаков. Эта экспедиция была бы неблагоразумна; я не могу взять ее на свою ответственность".
Я потупил голову; отчаяние мною овладело. Вдруг мысль мелькнула в голове моей (1) : в чем оная состояла, читатель увидит из следующей главы, как говорят старинные романисты.
ГЛАВА XI.
МЯТЕЖНАЯ СЛОБОДА.
В ту пору лев был сыт, хоть с роду он свиреп.
"Зачем пожаловать изволил в мой вертеп?"
Спросил он ласково.
А. Сумароков.
Я оставил генерала и поспешил на свою квартиру. Савельич встретил меня с обыкновенным своим увещанием. "Охота тебе, сударь, переведываться с пьяными разбойниками! Боярское ли это дело? Не рав°н час: ни за что пропадешь. И добро бы уж ходил ты на турку или на шведа, а то грех и сказать на кого".
Я прервал его речь вопросом: сколько у меня всего-на-все денег? "Будет с тебя" - отвечал он с довольным видом. - "Мошенники как там ни шарили, а я вс°-таки успел утаить". И с этим словом он вынул из кармана длинный вязаный кошелек полный серебра. (2) - Ну, Савельич, - сказал я ему, - отдай же мне теперь половину; а остальное возьми себе. Я еду в Белогорскую крепость.
"Батюшка Петр Андреич!" - сказал добрый дядька дрожащим голосом. - "Побойся бога; как тебе пускаться в дорогу в нынешнее время, когда никуда проезду нет от разбойников! Пожалей ты хоть своих родителей, коли сам себя не жалеешь. Куда тебе ехать? Зачем? Погоди маленько: войска придут, переловят мошенников; тогда поезжай себе хоть на все четыре стороны".
Но намерение мое было твердо принято. - Поздно рассуждать, - отвечал я старику. - Я должен ехать, я не могу не ехать. Не тужи, Савельич: бог милостив; авось увидимся! Смотри же, не совестись и не скупись. Покупай, что тебе будет нужно, хоть в три-дорога. Деньги эти я тебе дарю. Если через три дня я не ворочусь...
"Что ты это, сударь?" - прервал меня Савельич. - "Чтоб я тебя пустил одного! Да этого и во сне не проси. Коли ты уж решился ехать, то я хоть пешком да пойду за тобой, а тебя не покину. Чтоб я стал без тебя сидеть за каменной стеною? Да разве я с ума сошел? Воля твоя, сударь, а я от тебя не отстану".
Я знал, что с Савельичем спорить было нечего, и позволил ему приготовляться в дорогу. Через пол часа я сел на своего доброго коня, а Савельич на тощую и хромую клячу, которую даром отдал ему один из городских жителей, не имея более средств кормить ее. Мы приехали к городским воротам; караульные нас пропустили; мы выехали из Оренбурга.
Начинало смеркаться. (3) Путь мой шел мимо Бердской слободы, пристанища Пугачевского. Прямая дорога занесена была снегом; но по всей степи видны были конские следы, ежедневно обновляемые. Я ехал крупной рысью. Савельич едва мог следовать за мною издали, и кричал мне поминутно: "Потише, сударь, ради бога потише. Проклятая клячонка моя не успевает за твоим долгоногим бесом. Куда спешишь? Добро бы на пир, а то под обух, того и гляди... Петр Андреич... батюшка Петр Андреич!.. Не погуби!.. Господи владыко, пропадет барское дитя!".
Вскоре засверкали Бердские огни. Мы подъехали к оврагам, естественным укреплениям слободы. Савельич от меня не отставал, не прерывая жалобных своих молений. Я надеялся объехать слободу благополучно, как вдруг увидел в сумраке прямо перед собой человек пять мужиков, вооруженных дубинами; это был передовой караул пугачевского пристанища. Нас окликали. Не зная пароля, я хотел молча проехать мимо их; но они меня тотчас окружили, и один из них схватил лошадь мою за узду. Я выхватил саблю, и ударил мужика по голове; шапка спасла его, однако он зашатался и выпустил из рук узду. Прочие смутились и отбежали; я воспользовался этой минутою, пришпорил лошадь и поскакал.
Темнота приближающейся ночи могла избавить меня от всякой опасности, как вдруг, оглянувшись, увидел я, что Савельича со мною не было. Бедный старик на своей хромой лошади не мог ускакать от разбойников. Что было делать? Подождав его несколько минут, и удостоверясь в том, что он задержан, я поворотил лошадь и отправился его выручать.
Подъезжая к оврагу, услышал я издали шум, крики и голос моего Савельича. Я поехал скорее, и вскоре очутился снова между караульными мужиками, остановившими меня несколько минут тому назад. Савельич находился между ими. Они стащили старика с его клячи и готовились вязать. Прибытие мое их обрадовало. Они с криком бросились на меня и мигом стащили с лошади. Один из них, повидимому главный, объявил нам, что он сейчас поведет нас к государю. "А наш батюшка" - прибавил он - "волен приказать: сейчас ли вас повесить, али дождаться свету божия". Я не противился; Савельич последовал моему примеру, и караульные повели нас с торжеством.
Мы перебрались через овраг и вступили в слободу. Во всех избах горели огни. Шум и крики раздавались везде. На улице я встретил множество народу; но никто в темноте нас не заметил и не узнал во мне оренбургского офицера. Нас привели прямо к избе, стоявшей на углу перекрестка. У ворот стояло несколько винных бочек и две. пушки. "Вот и дворец" - сказал один из мужиков: - "сейчас об вас доложим". Он вошел в избу. Я взглянул на Савельича; старик крестился, читая про себя молитву. Я дожидался долго; наконец мужик воротился и сказал мне: "Ступай: наш батюшка велел впустить офицера".
Я вошел в избу, или во дворец, как называли ее мужики. Она освещена была двумя сальными свечами, а стены оклеяны были золотою бумагою; впрочем, лавки, стол, рукомойник на веревочке, полотенце на гвозде, ухват в углу и широкий шесток, уставленный горшками, - вс° было как в обыкновенной избе. Пугачев сидел под образами, в красном кафтане, в высокой шапке, и важно подбочась. Около него стояло несколько из главных его товарищей, с видом притворного подобострастия. Видно было, что весть о прибытии офицера из Оренбурга пробудила в бунтовщиках сильное любопытство, и что они приготовились встретить меня с торжеством. Пугачев узнал меня с первого взгляду. Поддельная важность его вдруг исчезла. "А, ваше благородие!" - сказал он мне с живостию. - "Как поживаешь? За чем тебя бог принес?" (4) Я отвечал, что ехал по своему делу и что люди его меня остановили. "А по какому делу?" спросил он меня. Я не знал, что отвечать. Пугачев, пологая, что я не хочу объясняться при свидетелях, обратился к своим товарищам и велел им выдти. Все послушались, кроме двух, которые не тронулись с места. "Говори смело при них" - сказал мне Пугачев: - "от них я ничего не таю". Я взглянул наискось на наперсников самозванца. Один из них, щедушный и сгорбленный старичок с седою бородкою, не имел в себе ничего замечательного, кроме голубой ленты, надетой через плечо по серому армяку. Но ввек не забуду его товарища. Он был высокого росту, дороден и широкоплеч, и показался мне лет сорока пяти. Густая рыжая борода, серые сверкающие глаза, нос без ноздрей и красноватые пятна на лбу и на щеках придавали его рябому широкому лицу выражение неизъяснимое. Он был в красной рубахе, в киргизском халате и в казацких шароварах. Первый (как узнал я после) был беглый капрал Белобородов; второй Афанасий Соколов (прозванный Хлопушей), ссыльный преступник, три раза бежавший из сибирских рудников. (5) Не смотря на чувства, исключительно меня волновавшие, общество, в котором я так нечаянно очутился, сильно развлекало мое воображение.
Но Пугачев привел меня в себя своим вопросом: "Говори: по какому же делу выехал ты из Оренбурга?"
Странная мысль пришла мне в голову: мне показалось, что провидение, вторично приведшее меня к Пугачеву, подавало мне случай привести в действо мое намерение. Я решился им воспользоваться и, не успев обдумать то, на что решался, отвечал на вопрос Пугачева:
- Я ехал в Белогорскую крепость избавить сироту, которую там обижают.
Глаза у Пугачева засверкали. "Кто из моих людей смеет обижать сироту?" - закричал он. - "Будь он семи пядень во лбу, а от суда моего не уйдет. Говори: кто виноватый?"
- Швабрин виноватый, - отвечал я. - Он держит в неволе ту девушку, которую ты видел, больную, у попадьи, и насильно хочет на ней жениться.
"Я проучу Швабрина" - сказал грозно Пугачев. - "Он узнает, каково у меня своевольничать и обижать народ. Я его повешу".
"Прикажи слово молвить" - сказал Хлопуша хриплым голосом. - "Ты поторопился назначить Швабрина в коменданты крепости, а теперь торопишься его вешать. Ты уж оскорбил казаков, посадив дворянина им в начальники; не пугай же дворян, казня их по первому наговору".
"Нечего их ни жалеть, ни жаловать!" - сказал старичок в голубой ленте. - "Швабрина сказнить не беда; а не худо и господина офицера допросить порядком: зачем изволил пожаловать. Если он тебя государем не признает, так нечего у тебя и управы искать, а коли признает, что же он до сегодняшнего дня сидел в Оренбурге с твоими супостатами? Не прикажешь ли свести его в приказную, да запалить там огоньку: мне сдается, что его милость подослан к нам от оренбургских командиров".
Логика старого злодея показалась мне довольно убедительною. Мороз пробежал по всему моему телу, при мысли, в чьих руках я находился. Пугачев заметил мое смущение. "Ась, ваше благородие?" - сказал он мне подмигивая. - "Фельдмаршал мой, кажется, говорит дело. Как ты думаешь?"
Насмешка Пугачева возвратила мне бодрость. Я спокойно отвечал что я нахожусь в его власти и что он волен поступать со мною, как ему будет угодно. (6)
"Добро" - сказал Пугачев. - "Теперь скажи, в каком состоянии ваш город".
- Слава богу, - отвечал я; - вс° благополучно. ё
"Благополучно?" - повторил Пугачев. - "А народ мрет с голоду!"
Самозванец говорил правду; но я по долгу присяги стал уверять что вс° это пустые слухи, и что в Оренбурге довольно всяких запасов.
"Ты видишь" - подхватил старичок, - "что он тебя в глаза обманывает. Все беглецы согласно показывают, что в Оренбурге голод и мор, что там едят мертвечину, и то за честь; а его милость уверяет, что всего вдоволь. Коли ты Швабрина хочешь повесить, то уж на той же виселице повесь и этого молодца, чтоб никому не было завидно".
Слова проклятого старика, казалось, поколебали Пугачева. К счастию Хлопуша стал противоречить своему товарищу. "Полно, Наумыч", - сказал он ему. - "Тебе бы вс° душить, да резать. Что ты за богатырь? Поглядеть, так в чем душа держится. (7) Сам в могилу смотришь, а других губишь. Разве мало крови на твоей совести?"
- Да ты что за угодник? - возразил Белобородов. - У тебя-то откуда жалость взялась?
"Конечно" - отвечал Хлопуша, - "и я грешен, и эта рука (тут он сжал свой костливый кулак, и, засуча рукава, открыл косматую руку), и эта рука повинна в пролитой христианской крови. Но я губил супротивника, а не гостя; на вольном перепутьи да в темном лесу, не дома, сидя за печью; кистенем и обухом, а не бабьим наговором".
Старик отворотился и проворчал слова: "рваные ноздри!"...
- Что ты там шепчешь, старый хрыч? - закричал Хлопуша. - Я тебе дам рваные ноздри; погоди, придет и твое время; бог даст, и ты щипцов понюхаешь... А покаместь смотри, чтоб я тебе бородишки не вырвал!
"Господа енаралы!" - провозгласил важно Пугачев. - "Полна вам ссориться. Не беда, если б и все оренбургские собаки дрыгали ногами под одной перекладиной; беда, если наши кобели меж собою перегрызутся. Ну, помиритесь".
Хлопуша и Белобородов не сказали ни слова, и мрачно смотрели друг на друга. Я увидел необходимость переменить разговор, который мог кончиться для меня очень невыгодным образом, и, обратясь к Пугачеву, сказал ему с веселым видом: Ах! я было и забыл благодарить тебя за лошадь и за тулуп. Без тебя я не добрался бы до города и замерз бы на дороге.
Уловка моя удалась. Пугачев развеселился. "Долг платежом красен", - сказал он, мигая и прищуриваясь. - "Расскажи-ка мне теперь, какое тебе дело до той девушки, которую Швабрин обижает? Уж не зазноба ли сердцу молодецкому? а?"
- Она невеста моя, - отвечал я Пугачеву, видя благоприятную перемену погоды и не находя нужды скрывать истину.
"Твоя невеста!" - закричал Пугачев. - "Что ж ты прежде не сказал? Да мы тебя женим, и на свадьбе твоей попируем!" - Потом обращаясь к Белобородову: - "Слушай, фельдмаршал! Мы с его благородием старые приятели; сядем-ка да поужинаем; утро вечера мудренее. Завтра посмотрим, что с ним сделаем".
Я рад был отказаться от предлагаемой чести, но делать было нечего. Две молодые казачки, дочери хозяина избы, накрыли стол белой скатертью, принесли хлеба, ухи и несколько штофов с вином и пивом, и я вторично очутился за одною трапезою с Пугачевым и с его страшными товарищами.
Оргия, коей я был невольным свидетелем, продолжалась до глубокой ночи. Наконец хмель начал одолевать собеседников. Пугачев задремал, сидя на своем месте; товарищи его встали и дали мне знак оставить его (8) . Я вышел вместе с ними. По распоряжению Хлопуши, караульный отвел меня в приказную избу, где я нашел и Савельича и где меня оставили с ним взаперти. Дядька был в таком изумлении при виде всего, что происходило, что не сделал мне никакого вопроса. Он улегся в темноте, и долго вздыхал и охал; наконец захрапел, а я предался размышлениям, которые во всю ночь ни на одну минуту не дали мне задремать.
Поутру пришли меня звать от имени Пугачева. Я пошел к нему. У ворот его стояла кибитка, запряженная тройкою татарских лошадей. Народ толпился на улице. В сенях встретил я Пугачева: он был одет по-дорожному, в шубе и в киргизской шапке. Вчерашние собеседники окружали его, приняв на себя вид подобострастия, который сильно противуречил всему, чему я был свидетелем накануне. Пугачев весело со мною поздоровался, и велел мне садиться с ним в кибитку.
Мы уселись. "В Белогорскую крепость!" - сказал Пугачев широкоплечему татарину, стоя правящему тройкою. Сердце мое сильно забилось. Лошади тронулись, колокольчик загремел, кибитка полетела...
"Стой! стой!" раздался голос, слишком мне знакомый, - и я увидел Савельича, бежавшего нам на встречу. Пугачев велел остановиться. "Батюшка, Петр Андреич!" - кричал дядька. - "Не покинь меня на старости лет посреди этих мошен..." - А, старый хрыч! - сказал ему Пугачев. - Опять бог дал свидеться. Ну, садись на облучок.
"Спасибо, государь, спасибо, отец родной!" - говорил Савельич усаживаясь. - "Дай бог тебе сто лет здравствовать за то, что меня старика призрил и успокоил. Век за тебя буду бога молить, а о зайчьем тулупе и упоминать уж не стану".
Этот зайчий тулуп мог наконец не на шутку рассердить Пугачева. К счастию, самозванец или не расслыхал или пренебрег неуместным намеком. Лошади поскакали; народ на улице останавливался и кланялся в пояс. Пугачев кивал головою на обе стороны. Через минуту мы выехали из слободы и помчались по гладкой дороге.
Легко можно себе представить, что чувствовал я в эту минуту. Через несколько часов должен я был увидеться с той, которую почитал уже для меня потерянною. Я воображал себе минуту нашего соединения... Я думал также и о том человеке, в чьих руках находилась моя судьба, и который по странному стечению обстоятельств таинственно был со мною связан. Я вспоминал об опрометчивой жестокости, о кровожадных привычках того, кто вызывался быть и избавителем моей любезной! Пугачев не знал, что она была дочь капитана Миронова; озлобленный Швабрин мог открыть ему вс°; Пугачев мог проведать истину и другим образом... Тогда что станется с Марьей Ивановной? Холод пробегал по моему телу, и волоса становились дыбом...
Вдруг Пугачев прервал мои размышления, обратясь ко мне с вопросом:
"О чем, ваше благородие, изволил задуматься?"
- Как не задуматься, - отвечал я ему: - Я офицер и дворянин; вчера еще дрался противу тебя, а сегодня еду с тобой в одной кибитке, и счастие всей моей жизни зависит от тебя.
"Что ж?" - спросил Пугачев. - "Страшно тебе?"
Я отвечал, что быв однажды уже им помилован, я надеялся не только на его пощаду, но даже и на помощь.
"И ты прав, ей богу прав!" - сказал самозванец. - "Ты видел, что мои ребята смотрели на тебя косо; а старик и сегодня настаивал на том, что ты шпион, и что надобно тебя пытать и повесить; но я не согласился", - прибавил он, понизив голос, чтоб Савельич и татарин не могли его услышать, - "помня твой стакан вина и зайчий тулуп. Ты видишь, что я не такой еще кровопийца, как говорит обо мне ваша братья".
Я вспомнил взятие Белогорской крепости; но не почел нужным его оспоривать, и не отвечал ни слова.
"Что говорят обо мне в Оренбурге?" - спросил Пугачев, помолчав немного.
- Да говорят, что с тобою сладить трудновато; нечего сказать: дал ты себя знать.
Лицо самозванца изобразило довольное самолюбие. "Да!" - сказал он с веселым видом. - "Я воюю хоть куда. Знают ли у вас в Оренбурге о сражении под Юзеевой? Сорок енаралов убито, четыре армии взято в полон. Как ты думаешь: прусский король мог ли бы со мною потягаться?"
Хвастливость разбойника показалась мне забавна. - Сам как ты думаешь? - сказал я ему, - управился ли бы ты с Фридериком?
"С Федор Федоровичем? А как же нет? С вашими енаралами ведь я же управляюсь; а они его бивали. Доселе оружие мое было счастливо. Дай срок, то ли еще будет, как пойду на Москву".
- А ты полагаешь идти на Москву?
Самозванец несколько задумался и сказал в пол-голоса: "Бог весть. Улица моя тесна; воли мне мало. Ребята мои умничают. Они воры. Мне должно держать ухо востро; при первой неудаче они свою шею выкупят моею головою".
- То-то! - сказал я Пугачеву. - Не лучше ли тебе отстать от них самому, заблаговременно, да прибегнуть к милосердию государыни?
Пугачев горько усмехнулся. "Нет", - отвечал он; - "поздно мне каяться. Для меня не будет помилования. Буду продолжать как начал. Как знать? Авось и удается! Гришка Отрепьев ведь поцарствовал же над Москвою".
- А знаешь ты, чем он кончил? Его выбросили из окна, зарезали, сожгли, зарядили его пеплом пушку и выпалили!
"Слушай" - сказал Пугачев с каким-то диким вдохновением. - "Расскажу тебе сказку, которую в ребячестве мне рассказывала старая калмычка. Однажды орел спрашивал у ворона: скажи, ворон-птица, отчего живешь ты на белом свете триста лет, а я всего-на-все только тридцать три года? - Оттого, батюшка, отвечал ему ворон, что ты пьешь живую кровь, а я питаюсь мертвечиной. Орел подумал: давай попробуем и мы питаться тем же. Хорошо. Полетели орел да ворон. Вот завидели палую лошадь; спустились и сели. Ворон стал клевать, да похваливать. Орел клюнул раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону: нет, брат ворон; чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что бог даст! - Какова калмыцкая сказка?"
- Затейлива, - отвечал я ему. - Но жить убийством и разбоем значит по мне клевать мертвечину.
Пугачев посмотрел на меня с удивлением и ничего не отвечал. Оба мы замолчали, погрузясь каждый в свои размышления. Татарин затянул унылую песню; Савельич, дремля, качался на облучке. Кибитка летела по гладкому зимнему пути... Вдруг увидел я деревушку на крутом берегу Яика, с частоколом и с колокольней - и через четверть часа въехали мы в Белогорскую крепость.
ГЛАВА XII.
СИРОТА.
Как у нашей у яблонки
Ни верхушки нет, ни отросточек;
Как у нашей у княгинюшки
Ни отца нету, ни матери.
Снарядить-то ее некому,
Благословить-то ее некому.
Свадебная песня.
Кибитка подъехала к крыльцу комендантского дома. Народ узнал колокольчик Пугачева и толпою бежал за нами. Швабрин встретил самозванца на крыльце. Он был одет казаком и отрастил себе бороду. Изменник помог Пугачеву вылезть из кибитки, в подлых выражениях изъявляя свою радость и усердие. Увидя меня, он смутился, но вскоре оправился, протянул мне руку, говоря: "И ты наш? Давно бы так!" - Я отворотился от него и ничего не отвечал.
Сердце мое заныло, когда очутились мы в давно знакомой комнате где на стене висел еще диплом покойного коменданта, как печальная эпитафия прошедшему времени. Пугачев сел на том диване, на котором, бывало, дремал Иван Кузмич, усыпленный ворчанием своей супруги. Швабрин сам поднес ему водки. Пугачев выпил рюмку, и сказал ему, указав на меня: "Попотчуй и его благородие". Швабрин подошел ко мне с своим подносом; но я вторично от него отворотился. Он казался сам не свой. При обыкновенной своей сметливости он, конечно, догадался, что Пугачев был им недоволен. Он трусил перед ним, а на меня поглядывал с недоверчивостию. Пугачев осведомился о состоянии крепости, о слухах про неприятельские войска и тому подобном, и вдруг спросил его неожиданно: "Скажи, братец, какую девушку держишь ты у себя под караулом? Покажи-ка мне ее".
Швабрин побледнел как мертвый. - Государь, - сказал он дрожащим голосом... - Государь, она не под караулом... она больна... она в светлице лежит.
"Веди ж меня к ней", - сказал самозванец, вставая с места. Отговориться было невозможно. Швабрин повел Пугачева в светлицу Марьи Ивановны. Я за ними последовал.
Швабрин остановился на лестнице. "Государь!" - сказал он. - "Вы властны требовать от меня, что вам угодно; но не прикажите постороннему входить в спальню к жене моей".
Я затрепетал. "Так ты женат!" - сказал я Швабрину, готовяся его растерзать.
"Тише!" - прервал меня Пугачев. - "Это мое дело. А ты"- продолжал он, обращаясь к Швабрину, - "не умничай и не ломайся: жена ли она тебе или не жена, а я веду к ней кого хочу. Ваше благородие, ступай за мною".
У дверей светлицы Швабрин опять остановился и сказал прерывающимся голосом: "Государь предупреждаю вас, что она в белой горячке, и третий день как бредит без умолку". - "Отворяй! - сказал Пугачев.
Швабрин стал искать у себя в карманах, и сказал, что не взял с собою ключа. Пугачев толкнул дверь ногою; замок отскочил; дверь отворилась, и мы вошли.
Я взглянул, и обмер. На полу, в крестьянском оборванном платье сидела Марья Ивановна, бледная, худая, с растрепанными волосами. Перед нею стоял кувшин воды, накрытый ломтем хлеба. Увидя меня, она вздрогнула и закричала. Что тогда со мною стало - не помню.
Пугачев посмотрел на Швабрина, и сказал с горькой усмешкою: "Хорош у тебя лазарет!" - Потом, подошед к Марье Ивановне: - "Скажи мне, голубушка, за что твой муж тебя наказывает? в чем ты перед ним провинилась?"
- Мой муж! - повторила она. - Он мне не муж. Я никогда не буду его женою! Я лучше решилась умереть, и умру, если меня не избавят.
Пугачев взглянул грозно на Швабрина: "И ты смел меня обманывать!" сказал он ему. "Знаешь ли, бездельник, чего ты достоин?"
Швабрин упал на колени... В эту минуту презрение заглушило во мне все чувства ненависти и гнева. С омерзением глядел я на дворянина, валяющегося в ногах беглого казака. Пугачев смягчился. "Милую тебя на сей раз", - сказал он Швабрину; - "но знай, что при первой вине тебе припомнится и эта". Потом обратился он к Марьи Ивановне, и сказал ей ласково: "Выходи, красная девица; дарую тебе волю. Я государь".
Марья Ивановна быстро взглянула на него и догадалась, что перед нею убийца ее родителей. Она закрыла лицо обеими руками и упала без чувств. Я кинулся к ней, но в эту минуту очень смело в комнату втерлась моя старинная знакомая Палаша и стала ухаживать за своею барышнею. Пугачев вышел из светлицы, и мы трое сошли в гостиную.
"Что, ваше благородие?" сказал смеясь Пугачев. "Выручили красную девицу! Как думаешь, не послать ли за попом, да не заставить ли его обвенчать племянницу? Пожалуй, я буду посаженым отцом, Швабрин дружкою; закутим, запьем - и ворота запрем!"
Чего я опасался, то и случилось, Швабрин, услыша предложение Пугачева, вышел из себя. "Государь!" - закричал он в исступлении. - "Я виноват, я вам солгал, но и Гринев вас обманывает. Эта девушка не племянница здешнего попа: она дочь Ивана Миронова, который казнен при взятии здешней крепости".
Пугачев устремил на меня огненные свои глаза. "Это что еще?" - спросил он меня с недоумением.
- Швабрин сказал тебе правду, - отвечал я с твердостию. ё
"Ты мне этого не сказал" - заметил Пугачев, у коего лицо омрачилось.
- Сам ты рассуди, - отвечал я ему, - можно ли было при твоих людях объявить, что дочь Миронова жива. Да они бы ее загрызли. Ничто ее бы не спасло!
"И то правда" - сказал смеясь Пугачев. - "Мои пьяницы не пощадили бы бедную девушку. Хорошо сделала кумушка-попадья, что обманула их".
- Слушай, - продолжал я, видя его доброе расположение. - Как тебя назвать не знаю, да и знать не хочу... Но бог видит, что жизнию моей рад бы я заплатить тебе за то, что ты для меня сделал. Только не требуй того, что противно чести моей и християнской совести. Ты мой благодетель. Доверши как начал: отпусти меня с бедной сиротою, куда нам бог путь укажет. А мы, где бы ты ни был и что бы с тобою ни случилось, каждый день будем бога молить о спасении грешной твоей души...
Казалось, суровая душа Пугачева была тронута. "Ин быть по-твоему!" - сказал он. - "Казнить так казнить, жаловать так жаловать: таков мой обычай. Возьми себе свою красавицу; вези ее, куда хочешь, и дай вам бог любовь да совет!"
Тут он оборотился к Швабрину и велел выдать мне пропуск во все заставы и крепости, подвластные ему. Швабрин, совсем уничтоженный, стоял как остолбенелый. Пугачев отправился осматривать крепость. Швабрин его сопровождал; а я остался под предлогом приготовлений к отъезду.
Я побежал в светлицу. Двери были заперты. Я постучался. "Кто там?" спросила Палаша. Я назвался. Милый голосок Марьи Ивановны раздался из-за дверей. "Погодите, <Петр Андреич>. Я переодеваюсь. Ступайте к Акулине Памфиловне; я сейчас туда же буду".
Я повиновался и пошел в дом отца Герасима. И он и попадья выбежали ко мне навстречу. Савельич их уже предупредил. "Здравствуйте, Петр Андреич", - говорила попадья. - "Привел бог опять увидеться. Как поживаете? А мы-то про вас каждый день поминали. А Марья-то Ивановна всего натерпелась без вас, моя голубушка!.. Да скажите, мой отец, как это вы с Пугачевым-то поладили? Как он это вас не укокошил? Добро, спасибо злодею и за то". - Полно, старуха, - прервал отец Герасим. - Не вс° то ври, что знаешь. Несть спасения во многом глаголании. Батюшка Петр Андреич! войдите, милости просим. Давно, давно не видались.
Попадья стала угощать меня чем бог послал. А между тем говорила без умолку. Она рассказала мне, каким образом Швабрин принудил их выдать ему Марью Ивановну; как Марья Ивановна плакала и не хотела с ними расстаться; как Марья Ивановна имела с нею всегдашние сношения через Палашку (девку бойкую, которая и урядника заставляет плясать по своей дудке); как она присоветовала Марьи Ивановне написать ко мне письмо и прочее. Я в свою очередь рассказал ей вкратце свою историю. Поп и попадья крестились, услыша, что Пугачеву известен их обман. "С нами сила крестная!" - говорила Акулина Памфиловна. - "Промчи бог тучу мимо. Ай-да Алексей Иваныч; нечего сказать: хорош гусь!" - В самую эту минуту дверь отворилась, и Марья Ивановна вошла с улыбкою на бледном лице. Она оставила свое крестьянское платье и одета была по-прежнему просто и мило.
Я хватил ее руку и долго не мог вымолвить ни одного слова. Мы оба молчали от полноты сердца. Хозяева наши почувствовали, что нам было не до них, и оставили нас. Мы остались одни. Вс° было забыто. Мы говорили и не могли наговориться. Марья Ивановна рассказала мне вс°, что с нею ни случилось с самого взятия крепости; описала мне весь ужас ее положения, все испытания, которым подвергал ее гнусный Швабрин. Мы вспомнили и прежнее счастливое время... Оба мы плакали... Наконец я стал объяснять ей мои предположения. Оставаться ей в крепости, подвластной Пугачеву и управляемой Швабриным, было невозможно. Нельзя было думать и об Оренбурге, претерпевающем все бедствия осады. У ней не было на свете ни одного родного человека. Я предложил ей ехать в деревню к моим родителям. Она сначала колебалась: известное ей неблагорасположение отца моего ее пугало. Я ее успокоил. Я знал, что отец почтет за счастие и вменит себе в обязанность принять дочь заслуженного воина, погибшего за отечество. - Милая Марья Ивановна! - сказал я наконец. - Я почитаю тебя своею женою. Чудные обстоятельства соединили нас неразрывно: ничто на свете не может нас разлучить. - Марья Ивановна выслушала меня просто, без притворной застенчивости, без затейливых отговорок. Она чувствовала, что судьба ее соединена была с моею. Но она повторила, что не иначе будет моею женою, как с согласия моих родителей. Я ей и не противуречил. Мы поцаловались горячо, искренно - и таким образом вс° было между нами решено.
Через час урядник принес мне пропуск, подписанный каракулками Пугачева, и позвал меня к нему от его имени. Я нашел его готового пуститься в дорогу. Не могу изъяснить то, что я чувствовал, расставаясь с этим ужасным человеком, извергом, злодеем для всех, кроме одного меня. Зачем не сказать истины? В эту минуту сильное сочувствие влекло меня к нему. Я пламенно желал вырвать его из среды злодеев, которыми он предводительствовал, и спасти его голову, пока еще было время. Швабрин и народ, толпящийся около нас, помешали мне высказать вс°, чем исполнено было мое сердце.
Мы расстались дружески. Пугачев, увидя в толпе Акулину Памфиловну, погрозил пальцем и мигнул значительно; потом сел в кибитку, велел ехать в Берду, и когда лошади тронулись, то он еще раз высунулся из кибитки и закричал мне: "Прощай, ваше благородие! Авось увидимся когда-нибудь". - Мы точно с ним увиделись, но в каких обстоятельствах!..
Пугачев уехал. Я долго смотрел на белую степь, по которой неслась его тройка. Народ разошелся. Швабрин скрылся. Я воротился в дом священника. Вс° было готово к нашему отъезду; я не хотел более медлить. Добро наше вс° было уложено в старую комендантскую повозку. Ямщики мигом заложили лошадей. Марья Ивановна пошла проститься с могилами своих родителей, похороненных за церковью. Я хотел ее проводить, но она просила меня оставить ее одну. Через несколько минут она воротилась, обливаясь молча тихими слезами. Повозка была подана. Отец Герасим и жена его вышли на крыльцо. Мы сели в кибитку втроем: Марья Ивановна с Палашей и я. Савельич забрался на облучок. "Прощай, Марья Ивановна, моя голубушка! прощайте, Петр Андреич, сокол наш ясный!" - говорила добрая попадья. - "Счастливый путь, и дай бог вам обоим счастия!" Мы поехали. У окошка комендантского дома я увидел стоящего Швабрина. Лицо его изображало мрачную злобу. Я не хотел торжествовать над уничтоженным врагом, и обратил глаза в другую сторону. Наконец мы выехали из крепостных ворот и навек оставили Белогорскую крепость.
ГЛАВА XIII.
АРЕСТ.
Не гневайтесь, сударь: по долгу моему
Я должен сей же час отправить вас в тюрьму.
- Извольте, я готов; но я в такой надежде,
Что дело объяснить дозволите мне прежде.
Княжнин.
Соединенный так нечаянно с милой девушкою, о которой еще утром я так мучительно беспокоился, я не верил самому себе и воображал, что вс° со мною случившееся было пустое сновидение. Марья Ивановна глядела с задумчивостию то на меня, то на дорогу, и, казалось, не успела еще опомниться и придти в себя. Мы молчали. Сердца наши слишком были утомлены. Неприметным образом часа через два очутились мы в ближней крепости, также подвластной Пугачеву. Здесь мы переменили лошадей. По скорости, с каковой их запрягали, по торопливой услужливости брадатого казака, поставленного Пугачевым в коменданты, я увидел, что, благодаря болтливости ямщика, нас привезшего, меня принимали как придворного временщика.
Мы отправились далее. Стало смеркаться. Мы приближились к городку, где, по словам бородатого коменданта, находился сильный отряд, идущий на соединение к самозванцу. Мы были остановлены караульными. На вопрос: кто едет? ямщик отвечал громогласно: "Государев кум со своею хозяюшкою". Вдруг толпа гусаров окружила нас с ужасною бранью. "Выходи, бесов кум!" - сказал мне усастый вахмистр. - "Вот ужо тебе будет баня, и с твоею хозяюшкою!"
Я вышел из кибитки и требовал, чтоб отвели меня к их начальнику. Увидя офицера, солдаты прекратили брань. Вахмистр повел меня к маиору. Савельич от меня не отставал, поговаривая про себя: "Вот тебе и государев кум! Из огня да в полымя... Господи владыко! чем это вс° кончится?" Кибитка шагом поехала за нами.
Через пять минут мы пришли к домику, ярко освещенному. Вахмистр оставил меня при карауле и пошел обо мне доложить. Он тотчас же воротился, объявив мне, что его высокоблагородию некогда меня принять, а что он велел отвести меня в острог, а хозяюшку к себе привести.
- Что это значит?- закричал я в бешенстве.- Да разве он с ума сошел?
"Не могу знать, ваше благородие", - отвечал вахмистр. - "Только его высокоблагородие приказал ваше благородие отвести в острог, а ее благородие приказано привести к его высокоблагородию, ваше благородие!"
Я бросился на крыльцо. Караульные не думали меня удерживать, и я прямо вбежал в комнату, где человек шесть гусарских офицеров играли в банк. Маиор метал. Каково было мое изумление, когда, взглянув на него, узнал я Ивана Ивановича Зурина, некогда обыгравшего меня в Симбирском трактире!
- Возможно ли? - вскричал я. - Иван Иваныч! ты ли?
"Ба, ба, ба, Петр Андреич! Какими судьбами? Откуда ты? Здорово, брат. Не хочешь ли поставить карточку?"
- Благодарен. Прикажи-ка лучше отвести мне квартиру. ё
"Какую тебе квартиру? Оставайся у меня".
- Не могу: я не один.
"Ну, подавай сюда и товарища".
- Я не с товарищем; я... с дамою.
"С дамою! Где же ты ее подцепил? Эге, брат!" (При сих словах Зурин засвистел так выразительно, что все захохотали, а я совершенно смутился.)
"Ну" - продолжал Зурин: - "так и быть. Будет тебе квартира. А жаль... Мы бы попировали по-старинному... Гей! малой! Да что ж сюда не ведут кумушку-то Пугачева? или она упрямится? Сказать ей, чтоб она не боялась: барин-де прекрасный; ничем не обидит, да хорошенько ее в шею".
- Что ты это? - сказал я Зурину. - Какая кумушка Пугачева? Это дочь покойного капитана Миронова. Я вывез ее из плена и теперь провожаю до деревни батюшкиной, где и оставлю ее.
"Как! Так это о тебе мне сейчас докладывали? Помилуй! что ж это значит?"
- После вс° расскажу. А теперь, ради бога, успокой бедную девушку, которую гусары твои перепугали.
Зурин тотчас распорядился. Он сам вышел на улицу извиняться перед Марьей Ивановной в невольном недоразумении, и приказал вахмистру отвести ей лучшую квартиру в городе. Я остался ночевать у него.
Мы отужинали, и когда остались вдвоем, я рассказал ему свои похождения. Зурин слушал меня с большим вниманием. Когда я кончил, он покачал головою и сказал: "Все это, брат, хорошо; одно не хорошо; зачем тебя черт несет жениться? Я, честный офицер, не захочу тебя обманывать: поверь же ты мне, что женитьба блажь. Ну, куда тебе возиться с женою да няньчиться с ребятишками? Эй, плюнь. Послушайся меня: развяжись ты с капитанскою дочкой. Дорога в Симбирск мною очищена и безопасна. Отправь ее завтра ж одну к родителям твоим; а сам оставайся у меня в отряде. В Оренбург возвращаться тебе не за чем. Попадешься опять в руки бунтовщикам, так вряд ли от них еще раз отделаешься. Таким образом любовная дурь пройдет сама собою, и вс° будет ладно".
Хотя я не совсем был с ним согласен, однако ж чувствовал, что долг чести требовал моего присутствия в войске императрицы. Я решился последовать совету Зурина: отправить Марью Ивановну в деревню и остаться в его отряде.
Савельич явился меня раздевать; я объявил ему, чтоб на другой же день готов он был ехать в дорогу с Марьей Ивановной. Он было заупрямился. "Что ты, сударь? Как же я тебя-то покину? Кто за тобою будет ходить? Что скажут родители твои?"
Зная упрямство дядьки моего, я вознамерился убедить его лаской и искренностию. - Друг ты мой, Архип Савельич! - сказал я ему. - Не откажи, будь мне благодетелем; в прислуге здесь я нуждаться не стану, а не буду спокоен, если Марья Ивановна поедет в дорогу без тебя. Служа ей, служишь ты и мне, потому что я твердо решился, как скоро обстоятельства дозволят, жениться на ней.
Тут Савельич сплеснул руками с видом изумления неописанного. "Жениться!" - повторил он. - "Дитя хочет жениться! А что скажет батюшка, а матушка-то, что подумает?"
- Согласятся, верно согласятся, - отвечал я, - когда узнают Марью Ивановну. Я надеюсь и на тебя. Батюшка и матушка тебе верят: ты будешь за нас ходатаем, не так ли?
Старик был тронут. "Ох, батюшка ты мой Петр Андреич!" - отвечал он. - ёХоть раненько задумал ты жениться, да зато Марья Ивановна такая добрая барышня, что грех и пропустить оказию. Ин быть по-твоему! Провожу ее, ангела божия, и рабски буду доносить твоим родителям, что такой невесте не надобно и приданого".
Я благодарил Савельича и лег спать в одной комнате с Зуриным. Разгоряченный и взволнованный, я разболтался. Зурин сначала со мною разговаривал охотно; но мало-по-малу слова его стали реже и бессвязнее; наконец, вместо ответа на какой-то запрос, он захрапел и присвистнул. Я замолчал и вскоре последовал его примеру.
На другой день утром пришел я к Марье Ивановне. Я сообщил ей свои предположения. Она признала их благоразумие и тотчас со мною согласилась. Отряд Зурина должен был выступить из города в тот же день. Нечего было медлить. Я тут же расстался с Марьей Ивановной, поручив ее Савельичу и дав ей письмо к моим родителям. Марья Ивановна заплакала. "Прощайте, Петр Андреич!" - сказала она тихим голосом. - "Придется ли нам увидаться или нет, бог один это знает; но век не забуду вас; до могилы ты один останешься в моем сердце". Я ничего не мог отвечать. Люди нас, окружали. Я не хотел при них предаваться чувствам, которые меня волновали. Наконец она уехала. Я возвратился к Зурину, грустен и молчалив. Он хотел меня развеселить; я думал себя рассеять: мы провели день шумно и буйно, и вечером выступили в поход.
Это было в конце февраля. Зима, затруднявшая военные распоряжения, проходила, и наши генералы готовились к дружному содействию. Пугачев вс° еще стоял под Оренбургом. Между тем около его отряды соединялись и со всех сторон приближались к злодейскому гнезду. Бунтующие деревни, при виде наших войск, приходили в повиновение; шайки разбойников везде бежали от нас, и вс° предвещало скорое и благополучное окончание.
Вскоре князь Голицын, под крепостию Татищевой, разбил Пугачева, рассеял его толпы, освободил Оренбург, и, казалось, нанес бунту последний и решительный удар. Зурин был в то время отряжен противу шайки мятежных башкирцев, которые рассеялись прежде нежели мы их увидали. Весна осадила нас в татарской деревушке. Речки разлились, и дороги стали непроходимы. Мы утешались в нашем бездействии мыслию о скором прекращении скучной и мелочной войны с разбойниками и дикарями.
Но Пугачев не был пойман. Он явился на Сибирских заводах, собрал там новые шайки и опять начал злодействовать. Слух о его успехах снова распространился. Мы узнали о разорении Сибирских крепостей. Вскоре весть о взятии Казани и о походе самозванца на Москву встревожила начальников войск, беспечно дремавших в надежде на бессилие презренного бунтовщика. Зурин получил повеление переправиться через Волгу. (9)
Не стану описывать нашего похода и окончания войны. Скажу коротко, что бедствие доходило до крайности. Мы проходили через селения разоренные бунтовщиками и поневоле отбирали у бедных жителей то, что успели они спасти. Правление было повсюду прекращено: помещики укрывались по лесам. Шайки разбойников злодействовали повсюду; начальники отдельных отрядов самовластно наказывали и миловали; состояние всего обширного края, где свирепствовал пожар, было ужасно... Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!
Пугачев бежал, преследуемый Иваном Ивановичем Михельсоном. Вскоре узнали мы о совершенном его разбитии. Наконец Зурин получил известие о поимке самозванца, а вместе с тем и повеление остановиться. Война была кончена. Наконец мне можно было ехать к моим родителям! Мысль их обнять, увидеть Марью Ивановну, от которой не имел я никакого известия, одушевляла меня восторгом. Я прыгал как ребенок. Зурин смеялся и говорил, пожимая плечами: "Нет, тебе не сдобровать! Женишься - ни за что пропадешь!"
Но между тем странное чувство отравляло мою радость: мысль о злодее, обрызганном кровию стольких невинных жертв, и о казни, его ожидающей, тревожила меня поневоле: Емеля, Емеля! - думал я с досадою; - зачем не наткнулся ты на штык, или не подвернулся под картечь? Лучше ничего не мог бы ты придумать. Что прикажете делать? Мысль о нем неразлучна была во мне с мыслию о пощаде, данной мне им в одну из ужасных минут его жизни, и об избавлении моей невесты из рук гнусного Швабрина.
Зурин дал мне отпуск. Через несколько дней должен я был опять очутиться посреди моего семейства, увидеть опять мою Марью Ивановну... Вдруг неожиданная гроза меня поразила.
В день, назначенный для выезда, в самую ту минуту, когда готовился я пуститься в дорогу, Зурин вошел ко мне в избу, держа в руках бумагу, с видом чрезвычайно озабоченным. Что-то кольнуло меня в сердце. Я испугался, сам не зная чего. Он выслал моего деньщика, и объявил, что имеет до меня дело. - Что такое? - спросил я с беспокойством. - "Маленькая неприятность", - отвечал он, подавая мне бумагу. - "Прочитай, что сейчас я получил". Я стал ее читать: это был секретный приказ ко всем отдельным начальникам арестовать меня, где бы ни попался, и немедленно отправить под караулом в Казань в Следственную Комиссию, учрежденную по делу Пугачева.
Бумага чуть не выпала из моих рук. "Делать нечего!" - сказал Зурин. - "Долг мой повиноваться приказу. Вероятно, слух о твоих дружеских путешествиях с Пугачевым как-нибудь да дошел до правительства. Надеюсь, что дело не будет иметь никаких последствий и что ты оправдаешься перед комиссией. Не унывай и отправляйся". Совесть моя была чиста; я суда не боялся; но мысль отсрочить минуту сладкого свидания, может быть, на несколько еще месяцев - устрашала меня. Тележка была готова. Зурин дружески со мною простился. Меня посадили в тележку. Со мною сели два гусара с саблями наголо, и я поехал по большой дороге.
ГЛАВА XIV.
СУД.
Мирская молва -
Морская волна.
Пословица.
Я был уверен, что виною всему было самовольное мое отсутствие из Оренбурга. Я легко мог оправдаться: наездничество не только никогда не было запрещено, но еще всеми силами было ободряемо. Я мог быть обвинен в излишней запальчивости, а не в ослушании. Но приятельские сношения мои с Пугачевым могли быть доказаны множеством свидетелей и должны были казаться по крайней мере весьма подозрительными. Во всю дорогу размышлял я о допросах, меня ожидающих, обдумывал свои ответы, и решился перед судом объявить сущую правду, полагая сей способ оправдания самым простым, а вместе и самым надежным.
Я приехал в Казань, опустошенную и погорелую. По улицам, наместо домов, лежали груды углей и торчали закоптелые стены без крыш и окон. Таков был след, оставленный Пугачевым! Меня привезли в крепость, уцелевшую посереди сгоревшего города. Гусары сдали меня караульному офицеру. Он велел кликнуть кузнеца. Надели мне на ноги цепь и заковали ее наглухо. Потом отвели меня в тюрьму и оставили одного в тесной и темной канурке, с одними голыми стенами и с окошечком, загороженым железною решеткою.
Таковое начало не предвещало мне ничего доброго. Однако ж я не терял ни бодрости, ни надежды. Я прибегнул к утешению всех скорбящих и, впервые вкусив сладость молитвы, излиянной из чистого, но растерзанного сердца, спокойно заснул, не заботясь о том, что со мною будет.
На другой день тюремный сторож меня разбудил, с объявлением, что меня требуют в комиссию. Два солдата повели меня через двор в комендантской дом, остановились в передней и впустили одного во внутренние комнаты.
Я вошел в залу довольно обширную. За столом, покрытым бумагами, сидели два человека: пожилой генерал, виду строгого и холодного, и молодой гвардейский капитан, лет двадцати осьми, очень приятной наружности, ловкий и свободный в обращении. У окошка за особым столом сидел секретарь с пером за ухом, наклонясь над бумагою, готовый записывать мои показания. Начался допрос. Меня спросили о моем имени и звании. Генерал осведомился, не сын ли я Андрея Петровича Гринева? И на ответ мой возразил сурово: "Жаль, что такой почтенный человек имеет такого недостойного сына!" Я спокойно отвечал, что каковы бы ни были обвинения, тяготеющие на мне, я надеюсь их рассеять чистосердечным объяснением истины. Уверенность моя ему не понравилась. "Ты, брат, востер", - сказал он мне нахмурясь; - "но видали мы и не таких!"
Тогда молодой человек спросил меня: по какому случаю и в какое время вошел я в службу к Пугачеву и по каким поручениям был я им употреблен?
Я отвечал с негодованием, что я, как офицер и дворянин, ни в какую службу к Пугачеву вступать и никаких поручений от него принять не мог.
"Каким же образом", возразил мой допросчик, дворянин и офицер один пощажен самозванцем, между тем как все его товарищи злодейски умерщвлены? Каким образом этот самый офицер и дворянин дружески пирует с бунтовщиками, принимает от главного злодея подарки, шубу, лошадь и полтину денег? Отчего произошла такая странная дружба и на чем она основана, если не на измене, или по крайней мере на гнусном и преступном малодушии?"
Я был глубоко оскорблен словами гвардейского офицера, и с жаром начал свое оправдание. Я рассказал, как началось мое знакомство с Пугачевым в степи, во время бурана как при взятии Белогорской крепости он меня узнал и пощадил. Я сказал, что тулуп и лошадь, правда, не посовестился я принять от самозванца; но что Белогорскую крепость защищал я противу злодея до последней крайности. Наконец я сослался и на моего генерала, который мог засвидетельствовать мое усердие во время бедственной оренбургской осады.
Строгий старик взял со стола открытое письмо и стал читать его вслух:
"На запрос вашего превосходительства косательно прапорщика Гринева, якобы замешанного в нынешнем смятении, и вошедшего в сношения с злодеем, службою недозволенные и долгу присяги противные, объяснить имею честь: оный прапорщик Гринев находился на службе в Оренбурге от начала октября прошлого 1773 года до 24 февраля нынешнего года, в которое число он из города отлучился, и с той поры уже в команду мою не являлся. А слышно от перебежчиков, что он был у Пугачева в слободе и с ним вместе ездил в Белогорскую крепость, в коей прежде находился он на службе; что касается до его поведения, то я могу..." Тут он прервал свое чтение, и сказал мне сурово: "Что ты теперь скажешь себе в оправдание?"
Я хотел было продолжать, как начал, и объяснить мою связь с Марьей Ивановной так же искренно, как и вс° прочее. Но вдруг почувствовал непреодолимое отвращение. Мне пришло в голову, что если нaзoву ее, то комиссия потребует ее к ответу; и мысль впутать имя ее между гнусными изветами злодеев, и ее самую привести на очную с ними ставку - эта ужасная мысль так меня поразила, что я замялся и спутался.
Судьи мои, начинавшие, казалось, выслушивать ответы мои с некоторою благосклонностию, были снова предубеждены противу меня при виде моего смущения. Гвардейский офицер потребовал, чтоб меня поставили на очную ставку с главным доносителем. Генерал велел кликнуть вчерашнего злодея. Я с живостию обратился к дверям, ожидая появления своего обвинителя. Через несколько минут загремели цепи, двери отворились, и вошел - Швабрин. Я изумился его перемене. Он был ужасно худ и бледен. Волоса его, недавно черные как смоль, совершенно поседели длинная борода была всклокочена. Он повторил обвинения свои слабым, но смелым голосом. По его словам, я отряжен был от Пугачева в Оренбург шпионом; ежедневно выезжал на перестрелки, дабы передавать письменные известия о всем, что делалось в городе; что наконец явно передался самозванцу, разъезжал с ним из крепости в крепость, стараясь всячески губить своих товарищей-изменников, дабы занимать их места и пользоваться наградами, раздаваемыми от самозванца. - Я выслушал его молча и был доволен одним: имя Марьи Ивановны не было произнесено гнусным злодеем, оттого ли, что самолюбие его страдало при мысли о той, которая отвергла его с презрением; оттого ли, что в сердце его таилась искра того же чувства, которое и меня заставляло молчать, - как бы то ни было, имя дочери Белогорского коменданта не было произнесено в присутствии комиссии. Я утвердился еще более в моем намерении, и когда судьи спросили: чем могу опровергнуть показания Швабрина, я отвечал, что держусь первого своего объяснения и ничего другого в оправдание себе сказать не могу. Генерал велел нас вывести. Мы вышли вместе. Я спокойно взглянул на Швабрина, но не сказал ему ни слова. Он усмехнулся злобной усмешкою и, приподняв свои цепи, опередил меня и ускорил свои шаги. Меня опять отвели в тюрьму и с тех пор уже к допросу не требовали.
Я не был свидетелем всему, о чем остается мне уведомить читателя; но я так часто слыхал о том рассказы, что малейшие подробности врезались в мою память и что мне кажется, будто бы я тут же невидимо присутствовал.
Марья Ивановна принята была моими родителями с тем искренним радушием, которое отличало людей старого века. Они видели благодать божию в том, что имели случай приютить и обласкать бедную сироту. Вскоре они к ней искренно привязались, потому что нельзя было ее узнать и не полюбить. Моя любовь уже не казалась батюшке пустою блажью; а матушка только того и желала, чтоб ее Петруша женился на милой капитанской дочке.
Слух о моем аресте поразил вс° мое семейство. Марья Ивановна так просто рассказала моим родителям о странном знакомстве моем с Пугачевым, что оно не только не беспокоило их, но еще заставляло часто смеяться от чистого сердца. Батюшка не хотел верить, чтобы я мог быть замешан в гнусном бунте, коего цель была ниспровержение престола и истребление дворянского рода. Он строго допросил Савельича. Дядька не утаил, что барин бывал в гостях у Емельки Пугачева, и что-де злодей его таки жаловал; но клялся, что ни о какой измене он и не слыхивал. Старики успокоились и с нетерпением стали ждать благоприятных вестей. Марья Ивановна сильно была встревожена, но молчала, ибо в высшей степени была одарена скромностию и осторожностию.
Прошло несколько недель... Вдруг батюшка получает из Петербурга письмо от нашего родственника князя Б**. Князь писал ему обо мне. После обыкновенного приступа, он объявлял ему, что подозрения насчет участия моего в замыслах бунтовщиков к несчастию оказались слишком основательными, что примерная казнь должна была бы меня постигнуть, но что государыня, из уважения к заслугам и преклонным летам отца, решилась помиловать преступного сына и, избавляя его от позорной казни, повелела только сослать в отдаленный край Сибири на вечное поселение.
Сей неожиданный удар едва не убил отца моего. Он лишился обыкновенной своей твердости, и горесть его (обыкновенно немая) изливалась в горьких жалобах. "Как!" - повторял он, выходя из себя. - "Сын мой участвовал в замыслах Пугачева! Боже праведный, до чего я дожил! Государыня избавляет его от казни! От этого разве мне легче? Не казнь страшна: пращур мой умер на лобном месте, отстаивая то, что почитал святынею своей совести; отец мой пострадал вместе с Волынским и Хрущевым. Но дворянину изменить своей присяге, соединиться с разбойниками, с убийцами, с беглыми холопьями!.. Стыд и срам нашему роду!.." Испуганная его отчаянием матушка не смела при нем плакать и старалась возвратить ему бодрость, говоря о неверности молвы, о шаткости людского мнения. Отец мой был неутешен.
Марья Ивановна мучилась более всех. Будучи уверена, что я мог оправдаться, когда бы только захотел, она догадывалась об истине и почитала себя виновницею моего несчастия. Она скрывала от всех свои слезы и страдания, и между тем непрестанно думала о средствах, как бы меня спасти.
Однажды вечером батюшка сидел на диване, перевертывая листы Придворного Календаря; но мысли его были далеко, и чтение не производило над ним обыкновенного своего действия. Он насвистывал старинный марш. Матушка молча вязала шерстяную фуфайку и слезы изредко капали на ее работу. Вдруг Марья Ивановна, Тут же сидевшая за работой, объявила, что необходимость ее заставляет ехать в Петербург, и что она просит дать ей способ отправиться. Матушка очень огорчилась. "Зачем тебе в Петербург?" - сказала она. - "Неужто, Марья Ивановна, хочешь и ты нас покинуть?" Марья Ивановна отвечала, что вся будущая судьба ее зависит от этого путешествия, что она едет искать покровительства и помощи у сильных людей, как дочь человека, пострадавшего за свою верность.
Отец мой потупил голову: всякое слово, напоминающее мнимое преступление сына, было ему тягостно и казалось колким упреком. "Поезжай, матушка!" - сказал он ей со вздохом. - "Мы твоему счастию помехи сделать не хотим. Дай бог тебе в женихи доброго человека, не ошельмованного изменника". Он встал и вышел из комнаты.
Марья Ивановна, оставшись наедине с матушкою, отчасти объяснила ей свои предположения. Матушка со слезами обняла ее и молила бога о благополучном конце замышленного дела. Марью Ивановну снарядили, и через несколько дней она отправилась в дорогу с верной Палашей и с верным Савельичем, который, насильственно разлученный со мною, утешался по крайней мере мыслию, что служит нареченной моей невесте.
Марья Ивановна благополучно прибыла в Софию и, узнав на почтовом дворе, что Двор находился в то время в Царском Селе, решилась тут остановиться. Ей отвели уголок за перегородкой. Жена смотрителя тотчас с нею разговорилась, объявила, что она племянница придворного истопника, и посвятила ее во все таинства придворной жизни. Она рассказала, в котором часу государыня обыкновенно просыпалась, кушала кофей, прогуливалась; какие вельможи находились в то время при ней; что изволила она вчерашний день говорить у себя за столом, кого принимала вечером, - словом, разговор Анны Власьевны стоил нескольких страниц исторических записок и был бы драгоценен для потомства. Марья Ивановна слушала ее со вниманием. Они пошли в сад. Анна Власьевна рассказала историю каждой аллеи и каждого мостика, и, нагулявшись, они возвратились на станцию очень довольные друг другом.
На другой день рано утром Марья Ивановна проснулась, оделась и тихонько пошла в сад. Утро было прекрасное, солнце освещало вершины лип, пожелтевших уже под свежим дыханием осени. Широкое озеро сияло неподвижно. Проснувшиеся лебеди важно выплывали из-под кустов, осеняющих берег. Марья Ивановна пошла около прекрасного луга, где только что поставлен был памятник в честь недавних побед графа Петра Александровича Румянцева. Вдруг белая собачка английской породы залаяла и побежала ей навстречу Марья Ивановна испугалась и остановилась. В эту самую минуту раздался приятный женский голос: "Не бойтесь, она не укусит". И Марья Ивановна увидела даму, сидевшую на скамейке противу памятника. Марья Ивановна села на другом конце скамейки. Дама пристально на нее смотрела; а Марья Ивановна, со своей стороны бросив несколько косвенных взглядов, успела рассмотреть ее с ног до головы. Она была в белом утреннем платье, в ночном чепце и в душегрейке. Ей казалось лет сорок. Лицо ее, полное и румяное, выражало важность и спокойствие, а голубые глаза и легкая улыбка имели прелесть неизъяснимую. Дама первая перервала молчание.
"Вы верно не здешние?" - сказала она.
- Точно так-с: я вчера только приехала из провинции. ё
"Вы приехали с вашими родными?"
- Никак нет-с. Я приехала одна. ё
"Одна! Но вы так еще молоды".
- У меня нет ни отца, ни матери. ё
"Вы здесь конечно по каким-нибудь делам?"
- Точно так-с. Я приехала подать просьбу государыне.
"Вы сирота: вероятно, вы жалуетесь на несправедливость и обиду?"
- Никак нет-с. Я приехала просить милости, а не правосудия.
"Позвольте спросить, кто вы таковы?"
- Я дочь капитана Миронова.
"Капитана Миронова! того самого, что был комендантом в одной из оренбургских крепостей?"
- Точно так-с.
Дама, казалось, была тронута. "Извините меня" - сказала она голосом еще более ласковым, - "если я вмешиваюсь в ваши дела; но я бываю при дворе; изъясните мне, в чем состоит ваша просьба, и, может быть, мне удастся вам помочь".
Марья Ивановна встала и почтительно ее благодарила. Вс° в неизвестной даме невольно привлекало сердце и внушало доверенность. Марья Ивановна вынула из кармана сложенную бумагу и подала ее незнакомой своей покровительнице, которая стала читать ее про себя.
Сначала она читала с видом внимательным и благосклонным; но вдруг лицо ее переменилось, - и Марья Ивановна, следовавшая глазами за всеми ее движениями, испугалась строгому выражению этого лица, за минуту столь приятному и спокойному.
"Вы просите за Гринева?" - сказала дама с холодным видом. - "Императрица не может его простить. Он пристал к самозванцу не из невежества и легковерия, но как безнравственный и вредный негодяй".
- Ах, неправда! - вскрикнула Марья Ивановна.
"Как неправда!" - возразила дама, вся вспыхнув.
- Неправда, ей богу, неправда! Я знаю вс°, я вс° вам расскажу. Он для одной меня подвергался всему, что постигло его. И если он не оправдался перед судом, то разве потому только, что не хотел запутать меня. - Тут она с жаром рассказала вс°, что уже известно моему читателю.
Дама выслушала ее со вниманием. - "Где вы остановились?" спросила она потом; и услыша, что у Анны Власьевны, примолвила с улыбкою: "А! знаю. Прощайте, не говорите никому о нашей встрече. Я надеюсь, что вы недолго будете ждать ответа на ваше письмо".
С этим словом она встала и вошла в крытую аллею, а. Марья Ивановна возвратилась к Анне Власьевне, исполненная радостной надежды.
Хозяйка побранила ее за раннюю осеннюю прогулку, вредную, по ее словам, для здоровья молодой девушки. Она принесла самовар, и за чашкою чая только было принялась за бесконечные рассказы о дворе, как вдруг придворная карета остановилась у крыльца, и камер-лакей вошел с объявлением, что государыня изволит к себе приглашать девицу Миронову.
Анна Власьевна изумилась и расхлопоталась. "Ахти, господи!" - закричала она. - ёГосударыня требует вас ко двору. Как же это она про вас узнала? Да как же вы, матушка, представитесь к императрице? Вы, я чай, и ступить по придворному не умеете... Не проводить ли мне вас? Вс°-таки я вас хоть в чем-нибудь да могу предостеречь. И как же вам ехать в дорожном платье? Не послать ли к повивальной бабушке за ее желтым роброном?" - Камер-лакей объявил, что государыне угодно было, чтоб Марья Ивановна ехала одна, и в том, в чем ее застанут. Делать было нечего: Марья Ивановна села в карету и поехала во дворец, сопровождаемая советами и благословениями Анны Власьевны.
Марья Ивановна предчувствовала решение нашей судьбы; сердце ее сильно билось и замирало. Чрез несколько минут карета остановилась у дворца. Марья Ивановна с трепетом пошла по лестнице. Двери перед нею отворились настежь. Она прошла длинный ряд пустых, великолепных комнат; камер-лакей указывал дорогу. Наконец, подошел к запертым дверям, он объявил, что сейчас об ней доложит, и оставил ее одну.
Мысль увидеть императрицу лицом к лицу так устрашала ее, что она с трудом могла держаться на ногах. Через минуту двери отворились, и она вошла в уборную государыни.
Императрица сидела за своим туалетом. Несколько придворных окружали ее, и почтительно пропустили Марью Ивановну. Государыня ласково к ней обратилась, и Марья Ивановна узнала в ней ту даму, с которой так откровенно изъяснялась она несколько минут тому назад. Государыня подозвала ее и сказала с улыбкою: "Я рада, что могла сдержать вам свое слово и исполнить вашу просьбу. Дело ваше кончено. Я убеждена в невинности вашего жениха. Вот письмо, которое сами потрудитесь отвезти к будущему свекру".
Марья Ивановна приняла письмо дрожащею рукою и, заплакав, упала к ногам императрицы, которая подняла ее и поцаловала. Государыня разговорилась с нею. "Знаю, что вы не богаты" - сказала она; - "но я в долгу перед дочерью капитана Миронова. Не беспокойтесь о будущем. Я беру на себя устроить ваше состояние".
Обласкав бедную сироту, государыня ее отпустила. Марья Ивановна уехала в той же придворной карете. Анна Власьевна, нетерпеливо ожидавшая ее возвращения, осыпала ее вопросами, на которые Марья Ивановна отвечала кое-как. Анна Власьевна хотя и была недовольна ее беспамятством, но приписала оное провинциальной застенчивости и извинила великодушно. В тот же день Марья Ивановна, не полюбопытствовав взглянуть на Петербург, обратно поехала в деревню...
Здесь прекращаются записки Петра Андреевича Гринева. Из семейственных преданий известно, что он был освобожден от заключения в конце 1774 года, по именному повелению; что он присутствовал при казни Пугачева, который узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу. Вскоре потом Петр Андреевич женился на Марье Ивановне. Потомство их благоденствует в Симбирской губернии. - В тридцати верстах от *** находится село, принадлежащее десятерым помещикам. - В одном из барских флигелей показывают собственноручное письмо Екатерины II за стеклом и в рамке. Оно писано к отцу Петра Андреевича и содержит оправдание его сына и похвалы уму и сердцу дочери капитана Миронова. Рукопись Петра Андреевича Гринева доставлена была нам от одного из его внуков, который узнал, что мы заняты были трудом, относящимся ко временам, описанным его дедом. Мы решились, с разрешения родственников, издать ее особо, приискав к каждой главе приличный эпиграф и дозволив себе переменить некоторые собственные имена.
Издатель.
19 окт. 1836.
ПРИЛОЖЕНИЕ.
ПРОПУЩЕННАЯ ГЛАВА. (10)
Мы приближались к берегам Волги; полк наш вступил в деревню ** и остановился в ней ночевать. Староста объявил мне, что на той стороне все деревни взбунтовались, шайки Пугачевские бродят везде. Это известие меня сильно встревожило. Мы должны были переправиться на другой день утром. Нетерпение овладело мной. Деревня отца моего находилась в 30 верстах по ту сторону реки. Я спросил, не сыщется ли перевозчика. Все крестьяне были рыболовы; лодок было много. Я пришел к Гриневу и объявил ему о своем намерении. - Берегись, сказал он мне. Одному ехать опасно. Дождись утра. Мы переправимся первые, и приведем в гости к твоим родителям 50 чел<овек> гусар<ов> на всякий случай.
Я настоял на своем. Лодка была готова. Я сел в нее с двумя гребцами. - Они отчалили и ударили в весла.
Небо было ясно. Луна сияла. - Погода была тихая - Волга неслась ровно и спокойно. Лодка, плавно качаясь, быстро скользила по темн<ым> волн<ам>. Я погрузился в мечты воображения. Прошло около получаса. - Мы уже достигли середины реки... вдруг гребцы начали шептаться между собою. - Что такое? спросил я, очнувшись. - Не знаем, бог весть, отвечали гребцы, смотря в одну сторону. Глаза мои приняли то же направление, и я увидел в сумраке что-то плывшее вниз по Волге. Незнакомый предмет приближался. Я велел гребцам остановиться и дождаться его. Луна зашла за облако. Плывучий призрак сделался еще неяснее. Он был от меня уже близко, и я вс° еще не мог различить. - Что бы это было, говорили гребцы. Парус не парус, мачты не мачты... - Вдруг луна вышла из-за облака и озарила зрелище ужасное. К нам навстречу плыла висилица, утвержденная на плоту - 3 тела висели на перекладине. Болезненное любопытство овладело мною. - Я захотел взглянуть на лица висельников.
По моему приказанию гребцы зацепили плот багром, лодка моя толкнулась о плывучую висилицу. Я выпрыгнул и очутился между ужасными столбами. - Яркая луна озаряла обезображенные лица несчастных. Один из них был старый чуваш, другой русский крестьянин, сильный и здоровый малый лет 20-ти. Но взглянув на третьего, я сильно был поражен и не мог удержаться от жалобного восклицания: это был Ванька, бедный мой Ванька, по глупости своей приставший к Пугачеву. Над ними прибита была черная доска, на которой белыми крупными буквами было написано: Воры и бунтовщики. Гребцы [смотрели] равнодушно, и ожидали меня, удерживая плот багром. Я сел опять в лодку. Плот поплыл вниз по реке. Висилица долго чернела во мраке. Наконец она исчезла - и лодка моя прича<ли>ла к высокому и крутому берегу...
Я щедро расплатился с гребцами. Один из них повел меня к выборному деревни, находившейся у перевоза. Я вошел с ним вместе в избу. Выборный, услыша, что я требую лошадей, принял было меня довольно грубо, но мой вожатый сказал ему тихо несколько слов, и его суровость тотчас обратилась в торопливую услужливость. В одну минуту тройка была готова, я сел в тележку и велел себя везти в нашу деревню.
Я скакал по большой дороге, мимо спящих деревень. Я боялся одного: быть остановлену на дороге. Если ночная встреча моя на Волге доказывала присутствие бунтовщиков, то она вместе была доказательством и сильного противудействия правительства. - На всякой случай я имел в кармане пропуск выданный мне Пугачевым, и приказ полковника Гринева. Но никто мне не встретился, и к утру я завидел реку и еловую рощу, за которой находилась наша деревня. - Ямщик ударил по лошадям, и через четверть часа я въехал в **.
Барской дом находился на другом конце села. Лошади мчались во весь дух. Вдруг посереди улицы - ямщик начал их удерживать. - Что такое, - спросил я с нетерпением. - Застава, барин, - отвечал ямщик, с трудом остановя разъяренных своих коней. В самом деле, я увидел рогатку и караульного с дубиною. Мужик подошел ко мне <и> снял шляпу, спрашивая пашпорту. - Что это значит? спросил я его, зачем здесь рогатка? Кого ты караулишь? - Да мы, батюшка, бунтуем, ответил он, почесываясь.
- А где ваши господа? спросил я с сердечным замиранием...
- Господа-то наши где? повторил мужик. Господа наши в хлебном анбаре.
- Как в анбаре?
- Да Андрюха, земский, посадил, вишь, их в колодки - и хочет везти к батюшке-государю.
- Боже мой! Отворачивай, дурак, рогатку. Что же ты зеваешь?
Караульный медлил. Я выскочил из телеги, треснул его (виноват) в ухо - и сам отодвинул рогатку. - Мужик мой глядел на меня с глупым недоумением. Я сел опять в телегу [и] велел скакать к барскому дому. Хлебный анбар находился на дворе. У запертых дверей стояли два мужика так<же> с дубинами. - Телега остановилась прямо перед ними. - Я выскочил и бросился прямо на них. - Отворяйте двери! сказал я им. Вероятно, вид мой был страшен. По крайней мере, оба убежали, бросив дубины. Я попытался сбить замок, а двери выломать, но двери были дубовые, а огромный замок несокрушим. В эту минуту статный молодой мужик вышел из людской избы, и с видом надменным спросил меня, как я смею буянить. - Где Андрюшка земский, закричал я ему. - Кликнуть его ко мне.
- Я сам Андрей Афанасьевич, а не Андрюшка, отвечал он мне, гордо подбочась. Чего надобно?
Вместо ответа я схватил его за ворот и, притащив к дверям анбара, велел их отпирать. Земский было заупрямился, но отеческое наказание подействовало и на него. Он вынул ключ и отпер анбар. - Я кинулся через порог и в темном углу, слабо освещенном узким отверстием, прорубленным в потолке, увидел мать и отца. Руки их были связаны - на ноги набиты были колодки. Я бросился их обнимать и не мог выговорить ни слова. Оба смотрел<и> на меня с изумлением, - 3 года военной жизни так изменили меня, что они не могли меня узнать. Матушка ахнула и залилась слезами.
Вдруг услышал я милый знакомый голос. - Петр Андреич! Это вы! Я остолбенел... оглянулся и вижу в другом углу Марью Ивановну, также связанную.
Отец глядел на меня молча - не смея верить самому себе. Радость блистала на лице его. Я спешил саблею разрезать узлы их веревок.
- Здравствуй, здравствуй, Петруша, говорил отец мне, прижимая меня к сердцу, слава богу, дождались тебя...
- Петруша, друг мой, [говорила] матушка. Как тебя господь привел! Здоров ли ты?
Я спешил их вывести из заключения, - но подошед к двери, я нашел ее снова запертою. - Андрюшка, закричал я, отопри! - Как не так, отвечал из-за двери земский. Сиди-ка сам здесь. Вот ужо научим тебя буянить, да за ворот таскать государевых чиновников!
Я стал осматривать анбар, ища, не было ли какого-нибудь способа выбраться.
- Не трудись, сказал мне батюшка, не таковской я хозяин, чтоб можно было в анбары мои входить и выходить воровскими лазейками.
Матушка, на минуту обрадованная моим появлением, впала в отчаяние, видя, что пришлось и мне разделить погибель всей семьи. Но я был спокойнее с тех пор, как находился с ними и с Марьей Ивановной. Со мною была сабля, и два пистолета - я мог еще выдержать осаду. - Гринев должен был подоспеть к вечеру и нас освободить. Я сообщил вс° это моим родителям и успел успокоить матушку. Они предались вполне радости свидания.
- Ну, Петр, сказал мне отец, довольно ты проказил, и я на тебя порядком был сердит. Но нечего поминать про старое. Надеюсь, что теперь ты исправился, и перебесился. Знаю, что ты служил, как надлежит честному офицеру. Спасибо. Утешил меня, старика. Коли тебе обязан я буду избавлением, то жизнь мне вдвое будет приятнее.
Я со слезами цаловал его руку и глядел на Марью Ивановну, которая была так обрадована моим присутствием, что казалась совершенно счастлива и спокойна.
Около полудни услышали мы необычайный шум и крики. - Что это значит, сказал отец, уж не твой ли полковник подоспел? - Не возможно, отвечал я. Он не будет прежде вечера. Шум умножался. Били в набат. По двору скакали конные люди; в эту минуту в узкое отверстие, прорубленное в стене, просунулась седая голова Савельича, и мой бедный дядька произнес жалостным голосом: - Андрей Петрович, Авдотья Васильевна, батюшка ты мой, Петр Андреич, матушка Марья Ивановна, беда! злодеи вошли в село. И знаешь ли, Петр Андреич, кто их привел? Швабрин, Алексей Иваныч, нелегкое его побери! - Услыша ненавистное имя, Марья Ивановна всплеснула руками и осталась неподвижною.
- Послушай, - сказал я Савельичу, - пошли кого-нибудь верьхом к перевозу, навстречу гусарскому полку; и вели дать знать полковнику об нашей опасности. - Да кого же послать, сударь! Все мальчишки бунтуют - а лошади все захвачены! Ахти! Вот уж на дворе - до анбара добираются. -
В это время за дверью раздалось несколько голосов. Я молча дал знак матушке и Марье Ивановне удалиться в угол, обнажил саблю и прислонился к стене у са<мой> двери. Батюшка взял пистолеты и на обоих взвел кур<ки>, и стал подле меня. Загремел замок, дверь отворилась и голова земского показалась. - Я ударил по ней саблею и он упал, заградив вход. В ту же минуту батюшка выстрелил в дверь из пистолета. Толпа, осаждавшая нас, отбежала с проклятиями. Я перетащил через порог раненого и запер дверь внутреннею петлею. Двор был полон вооруженных людей. - Между ими узнал я Швабрина.
- Не бойтесь, - сказал я женщинам, - есть надежда. А вы, батюшка, уже более не стреляйте. Побережем последний заряд. -
Матушка молча молилась богу - Марья Ивановна стояла подле нее, с ангельским спокойствием ожидая решения судьбы нашей. За дверьми раздавались угрозы, брань и проклятия. Я стоял на своем месте, готовясь изрубить первого смельчака. Вдруг злодеи замолчали. Я услышал голос Швабрина, зовущего меня по имени.
- Я здесь, чего ты хочешь?
- Сдайся, Буланин, противиться напрасно. Пожалей своих стариков. Упрямством себя не спасешь. Я до вас доберусь!
- Попробуй, изменник!
- Не стану ни сам соваться попустому, ни своих людей тратить. А велю поджечь анбар и тогда посмотрим, что ты станешь делать, Дон-Кишот белогорский. Теперь время обедать. Покаместь сиди, да думай на досуге. До свидания, Марья Ивановна не извиняюсь перед вами: вам, вероятно, не скучно в потемках с вашим рыцарем.
Швабрин удалился, и остав<ил> караул у анбара. Мы молчали. Каждый из нас думал про себя, не смея сообщить другому своих мыслей. - Я воображал себе вс°, что в состоянии был учинить озлобленный Швабрин. О себе я почти не заботился. Признаться ли? И участь родителей моих не столько ужасала меня, как судьба Марьи Ивановны. Я знал, что матушка была обожаема крестьянами и дворовыми людьми, ба<тюшка>, несмотря на свою строгость, был также любим, ибо был справедлив и знал истинные нужды подвластных ему людей. Бунт их был заблуждение, мгновенное пьянство, а не изъявление их негодования. Тут пощада была вероятна. Но Марья Ивановна? Какую участь готовил ей развратный и бессовестный человек! Я не смел остановить<ся> на этой ужасной мысли и готовился, прости господи, скорее умертвить ее, нежели вторично увидеть в руках жестокого недруга.
Прошло еще около часа. В деревне раздавались песни пьяных. Караульные наши им завидовали и, досадуя на нас, ругались и стращали нас истязаниями и смертью. - Мы ожидали последствия угрозам Швабрина. Наконец сделалось большое движение на дворе, и мы опять услышали голос Швабрина.
- Что, надумались ли вы? Отдаетесь ли добровольно в мои руки?
Никто ему не отвечал. Подождав немного, Швабрин велел принести соломы. - Через несколько минут вспыхнул огонь, и осветил темный анбар - и дым начал пробиваться из-под щелей порога. Тогда Марья Ивановна подошла ко мне и тихо, взяв меня за руку, сказала: - Полно, Петр Андреич! Не губите за меня и себя и родителей. Выпустите меня. Швабрин меня послушает.
- Ни за что, - закричал я с сердцем. - Знаете ли вы, что вас ожидает?
- Бесчестия я не переживу, - отвечала она спокойно. - Но, может быть, я спасу моего избавителя, и семью, которая так великодушно призрела мое бедное сиротство. Прощайте, Андрей Петрович. Прощайте, <Авдотья Васильевна>. Вы были для меня более, чем благодетели. Благословите меня. Простите же и вы, Петр Андреич. Будьте уверены, что... что... - тут она заплакала... и закрыла лицо руками... Я был как сумасшедший. Матушка плакала.
- Полно врать, Марья Ивановна, - сказал мой отец. - Кто тебя пустит одну к разбойникам! Сиди здесь, и молчи. Умирать, так умирать уж вместе.
- Слушай - что там еще говорят?
- Сдаетесь ли? кричал Швабрин. Видите? через пять минут вас изжарят.
- Не сдадимся, злодей! отвечал ему батюшка твердым голосом. Лицо его, покрытое морщинами, оживлено было удивительною бодростию, глаза грозно сверкали из-под седых бровей. - И обратясь ко мне сказал: "Теперь пора!"
Он отпер двери. Огонь ворвался и взвился по бревнам, законопаченным сухим мохом. Батюшка выстрелил из пистолета и шагнул за пылающий порог, закричав: "Все за мною". - [Я схватил] за руки матушку <и> Марью Ивановну и быстро вывел их на воздух. У порога лежал Швабрин, простреленный дряхлою рукою отца моего; толпа разбойников, бежавшая от неожиданной нашей вылазки, тотчас ободрилась и начала нас окружать. Я успел нанести еще несколько ударов, но кирпич, удачно брошенный, угодил мне прямо в грудь. Я упал и на минуту лишился чувств. Пришед в себя, увидел я Швабрина, сидевшего на окровавленной траве, и перед ним вс° наше семейство. Меня поддерживали под руки. - Толпа крестьян, казаков и башкирцев окружала нас. Швабрин был ужасно бледен. Одной рукой прижимал он раненый бок. Лицо его изображало мучение и злобу. Он медленно поднял голову, взглянул на меня и произнес слабым и невнятным голосом:
- Вешать его... и всех... кроме ее...
Тотчас толпа злодеев окружила нас и с криком потащила к воротам. Но вдруг они нас оставили и разбежались; в ворота въехал Гринев, - и за ним целый эскадрон с саблями наголо.
Бунтовщики утекали во все стороны; гусары их преследовали, рубили и хватали в плен. Гринев соскочил с лошади, [поклонился] батюшке и матушке и крепко пожал мне руку. - Кстати же я подоспел, сказал он нам. А! вот и твоя невеста. - Марья Ивановна покраснела по уши. Батюшка к нему подошел и благодарил его с видом спокойным, хотя и тронутым. Матушка обнимала его, называя ангелом избавителем. - Милости просим к нам, сказал ему батюшка и повел его к нам в дом.
Проходя мимо Швабрина, Гринев остановился. - Это кто? - спросил он, глядя на раненого. - Это сам предводитель, начальник шайки, - отвечал мой отец с некоторой гордостью, обличающей старого воина, - бог помог дряхлой руке моей наказать молодого злодея и отомстить ему за кровь моего сына.
- Это Швабрин, сказал я Гриневу.
- Швабрин! Очень рад. Гусары! возьмите его! Да сказать нашему лекарю, чтоб он перевязал ему рану и берег его как зеницу ока. Швабрина надобно непременно представить в секретную Казанскую комиссию. Он один из главных преступников, и показания его должны быть важны.
Швабрин открыл томный взгляд. На лице его ничего не изображалось кроме физической муки. Гусары отнесли его на плаще.
Мы вошли в комнаты. С трепетом смотрел я вокруг себя, припоминая свои младенческие годы. Ничто в доме не изменилось, вс° было на прежнем месте. Швабрин не дозволил его разграбить, сохраняя в самом своем унижении невольное отвращение от бесчестного корыстолюбия. Слуги явились в переднюю. Они не участвовали в бунте, и от чистого сердца радовались нашему избавлению. Савельич торжествовал. Надобно знать, что во время тревоги, произведенной нападением разбойников, он побежал в конюшню, где стояла Швабрина лошадь, оседлал ее, вывел тихонько и, благодаря суматохе, незаметным образом поскакал к перевозу. Он встретил полк, отдыхавший уже по сю сторону Волги. Гринев, узнав от него об нашей опасности, велел садиться, скомандовал марш, марш в галоп - и, слава богу, прискакал во время.
Гринев настоял на том, чтобы голова земского была на несколько часов выставлена на шесте у кабака.
Гусары возвратились с погони, захватя в плен несколько человек.- Их заперли в тот самый анбар, в котором выдержали мы достопамятную осаду.
Мы разошлись каждый по своим комнатам. Старикам нужен был отдых. Не спавши целую ночь, я бросился на постель и крепко заснул. Гринев пошел делать свои распоряжения.
Вечером мы соединились в гостиной около самовара, весело разговаривая о минувшей опасности. Марья Ивановна разливала чай, я сел подле нее и занялся ею исключительно. Родители мои, казалось, благосклонно смотрели на нежность наших отношений. Доселе этот вечер живет в моем воспоминании. Я был счастлив, счастлив совершенно - а много ли таковых минут в бедной жизни человеческой?
На другой день доложили батюшке, что крестьяне явились на барской двор с повинною. Батюшка вышел к ним на крыльцо. При его появлении мужики стали на колени.
- Ну что, дураки, - сказал он им, - зачем вы вздумали бунтовать?
- Виноваты, государь ты наш, - отвечали они в голос.
- То-то виноваты. Напроказят, да и сами не рады. Прощаю вас для радости, что бог привел мне свидеться с сыном Петром Андреичем. Ну, добро: повинную голову меч не сечет. - Виноваты! Конечно, виноваты. - Бог дал в°дро, пора бы сено убрать: а вы, дурачье, целые три дня что делали? Староста! Нарядить поголовно на сенокос; да смотри, рыжая бестия, чтоб у меня к Ильину дню вс° сено было в копнах. Убирайтесь. Мужики поклонились и пошли на барщину как ни в чем не бывало.
Рана Швабрина оказалась не смертельна. Его с конвоем отправили в Казань. Я видел из окна, как его уложили в телегу. Взоры наши встретились, он потупил голову, а я поспешно отошел от окна. Я боялся показывать вид, что торжествую над несчастием и унижением недруга.
Гринев должен был отправиться далее. Я решился за ним последовать, несмотря на мое желание пробыть еще несколько дней посреди моего семейства. Накануне похода я пришел к моим родителям, и по тогдашнему обыкновению поклонился им в ноги, прося их благословения на брак с Марьей Ивановной. Старики меня подняли и в радостных слезах изъявили свое согласие. Я привел к ним Марью Ивановну бледную и трепещущую. - Нас благословили... Что чувствовал я, того не стану описывать. Кто бывал в моем положении, тот и без того меня поймет, - кто не бывал, о том только могу пожалеть и советовать пока еще время не ушло, влюбиться и получить от родителей благословение.
На другой день полк собрался, Гринев распростился с нашим семейством. Все мы были уверены, что военные действия скоро будут прекращены; через месяц я надеялся быть супругом. Марья Ивановна, прощаясь со мною, поцаловала меня при всех. - Я сел верьхом. Савельич опять за мною последовал - и полк ушел.
Долго смотрел я издали на сельский дом, опять мною покидаемый. Мрачное предчувствие тревожило меня. Кто-то мне шептал, что не все несчастия для меня миновались. Сердце чуло новую бурю.
Не стану описывать нашего похода - и окончания Пугачевской войны. Мы проходили через селения, разоренные Пугачевым, и поневоле отбирали у бедных жителей то, что оставлено было им разбойниками.
Они не знали, кому повиноваться. Правление было всюду прекращено. Помещики укрывались по лесам. - Шайки разбойников злодействовали повсюду. Начальники отдельных отрядов, посланных в погоню за Пугачевым, тогда уже бегущим к Астрахани, самовластно наказывали виноватых и безвинных. - - Состояние всего края, где свирепствовал пожар, было ужасно. Не приведи бог видеть русский бунт - бес<с>мысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка.
Пугачев бежал преследуемый Ив. Ив. Михельсоном. Вскоре узнали мы о совершенном его разбитии. - Наконец Гринев получил от своего генерала известие о поимке самозванца, а вместе и повеление остановиться. Наконец мне можно было ехать домой. Я был в восторге; но странное чувство омрачало мою радость.
Примечания
(1) в рукописи было: Вдруг странная мысль мелькнула в голове моей:
(2) далее в рукописи было:
- Ну, Савельич, - сказал я ему, - отдай же мне теперь половину; а остальное возьми себе. Я еду из города на несколько дней.
- Куда это? - спросил он с изумлением.
- Куда бы ни было, не твое дело, - отвечал я с нетерпением, - делай что тебе говорят, и не умничай.
- Батюшка Петр Андре<ич>! - сказал добрый дядька и т. д.
(3) далее в рукописи было:
Я направил путь к Бердской слободе, пристанищу Пугачева. Прямая дорога занесена была снегом; но по всей степи видны были конские следы, ежедневно обновляемые. Я ехал крупной рысью. Савельич едва мог следовать за мною издали, и кричал мне поминутно: "ёПотише, сударь, ради бога потише. Проклятая клячонка моя не успевает за твоим долгоногим бесом. Куда спешишь? Добро бы на пир, а то под обух, того и гляди..."
Вскоре засверкали Бердские огни. Я поехал прямо на них.ё "Куда, куда ты? - кричал Савельич, догоняя меня, - это горят огни у разбойников. Объедем их пока нас не увидали. Петр Андре<ич> - батюшка Петр Андре<ич>!.. не погуби! Господи владыко... пропадет мое дитя!"
Мы подъехали к оврагам, естественным укреплениям слободы. Савельич от меня не отставал, не прерывая жалобных своих молений. Вдруг увидел я прямо перед собой передовой караул. Нас окликали, и человек пять мужиков, вооруженных дубинами, окружили нас. Я объявил им, что еду из Оренбурга к их начальнику. Один из них взялся меня проводить, сел верьхом на башкирскую лошадь и поехал со мною в слободу. Савельич, онемев от изумления, кое как поехал вслед за нами.
Мы перебрались через овраг и въехали в слободу. Во всех избах горели огни. Шум и крики раздавались везде. На улице я встретил множество народу; но никто в темноте меня не заметил, и не узнал во мне оренбургского офицера. Вожатый привез меня прямо к избе, стоявшей на углу перекрестка. "Вот и дворец" - сказал он, слезая с лошади, - "сейчас о тебе доложу". Он вошел в избу. Савельич меня догнал: я взглянул на него; старик крестился, читая про себя молитву. Я дожидался долго; наконец вожатый воротился и сказал мне: "Ступай, наш батюшка велел тебя впустить".
Я сошел с лошади, отдал ее держать Савельичу, а сам вошел в избу, или во дворец, как называл ее мужик. Она освещена была двумя сальными свечами и т. д.
(4) далее в рукописи следовало:
Я отвечал, что имею лично до него дело, и что прошу его принять меня наедине. Пугачев обратился к своим товарищам и велел им выдти. Все послушались кроме двух, которые не тронулись с места. И т. д.
(5) далее в рукописи следовало:
Не смотря на чувства исключительно меня волновавшие, общество в котором я так нечаянно очутился, сильно развлекало мое воображение, и я на минуту позабыл о причине, приведшей меня в пристанище бунтовщиков. Пугачев мне сам напомнил о том своим вопросом: "От кого и зачем ты ко мне послан?"
"Я приехал сам от себя", - отвечал я; - "прибегаю к твоему суду. Жалуюсь на одного из твоих людей, и прошу тебя защитить сироту, которую он обижает".
Глаза у Пугачева засверкали. И т. д.
(6) в рукописи следовало:
"Добро", - сказал Пугачев. - "Дело твое разберем завтра, а теперь скажи, в каком состоянии ваш город".
- Слава богу, - отвечал я; - вс° благополучно. И т. д.
(7) в рукописи следовало:
Сам в могилу смотришь, а других губишь: офицер к нам волею приехал, а ты уж и вешать его. Разве мало крови на твоей совести?" И т. д.
(8) в рукописи следовало:
Я вышел вместе с ними. Савельич стоял у ворот, держа наших лошадей. По распоряжению Хлопуши, караульный отвел меня в приказную избу, где меня оставили с Савельичем взаперти. Дядька был в таком изумлении и т. д.
(9) к этому месту относится "Пропущенная глава", отброшенная Пушкиным и сохранившаяся только в черновом автографе
(10) Глава эта не включена в окончательную редакцию "Капитанской дочки" и сохранилась а черновой рукописи, где названа "Пропущенная глава". В тексте этой главы Гринев называется Буланиным , а Зурин - Гриневым .
КИРДЖАЛИ
ПОВЕСТЬ
Кирджали был родом булгар. Кирджали на турецком языке значит витязь, удалец. Настоящего его имени я не знаю.
Кирджали своими разбоями наводил ужас на всю Молдавию. Чтоб дать об нем некоторое понятие, расскажу один из его подвигов. Однажды ночью он и арнаут Михайлаки напали вдвоем на булгарское селение. Они зажгли его с двух концов, и стали переходить из хижины в хижину. Кирджали резал, а Михайлаки нес добычу. Оба кричали: Кирджали! Кирджали! Вс° селение разбежалось.
Когда Александр Ипсиланти обнародовал возмущение и начал набирать себе войско, Кирджали привел к нему несколько старых своих товарищей. Настоящая цель этерии была им худо известна, но война представляла случай обогатиться на счет турков, а может быть и молдаван, - и это казалось им очевидно.
Александр Ипсиланти был лично храбр, но не имел свойств нужных для роли, за которую взялся так горячо и так неосторожно. Он не умел сладить с людьми, которыми принужден был предводительствовать. Они не имели к нему ни уважения, ни доверенности. После несчастного сражения, где погиб цвет греческого юношества, Иордаки Олимбиоти присоветовал ему удалиться, и сам заступил его место. Ипсиланти ускакал к границам Австрии, и оттуда послал свое проклятие людям, которых называл ослушниками, трусами и негодяями. Эти трусы и негодяи, большею частию, погибли в стенах монастыря Секу или на берегах Прута, отчаянно защищаясь противу неприятеля вдесятеро сильнейшего.
Кирджали находился в отряде Георгия Кантакузина, о котором можно повторить то же самое, что сказано о Ипсиланти. Накануне сражения под Скулянами, Кантакузин просил у русского начальства позволение вступить в наш карантин. Отряд остался без предводителя; но Кирджали, Сафианос, Кантагони и другие не находили никакой нужды в предводителе.
Сражение под Скулянами, кажется, никем не описано во всей его трогательной истине. Вообразите себе 700 человек арнаутов, албанцев, греков, булгар и всякого сброду, не имеющих понятия о военном искусстве и отступающих в виду пятнадцати тысяч турецкой конницы. Этот отряд прижался к берегу Прута, и выставил перед собою две маленькие пушечки, найденные в Яссах на дворе господаря, и из которых, бывало, палили во время имянинных обедов. Турки рады были бы действовать картечью, но не смели без позволения русского начальства: картечь непременно перелетела бы на наш берег. Начальник карантина (ныне уже покойник), сорок лет служивший в военной службе, отроду не слыхивал свиста пуль, но тут бог привел услышать. Несколько их прожужжали мимо его ушей. Старичок ужасно рассердился, и разбранил за то маиора Охотского пехотного полка, находившегося при карантине. Маиор, не зная что делать, побежал к реке, за которой гарцовали делибаши, и погрозил им пальцем. Делибаши, увидя это, повернулись и ускакали, а за ними и весь турецкий отряд. Маиор, погрозивший пальцем, назывался Хорчевский. Не знаю, что с ним сделалось.
На другой день, однако ж, турки атаковали этеристов. Не смея, употреблять ни картечи, ни ядер, они решились, вопреки своему обыкновению, действовать холодным оружием. Cражение было жестоко. Резались атаганами. Со стороны турков замечены были копья, дотоле у них не бывалые; эти копья были русские: некрасовцы сражались в их рядах. Этеристы, с разрешения нашего государя, могли перейти Прут, и скрыться в нашем карантине. Они начали переправляться. Кантагони и Сафьянос остались последние на турецком берегу. Кирджали, раненый накануне, лежал уже в карантине. Сафьянос был убит. Кантагони, человек очень толстый, ранен был копьем в брюхо. Он одной рукою поднял саблю, другою схватился за вражеское копье, всадил его в себя глубже, и таким образом мог достать саблею своего убийцу, с которым вместе и повалился.
Вс° было кончено. Турки остались победителями. Молдавия была очищена. Около шестисот арнаутов рассыпались по Бессарабии; не ведая, чем себя прокормить, они вс° ж были благодарны России за ее покровительство. Они вели жизнь праздную, но не беспутную. Их можно всегда было видеть в кофейнях полутурецкой Бессарабии, с длинными чубуками во рту, прихлебывающих кофейную гущу из маленьких чашечек. Их узорные куртки и красные востроносые туфли начинали уж изнашиваться, но хохлатая скуфейка вс° же еще надета была на бекрень, а атаганы и пистолеты вс° еще торчали из-за широких поясов. Никто на них не жаловался. Нельзя было и подумать, чтоб эти мирные бедняки были известнейшие клефты Молдавии, товарищи грозного Кирджали, и чтоб он сам находился между ими.
Паша, начальствовавший в Яссах, о том узнал, и на основании мирных договоров, потребовал от русского начальства выдачи разбойника.
Полиция стала доискиваться. Узнали, что Кирджали в самом деле находится в Кишиневе. Его поймали в доме беглого монаха, вечером, когда он ужинал, сидя в потемках с семью товарищами. Кирджали засадили под караул. Он не стал скрывать истины, и признался, что он Кирджали. "Но, - прибавил он, - с тех пор, как я перешел за Прут, я не тронул ни волоса чужого добра, не обидел и последнего цыгана. Для турков, для молдаван, для валахов я конечно разбойник, но для русских я гость. Когда Сафианос, расстреляв всю свою картечь, пришел к нам в карантин, отбирая у раненых для последних зарядов пуговицы, гвозди, цепочки и набалдашники с атаганов, я отдал ему двадцать бешлыков, и остался без денег. Бог видит, что я, Кирджали, жил подаянием! За что же теперь русские выдают меня моим врагам?" После того Кирджали замолчал и спокойно стал ожидать разрешения своей участи.
Он дожидался не долго. Начальство, не обязанное смотреть на разбойников с их романтической стороны, и убежденное в справедливости требования, повелело отправить Кирджали в Яссы.
Человек с умом и сердцем, в то время неизвестный молодой чиновник, ныне занимающий важное место, живо описывал мне его отъезд.
У ворот острога стояла почтовая каруца... (Может быть, вы не знаете, что такое каруца. Это низенькая, плетеная тележка, в которую еще недавно впрягались обыкновенно шесть или восемь клячонок. Молдаван в усах и в бараньей шапке, сидя верхом на одной из них, поминутно кричал и хлопал бичом, и клячонки его бежали рысью довольно крупной. Если одна из них начинала приставать, то он отпрягал ее с ужасными проклятиями, и бросал на дороге, не заботясь об ее участи. На обратном пути он уверен был найти ее на том же месте, спокойно пасущуюся на зеленой степи. Нередко случалось, что путешественник, выехавший из одной станции на осьми лошадях, приезжал на другую на паре. Так было лет пятнадцать тому назад. Ныне в обрусевшей Бессарабии переняли русскую упряжь и русскую телегу.)
Таковая каруца стояла у ворот острога в 1821 году, в одно из последних чисел сентября месяца. Жидовки, спустя рукава и шлепая туфлями, арнауты в своем оборванном и живописном наряде, стройные молдаванки с черноглазыми ребятами на руках окружали каруцу. Мужчины хранили молчание, женщины с жаром чего-то ожидали.
Ворота отворились, и несколько полицейских офицеров вышли на улицу; за ними двое солдат вывели скованного Кирджали.
Он казался лет тридцати. Черты смуглого лица его были правильны и суровы. Он был высокого росту, широкоплеч, и вообще в нем изображалась необыкновенная физическая сила. Пестрая чалма наискось покрывала его голову, широкий пояс обхватывал тонкую поясницу; долиман из толстого синего сукна, широкие складки рубахи, падающие выше колен, и красивые туфли составляли остальной его наряд. Вид его был горд и спокоен.
Один из чиновников, краснорожий старичок, в полинялом мундире, на котором болтались три пуговицы, прищемил оловянными очками багровую шишку, заменявшую у него нос, развернул бумагу и, гнуся, начал читать на молдавском языке. Время от времени он надменно взглядывал на скованного Кирджали, к которому, повидимому, относилась бумага. Кирджали слушал его со вниманием. Чиновник кончил свое чтение, сложил бумагу, грозно прикрикнул на народ, приказав ему раздаться - и велел подвезти каруцу. Тогда Кирджали обратился к нему, и сказал ему несколько слов на молдавском языке; голос его дрожал, лицо изменилось; он заплакал и повалился в ноги полицейского чиновника, загремев своими цепями. Полицейский чиновник, испугавшись, отскочил; солдаты хотели было приподнять Кирджали, но он встал сам, подобрал свои кандалы, шагнул в каруцу и закричал: Гайда! Жандарм сел подле него, молдаван хлопнул бичом, и каруца покатилась.
- Что это говорил вам Кирджали? - спросил молодой чиновник у полицейского.
- Он (видите-с) просил меня, - отвечал, смеясь, полицейский, - чтоб я позаботился о его жене и ребенке, которые живут недалече от Килии в болгарской деревне - он боится, чтоб и они из-за него не пострадали. Народ глупый-с.
Рассказ молодого чиновника сильно меня тронул. Мне было жаль бедного Кирджали. Долго не знал я ничего об его участи. Несколько лет уже спустя, встретился я с молодым чиновником. Мы разговорились о прошедшем.
- А что ваш приятель Кирджали? - спросил я, - не знаете ли, что с ним сделалось?
- Как не знать, - отвечал он, и рассказал мне следующее:
Кирджали, привезенный в Яссы, представлен был паше, который присудил его быть посажену на кол. Казнь отсрочили до какого-то праздника. Покаместь заключили его в тюрьму.
Невольника стерегли семеро турок (люди простые и в душе такие же разбойники, как и Кирджали); они уважали его, и с жадностию, общею всему Востоку, слушали его чудные рассказы.
Между стражами и невольником завелась тесная связь. Однажды Кирджали сказал им: Братья! час мой близок. Никто своей судьбы не избежит. Скоро я с вами расстанусь. Мне хотелось бы вам оставить что-нибудь на память.
Турки развесили уши.
- Братья, - продолжал Кирджали, - три года тому назад, как я разбойничал с покойным Михайлаки, мы зарыли в степи недалече от Ясс котел с гальбинами. Видно ни мне, ни ему не владеть этим кладом. Так и быть: возьмите его себе и разделите полюбовно.
Турки чуть с ума не сошли. Пошли толки, как им будет найти заветное место? Думали, думали и положили, чтобы Кирджали сам их повел.
Настала ночь. Турки сняли оковы с ног невольника, связали ему руки веревкою, и с ним отправились из города в степь.
Кирджали их повел, держась одного направления, от одного кургана к другому. Они шли долго. Наконец Кирджали остановился близ широкого камня, отмерил двадцать шагов на полдень, топнул и сказал: здесь.
Турки распорядились. Четверо вынули свои атаганы и начали копать землю. Трое остались на страже. Кирджали сел на камень, и стал смотреть на их работу.
- Ну что? скоро ли? - спрашивал он, - дорылись ли?
- Нет еще, - отвечали турки, и работали так, что пот лил с них градом.
Кирджали стал оказывать нетерпение.
- Экой народ, - говорил он. - И землю-то копать порядочно не умеют. Да у меня дело было бы кончено в две минуты. Дети! развяжите мне руки, дайте атаган.
Турки призадумались, и стали советоваться. - Что же? (решили они) развяжем ему руки, дадим атаган. Что за беда? Он один, нас семеро. - И турки развязали ему руки и дали ему атаган.
Наконец Кирджали был свободен и вооружен. Что-то должен он был почувствовать!.. Он стал проворно копать, сторожа ему помогали... Вдруг он в одного из них вонзил свой атаган и, оставя булат в его груди, выхватил из-за его пояса два пистолета.
Остальные шесть, увидя Кирджали вооруженного двумя пистолетами, разбежались.
Кирджали ныне разбойничает около Ясс. Недавно писал он господарю, требуя от него пяти тысяч левов, и грозясь, в случае неисправности в платеже, зажечь Яссы, и добраться до самого господаря. Пять тысяч левов были ему доставлены.
Каков Кирджали?
<МАРЬЯ ШОНИНГ>
Анна Г.<арлин> к Марьи Ш.<онинг.>
25 апр.
W.
Милая Марья.
Что с тобою делается? Уж более четырех месяцев не получала я от тебя ни строчки. Здарова ли ты? Кабы [не] всегдашние хлопоты, я бы уж побывала у тебя в гостях; но ты знаешь: 12 миль не шутка. Без меня хозяйство станет; Фриц в нем ничего не смыслит - настоящий ребенок. Уж не вышла ли ты за муж? Нет, верно ты б обо мне вспомнила - и порадовала свою подругу вестию о своем счастии. В последнем письме ты писала, что твой бедный отец вс° еще хворает; надеюсь, что весна ему помогла и что теперь ему легче. - О себе скажу, что я, слава богу, здарова и счастлива. Работа идет по маленьку, но я все еще не умею ни запрашивать, ни торговаться. А надобно будет выучиться. Фриц также довольно здоров, но с некоторых пор деревянная нога начинает его беспокоить. - Он мало ходит, а в ненастное время крехтит да охает. Впрочем, он попрежнему весел; попрежнему любит выпить стакан вина, и вс° еще не досказал мне историю о своих походах. Дети ростут и хорошеют. Франк становится молодец. Вообрази, милая Марья, что уж он бегает за девочками, - каков? - а ему нет еще и трех лет А какой забияка! Фриц не может им налюбоваться, и ужасно его балует; вместо того, чтоб ребенка унимать, он еще его подстрекает, и радуется всем его проказам. Мина гораздо степеннее; правда - она годом старше. - Я начала уж учить ее азбуке. Она очень понятлива и кажется будет хороша собою. Но что в красоте? была бы добра и разумна, - тогда верно будет и счастлива.
P. S. Посылаю тебе в гостинец касынку; обнови ее, милая М.<арья>, в будущее воскресение, когда пойдешь в церковь. Это подарок Фрица; но красный цвет идет более к твоим черным волосам, нежели к моим светлорусым. Мужчины этого не понимают. Им вс° равно что голубое, что красное. Прости, милая Марья, я с тобою заболталась. - Отвечай же мне поскорее. Батюшке засвидетельствуй мое искреннее почтение. Напиши мне, каково его здоровье. - Век не забуду, что я провела три года под его кровлею, и что он обходился со мною, бедной сироткою, не как с наемной служанкою - а как с дочерью. Мать нашего пастора советует ему употреблять вместо чаю красный бедринец, цветок очень обыкновенный, - я отыскала и латинское его название, - всякой аптекарь тебе укажет его. -
Марья Ш.<онинг> к Анне Г.<арлин.>
28 апреля
Я получила письмо твое в прошлую пятницу, (прочла только сегодня). Бедный отец мой скончался в тот самый день, в шесть часов поутру - вчера были похороны.
Я никак не воображала, чтобы смерть была так близка. Во вс° последнее время ему было гораздо легче - и г. Кельц имел надежду на совершенное его выздоровление. В понедельник он даже гулял по нашему садику, и дошел до колодезя не задохнувшись. Возвратясь в комнату, он почувствовал легкой озноб, я уложила его и побежала к г. Кельцу - его не было дома. Возвратясь к отцу, я нашла его в усыплении - я подумала, что сон успокоит его совершенно. - Г. Кельц пришел вечером. - Он осмотрел больного и был недоволен его состоянием. Он прописал ему новое лекарство. Ночью отец проснулся и просил есть - я дала ему супу; он хлебнул одну ложку и более не захотел. Он опять впал в усыпление. - На другой день с ним сделались спазмы. - Г. Кельц от него не отходил. К вечеру боль унялась - но им овладело такое беспокойство, что он пяти минут сряду не мог лежать в одном положении- я должна была поворачивать его с боку на бок.... Перед утром он утих - - и часа два лежал в усыплении. - Г. Кельц вышел, сказав мне, что воротится часа через два. - Вдруг - отец мой приподнялся и позвал меня. - Я к нему подошла и спросила, что ему надобно. Он сказал мне: "Марья, что так темно? - открой ставни". - Я испугалась; и сказала ему: "Батюшка! разве вы не видите... ставни открыты". - Он стал искать около себя, схватил меня за руку и сказал: "Марья! Марья, мне очень дурно - я умираю... дай, благословлю тебя - поскорее". - Я бросилась на колени, и положила его руку себе на голову. - - Он сказал: "Господь, награди ее; - господь, тебе ее поручаю". - - Он замолк - рука вдруг отяжелела. Я подумала, что он опять заснул, и несколько минут не смела шевельнуться. Вдруг вошел г. Кельц, снял с моей головы руку его - и сказал мне: "Теперь оставьте его, подите в свою комнату". - Я взглянула: отец лежал бледный и недвижный. - Вс° было кончено.
Добрый г. Кельц целые два дня не выходил из нашего дома и вс° распорядил, потому что я была не в силах. - В последние дни я одна ходила за больным, некому было меня сменить. Часто я вспоминала о тебе и горько сожалела, что тебя с нами не было...
Вчера я встала с постели и пошла было за гробом; но мне стало вдруг дурно. Я стала на колена, чтобы издали с ним прости<ться.> Фрау Ротберх сказала: какая комедиянтка! Вообрази, милая Анна, что слова эти возвратили мне силу. Я пошла за гробом удивительно легко. В церкве, мне казалось, было чрезвычайно светло, и вс° кругом меня шаталось. Я не плакала. Мне было душно, и мне вс° хотелось смеяться.
Его снесли на кладбище, что за церковью св. Якова, и при мне опустили в могилу. Мне вдруг захотелось тогда ее разрыть, потому что я с ним не совсем простилась. Но многие еще гуляли по кладбищу, и я боялась, чтоб фрау Ротберх не сказала опять: какая комедьянка.
Какая жестокость не позволять дочери проститься с мертвым отцом, как ей вздумается.-
Возвратясь домой, я нашла чужих людей, которые сказали мне, что надобно запечатать вс° имение - и бумаги покойного отца. Они оставили мне мою комнатку, только вынесли из нее вс°, кроме кровати и одного стула. - Завтра воскресение. - Я не обновлю твоей косынк<и>, но очень тебя за нее благодарю. Кланяюсь твоему мужу, Франка и <Ми>ни цалую. Прощай.
Пишу стоя у окошка, а чернильницу заняла у соседей.
Марья Ш.<онинг> к Анне Г.<арлин.>
Милая Анна.
Вчера пришел ко мне чиновник и объявил, что вс° имение покойного отца моего должно продаваться с публичного торгу, в пользу городовой казны, за то, что он был обложен не по состоянию, и что по описи имения оказался он гораздо богаче, нежели думали. Я тут ничего не понимаю. В последнее время мы очень много тратили на лекарство. У меня всего на расход осталось 23 талера, - я показала их чиновникам, которые однако ж сказали, чтоб я деньги эти взяла себе, - потому что закон их не требует. -
Дом наш будет продаваться на будущей недели; и я не знаю куда мне деться. - Я ходила к г. бургмейстеру, - он принял меня хорошо, но на мои просьбы отвечал, что он ничего не может для меня сделать. Не знаю, куда мне определиться. Если нужна тебе служанка, то напиши мне; ты знаешь, что я могу тебе помогать в хозяйстве и в рукоделии, а сверх того буду смотреть за детьми, и за Фр<ице>м, если он занеможет. - За больными ходить я научилась. Пожалуйста, напиши, нужна ли я тебе. И не совестись. Я уверена, что отношения наши от того <ни> мало не переменятся и что ты будешь для меня вс° та же добрая и снисходительная подруга.
Домик старого Шонинга полон был народу. Толпа теснилась около стола, за которым председательствовал оценщик. Он кричал: "Байковый камзол с медными пуговицами... ** <талеров>. Раз, - два... - Никто более - Байковый камзол ** <талеров> - три". Камзол перешел в руки нового своего владельца.
Покупщики осматривали с хулой и любопытством вещи выставленные на торг. Фрау Ротберх рассматривала черное белье, не вымытое после смерти Шонинга; она теребила его, отряхивала, повторяя: дрянь, ветошь, лохмотья, - и надбавляла по грошам. Трактирщик Гирц купил две серебряные ложки, пол-дюжину салфеток и две фарфоровые чашки. Кровать, на которой умер Шонинг, куплена была Каролиной Шмидт, девушкой сильно нарумяненной, виду скромного и смиренного.
Марья, бледная как тень, стояла тут же, безмолвно смотря на расхищение бедного своего имущества. Она держала в руке ** талеров, готовясь купить что-нибудь, и не имела духа перебивать добычу у покупщиков. - - Народ выходил, унося приобретенное. Оставались непроданными два портретика в рамах, замаранных мухами и некогда вызолоченных. На одном изображен был Шонинг молодым человеком в красном кафтане. - На другом Христина, жена его, с собачкою на руках. Оба портрета были нарисованы резко и ярко. - Гирц хотел купить и их, чтобы повесить в угольной комнате своего трахтира, потому что стены были слишком голы. Портреты оценены были в ** <талеров>. Гирц вынул кошелек. В это время Марья превозмогла свою робость и дрожащим голосом надбавила цену. Гирц бросил на нее презрительный взгляд, и начал торговаться. - Мало по малу цена возросла до **. Марья дала наконец **. Гирц отступился; и портреты остались за нею. Она отдала деньги, остальные спрятала в карман, взяла портреты и вышла из дому, недождавшись конца аукциону.
Когда Марья вышла на улицу с портретом в каждой руке, она остановилась в недоумении: куда ей было идти?....
Молодой человек в золотых очках, подошел к ней и очень вежливо вызвался отнести портреты, куда ей будет угодно...
- Я очень вам благодарна... я, право, не знаю. - И Марья думала, куда бы ей отнести портреты, покаместь она сама без места. -
Молодой человек подождал несколько секунд, и пошел своею дорогою, - а Марья решилась отнести портреты к лекарю Кельцу.
<НА УГЛУ МАЛЕНЬКОЙ ПЛОЩАДИ...>
ГЛАВА I.
Votre coeur est l'йponge imbibйe de fiel et de vinaigre.
Correspondance inйdite
На углу маленькой площади, перед деревянным домиком, стояла карета, явление редкое в сей отдаленной части города. Кучер спал лежа на козлах, а форейтор играл в снежки с дворовыми мальчишками.
В комнате, убранной со вкусом и роскошью, на диване, обложенная подушками, одетая с большой изысканностию, лежала бледная дама, уж не молодая, но еще прекрасная. Перед камином сидел молодой человек лет 26, перебирающий листы английского романа.
Бледная дама не спускала с него своих черных и впалых глаз, окруженных болезненной синевою. Начало смеркаться, камин гаснул; молодой человек продолжал свое чтение. Наконец она сказала: Что с тобою сделалось, Валериан? ты сегодня сердит.
- Сердит, - отвечал он, не подымая глаз с своей книги.
- На кого?
- На князя Горецкого. У него сегодня бал, и я не зван.
- А тебе очень хотелось быть на его бале?
- Ни мало. Чорт его побери с его балом. Но если зовет он весь город, то должен звать и меня.
- Который это Горецкой? Не князь ли Яков?
- Совсем нет. Князь Яков давно умер. Это брат его, князь Григорий, известная скотина.
- На ком он женат?
- На дочери того певчего... как бишь его?
- Я так давно не выезжала, что совсем раззнакомилась с вашим [высшим обществом]. Так ты очень дорожишь вниманием князя Григория, известного мерзавца, и благосклонностию жены его, дочери <певчего>?
- И конечно, с жаром отвечал молодой человек, бросая книгу на стол. - Я человек светской и не хочу быть в пренебрежении у светских Аристократов. Мне дела нет ни до их родословной, ни до их нравственности.
- Кого ты называешь у нас Аристократами?
- Тех, которым протягива<ет> руку графин<я> Фуфлыгин<а>.
- А кто такая гр.<афиня> Фуфлыгина?
- Наглая дура.
- И пренебрежение людей, которых ты презираешь, может до такой степени тебя расстр<оивать>! сказала дама, после некоторого молчания. Признайся, тут есть и иная причина.
- Так: опять подозрения! опять ревность! Это, ей-богу, несносно.
С этим словом он встал и взял шляпу.
- Ты уж едешь, сказала дама с беспокойством. Ты не хочешь здесь отобедать?
- Нет, я дал слово.
- Обедай со мною, продолжала она ласковым и робким голосом. Я велел<а> взять шампанского.
- Это зачем? разве я московский банкомет? разве я без шампанского обойтиться не могу?
- Но в последний раз ты нашел, что вино у меня дурно, ты сердился, что женщины в этом не знают толку. На тебя не угодишь.
- Не прошу и угождать.
Она не отвечала ничего. Молодой человек тотчас раскаялся в грубости сих последних слов. Он к ней подошел, взял ее за руку и сказал с нежностию: Зинаида, прости меня: я сегодня сам не свой; сержусь на всех и за вс°. В эти минуты надобно мне сидеть дома... Прости меня; не сердись.
- Я не сержусь, Валериан: но мне больно видеть, что с некоторого времени ты совсем переменился. Ты приезжаешь ко мне как по обязанности, не по сердечному внушению. Тебе скучно со мною. Ты молчишь, не знаешь чем заняться, перевертываешь книги, придираешься ко мне, чтоб со мною побраниться и уехать.... Я не упрекаю тебя: сердце наше не в нашей воле, но я....
Валериан уже ее не слушал. Он натягивал давно надетую перчатку и нетерпеливо поглядывал на улицу. Она замолчала с видом стесненной досады. Он пожал ее руку, сказал несколько незначущих слов и выбежал из комнаты, как резвый школьник выбегает из класса. Зинаида подошла к окошку; смотрела, как подали ему карету, как он сел и уехал. Долго стояла она на том же месте, опершись горячим лбом о оледенелое стекло. - Наконец она сказала в слух: нет, он меня не любит, позвонила, велела зажечь лампу и села за письменный столик.
<ГЛАВА II.>
Vous йcrivez vos lettres de 4 pages plus vite que je ne puis les lire.
** скоро удостоверился в неверности своей жены. Это чрезвычайно его расстроило. Он не знал на что решиться: притвориться ничего не примечающим, казалось ему глупым; смеяться над несчастием столь обыкновенн<ым> - презрительн<ым>; сердиться не на шутку - слишком шумным; жаловаться с видом глубоко оскорбленного чувства - слишком смешным. К счастию жена его явилась ему на помощь.
Полюбив Волод<ского>, она почувствовала отвращение от своего мужа, сродное однем женщинам и понятное только им. - Однажды вошла она к нему в кабинет, заперла за собой дверь и объявила, что она любит Вол<одского>, что не хочет обманывать мужа и втайне его бесчестить - и что она решилась развестись. ** [был] встревожен таким чистосердечием <и> стремительностию. Она не дала ему времени опомниться, в тот же день переехала с А.<нглийской> наб.<ережной> в Коломну и в короткой записочке уведомила обо всем В**<олодского>, [не] ожидавшего ничего тому подобного...
Он был в отчаянии. Никогда не думал он связать себя такими узами. Он не любил скуки, боялся всяк<их> обязанностей, и выше всего ценил свою себялюбивую независимость. Но вс° было кончено. Зинаида оставалась на его руках. Он притворился благодарным и приготовился на хлопоты любовной связи, как на занятие должностное или как на скучную обязанность поверять ежемесячные счеты своего дворецкого...
ПИКОВАЯ ДАМА
I.
А в ненастные дни
Собирались они
Часто;
Гнули - бог их прости! -
От пятидесяти
На сто,
И выигрывали,
И отписывали
Мелом,
Так, в ненастные дни,
Занимались они
Делом.
Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова. Долгая зимняя ночь прошла незаметно; сели ужинать в пятом часу утра. Те, которые остались в выигрыше, ели с большим апетитом; прочие, в рассеянности, сидели перед пустыми своими приборами. Но шампанское явилось, разговор оживился, и все приняли в нем участие.
- Что ты сделал, Сурин? - спросил хозяин.
- Проиграл, по обыкновению. Надобно признаться, что я несчастлив: играю мирандолем, никогда не горячусь, ничем меня с толку не собьешь, а вс° проигрываюсь!
- И ты ни разу не соблазнился? ни разу не поставил на руте?.. Твердость твоя для меня удивительна.
- А каков Германн! - сказал один из гостей, указывая на молодого инженера: - отроду не брал он карты в руки, отроду не загнул ни одного пароли, а до пяти часов сидит с нами, и смотрит на нашу игру!
- Игра занимает меня сильно, - сказал Германн: - но я не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее.
- Германн немец: он расчетлив, вот и вс°! - заметил Томский. - А если кто для меня не понятен, так это моя бабушка, графиня Анна Федотовна.
- Как? что? - закричали гости.
- Не могу постигнуть, - продолжал Томский: - каким образом бабушка моя не понтирует!
- Да что ж тут удивительного, - сказал Нарумов, - что осьмидесятилетняя старуха не понтирует?
- Так вы ничего про нее не знаете?
- Нет! право, ничего!
- О, так послушайте:
Надобно знать, что бабушка моя, лет шестьдесят тому назад, ездила в Париж и была там в большой моде. Народ бегал за нею, чтоб увидеть la Vйnus moscovite; Ришелье за нею волочился, и бабушка уверяет, что он чуть было не застрелился от ее жестокости.
В то время дамы играли в фараон. Однажды при дворе она проиграла на слово герцогу Орлеанскому что-то очень много. Приехав домой, бабушка, отлепливая мушки с лица и отвязывая фижмы, объявила дедушке о своем проигрыше, и приказала заплатить.
Покойный дедушка, сколько я помню, был род бабушкина дворецкого. Он ее боялся, как огня; однако, услышав о таком ужасном проигрыше, он вышел из себя, принес счеты, доказал ей, что в полгода они издержали полмиллиона, что под Парижем нет у них ни подмосковной, ни саратовской деревни, и начисто отказался от платежа. Бабушка дала ему пощечину, и легла спать одна, в знак своей немилости.
На другой день она велела позвать мужа, надеясь, что домашнее наказание над ним подействовало, но нашла его непоколебимым. В первый раз в жизни она дошла с ним до рассуждений и объяснений; думала усовестить его, снисходительно доказывая, что долг долгу розь, и что есть разница между принцем и каретником. - Куда! дедушка бунтовал. Нет, да и только! Бабушка не знала, что делать.
С нею был коротко знаком человек очень замечательный. Вы слышали о графе Сен-Жермене, о котором рассказывают так много чудесного. Вы знаете, что он выдавал себя за вечного жида, за изобретателя жизненного эликсира и философского камня, и прочая. Над ним смеялись, как над шарлатаном, а Казанова в своих Записках говорит, что он был шпион, впрочем Сен-Жермен, не смотря на свою таинственность, имел очень почтенную наружность, и был в обществе человек очень любезный. Бабушка до сих пор любит его без памяти, и сердится, если говорят об нем с неуважением. Бабушка знала, что Сен-Жермен мог располагать большими деньгами. Она решилась к нему прибегнуть. Написала ему записку, и просила немедленно к ней приехать.
Старый чудак явился тотчас, и застал в ужасном горе. Она описала ему самыми черными красками варварство мужа, и сказала наконец, что всю свою надежду полагает на его дружбу и любезность.
Сен-Жермен задумался. - "Я могу вам услужить этой суммою", сказал он, "но знаю, что вы не будете спокойны, пока со мною не расплатитесь, а я бы не желал вводить вас в новые хлопоты. Есть другое средство: вы можете отыграться".
"Но, любезный граф", отвечала бабушка, "я говорю вам, что у нас денег вовсе нет". - "Деньги тут не нужны", возразил Сен-Жермен: "извольте меня выслушать". Тут он открыл ей тайну, за которую всякой из нас дорого бы дал...
Молодые игроки удвоили внимание. Томский закурил трубку, затянулся, и продолжал.
В тот же самый вечер бабушка явилась в Версали, au jeu de la Reine. Герцог Орлеанский метал; бабушка слегка извинилась, что не привезла своего долга, в оправдание сплела маленькую историю, и стала против него понтировать. Она выбрала три карты, поставила их одну за другою: все три выиграли ей соника, и бабушка отыгралась совершенно.
- Случай! - сказал один из гостей.
- Сказка! - заметил Германн.
- Может статься, порошковые карты? - подхватил третий.
- Не думаю, - отвечал важно Томский.
- Как! - сказал Нарумов: - у тебя есть бабушка, которая угадывает три карты сряду, а ты до сих пор не перенял у ней ее кабалистики?
- Да, чорта с два! - отвечал Томский: - у ней было четверо сыновей, в том числе и мой отец: все четыре отчаянные игроки, и ни одному не открыла она своей тайны; хоть это было бы не худо для них, и даже для меня. Но вот что мне рассказывал дядя, граф Иван Ильич, и в чем он меня уверял честью. Покойный Чаплицкий, тот самый, который умер в нищете, промотав миллионы, однажды в молодости своей проиграл - помнится Зоричу, - Около трех сот тысяч. Он был в отчаянии. Бабушка, которая всегда была строга к шалостям молодых людей, как-то сжалилась над Чаплицким. Она дала ему три карты, с тем, чтобы он поставил их одну за другою, и взяла с него честное слово впредь уже никогда не играть. Чаплицкий явился к своему победителю: они сели играть. Чаплицкий поставил на первую карту пятьдесят тысяч, и выиграл соника; загнул пароли, пароли-пе, - отыгрался, и остался еще в выигрыше...
Однако, пора спать: уже без четверти шесть.
В самом деле, уже рассветало: молодые люди допили свои рюмки, и разъехались.
II.
- Il paraоt que monsieur est dйcidйment pour les suivantes.
- Que voulez-vous, madame? Elles sont plus fraоches.
Светский разговор.
Старая графиня *** сидела в своей уборной перед зеркалом. Три девушки окружали ее. Одна держала банку румян, другая коробку со шпильками, третья высокий чепец с лентами огненного цвета. Графиня не имела ни малейшего притязания на красоту давно увядшую, но сохраняла все привычки своей молодости, строго следовала модам семидесятых годов, и одевалась так же долго, так же старательно, как и шестьдесят лет тому назад. У окошка сидела за пяльцами барышня, ее воспитанница.
- Здравствуйте, grand'maman, - сказал, вошедши, молодой офицер. - Bon jour, mademoiselle Lise. Grand'maman, я к вам с просьбою.
- Что такое, Paul?
- Позвольте вам представить одного из моих приятелей, и привезти его к вам в пятницу на бал.
- Привези мне его прямо на бал, и тут мне его и представишь. Был ты вчерась у ***?
- Как же! очень было весело; танцовали до пяти часов. Как хороша была Елецкая!
- И, мой милый! Что в ней хорошего? Такова ли была ее бабушка, княгиня Дарья Петровна?.. Кстати: я чай она уж очень постарела, княгиня Дарья Петровна?
- Как, постарела? - отвечал рассеянно Томский: - она лет семь как умерла.
Барышня подняла голову, и сделала знак молодому человеку. Он вспомнил, что от старой графини таили смерть ее ровесниц, и закусил себе губу. Но графиня услышала весть, для нее новую, с большим равнодушием.
- Умерла! - сказала она: - а я и не знала! Мы вместе были пожалованы во фрейлины, и когда мы представились, то государыня...
И графиня в сотый раз рассказала внуку свой анекдот.
- Ну, Paul, - сказала она потом: - теперь помоги мне встать. Лизанька, где моя табакерка?
И графиня со своими девушками пошла за ширмами оканчивать свой туалет. Томский остался с барышнею.
- Кого это вы хотите представить? - тихо спросила Лизавета Ивановна.
- Нарумова. Вы его знаете?
- Нет! Он военный, или статский?
- Военный.
- Инженер?
- Нет! кавалерист. А почему вы думали, что он инженер?
Барышня засмеялась, и не отвечала ни слова.
- Paul! - закричала графиня из-за ширмов: - пришли мне какой-нибудь новый роман, только, пожалуйста, не из нынешних.
- Как это, grand'maman?
- То есть, такой роман, где бы герой не давил ни отца, ни матери, и где бы не было утопленных тел. Я ужасно боюсь утопленников!
- Таких романов нынче нет. Не хотите ли разве русских?
- А разве есть русские романы?.. Пришли, батюшка, пожалуйста пришли!
- Простите, grand'maman: я спешу... Простите, Лизавета Ивановна! Почему же вы думали, что Нарумов инженер?
И Томский вышел из уборной.
Лизавета Ивановна осталась одна: она оставила работу и стала глядеть в окно. Вскоре на одной стороне улицы из-за угольного дома показался молодой офицер. Румянец покрыл ее щеки: она принялась опять за работу, и наклонила голову над самой канвою. В это время вошла графиня, совсем одетая.
- Прикажи, Лизанька, - сказала она, - карету закладывать, и поедем прогуляться.
Лизанька встала из-за пяльцев и стала убирать свою работу.
- Что ты, мать моя! глуха, что ли! - закричала графиня. - Вели скорей закладывать карету.
- Сейчас! - отвечала тихо барышня, и побежала в переднюю.
Слуга вошел, и подал графине книги от князя Павла Александровича.
- Хорошо! Благодарить, - сказала графиня. - Лизанька, Лизанька! да куда ж ты бежишь?
- Одеваться.
- Успеешь, матушка. Сиди здесь. Раскрой-ка первый том; читай вслух...
Барышня взяла книгу, и прочла несколько строк.
- Громче! - сказала графиня. - Что с тобою, мать моя? с голосу спала, что ли?.. Погоди: подвинь мне скамеечку, ближе... ну! -
Лизавета Ивановна прочла еще две страницы. Графиня зевнула.
- Брось эту книгу, - сказала она: - что за вздор! Отошли это князю Павлу, и вели благодарить... Да что ж карета?
- Карета готова, - сказала Лизавета Ивановна, взглянув на улицу.
- Что ж ты не одета? - сказала графиня: - всегда надобно тебя ждать! Это, матушка, несносно.
Лиза побежала в свою комнату. Не прошло двух минут, графиня начала звонить изо всей мочи. Три девушки вбежали в одну дверь, а камердинер в другую.
- Что это вас не докличешься? - сказала им графиня. - Сказать Лизавете Ивановне, что я ее жду.
Лизавета Ивановна вошла в капоте и в шляпке.
- Наконец, мать моя! - сказала графиня. - Что за наряды! Зачем это?. . кого прельщать?.. А какова погода? - кажется, ветер.
- Никак нет-с, ваше сиятельство! очень тихо-с! - отвечал камердинер.
- Вы всегда говорите наобум! Отворите форточку. Так и есть: ветер! и прехолодный! Отложить карету! Лизанька, мы не поедем нечего было наряжаться.
- И вот моя жизнь! - подумала Лизавета Ивановна.
В самом деле, Лизавета Ивановна была пренесчастное создание. Горек чужой хлеб, говорит Данте, и тяжелы ступени чужого крыльца, а кому и знать горечь зависимости, как не бедной воспитаннице знатной старухи? Графиня ***, конечно, не имела злой души; но была своенравна, как женщина, избалованная светом, скупа и погружена в холодный эгоизм, как и все старые люди, отлюбившие в свой век и чуждые настоящему. Она участвовала во всех суетностях большого света, таскалась на балы, где сидела в углу, разрумяненная и одетая по старинной моде, как уродливое и необходимое украшение бальной залы; к ней с низкими поклонами подходили приезжающие гости, как по установленному обряду, и потом уже никто ею не занимался. У себя принимала она весь город, наблюдая строгий этикет и не узнавая никого в лицо. Многочисленная челядь ее, разжирев и поседев в ее передней и девичьей, делала, что хотела, наперерыв обкрадывая умирающую старуху. Лизавета Ивановна была домашней мученицею. Она разливала чай, и получала выговоры за лишний расход сахара; она вслух читала романы, и виновата была во всех ошибках автора; она сопровождала графиню в ее прогулках, и отвечала за погоду и за мостовую. Ей было назначено жалованье, которое никогда не доплачивали; а между тем требовали от нее, чтоб она одета была, как и все, то есть как очень немногие. В свете играла она самую жалкую роль. Все ее знали, и никто не замечал; на балах она танцовала только тогда, как не доставало vis-а-vis, и дамы брали ее под руку всякой раз, как им нужно было идти в уборную поправить что-нибудь в своем наряде. Она была самолюбива, живо чувствовала свое положение, и глядела кругом себя, - с нетерпением ожидая избавителя; но молодые люди, расчетливые в ветреном своем тщеславии, не удостоивали ее внимания, хотя Лизавета Ивановна была сто раз милее наглых и холодных невест, около которых они увивались. Сколько раз, оставя тихонько скучную и пышную гостиную, она уходила плакать в бедной своей комнате, где стояли ширмы, оклеенные обоями, комод, зеркальце и крашена
я кровать, и где сальная свеча темно горела в медном шандале!
Однажды, - это случилось два дня после вечера, описанного в начале этой повести, и за неделю перед той сценой, на которой мы остановились, - однажды Лизавета Ивановна, сидя под окошком за пяльцами, нечаянно взглянула на улицу, и увидела молодого инженера, стоящего неподвижно и устремившего глаза к ее окошку. Она опустила голову и снова занялась работой; через пять минут взглянула опять, - молодой офицер стоял на том же месте. Не имея привычки кокетничать с прохожими офицерами, она перестала глядеть на улицу, и шила около двух часов, не приподнимая головы. Подали обедать. Она встала, начала убирать свои пяльцы, и, взглянув нечаянно на улицу, опять увидела офицера. Это показалось ей довольно странным. После обеда она подошла к окошку с чувством некоторого беспокойства, но уже офицера не было, - и она про него забыла...
Дня через два, выходя с графиней садиться в карету, она опять его увидела. Он стоял у самого подъезда, закрыв лицо бобровым воротником: черные глаза его сверкали из-под шляпы. Лизавета Ивановна испугалась, сама не зная чего, и села в карету с трепетом неизъяснимым.
Возвратясь домой, она подбежала к окошку, - офицер стоял на прежнем месте, устремив на нее глаза: она отошла, мучась любопытством и волнуемая чувством, для нее совершенно новым.
С того времени не проходило дня, чтоб молодой человек, в известный час, не являлся под окнами их дома. Между им и ею учредились неусловленные сношения. Сидя на своем месте за работой, она чувствовала его приближение, - подымала голову, смотрела на него с каждым днем долее и долее. Молодой человек, казалось, был за то ей благодарен: она видела острым взором молодости, как быстрый румянец покрывал его бледные щеки всякой раз, когда взоры их встречались. Через неделю она ему улыбнулась...
Когда Томский спросил позволения представить графине своего приятеля, сердце бедной девушки забилось. Но узнав, что Нарумов не инженер, а конногвардеец, она сожалела, что нескромным вопросом высказала свою тайну ветреному Томскому.
Германн был сын обрусевшего немца, оставившего ему маленький капитал. Будучи твердо убежден в необходимости упрочить свою независимость, Германн не касался и процентов, жил одним жалованьем, не позволял себе малейшей прихоти. Впрочем, он был скрытен и честолюбив, и товарищи его редко имели случай посмеяться над его излишней бережливостью. Он имел сильные страсти и огненное воображение, но твердость спасла его от обыкновенных заблуждений молодости. Так, например, будучи в душе игрок, никогда не брал он карты в руки, ибо расчитал, что его состояние не позволяло ему (как сказывал он) жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее, - а между тем, целые ночи просиживал за карточными столами, и следовал с лихорадочным трепетом за различными оборотами игры.
Анекдот о трех картах сильно подействовал на его воображение, и целую ночь не выходил из его головы. - Что, если, думал он на другой день вечером, бродя по Петербургу: что, если старая графиня откроет мне свою тайну! - или назначит мне эти три верные карты! Почему ж не попробовать своего счастия?.. Представиться ей, подбиться в ее милость, - пожалуй, сделаться ее любовником, - но на это вс° требуется время - а ей восемьдесят семь лет, - она может умереть через неделю, - через два дня!.. Да и самый анекдот?.. Можно ли ему верить?.. Нет! расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой капитал, и доставит мне покой и независимость! -
Рассуждая таким образом, очутился он в одной из главных улиц Петербурга, перед домом старинной архитектуры. Улица была заставлена экипажами, кареты одна за другою катились к освещенному подъезду. Из карет поминутно вытягивались то стройная нога молодой красавицы, то гремучая ботфорта, то полосатый чулок и дипломатический башмак. Шубы и плащи мелькали мимо величавого швейцара. Германн остановился.
- Чей это дом? - спросил он у углового будочника.
- Графини ***, - отвечал будочник.
Германн затрепетал. Удивительный анекдот снова представился его воображению. Он стал ходить около дома, думая об его хозяйке и о чудной ее способности. Поздно воротился он в смиренный свой уголок; долго не мог заснуть, и, когда сон им овладел, ему пригрезились карты, зеленый стол, кипы ассигнаций и груды червонцев. Он ставил карту за картой, гнул углы решительно, выигрывал беспрестанно, и загребал к себе золото, и клал ассигнации в карман. Проснувшись уже поздно, он вздохнул о потере своего фантастического богатства, пошел опять бродить по городу, и опять очутился перед домом графини ***. Неведомая сила, казалось, привлекала его к нему. Он остановился, и стал смотреть на окна. В одном увидел он черноволосую головку, наклоненную, вероятно, над книгой или над работой. Головка приподнялась. Германн увидел свежее личико и черные глаза. Эта минута решила его участь.
III.
Vous m'йcrivez, mon ange, des lettres de quatre pages
plus vite que je ne puis les lire.
Переписка.
Только Лизавета Ивановна успела снять капот и шляпу, как уже графиня послала за нею, и велела опять подавать карету. Они пошли садиться. В то самое время, как два лакея приподняли старуху и просунули в дверцы, Лизавета Ивановна у самого колеса увидела своего инженера; он схватил ее руку; она не могла опомниться от испугу, молодой человек исчез: письмо осталось в ее руке. Она спрятала его за перчатку, и во всю дорогу ничего не слыхала и не видала. Графиня имела обыкновение поминутно делать в карете вопросы: кто это с нами встретился? - как зовут этот мост? - что там написано на вывеске? Лизавета Ивановна на сей раз отвечала наобум и не в попад, и рассердила графиню.
- Что с тобою сделалось, мать моя! Столбняк ли на тебя нашел, что ли? Ты меня или не слышишь или не понимаешь?.. Слава богу, я не картавлю, и из ума еще не выжила!
Лизавета Ивановна ее не слушала. Возвратясь домой, она побежала в свою комнату, вынула из-за перчатки письмо: оно было незапечатано. Лизавета Ивановна его прочитала. Письмо содержало в себе признание в любви: оно было нежно, почтительно и слово-в-слово взято из немецкого романа. Но Лизавета Ивановна по-немецки не умела и была очень им довольна.
Однако принятое ею письмо беспокоило ее чрезвычайно. Впервые входила она в тайные, тесные сношения с молодым мужчиною. Его дерзость ужасала ее. Она упрекала себя в неосторожном поведении, и не знала, что делать: перестать ли сидеть у окошка, и невниманием охладить в молодом офицере охоту к дальнейшим преследованиям? - отослать ли ему письмо? - отвечать ли холодно и решительно? Ей не с кем было посоветоваться, у ней не было ни подруги, ни наставницы. Лизавета Ивановна решилась отвечать.
Она села за письменный столик, взяла перо, бумагу, - и задумалась. Несколько раз начинала она свое письмо, - и рвала его: то выражения казались ей слишком снисходительными, то слишком жестокими. Наконец ей удалось написать несколько строк, которыми она осталась довольна. "Я уверена", писала она, "что вы имеете честные намерения, и что вы не хотели оскорбить меня необдуманным поступком; но знакомство наше не должно бы начаться таким образом. Возвращаю вам письмо ваше, и надеюсь, что не буду впредь иметь причины жаловаться на незаслуженное неуважение".
На другой день, увидя идущего Германна, Лизавета Ивановна встала из-за пяльцев, вышла в залу, отворила форточку, и бросила письмо на улицу, надеясь на проворство молодого офицера. Германн подбежал, поднял его, и вошел в кандитерскую лавку. Сорвав печать, он нашел свое письмо, и ответ Лизаветы Ивановны. Он того и ожидал, и возвратился домой, очень занятый своей интригою.
Три дня после того, Лизавете Ивановне молоденькая, быстроглазая мамзель принесла записочку из модной лавки. Лизавета Ивановна открыла ее с беспокойством, предвидя денежные требования, и вдруг узнала руку Германна.
- Вы, душенька, ошиблись, - сказала она: - эта записка не ко мне.
- Нет, точно к вам! - отвечала смелая девушка, не скрывая лукавой улыбки. - Извольте прочитать!
Лизавета Ивановна пробежала записку. Германн требовал свидания.
- Не может быть! - сказала Лизавета Ивановна, испугавшись и поспешности требований, и способу, им употребленному. - Это писано верно не ко мне! - И разорвала письмо в мелкие кусочки.
- Коли письмо не к вам, зачем же вы его разорвали? - сказала мамзель: - я бы возвратила его тому, кто его послал.
- Пожалуйста, душенька! - сказала Лизавета Ивановна, вспыхнув от ее замечания: - вперед ко мне записок не носите. А тому, кто вас послал, скажите, что ему должно быть стыдно...
Но Германн не унялся. Лизавета Ивановна каждый день получала от него письма, то тем, то другим образом. Они уже не были переведены с немецкого. Германн их писал, вдохновенный страстию, и говорил языком, ему свойственным: в них выражались и непреклонность его желаний, и беспорядок необузданного воображения. Лизавета Ивановна уже не думала их отсылать: она упивалась ими; стала на них отвечать, - и ее записки час от часу становились длиннее и нежнее. Наконец, она бросила ему в окошко следующее письмо:
- "Сегодня бал у ***ского посланника. Графиня там будет. Мы останемся часов до двух. Вот вам случай увидеть меня наедине. Как скоро графиня уедет, ее люди, вероятно, разойдутся, в сенях останется швейцар, но и он обыкновенно уходит в свою каморку. Приходите в половине двенадцатого. Ступайте прямо на лестницу. Коли вы найдете кого в передней, то вы спросите, дома ли графиня. Вам скажут нет, - и делать нечего. Вы должны будете воротиться. Но вероятно вы не встретите никого. Девушки сидят у себя, все в одной комнате. Из передней ступайте налево, идите вс° прямо до графининой спальни. В спальне за ширмами увидите две маленькие двери: справа в кабинет, куда графиня никогда не входит: слева в коридор, и тут же узенькая витая лестница: она ведет в мою комнату".
Германн трепетал, как тигр, ожидая назначенного времени. В десять часов вечера он уж стоял перед домом графини. Погода была ужасная: ветер выл, мокрый снег падал хлопьями; фонари светились тускло; улицы были пусты. Изредка тянулся Ванька на тощей кляче своей, высматривая запоздалого седока. - Германн стоял в одном сюртуке, не чувствуя ни ветра, ни снега. Наконец графинину карету подали. Германн видел, как лакеи вынесли под руки сгорбленную старуху, укутанную в соболью шубу, и как вослед за нею, в холодном плаще, с головой, убранною свежими цветами мелькнула ее воспитанница. Дверцы захлопнулись. Карета тяжело покатилась по рыхлому снегу. Швейцар запер двери. Окна померкли. Германн стал ходить около опустевшего дома: он подошел к фонарю, взглянул на часы, - было двадцать минут двенадцатого. Он остался под фонарем, устремив глаза на часовую стрелку и выжидая остальные минуты. Ровно в половине двенадцатого Германн ступил на графинино крыльцо и взошел в ярко освещенные сени. Швейцара не было. Германн взбежал по лестнице, отворил двери в переднюю, и увидел слугу, спящего под лампой, в старинных, запачканных креслах. Легким и твердым шагом Германн прошел мимо его. Зала и гостиная были темны. Лампа слабо освещала их из передней. Германн вошел в спальню. Перед кивотом, наполненным старинными образами, теплилась золотая лампада. Полинялые штофные кресла и диваны с пуховыми подушками, с сошедшей позолотою, стояли в печальной симетрии около стен, обитых китайскими обоями. На стене висели два портрета, писанные в Париже М-e Lebrun. Один из них изображал мужчину лет сорока, румяного и полного, в светлозеленом мундире и со звездою; другой - молодую красавицу с орлиным носом, с зачесанными висками и с розою в пудренных волосах. По всем углам торчали фарфоровые пастушки, столовые часы работы славного Leroy, коробочки, рулетки, веера и разные дамские игрушки, изобретенные в конце минувшего столетия вместе с Монгольфьеровым шаром и Месмеровым магнетизмом. Германн пошел за ширмы. За ними с
тояла маленькая железная кровать; справа находилась дверь, ведущая в кабинет; слева, другая в коридор. Германн ее отворил, увидел узкую, витую лестницу, которая вела в комнату бедной воспитанницы... Но он воротился и вошел в темный кабинет.
Время шло медленно. Все было тихо. В гостиной пробило двенадцать; по всем комнатам часы одни за другими прозвонили двенадцать - все умолкло опять. Германн стоял, прислонясь к холодной печке. Он был спокоен; сердце его билось ровно, как у человека, решившегося на что-нибудь опасное, но необходимое. Часы пробили первый и второй час утра, - и он услышал дальний стук кареты. Невольное волнение овладело им. Карета подъехала и остановилась. Он услышал стук опускаемой подножки. В доме засуетились. Люди побежали, раздались голоса и дом осветился. В спальню вбежали три старые горничные, и графиня, чуть живая, вошла, и опустилась в вольтеровы кресла. Германн глядел в щ°лку: Лизавета Ивановна прошла мимо его. Германн услышал ее торопливые шаги по ступеням ее лестницы. В сердце его отозвалось нечто похожее на угрызение совести, и снова умолкло. Он окаменел.
Графиня стала раздеваться перед зеркалом. Откололи с нее чепец, украшенный розами; сняли напудренный парик с ее седой и плотно остриженной головы. Булавки дождем сыпались около нее. Желтое платье, шитое серебром, упало к ее распухлым ногам. Германн был свидетелем отвратительных таинств ее туалета: наконец, графиня осталась в спальной кофте и ночном чепце: в этом наряде, более свойственном ее старости, она казалась менее ужасна и безобразна.
Как и все старые люди вообще, графиня страдала бессонницею. Раздевшись, она села у окна в вольтеровы кресла, и отослала горничных. Свечи вынесли, комната опять осветилась одною лампадою. Графиня сидела вся желтая, шевеля отвислыми губами, качаясь направо и налево. В мутных глазах ее изображалось совершенное отсутствие мысли; смотря на нее, можно было бы подумать, что качание страшной старухи происходило не от ее воли, но по действию скрытого галванизма.
Вдруг это мертвое лицо изменилось неизъяснимо. Губы перестали шевелиться, глаза оживились: перед графинею стоял незнакомый мужчина.
- Не пугайтесь, ради бога, не пугайтесь! - сказал он внятным и тихим голосом. - Я не имею намерения вредить вам; я пришел умолять вас об одной милости.
Старуха молча смотрела на него и, казалось, его не слыхала. Германн вообразил, что она глуха, и наклонясь над самым ее ухом, повторил ей то же самое. Старуха молчала по-прежнему.
- Вы можете, - продолжал Германн, - составить счастье моей жизни, и оно ничего не будет вам стоить: я знаю, что вы можете угадать три карты сряду...
Германн остановился. Графиня, казалось, поняла, чего от нее требовали; казалось, она искала слов для своего ответа.
- Это была шутка, - сказала она наконец: - клянусь вам! это была шутка!
- Этим нечего шутить, - возразил сердито Германн. - Вспомните Чаплицкого, которому помогли вы. отыграться.
Графиня видимо смутилась. Черты ее изобразили сильное движение души, но она скоро впала в прежнюю бесчувственность.
- Можете ли вы, - продолжал Германн, - назначить мне эти три верные карты?
Графиня молчала; Германн продолжал:
- Для кого вам беречь вашу тайну? Для внуков? Они богаты и без того; они же не знают и цены деньгам. Моту не помогут ваши три карты. Кто не умеет беречь отцовское наследство, тот вс°-таки умрет в нищете, несмотря ни на какие демонские усилия. Я не мот; я знаю цену деньгам. Ваши три карты для меня не пропадут. Ну!..
Он остановился, и с трепетом ожидал ее ответа. Графиня молчала; Германн стал на колени.
- Если когда-нибудь, - сказал он, - сердце ваше знало чувство любви, если вы помните ее восторги, если вы хоть раз улыбнулись при плаче новорожденного сына, если что-нибудь человеческое билось когда-нибудь в груди вашей, то умоляю вас чувствами супруги, любовницы, матери, - всем, что ни есть святого в жизни - не откажите мне в моей просьбе! - откройте мне вашу тайну! - что вам в ней?.. Может быть, она сопряжена с ужасным грехом, с пагубою вечного блаженства, с дьявольским договором... Подумайте: вы стары; жить вам уже недолго, - я готов взять грех ваш на свою душу. Откройте мне только вашу тайну. Подумайте, что счастие человека находится в ваших руках; что не только я, но дети мои, внуки и правнуки благословят вашу память и будут ее чтить как святыню...
Старуха не отвечала ни слова.
Германн встал.
- Старая ведьма! - сказал он, стиснув зубы: - так я ж заставлю тебя отвечать...
С этим словом он вынул из кармана пистолет.
При виде пистолета графиня во второй раз оказала сильное чувство. Она закивала головою, и подняла руку, как бы заслоняясь от выстрела... Потом покатилась навзничь... и осталась недвижима.
- Перестаньте ребячиться, - сказал Германн, взяв ее руку. - Спрашиваю последний раз: хотите ли назначить мне ваши три карты? - да или нет?
Графиня не отвечала. Германн увидел, что она умерла.
IV.
7 Mai 18**
Homme sans m-urs et sans religion!
Переписка.
Лизавета Ивановна сидела в своей комнате, еще в бальном своем наряде, погруженная в глубокие размышления. Приехав домой, она спешила отослать заспанную девку, нехотя предлагавшую ей свою услугу, - сказала, что разденется сама, и с трепетом вошла к себе, надеясь найти там Германна, и желая не найти его. С первого взгляда она удостоверилась в его отсутствии, и благодарила судьбу за препятствие, помешавшее их свиданию. Она села, не раздеваясь, и стала припоминать все обстоятельства, в такое короткое время и так далеко ее завлекшие. Не прошло трех недель с той поры, как она в первый раз увидела в окошко молодого человека, - и уже она была с ним в переписке, - и он успел вытребовать от нее ночное свидание! Она знала имя его, потому только, что некоторые из его писем были им подписаны; никогда с ним не говорила, не слыхала его голоса, никогда о нем не слыхала... до самого сего вечера. Странное дело! В самый тот вечер, на бале, Томский, дуясь на молодую княжну Полину ***, которая, против обыкновения, кокетничала не с ним, желал отомстить, оказывая равнодушие: он позвал Лизавету Ивановну, и танцовал с нею бесконечную мазурку. Во все время шутил он над ее пристрастием к инженерным офицерам, уверял, что он знает гораздо более, нежели можно было ей предполагать, и некоторые из его шуток были так удачно направлены, что Лизавета Ивановна думала несколько раз, что ее тайна была ему известна.
- От кого вы вс° это знаете? - спросила она, смеясь.
- От приятеля известной вам особы, - отвечал Томский: - человека очень замечательного!
- Кто ж этот замечательный человек?
- Его зовут Германном.
Лизавета Ивановна не отвечала ничего, но ее руки и ноги поледенели...
- Этот Германн, - продолжал Томский, - лицо истинно романическое: у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю, что на его совести по крайней мере три злодейства. Как вы побледнели!.
- У меня голова болит... Что же говорил вам Германн, - или как бишь его?..
- Германн очень недоволен своим приятелем: он говорит, что на его месте он поступил бы совсем иначе... Я даже полагаю, что Германн сам имеет на вас виды, по крайней мере он очень неравнодушно слушает влюбленные восклицания своего приятеля.
- Да где ж он меня видел?
- В церкви, может быть, - на гулянье!.. Бог его знает! может быть в вашей комнате, во время вашего сна: от него станет...
Подошедшие к ним три дамы с вопросами - oubli ou regret? - прервали разговор, который становился мучительно любопытен для Лизаветы Ивановны.
Дама, выбранная Томским, была сама княжна ***. Она успела с ним изъясниться, обежав лишний круг и лишний раз повертевшись перед своим стулом. - Томский, возвратясь на свое место, уже не думал ни о Германне, ни о Лизавете Ивановне. Она непременно хотела возобновить прерванный разговор; но мазурка кончилась, и вскоре после старая графиня уехала.
Слова Томского были не что иное, как мазурочная болтовня, но они глубоко заронились в душу молодой мечтательницы. Портрет, набросанный Томским, сходствовал с изображением, составленным ею самою, и, благодаря новейшим романам, это, уже пошлое лицо, пугало и пленяло ее воображение. Она сидела, сложа крестом голые руки, наклонив на открытую грудь голову, еще убранную цветами... Вдруг дверь отворилась, и Германн вошел. Она затрепетала...
- Где же вы были? - спросила она испуганным шопотом.
- В спальне у старой графини, - отвечал Германн: - я сейчас от нее. Графиня умерла.
- Боже мой!.. что вы говорите?. .
- И кажется, - продолжал Германн, - я причиною ее смерти.
Лизавета Ивановна взглянула на него, и слова Томского раздались в ее душе: у этого человека по крайней мере три злодейства на душе! Германн сел на окошко подле нее, и вс° рассказал. Лизавета Ивановна выслушала его с ужасом. Итак эти страстные письма, эти пламенные требования, это дерзкое, упорное преследование, вс° это было не любовь! Деньги, - вот чего алкала его душа! Не она могла утолить его желания и осчастливить его! Бедная воспитанница была не что иное, как слепая помощница разбойника, убийцы старой ее благодетельницы!.. Горько заплакала она, в позднем, мучительном своем раскаянии. Германн смотрел на нее, молча: сердце его также терзалось, но ни слезы бедной девушки, ни удивительная прелесть ее горести не тревожили суровой души его. Он не чувствовал угрызения совести при мысли о мертвой старухе. Одно его ужасало: невозвратная потеря тайны, от которой ожидал обогащения.
- Вы чудовище! - сказала наконец Лизавета Ивановна.
- Я не хотел ее смерти, - отвечал Германн: - пистолет мой не заряжен.
Они замолчали.
Утро наступало. Лизавета Ивановна погасила догорающую свечу: бледный свет озарил ее комнату. Она отерла заплаканные глаза, и подняла их на Германна: он сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона. Это сходство поразило даже Лизавету Ивановну.
- Как вам выйти из дому? - сказала наконец Лизавета Ивановна. - Я думала провести вас по потаенной лестнице, но надобно идти мимо спальни, а я боюсь.
- Расскажите мне, как найти эту потаенную лестницу; я выйду.
Лизавета Ивановна встала, вынула из комода ключ, вручила его Германну и дала ему подробное наставление. Германн пожал ее холодную, безответную руку, поцеловал ее наклоненную голову, и вышел.
Он спустился вниз по витой лестнице, и вошел опять в спальню графини. Мертвая старуха сидела, окаменев; лицо ее выражало глубокое спокойствие. Германн остановился перед нею, долго смотрел на нее, как бы желая удостовериться в ужасной истине; наконец вошел в кабинет ощупал за обоями дверь, и стал сходить по темной лестнице, волнуемый странными чувствованиями. По этой самой лестнице, думал он, может быть лет шестьдесят назад, в эту самую спальню, в такой же час, в шитом кафтане, причесанный а l'oiseau royal, прижимая к сердцу треугольную свою шляпу, прокрадывался молодой счастливец, давно уже истлевший в могиле, а сердце престарелой его любовницы сегодня перестало биться...
Под лестницею Германн нашел дверь, которую отпер тем же ключом, и очутился в сквозном корридоре, выведшем его на улицу.
V.
В эту ночь явилась ко мне покойница
баронесса фон-В***. Она была вся в белом,
и сказала мне: "Здравствуйте, господин советник!"
Шведенборг.
Три дня после роковой ночи, в девять часов утра, Германн отправился в *** монастырь, где должны были отпевать тело усопшей графини. Не чувствуя раскаяния, он не мог однако совершенно заглушить голос совести, твердивший ему: ты убийца старухи! Имея мало истинной веры, он имел множество предрассудков. Он верил, что мертвая графиня могла иметь вредное влияние на его жизнь, - и решился явиться на ее похороны, чтобы испросить у ней прощения.
Церковь была полна. Германн насилу мог пробраться сквозь толпу народа. Гроб стоял на богатом катафалке под бархатным балдахином. Усопшая лежала в нем с руками, сложенными на груди, в кружевном чепце и в белом атласном платье. Кругом стояли ее домашние: слуги в черных кафтанах с гербовыми лентами на плече, и со свечами в руках; родственники в глубоком трауре, - дети, внуки и правнуки. Никто не плакал; слезы были бы - une affectation. Графиня так была стара, что смерть ее никого не могла поразить, и что ее родственники давно смотрели на нее, как на отжившую. Молодой архиерей произнес надгробное слово. В простых и трогательных выражениях представил он мирное успение праведницы, которой долгие годы были тихим, умилительным приготовлением к христианской кончине. "Ангел смерти обрел ее, - сказал оратор, - бодрствующую в помышлениях благих и в ожидании жениха полунощного". Служба совершилась с печальным приличием. Родственники первые пошли прощаться с телом. Потом двинулись и многочисленные гости, приехавшие поклониться той, которая так давно была участницею в их суетных увеселениях. После них и все домашние. Наконец приблизилась старая барская барыня, ровесница покойницы. Две молодые девушки вели ее под руки. Она не в силах была поклониться до земли, - и одна пролила несколько слез, поцеловав холодную руку госпожи своей. После нее Германн решился подойти ко гробу. Он поклонился в землю, и несколько минут лежал на холодном полу, усыпанном ельником. Наконец приподнялся, бледен как сама покойница, взошел на ступени катафалка и наклонился... В эту минуту показалось ему, что мертвая насмешливо взглянула на него, прищуривая одним глазом. Германн, поспешно подавшись назад, оступился, и навзничь грянулся об земь. Его подняли. В то же самое время Лизавету Ивановну вынесли в обмороке на паперть. Этот эпизод возмутил на несколько минут торжественность мрачного обряда. Между посетителями поднялся глухой ропот, а худощавый каммергер, близкий родственник покойницы, шепнул на ухо стоящему подле него англичанину
, что молодой офицер ее побочный сын, на что англичанин отвечал холодно: Oh?
Целый день Германн был чрезвычайно расстроен. Обедая в уединенном трактире, он, против обыкновения своего, пил очень много, в надежде заглушить внутреннее волнение. Но вино еще более горячило его воображение. Возвратясь домой, он бросился, не раздеваясь, на кровать, и крепко заснул.
Он проснулся уже ночью: луна озаряла его комнату. Он взглянул на часы: было без четверти три. Сон у него прошел; он сел на кровать, и думал о похоронах старой графини.
В это время кто-то с улицы взглянул к нему в окошко, - и тотчас отошел. Германн не обратил на то никакого внимания. Чрез минуту услышал он, что отпирали дверь в передней комнате. Германн думал, что денщик его, пьяный по своему обыкновению, возвращался с ночной прогулки. Но он услышал незнакомую походку: кто-то ходил, тихо шаркая туфлями. Дверь отворилась, вошла женщина в белом платье. Германн принял ее за свою старую кормилицу, и удивился, что могло привести ее в такую пору. Но белая женщина, скользнув, очутилась вдруг перед ним, - и Германн узнал графиню!
- Я пришла к тебе против своей воли, - сказала она твердым голосом: - но мне велено исполнить твою просьбу. Тройка, семерка и туз выиграют тебе сряду, - но с тем, чтобы ты в сутки более одной карты не ставил, и чтоб во всю жизнь уже после не играл. Прощаю тебе мою смерть, с тем, чтоб ты женился на моей воспитаннице Лизавете Ивановне...
С этим словом она тихо повернулась, пошла к дверям, и скрылась, шаркая туфлями. Германн слышал, как хлопнула дверь в сенях, и увидел, что кто-то опять поглядел к нему в окошко.
Германн долго не мог опомниться. Он вышел в другую комнату. Денщик его спал на полу; Германн насилу его добудился. Денщик был пьян по обыкновению: от него нельзя было добиться никакого толку. Дверь в сени была заперта. Германн возвратился в свою комнату, засветил свечку, и записал свое видение.
VI.
Атанде!
Как вы смели мне сказать атанде?
Ваше превосходительство, я сказал атанде-с!
Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной природе, так же, как два тела не могут в физическом мире занимать одно и то же место. Тройка, семерка, туз - скоро заслонили в воображении Германна образ мертвой старухи. Тройка, семерка, туз - не выходили из его головы и шевелились на его губах. Увидев молодую девушку, он говорил: - Как она стройна!.. Настоящая тройка червонная. У него спрашивали: который час, он отвечал: - без пяти минут семерка. - Всякий пузастый мужчина напоминал ему туза. Тройка, семерка, туз - преследовали его во сне, принимая все возможные виды: тройка цвела перед ним в образе пышного грандифлора, семерка представлялась готическими воротами, туз огромным пауком. Все мысли его слились в одну, - воспользоваться тайной, которая дорого ему стоила. Он стал думать об отставке и о путешествии. Он хотел в открытых игрецких домах Парижа вынудить клад у очарованной фортуны. Случай избавил его от хлопот.
В Москве составилось общество богатых игроков, под председательством славного Чекалинского, проведшего весь век за картами и нажившего некогда миллионы, выигрывая векселя и проигрывая чистые деньги. Долговременная опытность заслужила ему доверенность товарищей, а открытый дом, славный повар, ласковость и веселость приобрели уважение публики. Он приехал в Петербург. Молодежь к нему нахлынула, забывая балы для карт и предпочитая соблазны фараона обольщениям волокитства. Нарумов привез к нему Германна.
Они прошли ряд великолепных комнат, наполненных учтивыми официантами. Несколько генералов и тайных советников играли в вист; молодые люди сидели, развалясь на штофных диванах, ели мороженое и курили трубки. В гостиной за длинным столом, около которого теснилось человек двадцать игроков, сидел хозяин и метал банк. Он был человек лет шестидесяти, самой почтенной наружности; голова покрыта была серебряной сединою; полное и свежее лицо изображало добродушие; глаза блистали, оживленные всегдашнею улыбкою. Нарумов представил ему Германна. Чекалинский дружески пожал ему руку, просил не церемониться, и продолжал метать.
Талья длилась долго. На столе стояло более тридцати карт.
Чекалинский останавливался после каждой прокидки, чтобы дать играющим время распорядиться, записывал проигрыш, учтиво вслушивался в их требования, еще учтивее отгибал лишний угол, загибаемый рассеянною рукою. Наконец талья кончилась. Чекалинский стасовал карты, и приготовился метать другую.
- Позвольте поставить карту, - сказал Германн, протягивая руку из-за толстого господина, тут же понтировавшего. Чекалинский улыбнулся и поклонился, молча, в знак покорного согласия. Нарумов, смеясь поздравил Германна с разрешением долговременного поста, и пожелал ему счастливого начала.
- Идет! - сказал Германн, надписав мелом куш над своею картою.
- Сколько-с? - спросил, прищуриваясь, банкомет: - извините-с, я не разгляжу.
- Сорок семь тысяч, - отвечал Германн.
При этих словах, все головы обратились мгновенно, и все глаза устремились на Германна. - Он с ума сошел! - подумал Нарумов.
- Позвольте заметить вам, - сказал Чекалинский с неизменной своею улыбкою, что игра ваша сильна: - никто более двух сот семидесяти пяти семпелем здесь еще не ставил.
- Что ж? - возразил Германн: - бьете вы мою карту или нет?
Чекалинский поклонился с видом того же смиренного согласия.
- Я хотел только вам доложить, - сказал он, - что, будучи удостоен доверенности товарищей, я не могу метать иначе, как на чистые деньги. С моей стороны я конечно уверен, что довольно вашего слова, но для порядка игры и счетов, прошу вас поставить деньги на карту.
Германн вынул из кармана банковый билет, и подал его Чекалинскому, который, бегло посмотрев его, положил на Германнову карту.
Он стал метать. Направо легла девятка, налево тройка.
- Выиграла! - сказал Германн, показывая свою карту.
Между игроками поднялся шопот. Чекалинский нахмурился, но улыбка тотчас возвратилась на его лицо.
- Изволите получить? - спросил он Германна.
- Сделайте одолжение.
Чекалинский вынул из кармана несколько банковых билетов, и тотчас расчелся. Германн принял свои деньги и отошел от стола. Нарумов не мог опомниться. Германн выпил стакан лимонаду и отправился домой.
На другой день вечером, он опять явился у Чекалинского.
Хозяин метал. Германн подошел к столу; понтеры тотчас дали ему место. Чекалинский ласково ему поклонился.
Германн дождался новой тальи, поставил карту, положив на нее свои сорок семь тысяч и вчерашний выигрыш.
Чекалинский стал метать. Валет выпал направо, семерка налево.
Германн открыл семерку.
Все ахнули. Чекалинский видимо смутился. Он отсчитал девяноста четыре тысячи и передал Германну. Германн принял их с хладнокровием, и в ту же минуту удалился.
В следующий вечер Германн явился опять у стола. Все его ожидали. Генералы и тайные советники оставили свой вист, чтоб видеть игру столь необыкновенную. Молодые офицеры соскочили с диванов; все официанты собрались в гостиной. Все обступили Германна. Прочие игроки не поставили своих карт, с нетерпением ожидая, чем он кончит. Германн стоял у стола, готовясь один понтировать противу бледного, но вс° улыбающегося, Чекалинского. Каждый распечатал колоду карт. Чекалинский стасовал. Германн снял, и поставил свою карту, покрыв ее кипой банковых билетов. Это похоже было на поединок. Глубокое молчание царствовало кругом.
Чекалинский стал метать, руки его тряслись. Направо легла дама, налево туз.
- Туз выиграл! - сказал Германн, и открыл свою карту.
- Дама ваша убита, - сказал ласково Чекалинский.
Германн вздрогнул: в самом деле, вместо туза у него стояла пиковая дама. Он не верил своим глазам, не понимая, как мог он обдернуться.
В эту минуту ему показалось, что пиковая дама прищурилась и усмехнулась. Необыкновенное сходство поразило его...
- Старуха! - закричал он в ужасе.
Чекалинский потянул к себе проигранные билеты. Германн стоял неподвижно. Когда отошел он от стола, поднялся шумный говор. - Славно спонтировал! говорили игроки. - Чекалинский снова стасовал карты: игра пошла своим чередом.
Заключение.
Германн сошел с ума. Он сидит в Обуховской больнице в 17 нумере, не отвечает ни на какие вопросы, и бормочет необыкновенно скоро: - Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!..
Лизавета Ивановна вышла замуж за очень любезного молодого человека; он где-то служит и имеет порядочное состояние: он сын бывшего управителя у старой графини. У Лизаветы Ивановны воспитывается бедная родственница.
Томский произведен в ротмистры и женится на княжне Полине.
<ПОВЕСТЬ ИЗ РИМСКОЙ ЖИЗНИ>
Цезарь путешествовал, мы с Т.<итом> Пет<ронием> следовали за ним издали. По захождении солнца [рабы стави<ли>] шатер, расставляли постели, мы ложились пировать и весело беседовали; на заре снова пускались в дорогу, и сладко засыпали каждый в лектике своей, утомленные жаром и ночными наслаждениями. -
Мы достигли Кум и уже думали пускаться далее, как явился к нам посланный от Нерона. - Он принес Петронию повеление Цезаря возвратиться в Рим и там ожидать решения своей участи - в следствии ненавистного обвинения.
Мы были поражены ужасом. - Один Петр.<оний> равнодушно выслушал свой приговор, отпустил гонца с подарком и объявил нам свое намерение остановиться в Кумах. - Он послал своего любимого раба выбрать и нанять ему дом и стал ожидать его возвращения в кипарисной роще, посвященной Эвменидам.
Мы окружили его с беспокойством. Флавий Аврелий спросил - Долго ли думал он оставаться в Кумах, и не страшится ли раздражить Нерона ослушанием?
- Я не только не думаю ослушаться его, отвечал П<етроний> с улыбкою, но даже намерен предупредить его желания - Но вам, друзья мои, советую возвратиться. - Путник в ясный день отдыхает под тению дуба, но во время грозы от него благоразумно удаляется, страшась ударов молнии. -
Мы все изъявили желание с ним остаться и Петроний ласково нас благодарил. - Слуга возвратился - и повел нас в дом уже им выбранный. - Он находился в предместии города. - Им управлял старый отпущенник в отсутствии хозяина, уже давно покинувшего Италию. Несколько рабов под его надзором заботились о чистоте комнат и садов. В широких сенях нашли мы кумиры девяти Муз, у дверей стояли два кентавра.
П.<етроний> остановился у мраморного порога и прочел начертанное на нем приветствие: Здравствуй! Печальная улыбка изобразилась на лице его. - Старый управитель повел его в Вивлиофику, где осмотрели мы несколько свитков и вошли потом в спальню хозяина. Она убрана была просто. - В ней находились только 2 семейные статуи. - Одна изображала матрону, сидящую в креслах, другая девочку, играющую [мячем]. На столике подле постели стояла маленькая лампада. - Здесь Петроний остался (на) отдых и нас отпустил, пригласив вечером к нему собраться. -
Я не мог уснуть; печаль наполняла мою [душу]. Я видел [в] Петронии не только щедрого благодетеля, но и друга, искренно ко мне привязанного. Я уважал его обширный ум; я любил его прекрасную душу. В разговорах с ним почерпал я знание света <и> людей, известных мне более по умозрениям божественного Платона, нежели по собственному опыту. - Его суждения обыкновенно были быстры и верны. Равнодушие ко всему избавляло его от пристрастия, а искренность в отношении к самому себе делала его проницательным. Жизнь не могла представить ему ничего нового; он изведал все наслаждения; чувства его дремали, притупленные привычкою. - Но ум его хранил удивительную свежесть. - Он любил игру мыслей, как и гармонию слов. - Охотно слушал философические рассуждения, и сам писал стихи не хуже Катулла.
Я сошел в сад и долго ходил по излучистым его тропинкам, осененным старыми деревьями. - Я сел на скамейку, под тень широкого тополя, - у которого стояла статуя молодого Сатира, прорезывающего тростник. - Желая развлечь, как-нибудь, печальные мысли, я взял записные дощечки и перевел одну из од Анакреона, которую и сберег в память этого печального дня:
Поседели, поредели.
<Кудри, честь главы моей,
Зубы в деснах ослабели
И потух огонь очей.
Сладкой жизни мне немного
Провожать осталось дней,
Парка счет ведет им строго,
Тартар тени ждет моей. -
Страшен хлад подземна свода,
Вход в него для всех открыт,
Из него же нет исхода...
Всяк сойдет - и там забыт>
Солнце клонилось к западу; я пошел к Петронию - [я нашел его в] библиотеке. Он расхаживал - с ним был его домашний лекарь Септимий. Петроний, увидя меня, остановился и произнес шутливо:
<Узнают коней ретивых
По их вызженным таврам,
Узнают парфян кичливых
По высоким клобукам.
Я любовников счастливых
Узнаю по их глазам.>
Ты угадал, отвечал я Петр.<онию> и подал ему свои дощечки. Он прочитал мои стихи. Облако задумчивости прошло по его лицу и тотчас рассеялось. Когда читаю подобные стихотворения, сказал он, мне всегда любопытно знать, как умерли те, которые так сильно были поражены мыслию о смерти. - Анакреон уверяет, что Тартар его ужасает, но не верю ему - также не верю трусости Горация. Вы знаете оду его?
<Кто из богов мне возвратил
Того, с кем первые походы
И браней ужас я делил,
Когда за призраком свободы
Нас Брут отчаянный водил?
С кем я тревоги боевые
В шатре за чашей забывал,
И кудри, плющем увитые,
Сирийским мирром умащал?
Ты помнишь час ужасный битвы,
Когда я, трепетный квирит,
Бежал, нечестно брося щит,
Творя обеты и молитвы?
Как я боялся! как бежал!
Но Эрмий сам незапной тучей
Меня покрыл и вдаль умчал
И спас от смерти неминучей.
- - - - - - - - >
Хитрый стихотворец хотел рассмешить Августа и Мецената своею трусостию, чтоб не напомнить им о сподвижнике Кассия и Брута. - [Воля ваша, нахожу более искренности в его восклицании: Красно и сладостно паденье за отчизну -].
МЯТЕЛЬ
Кони мчатся по буграм,
Топчут снег глубокой...
Вот, в сторонке божий храм
Виден одинокой.
................................
Вдруг метелица кругом;
Снег валит клоками;
Черный вран, свистя крылом,
Вьется над санями;
Вещий стон гласит печаль!
Кони торопливы
Чутко смотрят в темну даль,
Воздымая гривы...
Жуковский.
В конце 1811 года, в эпоху нам достопамятную, жил в своем поместье Ненарадове добрый Гаврила Гаврилович Р**. Он славился во всей округе гостеприимством и радушием; соседи поминутно ездили к нему поесть, попить, поиграть по пяти копеек в бостон с его женою, а некоторые для того, чтоб поглядеть на дочку их, Марью Гавриловну, стройную, бледную и семнадцатилетнюю девицу. Она считалась богатой невестою, и многие прочили ее за себя или за сыновей.
Марья Гавриловна была воспитана на французских романах, и следственно была влюблена. Предмет, избранный ею, был бедный армейский прапорщик, находившийся в отпуску в своей деревне. Само по себе разумеется, что молодой человек пылал равною страстию, и что родители его любезной, заметя их взаимную склонность, запретили дочери о нем и думать, а его принимали хуже, нежели отставного заседателя.
Наши любовники были в переписке, и всякой день видались на едине в сосновой роще или у старой часовни. Там они клялися друг другу в вечной любви, сетовали на судьбу и делали различные предположения. Переписываясь и разговаривая таким образом, они (что весьма естественно) дошли до следующего рассуждения: если мы друг без друга дышать не можем, а воля жестоких родителей препятствует нашему благополучию, то нельзя ли нам будет обойтись без нее? Разумеется, что эта счастливая мысль пришла сперва в голову молодому человеку, и что она весьма понравилась романическому воображению Марьи Гавриловны.
Наступила зима и прекратила их свидания; но переписка сделалась тем живее. Владимир Николаевич в каждом письме умолял ее предаться ему, венчаться тайно, скрываться несколько времени, броситься потом к ногам родителей, которые конечно будут тронуты наконец героическим постоянством и несчастием любовников, и скажут им непременно: Дети! придите в наши объятия.
Марья Гавриловна долго колебалась; множество планов побега было отвергнуто. Наконец она согласилась: в назначенный день она должна была не ужинать и удалиться в свою комнату под предлогом головной боли. Девушка ее была в заговоре; обе они должны были выдти в сад через заднее крыльцо, за садом найти готовые сани, садиться в них и ехать за пять верст от Ненарадова в село Жадрино, прямо в церковь, где уж Владимир должен был их ожидать.
Накануне решительного дня, Марья Гавриловна не спала всю ночь; она укладывалась, увязывала белье и платье, написала длинное письмо к одной чувствительной барышне, ее подруге, другое к своим родителям. Она прощалась с ними в самых трогательных выражениях, извиняла свой проступок неодолимою силою страсти, и оканчивала тем, что блаженнейшею минутою жизни почтет она ту, когда позволено будет ей броситься к ногам дражайших ее родителей. Запечатав оба письма тульской печаткою, на которой изображены были два пылающие сердца с приличной надписью, она бросалась на постель перед самым рассветом и задремала; но и тут ужасные мечтания поминутно ее пробуждали. То казалось ей, что в самую минуту, как она садилась в сани, чтоб ехать венчаться, отец ее останавливал ее, с мучительной быстротою тащил ее по снегу и бросал в темное, бездонное подземелие... и она летела стремглав с неизъяснимым замиранием сердца; то видела она Владимира, лежащего на траве, бледного, окровавленного. Он, умирая, молил ее пронзительным голосом поспешать с ним обвенчаться... другие безобразные, бессмысленные видения неслись перед нею одно за другим. Наконец она встала, бледнее обыкновенного и с непритворной головною болью. Отец и мать заметили ее беспокойство; их нежная заботливость и беспрестанные вопросы: что с тобою, Маша? не больна ли ты, Маша? раздирали ее сердце. Она старалась их успокоить, казаться веселою, и не могла. Наступил вечер. Мысль, что уже в последний раз провожает она день посреди своего семейства, стесняла ее сердце. Она была чуть жива; она втайне прощалась со всеми особами, со всеми предметами, ее окружавшими.
Подали ужинать; сердце ее сильно забилось. Дрожащим голосом объявила она, что ей ужинать не хочется, и стала прощаться с отцом и матерью. Они ее поцаловали и, по обыкновению, благословили: она чуть не заплакала. Пришед в свою комнату, она кинулась в кресла и залилась слезами. Девушка уговаривала ее успокоиться и ободриться. Вс° было готово. Через полчаса Маша должна была навсегда оставить родительский дом, свою комнату, тихую девическую жизнь... На дворе была мятель; ветер выл, ставни тряслись и стучали; вс° ёказалось ей угрозой и печальным предзнаменованием. Скоро в доме вс° утихло и заснуло. Maшa окуталась шалью, надела теплый капот, взяла в руки шкатулку свою и вышла на заднее крыльцо. Служанка несла за нею два узла. Они сошли в сад. Мятель не утихала; ветер дул навстречу, как будто силясь остановить молодую преступницу. Они насилу дошли до конца сада. На дороге сани дожидались их. Лошади, прозябнув, не стояли на месте; кучер Владимира расхаживал перед оглоблями, удерживая ретивых. Он помог барышне и ее девушке усесться и уложить узлы и шкатулку, взял возжи, и лошади полетели. Поручив барышню попечению судьбы и искусству Терешки кучера, обратимся к молодому нашему любовнику.
Целый день Владимир был в разъезде. Утром был он у жадринского священника; насилу с ним уговорился; потом поехал искать свидетелей между соседними помещиками. Первый, к кому явился он отставной сорокалетний корнет Дравин, согласился с охотою. Это приключение, уверял он, напоминало ему прежнее время и гусарские проказы. Он уговорил Владимира остаться у него отобедать, и уверил его, что за другими двумя свидетелями дело не станет. В самом деле тотчас после обеда явились землемер Шмит в усах и шпорах, и сын капитан-исправника, мальчик лет шестнадцати, недавно поступивший в уланы. Они не только приняли предложение Владимира, но даже клялись ему в готовности жертвовать для него жизнию. Владимир обнял их с восторгом, и поехал домой приготовляться.
Уже давно смеркалось. Он отправил своего надежного Терешку в Ненарадово с своею тройкою и с подробным, обстоятельным наказом, а для себя велел заложить маленькие сани в одну лошадь, и один без кучера отправился в Жадрино, куда часа через два должна была приехать и Марья Гавриловна. Дорога была ему знакома, а езды всего двадцать минут.
Но едва Владимир выехал за околицу в поле, как поднялся ветер и сделалась такая мятель, что он ничего не взвидел. В одну минуту дорогу занесло; окрестность исчезла во мгле мутной и желтоватой, сквозь которую летели белые хлопья снегу; небо слилося с землею. Владимир очутился в поле и напрасно хотел снова попасть на дорогу; лошадь ступала наудачу и поминутно то взъезжала на сугроб, то проваливалась в яму; сани поминутно опрокидывались. - Владимир старался только не потерять настоящего направления. Но ему казалось, что уже прошло более получаса, а он не доезжал еще до Жадринской рощи. Прошло еще около десяти минут; рощи вс° было не видать. Владимир ехал полем, пересеченным глубокими оврагами. Мятель не утихала, небо не прояснялось. Лошадь начинала уставать, а с него пот катился градом, не смотря на то, что он поминутно был по пояс в снегу.
Наконец он увидел, что едет не в ту сторону. Владимир остановился: начал думать, припоминать, соображать, и уверился, что должно было ваять ему вправо. Он поехал вправо. Лошадь его чуть ступала. Уже более часа был он в дороге. Жадрино должно было быть недалеко. Но он ехал, ехал, а полю не было конца. Вс° сугробы, да овраги; поминутно сани опрокидывались, поминутно он их подымал. Время шло; Владимир начинал сильно беспокоиться.
Наконец в стороне что-то стало чернеть. Владимир поворотил туда. Приближаясь, увидел он рощу. Слава богу, подумал он, теперь близко. Он поехал около рощи, надеясь тотчас попасть на знакомую дорогу или объехать рощу кругом: Жадрино находилось тотчас за нею. Скоро нашел он дорогу, и въехал во мрак дерев, обнаженных зимою. Ветер не мог тут свирепствовать; дорога была гладкая; лошадь ободрилась, и Владимир успокоился.
Но он ехал, ехал, а Жадрина было не видать; роще не было конца. Владимир с ужасом увидел, что он заехал в незнакомый лес. Отчаяние овладело им. Он ударил по лошади; бедное животное пошло было рысью, но скоро стало приставать и через четверть часа пошло шагом, не смотря на все усилия несчастного Владимира.
Мало-по-малу деревья начали редеть, и Владимир выехал из лесу; Жадрина было не видать. Должно было быть около полуночи. Слезы брызнули из глаз его; он поехал наудачу. Погода утихла, тучи расходились, перед ним лежала равнина, устланная белым волнистым ковром. Ночь была довольно ясна. Он увидел невдалеке деревушку, состоящую из четырех или пяти дворов. Владимир поехал к ней. У первой избушки он выпрыгнул из саней, подбежал к окну и стал стучаться. Через несколько минут деревянный ставень поднялся, и старик высунул свою седую бороду. "Что те надо?" - "Далеко ли Жадрино?" - "Жадрино-то далеко ли?" - "Да, да! Далеко ли?" - "Недалече; верст десяток будет". При сем ответе Владимир схватил себя за волосы и остался недвижим, как человек, приговоренный к смерти.
"А отколе ты? Э продолжал старик. Владимир не имел духа отвечать на вопросы. "Можешь ли ты, старик", сказал он, ёдостать мне лошадей до Жадрина?" - "Каки у нас лошади", отвечал мужик. - "Да не могу ли взять хоть проводника? Я заплачу, сколько емy будет угодно". - "Постой", сказал старик, опуская ставень, "я те сына вышлю; он те проводит". Владимир стал дожидаться. Не прошло минуты, он опять начал стучаться. Ставень поднялся, борода показалась. "Что те надо?" - "Что ж твой сын?" - "Сей час выдет, обувается. Али ты прозяб? взойди погреться". - "Благодарю, высылай скорее сына".
Ворота заскрыпели; парень вышел с дубиною, и пошел вперед то указывая, то отыскивая дорогу, занесенную снеговыми сугробами. "Который час?" спросил его Владимир. "ёДа уж скоро рассвенет" отвечал молодой мужик. Владимир не говорил уже ни слова.
Пели петухи и было уже светло, как достигли они Жадрина. Церковь была заперта. Владимир заплатил проводнику и поехал на двор к священнику. На дворе тройки его не было. Какое известие ожидало eгo!
Но возвратимся к добрым ненарадовским помещикам и посмотрим, что-то у них делается.
А ничего.
Старики проснулись и вышли в гостиную. Гаврила Гаврилович в колпаке и байковой куртке, Прасковья Петровна в шлафорке на вате. Подали самовар, и Гаврила Гаврилович послал девчонку узнать от Марьи Гавриловны, каково ее здоровье и как она почивала. Девчонка воротилась, объявляя, что барышня почивала-де дурно, но что ей-де теперь легче, и что она-де сей час придет в гостиную. В самом деле дверь отворилась и Марья Гавриловна подошла здороваться с папенькой и с маменькой.
"Что твоя голова, Маша?" спросил Гаврила Гаврилович. "Лучше, папенька", отвечала Маша. - "Ты верно. Маша, вчерась угорела", сказала Прасковья Петровна. - "Может быть, маменька", отвечала Маша.
День прошел благополучно, но в ночь Маша занемогла. Послали в город за лекарем. Он приехал к вечеру и нашел больную в бреду. Открылась сильная горячка, и бедная больная две недели находилась у края гроба.
Никто в доме не знал о предположенном побеге. Письма, на кануне ею написанные, были сожжены; ее горничная никому ни о чем не говорила, опасаясь гнева господ. Священник, отставной корнет, усатый землемер и маленькой улан были скромны, и не даром Терешка кучер никогда ничего лишнего не высказывал, даже и во хмелю. Таким образом тайна была сохранена более, чем полудюжиною заговорщиков. Но Марья Гавриловна сама, в беспрестанном бреду, высказывала свою тайну. Однако ж ее слова были столь несообразны ни с чем, что мать, не отходившая от ее постели, могла понять из них только то, что дочь ее была смертельно влюблена во Владимира Николаевича, и что вероятно любовь была причиною ее болезни. Она советовалась со своим мужем, с некоторыми соседями, и наконец единогласно все решили, что видно такова была судьба Марьи Гавриловны, что суженого конем не объедешь, что бедность не порок, что жить не с богатством, а с человеком, и тому подобное. Нравственные поговорки бывают удивительно полезны в тех случаях, когда мы от себя мало что можем выдумать себе в оправдание.
Между тем барышня стала выздоравливать. Владимира давно не видно было в доме Гаврилы Гавриловича. Он был напуган обыкновенным приемом. Положили послать за ним, и объявить ему неожиданное счастие: согласие на брак. Но каково было изумление ненарадовских помещиков, когда в ответ на их приглашение получили они от него полусумасшедшее письмо! Он объявлял им, что нога его не будет никогда в их доме, и просил забыть о несчастном, для которого смерть остается единою надеждою. Через несколько дней узнали они, что Владимир уехал в армию. Это было в 1812 году.
Долго не смели объявить об этом выздоравливающей Маше. Она никогда не упоминала о Владимире. Несколько месяцев уже спустя, нашед имя его в числе отличившихся и тяжело раненых под Бородиным, она упала в обморок, и боялись, чтоб горячка ее не возвратилась. Однако, слава богу, обморок не имел последствия.
Другая печаль ее посетила: Гаврила Гаврилович скончался, оставя ее наследницей всего имения. Но наследство не утешало ее; она разделяла искренно горесть бедной Прасковьи Петровны, клялась никогда с нею не расставаться; обе они оставили Ненарадово, место печальных воспоминаний, и поехали жить в ***ское поместье.
Женихи кружились и тут около милой и богатой невесты; но она никому не подавала и малейшей надежды. Мать иногда уговаривала ее выбрать себе друга; Марья Гавриловна качала головой и задумывалась. Владимир уже не существовал: он умер в Москве, накануне вступления французов. Память его казалась священною для Маши; по крайней мере она берегла вс°, что могло его напомнить: книги, им некогда прочитанные, его рисунки, ноты и стихи, ёим переписанные для нее. Соседи, узнав обо всем, дивились ее постоянству и с любопытством ожидали героя, долженствовавшего наконец восторжествовать над печальной верностию этой девственной Артемизы.
Между тем война со славою была кончена. Полки наши возвращались из-за границы. Народ бежал им навстречу. Музыка играла завоеванные песни: Vive Henri-Quatre, тирольские вальсы и арии из Жоконда. Офицеры, ушедшие в поход почти отроками возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешанные крестами. Солдаты весело разговаривали между собою, вмешивая поминутно в речь немецкие и французские слова. Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове отечество! Как сладки были сл°зы свидания! С каким единодушием мы соединяли чувства народной гордости и любви к государю! А для него, какая была минута!
Женщины, русские женщины были тогда бесподобны. Обыкновенная холодность их исчезла. Восторг их был истинно упоителен когда, встречая победителей, кричали они: ура!
И в воздух чепчики бросали.
Кто из тогдашних офицеров не сознается, что русской женщине обязан он был лучшей, драгоценнейшей наградою?..
В это блистательное время Марья Гавриловна жила с матерью в *** губернии, и не видала, как обе столицы праздновали возвращение войск. Но в уездах и деревнях общий восторг, может быть, был еще сильнее. Появление в сих местах офицера было для него настоящим торжеством, и любовнику во фраке плохо было в его соседстве.
Мы уже сказывали, что, не смотря на ее холодность, Марья Гавриловна вс° попрежнему окружена была искателями. Но все должны были отступить, когда явился в ее замке раненый гусарской полковник Бурмин, с Георгием в петлице и с интересной бледностию, как говорили тамошние барышни. Ему было около двадцати шести лет. Он приехал в отпуск в свои поместья, находившиеся по соседству деревни Марьи Гавриловны. Марья Гавриловна очень его отличала. При нем обыкновенная задумчивость ее оживлялась. Нельзя было сказать, чтоб она с ним кокетничала; но поэт, заметя ее поведение, сказал бы:
Se amor non и, che dunque?..
Бурмин был, в самом деле, очень милый молодой человек. Он имел именно тот ум, который нравится женщинам: ум приличия и наблюдения, безо всяких притязаний и беспечно насмешливый. Поведение его с Марьей Гавриловной было просто и свободно; но что б она ни сказала или ни сделала, душа и взоры его так за нею и следовали. Он казался нрава тихого и скромного, но молва уверяла, что некогда был он ужасным повесою, и это не вредило ему во мнении Марьи Гавриловны, которая (как и все молодые дамы вообще) с удовольствием извиняла шалости, обнаруживающие смелость и пылкость характера.
Но более всего... (более его нежности, более приятного разговора, более интересной бледности, более перевязанной руки) молчание молодого гусара более всего подстрекало ее любопытство и воображение. Она не могла не сознаваться в том, что она очень ему нравилась; вероятно и он, с своим умом и опытностию, мог уже заметить, что она отличала его: каким же образом до сих пор не видала она его у своих ног и еще не слыхала его признания? Что удерживало его? робость, неразлучная с истинною любовию, гордость или кокетство хитрого волокиты? Это было для нее загадкою. Подумав хорошенько, она решила, что робость была единственной тому причиною, и положила ободрить его большею внимательностию и, смотря по обстоятельствам, даже нежностию. Она приуготовляла развязку самую неожиданную и с нетерпением ожидала минуты романического объяснения. Тайна, какого роду ни была бы, всегда тягостна женскому сердцу. Ее военные действия имели желаемый успех: по крайней мере, Бурмин впал в такую задумчивость, и черные глаза его с таким огнем останавливались на Марье Гавриловне, что решительная минута, казалось, уже близка. Соседи говорили о свадьбе, как о деле уже конченном, а добрая Прасковья Петровна радовалась, что дочь ее наконец нашла себе достойного жениха.
Старушка сидела однажды одна в гостиной, раскладывая гран-пасьянс, как Бурмин вошел в комнату и тотчас осведомился о Марье Гавриловне. "Она в саду", отвечала старушка; "ёподите к ней, а я вас буду здесь ожидать". Бурмин пошел, а старушка перекрестилась и подумала: авось дело сегодня же кончится!
Бурмин нашел Марью Гавриловну у пруда, под ивою, с книгою в руках и в белом платье, настоящей героинею романа. После первых вопросов, Марья Гавриловна нарочно перестала поддерживать разговор, усиливая таким образом взаимное замешательство, от которого можно было избавиться разве только незапным и решительным объяснением. Так и случилось: Бурмин, чувствуя затруднительность своего положения, объявил, что искал давно случая открыть ей свое сердце, и потребовал минуты внимания. Марья Гавриловна закрыла книгу и потупила глаза в знак согласия.
"Я вас люблю", сказал Бурмин, "ёя вас люблю страстно..." (Марья Гавриловна покраснела и наклонила голову еще ниже). "Я поступил неосторожно, предаваясь милой привычке, привычке видеть и слышать вас ежедневно..." (Марья Гавриловна вспомнила первое письмо St.-Preux). "Теперь уже поздно противиться судьбе моей; воспоминание об вас, ваш милый, несравненный образ отныне будет мучением и отрадою жизни моей; но мне еще остается исполнить тяжелую обязанность, открыть вам ужасную тайну и положить между нами непреодолимую преграду..." - "Она всегда существовала", прервала с живостию Марья Гавриловна, "я никогда не могла быть вашею женою..." - "Знаю", отвечал он ей тихо, "знаю, что некогда вы любили, но смерть и три года сетований... Добрая, милая Марья Гавриловна! не старайтесь лишить меня последнего утешения: мысль, что вы бы согласились сделать мое счастие, если бы... молчите, ради бога, молчите. Вы терзаете меня. Да, я знаю, я чувствую, что вы были бы моею, но - я несчастнейшее создание... я женат!"
Марья Гавриловна взглянула на него с удивлением.
"Я женат", продолжал Бурмин: "я женат уже четвертый год и не знаю, кто моя жена, и где она, и должен ли свидеться с нею когда-нибудь!"
"Что вы говорите?" - воскликнула Марья Гавриловна; "как это странно! Продолжайте; я расскажу после... но продолжайте, сделайте милость".
"В начале 1812 года", сказал Бурмин, "я спешил в Вильну, где находился наш полк. Приехав однажды на станцию поздно вечером, я велел было поскорее закладывать лошадей, как вдруг поднялась ужасная мятель, и смотритель и ямщики советовали мне переждать. Я их послушался, но непонятное беспокойство овладело мною; казалось, кто-то меня так и толкал. Между тем мятель не унималась; я не вытерпел, приказал опять закладывать и поехал в самую бурю. Ямщику вздумалось ехать рекою, что должно было сократить нам путь тремя верстами. Берега были занесены; ямщик проехал мимо того места, где выезжали на дорогу, и таким образом очутились мы в незнакомой стороне. Буря не утихала; я увидел огонек, и велел ехать туда. Мы приехали в деревню; в деревянной церкви был огонь. Церковь была отворена, за оградой стояло несколько саней; по паперти ходили люди. "Сюда! сюда!" закричало несколько голосов. Я велел ямщику подъехать. "Помилуй, где ты замешкался?" сказал мне кто-то; "невеста в обмороке; поп не знает, что делать; мы готовы были ехать назад. Выходи же скорее". Я молча выпрыгнул из саней и вошел в церковь, слабо освещенную двумя или тремя свечами. Девушка сидела на лавочке в темном углу церкви; другая терла ей виски. "Слава богу", сказала эта, "насилу вы приехали. Чуть было вы барышню не уморили". Старый священник подошел ко мне с вопросом: "Прикажете начинать?" - "Начинайте, начинайте, батюшка", отвечал я рассеянно. Девушку подняли. Она показалась мне не дурна... Непонятная, непростительная ветренность... я стал подле нее перед налоем; священник торопился; трое мужчин и горничная поддерживали невесту и заняты были только ею. Нас обвенчали. "Поцалуйтесь", сказали нам. Жена моя обратила ко мне бледное свое лицо. Я хотел было ее поцаловать... Она вскрикнула: "Ай, не он! не он!" и упала без памяти. Свидетели устремили на меня испуганные глаза. Я повернулся, вышел из церкви безо всякого препятствия, бросился в кибитку и закричал: пошел!"
"Боже мой!" закричала Марья Гавриловна: "и вы не знаете, что сделалось с бедной вашею женою?"
"Не знаю", отвечал Бурмин: "не знаю, как зовут деревню, где я венчался; не помню, с которой станции поехал. В то время я так мало пологал важности в преступной моей проказе, что, отъехав от церкви, заснул, и проснулся на другой день поутру, на третьей уже станции. Слуга, бывший тогда со мною, умер в походе, так что я не имею и надежды отыскать ту, над которой подшутил я так жестоко, и которая теперь так жестоко отомщена".
"Боже мой, боже мой!" сказала Марья Гавриловна, схватив его руку; "так это были вы! И вы не узнаете меня?"
Бурмин побледнел... и бросился к ее ногам...
<РОМАН В ПИСЬМАХ>
1. <Лиза - Саше.>
Ты конечно, милая Сашинька, удивилась нечаянному моему отъезду в деревню. Спешу объясниться во всем откровенно. Зависимость моего положения была всегда мне тягостна. Конечно Авдотья Андреевна воспитывала меня на ровне с своею племянницею. Но в ее доме я вс° же была воспитанница, а ты не можешь вообразить как много мелочных горестей неразлучны с этим званием. Многое должна была я сносить, во многом уступать, многого не видеть, между тем как мое самолюбие прилежно замечало малейший оттенок небрежения. Самое равенство мое с княжною было мне в тягость. Когда являлись мы на бале, одетые одинаково, я досадовала не видя на ее шее жемчугов. Я чувствовала, что она не носила их для того только чтоб не отличаться от меня, и эта внимательность уж оскорбляла меня. Не уж то предполагают во мне, думала я, зависть или что-нибудь похожее на такое детское малодушие? Поведение со мною мужчин, как бы оно ни было учтиво, поминутно задевало мое самолюбие. Холодность их или приветливость, вс° казалось мне неуважением. Словом я была создание пренесчастное и сердце мое, от природы нежное, час от часу более ожесточалось. Заметила ли ты, что все девушки, состоящие на правах воспитанниц, дальных родственниц, demoiselles de соmраgnie и тому подобное, обыкновенно бывают или низкие служанки, или несносные причудницы? Последних я уважаю и извиняю от всего сердца.
Тому ровно три недели получила я письмо от бедной моей бабушки. Она жаловалась на свое одиночество и звала меня к себе в деревню. Я решилась воспользоваться этим случаем. Насилу могла выпросить у Авдотьи Андреевны позволения ехать, и должна была обещать зимою возвратиться в Петербург, но я не намерена сдержать свое слово. Бабушка мне чрезвычайно обрадовалась; она никак меня не ожидала. Слезы ее меня тронули несказанно. Я сердечно ее полюбила. Она была некогда в большом свете и сохранила много тогдашней любезности.
Теперь я живу дома, я хозяйка - и ты не поверишь, как<ое> это мне истинное наслаждение. Я тотчас привыкла к деревенской жизни, и мне вовсе не странно отсутств<ие> роскоши. - Деревня наша очень мила. Старинный дом на горе, сад, озеро, рощи сосновые, вс° это осенью и зимо<ю> немного печально, но за то весной и летом должн<о> казаться земным раем. Соседей у нас мало, и я еще ни с кем не видалась. Уединение мне нравится на самом деле как в элегиях твоего Ламартина.
Пиши ко мне, мой ангел, письма твои будут мне большим утешением. Что ваши балы, что наши общие знакомые? Хоть я и сделалась затворницей, однакож я не вовсе отказалась от суеты мира - вести об нем для меня занимательны.
Село Павловское.
2. <Ответ Саши.>
Милая Лиза.
Вообрази мое изумление, когда узнала я про твой отъезд в деревню. Увидев княжну Ольгу одну, я думала, что ты нездорова, и не хотела поверить ее словам. На другой день получаю твое письмо. Поздравляю тебя, мой ангел, с новым образом жизни. Радуюсь, что он тебе понравился. Твои жалобы о прежнем твоем положении меня тронули до слез, но показались мне слишком горькими. Как можешь ты сравнивать себя с воспитанницами и demois de cnie? Все знают, что Ольгин отец был всем обязан твоему и что дружба их была столь же священна, как самое близкое родство. Ты казалось была довольна своей судьбою. Никогда не предполагала я в тебе столько раздражительности. Признайся: нет ли другой, тайной причины твоему поспешному отъезду. Я подозреваю... но ты со мною скромничаешь, - и я боюсь рассердить тебя заочно своими догадками.
Что сказать тебе про Петербург? Мы еще на даче, но почти все уже разъехались. Балы начнутся недели через две. Погода прекрасная. Я гуляю очень много. На днях обедал<и> у нас гости, - один из них спрашивал, имею ли о тебе известия. Он сказал, что твое отсутствие на балах заметно, как порванная струна в форте-piano - и я совершенно с ним согласна. Я вс° надеюсь, что этот припадок мизантропии будет не продолжителен. Возвратись, мой ангел; а то нынешней зимою мне не с кем будет разделять моих невинных наблюдений, и некому будет передавать эпиграмм моего сердца. Прости, моя милая, - подумай и одумайся.
Крестовский остров.
3. <Лиза - Саше.>
Письмо твое меня чрезвычайно утешило - оно так живо напомнило мне Петербург. Мне казалось, я тебя слышу! Как смешны твои вечные предположения! Ты подозреваешь во мне какие-то глубокие, тайные чувства, какую-[то] несчастную любовь - не правда ли? успокойся, милая; ты ошибаешься: я похожа на героиню только тем, что живу в глухой деревне и разливаю чай как Кларисса Гарлов.
Ты говоришь, что тебе некому будет нынешней зимою передавать своих сатирических наблюдений, - а на что ж переписка наша? Пиши ко мне вс° что ты заметишь; повторяю тебе, что я вовсе не отказалась от света, что вс° косающееся до него для меня занимательно. В доказательство того, прошу тебя написать, кому отсутствие мое кажется так заметным? Не любезному <ли> нашему говоруну Алексею Р - ? - Я уверена, что угадала... Уши мои были всегда к его услугам, а ему только и надобно.
Я познакомилась с семейством * * *. Отец [балагур] и хлебосол; мать толстая, веселая баба, большая охотница до виста; дочка, стройная меланхолическая девушка лет семнадцати, воспитанная на романах и на чистом воздухе. Она целый день в саду или в поле с книгой в руках, окружена дворными собаками, говорит о погоде на распев и с чувством подчует варением. У нее нашла я целый шкап, наполненный старинными романами. Я намерена вс° это прочесть и начала Ричардсоном. Надобно жить в деревне, чтоб иметь возможность прочитать хваленую Клариссу. Я благословясь начала с предисловия переводчика и увидя в нем уверение, что хотя первые 6 частей скучненьки, зато последние 6 в полной мере вознаградят терпение читателя, храбро принялась за дело. Читаю том, другой, третий, - наконец добралась до шестого, - скучно, мочи нет. Ну, думала я, теперь буду я награждена за труд. Что же? Читаю смерть Клар<иссы>, смерть Ловла<са>, и конец. Каждый т.<ом> заключал в себе 2 части и я не заметила перехода от 6 скучных к 6 занимательным.
Чтение Ричардс.<она> дало мне повод к размышлениям. Какая ужасная разница между идеалами бабушек и внучек. Что есть общего между Ловласом и Адольфом? между тем роль женщин не изменяется. Кларисса за исключением церемонн<ых> приседаний, вс° же походит на героиню новейших романов. Потому ли, что [способы] нравиться в мужчине зависят от моды, от минутного мнения... а в женщинах - они основаны на чувстве и природе, которые вечны.
Ты видишь: я с тобою болтлива по обыкновенному - не будь же и ты скупа на заочные разговоры. Пиши ко мне как можно чаще и как можно более - ты не можешь вообразить, что значит ожидание почтового дня в деревне. Ожидание бала не может с ним равняться.
4. <Ответ Саши.>
Ты ошиблась, милая Лиза. Чтобы смирить твое самолюбие, объявляю, что Р - вовсе не замечает твоего отсутствия. Он привязался к леди Пелам, приезжей англичанк<е>, и от нее не отходит. На его речи отвечает она видом невинного удивления и маленьким восклицанием oho!.. а он в восхищении. Знай: спрашивал меня о тебе, всем сердцем жалеет о тебе твой постоянный admirateur Владимир **. Довольна ли ты? думаю, очень довольна, и по своему обыкновению осмеливаюсь предполагать, что и без меня ты догадалась. Шутки в сторону, ** очень занят тобою. На твоем месте я бы завела его далеко. Что ж, он прекрасный жених... Зачем не выдти за него, - ты жила бы на Агл.<инской> набер<ежной>, по субботам имела бы вечера, и всякое утр<о> заезжала бы за мною. - Полно тебе дурачиться, мой ангел, приезжай к нам и выходи за **.
Третьего дня был балу К**. Народу было пропасть. Танцевали до 5 часов. - К. В. была одета очень просто; белое креповое платьице, даже без гирлянды, а на голове и шее на полмиллиона бриллиантов: только! Z по своему обыкновению была одета уморительно. Откуда берет она свои наряды? На платье ее были нашиты не цветы, а какие-то сушеные грибы. Не ты ли ей, мой ангел, прислала их из деревни? Владимир ** не танцевал. Он едет в отпуск. - С. приехали (вероятно первые), просидели всю ночь не танцуя и уехали последние. Старшая кажется была нарумянена - пора... Бал очень удался. Мужчины были недовольны ужином, но ведь они вечно должны чем-нибудь да недовольны. Мне было очень весело, хоть я и танцевала кот<ильон> с несносным дипломатом Ст-, который к природной своей глупости присоединил еще рассеянность, вывезенную им из Мадрита.
Благодарю тебя, душа моя, за отчет об Ричардсоне. Теперь я имею об нем понятье. Прочитать его не надеюсь - с моим нетерпением; я и в В.<альтер> Ск.<отте> нахожу лишние страницы. К стати: кажется роман Елены Н. и гр.<афа> Л. кончается - по крайней мере он так приуныл, а она так важничает, что, вероятно, свадьба решена. - Прости моя прел<есть>, довольна ли ты моею сегоднешней болтовнею?
5. <Лиза - Саше.>
Нет, милая моя сваха, я не думаю оставить деревню и приехать к вам на свою свадьб<у>. Откровенно признаюсь, что Владимир** мне нравился, но никогда я не предполагала выдти за него. Он аристократ - а я смиренная демократка. Спешу объясниться и заметить гордо как истинная героиня романа, что родом принадлежу я к самому старинному русскому дворянству, а что мой рыцарь внук бородатого милльонщика. Но ты знаешь, что значит наша Аристокрация. Как бы то ни было, ** человек светский; я могла ему понравиться, но он для меня не пожертвует богатой невестою и выгодным родством. Если когда-нибудь и выйду замуж, то выберу здесь какого-нибудь сорокалетнего помещика. Он станет заниматься своим сахарным заводом, я хозяйством - и буду счастлива, не танцуя на бале у гр. К. и не имея суббот у себя на Анг.<линской> Наб.<ережной>.
У нас зима: в деревне c'est un йvйnement. Это вовсе переменяет образ жизни. Уединенные гуля<ния> прекращаются, раздаются колокольчики, охотники выезжают с собаками, - вс° делается светлее, веселее от первого снега. Я никак этого не ожидала. Зима в деревне пугала меня. Но вс° на свете имеет свою хорошую сторону.
Я короче познакомилась с Машинькой ***, и полюбила ее; у ней много хорошего, много оригинального. Нечаянно узнала я, что ** [их] близкий родня. Машинька не видала его 7 лет, но от него в восхищении. Он провел у них одно лето, - и Машинька беспрестанно рассказывает все подробности тогдашней его жизни. Читая ее романы, я нахожу на полях его замечания, бледно писанные карандашем - видно, что он был тогда ребенок. Его поражали мысли и чувства, над которыми конечно стал бы он теперь смеяться; по крайней мере видна душа свежая, чувствительная. - Я читаю очень много. Ты не можешь вообразить, как странно читать в 1829 году роман писанный <в> 775-м. Кажется, будто вдруг из своей гостинной входим мы в старинную залу обитую штофом, садимся в атласные пуховые креслы, видим около себя странные платья, однакож знакомые лица, и узнаем в них наших дядюшек, бабушек, но помолодевшими. Большею частию эти романы не имеют другого достоинства. Происшедствие занимательно, положение хорошо запутано, - но Белькур говорит косо, но Шарлотта отвечает криво. Умный человек мог бы взять готовый план, готовые характеры, исправить слог и бессмыслицы, дополнить недомолвки - и вышел бы прекрасный, оригинальный роман. Скажи это от меня моему неблагодарному Р*. Полно ему тратить ум в разговорах с англ<ичанками>! Пусть он по старой канве вышьет новые узоры и представит нам в маленькой раме картину света и людей, которых он так хорошо знает.
Маша хорошо знает русскую литературу - вообще здесь более занимаются словесностию, чем в Петербурге. Здесь получают журналы, принимают живое участие в их перебранке, попеременно верят обеим стор<онам>, сердятся за любимого писателя, если он раскритикован. Теперь я понимаю, за что В*<яземский> и П*<ушкин> так любят уездных барышен. Они их истинная публика. Я было заглянула в журналы и принялась за критики Вестн.<ика>** Европы>, но их плоскость и лакейство показались мне отвратительны - смешно видеть, как семинарист важно упрекает в безнравственность и неблагопр<истойности> сочинения, которые прочли мы все, мы - Санктпетербургские недотроги!..
6. <Лиза - Саше.>
Милая! мне невозможно долее притворяться, мне нужны помощь и советы дружбы. Тот, от которого убежала, кого боюсь я как несчастия, ** здесь. Что мне делать? голова моя кружится, я теряюсь, ради бога реши, что мне делать. Расскажу тебе вс°...
Ты заметила прошедшею зимою, что он от меня не отходил. Он к нам не ездил, но мы виделись везде. Напрасно вооружалась я холодностию, даже видом пренебрежения, - ничем не могла я от его избавиться. На балах он вечно умел найти место возле меня, на гуляньи он вечно с нами встречался, в театре лорнет его был устремлен на нашу ложу.
С начала это льстило моему самолюбию. Я, может быть, слишком это ему дала заметить. По крайней мере он, каждый час присвоивая себе новые права, всякой раз говорил мне о своих чувствах и то ревновал, то жаловался... С ужасом думала <я>: к чему вс° это ведет! и с отчаянием признавала власть его над моей душою. Я уехала из Петербурга - думала тем прекратить зло в его начале. Моя решимость, уверенность в том, что исполнила я свой долг, успокоили было мое сердце. Я начинала думать о нем равнодушнее, с меньшею горестию. Вдруг я его вижу.
Я его вижу: вчера были именины ***. Я приехала к обеду, вхожу в гостиную, нахожу толпу гостей, уланские мундиры, дамы меня окружают, я со всеми ими перецаловалась. Не замечая никаго, сажусь подле хозяйки, гляжу: ** передо мной. Я остолбенела... Он сказал мне несколько слов с видом такой нежной, искренней радости, что и я не имела силы скрыть ни замешательства своего, ни удовольствия.
Пошли за стол. Он сел против меня; я не смела на него взгляду - но заметила, что все глаза были устремлены на него. Он был молчалив и рассеян. В другое время меня бы очень занимало общее желание привлечь внимание приезжего гвардейск<ого> оф<ицера>, беспокойство барышен, неловкость мужчин, хохот их при собственных шутках, и между тем учтив<ая> холодность и совершенное невнимание гостя... После обеда он ко мне подошел. Чувствуя, что мне было надобно что-нибудь сказать, я спросила довольно не кстати, по делам ли заехал он в нашу сторону "Я приехал по одному делу, от которого зависит счастие моей жизни", отвечал он в полголоса, и тотчас отошел; он сел играть в бостон с тремя старушками (в том числе с бабушкой), а я ушла на верх к Машиньке, где пролежала до вечера под предлогом головной боли. В самом деле, я была хуже чем не здорова. Машинька от меня не отходила. Она в восторге от **. <Он> пробудет у них месяц, или более. Она целый день будет с ним. Право, она влюблена в него - дай бог, что и он влюбится. Она стройна и странна - мужчинам только того и надобно.
Что мне делать, милая, здесь не будет мне возможности избегнуть его преследований. Он уж успел обворожить бабушку. Он будет ездить к нам - опять пойдут признания, жалобы, клятвы - и к чему? Он добьется моей любви, моего признания, - потом размыслит о невыгодах женитьбы, уедет под каким-нибудь предлогом, оставит меня - а я..... Какая ужасная будущность! Ради бога, дай мне руку: я тону.
7. <Ответ Саши.>
То ли дело облегчить сердце полной исповедию! Давно бы так, мой ангел! Охота же тебе было не сознаваться в том, что я давно знала: ** и ты - вы влюблены друг в друга - что за беда? На здоровье. Ты имеешь дар смотреть на вещи бог знает с какой стороны. Ты напрашиваешься на несчастие - берегись накликать его. Почему тебе не выдти за **. Где тут неодержимые препятствия? Он богат, а ты бедна - пустое. Он богат за двух - чего же вам более. Он аристократ; а ты именем, воспитанием разве не аристократка?
Недавно [спор зашел] о дамах высшего круга. Я узнала, что Р объявил однажды себя на стороне аристокрации, потому что она лучше обувается. Итак, не явно ль что ты с головы до ног аристократка?
Извини меня, мой ангел, но твое патетическое письмо рассмешило меня. ** приехал в деревню для того, чтоб тебя видеть. Какой ужас! Ты гибнешь, ты требуешь моего совета. Уж не сделалась ли ты уездной героиней. Мой совет: обвенчаться как можно скорее в вашей деревянной церкве, и приезжать к нам, чтоб явиться Форнариной в картинах, которые затеваются у С **. Поступок твоего рыцаря меня тронул кроме шуток. Конечно в старину любовник для благосклонного взгляда уезжал на 3 года сражаться в Палестину; но в наши времена уехать за 500 верст от Петербурга, для того чтоб увидеться со владычицею своего сердца - право много значит. ** достоин награды.
8. <Владимир ** - своему другу.>
Сделай одолжение, распусти слух, что я при смерти болен, я намерен просрочить и хочу соблюсти всевозможную благопристойность. Вот уж две недели как я живу в деревне и не вижу как время летит. Отдыхаю от Петербургской жизни, которая мне ужасно надоела. Не любить деревни простительно монастырке, только что выпущенной из клетки, да 18-летнему камер-юнкеру - Петербург прихожая, Москва девичья, деревня же наш кабинет. Порядочный человек по необходимости проходит через переднюю и редко заглядывает в девичью, а сидит у себя в своем кабинете. - Тем и я кончу. Выйду в отставку, женюсь и уеду в свою саратовскую деревн<ю>. - Звание помещика есть та же служба. Заниматься управление<м> 3-х тысяч душ, коих вс° благосостояние зависит совершенно от нас, важнее, чем командовать взводом или переписывать дипломатические депеши...
Небрежение, в котором оставляем мы наших крестьян, непростительно. Чем более имеем мы над ним<и> прав, тем более имеем и обязанностей в их отношении. Мы [оставляем] их на произвол плута приказчика, который их притесняет, а нас обкрадывает. Мы проживаем в долг свои будущие доходы, разоряемся, старость нас застает в нужде и в хлопотах.
Вот причина быстрого упадка нашего дворянства: дед был богат, сын нуждается, внук идет по-миру. Древние фамилии приходят в ничтожество: новые подымаются и в третьем поколении исчезают опять. Состояния сливаются, и ни одна <фамилия> не знает своих предков. К чему ведет такой политической материализм? Не знаю. Но пора положить ему преграды.
Я без прискорбия никогда не мог видеть уничижения наших исторических родов; никто у нас ими не дорожит, начиная с тех, которые им принадлежат. Да какой гордости воспоминаний ожидать от народа, у которого пишут на памятнике: Гр.<ажданину>Ми<нину> и кн.<язю> <Пожарскому>. Какой К.<нязь> П.<ожарский>? Что такое гр<ажданин> Ми<нин>? Был Окольничий кн<язь> Дм.<итрий Михайлович Пожарский> и мещ<анин> Козь<ма> Минич Сухор<укой>, выборный чело<век> от всего Г<осударства>. Но отечество забыло даже настоящие имена своих избавителей. Прошедшее для нас не сущ.<ествует>. Жалкой народ!
Аристокрация чин<овная> не заменит аристокрации родовой. Семейственные воспоминания дворянства должны быть историческими воспоминания<ми> народа. Но каковы семейственные воспоминания у детей коллежского асессора?
Говоря в пользу аристокрации, я не корчу англ.<ийского> лорда; мое происхождение, хоть я им и не стыжусь не дает мне на то никакого права. Но я согласен с Лабрюером: Affecter le mйpris de la naissance est un ridicule dans le parvenu et une lвchetй dans le gentilhomme.
Вс° это надумал я, живучи в чужой деревне, глядя на управление мелкопоместных дворян. Эти господа не служат и сами занимаются управлением своих деревушек, но признаюсь, дай бог им промотаться как нашему брату. Какая дикость! для них не прошли еще времена Ф.<он> Визина. Между ими процветают еще Простаковы и Скотинины!
Это впрочем не относится к родственнику, у которого я в гостях. Он очень добрый человек, жена его очень добрая баба, дочь очень добрая девочка. Ты видишь, что я стал очень добр. В самом деле с тех пор как я в деревне, я стал отменно благосклонен и снисходителен - действие моей патриархальной жизни и присутствия Лизы ***. Мне было скучно без нее не на шутку. Я приехал уговорить ее возвратиться в Петербург. - Наше первое свидание было великолепно. Тетка м<оя> была имянинница. Вс° соседство съехалось. Явилась и Лиза - и едва поверила самой себе, увидев меня... Она не могла же не признаться, что я приехал сюда только для нее. По крайней <мере> я постарался дать ей это почувствовать. Здесь мой успех превзошел мои ожидания (что много значит). Старушки от меня в восхищении, барыни ко мне так и льнут, "А потому что п<атриотки>". Мужчины отменно недовольны моею fatuitй indolente, которая здесь еще новость. Они бесятся тем более что я чрезвычайно учтив и благопристоен, и они никак не понимают, в чем имянно состоит мое нахальство - хотя и чувствуют, что я нахал. Прощай. Что делают наши? Servitor di tutti quanti. Пиши ко мне в село **.
9. <Ответ друга.>
Поручение твое мною исполнено. Вчера в театре объявил я, что ты занемог нервическою горячкою, и что вероятно тебя уже нет на свете, - итак пользуйся жизнию, покаместь еще ты не воскрес.
Твои нравственные размышления на счет управления имений радуют меня за тебя. То ли дело
Un homme sans peur
Qui n'est ni comte
Состояние помещика, по-моему, самое завидное.
Чины в России необходимость хотя бы для одних станций, где без них не добьешься лошадей.
<.....................................................................................................................................................>
Пустившись в важные рассуждения я совсем забыл, что теперь тебе не до того - ты занят своею Лизою. Охота тебе корчить г. Фобласа и вечно возиться с женщинами. Это не достойно тебя. В этом отношении ты отстал от своего века и сбиваешься на ci-devant гвардии хрипуна 1807 г. Покаместь это недостаток, скоро ты будешь смешнее генерала Г**. Не лучше ли заранее привыкнуть ко строгости зрелого возраста и добровольно отказаться от увядающей молодости? Знаю, что проповедаю втуне, но таково мое назначение.
Все твои друзья тебе кланяются и очень жалеют о преждевременной твоей кончине - между прочим и прежняя твоя приятельница, которая возвратилась из Рима, влюбленная в папу. Как это на нее похоже и как это должно тебя восхитить! Не приедешь ли для соперничества cum servo servorum dei. Это было б похоже на тебя. Я всякой день стану тебя ожидать.
10. <Владимир** - своему другу.>
Выговоры твои совершенно несправедливы. Не я, но ты отстал от своего века - и целым десятилетием. Твои умозрительные и важные рассуждения принадлежат к 1818 году. В то время строгость правил и политическая экономия были в моде. Мы являлись на балы не снимая шпаг - нам было неприлично танцевать, и некогда заниматься дамами. Честь имею донести тебе, теперь это вс° переменилось. - Французский кадриль заменил Адама Смита, [всякой] волочится и веселится как умеет. Я следую духу времени; но ты неподвижен, ты ci-devant, un homme стереотип. Охота тебе сиднем сидеть одному на скамеечке оппозиционной стороны. Надеюсь, что Z - обратит тебя на истинный путь: поручаю тебя ее Ватиканскому кокетству. Что косается до меня, я совершенно предался патриаршеской жизни: ложусь спать в 10 часов вечера, езжу на порошу с здешн<ими> помещиками, играю с старухами в бостон по копейке и сержусь когда проигрываюсь. С Лизою вижусь каждый день - и час от часу более в нее влюбляюсь. В ней много увлекательного. Эта тихая благородная стройность в обращении, прелесть высш.<его> петербургского общества, а между тем - что-то живое, снисходительное, доброродное (как говорит се бабушка), ничего резкого, жесткого в ее суждениях, она не морщится перед впечатлениями, как ребенок перед ревен<ем>. Она слушает и понимает - редкое достоинство в наших женщинах. Часто удивлялся <я> тупости понятия или нечистоте воображения дам, впрочем очень любезных. Часто сам<ую> тонк<ую> шутку, самое поэтическое приветствие они принимают или за нахальную эпиграму или неблагопристойную плоскость. В таком случае холодный вид ими принимаемый так убийственно отвратителен, что самая пылкая любовь против него не устоит.
Это испытал я с Еленой***, в которую был я влюблен без памяти. Я сказал ей какую-то нежность; она приняла ее за грубость и пожаловалась на меня своей приятельнице. Это меня вовсе разочаровало. Кроме Лизы есть у меня для развлечения <Машинька ***>. Она мила. Эти девушки, выросшие под яблонями и между скир<дами>, воспитанные нянюшк<ами> и природою, гораздо милее наших однообразных красавиц, которые до свадьбы придерживаются мнения своих матерей, а там - мнения своих мужьев.
Прощай, мой милый; что нового в свете? Объяви всем, что наконец и я пустился в поэзию. Намедни сочинил я надпись к портрету княжны Ольги (за что Лиза очень мило бранила меня):
Глупа как истин<а>, скучна как совер<шенство.>
Не лучше ли:
Скучна (как истина, глупа как совершенство.)
То и другое похоже на мысль. Попроси В. приискать первый стих и отныне считать меня поэтом.
ГРОБОВЩИК
Не зрим ли каждый день гробов,
Седин дряхлеющей вселенной?
Державин.
Последние пожитки гробовщика Адрияна Прохорова были взвалены на похоронные дроги, и тощая пара в четвертый раз потащилась с Басманной на Никитскую, куда гробовщик переселялся всем своим домом. Заперев лавку, прибил он к воротам объявление о том, что дом продается и отдается в наймы, и пешком отправился на новоселье. Приближаясь к желтому домику, так давно соблазнявшему его воображение и наконец купленному им за порядочную сумму, старый гробовщик чувствовал с удивлением, что сердце его не радовалось. Переступив за незнакомый порог и нашед в новом своем жилище суматоху, он вздохнул о ветхой лачужке, где в течении осьмнадцати лет вс° было заведено самым строгим порядком; стал бранить обеих своих дочерей и работницу за их медленность, и сам принялся им помогать. Вскоре порядок установился; кивот с образами, шкап с посудою, стол, диван и кровать заняли им определенные углы в задней комнате; в кухне и гостиной поместились изделия хозяина: гробы всех цветов и всякого размера, также шкапы с траурными шляпами, мантиями и факелами. Над воротами возвысилась вывеска, изображающая дородного Амура с опрокинутым факелом в руке, с подписью: "здесь продаются и обиваются гробы простые и крашеные, также отдаются на прокат и починяются старые". Девушки ушли в свою светлицу. Адриян обошел свое жилище, сел у окошка и приказал готовить самовар.
Просвещенный читатель ведает, что Шекспир и Вальтер Скотт оба представили своих гробокопателей людьми веселыми и шутливыми, дабы сей противоположностию сильнее поразить наше воображение. Из уважения к истине мы не можем следовать их примеру, и принуждены признаться, что нрав нашего гробовщика совершенно соответствовал мрачному его ремеслу. Адриян Прохоров обыкновенно был угрюм и задумчив. Он разрешал молчание разве только для того, чтобы журить своих дочерей, когда заставал их без дела глазеющих в окно на прохожих, или чтоб запрашивать за свои произведения преувеличенную цену у тех, которые имели несчастие (а иногда и удовольствие) в них нуждаться. И так Адриян, сидя под окном, и выпивая седьмую чашку чаю, по своему обыкновению был погружен в печальные размышления. Он думал о проливном дожде, который, за неделю тому назад, встретил у самой заставы похороны отставного бригадира. Многие мантии от того сузились, многие шляпы покоробились. Он предвидел неминуемые расходы, ибо давний запас гробовых нарядов приходил у него в жалкое состояние. Он надеялся выместить убыток на старой купчихе Трюхиной, которая уже около года находилась при смерти. Но Трюхина умирала на Разгуляе, и Прохоров боялся, чтоб ее наследники, не смотря на свое обещание, не поленились послать за ним в такую даль, и не сторговались бы с ближайшим подрядчиком.
Сии размышления были прерваны нечаянно тремя фран-масонскими ударами в дверь. "Кто там?" - спросил гробовщик. Дверь отворилась, и человек, в котором с первого взгляду можно было узнать немца ремесленника, вошел в комнату и с веселым видом приближился к гробовщику. "Извините, любезный сосед", сказал он тем русским наречием, которое мы без смеха доныне слышать не можем, "извините, что я вам помешал... я желал поскорее с вами познакомиться. Я сапожник, имя мое Готлиб Шульц, и живу от вас через улицу, в этом домике, что против ваших окошек. Завтра праздную мою серебряную свадьбу, и я прошу вас и ваших дочек отобедать у меня по-приятельски". Приглашение было благосклонно принято. Гробовщик просил сапожника садиться и выкушать чашку чаю, и, благодаря открытому нраву Готлиба Шульца, вскоре они разговорились дружелюбно. "Каково торгует ваша милость?" спросил Адриян. - "Э хе хе", отвечал Шульц, "и так и сяк. Пожаловаться не могу. Хоть конечно мой товар не то, что ваш: живой без сапог обойдется, а мертвый без гроба не живет". - "Сущая правда", заметил Адриян; "однако ж, если живому не на что купить сапог, то не прогневайся, ходит он и босой; а нищий мертвец и даром берет себе гроб". Таким образом беседа продолжалась у них еще несколько времени; наконец сапожник встал и простился с гробовщиком, возобновляя свое приглашение.
На другой день, ровно в двенадцать часов, гробовщик и его дочери вышли из калитки новокупленного дома, и отправились к соседу. Не стану описывать ни русского кафтана Адрияна Прохорова, ни европейского наряда Акулины и Дарьи, отступая в сем случае от обычая, принятого нынешними романистами. Полагаю, однако ж, не излишним заметить, что обе девицы надели желтые шляпки и красные башмаки, что бывало у них только в торжественные случаи.
Тесная квартирка сапожника была наполнена гостями, большею частию немцами ремесленниками, с их женами и подмастерьями. Из русских чиновников был один буточник, чухонец Юрко, умевший приобрести, не смотря на свое смиренное звание, особенную благосклонность хозяина. Лет двадцать пять служил он в сем звании верой и правдою, как почталион Погорельского. Пожар двенадцатого года, уничтожив первопрестольную столицу, истребил и его желтую бутку. Но тотчас, по изгнании врага, на ее месте явилась новая, серинькая с белыми колонками дорического ордена, и Юрко стал опять расхаживать около нее с секирой и в броне сермяжной. Он был знаком большей части немцев, живущих около Никитских ворот: иным из них случалось даже ночевать у Юрки с воскресенья на понедельник. Адриян тотчас познакомился с ним, как с человеком, в котором рано или поздно может случиться иметь нужду, и как гости пошли за стол, то они сели вместе. Господин и госпожа Шульц и дочка их, семнадцатилетняя Лотхен, обедая с гостями, вс° вместе угощали и помогали кухарке служить. Пиво лилось. Юрко ел за четверых; Адриян ему не уступал; дочери его чинились; разговор на немецком языке час от часу делался шумнее. Вдруг хозяин потребовал внимания и, откупоривая засмоленную бутылку, громко произнес по-русски: "За здоровье моей доброй Луизы!" Полушампанское запенилось. Хозяин нежно поцаловал свежее лицо сорокалетней своей подруги, и гости шумно выпили здоровье доброй Луизы. "За здоровье любезных гостей моих!" провозгласил хозяин, откупоривая вторую бутылку - и гости благодарили его, осушая вновь свои рюмки. Тут начали здоровья следовать одно за другим: пили здоровье каждого гостя особливо, пили здоровье Москвы и целой дюжины германских городков, пили здоровье всех цехов вообще и каждого в особенности, пили здоровье мастеров и подмастерьев. Адриян пил с усердием, и до того развеселился, что сам предложил какой-то шутливый тост. Вдруг один из гостей, толстый булочник, поднял рюмку и воскликнул: "За здоровье тех, на которых мы работаем, unserer R
undleute!" Предложение, как и все, было принято радостно и единодушно. Гости начали друг другу кланяться, портной сапожнику, сапожник портному, булочник им обоим, все булочнику и так далее. Юрко, посреди сих взаимных поклонов, закричал, обратясь к своему соседу: "Что же? пей, батюшка, за здоровье своих мертвецов". Все захохотали, но гробовщик почел себя обиженным и нахмурился. Никто того не заметил, гости продолжали пить, и уже благовестили к вечерне, когда встали изо стола.
Гости разошлись поздно, и по большей части навеселе. Толстый булочник и переплетчик, коего лицо
Казалось в красненьком сафьянном переплете,
под-руки отвели Юрку в его бутку, наблюдая в сем случае русскую пословицу: долг платежом красен. Гробовщик пришел домой пьян и сердит. "Что ж это, в самом деле", рассуждал он вслух, "чем ремесло мое нечестнее прочих? разве гробовщик брат палачу? чему смеются басурмане? разве гробовщик гаэр святочный? Хотелось было мне позвать их на новоселье, задать им пир горой: ин не бывать же тому! А созову я тех, на которых работаю: мертвецов православных". - "Что ты, батюшка?" сказала работница, которая в это время разувала его; "что ты это городишь? Перекрестись! Созывать мертвых на новоселие! Экая страсть!" - "Ей-богу, созову", продолжал Адриян, "и на завтрашний же день. Милости просим, мои благодетели, завтра вечером у меня попировать; угощу, чем бог послал". С этим словом гробовщик отправился на кровать и вскоре захрапел.
На дворе еще было темно, как Адрияна разбудили. Купчиха Трюхина скончалась в эту самую ночь, и нарочный от ее приказчика прискакал к Адрияну верхом с этим известием. Гробовщик дал ему за то гривенник на водку, оделся на-скоро, взял извозчика и поехал на Разгуляй. У ворот покойницы уже стояла полиция, и расхаживали купцы, как вороны, почуя мертвое тело. Покойница лежала на столе, желтая как воск, но еще не обезображенная тлением. Около ее теснились родственники, соседи и домашние. Все окны были открыты; свечи горели; священники читали молитвы. Адриян подошел к племяннику Трюхиной, молодому купчику в модном сертуке, объявляя ему, что гроб, свечи, покров и другие похоронные принадлежности тотчас будут ему доставлены во всей исправности. Наследник благодарил его рассеянно, сказав, что о цене он не торгуется, а во всем полагается на его совесть. Гробовщик, по обыкновению своему, побожился, что лишнего не возьмет; значительным взглядом обменялся с приказчиком, и поехал хлопотать. Целый день разъезжал с Разгуляя к Никитским воротам к обратно; к вечеру вс° сладил, и пошел домой пешком, отпустив своего извозчика. Ночь была лунная. Гробовщик благополучно дошел до Никитских ворот. У Вознесения окликал его знакомец наш Юрко и, узнав гробовщика, пожелал ему доброй ночи. Было поздно. Гробовщик подходил уже к своему дому, как вдруг показалось ему, что кто-то подошел к его воротам, отворил калитку, и в нее скрылся. "Что бы это значило?" подумал Адриян. "Кому опять до меня нужда? Уж не вор ли ко мне забрался? Не ходят ли любовники к моим дурам? Чего доброго!" И гробовщик думал уже кликнуть на помощь приятеля своего Юрку. В эту минуту кто-то еще приближился к калитке и собирался войти, но увидя бегущего хозяина, остановился и снял треугольную шляпу. Адрияну лицо его показалось знакомо, но второпях не успел он порядочно его разглядеть. "Вы пожаловали ко мне", сказал запыхавшись Адриян: " войдите же, сделайте милость". - "Не церемонься, батюшка", отвечал тот глухо: "ступай себе вперед; указывай гостям дорогу!" Адрияну и некогда бы
ло церемониться. Калитка была отперта, он пошел на лестницу, и тот за ним. Адрияну показалось, что по комнатам его ходят люди. "Что за дьявольщина!" подумал он, и спешил войти.... тут ноги его подкосились. Комната полна была мертвецами. Луна сквозь окна освещала их желтые и синие лица, ввалившиеся рты, мутные, полузакрытые глаза и высунувшиеся носы.... Адриян с ужасом узнал в них людей, погребенных его стараниями, и в госте, с ним вместе вошедшем, бригадира, похороненного во время проливного дождя. Все они, дамы и мужчины, окружили гробовщика с поклонами и приветствиями, кроме одного бедняка, недавно даром похороненного, который, совестясь и стыдясь своего рубища, не приближался, и стоял смиренно в углу. Прочие все одеты были благопристойно: покойницы в чепцах и лентах, мертвецы чиновные в мундирах, но с бородами небритыми, купцы в праздничных кафтанах. "Видишь ли, Прохоров", сказал бригадир от имени всей честной компании; "все мы поднялись на твое приглашение; остались дома только те, которым уже не в мочь, которые совсем развалились, да у кого остались одни кости без кожи, но и тут один не утерпел - так хотелось ему побывать у тебя...." В эту минуту маленькой скелет продрался сквозь толпу и приближился к Адрияну. Череп его ласково улыбался гробовщику. Клочки светлозеленого и красного сукна и ветхой холстины кой-где висели на нем, как на шесте, а кости ног бились в больших ботфортах, как пестики в ступах. "Ты не узнал меня, Прохоров", сказал скелет. "Помнишь ли отставного сержанта гвардии Петра Петровича Курилкина, того самого, которому, в 1799 году, ты продал первый свой гроб - и еще сосновый за дубовый?" С сим словом мертвец простер ему костяные объятия - но Адриян, собравшись с силами, закричал и оттолкнул его. Петр Петрович пошатнулся, упал и весь рассыпался. Между мертвецами поднялся ропот негодования; все вступились за честь своего товарища, пристали к Адрияну с бранью и угрозами, и бедный хозяин, оглушенный их криком и почти задавленный, потерял присутствие духа, сам упал на кости отставного сержанта гвар
дии и лишился чувств.
Солнце давно уже освещало постелю, на которой лежал гробовщик. Наконец открыл он глаза и увидел перед собою работницу, раздувающую самовар. С ужасом вспомнил Адриян все вчерашние происшедствия. Трюхина, бригадир и сержант Курилкин смутно представились его воображению. Он молча ожидал, чтоб работница начала с ним разговор, и объявила о последствиях ночных приключений.
"Как ты заспался, батюшка, Адриян Прохорович", сказала Аксинья, подавая ему халат. "К тебе заходил сосед портной, и здешний буточник забегал с объявлением, что сегодня частный именинник, да ты изволил почивать, и мы не хотели тебя разбудить".
- "А приходили ко мне от покойницы Трюхиной?"
" "Покойницы? Да разве она умерла?"
- "Эка дура! Да не ты ли пособляла мне вчера улаживать ее похороны?"
"Что ты, батюшка? не с ума ли спятил, али хмель вчерашний еще у тя не прошел? Какие были вчера похороны? Ты целый день пировал у немца - воротился пьян, завалился в постелю, да и спал до сего часа, как уж к обедне отблаговестили".
- "Ой ли!", сказал обрадованный гробовщик.
"Вестимо так", - отвечала работница.
- "Ну, коли так, давай скорее чаю, да позови дочерей".
СТАНЦИОННЫЙ СМОТРИТЕЛЬ
Коллежский регистратор,
Почтовой станции диктатор
Князь Вяземский.
Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался? Кто, в минуту гнева, не требовал от них роковой книги, дабы вписать в оную свою бесполезную жалобу на притеснение, грубость и неисправность? Кто не почитает их извергами человеческого рода, равными покойным подъячим или, по крайней мере, муромским разбойникам? Будем однако справедливы, постараемся войти в их положение, и может быть, станем судить о них гораздо снисходительнее. Что такое станционный смотритель? Сущий мученик четырнадцатого класса, огражденный своим чином токмо от побоев, и то не всегда (ссылаюсь на совесть моих читателей). Какова должность сего диктатора, как называет его шутливо князь Вяземский? Не настоящая ли каторга? Покою ни днем, ни ночью. Всю досаду, накопленную во время скучной езды, путешественник вымещает на смотрителе. Погода несносная, дорога скверная, ямщик упрямый, лошади не везут - а виноват смотритель. Входя в бедное его жилище, проезжающий смотрит на него, как на врага; хорошо, если удастся ему скоро избавиться от непрошенного гостя; но если не случится лошадей?.. боже! какие ругательства, какие угрозы посыплются на его голову! В дождь и слякоть принужден он бегать по дворам; в бурю, в крещенский мороз уходит он в сени, чтоб только на минуту отдохнуть от крика и толчков раздраженного постояльца. Приезжает генерал; дрожащий смотритель отдает ему две последние тройки, в том числе курьерскую. Генерал едет, не сказав ему спасибо. Чрез пять минут - колокольчик!... и фельд-егерь бросает ему на стол свою подорожную!.. Вникнем во все это хорошенько, и вместо негодования, сердце наше исполнится искренним состраданием. Еще несколько слов: в течении двадцати лет сряду, изъездил я Россию по всем направлениям; почти все почтовые тракты мне известны; несколько поколений ямщиков мне знакомы; редкого смотрителя не знаю я в лицо, с редким не имел я дела; любопытный запас путевых моих наблюдений надеюсь издать в непродолжительном времени; покаместь скажу только, что сословие станционных смотрителей представлено общему мнению в само
м ложном виде. Сии столь оклеветанные смотрители вообще суть люди мирные, от природы услужливые, склонные к общежитию, скромные в притязаниях на почести и не слишком сребролюбивые. Из их разговоров (коими некстати пренебрегают господа проезжающие) можно почерпнуть много любопытного и поучительного. Что касается до меня, то, признаюсь, я предпочитаю их беседу речам какого-нибудь чиновника 6-го класса, следующего по казенной надобности.
Легко можно догадаться, что есть у меня приятели из почтенного сословия смотрителей. В самом деле, память одного из них мне драгоценна. Обстоятельства некогда сблизили нас, и об нем-то намерен я теперь побеседовать с любезными читателями.
В 1816 году, в мае месяце, случилось мне проезжать через ***скую губернию, по тракту, ныне уничтоженному. Находился я в мелком чине, ехал на перекладных, и платил прогоны за две лошади. В следствие сего смотрители со мною не церемонились, и часто бирал я с бою то, что, во мнении моем, следовало мне по праву. Будучи молод и вспыльчив, я негодовал на низость и малодушие смотрителя, когда сей последний отдавал приготовленную мне тройку под коляску чиновного барина. Столь же долго не мог я привыкнуть и к тому, чтоб разборчивый холоп обносил меня блюдом на губернаторском обеде. Ныне то и другое кажется мне в порядке вещей. В самом деле, что было бы с нами, если бы вместо общеудобного правила: чин чина почитай, ввелось в употребление другое, на пример: ум ума почитай? Какие возникли бы споры! и слуги с кого бы начинали кушанье подавать? Но обращаюсь к моей повести.
День был жаркий. В трех верстах от станции *** стало накрапывать, и через минуту проливной дождь вымочил меня до последней нитки. По приезде на станцию, первая забота была поскорее переодеться, вторая спросить себе чаю. "Эй Дуня!" закричал смотритель, "поставь самовар, да сходи за сливками". При сих словах вышла из-за перегородки девочка лет четырнадцати, и побежала в сени. Красота ее меня поразила. "Это твоя дочка?" спросил я смотрителя. - "Дочка-с" отвечал он с видом довольного самолюбия; "да такая разумная, такая проворная, вся в покойницу мать". Тут он принялся переписывать мою подорожную, а я занялся рассмотрением картинок, украшавших его смиренную, но опрятную обитель. Они изображали историю блудного сына: в первой почтенный старик в колпаке и шлафорке отпускает беспокойного юношу, который поспешно принимает его благословение и мешок с деньгами. В другой яркими чертами изображено развратное поведение молодого человека: он сидит за столом, окруженный ложными друзьями и бесстыдными женщинами. Далее, промотавшийся юноша, в рубище и в треугольной шляпе, пасет свиней и разделяет с ними трапезу; в его лице изображены глубокая печаль и раскаяние. Наконец представлено возвращение его к отцу; добрый старик в том же колпаке и шлафорке выбегает к нему на встречу: блудный сын стоит на коленах; в перспективе повар убивает упитанного тельца, и старший брат вопрошает слуг о причине таковой радости. Под каждой картинкой прочел я приличные немецкие стихи. Вс° это до ныне сохранилось в моей памяти, также как и горшки с бальзамином и кровать с пестрой занавескою, и прочие предметы, меня в то время окружавшие. Вижу, как теперь, самого хозяина, человека лет пятидесяти, свежего и бодрого, и его длинный зеленый сертук с тремя медалями на полинялых лентах.
Не успел я расплатиться со старым моим ямщиком, как Дуня возвратилась с самоваром. Маленькая кокетка со второго взгляда заметила впечатление, произведенное ею на меня; она потупила большие голубые глаза; я стал с нею разговаривать, она отвечала мне безо всякой робости, как девушка, видевшая свет. Я предложил отцу ее стакан пуншу; Дуне подал я чашку чаю, и мы втроем начали беседовать, как будто век были знакомы.
Лошади были давно готовы, а мне вс° не хотелось расстаться с смотрителем и его дочкой. Наконец я с ними простился; отец пожелал мне доброго пути, а дочь проводила до телеги. В сенях я остановился и просил у ней позволения ее поцаловать; Дуня согласилась... Много могу я насчитать поцалуев,
С тех пор, как этим занимаюсь,
но ни один не оставил во мне столь долгого, столь приятного воспоминания.
Прошло несколько лет, и обстоятельства привели меня на тот самый тракт, в те самые места. Я вспомнил дочь старого смотрителя и обрадовался при мысли, что увижу ее снова. Но, подумал я, старый смотритель, может быть, уже сменен; вероятно Дуня уже замужем. Мысль о смерти того или другого также мелькнула в уме моем, и я приближался к станции *** с печальным предчувствием.
Лошади стали у почтового домика. Вошед в комнату, я тотчас узнал картинки, изображающие историю блудного сына; стол и кровать стояли на прежних местах; но на окнах уже не было цветов, и вс° кругом показывало ветхость и небрежение. Смотритель спал под тулупом; мой приезд разбудил его; он привстал... Это был точно Самсон Вырин; но как он постарел! Покаместь собирался он переписать мою подорожную, я смотрел на его седину, на глубокие морщины давно небритого лица, на сгорбленную спину - и не мог надивиться, как три или четыре года могли превратить бодрого мужчину в хилого старика. "Узнал ли ты меня?" спросил я его; "мы с тобою старые знакомые". - "Может статься", отвечал он угрюмо; "здесь дорога большая; много проезжих у меня перебывало". - "Здорова ли твоя Дуня?" продолжал я. Старик нахмурился. "А бог ее знает", отвечал он. - "Так видно она замужем?" сказал я. Старик притворился, будто бы не слыхал моего вопроса, и продолжал пошептом читать мою подорожную. Я прекратил свои вопросы и велел поставить чайник. Любопытство начинало меня беспокоить, и я надеялся, что пунш разрешит язык моего старого знакомца.
Я не ошибся: старик не отказался от предлагаемого стакана. Я заметил, что ром прояснил его угрюмость. На втором стакане сделался он разговорчив; вспомнил или показал вид, будто бы вспомнил меня, и я узнал от него повесть, которая в то время сильно меня заняла и тронула.
"Так вы знали мою Дуню?" начал он. "Кто же и не знал ее? Ах, Дуня, Дуня! Что за девка то была! Бывало, кто ни проедет, всякий похвалит, никто не осудит. Барыни дарили ее, та платочком, та сережками. Господа проезжие нарочно останавливались, будто бы пообедать, аль отужинать, а в самом деле только, чтоб на нее подолее поглядеть. Бывало барин, какой бы сердитый ни был, при ней утихает и милостиво со мною разговаривает. Поверите ль, сударь: курьеры, фельд-егеря с нею по получасу заговаривались. Ею дом держался: что прибрать, что приготовить, за всем успевала. А я-то, старый дурак, не нагляжусь, бывало, не нарадуюсь; уж я ли не любил моей Дуни, я ль не лелеял моего дитяти; уж ей ли не было житье? Да нет, от беды не отбожишься; что суждено, тому не миновать". Тут он стал подробно рассказывать мне свое горе. - Три года тому назад, однажды, в зимний вечер, когда смотритель разлиневывал новую книгу, а дочь его за перегородкой шила себе платье, тройка подъехала, и проезжий в черкесской шапке, в военной шинеле, окутанный шалью, вошел в комнату, ётребуя лошадей. Лошади все были в разгоне. При сем известии путешественник возвысил было голос и нагайку; но Дуня, привыкшая к таковым сценам, выбежала из-за перегородки и ласково обратилась к проезжему с вопросом: не угодно ли будет ему чего-нибудь покушать? Появление Дуни произвело обыкновенное свое действие. Гнев проезжего прошел; он согласился ждать лошадей и заказал себе ужин. Сняв мокрую, косматую шапку, отпутав шаль и сдернув шинель, проезжий явился молодым, стройным гусаром с черными усиками. Он расположился у смотрителя, начал весело разговаривать с ним и с его дочерью. Подали ужинать. Между тем лошади пришли, и смотритель приказал, чтоб тотчас, не кормя, запрягали их в кибитку проезжего; но возвратясь, нашел он молодого человека почти без памяти лежащего на лавке: ему сделалось дурно, голова разболелась, не возможно было ехать... Как быть! смотритель уступил ему свою кровать, и положено было, если больному не будет легче, на другой день утром послать в С*** за лекарем.
На другой день гусару стало хуже. Человек его поехал верхом в город за лекарем. Дуня обвязала ему голову платком, намоченным уксусом, и села с своим шитьем у его кровати. Больной при смотрителе охал и не говорил почти ни слова, однако ж выпил две чашки кофе, и охая заказал себе обед. Дуня от него не отходила. Он поминутно просил пить, и Дуня подносила ему кружку ею заготовленного лимонада. Больной обмакивал губы, и всякий раз, возвращая кружку, в знак благодарности слабою своей рукою пожимал Дунюшкину руку. К обеду приехал лекарь. Он пощупал пульс больного, поговорил с ним по-немецки, и по-русски объявил, что ему нужно одно спокойствие, и что дни через два ему можно будет отправиться в дорогу. Гусар вручил ему двадцать пять рублей за визит, пригласил его отобедать; лекарь согласился; оба ели с большим аппетитом, выпили бутылку вина и расстались очень довольны друг другом.
Прошел еще день, и гусар совсем оправился. Он был чрезвычайно весел, без умолку шутил то с Дунею, то с смотрителем; насвистывал песни, разговаривал с проезжими, вписывал их подорожные в почтовую книгу, и так полюбился доброму смотрителю, что на третье утро жаль было ему расстаться с любезным своим постояльцем. День был воскресный; Дуня собиралась к обедни. Гусару подали кибитку. Он простился с смотрителем, щедро наградив его за постой и угощение; простился и с Дунею и вызвался довезти ее до церкви, которая находилась на краю деревни. Дуня стояла в недоумении... "Чего же ты боишься?" сказал ей отец; "ведь его высокоблагородие не волк и тебя не съест: прокатись-ка до церкви". Дуня села в кибитку подле гусара, слуга вскочил на облучок, ямщик свистнул и лошади поскакали.
Бедный смотритель не понимал, каким образом мог он сам позволить своей Дуне ехать вместе с гусаром, как нашло на него ослепление, и что тогда было с его разумом. Не прошло и получаса, как сердце его начало ныть, ныть, и беспокойство овладело им до такой степени, что он не утерпел, и пошел сам к обедни. Подходя к церкви, увидел он, что народ уже расходился, но Дуни не было ни в ограде, ни на паперти. Он поспешно вошел в церковь; священник выходил из алтаря; дьячок гасил свечи, две старушки молились еще в углу; но Дуни в церкве не было. Бедный отец на силу решился спросить у дьячка, была ли она у обедни. Дьячок отвечал, что не бывала. Смотритель пошел домой ни жив, ни мертв. Одна оставалась ему надежда: Дуня по ветрености молодых лет вздумала, может быть, прокатиться до следующей станции, где жила ее крестная мать. В мучительном волнении ожидал он возвращения тройки, на которой он отпустил ее. Ямщик не возвращался. Наконец к вечеру приехал он один и хмелен, с убийственным известием: "Дуня с той станции отправилась далее с гусаром".
Старик не снес своего несчастья; он тут же слег в ту самую постель, где накануне лежал молодой обманщик. Теперь смотритель, соображая все обстоятельства, догадывался, что болезнь была притворная. Бедняк занемог сильной горячкою; его свезли в С*** и на его место определили на время другого. Тот же лекарь, который приезжал к гусару, лечил и его. Он уверил смотрителя, что молодой человек был совсем здоров, и что тогда еще догадывался он о его злобном намерении, но молчал, опасаясь его нагайки. Правду ли говорил немец, или только желал похвастаться дальновидностию, но он ни мало тем не утешил бедного больного. Едва оправясь от болезни, смотритель выпросил у С*** почтмейстера отпуск на два месяца, и не сказав никому ни слова о своем намерении, пешком отправился за своею дочерью. Из подорожной знал он, что ротмистр Минский ехал из Смоленска в Петербург. Ямщик, который вез его, сказывал, что всю дорогу Дуня плакала, хотя, казалось, ехала по своей охоте. "Авось" думал смотритель, "ёприведу я домой заблудшую овечку мою". С этой мыслию прибыл он в Петербург, остановился в Измайловском полку, в доме отставного унтер-офицера, своего старого сослуживца, и начал свои поиски. Вскоре узнал он, что ротмистр Минский в Петербурге и живет в демутовом трактире. Смотритель решился к нему явиться.
Рано утром пришел он в его переднюю, и просил доложить его высокоблагородию, что старый солдат просит с ним увидеться. Военный лакей, чистя сапог на колодке объявил, что барин почивает, и что прежде одиннадцати часов не принимает никого. Смотритель ушел и возвратился в назначенное время. Минский вышел сам к нему в халате, в красной скуфье. "Что, брат, тебе надобно?" спросил он его. Сердце старика закипело, сл°зы навернулись на глазах, и он дрожащим голосом произнес только: "Ваше высокоблагородие!.. сделайте такую божескую милость!.." Минский взглянул на него быстро, вспыхнул, взял его за руку, повел в кабинет и запер за собою дверь. "Ваше высокоблагородие!" продолжал старик, "что с возу упало, то пропало; отдайте мне, по крайней мере, бедную мою Дуню. Ведь вы натешились ею; не погубите ж ее по напрасну". - "Что сделано, того не воротишь", сказал молодой человек в крайнем замешательстве; "ёвиноват перед тобою, и рад просить у тебя прощения; но не думай, чтоб я Дуню мог покинуть: она будет счастлива, даю тебе честное слово. Зачем тебе ее? Она меня любит; она отвыкла от прежнего своего состояния. Ни ты, ни она - вы не забудете того, что случилось". Потом, сунув ему что-то за рукав, он отворил дверь, и смотритель, сам не помня как, очутился на улице.
Долго стоял он неподвижно, наконец увидел за обшлагом своего рукава сверток бумаг; он вынул их и развернул несколько пяти и десятирублевых смятых ассигнаций. Слезы опять навернулись на глазах его, слезы негодования! Он сжал бумажки в комок, бросил их на земь, притоптал каблуком, и пошел... Отошед несколько шагов, он остановился, подумал... и воротился... но ассигнаций уже не было. Хорошо одетый молодой человек, увидя его, подбежал к извозчику, сел поспешно и закричал: "пошел!.." Смотритель за ним не погнался. Он решился отправиться домой на свою станцию, но прежде хотел хоть раз еще увидеть бедную свою Дуню. Для сего, дни через два, воротился он к Минскому; но военный лакей сказал ему сурово, что барин никого не принимает, грудью вытеснил его из передней, и хлопнул двери ему под нос. Смотритель постоял, постоял - да и пошел.
В этот самый день, вечером, шел он по Литейной, отслужив молебен у Всех Скорбящих. Вдруг промчались перед ним щегольские дрожки, и смотритель узнал Минского. Дрожки остановились перед трехэтажным домом, у самого подъезда, и гусар вбежал на крыльцо. Счастливая мысль мелькнула в голове смотрителя. Он воротился, и поровнявшись с кучером: "Чья, брат, лошадь?" спросил он, "не Минского ли?" - "Точно так", отвечал кучер, "а что тебе?" - "Да вот что: барин твой приказал мне отнести к его Дуне записочку, а я и позабудь, где Дуня-то его живет". - "Да вот здесь, во втором этаже. Опоздал ты, брат, с твоей запиской; теперь уж он сам у нее". - "Нужды нет", возразил смотритель с неизъяснимым движением сердца, "спасибо, что надоумил, а я свое дело сделаю". И с этим словом пошел он по лестнице.
Двери были заперты; он позвонил, прошло несколько секунд; в тягостном для него ожидании. Ключ загремел, ему отворили. "Здесь стоит Авдотья Самсоновна?" спросил он. "Здесь" отвечала молодая служанка; "за чем тебе ее надобно?" Смотритель, не отвечая, вошел в залу. "Не льзя, не льзя!" закричала вслед ему служанка: "у Авдотьи Самсоновны гости". Но смотритель, не слушая шел далее. Две первые комнаты были темны, в третьей был огонь. Он подошел к растворенной двери и остановился. В комнате прекрасно-убранной Минский сидел в задумчивости. Дуня, одетая со всею роскошью моды, сидела на ручке его кресел, как наездница на своем английском седле. Она с нежностью смотрела на Минского, наматывая черные его кудри на свои сверкающие пальцы. Бедный смотритель! Никогда дочь его не казалась ему столь прекрасною; он по неволе ею любовался. "Кто там?" спросила она, не подымая головы. Он вс° молчал. Не получая ответа, Дуня подняла голову... и с криком упала на ковер. Испуганный Минский кинулся ее подымать, и вдруг увидя в дверях старого смотрителя, оставил Дуню, и подошел к нему, дрожа от гнева. "Чего тебе надобно?" сказал он ему, стиснув зубы; "что ты за мною всюду крадешься, как разбойник? или хочешь меня зарезать? Пошел вон!" и сильной рукою схватив старика за ворот, вытолкнул его на лестницу.
Старик пришел к себе на квартиру. Приятель его советовал ему жаловаться; но смотритель подумал, махнул рукой и решился отступиться. Через два дни отправился он из Петербурга обратно на свою станцию, и опять принялся за свою должность. "Вот уже третий год, заключил он, как живу я без Дуни, и как об ней нет ни слуху, ни духу. Жива ли, нет ли, бог ее ведает. Всяко случается. Не ее первую, не ее последнюю сманил проезжий повеса, а там подержал, да и бросил. Много их в Петербурге, молоденьких дур, сегодня в атласе да бархате, а завтра, поглядишь, метут улицу вместе с голью кабацкою. Как подумаешь порою, что и Дуня, может быть, тут же пропадает, так поневоле согрешишь, да пожелаешь ей могилы..."
Таков был рассказ приятеля моего, старого смотрителя, рассказ неоднократно прерываемый слезами, которые живописно отирал он своею полою, как усердный Терентьич в прекрасной балладе Дмитриева. Слезы сии отчасти возбуждаемы были пуншем, коего вытянул он пять стаканов в продолжении своего повествования; но как бы то ни было, они сильно тронули мое сердце. С ним расставшись, долго не мог я забыть старого смотрителя, долго думал я о бедной Дуне...
Недавно еще, проезжая через местечко ***, вспомнил я о моем приятеле; я узнал, что станция, над которой он начальствовал, уже уничтожена. На вопрос мой: "Жив ли старый смотритель?" никто не мог дать мне удовлетворительного ответа. Я решился посетить знакомую сторону, взял вольных лошадей и пустился в село Н.
Это случилось осенью. Серенькие тучи покрывали небо; холодный ветер дул с пожатых полей, унося красные и желтые листья со встречных деревьев. Я приехал в село при закате солнца и остановился у почтового домика. В сени (где некогда поцаловала меня бедная Дуня) вышла толстая баба и на вопросы мои отвечала, что старый смотритель с год как помер, что в доме его поселился пивовар, а что она жена пивоварова. Мне стало жаль моей напрасной поездки и семи рублей, издержанных даром. "От чего ж он умер?" спросил я пивоварову жену. - "Спился, батюшка", отвечала она. - "А где его похоронили?" - "За околицей, подле покойной хозяйки его". - "Не льзя ли довести меня до его могилы?" - "Почему же нельзя. Эй, Ванька! полно тебе с кошкою возиться. Проводи-ка барина на кладбище, да укажи ему смотрителеву могилу".
При сих словах, оборванный мальчик, рыжий и кривой, выбежал ко мне и тотчас повел меня за околицу.
ё "Знал ты покойника?" спросил я его дорогой.
ё "Как не знать! Он выучил меня дудочки вырезывать. Бывало (царство ему небесное!) идет из кабака, а мы-то за ним: "Дедушка, дедушка! орешков!" - а он нас орешками и наделяет.
Вс° бывало с нами возится".
ё "А проезжие вспоминают ли его?"
"Да ноне мало проезжих; разве заседатель завернет, да тому не до мертвых. Вот летом проезжала барыня, так та спрашивала о старом смотрителе и ходила к нему на могилу".
"Какая барыня" спросил я с любопытством.
"Прекрасная барыня" отвечал мальчишка; "ехала она в карете в шесть лошадей, с тремя маленькими барчатами и с кормилицей, и с черной моською; и как ей сказали, что старый смотритель умер, так она заплакала и сказала детям: "Сидите смирно, а я схожу на кладбище". А я было вызвался довести ее. А барыня сказала: "Я сама дорогу знаю". И дала мне пятак серебром - такая добрая барыня!.."
Мы пришли на кладбище, голое место, ничем не огражденное, усеянное деревянными крестами, не осененными ни единым деревцем. Отроду не видал я такого печального кладбища. "Вот могила старого смотрителя", сказал мне. мальчик, вспрыгнув на груду песку, в которую врыт был черный крест с медным образом.
"И барыня приходила сюда?" спросил я.
"Приходила", отвечал Ванька; "я смотрел на нее издали. Она легла здесь и лежала долго. А там барыня пошла в село и призвала попа, дала ему денег и поехала, а мне дала пятак серебром - славная барыня!"
И я дал мальчишке пятачок, и не жалел уже ни о поездке, ни о семи рублях, мною истраченных.
БАРЫШНЯ-КРЕСТЬЯНКА
Во всех ты, Душенька, нарядах хороша.
Богданович.
В одной из отдаленных наших губерний находилось имение Ивана Петровича Берестова. В молодости своей служил он в гвардии, вышел в отставку в начале 1797 года, уехал в свою деревню и с тех пор он оттуда не выезжал. Он был женат на бедной дворянке, которая умерла в родах, в то время, как он находился в отъезжем поле. Хозяйственные упражнения скоро его утешили. Он выстроил дом по собственному плану, завел у себя суконную фабрику, устроил доходы и стал почитать себя умнейшим человеком во всем околодке, в чем и не прекословили ему соседи, приезжавшие к нему гостить с своими семействами и собаками. В будни ходил он в плисовой куртке, по праздникам надевал сертук из сукна домашней работы; сам записывал расход, и ничего не читал, кроме Сенатских Ведомостей. Вообще его любили, хотя и почитали гордым. Не ладил с ним один Григорий Иванович Муромский, ближайший его сосед. Этот был настоящий русский барин. Промотав в Москве большую часть имения своего, и на ту пору овдовев, уехал он в последнюю свою деревню, где продолжал проказничать, но уже в новом роде. Развел он английский сад, на который тратил почти все остальные доходы. Конюхи его были одеты английскими жокеями. У дочери его была мадам англичанка. Поля свои обработывал он по английской методе:
Но на чужой манер хлеб русский не родится,
и не смотря на значительное уменьшение расходов, доходы Григорья Ивановича не прибавлялись; он и в деревне находил способ входить в новые долги; со всем тем почитался человеком не глупым, ибо первый из помещиков своей губернии догадался заложить имение в Опекунской Совет: оборот, казавшийся в то время чрезвычайно сложным и смелым. Из людей, осуждавших его, Берестов отзывался строже всех. Ненависть к нововведениям была отличительная черта его характера. Он не мог равнодушно говорить об англомании своего соседа, и поминутно находил случай его критиковать. Показывал ли гостю свои владения, в ответ на похвалы его хозяйственным распоряжениям: "Да-с!" говорил он с лукавой усмешкою; "у меня не то, что у соседа Григорья Ивановича. Куда нам по-английски разоряться! Были бы мы по-русски хоть сыты". Сии и подобные шутки, по усердию соседей, доводимы были до сведения Григорья Ивановича с дополнением и объяснениями. Англоман выносил критику столь же нетерпеливо, как и наши журналисты. Он бесился и прозвал своего зоила медведем провинциялом.
Таковы были сношения между сими двумя владельцами, как сын Берестова приехал к нему в деревню. Он был воспитан в *** университете и намеревался вступить в военную службу, но отец на то не соглашался. К статской службе молодой человек чувствовал себя совершенно неспособным. Они друг другу не уступали, и молодой Алексей стал жить покаместь барином, отпустив усы на всякий случай.
Алексей был, в самом деле, молодец. Право было бы жаль, если бы его стройного стана никогда не стягивал военный мундир, и если бы он, вместо того, чтобы рисоваться на коне, провел свою молодость согнувшись над канцелярскими бумагами. Смотря, как он на охоте скакал всегда первый, не разбирая дороги, соседи говорили согласно, что из него никогда не выдет путного столоначальника. Барышни поглядывали на него, а иные и заглядывались; но Алексей мало ими занимался, а они причиной его нечувствительности полагали любовную связь. В самом деле, ходил по рукам список с адреса одного из его писем: Акулине Петровне Курочкиной, в Москве, напротив Алексеевского монастыря, в доме медника Савельева, а вас покорнейше прошу доставить письмо сие А. Н. Р.
Те из моих читателей, которые не живали в деревнях, не могут себе вообразить, что за прелесть эти уездные барышни! Воспитанные на чистом воздухе, в тени своих садовых яблонь, они знание света и жизни почерпают из книжек. Уединение, свобода и чтение рано в них развивают чувства и страсти, неизвестные рассеянным нашим красавицам. Для барышни звон колокольчика есть уже приключение, поездка в ближний город полагается эпохою в жизни, и посещение гостя оставляет долгое, иногда и вечное воспоминание. Конечно всякому вольно смеяться над некоторыми их странностями; но шутки поверхностного наблюдателя не могут уничтожить их существенных достоинств, из коих главное, особенность характера, самобытность (individualitй) , без чего, по мнению Жан-Поля, не существует и человеческого величия. В столицах женщины получают может быть, лучшее образование; но навык света скоро сглаживает характер и делает души столь же однообразными, как и головные уборы. Сие да будет сказано не в суд, и не во осуждение, однако ж Nota nostra manet, как пишет один старинный комментатор.
Легко вообразить, какое впечатление Алексей должен был произвести в кругу наших барышен. Он первый перед ними явился мрачным и разочарованным, первый говорил им об утраченных радостях и об увядшей своей юности; сверх того носил он черное кольцо с изображением мертвой головы. Вс° это было чрезвычайно ново в той губернии. Барышни сходили по нем с ума.
Но всех более занята была им дочь англомана моего, Лиза (или Бетси, как звал ее обыкновенно Григорий Иванович). Отцы друг ко другу не ездили, она Алексея еще не видала, между тем, как все молодые соседки только об нем и говорили. Ей было семнадцать лет. Черные глаза оживляли ее смуглое и очень приятное лицо. Она была единственное и следственно балованое дитя. Ее резвость и поминутные проказы восхищали отца и приводили в отчаянье ее мадам мисс Жаксон, сорокалетнюю чопорную девицу, которая белилась и сурмила себе брови, два раза в год перечитывала Памелу, получала за то две тысячи рублей, и умирала со скуки в этой варварской России.
За Лизою ходила Настя; она была постарше, но столь же ветрена, как и ее барышня. Лиза очень любила ее, открывала ей все свои тайны, вместе с нею обдумывала свои затеи; словом, Настя была в селе Прилучине лицом гораздо более значительным, нежели любая наперсница во французской трагедии.
"Позвольте мне сегодня пойти в гости", сказала однажды Настя, одевая барышню.
"Изволь; а куда?"
"В Тугилово, к Берестовым. Поварова жена у них имянинница, и вчера приходила звать нас отобедать".
"Вот!" сказала Лиза "господа в ссоре, а слуги друг друга угащают".
"А нам какое дело до господ!" возразила Настя; "к тому же я ваша, а не папинькина. Вы ведь не бранились еще с молодым Берестовым; а старики пускай себе дерутся, коли им это весело".
"Постарайся, Настя, увидеть Алексея Берестова, да расскажи мне хорошенько, каков он собою и что он за человек".
Настя обещалась, а Лиза с нетерпением ожидала целый день ее возвращения. Вечером Настя явилась. "Ну, Лизавета Григорьевна", сказала она, входя в комнату, "видела молодого Берестова: нагляделась довольно; целый день были вместе".
- "Как это? Расскажи, расскажи по порядку".
"Извольте-с, пошли мы, я, Анисья Егоровна, Ненила, Дунька..."
- "Хорошо, знаю. Ну потом?"
"Позвольте-с расскажу вс° по порядку. Вот пришли мы к самому обеду. Комната полна была народу. Были колбинские, захарьевские, приказчица с дочерьми, хлупинские..."
- "Ну! а Берестов?"
"Погодите-с. Вот мы сели за стол, приказчица на первом месте, я подле нее... а дочери и надулись, да мне наплевать на них..."
- "Ах Настя, как ты скучна с вечными своими подробностями!"
"Да как же вы нетерпеливы! Ну вот вышли мы изо стола... а сидели мы часа три и обед был славный; пирожное блан-манже синее, красное и полосатое... Вот вышли мы изо стола, и пошли в сад играть в горелки, а молодой барин тут и явился".
- "Ну что ж? правда ли, что он так хорош собой?"
"Удивительно хорош, красавец, можно сказать. Стройный, высокий, румянец во всю щеку..."
- "Право? А я так думала, что у него лицо бледное. Что же? Каков он тебе показался? Печален, задумчив?"
"Что вы? Да этакого бешеного я и сроду не видывала. Вздумал он с нами в горелки бегать".
- "С вами в горелки бегать! Невозможно!"
"Очень возможно! Да что еще выдумал! Поймает, и ну цаловать!"
- "Воля твоя, Настя, ты врешь".
"Воля ваша, не вру. Я насилу от него отделалась. Целый день с нами так и провозился".
- "Да как же, говорят, он влюблен и ни на кого не смотрит?"
"Не знаю-с, а на меня так уж слишком смотрел да и на Таню, приказчикову дочь, тоже; да и на Пашу колбинскую, да грех сказать, никого не обидел, такой баловник!"
- "Это удивительно! А что в доме про него слышно?"
"Барин, сказывают, прекрасный: такой добрый, такой веселый. Одно не хорошо: за девушками слишком любит гоняться. Да, по мне, это еще не беда: современем остепенится".
- "Как бы мне хотелось его видеть!" сказала Лиза со вздохом.
"Да что же тут мудреного? Тугилово от нас не далеко, всего три версты: подите гулять в ту сторону, или поезжайте верьхом; вы верно встретите его. Он же всякой день, рано по утру, ходит с ружьем на охоту".
- "Да нет, не хорошо. Он может подумать, что я за ним гоняюсь. К тому же отцы наши в ссоре, так и мне вс° же не льзя будет с ним познакомиться... Ах, Настя! Знаешь ли что? Наряжусь я крестьянкою!"
"И в самом деле; наденьте толстую рубашку, сарафан, да и ступайте смело в Тугилово; ручаюсь вам, что Берестов уж вас не прозевает".
- "А по-здешнему я говорить умею прекрасно. Ах, Настя милая Настя! Какая славная выдумка!" И Лиза легла спать с намерением непременно исполнить веселое свое предположение.
На другой же день приступила она к исполнению своего плана, послала купить на базаре толстого полотна, синей китайки и медных пуговок, с помощью Насти скроила себе рубашку и сарафан, засадила за шитье всю девичью, и к вечеру вс° было готово. Лиза примерила обнову, и призналась пред зеркалом, что никогда еще так мила самой себе не казалась. Она повторила свою роль, на ходу низко кланялась и несколько раз потом качала головою, на подобие глиняных котов, говорила на крестьянском наречии, смеялась, закрываясь рукавом, и заслужила полное одобрение Насти. Одно затрудняло ее: она попробовала было пройти по двору босая, но дерн колол ее нежные ноги, а песок и камушки показались ей нестерпимы. Настя и тут ей помогла: она сняла мерку с Лизиной ноги, сбегала в поле к Трофиму пастуху и заказала ему пару лаптей по той мерке. На другой день, ни свет ни заря, Лиза уже проснулась. Весь дом еще спал. Настя за воротами ожидала пастуха. Заиграл рожок и деревенское стадо потянулось мимо барского двора. Трофим, проходя перед Настей, отдал ей маленькие пестрые лапти и получил от нее полтину в награждение. Лиза тихонько нарядилась крестьянкою, шопотом дала Насте свои наставления касательно мисс Жаксон, вышла на заднее крыльцо и через огород побежала в поле.
Заря сияла на востоке, и золотые ряды облаков, казалось, ожидали солнца, как царедворцы ожидают государя; ясное небо, утренняя свежесть, роса, ветерок и пение птичек наполняли сердце Лизы младенческой веселостию; боясь какой-нибудь знакомой встречи, она, казалось, не шла, а летела. Приближаясь к роще, стоящей на рубеже отцовского владения, Лиза пошла тише. Здесь она должна была ожидать Алексея. Сердце ее сильно билось, само не зная, почему; но боязнь, сопровождающая молодые наши проказы, составляет и главную их прелесть. Лиза вошла в сумрак рощи. Глухой, перекатный шум ее приветствовал девушку. Веселость ее притихла. Мало-по-малу предалась она сладкой мечтательности. Она думала... но можно ли с точностию определить, о чем думает семнадцатилетняя барышня, одна, в роще, в шестом часу весеннего утра? И так она шла, задумавшись, по дороге, осененной с обеих сторон высокими деревьями, как вдруг прекрасная лягавая собака залаяла на нее. Лиза испугалась и закричала. В то же время раздался голос: tout beau, Sbogar, ici... и молодой охотник показался из-за кустарника. "Небось, милая", сказал он Лизе, "собака моя не кусается". Лиза успела уже оправиться от испугу, и умела тотчас воспользоваться обстоятельствами. "Да нет, барин", сказала она, притворяясь полуиспуганной, полузастенчивой, "боюсь: она, вишь, такая злая; опять кинется". Алексей (читатель уже узнал его) между тем пристально глядел на молодую крестьянку. "Я провожу тебя, если ты боишься", сказал он ей; "ты мне позволишь идти подле себя?" - "А кто те мешает?" отвечала Лиза; "вольному воля, а дорога мирская". - "Откуда ты?" - "Из Прилучина; я дочь Василья кузнеца, иду по грибы" (Лиза несла кузовок на веревочке). "А ты, барин? Тугиловский, что ли?" - "Так точно", отвечал Алексей, ёя камердинер молодого барина". Алексею хотелось уровнять их отношения. Но Лиза поглядела на него и засмеялась. "А лжешь", сказала она, "не на дуру напал. Вижу, что ты сам барин". - "Почему же ты так думаешь?" - "Да по всему". - "Однако ж?" - "Да как же барина с слуг
ой не распознать? И одет-то не так, и баишь иначе, и собаку-то кличешь не по нашему". Лиза час от часу более нравилась Алексею. Привыкнув не церемониться с хорошенькими поселянками, он было хотел обнять ее; но Лиза отпрыгнула от него и приняла вдруг на себя такой строгой и холодный вид, что хотя это и рассмешило Алексея, но удержало его от дальнейших покушений. "Если вы хотите, чтобы мы были вперед приятелями", сказала она с важностию, "то не извольте забываться". - "Кто тебя научил этой премудрости?" спросил Алексей, расхохотавшись: "Уж не Настинька ли, моя знакомая, не девушка ли барышни вашей? Вот какими путями распространяется просвещение!" Лиза почувствовала, что вышла было из своей роли, и тотчас поправилась. "А что думаешь?" сказала она; "разве я и на барском дворе никогда не бываю? небось: всего наслышалась и нагляделась. Однако", продолжала она, "болтая с тобою, грибов не наберешь. Иди-ка ты, барин, в сторону, а я в другую. Прощения просим..." Лиза хотела удалиться, Алексей удержал ее за руку. "Как тебя зовут, душа моя". - "Акулиной", отвечала Лиза, стараясь освободить свои пальцы от руки Алексеевой; "да пусти ж, барин; мне и домой пора". - "Ну, мой друг Акулина, непременно буду в гости к твоему батюшке, к Василью кузнецу". - "Что ты?" возразила с живостию Лиза, "Ради Христа, не приходи. Коли дома узнают, что я с барином в роще болтала наедине, то мне беда будет; отец мой, Василий кузнец, прибьет меня до смерти". - "Да я непременно хочу с тобою опять видеться". - "Ну я когда-нибудь опять сюда приду за грибами". - "Когда же?" - "Да хоть завтра". - "Милая Акулина, расцаловал бы тебя, да не смею. Так завтра, в это время, не правда ли?" - "Да, да". - "И ты не обманешь меня?" - "Не обману". - "Побожись". - "Ну вот те святая пятница, приду".
Молодые люди расстались. Лиза вышла из лесу, перебралась через поле, прокралась в сад и опрометью побежала в ферму, где Настя ожидала ее. Там она переоделась, рассеянно отвечая на вопросы нетерпеливой наперсницы, и явилась в гостиную. Стол был накрыт, завтрак готов, и мисс Жаксон, уже набеленая и затянутая в рюмочку, нарезывала тоненькие тартинки. Отец похвалил ее за раннюю прогулку. "Нет ничего здоровее," сказал он, "как просыпаться на заре". Тут он привел несколько примеров человеческого долголетия, почерпнутых из английских журналов, замечая, что все люди, жившие более ста лет, не употребляли водки и вставали на заре зимой и летом. Лиза его не слушала. Она в мыслях повторяла все обстоятельства утреннего свидания, весь разговор Акулины с молодым охотником, и совесть начинала ее мучить. Напрасно возражала она самой себе, что беседа их не выходила из границ благопристойности, что эта шалость не могла иметь никакого последствия, совесть ее роптала громче ее разума. Обещание, данное ею на завтрашний день, всего более беспокоило ее: она совсем было решилась не сдержать своей торжественной клятвы. Но Алексей, прождав ее напрасно, мог идти отыскивать в селе дочь Василья кузнеца, настоящую Акулину, толстую, рябую девку, и таким образом догадаться об ее легкомысленной проказе. Мысль эта ужаснула Лизу, и она решилась на другое утро опять явиться в рощу Акулиной.
С своей стороны Алексей был в восхищении, целый день думал он о новой своей знакомке; ночью образ смуглой красавицы и во сне преследовал его воображение. Заря едва занималась, как он уже был одет. Не дав себе времени зарядить ружье, вышел он в поле с верным своим Сбогаром и побежал к месту обещанного свидания. Около получаса прошло в несносном для него ожидании; наконец он увидел меж кустарника мелькнувший синий сарафан, и бросился на встречу милой Акулины. Она улыбнулась восторгу его благодарности; но Алексей тотчас же заметил на ее лице следы уныния и беспокойства. Он хотел узнать тому причину. Лиза призналась, что поступок ее казался ей легкомысленным, что она в нем раскаивалась, что на сей раз не хотела она не сдержать данного слова, но что это свидание будет уже последним, и что она просит его прекратить знакомство, которое ни к чему доброму не может их довести. Вс° это, разумеется, было сказано на крестьянском наречии; но мысли и чувства, необыкновенные в простой девушке, поразили Алексея. Он употребил вс° свое красноречие, дабы отвратить Акулину от ее намерения; уверял ее в невинности своих желаний, обещал никогда не подать ей повода к раскаянию, повиноваться ей во всем, заклинал ее не лишать его одной отрады: видаться с нею наедине, хотя бы через день, хотя бы дважды в неделю. Он говорил языком истинной страсти, и в эту минуту был точно влюблен. Лиза слушала его молча. "Дай мне слово," сказала она наконец, "что ты никогда не будешь искать меня в деревне или расспрашивать обо мне. Дай мне слово не искать других со мной свиданий, кроме тех, которые я сама назначу". Алексей поклялся было ей святою пятницею, но она с улыбкой остановила его. "Мне не нужно клятвы," сказала Лиза, "довольно одного твоего обещания". После того они дружески разговаривали, гуляя вместе по лесу, до тех пор пока Лиза сказала ему: пора. Они расстались, и Алексей, оставшись наедине, не мог понять, каким образом простая деревенская девочка в два свидания успела взять над ним истинную власть. Его сношения с Акулиной имели для него преле
сть новизны, и хотя предписания странной крестьянки казались ему тягостными, но мысль не сдержать своего слова не пришла даже ему в голову. Дело в том, что Алексей, не смотря на роковое кольцо, на таинственную переписку и на мрачную разочарованность, был добрый и пылкой малый и имел сердце чистое, способное чувствовать наслаждения невинности.
Если бы слушался я одной своей охоты, то непременно и во всей подробности стал бы описывать свидания молодых людей, возрастающую взаимную склонность и доверчивость, занятия, разговоры; но знаю, что большая часть моих читателей не разделила бы со мною моего удовольствия. Эти подробности вообще должны казаться приторными, итак я пропущу их, сказав вкратце, что не прошло еще и двух месяцев, а мой Алексей был уже влюблен без памяти, и Лиза была не равнодушнее, хотя и молчаливее его. Оба они были счастливы настоящим и мало думали о будущем. Мысль о неразрывных узах довольно часто мелькала в их уме, но никогда они о том друг с другом не говорили. Причина ясная; Алексей, как ни привязан был к милой своей Акулине, вс° помнил расстояние, существующее между им и бедной крестьянкою; а Лиза ведала, какая ненависть существовала между их отцами, и не смел надеяться на взаимное примирение. К тому же самолюбие ее было втайне подстрекаемо темной, романическою надеждою увидеть наконец тугиловского помещика у ног дочери прилучинского кузнеца. Вдруг важное происшедствие чуть было не переменило их взаимных отношений.
В одно ясное, холодное утро (из тех, какими богата наша русская осень) Иван Петрович Берестов выехал прогуляться верхом, на всякой случай взяв с собою пары три борзых, стремянного и несколько дворовых мальчишек с трещотками. В то же самое время Григорий Иванович Муромский, соблазнясь хорошею погодою, велел оседлать куцую свою кобылку и рысью поехал около своих англизированных владений. Подъезжая к лесу, увидел он соседа своего, гордо сидящего верьхом, в чекмене, подбитом лисьим мехом, и поджидающего зайца, которого мальчишки криком и трещотками выгоняли из кустарника. Если б Григорий Иванович мог предвидеть эту встречу, то конечно б он поворотил в сторону; но он наехал на Берестова вовсе неожиданно, и вдруг очутился от него в расстоянии пистолетного выстрела. Делать было нечего: Муромский, как образованный европеец, подъехал к своему противнику и учтиво его приветствовал. Берестов отвечал с таким же усердием, с каковым цепной медведь кланяется господам по приказанию своего вожатого. В сие время заяц выскочил из лесу и побежал полем.
Берестов и стремянный закричали во вс° горло, пустили собак и следом поскакали во весь опор. Лошадь Муромского, не бывавшая никогда на охоте, испугалась и понесла. Муромский, провозгласивший себя отличным наездником, дал ей волю и внутренне доволен был случаем, избавляющим его от неприятного собеседника. Но лошадь, доскакав до оврага, прежде ею не замеченного, вдруг кинулась в сторону, и Муромский не усидел. Упав довольно тяжело на мерзлую землю, лежал он, проклиная свою куцую кобылу, которая, как будто опомнясь, тотчас остановилась, как только почувствовала себя без седока. Иван Петрович подскакал к нему, осведомляясь, не ушибся ли он. Между тем стремянный привел виновную лошадь, держа ее под устцы. Он помог Муромскому взобраться на седло, а Берестов пригласил его к себе. Муромский не мог отказаться, ибо чувствовал себя обязанным, и таким образом Берестов возвратился домой со славою, затравив зайца и ведя своего противника раненым и почти военнопленным.
Соседи, завтракая, разговорились довольно дружелюбно. Муромский попросил у Берестова дрожек, ибо признался, что от ушибу не был он в состоянии доехать до дома верьхом. Берестов проводил его до самого крыльца, а Муромский уехал не прежде, как взяв с него честное слово на другой же день (и с Алексеем Ивановичем) приехать отобедать по-приятельски в Прилучино. Таким образом вражда старинная и глубоко укоренившаяся, казалось, готова была прекратиться от пугливости куцой кобылки.
Лиза выбежала на встречу Григорью Ивановичу. "Что это значит, папа?" сказала она с удивлением; "отчего вы хромаете? Где ваша лошадь? Чьи это дрожки?" - "Вот уж не угадаешь, my dear", отвечал ей Григорий Иванович, и рассказал вс°, что случилось. Лиза не верила своим ушам. Григорий Иванович, не дав ей опомниться, объявил, что завтра будут у него обедать оба Берестовы. "Что вы говорите!" сказала она, побледнев. "Берестовы, отец и сын! Завтра у нас обедать! Нет, папа, как вам угодно: я ни за что не покажусь". - "Что ты с ума сошла?" возразил отец; "давно ли ты стала так застенчива, или ты к ним питаешь наследственную ненависть, как романическая героиня? Полно, не дурачься..." - "Нет, папа, ни за что на свете, ни за какие сокровища не явлюсь я перед Берестовыми". Григорий Иванович пожал плечами и более с нею не спорил, ибо знал, что противоречием с нее ничего не возьмешь, и пошел отдыхать от своей достопримечательной прогулки.
Лизавета Григорьевна ушла в свою комнату и призвала Настю. Обе долго рассуждали о завтрашнем посещении. Что подумает Алексей, если узнает в благовоспитанной барышне свою Акулину? Какое мнение будет он иметь о ее поведении и правилах, о ее благоразумии? С другой стороны Лизе очень хотелось видеть, какое впечатление произвело бы на него свидание столь неожиданное... Вдруг мелькнула ей мысль. Она тотчас передала ее Насте; обе обрадовались ей как находке, и положили исполнить ее непременно.
На другой день за завтраком Григорий Иванович спросил у дочки, вс° ли намерена она спрятаться от Берестовых. "Папа", отвечала Лиза, "я приму их, если это вам угодно, только с уговором: как бы я перед ними ни явилась, что б я ни сделала, вы бранить меня не будете и не дадите никакого знака удивления или неудовольствия". - "Опять какие-нибудь проказы!" сказал смеясь Григорий Иванович. "Ну, хорошо, хорошо; согласен, делай, что хочешь, черноглазая моя шалунья". С этим словом он поцаловал ее в лоб и Лиза побежала приготовляться.
В два часа ровно коляска домашней работы, запряженная шестью лошадьми, въехала на двор и покатилась около густозеленого дернового круга. Старый Берестов взошел на крыльцо с помощью двух ливрейных лакеев Муромского. Вслед за ним сын его приехал верьхом и вместе с ним вошел в столовую, где стол был уже накрыт. Муромский принял своих соседей как нельзя ласковее, предложил им осмотреть перед обедом сад и зверинец, и повел по дорожкам, тщательно выметенным и усыпанным песком. Старый Берестов внутренно жалел о потерянном труде и времени на столь бесполезные прихоти, но молчал из вежливости. Сын его не разделял ни неудовольствия расчетливого помещика, ни восхищения самолюбивого англомана; он с нетерпением ожидал появления хозяйской дочери, о которой много наслышался, и хотя сердце его, как нам известно, было уже занято, но молодая красавица всегда имела право на его воображение.
Возвратясь в гостиную, они уселись втроем: старики вспомнили прежнее время и анекдоты своей службы, а Алексей размышлял о том, какую роль играть ему в присутствии Лизы. Он решил, что холодная рассеянность во всяком случае всего приличнее и в следствие сего приготовился. Дверь отворилась, он повернул голову с таким равнодушием, с такою гордою небрежностию, что сердце самой закоренелой кокетки непременно должно было бы содрогнуться. К несчастию, вместо Лизы, вошла старая мисс Жаксон, набеленая, затянутая, с потупленными глазами и с маленьким книксом, и прекрасное военное движение Алексеево пропало втуне. Не успел он снова собраться с силами, как дверь опять отворилась, и на сей раз вошла Лиза. Все встали; отец начал было представление гостей, но вдруг остановился и поспешно закусил себе губы... Лиза, его смуглая Лиза, набелена была по уши, насурмлена пуще самой мисс Жаксон; фальшивые локоны, гораздо светлее собственных ее волос, взбиты были, как парик Людовика XIV; рукава а l'imbйcile торчали как фижмы у Madame de Pompadour; талия была перетянута, как буква икс, и все бриллиянты ее матери, еще не заложенные в ломбарде, сияли на ее пальцах, шее и ушах. Алексей не мог узнать свою Акулину в этой смешной и блестящей барышне. Отец его подошел к ее ручке, и он с досадою ему последовал; когда прикоснулся он к ее беленьким пальчикам, ему показалось, что они дрожали. Между тем он успел заметить ножку, с намерением выставленную и обутую со всевозможным кокетством. Это помирило его несколько с остальным ее нарядом. Что касается до белил и до сурьмы, то в простоте своего сердца, признаться, он их с первого взгляда не заметил, да и после не подозревал. Григорий Иванович вспомнил свое обещание и старался не показать и виду удивления; но шалость его дочери казалась ему так забавна, что он едва мог удержаться. Не до смеху было чопорной англичанке. Она догадывалась, что сурьма и белилы были похищены из ее комода, и багровый румянец досады пробивался сквозь искусственную белизну ее лица.
Она бросала пламенные взгляды на молодую проказницу, которая, отлагая до другого времени всякие объяснения, притворялась, будто их не замечает.
Сели за стол. Алексей продолжал играть роль рассеянного и задумчивого. Лиза жеманилась, говорила сквозь зубы, на распев, и только по-французски. Отец поминутно засматривался на нее, не понимая ее цели, но находя вс° это весьма забавным. Англичанка бесилась и молчала. Один Иван Петрович был как дома: ел за двоих, пил в свою меру, смеялся своему смеху и час от часу дружелюбнее разговаривал и хохотал.
Наконец встали изо стола; гости уехали, и Григорий Иванович дал волю смеху и вопросам: "Что тебе вздумалось дурачить их?" спросил он Лизу. "А знаешь ли что? Белилы право тебе пристали; не вхожу в тайны дамского туалета, но на твоем месте я бы стал белиться; разумеется не слишком, а слегка". Лиза была в восхищении от успеха своей выдумки. Она обняла отца, обещалась ему подумать о его совете, и побежала умилостивлять раздраженную мисс Жаксон, которая насилу согласилась отпереть ей свою дверь и выслушать ее оправдания. Лизе было совестно показаться перед незнакомцами такой чернавкою; она не смела просить... она была уверена, что добрая, милая мисс Жаксон простит ей... и проч., и проч. Мисс Жаксон, удостоверясь, что Лиза не думала поднять ее насмех, успокоилась, поцаловала Лизу и в залог примирения подарила ей баночку английских белил, которую Лиза и приняла с изъявлением искренней благодарности.
Читатель догадается, что на другой день утром Лиза не замедлила явиться в роще свиданий. "Ты был, барин, вечор у наших господ?" сказала она тотчас Алексею; "какова показалась тебе барышня?" Алексей отвечал, что он ее не заметил. "Жаль", возразила Лиза. - "А почему же?" спросил Алексей. - "А потому, что я хотела бы спросить у тебя, правда ли, говорят..." - "Что же говорят?" - "Правда ли, говорят, будто бы я на барышню похожа?" - "Какой вздор! она перед тобой урод уродом". - "Ах, барин, грех тебе это говорить; барышня наша такая беленькая, такая щеголиха! Куда мне с нею ровняться!" Алексей божился ей, что она лучше всевозможных беленьких барышен, и чтоб успокоить ее совсем, начал описывать ее госпожу такими смешными чертами, что Лиза хохотала от души. "Однако ж", сказала она со вздохом, "хоть барышня, может, и смешна, вс° же я перед нею дура безграмотная". - "И!" сказал Алексей, "есть о чем сокрушаться! Да коли хочешь, я тотчас выучу тебя грамоте". - "А взаправду", сказала Лиза, "не попытаться ли и в самом деле?" - "Изволь, милая; начнем хоть сейчас". Они сели. Алексей вынул из кармана карандаш и записную книжку, и Акулина выучилась азбуке удивительно скоро. Алексей не мог надивиться ее понятливости. На следующее утро она захотела попробовать и писать; сначала карандаш не слушался ее, но через несколько минут она и вырисовывать буквы стала довольно порядочно. "Что за чудо!" говорил Алексей. "Да у нас учение идет скорее, чем по ланкастерской системе". В самом деле, на третьем уроке Акулина разбирала уже по складам "Наталью боярскую дочь", прерывая чтение замечаниями, от которых Алексей истинно был в изумлении, и круглый лист измарала афоризмами, выбранными из той же повести.
Прошла неделя, и между ними завелась переписка. Почтовая контора учреждена была в дупле старого дуба. Настя втайне исправляла должность почталиона. Туда приносил Алексей крупным почерком написанные письма, и там же находил на синей простой бумаге каракульки своей любезной. Акулина видимо привыкала к лучшему складу речей, и ум ее приметно развивался и образовывался.
Между тем, недавнее знакомство между Иваном Петровичем Берестовым и Григорьем Ивановичем Муромским более и более укреплялось и вскоре превратилось в дружбу, вот по каким обстоятельствам: Муромский нередко думал о том, что по смерти Ивана Петровича вс° его имение перейдет в руки Алексею Ивановичу; что в таком случае Алексей Иванович будет один из самых богатых помещиков той губернии, и что нет ему никакой причины не жениться на Лизе. Старый же Берестов, с своей стороны, хотя и признавал в своем соседе некоторое сумасбродство (или, по его выражению, английскую дурь), однако ж не отрицал в нем и многих отличных достоинств, например: редкой оборотливости; Григорий Иванович был близкой родственник графу Пронскому, человеку знатному и сильному; граф мог быть очень полезен Алексею, а Муромский (так думал Иван Петрович) вероятно обрадуется случаю выдать свою дочь выгодным образом. Старики до тех пор обдумывали вс° это каждый про себя, что наконец друг с другом и переговорились, обнялись, обещались дело порядком обработать, и принялись о нем хлопотать каждый со своей стороны. Муромскому предстояло затруднение: уговорить свою Бетси познакомиться короче с Алексеем, которого не видала она с самого достопамятного обеда. Казалось они друг другу не очень нравились; по крайней мере Алексей уже не возвращался в Прилучино, а Лиза уходила в свою комнату всякой раз, как Иван Петрович удостоивал их своим посещением. Но, думал Григорий Иванович, если Алексей будет у меня всякой день, то Бетси должна же будет в него влюбиться. Это в порядке вещей. Время вс° сладит.
Иван Петрович менее беспокоился об успехе своих намерений. В тот же вечер призвал он сына в свой кабинет, закурил трубку, и немного помолчав, сказал: "Что же ты, Алеша, давно про военную службу не поговариваешь? Иль гусарский мундир уже тебя не прельщает!" - "Нет, батюшка", отвечал почтительно Алексей, "я вижу, что вам не угодно, чтоб я шел в гусары; мой долг вам повиноваться". - "Хорошо" отвечал Иван Петрович, "вижу, что ты послушный сын; это мне утешительно; не хочу ж и я тебя неволить; не понуждаю тебя вступить... тотчас... в статскую службу; а покаместь намерен я тебя женить".
"На ком это, батюшка?" спросил изумленный Алексей.
- "На Лизавете Григорьевне Муромской", отвечал Иван Петрович; "невеста хоть куда; не правда ли?"
"Батюшка, я о женитьбе еще не думаю".
- "Ты не думаешь, так я за тебя думал и передумал".
"Воля ваша, Лиза Муромская мне вовсе не нравится".
- "После понравится. Стерпится, слюбится".
"Я не чувствую себя способным сделать ее счастие".
- "Не твое горе - ее счастие. Что? так-то ты почитаешь волю родительскую? Добро!"
"Как вам угодно, я не хочу жениться и не женюсь".
- "Ты женишься, или я тебя прокляну, а имение, как бог свят! продам и промотаю, и тебе полушки не оставлю. Даю тебе три дня на размышление, а покаместь не смей на глаза мне показаться".
Алексей знал, что если отец заберет что себе в голову, то уж того, по выражению Тараса Скотинина, у него и гвоздем не вышибешь; но Алексей был в батюшку, и его столь же трудно было переспорить. Он ушел в свою комнату и стал размышлять о пределах власти родительской, о Лизавете Григорьевне, о торжественном обещании отца сделать его нищим, и наконец об Акулине. В первый раз видел он ясно, что он в нее страстно влюблен; романическая мысль жениться на крестьянке и жить своими трудами пришла ему в голову, и чем более думал он о сем решительном поступке, тем более находил в нем благоразумия. С некоторого времени свидания в роще были прекращены по причине дождливой погоды. Он написал Акулине письмо самым четким почерком и самым бешеным слогом, объявлял ей о грозящей им погибели, и тут же предлагал ей свою руку. Тотчас отнес он письмо на почту, в дупло, и лег спать весьма довольный собою.
На другой день Алексей, твердый в своем намерении, рано утром поехал к Муромскому, дабы откровенно с ним объясниться. Он надеялся подстрекнуть его великодушие и склонить его на свою сторону. "Дома ли Григорий Иванович?" спросил он, останавливая свою лошадь перед крыльцом прилучинского замка. "Никак нет", отвечал слуга; "Григорий Иванович с утра изволил выехать". - "Как досадно!" подумал Алексей. "Дома ли, по крайней мере, Лизавета Григорьевна?" - "Дома-с". И Алексей спрыгнул с лошади, отдал поводья в руки лакею, и пошел без доклада.
"Вс° будет решено", думал он, подходя к гостиной; "объяснюсь с нею самою". - Он вошел... и остолбенел! Лиза... нет Акулина, милая смуглая Акулина, не в сарафане, а в белом утреннем платице, сидела перед окном и читала его письмо; она так была занята, что не слыхала, как он и вошел. Алексей не мог удержаться от радостного восклицания. Лиза вздрогнула, подняла голову, закричала и хотела убежать. Он бросился ее удерживать. "Акулина, Акулина!.." Лиза старалась от него освободиться... " Mais laissez-moi donc, monsieur; mais кtes-vous fou?" повторяла она, отворачиваясь. "Акулина! друг мой, Акулина!" повторял он, цалуя ее руки. Мисс Жаксон, свидетельница этой сцены, не знала, что подумать. В эту минуту дверь отворилась, и Григорий Иванович вошел.
"Ага!" сказал Муромский, "да у вас, кажется, дело совсем уже слажено..."
Читатели избавят меня от излишней обязанности описывать развязку.
КОНЕЦ ПОВЕСТЯМ И. П. БЕЛКИНА
РОСЛАВЛЕВ
Читая "Рославлева", с изумлением увидела я, что завязка его основана на истинном происшедствии, слишком для меня известном. Некогда я была другом несчастной женщины, выбранной г. Загоскиным в героини его повести. Он вновь обратил внимание публики на происшедствие забытое, разбудил чувства негодования, усыпленные временем, и возмутил спокойствие могилы. Я буду защитницею тени, - и читатель извинит слабость пера моего, уважив сердечные мои побуждения. Буду принуждена много говорить о самой себе, потому что судьба моя долго была связана с участью бедной моей подруги.
Меня вывезли в свет зимою 1811 года. Не стану описывать первых моих впечатлений. Легко можно себе вообразить, что должна была чувствовать шестнадцатилетняя девушка, променяв антресоли и учителей на беспрерывные балы. Я предавалась вихрю веселия со всею живостию моих лет, и еще не размышляла... Жаль: тогдашнее время стоило наблюдения.
Между девицами, выехавшими вместе со мною, отличалась княжна** (г. Загоскин назвал ее Полиною, оставлю ей это имя). Мы скоро подружились вот по какому случаю. Брат мой, двадцати-двух-летний малый, принадлежал сословию тогдашних франтов; он считался в Иностранной Коллегии, и жил в Москве, танцуя и повесничая. Он влюбился в Полину и упросил меня сблизить наши домы. Брат был идолом всего нашего семейства, а из меня делал, что хотел.
Сблизясь с Полиною из угождения к нему, вскоре я искренно к ней привязалась. В ней было много странного и еще более привлекательного. Я еще не понимала ее, а уже любила. Нечувствительно я стала смотреть ее глазами и думать ее мыслями.
Отец Полины был заслуженый человек, т. е. ездил цугом и носил ключ и звезду, впрочем был ветрен и прост. Мать ее была напротив женщина степенная и отличалась важностию и здравым смыслом.
Полина являлась везде; она окружена была поклонниками; с нею любезничали, - но она скучала, и скука придавала ей вид гордости и холодности. Это чрезвычайно шло к ее греческому лицу и к черным бровям. Я торжествовала, когда мои сатирические замечания наводили улыбку на это правильное и скучающее лицо.
Полина чрезвычайно много читала, и без всякого разбора. Ключ от библиотеки отца ее был у ней. Библиотека большею частию состояла из сочинений писателей XVIII века. Французская словесность, от Монтескь° до романов Кребильйона, была ей знакома. Руссо знала она наизусть. В библиотеке не было ни одной русской книги, кроме сочинений Сумарокова, которых Полина никогда не раскрывала. Она сказывала мне, что с трудом разбирала русскую печать, и вероятно ничего по-русски не читала, не исключая и стишков, поднесенных ей московскими стихотворцами. -
Здесь позволю себе маленькое отступление. Вот уже, слава богу, лет тридцать как бранят нас бедных за то, что мы по-русски не читаем, и не умеем (будто бы) изъясняться на отечественном языке. (NB: Автору "Юрия Милославского" грех повторять пошлые обвинения. Мы все прочли его и, кажется, одной из нас обязан он и переводом своего романа на французской язык.) Дело в том, что мы и рады бы читать по-русски; но словесность наша, кажется, не старее Ломоносова и чрезвычайно еще ограничена. Она, конечно, представляет нам несколько отличных поэтов, но нельзя же ото всех читателей требовать исключительной охоты к стихам. В прозе имеем мы только "Историю Карамзина"; первые два или три романа появились два или три года назад: между тем как во Франции, Англии и Германии книги одна другой замечательнее следуют одна за другой. Мы не видим даже и переводов; а если и видим, то воля ваша, я вс° таки предпочитаю оригиналы. Журналы наши занимательны для наших литераторов. Мы принуждены вс°, известия и понятия, черпать из книг иностранных; таким образом и мыслим мы на языке иностранном (по крайней мере, все те, которые мыслят и следуют за мыслями человеческого рода). В этом признавались мне самые известные наши литераторы. Вечные жалобы наших писателей на пренебрежение, в коем оставляем мы русские книги, похожи на жалобы русских торговок, негодующих на то, что мы шляпки наши покупаем у Сихлера и не довольствуемся произведениями костромских модисток. Обращаюсь к моему предмету.
Воспоминания светской жизни обыкновенно слабы и ничтожны даже в эпоху историческую. Однако ж появление в Москве одной путешественницы оставило во мне глубокое впечатление. Эта путешественница - M-de de Sta°l . Она приехала летом, когда большая часть Московских жителей разъехалась по деревням. Русское гостеприимство засуетилось; не знали, как угостить славную иностранку. Разумеется, давали ей обеды. Мужчины и дамы съезжались поглазеть на нее, и были по большей части не довольны ею. Они видели в ней пятидесятилетнюю толстую бабу, одетую не по летам. Тон ее не понравился, речи показались слишком длинны, а рукава слишком коротки. Отец Полины, знавший M-de de Sta°l еще в Париже, дал ей обед, на который скликал всех наших Московских умников. Тут увидела я сочинительницу Корины. Она сидела на первом месте, облокотясь на стол, свертывая и развертывая прекрасными пальцами трубочку из бумаги. Она казалась не в духе, несколько раз принималась говорить и не могла разговориться. Наши умники ели и пили в свою меру и, казалось, были гораздо более довольны ухою князя, нежели беседою M-de de Sta°l. Дамы чинились. Те и другие только изредко прерывали молчание, убежденные в ничтожестве своих мыслей и оробевшие при Европейской знаменитости. Во вс° время обеда Полина сидела как на иголках. Внимание гостей разделено было между осетром и M-de de Sta°l. Ждали от нее поминутно bon-mot; наконец вырвалось у ней двусмыслие, и даже довольно смелое. Все подхватили его, захохотали, поднялся шопот удивления; князь был вне себя от радости. Я взглянула на Полину. Лицо ее пылало, и слезы показались на ее глазах. Гости встали изо стола, совершенно примеренные с M-de de Sta°l: она сказала каламбур, который они поскакали развозить по городу.
"Что с тобою сделалось, ma chere?" - спросила я Полину, - "неужели шутка, немножко вольная, могла до такой степени тебя смутить?" - Ах, милая, - отвечала Полина, - я в отчаянии! Как ничтожно должно было показаться наше большое общество этой необыкновенной женщине! Она привыкла быть окружена людьми, которые ее понимают, для которых блестящее замечание, сильное движение сердца, вдохновенное слово никогда не потеряны; она привыкла к увлекательному разговору высшей образованности. А здесь... Боже мой! Ни одной мысли, ни одного замечательного слова в течении трех часов! Тупые лица, тупая важность - и только! Как ей было скучно! Как она казалась утомленной! Она увидела, чего им было надобно, что могли понять эти обезьяны просвещения и кинула им каламбур. А они так и бросились! Я сгорела со стыда и готова была заплакать..... Но пускай, - с жаром продолжала Полина, - пускай она вывезет об нашей светской черни мнение, которого они достойны. По крайней мере, она видела наш добрый простой народ, и понимает его. Ты слышала, что сказала она этому старому, несносному шуту, который из угождения к иностранке вздумал было смеяться над русскими бородами: "Народ, который, тому сто лет, отстоял свою бороду, отстоит в наше время и свою голову". Как она мила! Как я люблю ee! Как ненавижу ее гонителя!
Не я одна заметила смущение Полины. Другие проницательные глаза остановились на ней в ту же самую минуту: черные глаза самой M-de de Sta°l. Не знаю, что подумала она, но только она подошла после обеда к моей подруге, и с нею разговорилась. Чрез несколько дней M-de de Sta°l написала ей следующую записку:
Ma chиre enfant, je suis toute malade. Il serait bien aimable а vous de venir me ranimer. Tвchez de l'obtenir de M-de votre mиre et veuillez lui prиsenter les respects de votre amie
Эта записка хранится у меня. Никогда Полина не объясняла мне своих сношений с M-de de Sta°l, не смотря на вс° мое любопытство. Она была без памяти от славной женщины, столь же добродушной как и гениальной.
До чего доводит охота к злословию! Недавно рассказывала я вс° это в одном очень порядочном обществе. "Может быть, - заметили мне, - M-de de Sta°l была не что иное как шпион Наполеонов, а княжна ** доставляла ей нужные сведения". - Помилуйте, - сказала я, - M-de de Sta°l, десять лет гонимая Наполеоном, благородная, добрая M-de de Sta°l, насилу убежавшая под покровительство русского императора, M-de de Sta°l, друг Шатобриана и Байрона, M-de de Sta°l будет шпионом у Наполеона!...ё "Очень, очень может статься," - возразила востроносая графиня Б. - "Наполеон был такая бестия, а M-de de Sta°l претонкая штука!" -
Все говорили о близкой войне и сколько помню, довольно легкомысленно. Подражание французскому тону времен Людовика XV было в моде. Любовь к отечеству казалась педанством. Тогдашние умники превозносили Наполеона с фанатическим подобострастием и шутили над нашими неудачами. К несчастию, заступники отечества были немного простоваты; они были осмеяны довольно забавно и не имели никакого влияния. Их патриотизм ограничивался жестоким порицанием употребления французского языка в обществах, введения иностранных слов, грозными выходками противу Кузнецкого моста и том.<у> подоб.<ным>. Молодые люди говорили обо всем русском с презрением или равнодушием и, шутя, предсказывали России участь Рейнской конфедерации. Словом общество было довольно гадко.
Вдруг известие о нашествии и воззвание государя поразили нас. Москва взволновалась. Появились простонародные листки графа Растопчина; народ ожесточился. Светские балагуры присмирели; дамы вструхнули. Гонители французского языка и Кузнецкого моста взяли в обществах решительный верх и гостиные наполнились патриотами: кто высыпал из табакерки французской табак и стал нюхать русской; кто сжег десяток французских брошюрок, кто отказался от лафита и принялся за кислые щи. Все закаились говорить по-французски; все закричали о Пожарском и Минине, и стали проповедовать народную войну, собираясь на долгих отправиться в саратовские деревни.
Полина не могла скрывать свое презрение, как прежде не скрывала своего негодования. Такая проворная перемена и трусость выводили ее из терпения. На бульваре, на Пресненских прудах, она нарочно говорила по-французски; за столом в присутствии слуг нарочно оспоривала патриотическое хвастовство, нарочно говорила о многочисленности Наполеоновых войск, о его военном гении. Присутствующие бледнели, опасаясь доноса, и спешили укорить ее в приверженности ко врагу отечества. Полина презрительно улыбалась. Дай бог, говорила она, чтобы все русские любили свое отечество, как я его люблю. Она удивляла меня. Я всегда знала Полину скромной и молчаливой и не понимала, откуда взялась у ней такая смелость. Помилуй, сказала я однажды, охота тебе вмешиваться не в наше дело. Пусть мужчины себе дерутся и кричат о политике; женщины на войну не ходят, и им дела нет до Бонапарта. - Глаза ее засверкали. Стыдись, сказала она, разве женщины не имеют отечества? разве нет у них отцов, братьев, мужьев? Разве кровь русская для нас чужда? Или ты полагаешь, что мы рождены для того только, что б нас на бале вертели в экосезах, а дома заставляли вышивать по канве собачек? Нет, я знаю, какое влияние женщина может иметь на 'мнение общественное, или даже на сердце хоть одного человека. Я не признаю уничижения, к которому присуждают нас. Посмотри на M-de de Sta°l: Наполеон боролся с нею, как с неприятельскою силой.... И дядюшка смеет еще насмехаться над ее робостию при приближении французской армии! "Будьте покойны, сударыня: Наполеон воюет против России, не противу вас..." Да! если б дядюшка попался в руки французам, то его бы пустили гулять по Пале-Роялю; но M-de de Sta°l в таком случае умерла бы в государственной темнице. А Шарлот Корде? а наша Марфа Посадница? а княгиня Д**<ашкова>? чем я ниже их? Уж верно не смелостию души и решительностию". - Я слушала Полину с изумлением. Никогда не подозревала я в ней такого жара, такого честолюбия. Увы! К чему привели ее необыкновенные качества души и мужественная возвышенность ума? Правду сказал мой любимый
писатель: Il n' est de bonheur que dans les voies communes.
Приезд государя усугубил общее волнение. Восторг патриотизма овладел наконец и высшим обществом. Гостиные превратились в палаты прений. Везде толковали о патриотических пожертвованиях. Повторяли бессмертную речь молодого графа Мамонова, пожертвовавшего всем своим имением. Некоторые маменьки после того заметили, что граф уже не такой завидный жених, но мы все были от него в восхищении. Полина бредила им. Вы чем пожертвуете, спросила она раз у моего брата. Я не владею еще моим имением, отвечал мой повеса. У меня всего на все 30.000 долгу: приношу их в жертву на алтарь отечества. Полина рассердилась. Для некоторых людей, сказала она и честь и отечество, вс° безделица. Братья их умирают на поле сражения, а они дурачатся в гостиных. Не знаю, найдется ли женщина, довольно низкая, чтоб позволить таким фиглярам притворяться перед нею в любви. Брат мой вспыхнул. Вы слишком взыскательны, княжна, возразил он. Вы требуете, чтобы все видели в вас M-de de Sta°l и говорили бы вам тирады из Корины. Знайте, что кто шутит с женщиною, тот может не шутить перед лицом отечества и его неприятелей. С этим словом он отвернулся. Я думала, что они на всегда поссорились, но ошиблась: Полине понравилась дерзость моего брата, она простила ему неуместную шутку, за благородный порыв негодования и, узнав через неделю, что он вступил в Мамоновской полк, сама просила, чтоб я их помирила. Брат был в восторге. Он тут же предложил ей свою руку. Она согласилась, но отсрочила свадьбу до конца войны. На другой день брат мой отправился в армию.
Наполеон шел на Москву; наши отступали; Москва тревожилась. Жители ее выбирались один за другим. Князь и княгиня уговорили матушку вместе ехать в их ***скую деревню.
Мы приехали в **, огромное село в 20 верстах от губернского города. Около нас было множество соседей, большею частию приезжих из Москвы. Всякой день все бывали вместе; наша деревенская жизнь походила на городскую. Письма из армии приходили почти каждый день, старушки искали на карте местечка бивака и сердились, не находя его. - Полина занималась одною политикою, ничего не читала, кроме газет, Растопчинских афишек, и не открывала ни одной книги. Окруженная людьми, коих понятия были ограничены, слыша постоянно суждения нелепые и новости неосновательные, она впала в глубокое уныние; томность овладела ее душою. Она отчаивалась в спасении отечества, казалось ей, что Россия быстро приближается к своему падению, всякая реляция усугубляла ее безнадежность, полиц.<ейские> объявления гр.<афа> Ростопчина выводили ее из терпения. - Шутливый слог их казался ей верхом неприличия, а меры им принимаемые варварством нестерпимым. Она не постигала мысли тогдашнего времени, столь великой в своем ужасе, мысли, которой смелое исполнение спасло Россию и освободило Европу. Целые часы проводила она, облокотясь на карту России, рассчитывая версты, следуя за быстрыми движениями войск. Странные мысли приходили ей в голову. Однажды она мне объявила о своем намерении уйти из деревни, явиться в фр.<анцузский> лагерь, [добраться до Наполеона] и там убить его из своих рук. Мне не трудно было убедить ее в безумстве такого предприятия - но мысль о Шарлоте Корде долго ее не оставляла.
Отец ее, как уже вам известно, был человек довольно легкомысленный; он только и думал, чтоб жить в деревне как можно более по московскому. Давал обеды, завел thивtre de Sociйtй, где разыгрывал французские proverbes, и всячески старался разнообразить наши удовольствия. В город прибыло несколько пленных офицеров. Кн.<язь> обрадовался новым лицам и выпросил у губернатора позволение поместить их у себя...
Их было четверо - трое довольно незначущие люди, фанатически преданные Наполеону, нестерпимые крикуны, правда, выкупающие свою хвастливость почтенными своими ранами. Но <четвертый> был человек чрезвычайно примечательный.
Ему было тогда 26 лет. Он принадлежал хорошему дому. Лицо его было приятно. Тон очень хороший. Мы тотчас отличили его. Ласки принимал он с благородной скромностию. Он говорил мало, до речи его были основательны. Полине он понравился тем, что первый мог ясно ей истолковать военные действия и движения войск. Он успокоил ее, удостоверив, что отступление русских войск было не бессмысленный побег, и столько же беспокоило [французов], как ожесточало русских. Но вы, спросила его Полина, разве вы не убеждены в непобедимости вашего императора - Синекур (назову же и его именем, данным ему г-м Загос<киным>). Синекур, несколько помолчав, отвечал, что в его положении откровенность была бы затруднительна. Полина настоятельно требовала ответа. Синекур признался, что устремление фр.<анцузских> войск в сердце России могло сделаться для них опасно, что поход 1812 года, кажется, кончен, но не представляет ничего решительного. Кончен! возразила Полина, а Наполеон вс° еще идет вперед а мы вс° еще отступаем! Тем хуже для нас, отвечал Синекур, и заговорил о другом предмете.
Полина, которой надоели и трусливые предсказания, и глупое хвастовство наших соседей, жадно слушала суждения, основанные на знании дела и беспристрастии. От брата получала я письма, в которых толку не возможно было добиться. Они были наполненные шутками умными и плохими, вопросами о Полине, пошл.<ыми> уверениями в любви и проч. Полина, читая их, досадовала и пожимала плечами. Признайся, говорила она, что твой Алексей препустой человек. Даже в нынешних обстоятельствах, с полей сражений находит он способ писать ничего незначущие письма, какова же будет мне его беседа в течении тихой семейственной жизни? Она ошиблась. Пустота брат<ниных> писем происходила не от его собств.<енного> ничтожества, но от предрассудка, впрочем самого оскорбительного для нас; он полагал, что с женщинами должно употреблять язык, приноровленный к слабости их понятий, и что важные предметы до нас не косаются. Таковое мнение везде было бы невежливо, но у нас оно и глупо. Нет сомнения, что русские женщины лучше образованы, более читают, более мыслят, нежели мужчины, занятые бог знает чем.
Разнеслась весть о Бородинском сражении. Все толковали о нем; у всякого было свое самое верное известие, всякой имел список убитым и раненым. Брат нам не писал. Мы чрезвычайно были встревожены. Наконец один из развозителей всякой всячины приехал нас известить о его взятии в плен, а между тем пошепту объявил Полине о его смерти. Полина глубоко огорчилась. Она не была влюблена в моего брата и часто на него досадовала, но в эту минуту она в нем видела мученика, героя, и оплакивала втайне от меня. Несколько раз я застала <ее> в слезах. Это меня не удивляло, я знала, какое болезненное участие принимала она в судьбе страждущего нашего отечества. Я не подозревала, что было еще причиною ее горести.
Однажды утром гуляла я в саду; подле меня шел Синекур; мы разговаривали о Полине. Я заметила, что он глубоко чувствовал ее необыкновенные качества, и что ее красота сделала на него сильное впечатление. Я смеясь дала ему заметить, что положение его самое романическое. - В плену у неприятеля раненый Рыцарь влюбляется в благородную владетельницу замка, трогает ее сердце, и наконец получает ее руку. - Нет, сказал мне Синекур, княжна видит во мне врага России, и никогда не согласится оставить свое отечество. В эту минуту Полина показалась в конце алле<и>, мы пошли к ней навстречу. Она приближалась скорыми шагами. Бледность ее меня поразила.
Москва взята, сказала <она> мне, не отвечая на поклон Синекура; сердце мое сжалось, слезы потекли ручьем. Синекур молчал, потупя глаза. - Благородные, просвещенные фра<нцузы>, продолжала она голосом, дрожащим от негодования, ознаменовали свое торжество достойным образом. - Они зажгли Москву - Москва горит уже 2 дни. - Что вы говорите, закричал Синекур, не может быть. - Дождитесь ночи, отвечала она сухо, может быть, увидите зарево. - Боже мой! Он погиб, сказал Синекур; как, разве вы не видите, что пожар Москвы есть гибель всему французск.<ому> войску, что Наполеону негде, нечем будет держаться, что он принужден будет скорее отступить сквозь разоренную опустелую сторону при приближении зимы с войском расстроенным и недовольным! И вы могли думать, что французы сами изрыли себе ад! нет, нет, русские, русские зажгли Москву. Ужасное, варварское великодушие! Теперь, вс° решено: ваше отечество вышло из опасности; но что будет с нами, что будет с нашим императором. -
Он оставил нас. Полина и я не могли опомниться. - Неужели,- сказала она, - Синекур прав, и пожар Москвы наших рук дело? Если так.... О, мне можно гордиться именем россиянки! Вселенная изумится великой жертве! Теперь и падение наше мне не страшно, честь наша спасена; никогда Европа не осмелится уже бороться с народом, который рубит сам себе руки и жжет свою столицу.
Глаза ее так и блистали, голос так и звенел. Я обняла ее, мы смешали слезы благородного восторга, и жаркие моления за отечество. Ты не знаешь? сказала мне Полина с видом вдохновенн<ым>. - Твой брат.... он счастлив, он не в плену - радуйся: он убит за спасение России.
Я вскрикнула и упала без чувств в ее объятия. -
БОРИС ГОДУНОВ
Драгоценной для россиян
памяти
Николая Михайловича
КАРАМЗИНА
сей труд, гением его вдохновенный,
с благоговением и благодарностию
посвящает
Александр Пушкин
КРЕМЛЕВСКИЕ ПАЛАТЫ
(1598 года, 20 февраля.)
КНЯЗЬЯ ШУЙСКИЙ И ВОРОТЫНСКИЙ.
Воротынский.
Наряжены мы вместе город ведать,
Но, кажется, нам не за кем смотреть:
Москва пуста; вослед за патриархом
К монастырю пошел и весь народ.
Как думаешь, чем кончится тревога?
Шуйский.
Чем кончится? Узнать не мудрено:
Народ еще повоет, да поплачет,
Борис еще поморщится немного,
Что пьяница пред чаркою вина,
И наконец по милости своей
Принять венец смиренно согласится;
А там - а там он будет нами править
По прежнему.
Воротынский.
Но месяц уж протек,
Как, затворясь в монастыре с сестрою,
Он кажется покинул вс° мирское.
Ни патриарх, ни думные бояре
Склонить его доселе не могли;
Не внемлет он ни слезным увещаньям,
Ни их мольбам, ни воплю всей Москвы,
Ни голосу Великого Собора.
Его сестру напрасно умоляли
Благословить Бориса на державу;
Печальная монахиня-царица
Как он тверда, как он неумолима.
Знать сам Борис сей дух в нее вселил;
Что ежели Правитель в самом деле
Державными заботами наскучил
И на престол безвластный не взойдет?
Что скажешь ты?
Шуйский.
Скажу, что понапрасну
Лилася кровь царевича-младенца;
Что если так, Димитрий мог бы жить.
Воротынский.
Ужасное злодейство! Полно точно ль
Царевича сгубил Борис?
Шуйский.
А кто же?
Кто подкупил напрасно Чепчугова?
Кто подослал обоих Битяговских
С Качаловым? Я в Углич послан был
Исследовать на месте это дело:
Наехал я на свежие следы;
Весь город был свидетель злодеянья;
Все граждане согласно показали;
И возвратясь я мог единым словом
Изобличить сокрытого злодея.
Воротынский.
Зачем же ты его не уничтожил?
Шуйский.
Он, признаюсь, тогда меня смутил
Спокойствием, бесстыдностью нежданой,
Он мне в глаза смотрел, как будто правый:
Расспрашивал, в подробности входил -
И перед ним я повторил нелепость,
Которую мне сам он нашептал.
Воротынский.
Не чисто, князь.
Шуйский.
А что мне было делать?
Вс° объявить Феодору? Но царь
На вс° глядел очами Годунова,
Всему внимал ушами Годунова:
Пускай его б уверил я во всем;
Борис тотчас его бы разуверил,
А там меня ж сослали б в заточенье,
Да в добрый час, как дядю моего,
В глухой тюрьме тихонько б задавили.
Не хвастаюсь, а в случае конечно
Ни кая казнь меня не устрашит,
Я сам не трус, но также не глупец
И в петлю лезть не соглашуся даром.
Воротынский.
Ужасное злодейство! Слушай, верно
Губителя раскаянье тревожит:
Конечно кровь невинного младенца
Ему ступить мешает на престол.
Шуйский.
Перешагнет; Борис не так-то робок!
Какая честь для нас, для всей Руси!
Вчерашний раб, татарин, зять Малюты,
Зять палача и сам в душе палач,
Возьмет венец и бармы Мономаха...
Воротынский.
Так, родом он незнатен; мы знатнее.
Шуйский.
Да, кажется.
Воротынский.
Ведь Шуйский, Воротынский.....
Легко сказать, природные князья.
Шуйский.
Природные, и Рюриковой крови.
Воротынский.
А слушай, князь, ведь мы б имели право
Наследовать Феодору.
Шуйский.
Да, боле,
Чем Годунов.
Воротынский.
Ведь в самом деле!
Шуйский.
Что ж?
Когда Борис хитрить не перестанет,
Давай народ искусно волновать,
Пускай они оставят Годунова,
Своих князей у них довольно, пусть
Себе в цари любого изберут.
Воротынский.
Не мало нас наследников Варяга,
Да трудно нам тягаться с Годуновым:
Народ отвык в нас видеть древню отрасль
Воинственных властителей своих.
Уже давно лишились мы уделов,
Давно царям подручниками служим,
А он умел и страхом и любовью
И славою народ очаровать.
Шуйский (глядит в окно).
Он смел, вот вс° - а мы. .... Но полно. Видишь,
Народ идет, рассыпавшись, назад -
Пойдем скорей, узнаем, решено ли.
КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ.
НАРОД.
Один.
Неумолим! Он от себя прогнал
Святителей, бояр и патриарха.
Они пред ним напрасно пали ниц;
Его страшит сияние престола.
Другой.
О боже мой, кто будет нами править?
О горе нам!
Третий.
Да вот верховный дьяк
Выходит нам сказать решенье Думы.
Народ.
Молчать! молчать! дьяк думный говорит;
Ш ш - слушайте!
Щелкалов (с Красного Крыльца).
Собором положили
В последний раз отведать силу просьбы
Над скорбною Правителя душой.
Заутра вновь святейший патриарх,
В Кремле отпев торжественно молебен,
Предшествуем хоругвями святыми,
С иконами Владимирской, Донской,
Воздвижится; а с ним синклит, бояре,
Да сонм дворян, да выборные люди
И весь народ московский православный,
Мы все пойдем молить царицу вновь,
Да сжалится над сирою Москвою
И на венец благословит Бориса.
Идите же вы с богом по домам,
Молитеся - да взыдет к небесам
Усердная молитва православных.
(Народ расходится.)
ДЕВИЧЬЕ ПОЛЕ. НОВОДЕВИЧИЙ МОНАСТЫРЬ.
НАРОД.
Один.
Теперь они пошли к царице в келью,
Туда вошли Борис и патриарх
С толпой бояр.
Другой.
Что слышно?
Третий.
Вс° еще
Упрямится; однако есть надежда.
Баба (с ребенком).
Агу! не плачь, не плачь; вот бука, бука
Тебя возьмет! агу, aгу!... не плачь!
Один.
Не льзя ли нам пробраться за ограду?
Другой.
Не льзя. Куды! и в поле даже тесно,
Не только там. Легко ли? Вся Москва
Сперлася здесь; смотри: ограда, кровли,
Все ярусы соборной колокольни,
Главы церквей и самые кресты
Унизаны народом.
Первый.
Право любо!
Один.
Что там за шум?
Другой.
Послушай! что за шум?
Народ завыл, там падают, что волны,
За рядом ряд.... еще... еще.... Ну, брат,
Дошло до нас; скорее! на колени!
Народ (на коленах. Вой и плач).
Ах, смилуйся, отец наш! властвуй нами!
Будь наш отец, наш царь!
Один (тихо).
О чем там плачут?
Другой.
А как нам знать? то ведают бояре,
Не нам чета.
Баба (с ребенком).
Ну, что ж? как надо плакать,
Так и затих! вот я тебя! вот бука!
Плачь, баловень!
(Бросает его об земь. Ребенок пищит.)
Ну, то-то же.
Один.
Все плачут,
Заплачем, брат, и мы.
Другой.
Я силюсь, брат,
Да не могу.
Первый.
Я также. Нет ли луку?
Потрем глаза.
Второй.
Нет, я слюней помажу.
Что там еще?
Первый.
Да кто их разберет?
Народ.
Венец за ним! он царь! он согласился!
Борис наш царь! да здравствует Борис!
КРЕМЛЕВСКИЕ ПАЛАТЫ.
БОРИС, ПАТРИАРХ, БОЯРЕ.
Борис.
Ты, отче патриарх, вы все, бояре,
Обнажена моя душа пред вами:
Вы видели, что я приемлю власть
Великую со страхом и смиреньем.
Сколь тяжела обязанность моя!
Наследую могущим Иоаннам -
Наследую и ангелу-царю!.....
О праведник! о мой отец державный!
Воззри с небес на слезы верных слуг
И ниспошли тому, кого любил ты,
Кого ты здесь столь дивно возвеличил,
Священное на власть благословенье:
Да правлю я во славе свой народ,
Да буду благ и праведен, как ты.
От вас я жду содействия, бояре.
Служите мне, как вы ему служили,
Когда труды я ваши разделял,
Не избранный еще народной волей.
Бояре.
Не изменим присяге, нами данной.
Борис.
Теперь пойдем, поклонимся гробам
Почиющих властителей России -
А там, сзывать весь наш народ на пир:
Всех от вельмож до нищего слепца;
Всем вольный вход, все гости дорогие.
(Уходит, за ним и бояре.)
Воротынский (останавливая Шуйского).
Ты угадал.
Шуйский.
А что?
Воротынский.
Да здесь, намедни,
Ты помнишь?
Шуйский.
Нет, не помню ничего.
Воротынский.
Когда народ ходил в Девичье поле
Ты говорил -
Шуйский.
Теперь не время помнить,
Советую порой и забывать.
А впрочем я злословием притворным
Тогда желал тебя лишь испытать,
Верней узнать твой тайный образ мыслей;
Но вот - народ приветствует царя -
Отсутствие мое заметить могут -
Иду за ним.
Воротынский.
Лукавый царедворец!
НОЧЬ. КЕЛЬЯ В ЧУДОВОМ МОНАСТЫРЕ.
(1603 года.)
ОТЕЦ ПИМЕН, ГРИГОРИЙ СПЯЩИЙ.
Пимен (пишет перед лампадой).
Еще одно, последнее сказанье -
И летопись окончена моя,
Исполнен долг, завещанный от бога
Мне грешному. Недаром многих лет
Свидетелем господь меня поставил
И книжному искусству вразумил;
Когда-нибудь монах трудолюбивый
Найдет мой труд усердный, безымянный,
Засветит он, как я, свою лампаду -
И, пыль веков от хартий отряхнув,
Правдивые сказанья перепишет,
Да ведают потомки православных
Земли родной минувшую судьбу,
Своих царей великих поминают
За их труды, за славу, за добро -
А за грехи, за темные деянья
Спасителя смиренно умоляют.
На старости я сызнова живу,
Минувшее проходит предо мною -
Давно ль оно неслось событий полно,
Волнуяся, как море-окиян?
Теперь оно безмолвно и спокойно
Не много лиц мне память сохранила,
Не много слов доходят до меня,
А прочее погибло невозвратно.....
Но близок день, лампада догорает -
Еще одно последнее сказанье. (Пишет.)
Григорий (пробуждается).
Вс° тот же сон! возможно ль? в третий раз!
Проклятый сон!... А вс° перед лампадой
Старик сидит, да пишет - и дремотой
Знать во всю ночь он не смыкал очей.
Как я люблю его спокойный вид,
Когда, душой в минувшем погруженный,
Он летопись свою ведет; и часто
Я угадать хотел, о чем он пишет?
О темном ли владычестве татар?
О казнях ли свирепых Иоанна?
О бурном ли новогородском Вече?
О славе ли отечества? напрасно.
Ни на челе высоком, ни во взорах
Нельзя прочесть его сокрытых дум;
Вс° тот же вид смиренный, величавый.
Так точно дьяк в приказах поседелый
Спокойно зрит на правых и виновных,
Добру и злу внимая равнодушно,
Не ведая ни жалости, ни гнева.
Пимен.
Проснулся, брат.
Григорий.
Благослови меня,
Честный отец.
Пимен.
Благослови господь
Тебя и днесь и присно и во веки.
Григорий.
Ты вс° писал и сном не позабылся,
А мой покой бесовское мечтанье
Тревожило, и враг меня мутил.
Мне снилося, что лестница крутая
Меня вела на башню; с высоты
Мне виделась Москва, что муравейник;
Внизу народ на площади кипел
И на меня указывал со смехом,
И стыдно мне и страшно становилось -
И, падая стремглав, я пробуждался....
И три раза мне снился тот же сон.
Не чудно ли?
Пимен.
Младая кровь играет;
Смиряй себя молитвой и постом,
И сны твои видений легких будут
Исполнены. Доныне - если я,
Невольною дремотой обессилен,
Не сотворю молитвы долгой к ночи -
Мой старый сон не тих и не безгрешен,
Мне чудятся то шумные пиры,
То ратный стан, то схватки боевые,
Безумные потехи юных лет!
Григорий.
Как весело провел свою ты младость!
Ты воевал под башнями Казани,
Ты рать Литвы при Шуйском отражал,
Ты видел двор и роскошь Иоанна!
Счастлив! а я, от отроческих лет
По келиям скитаюсь, бедный инок!
Зачем и мне не тешиться в боях,
Не пировать за царскою трапезой?
Успел бы я, как ты, на старость лет
От суеты, от мира отложиться,
Произнести монашества обет
И в тихую обитель затвориться.
Пимен.
Не сетуй, брат, что рано грешный свет
Покинул ты, что мало искушений
Послал тебе всевышний. Верь ты мне:
Нас издали пленяет слава, роскошь
И женская лукавая любовь.
Я долго жил и многим насладился;
Но с той поры лишь ведаю блаженство,
Как в монастырь господь меня привел.
Подумай, сын, ты о царях великих.
Кто выше их? Единый бог. Кто смеет
Противу их? Никто. А что же? Часто
Златый венец тяжел им становился:
Они его меняли на клобук.
Царь Иоанн искал успокоенья
В подобии монашеских трудов.
Его дворец, любимцев гордых полный,
Монастыря вид новый принимал:
Кромешники в тафьях и власяницах
Послушными являлись чернецами,
А грозный царь игуменом смиренным.
Я видел здесь - вот в этой самой келье
(В ней жил тогда Кирилл многострадальный,
Муж праведный. Тогда уж и меня
Сподобил бог уразуметь ничтожность
Мирских сует), здесь видел я царя,
Усталого от гневных дум и казней.
Задумчив, тих сидел меж нами Грозный,
Мы перед ним недвижимо стояли
И тихо он беседу с нами вел.
Он говорил игумену и братьи:
"Отцы мои, желанный день придет,
Предстану здесь алкающий спасенья.
Ты Никодим, ты Сергий, ты Кирилл,
Вы все - обет примите мой духовный:
Прииду к вам преступник окаянный
И схиму здесь честную восприму,
К стопам твоим, святый отец, припадши".
Так говорил державный государь,
И сладко речь из уст его лилася -
И плакал он. А мы в слезах молились,
Да ниспошлет господь любовь и мир
Его душе страдающей и бурной.
А сын его Феодор? На престоле
Он воздыхал о мирном житие
Молчальника. Он царские чертоги
Преобратил в молитвенную келью;
Там тяжкие, державные печали
Святой души его не возмущали.
Бог возлюбил смирение царя,
И Русь при нем во славе безмятежной
Утешилась - а в час его кончины
Свершилося неслыханное чудо;
К его одру, царю едину зримый,
Явился муж необычайно светел,
И начал с ним беседовать Феодор
И называть великим патриархом.
И все кругом объяты были страхом,
Уразумев небесное виденье,
Зане святый владыка пред царем
Во храмине тогда не находился.
Когда же он преставился, палаты
Исполнились святым благоуханьем
И лик его как солнце просиял -
Уж не видать такого нам царя.
О страшное, невиданное горе!
Прогневали мы бога, согрешили:
Владыкою себе цареубийцу
Мы нарекли.
Григорий.
Давно, честный отец,
Хотелось мне спросить о смерти
Димитрия царевича; в то время
Ты, говорят, был в Угличе.
Пимен.
Ох, помню!
Привел меня бог видеть злое дело,
Кровавый грех. Тогда я в дальний Углич
На некое был послан послушанье,
Пришел я в ночь. На утро в час обедни
Вдруг слышу звон, ударили в набат,
Крик, шум. Бегут на двор царицы. Я
Спешу туда ж - а там уже весь город.
Гляжу: лежит зарезанный царевич;
Царица мать в беспамятстве над ним,
Кормилица в отчаяньи рыдает,
А тут народ остервенясь волочит
Безбожную предательницу-мамку.....
Вдруг между их, свиреп, от злости бледен,
Является Иуда Битяговский.
"Вот, вот злодей!" раздался общий вопль,
И вмиг его не стало. Тут народ
Вслед бросился бежавшим трем убийцам;
Укрывшихся злодеев захватили
И привели пред теплый труп младенца,
И чудо - вдруг мертвец затрепетал -
"Покайтеся!" народ им завопил:
И в ужасе под топором злодеи
Покаялись - и назвали Бориса.
Григорий.
Каких был лет царевич убиенный?
Пимен.
Да лет семи; ему бы ныне было -
(Тому прошло уж десять лет... нет больше:
Двенадцать лет) - он был бы твой ровесник
И царствовал; но бог судил иное.
Сей повестью плачевной заключу
Я летопись мою; с тех пор я мало
Вникал в дела мирские. Брат Григорий,
Ты грамотой свой разум просветил,
Тебе свой труд передаю. В часы
Свободные от подвигов духовных
Описывай не мудрствуя лукаво
Вс° то, чему свидетель в жизни будешь:
Войну и мир, управу государей,
Угодников святые чудеса,
Пророчества и знаменья небесны -
А мне пора, пора уж отдохнуть
И погасить лампаду.... Но звонят
К заутренни... благослови, господь,
Своих рабов!... подай костыль, Григорий.
(Уходит.)
Григорий.
Борис, Борис! вс° пред тобой трепещет,
Никто тебе не смеет и напомнить
О жребии несчастного младенца -
А между тем отшельник в темной кельи
Здесь на тебя донос ужасный пишет:
И не уйдешь ты от суда мирского,
Как не уйдешь от божьего суда.
ПАЛАТЫ ПАТРИАРХА.
ПАТРИАРХ, ИГУМЕН ЧУДОВА МОНАСТЫРЯ.
Патриарх.
И он убежал, отец игумен?
Игумен.
Убежал, святый владыко. Вот уж тому третий день.
Патриарх.
Пострел, окаянный! Да какого он роду?
Игумен.
Из роду Отрепьевых, галицких боярских детей. Смолоду постригся неведомо где, жил в Суздале, в Ефимьевском монастыре, ушел оттуда, шатался по разным обителям, наконец пришел к моей чудовской братии, а я, видя, что он еще млад и неразумен, отдал его под начал отцу Пимену, старцу кроткому и смиренному; и был он весьма грамотен; читал наши летописи, сочинял каноны святым; но знать грамота далася ему не от господа бога....
Патриарх.
Уж эти мне грамотеи! что еще выдумал! буду царем на Москве! Ах, он сосуд диавольский! Однако нечего царю и докладывать об этом; что тревожить отца-государя? Довольно будет объявить о побеге дьяку Смирнову али дьяку Ефимьеву; эдака ересь! буду царем на Москве! .... Поймать, поймать врагоугодника, да и сослать в Соловецкий на вечное покаяние. Ведь это ересь, отец игумен.
Игумен.
Ересь, святый владыко, сущая ересь.
ЦАРСКИЕ ПАЛАТЫ.
ДВА СТОЛЬНИКА.
Первый.
Где государь?
Второй.
В своей опочивальне
Он заперся с каким-то колдуном.
Первый.
Так, вот его любимая беседа:
Кудесники, гадатели, колдуньи. -
Вс° ворожит, что красная невеста.
Желал бы знать, о чем гадает он?
Второй.
Вот он идет. Угодно ли спросить?
Первый.
Как он угрюм!
(Уходят.)
Царь (входит).
Достиг я высшей власти;
Шестой уж год я царствую спокойно.
Но счастья нет моей душе. Не так ли
Мы с молоду влюбляемся и алчем
Утех любви, но только утолим
Сердечный глад мгновенным обладаньем,
Уж охладев, скучаем и томимся?...
Напрасно мне кудесники сулят
Дни долгие, дни власти безмятежной -
Ни власть, ни жизнь меня не веселят;
Предчувствую небесный гром и горе.
Мне счастья нет. Я думал свой народ
В довольствии, во славе успокоить,
Щедротами любовь его снискать -
Но отложил пустое попеченье:
Живая власть для черни ненавистна.
Они любить умеют только мертвых -
Безумны мы, когда народный плеск
Иль ярый вопль тревожит сердце наше!
Бог насылал на землю нашу глад,
Народ завыл, в мученьях погибая;
Я отворил им житницы, я злато
Рассыпал им, я им сыскал работы -
Они ж меня, беснуясь, проклинали!
Пожарный огнь их домы истребил,
Я выстроил им новые жилища.
Они ж меня пожаром упрекали!
Вот черни суд: ищи ж ее любви.
В семье моей я мнил найти отраду,
Я дочь мою мнил осчастливить браком -
Как буря, смерть уносит жениха.....
И тут молва лукаво нарекает
Виновником дочернего вдовства -
Меня, меня, несчастного отца!....
Кто ни умрет, я всех убийца тайный:
Я ускорил Феодора кончину,
Я отравил свою сестру царицу -
Монахиню смиренную.... вс° я!
Ах! чувствую: ничто не может нас
Среди мирских печалей успокоить;
Ничто, ничто... едина разве совесть.
Так, здравая, она восторжествует
Над злобою, над темной клеветою - -
Но если в ней единое пятно,
Единое, случайно завелося;
Тогда - беда! как язвой моровой
Душа сгорит, нальется сердце ядом,
Как молотком стучит в ушах упрек,
И вс° тошнит, и голова кружится,
И мальчики кровавые в глазах......
И рад бежать, да некуда.... ужасно!
Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.
КОРЧМА НА ЛИТОВСКОЙ ГРАНИЦЕ.
МИСАИЛ И ВАРЛААМ, БРОДЯГИ-ЧЕРНЕЦЫ; ГРИГОРИЙ ОТРЕПЬЕВ МИРЯНИНОМ; ХОЗЯЙКА
Хозяйка.
Чем-то мне вас подчивать, старцы честные?
Варлаам.
Чем бог пошлет, хозяюшка. Нет ли вина?
Хозяйка.
Как не быть, отцы мои! сейчас вынесу.
(Уходит.)
Мисаил.
Что ж ты закручинился, товарищ? Вот и граница Литовская, до которой так хотелось тебе добраться.
Григорий.
Пока не буду в Литве, до тех пор не буду спокоен.
Варлаам.
Что тебе Литва так слюбилась? Вот мы, отец Мисаил, да я грешный, как утекли из монастыря, так ни о чем уж и не думаем. Литва ли, Русь ли, что гудок, что гусли; вс° нам равно, было бы вино.... да вот и оно!...
Мисаил.
Складно сказано, отец Варлаам.
Хозяйка (входит).
Вот вам, отцы мои. Пейте на здоровье.
Мисаил.
Спасибо, родная, бог тебя благослови.
(Монахи пьют; Варлаам затягивает пecню: Как во городе было во Казани...)
Варлаам (Григорию).
Что же ты не подтягиваешь, да и не потягиваешь?
Григорий.
Не хочу.
Мисаил.
Вольному воля....
Варлаам.
А пьяному рай, отец Мисаил! Выпьем же чарочку за шинкарочку.... Однако, отец Мисаил, когда я пью, так трезвых не люблю; ино дело пьянство, а иное чванство; хочешь жить как мы, милости просим - нет, так убирайся, проваливай: скоморох попу не товарищ.
Григорий.
Пей, да про себя разумей, отец Варлаам! Видишь: и я порой складно говорить умею.
Варлаам.
А что мне про себя разуметь?
Мисаил.
Оставь его, отец Варлаам.
Варлаам.
Да что он за постник? Сам же к нам навязался в товарищи, неведомо кто, неведомо откуда - да еще и спесивится; может быть кобылу нюхал.....
(Пьет и поет: Молодой чернец постригся.)
Григорий (хозяйке).
Куда ведет эта дорога?
Хозяйка.
В Литву, мой кормилец, к Лу°вым горам.
Григорий.
А далече ли до Лу°вых гор?
Хозяйка.
Недалече, к вечеру можно бы туда поспеть, кабы не заставы царские, да сторожевые приставы.
Григорий.
Как, заставы! что это значит - ?
Хозяйка.
Кто-то бежал из Москвы, а велено всех задерживать, да осматривать.
Григорий (про себя).
Вот тебе, бабушка, Юрьев день.
Варлаам.
Эй, товарищ! да ты к хозяйке присуседился. Знать не нужна тебе водка, а нужна молодка, дело, брат, дело! у всякого свой обычай; а у нас с отцом Мисаилом одна заботушка: пьем до донушка, выпьем, поворотим и в донушко поколотим.
Мисаил.
Складно сказано, отец Варлаам...
Григорий.
Да кого ж им надобно? Кто бежал из Москвы?
Хозяйка.
А господь его ведает, вор ли, разбойник - только здесь и добрым людям нынче прохода нет - а что из того будет? ничего; ни лысого беса не поймают: будто в Литву нет и другого пути, как столбовая дорога! Вот хоть отсюда свороти влево, да бором иди по тропинке до часовни, что на Чеканском ручью, а там прямо через болото на Хлопино, а оттуда на Захарьево, а тут уж всякой мальчишка доведет до Лу°вых гор. От этих приставов только и толку, что притесняют прохожих да обирают нас бедных. (Слышен шум.) Что там еще? ах вот они, проклятые! дозором идут.
Григорий.
Хозяйка! нет ли в избе другого угла?
Хозяйка.
Нету, родимый. Рада бы сама спрятаться. Только слава, что дозором ходят, а подавай им и вина и хлеба, и неведомо чего - чтоб им издохнуть, окаянным! чтоб им.....
(Входят приставы.)
Пристав.
Здорово, хозяйка!
Хозяйка.
Добро пожаловать, гости дорогие, милости просим.
Один пристав (другому).
Ба! да здесь попойка идет; будет чем поживиться. (Монахам.) Вы что за люди?
Варлаам.
Мы божии старцы, иноки смиренные, ходим по селениям да собираем милостыню христианскую на монастырь.
Пристав (Григорию.)
А ты?
Мисаил.
Наш товарищ....
Григорий.
Мирянин из пригорода; проводил старцев до рубежа, отселе иду восвояси.
Мисаил.
Так ты раздумал......
Григорий (тихо).
Молчи.
Пристав.
Хозяйка, выставь-ка еще вина - а мы здесь со старцами попьем да побеседуем.
Другой пристав (тихо).
Парень-то, кажется, гол, с него взять нечего; зато старцы.....
Первый.
Молчи, сей час до них доберемся. - Что, отцы мои? каково промышляете?
Варлаам.
Плохо, сыне, плохо! ныне христиане стали скупы; деньгу любят, деньгу прячут. Мало богу дают. Прииде грех велий на языцы земнии. Все пустилися в торги, в мытарства; думают о мирском богатстве, не о спасении души. Ходишь, ходишь; молишь, молишь; иногда в три дни трех полушек не вымолишь. Такой грех! Пройдет неделя, другая, заглянешь в мошонку, ан в ней так мало, что совестно в монастырь показаться; что делать? с горя и остальное пропьешь; беда да и только. - Ох плохо, знать пришли наши последние времена.....
Хозяйка (плачет)
Господь помилуй и спаси!
(В продолжении Варлаамовой речи, первый пристав значительно всматривается в Мисаила.)
Первый пристав.
Алеха! при тебе ли царский указ?
Второй.
При мне.
Первый.
Подай-ка сюда.
Мисаил.
Что ты на меня так пристально смотришь?
Первый пристав.
А вот что: из Москвы бежал некоторый злой еретик, Гришка Отрепьев, слыхал ли ты это?
Мисаил.
Не слыхал.
Пристав.
Не слыхал? ладно. А того беглого еретика царь приказал изловить и повесить. Знаешь ли ты это?
Мисаил.
Не знаю.
Пристав (Варлааму)
Умеешь ли ты читать?
Варлаам.
Смолоду знал, да разучился.
Пристав (Мисаилу)
А ты?
Мисаил.
Не умудрил господь.
Пристав.
Так вот тебе царский указ.
Мисаил.
На что мне его? -
Пристав.
Мне сдается, что этот беглый еретик, вор, мошенник - ты.
Мисаил.
Я! помилуй! что ты?
Пристав.
Постой! держи двери. Вот мы сей час и справимся.
Хозяйка.
Ах, они окаянные мучители! и старца-то в покое не оставят!
Пристав.
Кто здесь грамотный?
Григорий (выступает вперед).
Я грамотный.
Пристав.
Вот на! А у кого же ты научился?
Григорий.
У нашего пономаря.
Пристав (дает ему указ).
Читай же в слух.
Григорий (читает).
"Чюдова монастыря недостойный чернец Григорий, из роду Отрепьевых, впал в ересь и дерзнул, наученный диаволом, возмущать святую братию всякими соблазнами и беззакониями. А по справкам оказалось, отбежал он, окаянный Гришка, к границе Литовской..."
Пристав (Мисаилу).
Как же не ты?
Григорий.
"И царь повелел изловить его..."
Пристав.
И повесить.
Григорий.
Тут не сказано повесить.
Пристав.
Врешь: не всяко слово в строку пишется. Читай: изловить и повесить.
Григорий.
"И повесить. А лет ему вору Гришке от роду..... (смотря на Варлаама) за 50. А росту он среднего, лоб имеет плешивый, бороду седую, брюхо толстое....."
(Все глядят на Варлаама.)
Первый пристав.
Ребята! здесь Гришка! держите, вяжите его! Вот уж не думал, не гадал.
Варлаам (вырывая бумагу).
Отстаньте, сукины дети! что я за Гришка? - как! 50 лет, борода седая, брюхо толстое! нет, брат! молод еще надо мною шутки шутить. Я давно не читывал и худо разбираю, а тут уж разберу, как дело до петли доходит. (Читает по складам. ) "А-лет е-му от-ро-ду..... 20". - Что брат? где тут 50? видишь? 20.
Второй пристав.
Да, помнится, двадцать. Так и нам было сказано.
Первый пристав (Григорию).
Да ты, брат, видно забавник.
(Во время чтения, Григорий стоит потупя голову, с рукою за пазухой.)
Варлаам (продолжает).
"А ростом он мал, грудь широкая, одна рука короче другой, глаза голубые, волоса рыжие, на щеке бородавка, на лбу другая". Да это, друг, уж не ты ли?
(Григорий вдруг вынимает кинжал; все перед ним расступаются, он бросается в окно.)
Приставы.
Держи! держи!
(Все бегут в беспорядке.)
МОСКВА. ДОМ ШУЙСКОГО.
ШУЙСКИЙ, МНОЖЕСТВО ГОСТЕЙ. УЖИН.
Шуйский.
Вина еще.
(Встает, за ним и все.)
Ну, гости дорогие,
Последний ковш! Читай молитву, мальчик.
Мальчик.
Царю небес, везде и присно сущий,
Своих рабов молению внемли:
Помолимся о нашем государе,
Об избранном тобой, благочестивом
Всех христиан царе самодержавном.
Храни его в палатах, в поле ратном,
И на путях, и на одре ночлега.
Подай ему победу на враги,
Да славится он от моря до моря.
Да здравием цветет его семья,
Да осенят ее драгие ветви
Весь мир земной - а к нам, своим рабам,
Да будет он, как прежде, благодатен,
И милостив и долготерпелив,
Да мудрости его неистощимой
Проистекут источники на нас;
И, царскую на то воздвигнув чашу,
Мы молимся тебе, царю небес.
Шуйский (пьет).
Да здравствует великий государь!
Простите же вы, гости дорогие;
Благодарю, что вы моей хлеб-солью
Не презрели. Простите, добрый сон.
(Гости уходят, он провожает их до дверей.)
Пушкин.
Насилу убрались; ну, князь Василий Иванович, я уж думал, что нам не удастся и переговорить.
Шуйский (слугам).
Вы что рот разинули? Вс° бы вам господ подслушивать. - Сбирайте со стола да ступайте вон. - Что такое, Афанасий Михайлович?
Пушкин.
Чудеса да и только.
Племянник мой, Гаврила Пушкин, мне
Из Кракова гонца прислал сегодня.
Шуйский.
Ну.
Пушкин.
Странную племянник пишет новость.
Сын Грозного.... постой.
(Идет к дверям и осматривает.)
Державный отрок,
По манию Бориса убиенный....
Шуйский.
Да это уж не ново.
Пушкин.
Погоди:
Димитрий жив.
Шуйский.
Вот-на! какая весть!
Царевич жив! ну подлинно чудесно.
И только-то?
Пушкин.
Послушай до конца.
Кто б ни был он, спасенный ли царевич,
Иль некий дух во образе его,
Иль смелый плут, бесстыдный самозванец,
Но только там Димитрий появился.
Шуйский.
Не может быть.
Пушкин.
Его сам Пушкин видел,
Как приезжал впервой он во дворец
И сквозь ряды литовских панов прямо
Шел в тайную палату короля.
Шуйский.
Кто ж он такой? откуда он?
Пушкин.
Не знают.
Известно то, что он слугою был
У Вишневецкого, что на одре болезни
Открылся он духовному отцу,
Что гордый пан, его проведав тайну,
Ходил за ним, поднял его с одра
И с ним потом уехал к Сигизмунду.
Шуйский.
Что ж говорят об этом удальце?
Пушкин.
Да слышно он умен, приветлив, ловок,
По нраву всем. Московских беглецов
Обворожил. Латинские попы
С ним заодно. Король его ласкает,
И говорят, помогу обещал.
Шуйский.
Вс° это, брат, такая кутерьма,
Что голова кругом пойдет невольно.
Сомненья нет, что это самозванец,
Но, признаюсь, опасность не мала,
Весть важная! и если до народа
Она дойдет, то быть грозе великой.
Пушкин.
Такой грозе, что вряд царю Борису
Сдержать венец на умной голове.
И поделом ему! он правит нами,
Как царь Иван (не к ночи будь помянут).
Что пользы в том, что явных казней нет,
Что на колу кровавом, всенародно
Мы не поем канонов Иисусу,
Что нас не жгут на площади, а царь
Своим жезлом не подгребает углей?
Уверены ль мы в бедной жизни нашей?
Нас каждый день опала ожидает,
Тюрьма, Сибирь, клобук иль кандалы,
А там - в глуши голодна смерть иль петля.
Знатнейшие меж нами роды - где?
Где Сицкие князья, где Шестуновы,
Романовы, отечества надежда?
Заточены, замучены в изгнаньи.
Дай срок: тебе такая ж будет участь.
Легко ль, скажи! мы дома, как Литвой,
Осаждены неверными рабами;
Вс° языки, готовые продать,
Правительством подкупленные воры.
Зависим мы от первого холопа,
Которого захочем наказать.
Вот - Юрьев день задумал уничтожить.
Не властны мы в поместиях своих.
Не смей согнать ленивца! Рад не рад,
Корми его; не смей переманить
Работника! - Не то, в Приказ Холопий.
Ну, слыхано ль хоть при царе Иване
Такое зло? А легче ли народу?
Спроси его. Попробуй самозванец
Им посулить старинный Юрьев день,
Так и пойдет потеха.
Шуйский.
Прав ты, Пушкин.
Но знаешь ли? Об этом обо всем
Мы помолчим до времени.
Пушкин.
Вестимо,
Знай про себя. Ты человек разумный;
Всегда с тобой беседовать я рад,
И если что меня подчас тревожит,
На вытерплю, чтоб не сказать тебе.
К тому ж твой мед, да бархатное пиво
Сегодня так язык мне развязали....
Прощай же, князь.
Шуйский.
Прощай, брат, до свиданья.
(Провожает Пушкина.)
ЦАРСКИЕ ПАЛАТЫ.
ЦАРЕВИЧ, ЧЕРТИТ ГЕОГРАФИЧЕСКУЮ КАРТУ. ЦАРЕВНА. МАМКА ЦАРЕВНЫ.
Ксения (цалует портрет).
Милый мой жених, прекрасный королевич, не мне ты достался, не своей невесте - а темной могилке, на чужой сторонке. Никогда не утешусь, вечно по тебе буду плакать.
Мамка.
И, царевна! девица плачет, что роса падет; взойдет солнце, росу высушит. Будет у тебя другой жених и прекрасный и приветливый. Полюбишь его, дитя наше ненаглядное, забудешь своего королевича.
Ксения.
Нет, мамушка, я и мертвому буду ему верна.
(Входит Борис.)
Царь.
Что Ксения? что милая моя?
В невестах уж печальная вдовица!
Вс° плачешь ты о мертвом женихе.
Дитя мое! судьба мне не судила
Виновником быть вашего блаженства.
Я может быть прогневал небеса,
Я счастие твое не мог устроить.
Безвинная, зачем же ты страдаешь? -
А ты, мой сын, чем занят? Это что?
Феодор.
Чертеж земли московской; наше царство
Из края в край. Вот видишь: тут Москва,
Тут Новгород, тут Астрахань. Вот море,
Вот пермские дремучие леса,
А вот Сибирь.
Царь.
А это что такое
Узором здесь виется?
Феодор.
Это Волга.
Царь.
Как хорошо! вот сладкий плод ученья!
Как с облаков ты можешь обозреть
Вс° царство вдруг: границы, грады, реки.
Учись, мой сын: наука сокращает
Нам опыты быстротекущей жизни -
Когда-нибудь, и скоро может быть,
Все области, которые ты ныне
Изобразил так хитро на бумаге,
Все под руку достанутся твою -
Учись, мой сын, и легче и яснее
Державный труд ты будешь постигать.
(Входит Семен Годунов.)
Вот Годунов идет ко мне с докладом.
(Ксении.) Душа моя, поди в свою светлицу;
Прости, мой друг. Утешь тебя господь.
(Ксения с мамкою уходит.)
Что скажешь мне, Семен Никитич?
Семен Годунов.
Нынче
Ко мне, чем свет, дворецкий князь-Василья
И Пушкина слуга пришли с доносом.
Царь.
Ну.
Семен Годунов.
Пушкина слуга донес сперва,
Что поутру вчера к ним в дом приехал
Из Кракова гонец - и через час
Без грамоты отослан был обратно.
Царь.
Гонца схватить.
Семен Годунов.
Уж послано в догоню.
Царь.
О Шуйском что?
Семен Годунов.
Вечор он угощал
Своих друзей, обоих Милославских,
Бутурлиных, Михайла Салтыкова,
Да Пушкина - да несколько других;
А разошлись уж поздно. Только Пушкин
Наедине с хозяином остался
И долго с ним беседовал еще. -
Царь.
Сейчас послать за Шуйским.
Семен Годунов.
Государь!
Он здесь уже.
Царь.
Позвать его сюда.
(Годунов уходит.)
Царь.
Сношения с Литвою! это что?....
Противен мне род Пушкиных мятежный,
А Шуйскому не должно доверять:
Уклончивый, но смелый и лукавый....
(Входит Шуйский.)
Мне нужно, князь, с тобою говорить.
Но кажется - ты сам пришел за делом:
И выслушать хочу тебя сперва.
Шуйский.
Так, государь: мой долг тебе поведать
Весть важную.
Царь.
Я слушаю тебя.
Шуйский (тихо указывая на Феодора).
Но, государь.....
Царь.
Царевич может знать,
Что ведает князь Шуйский. Говори.
Шуйский.
Царь, из Литвы пришла нам весть...
Царь.
Не та ли,
Что Пушкину привез вечор гонец.
Шуйский.
Вс° знает он! - Я думал, государь,
Что ты еще не ведаешь сей тайны.
Царь.
Нет нужды, князь: хочу сообразить
Известия; иначе не узнаем
Мы истины.
Шуйский.
Я знаю только то,
Что в Кракове явился самозванец,
И что король и паны за него.
Царь.
Что ж говорят? Кто этот самозванец?
Шуйский.
Не ведаю.
Царь.
Но.... чем опасен он.
Шуйский.
Конечно, царь: сильна твоя держава,
Ты милостью, раденьем и щедротой
Усыновил сердца своих рабов.
Но знаешь сам: бессмысленная чернь
Изменчива, мятежна, суеверна,
Легко пустой надежде предана,
Мгновенному внушению послушна,
Для истины глуха и равнодушна,
А баснями питается она.
Ей нравится бесстыдная отвага.
Так если сей неведомый бродяга
Литовскую границу перейдет,
К нему толпу безумцев привлечет
Димитрия воскреснувшее имя.
Царь.
Димитрия!.... как? этого младенца!
Димитрия!.... Царевич, удались.
Шуйский.
Он покраснел: быть буре!...
Феодор.
Государь,
Дозволишь ли.....
Царь.
Нельзя, мой сын, поди.
(Феодор уходит.)
Димитрия!....
Шуйский.
Он ничего не знал.
Царь.
Послушай, князь: взять меры сей же час;
Чтоб от Литвы Россия оградилась
Заставами: чтоб ни одна душа
Не перешла за эту грань; чтоб заяц
Не прибежал из Польши к нам; чтоб ворон
Не прилетел из Кракова. Ступай.
Шуйский.
Иду.
Царь.
Постой. Не правда ль, эта весть
Затейлива? Слыхал ли ты когда,
Чтоб мертвые из гроба выходили
Допрашивать царей, царей законных,
Назначенных, избранных всенародно,
Увенчанных великим патриархом?
Смешно? а? что? что ж не смеешься ты?
Шуйский.
Я, государь?...
Царь.
Послушай, князь Василий:
Как я узнал, что отрока сего...
Что отрок сей лишился как-то жизни,
Ты послан был на следствие: теперь
Тебя крестом и богом заклинаю,
По совести мне правду объяви:
Узнал ли ты убитого младенца
И не было ль подмена? Отвечай.
Шуйский.
Клянусь тебе.....
Царь.
Нет, Шуйский, не клянись,
Но отвечай: то был царевич?
Шуйский.
Он.
Царь.
Подумай, князь. Я милость обещаю,
Прошедшей лжи опалою напрасной
Не накажу. Но если ты теперь
Со мной хитришь, то головою сына
Клянусь - тебя постигнет злая казнь:
Такая казнь, что царь Иван Васильич
От ужаса во гробе содрогнется.
Шуйский.
Не казнь страшна; страшна твоя немилость;
Перед тобой дерзну ли я лукавить?
И мог ли я так слепо обмануться,
Что не узнал Димитрия? Три дня
Я труп его в соборе посещал,
Всем Угличем туда сопровожденный.
Вокруг его тринадцать тел лежало,
Растерзанных народом, и по ним
Уж тление приметно проступало,
Но детский лик царевича был ясен
И свеж и тих, как будто усыпленный;
Глубокая не запекалась язва,
Черты ж лица совсем не изменились.
Нет, государь, сомненья нет: Димитрий
Во гробе спит.
Царь (спокойно).
Довольно; удались.
(Шуйский уходит.)
Ух, тяжело!.... дай дух переведу-
Я чувствовал: вся кровь моя в лицо
Мне кинулась - и тяжко опускалась....
Так вот зачем тринадцать лет мне сряду
Вс° снилося убитое дитя!
Да, да - вот что! теперь я понимаю.
Но кто же он, мой грозный супостат?
Кто на меня? Пустое имя, тень -
Ужели тень сорвет с меня порфиру,
Иль звук лишит детей моих наследства?
Безумец я! чего ж я испугался?
На призрак сей подуй - и нет его.
Так решено: не окажу я страха -
Но презирать не должно ничего... -
Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!
КРАКОВ. ДОМ ВИШНЕВЕЦКОГО.
САМОЗВАНЕЦ И PATER ЧЕРНИКОВСКИЙ.
Самозванец.
Нет, мой отец, не будет затрудненья;
Я знаю дух народа моего;
В нем набожность не знает исступленья:
Ему священ пример царя его.
Всегда, к тому ж, терпимость равнодушна.
Ручаюсь я, что прежде двух годов
Весь мой народ, вся северная церковь
Признают власть наместника Петра.
Pater.
Вспомоществуй тебе святый Игнатий,
Когда придут иные времена.
А между тем небесной благодати
Таи в душе, царевич, семена.
Притворствовать пред оглашенным светом
Нам иногда духовный долг велит;
Твои слова, деянья судят люди,
Намеренья единый видит бог.
Самозванец.
Аминь. Кто там!
(Входит слуга.)
Сказать: мы принимаем.
(Отворяются двери; входит толпа русских и поляков.)
Товарищи! мы выступаем завтра
Из Кракова. Я, Мнишек, у тебя
Остановлюсь в Санборе на три дня.
Я знаю: твой гостеприимный замок
И пышностью блистает благородной
И славится хозяйкой молодой -
Прелестную Марину я надеюсь
Увидеть там. А вы, мои друзья,
Литва и Русь, вы, братские знамена
Поднявшие на общего врага,
На моего коварного злодея,
Сыны славян, я скоро поведу
В желанный бой дружины ваши грозны. -
Но между вас я вижу новы лица.
Гаврила Пушкин.
Они пришли у милости твоей
Просить меча и службы.
Самозванец.
Рад вам, дети.
Ко мне, друзья. - Но кто, скажи мне, Пушкин,
Красавец сей?
Пушкин.
Князь Курбский.
Самозванец.
Имя громко!
(Курбскому.) Ты родственник казанскому гepoю?
Курбский.
Я сын его.
Самозванец.
Он жив еще?
Курбский.
Нет, умер.
Самозванец.
Великий ум! муж битвы и совета!
Но с той поры, когда являлся он,
Своих обид ожесточенный мститель,
С литовцами под ветхий город Ольгин,
Молва об нем умолкла.
Курбский.
Мой отец
В Волынии провел остаток жизни,
В поместиях, дарованных ему
Баторием. Уединен и тих,
В науках он искал себе отрады;
Но мирный труд его не утешал:
Он юности своей отчизну помнил
И до конца по ней он тосковал.
Самозванец.
Несчастный вождь! как ярко просиял
Восход его шумящей, бурной жизни.
Я радуюсь, великородный витязь,
Что кровь его с отечеством мирится.
Вины отцов не должно вспоминать;
Мир гробу их! приближься, Курбский. Руку!
- Не странно ли? сын Курбского ведет
На трон, кого? да - сына Иоанна....
Вс° за меня: и люди и судьба. -
Ты кто такой?
Поляк.
Собаньский, шляхтич вольный.
Самозванец.
Хвала и честь тебе, свободы чадо!
Вперед ему треть жалованья выдать. -
Но эти кто? я узнаю на них
Земли родной одежду. Это наши.
Хрущов (бьет челом).
Так, государь, отец наш. Мы твои
Усердные, гонимые холопья.
Мы из Москвы, опальные, бежали
К тебе, наш царь - и за тебя готовы
Главами лечь, да будут наши трупы
На царской трон ступенями тебе.
Самозванец.
Мужайтеся, безвинные страдальцы -
Лишь дайте мне добраться до Москвы,
А там Борис расплатится во всем.
Ты кто?
Карела.
Казак. К тебе я с Дона послан
От вольных войск, от храбрых атаманов,
От казаков верховых и низовых,
Узреть твои царевы ясны очи
И кланяться тебе их головами.
Самозванец.
Я знал донцов. Не сомневался видеть
В своих рядах казачьи бунчуки.
Благодарим Донское наше войско.
Мы ведаем, что ныне казаки
Неправедно притеснены, гонимы;
Но если бог поможет нам вступить
На трон отцов, то мы по старине
Пожалуем наш верный вольный Дон.
Поэт (приближается, кланяясь низко и хватая Гришку за полу).
Великий принц, светлейший королевич!
Самозванец.
Что хочешь ты?
Поэт (подает ему бумагу).
Примите благосклонно
Сей бедный плод усердного труда.
Самозванец.
Что вижу я? Латинские стихи!
Стократ священ союз меча и лиры,
Единый лавр их дружно обвивает.
Родился я под небом полунощным,
Но мне знаком латинской Музы голос,
И я люблю парнасские цветы.
Я верую в пророчества пиитов.
Нет, не вотще в их пламенной груди
Кипит восторг: благословится подвиг,
Егож они прославили заране!
Приближься, друг. В мое воспоминанье
Прими сей дар.
(Дает ему перстень.)
Когда со мной свершится
Судьбы завет, когда корону предков
Надену я; надеюсь вновь услышать
Твой сладкий глас, твой вдохновенный гимн.
Musa gloriam coronat, gloriaque musam.
Итак, друзья, до завтра, до свиданья.
Все.
В поход, в поход! Да здравствует Димитрий,
Да здравствует великий князь московский!
ЗАМОК ВОЕВОДЫ МНИШКА В САНБОРЕ.
(Ряд освещенных комнат. Музыка.)
ВИШНЕВЕЦКИЙ, МНИШЕК.
Мнишек.
Он говорит с одной моей Мариной,
Мариною одною занят он.....
А дело-то на свадьбу страх похоже;
Ну - думал ты, признайся, Вишневецкий
Что дочь моя царицей будет? а?
Вишневецкий.
Да, чудеса... и думал ли ты, Мнишек,
Что мой слуга взойдет на трон московской?
Мнишек.
А какова, скажи, моя Марина?
Я только ей промолвил: ну, смотри!
Не упускай Димитрия!... и вот
Вс° кончено. Уж он в ее сетях.
(Музыка играет Польской. Самозванец идет с Мариною в первой паре.)
Марина (тихо Димитрию).
Да, ввечеру, в одиннадцать часов,
В аллее лип, я завтра у фонтана.
(Расходятся. Другая пара.)
Кавалер.
Что в ней нашел Димитрий?
Дама.
Как! Она
Красавица.
Кавалер.
Да, мраморная нимфа:
Глаза, уста без жизни, без улыбки....
(Новая пара.)
Дама.
Он не красив, но вид его приятен
И царская порода в нем видна.
(Новая пара.)
Дама.
Когда ж поход?
Кавалер.
Когда велит царевич,
Готовы мы; но видно, панна Мнишек
С Димитрием задержит нас в плену.
Дама.
Приятный плен.
Кавалер.
Конечно, если вы.....
(Расходятся. Комнаты пустеют.)
Мнишек.
Мы, старики, уж нынче не танцуем,
Музыки гром не призывает нас,
Прелестных рук не жмем и не цалуем -
Ох, не забыл старинных я проказ!
Теперь не то, не то, что прежде было:
И молодежь, ей-ей - не так смела,
И красота не так уж весела -
Признайся, друг: вс° как-то приуныло.
Оставим их; пойдем, товарищ мой,
Венгерского, обросшую травой
Велим отрыть бутылку вековую,
Да в уголку потянем-ка вдвоем
Душистый ток, струю, как жир, густую,
А между тем посудим кой о чем.
Пойдем же, брат.
Вишневецкий.
И дело, друг, пойдем.
НОЧЬ. САД. ФОНТАН.
Самозванец (входит).
Вот и фонтан; она сюда придет.
Я кажется рожден не боязливым;
Перед собой вблизи видал я смерть,
Пред смертию душа не содрогалась.
Мне вечная неволя угрожала,
За мной гнались - я духом не смутился
И дерзостью неволи избежал.
Но что ж теперь теснит мое дыханье?
Что значит сей неодолимый трепет?
Иль это дрожь желаний напряженных?
Нет - это страх. День целый ожидал
Я тайного свидания с Мариной,
Обдумывал вс° то, что ей скажу,
Как обольщу ее надменный ум,
Как назову московскою царицей -
Но час настал - и ничего не помню.
Не нахожу затверженных речей;
Любовь мутит мое воображенье....
Но что-то вдруг мелькнуло.... шорох... тише....
Нет, это свет обманчивой луны,
И прошумел здесь ветерок.
Марина (входит).
Царевич!
Самозванец.
Она!... Вся кровь во мне остановилась.
Марина.
Димитрий! Вы?
Самозванец.
Волшебный, сладкий голос!
(Идет к ней.) Ты ль наконец? Тебя ли вижу я,
Одну со мной, под сенью тихой ночи?
Как медленно катился скучный день!
Как медленно заря вечерня гасла!
Как долго ждал во мраке я ночном!
Марина.
Часы бегут, и дорого мне время -
Я здесь тебе назначила свиданье
Не для того, чтоб слушать нежны речи
Любовника. Слова не нужны. Верю,
Что любишь ты; но слушай: я решилась
С твоей судьбой и бурной и неверной
Соединить судьбу мою; то вправе
Я требовать, Димитрий, одного:
Я требую, чтоб ты души своей
Мне тайные открыл теперь надежды,
Намеренья и даже опасенья -
Чтоб об руку с тобой могла я смело
Пуститься в жизнь - не с детской слепотой,
Не как раба желаний легких мужа,
Наложница безмолвная твоя -
Но как тебя достойная супруга,
Помощница московского царя.
Самозванец.
О дай забыть хоть на единый час
Моей судьбы заботы и тревоги!
Забудь сама, что видишь пред собой
Царевича. Марина! зри во мне
Любовника, избранного тобою,
Счастливого твоим единым взором -
О выслушай моления любви,
Дай высказать все то, чем сердце полно.
Марина.
Не время, князь. Ты медлишь - и меж тем
Приверженность твоих клевретов стынет,
Час от часу опасность и труды
Становятся опасней и труднее,
Уж носятся сомнительные слухи,
Уж новизна сменяет новизну;
А Годунов свои приемлет меры...
Самозванец.
Что Годунов? во власти ли Бориса
Твоя любовь, одно мое блаженство?
Нет, нет. Теперь гляжу я равнодушно
На трон его, на царственную власть.
Твоя любовь... что без нее мне жизнь,
И славы блеск, и русская держава?
В глухой степи, в землянке бедной - ты,
Ты заменишь мне царскую корону,
Твоя любовь...
Марина.
Стыдись; не забывай
Высокого, святого назначенья:
Тебе твой сан дороже должен быть
Всех радостей, всех обольщений жизни,
Его ни с чем не можешь ты равнять.
Не юноше кипящему, безумно
Плененному моею красотой,
Знай: отдаю торжественно я руку
Наследнику московского престола,
Царевичу, спасенному судьбой.
Самозванец.
Не мучь меня, прелестная Марина,
Не говори, что сан, а не меня
Избрала ты. Марина! ты не знаешь,
Как больно тем ты сердце мне язвишь -
Как! ежели..... о страшное сомненье! -
Скажи: когда б не царское рожденье
Назначила слепая мне судьба;
Когда б я был не Иоаннов сын,
Не сей давно забытый миром отрок:
Тогда б.... тогда б любила ль ты меня?..
Марина.
Димитрий ты и быть иным не можешь;
Другого мне любить не льзя.
Самозванец.
Нет! полно:
Я не хочу делиться с мертвецом
Любовницей, ему принадлежащей.
Нет, полно мне притворствовать! скажу
Всю истину; так знай же: твой Димитрий
Давно погиб, зарыт - и не воскреснет;
А хочешь ли ты знать, кто я таков?
Изволь; скажу: я бедный черноризец;
Монашеской неволею скучая,
Под клобуком, свой замысел отважный
Обдумал я, готовил миру чудо -
И наконец из келии бежал
К украинцам, в их буйные курени,
Владеть конем и саблей научился;
Явился к вам; Димитрием назвался
И поляков безмозглых обманул.
Что скажешь ты, надменная Марина?
Довольна ль ты признанием моим?
Что ж ты молчишь?
Марина.
О стыд! о горе мне!
(Молчание.)
Самозванец (тихо).
Куда завлек меня порыв досады!
С таким трудом устроенное счастье
Я, может быть, навеки погубил.
Что сделал я, безумец? -
(Вслух.)
Вижу, вижу:
Стыдишься ты не княжеской любви.
Так вымолви ж мне роковое слово;
В твоих руках теперь моя судьба,
Реши: я жду (бросается на колени).
Марина.
Встань, бедный самозванец.
Не мнишь ли ты коленопреклоненьем,
Как девочке доверчивой и слабой
Тщеславное мне сердце умилить?
Ошибся, друг: у ног своих видала
Я рыцарей и графов благородных;
Но их мольбы я хладно отвергала
Не для того, чтоб беглого монаха...
Самозванец (встает).
Не презирай младого самозванца;
В нем доблести таятся, может быть,
Достойные московского престола,
Достойные руки твоей бесценной.....
Марина.
Достойные позорной петли, дерзкий!
Самозванец.
Виновен я; гордыней обуянный,
Обманывал я бога и царей,
Я миру лгал; но не тебе, Марина,
Меня казнить; я прав перед тобою.
Нет, я не мог обманывать тебя.
Ты мне была единственной святыней,
Пред нейже я притворствовать не cмел.
Любовь, любовь ревнивая, слепая,
Одна любовь принудила меня
Вс° высказать.
Марина.
Чем хвалится безумец!
Кто требовал признанья твоего?
Уж если ты, бродяга безъимянный,
Мог ослепить чудесно два народа;
Так должен уж по крайней мере ты
Достоин быть успеха своего
И свой обман отважный обеспечить
Упорною, глубокой, вечной тайной.
Могу ль, скажи, предаться я тебе,
Могу ль, забыв свой род и стыд девичий,
Соединить судьбу мою с твоею,
Когда ты сам с такою простотой,
Так ветрено позор свой обличаешь?
Он из любви со мною проболтался!
Дивлюся: как перед моим отцом
Из дружбы ты доселе не открылся,
От радости пред нашим королем,
Или еще пред паном Вишневецким
Из верного усердия слуги.
Самозванец.
Клянусь тебе, что сердца моего
Ты вымучить одна могла признанье.
Клянусь тебе, что никогда, нигде,
Ни в пиршестве за чашею безумства,
Ни в дружеском, заветном разговоре,
Ни под ножом, ни в муках истязаний
Сих тяжких тайн не выдаст мой язык.
Марина.
Клянешься ты! итак должна я верить -
О верю я! - но чем, нельзя ль узнать,
Клянешься ты? не именем ли бога,
Как набожный приимыш езуитов?
Иль честию, как витязь благородный,
Иль может быть единым царским словом,
Как царский сын? не так ли? говори.
Димитрий (гордо).
Тень Грозного меня усыновила,
Димитрием из гроба нарекла,
Вокруг меня народы возмутила
И в жертву мне Бориса обрекла -
Царевич я. Довольно, стыдно мне
Пред гордою полячкой унижаться.-
Прощай навек. Игра войны кровавой,
Судьбы моей обширные заботы
Тоску любви, надеюсь, заглушат -
О как тебя я стану ненавидеть,
Когда пройдет постыдной страсти жар!
Теперь иду - погибель иль венец
Мою главу в России ожидает,
Найду ли смерть, как воин в битве честной,
Иль как злодей на плахе площадной,
Не будешь ты подругою моею,
Моей судьбы не разделишь со мною;
Но - может быть, ты будешь сожалеть
Об участи, отвергнутой тобою.
Марина.
А если я твой дерзостный обман
Заранее пред всеми обнаружу?
Самозванец.
Не мнишь ли ты, что я тебя боюсь?
Что более поверят польской деве,
Чем русскому царевичу? - Но знай,
Что ни король, ни папа, ни вельможи -
Не думают о правде слов моих.
Димитрий я, иль нет - что им за дело?
Но я предлог раздоров и войны.
Им это лишь и нужно, и тебя,
Мятежница! поверь, молчать заставят.
Прощай.
Марина.
Постой, царевич. Наконец
Я слышу речь не мальчика, но мужа,
С тобою, князь - она меня мирит.
Безумный твой порыв я забываю
И вижу вновь Димитрия. Но - слушай.
Пора, пора! проснись, не медли боле;
Веди полки скорее на Москву -
Очисти Кремль, садись на трон московский,
Тогда за мной шли брачного посла;
Но - слышит бог - пока твоя нога
Не оперлась на тронные ступени,
Пока тобой не свержен Годунов,
Любви речей не буду слушать я.
(Уходит.)
Самозванец.
Нет - легче мне сражаться с Годуновым,
Или хитрить с придворным езуитом,
Чем с женщиной - чорт с ними: мочи нет.
И путает, и вьется, и ползет,
Скользит из рук, шипит, грозит и жалит.
Змея! змея! - Недаром я дрожал.
Она меня чуть-чуть не погубила.
Но решено: заутра двину рать.
ГРАНИЦА ЛИТОВСКАЯ.
(1604 года, 16 октября.)
КНЯЗЬ КУРБСКИЙ И САМОЗВАНЕЦ, ОБА
ВЕРЬХАМИ.
ПОЛКИ ПРИБЛИЖАЮТСЯ К ГРАНИЦЕ.
Курбский (прискакав первый).
Вот, вот она! вот русская граница!
Святая Русь, Отечество! я твой!
Чужбины прах с презреньем отряхаю
С моих одежд - пью жадно воздух новый:
Он мне родной!.... теперь твоя душа,
О мой отец, утешится и в гробе
Опальные возрадуются кости! -
Блеснул опять наследственный наш меч,
Сей славный меч, гроза Казани темной,
Сей добрый меч, слуга царей московских!
В своем пиру теперь он загуляет
За своего над°жу-государя!....
Самозванец (едет тихо с поникшей головой).
Как счастлив он! как чистая душа
В нем радостью и славой разыгралась!
О витязь мой! завидую тебе.
Сын Курбского, воспитанный в изгнаньи,
Забыв отцом снесенные обиды,
Его вину за гробом искупив -
Ты кровь излить за сына Иоанна
Готовишься; законного царя
Ты возвратить отечеству..... ты прав,
Душа твоя должна пылать весельем.
Курбский.
Ужель и ты не веселишься духом?
Вот наша Русь: она твоя, царевич.
Там ждут тебя сердца твоих людей:
Твоя Москва, твой Кремль, твоя держава.
Самозванец.
Кровь русская, о Курбский, потечет -
Вы за царя подъяли меч, вы чисты.
Я ж вас веду на братьев; я Литву
Позвал на Русь, я в красную Москву
Кажу врагам заветную дорогу!...
Но пусть мой грех падет не на меня -
А на тебя, Борис-цареубийца! -
Вперед!
Курбский.
Вперед! и горе Годунову!
(Скачут. Полки переходят через границу.)
ЦАРСКАЯ ДУМА.
ЦАРЬ, ПАТРИАРХ И БОЯРЕ.
Царь.
Возможно ли? Расстрига, беглый инок
На нас ведет злодейские дружины,
Дерзает нам писать угрозы! Полно,
Пора смирить безумца! - Поезжайте
Ты, Трубецкой, и ты, Басманов: помочь
Нужна моим усердным воеводам.
Бунтовщиком Чернигов осажден.
Спасайте град и граждан.
Басманов.
Государь,
Трех месяцев отныне не пройдет,
И замолчит и слух о самозванце;
Его в Москву мы привезем, как зверя
Заморского, в железной клетке. Богом
Тебе клянусь.
(Уходит с Трубецким.)
Царь.
Мне свейский государь
Через послов союз свой предложил;
Но не нужна нам чуждая помога;
Своих людей у нас довольно ратных,
Чтоб отразить изменников и ляха.
Я отказал.
Щелкалов! разослать
Во все концы указы к воеводам,
Чтоб на коня садились и людей
По старине на службу высылали -
В монастырях подобно отобрать
Служителей причетных. В прежни годы,
Когда бедой отечеству грозило,
Отшельники на битву сами шли -
Но не хотим тревожить ныне их;
Пусть молятся за нас они - таков
Указ царя и приговор боярский.
Теперь вопрос мы важный разрешим:
Вы знаете, что наглый самозванец
Коварные промчал повсюду слухи;
Повсюду им разосланные письма
Посеяли тревогу и сомненье;
На площадях мятежный бродит шопот,
Умы кипят.... их нужно остудить -
Предупредить желал бы казни я,
Но чем и как? решим теперь. Ты первый,
Святый отец, свою поведай мысль.
Патриарх.
Благословен всевышний, поселивший
Дух милости и кроткого терпенья
В душе твоей, великий государь;
Ты грешнику погибели не хочешь,
Ты тихо ждешь - да пройдет заблужденье:
Оно пройдет и солнце правды вечной
Всех озарит.
Твой верный богомолец,
В делах мирских не мудрый судия,
Дерзает днесь подать тебе свой голос.
Бесовский сын, расстрига окаянный,
Прослыть умел Димитрием в народе;
Он именем царевича, как ризой
Украденной, бесстыдно облачился:
Но стоит лишь ее раздрать - и сам
Он наготой своею посрамится.
Сам бог на то нам средство посылает:
Знай, государь; тому прошло шесть лет -
В тот самый год, когда тебя господь
Благословил на царскую державу -
В вечерний час ко мне пришел однажды
Простой пастух, уже маститый старец,
И чудную поведал он мне тайну.
"В младых летах, сказал он, я ослеп
"И с той поры не знал ни дня, ни ночи
"До старости: напрасно я лечился
"И зелием и тайным нашептаньем;
"Напрасно я ходил на поклоненье
"В обители к великим чудотворцам;
"Напрасно я из кладязей святых
"Кропил водой целебной темны очи;
"Не посылал господь мне исцеленья.
"Вот наконец утратил я надежду,
"И к тьме своей привык, и даже сны
"Мне виданных вещей уж не являли,
"А снилися мне только звуки. Раз
"В глубоком сне, я слышу, детский голос
"Мне говорит: встань, дедушка, поди
"Ты в Углич-град, в собор Преображенья;
"Там помолись ты над моей могилкой,
"Бог милостив - и я тебя прощу.
"- Но кто же ты? спросил я детский голос.
"- Царевич я Димитрий. Царь небесный
"Приял меня в лик ангелов своих
"И я теперь великий чудотворец! -
"Иди старик.- Проснулся я и думал:
"Что ж? может быть и в самом деле бог
"Мне позднее дарует исцеленье.
Пойду - и в путь отправился далекий.
"Вот Углича достиг я, прихожу
"В святый собор, и слушаю обедню
"И, разгорясь душой усердной, плачу
"Так сладостно, как будто слепота
"Из глаз моих слезами вытекала.
"Когда народ стал выходить, я внуку
"Сказал: Иван, веди меня на гроб
"Царевича Димитрия. И мальчик
"Повел меня - и только перед гробом
"Я тихую молитву сотворил,
"Глаза мои прозрели; я увидел
"И божий свет, и внука, и могилку".
Вот, государь, что мне поведал старец.
(Общее смущение. В продолжение сей речи Борис несколько раз отирает лицо платком.)
Я посылал тогда нарочно в Углич,
И сведано, что многие страдальцы
Спасение подобно обретали
У гробовой царевича доски.
Вот мой совет: во Кремль святые мощи
Перенести, поставить их в соборе
Архангельском; народ увидит ясно
Тогда обман безбожного злодея,
И мощь бесов исчезнет яко прах.
(Молчание.)
Князь Шуйский.
Святый отец, кто ведает пути
Всевышнего? Не мне его судить.
Нетленный сон и силу чудотворства
Он может дать младенческим останкам,
Но надлежит народную молву
Исследовать прилежно и бесстрастно;
А в бурные ль смятений времена
Нам помышлять о столь великом деле?
Не скажут ли, что мы святыню дерзко
В делах мирских орудием творим?
Народ и так колеблется безумно,
И так уж есть довольно шумных толков:
Умы людей не время волновать
Нежданою, столь важной новизною.
Сам вижу я: необходимо слух,
Рассеянный расстригой, уничтожить;
Но есть на то иные средства - проще. -
Так, государь - когда изволишь ты,
Я сам явлюсь на площади народной,
Уговорю, усовещу безумство
И злой обман бродяги обнаружу.
Царь.
Да будет так! Владыко патриарх,
Прошу тебя пожаловать в палату:
Сегодня мне нужна твоя беседа.
(Уходит. За ним и все бояре.)
Один боярин (тихо другому).
Заметил ты, как государь бледнел
И крупный пот с лица его закапал?
Другой.
Я - признаюсь - не смел поднять очей,
Не смел вздохнуть, не только шевельнуться.
Первый боярин.
А выручил князь Шуйский. Молодец! -
РАВНИНА БЛИЗ НОВГОРОДА-СЕВЕРСКОГО.
(1604 года, 21 декабря.)
БИТВА.
Воины (бегут в беспорядке).
Беда, беда! Царевич! Ляхи! Вот они! вот они!
(Входят капитаны Маржерет и Вальтер Розен.)
Маржерет.
Куда? куда? Allons.... пошоль назад!
Один из беглецов.
Сам пошоль, коли есть охота, проклятый басурман.
Маржерет.
Quoi? quoi?
Другой.
Ква! ква! тебе любо, лягушка заморская, квакать на русского царевича; а мы ведь православные.
Маржерет.
Qu'est-ce а dire pravoslavni?... Sacrйs gueux, maudite canaille! Mordieu, mein herr, j'enrage: on dirait que зa n'a pas des bras pour frapper, зa n'a que des jambes pour foutre le camp.
В. Розен.
Es ist Schande.
Маржерет.
Ventre-saint-gris! Je ne bouge plus d'un pas - puisque le vin est tirй, il faut le boire. Qu'en dites-vous, mein herr?
В. Розен.
Sie haben Recht!
Маржерет.
Tudieu, il y fait chaud! Ce diable de Samozvanetz, comme ils l'appellent, est un bougre qui a du poil au cul. Qu'en pensez vous, mein herr?
В. Розен.
Oh, ja!
Маржерет.
Hй! voyez donc, voyez donc! L'action s'engage sur les derriйres de l'ennemi. Ce doit кtre le brave Basmanoff, qui aurait fait une sortie.
В. Розен.
Jch glaube das.
(Входят немцы.)
Маржерет.
Ha, ha! voici nos Allemands. - Messieurs!.. Mein herr, dites-leur donc de se rallier et, sacrebleu, chargeons!
В. Розен.
Sehr gut. Halt!
(Немцы строятся.)
Marsch!
Немцы (идут).
Hilf Gott!
(Сражение. Русские снова бегут.)
Ляхи.
Победа! победа! Слава царю Димитрию.
Димитрий (верьхом).
Ударить отбой! мы победили. Довольно; щадите русскую кровь. Отбой!
(Трубят, бьют барабаны.)
ПЛОЩАДЬ ПЕРЕД СОБОРОМ В МОСКВЕ.
НАРОД.
Один.
Скоро ли царь выйдет из собора?
Другой.
Обедня кончилась; теперь идет молебствие.
Первый.
Что? уж проклинали того?
Другой.
Я стоял на паперти, и слышал, как диакон завопил: Гришка Отрепьев - Анафема!
Первый.
Пускай себе проклинают; царевичу дела нет до Отрепьева.
Другой.
А царевичу поют теперь вечную память.
Первый.
Вечную память живому! Вот ужо им будет, безбожникам.
Третий.
Чу! шум. Не царь ли?
Четвертый.
Нет; это Юродивый.
(Входит Юродивый в железной шапке, обвешенный веригами, окруженный мальчишками.)
Мальчишки.
Николка, Николка - железный колпак!.. тр р р р р.......
Старуха.
Отвяжитесь, бесенята, от блаженного. - Помолись, Николка, за меня грешную.
Юродивый.
Дай, дай, дай копеечку.
Старуха.
Вот тебе копеечка; помяни же меня.
Юродивый (садится на землю и поет).
Месяц светит,
Котенок плачет,
Юродивый, вставай,
Богу помолися!
(Мальчишки окружают его снова.)
Один из них.
Здравствуй, Николка; что же ты шапки не снимаешь? (Щелкает его по железной шапке.) Эк она звонит!
Юродивый.
А у меня копеечка есть.
Мальчишка.
Неправда! ну покажи.
(Вырывает копеечку и убегает.)
Юродивый (плачет).
Взяли мою копеечку; обижают Николку!
Народ.
Царь, царь идет.
(Царь выходит из собора. Боярин впереди раздает нищим милостыню. Бояре.)
Юродивый.
Борис, Борис! Николку дети обижают.
Царь.
Подать ему милостыню. О чем он плачет?
Юродивый.
Николку маленькие дети обижают... Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича.
Бояре.
Поди прочь, дурак! схватите дурака!
Царь.
Оставьте его. Молись за меня, бедный Николка.
( Уходит. )
Юродивый (ему вслед).
Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода - богородица не велит.
СЕВСК.
САМОЗВАНЕЦ, ОКРУЖЕННЫЙ СВОИМИ.
Самозванец.
Где пленный?
Лях.
Здесь.
Самозванец.
Позвать его ко мне.
(Входит русский пленник.)
Кто ты?
Пленник.
Рожнов, московский дворянин.
Самозванец.
Давно ли ты на службе?
Пленник.
С месяц будет.
Самозванец.
Не совестно, Рожнов, что на меня
Ты поднял меч?
Пленник.
Как быть, не наша воля.
Самозванец.
Сражался ты под Северским? -
Пленник.
Я прибыл
Недели две по битве - из Москвы.
Самозванец.
Что Годунов?
Пленник.
Он очень был встревожен
Потерею сражения и раной
Мстиславского, и Шуйского послал
Начальствовать над войском.
Самозванец.
А зачем
Он отозвал Басманова в Москву?
Пленник.
Царь наградил его заслуги честью
И золотом. Басманов в царской Думе
Теперь сидит.
Самозванец.
Он в войске был нужнее.
Ну что в Москве?
Пленник.
Вс°, слава богу, тихо.
Самозванец.
Что? ждут меня?
Пленник.
Бог знает; о тебе
Там говорить не слишком нынче смеют.
Кому язык отрежут, а кому
И голову - такая право притча!
Что день, то казнь. Тюрьмы битком набиты.
На площади, где человека три
Сойдутся - глядь - лазутчик уж и вьется,
А государь досужною порою
Доносчиков допрашивает сам.
Как раз беда; так лучше уж молчать.
Самозванец.
Завидна жизнь Борисовых людей!
Ну, войско что?
Пленник.
Что с ним? одето, сыто,
Довольно всем.
Самозванец.
Да много ли его?
Пленник.
Бог ведает.
Самозванец.
А будет тысяч тридцать?
Пленник.
Да наберешь и тысяч пятьдесят.
(Самозванец задумывается. Окружающие смотрят друг на друга.)
Самозванец.
Ну! обо мне как судят в вашем стане?
Пленник.
А говорят о милости твоей,
Что ты-дескать (будь не во гнев) и вор,
А молодец.
Самозванец (смеясь).
Так это я на деле
Им докажу: друзья, не станем ждать
Мы Шуйского; я поздравляю вас:
На завтра бой.
( Уходит.)
Все.
Да здравствует Димитрий!
Лях.
На завтра бой! их тысяч пятьдесят,
А нас всего едва ль пятнадцать тысяч.
С ума сошел.
Другой.
Пустое, друг: поляк
Один пятьсот москалей вызвать может.
Пленник.
Да, вызовешь. А как дойдет до драки,
Так убежишь от одного, хвастун.
Лях.
Когда б ты был при сабле, дерзкий пленник,
То я тебя (указывая на свою саблю) вот этим бы смирил.
Пленник.
Наш брат русак без сабли обойдется:
Не хочешь ли вот этого (показывая кулак), безмозглый!
(Лях гордо смотрит на него и молча отходит. Все смеются.)
ЛЕС.
ЛЖЕДИМИТРИЙ, ПУШКИН.
(В отдалении лежит конь издыхающий.)
Лжедимитрий.
Мой бедный конь! как бодро поскакал
Сегодня он в последнее сраженье,
И раненый как быстро нес меня.
Мой бедный конь.
Пушкин (про себя).
Ну вот о чем жалеет?
Об лошади! когда вс° наше войско
Побито в прах!
Самозванец.
Послушай, может быть
От раны он лишь только заморился
И отдохнет.
Пушкин.
Куда! он издыхает.
Самозванец (идет к своему коню).
Мой бедный конь!.... что делать? снять узду
Да отстегнуть подпругу. Пусть на воле
Издохнет он.
(Разуздывает и расседлывает коня. Входят несколько ляхов.)
Здорово, господа.
Что ж Курбского не вижу между вами?
Я видел, как сегодня в гущу боя
Он врезался; тьмы сабель молодца,
Что зыбкие колосья, облепили;
Но меч его всех выше подымался,
А грозный клик все клики заглушал.
Где ж витязь мой?
Лях.
Он лег на поле смерти.
Самозванец.
Честь храброму и мир его душе!
Как мало нас от битвы уцелело.
Изменники! злодеи-запорожцы,
Проклятые! вы, вы сгубили нас -
Не выдержать и трех минут отпора!
Я их ужо! десятого повешу,
Разбойники! -
Пушкин.
Кто там ни виноват,
Но вс°-таки мы начисто разбиты,
Истреблены.
Самозванец.
А дело было наше;
Я было смял передовую рать -
Да немцы нас порядком отразили;
А молодцы! ей-богу, молодцы,
Люблю за то - из них - уж непременно
Составлю я почетную дружину.
Пушкин.
А где-то нам сегодня ночевать?
Самозванец.
Да здесь в лесу. Чем это не ночлег?
Чем свет, мы в путь; к обеду будем в Рыльске.
Спокойна ночь.
(Ложится, кладет седло под голову и засыпает.)
Пушкин.
Приятный сон, царевич.
Разбитый в прах, спасаяся побегом,
Беспечен он, как глупое дитя:
Хранит его конечно провиденье;
И мы, друзья, не станем унывать. -
МОСКВА. ЦАРСКИЕ ПАЛАТЫ.
БОРИС, БАСМАНОВ.
Царь.
Он побежден, какая польза в том?
Мы тщетною победой увенчались.
Он вновь собрал рассеянное войско
И нам со стен Путивля угрожает -
Что делают меж тем герои наши?
Стоят у Кром, где кучка казаков
Смеются им из-под гнилой ограды.
Вот слава! нет, я ими недоволен,
Пошлю тебя начальствовать над ними;
Не род, а ум поставлю в воеводы;
Пускай их спесь о местничестве тужит;
Пора презреть мне ропот знатной черни
И гибельный обычай уничтожить.
Басманов.
Ах, государь, стократ благословен
Тот будет день, когда Разрядны книги
С раздорами, с гордыней родословной
Пожрет огонь.
Царь.
День этот недалек;
Лишь дай сперва смятение народа
Мне усмирить.
Басманов.
Что на него смотреть;
Всегда народ к смятенью тайно склонен:
Так борзый конь грызет свои бразды;
На власть отца так отрок негодует;
Но что ж? конем спокойно всадник правит,
И отроком отец повелевает.
Царь.
Конь иногда сбивает седока,
Сын у отца не вечно в полной воле.
Лишь строгостью мы можем неусыпной
Сдержать народ. Так думал Иоанн,
Смиритель бурь, разумный самодержец
Так думал и - его свирепый внук.
Нет, милости не чувствует народ:
Твори добро - не скажет он спасибо;
Грабь и казни - тебе не будет хуже.
(Входит боярин.)
Что?
Боярин.
Привели гостей иноплеменных.
Царь.
Иду принять; Басманов, погоди.
Останься здесь: с тобой еще мне нужно
Поговорить.
(Уходит.)
Басманов.
Высокий дух державный.
Дай бог ему с Отрепьевым проклятым
Управиться, и много, много он
Еще добра в России сотворит.
Мысль важная в уме его родилась.
Не надобно ей дать остыть. Какое
Мне поприще откроется, когда
Он сломит рог боярству родовому!
Соперников во брани я не знаю;
У царского престола стану первый...
И может быть..... Но что за чудный шум?
(Тревога. Бояре, придворные служители в беспорядке бегут, встречаются и шепчутся.)
Один.
За лекарем!
Другой.
Скорее к патриарху.
Третий.
Царевича, царевича зовет!
Четвертый.
Духовника!
Басманов.
Что сделалось такое?
Пятый.
Царь занемог.
Шестой.
Царь умирает.
Басманов.
Боже!
Пятый.
На троне он сидел и вдруг упал -
Кровь хлынула из уст и из ушей.
(Царя выносят на стуле; вс° царское семейство, все бояре.)
Царь.
Подите все - оставьте одного
Царевича со мною. (Все удаляются.) Умираю;
Обнимемся, прощай, мой сын: сей час
Ты царствовать начнешь... о боже, боже!
Сей час явлюсь перед тобой - и душу
Мне некогда очистить покаяньем.
Но чувствую - мой сын, ты мне дороже
Душевного спасенья... так и быть!
Я подданным рожден и умереть
Мне подданным во мраке б надлежало;
Но я достиг верховной власти... чем?
Не спрашивай. Довольно: ты невинен,
Ты царствовать теперь по праву станешь,
Я, я за вс° один отвечу богу...
О милый сын, не обольщайся ложно,
Не ослепляй себя ты добровольно -
В дни бурные державу ты приемлешь:
Опасен он, сей чудный самозванец,
Он именем ужасным ополчен...
Я, с давних лет в правленьи искушенный,
Мог удержать смятенье и мятеж;
Передо мной они дрожали в страхе;
Возвысить глас измена не дерзала -
Но ты, младой, неопытный властитель,
Как управлять ты будешь под грозой,
Тушить мятеж, опутывать измену?
Но бог велик! Он умудряет юность,
Он слабости дарует силу... слушай:
Советника во-первых избери
Надежного, холодных, зрелых лет,
Любимого народом - а в боярах
Почтенного породой или славой -
Хоть Шуйского. Для войска нынче нужен
Искусный вождь: Басманова пошли
И с твердостью снеси боярский ропот.
Ты с малых лет сидел со мною в Думе,
Ты знаешь ход державного правленья;
Не изменяй теченья дел. Привычка
Душа держав. Я ныне должен был
Восстановить опалы, казни - можешь
Их отменить; тебя благословят,
Как твоего благословляли дядю,
Когда престол он Грозного приял.
Со временем и по немногу снова
Затягивай державные бразды.
Теперь ослабь, из рук не выпуская...
Будь милостив, доступен к иноземцам,
Доверчиво их службу принимай.
Со строгостью храни устав церковный;
Будь молчалив; не должен царский голос
На воздухе теряться попустому;
Как звон святой, он должен лишь вещать
Велику скорбь или великий праздник.
О милый сын, ты входишь в те лета,
Когда нам кровь волнует женский лик.
Храни, храни святую чистоту
Невинности и гордую стыдливость:
Кто чувствами в порочных наслажденьях
В младые дни привыкнул утопать,
Тот, возмужав, угрюм и кровожаден,
И ум его безвременно темнеет.
В семье своей будь завсегда главою;
Мать почитай - но властвуй сам собою -
Ты муж и царь - люби свою сестру,
Ты ей один хранитель остаешься.
Феодор (на коленях).
Нет, нет - живи и царствуй долговечно:
Народ и мы погибли без тебя.
Царь.
Вс° кончено - глаза мои темнеют,
Я чувствую могильный хлад....
(Входит патриарх, святители, за ними все бояре. Царицу ведут под руки, царевна рыдает.)
Кто там?
А! схима... так! святое постриженье......
Ударил час, в монахи царь идет -
И темный гроб моею будет кельей.....
Повремени, владыко патриарх,
Я царь еще: внемлите вы, бояре:
Се тот, кому приказываю царство;
Цалуйте крест Феодору... Басманов;
Друзья мои... при гробе вас молю
Ему служить усердием и правдой!
Он так еще и млад и непорочен.
Клянетесь ли?
Бояре.
Клянемся.
Царь.
Я доволен.
Простите ж мне соблазны и грехи
И вольные и тайные обиды.....
Святый отец, приближься, я готов.
(Начинается обряд пострижения. Женщин в обмороке выносят.)
СТАВКА.
БАСМАНОВ ВВОДИТ ПУШКИНА.
Басманов.
Войди сюда и говори свободно.
Итак тебя ко мне он посылает?
Пушкин.
Тебе свою он дружбу предлагает
И первый сан по нем в московском царстве.
Басманов.
Но я и так Феодором высоко
Уж вознесен. Начальствую над войском,
Он для меня презрел и чин разрядный,
И гнев бояр - я присягал ему.
Пушкин.
Ты присягал наследнику престола
Законному; но если жив другой,
Законнейший?...
Басманов.
Послушай, Пушкин, полно,
Пустого мне не говори; я знаю,
Кто он такой.
Пушкин.
Россия и Литва
Димитрием давно его признали,
Но впроччем я за это не стою.
Быть может он Димитрий настоящий,
Быть может он и самозванец. Только
Я ведаю, что рано или поздно
Ему Москву уступит сын Борисов.
Басманов.
Пока стою за юного царя,
Дотоле он престола не оставит;
Полков у нас довольно, слава богу!
Победою я их одушевлю,
А вы, кого против меня пошлете?
Не казака ль Карелу? али Мнишка?
Да много ль вас, всего-то восемь тысяч.
Пушкин.
Ошибся ты: и тех не наберешь -
Я сам скажу, что войско наше дрянь,
Что казаки лишь только селы грабят,
Что поляки лишь хвастают, да пьют,
А русские..... да что и говорить...
Перед тобой не стану я лукавить;
Но знаешь ли чем сильны мы, Басманов?
Не войском, нет, не польскою помогой,
А мнением; да! мнением народным.
Димитрия ты помнишь торжество
И мирные его завоеванья,
Когда везде без выстрела ему
Послушные сдавались города,
А воевод упрямых чернь вязала?
Ты видел сам, охотно ль ваши рати
Сражались с ним; когда же? при Борисе!
А нынче ль?..... нет, Басманов, поздно спорить
И раздувать холодный пепел брани:
Со всем твоим умом и твердой волей
Не устоишь; не лучше ли тебе
Дать первому пример благоразумный,
Димитрия царем провозгласить
И тем ему навеки удружить?
Как думаешь?
Басманов.
Узнаете вы завтра.
Пушкин.
Решись.
Басманов.
Прощай.
Пушкин.
Подумай же, Басманов.
(Уходит.)
Басманов.
Он прав, он прав; везде измена зреет -
Что делать мне? Ужели буду ждать,
Чтоб и меня бунтовщики связали
И выдали Отрепьеву? Не лучше ль
Предупредить разрыв потока бурный
И самому..... Но изменить присяге!
Но заслужить бесчестье в род и род!
Доверенность младого венценосца
Предательством ужасным заплатить -
Опальному изгнаннику легко
Обдумывать мятеж и заговор -
Но мне ли, мне ль, любимцу государя....
Но смерть.... но власть.... но бедствия народны....
(Задумывается.)
Сюда! кто там? (Свищет.) Коня! трубите сбор.
ЛОБНОЕ МЕСТО.
ПУШКИН ИДЕТ ОКРУЖЕННЫЙ НАРОДОМ.
Народ.
Царевич нам боярина послал.
Послушаем, что скажет нам боярин.
Сюда! сюда!
Пушкин (на амвоне).
Московские граждане,
Вам кланяться царевич приказал.
(Кланяется.)
Вы знаете, как промысел небесный
Царевича от рук убийцы спас;
Он шел казнить злодея своего,
Но божий суд уж поразил Бориса.
Димитрию Россия покорилась;
Басманов сам с раскаяньем усердным
Свои полки привел ему к присяге.
Димитрий к вам идет с любовью, с миром.
В угоду ли семейству Годуновых
Подымете вы руку на царя
Законного, на внука Мономаха?
Народ.
Вестимо нет.
Пушкин.
Московские граждане!
Мир ведает, сколь много вы терпели
Под властию жестокого пришельца:
Опалу, казнь, бесчестие, налоги,
И труд, и глад - вс° испытали вы.
Димитрий же вас жаловать намерен,
Бояр, дворян, людей приказных, ратных,
Гостей, купцов - и весь честной народ.
Вы ль станете упрямиться безумно
И милостей кичливо убегать?
Но он идет на царственный престол
Своих отцов - в сопровожденьи грозном.
Не гневайте ж царя и бойтесь бога.
Цалуйте крест законному владыке;
Смиритеся, немедленно пошлите
К Димитрию во стан митрополита,
Бояр, дьяков и выборных людей,
Да бьют челом отцу и государю.
(Сходит. Шум народный.)
Народ.
Что толковать? Боярин правду молвил.
Да здравствует Димитрий наш отец.
Мужик на амвоне.
Народ, народ! в Кремль! в царские палаты!
Ступай! вязать Борисова щенка!
Народ (несется толпою).
Вязать! топить! Да здравствует Димитрий!
Да гибнет род Бориса Годунова!
КРЕМЛЬ. ДОМ БОРИСОВ. СТРАЖА У КРЫЛЬЦА.
ФЕОДОР ПОД ОКНОМ.
Нищий.
Дайте милостыню, Христа ради!
Стража.
Поди прочь, не велено говорить с заключенными.
Феодор.
Поди, старик, я беднее тебя, ты на воле.
(Ксения под покрывалом подходит также к окну.)
Один из народа.
Брат да сестра! бедные дети, что пташки в клетке.
Другой.
Есть о ком жалеть? Проклятое племя!
Первый.
Отец был злодей, а детки невинны.
Другой.
Яблоко от яблони недалеко падает.
Ксения.
Братец, братец, кажется, к нам бояре идут.
Феодор.
Это Голицын, Мосальский. Другие мне незнакомы.
Ксения.
Ах братец, сердце замирает!
(Голицын, Мосальский, Молчанов и Шерефединов. За ними трое стрельцов.)
Народ.
Расступитесь, расступитесь. Бояре идут.
(Они входят в дом.)
Один из народа.
За чем они пришли?
Другой.
А верно приводить к присяге Феодора Годунова. -
Третий.
В самом деле? - слышишь, какой в доме шум! Тревога, дерутся -
Народ.
Слышишь? визг! - это женской голос - взойдем! - Двери заперты - крики замолкли.
(Отворяются двери. Мосальский является на крыльце.)
Мосальский.
Народ! Мария Годунова и сын ее Феодор отравили себя ядом. Мы видели их мертвые трупы. (Народ в ужасе молчит.) Что ж вы молчите? кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!
Народ безмолвствует.
КОНЕЦ.
КАМЕННЫЙ ГОСТЬ
Leporello. О statua gentissima
Del gran' Commendatore!. . .
.... Ah, Padrone!
Don Giovanni
СЦЕНА I
ДОН ГУАН И ЛЕПОРЕЛЛО.
Дон Гуан.
Дождемся ночи здесь. Ах, наконец
Достигли мы ворот Мадрита! скоро
Я полечу по улицам знакомым,
Усы плащом закрыв, а брови шляпой.
Как думаешь? узнать меня нельзя.
Лепорелло.
Да! Дон Гуана мудрено признать!
Таких как он такая бездна!
Дон Гуан.
Шутишь?
Да кто ж меня узнает?
Лепорелло.
Первый сторож,
Гитана или пьяный музыкант,
Иль свой же брат нахальный кавалер
Со шпагою под-мышкой и в плаще.
Дон Гуан.
Что за беда хоть и узнают. Только б
Не встретился мне сам король. А впрочем
Я никого в Мадрите не боюсь.
Лепорелло.
А завтра же до короля дойдет,
Что Дон Гуан из ссылки самовольно
В Мадрит явился - что тогда, скажите,
Он с вами сделает.
Дон Гуан.
Пошлет назад.
Уж верно головы мне не отрубят.
Ведь я не государственный преступник
Меня он удалил, меня ж любя;
Чтобы меня оставила в покое
Семья убитого...
Лепорелло.
Ну то-то же!
Сидели б вы себе спокойно там.
Дон Гуан.
Слуга покорный! я едва, едва
Не умер там со скуки. Что за люди,
Что за земля! А небо?... точный дым.
А женщины? Да я не променяю,
Вот видишь ли, мой глупый Лепорелло,
Последней в Андалузии крестьянки
На первых тамошних красавиц - право.
Они сначала нравилися мне
Глазами синими да белизною
Да скромностью - а пуще новизною;
Да слава богу скоро догадался -
Увидел я, что с ними грех и знаться -
В них жизни нет, вс° куклы восковые;
А наши!.... Но послушай, это место
Знакомо нам; узнал ли ты его?
Лепорелло.
Как не узнать: Антоньев монастырь
Мне памятен. Езжали вы сюда,
А лошадей держал я в этой роще.
Проклятая, признаться, должность. Вы
Приятнее здесь время проводили -
Чем я, поверьте.
Дон Гуан (задумчиво).
Бедная Инеза!
Ее уж нет! как я любил ее!
Лепорелло.
Инеза! - черноглазую... о, помню.
Три месяца ухаживали вы
За ней; насилу-то помог Лукавый.
Дон Гуан.
В июле... ночью. Странную приятность
Я находил в ее печальном взоре
И помертвелых губах. Это странно.
Ты, кажется ее не находил
Красавицей. И точно, мало было
В ней истинно прекрасного. Глаза,
Одни глаза. Да взгляд... такого взгляда
Уж никогда я не встречал. А голос
У ней был тих и слаб - как у больной -
Муж <у н>ее был негодяй суровый,
Узнал я поздно... Бедная Инеза!...
Лепорелло.
Что ж, вслед за ней другие были.
Дон Гуан.
Правда.
Лепорелло.
А живы будем, будут и другие.
Дон Гуан.
И то.
Лепорелло.
Теперь, которую в Мадрите
Отыскивать мы будем?
Дон Гуан.
О, Лауру!
Я прямо к ней бегу являться.
Лепорелло.
Дело.
Дон Гуан.
К ней прямо в дверь - а если кто-нибудь
Уж у нее - прошу в окно прыгнуть.
Лепорелло.
Конечно. Ну, развеселились мы.
Недолго нас покойницы тревожат.
Кто к нам идет? (Входит монах.)
Монах.
Сейчас она приедет
Сюда. Кто здесь? не люди ль Доны Анны?
Лепорелло.
Нет, сами по себе мы господа,
Мы здесь гуляем.
Дон Гуан.
А кого вы ждете?
Монах.
Сейчас должна приехать Дона Анна
На мужнину гробницу.
Дон Гуан.
Дона Анна
Де-Сольва! как! супруга командора
Убитого... не помню кем?
Монах.
Развратным,
Бессовестным, безбожным Дон Гуаном.
Лепорелло.
Ого! вот как! Молва о Дон Гуане
И в мирный монастырь проникла даже,
Отшельники хвалы ему поют.
Монах.
Он вам знаком, быть может.
Лепорелло.
Нам? нимало.
А где-то он теперь?
Монах.
Его здесь нет,
Он в ссылке далеко.
Лепорелло.
И слава богу.
Чем далее, тем лучше. Всех бы их,
Развратников, в один мешок да в море.
Дон Гуан.
Что, что ты врешь?
Лепорелло.
Молчите: я нарочно...
Дон Гуан.
Так здесь похоронили командора?
Монах.
Здесь; памятник жена ему воздвигла
И приезжает каждый день сюда
За упокой души его молиться,
И плакать.
Дон Гуан.
Что за странная вдова?
И недурна?
Монах.
Мы красотою женской,
Отшельники, прельщаться не должны,
Но лгать грешно; не может и угодник
В ее красе чудесной не сознаться.
Дон Гуан.
Недаром же покойник был ревнив.
Он Дону Анну взаперти держал,
Никто из нас не видывал ее.
Я с нею бы хотел поговорить.
Монах.
О, Дона Анна никогда с мужчиной
Не говорит.
Дон Гуан.
А с вами, мой отец?
Монах.
Со мной иное дело; я монах.
Да вот она. (Входит Дона Анна.)
Дона Анна.
Отец мой, отоприте.
Монах.
Сейчас, сеньора; я вас ожидал.
(Дона Анна идет за монахом.)
Лепорелло.
Что, какова?
Дон Гуан.
Ее совсем не видно
Под этим вдовьим черным покрывалом,
Чуть узенькую пятку я заметил.
Лепорелло.
Довольно с вас. У вас воображенье
В минуту дорисует остальное;
Оно у нас проворней живописца,
Вам все равно, с чего бы ни начать,
С бровей ли, с ног ли.
Дон Гуан.
Слушай, Лепорелло,
Я с нею познакомлюсь.
Лепорелло.
Вот еще!
Куда как нужно! Мужа повалил
Да хочет поглядеть на вдовьи слезы.
Бессовестный!
Дон Гуан.
Однако, уж и смерклось.
Пока луна над нами не взошла
И в светлый сумрак тьмы не обратила,
Взойдем в Мадрит. (Уходит.)
Лепорелло.
Испанский гранд как вор
Ждет ночи и луны боится - боже!
Проклятое житье. Да долго ль будет
Мне с ним возиться. Право сил уж нет.
СЦЕНА II.
(Комната. Ужин у Лауры.)
Первый гость.
Клянусь тебе, Лаура, никогда
С таким ты совершенством не играла.
Как роль свою ты верно поняла!
Второй.
Как развила ee! с какою силой!
Третий.
С каким искусством!
Лаура.
Да, мне удавалось
Сегодня каждое движенье, слово.
Я вольно предавалась вдохновенью.
Слова лились как будто их рождала
Не память рабская, но сердце...
Первый.
Правда.
Да и теперь глаза твои блестят
И щеки разгорелись, не проходит
В тебе Восторг. Лаура, не давай
Остыть ему бесплодно; спой, Лаура,
Спой что-нибудь.
Лаура.
Подайте мне гитару.
(Поет.)
Все.
О brava! brava! чудно! бесподобно!
Первый.
Благодарим, волшебница. Ты сердце
Чаруешь нам. Из наслаждений жизни
Одной любви Музыка уступает;
Но и любовь мелодия.... взгляни:
Сам Карлос тронут, твой угрюмый гость.
Второй.
Какие звуки! сколько в них души!
А чьи слова, Лаура?
Лаура.
Дон Гуана.
Дон Карлос.
Что? Дон Гуан!
Лаура.
Их сочинил когда-то
Мой верный друг, мой ветреный любовник.
Дон Карлос.
Твой Дон Гуан безбожник и мерзавец,
А ты, ты дура.
Лаура.
Ты с ума сошел?
Да я сейчас велю тебя зарезать
Моим слугам, хоть ты испанский гранд.
Дон Карлос (встает).
Зови же их.
Первый.
Лаура, перестань;
Дон Карлос, не сердись. Она забыла....
Лаура.
Что? что Гуан на поединке честно
Убил его родного брата? Правда: жаль,
Что не его.
Дон Карлос.
Я глуп, что осердился.
Лаура.
Aгa! сам сознаешься, что ты глуп.
Так помиримся.
Дон Карлос.
Виноват, Лаура,
Прости меня. Но знаешь: не могу
Я слышать это имя равнодушно...
Лаура.
А виновата ль я, что поминутно
Мне на язык приходит это имя?
Гость.
Ну в знак, что ты совсем уж не сердита,
Лаура, спой еще.
Лаура.
Да, на прощанье,
Пора, уж ночь. Но что же я спою?
А, слушайте. (Поет).
Все.
Прелестно, бесподобно!
Лаура.
Прощайте ж, господа.
Гости.
Прощай, Лаура.
(Выходят. Лаура останавливает Дон Карлоса.)
Лаура.
Ты, бешеный! останься у меня,
Ты мне понравился; ты Дон Гуана
Напомнил мне, как выбранил меня
И стиснул зубы с скрежетом.
Дон Карлос.
Счастливец!
Так ты его любила.
(Лаура делает утвердительно знак.)
Очень?
Лаура.
Очень.
Дон Карлос.
И любишь и теперь?
Лаура.
В сию минуту?
Нет, не люблю. Мне двух любить нельзя.
Теперь люблю тебя.
Дон Карлос.
Скажи, Лаура,
Который год тебе?
Лаура.
Осьмнадцать лет!
Дон Карлос.
Ты молода.... и будешь молода
Еще лет пять иль шесть. Вокруг тебя
Еще лет шесть они толпиться будут,
Тебя ласкать, лелеить и дарить
И серенадами ночными тешить
И за тебя друг друга убивать
На перекрестках ночью. Но когда
Пора пройдет; когда твои глаза
Впадут и веки, сморщась, почернеют
И седина в косе твоей мелькнет,
И будут называть тебя старухой,
Тогда - что скажешь ты?
Лаура.
Тогда? Зачем
Об этом думать? что за разговор?
Иль у тебя всегда такие мысли?
Приди - открой балкон. Как небо тихо;
Недвижим теплый воздух - ночь лимоном
И лавром пахнет, яркая луна
Блестит на синеве густой и темной -
И сторожа кричат протяжно: Ясно!...
А далеко, на севере - в Париже -
Быть может небо тучами покрыто,
Холодный дождь идет и ветер дует. -
А нам какое дело? слушай, Карлос.
Я требую, чтоб улыбнулся ты;
- Ну то-то ж! -
Дон Карлос.
Милый Демон! (Стучат.)
Дон Гуан.
Гей! Лаура!
Лаура.
Кто там? чей это голос?
Дон Гуан.
Отопри...
Лаура.
Ужели!.... Боже!.... (Отпирает двери, входит Дон Гуан.)
Дон Гуан.
Здравствуй....
Лаура.
Дон Гуан!...
(Лаура кидается ему на шею.)
Дон Карлос.
Как! Дон Гуан!....
Дон Гуан.
Лаура, милый друг!...
(Цалует ее.)
Кто у тебя, моя Лаура?
Дон Карлос.
Я,
Дон Карлос.
Дон Гуан.
Вот нечаянная встреча!
Я завтра весь к твоим услугам.
Дон Карлос.
Нет!
Теперь - сейчас.
Лаура.
Дон Карлос, перестаньте!
Вы не на улице - вы у меня -
Извольте выдти вон.
Дон Карлос (ее не слушая).
Я жду. Ну что ж,
Ведь ты при шпаге.
Дон Гуан.
Ежели тебе
Не терпится, изволь (бьются).
Лаура.
Ай! Ай! Гуан!...
(Кидается на постелю. Дон Карлос падает.)
Дон Гуан.
Вставай, Лаура, кончено.
Лаура.
Что там?
Убит? прекрасно! в комнате моей!
Что делать мне теперь, повеса, дьявол?
Куда я выброшу его?
Дон Гуан.
Быть может
Он жив еще.
Лаура (осматривает тело).
Да! жив! гляди проклятый,
Ты прямо в сердце ткнул - небось, не мимо,
И кровь нейдет из треугольной ранки,
А уж не дышит - каково?
Дон Гуан.
Что делать?
Он сам того хотел.
Лаура.
Эх, Дон Гуан,
Досадно, право. Вечные проказы -
А вс° не виноват.... Откуда ты!
Давно ли здесь?
Дон Гуан.
Я только что приехал
И то тихонько - я ведь не прощен.
Лаура.
И вспомнил тотчас о своей Лауре?
Что хорошо, то хорошо. Да полно,
Не верю я. Ты мимо шел случайно
И дом увидел.
Дон Гуан.
Нет, моя Лаура,
Спроси у Лепорелло. Я стою
За городом, в проклятой Венте. Я Лауры
Пришел искать в Мадрите.
(Цалует ее.)
Лаура.
Друг ты мой!...
Постой... при мертвом!.... что нам делать с ним?
Дон Гуан.
Оставь его - перед рассветом, рано,
Я вынесу его под епанчею
И положу на перекрестке.
Лаура.
Только
Смотри - чтоб не увидели тебя.
Как хорошо ты сделал, что явился
Одной минутой позже! у меня
Твои друзья здесь ужинали. Только
Что вышли вон. Когда б ты их застал!
Дон Гуан.
Лаура, и давно его ты любишь?
Лаура.
Кого? ты видно бредишь.
Дон Гуан.
А признайся,
А сколько раз ты изменяла мне
В моем отсутствии?
Лаура.
А ты, повеса?
Дон Гуан.
Скажи... Нет, после переговорим.
СЦЕНА III.
(Памятник Командора.)
Дон Гуан.
Вс° к лучшему: нечаянно убив
Дон Карлоса, отшельником смиренным
Я скрылся здесь - и вижу каждый день
Мою прелестную вдову, и ею -
Мне кажется, замечен. До сих пор
Чинились мы друг с другом; но сегодня
Впущуся в разговоры с ней; пора.
С чего начну? "Осмелюсь".... или нет:
"Сеньора".... ба! что в голову придет.
То и скажу, без предуготовленья,
Импровизатором любовной песни...
Пора б уж ей приехать. Без нее -
Я думаю - скучает командор.
Каким он здесь представлен исполином!
Какие плечи! что за Геркулес!...
А сам покойник мал был и щедушен,
Здесь став на цыпочки не мог бы руку
До своего он носу дотянуть.
Когда за Ескурьялом мы сошлись,
Наткнулся мне на шпагу он и замер
Как на булавке стрекоза - а был
Он горд и смел - и дух имел суровый...
А! вот она.
(Входит Дона Анна.)
Дона Анна.
Опять он здесь. Отец мой,
Я развлекла вас в ваших помышленьях -
Простите.
Дон Гуан.
Я просить прощенья должен
У вас, сеньора. Может, я мешаю
Печали вашей вольно изливаться.
Дона Анна.
Нет, мой отец, печаль моя во мне,
При вас мои моленья могут к Небу
Смиренно возноситься - я прошу
И вас свой голос с ними съединить.
Дон Гуан.
Мне, мне молиться с вами, Дона Анна!
Я не достоин участи такой.
Я не дерзну порочными устами
Мольбу святую вашу повторять -
Я только издали с благоговеньем
Смотрю на вас, когда склонившись тихо
Вы черные власы на мрамор бледный
Рассыплете - и мнится мне, что тайно
Гробницу эту ангел посетил,
В смущенном сердце я не обретаю
Тогда молений. Я дивлюсь безмолвно
И думаю - счастлив, чей хладный мрамор
Согрет ее дыханием небесным
И окроплен любви ее слезами...
Дона Анна.
Какие речи - странные!
Дон Гуан.
Сеньора?
Дона Анна.
Мне... вы забыли.
Дон Гуан.
Что? что недостойный
Отшельник я? что грешный голос мой
Не должен здесь так громко раздаваться?
Дона Анна.
Мне показалось... я не поняла...
Дон Гуан.
Ах вижу я: вы вс°, вы вс° узнали!
Дона Анна.
Что я узнала?
Дон Гуан.
Так, я не монах -
У ваших ног прощенья умоляю.
Дона Анна.
О боже! встаньте... Кто же вы?
Дон Гуан.
Несчастный, жертва страсти безнадежной.
Дона Анна.
О боже мой! и здесь, при этом гробе!
Подите прочь.
Дон Гуан.
Минуту, Дона Анна,
Одну минуту!
Дона Анна.
Если кто взойдет!...
Дон Гуан.
Решетка заперта. Одну минуту!
Дона Анна.
Ну? что? чего вы требуете?
Дон Гуан.
Смерти.
О пусть умру сейчас у ваших ног,
Пусть бедный прах мой здесь же похоронят
Не подле праха, милого для вас,
Не тут - не близко - дале где-нибудь,
Там - у дверей - у самого порога,
Чтоб камня моего могли коснуться
Вы легкою ногой или одеждой,
Когда сюда, на этот гордый гроб
Пойдете кудри наклонять и плакать.
Дона Анна.
Вы не в своем уме.
Дон Гуан.
Или желать
Кончины, Доны Анны, знак безумства?
Когда б я был безумец, я б хотел
В живых остаться, я б имел надежду
Любовью нежной тронуть ваше сердце;
Когда б я был безумец, я бы ночи
Стал провождать у вашего балкона,
Тревожа серенадами ваш сон.
Не стал бы я скрываться, я напротив
Старался быть везде б замечен вами;
Когда б я был безумец, я б не стал
Страдать в безмолвии....
Дона Анна.
И так-то вы
Молчите?
Дон Гуан.
Случай, Дона Анна, случай
Увлек меня -не то вы б никогда
Моей печальной тайны не узнали.
Дона Анна.
И любите давно уж вы меня?
Дон Гуан.
Давно или недавно, сам не знаю,
Но с той поры лишь только знаю цену
Мгновенной жизни, только с той поры
И понял я, что значит слово Счастье.
Дона Анна.
Подите прочь - вы человек опасный.
Дон Гуан.
Опасный! чем?
Дона Анна.
Я слушать вас боюсь.
Дон Гуан.
Я замолчу; лишь не гоните прочь
Того, кому ваш вид одна отрада.
Я не питаю дерзостных надежд,
Я ничего не требую, но видеть
Вас должен я, когда уже на жизнь
Я осужден.
Дона Анна.
Подите - здесь не место
Таким речам, таким безумствам. Завтра
Ко мне придите. Если вы клянетесь
Хранить ко мне такое ж уваженье,
Я вас приму - но вечером - позднее -
Я никого не вижу с той поры,
Как овдовела...
Дон Гуан.
Ангел Дона Анна!
Утешь вас бог, как сами вы сегодня
Утешили несчастного страдальца.
Дона Анна.
Подите ж прочь.
Дон Гуан.
Еще одну минуту.
Дона Анна.
Нет, видно мне уйти... к тому ж моленье
Мне в ум нейдет. Вы развлекли меня
Речами светскими; от них уж ухо
Мое давно, давно отвыкло - завтра
Я вас приму.
Дон Гуан.
Еще не смею верить,
Не смею счастью моему предаться...
Я завтра вас увижу! - и не здесь
И не украдкою!
Дона Анна.
Да, завтра, завтра.
Как вас зовут?
Дон Гуан.
Диего де Кальвадо.
Дона Анна.
Прощайте, Дон Диего (уходит).
Дон Гуан.
Лепорелло!
(Лепорелло входит.)
Лепорелло.
Что вам угодно?
Дон Гуан.
Милый Лепорелло!
Я счастлив!... Завтра - вечером позднее...
Мой Лепорелло, завтра - приготовь...
Я счастлив как ребенок!
Лепорелло.
С Доной Анной
Вы говорили? может быть она
Сказала вам два ласкового слова
Или ее благословили вы.
Дон Гуан.
Нет, Лепорелло, нет! она свиданье,
Свиданье мне назначила!
Лепорелло.
Неужто!
О вдовы, все вы таковы.
Дон Гуан.
Я счастлив!
Я петь готов, я рад весь мир обнять.
Лепорелло.
А командор? что скажет он об этом?
Дон Гуан.
Ты думаешь, он станет ревновать?
Уж верно нет; он человек разумный
И верно присмирел с тех пор, как умер.
Лепорелло.
Нет; посмотрите на его статую.
Дон Гуан.
Что ж?
Лепорелло.
Кажется, на вас она глядит
И сердится.
Дон Гуан.
Ступай же, Лепорелло,
Проси ее пожаловать ко мне -
Нет, не ко мне - а к Доне Анне, завтра.
Лепорелло.
Статую в гости звать! зачем?
Дон Гуан.
Уж верно
Не для того, чтоб с нею говорить -
Проси статую завтра к Доне Анне
Придти попозже вечером и стать
У двери на часах.
Лепорелло.
Охота вам
Шутить, и с кем!
Дон Гуан.
Ступай же.
Лепорелло.
Но....
Дон Гуан.
Ступай.
Лепорелло.
Преславная, прекрасная статуя!
Мой барин Дон Гуан покорно просит
Пожаловать..... Ей-богу, не могу,
Мне страшно.
Дон Гуан.
Трус! вот я тебя!
Лепорелло.
Позвольте.
Мой барин Дон Гуан вас просит завтра
Придти попозже в дом супруги вашей
И стать у двери...
(Статуя кивает головой в знак согласия.)
Ай!
Дон Гуан.
Что там?
Лепорелло.
Ай, ай!...
Ай, ай... Умру!
Дон Гуан.
Что сделалось с тобой?
Лепорелло (кивая головой).
Статуя... ай!....
Дон Гуан.
Ты кланяешься!
Лепорелло.
Нет,
Не я, она!
Дон Гуан.
Какой ты вздор несешь?
Лепорелло.
Подите сами.
Дон Гуан.
Ну смотри ж, бездельник.
(Статуе.) Я, командор, прошу тебя придти
К твоей вдове, где завтра буду я,
И стать на стороже в дверях. Что? будешь?
(Статуя кивает опять.)
О боже!
Лепорелло.
Что? я говорил....
Дон Гуан.
Уйдем.
СЦЕНА IV.
(комната Доны Анны.)
ДОН ГУАН И ДОНА АННА.
Дона Анна.
Я приняла вас, Дон Диего; только
Боюсь, моя печальная беседа
Скучна вам будет: бедная вдова
Вс° помню я свою потерю. Слезы
С улыбкою мешаю, как апрель.
Что ж вы молчите?
Дон Гуан.
Наслаждаюсь молча,
Глубоко мыслью быть наедине
С прелестной Доной Анной. Здесь - не там,
Не при гробнице мертвого счастливца -
И вижу вас уже не на коленах
Пред мраморным супругом.
Дона Анна.
Дон Диего,
Так вы ревнивы - муж мой и во гробе
Вас мучит?
Дон Гуан.
Я не должен ревновать
Он вами выбран был.
Дона Анна.
Нет, мать моя
Велела мне дать руку Дон Альвару,
Мы были бедны, Дон Альвар богат.
Дон Гуан.
Счастливец! он сокровища пустые
Принес к ногам богини, вот за что
Вкусил он райское блаженство! Если б
Я прежде вас узнал - с каким восторгом
Мой сан, мои богатства, вс° бы отдал,
Вс°, за единый благосклонный взгляд;
Я был бы раб священной вашей воли,
Все ваши прихоти я б изучал,
Чтоб их предупреждать; чтоб ваша жизнь
Была одним волшебством беспрерывным.
Увы! - Судьба судила мне иное.
Дона Анна.
Диего, перестаньте: я грешу,
Вас слушая - мне вас любить нельзя,
Вдова должна и гробу быть верна.
Когда бы знали вы, как Дон Альвар
Меня любил! о, Дон Альвар уж верно
Не принял бы к себе влюбленной дамы,
Когда б он овдовел - он был бы верен
Супружеской любви.
Дон Гуан.
Не мучьте сердца
Мне, Дона Анна, вечным поминаньем
Супруга. Полно вам меня казнить,
Хоть казнь я заслужил, быть может.
Дона Анна.
Чем же?
Вы узами не связаны святыми
Ни с кем - не правда ль? Полюбив меня,
Вы предо мной и перед Небом правы.
Дон Гуан.
Пред вами! Боже!
Дона Анна.
Разве вы виновны
Передо мной? Скажите, в чем же.
Дон Гуан.
Нет,
Нет никогда.
Дона Анна.
Диего, что такое?
Вы предо мной не правы? в чем, скажите?
Дон Гуан.
Нет! ни за что!
Дона Анна.
Диего, это странно:
Я вас прошу, я требую.
Дон Гуан.
Нет, нет.
Дона Анна.
А! Так-то вы моей послушны воле!
А что сейчас вы говорили мне?
Что вы б рабом моим желали быть.
Я рассержусь, Диего: отвечайте,
В чем предо мной виновны вы?
Дон Гуан.
Не смею.
Вы ненавидеть станете меня.
Дона Анна.
Нет, нет. Я вас заранее прощаю,
Но знать желаю...
Дон Гуан.
Не желайте знать
Ужасную, убийственную тайну.
Дона Анна.
Ужасную! вы мучите меня.
Я страх как любопытна - что такое?
И как меня могли вы оскорбить?
Я вас не знала - у меня врагов
И нет и не было. Убийца мужа
Один и есть.
Дон Гуан (про себя).
Идет к развязке дело!
Скажите мне: несчастный Дон Гуан
Вам не знаком?
Дона Анна.
Нет, отроду его
Я не видала.
Дон Гуан.
Вы в душе к нему
Питаете вражду?
Дона Анна.
По долгу чести.
Но вы отвлечь стараетесь меня
От моего вопроса, Дон Диего -
Я требую.....
Дон Гуан.
Что если б Дон Гуана
Вы встретили?
Дона Анна.
Тогда бы я злодею
Кинжал вонзила в сердце.
Дон Гуан.
Дона Анна,
Где твой кинжал? вот грудь моя.
Дона Анна.
Диего!
Что вы?
Дон Гуан.
Я не Диего, я Гуан.
Дона Анна.
О боже! нет, не может быть, не верю.
Дон Гуан.
Я Дон Гуан.
Дона Анна.
Не правда.
Дон Гуан.
Я убил
Супруга твоего; и не жалею
О том - и нет раскаянья во мне.
Дона Анна.
Что слышу я? Нет, нет, не может быть.
Дон Гуан.
Я Дон Гуан и я тебя люблю.
Дона Анна (падая).
Где я?... где я? мне дурно, дурно.
Дон Гуан.
Небо!
Что с нею? что с тобою, Дона Анна?
Встань, встань, проснись, опомнись: твой Диего,
Твой раб у ног твоих.
Дона Анна.
Оставь меня!
(Слабо.) О, ты мне враг - ты отнял у меня
Все, что я в жизни....
Дон Гуан.
Милое созданье!
Я всем готов удар мой искупить,
У ног твоих жду только приказанья,
Вели - умру; вели - дышать я буду
Лишь для тебя...
Дона Анна.
Так это Дон Гуан...
Дон Гуан.
Не правда ли - он был описан вам
Злодеем, извергом - о Дона Анна -
Молва, быть может, не совсем неправа,
На совести усталой много зла,
Быть может, тяготеет. Так, Разврата
Я долго был покорный ученик,
Но с той поры как вас увидел я,
Мне кажется, я весь переродился.
Вас полюбя, люблю я добродетель
И в первый раз смиренно перед ней
Дрожащие колена преклоняю.
Дона Анна.
О, Дон Гуан красноречив - я знаю,
Слыхала я; он хитрый Искуситель.
Вы, говорят, безбожный развратитель,
Вы сущий демон. Сколько бедных женщин
Вы погубили?
Дон Гуан.
Ни одной доныне
Из них я не любил.
Дона Анна.
И я поверю,
Чтоб Дон Гуан влюбился в первый раз,
Чтоб не искал во мне он жертвы новой!
Дон Гуан.
Когда б я вас обманывать хотел,
Признался ль я, сказал ли я то имя,
Которого не можете вы слышать?
Где ж видно тут обдуманность, коварство?
Дона Анна.
Кто знает вас? - Но как могли придти
Сюда вы; здесь узнать могли бы вас,
И ваша смерть была бы неизбежна.
Дон Гуан.
Что значит смерть? за сладкий миг свиданья
Безропотно отдам я жизнь.
Дона Анна.
Но как же
Отсюда выдти вам, неосторожный!
Дон Гуан (цалуя ей руки).
И вы о жизни бедного Гуана
Заботитесь! Так ненависти нет
В душе твоей небесной, Дона Анна?
Дона Анна.
Ах если б вас могла я ненавидеть!
Однако ж надобно расстаться нам.
Дон Гуан.
Когда ж опять увидимся?
Дона Анна.
Не знаю,
Когда-нибудь.
Дон Гуан.
А завтра?
Дона Анна.
Где же?
Дон Гуан.
Здесь.
Дона Анна.
О Дон Гуан, как сердцем я слаба.
Дон Гуан.
В залог прощенья мирный поцалуй...
Дона Анна.
Пора, поди.
Дон Гуан.
Один, холодный, мирный....
Дона Анна.
Какой ты неотвязчивый! на, вот он.
Что там за стук?... о скройся, Дон Гуан.
Дон Гуан.
Прощай же, до свиданья, друг мой милый.
(Уходит и вбегает опять.)
А!.....
Дона Анна.
Что с тобой? А!....
(Входит статуя командора. Дона Анна падает.)
Статуя.
Я на зов явился.
Дон Гуан.
О боже! Дона Анна!
Статуя.
Брось ее,
Вс° кончено. Дрожишь ты, Дон Гуан.
Дон Гуан.
Я? нет. Я звал тебя и рад, что вижу.
Статуя.
Дай руку.
Дон Гуан.
Вот она.... о тяжело
Пожатье каменной его десницы!
Оставь меня, пусти-пусти мне руку....
Я гибну - кончено - о Дона Анна!
(Проваливаются.)
МОЦАРТ И САЛЬЕРИ
СЦЕНА I.
(Комната.)
Сальери.
Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет - и выше. Для меня
Так это ясно, как простая гамма.
Родился я с любовию к искусству;
Ребенком будучи, когда высоко
Звучал орган в старинной церкви нашей,
Я слушал и заслушивался - слезы
Невольные и сладкие текли.
Отверг я рано праздные забавы;
Науки, чуждые музыке, были
Постылы мне; упрямо и надменно
От них отрекся я и предался
Одной музыке. Труден первый шаг
И скучен первый путь. Преодолел
Я ранние невзгоды. Ремесло
Поставил я подножием искусству;
Я сделался ремесленник: перстам
Придал послушную, сухую беглость
И верность уху. Звуки умертвив,
Музыку я разъял, как труп. Поверил
Я алгеброй гармонию. Тогда
Уже дерзнул, в науке искушенный,
Предаться неге творческой мечты.
Я стал творить; но в тишине, но в тайне,
Не смея помышлять еще о славе.
Нередко, просидев в безмолвной келье
Два, три дня, позабыв и сон и пищу,
Вкусив восторг и слезы вдохновенья,
Я жег мой труд и холодно смотрел,
Как мысль моя и звуки, мной рожденны,
Пылая, с легким дымом исчезали.
Что говорю? Когда великий Глюк
Явился и открыл нам новы тайны
(Глубокие, пленительные тайны),
Не бросил ли я вс°, что прежде знал,
Что так любил, чему так жарко верил,
И не пошел ли бодро вслед за ним
Безропотно, как тот, кто заблуждался
И встречным послан в сторону иную?
Усильным, напряженным постоянством
Я наконец в искусстве безграничном
Достигнул степени высокой. Слава
Мне улыбнулась; я в сердцах людей
Нашел созвучия своим созданьям.
Я счастлив был: я наслаждался мирно
Своим трудом, успехом, славой; также
Трудами и успехами друзей,
Товарищей моих в искусстве дивном.
Нет! никогда я зависти не знал,
О, никогда! - ниже, когда Пиччини
Пленить умел слух диких парижан,
Ниже, когда услышал в первый раз
Я Ифигении начальны звуки.
Кто скажет, чтоб Сальери гордый был
Когда-нибудь завистником презренным,
Змеей, людьми растоптанною, вживе
Песок и пыль грызущею бессильно?
Никто!... А ныне - сам скажу - я ныне
Завистник. Я завидую; глубоко,
Мучительно завидую. - О небо!
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений - не в награду
Любви горящей, самоотверженья.
Трудов, усердия, молений послан -
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?... О Моцарт, Моцарт!
(Входит Моцарт.)
Моцарт.
Ага! увидел ты! а мне хотелось
Тебя нежданой шуткой угостить.
Сальери.
Ты здесь! - Давно ль?
Моцарт.
Сейчас. Я шел к тебе,
Нес кое-что тебе я показать;
Но, проходя перед трактиром, вдруг
Услышал скрыпку... Нет, мой друг, Сальери!
Смешнее отроду ты ничего
Не слыхивал... Слепой скрыпач в трактире
Разыгрывал voi che sapete. Чудо!
Не вытерпел, привел я скрыпача,
Чтоб угостить тебя его искусством.
Войди!
(Входит слепой старик со скрыпкой.)
Из Моцарта нам что-нибудь.
(Старик играет арию из Дон-Жуана; Моцарт хохочет.)
Сальери.
И ты смеяться можешь?
Моцарт.
Ах, Сальери!
Ужель и сам ты не смеешься?
Сальери.
Нет.
Мне не смешно, когда маляр негодный
Мне пачкает Мадону Рафаэля,
Мне не смешно, когда фигляр презренный
Пародией бесчестит Алигьери.
Пошел, старик.
Моцарт.
Постой же: вот тебе,
Пей за мое здоровье.
(Старик уходит.)
Ты, Сальери,
Не в духе нынче. Я приду к тебе
В другое время.
Сальери.
Что ты мне принес?
Моцарт.
Нет - так; безделицу. Намедни ночью
Бессонница моя меня томила,
И в голову пришли мне две, три мысли.
Сегодня их я набросал. Хотелось
Твое мне слышать мненье; но теперь
Тебе не до меня.
Сальери.
Ах, Моцарт, Моцарт!
Когда же мне не до тебя? Садись;
Я слушаю.
Моцарт (за фортепиано).
Представь себе... кого бы?
Ну, хоть меня - немного помоложе;
Влюбленного - не слишком, а слегка -
С красоткой, или с другом - хоть с тобой -
Я весел.... Вдруг: виденье гробовое,
Незапный мрак иль что-нибудь такое....
Ну, слушай же.
(Играет.)
Сальери.
Ты с этим шел ко мне
И мог остановиться у трактира
И слушать скрыпача слепого! - Боже!
Ты, Моцарт, недостоин сам себя.
Моцарт.
Что ж, хорошо?
Сальери.
Какая глубина!
Какая смелость и какая стройность!
Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь;
Я знаю, я.
Моцарт.
Ба! право? может-быть....
Но божество мое проголодалось.
Сальери.
Послушай: отобедаем мы вместе
В трактире Золотого Льва.
Моцарт.
Пожалуй;
Я рад. Но дай, схожу домой, сказать
Жене, чтобы меня она к обеду
Не дожидалась.
(Уходит.)
Сальери.
Жду тебя; смотри ж.
Нет! не могу противиться я доле
Судьбе моей: я избран, чтоб его
Остановить - не то, мы все погибли,
Мы все, жрецы, служители музыки,
Не я один с моей глухою славой....
Что пользы, если Моцарт будет жив
И новой высоты еще достигнет?
Подымет ли он тем искусство? Нет;
Оно падет опять, как он исчезнет:
Наследника нам не оставит он.
Что пользы в нем? Как некий херувим,
Он несколько занес нам песен райских,
Чтоб возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!
Так улетай же! чем скорей, тем лучше.
Вот яд, последний дар моей Изоры.
Осьмнадцать лет ношу его с собою -
И часто жизнь казалась мне с тех пор
Несносной раной, и сидел я часто
С врагом беспечным за одной трапезой
И никогда на топот искушенья
Не преклонился я, хоть я не трус,
Хотя обиду чувствую глубоко,
Хоть мало жизнь люблю. Вс° медлил я.
Как жажда смерти мучила меня,
Что умирать? я мнил: быть может, жизнь
Мне принесет незапные дары;
Быть может, посетит меня восторг
И творческая ночь и вдохновенье;
Быть может, новый Гайден сотворит
Великое - и наслажуся им....
Как пировал я с гостем ненавистным,
Быть может, мнил я, злейшего врага
Найду; быть может, злейшая обида
В меня с надменной грянет высоты -
Тогда не пропадешь ты, дар Изоры.
И я был прав! и наконец нашел
Я моего врага, и новый Гайден
Меня восторгом дивно упоил!
Теперь - пора! заветный дар любви,
Переходи сегодня в чашу дружбы.
СЦЕНА II.
(Особая комната в трактире; фортепиано.)
МОЦАРТ И САЛЬЕРИ ЗА СТОЛОМ.
Сальери.
Что ты сегодня пасмурен?
Моцарт.
Я? Нет!
Сальери.
Ты верно, Моцарт, чем-нибудь расстроен?
Обед хороший, славное вино,
А ты молчишь и хмуришься.
Моцарт.
Признаться,
Мой Requiem меня тревожит.
Сальери.
А!
Ты сочиняешь Requiem? Давно ли?
Моцарт.
Давно, недели три. Но странный случай...
Не сказывал тебе я?
Сальери.
Нет.
Моцарт.
Так слушай.
Недели три тому, пришел я поздно
Домой. Сказали мне, что заходил
За мною кто-то. Отчего - не знаю,
Всю ночь я думал: кто бы это был?
И что ему во мне? Назавтра тот же
Зашел и не застал опять меня.
На третий день играл я на полу
С моим мальчишкой. Кликнули меня;
Я вышел. Человек, одетый в черном,
Учтиво поклонившись, заказал
Мне Requiem и скрылся. Сел я тотчас
И стал писать - и с той поры за мной
Не приходил мой черный человек;
А я и рад: мне было б жаль расстаться
С моей работой, хоть совсем готов
Уж Requiem. Но между тем я....
Сальери.
Что?
Моцарт.
Мне совестно признаться в этом....
Сальери.
В чем же?
Моцарт.
Мне день и ночь покоя не дает
Мой черный человек. За мною всюду
Как тень он гонится. Вот и теперь
Мне кажется, он с нами сам-третей
Сидит.
Сальери.
И, полно! что за страх ребячий?
Рассей пустую думу. Бомарше
Говаривал мне: "Слушай, брат Сальери,
Как мысли черные к тебе придут,
Откупори шампанского бутылку.
Иль перечти Женитьбу Фигаро".
Моцарт.
Да! Бомарше ведь был тебе приятель;
Ты для него Тарара сочинил,
Вещь славную. Там есть один мотив....
Я все твержу его, когда я счастлив....
Ла ла ла ла.... Ах, правда ли, Сальери,
Что Бомарше кого-то отравил?
Сальери.
Не думаю: он слишком был смешон
Для ремесла такого.
Моцарт.
Он же гений,
Как ты, да я. А гений и злодейство,
Две вещи несовместные. Не правда ль?
Сальери.
Ты думаешь?
(Бросает яд в стакан Моцарта.)
Ну, пей же.
Моцарт.
За твое
Здоровье, друг, за искренний союз,
Связующий Моцарта и Сальери,
Двух сыновей гармонии.
(Пьет.)
Сальери.
Постой,
Постой, постой!... Ты выпил!.... без меня?
Моцарт (бросает салфетку на стол).
Довольно, сыт я.
(Идет к фортепиано.)
Слушай же, Caльери,
Мой Requiem. (Играет.)
Ты плачешь?
Сальери.
Эти слезы
Впервые лью: и больно и приятно,
Как будто тяжкий совершил я долг,
Как будто нож целебный мне отсек
Страдавший член! друг Моцарт, эти слезы....
Не замечай их. Продолжай, спеши
Еще наполнить звуками мне душу....
Моцарт.
Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! но нет; тогда б не мог
И мир существовать; никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни;
Все предались бы вольному искусству.
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов.
Не правда ль? Но я нынче нездоров,
Мне что-то тяжело; пойду, засну.
Прощай же!
Сальери.
До свиданья.
(Один.)
Ты заснешь
Надолго, Моцарт! но ужель он прав,
И я не гений? Гений и злодейство
Две вещи несовместные. Неправда:
А Бонаротти? или это сказка
Тупой, бессмысленной толпы - и не был
Убийцею создатель Ватикана?
ПИР ВО ВРЕМЯ ЧУМЫ
(ИЗ ВИЛЬСОНОВОЙ ТРАГЕДИИ: THE CITY ОF THE PLAGUE. )
УЛИЦА. НАКРЫТЫЙ СТОЛ.
НЕСКОЛЬКО ПИРУЮЩИХ МУЖЧИН И ЖЕНЩИН.
Молодой человек.
Почтенный председатель! я напомню
О человеке, очень нам знакомом,
О том, чьи шутки, повести смешные,
Ответы острые и замечанья,
Столь едкие в их важности забавной,
Застольную беседу оживляли
И разгоняли мрак, который ныне
Зараза, гостья наша, насылает
На самые блестящие умы.
Тому два дня, наш общий хохот славил
Его рассказы; невозможно быть,
Чтоб мы в своем веселом пированьи
Забыли Джаксона! Его здесь кресла
Стоят пустые, будто ожидая
Весельчака - но он ушел уже
В холодные, подземные жилища...
Хотя красноречивейший язык
Не умолкал еще во прахе гроба,
Но много нас еще живых, и нам
Причины нет печалиться. Итак
Я предлагаю выпить в его память,
С веселым звоном рюмок, с восклицаньем,
Как будто б был он жив.
Председатель.
Он выбыл первый
Из круга нашего. Пускай в молчаньи
Мы выпьем в честь его.
Молодой человек.
Да будет так!
(Все пьют молча.)
Председатель.
Твой голос, милая, выводит звуки
Родимых песен с диким совершенством;
Спой, Мери, нам, уныло и протяжно,
Чтоб мы потом к веселью обратились
Безумнее, как тот, кто от земли
Был отлучен каким-нибудь виденьем.
Мери (поет).
Было время, процветала
В мире наша сторона:
В воскресение бывала
Церковь божия полна;
Наших деток в шумной школе
Раздавались голоса,
И сверкали в светлом поле
Серп и быстрая коса.
Ныне церковь опустела;
Школа глухо заперта;
Нива праздно перезрела;
Роща темная пуста;
И селенье, как жилище
Погорелое, стоит, -
Тихо все - одно кладбище
Не пустеет, не молчит -
Поминутно мертвых носят,
И стенания живых
Боязливо бога просят
Упокоить души их.
Поминутно места надо,
И могилы меж собой,
Как испуганное стадо,
Жмутся тесной чередой.
Если ранняя могила
Суждена моей весне -
Ты, кого я так любила,
Чья любовь отрада мне, -
Я молю: не приближайся
К телу Дженни ты своей;
Уст умерших не касайся,
Следуй издали за ней.
И потом оставь селенье.
Уходи куда-нибудь,
Где б ты мог души мученье
Усладить и отдохнуть.
И когда зараза минет,
Посети мой бедный прах;
А Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах!
Председатель.
Благодарим, задумчивая Мери,
Благодарим за жалобную песню!
В дни прежние чума такая ж видно
Холмы и долы ваши посетила,
И раздавались жалкие стенанья
По берегам потоков и ручьев,
Бегущих ныне весело и мирно
Сквозь дикий рай твоей земли родной;
И мрачный год, в который пало столько
Отважных, добрых и прекрасных жертв,
Едва оставил память о себе
В какой-нибудь простой пастушьей песне
Унылой и приятной.... нет! ничто
Так не печалит нас среди веселий,
Как томный, сердцем повторенный звук!
Мери.
О, если б никогда я не певала
Вне хижины родителей своих!
Они свою любили слушать Мери;
Самой себе я, кажется, внимаю
Поющей у родимого порога -
Мой голос слаще был в то время: он
Был голосом невинности....
Луиза.
Не в моде
Теперь такие песни! но вс° ж есть
Еще простые души: рады таять
От женских слез, и слепо верят им.
Она уверена, что взор слезливый
Ее неотразим - а если б то же
О смехе думала своем, то верно
Вс° б улыбалась. Вальсингам хвалил
Крикливых северных красавиц: вот
Она и расстоналась. Ненавижу
Волос шотландских этих желтизну.
Председатель.
Послушайте: я слышу стук колес!
(Едет телега, наполненная мертвыми телами. Негр управляет ею.)
Aгa! Луизе дурно; в ней, я думал -
По языку судя, мужское сердце.
Но так-то - нежного слабей жестокой,
И страх живет в душе, страстьми томимой!
Брось, Мери, ей воды в лицо. Ей лучше.
Мери.
Сестра моей печали и позора,
Приляг на грудь мою.
Луиза (приходя в чувство).
Ужасный демон
Приснился мне: весь черный, белоглазый....
Он звал меня в свою тележку. В ней
Лежали мертвые - и лепетали
Ужасную, неведомую речь....
Скажите мне: во сне ли это было?
Проехала ль телега?
Молодой человек.
Ну, Луиза,
Развеселись - хоть улица вся наша
Безмолвное убежище от смерти,
Приют пиров ничем невозмутимых,
Но знаешь? эта черная телега
Имеет право всюду разъезжать -
Мы пропускать ее должны! Послушай
Ты, Вальсингам: для пресеченья споров
И следствий женских обмороков, спой
Нам песню - вольную, живую песню -
Не грустию шотландской вдохновенну,
А буйную, вакхическую песнь,
Рожденную за чашею кипящей.
Председатель.
Такой не знаю - но спою вам гимн,
Я в честь чумы - я написал его
Прошедшей ночью, как расстались мы.
Мне странная нашла охота к рифмам,
Впервые в жизни! Слушайте ж меня:
Охриплый голос мой приличен песне. -
Многие.
Гимн в честь чумы! послушаем его!
Гимн в честь чумы! прекрасно! bravo! bravo!
Председатель (поет).
Когда могущая зима,
Как бодрый вождь, ведет сама
На нас косматые дружины
Своих морозов и снегов, -
На встречу ей трещат камины,
И весел зимний жар пиров.
*
Царица грозная, Чума
Теперь идет на нас сама
И льстится жатвою богатой;
И к нам в окошко день и ночь
Стучит могильною лопатой....
Что делать нам? и чем помочь?
*
Как от проказницы зимы,
Запремся также от Чумы!
Зажжем огни, нальем бокалы;
Утопим весело умы
И, заварив пиры да балы,
Восславим царствие Чумы.
*
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.
*
Вс°, вс°, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья -
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.
*
И так - хвала тебе, Чума!
Нам не страшна могилы тьма,
Нас не смутит твое призванье!
Бокалы пеним дружно мы,
И Девы-Розы пьем дыханье -
Быть может - - полное Чумы!
(Входит старый священник.)
Священник.
Безбожный пир, безбожные безумцы!
Вы пиршеством и песнями разврата
Ругаетесь над мрачной тишиной,
Повсюду смертию распространенной!
Средь ужаса плачевных похорон,
Средь бледных лиц молюсь я на кладбище -
А ваши ненавистные восторги
Смущают тишину гробов - и землю
Над мертвыми телами потрясают!
Когда бы стариков и жен моленья
Не освятили общей, смертной ямы -
Подумать мог бы я, что нынче бесы
Погибший дух безбожника терзают
И в тьму кромешную тащат со смехом.
Несколько голосов.
Он мастерски об аде говорит!
Ступай, старик! ступай своей дорогой!
Священник.
Я заклинаю вас святою кровью
Спасителя, распятого за нас:
Прервите пир чудовищный, когда
Желаете вы встретить в небесах
Утраченных возлюбленные души -
Ступайте по своим домам!
Председатель.
Дома
У нас печальны - юность любит радость.
Священник.
Ты ль это, Вальсингам? Ты ль самый тот,
Кто три тому недели, на коленях,
Труп матери, рыдая, обнимал
И с воплем бился над ее могилой?
Иль думаешь: она теперь не плачет,
Не плачет горько в самых небесах,
Взирая на пирующего сына
В пиру разврата, слыша голос твой,
Поющий бешеные песни, между
Мольбы святой и тяжких воздыханий?
Ступай за мной!
Председатель.
Зачем приходишь ты
Меня тревожить? не могу, не должен
Я за тобой идти: я здесь удержан
Отчаяньем, воспоминаньем страшным,
Сознаньем беззаконья моего,
И ужасом той мертвой пустоты,
Которую в моем дому встречаю -
И новостью сих бешеных веселий,
И благодатным ядом этой чаши,
И ласками (прости меня господь) -
Погибшего - но милого созданья....
Тень матери не вызовет меня
Отселе - поздно - слышу голос твой,
Меня зовущий - признаю усилья
Меня спасти.... старик! иди же с миром;
Но проклят будь, кто за тобой пойдет!
Многие.
Bravo, bravo! достойный председатель!
Вот проповедь тебе! пошел! пошел!
Священник.
Матильды чистый дух тебя зовет!
Председатель (встает).
Клянись же мне, с поднятой к небесам -
Увядшей, бледною рукой - оставить
В гробу навек умолкнувшее имя!
О, если б от очей ее бессмертных
Скрыть это зрелище! меня когда-то
Она считала чистым, гордым, вольным -
И знала рай в объятиях моих....
Где я? святое чадо света! вижу
Тебя я там, куда мой падший дух
Не досягнет уже....
Женский голос.
Он сумасшедший -
Он бредит о жене похороненной!
Священник.
Пойдем, пойдем...
Председатель.
Отец мой, ради бога,
Оставь меня!
Священник.
Спаси тебя господь!
Прости, мой сын. (Уходит. Пир продолжается. Председатель остается погруженный в глубокую задумчивость.)
<РУСАЛКА>
БЕРЕГ ДНЕПРА. МЕЛЬНИЦА.
МЕЛЬНИК, ДОЧЬ ЕГО.
Мельник.
Оx, то-то все вы, девки молодые,
Все глупы вы. Уж если подвернулся
К вам человек завидный, не простой,
Так должно вам его себе упрочить.
А чем? разумным, честным поведеньем;
Заманивать то строгостью, то лаской;
Порою исподволь обиняком
О свадьбе заговаривать - а пуще
Беречь свою девическую честь -
Бесценное сокровище; она -
Что слово - раз упустишь, не воротишь.
А коли нет на свадьбу уж надежды,
То вс°-таки по крайней мере можно
Какой-нибудь барыш себе - иль пользу
Родным да выгадать; подумать надо:
"Не вечно ж будет он меня любить
И баловать меня" - Да нет! куда
Вам помышлять о добром деле! кстати ль?
Вы тотчас одуреете; вы рады
Исполнить даром прихоти [его];
Готовы целый день висеть на шее
У милого дружка - а милый друг
Глядь и пропал, и след простыл; а вы
Осталися ни с чем. Ох, все вы глупы!
Не говорил ли я тебе сто раз:
Эй, дочь, смотри; не будь такая дура,
Не прозевай ты счастья своего,
Не упускай ты князя, да спроста
Не погуби самой себя? - Что ж вышло?....
Сиди теперь, да вечно плачь о том,
Чего уж не воротишь.
Дочь.
Почему же
Ты думаешь, что бросил он меня?
Мельник.
Как почему? да сколько раз, бывало,
В неделю он на мельницу езжал?
А? всякой божий день, а иногда
И дважды в день - а там вс° реже, реже
Стал приезжать - и вот девятый день
Как не видали мы его. Что скажешь?
Дочь.
Он занят; мало ль у него заботы?
Ведь он не мельник - за него не станет
Вода работать. Часто он твердит,
Что всех трудов его труды тяжеле.
Мельник.
Да, верь ему. Когда князья трудятся
И что их труд? травить лисиц и зайцев,
Да пировать, да обижать соседей,
Да подговаривать вас, бедных дур.
Он сам работает, куда как жалко!
А за меня вода!.. а мне покою
Ни днем, ни ночью нет, а там посмотришь:
То здесь, то там нужна еще починка,
Где гниль, где течь. - Вот если б ты у князя
Умела выпросить на перестройку
Хоть несколько деньжонок, было б лучше.
Дочь.
Ах!
Мельник.
Что такое?
Дочь.
Чу! я слышу топот
Его коня.... Он, он!
Мельник.
Смотри же, дочь,
Не забывай моих советов, помни.....
Дочь.
Вот он, вот он!
(Входит князь. Конюший уводит его коня.)
Князь.
Здорово, милый друг.
Здорово, мельник.
Мельник.
Милостивый князь,
Добро пожаловать. Давно, давно
Твоих очей мы светлых не видали.
Пойду тебе готовить угощенье.
(Уходит.)
Дочь.
Ах, наконец ты вспомнил обо мне!
Не стыдно ли тебе так долго мучить
Меня пустым жестоким ожиданьем?
Чего мне в голову не приходило?
Каким себя я страхом не пугала?
То думала, что конь тебя занес
В болото или пропасть, что медведь
Тебя в лесу дремучем одолел,
Что болен ты, что разлюбил меня -
Но слава богу! жив ты, невредим,
И любишь вс° попрежнему меня;
Неправда ли?
Князь.
Попрежнему, мой ангел.
Нет, больше прежнего.
Любов<ница>.
Однако ты
Печален; что с тобою?
Князь.
Я печален?
Тебе так показалось - нет, я весел
Всегда, когда тебя лишь вижу.
Она.
Нет.
Когда ты весел, издали ко мне
Спешишь и кличешь - где моя голубка,
Что делает она? а там цалуешь
И вопрошаешь: рада ль я тебе
И ожидала ли тебя так рано -
А нынче - слушаешь меня ты молча,
Не обнимаешь, не цалуешь в очи,
Ты чем-нибудь встревожен верно. Чем же?
Уж [на меня] не [сердишься] ли ты?
Князь.
Я не хочу притворствовать напрасно.
Ты права: в сердце я ношу печаль
Тяжелую - и ты ее не можешь
Ни ласками любовными рассеять,
Ни облегчить, ни даже разделить.
Она.
Но больно мне с тобою не грустить
Одною грустью - тайну мне поведай.
Позволишь - буду плакать; не позволишь -
Ни слезкой я тебе не досажу.
Князь.
Зачем мне медлить? чем скорей, тем лучше.
Мой милый друг, ты знаешь, нет на свете
Блаженства прочного: ни знатный род,
Ни красота, ни сила, ни богатство,
Ничто беды не может миновать.
И мы - не правда ли, моя голубка?
Мы были счастливы; по крайней мере
Я счастлив был тобой, твоей любовью.
И что вперед со мною ни случится,
Где б ни был я, всегда я буду помнить
Тебя, мой друг; того, что я теряю,
Ничто на свете мне не заменит.
Она.
Я слов твоих еще не понимаю,
Но уж мне страшно. Нам судьба грозит,
Готовит нам неведомое горе,
Разлуку, может быть.
Князь.
Ты yгадала.
Разлука нам судьбою суждена.
Она.
Кто нас разлучит? разве за тобою
Идти вослед я всюду не властна?
Я мальчиком оденусь. Верно буду
Тебе служить, дорогою, в походе
Иль на войне - войны я не боюсь -
Лишь видела б тебя. Нет, нет, не верю.
Иль выведать мои ты мысли хочешь,
Или со мной пустую шутку шутишь.
Князь.
Нет, шутки мне на ум нейдут сегодня,
Выведывать тебя не нужно мне,
Не снаряжаюсь я ни в дальный путь,
Ни на войну - я дома остаюсь,
Но должен я с тобой навек проститься.
Она.
Постой, теперь я понимаю вс°...
Ты женишься. (Князь молчит.)
Ты женишься!
Князь.
Что делать?
Сама ты рассуди. Князья не вольны,
Как девицы - не по сердцу они
Себе подруг берут, а по расчетам
Иных людей, для выгоды чужой.
Твою печаль утешит бог и время.
Не забывай меня; возьми на память
Повязку - дай, тебе я сам надену.
Еще с собой привез я ожерелье -
Возьми его. Да вот еще: отцу
Я это посулил. Отдай ему.
(Дает ей в руки мешок с золотом.)
Прощай.
Она.
Постой; тебе сказать должна я
Не помню что.
Князь.
Припомни.
Она.
Для тебя
Я вс° готова.... нет не то... Постой -
Нельзя, чтобы навеки в самом деле
Меня ты мог покинуть... Вс° не то...
Да!... вспомнила: сегодня у меня
Ребенок твой под сердцем шевельнулся.
Князь.
Несчастная! как быть? хоть для него
Побереги себя; я не оставлю
Ни твоего ребенка, ни тебя.
Современем, быть может, сам приеду
Вас навестить. Утешься, не крушися.
Дай обниму тебя в последний раз.
(Уходя.)
Ух! кончено - душе как будто легче.
Я бури ждал, но дело обошлось
Довольно тихо.
(Уходит. Она остается неподвижною.)
Мельник (входит).
Не угодно ль [будет]
Пожаловать на мельницу... да где ж он?
Скажи, где князь наш? ба, ба, ба! какая
Повязка! вся в каменьях дорогих!
Так и горит! и бусы!.... Ну, скажу,
Подарок царский. Ах он благодетель!
А это что? мошонка! уж не деньги ль?
Да что же ты стоишь, не отвечаешь,
Не вымолвишь словечка? али ты
От радости нежданой одурела,
Иль на тебя столбняк нашел?
Дочь.
Не верю,
Не может быть. Я так его любила.
Или он зверь? иль сердце у него
Косматое?
Мельник.
О ком ты говоришь?
Дочь.
Скажи, родимый, как могла его
Я прогневить? в одну недельку разве
Моя краса пропала? иль его
Отравой опоили?
Мельник.
Что с тобою?
Дочь.
Родимый, он уехал. Вон он скачет! -
И я, безумная, его пустила,
Я за полы его не уцепилась,
Я не повисла на узде коня!
Пускай же б он с досады отрубил
Мне руки по локоть, пускай бы тут же
Он растоптал меня своим конем!
Мельник.
[Ты бредишь!]
Дочь.
[Видишь ли], князья не вольны,
Как девицы, не по сердцу они
Берут жену себе.... а вольно им,
Небось, подманивать, божиться, плакать
И говорить: тебя я повезу
В мой светлый терем, в тайную светлицу
И наряжу в парчу и бархат алый.
Им вольно бедных девушек учить
С полуночи на свист их подыматься,
И до зари за мельницей сидеть.
Им любо сердце княжеское тешить
Бедами нашими, а там прощай,
Ступай, голубушка, куда захочешь,
Люби, кого замыслишь.
Мельник.
Вот в чем дело.
Дочь.
Да кто ж <его> невеста? на кого
Он променял меня? <о,> я узнаю,
Я доберусь - я ей скажу злодейке:
Отстань от князя - видишь, две волчихи
Не водятся в одном овраге.
Мельник.
Дура!
Уж если князь берет себе невесту,
Кто может помешать ему? Вот то-то.
Не говорил ли я тебе....
Дочь.
И мог он
Как добрый человек со мной прощаться,
И мне давать подарки - каково! -
И деньги! выкупить себя он думал,
Он мне хотел язык засеребрить,
Что<б> не прошла о нем худая слава
И не дошла до молодой жены.
Да бишь, забыла я - тебе отдать
Велел он это серебро, за то,
Что был хорош ты до него, что дочку
За ним пускал таскаться, что ее
Держал не строго... В прок тебе пойдет
Моя погибель. (Отдает ему мешок.)
Отец (в слезах).
До чего я дожил!
Что бог привел услышать! Грех тебе
Так горько упрекать отца родного.
Одно дитя ты у меня на свете,
Одна отрада в старости моей.
Как было мне тебя не баловать?
Бог наказал меня за то, что слабо
Я выполнил отцовский долг.
Дочь.
Ох, душно!
Холодная змия мне шею давит...
Змеей, змеей <опутал> он меня,
Не жемчугом. (Рвет с себя жемчуг.)
Мельник.
Опомнись.
Дочь.
Так бы я
Разорвала тебя, змею злодейку,
Проклятую разлучницу мою!
Мельник.
Ты бредишь, право, бредишь.
Дочь (сымает с себя повязку).
Вот венец мой,
Венец позорный! вот чем нас венчал
Лукавый враг, когда я отреклася
Ото всего, чем прежде дорожила.
Мы развенчались. - Сгинь ты, мой венец!
(Бросает повязку в Днепр.)
Теперь все кончено. (Бросается в реку.)
Старик (падая).
Ох, горе, горе!
КНЯЖЕСКИЙ ТЕРЕМ.
СВАДЬБА. МОЛОДЫЕ СИДЯТ ЗА СТОЛОМ.
ГОСТИ. ХОР ДЕВУШЕК.
Сват.
Веселую мы свадебку сыграли.
Ну, здравствуй, князь с княгиней молодой.
Дай бог вам жить в любови да совете,
А нам у вас почаще пировать.
Что ж, красные девицы, вы примолкли?
Что ж, белые лебедушки, притихли?
Али все песенки вы перепели?
Аль горлышки от пенья пересохли?
Хор.
Сватушка, сватушка,
Бестолковый сватушка!
По невесту ехали,
В огород заехали,
Пива бочку пролили,
Всю капусту полили,
Тыну поклонилися,
Верее молилися:
Верея ль, вереюшка,
Укажи дороженьку
По невесту ехати.
Сватушка догадайся,
За мошоночку принимайся,
В мошне денежка шевелится,
К красным девушкам норовится.
Сват.
Насмешницы, уж выбрали вы песню!
На, на, возьмите, не корите свата.
(Дарит девушек.)
Один голос.
По камышкам по желтому песочку
Пробегала быстрая речка,
В быстрой речке гуляют две рыбки,
Две рыбки, две малые плотицы.
А слышала ль ты, рыбка-сестрица,
Про вести-то наши, про речные?
Как вечор у нас краска девица топилась,
Утопая, мила друга проклинала.
Сват.
Красавицы! да это что за песня?
Она, кажись, не свадебная; нет.
Кто выбрал эту песню? а?
Девушки.
Не я -
Не я - не мы...
Сват.
Да кто ж пропел ее?
(Шопот и смятение между девушками.)
Князь.
Я знаю кто.
(Встает изо стола и говорит тихо конюшему.)
[Она сюда прокралась.]
Скорее выведи ее. Да сведай,
Кто смел ее впустить.
(Конюший подходит к девушкам.)
Князь (садится, про себя).
Она, пожалуй,
Готова здесь наделать столько шума,
Что со стыда не буду знать, куда
И спрятаться.
Конюший.
Я не нашел ее.
Князь.
Ищи. Она, я знаю, здесь. Она
Пропела эту песню.
Гость.
Ай да мед!
И в голову и в ноги так и бьет -
Жаль горек: подсластить его б не худо.
(Молодые цалуются. Слышен слабый крик.)
Князь.
Она! вот крик ее ревнивый. (Конюшему.)
Что?
Конюший.
Я не нашел ее нигде.
Князь.
Дурак.
Дружко (вставая).
Не время ль нам княгиню выдать мужу
Да молодых в дверях осыпать хмелем?
(Все встают.)
Сваха.
Вестимо, время. Дайте ж петуха.
(Молодых кормят жареным петухом, потом осыпают хмелем - и ведут в спальню.)
Сваха.
Княгиня душенька, не плачь, не бойся,
Послушна будь.
(Молодые уходят в спальню, гости все расходятся, кроме свахи и дружка.)
Дружко.
Где чарочка? Всю ночь
Под окнами я буду разъезжать,
Так укрепиться мне вином не худо.
Сваха (наливает ему чарку).
На, кушай, на здоровье.
Дружко.
Ух! спасибо.
Вс° хорошо, не правда ль, обошлось?
И свадьба хоть куда.
Сваха.
Да, слава богу,
Вс° хорошо - одно не хорошо.
Дружко.
А что?
Сваха.
Да не к добру пропели песню
Не свадебную, а бог весть какую.
Дружко.
Уж эти девушки - никак нельзя им
Не попроказить. Статочно ли дело
Мутить нарочно княжескую свадьбу.
Пойти-ка мне садиться на коня
Прощай, кума. (Уходит.)
Сваха.
Ох, сердце не на месте!
Не в пору сладили мы эту свадьбу.
СВЕТЛИЦА.
КНЯГИНЯ И МАМКА.
Княгиня.
Чу - кажется, трубят; нет, он не едет.
Ах, мамушка как был он женихом,
Он от меня на шаг не отлучался,
С меня очей бывало не сводил.
Женился он, и вс° пошло не так.
Теперь меня ранешенко разбудит
И уж велит себе коня седлать;
Да до ночи бог ведает где ездит;
Воротится, чуть ласковое слово
Промолвит мне, чуть ласковой рукой
По белому лицу меня потреплет.
Мамка.
Княгинюшка, мужчина что петух:
Кири куку! мах мах крылом и прочь.
А женщина, что бедная наседка:
Сиди себе да выводи цыплят.
Пока жених - уж он не насидится.
Ни пьет, ни ест, глядит не наглядится.
Женился - и заботы настают.
То надобно соседей навестить,
То на охоту ехать с соколами,
То на войну нелегкая несет,
Туда, сюда - а дома не сидится.
Княгиня.
Как думаешь? уж нет ли у него
Зазнобы тайной?
Мамка.
Полно, не греши:
Да на кого тебя он променяет?
Ты всем взяла: красою ненаглядной,
Обычаем и разумом. Подумай:
Ну в ком ему найти, как не в тебе
Сокровища такого?
Княгиня.
Когда б услышал бог мои молитвы
И мне послал детей! К себе тогда б
Умела вновь я мужа привязать....
А! полон двор охотниками. Муж
Домой приехал. Что ж его не видно?
(Входит ловчий.)
Что князь, где он?
Ловчий.
Князь приказал домой
Отъехать нам.
Княгиня.
А где ж он сам?
Ловчий.
Остался
Один в лесу на берегу Днепра.
Княгиня.
И князя вы осмелились оставить
Там одного; усердные вы слуги!
Сейчас назад, сейчас к нему скачите!
Сказать ему, что я прислала вас.
(Ловчий уходит.)
Ах боже мой! в лесу ночной порою
И дикий зверь и лютый человек
И леший бродит - долго ль до беды.
Скорей зажги свечу перед иконой.
Мамка.
Бегу, мой свет, бегу...
ДНЕПР. НОЧЬ.
Русалки.
[Веселой толпою
С глубокого дна
Мы ночью всплываем,
Нас греет луна.]
Любо нам порой ночною
Дно речное покидать,
Любо вольной головою
Высь речную разрезать,
Подавать друг дружке голос,
Воздух звонкий раздражать,
И зеленый влажный волос
В нем сушить и отряхать.
Одна.
Тише, тише! под кустами
Что-то кроется во мгле.
Другая.
Между месяцем и нами
Кто-то ходит по земле.
(Прячутся.)
Князь.
Знакомые, печальные места!
Я узнаю окрестные предметы -
Вот мельница! Она уж развалилась;
Веселый шум ее колес умолкнул;
Стал жернов - видно, умер и старик.
Дочь бедную оплакал он недолго
Тропинка тут вилась - она заглохла.
Давно-давно сюда никто не ходит;
Тут садик был с забором - неужели
Разросся он кудрявой этой рощей?
Ах, вот и дуб заветный, здесь она,
Обняв меня, поникла и умолкла...
Возможно ли?..
(Идет к деревьям, листья сыплятся.)
Что это значит? листья
Поблекнув вдруг свернулися и с шумом
Посыпались как пепел на меня.
Передо мной стоит он гол и черн,
Как дерево проклятое.
(Входит старик, в лохмотьях и полунагой.)
Старик.
Здорово,
Здорово, зять.
Князь.
Кто ты?
Старик.
Я здешний ворон.
Князь.
Возможно ль? Это мельник!
Старик.
Что за мельник!
Я продал мельницу бесам запечным,
А денежки отдал на сохраненье
Русалке, вещей дочери моей
Они в песку Днепра-реки зарыты,
Их рыбка одноглазка стережет.
Князь.
Несчастный, он помешан. Мысли в нем
Рассеяны как тучи после бури.
Старик.
Зачем вечор ты не приехал к нам?
У нас был пир, тебя мы долго ждали.
Князь.
Кто ждал меня?
Старик.
Кто ждал? вестимо, дочь.
Ты знаешь, я на вс° гляжу сквозь пальцы
И волю вам даю: сиди она
С тобою хоть всю ночь, до петухов,
Ни слова не скажу я.
Князь.
Бедный мельник!
Старик.
Какой я мельник, говорят тебе,
Я ворон, а не мельник. Чудный случай:
Когда (ты помнишь?) бросилась она
В реку, я побежал за нею следом
И с той скалы прыгнуть хотел, да вдруг
Почувствовал, два сильные крыла
Мне выросли внезапно из-под мышек
И в воздухе сдержали. С той поры
То здесь, то там летаю, то клюю
Корову мертвую, то на могилке
Сижу, да каркаю.
Князь.
Какая жалость!
Кто ж за тобою смотрит?
Старик.
Да, за мною
Присматривать не худо. Стар я стал
И шаловлив. За мной, спасибо, смотрит
Русалочка.
Князь.
Кто?
Старик.
Внучка.
Князь.
Невозможно
Понять его. Старик, ты здесь в лесу
Иль с голоду умрешь, иль зверь тебя
Заест. Не хочешь ли пойти в мой терем
Со мною жить?
Старик.
В твой терем? нет! спасибо!
Заманишь, а потом меня, пожалуй,
Удавишь ожерельем. Здесь я жив
И сыт и волен. Не хочу в твой терем.
(Уходит.)
Князь.
И этому вс° я виною! Страшно
Ума лишиться. Легче умереть.
На мертвеца глядим мы с уваженьем,
Творим о нем молитвы. Смерть равняет
С ним каждого. Но человек, лишенный
Ума, становится не человеком.
Напрасно речь ему дана, не правит
Словами он, в нем брата своего
Зверь узнает, он людям в посмеянье,
Над ним всяк волен, бог его не судит.
Старик несчастный! вид его во мне
Раскаянья все муки растравил!
Ловчий.
Вот он. Насилу-то его сыскали!
Князь.
Зачем вы здесь?
Ловчий.
Княгиня нас послала.
Она боялась за тебя.
Князь.
Несносна
Ее заботливость! иль я ребенок,
Что шагу мне ступить нельзя без няньки?
(Уходит. Русалки показываются над водой.)
Русалки.
Что, сестрицы? в поле чистом
Не догнать ли их скорей?
Плеском, хохотом и свистом
Не пугнуть ли их коней?
Поздно. Рощи потемнели,
Холодеет глубина,
Петухи в селе пропели,
Закатилася луна.
Одна.
Погодим еще, сестрица.
Другая.
Нет, пора, пора, пора.
Ожидает нас царица,
Наша строгая сестра.
(Скрываются.)
ДНЕПРОВСКОЕ ДНО.
ТЕРЕМ РУСАЛОК.
(Русалки прядут около своей царицы.)
Старшая русалка.
Оставьте пряжу, сестры. Солнце село.
Столбом луна блестит над нами. Полно,
Плывите вверх под небом поиграть,
Да никого не трогайте сегодня,
Ни пешехода щекотать не смейте,
Ни рыбакам их невод отягчать
Травой и тиной - ни ребенка в воду
Заманивать рассказами о рыбках.
(Входит русалочка.)
Где ты была?
Дочь.
На землю выходила
Я к дедушке. Вс° просит он меня
Со дна реки собрать ему те деньги,
Которые когда-то в воду к нам
Он побросал. Я долго их искала;
А что такое деньги, я не знаю -
Однако же я вынесла ему
Пригоршню раковинок самоцветных.
Он очень был им рад.
Русалка.
Безумный скряга!
Послушай, дочка. Нынче на тебя
Надеюсь я. На берег наш сегодня
Придет мужчина. Стереги его
И выдь ему навстречу. Он нам близок,
Он твой отец.
Дочь.
Тот самый, что тебя
Покинул и на женщине женился?
Русалка.
Он сам; к нему нежнее приласкайся
И расскажи вс° то, что от меня
Ты знаешь про свое рожденье; также
И про меня. И если спросит он,
Забыла ль я его иль нет, скажи,
Что вс° его я помню и люблю
И жду к себе. Ты поняла меня?
Дочь.
О, поняла.
Русалка.
Ступай же.
(Одна.)
С той поры,
Как бросилась без памяти я в воду
Отчаянной и презренной девчонкой
И в глубине Днепра-реки очнулась
Русалкою холодной и могучей,
Прошло семь долгих лет - я каждый день
О мщеньи помышляю...
И ныне, кажется, мой час настал.
БЕРЕГ.
Князь.
Невольно к этим грустным берегам
Меня влечет неведомая сила.
Вс° здесь напоминает мне былое
И вольной, красной юности моей
Любимую, хоть горестную повесть.
Здесь некогда [любовь] меня встречала,
Свободная, [кипящая] любовь;
Я счастлив был, безумец!... и я мог
Так ветрено от счастья отказаться.
Печальные, печальные мечты
Вчерашняя мне встреча оживила.
Отец несчастный! как ужасен он!
Авось опять его сегодня встречу,
И согласится он оставить лес
И к нам переселиться...
(Русалочка выходит на берег.)
Что я вижу!
Откуда ты, прекрасное дитя?
CКУПОЙ РЫЦАРЬ
(СЦЕНЫ ИЗ ЧЕНСТОНОВОЙ ТРАГИ-КОМЕДИИ: THE COVETOUS KNIGHT. )
СЦЕНА I.
(В башне.)
АЛЬБЕР И ИВАН.
Альбер.
Во что бы то ни стало, на турнире
Явлюсь я. Покажи мне шлем, Иван.
(Иван подает ему шлем.)
Пробит насквозь, испорчен. Невозможно
Его надеть. Достать мне надо новый.
Какой удар! проклятый граф Делорж!
Иван.
И вы ему порядком отплатили,
Как из стремян вы вышибли его,
Он сутки замертво лежал - и вряд ли
Оправился.
Альбер.
А вс° ж он не в убытке;
Его нагрудник цел венецианской,
А грудь своя: гроша ему не стоит;
Другой себе не станет покупать.
Зачем с него не снял я шлема тут же!
А снял бы я, когда б не было стыдно
Мне дам и герцога. Проклятый граф!
Он лучше бы мне голову пробил.
И платье нужно мне. В последний раз
Все рыцари сидели тут в атласе
Да бархате; я в латах был один
За герцогским столом. Отговорился
Я тем, что на турнир попал случайно.
А нынче что скажу? О, бедность, бедность!
Как унижает сердце нам она!
Когда Делорж копьем своим тяжелым
Пробил мне шлем и мимо проскакал,
А я с открытой головой пришпорил
Эмира моего, помчался вихрем
И бросил графа на двадцать шагов,
Как маленького пажа; как все дамы
Привстали с мест, когда сама Клотильда,
Закрыв лицо, невольно закричала,
И славили герольды мой удар:
Тогда никто не думал о причине
И храбрости моей и силы дивной!
Взбесился я за поврежденный шлем;
Геройству что виною было? - скупость -
Да! заразиться здесь не трудно ею
Под кровлею одной с моим отцом.
Что бедный мой Эмир?
Иван.
Он вс° хромает.
Вам выехать на нем еще нельзя.
Альбер.
Ну делать нечего: куплю Гнедого.
Не дорого и просят за него.
Иван.
Не дорого, да денег нет у нас.
Альбер.
Что ж говорит бездельник Соломон?
Иван.
Он говорит, что более не может
Взаймы давать вам денег без заклада.
Альбер.
Заклад! а где мне взять заклада, дьявол!
Иван.
Я сказывал.
Альбер.
Что ж он?
Иван.
Кряхтит да жмется.
Альбер.
Да ты б ему сказал, что мой отец
Богат и сам как жид, что рано ль, поздно ль
Всему наследую.
Иван.
Я говорил.
Альбер.
Что ж?
Иван.
Жмется да кряхтит.
Альбер.
Какое горе!
Иван.
Он сам хотел придти.
Альбер.
Ну, слава богу.
Без выкупа не выпущу его. (Стучат в дверь.)
Кто там? (Входит жид.)
Жид.
Слуга ваш низкий.
Альбер.
А, приятель!
Проклятый жид, почтенный Соломон,
Пожалуй-ка сюда: так ты, я слышу,
Не веришь в долг.
Жид.
Ах, милостивый рыцарь,
Клянусь вам: рад бы... право не могу.
Где денег взять? весь разорился я,
Вс° рыцарям усердно помогая.
Никто не платит. Вас хотел просить,
Не можете ль хоть часть отдать...
Альбер.
Разбойник!
Да если б у меня водились деньги,
С тобою стал ли б я возиться? Полно,
Не будь упрям, мой милый Соломон;
Давай червонцы. Высыпи мне сотню,
Пока тебя не обыскали.
Жид.
Сотню!
Когда б имел я сто червонцев!
Альбер.
Слушай:
Не стыдно ли тебе своих друзей
Не выручать?
Жид.
Клянусь вам....
Альбер.
Полно, полно.
Ты требуешь заклада? что за вздор!
Что дам тебе в заклад? свиную кожу?
Когда б я мог что заложить, давно
Уж продал бы. Иль рыцарского слова
Тебе, собака, мало?
Жид.
Ваше слово,
Пока вы живы, много, много значит.
Все сундуки фламандских богачей
Как талисман оно вам отопрет.
Но если вы его передадите
Мне, бедному еврею, а меж тем
Умрете (боже сохрани), тогда
В моих руках оно подобно будет
Ключу от брошенной шкатулки в море.
Альбер.
Ужель отец меня переживет?
Жид.
Как знать? дни наши сочтены не нами;
Цвел юноша вечор, а нынче умер,
И вот его четыре старика
Несут на сгорбленных плечах в могилу.
Барон здоров. Бог даст - лет десять, двадцать
И двадцать пять и тридцать проживет он.
Альбер.
Ты врешь, еврей: да через тридцать лет
Мне стукнет пятьдесят, тогда и деньги
На что мне пригодятся?
Жид.
Деньги? - деньги
Всегда, во всякой возраст нам пригодны;
Но юноша в них ищет слуг проворных
И не жалея шлет туда, сюда.
Старик же видит в них друзей надежных
И бережет их как зеницу ока.
Альбер.
О! мой отец не слуг и не друзей
В них видит, а господ; и сам им служит
И как же служит? как алжирской раб,
Как пес цепной. В нетопленой конуре
Живет, пьет воду, ест сухие корки,
Всю ночь не спит, вс° бегает да лает -
А золото спокойно в сундуках
Лежит себе. Молчи! когда-нибудь
Оно послужит мне, лежать забудет.
Жид.
Да, на бароновых похоронах
Прольется больше денег, нежель слез.
Пошли вам бог скорей наследство.
Альбер.
Amen!
Жид.
А можно б....
Альбер.
Что?
Жид.
Так - думал я, что средство
Такое есть...
Альбер.
Какое средство?
Жид.
Taк -
Есть у меня знакомый старичок,
Еврей, аптекарь бедный...
Альбер.
Ростовщик
Такой же как и ты, иль почестнее?
Жид.
Нет, рыцарь, Товий торг ведет иной -
Он составляет капли... право, чудно,
Как действуют они.
Альбер.
А что мне в них?
Жид.
В стакан воды подлить.... трех капель будет,
Ни вкуса в них, ни цвета не заметно;
А человек без рези в животе,
Без тошноты, без боли умирает.
Альбер.
Твой старичок торгует ядом.
Жид.
Да -
И ядом.
Альбер.
Что ж? взаймы на место денег
Ты мне предложишь склянок двести яду
За склянку по червонцу. Так ли, что ли?
Жид.
Смеяться вам угодно надо мною -
Нет; я хотел.... быть может вы... я думал,
Что уж барону время умереть.
Альбер.
Как! отравить отца! и смел ты сыну....
Иван! держи его. И смел ты мне!...
Да знаешь ли, жидовская душа,
Собака, змей! что я тебя сейчас же
На воротах повешу.
Жид.
Виноват!
Простите: я шутил.
Альбер.
Иван, веревку.
Жид.
Я... я шутил. Я деньги вам принес.
Альбер.
Вон, пес! (Жид уходит.)
Вот до чего меня доводит
Отца родного скупость! Жид мне смел
Что предложить! Дай мне стакан вина,
Я весь дрожу... Иван, однако ж деньги
Мне нужны. Сбегай за жидом проклятым,
Возьми его червонцы. Да сюда
Мне принеси чернильницу. Я плуту
Расписку дам. Да не вводи сюда
Иуду этого... Иль нет, постой,
Его червонцы будут пахнуть ядом,
Как сребренники пращура его....
Я спрашивал вина.
Иван.
У нас вина -
Ни капли нет.
Альбер.
А то, что мне прислал
В подарок из Испании Ремон?
Иван.
Вечор я снес последнюю бутылку
Больному кузнецу.
Альбер.
Да, помню, знаю...
Так дай воды. Проклятое житье!
Нет, решено - пойду искать управы
У герцога: пускай отца заставят
Меня держать как сына, не как мышь,
Рожденную в подполье.
СЦЕНА II.
(Подвал.)
Барон.
Как молодой повеса ждет свиданья
С какой-нибудь развратницей лукавой
Иль дурой им обманутой, так я
Весь день минуты ждал, когда сойду
В подвал мой тайный, к верным сундукам.
Счастливый день! могу сегодня я
В шестой сундук (в сундук еще неполный)
Горсть золота накопленного всыпать.
Не много кажется, но понемногу
Сокровища растут. Читал я где-то,
Что царь однажды воинам своим
Велел снести земли по горсти в кучу,
И гордый холм возвысился - и царь
Мог с вышины с весельем озирать
И дол, покрытый белыми шатрами,
И море, где бежали корабли.
Так я, по горсти бедной принося
Привычну дань мою сюда в подвал,
Вознес мой холм - и с высоты его
Могу взирать на вс°, что мне подвластно.
Что не подвластно мне? как некий Демон
Отселе править миром я могу;
Лишь захочу - воздвигнутся чертоги;
В великолепные мои сады
Сбегутся Нимфы резвою толпою;
И Музы дань свою мне принесут,
И вольный Гений мне поработится,
И Добродетель и бессонный Труд
Смиренно будут ждать моей награды.
Я свистну, и ко мне послушно, робко
Вползет окровавленное Злодейство,
И руку будет мне лизать, и в очи
Смотреть, в них знак моей читая воли.
Мне вс° послушно, я же - ничему;
Я выше всех желаний; я спокоен;
Я знаю мощь мою: с меня довольно
Сего сознанья... (смотрит на свое золото).
Кажется не много,
А скольких человеческих забот,
Обманов, слез, молений и проклятий
Оно тяжеловесный представитель!
Тут есть дублон старинный.... вот он. Нынче
Вдова мне отдала его, но прежде
С тремя детьми полдня перед окном
Она стояла на коленях воя.
Шел дождь, и перестал и вновь пошел,
Притворщица не трогалась; я мог бы
Ее прогнать, но что-то мне шептало,
Что мужнин долг она мне принесла,
И не захочет завтра быть в тюрьме.
А этот? этот мне принес Тибо -
Где было взять ему ленивцу, плуту?
Украл конечно; или, может быть,
Там на большой дороге, ночью, в роще...
Да! если бы все слезы, кровь и пот,
Пролитые за вс°, что здесь хранится,
Из недр земных все выступили вдруг,
То был бы вновь потоп - я захлебнулся б
В моих подвалах верных. Но пора.
(Хочет отпереть сундук.)
Я каждый раз, когда хочу сундук
Мой отпереть, впадаю в жар и трепет.
Не страх (о, нет! кого бояться мне?
При мне мой меч: за злато отвечает
Честной булат), но сердце мне теснит
Какое-то неведомое чувство....
Нас уверяют медики: есть люди,
В убийстве находящие приятность.
Когда я ключ в замок влагаю, то же
Я чувствую, что чувствовать должны
Они, вонзая в жертву нож: приятно
И страшно вместе.
(Отпирает сундук.)
Вот мое блаженство!
(Всыпает деньги.)
Ступайте, полно вам по свету рыскать,
Служа страстям и нуждам человека.
Усните здесь сном силы и покоя,
Как боги спят в глубоких небесах...
Хочу себе сегодня пир устроить:
Зажгу свечу пред каждым сундуком,
И все их отопру, и стану сам
Средь них глядеть на блещущие груды.
(Зажигает свечи и отпирает сундуки один за другим.)
Я царствую! - - - Какой волшебный блеск!
Послушна мне, сильна моя держава;
В ней счастие, в ней честь моя и слава!
Я царствую - - но кто вослед за мной
Приимет власть над нею? Мой наследник!
Безумец, расточитель молодой,
Развратников разгульных собеседник!
Едва умру, он, он! сойдет сюда
Под эти мирные, немые своды
С толпой ласкателей, придворных жадных.
Украв ключи у трупа моего,
Он сундуки со смехом отопрет.
И потекут сокровища мои
В атласные, диравые карманы.
Он разобьет священные сосуды,
Он грязь елеем царским напоит -
Он расточит.... А по какому праву?
Мне разве даром это вс° досталось,
Или шутя, как игроку, который
Гремит костьми, да груды загребает?
Кто знает, сколько горьких воздержаний,
Обузданных страстей, тяжелых дум,
Дневных забот, ночей бессонных мне
Вс° это стоило? Иль скажет сын,
Что сердце у меня обросло мохом,
Что я не знал желаний, что меня
И совесть никогда не грызла, совесть,
Когтистый зверь, скребущий сердце, совесть,
Незваный гость, докучный собеседник,
Заимодавец грубый, эта ведьма,
От коей меркнет месяц и могилы
Смущаются и мертвых высылают?...
Нет, выстрадай сперва себе богатство,
А там, посмотрим, станет ли несчастный
То расточать, что кровью приобрел.
О, если б мог от взоров недостойных
Я скрыть подвал! о, если б из могилы
Придти я мог, сторожевою тенью
Сидеть на сундуке и от живых
Сокровища мои хранить как ныне!..
СЦЕНА III.
(Во дворце.)
АЛЬБЕР, ГЕРЦОГ.
Альбер.
Поверьте, государь, терпел я долго
Стыд горькой бедности. Когда б не крайность,
Вы б жалобы моей не услыхали.
Герцог.
Я верю, верю: благородный рыцарь,
Таков как вы, отца не обвинит
Без крайности. Таких развратных мало...
Спокойны будьте: вашего отца
Усовещу наедине, без шуму.
Я жду его. Давно мы не видались.
Он был друг деду моему. Я помню,
Когда я был еще ребенком, он
Меня сажал на своего коня
И покрывал своим тяжелым шлемом
Как будто колоколом. - (Смотрит в окно.)
Это кто?
Не он ли?
Альбер.
Так, он, государь.
Герцог.
Подите ж
В ту комнату. Я кликну вас.
(Альбер уходит; входит барон.)
Барон,
Я рад вас видеть бодрым и здоровым.
Барон.
Я счастлив, государь, что в силах был
По приказанью вашему явиться.
Герцог.
Давно, барон, давно расстались мы.
Вы помните меня?
Барон.
Я, государь?
Я как теперь вас вижу. О, вы были
Ребенок резвый. - Мне покойный герцог
Говаривал: Филипп (он звал меня
Всегда Филиппом), что ты скажешь? а?
Лет через двадцать, право, ты да я,
Мы будем глупы перед этим малым...
Пред вами, то есть....
Герцог.
Мы теперь знакомство
Возобновим. Вы двор забыли мой.
Барон.
Стар, государь, я нынче: при дворе
Что делать мне? Вы молоды; вам любы
Турниры, праздники. А я на них
Уж не гожусь. Бог даст войну, так я
Готов, кряхтя, взлезть снова на коня;
Еще достанет силы старый меч
За вас рукой дрожащей обнажить.
Герцог.
Барон, усердье ваше нам известно;
Вы деду были другом; мой отец
Вас уважал. И я всегда считал
Вас верным, храбрым рыцарем - но сядем.
У вас, барон, есть дети?
Барон.
Сын один.
Герцог.
Зачем его я при себе не вижу?
Вам двор наскучил, но ему прилично
В его летах и званьи быть при нас.
Барон.
Мой сын не любит шумной, светской жизни;
Он дикого и сумрачного нрава -
Вкруг замка по лесам он вечно бродит
Как молодой олень.
Герцог.
Не хорошо
Ему дичиться. Мы тотчас приучим
Его к весельям, к балам и турнирам.
Пришлите мне его; назначьте сыну
Приличное по званью содержанье...
Вы хмуритесь, устали вы с дороги,
Быть может.
Барон.
Государь, я не устал;
Но вы меня смутили. Перед вами
Я б не хотел сознаться, но меня
Вы принуждаете сказать о сыне
То, что желал от вас бы утаить.
Он, государь, к несчастью, недостоин
Ни милостей, ни вашего вниманья.
Он молодость свою проводит в буйстве,
В пороках низких...
Герцог.
Это потому,
Барон, что он один. Уединенье
И праздность губят молодых людей.
Пришлите к нам его: он позабудет
Привычки, зарожденные в глуши.
Барон.
Простите мне, но право, государь,
Я согласиться не могу на это....
Герцог.
Но почему ж?
Барон.
Увольте старика...
Герцог.
Я требую: откройте мне причину
Отказа вашего.
Барон.
На сына я
Сердит.
Герцог.
За что?
Барон.
За злое преступленье.
Герцог.
А в чем оно, скажите, состоит?
Барон.
Увольте, герцог....
Герцог.
Это очень странно,
Или вам стыдно за него?
Барон.
Да.... стыдно....
Герцог.
Но что же сделал он?
Барон.
Он.... он меня
Хотел убить.
Герцог.
Убить! так я суду
Его предам, как черного злодея.
Барон.
Доказывать не стану я, хоть знаю,
Что точно смерти жаждет он моей,
Хоть знаю то, что покушался он
Меня....
Герцог.
Что?
Барон.
Обокрасть.
(Альбер бросается в комнату.)
Альбер.
Барон, вы лжете.
Герцог (сыну).
Как смели вы?...
Барон.
Ты здесь! ты, ты мне смел!...
Ты мог отцу такое слово молвить!...
Я лгу! и перед нашим государем!...
Мне, мне.... иль уж не рыцарь я?
Альбер.
Вы лжец.
Барон.
И гром еще не грянул, боже правый!
Так подыми ж, и меч нас рассуди!
(Бросает перчатку, сын поспешно ее подымает.)
Альбер.
Благодарю. Вот первый дар отца.
Герцог.
Что видел я? что было предо мною?
Сын принял вызов старого отца!
В какие дни надел я на себя
Цепь герцогов! Молчите: ты, безумец
И ты, тигренок! полно. (Сыну.) Бросьте это;
Отдайте мне перчатку эту (отымает ее).
Альбер (a parte).
Жаль.
Герцог.
Так и впился в нее когтями! - изверг!
Подите: на глаза мои не смейте
Являться до тех пор, пока я сам
Не призову вас. (Альбер выходит.)
Вы, старик несчастный,
Не стыдно ль вам....
Барон.
Простите, государь....
Стоять я не могу... мои колени
Слабеют... душно!... душно!..... Где ключи?
Ключи, ключи мои!...
Герцог.
Он умер. Боже!
Ужасный век, ужасные сердца!
<СЦЕНЫ ИЗ РЫЦАРСКИХ ВРЕМЕН>
Мартын.
Послушай, Франц: в последний раз говорю тебе как отец: я долго терпел твои проказы; а долее терпеть не намерен. Уймись или худо будет.
Франц.
Помилуй, батюшка; за что ты на меня сердишься? Я, кажется, ничего не делаю.
Мартын.
Ничего не делаю! то-то и худо, что ничего не делаешь. Ты ленивец, даром хлеб ешь, да небо коптишь. На что ты надеешься? на мое богатство? Да разве я разбогател, сложа руки, да сочиняя глупые песни? Как минуло мне четырнадцать лет, покойный отец дал мне два крейцера в руку, да два пинка в гузно, да примолвил: ступай-ка, Мартын, сам кормиться, а мне и без тебя тяжело. С той поры мы уж и не видались; славу богу, нажил я себе и дом, и деньги, и честное имя - а чем? бережливостию, терпением, трудолюбием. Вот уж мне и за пятьдесят, и пора бы уж отдохнуть да тебе передать и счетные книги и весь дом. А могу ли о том и подумать? Какую могу иметь к тебе доверенность? Тебе бы только гулять с господами, которые нас презирают да забирают в долг товары. Я знаю тебя, ты стыдишься своего состояния. Но слушай, Франц. Коли ты не переменишься, не отстанешь [от] дворян, да не примешься порядком за свое дело - то, видит бог, выгоню тебя из дому, а своим наследником назначу Карла Герца, моего подмастерья.
Франц.
Твоя воля, батюшка; делай, как хочешь.
Мартын.
То-то ж; смотри...
(Входит брат Бертольд.)
Мартын.
Вон и другой сумасброд. Зачем пожаловал?
Бертольд.
Здравствуй, сосед. Мне до тебя нужда.
Мартын.
Нужда! Опять денег?
Бертольд.
Да... не можешь ли одолжить полтораста гульденов?
Мартын.
Как не так - где мне их взять? Я ведь не клад.
Бертольд.
Пожалуй - не скупись. Ты знаешь, что эти деньги для тебя не пропадшие.
Мартын.
Как не пропадшие? Мало ли я тебе передавал денег? куда они делись?
Бертольд.
В дело пошли; но теперь прошу тебя уж в последний раз.
Мартын.
Об этих последних разах я слышу уж не в первый раз.
Бертольд.
Нет, право. Последний мой опыт не удался от безделицы - теперь уж я вс° расчислил; опыт мой не может не удаться.
Мартын.
Эх, отец Бертольд! Коли бы ты не побросал в алхимический огонь всех денег, которые прошли через твои руки, то был бы богат. Ты сулишь мне сокровища, а сам приходишь ко мне за милостыней. Какой тут смысл?
Бертольд.
Золота мне не нужно, я ищу одной истины.
Мартын.
А мне чорт ли в истине, мне нужно золото.
Бертольд.
Так ты не хочешь поверить мне еще?
Мартын.
Не могу и не хочу.
Бертольд.
Так прощай же, сосед.
Мартын.
Прощай.
Бертольд.
Пойду к барону Раулю, авось даст он мне денег.
Мартын.
Барон Рауль? да где взять ему денег? Вассалы его разорены. - А, славу богу, нынче по большим дорогам не так-то легко наживаться.
Бертольд.
Я думаю, у него деньги есть, потому что у герцога затевается турнир, и барон туда отправляется. Прощай.
Мартын.
И ты думаешь, даст он тебе денег?
Бертольд.
Может быть и даст.
Мартын.
И ты употребишь их на последний опыт?
Бертольд.
Непременно.
Мартын.
А если опыт не удастся?
Бертольд.
Нечего будет делать. Если и этот опыт не удастся, то алхимия вздор.
Мартын.
А если удастся?
Бертольд.
Тогда... я возвращу тебе с лихвой и благодарностию все суммы, которые занял у тебя, а барону Раулю открою великую тайну.
Мартын.
Зачем барону, а не мне?
Бертольд.
И рад бы, да не могу: ты знаешь, что я обещался пресвятой богородице разделить мою тайну с тем, кто поможет мне при последнем и решительном моем опыте.
Мартын.
Эх, отец Бертольд, охота тебе разоряться! Куда ж ты? - постой! Ну, так и быть. На этот раз дам тебе денег взаймы. Бог с тобою! Но смотри ж, сдержи свое слово. Пусть этот опыт будет последним и решительным.
Бертольд.
Не бойся. Другого уж не понадобится...
Мартын.
Погоди же здесь; сейчас тебе вынесу - сколько, бишь, тебе надобно?
Бертольд.
Полтораста гульденов.
Мартын.
Полтораста гульденов... Боже мой! и еще в какие крутые времена!
БЕРТОЛЬД И ФРАНЦ.
Бертольд.
Здравствуй, Франц, о чем ты задумался?
Франц.
Как мне не задумываться? Сейчас отец грозился меня выгнать и лишить наследства.
Бертольд.
За что это?
Франц.
За то, что я знакомство веду с рыцарями.
Бертольд.
Он не совсем прав, да и не совсем виноват.
Франц.
Разве мещанин недостоин дышать одним воздухом с дворянином? Разве не все мы произошли от Адама?
Бертольд.
Правда, правда. Но видишь, Франц, уже этому давно: Каин и Авель были тоже братья, а Каин не мог дышать одним воздухом с Авелем - и они не были равны перед богом. В первом семействе уже мы видим неравенство и зависть.
Франц.
Виноват ли <я> в том, что <не> люблю своего состояния? что честь для меня дороже денег?
Бертольд.
Всякое состояние имеет свою честь и свою выгоду. Дворянин воюет и красуется. Мещанин трудится и богатеет. Почтен дворянин за решеткою своей башни - купец в своей лавке...
(Входит Мартын.)
Мартын.
Вот тебе полтораста гульденов - смотри же, тешу тебя в последний раз.
Бертольд.
Благодарен, очень благодарен. Увидишь, не будешь раскаиваться.
Мартын.
Постой! Ну, а если опыт твой тебе удастся, и у тебя будет и золота и славы вдоволь, будешь ли ты спокойно наслаждаться жизнию?
Бертольд.
Займусь еще одним исследованием: мне кажется, есть средство открыть perpetuum mobile...
Мартын.
Что такое perpetuum mobile?
Бертольд.
Perpetuum mobile, то есть вечное движение. Если найду вечное движение, то я не вижу границ творчеству человеческому... видишь ли, добрый мой Мартын: делать золото задача заманчивая, открытие, может быть, любопытное - но найти perpetuum mobile... o!...
Мартын.
Убирайся к чорту с твоим perpetuum mobile!.... Ей-богу, отец Бертольд, ты хоть кого из терпения выведешь. Ты требуешь денег на дело, а говоришь бог знает что. Невозможно. Экой он сумасброд!
Бертольд.
Экой он брюзга!
(Расходятся в разные стороны.)
Франц.
Чорт побери наше состояние! - Отец у меня богат - а мне какое дело? Дворянин, у которого нет ничего, кроме зазубренного меча да заржавленного шлема, счастливее и почетнее отца моего. Отец мой сымает перед ним шляпу - а тот и не смотрит на него. - Деньги! потому что деньги достались ему не дешево, так он и думает, что в деньгах вся и сила - как не так! Если он так силен, попробуй отец ввести меня в баронский замок! Деньги! деньги рыцарю не нужны - на то есть мещане - как прижмет их, так и забрызжет кровь червонцами!... Чорт побери наше состояние! - Да по мне лучше быть последним минстрелем - этого, по крайней мере, в замке принимают... Госпожа слушает его песни, наливает ему чашу и подносит из своих рук... Купец, сидя за своими книгами, считает, считает, клянется, хитрит перед всяким покупщиком: "Ей-богу, сударь, самый лучший товар, дешевле нигде не найдете". - Врешь ты, жид. - "Никак нет, честию вас уверяю".... Честию!... Хороша честь! А рыцарь - он волен как сокол... он никогда не горбился над счетами, он идет прямо и гордо, он скажет слово, ему верят... Да разве это жизнь? - Чорт ее побери! - Пойду лучше в минстрели. Однако, что это сказал монах? Турнир в* и туда едет барон - ах, боже мой! там будет и Клотильда. Дамы обсядут кругом, трепеща за своих рыцарей - трубы затрубят - выступят герольды - рыцари объедут поле, преклоняя копья перед балконом своих красавиц... трубы опять затрубят - рыцари разъедутся - помчатся друг на друга... дамы ахнут... боже мой! и никогда не подыму я пыли на турнире, никогда герольды не возгласят моего имени, презренного мещанского имени, никогда Клотильда не ахнет... Деньги! кабы знал он, как рыцари презирают нас, несмотря на наши деньги...
Альбер.
А! это Франц; на кого ты раскричался?
Франц.
Ах, сударь, вы меня слышали... я сам с собою рассуждал...
Альбер.
А о чем рассуждал ты сам с собою?
Франц.
Я думал, как бы мне попасть на турнир.
Альбер.
Ты хочешь попасть на турнир?
Франц.
Точно так.
Альбер.
Ничего нет легче: у меня умер мой конюший - хочешь ли на его место?
Франц.
Как! бедный ваш Яков умер? отчего ж он умер?
Альбер.
Ей-богу, не знаю - в пятницу он был здоровешенек; вечером воротился я поздно (я был в гостях у Ремона и порядочно подпил) - Яков сказал мне что-то..... я рассердился и ударил его - помнится, по щеке - а может быть и в висок - однако, нет: точно по щеке; Яков повалился - да уж и не встал; я лег не раздевшись - а на другой день узнаю, что мой бедный Яков - умре.
Франц.
Ай, рыцарь! видно, пощечины ваши тяжелы.
Альбер.
На мне была железная рукавица. - Ну что же, хочешь быть моим конюшим?
Франц (почесывается).
Вашим конюшим?
Альбер.
Что ж ты почесываешься? соглашайся. - Я возьму тебя на турнир - ты будешь жить у меня в замке. Быть оруженосцем у такого рыцаря, как я, не шутка: ведь уж это ступень. Современем, как знать, тебя посвятим и в рыцари - многие так начинали.
Франц.
А что скажет мой отец?
Альбер.
А ему какое дело до тебя?
Франц.
Он меня наследства лишит...
Альбер.
А ты плюнь - тебе же будет легче.
Франц.
И я буду жить у вас в замке?...
Альбер.
Конечно. - Ну, согласен?
Франц.
Вы не будете давать мне пощечин?
Альбер.
Нет, нет, не бойся; а хоть и случится такой грех - что за беда? - не все ж конюшие убиты до смерти.
Франц.
И то правда: коли случится такой грех - посмотрим, кто кого...
Альбер.
Что? что ты говоришь, я тебя не понял?
Франц.
Так, я думал сам про себя.
Альбер.
Ну, что ж - соглашайся...
Франц.
Извольте - согласен.
Альбер.
Нечего было и думать. Достань-ка себе лошадь и приходи ко мне.
БЕРТА И КЛОТИЛЬДА.
Клотильда.
Берта, скажи мне что-нибудь, мне скучно.
Берта.
О чем же я буду вам говорить? - не о нашем ли рыцаре?
Клотильда.
О каком рыцаре?
Берта.
О том, который остался победителем на турнире.
Клотильда.
О графе Ротенфельде. Нет, я не хочу говорить о нем; вот уже две недели, как мы возвратились - а он и не думал приехать к нам; это с его стороны неучтивость.
Берта.
Погодите - я уверена, что он будет завтра...
Клотильда.
Почему ты так думаешь?
Берта.
Потому, что я его во сне видела.
Клотильда.
И, боже мой! Это ничего не значит. Я всякую ночь вижу его во сне.
Берта.
Это совсем другое дело - вы в него влюблены.
Клотильда.
Я влюблена! Прошу пустяков не говорить... Да и про графа Ротенфельда толковать тебе нечего. Говори мне о ком-нибудь другом.
Берта.
О ком же? О конюшем братца, о Франце?
Клотильда.
Пожалуй - говори мне о Франце.
Берта.
Вообразите, сударыня, что он от вас без ума.
Клотильда.
Франц от меня без ума? кто тебе это сказал?
Берта.
Никто, я сама заметила; когда вы садитесь верьхом, он всегда держит вам стремя; когда служит за столом, он не <видит> никого, кроме вас; если вы уроните платок, он всех проворнее его подымет - а на нас и не смотрит...
Клотильда.
Или ты дура, или Франц предерзкая тварь...
(Входит Альбер, Ротенфельд и Франц.)
Альбер.
Сестра, представляю тебе твоего рыцаря, граф приехал погостить в нашем замке.
Граф.
Позвольте, благородная девица, недостойному вашему рыцарю еще раз поцеловать ту прекрасную руку, из которой получил я драгоценнейшую награду...
Клотильда.
Граф, я рада, что имею честь принимать вас у себя... Братец, я буду вас ожидать в северной башне... (Уходит.)
Граф.
Как она прекрасна!
Альбер.
Она предобрая девушка. Граф, что же вы не раздеваетесь? Где ваши слуги? Франц! разуй графа. (Франц медлит.) Франц, разве ты глух?
Франц.
Я не всемирный слуга, чтобы всякого разувать.
Граф.
Ого, какой удалец!
Альбер.
Грубиян! (Замахивается.) Я тебя прогоню!
Франц.
Я сам готов оставить замок.
Альбер.
Мужик, подлая тварь! Извините, граф, я с ним управлюсь... Вон!... (Толкает его в спину.) Чтобы духа твоего здесь не было.
Граф.
Пожалуйста, не трогайте этого дурака; он, право, не стоит...
***
Клотильда.
Братец, мне до тебя просьба.
Альбер.
Чего ты хочешь?
Клотильда.
Пожалуйста, прогони своего конюшего Франца; он осмелился мне нагрубить....
Альбер.
Как! и тебе?... Жаль же, что я уж его прогнал; он от меня так скоро б не отделался. Да что ж он сделал?
Клотильда.
Так, ничего. Если ты уж его прогнал, так нечего и говорить. Скажи, братец, долго ли граф пробудет у нас?
Альбер.
Думаю, сестра, что это будет зависеть от тебя. Что ж ты краснеешь?....
Клотильда.
Ты вс° шутишь - а он и не думает...
Альбер.
Не думает? о чем же?
Клотильда.
Ах, братец, какой ты несносный! Я говорю, что граф обо мне и не думает...
Альбер.
Посмотрим, посмотрим - что будет, то будет.
***
Франц.
Вот наш домик.... Зачем было мне оставлять его для гордого замка? Здесь я был хозяин, а там - слуга... и для чего?... для гордых взоров наглой благородной девицы. Я переносил унижения, я унизился в глазах моих - я сделался слугою того, кто был моим товарищем, я привык сносить детские обиды глупого, избалованного повесы... я не примечал ничего..... Я, который не хотел зависеть от отца - я стал зависим от чужого... И чем это вс° кончилось? - боже... кровь кидается в лицо - кулаки мои сжимаются....О, я им отомщу, отомщу... Как-то примет меня отец! (Стучится.)
Карл (выходит).
Кто там так бодро стучится? - А! Франц, это ты! (Про себя.) Вот чорт принес!
Франц.
Здравствуй, Карл; отец дома?
Карл.
Ах, Франц - давно же ты здесь не был... Отец твой с месяц как уж помер.
Франц.
Боже мой! Что ты говоришь?.. Отец мой умер! - Невозможно!
Карл.
Так-то возможно, что его и схоронили
Франц.
Бедный, бедный старик!..... И мне не дали знать, что он болен! может быть, он умер с горести - он меня любил; он чувствовал сильно. Карл, и ты не мог послать за мною! он меня бы благословил...
Карл.
Он умер, осердясь на приказчика и выпив сгоряча три бутылки пива - оттого и умер. Знаешь ли что еще, Франц? Ведь он лишил тебя наследства - а отдал вс° свое имение....
Франц.
Кому?
Карл.
Не смею тебе сказать - ты такой вспыльчивый...
Франц.
Знаю: тебе...
Карл.
Бог видит, я не виноват. - Я готов был бы тебе вс° отдать... потому что, видишь ли, хоть закон и на моей стороне - однако, вот, по совести, чувствую, что вс°-таки сын наследник отца, а не подмастерье.... Но, видишь, Франц... я ждал тебя, а ты не приходил - я и женился... а вот теперь, как женат, уж я и не знаю, что делать... и как быть...
Франц.
Владей себе моим наследством. Карл, я у тебя его не требую. На ком ты женат?
Карл.
На Юлии Фурст, мой добрый Франц, на дочери Иоганна Фурста, нашего соседа... я тебе ее покажу. Если хочешь остаться, то у меня есть порожний уголок...
Франц.
Нет, благодарствуй, Карл. Кланяйся Юлии - и вот отдай ей эту серебряную цепочку - от меня на память....
Карл.
Добрый Франц! - Хочешь с нами отобедать? - мы только что сели за стол...
Франц.
Не могу, я спешу...
Карл.
Куда же?
Франц.
Так, сам не знаю - прощай.
Карл.
Прощай, бог тебе помоги. (Франц уходит.) А какой он добрый малый - и как жаль, что он такой беспутный! - Ну, теперь я совершенно покоен; у меня не будет ни тяжбы, ни хлопот.
ВАССАЛЫ, ВООРУЖЕННЫЕ КОСАМИ И ДУБИНАМИ.
Франц.
Они проедут через эту лужайку - смотрите же, не робеть; подпустите их как можно ближе, продолжая косить - рыцари на вас гаркнут - и наскачут - тут вы размахнитесь косами, по лошадиным ногам - а мы из лесу и приударим... чу!.... - Вот они.
(Франц с частью вассалов скрывается за лес.)
Косари (поют).
Ходит во поле коса
Зеленая полоса
Вслед за ней ложится.
Ой, ходи, моя коса.
Сердце веселится.
(Несколько рыцарей, между ими Альбер и Ротенфельд.)
Рыцари.
Гей, вы - долой с дороги! (Вассалы сымают шляпы и не трогаются.)
Альбер.
Долой, говорят вам!... Что это значит, Ротенфельд? они ни с места.
Ротенфельд.
А вот, пришпорим лошадей да потопчем их порядком....
Косари.
Ребята, не робеть...
(Лошади раненые падают с седоками, другие бесятся.)
Франц (бросается из засады).
Вперед, ребята! У! у!...
Один рыцарь (другому).
Плохо брат - их более ста человек...
Другой.
Ничего, нас еще пятеро верьхами...
Рыцари.
Подлецы, собаки, вот мы вас!
Вассалы.
У! у! у!..
(Сражение. Все рыцари падают один за другим.)
Вассалы (бьют их дубинами, косами).
Наша взяла!... Кровопийцы! разбойники! гордецы поганые! Теперь вы в наших руках....
Франц.
Который из них Ротенфельд? - Друзья! подымите забрала - где Альбер?
(Едет другая толпа рыцарей.)
Один из них.
Господа! посмотрите, что это значит? Здесь дерутся...
Другой.
Это бунт - подлый народ бьет рыцарей...
Рыцари.
Господа! господа!... Копья в упор!.. Пришпоривай!....
(Наехавшие рыцари нападают на вассалов.)
Вассалы.
Беда! Беда! Это рыцари!... (Разбегаются.)
Франц.
Куда вы! Оглянитесь, их нет и десяти человек!..
(Он ранен; рыцарь хватает его за ворот.)
<Рыцарь.>
Постой! брат.... успеешь им проповедать.
Другой.
И эти подлые твари могли победить благородных рыцарей! смотрите, один, два, три... девять рыцарей убито. Да это ужас.
(Лежащие рыцари встают один за другим.)
Рыцари.
Как! вы живы?
Альбер.
Благодаря железным латам... (Все смеются.) Aга! Франц, это ты, дружок? Очень рад, что встречаю тебя..... Господа рыцари! благодарим за великодушную помощь.
Один из рыцарей.
Не за что; на нашем месте вы бы сделали то же самое.
Ротенфельд.
Смею ли просить вас в мой замок дни на три, отдохнуть после сражения и дружески попировать?....
Рыц<арь.>
Извините, что не можем воспользоваться вашим благородным гостеприимством. Мы спешим на похороны Эльсбергского принца - и боимся опоздать....
Ротенфельд.
По крайней мере, сделайте мне честь у меня отужинать.
Рыц<арь.>
С удовольствием. - Но у вас нет лошадей - позвольте предложить вам наших... мы сядем за вами как освобожденные красавицы. (Садятся.) А этого молодца, так и быть, довезем уж до первой виселицы... Господа, помогите его привязать к репице моей лошади...
***
ЗАМОК РОТЕНФЕЛЬДА.
(Рыцари ужинают.)
Один рыцарь.
Славное вино!
Ротенфельд.
Ему более ста лет... Прадед мой поставил его в погреб отправляясь в Палестину, где и остался; этот поход ему стоил двух замков и ротенфельдской рощи, которую продал он за бесценок какому-то епископу.
Рыц<арь.>
Славное вино! - За здоровье благородной хозяйки!..
Рыцари.
За здоровье прекрасной и благородной хозяйки!..
Клотильда.
Благодарю вас, рыцари.... За здоровье ваших дам... (Пьет.)
Ротенфельд.
За здоровье наших избавителей!
Рыцари.
За здоровье наших избавителей!
Один из рыцарей.
Ротенфельд! праздник ваш прекрасен; но ему чего-то недостает...
Ротенфельд.
Знаю, кипрского вина; что делать - вс° вышло на прошлой неделе.
Рыцарь.
Нет, не кипрского вина; не достает песен миннезингера...
Ротенфельд.
Правда, правда.... Нет ли в соседстве миннезингера; ступайте-ка в гостиницу...
Альбер.
Да чего ж нам лучше? Ведь Франц еще не повешен - кликнуть его сюда...
Ротенфельд.
И в самом деле, кликнуть сюда Франца!
Рыц<арь.>
Кто этот Франц?
Ротенфельд.
Да тот самый негодяй, которого вы взяли сегодня в плен.
Рыцарь.
Так он и миннезингер?
Альбер.
О! вс°, что вам угодно. Вот он.
Ротенфельд.
Франц! рыцари хотят послушать твоих песен, коли страх не отшиб у тебя памяти, а голос еще не пропал.
Франц.
Чего мне бояться? Пожалуй, я вам спою песню моего сочинения. Голос мой не задрожит, и язык не отнялся.
Ротенфельд.
Посмотрим, посмотрим. Ну - начинай...
Франц (поет).
Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой.
Он имел одно виденье,
Непостижное уму,
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему.
С той поры, сгорев душою.
Он на женщин не смотрел,
Он до гроба ни с одною
Молвить слова не хотел.
Он себе на шею четки
Вместо шарфа навязал,
И с лица стальной решетки
Ни пред кем не подымал.
Полон чистою любовью,
Верен сладостной мечте,
А. М. D. своею кровью
Начертал он на щите.
И в пустынях Палестины,
Между тем как по скалам
Мчались в битву паладины,
Именуя громко дам, -
Lumen coelum, sancta rosа!
Восклицал он, дик и рьян,
И как гром его угроза
Поражала мусульман.
Возвратясь в свой замок дальный,
Жил он строго заключен;
Вс° безмолвный, вс° печальный,
Как безумец умер он.
(Восклицанья.)
Рыцари.
Славная песня; да она слишком заунывна. Нет ли чего повеселее?
Франц.
Извольте; есть и повеселее.
Ротенфельд.
Люблю за то, что не унывает! - Вот тебе кубок вина.
Франц.
Воротился ночью мельник...
Жонка! Что за сапоги?
Ах ты, пьяница, бездельник!
Где ты видишь сапоги?
Иль мутит тебя лукавый?
Это ведра. - Ведра? право? -
Вот уж сорок лет живу,
Ни во сне, ни на яву
Не видал до этих пор
Я на ведрах [медных] шпор.
Рыцари.
Славная песня! прекрасная песня! - ай-да миннезингер!
Ротенфельд.
А вс°-таки <я> тебя повешу.
Рыц<ари.>
Конечно - песня песнею, а веревка веревкой. Одно другому не мешает.
Клотильда.
Господа рыцари! я имею просьбу до вас - обещайтесь не отказать.
Рыцарь.
Что изволите приказать?
Другой.
Мы готовы во всем повиноваться.
Клотильда.
Нельзя <ли> помиловать этого бедного человека?.. он уже довольно наказан и раной и страхом виселицы.
Ротенфельд.
Помиловать его!... Да вы не знаете подлого народа. Если не пугнуть их порядком да пощадить их предводителя, то они завтра же взбунтуются опять...
Клотильда.
Нет, я ручаюсь за Франца. Франц! Не правда ли, что, если тебя помилуют, то уже более бунтовать не станешь?
Франц (в чрезвычайном смущении).
Сударыня... Сударыня....
Рыц<арь.>
Ну, Ротенфельд.... что дама требует, в том рыцарь не может отказать. Надобно его помиловать.
Ры<цари.>
Надобно его помиловать.
Ротенфельд.
Так и быть: мы его не повесим - но запрем его в тюрьму, и даю мое честное слово, что он до тех пор из нее не выдет, пока стены замка моего не подымутся на воздух и не разлетятся...
Рыц<ари.>
Быть так.....
Клотильда.
Однако....
Ротенфельд.
Сударыня, я дал честное слово.
Франц.
Как, вечное заключение! Да по мне лучше умереть.
Ротенфельд.
Твоего мнения не спрашивают - отведите его в башню....
(Франца уводят.)
Франц.
Однако ж я ей обязан жизнию!
АНДЖЕЛО
1833
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I.
В одном из городов Италии счастливой
Когда-то властвовал предобрый, старый Дук,
Народа своего отец чадолюбивый,
Друг мира, истины, художеств и наук.
Но власть верховная не терпит слабых рук,
А доброте своей он слишком предавался,
Народ любил его и вовсе не боялся.
В суде его дремал карающий закон,
Как дряхлый зверь уже к ловитве неспособный.
Дук это чувствовал в душе своей незлобной
И часто сетовал. Сам ясно видел он,
Что хуже дедушек с дня на день были внуки,
Что грудь кормилицы ребенок уж кусал,
Что правосудие сидело сложа руки
И по носу его ленивый не щелкал.
II.
Нередко добрый Дук, раскаяньем смущенный,
Хотел восстановить порядок упущенный;
Но как? Зло явное, терпимое давно,
Молчанием суда уже дозволено,
И вдруг его казнить совсем несправедливо,
И странно было бы - тому же особливо,
Кто первый сам его потворством ободрял.
Что делать? долго Дук терпел и размышлял.
Размыслив наконец, решился он на время
Предать иным рукам верховной власти бремя,
Чтоб новый властелин расправой новой мог
Порядок вдруг завесть и был бы крут и строг.
III.
Был некто Анджело, муж опытный, не новый
В искусстве властвовать, обычаем суровый,
Бледнеющий в трудах, ученьи и посте,
За нравы строгие прославленный везде,
Стеснивший весь себя оградою законной,
С нахмуренным лицом и с волей непреклонной;
Его-то старый Дук наместником нарек,
И в ужас ополчил и милостью облек,
Неограниченны права ему вручая.
А сам, докучного вниманья избегая,
С народом не простясь, incognito, один
Пустился странствовать как древний паладин.
IV.
Лишь только Анджело вступил во управленье,
И вс° тотчас другим порядком потекло,
Пружины ржавые опять пришли в движенье,
Законы поднялись, хватая в когти зло,
На полных площадях, безмолвных от боязни,
По пятницам пошли разыгрываться казни,
И ухо стал себе почесывать народ
И говорить: "Эхе! да этот уж не тот".
V.
Между законами забытыми в ту пору
Жестокой был один: закон сей изрекал
Прелюбодею смерть. Такого приговору
В том городе никто не помнил, не слыхал.
Угрюмый Анджело в громаде уложенья
Отрыл его - и в страх повесам городским
Опять его на свет пустил для исполненья,
Сурово говоря помощникам своим:
"Пора нам зло пугнуть. В балованном народе
Преобратилися привычки уж в права
И шмыгают кругом закона на свободе,
Как мыши около зевающего льва.
Закон не должен быть пужало из тряпицы,
На коем наконец уже садятся птицы".
VI.
Так Анджело на всех навел невольно дрожь,
Роптали вообще, смеялась молодежь
И в шутках строгого вельможи не щадила,
Меж тем как ветрено над бездною скользила,
И первый под топор беспечной головой
Попался Клавдио, патриций молодой.
В надежде всю беду современем исправить
И не любовницу, супругу в свет представить,
Джюльету нежную успел он обольстить
И к таинствам любви безбрачной преклонить.
Но их последствия к несчастью явны стали;
Младых любовников свидетели застали,
Ославили в суде взаимный их позор,
И юноше прочли законный приговор.
VII.
Несчастный, выслушав жестокое решенье,
С поникшей головой обратно шел в тюрьму,
Невольно каждому внушая сожаленье
И горько сетуя. На встречу вдруг ему
Попался Луцио, гуляка беззаботный,
Повеса, вздорный враль, но малый доброхотный.
"Друг, - молвил Клавдио, - молю! не откажи:
Сходи ты в монастырь к сестре моей. Скажи,
Что должен я на смерть идти; чтоб поспешила
Она спасти меня, друзей бы упросила,
Иль даже бы пошла к наместнику сама.
В ней много, Луцио, искусства и ума,
Бог дал ее речам уверчивость и сладость,
К тому ж и без речей рыдающая младость
Мягчит сердца людей". - "Изволь! поговорю",
Гуляка отвечал, и сам к монастырю
Тотчас отправился.
VIII.
Младая Изабела
В то время с важною монахиней сидела.
Постричься через день она должна была
И разговор о том со старицей вела.
Вдруг Луцио звонит и входит. У решетки
Его приветствует, перебирая четки,
Полузатворница: "Кого угодно вам?"
- "Девица (и судя по розовым щекам,
Уверен я, что вы девица в самом деле),
Не льзя ли доложить прекрасной Изабеле,
Что к ней меня прислал ее несчастный брат?"
- "Несчастный?... почему? что с ним? скажите смело:
Я Клавдио сестра". - "Нет, право? очень рад.
Он кланяется вам сердечно. Вот в чем дело:
Ваш брат в тюрьме". - "За что?" - "За то, за что бы я
Благодарил его, красавица моя.
И не было б ему иного наказанья".
(Тут он в подробные пустился описанья,
Немного жесткие своею наготой
Для девственных ушей отшельницы младой,
Но со вниманием вс° выслушала дева
Без приторных причуд стыдливости и гнева.
Она чиста была душою как эфир.
Ее смутить не мог неведомый ей мир
Своею суетой и праздными речами.)
- "Теперь, - примолвил он, - осталось лишь мольбами
Вам тронуть Анджело, и вот о чем просил
Вас братец". - "Боже мой, - девица отвечала, -
Когда б от слов моих я пользы ожидала!...
Но сомневаюся; во мне не станет сил...."
- "Сомненья нам враги, - тот с жаром возразил, -
Нас неудачею предатели стращают
И благо верное достать не допущают.
Ступайте к Анджело, и знайте от меня,
Что если девица колена преклоня
Перед мужчиною и просит и рыдает,
Как бог он все дает, чего ни пожелает".
IX.
Девица, отпросясь у матери честной,
С усердным Луцио к вельможе поспешила
И, на колена встав, смиренною мольбой
За брата своего наместника молила.
"Девица, - отвечал суровый человек, -
Спасти его нельзя; твой брат свой отжил век;
Он должен умереть". Заплакав, Изабела
Склонилась перед ним и прочь идти хотела,
Но добрый Луцио девицу удержал.
"Не отступайтесь так, - он тихо ей сказал, -
Просите вновь его; бросайтесь на колени,
Хватайтеся за плащ, рыдайте; слезы, пени,
Все средства женского искусства вы должны
Теперь употребить. Вы слишком холодны.
Как будто речь идет меж вами про иголку.
Конечно, если так, не будет верно толку.
Не отставайте же! еще!"
X.
Она опять
Усердною мольбой стыдливо умолять
Жестокосердого блюстителя закона.
"Поверь мне, - говорит, - ни царская корона,
Ни меч наместника, ни бархат судии,
Ни полководца жезл - все почести сии -
Земных властителей ничто не украшает,
Как милосердие. Оно их возвышает.
Когда б во власть твою мой брат был облечен,
А ты был Клавдио, ты мог бы пасть как он,
Но брат бы не был строг как ты".
XI.
Ее укором
Смущен был Анджело. Сверкая мрачным взором,
"Оставь меня, прошу", - сказал он тихо ей.
Но дева скромная и жарче и смелей
Была час от часу. "Подумай, - говорила, -
Подумай: если тот, чья праведная сила
Прощает и целит, судил бы грешных нас
Без милосердия; скажи: что было б с нами?
Подумай - и любви услышишь в сердце глас,
И милость нежная твоими дхнет устами,
И новый человек ты будешь".
XII.
Он в ответ:
"Поди; твои мольбы пустая слов утрата.
Не я, закон казнит. Спасти нельзя мне брата,
И завтра он умрет".
Изабела.
Как завтра! что? нет, нет.
Он не готов еще, казнить его не можно...
Ужели господу пошлем неосторожно
Мы жертву наскоро. Мы даже и цыплят
Не бьем до времени. Так скоро не казнят.
Спаси, спаси его: подумай в самом деле,
Ты знаешь, государь, несчастный осужден
За преступление, которое доселе
Прощалось каждому; постраждет первый он.
Анджело.
Закон не умирал, но был лишь в усыпленьи,
Теперь проснулся он.
Изабела.
Будь милостив!
Анджело.
Не льзя.
Потворствовать греху есть то же преступленье,
Карая одного, спасаю многих я.
Изабела.
Ты ль первый изречешь сей приговор ужасный?
И первой жертвою мой будет брат несчастный.
Нет, нет! будь милостив. Ужель душа твоя
Совсем безвинная? спросись у ней: ужели
И мысли грешные в ней отроду не тлели?
XIII.
Невольно он вздрогнул, поникнул головой
И прочь идти хотел. Она: "Постой, постой!
Послушай, воротись. Великими дарами
Я задарю тебя.... прими мои дары,
Они не суетны, но честны и добры,
И будешь ими ты делиться с небесами:
Я одарю тебя молитвами души
Пред утренней зарей, в полунощной тиши,
Молитвами любви, смирения и мира,
Молитвами святых, угодных небу дев,
В уединении умерших уж для мира,
Живых для господа".
Смущен и присмирев,
Он ей свидание на завтра назначает
И в отдаленные покои поспешает.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
I.
День целый Анджело безмолвный и угрюмый
Сидел, уединясь, объят одною думой,
Одним желанием; всю ночь не тронул сон
Усталых вежд его. "Что ж это? - мыслит он, -
Ужель ее люблю, когда хочу так сильно
Услышать вновь ее и взор мой усладить
Девичьей прелестью? По ней грустит умильно
Душа... или когда святого уловить
Захочет бес, тогда приманкою святою
И манит он на крюк? Нескромной красотою
Я не был отроду к соблазнам увлечен,
И чистой девою теперь я побежден.
Влюбленный человек доселе мне казался
Смешным, и я его безумству удивлялся.
А ныне!......"
II.
Размышлять, молиться хочет он,
Но мыслит, молится рассеянно. Словами
Он небу говорит, а волей и мечтами
Стремится к ней одной. В унынье погружен,
Устами праздными жевал он имя бога,
А в сердце грех кипел. Душевная тревога
Его осилила. Правленье для него,
Как дельная, давно затверженная книга,
Несносным сделалось. Скучал он; как от ига,
Отречься был готов от сана своего;
А важность мудрую, которой столь гордился,
Которой весь народ бессмысленно дивился,
Ценил он ни во что и сравнивал с пером,
Носимым в воздухе летучим ветерком...
...................................................................
По утру к Анджело явилась Изабела
И странный разговор с наместником имела.
III.
Анджело.
Что скажешь?
Изабела.
Волю я твою пришла узнать.
Анджело.
Ах, если бы ее могла ты угадать!....
Твой брат не должен жить..... а мог бы.
Изабела.
Почему же
Простить нельзя его?
Анджело.
Простить? что в мире хуже
Столь гнусного греха? убийство легче.
Изабела.
Да,
Так судят в небесах, но на земле когда?
Анджело.
Ты думаешь? так вот тебе предположенье:
Что если б отдали тебе на разрешенье
Оставить брата влечь ко плахе на убой,
Иль искупить его, пожертвовав собой
И плоть предав греху?
Изабела.
Скорее, чем душою,
Я плотью жертвовать готова.
Анджело.
Я с тобою
Теперь не о душе толкую.... дело в том:
Брат осужден на казнь; его спасти грехом
Не милосердие ль?
Изабела.
Пред богом я готова
Душою отвечать: греха в том никакого,
Поверь, и нет. Спаси ты брата моего!
Тут милость, а не грех.
Анджело.
Спасешь ли ты его,
Коль милость на весах равно с грехом потянет?
Изабела.
О пусть моим грехом спасенье брата станет!
(Коль только это грех.) О том готова я
Молиться день и ночь.
Анджело.
Нет, выслушай меня,
Или ты слов моих совсем не понимаешь,
Или понять меня нарочно избегаешь,
Я проще изъяснюсь: твой брат приговорен.
Изабела.
Так.
Анджело.
Смерть изрек ему решительно закон.
Изабела.
Так точно.
Анджело.
Средство есть одно к его спасенью.
(Все это клонится к тому предположенью,
И только есть вопрос и больше ничего.)
Положим: тот, кто б мог один спасти его
(Наперсник судии, иль сам по сану властный
Законы толковать, мягчить их смысл ужасный),
К тебе желаньем был преступным воспален
И требовал, чтоб ты казнь брата искупила
Своим падением: не то - решит закон.
Что скажешь? как бы ты в уме своем решила?
Изабела.
Для брата, для себя решилась бы скорей,
Поверь, как яхонты носить рубцы бичей
И лечь в кровавый гроб спокойно как на ложе,
Чем осквернить себя.
Анджело.
Твой брат умрет.
Изабела.
Так что же?
Он лучший путь себе конечно изберет.
Бесчестием сестры души он не спасет.
Брат лучше раз умри, чем гибнуть мне навечно.
Анджело.
За что ж казалося тебе бесчеловечно
Решение суда? Ты обвиняла нас
В жестокосердии. Давно ль еще? Сей час
Ты праведный закон тираном называла,
А братний грех едва ль не шуткой почитала.
Изабела.
Прости, прости меня. Невольно я душой
Тогда лукавила. Увы! себе самой
Противуречила я, милое спасая
И ненавистное притворно извиняя.
Мы слабы.
Анджело.
Я твоим признаньем ободрен.
Так женщина слаба, я в этом убежден
И говорю тебе: будь женщина, не боле -
Иль будешь ничего. Так покорися воле
Судьбы своей.
Изабела.
Тебя я не могу понять.
Анджело.
Поймешь: люблю тебя.
Изабела.
Увы! что мне сказать?
Джюльету брат любил, и он умрет, несчастный.
Анджело.
Люби меня и жив он будет.
Изабела.
Знаю: властный
Испытывать других, ты хочешь.....
Анджело.
Нет, клянусь,
От слова моего теперь не отопрусь;
Клянуся честию.
Изабела.
О много, много чести!
И дело честное!.... Обманщик! Демон лести!
Сей час мне Клавдио свободу подпиши,
Или поступок твой и черноту души
Я всюду разглашу - и полно лицемерить
Тебе перед людьми.
Анджело.
И кто же станет верить?
По строгости моей известен свету я;
Молва всеобщая, мой сан, вся жизнь моя
И самый приговор над братней головою
Представят твой донос безумной клеветою.
Теперь я волю дал стремлению страстей.
Подумай и смирись пред волею моей;
Брось эти глупости: и слезы, и моленья,
И краску робкую. От смерти, от мученья
Тем брата не спасешь. Покорностью одной
Искупишь ты его от плахи роковой.
До завтра от тебя я стану ждать ответа
И знай, что твоего я не боюсь извета.
Что хочешь говори, не пошатнуся я.
Всю истину твою низвергнет ложь моя.
IV.
Сказал и вышел вон, невинную девицу
Оставя в ужасе. Поднявши к небесам
Молящий, ясный взор и чистую десницу,
От мерзостных палат спешит она в темницу.
Дверь отворилась ей; и брат ее глазам
Представился.
V.
В цепях, в унынии глубоком,
О светских радостях стараясь не жалеть,
Еще надеясь жить, готовясь умереть,
Безмолвен он сидел, и с ним в плаще широком
Под черным куколем с распятием в руках
Согбенный старостью беседовал монах.
Старик доказывал страдальцу молодому,
Что смерть и бытие равны одна другому,
Что здесь и там одна бессмертная душа
И что подлунный мир не стоит ни гроша. -
С ним бедный Клавдио печально соглашался,
А в сердце милою Джюльетой занимался.
Отшельница вошла: "Мир вам!" - очнулся он
И смотрит на сестру, мгновенно оживлен.
"Отец мой, - говорит монаху Изабела, -
Я с братом говорить одна бы здесь хотела".
Монах оставил их.
VI.
Клавдио.
Что ж, милая сестра,
Что скажешь?
Изабела.
Милый брат, пришла тебе пора.
Клавдио.
Так нет спасенья?
Изабела.
Нет, иль разве поплатиться
Душой за голову?
Клавдио.
Так средство есть одно?
Изабела.
Так, есть. Ты мог бы жить. Судья готов смягчиться.
В нем милосердие бесовское: оно
Тебе дарует жизнь за узы муки вечной.
Клавдио.
Что? вечная тюрьма?
Изабела.
Тюрьма - хоть без оград,
Без цепи.
Клавдио.
Изъяснись, что ж это?
Изабела.
Друг сердечный,
Брат милый! Я боюсь... Послушай, милый брат,
Семь, восемь лишних лет ужель тебе дороже
Всегдашней чести? Брат, боишься ль умереть?
Что чувство смерти? миг. И много ли терпеть?
Раздавленный червяк при смерти терпит то же,
Что терпит великан.
Клавдио.
Сестра! или я трус?
Или идти на смерть во мне не станет силы?
Поверь, без трепета от мира отрешусь,
Коль должен умереть; и встречу ночь могилы
Как деву милую.
Изабела.
Вот брат мой! узнаю;
Из гроба слышу я отцовский голос. Точно:
Ты должен умереть; умри же беспорочно.
Послушай, ничего тебе не утаю:
Тот грозный судия, святоша тот жестокой,
Чьи взоры строгие во всех родят боязнь,
Чья избранная речь шлет отроков на казнь,
Сам демон; сердце в нем черно как ад глубокой
И полно мерзостью.
Клавдио.
Наместник?
Изабела.
Ад облек
Его в свою броню. Лукавый человек!..
Знай: если б я его бесстыдное желанье
Решилась утолить, тогда бы мог ты жить.
Клавдио.
О нет, не надобно.
Изабела.
На гнусное свиданье,
Сказал он, нынче в ночь должна я поспешить,
Иль завтра ты умрешь.
Клавдио.
Нейди, сестра.
Изабела.
Брат милый!
Бог видит: ежели одной моей могилой
Могла бы я тебя от казни искупить,
Не стала б более иголки дорожить
Я жизнию моей.
Клавдио.
Благодарю, друг милый!
Изабела.
Так завтра, Клавдио, ты к смерти будь готов.
Клавдио.
Да, так..... и страсти в нем кипят с такою силой!
Иль в этом нет греха; иль из семи грехов
Грех это меньший?
Изабела.
Как?
Клавдио.
Такого прегрешенья
Там верно не казнят. Для одного мгновенья
Ужель себя сгубить решился б он навек?
Нет, я не думаю. Он умный человек.
Ах, Изабела!
Изабела.
Что? что скажешь?
Клавдио.
Смерть ужасна!
Изабела.
И стыд ужасен.
Клавдио.
Так - однако ж... умереть,
Идти неведомо куда, во гробе тлеть
В холодной тесноте... Увы! земля прекрасна
И жизнь мила. А тут: войти в немую мглу,
Стремглав низвергнуться в кипящую смолу,
Или во льду застыть, иль с ветром быстротечным
Носиться в пустоте, пространством бесконечным...
И вс°, что грезится отчаянной мечте...
Нет, нет: земная жизнь в болезни, в нищете,
В печалях, в старости, в неволе... будет раем
В сравненьи с тем, чего за гробом ожидаем.
Изабела.
О боже!
Клавдио.
Друг ты мой! Сестра! позволь мне жить.
Уж если будет грех спасти от смерти брата,
Природа извинит.
Изабела.
Что смеешь говорить?
Трус! тварь бездушная! от сестрина разврата
Себе ты жизни ждешь!.. Кровосмеситель! нет,
Я думать не могу, нельзя, чтоб жизнь и свет
Моим отцом тебе даны. Прости мне, боже!
Нет, осквернила мать отеческое ложе,
Коль понесла тебя! Умри. Когда бы я
Спасти тебя могла лишь волею моею,
То вс°-таки б теперь свершилась казнь твоя.
Я тысячу молитв за смерть твою имею,
За жизнь - уж ни одной...
Клавдио.
Сестра, постой, постой!
Сестра, прости меня!
VII.
И узник молодой
Удерживал ее за платье. Изабела
От гнева своего насилу охладела,
И брата бедного простила, и опять,
Лаская, начала страдальца утешать.
ЧАСТЬ ТРЕТИЯ
I.
Монах стоял меж тем за дверью отпертою
И слышал разговор меж братом и сестрою.
Пора мне вам сказать, что старый сей монах
Ни что иное был, как Дук переодетый.
Пока народ считал его в чужих краях
И сравнивал, шутя, с бродящею кометой,
Скрывался он в толпе, вс° видел, наблюдал
И соглядатаем незримым посещал
Палаты, площади, монастыри, больницы,
Развратные дома, театры и темницы.
Воображение живое Дук имел;
Романы он любил, и может быть хотел
Халифу подражать Гаруну Аль-Рашиду.
Младой отшельницы подслушав весь рассказ,
В растроганном уме решил он тот же час
Не только наказать жестокость и обиду,
Но сладить кое-что... Он тихо в дверь вошел,
Девицу отозвал и в уголок отвел.
"Я слышал вс°, - сказал, - ты похвалы достойна,
Свой долг исполнила ты свято; но теперь
Предайся ж ты моим советам. Будь покойна,
Вс° к лучшему придет; послушна будь и верь".
Тут он ей объяснил свое предположенье
И дал прощальное свое благословенье.
II.
Друзья! поверите ль, чтоб мрачное чело,
Угрюмой, злой души печальное зерцало,
Желанья женские навеки привязало
И нежной красоте понравиться могло?
Не чудно ли? Но так. Сей Анджело надменный,
Сей злобный человек, сей грешник - был любим
Душою нежною, печальной и смиренной,
Душой отверженной мучителем своим.
Он был давно женат. Летунья легкокрила,
Младой его жены молва не пощадила,
Без доказательства насмешливо коря;
И он ее прогнал, надменно говоря:
"Пускай себе молвы неправо обвиненье,
Нет нужды. Не должно коснуться подозренье
К супруге кесаря". С тех пор она жила
Одна в предместии, печально изнывая.
Об ней-то вспомнил Дук, и дева молодая
По наставлению монаха к ней пошла.
III.
Марьяна под окном за пряжею сидела
И тихо плакала. Как ангел, Изабела
Пред ней нечаянно явилась у дверей.
Отшельница была давно знакома с ней
И часто утешать несчастную ходила.
Монаха мысль она ей тотчас объяснила.
Марьяна, только лишь настанет ночи мгла,
К палатам Анджело идти должна была,
В саду с ним встретиться под каменной оградой
И, наградив его условленной наградой,
Чуть внятным шопотом, прощаяся, шепнуть
Лишь только то: теперь о брате не забудь.
Марьяна бедная сквозь слезы улыбалась,
Готовилась дрожа - и дева с ней рассталась.
IV.
Всю ночь в темнице Дук последствий ожидал
И, сидя с Клавдио, страдальца утешал.
Пред светом снова к ним явилась Изабела.
Вс° шло как надобно: сей час у ней сидела
Марьяна бледная, с успехом возвратясь
И мужа обманув. Денница занялась -
Вдруг запечатанный приказ приносит вестник
Начальнику тюрьмы. Читают: что ж? Haмecтник
Немедля узника приказывал казнить
И голову его в палаты предъявить.
V.
Замыслив новую затею, Дук представил
Начальнику тюрьмы свой перстень и печать
И казнь остановил, а к Анджело отправил
Другую голову, велев обрить и снять
Ее с широких плеч разбойника морского,
Горячкой в ту же ночь умершего в тюрьме,
А сам отправился, дабы вельможу злого,
Столь гнусные дела творящего во тьме,
Пред светом обличить.
VI.
Едва молва невнятно
О казни Клавдио успела пробежать,
Пришла другая весть. Узнали, что обратно
Ко граду едет Дук. Народ его встречать
Толпами кинулся. И Анджело смущенный,
Грызомый совестью, предчувствием стесненный
Туда же поспешил. Улыбкой добрый Дук
Приветствует народ, теснящийся вокруг,
И дружно к Анджело протягивает руку.
И вдруг раздался крик - и прямо в ноги Дуку
Девица падает. "Помилуй, государь!
Ты щит невинности, ты милости алтарь,
Помилуй!..." - Анджело бледнеет и трепещет
И взоры дикие на Изабелу мещет...
Но победил себя. Оправиться успев,
"Она помешана, - сказал он, - видев брата
Приговоренного на смерть. Сия утрата
В ней разум потрясла..."
Но обнаружа гнев
И долго скрытое в душе негодованье,
"Вс° знаю, - молвил Дук; - вс° знаю! наконец
Злодейство на земле получит воздаянье.
Девица, Анджело! за мною, во дворец!"
VII.
У трона во дворце стояла Мариана
И бедный Клавдио. Злодей, увидев их,
Затрепетал, челом поникнул и утих;
Все объяснилося, и правда из тумана
Возникла; Дук тогда: "Что, Анджело, скажи,
Чего достоин ты?" Без слез и без боязни
С угрюмой твердостью тот отвечает: "Казни.
И об одном молю: скорее прикажи
Вести меня на смерть".
"Иди, - сказал властитель, -
Да гибнет судия - торгаш и обольститель".
Но бедная жена, к ногам его упав,
"Помилуй, - молвила, - ты, мужа мне отдав,
Не отымай опять; не смейся надо мною".
- "Не я, но Анджело смеялся над тобою,
Ей Дук ответствует, - но о твоей судьбе
Сам буду я пещись. Останутся тебе
Его сокровища, и будешь ты награда
Супругу лучшему". - "Мне лучшего не надо.
Помилуй, государь! не будь неумолим,
Твоя рука меня соединила с ним!
Ужели для того так долго я вдовела?
Он человечеству свою принес лишь дань.
Сестра! спаси меня! друг милый, Изабела!
Проси ты за него, хоть на колени стань,
Хоть руки подыми ты молча!"
Изабела.
Душой о грешнике, как ангел, пожалела
И пред властителем колена преклоня,
"Помилуй, государь, - сказала. - За меня
Не осуждай его. Он (сколько мне известно,
И как я думаю) жил праведно и честно,
Покаместь на меня очей не устремил.
Прости же ты его!"
И Дук его простил.
БАХЧИСАРАЙСКИЙ ФОНТАН
1821-1823
Многие, так же как и я, посещали сей фонтан; но иных уже нет, другие странствуют далече.
Сади.
Гирей сидел потупя взор;
Янтарь в устах его дымился;
Безмолвно раболепный двор
Вкруг хана грозного теснился.
Вс° было тихо во дворце,
Благоговея, все читали
Приметы гнева и печали
На сумрачном его лице.
Но повелитель горделивый
Махнул рукой нетерпеливой.
И все, склонившись, идут вон.
Один в своих чертогах он;
Свободней грудь его вздыхает,
Живее строгое чело
Волненье сердца выражает.
Так бурны тучи отражает
Залива зыбкое стекло.
Что движет гордою душою?
Какою мыслью занят он?
На Русь ли вновь идет войною,
Несет ли Польше свой закон,
Горит ли местию кровавой,
Открыл ли в войске заговор,
Страшится ли народов гор,
Иль козней Генуи лукавой?
Нет, он скучает бранной славой;
Устала грозная рука;
Война от мыслей далека.
Ужель в его гарем измена
Стезей преступною вошла,
И дочь неволи, нег и плена
Гяуру сердце отдала?
Нет, жены робкие Гирея,
Ни думать, ни желать не смея,
Цветут в унылой тишине;
Под стражей бдительной и хладной
На лоне скуки безотрадной
Измен не ведают оне.
В тени хранительной темницы
Утаены их красоты:
Так аравийские цветы
Живут за стеклами теплицы.
Для них унылой чередой
Дни, месяцы, лета проходят
И неприметно за собой
И младость и любовь уводят.
Однообразен каждый день
И медленно часов теченье.
В гареме жизнью правит лень;
Мелькает редко наслажденье.
Младые жены, как-нибудь
Желая сердце обмануть,
Меняют пышные уборы,
Заводят игры, разговоры,
Или при шуме вод живых,
Над их прозрачными струями
В прохладе яворов густых
Гуляют легкими роями.
Меж ними ходит злой эвнух
И убегать его напрасно:
Его ревнивый взор и слух
За всеми следует всечасно.
Его стараньем заведен
Порядок вечный. Воля хана
Ему единственный закон;
Святую заповедь Корана
Не строже наблюдает он.
Его душа любви не просит;
Как истукан он переносит
Насмешки, ненависть, укор,
Обиды шалости нескромной,
Презренье, просьбы, робкий взор,
И тихий вздох, и ропот томный.
Ему известен женский нрав;
Он испытал, сколь он лукав
И на свободе и в неволе:
Взор нежный, слез упрек немой
Не властны над его душой;
Он им уже не верит боле.
Раскинув легкие власы,
Как идут пленницы младые
Купаться в жаркие часы,
И льются волны ключевые
На их волшебные красы,
Забав их сторож неотлучный,
Он тут; он видит, равнодушный,
Прелестниц обнаженный рой;
Он по гарему в тьме ночной
Неслышными шагами бродит;
Ступая тихо по коврам,
К послушным крадется дверям,
От ложа к ложу переходит;
В заботе вечной, ханских жен
Роскошный наблюдает сон,
Ночной подслушивает лепет;
Дыханье, вздох, малейший трепет -
Вс° жадно примечает он;
И горе той, чей шопот сонный
Чужое имя призывал,
Или подруге благосклонной
Порочны мысли доверял!
Что ж полон грусти ум Гирея?
Чубук в руках его потух;
Недвижим, и дохнуть не смея,
У двери знака ждет эвнух.
Встает задумчивый властитель;
Пред ним дверь настежь. Молча, он
Идет в заветную обитель
Еще недавно милых жен.
Беспечно ожидая хана,
Вокруг игривого фонтана
На шелковых коврах оне
Толпою резвою сидели
И с детской радостью глядели,
Как рыба в ясной глубине
На мраморном ходила дне.
Нарочно к ней на дно иные
Роняли серьги золотые.
Кругом невольницы меж тем
Шербет носили ароматный,
И песнью звонкой и приятной
Вдруг огласили весь гарем:
Татарская песня.
1.
"Дарует небо человеку
Замену слез и частых бед:
Блажен факир, узревший Меку
На старости печальных лет.
2.
"Блажен, кто славный брег Дуная
Своею смертью освятит:
К нему навстречу дева рая
С улыбкой страстной полетит.
3.
"Но тот блаженней, о Зарема,
Кто, мир и негу возлюбя,
Как розу, в тишине гарема
Лелеет, милая, тебя".
Они поют. Но где Зарема,
Звезда любви, краса гарема? -
Увы! печальна и бледна,
Похвал не слушает она.
Как пальма, смятая грозою
Поникла юной головою;
Ничто, ничто не мило ей:
Зарему разлюбил Гирей.
Он изменил!.. Но кто с тобою,
Грузинка, равен красотою?
Вокруг лилейного чела
Ты косу дважды обвила;
Твои пленительные очи
Яснее дня, чернее ночи;
Чей голос выразит сильней
Порывы пламенных желаний?
Чей страстный поцелуй живей
Твоих язвительных лобзаний?
Как сердце, полное тобой,
Забьется для красы чужой?
Но, равнодушный и жестокой,
Гирей презрел твои красы
И ночи хладные часы
Проводит мрачный, одинокой
С тех пор, как польская княжна
В его гарем заключена.
Недавно юная Мария
Узрела небеса чужие;
Недавно милою красой
Она цвела в стране родной.
Седой отец гордился ею
И звал отрадою своею.
Для старика была закон
Ее младенческая воля.
Одну заботу ведал он:
Чтоб дочери любимой доля
Была, как вешний день, ясна,
Чтоб и минутные печали
Ее души не помрачали,
Чтоб даже замужем она
Воспоминала с умиленьем
Девичье время, дни забав,
Мелькнувших легким сновиденьем.
Вс° в ней пленяло: тихий нрав,
Движенья стройные, живые
И очи томно-голубые.
Природы милые дары
Она искусством украшала;
Она домашние пиры
Волшебной арфой оживляла;
Толпы вельмож и богачей
Руки Марииной искали,
И много юношей по ней
В страданьи тайном изнывали.
Но в тишине души своей
Она любви еще не знала
И независимый досуг
В отцовском замке меж подруг
Одним забавам посвящала.
Давно ль? И что же! Тьмы татар
На Польшу хлынули рекою;
Не с столь ужасной быстротою
По жатве стелется пожар.
Обезображенный войною,
Цветущий край осиротел;
Исчезли мирные забавы,
Уныли селы и дубравы
И пышный замок опустел.
Тиха Мариина светлица...
В домовой церкви, где кругом
Почиют мощи хладным сном,
С короной, с княжеским гербом
Воздвиглась новая гробница...
Отец в могиле, дочь в плену,
Скупой наследник в замке правит
И тягостным ярмом бесславит
Опустошенную страну.
Увы! Дворец Бахчисарая
Скрывает юную княжну.
В неволе тихой увядая,
Мария плачет и грустит.
Гирей несчастную щадит:
Ее унынье, слезы, стоны
Тревожат хана краткий сон
И для нее смягчает он
Гарема строгие законы.
Угрюмый сторож ханских жен
Ни днем, ни ночью к ней не входит;
Рукой заботливой не он
На ложе сна ее возводит;
Не смеет устремиться к ней
Обидный взор его очей;
Она в купальне потаенной
Одна с невольницей своей;
Сам хан боится девы пленной
Печальный возмущать покой;
Гарема в дальнем отделеньи
Позволено ей жить одной:
И, мнится, в том уединеньи
Сокрылся некто неземной.
Там день и ночь горит лампада
Пред ликом девы пресвятой;
Души тоскующей отрада,
Там упованье в тишине
С смиренной верой обитает,
И сердцу вс° напоминает
О близкой, лучшей стороне;
Там дева слезы проливает
Вдали завистливых подруг;
И между тем, как вс° вокруг
В безумной неге утопает,
Святыню строгую скрывает
Спасенный чудом уголок.
Так сердце, жертва заблуждений,
Среди порочных упоений
Хранит один святой залог,
Одно божественное чувство...
.............................................
.............................................
Настала ночь; покрылись тенью
Тавриды сладостной поля;
Вдали, под тихой лавров сенью
Я слышу пенье соловья;
За хором звезд луна восходит:
Она с безоблачных небес
На долы, на холмы, на лес
Сиянье томное наводит.
Покрыты белой пеленой,
Как тени легкие мелькая,
По улицам Бахчисарая,
Из дома в дом, одна к другой,
Простых татар спешат супруги
Делить вечерние досуги.
Дворец утих; уснул гарем,
Объятый негой безмятежной;
Не прерывается ничем
Спокойство ночи. Страж надежный,
Дозором обошел эвнух.
Теперь он спит; но страх прилежный
Тревожит в нем и спящий дух.
Измен всечасных ожиданье
Покоя не дает уму.
То чей-то шорох, то шептанье,
То крики чудятся ему;
Обманутый неверным слухом,
Он пробуждается, дрожит,
Напуганным приникнув ухом...
Но вс° кругом его молчит;
Одни фонтаны сладкозвучны
Из мраморной темницы бьют,
И с милой розой неразлучны
Во мраке соловьи поют;
Эвнух еще им долго внемлет
И снова сон его объемлет.
Как милы темные красы
Ночей роскошного Востока!
Как сладко льются их часы
Для обожателей Пророка!
Какая нега в их домах,
В очаровательных садах,
В тиши гаремов безопасных,
Где под влиянием луны
Вс° полно тайн и тишины
И вдохновений сладострастных!
.............................
Все жены спят. Не спит одна.
Едва дыша, встает она;
Идет; рукою торопливой
Открыла дверь; во тьме ночной
Ступает легкою ногой...
В дремоте чуткой и пугливой
Пред ней лежит эвнух седой.
Ах, сердце в нем неумолимо:
Обманчив сна его покой!..
Как дух, она проходит мимо.
..............................................
Пред нею дверь; с недоуменьем
Ее дрожащая рука
Коснулась верного замка...
Вошла, взирает с изумленьем...
И тайный страх в нее проник.
Лампады свет уединенный,
Кивот печально озаренный,
Пречистой девы кроткий лик
И крест, любви символ священный,
Грузинка! вс° в душе твоей
Родное что-то пробудило,
Вс° звуками забытых дней
Невнятно вдруг заговорило. -
Пред ней покоилась княжна,
И жаром девственного сна
Ее ланиты оживлялись
И, слез являя свежий след,
Улыбкой томной озарялись.
Так озаряет лунный свет
Дождем отягощенный цвет.
Спорхнувший с неба сын эдема,
Казалось, ангел почивал
И сонный слезы проливал
О бедной пленнице гарема...
Увы, Зарема, что с тобой?
Стеснилась грудь ее тоской,
Невольно клонятся колени,
И молит: "сжалься надо мной,
Не отвергай моих молений!.."
Ее слова, движенье, стон
Прервали девы тихий сон.
Княжна со страхом пред собою
Младую незнакомку зрит;
В смятеньи, трепетной рукою
Ее подъемля, говорит:
"Кто ты?.. Одна, порой ночною -
Зачем ты здесь?" - "Я шла к тебе,
Спаси меня; в моей судьбе
Одна надежда мне осталась...
Я долго счастьем наслаждалась,
Была беспечней день от дня...
И тень блаженства миновалась;
Я гибну. Выслушай меня.
Родилась я не здесь, далеко,
Далеко... но минувших дней
Предметы в памяти моей
Доныне врезаны глубоко.
Я помню горы в небесах,
Потоки жаркие в горах,
Непроходимые дубравы,
Другой закон, другие нрав
Но почему, какой судьбой
Я край оставила родной,
Не знаю; помню только море
И человека в вышине
Над парусами...
Страх и горе
Доныне чужды были мне;
Я в безмятежной тишине
В тени гарема расцветала
И первых опытов любви
Послушным сердцем ожидала.
Желанья тайные мои
Сбылись. Гирей для мирной неги
Войну кровавую презрел,
Пресек ужасные набеги
И свой гарем опять узрел.
Пред хана в смутном ожиданьи
Предстали мы. Он светлый взор
Остановил на мне в молчаньи,
Позвал меня... и с этих пор
Мы в беспрерывном упоеньи
Дышали счастьем; и ни раз
Ни клевета, ни подозренье,
Ни злобной ревности мученье,
Ни скука не смущала нас.
Мария! ты пред ним явилась...
Увы, с тех пор его душа
Преступной думой омрачилась!
Гирей, изменою дыша,
Моих не слушает укоров,
Ему докучен сердца стон;
Ни прежних чувств, ни разговоров
Со мною не находит он.
Ты преступленью не причастна;
Я знаю: не твоя вина...
Итак послушай: я прекрасна;
Во всем гареме ты одна
Могла б еще мне быть опасна;
Но я для страсти рождена,
Но ты любить, как я, не можешь;
Зачем же хладной красотой
Ты сердце слабое тревожишь?
Оставь Гирея мне: он мой;
На мне горят его лобзанья,
Он клятвы страшные мне дал,
Давно все думы, все желанья
Гирей с моими сочетал;
Меня убьет его измена...
Я плачу; видишь, я колена
Теперь склоняю пред тобой.
Молю, винить тебя не смея,
Отдай мне радость и покой,
Отдай мне прежнего Гирея...
Не возражай мне ничего;
Он мой! он ослеплен тобою.
Презреньем, просьбою, тоскою,
Чем хочешь, отврати его;
Клянись... (хоть я для Алкорана,
Между невольницами хана,
Забыла веру прежних дней;
Но вера матери моей
Была твоя) клянись мне ею
Зарему возвратить Гирею...
Но слушай: если я должна
Тебе... кинжалом я владею,
Я близ Кавказа рождена". -
Сказав, исчезла вдруг. За нею
Не смеет следовать княжна.
Невинной деве непонятен
Язык мучительных страстей,
Но голос их ей смутно внятен;
Он странен, он ужасен ей.
Какие слезы и моленья
Ее спасут от посрамленья?
Что ждет ее? Ужели ей
Остаток горьких юных дней
Провесть наложницей презренной?
О боже! если бы Гирей
В ее темнице отдаленной
Забыл несчастную навек,
Или кончиной ускоренной
Унылы дни ее пресек!
С какою б радостью Мария
Оставила печальный свет!
Мгновенья жизни дорогие
Давно прошли, давно их нет!
Что делать ей в пустыне мира?
Уж ей пора, Марию ждут
И в небеса, на лоно мира,
Родной улыбкою зовут.
..............................................
Промчались дни; Марии нет.
Мгновенно сирота почила.
Она давно-желанный свет,
Как новый ангел, озарила.
Но что же в гроб ее свело?
Тоска ль неволи безнадежной,
Болезнь, или другое зло?..
Кто знает? - Нет Марии нежной!
Дворец угрюмый опустел;
Его Гирей опять оставил;
С толпой татар в чужой предел
Он злой набег опять направил;
Он снова в бурях боевых
Несется мрачный, кровожадный:
Но в сердце хана чувств иных
Таится пламень безотрадный.
Он часто в сечах роковых
Подъемлет саблю, и с размаха
Недвижим остается вдруг,
Глядит с безумием вокруг,
Бледнеет, будто полный страха,
И что-то шепчет, и порой
Горючи слезы льет рекой.
Забытый, преданный презренью,
Гарем не зрит его лица;
Там, обреченные мученью,
Под стражей хладного скопца
Стареют жены. Между ними
Давно грузинки нет; она
Гарема стражами немыми
В пучину вод опущена.
В ту ночь, как умерла княжна,
Свершилось и ее страданье.
Какая б ни была вина,
Ужасно было наказанье! -
Опустошив огнем войны
Кавказу близкие страны
И селы мирные России,
В Тавриду возвратился хан,
И в память горестной Марии
Воздвигнул мраморный фонтан,
В углу дворца уединенный.
Над ним крестом осенена
Магометанская луна
(Символ конечно дерзновенный,
Незнанья жалкая вина).
Есть надпись: едкими годами
Еще не сгладилась она.
За чуждыми ее чертами
Журчит во мраморе вода
И каплет хладными слезами,
Не умолкая никогда.
Так плачет мать во дни печали
О сыне, падшем на войне.
Младые девы в той стране
Преданье старины узнали
И мрачный памятник оне
Фонтаном слез именовали. -
Покинув север наконец,
Пиры надолго забывая,
Я посетил Бахчисарая
В забвеньи дремлющий дворец.
Среди безмолвных переходов
Бродил я там, где бич народов,
Татарин буйный пировал
И после ужасов набега
В роскошной лени утопал.
Еще поныне дышет нега
В пустых покоях и садах;
Играют воды, рдеют розы,
И вьются виноградны лозы,
И злато блещет на стенах.
Я видел ветхие решетки,
За коими, в своей весне,
Янтарны разбирая четки,
Вздыхали жены в тишине.
Я видел ханское кладбище,
Владык последнее жилище.
Сии надгробные столбы,
Венчанны мраморной чалмою,
Казалось мне, завет судьбы
Гласили внятною молвою.
Где скрылись ханы? Где гарем?
Кругом вс° тихо, вс° уныло,
Вс° изменилось... но не тем
В то время сердце полно было:
Дыханье роз, фонтанов шум
Влекли к невольному забвенью,
Невольно предавался ум
Неизъяснимому волненью,
И по дворцу летучей тенью
Мелькала дева предо мной!..
.............................................
Чью тень, о други, видел я?
Скажите мне: чей образ нежный
Тогда преследовал меня
Неотразимый, неизбежный?
Марии ль чистая душа
Являлась мне, или Зарема
Носилась, ревностью дыша,
Средь опустелого гарема?
Я помню столь же милый взгляд
И красоту еще земную,
Все думы сердца к ней летят,
Об ней в изгнании тоскую - ........
[Безумец!] полно! перестань,
Не оживляй тоски напрасной,
Мятежным снам любви несчастной
Заплачена тобою дань -
Опомнись; долго ль, узник томный,
Тебе оковы лобызать
И в свете лирою нескромной
Свое безумство разглашать?
Поклонник Муз, поклонник мира,
Забыв и славу и любовь,
О, скоро вас увижу вновь,
Брега веселые Салгира!
Приду на склон приморских гор,
Воспоминаний тайных полный -
И вновь таврические волны
Обрадуют мой жадный взор.
Волшебный край! очей отрада!
Вс° живо там; холмы, леса,
Янтарь и яхонт винограда,
Долин приютная краса,
И струй и тополей прохлада...
Вс° чувство путника манит,
Когда, в час утра безмятежный,
В горах, дорогою прибрежной
Привычный конь его бежит,
И зеленеющая влага
Пред ним и блещет и шумит
Вокруг утесов Аю-дага...
I.
ВЫПИСКА ИЗ ПУТЕШЕСТВИЯ ПО ТАВРИДЕ И. М. МУРАВЬЕВА-АПОСТОЛА.
"Вчера ввечеру, подъехав к Бахчисараю и спустившись в ущелину, в которой он лежит, я засветло успел только проехать длинную улицу, ведущую к Хан-сараю (т. е. к ханскому дворцу), на восточном конце города находящемуся. Солнце давно уже не видно было за горами, и сумрак начинал сгущаться, когда я вступил на первый двор сарая. Это не помешало мне пробежать по теремам и дворам таврической Аламбры, и чем менее видимы становилися предметы, тем живее делалася игра воображения моего, наполнившегося радужными цветами восточной поэзии.
Я поведу тебя, мой друг, не из покоев, но так, как должно, от внешних ворот, в которые проезд с улицы, по мосту, чрез узкую Грязную речку, Сурук-су. Прошед в ворота, ты на первом дворе; на пространном параллелограме, коего противоположный входу, малый бок граничит с садовыми терасами; оба же большие заняты на левой стороне мечетью и службами; а с правой дворцом, состоящим из смежных не одинаковой высоты зданий. На этой правой стороне, чрез ворота, под строением находящиеся, ты проходишь во внутренний двор, где тотчас на левой руке представляются тебе железные двери, пестро в аравском вкусе украшенные, с двуглавым над ними орлом, занявшим место оттоманской луны.
Переступив за порог, ты в пространных сенях, на марморном помосте и на правой руке видишь широкое крыльцо, ведущее на верхние палаты. Но сперьва остановимся в сенях и посмотрим на два прекрасные фонтана, беспрестанно лиющие воду из стен в белые марморные чаши: один насупротив дверей, другой тотчас налево.
Дабы не оставить ничего недосказанным о сем нижнем помосте, заметим широкий коридор от левого угла противоположной входу стены, ведущий прямо в домовую ханскую божницу, над дверью коей начертано:
Селамид-Гирей хан, сын Гаджи-Селим-Гирея хана.(*)
Другая дверь того же коридора налево дает вход в большую комнату, где диван вокруг стен до половины покоя, с марморным посреди оного водометом. Это убежище прелестно прохладою в знойные часы, когда раскаляются от жара окружающие Бахчисарай горы. Третья дверь ведет в ханский диван, т. е. в комнату, где собирался государственный совет; в нее есть вход и чрез переднюю, снаружи от большого двора.
Когда я опишу тебе одну из зал верхнего жилья, ты будешь иметь понятие о всех прочих, разнствующих между собою одним только большим или меньшим украшением на стенах. Как фасад строения не по прямой черте, а городками, то первое должно заметить, что главные залы освещены с трех сторон, т. е. все из фасада выступающие оных стены всплошь окончатые. Другого входа в залу нет, кроме одной двери боковой, неприметной, между пиластрами аравского вкуса, между коими и шкафы, также неприметные, находятся по всей темной этой стене. Над оными стекла (в лучших залах) снутри и снаружи покоя, до потолка, между коими стоят украшения лепной работы, как то: чаши с плодами, с цветами, или деревцы, с чучелами разных птиц. Потолки так же, как и темная стена, столярной работы и весьма красивы: это тоненькая вызолоченная решетка, лежащая на лаковом грунте, густого красного цвета. На полу я увидел знакомые мне по Испании эстеры, т. е. рогожки, весьма искусно сплетенные из тростника, род гениста, и употребляемые вместо ковров на полах кирпичных или каменных. Для защиты от яркости лучей в комнате, с трех сторон освещенной, кроме ставней, служат еще и цветные, узорчатые стекла в окнах, любимое рыцарских замков украшение, без сомнения, занятое европейцами от восточных народов, во время крестовых походов. Если в заключение сего общего описания ты представишь себе диван, т. е. подушки, некогда из шелковых тканей, на полу лежащие вокруг всех стен, исключая темной, ты будешь иметь понятие о лучших залах дворца, кроме трех или четырех, переделанных для императрицы Екатерины II, в европейском вкусе, с высокими диванами, креслами и столами. Сия последняя утварь особливо драгоценна для нас крещеных, ибо во всех странах, где проповедуется Коран, правоверные вместо столов употребляют низкие круглые скамьи, на которых ставят подносы, и едят на них сидя, поджав под себя ноги, на полу.
Ты легко догадаться можешь, что в стороне от сего строения находился гарем, неприступный для всех, кроме хана, и для него одного имеющий сообщение чрез коридор с дворцом. Эта часть более всех в упадке. Разные домики, в коих некогда жертвы любви, или, лучше сказать, любострастия, томилися в неволе, представляют теперь печальную картину разрушения; обвалившиеся потолки, изломанные полы. Время сокрушило узилище; но что в том пользы, когда то же время, роком узницам определенное, протекло для них безотрадно, в рабских угождениях одному, не по сердцу избранному другу, но жестокому властелину! - а краю сего гарема стоит на большом дворе высокая шестиугольная беседка, с решетками вместо окон, из которой, как сказывают, ханские жены, невидимые, смотрели на игры, въезды послов и другие позорища. Иные говорят, будто тут хан любовался фазанами и показывал их любимицам своим. Это последнее потому только вероятно, что петух с семейством своим есть единственная картина, которую супруг-мусульманин может представлять невольницам своим в оправдание многоженства. - Между сею полусогнившею беседкою и комнатою, о которой я говорил, на нижнем помосте, с марморным фонтаном, есть прекрасный цветничек, где мирт и розы могли некогда внушать песни татарскому Анакреону.
Но пора оставить сии грудь теснящие памятники невольничества и выйти подышать на чистом воздухе. Вот насупротив больших ворот, на конце двора, к горе примыкающегося, терасы в четыре уступа, на коих плодоносные деревья, виноград на решетках и прозрачные источники, с уступа на другой лиющиеся в каменные бассейны. Может быть, некогда мурзы-цередворцы, уподобляя Гиреев владыкам Вавилона, сравнивали и терасы их с висящими садами Семирамисы: но теперь крымское чудо сие представляет вид опустения, так как и все памятники в Тавриде. Более всего жаль драгоценнейшего здесь сокровища, воды: многие трубы уже засорились, а некоторые источники и совсем исчезли.
За мечетью, вне двора, кладбище ханов и султанов владетельного дома Гиреев. Прах их покоится под белыми, марморными гробницами, осененными высокими тополями, ореховыми и шелковичными деревьями. Тут лежат Менгли и отец его, основатель могущества царства крымского. Все памятники покрыты надписями...
Прежде нежели оставить сию юдоль сна непробудного, я укажу тебе отсюда на холм, влево от верхней садовой терасы, на коем стоит красивое здание с круглым куполом: это мавзолей прекрасной грузинки, жены хана Керим-Гирея. Новая Заира, силою прелестей своих, она повелевала тому, кому вс° здесь повиновалось; но не долго: увял райский цвет в самое утро жизни своей, и безотрадный Керим соорудил любезной памятник сей, дабы ежедневно входить в оный и утешаться слезами над прахом незабвенной. Я сам хотел поклониться, гробу красавицы, но нет уже более входа к нему: дверь наглухо заложена.
Странно очень, что все здешние жители непременно хотят, чтобы эта красавица была не грузинка, а полячка, именно какая-то Потоцкая, будто бы похищенная Керим-Гиреем. Сколько я ни спорил с ними, сколько ни уверял их, что предание сие не имеет никакого исторического основания, и что во второй половине XVIII века не так легко было татарам похищать полячек; все доводы мои остались бесполезными: они стоят в одном: красавица была Потоцкая; и я другой причины упорству сему не нахожу, как разве принятое и справедливое мнение, что красота женская есть, так сказать, принадлежность рода Потоцких".
(*) Селамид владел от 1587 до 1610.
II.
ОТРЫВОК ИЗ ПИСЬМА.
Из Азии переехали мы в Европу(*) на корабле. Я тотчас отправился на так названную Митридатову гробницу (развалины какой-то башни); там сорвал цветок для памяти и на другой день потерял без всякого сожаления. Развалины Пантикапеи не сильнее подействовали на мое воображение. Я видел следы улиц, полузаросший ров, старые кирпичи и только. Из Феодосии до самого Юрзуфа ехал я морем. Всю ночь не спал; луны не было; звезды блистали; передо мною в тумане тянулись полуденные горы... "Вот Четырдаг", сказал мне капитан. Я не различил его, да и не любопытствовал. Перед светом я заснул. Между тем корабль остановился в виду Юрзуфа, Проснувшись, увидел я картину пленительную: разноцветные горы сияли; плоские кровли хижин татарских издали казались ульями, прилепленными к горам, тополи, как зеленые колонны, стройно возвышались между ними; справа огромный Аю-даг... и кругом это синее, чистое небо, и светлое море, и блеск, и воздух полуденный...
В Юрзуфе жил я сиднем, купался в море и объедался виноградом; я тотчас привык к полуденной природе и наслаждался ею со всем равнодушием и беспечностию неаполитанского Lazzaroni. Я любил, проснувшись ночью, слушать шум моря и заслушивался целые часы. В двух шагах от дома рос молодой кипарис; каждое утро я посещал его и к нему привязался чувством, похожим на дружество. Вот вс°, что пребывание мое в Юрзуфе оставило у меня в памяти.
Я объехал полуденный берег, и путешествие М. оживило во мне много воспоминаний, но страшный переход его по скалам Кикенеиса не оставил ни малейшего следа в моей памяти. По горной лестнице взобрались мы пешком, держа за хвост татарских лошадей наших. Это забавляло меня чрезвычайно, и казалось каким-то таинственным, восточным обрядом. Мы переехали горы, и первый предмет, поразивший меня, была береза, северная береза! Сердце мое сжалось: я начал уж тосковать о милом полудне, хотя вс° еще находился в Тавриде, вс° еще видел и тополи и виноградные лозы. Георгиевский монастырь и его крутая лестница к морю оставили во мне сильное впечатление. Тут же видел я и баснословные развалины храма Дианы. Видно мифологические предания счастливее для меня воспоминаний исторических, по крайней мере тут посетили меня рифмы.
В Бахчисарай приехал я больной. Я прежде слыхал о странном памятнике влюбленного хана. К** поэтически описывала мне его, называя la fontaine des larmes. Вошед во дворец, увидел я испорченный фонтан; из заржавой железной трубки по каплям падала вода. Я обошел дворец с большой досадою на небрежение, в котором он истлевает, и на полуевропейские переделки некоторых комнат. N. N. почти насильно повел меня по ветхой лестнице в развалины гарема и на ханское кладбище:
Но не тем
В то время сердце полно было:
лихорадка меня мучила.
Что касается до памятника ханской любовницы, о котором говорит М., я о нем не вспомнил, когда писал свою поэму, а то бы непременно им воспользовался.
(*) Из Тамани в Керчь.
<ВАДИМ>
ОТРЫВОК ИЗ НЕОКОНЧЕННОЙ ПОЭМЫ
1821-1822
Свод неба мраком обложился;
В волнах Варяжских лунный луч,
Сверкая меж вечерних туч,
Столпом неровным отразился.
Качаясь, лебедь на волне
Заснул, и вс° кругом почило;
Но вот по темной глубине
Стремится белое ветрило,
И блещет пена при луне;
Летит испуганная птица,
Услыша близкий шум весла.
Чей это парус? Чья десница
Его во мраке напрягла?
Их двое. На весло нагбенный,
Один, смиренный житель волн,
Гребет и к югу правит челн;
Другой, как волхвом пораженный;
Стоит недвижим; на брега
Глаза вперив, не молвит слова,
И через челн его нога
Перешагнуть уже готова.
Плывут...
"Причаливай, старик!
К утесу правь" - и в волны вмиг
Прыгнул пловец нетерпеливый
И берегов уже достиг.
Меж тем, рукой неторопливой
Другой ветрило опустив,
Свой челн к утесу пригоняет,
К подошвам двух союзных ив
Узлом надежным укрепляет,
И входит медленной стопой
На берег дикой и крутой.
Кремень звучит, и пламя вскоре
Далеко осветило море.
Суровый край! Громады скал
На берегу стоят угрюмом;
Об них мятежный бьется вал
И пена плещет; сосны с шумом
Качают старые главы
Над зыбкой пеленой пучины;
Кругом ни цвета, ни травы,
Песок да мох; скалы, стремнины,
Везде хранят клеймо громов
И след потоков истощенных,
И тлеют кости - пир волков
В расселинах окровавленных.
К огню заботливый старик
Простер немеющие руки.
Приметы долголетной муки,
Согбенны кости, тощий лик,
На коем время углубляло
Свои последние следы,
Одежда, обувь - вс° являло
В нем дикость, нужду и труды.
Но кто же тот? Блистает младость.
В его лице; как вешний цвет
Прекрасен он; но, мнится, радость
Его не знала с детских лет;
В глазах потупленных кручина;
На нем одежда славянина
И на бедре славянский меч.
Славян вот очи голубые,
Вот их и волосы златые,
Волнами падшие до плеч...
Косматым рубищем одетый,
Огнем живительным согретый,
Старик забылся крепким сном.
Но юноша, на перси руки
Задумчиво сложив крестом,
Сидит с нахмуренным челом...
Проходит ночь, огонь погас,
Остыл и пепел; вод пучина
Белеет; близок утра час;
Нисходит сон на славянина.
Видал он дальные страны,
По суше, по морю носился,
Во дни былые, дни войны,
На западе, на юге бился,
Деля добычу и труды
С суровым племенем Одена,
И перед ним врагов ряды
Бежали, как морская пена
В час бури к черным берегам.
Внимал он радостным хвалам
И арфам скальдов исступленных,
В жилище сильных пировал
И очи дев иноплеменных
Красою чуждой привлекал.
Но сладкий сон не переносит
Теперь героя в край чужой,
В поля, где мчится бурный бой,
Где меч главы героев косит;
Не видит он знакомых скал
Кириаландии печальной,
Ни Альбиона, где искал
Кровавых сеч и славы дальной;
Ему не снится шум валов;
Он позабыл морские битвы,
И пламя яркое костров,
И трубный звук, и лай ловитвы;
Другие грезы и мечты
Волнуют сердце славянина:
Перед ним славянская дружина;
Он узнает ее щиты,
Он снова простирает руки
Товарищам минувших лет,
Забытым в долги дни разлуки,
Которых уж и в мире нет...
Меж тем привычные заботы
Средь усладительной дремоты
Тревожат душу старика:
Во сне он парус развивает,
Плывет по воле ветерка,
Его тихонько увлекает
К заливу светлая река,
И рыба сонная впадает
В тяжелый невод старика;
Вс° тихо: море почивает,
Но туча виснет; дальный гром
Над звучной бездною грохочет,
И вот пучина под челном
Кипит, подъемлется, клокочет;
Напрасно к верным берегам
Несчастный возвратиться хочет,
Челнок трещит и - пополам!
Рыбак идет на дно морское,
И, пробудясь, трепещет он,
Глядит окрест: брега в покое,
На полусветлый небосклон
Восходит утро золотое;
С дерев, с утесистых вершин,
Навстречу радостной денницы,
Щебеча, полетели птицы
И рассвело...
ГАВРИИЛИАДА
ПОЭМА
1821
Воистину еврейки молодой
Мне дорого душевное спасенье.
Приди ко мне, прелестный ангел мой,
И мирное прими благословенье.
Спасти хочу земную красоту!
Любезных уст улыбкою довольный,
Царю небес и господу-Христу
Пою стихи на лире богомольной.
Смиренных струн, быть может, наконец
Ее пленят церковные напевы,
И дух святой сойдет на сердце девы;
Властитель он и мыслей и сердец.
Шестнадцать лет, невинное смиренье,
Бровь темная, двух девственных холмов
Под полотном упругое движенье,
Нога любви, жемчужный ряд зубов...
Зачем же ты, еврейка, улыбнулась,
И по лицу румянец пробежал?
Нет, милая, ты право, обманулась:
Я не тебя, - Марию описал.
В глуши полей, вдали Ерусалима,
Вдали забав и юных волокит
(Которых бес для гибели хранит),
Красавица, никем еще не зрима,
Без прихотей вела спокойный век.
Ее супруг, почтенный человек,
Седой старик, плохой столяр и плотник,
В селенье был единственный работник.
И день и ночь, имея иного дел
То с уровнем, то с верною пилою,
То с топором, не много он смотрел
На прелести, которыми владел,
И тайный цвет, которому судьбою
Назначена была иная честь,
На стебельке не смел еще процвесть.
Ленивый муж своею старой лейкой
В час утренний не орошал его;
Он как отец с невинной жил еврейкой,
Ее кормил - и больше ничего.
Но, братие, с небес во время оно
Всевышний бог склонил приветный взор
На стройный стан, на девственное лоно
Рабы своей - и, чувствуя задор,
Он положил в премудрости глубокой
Благословить достойный вертоград,
Сей вертоград, забытый, одинокой,
Щедротою таинственных наград.
Уже поля немая ночь объемлет;
В своем углу Мария сладко дремлет.
Всевышний рек, - и деве снится сон;
Пред нею вдруг открылся небосклон
Во глубине своей необозримой;
В сиянии и славе нестерпимой
Тьмы ангелов волнуются, кипят,
Бесчисленны летают серафимы,
Струнами арф бряцают херувимы,
Архангелы в безмолвии сидят,
Главы закрыв лазурными крылами, -
И, яркими одеян облаками,
Предвечного стоит пред ними трон.
И светел вдруг очам явился он...
Все пали ниц... Умолкнул арфы звон.
Склонив главу, едва Мария дышит,
Дрожит как лист и голос бога слышит:
"Краса земных любезных дочерей,
Израиля надежда молодая!
Зову тебя, любовию пылая,
Причастница ты славы будь моей:
Готовь себя к неведомой судьбине,
Жених грядет, грядет к своей рабыне".
Вновь облаком оделся божий трон;
Восстал духов крылатый легион,
И раздались небесной арфы звуки...
Открыв уста, сложив умильно руки,
Лицу небес Мария предстоит.
Но что же так волнует и манит
Ее к себе внимательные взоры?
Кто сей в толпе придворных молодых
С нее очей не сводит голубых?
Пернатый шлем, роскошные уборы,
Сиянье крил и локонов златых,
Высокий стан, взор томный и стыдливый -
Вс° нравится Марии молчаливой.
Замечен он, один он сердцу мил!
Гордись, гордись, архангел Гавриил!
Пропало вс°. - Не внемля детской пени,
На полотне так исчезают тени,
Рожденные в волшебном фонаре.
Красавица проснулась на заре
И нежилась на ложе томной лени.
Но дивный сон, но милый Гавриил
Из памяти ее не выходил.
Царя небес пленить она хотела,
Его слова приятны были ей,
И перед ним она благоговела, -
Но Гавриил казался ей милей...
Так иногда супругу генерала
Затянутый прельщает адъютант.
Что делать нам? судьба так приказала, -
Согласны в том невежда и педант.
Поговорим о странностях любви
(Другого я не смыслю разговора).
В те дни, когда от огненного взора
Мы чувствуем волнение в крови,
Когда тоска обманчивых желаний
Объемлет нас и душу тяготит,
И всюду нас преследует, томит
Предмет один и думы и страданий, -
Не правда ли? в толпе младых друзей
Наперсника мы ищем и находим.
С ним тайный глас мучительных страстей
Наречием восторгов переводим.
Когда же мы поймали на лету
Крылатый миг небесных упоений
И к радостям на ложе наслаждений
Стыдливую склонили красоту,
Когда любви забыли мы страданье
И нечего нам более желать, -
Чтоб оживить о ней воспоминанье,
С наперсником мы любим поболтать.
И ты, господь! познал ее волненье,
И ты пылал, о боже, как и мы.
Создателю постыло вс° творенье,
Наскучило небесное моленье, -
Он сочинял любовные псалмы
И громко пел: "Люблю, люблю Марию,
В унынии бессмертие влачу...
Где крылия? к Марии полечу
И на груди красавицы почию!.."
И прочее... вс°, что придумать мог. -
Творец любил восточный, пестрый слог,
Потом, призвав любимца Гавриила,
Свою любовь он прозой объяснял.
Беседы их нам церковь утаила,
Евангелист немного оплошал!
Но говорит армянское преданье,
Что царь небес, не пожалев похвал,
В Меркурии архангела избрал,
Заметя в нем и ум и дарованье -
И вечерком к Марии подослал.
Архангелу другой хотелось чести:
Нередко он в посольствах был счастлив;
Переносить записочки да вести
Хоть выгодно, но он самолюбив.
И славы сын, намеренье сокрыв,
Стал нехотя услужливый угодник
Царю небес... а по земному сводник.
Но, старый враг, не дремлет сатана!
Услышал он, шатаясь в белом свете,
Что бог имел еврейку на примете,
Красавицу, которая должна
Спасти наш род от вечной муки ада.
Лукавому великая досада -
Хлопочет он. Всевышний между тем
На небесах сидел в уныньи сладком,
Весь мир забыл, не правил он ничем -
И без него вс° шло своим порядком.
Что ж делает Мария? Где она,
Иосифа печальная супруга?
В своем саду, печальных дум полна,
Проводит час невинного досуга
И снова ждет пленительного сна.
С ее души не сходит образ милый,
К архангелу летит душой унылой.
В прохладе пальм, под говором ручья
Задумалась красавица моя;
Не мило ей цветов благоуханье,
Не весело прозрачных вод журчанье...
И видит вдруг: прекрасная змия,
Приманчивой блистая чешуею,
В тени ветвей качается над нею
И говорит: "Любимица небес!
Не убегай, - я пленник твой послушный..."
Возможно ли? О, чудо из чудес!
Кто ж говорил Марии простодушной,
Кто ж это был? Увы, конечно, бес.
Краса змии, цветов разнообразность,
Ее привет, огонь лукавых глаз
Понравились Марии в тот же час.
Чтоб усладить младого сердца праздность,
На сатане покоя нежный взор,
С ним завела опасный разговор:
"Кто ты, змия? По льстивому напеву,
По красоте, по блеску, по глазам -
Я узнаю того, кто нашу Еву
Привлечь успел к таинственному древу
И там склонил несчастную к грехам.
Ты погубил неопытную деву,
А с нею весь адамов род и нас.
Мы в бездне бед невольно потонули.
Не стыдно ли?"
"Попы вас обманули,
И Еву я не погубил, а спас!"
"Cпас! от кого?"
"От бога"
"Враг опасный!"
"Он был влюблен..."
"Послушай, берегись!"
"Он к ней пылал -"
"Молчи!"
"- любовью страстной,
Она была в опасности ужасной".
"Змия, ты лжешь!"
"Ей богу!"
"Не божись".
"Но выслушай..."
Подумала Мария:
Не хорошо в саду, наедине,
Украдкою внимать наветам змия,
И кстати ли поверить сатане?
Но царь небес меня хранит и любит,
Всевышний благ: он верно не погубит
Своей рабы, - за что ж? за разговор!
К тому же он не даст меня в обиду,
Да в змия скромна довольно с виду.
Какой тут грех? где зло? пустое, вздор! -
Подумала и ухо приклонила,
Забыв на час любовь и Гавриила.
Лукавый бес, надменно развернув
Гремучий хвост, согнув дугою шею,
С ветвей скользит - и падает пред нею;
Желаний огнь во грудь ее вдохнув,
Он говорит:
"С рассказом Моисея
Не соглашу рассказа моего:
Он вымыслом хотел пленить еврея,
Он важно лгал, - и слушали его.
Бог наградил в нем слог и ум покорный,
Стал Моисей известный господин,
Но я, поверь, - историк не придворный,
Не нужен мне пророка важный чин!
Они должны, красавицы другие,
Завидовать огню твоих очей;
Ты рождена, о скромная Мария,
Чтоб изумлять адамовых детей,
Чтоб властвовать над легкими сердцами,
Улыбкою блаженство им дарить,
Сводить с ума двумя-тремя словами,
По прихоти - любить и не любить...
Вот жребий твой. Как ты - младая Ева
В своем саду скромна, умна, мила,
Но без любви в унынии цвела;
Всегда одни, глаз-на-глаз, муж и дева
На берегах Эдема светлых рек
В спокойствии вели невинный век.
Скучна была их дней однообразность.
Ни рощи сень, ни молодость, ни праздность -
Ничто любви не воскрешало в них;
Рука с рукой гуляли, пили, ели,
Зевали днем, а ночью не имели
Ни страстных игр, ни радостей живых...
Что скажешь ты? Тиран несправедливый,
Еврейский бог, угрюмый и ревнивый,
Адамову подругу полюбя,
Ее хранил для самого себя...
Какая честь и что за наслажденье!
На небесах как будто в заточенье,
У ног его молися да молись,
Хвали его, красе его дивись,
Взглянуть не смей украдкой на другого,
С архангелом тихонько молвить слово;
Вот жребий той, которую творец
Себе возьмет в подруги наконец.
И что ж потом? За скуку, за мученье,
Награда вся дьячков осиплых пенье,
Свечи, старух докучная мольба,
Да чад кадил, да образ под алмазом,
Написанный каким-то богомазом...
Как весело! Завидная судьба!
Мне стало жаль моей прелестной Евы;
Решился я, создателю на зло,
Разрушить сон и юноши и девы.
Ты слышала, как вс° произошло?
Два яблока, вися на ветке дивной
(Счастливый знак, любви символ призывный),
Открыли ей неясную мечту.
Проснулися неясные желанья;
Она свою познала красоту,
И негу чувств, и сердца трепетанье,
И юного супруга наготу!
Я видел их! любви - моей науки -
Прекрасное начало видел я.
В глухой лесок ушла чета моя...
Там быстро их блуждали взгляды, руки...
Меж милых ног супруги молодой
Заботливый, неловкой и немой,
Адам искал восторгов упоенья,
Неистовым исполненный огнем,
Он вопрошал источник наслажденья
И, закипев душой, терялся в нем...
И не страшась божественного гнева,
Вся в пламени, власы раскинув, Ева,
Едва, едва устами шевеля,
Лобзанием Адаму отвечала,
В слезах любви, в бесчувствии лежал
Под сенью пальм, - и юная земля
Любовников цветами покрывала.
Блаженный день! Увенчанный супруг
Жену ласкал с утра до темной ночи,
Во тьме ночной смыкал он редко очи,
Как их тогда украшен был досуг!
Ты знаешь: бог, утехи прерывая,
Чету мою лишил навеки рая.
Он их изгнал из милой стороны,
Где без трудов они так долго жили
И дни свои невинно проводили
В объятиях ленивой тишины.
Но им открыл я тайну сладострастья
И младости веселые права,
Томленье чувств, восторги, слезы счастья,
И поцелуй, и нежные слова.
Скажи теперь: ужели я предатель?
Ужель Адам несчастлив от меня?
Не думаю, но знаю только я,
Что с Евою остался я приятель".
Умолкнул бес. Мария в тишине
Коварному внимала сатане.
"Что ж? - думала, - быть может, прав лукавый;
Слыхала я: ни почестьми, ни славой,
Ни золотом блаженства не купить;
Слыхала я, что надобно любить...
Любить! Но как, зачем и что такое..."
А между тем вниманье молодое
Ловило вс° в рассказах сатаны:
И действия и странные причины,
И смелый слог и вольные картины...
(Охотники мы все до новизны.)
Час от часу неясное начало
Опасных дум казалось ей ясней,
И вдруг змии как будто не бывало -
И новое явленье перед ней:
Мария зрит красавца молодого.
У ног ее, не говоря ни слова,
К ней устремив чудесный блеск очей,
Чего-то он красноречиво просит,
Одной рукой цветочек ей подносит,
Другою мнет простое полотно
И крадется под ризы торопливо,
И легкий перст касается игриво
До милых тайн... Вс° для Марии диво,
Вс° кажется ей ново, мудрено, -
А между тем румянец не стыдливый
На девственных ланитах заиграл -
И томный жар и вздох нетерпеливый
Младую грудь Марии подымал.
Она молчит: но вдруг не стало мочи,
Закрылися блистательные очи,
К лукавому склонив на грудь главу,
Вскричала: ах!.. и пала на траву...
О милый друг! кому я посвятил
Мой первый сон надежды и желанья,
Красавица, которой был я мил,
Простишь ли мне моя воспоминанья?
Мои грехи, забавы юных дней,
Те вечера, когда в семье твоей,
При матери докучливой и строгой
Тебя томил я тайною тревогой
И просветил невинные красы?
Я научил послушливую руку
Обманывать печальную разлуку
И услаждать безмолвные часы,
Бессонницы девическую муку.
Но молодость утрачена твоя,
От бледных уст улыбка отлетела,
Твоя краса во цвете помертвела...
Простишь ли мне, о милая моя!
Отец греха, Марии враг лукавый,
Ты стал и был пред нею виноват;
Ах, и тебе приятен был разврат...
И ты успел преступною забавой
Всевышнего супругу просветить
И дерзостью невинность изумить.
Гордись, гордись своей проклятой славой!
Спеши ловить... но близок, близок час!
Вот меркнет свет, заката луч угас.
Вс° тихо. Вдруг над девой утомленной
Шумя парит архангел окриленный, -
Посол любви, блестящий сын небес.
От ужаса при виде Гавриила
Красавица лицо свое закрыла...
Пред ним восстав, смутился мрачный бес
И говорит: "Счастливец горделивый,
Кто звал тебя? Зачем оставил ты
Небесный двор, эфира высоты?
Зачем мешать утехе молчаливой,
Занятиям чувствительной четы?"
Но Гавриил, нахмуря взгляд ревнивый,
Рек на вопрос и дерзкий и шутливый:
"Безумный враг небесной красоты,
Повеса злой, изгнанник безнадежный,
Ты соблазнил красу Марии нежной
И смеешь мне вопросы задавать!
Беги сейчас, бесстыдник, раб мятежный,
Иль я тебя заставлю трепетать!"
"Не трепетал от ваших я придворных,
Всевышнего прислужников покорных,
От сводников небесного царя!" -
Проклятый рек и, злобою горя,
Наморщив лоб, скосясь, кусая губы,
Архангела ударил прямо в зубы.
Раздался крик, шатнулся Гавриил
И левое колено преклонил;
Но вдруг восстал, исполнен новым жаром,
И сатану нечаянным ударом
Хватил в висок. Бес ахнул, побледнел -
И ворвались в объятия друг другу.
Ни Гавриил, ни бес не одолел:
Сплетенные кружась идут по лугу,
На вражью грудь опершись бородой,
Соединив крест на крест ноги, руки,
То силою, то хитростью науки
Хотят увлечь друг друга за собой.
Не правда ли? вы помните то поле,
Друзья мои, где в прежни дни, весной,
О ставя класс, играли мы на воле
И тешились отважною борьбой.
Усталые, забыв и брань и речи,
Так ангелы боролись меж собой.
Подземный царь, буян широкоплечий,
Вотще кряхтел с увертливым врагом,
И, наконец, желая кончить разом,
С архангела пернатый сбил шелом,
Златой шелом, украшенный алмазом.
Схватив врага за мягкие власы,
Он сзади гнет могучею рукою
К сырой земле. Мария пред собою
Архангела зрит юные красы
И за него в безмолвии трепещет.
Уж ломит бес, уж ад в восторге плещет;
По счастию проворный Гавриил
Впился ему в то место роковое
(Излишнее почти во всяком бое),
В надменный член, которым бес грешил.
Лукавый пал, пощады запросил
И в темный ад едва нашел дорогу.
На дивный бой, на страшную тревогу
Красавица глядела чуть дыша;
Когда же к ней, свой подвиг соверша,
Приветливо архангел обратился,
Огонь любви в лице ее разлился
И нежностью исполнилась душа.
Ах, как была еврейка хороша!..
Посол краснел и чувствия чужие
Так изъяснял в божественных словах:
"О радуйся, невинная Мария!
Любовь с тобой, прекрасна ты в женах;
Стократ блажен твой плод благословенный,
Спасет он мир и ниспровергнет ад...
Но признаюсь душою откровенной,
Отец его блаженнее стократ!"
И перед ней коленопреклоненный
Он между тем ей нежно руку жал...
Потупя взор, прекрасная вздыхала,
И Гавриил ее поцеловал.
Смутясь она краснела и молчала,
Ее груди дерзнул коснуться он...
"Оставь меня!" - Мария прошептала,
И в тот же миг лобзаньем заглушен
Невинности последний крик и стон...
Что делать ей? Что скажет бог ревнивый?
Не сетуйте, красавицы мои,
О женщины, наперсницы любви,
Умеете вы хитростью счастливой
Обманывать вниманье жениха
И знатоков внимательные взоры,
И на следы приятного греха
Невинности набрасывать уборы...
От матери проказливая дочь
Берет урок стыдливости покорной
И мнимых мук, и с робостью притворной
Играет роль в решительную ночь;
И поутру, оправясь понемногу,
Встает бледна, чуть ходит, так томна.
В восторге муж, мать шепчет: слава богу,
А старый друг стучится у окна.
Уж Гавриил с известием приятным
По небесам летит путем обратным.
Наперсника нетерпеливый бог
Приветствием встречает благодатным:
"Что нового?" - "Я сделал вс°, что мог,
Я ей открыл". - "Ну что ж она?" - "Готова!"
И царь небес, не говоря ни слова,
С престола встал и манием бровей
Всех удалил, как древний бог Гомера,
Когда смирял бесчисленных детей;
Но Греции навек погасла вера,
Зевеса нет, мы сделались умней!
Упоена живым воспоминаньем,
В своем углу Мария в тишине
Покоилась на смятой простыне.
Душа горит и негой и желаньем,
Младую грудь волнует новый жар.
Она зовет тихонько Гавриила,
Его любви готовя тайный дар,
Ночной покров ногою отдалила,
Довольный взор с улыбкою склонила,
И, счастлива в прелестной наготе,
Сама своей дивится красоте.
Но между тем в задумчивости нежной
Она грешит, - прелестна и томна,
И чашу пьет отрады безмятежной.
Смеешься ты, лукавый сатана!
И что же! вдруг мохнатый, белокрылый
В ее окно влетает голубь милый,
Над нею он порхает и кружит
И пробует веселые напевы,
И вдруг летит в колени милой девы,
Над розою садится и дрожит,
Клюет ее, копышется, ветится,
И носиком и ножками трудится.
Он, точно он! - Мария поняла,
Что в голубе другого угощала;
Колени сжав, еврейка закричала,
Вздыхать, дрожать, молиться начала,
Заплакала, но голубь торжествует,
В жару любви трепещет и воркует,
И падает, объятый легким сном,
Приосеня цветок любви крылом.
Он улетел. Усталая Мария
Подумала: "Вот шалости какие!
Один, два, три! - как это им не лень?
Могу сказать, перенесла тревогу:
Досталась я в один и тот же день
Лукавому, архангелу и богу".
Всевышний бог, как водится, потом
Признал своим еврейской девы сына,
Но Гавриил (завидная судьбина!)
Не преставал являться ей тайком;
Как многие, Иосиф был утешен,
Он пред женой попрежнему безгрешен,
Христа любил как сына своего,
За то господь и наградил его!
Аминь, аминь! Чем кончу я рассказ?
Навек забыв старинные проказы,
Я пел тебя, крылатый Гавриил,
Смиренных струн тебе я посвятил
Усердное, спасительное пенье:
Храни меня, внемли мое моленье!
Досель я был еретиком в любви,
Младых богинь безумный обожатель,
Друг демона, повеса и предатель...
Раскаянье мое благослови!
Приемлю я намеренья благие,
Переменюсь: Елену видел я;
Она мила как нежная Мария!
Подвластна ей навек душа моя.
Моим речам придай очарованье,
Понравиться поведай тайну мне,
В ее душе зажги любви желанье
Не то пойду молиться сатане!
Но дни бегут, и время сединою
Мою главу тишком посеребрит,
И важный брак с любезною женою
Пред алтарем меня соединит.
Иосифа прекрасный утешитель!
Молю тебя, колена преклони,
О рогачей заступник и хранитель,
Молю - тогда благослови меня,
Даруй ты мне беспечность и смиренье,
Даруй ты мне терпенье вновь и вновь
Спокойный сон, в супруге уверенье,
В семействе мир и к ближнему любовь!
ПОЭМЫ 1825-1833
ГРАФ НУЛИН
1825
Пора, пора! рога трубят;
Псари в охотничьих уборах
Чем свет уж на конях сидят,
Борзые прыгают на сворах.
Выходит барин на крыльцо;
Вс°, подбочась, обозревает,
Его довольное лицо
Приятной важностью сияет.
Чекмень затянутый на нем,
Турецкой нож за кушаком,
За пазухой во фляжке ром,
И рог на бронзовой цепочке.
В ночном чепце, в одном платочке,
Глазами сонными жена
Сердито смотрит из окна
На сбор, на псарную тревогу...
Вот мужу подвели коня;
Он холку хвать и в стремя ногу,
Кричит жене: не жди меня!
И выезжает на дорогу.
В последних числах сентября
(Презренной прозой говоря)
В деревне скучно: грязь, ненастье,
Осенний ветер, мелкой снег,
Да вой волков; но то-то счастье
Охотнику! Не зная нег,
В отъезжем поле он гарцует,
Везде находит свой ночлег,
Бранится, мокнет и пирует
Опустошительный набег.
А что же делает супруга
Одна в отсутствии супруга?
Занятий мало ль есть у ней:
Грибы солить, кормить гусей,
Заказывать обед и ужин,
В анбар и в погреб заглянуть,
Хозяйки глаз повсюду нужен;
Он вмиг заметит что-нибудь.
К несчастью, героиня наша...
(Ах! я забыл ей имя дать.
Муж просто звал ее: Наташа,
Но мы - мы будем называть:
Наталья Павловна) к несчастью,
Наталья Павловна совсем
Своей хозяйственною частью
Не занималася; затем,
Что не в отеческом законе
Она воспитана была,
А в благородном пансионе
У эмигрантки Фальбала.
Она сидит перед окном.
Пред ней открыт четвертый том
Сентиментального романа:
Любовь Элизы и Армана,
Иль переписка двух семей.
Роман классической, старинный,
Отменно длинный, длинный, длинный,
Нравоучительный и чинный,
Без романтических затей.
Наталья Павловна сначала
Его внимательно читала,
Но скоро как-то развлеклась
Перед окном возникшей дракой
Козла с дворовою собакой
И ею тихо занялась.
Кругом мальчишки хохотали.
Меж тем печально, под окном,
Индейки с криком выступали
Вослед за мокрым петухом.
Три утки полоскались в луже,
Шла баба через грязный двор
Белье повесить на забор,
Погода становилась хуже -
Казалось, снег идти хотел...
Вдруг колокольчик зазвенел.
Кто долго жил в глуши печальной,
Друзья, тот верно знает сам,
Как сильно колокольчик дальный
Порой волнует сердце нам.
Не друг ли едет запоздалый,
Товарищ юности удалой?...
Уж не она ли?... Боже мой!
Вот ближе, ближе... сердце бьется...
Но мимо, мимо звук несется,
Слабей..... и смолкнул за горой.
Наталья Павловна к балкону
Бежит обрадована звону,
Глядит и видит: за рекой,
У мельницы, коляска скачет.
Вот на мосту - к нам точно! нет;
Поворотила влево. Вслед
Она глядит и чуть не плачет.
Но вдруг - о радость! косогор -
Коляска на бок. - "Филька, Васька!
Кто там? скорей! вон там коляска.
Сей час везти ее на двор
И барина просить обедать!
Да жив ли он? беги проведать,
Скорей, скорей!..."
Слуга бежит.
Наталья Павловна спешит
Взбить пышный локон, шаль накинуть,
Задернуть завес, стул подвинуть,
И ждет. "Да скоро ль, мой творец?"
Вот едут, едут наконец.
Забрызганный в дороге дальной,
Опасно раненый, печальный
Кой-как тащится экипаж.
Вслед барин молодой хромает.
Слуга-француз не унывает
И говорит: allons, courage!
Вот у крыльца, вот в сени входят.
Покаместь барину теперь
Покой особенный отводят
И настежь отворяют дверь -
Пока Picard шумит, хлопочет,
И барин одеваться хочет,
Сказать ли вам, кто он таков?
Граф Нулин из чужих краев,
Где промотал он в вихре моды
Свои грядущие доходы.
Себя казать, как чудный зверь,
В Петрополь едет он теперь
С запасом фраков и жилетов,
Шляп, вееров, плащей, корсетов,
Булавок, запонок, лорнетов,
Цветных платков, чулков а jour,
С ужасной книжкою Гизота,
С тетрадью злых карикатур,
С романом новым Вальтер-Скотта,
С bon-mots парижского двора,
С последней песней Беранжера,
С мотивами Россини, Пера,
Et cetera, et cetera.
Уж стол накрыт. Давно пора;
Хозяйка ждет нетерпеливо.
Дверь отворилась. Входит граф;
Наталья Павловна, привстав,
Осведомляется учтиво,
Каков он? что нога его?
Граф отвечает: ничего.
Идут за стол. Вот он садится,
К ней подвигает свой прибор
И начинает разговор,
Святую Русь бранит, дивится,
Как можно жить в ее снегах,
Жалеет о Париже страх...
"А что театр?" - О! сиротеет,
C'est bien mauvais, зa fait pitiй.
Тальма совсем оглох, слабеет,
И мамзель Марс - увы! стареет...
За то Потье, le grand Potier!
Он славу прежнюю в народе
Доныне поддержал один. -
Какой писатель нынче в моде?
- Вс° d'Arlincourt и Ламартин. -
"У нас им также подражают".
- Нет? право? так у нас умы
Уж развиваться начинают?
Дай бог, чтоб просветились мы! -
"Как тальи носят?" - Очень низко,
Почти до... вот, по этих пор.
Позвольте видеть ваш убор...
Так: рюши, банты.... здесь узор....
Вс° это к моде очень близко. -
"Мы получаем Телеграф".
- Ага!... Хотите ли послушать
Прелестный водевиль? - И граф
Поет. "Да, граф, извольте ж кушать".
- Я сыт и так.....
Изо стола
Встают. Хозяйка молодая
Черезвычайно весела.
Граф, о Париже забывая,
Дивится: как она мила!
Проходит вечер неприметно;
Граф сам не свой. Хозяйки взор
То выражается приветно,
То вдруг потуплен безответно....
Глядишь - и полночь вдруг на двор.
Давно храпит слуга в передней,
Давно поет петух соседний,
В чугунну доску сторож бьет;
В гостиной свечки догорели.
Наталья Павловна встает:
"Пора, прощайте: ждут постели.
Приятный сон".... С досадой встав,
Полувлюбленный, нежный граф
Целует руку ей - и что же?
Куда кокетство не ведет?
Проказница - прости ей, боже! -
Тихонько графу руку жмет.
Наталья Павловна раздета;
Стоит Параша перед ней.
Друзья мои, Параша эта
Наперсница ее затей;
Шьет, моет, вести переносит,
Изношенных капотов просит,
Порою с барином шалит,
Порой на барина кричит,
И лжет пред барыней отважно.
Теперь она толкует важно
О графе, о делах его,
Не пропускает ничего,
Бог весть, разведать как успела.
Но госпожа ей наконец
Сказала: "полно, надоела!"
Спросила кофту и чепец,
Легла и выдти вон велела.
Своим французом между тем
И граф раздет уже совсем.
Ложится он, сигару просит,
Monsieur Picard ему приносит
Графин, серебряный стакан,
Сигару, бронзовый светильник,
Щипцы с пружиною, будильник
И неразрезанный роман.
В постеле лежа, Вальтер-Скотта
Глазами пробегает он.
Но граф душевно развлечен...
Неугомонная забота
Его тревожит; мыслит он:
"Неужто вправду я влюблен?
Что, если можно?... вот забавно!
Однако ж это было б славно.
Я, кажется, хозяйке мил" -
И Нулин свечку погасил.
Несносный жар его объемлет,
Не спится графу. Бес не дремлет
И дразнит грешною мечтой
В нем чувства. Пылкой наш герой
Воображает очень живо
Хозяйки взор красноречивый,
Довольно круглый, полный стан,
Приятный голос, прямо женской,
Лица румянец деревенской -
Здоровье краше всех румян.
Он помнит кончик ножки нежной,
Он помнит: точно, точно так!
Она ему рукой небрежной
Пожала руку; он дурак,
Он должен бы остаться с нею -
Ловить минутную затею.
Но время не ушло. Теперь
Отворена конечно дверь...
И тотчас, на плеча накинув
Свой пестрый шелковый халат
И стул в потемках опрокинув,
В надежде сладостных наград,
К Лукреции Тарквиний новый
Отправился на вс° готовый.
Так иногда лукавый кот,
Жеманный баловень служанки,
За мышью крадется с лежанки:
Украдкой, медленно идет,
Полузажмурясь подступает,
Свернется в ком, хвостом играет,
Разинет когти хитрых лап -
И вдруг бедняжку цап-царап.
Влюбленный граф в потемках бродит,
Дорогу ощупью находит.
Желаньем пламенным томим,
Едва дыханье переводит -
Трепещет, если пол под ним
Вдруг заскрыпит... вот он подходит
К заветной двери и слегка
Жмет ручку медного замка;
Дверь тихо, тихо уступает....
Он смотрит: лампа чуть горит
И бледно спальню освещает...
Хозяйка мирно почивает,
Иль притворяется, что спит.
Он входит, медлит, отступает -
И вдруг упал к ее ногам...
Она... Теперь, с их позволенья,
Прошу я петербургских дам
Представить ужас пробужденья
Натальи Павловны моей
И разрешить, что делать ей?
Она, открыв глаза большие,
Глядит на графа - наш герой
Ей сыплет чувства выписные
И дерзновенною рукой
Коснуться хочет одеяла...
Совсем смутив ее сначала...
Но тут опомнилась она,
И гнева гордого полна,
А впрочем, может быть, и страха,
Она Тарквинию с размаха
Дает - пощечину. Да, да,
Пощечину, да ведь какую!
Сгорел граф Нулин от стыда,
Обиду проглотив такую.
Не знаю, чем бы кончил он,
Досадой страшною пылая -
Но шпиц косматый, вдруг залая,
Прервал Параши крепкой сон.
Услышав граф ее походку
И проклиная свой ночлег
И своенравную красотку,
В постыдный обратился бег.
Как он, хозяйка и Параша
Проводят остальную ночь,
Воображайте. Воля ваша,
Я не намерен вам помочь.
Восстав поутру молчаливо,
Граф одевается лениво,
Отделкой розовых ногтей
Зевая занялся небрежно,
И галстук вяжет неприлежно,
И мокрой щеткою своей
Не гладит стриженых кудрей.
О чем он думает - не знаю;
Но вот его позвали к чаю.
Что делать? Граф, преодолев
Неловкой стыд и тайный гнев,
Идет.
Проказница младая,
Насмешливый потупя взор
И губки алые кусая,
Заводит скромно разговор
О том, о сем. Сперва смущенный,
Но постепенно ободренный,
С улыбкой отвечает он.
Получаса не проходило,
Уж он и шутит очень мило,
И чуть ли снова не влюблен.
Вдруг шум в передней. Входят. Кто же?
"Наташа, здравствуй."
- Ах, мой боже....
Граф, вот мой муж. Душа моя,
Граф Нулин. -
"Рад сердечно я....
Какая скверная погода....
У кузницы я видел ваш
Совсем готовый экипаж . . .
Наташа! там у огорода
Мы затравили русака...
Эй! водки! Граф, прошу отведать.
Прислали нам издалека...
Вы с нами будете обедать?"
- Не знаю, право; я спешу. -
"И, полно, граф, я вас прошу.
Жена и я, гостям мы рады.
Нет, граф, останьтесь!"
Но с досады
И все надежды потеряв,
Упрямится печальный граф.
Уж подкрепив себя стаканом,
Пикар крехтит за чемоданом.
Уже к коляске двое слуг
Несут привинчивать сундук.
К крыльцу подвезена коляска,
Пикар вс° скоро уложил,
И граф уехал. Тем и сказка
Могла бы кончиться, друзья;
Но слова два прибавлю я.
Когда коляска ускакала,
Жена вс° мужу рассказала
И подвиг графа моего
Всему соседству описала.
Но кто же более всего
С Натальей Павловной смеялся?
Не угадать вам. Почему ж?
Муж? - Как не так! совсем не муж.
Он очень этим оскорблялся,
Он говорил, что граф дурак,
Молокосос; что если так,
То графа он визжать заставит,
Что псами он его затравит.
Смеялся Лидин, их сосед,
Помещик двадцати трех лет.
Теперь мы можем справедливо
Сказать, что в наши времена
Супругу верная жена,
Друзья мои, совсем не диво.
ДОМИК В КОЛОМНЕ
1830
I.
Четырестопный ямб мне надоел:
Им пишет всякой. Мальчикам в забаву
Пора б его оставить. Я хотел
Давным-давно приняться за октаву.
А в самом деле: я бы совладел
С тройным созвучием. Пущусь на славу.
Ведь рифмы запросто со мной живут;
Две придут сами, третью приведут.
II.
А чтоб им путь открыть широкой, вольный,
Глаголы тотчас им я разрешу...
Вы знаете, что рифмой наглагольной
Гнушаемся мы. Почему? спрошу.
Так писывал Шихматов богомольный;
По большей части так и я пишу.
К чему? скажите; уж и так мы голы.
Отныне в рифмы буду брать глаголы.
III.
Не стану их надменно браковать,
Как рекрутов, добившихся увечья,
Иль как коней, за их плохую стать, -
А подбирать союзы да наречья;
Из мелкой сволочи вербую рать.
Мне рифмы нужны; все готов сберечь я,
Хоть весь словарь; что слог, то и солдат -
Все годны в строй: у нас ведь не парад.
IV.
Ну, женские и мужеские слоги!
Благословясь, попробуем: слушай!
Ровняйтеся, вытягивайте ноги
И по три в ряд в октаву заезжай!
Не бойтесь, мы не будем слишком строги;
Держись вольней и только не плошай,
А там уже привыкнем, слава богу,
И выедем на ровную дорогу.
V.
Как весело стихи свои вести
Под цыфрами, в порядке, строй за строем,
Не позволять им в сторону брести,
Как войску, в пух рассыпанному боем!
Тут каждый слог замечен и в чести,
Тут каждый стих глядит себе героем,
А стихотворец... с кем же равен он?
Он Тамерлан иль сам Наполеон.
VI.
Немного отдохнем на этой точке.
Что? перестать или пустить на пе?...
Признаться вам, я в пятистопной строчке
Люблю цезуру на второй стопе.
Иначе стих то в яме, то на кочке,
И хоть лежу теперь на канапе,
Вс° кажется мне, будто в тряском беге
По мерзлой пашне мчусь я на телеге.
VII.
Что за беда? не вс° ж гулять пешком
По невскому граниту иль на бале
Лощить паркет или скакать верхом
В степи киргизской. Поплетусь-ка дале,
Со станции на станцию шажком,
Как говорят о том оригинале,
Который, не кормя, на рысаке
Приехал из Москвы к Неве-peке.
VIII.
Скажу, рысак! Парнасской иноходец
Его не обогнал бы. Но Пегас
Стар, зуб уж нет. Им вырытый колодец
Иссох. Порос крапивою Парнас;
В отставке Феб живет, а хороводец
Старушек муз уж не прельщает нас.
И табор свой с классических вершинок
Перенесли мы на толкучий рынок.
IX.
Усядься, муза: ручки в рукава,
Под лавку ножки! не вертись, резвушка!
Теперь начнем. - Жила-была вдова,
Тому лет восемь, бедная старушка
С одною дочерью. У Покрова
Стояла их смиренная лачужка
За самой буткой. Вижу как теперь
Светелку, три окна, крыльцо и дверь.
X.
Дни три тому туда ходил я вместе
С одним знакомым перед вечерком.
Лачужки этой нет уж там. На месте
Ее построен трехэтажный дом.
Я вспомнил о старушке, о невесте,
Бывало, тут сидевших под окном,
О той поре, когда я был моложе,
Я думал: живы ли они? - И что же?
XI.
Мне стало грустно: на высокой дом
Глядел я косо. Если в эту пору
Пожар его бы охватил кругом,
То моему б озлобленному взору
Приятно было пламя. Странным сном
Бывает сердце полно; много вздору
Приходит нам на ум, когда бредем
Одни или с товарищем вдвоем.
XII.
Тогда блажен, кто крепко словом правит
И держит мысль на привязи свою,
Кто в сердце усыпляет или давит
Мгновенно прошипевшую змию;
Но кто болтлив, того молва прославит
Вмиг извергом... Я воды Леты пью,
Мне доктором запрещена унылость:
Оставим это, - сделайте мне милость!
XIII.
Старушка (я стократ видал точь-в-точь
В картинах Рембрандта такие лица)
Носила чепчик и очки. Но дочь
Была, ей-ей, прекрасная девица:
Глаза и брови - темные как ночь,
Сама бела, нежна, как голубица;
В ней вкус был образованный. Она
Читала сочиненья Эмина,
XIV.
Играть умела также на гитаре
И пела: Стонет сизый голубок,
И Выду ль я, и то, что уж постаре,
Вс°, что у печки в зимний вечерок,
Иль скучной осенью при самоваре,
Или весною, обходя лесок,
Поет уныло русская девица,
Как музы наши грустная певица.
XV.
Фигурно иль буквально: всей семьей,
От ямщика до первого поэта,
Мы все поем уныло. Грустный вой
Песнь русская. Известная примета!
Начав за здравие, за упокой
Сведем как раз. Печалию согрета
Гармония и наших муз и дев.
Но нравится их жалобный напев.
XVI.
Параша (так звалась красотка наша)
Умела мыть и гладить, шить и плесть;
Всем домом правила одна Параша.
Поручено ей было счеты весть,
При ней варилась гречневая каша
(Сей важный труд ей помогала несть
Стряпуха Фекла, добрая старуха,
Давно лишенная чутья и слуха).
XVII.
Старушка мать, бывало, под окном
Сидела; днем она чулок вязала,
А вечером за маленьким столом
Раскладывала карты и гадала.
Дочь, между тем, весь обегала дом,
То у окна, то на дворе мелькала,
И кто бы ни проехал иль ни шел,
Всех успевала видеть (зоркой пол!).
XVIII.
Зимою ставни закрывались рано,
Но летом до-ночи растворено
Вс° было в доме. Бледная Диана
Глядела долго девушке в окно.
(Без этого ни одного романа
Не обойдется; так заведено!)
Бывало, мать давным-давно храпела,
А дочка - на луну еще смотрела.
XIX.
И слушала мяуканье котов
По чердакам, свиданий знак нескромный,
Да стражи дальный крик, да бой часов -
И только. Ночь над мирною Коломной
Тиха отменно. Редко из домов
Мелькнут две тени. Сердце девы томной
Ей слышать было можно, как оно
В упругое толкалось полотно.
XX.
По воскресеньям, летом и зимою,
Вдова ходила с нею к Покрову
И становилася перед толпою
У крылоса налево. Я живу
Теперь не там, но верною мечтою
Люблю летать, заснувши наяву,
В Коломну, к Покрову - и в воскресенье
Там слушать русское богослуженье.
XXI.
Туда, я помню, ездила всегда
Графиня.... (звали как, не помню, право)
Она была богата, молода;
Входила в церковь с шумом, величаво;
Молилась гордо (где была горда!).
Бывало, грешен; вс° гляжу направо,
Вс° на нее. Параша перед ней
Казалась, бедная, еще бедней.
XXII.
Порой графиня на нее небрежно
Бросала важный взор свой. Но она
Молилась богу тихо и прилежно
И не казалась им развлечена.
Смиренье в ней изображалось нежно;
Графиня же была погружена
В самой себе, в волшебстве моды новой,
В своей красе надменной и суровой.
XXIII.
Она казалась хладный идеал
Тщеславия. Его б вы в ней узнали;
Но сквозь надменность эту я читал
Иную повесть: долгие печали,
Смиренье жалоб.... В них-то я вникал,
Невольный взор они-то привлекали....
Но это знать графиня не могла
И, верно, в список жертв меня внесла.
XXIV.
Она страдала, хоть была прекрасна
И молода, хоть жизнь ее текла
В роскошной неге; хоть была подвластна
Фортуна ей; хоть мода ей несла
Свой фимиам, - она была несчастна.
Блаженнее стократ ее была,
Читатель, новая знакомка ваша,
Простая, добрая моя Параша.
XXV.
Коса змией на гребне роговом,
Из-за ушей змиею кудри русы,
Косыночка крест-на-крест иль узлом,
На тонкой шее восковые бусы -
Наряд простой; но пред ее окном
Вс° ж ездили гвардейцы черноусы,
И девушка прельщать умела их
Без помощи нарядов дорогих.
XXVI.
Меж ими кто ее был сердцу ближе,
Или равно для всех она была
Душою холодна? увидим ниже,
Покаместь мирно жизнь она вела,
Не думая о балах, о Париже,
Ни о дворе (хоть при дворе жила
Ее сестра двоюродная, Вера
Ивановна, супруга гоф-фурьера).
XXVII.
Но горе вдруг их посетило дом:
Стряпуха, возвратясь из бани жаркой,
Слегла. Напрасно чаем и вином,
И уксусом, и мятною припаркой
Ее лечили. В ночь пред рождеством
Она скончалась. С бедною кухаркой
Они простились. В тот же день пришли
За ней и гроб на Охту отвезли.
XXVIII.
Об ней жалели в доме, всех же боле
Кот Васька. После вдовушка моя
Подумала, что два, три дня - не доле -
Жить можно без кухарки; что нельзя
Предать свою трапезу божьей воле.
Старушка кличет дочь: "Параша!" - "Я!"
- "Где взять кухарку? сведай у соседки,
Не знает ли. Дешевые так редки". -
XXIX.
- "Узнаю, маменька". И вышла вон,
Закутавшись. (Зима стояла грозно,
И снег скрыпел, и синий небосклон,
Безоблачен, в звездах, сиял морозно.)
Вдова ждала Парашу долго; сон
Ее клонил тихонько; было поздно,
Когда Параша тихо к ней вошла,
Сказав: - "Вот я кухарку привела".
XXX.
За нею следом, робко выступая,
Короткой юбочкой принарядясь,
Высокая, собою недурная,
Шла девушка и, низко поклонясь,
Прижалась в угол, фартук разбирая.
- "А что возьмешь?" - спросила, обратясь,
Старуха. - "Вс°, что будет вам угодно",
Сказала та смиренно и свободно.
XXXI.
Вдове понравился ее ответ.
- "А как зовут?" - "А Маврой". - "Ну, Мавруша,
Живи у нас; ты молода, мой свет:
Гоняй мужчин. Покойница Феклуша
Служила мне в кухарках десять лет,
Ни разу долга чести не наруша.
Ходи за мной, за дочерью моей,
Усердна будь; присчитывать не смей". -
XXXII.
Проходит день, другой. В кухарке толку
Довольно мало: то переварит,
То пережарит, то с посудой полку
Уронит; вечно вс° пересолит. -
Шить сядет - не умеет взять иголку,
Ее бранят - она себе молчит;
Везде, во всем уж как-нибудь подгадит.
Параша бьется, а никак не сладит.
XXXIII.
Поутру, в воскресенье, мать и дочь
Пошли к обедне. Дома лишь осталась
Мавруша; видите ль: у ней всю ночь
Болели зубы; чуть жива таскалась;
Корицы нужно было натолочь, -
Пирожное испечь она сбиралась.
Ее оставили; но в церкве вдруг
На старую вдову нашел испуг.
XXXIV.
Она подумала: "В Мавруше ловкой
Зачем к пирожному припала страсть?
Пирожница, ей-ей, глядит плутовкой!
Не вздумала ль она нас обокрасть
Да улизнуть? Вот будем мы с обновкой
Для праздника! Ахти, какая страсть!"
Так думая, старушка обмирала
И наконец, не вытерпев, сказала:
XXXV.
- "Стой тут, Параша. Я схожу домой,
Мне что-то страшно". Дочь не разумела,
Чего ей страшно. С паперти долой
Чуть-чуть моя старушка не слетела;
В ней сердце билось, как перед бедой.
Пришла в лачужку, в кухню посмотрела, -
Мавруши нет. Вдова к себе в покой
Вошла - и что ж? о боже! страх какой!
XXXVI.
Пред зеркальцем Параши, чинно сидя,
Кухарка брилась. Что с моей вдовой?
"Ах, ах!" и шлепнулась. Ее увидя,
Та, второпях, с намыленной щекой
Через старуху (вдовью честь обидя),
Прыгнула в сени, прямо на крыльцо,
Да ну бежать, закрыв себе лицо.
XXXVII.
Обедня кончилась; пришла Параша.
- "Что, маменька?" - "Ах, Пашенька моя!
Маврушка..." - "Что, что с ней?" - "Кухарка наша:
Опомниться досель не в силах я...
За зеркальцем... вся в мыле..." - "Воля ваша,
Мне право ничего понять нельзя;
Да где ж Мавруша?" - "Ах, она разбойник!
Она здесь брилась!... точно мой покойник!" -
XXXVIII.
Параша закраснелась или нет,
Сказать вам не умею; но Маврушки
С тех пор как не было, - простыл и след!
Ушла, не взяв в уплату ни полушки
И не успев наделать важных бед.
У красной девушки и у старушки
Кто заступил Маврушу? признаюсь,
Не ведаю и кончить тороплюсь.
XXXIX.
- "Как, разве все тут? шутите!" - "Ей-богу".
- "Так вот куда октавы нас вели!
К чему ж такую подняли тревогу,
Скликали рать и с похвальбою шли?
Завидную ж вы избрали дорогу!
Ужель иных предметов не нашли?
Да нет ли хоть у вас нравоученья?"
- "Нет... или есть: минуточку терпенья...
XL.
Вот вам мораль: по мненью моему,
Кухарку даром нанимать опасно;
Кто ж родился мужчиною, тому
Рядиться в юбку странно и напрасно:
Когда-нибудь придется же ему
Брить бороду себе, что несогласно
С природой дамской... Больше ничего
Не выжмешь из рассказа моего".
ЕЗЕРСКИЙ
1832
Над омраченным Петроградом
Осенний ветер тучи гнал,
Дышало небо влажным хладом,
Нева шумела. Бился вал
О пристань набережной стройной,
Как челобитчик беспокойный
Об дверь судейской. Дождь в окно
Стучал печально. Уж темно
Вс° становилось. В это время
Иван Езерский, мой сосед,
Вошел в свой тесный кабинет...
Однако ж род его, и племя,
И чин, и службу, и года
Вам знать нехудо, господа.
Начнем ab ovo: мой Езерский
Происходил от тех вождей,
Чей дух воинственный и зверской
Был древле ужасом морей.
Одульф, его начальник рода,
Вельми бе грозен воевода,
Гласит Софийский хронограф,
При Ольге сын его Варлаф
Приял крещенье в Цареграде
С рукою греческой княжны;
От них два сына рождены:
Якуб и Дорофей. В засаде
Убит Якуб; а Дорофей
Родил двенадцать сыновей.
Ондрей, по прозвищу Езерский,
Родил Ивана да Илью.
Он в лавре схимился Печерской.
Отсель фамилию свою
Ведут Езерские. При Калке
Один из них был схвачен в свалке,
А там раздавлен, как комар,
Задами тяжкими татар;
За то со славой, хоть с уроном,
Другой Езерский, Елизар,
Упился кровию татар
Между Непрядвою и Доном,
Ударя с тыла в кучу их
С дружиной суздальцев своих.
В века старинной нашей славы,
Как и в худые времена,
Крамол и смуты в дни кровавы,
Блестят Езерских имена.
Они и в войске и в совете,
На воеводстве и в ответе
Служили князям и царям.
Из них Езерский Варлаам
Гордыней славился боярской:
За спор то с тем он, то с другим
С большим бесчестьем выводим
Бывал из-за трапезы царской,
Но снова шел под страшный гнев,
И умер, Сицких пересев.
Когда ж от Думы величавой
Приял Романов свой венец,
Когда под мирною державой
Русь отдохнула наконец,
А наши вороги смирились,
Тогда Езерские явились
В великой силе при дворе.
При императоре Петре.....
Но извините: статься может,
Читатель, я вам досадил:
Наш век вас [верно] просветил,
Вас спесь дворянская не гложет,
И нужды нет вам никакой
До вашей книги родовой...
Кто б ни был ваш родоначальник,
Мстислав Удалый, иль Ермак,
Или Митюшка целовальник,
Вам вс° равно - конечно так,
Вы презираете отцами,
Их древней славою, правами
Великодушно и умно,
Вы отреклись от них давно,
Прямого просвещенья ради,
Гордясь, как общей пользы друг,
Ценою собственных заслуг,
Звездой двоюродного дяди,
Иль приглашением на бал
Туда, где дед ваш не бывал.
Я сам - хоть в книжках и словесно
Собратья надо мной трунят -
Я мещанин, как вам известно,
И в этом смысле демократ.
Но каюсь: новый Ходаковский,*
Люблю от бабушки московской
Я слушать толки о родне,
Об отдаленной старине.
Могучих предков правнук бедный,
Люблю встречать их имена
В двух-трех строках Карамзина.
От этой слабости безвредной,
Как ни старался, - видит бог, -
Отвыкнуть я никак не мог.
Мне жаль, что сих родов боярских
Бледнеет блеск и никнет дух.
Мне жаль, что нет князей Пожарских,
Что о других пропал и слух,
[Что их поносит шут Фиглярин],
Что русской ветреный боярин
Теряет грамоты царей
Как старый сбор календарей,
Что исторические звуки
Нам стали чужды - хоть с проста
Из бар мы лезем в tiers-йtвt,
Хоть нищи будут наши внуки,
И что спасибо нам за то
Не скажет, кажется, никто.
Мне жаль, что мы, руке наемной
Дозволя грабить свой доход,
С трудом ярем заботы темной
Влачим в столице круглый год,
Что не живем семьею дружной
В довольстве, в тишине досужной,
Старея близ могил родных
В своих поместьях родовых,
Где в нашем тереме забытом
Растет пустынная трава;
Что геральдического льва
Демократическим копытом
У нас лягает и осел:
Дух века вот куда зашел!
<Х.>
Вот почему, архивы роя,
Я разобрал в досужный час
Всю родословную героя,
О ком затеял свой рассказ
И здесь потомству заповедал.
Езерский сам же твердо ведал
Что дед его, великой муж,
Имел пятнадцать тысяч душ.
Из них отцу его досталась
Осьмая часть - и та сполна
Была сперва заложена,
Потом в ломбарде продавалась...
А сам он жалованьем жил
И регистратором служил.
<ХI.>
Допросом музу беспокоя,
С усмешкой скажет критик мой:
"Куда завидного героя
Избрали вы! Кто ваш герой?"
- А что? Коллежской регистратор.
Какой вы строгой литератор!
Его пою - зачем же нет?
Он мой приятель и сосед.
Державин двух своих соседов
И смерть Мещ<ерского> воспел;
Певец Фелицы быть умел
Певцом их свадеб, их обедов
И похорон, сменивших пир,
Хоть этим не смущался мир.
Заметят мне, что есть же разность
Между Державиным и мной,
Что красота и безобразность
Разделены чертой одной,
Что к<нязь> Мещерской был сенатор,
А не коллежской регистратор -
Что лучше, ежели поэт
Возьмет возвышенный предмет,
Что нет, к тому же, перевода
Прямым героям; что они
Совсем не чудо в наши дни;
Иль я не этого прихода?
Иль разве меж моих друзей
Двух, трех великих нет людей?
<ХIII.>
Зачем крутится ветр в овраге,
Подъемлет лист и пыль несет,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждет?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел, тяжел и страшен,
На черный пень? Спроси его.
Зачем Арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Гордись: таков и ты поэт,
И для тебя условий нет.
Исполнен мыслями златыми,
Непонимаемый никем,
Перед распутьями земными
Проходишь ты, уныл и нем.
С толпой не делишь ты ни гнева,
Ни нужд, ни хохота, ни рева,
Ни удивленья, ни труда.
Глупец кричит: куда? куда?
Дорога здесь. Но ты не слышишь,
Идешь, куда тебя влекут
Мечты златые; тайный труд
Тебе награда; им ты дышишь,
А плод его бросаешь ты
Толпе, рабыне суеты.
Скажите: экой вздор, иль bravo,
Иль не скажите ничего -
Я в том стою - имел я право
Избрать соседа моего
В герои повести смиренной,
Хоть человек он не военный,
Не [второклассный] Д.<он> Жуан,
Не демон - даже не цыган,
А просто гражданин столичный,
Каких встречаем всюду тьму,
Ни по лицу, ни по уму
От нашей братьи не отличный,
[Довольно смирный и простой,]
[А впрочем, малый деловой]
* известный любитель древностей
КАВКАЗСКИЙ ПЛЕННИК
ПОВЕСТЬ
1820-1821
ПОСВЯЩЕНИЕ
Н. Н. РАЕВСКОМУ
Прими с улыбкою, мой друг,
Свободной музы приношенье:
Тебе я посвятил изгнанной лиры пенье
И вдохновенный свой досуг.
Когда я погибал, безвинный, безотрадный,
И шопот клеветы внимал со всех сторон,
Когда кинжал измены хладный,
Когда любви тяжелый сон
Меня терзали и мертвили,
Я близ тебя еще спокойство находил;
Я сердцем отдыхал - друг друга мы любили:
И бури надо мной свирепость утомили,
Я в мирной пристани богов благословил.
Во дни печальные разлуки
Мои задумчивые звуки
Напоминали мне Кавказ,
Где пасмурный Бешту, (1) пустынник величавый,
Аулов (2) и полей властитель пятиглавый,
Был новый для меня Парнас.
Забуду ли его кремнистые вершины,
Гремучие ключи, увядшие равнины,
Пустыни знойные, края, где ты со мной
Делил души младые впечатленья;
Где рыскает в горах воинственный разбой,
И дикой гений вдохновенья
Таится в тишине глухой?
Ты здесь найдешь воспоминанья,
Быть может, милых сердцу дней,
Противуречия страстей,
Мечты знакомые, знакомые страданья
И тайный глас души моей.
Мы в жизни розно шли: в объятиях покоя
Едва, едва расцвел и вслед отца-героя
В поля кровавые, под тучи вражьих стрел,
Младенец избранный, ты гордо полетел.
Отечество тебя ласкало с умиленьем,
Как жертву милую, как верный цвет надежд.
Я рано скорбь узнал, постигнут был гоненьем;
Я жертва клеветы и мстительных невежд;
Но сердце укрепив свободой и терпеньем,
Я ждал беспечно лучших дней;
И счастие моих друзей
Мне было сладким утешеньем.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
В ауле, на своих порогах,
Черкесы праздные сидят.
Сыны Кавказа говорят
О бранных, гибельных тревогах,
О красоте своих коней,
О наслажденьях дикой неги;
Воспоминают прежних дней
Неотразимые набеги,
Обманы хитрых узденей, (3)
Удары шашек (4) их жестоких,
И меткость неизбежных стрел,
И пепел разоренных сел,
И ласки пленниц чернооких.
Текут беседы в тишине;
Луна плывет в ночном тумане;
И вдруг пред ними на коне
Черкес. Он быстро на аркане
Младого пленника влачил.
"Вот русской!" - хищник возопил.
Аул на крик его сбежался
Ожесточенною толпой;
Но пленник хладный и немой,
С обезображенной главой,
Как труп, недвижим оставался.
Лица врагов не видит он,
Угроз и криков он не слышит;
Над ним летает смертный сон
И холодом тлетворным дышит.
И долго пленник молодой
Лежал в забвении тяжелом.
Уж полдень над его главой
Пылал в сиянии веселом;
И жизни дух проснулся в нем,
Невнятный стон в устах раздался,
Согретый солнечным лучом,
Несчастный тихо приподнялся.
Кругом обводит слабый взор...
И видит: неприступных гор
Над ним воздвигнулась громада,
Гнездо разбойничьих племен,
Черкесской вольности ограда.
Воспомнил юноша свой плен,
Как сна ужасного тревоги,
И слышит: загремели вдруг
Его закованные ноги...
Вс°, вс° сказал ужасный звук;
Затмилась перед ним природа.
Прости, священная свобода!
Он раб.
За саклями (5) лежит
Он у колючего забора.
Черкесы в поле, нет надзора,
В пустом ауле вс° молчит.
Пред ним пустынные равнины
Лежат зеленой пеленой;
Там холмов тянутся грядой
Однообразные вершины;
Меж них уединенный путь
В дали теряется угрюмой:
И пленника младого грудь
Тяжелой взволновалась думой...
В Россию дальный путь ведет,
В страну, где пламенную младость
Он гордо начал без забот;
Где первую познал он радость,
Где много милого любил,
Где обнял грозное страданье,
Где бурной жизнью погубил
Надежду, радость и желанье,
И лучших дней воспоминанье
В увядшем сердце заключил.
Людей и свет изведал он,
И знал неверной жизни цену.
В сердцах друзей нашед измену,
В мечтах любви безумный сон,
Наскуча жертвой быть привычной
Давно презренной суеты,
И неприязни двуязычной,
И простодушной клеветы,
Отступник света, друг природы,
Покинул он родной предел
И в край далекий полетел
С веселым призраком свободы.
Свобода! он одной тебя
Еще искал в пустынном мире.
Страстями чувства истребя,
Охолодев к мечтам и к лире,
С волненьем песни он внимал,
Одушевленные тобою,
И с верой, пламенной мольбою
Твой гордый идол обнимал.
Свершилось... целью упованья
Не зрит он в мире ничего.
И вы, последние мечтанья,
И вы сокрылись от него.
Он раб. Склонясь главой на камень,
Он ждет, чтоб с сумрачной зарей
Погас печальной жизни пламень,
И жаждет сени гробовой.
Уж меркнет солнце за горами;
Вдали раздался шумный гул;
С полей народ идет в аул,
Сверкая светлыми косами.
Пришли. В домах зажглись огни,
И постепенно шум нестройный
Умолкнул; вс° в ночной тени
Объято негою спокойной;
Вдали сверкает горный ключ,
Сбегая с каменной стремнины;
Оделись пеленою туч
Кавказа спящие вершины...
Но кто, в сиянии луны,
Среди глубокой тишины
Идет, украдкою ступая?
Очнулся русской. Перед ним,
С приветом нежным и немым,
Стоит черкешенка младая.
На деву молча смотрит он
И мыслит: это лживый сон,
Усталых чувств игра пустая.
Луною чуть озарена,
С улыбкой жалости отрадной
Колена преклонив, она
К его устам кумыс (6) прохладный
Подносит тихою рукой.
Но он забыл сосуд целебный;
Он ловит жадною душой
Приятной речи звук волшебный
И взоры девы молодой.
Он чуждых слов не понимает;
Но взор умильный, жар ланит,
Но голос нежный говорит:
Живи! и пленник оживает.
И он, собрав остаток сил,
Веленью милому покорный,
Привстал - и чашей благотворной
Томленье жажды утолил.
Потом на камень вновь склонился
Отягощенною главой,
Но вс° к черкешенке младой
Угасший взор его стремился.
И долго, долго перед ним
Она, задумчива, сидела;
Как бы участием немым
Утешить пленника хотела;
Уста невольно каждый час
С начатой речью открывались;
Она вздыхала, и не раз
Слезами очи наполнялись.
За днями дни прошли как тень.
В горах, окованный, у стада
Проводит пленник каждый день.
Пещеры влажная прохлада
Его скрывает в летний зной;
Когда же рог луны сребристой
Блеснет за мрачною горой,
Черкешенка, тропой тенистой,
Приносит пленнику вино,
Кумыс, и ульев сот душистый,
И белоснежное пшено;
С ним тайный ужин разделяет;
На нем покоит нежный взор;
С неясной речию сливает
Очей и знаков разговор;
Поет ему и песни гор,
И песни Грузии счастливой, (7)
И памяти нетерпеливой
Передает язык чужой.
Впервые девственной душой
Она любила, знала счастье;
Но русской жизни молодой
Давно утратил сладострастье.
Не мог он сердцем отвечать
Любви младенческой, открытой -
Быть может, сон любви забытой
Боялся он воспоминать.
Не вдруг увянет наша младость,
Не вдруг восторги бросят нас,
И неожиданную радость
Еще обнимем мы не раз:
Но вы, живые впечатленья,
Первоначальная любовь,
Небесный пламень упоенья,
Не прилетаете вы вновь.
Казалось, пленник безнадежный
К унылой жизни привыкал.
Тоску неволи, жар мятежный
В душе глубоко он скрывал.
Влачася меж угрюмых скал,
В час ранней, утренней прохлады,
Вперял он любопытный взор
На отдаленные громады
Седых, румяных, синих гор.
Великолепные картины!
Престолы вечные снегов,
Очам казались их вершины
Недвижной цепью облаков,
И в их кругу колосс двуглавый,
В венце блистая ледяном,
Эльбрус огромный, величавый,
Белел на небе голубом. (8)
Когда, с глухим сливаясь гулом,
Предтеча бури, гром гремел,
Как часто пленник над аулом
Недвижим на горе сидел!
У ног его дымились тучи,
В степи взвивался прах летучий;
Уже приюта между скал
Елень испуганный искал;
Орлы с утесов подымались
И в небесах перекликались;
Шум табунов, мычанье стад
Уж гласом бури заглушались...
И вдруг на долы дождь и град
Из туч сквозь молний извергались;
Волнами роя крутизны,
Сдвигая камни вековые,
Текли потоки дождевые -
А пленник, с горной вышины,
Один, за тучей громовою,
Возврата солнечного ждал,
Недосягаемый грозою,
И бури немощному вою
С какой-то радостью внимал.
Но европейца вс° вниманье
Народ сей чудный привлекал.
Меж горцев пленник наблюдал
Их веру, нравы, воспитанье,
Любил их жизни простоту,
Гостеприимство, жажду брани,
Движений вольных быстроту,
И легкость ног, и силу длани;
Смотрел по целым он часам,
Как иногда черкес проворный,
Широкой степью, по горам,
В косматой шапке, в бурке черной,
К луке склонясь, на стремена
Ногою стройной опираясь,
Летал по воле скакуна,
К войне заране приучаясь.
Он любовался красотой
Одежды бранной и простой.
Черкес оружием обвешен;
Он им гордится, им утешен;
На нем броня, пищаль, колчан,
Кубанский лук, кинжал, аркан
И шашка, вечная подруга
Его трудов, его досуга.
Ничто его не тяготит,
Ничто не брякнет; пеший, конный -
Вс° тот же он; вс° тот же вид
Непобедимый, непреклонный.
Гроза беспечных казаков,
Его богатство - конь ретивый,
Питомец горских табунов,
Товарищ верный, терпеливый.
В пещере иль в траве глухой
Коварный хищник с ним таится
И вдруг, внезапною стрелой,
Завидя путника, стремится;
В одно мгновенье верный бой
Решит удар его могучий,
И странника в ущелья гор
Уже влечет аркан летучий.
Стремится конь во весь опор,
Исполнен огненной отваги;
Вс° путь ему: болото, бор,
Кусты, утесы и овраги;
Кровавый след за ним бежит,
В пустыне топот раздается;
Седой поток пред ним шумит -
Он в глубь кипящую несется;
И путник, брошенный ко дну,
Глотает мутную волну,
Изнемогая смерти просит
И зрит ее перед собой...
Но мощный конь его стрелой
На берег пенистый выносит.
Иль ухватив рогатый пень,
В реку низверженный грозою,
Когда на холмах пеленою
Лежит безлунной ночи тень,
Черкес на корни вековые,
На ветви вешает кругом
Свои доспехи боевые,
Щит, бурку, панцырь и шелом,
Колчан и лук - и в быстры волны
За ним бросается потом,
Неутомимый и безмолвный.
Глухая ночь. Река ревет;
Могучий ток его несет
Вдоль берегов уединенных,
Где на курганах возвышенных,
Склонясь на копья, казаки
Глядят на темный бег реки -
И мимо их, во мгле чернея,
Плывет оружие злодея...
О чем ты думаешь, казак?
Воспоминаешь прежни битвы,
На смертном поле свой бивак,
Полков хвалебные молитвы
И родину?... Коварный сон!
Простите, вольные станицы,
И дом отцов, и тихой Дон,
Война и красные девицы!
К брегам причалил тайный враг,
Стрела выходит из колчана,
Взвилась - и падает казак
С окровавленного кургана.
Когда же с мирною семьей
Черкес в отеческом жилище
Сидит ненастною порой,
И тлеют угли в пепелище;
И, спрянув с верного коня,
В горах пустынных запоздалый,
К нему войдет пришлец усталый
И робко сядет у огня:
Тогда хозяин благосклонный
С приветом, ласково, встает
И гостю в чаше благовонной
Чихирь (9) отрадный подает.
Под влажной буркой, в сакле дымной,
Вкушает путник мирный сон,
И утром оставляет он
Ночлега кров гостеприимный. (10)
Бывало, в светлый Баиран (11)
Сберутся юноши толпою;
Игра сменяется игрою.
То, полный разобрав колчан,
Они крылатыми стрелами
Пронзают в облаках орлов;
То с высоты крутых холмов
Нетерпеливыми рядами,
При данном знаке, вдруг падут,
Как лани землю поражают,
Равнину пылью покрывают
И с дружным топотом бегут.
Но скучен мир однообразный
Сердцам, рожденным для войны,
И часто игры воли праздной
Игрой жестокой смущены.
Нередко шашки грозно блещут
В безумной резвости пиров,
И в прах летят главы рабов,
И в радости младенцы плещут.
Но русской равнодушно зрел
Сии кровавые забавы.
Любил он прежде игры славы
И жаждой гибели горел.
Невольник чести беспощадной,
Вблизи видал он свой конец,
На поединках твердый, хладный,
Встречая гибельный свинец,
Быть может, в думу погруженный,
Он время то воспоминал,
Когда, друзьями окруженный,
Он с ними шумно пировал...
Жалел ли он о днях минувших,
О днях, надежду обманувших,
Иль, любопытный, созерцал
Суровой простоты забавы
И дикого народа нравы
В сем верном зеркале читал -
Таил в молчаньи он глубоком
Движенья сердца своего,
И на челе его высоком
Не изменялось ничего;
Беспечной смелости его
Черкесы грозные дивились,
Щадили век его младой
И шопотом между собой
Своей добычею гордились.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Ты их узнала, дева гор,
Восторги сердца, жизни сладость;
Твой огненный, невинный взор
Высказывал любовь и радость.
Когда твой друг во тьме ночной
Тебя лобзал немым лобзаньем,
Сгорая негой и желаньем,
Ты забывала мир земной,
Ты говорила: "пленник милый,
Развесели свой взор унылый,
Склонись главой ко мне на грудь,
Свободу, родину забудь.
Скрываться рада я в пустыне
С тобою, царь души моей!
Люби меня; никто доныне
Не целовал моих очей;
К моей постеле одинокой
Черкес младой и черноокой
Не крался в тишине ночной;
Слыву я девою жестокой,
Неумолимой красотой.
Я знаю жребий мне готовый:
Меня отец и брат суровый
Немилому продать хотят
В чужой аул ценою злата;
Но умолю отца и брата,
Не то - найду кинжал иль яд.
Непостижимой, чудной силой
К тебе я вся привлечена;
Люблю тебя, невольник милый,
Душа тобой упоена..."
Но он с безмолвным сожаленьем
На деву страстную взирал
И, полный тяжким размышленьем,
Словам любви ее внимал.
Он забывался. В нем теснились
Воспоминанья прошлых дней,
И даже слезы из очей
Однажды градом покатились.
Лежала в сердце, как свинец,
Тоска любви без упованья.
Пред юной девой наконец
Он излиял свои страданья:
"Забудь меня; твоей любви,
Твоих восторгов я не стою.
Бесценных дней не трать со мною;
Другого юношу зови.
Его любовь тебе заменит
Моей души печальный хлад;
Он будет верен, он оценит
Твою красу, твой милый взгляд,
И жар младенческих лобзаний,
И нежность пламенных речей;
Без упоенья, без желаний
Я вяну жертвою страстей.
Ты видишь след любви несчастной,
Душевной бури след ужасный;
Оставь меня; но пожалей
О скорбной участи моей!
Несчастный друг, зачем не прежде
Явилась ты моим очам,
В те дни как верил я надежде
И упоительным мечтам!
Но поздно: умер я для счастья,
Надежды призрак улетел;
Твой друг отвык от сладострастья,
Для нежных чувств окаменел...
Как тяжко мертвыми устами
Живым лобзаньям отвечать
И очи полные слезами
Улыбкой хладною встречать!
Измучась ревностью напрасной,
Уснув бесчувственной душой,
В объятиях подруги страстной
Как тяжко мыслить о другой!..
Когда так медленно, так нежно
Ты пьешь лобзания мои,
И для тебя часы любви
Проходят быстро, безмятежно;
Снедая слезы в тишине
Тогда рассеянный, унылый
Перед собою, как во сне,
Я вижу образ вечно милый;
Его зову, к нему стремлюсь,
Молчу, не вижу, не внимаю;
Тебе в забвеньи предаюсь
И тайный призрак обнимаю.
Об нем в пустыне слезы лью;
Повсюду он со мною бродит
И мрачную тоску наводит
На душу сирую мою.
Оставь же мне мои железы,
Уединенные мечты,
Воспоминанья, грусть и слезы:
Их разделить не можешь ты.
Ты сердца слышала признанье;
Прости... дай руку - на прощанье.
Не долго женскую любовь
Печалит хладная разлука;
Пройдет любовь, настанет скука,
Красавица полюбит вновь".
Раскрыв уста, без слез рыдая,
Сидела дева молодая.
Туманный, неподвижный взор
Безмолвный выражал укор;
Бледна как тень, она дрожала;
В руках любовника лежала
Ее холодная рука;
И наконец любви тоска
В печальной речи излилася:
"Ах, русской, русской, для чего,
Не зная сердца твоего,
Тебе навек я предалася!
Не долго на груди твоей
В забвеньи дева отдыхала;
Не много радостных ночей
Судьба на долю ей послала!
Придут ли вновь когда-нибудь?
Ужель навек погибла радость?..
Ты мог бы, пленник, обмануть
Мою неопытную младость,
Хотя б из жалости одной,
Молчаньем, ласкою притворной;
Я услаждала б жребий твой
Заботой нежной и покорной;
Я стерегла б минуты сна,
Покой тоскующего друга;
Ты не хотел... Но кто ж она,
Твоя прекрасная подруга?
Ты любишь, русской? ты любим?
Понятны мне твои страданья...
Прости ж и ты мои рыданья,
Не смейся горестям моим".
Умолкла. Слезы и стенанья
Стеснили бедной девы грудь.
Уста без слов роптали пени.
Без чувств, обняв его колени,
Она едва могла дохнуть.
И пленник, тихою рукою
Подняв несчастную, сказал:
"Не плачь: и я гоним судьбою,
И муки сердца испытал.
Нет, я не знал любви взаимной,
Любил один, страдал один;
И гасну я, как пламень дымный,
Забытый средь пустых долин;
Умру вдали брегов желанных;
Мне будет гробом эта степь;
Здесь на костях моих изгнанных
Заржавит тягостная цепь..."
Светила ночи затмевались;
В дали прозрачной означались
Громады светлоснежных гор;
Главу склонив, потупя взор,
Они в безмолвии расстались.
Унылый пленник с этих пор
Один окрест аула бродит.
Заря на знойный небосклон
За днями новы дни возводит;
За ночью ночь вослед уходит;
Вотще свободы жаждет он.
Мелькнет ли серна меж кустами,
Проскачет ли во мгле сайгак:
Он, вспыхнув, загремит цепями,
Он ждет, не крадется ль казак,
Ночной аулов разоритель,
Рабов отважный избавитель.
Зовет... но вс° кругом молчит;
Лишь волны плещутся бушуя,
И человека зверь почуя,
В пустыню темную бежит.
Однажды слышит русской пленный,
В горах раздался клик военный:
"В табун, в табун!" Бегут, шумят;
Уздечки медные гремят,
Чернеют бурки, блещут брони,
Кипят оседланные кони,
К набегу весь аул готов,
И дикие питомцы брани
Рекою хлынули с холмов
И скачут по брегам Кубани
Сбирать насильственные дани.
Утих аул; на солнце спят
У саклей псы сторожевые.
Младенцы смуглые, нагие
В свободной резвости шумят;
Их прадеды в кругу сидят,
Из трубок дым виясь синеет.
Они безмолвно юных дев
Знакомый слушают припев,
И старцев сердце молодеет.
Черкесская песня
1.
В реке бежит гремучий вал;
В горах безмолвие ночное;
Казак усталый задремал,
Склонясь на копие стальное.
Не спи, казак: во тьме ночной
Чеченец ходит за рекой.
2.
Казак плывет на челноке,
Влача по дну речному сети.
Казак, утонешь ты в реке,
Как тонут маленькие дети,
Купаясь жаркою порой:
Чеченец ходит за рекой.
3.
На берегу заветных вод
Цветут богатые станицы;
Веселый пляшет хоровод.
Бегите, русские певицы,
Спешите, красные, домой:
Чеченец ходит за рекой.
Так пели девы. Сев на бреге,
Мечтает русской о побеге;
Но цепь невольника тяжка,
Быстра глубокая река...
Меж тем, померкнув, степь уснула,
Вершины скал омрачены.
По белым хижинам аула
Мелькает бледный свет луны;
Елени дремлют над водами,
Умолкнул поздний крик орлов,
И глухо вторится горами
Далекий топот табунов.
Тогда кого-то слышно стало,
Мелькнуло девы покрывало,
И вот - печальна и бледна
К нему приближилась она.
Уста прекрасной ищут речи;
Глаза исполнены тоской,
И черной падают волной
Ее власы на грудь и плечи.
В одной руке блестит пила,
В другой кинжал ее булатный;
Казалось, будто дева шла
На тайный бой, на подвиг ратный.
На пленника возведши взор,
"Беги, - сказала дева гор: -
Нигде черкес тебя не встретит.
Спеши; не трать ночных часов;
Возьми кинжал: твоих следов
Никто во мраке не заметит".
Пилу дрожащей взяв рукой,
К его ногам она склонилась;
Визжит железо под пилой,
Слеза невольная скатилась -
И цепь распалась и гремит.
"Ты волен, - дева говорит, -
Беги!" Но взгляд ее безумный
Любви порыв изобразил.
Она страдала. Ветер шумный,
Свистя, покров ее клубил.
"О друг мой! - русской возопил, -
Я твой навек, я твой до гроба.
Ужасный край оставим оба,
Беги со мной..." - "Нет, русской, нет!
Она исчезла, жизни сладость;
Я знала вс°, я знала радость,
И вс° прошло, пропал и след.
Возможно ль? ты любил другую!..
Найди ее, люби ее;
О чем же я еще тоскую?
О чем уныние мое?. .
Прости! любви благословенья
С тобою будут каждый час.
Прости - забудь мои мученья,
Дай руку мне... в последний раз".
К черкешенке простер он руки,
Воскресшим сердцем к ней летел,
И долгий поцелуй разлуки
Союз любви запечатлел.
Рука с рукой, унынья полны,
Сошли ко брегу в тишине -
И русской в шумной глубине
Уже плывет и пенит волны,
Уже противных скал достиг,
Уже хватается за них...
Вдруг волны глухо зашумели,
И слышен отдаленный стон..
На дикой брег выходит он,
Глядит назад... брега яснели
И опененные белели;
Но нет черкешенки младой
Ни у брегов, ни под горой...
Вс° мертво... на брегах уснувших
Лишь ветра слышен легкой звук,
И при луне в водах плеснувших
Струистый исчезает круг.
Вс° понял он. Прощальным взором
Объемлет он в последний раз
Пустой аул с его забором,
Поля, где пленный стадо пас,
Стремнины, где влачил оковы,
Ручей, где в полдень отдыхал,
Когда в горах черкес суровый
Свободы песню запевал.
Редел на небе мрак глубокой,
Ложился день на темный дол,
Взошла заря. Тропой далекой
Освобожденный пленник шел;
И перед ним уже в туманах
Сверкали русские штыки,
И окликались на курганах
Сторожевые казаки.
ЭПИЛОГ
Так Муза, легкой друг Мечты,
К пределам Азии летала
И для венка себе срывала
Кавказа дикие цветы.
Ее пленял наряд суровый
Племен, возросших на войне,
И часто в сей одежде новой
Волшебница являлась мне;
Вокруг аулов опустелых
Одна бродила по скалам
И к песням дев осиротелых
Она прислушивалась там;
Любила бранные станицы,
Тревоги смелых казаков,
Курганы, тихие гробницы,
И шум, и ржанье табунов.
Богиня песен и рассказа,
Воспоминания полна,
Быть может, повторит она
Преданья грозного Кавказа;
Расскажет повесть дальних стран,
Мстислава древний поединок,
Измены, гибель россиян
На лоне мстительных грузинок;
И воспою тот славный час,
Когда, почуя бой кровавый,
На негодующий Кавказ
Подъялся наш орел двуглавый;
Когда на Тереке седом
Впервые грянул битвы гром
И грохот русских барабанов,
И в сече, с дерзостным челом,
Явился пылкий Цицианов;
Тебя я воспою, герой,
О Котляревский, бич Кавказа!
Куда ни мчался ты грозой -
Твой ход, как черная зараза,
Губил, ничтожил племена...
Ты днесь покинул саблю мести,
Тебя не радует война;
Скучая миром, в язвах чести,
Вкушаешь праздный ты покой
И тишину домашних долов...
Но се - Восток подъемлет вой...
Поникни снежною главой,
Смирись, Кавказ: идет Ермолов!
И смолкнул ярый крик войны,
Вс° русскому мечу подвластно.
Кавказа гордые сыны,
Сражались, гибли вы ужасно;
Но не спасла вас наша кровь,
Ни очарованные брони,
Ни горы, ни лихие кони,
Ни дикой вольности любовь!
Подобно племени Батыя,
Изменит прадедам Кавказ,
Забудет алчной брани глас,
Оставит стрелы боевые.
К ущельям, где гнездились вы,
Подъедет путник без боязни,
И возвестят о вашей казни
Преданья темные молвы.
ПРИМЕЧАНИЯ.
(1) Бешту, или, правильнее, Бештау, кавказская гора в 40 верстах от Георгиевска. Известна в нашей истории.
(2) Аул. Так называются деревни кавказских народов.
(3) Уздень, начальник или князь.
(4) Шашка, черкесская сабля.
(5) Сакля, хижина.
(6) Кумыс делается из кобыльего молока; напиток сей в большом употреблении между всеми горскими и кочующими народами Азии. Он довольно приятен вкусу и почитается весьма здоровым.
(7) Счастливый климат Грузии не вознаграждает сию прекрасную страну за все бедствия, вечно ею претерпеваемые. Песни грузинские приятны и по большей части заунывны. Они славят минутные успехи кавказского оружия, смерть наших героев: Бакунина и Цицианова, измены, убийства - иногда любовь и наслаждения.
(8) Державин в превосходной своей оде графу Зубову первый изобразил в следующих строфах дикие картины Кавказа:
О юный вождь, сверша походы,
Прошел ты с воинством Кавказ,
Зрел ужасы, красы природы:
Как с ребр там страшных гор лиясь,
Ревут в мрак бездн сердиты реки;
Как с чел их с грохотом снега
Падут, лежавши целы веки;
Как серны, вниз склонив рога,
Зрят в мгле спокойно под собою
Рожденье молний и громов.
Ты зрел, как ясною порою
Там солнечны лучи, средь льдов,
Средь вод, играя, отражаясь,
Великолепный кажут вид;
Как, в разноцветных рассеваясь
Там брызгах, тонкий дождь горит;
Как глыба там сизоянтарна,
Навесясь, смотрит в темный бор;
А там заря златобагряна
Сквозь лес увеселяет взор.
Жуковский, в своем послании к Г. Воейкову, также посвящает несколько прелестных стихов описанию Кавказа:
Ты зрел, как Терек в быстром беге
Меж виноградников шумел,
Где, часто притаясь на бреге,
Чеченец иль черкес сидел,
Под буркой, с гибельным арканом;
И вдалеке перед тобой,
Одеты голубым туманом,
Гора вздымалась над горой,
И в сонме их гигант седой,
Как туча, Эльборус двуглавый.
Ужасною и величавой
Там вс° блистает красотой:
Утесов мшистые громады,
Бегущи с ревом водопады
Во мрак пучин с гранитных скал;
Леса, которых сна от века
Ни стук секир, ни человека
Веселый глас не возмущал,
В которых сумрачные сени
Еще луч дневный не проник,
Где изредка одни елени,
Орла послышав грозный крик,
Теснясь в толпу, шумят ветвями,
И козы легкими ногами
Перебегают по скалам.
Там вс° является очам
Великолепие творенья!
Но там, среди уединенья
Долин, таящихся в горах,
Гнездятся и балкар, и бах,
И абазех, и камуцинец,
И корбулак, и албазинец,
И чечереец, и шапсук.
Пищаль, кольчуга, сабля, лук
И конь, соратник быстроногий -
Их и сокровища и боги;
Как серны скачут по горам,
Бросают смерть из-за утеса;
Или по топким берегам,
В траве высокой в чаще леса
Рассыпавшись, добычи ждут;
Скалы свободы их приют.
Но дни в аулах их бредут
На костылях угрюмой лени:
Там жизнь их - сон; стеснясь в кружок
И в братский с табаком горшок
Вонзивши чубуки, как тени,
В дыму клубящемся сидят
И об убийствах говорят;
Иль хвалят меткие пищали,
Из коих деды их стреляли;
Иль сабли на кремнях острят,
Готовясь на убийства новы.
(9) Чихарь, красное грузинское вино.
(10) Черкесы, как и все дикие народы, отличаются пред нами гостеприимством. Гость становится для них священною особою. Предать его или не защитить почитается меж ними за величайшее бесчестие. Кунак (т. е. приятель, знакомец) отвечает жизнию за вашу безопасность, и с ним вы можете углубиться в самую средину кабардинских гор.
(11) Байран или Байрам, праздник розговенья. Рамазан, музульманский пост.
(12) Мстислав, сын. св. Владимира, прозванный Удалым, удельный князь Тмутаракана (остров Тамань). Он воевал с косогами (по всей вероятности, нынешними черкесами) и в единоборстве одолел князя их Редедю. См. Ист. Гос. Росс. Том II.
МЕДНЫЙ ВСАДНИК
ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПОВЕСТЬ
1833
ПРЕДИСЛОВИЕ
Происшествие, описанное в сей повести, основано на истине. Подробности наводнения заимствованы из тогдашних журналов. Любопытные могут справиться с известием, составленным В. Н. Берхом.
ВСТУПЛЕНИЕ
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася; бедный ч°лн
По ней стремился одиноко.
По мшистым, топким берегам
Чернели избы здесь и там,
Приют убогого чухонца;
И лес, неведомый лучам
В тумане спрятанного солнца,
Кругом шумел.
И думал он:
Отсель грозить мы будем шведу,
Здесь будет город заложен
На зло надменному соседу.
Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно, (1)
Ногою твердой стать при море.
Сюда по новым им волнам
Все флаги в гости будут к нам
И запируем на просторе.
Прошло сто лет, и юный град,
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат
Вознесся пышно, горделиво;
Где прежде финский рыболов,
Печальный пасынок природы,
Один у низких берегов
Бросал в неведомые воды
Свой ветхой невод, ныне там,
По оживленным берегам,
Громады стройные теснятся
Дворцов и башен; корабли
Толпой со всех концов земли
К богатым пристаням стремятся;
В гранит оделася Нева;
Мосты повисли над водами;
Темнозелеными садами
Ее покрылись острова,
И перед младшею столицей
Померкла старая Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная вдова.
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгой, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит,
Твоих оград узор чугунный,
Твоих задумчивых ночей
Прозрачный сумрак, блеск безлунный,
Когда я в комнате моей
Пишу, читаю без лампады,
И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла,
И не пуская тьму ночную
На золотые небеса,
Одна заря сменить другую
Спешит, дав ночи полчаса. (2)
Люблю зимы твоей жестокой
Недвижный воздух и мороз,
Бег санок вдоль Невы широкой;
Девичьи лица ярче роз,
И блеск и шум и говор балов,
А в час пирушки холостой
Шипенье пенистых бокалов
И пунша пламень голубой.
Люблю воинственную живость
Потешных Марсовых полей,
Пехотных ратей и коней
Однообразную красивость,
В их стройно зыблемом строю
Лоскутья сих знамен победных,
Сиянье шапок этих медных,
На сквозь простреленных в бою.
Люблю, военная столица,
Твоей твердыни дым и гром,
Когда полнощная царица
Дарует сына в царской дом,
Или победу над врагом
Россия снова торжествует,
Или, взломав свой синий лед,
Нева к морям его несет,
И, чуя вешни дни, ликует.
Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо как Россия,
Да умирится же с тобой
И побежденная стихия;
Вражду и плен старинный свой
Пусть волны финские забудут
И тщетной злобою не будут
Тревожить вечный сон Петра!
Была ужасная пора,
Об ней свежо воспоминанье...
Об ней, друзья мои, для вас
Начну свое повествованье.
Печален будет мой рассказ.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Над омраченным Петроградом
Дышал ноябрь осенним хладом.
Плеская шумною волной
В края своей ограды стройной,
Нева металась, как больной
В своей постеле беспокойной.
Уж было поздно и темно;
Сердито бился дождь в окно,
И ветер дул, печально воя.
В то время из гостей домой
Пришел Евгений молодой....
Мы будем нашего героя
Звать этим именем. Оно
Звучит приятно; с ним давно
Мое перо к тому же дружно.
Прозванья нам его не нужно,
Хотя в минувши времена
Оно, быть может, и блистало,
И под пером Карамзина
В родных преданьях прозвучало;
Но ныне светом и молвой
Оно забыто. Наш герой
Живет в Коломне; где-то служит,
Дичится знатных и не тужит
Ни о почиющей родне,
Ни о забытой старине.
Итак, домой пришед, Евгений
Стряхнул шинель, разделся, лег.
Но долго он заснуть не мог
В волненьи разных размышлений.
О чем же думал он? о том,
Что был он беден, что трудом
Он должен был себе доставить
И независимость и честь;
Что мог бы бог ему прибавить
Ума и денег. Что ведь есть
Такие праздные счастливцы,
Ума недальнего ленивцы,
Которым жизнь куда легка!
Что служит он всего два года;
Он также думал, что погода
Не унималась; что река
Вс° прибывала; что едва ли
С Невы мостов уже не сняли
И что с Парашей будет он
Дни на два, на три разлучен.
Евгений тут вздохнул сердечно
И размечтался, как поэт:
Жениться? Ну.... за чем же нет?
Оно и тяжело, конечно,
Но что ж, он молод и здоров,
Трудиться день и ночь готов;
Он кое-как себе устроит
Приют смиренный и простой
И в нем Парашу успокоит.
"Пройдет, быть может, год другой -
Местечко получу - Параше
Препоручу хозяйство наше
И воспитание ребят...
И станем жить - и так до гроба,
Рука с рукой дойдем мы оба,
И внуки нас похоронят..."
Так он мечтал. И грустно было
Ему в ту ночь, и он желал,
Чтоб ветер выл не так уныло
И чтобы дождь в окно стучал
Не так сердито...
Сонны очи
Он наконец закрыл. И вот
Редеет мгла ненастной ночи
И бледный день уж настает... (3)
Ужасный день!
Нева всю ночь
Рвалася к морю против бури,
Не одолев их буйной дури...
И спорить стало ей не в мочь....
Поутру над ее брегами
Теснился кучами народ,
Любуясь брызгами, горами
И пеной разъяренных вод.
Но силой ветров от залива
Перегражденная Нева
Обратно шла, гневна, бурлива,
И затопляла острова.
Погода пуще свирепела,
Нева вздувалась и ревела,
Котлом клокоча и клубясь,
И вдруг, как зверь остервенясь,
На город кинулась. Пред нею
Вс° побежало; вс° вокруг
Вдруг опустело - воды вдруг
Втекли в подземные подвалы,
К решеткам хлынули каналы,
И всплыл Петрополь как тритон,
По пояс в воду погружен.
Осада! приступ! злые волны,
Как воры, лезут в окна. Челны
С разбега стекла бьют кормой.
Лотки под мокрой пеленой,
Обломки хижин, бревны, кровли,
Товар запасливой торговли,
Пожитки бледной нищеты,
Грозой снесенные мосты,
Гроба с размытого кладбища
Плывут по улицам!
Народ
Зрит божий гнев и казни ждет.
Увы! вс° гибнет: кров и пища!
Где будет взять?
В тот грозный год
Покойный царь еще Россией
Со славой правил. На балкон
Печален, смутен, вышел он
И молвил: "С божией стихией
Царям не совладеть". Он сел
И в думе скорбными очами
На злое бедствие глядел.
Стояли стогны озерами
И в них широкими реками
Вливались улицы. Дворец
Казался островом печальным.
Царь молвил - из конца в конец,
По ближним улицам и дальным
В опасный путь средь бурных вод
Его пустились генералы (4)
Спасать и страхом обуялый
И дома тонущий народ.
Тогда, на площади Петровой,
Где дом в углу вознесся новый,
Где над возвышенным крыльцом
С подъятой лапой, как живые,
Стоят два льва сторожевые,
На звере мраморном верьхом,
Без шляпы, руки сжав крестом,
Сидел недвижный, страшно бледный
Евгений. Он страшился, бедный,
Не за себя. Он не слыхал,
Как подымался жадный вал,
Ему подошвы подмывая,
Как дождь ему в лицо хлестал,
Как ветер, буйно завывая,
С него и шляпу вдруг сорвал.
Его отчаянные взоры
На край один наведены
Недвижно были. Словно горы,
Из возмущенной глубины
Вставали волны там и злились,
Там буря выла, там носились
Обломки... Боже, боже! там -
Увы! близехонько к волнам,
Почти у самого залива -
Забор некрашеный, да ива
И ветхий домик: там оне,
Вдова и дочь, его Параша,
Его мечта.... Или во сне
Он это видит? иль вся наша
И жизнь ничто, как сон пустой,
Насмешка неба над землей?
И он, как будто околдован,
Как будто к мрамору прикован,
Сойти не может! Вкруг него
Вода и больше ничего!
И обращен к нему спиною
В неколебимой вышине,
Над возмущенною Невою
Стоит с простертою рукою
Кумир на бронзовом коне.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
Но вот, насытясь разрушеньем
И наглым буйством утомясь,
Нева обратно повлеклась,
Своим любуясь возмущеньем
И покидая с небреженьем
Свою добычу. Так злодей,
С свирепой шайкою своей
В село ворвавшись, ломит, режет,
Крушит и грабит; вопли, скрежет,
Насилье, брань, тревога, вой!....
И грабежом отягощенны,
Боясь погони, утомленны,
Спешат разбойники домой,
Добычу на пути роняя.
Вода сбыла, и мостовая
Открылась, и Евгений мой
Спешит, душою замирая,
В надежде, страхе и тоске
К едва смирившейся реке.
Но торжеством победы полны
Еще кипели злобно волны,
Как бы под ними тлел огонь,
Еще их пена покрывала,
И тяжело Нева дышала,
Как с битвы прибежавший конь.
Евгений смотрит: видит лодку;
Он к ней бежит как на находку;
Он перевозчика зовет -
И перевозчик беззаботный
Его за гривенник охотно
Чрез волны страшные везет.
И долго с бурными волнами
Боролся опытный гребец,
И скрыться вглубь меж их рядами
Всечасно с дерзкими пловцами
Готов был челн - и наконец
Достиг он берега.
Несчастный
Знакомой улицей бежит
В места знакомые. Глядит,
Узнать не может. Вид ужасный!
Вс° перед ним завалено;
Что сброшено, что снесено;
Скривились домики, другие
Совсем обрушились, иные
Волнами сдвинуты; кругом,
Как будто в поле боевом,
Тела валяются. Евгений
Стремглав, не помня ничего,
Изнемогая от мучений,
Бежит туда, где ждет его
Судьба с неведомым известьем,
Как с запечатанным письмом.
И вот бежит уж он предместьем,
И вот залив, и близок дом....
Что ж это?...
Он остановился.
Пошел назад и воротился.
Глядит... идет... еще глядит.
Вот место, где их дом стоит;
Вот ива. Были здесь вороты -
Снесло их, видно. Где же дом?
И полон сумрачной заботы
Вс° ходит, ходит он кругом,
Толкует громко сам с собою -
И вдруг, ударя в лоб рукою,
Захохотал.
Ночная мгла
На город трепетный сошла
Но долго жители не спали
И меж собою толковали
О дне минувшем.
Утра луч
Из-за усталых, бледных туч
Блеснул над тихою столицей
И не нашел уже следов
Беды вчерашней; багряницей
Уже прикрыто было зло.
В порядок прежний вс° вошло.
Уже по улицам свободным
С своим бесчувствием холодным
Ходил народ. Чиновный люд,
Покинув свой ночной приют,
На службу шел. Торгаш отважный
Не унывая, открывал
Невой ограбленный подвал,
Сбираясь свой убыток важный
На ближнем выместить. С дворов
Свозили лодки.
Граф Хвостов,
Поэт, любимый небесами,
Уж пел бессмертными стихами
Несчастье невских берегов.
Но бедный, бедный мой Евгений...
Увы! его смятенный ум
Против ужасных потрясений
Не устоял. Мятежный шум
Невы и ветров раздавался
В его ушах. Ужасных дум
Безмолвно полон, он скитался.
Его терзал какой-то сон.
Прошла неделя, месяц - он
К себе домой не возвращался.
Его пустынный уголок
Отдал в наймы, как вышел срок,
Хозяин бедному поэту.
Евгений за своим добром
Не приходил. Он скоро свету
Стал чужд. Весь день бродил пешком,
А спал на пристани; питался
В окошко поданным куском.
Одежда ветхая на нем
Рвалась и тлела. Злые дети
Бросали камни вслед ему.
Нередко кучерские плети
Его стегали, потому
Что он не разбирал дороги
Уж никогда; казалось - он
Не примечал. Он оглушен
Был шумом внутренней тревоги.
И так он свой несчастный век
Влачил, ни зверь ни человек,
Ни то ни с°, ни житель света
Ни призрак мертвый...
Раз он спал
У невской пристани. Дни лета
Клонились к осени. Дышал
Ненастный ветер. Мрачный вал
Плескал на пристань, ропща пени
И бьясь об гладкие ступени,
Как челобитчик у дверей
Ему не внемлющих судей.
Бедняк проснулся. Мрачно было:
Дождь капал, ветер выл уныло,
И с ним вдали, во тьме ночной
Перекликался часовой....
Вскочил Евгений; вспомнил живо
Он прошлый ужас; торопливо
Он встал; пошел бродить, и вдруг
Остановился - и вокруг
Тихонько стал водить очами
С боязнью дикой на лице.
Он очутился под столбами
Большого дома. На крыльце
С подъятой лапой как живые
Стояли львы сторожевые,
И прямо в темной вышине
Над огражденною скалою
Кумир с простертою рукою
Сидел на бронзовом коне.
Евгений вздрогнул. Прояснились
В нем страшно мысли. Он узнал
И место, где потоп играл,
Где волны хищные толпились,
Бунтуя злобно вкруг него,
И львов, и площадь, и того,
Кто неподвижно возвышался
Во мраке медною главой,
Того, чьей волей роковой
Под морем город основался....
Ужасен он в окрестной мгле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы? (5)
Кругом подножия кумира
Безумец бедный обошел
И взоры дикие навел
На лик державца полумира.
Стеснилась грудь его. Чело
К решетке хладной прилегло,
Глаза подернулись туманом,
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь. Он мрачен стал
Пред горделивым истуканом
И, зубы стиснув, пальцы сжав,
Как обуянный силой черной,
"Добро, строитель чудотворный! -
Шепнул он, злобно задрожав, -
Ужо тебе!..." И вдруг стремглав
Бежать пустился. Показалось
Ему, что грозного царя,
Мгновенно гневом возгоря,
Лицо тихонько обращалось....
И он по площади пустой
Бежит и слышит за собой -
Как будто грома грохотанье -
Тяжело-звонкое скаканье
По потрясенной мостовой.
И, озарен луною бледной,
Простерши руку в вышине,
За ним несется Всадник Медный
На звонко-скачущем коне;
И во всю ночь безумец бедный.
Куда стопы ни обращал,
За ним повсюду Всадник Медный
С тяжелым топотом скакал.
И с той поры, когда случалось
Идти той площадью ему,
В его лице изображалось
Смятенье. К сердцу своему
Он прижимал поспешно руку,
Как бы его смиряя муку,
Картуз изношенный сымал,
Смущенных глаз не подымал
И шел сторонкой.
Остров малый
На взморье виден. Иногда
Причалит с неводом туда
Рыбак на ловле запоздалый
И бедный ужин свой варит,
Или чиновник посетит,
Гуляя в лодке в воскресенье,
Пустынный остров. Не взросло
Там ни былинки. Наводненье
Туда, играя, занесло
Домишко ветхой. Над водою
Остался он как черный куст.
Его прошедшею весною
Свезли на барке. Был он пуст
И весь разрушен. У порога
Нашли безумца моего,
И тут же хладный труп его
Похоронили ради бога.
Примечания
(1) Альгаротти где-то сказал: "Pйtersbourg est la fenкtre par laquelle la Russie regarde en Europe".
(2) Смотри стихи кн. Вяземского к графине З***.
(3) Мицкевич прекрасными стихами описал день, предшествовавший Петербургскому наводнению, в одном из лучших своих стихотворений - "Oleszkiewicz". Жаль только, что описание его не точно. Снегу не было - Нева не была покрыта льдом. Наше описание вернее, хотя в нем и нет ярких красок польского поэта.
(4) Граф Милорадович и генерал-адъютант Бенкендорф.
(5) Смотри описание памятника в Мицкевиче. Оно заимствовано из Рубана - как замечает сам Мицкевич.
ПОЛТАВА
1828-1829
The power and glory of the war,
Faithless as their vain votaries, men,
Had pass'd to the triumphant Czar.
Byrоn
ПОСВЯЩЕНИЕ.
Тебе - но голос музы т°мной
Коснется ль уха твоего?
Поймешь ли ты душою скромной
Стремленье сердца моего?
Иль посвящение поэта,
Как некогда его любовь,
Перед тобою без ответа
Пройдет, непризнанное вновь?
Узнай, по крайней мере, звуки,
Бывало, милые тебе -
И думай, что во дни разлуки,
В моей изменчивой судьбе,
Твоя печальная пустыня,
Последний звук твоих речей
Одно сокровище, святыня,
Одна любовь души моей.
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
Богат и славен Кочубей. (1)
Его луга необозримы;
Там табуны его коней
Пасутся вольны, нехранимы.
Кругом Полтавы хутора (2)
Окружены его садами,
И много у него добра,
Мехов, атласа, серебра
И на виду и под замками.
Но Кочубей богат и горд
Не долгогривыми конями,
Не златом, данью крымских орд,
Не родовыми хуторами,
Прекрасной дочерью своей
Гордится старый Кочубей (3) .
И то сказать: в Полтаве нет
Красавицы, Марии равной.
Она свежа, как вешний цвет,
Взлелеянный в тени дубравной.
Как тополь киевских высот,
Она стройна. Ее движенья
То лебедя пустынных вод
Напоминают плавный ход,
То лани быстрые стремленья.
Как пена, грудь ее бела.
Вокруг высокого чела,
Как тучи, локоны чернеют.
Звездой блестят ее глаза;
Ее уста, как роза, рдеют.
Но не единая краса
(Мгновенный цвет!) молвою шумной
В младой Марии почтена:
Везде прославилась она
Девицей скромной и разумной.
За то завидных женихов
Ей шлет Украйна и Россия;
Но от венца, как от оков,
Бежит пугливая Мария.
Всем женихам отказ - и вот
За ней сам гетман сватов шлет. (4)
Он стар. Он удручен годами,
Войной, заботами, трудами;
Но чувства в нем кипят, и вновь
Мазепа ведает любовь.
Мгновенно сердце молодое
Горит и гаснет. В нем любовь
Проходит и приходит вновь,
В нем чувство каждый день иное:
Не столь послушно, не слегка,
Не столь мгновенными страстями
Пылает сердце старика,
Окаменелое годами.
Упорно, медленно оно
В огне страстей раскалено;
Но поздний жар уж не остынет
И с жизнью лишь его покинет.
Не серна под утес уходит,
Орла послыша тяжкой л°т;
Одна в сенях невеста бродит,
Трепещет и решенья ждет.
И вся полна негодованьем
К ней мать идет и, с содроганьем
Схватив ей руку, говорит:
"Бесстыдный! старец нечестивый!
Возможно ль?... нет, пока мы живы,
Нет! он греха не совершит.
Он, должный быть отцом и другом
Невинной крестницы своей...
Безумец! на закате дней
Он вздумал быть ее супругом".
Мария вздрогнула. Лицо
Покрыла бледность гробовая,
И охладев как неживая
Упала дева на крыльцо.
Она опомнилась, но снова
Закрыла очи - и ни слова
Не говорит. Отец и мать
Ей сердце ищут успокоить,
Боязнь и горесть разогнать,
Тревогу смутных дум устроить...
Напрасно. Целые два дня,
То молча плача, то стеня,
Мария не пила, не ела,
Шатаясь, бледная как тень,
Не зная сна. На третий день
Ее светлица опустела.
Никто не знал, когда и как
Она сокрылась. Лишь рыбак
Той ночью слышал конской топот,
Казачью речь и женской шопот,
И утром след осьми подков
Был виден на росе лугов.
Не только первый пух ланит
Да русы кудри молодые,
Порой и старца строгой вид,
Рубцы чела, власы седые
В воображенье красоты
Влагают страстные мечты.
И вскоре слуха Кочубея
Коснулась роковая весть:
Она забыла стыд и честь,
Она в объятиях злодея!
Какой позор! Отец и мать
Молву не смеют понимать.
Тогда лишь истина явилась
С своей ужасной наготой.
Тогда лишь только объяснилась
Душа преступницы младой.
Тогда лишь только стало явно,
Зачем бежала своенравно
Она семейственных оков,
Томилась тайно, воздыхала
И на приветы женихов
Молчаньем гордым отвечала;
Зачем так тихо за столом
Она лишь гетману внимала,
Когда беседа ликовала
И чаша пенилась вином;
Зачем она всегда певала
Те песни, кои он слагал, (5)
Когда он беден был и мал,
Когда молва его не знала;
Зачем с неженскою душой
Она любила конный строй,
И бранный звон литавр и клики
Пред бунчуком и булавой
Малороссийского владыки.... (6)
Богат и знатен Кочубей.
Довольно у него друзей.
Свою омыть он может славу.
Он может возмутить Полтаву;
Внезапно средь его дворца
Он может мщением отца
Постигнуть гордого злодея;
Он может верною рукой
Вонзить... но замысел иной
Волнует сердце Кочубея.
Была та смутная пора,
Когда Россия молодая,
В бореньях силы напрягая,
Мужала с гением Петра.
Суровый был в науке славы
Ей дан учитель; не один
Урок нежданый и кровавый
Задал ей шведской паладин.
Но в искушеньях долгой кары
Перетерпев судеб удары,
Окрепла Русь. Так тяжкой млат,
Дробя стекло, кует булат.
Венчанный славой бесполезной,
Отважный Карл скользил над бездной.
Он шел на древнюю Москву,
Взметая русские дружины,
Как вихорь гонит прах долины
И клонит пыльную траву.
Он шел путем, где след оставил
В дни наши новый, сильный враг,
Когда падением ославил
Муж рока свой попятный шаг. (7)
Украйна глухо волновалась,
Давно в ней искра разгоралась.
Друзья кровавой старины
Народной чаяли войны,
Роптали, требуя кичливо,
Чтоб гетман узы их расторг,
И Карла ждал нетерпеливо
Их легкомысленный восторг.
Вокруг Мазепы раздавался
Мятежный крик: пора, пора!
Но старый гетман оставался
Послушным подданным Петра.
Храня суровость обычайну,
Спокойно ведал он Украйну,
Молве, казалось, не внимал
И равнодушно пировал.
"Что ж гетман? - юноши твердили,
Он изнемог; он слишком стар;
Труды и годы угасили
В нем прежний, деятельный жар.
Зачем дрожащею рукою
Еще он носит булаву?
Теперь бы грянуть нам войною
На ненавистную Москву!
Когда бы старый Дорошенко, (8)
Иль Самойлович молодой, (9)
Иль наш Палей, (10) иль Гордеенко (11)
Владели силой войсковой;
Тогда б в снегах чужбины дальной
Не погибали казаки,
И Малороссии печальной
Освобождались уж полки". (12)
Так, своеволием пылая,
Роптала юность удалая,
Опасных алча перемен,
Забыв отчизны давний плен,
Богдана счастливые споры,
Святые брани, договоры
И славу дедовских времен.
Но старость ходит осторожно
И подозрительно глядит.
Чего нельзя и что возможно,
Еще не вдруг она решит.
Кто снидет в глубину морскую,
Покрытую недвижно льдом?
Кто испытующим умом
Проникнет бездну роковую
Души коварной? Думы в ней,
Плоды подавленных страстей,
Лежат погружены глубоко,
И замысел давнишних дней,
Быть может, зреет одиноко.
Как знать? Но чем Мазепа злей,
Чем сердце в нем хитрей и ложней,
Тем с виду он неосторожней
И в обхождении простей.
Как он умеет самовластно
Сердца привлечь и разгадать,
Умами править безопасно,
Чужие тайны разрешать!
С какой доверчивостью лживой,
Как добродушно на пирах
Со старцами старик болтливый
Жалеет он о прошлых днях,
Свободу славит с своевольным,
Поносит власти с недовольным,
С ожесточенным слезы льет,
С глупцом разумну речь ведет!
Не многим, может быть, известно,
Что дух его неукротим,
Что рад и честно и бесчестно
Вредить он недругам своим;
Что ни единой он обиды
С тех пор как жив не забывал,
Что далеко преступны виды
Старик надменный простирал;
Что он не ведает святыни,
Что он не помнит благостыни,
Что он не любит ничего,
Что кровь готов он лить как воду,
Что презирает он свободу,
Что нет отчизны для него.
Издавна умысел ужасный
Взлелеял тайно злой старик
В душе своей. Но взор опасный,
Враждебный взор его проник.
"Нет, дерзкий хищник, нет, губитель! -
Скрежеща мыслит Кочубей, -
Я пощажу твою обитель,
Темницу дочери моей;
Ты не истлеешь средь пожара,
Ты не издохнешь от удара
Казачей сабли. Нет, злодей,
В руках московских палачей,
В крови, при тщетных отрицаньях,
На дыбе, корчась в истязаньях,
Ты проклянешь и день и час,
Когда ты дочь крестил у нас,
И пир, на коем чести чашу
Тебе я полну наливал,
И ночь, когда голубку нашу
Ты, старый коршун, заклевал!..."
Так! было время: с Кочубеем
Был друг Мазепа; в оны дни
Как солью, хлебом и елеем,
Делились чувствами они.
Их кони по полям победы
Скакали рядом сквозь огни;
Нередко долгие беседы
Наедине вели они -
Пред Кочубеем гетман скрытный
Души мятежной ненасытной
Отчасти бездну открывал
И о грядущих измененьях,
Переговорах, возмущеньях
В речах неясных намекал.
Так, было сердце Кочубея
В то время предано ему.
Но в горькой злобе свирепея,
Теперь позыву одному
Оно послушно; он голубит
Едину мысль и день и ночь:
Иль сам погибнет, иль погубит -
Отмстит поруганную дочь.
Но предприимчивую злобу
Он крепко в сердце затаил.
"В бессильной горести, ко гробу
Теперь он мысли устремил.
Он зла Мазепе не желает;
Всему виновна дочь одна.
Но он и дочери прощает:
Пусть богу даст ответ она,
Покрыв семью свою позором,
Забыв и небо и закон...."
А между тем орлиным взором
В кругу домашнем ищет он
Себе товарищей отважных,
Неколебимых, непродажных.
Во всем открылся он жене: (13)
Давно в глубокой тишине
Уже донос он грозный копит,
И гнева женского полна
Нетерпеливая жена
Супруга злобного торопит.
В тиши ночей, на ложе сна,
Как некой дух, ему она
О мщеньи шепчет, укоряет,
И слезы льет, и ободряет,
И клятвы требует - и ей
Клянется мрачный Кочубей.
Удар обдуман. С Кочубеем
Бесстрашный Искра (14) заодно.
И оба мыслят: "Одолеем;
Врага паденье решено.
Но кто ж, усердьем пламенея,
Ревнуя к общему добру,
Донос на мощного злодея
Предубежденному Петру
К ногам положит не робея?"
Между полтавских казаков,
Презренных девою несчастной,
Один с младенческих годов
Ее любил любовью страстной.
Вечерней, утренней порой,
На берегу реки родной,
В тени украинских черешен,
Бывало, он Марию ждал,
И ожиданием страдал,
И краткой встречей был утешен.
Он без надежд ее любил,
Не докучал он ей мольбою:
Отказа б он не пережил.
Когда наехали толпою
К ней женихи, из их рядов
Уныл и сир он удалился.
Когда же вдруг меж казаков
Позор Мариин огласился,
И беспощадная молва
Ее со смехом поразила,
И тут Мария сохранила
Над ним привычные права.
Но если кто хотя случайно
Пред ним Мазепу называл,
То он бледнел, терзаясь тайно,
И взоры в землю опускал.
.........................................
Кто при звездах и при луне
Так поздно едет на коне?
Чей это конь неутомимый
Бежит в степи необозримой?
Казак на север держит путь,
Казак не хочет отдохнуть
Ни в чистом поле, ни в дубраве,
Ни при опасной переправе.
Как сткло булат его блестит,
Мешок за пазухой звенит,
Не спотыкаясь конь ретивый
Бежит, размахивая гривой.
Червонцы нужны для гонца,
Булат потеха молодца,
Ретивый конь потеха тоже -
Но шапка для него дороже.
За шапку он оставить рад
Коня, червонцы и булат,
Но выдаст шапку только с бою,
И то лишь с буйной головою.
Зачем он шапкой дорожит?
За тем, что в ней донос зашит,
Донос на гетмана злодея
Царю Петру от Кочубея.
Грозы не чуя между тем,
Неужасаемый ничем,
Мазепа козни продолжает.
С ним полномощный езуит (15)
Мятеж народный учреждает
И шаткой трон ему сулит.
Во тьме ночной они как воры
Ведут свои переговоры,
Измену ценят меж собой,
Слагают цыфр универсалов, (16)
Торгуют царской головой,
Торгуют клятвами вассалов.
Какой-то нищий во дворец
Неведомо отколе ходит,
И Орлик, (17) гетманов делец,
Его приводит и выводит.
Повсюду тайно сеют яд
Его подосланные слуги:
Там на Дону казачьи круги
Они с Булавиным (18) мутят;
Там будят диких орд отвагу;
Там за порогами Днепра
Стращают буйную ватагу
Самодержавием Петра.
Мазепа всюду взор кидает
И письма шлет из края в край:
Угрозой хитрой подымает
Он на Москву Бахчисарай.
Король ему в Варшаве внемлет,
В стенах Очакова паша,
Во стане Карл и царь. Не дремлет
Его коварная душа;
Он, думой думу развивая,
Верней готовит свой удар;
В нем не слабеет воля злая,
Неутомим преступный жар.
Но как он вздрогнул, как воспрянул,
Когда пред ним незапно грянул
Упадший гром! когда ему,
Врагу России самому,
Вельможи русские послали (19)
В Полтаве писанный донос
И вместо праведных угроз,
Как жертве, ласки расточали;
И озабоченный войной,
Гнушаясь мнимой клеветой,
Донос оставя без вниманья,
Сам царь Иуду утешал
И злобу шумом наказанья
Смирить надолго обещал!
Мазепа, в горести притворной,
К царю возносит глас покорный.
"И знает бог, и видит свет:
Он, бедный гетман, двадцать лет
Царю служил душою верной;
Его щедротою безмерной
Осыпан, дивно вознесен...
О, как слепа, безумна злоба!...
Ему ль теперь у двери гроба
Начать учение измен,
И потемнять благую славу?
Не он ли помощь Станиславу (20)
С негодованьем отказал,
Стыдясь, отверг венец Украйны
И договор и письма тайны
К царю, по долгу, отослал?
Не он ли наущеньям хана (21)
И цареградского салтана
Был глух? Усердием горя,
С врагами белого царя
Умом и саблей рад был спорить,
Трудов и жизни не жалел,
И ныне злобный недруг смел
Его седины опозорить!
И кто же? Искра, Кочубей!
Так долго быв его друзьями!..."
И с кровожадными слезами,
В холодной дерзости своей,
Их казни требует злодей... (22)
Чьей казни?... старец непреклонный!
Чья дочь в объятиях его?
Но хладно сердца своего
Он заглушает ропот сонный.
Он говорит: "В неравный спор
Зачем вступает сей безумец?
Он сам, надменный вольнодумец,
Сам точит на себя топор.
Куда бежит, зажавши вежды?
На чем он основал надежды?
Или... но дочери любовь
Главы отцовской не искупит.
Любовник гетману уступит,
Не то моя прольется кровь."
Мария, бедная Мария,
Краса черкасских дочерей!
Не знаешь ты, какого змия
Ласкаешь на груди своей.
Какой же властью непонятной
К душе свирепой и развратной
Так сильно ты привлечена?
Кому ты в жертву отдана?
Его кудрявые седины,
Его глубокие морщины,
Его блестящий, впалый взор,
Его лукавый разговор
Тебе всего, всего дороже:
Ты мать забыть для них могла,
Соблазном постланное ложе
Ты отчей сени предпочла.
Своими чудными очами
Тебя старик заворожил,
Своими тихими речами
В тебе он совесть усыпил;
Ты на него с благоговеньем
Возводишь ослепленный взор,
Его лелеешь с умиленьем -
Тебе приятен твой позор,
Ты им, в безумном упоеньи,
Как целомудрием горда -
Ты прелесть нежную стыда
В своем утратила паденьи...
Что стыд Марии? что молва?
Что для нее мирские пени,
Когда склоняется в колени
К ней старца гордая глава,
Когда с ней гетман забывает
Судьбы своей и труд и шум,
Иль тайны смелых, грозных дум
Ей, деве робкой, открывает?
И дней невинных ей не жаль,
И душу ей одна печаль
Порой, как туча, затмевает:
Она унылых пред собой
Отца и мать воображает;
Она, сквозь слезы, видит их
В бездетной старости, одних,
И, мнится, пеням их внимает....
О, если б ведала она,
Что уж узнала вся Украйна!
Но от нее сохранена
Еще убийственная тайна.
ПЕСНЬ ВТОРАЯ.
Мазепа мрачен. Ум его
Смущен жестокими мечтами.
Мария нежными очами
Глядит на старца своего.
Она, обняв его колени,
Слова любви ему твердит.
Напрасно: черных помышлений
Ее любовь не удалит.
Пред бедной девой с невниманьем
Он хладно потупляет взор,
И ей на ласковый укор
Одним ответствует молчаньем.
Удивлена, оскорблена,
Едва дыша, встает она
И говорит с негодованьем:
"Послушай, гетман; для тебя
Я позабыла вс° на свете.
Навек однажды полюбя,
Одно имела я в предмете:
Твою любовь. Я для нее
Сгубила счастие мое,
Но ни о чем я не жалею...
Ты помнишь: в страшной тишине,
В ту ночь, как стала я твоею,
Меня любить ты клялся мне.
Зачем же ты меня не любишь?
Мазепа.
Мой друг, несправедлива ты.
Оставь безумные мечты;
Ты подозреньем сердце губишь:
Нет, душу пылкую твою
Волнуют, ослепляют страсти.
Мария, верь: тебя люблю
Я больше славы, больше власти.
Мария.
Неправда: ты со мной хитришь.
Давно ль мы были неразлучны?
Теперь ты ласк моих бежишь;
Теперь они тебе докучны;
Ты целый день в кругу старшин,
В пирах, разъездах - я забыта;
Ты долгой ночью иль один,
Иль с нищим, иль у езуита;
Любовь смиренная моя
Встречает хладную суровость.
Ты пил недавно, знаю я,
Здоровье Дульской. Это новость;
Кто эта Дульская?
Мазепа.
И ты
Ревнива? Мне ль, в мои ли лета
Искать надменного привета
Самолюбивой красоты?
И стану ль я, старик суровый,
Как праздный юноша, вздыхать,
Влачить позорные оковы
И жен притворством искушать?
Мария.
Нет, объяснись без отговорок
И просто, прямо отвечай.
Мазепа.
Покой души твоей мне дорог,
Мария; так и быть: узнай.
Давно замыслили мы дело;
Теперь оно кипит у нас.
Благое время нам приспело;
Борьбы великой близок час.
Без милой вольности и славы
Склоняли долго мы главы
Под покровительством Варшавы,
Под самовластием Москвы.
Но независимой державой
Украйне быть уже пора:
И знамя вольности кровавой
Я подымаю на Петра.
Готово вс°: в переговорах
Со мною оба короля;
И скоро в смутах, в бранных спорах,
Быть может, трон воздвигну я.
Друзей надежных я имею:
Княгиня Дульская и с нею
Мой езуит, да нищий сей
К концу мой замысел приводят.
Чрез руки их ко мне доходят
Наказы, письма королей.
Вот важные тебе признанья.
Довольна ль ты? Твои мечтанья
Рассеяны ль?
Мария.
О милый мой,
Ты будешь царь земли родной!
Твоим сединам как пристанет
Корона царская!
Мазепа.
Постой.
Не вс° свершилось. Буря грянет;
Кто может знать, что ждет меня?
Мария.
Я близ тебя не знаю страха -
Ты так могущ! О, знаю я:
Трон ждет тебя.
Мазепа.
А если плаха?...
Мария.
С тобой на плаху, если так.
Ах, пережить тебя могу ли?
Но нет: ты носишь власти знак.
Мазепа.
Меня ты любишь?
Мария.
Я! люблю ли?
Мазепа.
Скажи: отец или супруг
Тебе дороже?
Мария.
Милый друг,
К чему вопрос такой? тревожит
Меня напрасно он. Семью
Стараюсь я забыть мою.
Я стала ей в позор; быть может
(Какая страшная мечта!)
Моим отцом я проклята,
А за кого?
Мазепа.
Так я дороже
Тебе отца? Молчишь...
Мария.
О боже!
Мазепа.
Что ж? отвечай.
Мария.
Реши ты сам.
Мазепа.
Послушай: если было б нам,
Ему иль мне, погибнуть надо,
А ты бы нам судьей была,
Кого б ты в жертву принесла,
Кому бы ты была ограда?
Мария.
Ах, полно! сердце не смущай!
Ты искуситель.
Мазепа.
Отвечай!
Мария.
Ты бледен; речь твоя сурова...
О, не сердись! Всем, всем готова
Тебе я жертвовать, поверь;
Но страшны мне слова такие.
Довольно.
Мазепа.
Помни же, Мария,
Что ты сказала мне теперь.
Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Луна спокойно с высоты
Над Белой-Церковью сияет
И пышных гетманов сады
И старый замок озаряет.
И тихо, тихо вс° кругом;
Но в замке шопот и смятенье.
В одной из башен, под окном,
В глубоком, тяжком размышленьи,
Окован, Кочубей сидит
И мрачно на небо глядит.
Заутра казнь. Но без боязни
Он мыслит об ужасной казни;
О жизни не жалеет он.
Что смерть ему? желанный сон.
Готов он лечь во гроб кровавый.
Дрема долит. Но, боже правый!
К ногам злодея, молча, пасть
Как бессловесное созданье,
Царем быть отдану во власть
Врагу царя на поруганье,
Утратить жизнь - и с нею честь,
Друзей с собой на плаху весть,
Над гробом слышать их проклятья,
Ложась безвинным под топор,
Врага веселый встретить взор
И смерти кинуться в объятья,
Не завещая никому
Вражды к злодею своему!...
И вспомнил он свою Полтаву,
Обычный круг семьи, друзей,
Минувших дней богатство, славу,
И песни дочери своей,
И старый дом, где он родился,
Где знал и труд и мирный сон,
И вс°, чем в жизни насладился,
Что добровольно бросил он,
И для чего? -
Но ключ в заржавом
Замке гремит - и пробужд°н
Несчастный думает: вот он!
Вот на пути моем кровавом
Мой вождь под знаменем креста,
Грехов могущий разрешитель,
Духовной скорби врач, служитель
За нас распятого Христа,
Его святую кровь и тело
Принесший мне, да укреплюсь,
Да приступлю ко смерти смело
И жизни вечной приобщусь!
И с сокрушением сердечным
Готов несчастный Кочубей
Перед всесильным, бесконечным
Излить тоску мольбы своей.
Но не отшельника святого,
Он гостя узнает иного:
Свирепый Орлик перед ним.
И отвращением томим,
Страдалец горько вопрошает:
"Ты здесь, жестокой человек?
Зачем последний мой ночлег
Еще Мазепа возмущает?"
Орлик.
Допрос не кончен: отвечай.
Кочубей.
Я отвечал уже: ступай,
Оставь меня.
Орлик.
Еще признанья
Пан гетман требует.
Кочубей.
Но в чем?
Давно сознался я во всем,
Что вы хотели. Показанья
Мои все ложны. Я лукав,
Я строю козни. Гетман прав.
Чего вам более?
Орлик.
Мы знаем,
Что ты несчетно был богат;
Мы знаем: не единый клад
Тобой в Диканьке укрываем.
Свершиться казнь твоя должна;
Твое имение сполна
В казну поступит войсковую -
Таков закон. Я указую
Тебе последний долг: открой,
Где клады, скрытые тобой?
Кочубей.
Так, не ошиблись вы: три клада
В сей жизни были мне отрада.
И первый клад мой честь была,
Клад этот пытка отняла;
Другой был клад невозвратимый
Честь дочери моей любимой.
Я день и ночь над ним дрожал:
Мазепа этот клад украл.
Но сохранил я клад последний,
Мой третий клад: святую месть.
Ее готовлюсь богу снесть.
Орлик.
Старик, оставь пустые бредни:
Сегодня покидая свет,
Питайся мыслию суровой.
Шутить не время. Дай ответ,
Когда не хочешь пытки новой:
Где спрятал деньги?
Кочубей.
Злой холоп!
Окончишь ли допрос нелепый?
Повремени; дай лечь мне в гроб,
Тогда ступай себе с Мазепой
Мое наследие считать
Окровавленными перстами,
Мои подвалы разрывать,
Рубить и жечь сады с домами.
С собой возьмите дочь мою;
Она сама вам вс° расскажет,
Сама все клады вам укажет;
Но ради господа молю,
Теперь оставь меня в покое.
Орлик.
Где спрятал деньги? укажи.
Не хочешь? - Деньги где? скажи,
Иль выйдет следствие плохое.
Подумай; место нам назначь.
Молчишь? - Ну, в пытку. Гей, палач!
Палач вошел....
О, ночь мучений!
Но где же гетман? где злодей?
Куда бежал от угрызений
Змеиной совести своей?
В светлице девы усыпленной,
Еще незнанием блаженной,
Близь ложа крестницы младой
Сидит с поникшею главой
Мазепа тихой и угрюмый.
В его душе проходят думы,
Одна другой мрачней, мрачней.
"Умрет безумный Кочубей;
Спасти нельзя его. Чем ближе
Цель гетмана, тем тверже он
Быть должен властью облечен,
Тем перед ним склоняться ниже
Должна вражда. Спасенья нет:
Доносчик и его клеврет
Умрут". Но брося взор на ложе,
Мазепа думает: "О боже!
Что будет с ней, когда она
Услышит слово роковое?
Досель она еще в покое -
Но тайна быть сохранена
Не может долее. Секира,
Упав поутру, загремит
По всей Украйне. Голос мира
Вокруг нее заговорит!...
Ах, вижу я: кому судьбою
Волненья жизни суждены,
Тот стой один перед грозою,
Не призывай к себе жены.
В одну телегу впрячь неможно
Коня и трепетную лань.
Забылся я неосторожно:
Теперь плачу безумства дань...
Вс°, что цены себе не знает,
Вс°, вс°, чем жизнь мила бывает,
Бедняжка принесла мне в дар,
Мне, старцу мрачному, - и что же?
Какой готовлю ей удар! -"
И он глядит: на тихом ложе
Как сладок юности покой!
Как сон ее лелеет нежно!
Уста раскрылись; безмятежно
Дыханье груди молодой;
А завтра, завтра... содрогаясь
Мазепа отвращает взгляд,
Встает и, тихо пробираясь,
В уединенный сходит сад.
Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Но мрачны странные мечты
В душе Мазепы: звезды ночи,
Как обвинительные очи,
За ним насмешливо глядят.
И тополи, стеснившись в ряд,
Качая тихо головою,
Как судьи, шепчут меж собою.
И летней, теплой ночи тьма
Душна как черная тюрьма.
Вдруг... слабый крик... невнятный стон
Как бы из замка слышит он.
То был ли сон воображенья,
Иль плач совы, иль зверя вой,
Иль пытки стон, иль звук иной -
Но только своего волненья
Преодолеть не мог старик
И на протяжный слабый крик
Другим ответствовал - тем криком,
Которым он в весельи диком
Поля сраженья оглашал,
Когда с Забелой, с Гамалеем,
И - с ним... и с этим Кочубеем
Он в бранном пламени скакал.
Зари багряной полоса
Объемлет ярко небеса.
Блеснули долы, холмы, нивы,
Вершины рощ и волны рек.
Раздался утра шум игривый,
И пробудился человек.
Еще Мария сладко дышит,
Дремой объятая, и слышит
Сквозь легкой сон, что кто-то к ней
Вошел и ног ее коснулся.
Она проснулась - но скорей
С улыбкой взор ее сомкнулся
От блеска утренних лучей.
Мария руки протянула
И с негой томною шепнула:
"Мазепа, ты?..." Но голос ей
Иной ответствует... о боже!
Вздрогнув, она глядит... и что же?
Пред нею мать...
Мать.
Молчи, молчи;
Не погуби нас: я в ночи
Сюда прокралась осторожно
С единой, слезною мольбой.
Сегодня казнь. Тебе одной
Свирепство их смягчить возможно.
Спаси отца.
Дочь. в ужасе
Какой отец?
Какая казнь?
Мать.
Иль ты доныне
Не знаешь?... нет! ты не в пустыне,
Ты во дворце; ты знать должна,
Как сила гетмана грозна,
Как он врагов своих карает.
Как государь ему внимает...
Но вижу: скорбную семью
Ты отвергаешь для Мазепы;
Тебя я сонну застаю,
Когда свершают суд свирепый,
Когда читают приговор,
Когда готов отцу топор...
Друг другу, вижу, мы чужие...
Опомнись, дочь моя! Мария,
Беги, пади к его ногам,
Спаси отца, будь ангел нам:
Твой взгляд злодеям руки свяжет,
Ты можешь их топор отвесть.
Рвись, требуй - гетман не откажет:
Ты для него забыла честь,
Родных и бога.
Мать.
Что со мною?
Отец... Мазепа... казнь - с мольбою
Здесь, в этом замке мать моя -
Нет, иль ума лишилась я,
Иль это грезы.
Мать.
Бог с тобою,
Нет, нет - не грезы, не мечты.
Ужель еще не знаешь ты,
Что твой отец ожесточенный
Бесчестья дочери не снес
И, жаждой мести увлеченный,
Царю на гетмана донес...
Что в истязаниях кровавых
Сознался в умыслах лукавых,
В стыде безумной клеветы,
Что, жертва смелой правоты,
Врагу он выдан головою,
Что пред громадой войсковою,
Когда его не осенит
Десница вышняя господня,
Он должен быть казнен сегодня,
Что здесь покаместь он сидит
В тюремной башне.
Мать.
Боже, боже!...
Сегодня! - бедный мой отец!
И дева падает на ложе,
Как хладный падает мертвец.
Пестреют шапки. Копья блещут.
Бьют в бубны. Скачут сердюки. (25)
В строях ровняются полки.
Толпы кипят. Сердца трепещут.
Дорога, как змеиный хвост,
Полна народу, шевелится.
Средь поля роковой намост.
На нем гуляет, веселится
Палач и алчно жертвы ждет:
То в руки белые берет,
Играючи, топор тяжелый,
То шутит с чернию веселой.
В гремучий говор вс° слилось:
Крик женской, брань, и смех, и ропот.
Вдруг восклицанье раздалось,
И смолкло вс°. Лишь конской топот
Был слышен в грозной тишине.
Там, окруженный сердюками,
Вельможный гетман с старшинами
Скакал на вороном коне.
А там по киевской дороге
Телега ехала. В тревоге
Все взоры обратили к ней.
В ней, с миром, с небом примиренный,
Могущей верой укрепленный
Сидел безвинный Кочубей,
С ним Искра тихой, равнодушный,
Как агнец, жребию послушный.
Телега стала. Раздалось
Моленье ликов громогласных.
С кадил куренье поднялось.
За упокой души несчастных
Безмолвно молится народ,
Страдальцы за врагов. И вот
Идут они, взошли. На плаху,
Крестясь, ложится Кочубей.
Как будто в гробе, тьмы людей
Молчат. Топор блеснул с размаху,
И отскочила голова.
Вс° поле охнуло. Другая
Катится вслед за ней, мигая.
Зарделась кровию трава -
И сердцем радуясь во злобе
Палач за чуб поймал их обе
И напряженною рукой
Потряс их обе над толпой.
Свершилась казнь. Народ беспечный
Идет, рассыпавшись, домой
И про свои заботы вечны
Уже толкует меж собой.
Пустеет поле понемногу.
Тогда чрез пеструю дорогу
Перебежали две жены.
Утомлены, запылены,
Они, казалось, к месту казни
Спешили полные боязни.
"Уж поздно", - кто-то им сказал
И в поле перстом указал.
Там роковой намост ломали,
Молился в черных ризах поп,
И на телегу подымали
Два казака дубовый гроб.
Один пред конною толпой
Мазепа, грозен, удалялся
От места казни. Он терзался
Какой-то страшной пустотой.
Никто к нему не приближался,
Не говорил он ничего;
Весь в пене мчался конь его.
Домой приехав, "что Мария?"
Спросил Мазепа. Слышит он
Ответы робкие, глухие...
Невольным страхом поражен,
Идет он к ней; в светлицу входит:
Светлица тихая пуста -
Он в сад, и там смятенный бродит;
Но вкруг широкого пруда,
В кустах, вдоль сеней безмятежных
Все пусто, нет нигде следов -
Ушла! - Зовет он слуг надежных,
Своих проворных сердюков.
Они бегут. Храпят их кони -
Раздался дикой клик погони,
Верхом - и скачут молодцы
Во весь опор во все концы.
Бегут мгновенья дорогие.
Не возвращается Мария.
Никто не ведал, не слыхал,
Зачем и как она бежала...
Мазепа молча скрежетал.
Затихнув, челядь трепетала.
В груди кипучий яд нося,
В светлице гетман заперся.
Близь ложа там во мраке ночи
Сидел он, не смыкая очи,
Нездешней мукою томим.
Поутру, посланные слуги
Один явились за другим.
Чуть кони двигались. Подпруги,
Подковы, узды, чепраки,
Вс° было пеною покрыто,
В крови, растеряно, избито -
Но ни один ему принесть
Не мог о бедной деве весть.
И след ее существованья
Пропал как будто звук пустой,
И мать одна во мрак изгнанья
Умчала горе с нищетой.
ПЕСНЬ ТРЕТИЯ
Души глубокая печаль
Стремиться дерзновенно в даль
Вождю Украйны не мешает.
Твердея в умысле своем,
Он с гордым шведским королем
Свои сношенья продолжает.
Меж тем, чтоб обмануть верней
Глаза враждебного сомненья,
Он, окружась толпой врачей,
На ложе мнимого мученья
Стоная молит исцеленья.
Плоды страстей, войны, трудов,
Болезни, дряхлость и печали,
Предтечи смерти, приковали
Его к одру. Уже готов
Он скоро бренный мир оставить;
Святой обряд он хочет править,
Он архипастыря зовет
К одру сомнительной кончины;
И на коварные седины
Елей таинственный течет.
Но время шло. Москва напрасно
К себе гостей ждала всечасно,
Средь старых, вражеских могил
Готовя шведам тризну тайну.
Незапно Карл поворотил
И перенес войну в Украйну.
И день настал. Встает с одра
Мазепа, сей страдалец хилый,
Сей труп живой, еще вчера
Стонавший слабо над могилой.
Теперь он мощный враг Петра.
Теперь он, бодрый, пред полками
Сверкает гордыми очами
И саблей машет - и к Десне
Проворно мчится на коне.
Согбенный тяжко жизнью старой,
Так оный хитрый кардинал,
Венчавшись римскою тиарой,
И прям, и здрав, и молод стал.
И весть на крыльях полетела.
Украйна смутно зашумела:
"Он перешел, он изменил,
К ногам он Карлу положил
Бунчук покорный". Пламя пышет,
Встает кровавая заря
Войны народной.
Кто опишет
Негодованье, гнев царя? (26)
Гремит анафема в соборах;
Мазепы лик терзает кат. (27)
На шумной раде, в вольных спорах
Другого гетмана творят.
С брегов пустынных Енисея
Семейства Искры, Кочубея
Поспешно призваны Петром.
Он с ними слезы проливает.
Он их, лаская, осыпает
И новой честью и добром.
Мазепы враг, наездник пылкий,
Старик Палей из мрака ссылки
В Украйну едет в царский стан.
Трепещет бунт осиротелый.
На плахе гибнет Чечель смелый
И запорожский атаман.
И ты, любовник бранной славы,
Для шлема кинувший венец,
Твой близок день, ты вал Полтавы
Вдали завидел наконец.
И царь туда ж помчал дружины.
Они как буря притекли -
И оба стана средь равнины
Друг друга хитро облегли.
Не раз избитый в схватке смелой,
Заране кровью опьянелый,
С бойцом желанным наконец
Так грозный сходится боец.
И злобясь видит Карл могучий
Уж не расстроенные тучи
Несчастных нарвских беглецов,
А нить полков блестящих, стройных
Послушных, быстрых и спокойных,
И ряд незыблемый штыков.
Но он решил: заутра бой.
Глубокой сон во стане шведа.
Лишь под палаткою одной
Ведется шопотом беседа.
"Нет, вижу я, нет, Орлик мой,
Поторопились мы некстати:
Расчет и дерзкой и плохой,
И в нем не будет благодати.
Пропала, видно, цель моя.
Что делать? Дал я промах важный:
Ошибся в этом Карле я.
Он мальчик бойкой и отважный;
Два-три сраженья разыграть,
Конечно, может он с успехом,
К врагу на ужин прискакать, (29)
Ответствовать на бомбу смехом, (30)
Не хуже русского стрелка
Прокрасться в ночь ко вражью стану;
Свалить как нынче казака
И обменять на рану рану; (31)
Но не ему вести борьбу
С самодержавным великаном:
Как полк, вертеться он судьбу
Принудить хочет барабаном;
Он слеп, упрям, нетерпелив,
И легкомыслен, и кичлив,
Бог весть какому счастью верит;
Он силы новые врага
Успехом прошлым только мерит -
Сломить ему свои рога.
Стыжусь: воинственным бродягой
Увлекся я на старость лет;
Был ослеплен его отвагой
И беглым счастием побед,
Как дева робкая."
Орлик.
Сраженья
Дождемся. Время не ушло
С Петром опять войти в сношенья:
Еще поправить можно зло.
Разбитый нами, нет сомненья,
Царь не отвергнет примиренья.
Мазепа.
Нет, поздно. Русскому царю
Со мной мириться невозможно.
Давно решилась непреложно
Моя судьба. Давно горю
Стесненной злобой. Под Азовым
Однажды я с царем суровым
Во ставке ночью пировал:
Полны вином кипели чаши,
Кипели с ними речи наши.
Я слово смелое сказал.
Смутились гости молодые...
Царь, вспыхнув, чашу уронил
И за усы мои седые
Меня с угрозой ухватил.
Тогда, смирясь в бессильном гневе,
Отмстить себе я клятву дал;
Носил ее - как мать во чреве
Младенца носит. Срок настал.
Так, обо мне воспоминанье
Хранить он будет до конца.
Петру я послан в наказанье;
Я терн в листах его венца:
Он дал бы грады родовые
И жизни лучшие часы,
Чтоб снова как во дни былые
Держать Мазепу за усы.
Но есть еще для нас надежды:
Кому бежать, решит заря.
Умолк и закрывает вежды
Изменник русского царя.
Горит восток зарею новой.
Уж на равнине, по холмам
Грохочут пушки. Дым багровый
Кругами всходит к небесам
Навстречу утренним лучам.
Полки ряды свои сомкнули.
В кустах рассыпались стрелки.
Катятся ядра, свищут пули;
Нависли хладные штыки.
Сыны любимые победы,
Сквозь огнь окопов рвутся шведы;
Волнуясь, конница летит;
Пехота движется за нею
И тяжкой твердостью своею
Ее стремление крепит.
И битвы поле роковое
Гремит, пылает здесь и там,
Но явно счастье боевое
Служить уж начинает нам.
Пальбой отбитые дружины,
Мешаясь, падают во прах.
Уходит Розен сквозь теснины;
Сдается пылкой Шлипенбах.
Тесним мы шведов рать за ратью;
Темнеет слава их знамен,
И бога браней благодатью
Наш каждый шаг запечатлен.
Тогда-то свыше вдохновенный
Раздался звучный глас Петра:
"За дело, с богом!" Из шатра,
Толпой любимцев окруженный,
Выходит Петр. Его глаза
Сияют. Лик его ужасен.
Движенья быстры. Он прекрасен,
Он весь, как божия гроза.
Идет. Ему коня подводят.
Ретив и смирен верный конь.
Почуя роковой огонь,
Дрожит. Глазами косо водит
И мчится в прахе боевом,
Гордясь могущим седоком.
Уж близок полдень. Жар пылает.
Как пахарь, битва отдыхает.
Кой-где гарцуют казаки.
Ровняясь строятся полки.
Молчит музыка боевая.
На холмах пушки присмирев
Прервали свой голодный рев.
И се - равнину оглашая
Далече грянуло ура:
Полки увидели Петра.
И он промчался пред полками,
Могущ и радостен как бой.
Он поле пожирал очами.
За ним вослед неслись толпой
Сии птенцы гнезда Петрова -
В пременах жребия земного,
В трудах державства и войны
Его товарищи, сыны;
И Шереметев благородный,
И Брюс, и Боур, и Репнин,
И, счастья баловень безродный,
Полудержавный властелин.
И перед синими рядами
Своих воинственных дружин,
Несомый верными слугами,
В качалке, бледен, недвижим,
Страдая раной, Карл явился.
Вожди героя шли за ним.
Он в думу тихо погрузился.
Смущенный взор изобразил
Необычайное волненье.
Казалось, Карла приводил
Желанный бой в недоуменье...
Вдруг слабым манием руки
На русских двинул он полки.
И с ними царские дружины
Сошлись в дыму среди равнины:
И грянул бой, Полтавской бой!
В огне, под градом раскаленным,
Стеной живою отраженным,
Над падшим строем свежий строй
Штыки смыкает. Тяжкой тучей
Отряды конницы летучей,
Браздами, саблями звуча,
Сшибаясь, рубятся с плеча.
Бросая груды тел на груду,
Шары чугунные повсюду
Меж ними прыгают, разят,
Прах роют и в крови шипят.
Швед, русский - колет, рубит, режет.
Бой барабанный, клики, скрежет,
Гром пушек, топот, ржанье, стон,
И смерть и ад со всех сторон.
Среди тревоги и волненья
На битву взором вдохновенья
Вожди спокойные глядят,
Движенья ратные следят,
Предвидят гибель и победу
И в тишине ведут беседу.
Но близ московского царя
Кто воин сей под сединами?
Двумя поддержан казаками,
Сердечной ревностью горя,
Он оком опытным героя
Взирает на волненье боя.
Уж на коня не вскочит он,
Одрях в изгнанье сиротея,
И казаки на клич Палея
Не налетят со всех сторон!
Но что ж его сверкнули очи,
И гневом, будто мглою ночи,
Покрылось старое чело?
Что возмутить его могло?
Иль он, сквозь бранный дым, увидел
Врага Мазепу, и в сей миг
Свои лета возненавидел
Обезоруженный старик?
Мазепа, в думу погруженный,
Взирал на битву, окруженный
Толпой мятежных казаков,
Родных, старшин и сердюков.
Вдруг выстрел. Старец обратился.
У Войнаровского в руках
Мушкетный ствол еще дымился.
Сраженный в нескольких шагах,
Младой казак в крови валялся,
А конь, весь в пене и пыли,
Почуя волю, дико мчался,
Скрываясь в огненной дали.
Казак на гетмана стремился
Сквозь битву с саблею в руках,
С безумной яростью в очах.
Старик, подъехав, обратился
К нему с вопросом. Но казак
Уж умирал. Потухший зрак
Еще грозил врагу России;
Был мрачен помертвелый лик,
И имя нежное Марии
Чуть лепетал еще язык.
Но близок, близок миг победы.
Ура! мы ломим; гнутся шведы.
О славный час! о славный вид!
Еще напор - и враг бежит. (32)
И следом конница пустилась,
Убийством тупятся мечи,
И падшими вся степь покрылась
Как роем черной саранчи.
Пирует Петр. И горд и ясен
И славы полон взор его,
И царской пир его прекрасен.
При кликах войска своего,
В шатре своем он угощает
Своих вождей, вождей чужих,
И славных пленников ласкает,
И за учителей своих
Заздравный кубок подымает.
Но где же первый, званый гость?
Где первый, грозный наш учитель,
Чью долговременную злость
Смирил полтавский победитель?
И где ж Мазепа? где злодей?
Куда бежал Иуда в страхе?
Зачем король не меж гостей?
Зачем изменник не на плахе? (33)
Верхом, в глуши степей нагих,
Король и гетман мчатся оба.
Бегут. Судьба связала их.
Опасность близкая и злоба
Даруют силу королю.
Он рану тяжкую свою
Забыл. Поникнув головою,
Он скачет, русскими гоним,
И слуги верные толпою
Чуть могут следовать за ним.
Обозревая зорким взглядом
Степей широкой полукруг,
С ним старый гетман скачет рядом.
Пред ними хутор... Что же вдруг
Мазепа будто испугался?
Что мимо хутора помчался
Он стороной во весь опор?
Иль этот запустелый двор,
И дом, и сад уединенный,
И в поле отпертая дверь
Какой-нибудь рассказ забвенный
Ему напомнили теперь?
Святой невинности губитель!
Узнал ли ты сию обитель,
Сей дом, веселый прежде дом,
Где ты, вином разгоряченный,
Семьей счастливой окруженный,
Шутил бывало за столом?
Узнал ли ты приют укромный,
Где мирный ангел обитал,
И сад, откуда ночью т°мной
Ты вывел в степь... Узнал, узнал!
Ночные тени степь объемлют.
На бреге синего Днепра
Между скалами чутко дремлют
Враги России и Петра.
Щадят мечты покой героя,
Урон Полтавы он забыл.
Но сон Мазепы смутен был.
В нем мрачный дух не знал покоя.
И вдруг в безмолвии ночном
Его зовут. Он пробудился.
Глядит: над ним, грозя перстом,
Тихонько кто-то наклонился.
Он вздрогнул как под топором.
Пред ним с развитыми власами,
Сверкая впалыми глазами,
Вся в рубище, худа, бледна,
Стоит, луной освещена...
"Иль это сон?... Мария... ты ли?"
Мария.
Ах, тише, тише, друг!... Сейчас
Отец и мать глаза закрыли...
Постой... услышать могут нас.
Мазепа.
Мария, бедная Мария!
Опомнись! Боже!... Что с тобой?
Мария.
Послушай: хитрости какие!
Что за рассказ у них смешной?
Она за тайну мне сказала,
Что умер бедный мой отец,
И мне тихонько показала
Седую голову - творец!
Куда бежать нам от злоречья?
Подумай: эта голова
Была совсем не человечья,
А волчья - видишь: какова!
Чем обмануть меня хотела!
Не стыдно ль ей меня пугать?
И для чего? чтоб я не смела
С тобой сегодня убежать!
Возможно ль?
С горестью глубокой
Любовник ей внимал жестокой.
Но, вихрю мыслей предана,
"Однако ж, - говорит она, -
Я помню поле... праздник шумный...
И чернь... и мертвые тела...
На праздник мать меня вела...
Но где ж ты был?... С тобою розно
Зачем в ночи скитаюсь я?
Пойдем домой. Скорей... уж поздно.
Ах, вижу, голова моя
Полна волнения пустого:
Я принимала за другого
Тебя, старик. Оставь меня.
Твой взор насмешлив и ужасен.
Ты безобразен. Он прекрасен:
В его глазах блестит любовь,
В его речах такая нега!
Его усы белее снега,
А на твоих засохла кровь!..."
И с диким смехом завизжала,
И легче серны молодой
Она вспрыгнула, побежала
И скрылась в темноте ночной.
Редела тень. Восток алел.
Огонь казачий пламенел.
Пшеницу казаки варили;
Драбанты у брегу Днепра
Коней расседланных поили.
Проснулся Карл. "Ого! пора!
Вставай, Мазепа. Рассветает."
Но гетман уж не спит давно.
Тоска, тоска его снедает;
В груди дыханье стеснено.
И молча он коня седлает,
И скачет с беглым королем,
И страшно взор его сверкает,
С родным прощаясь рубежом.
Прошло сто лет - и что ж осталось
От сильных, гордых сих мужей,
Столь полных волею страстей?
Их поколенье миновалось -
И с ним исчез кровавый след
Усилий, бедствий и побед.
В гражданстве северной державы,
В ее воинственной судьбе,
Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,
Огромный памятник себе.
В стране - где мельниц ряд крылатый
Оградой мирной обступил
Бендер пустынные раскаты,
Где бродят буйволы рогаты
Вокруг воинственных могил, -
Останки разоренной сени,
Три углубленные в земле
И мхом поросшие ступени
Гласят о шведском короле.
С них отражал герой безумный,
Один в толпе домашних слуг,
Турецкой рати приступ шумный,
И бросил шпагу под бунчук;
И тщетно там пришлец унылый
Искал бы гетманской могилы:
Забыт Мазепа с давних пор!
Лишь в торжествующей святыне
Раз в год анафемой доныне,
Грозя, гремит о нем собор.
Но сохранилася могила,
Где двух страдальцев прах почил;
Меж древних праведных могил
Их мирно церковь приютила. (34)
Цветет в Диканьке древний ряд
Дубов, друзьями насажденных;
Они о праотцах казненных
Доныне внукам говорят.
Но дочь преступница... преданья
Об ней молчат. Ее страданья,
Ее судьба, ее конец
Непроницаемою тьмою
От нас закрыты. Лишь порою
Слепой украинский певец,
Когда в селе перед народом
Он песни гетмана бренчит,
О грешной деве мимоходом
Казачкам юным говорит.
Примечания
(1) Василий Леонтьевич Кочубей, генеральный судия, один из предков нынешних графов.
(2) Хутор - загородный дом.
(3) У Кочубея было несколько дочерей; одна из них была замужем за Обидовским, племянником Мазепы. Та, о которой здесь упоминается, называлась Матреной.
(4) Мазепа в самом деле сватал свою крестницу, но ему отказали.
(5) Предание приписывает Мазепе несколько песен, доныне сохранившихся в памяти народной. Кочубей в своем доносе также упоминает о патриотической думе, будто бы сочиненной Мазепою. Она замечательна не в одном историческом отношении.
(6) Бунчук и булава - знаки гетманского достоинства.
(7) Смотр. Мазепу Байрона.
(8) Дорошенко, один из героев древней Малороссии, непримиримый враг русского владычества.
(9) Григорий Самойлович, сын гетмана, сосланного в Сибирь в начале царствования Петра I.
(10) Симеон Палей, Хвастовский полковник, славный наездник. За своевольные набеги сослан был в Енисейск по жалобам Мазепы. Когда сей последний оказался изменником, то и Палей, как закоренелый враг его, был возвращен из ссылки и находился в Полтавском сражении.
(11) Костя Гордеенко, кошевой атаман запорожских казаков. Впоследствии передался Карлу XII. Взят в плен и казнен в 1708 г.
(12) 20000 казаков было послано в Лифляндию.
(13) Мазепа в одном письме упрекает Кочубея в том, что им управляет жена его, гордая и высокоумная.
(14) Искра, Полтавский полковник, товарищ Кочубея, разделивший с ним его умысел и участь.
(15) Езуит Заленской, княгиня Дульская и какой-то болгарский архиепископ, изгнанный из своего отечества, были главными агентами Мазепиной измены. Последний в виде нищего ходил из Польши в Украйну и обратно.
(16) Так назывались манифесты гетманов.
(17) Филипп Орлик, генеральный писарь, наперсник Мазепы, после смерти (в 1710) сего последнего получил от Карла XII пустой титул Малороссийского гетмана. Впоследствии принял магометанскую веру и умер в Бендерах около 1736 года.
(18) Булавин, донской казак, бунтовавший около того времени.
(19) Тайный секретарь Шафиров и гр. Головкин, друзья и покровители Мазепы; на них, по справедливости, должен лежать ужас суда и казни доносителей.
(20) В 1705 году. Смотр. примечания к Истории Малороссии, Б.<антыша->Каменского.
(21) Во время неудачного похода в Крым Казы-Гирей предлагал ему соединиться с ним и вместе напасть на русское войско.
(22) В своих письмах он жаловался, что доносителей пытали слишком легко, неотступно требовал их казни, сравнивал себя с Сусанною, неповинно оклеветанною беззаконными старцами, а графа Головкина с пророком Даниилом.
(23) Деревня Кочубея.
(24) Уже осужденный на смерть, Кочубей был пытан в войске гетмана. По ответам несчастного видно, что его допрашивали о сокровищах, им утаенных.
(25) Войско, состоявшее на собственном иждивении гетманов.
(26) Сильные меры, принятые Петром с обыкновенной его быстротой и энергией, удержали Украйну в повиновении. 1708 ноября 7-го числа, по указу государеву, казаки по обычаю своему вольными голосами выбрали в гетманы полковника Стародубского Ив.<ана> Скоропадского. 8-го числа приехали в Глухов Киевской, Черниговской и Переяславской архиепископы. А 9-го дня предали клятве Мазепу оные архиереи публично; того же дня и персону (куклу) оного изменника Мазепы вынесли и, сняв кавалерию (которая на ту персону была надета с бантом), оную персону бросили в палачевские руки, которую палач, взяв и прицепя за веревку, тащил по улице и по площади даже до виселицы, и потом повесили. В Глухове же 10-го дня казнили Чечеля и прочих изменнников..." (Журнал Петра Великого).
(27) Малороссийское слово. По-русски - палач.
(28) Чечель отчаянно защищал Батурин против войск кн.<язя> Меншикова.
(29) В Дрезден к королю Августу. См.: Voltaire. Histoire de Charles XII. [Вольтер. История Карла XII.]
(30) - Ax, в.<аше> в.<еличество>! бомба!... - "Что есть общего между бомбою и письмом, которое тебе диктуют? пиши". Это случилось гораздо после.
(31) Ночью Карл, сам осматривая наш лагерь, наехал на казаков, сидевших у огня. Он поскакал прямо к ним и одного из них застрелил из собственных рук. Казаки дали по нем три выстрела и жестоко ранили его в ногу.
(32) Благодаря прекрасным распоряжениям и действиям кн.<язя> Меншикова, участь главного сражения была решена заранее. Дело не продолжалось и двух часов. Ибо (сказано в Жур.<нале> Петра Вел.<икого>) непобедимые господа шведы скоро хребет свой показали, и от наших войск вся неприятельская армия весьма опрокинута. Петр впоследствии времени многое прощал Данилычу за услуги, оказанные в сей день генералом кн.<язем> Меншиковым.
(33) L'Empereur Moscovite, pйnйtrй d'une joie qu'il ne se mettait pas en peine de dissimuler, (было о чем и радоваться) recevait sur le champ de bataille les prisonniers qu'on lui amenait en foule et demandait а tout moment: oщ est donc mon frиre Charles? ............................................... Alors prenant un verre de vin: A la santй, dit-il, de mes maоtres dans l'art de la guerre! - Renschild lui demanda: qui йtaient ceux qu'il honorait d'un si beau titre. - Vous, Messieurs les gйnйraux Suиdois, reprit ie Czar. - Votre Majeste est done bien ingrate, reprit le Comte, d'avoir tant mailtraitй ses maоtres. [Московский император, проникнутый радостью, которую он не давал себе труда скрывать <...> принимал на поле битвы пленников, которых ему приводили толпой, то и дело спрашивая: ёА где же мой брат Карл?" ........................... ...Тогда, взяв стакан вина, он сказал: ёЗа здоровье моих учителей в военном искусстве!" Реншильд спросил его, кого он почтил таким славным титулом. ёВас, господа шведские генералы", + ответил царь. ёВ таком случае ваше величество очень неблагодарны, + ответил граф, + вы так дурно обошлись со своими учителями".]
(34) Обезглавленные тела Искры и Кочубея были отданы родственникам и похоронены в Киевской лавре; над их гробом высечена следующая надпись:
"Кто еси мимо грядый о нас неведущий,
Елицы зде естесмо положены сущи,
Понеже нам страсть и смерть повеле молчати,
Сей камень возопиетъ о насъ ти вещати,
И за правду и верность къ Монарсе нашу
Страдания и смерти испыймо чашу,
Злуданьем Мазепы, всевечно правы,
Посеченны заставше топоромъ во главы;
Почиваемъ въ семъ месте Матери Владычне,
Подающия всемъ своимъ рабомъ животъ вечный.
Року 1708, месяца июля 15 дня, посечены средь обозу войсковаго, за Белою Церковию на Борщаговце и Ковшевом, благородный Василий Кочубей, судия генеральный; Иоанн Искра, полковникъ полтавский. Привезены же тела их июля 17 в Киев и того ж дня в обители святой Печерской на сем месте погребены".
РУСЛАН И ЛЮДМИЛА
1817-1820
ПОСВЯЩЕНИЕ.
Для вас, души моей царицы,
Красавицы, для вас одних
Времен минувших небылицы,
В часы досугов золотых,
Под шопот старины болтливой,
Рукою верной я писал;
Примите ж вы мой труд игривый!
Ничьих не требуя похвал,
Счастлив уж я надеждой сладкой,
Что дева с трепетом любви
Посмотрит, может быть, украдкой
На песни грешные мои.
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
У лукоморья дуб зеленый,
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Вс° ходит по цепи кругом;
Идет направо - песнь заводит,
Налево - сказку говорит.
Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей;
Там лес и дол видений полны;
Там о заре прихлынут волны
На брег песчаный и пустой,
И тридцать витязей прекрасных;
Чредой из вод выходят ясных,
И с ними дядька их морской;
Там королевич мимоходом
Пленяет грозного царя;
Там в облаках перед народом
Через леса, через моря
Колдун несет богатыря;
В темнице там царевна тужит,
А бурый волк ей верно служит;
Там ступа с Бабою Ягой
Идет, бредет сама собой;
Там царь Кащей над златом чахнет;
Там русской дух... там Русью пахнет!
И там я был, и мед я пил;
У моря видел дуб зеленый;
Под ним сидел, и кот ученый
Свои мне сказки говорил.
Одну я помню: сказку эту
Поведаю теперь я свету...
Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой.
В толпе могучих сыновей,
С друзьями, в гриднице высокой
Владимир-солнце пировал;
Меньшую дочь он выдавал
За князя храброго Руслана
И мед из тяжкого стакана
За их здоровье выпивал.
Не скоро ели предки наши,
Не скоро двигались кругом
Ковши, серебряные чаши
С кипящим пивом и вином.
Они веселье в сердце лили,
Шипела пена по краям,
Их важно чашники носили
И низко кланялись гостям.
Слилися речи в шум невнятный:
Жужжит гостей веселый круг;
Но вдруг раздался глас приятный
И звонких гуслей беглый звук;
Все смолкли, слушают Баяна:
И славит сладостный певец
Людмилу-прелесть и Руслана
И Лелем свитый им венец.
Но, страстью пылкой утомленный,
Не ест, не пьет Руслан влюбленный;
На друга милого глядит,
Вздыхает, сердится, горит
И, щипля ус от нетерпенья,
Считает каждые мгновенья.
В уныньи, с пасмурным челом,
За шумным, свадебным столом
Сидят три витязя младые;
Безмолвны, за ковшом пустым,
Забыли кубки круговые,
И брашна неприятны им;
Не слышат вещего Баяна;
Потупили смущенный взгляд:
То три соперника Руслана;
В душе несчастные таят
Любви и ненависти яд.
Один - Рогдай, воитель смелый,
Мечом раздвинувший пределы
Богатых киевских полей;
Другой - Фарлаф, крикун надменный,
В пирах никем не побежденный,
Но воин скромный средь мечей;
Последний, полный страстной думы,
Младой хазарский хан Ратмир:
Все трое бледны и угрюмы,
И пир веселый им не в пир.
Вот кончен он; встают рядами,
Смешались шумными толпами,
И все глядят на молодых:
Невеста очи опустила,
Как будто сердцем приуныла,
И светел радостный жених.
Но тень объемлет всю природу,
Уж близко к полночи глухой;
Бояре, задремав от меду,
С поклоном убрались домой.
Жених в восторге, в упоенье:
Ласкает он в воображенье
Стыдливой девы красоту;
Но с тайным, грустным умиленьем
Великий князь благословеньем
Дарует юную чету.
И вот невесту молодую
Ведут на брачную постель;
Огни погасли... и ночную
Лампаду зажигает Лель.
Свершились милые надежды,
Любви готовятся дары;
Падут ревнивые одежды
На цареградские ковры...
Вы слышите ль влюбленный шопот
И поцелуев сладкий звук
И прерывающийся ропот
Последней робости?... Супруг
Восторги чувствует заране;
И вот они настали... Вдруг
Гром грянул, свет блеснул в тумане,
Лампада гаснет, дым бежит,
Кругом вс° смерклось, вс° дрожит,
И замерла душа в Руслане. . .
Вс° смолкло. В грозной тишине
Раздался дважды голос странный,
И кто-то в дымной глубине
Взвился чернее мглы туманной.
И снова терем пуст и тих;
Встает испуганный жених,
С лица катится пот остылый;
Трепеща, хладною рукой
Он вопрошает мрак немой...
О горе: нет подруги милой!
Хватает воздух он пустой;
Людмилы нет во тьме густой,
Похищена безвестной силой.
Ах, если мученик любви
Страдает страстью безнадежно;
Хоть грустно жить, друзья мои,
Однако жить еще возможно.
Но после долгих, долгих лет
Обнять влюбленную подругу,
Желаний, слез, тоски предмет,
И вдруг минутную супругу
Навек утратить... о друзья,
Конечно лучше б умер я!
Однако жив Руслан несчастный.
Но что сказал великий князь?
Сраженный вдруг молвой ужасной,
На зятя гневом распалясь,
Его и двор он созывает:
"Где, где Людмила?" - вопрошает
С ужасным, пламенным челом.
Руслан не слышит. "Дети, други!
Я помню прежние заслуги:
О, сжальтесь вы над стариком!
Скажите, кто из вас согласен
Скакать за дочерью моей?
Чей подвиг будет не напрасен,
Тому - терзайся, плачь, злодей!
Не мог сберечь жены своей! -
Тому я дам ее в супруги
С полцарством прадедов моих.
Кто ж вызовется, дети, други?.."
"Я", - молвил горестный жених.
"Я! я!" - воскликнули с Рогдаем
Фарлаф и радостный Ратмир:
"Сейчас коней своих седлаем;
Мы рады весь изъездить мир.
Отец наш, не продлим разлуки;
Не бойся: едем за княжной".
И с благодарностью немой
В слезах к ним простирает руки
Старик, измученный тоской.
Все четверо выходят вместе;
Руслан уныньем как убит;
Мысль о потерянной невесте
Его терзает и мертвит.
Садятся на коней ретивых;
Вдоль берегов Днепра счастливых
Летят в клубящейся пыли;
Уже скрываются вдали;
Уж всадников не видно боле...
Но долго вс° еще глядит
Великий князь в пустое поле
И думой им вослед летит.
Руслан томился молчаливо,
И смысл и память потеряв.
Через плечо глядя спесиво
И важно подбочась, Фарлаф
Надувшись ехал за Русланом.
Он говорит: "насилу я
На волю вырвался, друзья!
Ну, скоро ль встречусь с великаном?
Уж то-то крови будет течь,
Уж то-то жертв любви ревнивой!
Повеселись, мой верный меч,
Повеселись, мой конь ретивый!"
Хазарский хан, в уме своем
Уже Людмилу обнимая,
Едва не пляшет над седлом;
В нем кровь играет молодая
Огня надежды полон взор;
То скачет он во весь опор,
То дразнит бегуна лихого,
Кружит, подъемлет на дыбы,
Иль дерзко мчит на холмы снова.
Рогдай угрюм, молчит - ни слова...
Страшась неведомой судьбы
И мучась ревностью напрасной,
Всех больше беспокоен он,
И часто взор его ужасный
На князя мрачно устремлен.
Соперники одной дорогой
Все вместе едут целый день.
Днепра стал темен брег отлогой;
С востока льется ночи тень;
Туманы над Днепром глубоким;
Пора коням их отдохнуть.
Вот под горой путем широким
Широкий пересекся путь.
"Разъедемся, пopa! - сказали,
Безвестной вверимся судьбе".
И каждый конь, не чуя стали,
По воле путь избрал себе.
Что делаешь, Руслан несчастный,
Один в пустынной тишине?
Людмилу, свадьбы день ужасный,
Вс°, мнится, видел ты во сне.
На брови медный шлем надвинув,
Из мощных рук узду покинув,
Ты шагом едешь меж полей,
И медленно в душе твоей
Надежда гибнет, гаснет вера.
Но вдруг пред витязем пещера;
В пещере свет. Он прямо к ней
Идет под дремлющие своды,
Ровесники самой природы.
Вошел с уныньем: что же зрит?
В пещере старец; ясный вид,
Спокойный взор, брада седая;
Лампада перед ним горит;
За древней книгой он сидит,
Ее внимательно читая.
"Добро пожаловать, мой сын! -
Сказал с улыбкой он Руслану:
Уж двадцать лет я здесь один
Во мраке старой жизни вяну;
Но наконец дождался дня,
Давно предвиденного мною.
Мы вместе сведены судьбою;
Садись и выслушай меня.
Руслан, лишился ты Людмилы;
Твой твердый дух теряет силы;
Но зла промчится быстрый миг:
На время рок тебя постиг.
С надеждой, верою веселой
Иди на вс°, не унывай;
Вперед! мечом и грудью смелой
Свой путь на полночь пробивай.
Узнай, Руслан: твой оскорбитель
Волшебник страшный Черномор,
Красавиц давний похититель,
Полнощных обладатель гор.
Еще ничей в его обитель
Не проникал доныне взор;
Но ты, злых козней истребитель,
В нее ты вступишь, и злодей
Погибнет от руки твоей.
Тебе сказать не должен боле:
Судьба твоих грядущих дней,
Мой сын, в твоей отныне воле".
Наш витязь старцу пал к ногам
И в радости лобзает руку.
Светлеет мир его очам,
И сердце позабыло муку.
Вновь ожил он; и вдруг опять
На вспыхнувшем лице кручина...
"Ясна тоски твоей причина;
Но грусть не трудно разогнать, -
Сказал старик: тебе ужасна
Любовь седого колдуна;
Спокойся, знай: она напрасна
И юной деве не страшна.
Он звезды сводит с небосклона,
Он свистнет - задрожит луна;
Но против времени закона
Его наука не сильна.
Ревнивый, трепетный хранитель
Замков безжалостных дверей,
Он только немощный мучитель
Прелестной пленницы своей.
Вокруг нее он молча бродит,
Клянет жестокий жребий свой...
Но, добрый витязь, день проходит,
А нужен для тебя покой".
Руслан на мягкий мох ложится
Пред умирающим огнем;
Он ищет позабыться сном,
Вздыхает, медленно вертится..
Напрасно! Витязь наконец:
"Не спится что-то, мой отец!
Что делать: болен я душою,
И сон не в сон, как тошно жить.
Позволь мне сердце освежить
Твоей беседою святою.
Прости мне дерзостный вопрос,
Откройся: кто ты, благодатный
Судьбы наперсник непонятный
В пустыню кто тебя занес?"
Вздохнув с улыбкою печальной,
Старик в ответ: "любезный сын,
Уж я забыл отчизны дальной
Угрюмый край. Природный финн,
В долинах, нам одним известных,
Гоняя стадо сел окрестных,
В беспечной юности я знал
Одни дремучие дубравы,
Ручьи, пещеры наших скал
Да дикой бедности забавы.
Но жить в отрадной тишине
Дано не долго было мне.
Тогда близ нашего селенья,
Как милый цвет уединенья,
Жила Наина. Меж подруг
Она гремела красотою.
Однажды утренней порою
Свои стада на темный луг
Я гнал, волынку надувая;
Передо мной шумел поток.
Одна, красавица младая
На берегу плела венок.
Меня влекла моя судьбина...
Ах, витязь, то была Наина!
Я к ней - и пламень роковой
За дерзкий взор мне был наградой,
И я любовь узнал душой
С ее небесною отрадой,
С ее мучительной тоской.
Умчалась года половина;
Я с трепетом открылся ей,
Сказал: люблю тебя, Наина.
Но робкой горести моей
Наина с гордостью внимала,
Лишь прелести свои любя,
И равнодушно отвечала:
"Пастух, я не люблю тебя!"
И вс° мне дико, мрачно стало:
Родная куща, тень дубров,
Веселы игры пастухов -
Ничто тоски не утешало.
В уныньи сердце сохло, вяло.
И наконец задумал я
Оставить финские поля;
Морей неверные пучины
С дружиной братской переплыть,
И бранной славой заслужить
Вниманье гордое Наины.
Я вызвал смелых рыбаков
Искать опасностей и злата.
Впервые тихий край отцов
Услышал бранный звук булата
И шум немирных челноков.
Я вдаль уплыл, надежды полный,
С толпой бесстрашных земляков;
Мы десять лет снега и волны
Багрили кровию врагов.
Молва неслась: цари чужбины
Страшились дерзости моей;
Их горделивые дружины
Бежали северных мечей.
Мы весело, мы грозно бились,
Делили дани и дары,
И с побежденными садились
За дружелюбные пиры.
Но сердце, полное Наиной,
Под шумом битвы и пиров,
Томилось тайною кручиной,
Искало финских берегов.
Пора домой, сказал я, други!
Повесим праздные кольчуги
Под сенью хижины родной.
Сказал - и весла зашумели;
И, страх оставя за собой,
В залив отчизны дорогой
Мы с гордой радостью влетели.
Сбылись давнишние мечты,
Сбылися пылкие желанья!
Минута сладкого свиданья,
И для меня блеснула ты!
К ногам красавицы надменной
Принес я меч окровавленный,
Кораллы, злато и жемчуг;
Пред нею, страстью упоенный,
Безмолвным роем окруженный
Ее завистливых подруг,
Стоял я пленником послушным;
Но дева скрылась от меня,
Примолвя с видом равнодушным:
"Герой, я не люблю тебя!"
К чему рассказывать, мой сын,
Чего пересказать нет силы?
Ах, и теперь один, один,
Душой уснув, в дверях могилы,
Я помню горесть, и порой,
Как о минувшем мысль родится,
По бороде моей седой
Слеза тяжелая катится.
Но слушай: в родине моей
Между пустынных рыбарей
Наука дивная таится.
Под кровом вечной тишины,
Среди лесов, в глуши далекой
Живут седые колдуны;
К предметам мудрости высокой
Все мысли их устремлены;
Вс° слышит голос их ужасный,
Что было и что будет вновь,
И грозной воле их подвластны
И гроб и самая любовь.
И я, любви искатель жадный,
Решился в грусти безотрадной
Наину чарами привлечь
И в гордом сердце девы хладной
Любовь волшебствами зажечь.
Спешил в объятия свободы,
В уединенный мрак лесов;
И там, в ученьи колдунов,
Провел невидимые годы.
Настал давно желанный миг,
И тайну страшную природы
Я светлой мыслию постиг:
Узнал я силу заклинаньям.
Венец любви, венец желаньям!
Теперь, Наина, ты моя!
Победа наша, думал я.
Но в самом деле победитель
Был рок, упорный мой гонитель.
В мечтах надежды молодой,
В восторге пылкого желанья,
Творю поспешно заклинанья,
Зову духов - и в тьме лесной
Стрела промчалась громовая,
Волшебный вихорь поднял вой,
Земля вздрогнула под ногой...
И вдруг сидит передо мной
Старушка дряхлая, седая,
Глазами впалыми сверкая,
С горбом, с трясучей головой,
Печальной ветхости картина.
Ах, витязь, то была Наина!..
Я ужаснулся и молчал,
Глазами страшный призрак мерил,
В сомненьи вс° еще не верил
И вдруг заплакал, закричал:
Возможно ль! ах, Наина, ты ли!
Наина, где твоя краса?
Скажи, ужели небеса
Тебя так страшно изменили?
Скажи, давно ль, оставя свет,
Расстался я с душой и с милой?
Давно ли?.. "Ровно сорок лет, -
Был девы роковой ответ: -
Сегодня семьдесят мне било.
Что делать, - мне пищит она, -
Толпою годы пролетели,
Прошла моя, твоя весна -
Мы оба постареть успели.
Но, друг, послушай: не беда
Неверной младости утрата.
Конечно, я теперь седа,
Немножко, может быть, горбата;
Не то, что встарину была,
Не так жива, не так мила;
Зато (прибавила болтунья)
Открою тайну: я колдунья!"
И было в самом деле так.
Немой, недвижный перед нею,
Я совершенный был дурак
Со всей премудростью моею.
Но вот ужасно: колдовство
Вполне свершилось по несчастью.
Мое седое божество
Ко мне пылало новой страстью.
Скривив улыбкой страшный рот,
Могильным голосом урод
Бормочет мне любви признанье.
Вообрази мое страданье!
Я трепетал, потупя взор;
Она сквозь кашель продолжала
Тяжелый, страстный разговор:
"Так, сердце я теперь узнала;
Я вижу, верный друг, оно
Для нежной страсти рождено;
Проснулись чувства, я сгораю
Томлюсь желаньями любви...
Приди в объятия мои...
О милый, милый! умираю..."
И между тем она, Руслан,
Мигала томными глазами;
И между тем за мой кафтан
Держалась тощими руками;
И между тем - я обмирал,
От ужаса, зажмуря очи;
И вдруг терпеть не стало мочи;
Я с криком вырвался, бежал.
Она вослед: "о, недостойный!
Ты возмутил мой век спокойный,
Невинной девы ясны дни!
Добился ты любви Наины,
И презираешь - вот мужчины!
Изменой дышат все они!
Увы, сама себя вини;
Он обольстил меня, несчастный!
Я отдалась любови страстной...
Изменник, изверг! о позор!
Но трепещи, девичий вор!"
Так мы расстались. С этих пор
Живу в моем уединенье
С разочарованной душой;
И в мире старцу утешенье
Природа, мудрость и покой.
Уже зовет меня могила;
Но чувства прежние свои
Еще старушка не забыла
И пламя поздное любви
С досады в злобу превратила.
Душою черной зло любя,
Колдунья старая конечно
Возненавидит и тебя;
Но горе на земле не вечно".
Наш витязь с жадностью внимал
Рассказы старца: ясны очи
Дремотой легкой не смыкал
И тихого полета ночи
В глубокой думе не слыхал.
Но день блистает лучезарный...
Со вздохом витязь благодарный
Объемлет старца-колдуна;
Душа надеждою полна;
Выходит вон. Ногами стиснул
Руслан заржавшего коня,
В седле оправился, присвистнул.
"Отец мой, не оставь меня".
И скачет по пустому лугу.
Седой мудрец младому другу
Кричит вослед: "счастливый путь!
Прости, люби свою супругу,
Советов старца не забудь!"
ПЕСНЬ ВТОРАЯ
Соперники в искусстве брани,
Не знайте мира меж собой;
Несите мрачной славе дани,
И упивайтеся враждой!
Пусть мир пред вами цепенеет,
Дивяся грозным торжествам:
Никто о вас не пожалеет,
Никто не помешает вам.
Соперники другого рода,
Вы, рыцари парнасских гор,
Старайтесь не смешить народа
Нескромным шумом ваших ссор;
Бранитесь - только осторожно.
Но вы, соперники в любви,
Живите дружно, если можно!
Поверьте мне, друзья мои:
Кому судьбою непременной
Девичье сердце суждено,
Тот будет мил на зло вселенной;
Сердиться глупо и грешно.
Когда Рогдай неукротимый,
Глухим предчувствием томимый,
Оставя спутников своих,
Пустился в край уединенный
И ехал меж пустынь лесных,
В глубоку думу погруженный.
Злой дух тревожил и смущал
Его тоскующую душу,
И витязь пасмурный шептал:
"Убью!.. преграды все разрушу...
Руслан!.. узнаешь ты меня...
Теперь-то девица поплачет..."
И вдруг, поворотив коня,
Во весь опор назад он скачет.
В то время доблестный Фарлаф,
Вс° утро сладко продремав,
Укрывшись от лучей полдневных,
У ручейка, наедине,
Для подкрепленья сил душевных,
Обедал в мирной тишине.
Как вдруг, он видит: кто-то в поле,
Как буря, мчится на коне;
И, времени не тратя боле,
Фарлаф, покинув свой обед,
Копье, кольчугу, шлем, перчатки
Вскочил в седло и без оглядки
Летит - а тот за ним вослед.
"Остановись, беглец бесчестный! -
Кричит Фарлафу неизвестный. -
Презренный, дай себя догнать!
Дай голову с тебя сорвать!"
Фарлаф, узнавши глас Рогдая,
Со страха скорчась, обмирал,
И, верной смерти ожидая,
Коня еще быстрее гнал.
Так точно заяц торопливый,
Прижавши уши боязливо,
По кочкам, полем, сквозь леса
Скачками мчится ото пса.
На месте славного побега
Весной растопленного снега
Потоки мутные текли
И рыли влажну грудь земли.
Ко рву примчался конь ретивый,
Взмахнул хвостом и белой гривой,
Бразды стальные закусил
И через ров перескочил;
Но робкий всадник вверх ногами
Свалился тяжко в грязный ров,
Земли не взвидел с небесами
И смерть принять уж был готов.
Рогдай к оврагу подлетает;
Жестокий меч уж занесен;
"Погибни, трус! умри!" вещает...
Вдруг узнает Фарлафа он;
Глядит, и руки опустились;
Досада, изумленье, гнев
В его чертах изобразились;
Скрипя зубами, онемев,
Герой, с поникшею главою
Скорей отъехав ото рва,
Бесился... но едва, едва
Сам не смеялся над собою.
Тогда он встретил под горой
Старушечку чуть-чуть живую,
Горбатую, совсем седую.
Она дорожною клюкой
Ему на север указала.
"Ты там найдешь его", сказала.
Рогдай весельем закипел
И к верной смерти полетел.
А наш Фарлаф? Во рву остался,
Дохнуть не смея; про себя
Он, лежа, думал: жив ли я?
Куда соперник злой девался?
Вдруг слышит прямо над собой
Старухи голос гробовой:
"Встань, молодец: все тихо в поле,
Ты никого не встретишь боле;
Я привела тебе коня;
Вставай, послушайся меня".
Смущенный витязь поневоле
Ползком оставил грязный ров;
Окрестность робко озирая,
Вздохнул и молвил оживая:
"Ну, слава богу, я здоров!"
"Поверь! - старуха продолжала: -
Людмилу мудрено сыскать;
Она далеко забежала;
Не нам с тобой ее достать.
Опасно разъезжать по свету;
Ты, право, будешь сам не рад.
Последуй моему совету,
Ступай тихохонько назад.
Под Киевом, в уединенье,
В своем наследственном селенье
Останься лучше без забот:
От нас Людмила не уйдет".
Сказав, исчезла. В нетерпенье
Благоразумный наш герой
Тотчас отправился домой,
Сердечно позабыв о славе
И даже о княжне младой;
И шум малейший по дубраве
Полет синицы, ропот вод
Его бросали в жар и в пот.
Меж тем Руслан далеко мчится;
В глуши лесов, в глуши полей
Привычной думою стремится
К Людмиле, радости своей,
И говорит: "найду ли друга?
Где ты, души моей супруга?
Увижу ль я твой светлый взор?
Услышу ль нежный разговор?
Иль суждено, чтоб чародея
Ты вечной пленницей была
И, скорбной девою старея,
В темнице мрачной отцвела?
Или соперник дерзновенный
Придет?.. Нет, нет, мой друг бесценный:
Еще при мне мой верный меч,
Еще глава не пала с плеч".
Однажды, темною порою,
По камням берегом крутым
Наш витязь ехал над рекою.
Вс° утихало. Вдруг за ним
Стрелы мгновенное жужжанье,
Кольчуги звон и крик и ржанье
И топот по полю глухой.
"Стой!" грянул голос громовой.
Он оглянулся: в поле чистом,
Подняв копье, летит со свистом
Свирепый всадник, и грозой
Помчался князь ему навстречу.
"Aгa! догнал тебя! постой! -
Кричит наездник удалой: -
Готовься, друг, на смертну сечу;
Теперь ложись средь здешних мест;
А там ищи своих невест".
Руслан вспылал, вздрогнул от гнева;
Он узнает сей буйный глас...
Друзья мои! а наша дева?
Оставим витязей на час;
О них опять я вспомню вскоре.
А то давно пора бы мне
Подумать о младой княжне
И об ужасном Черноморе.
Моей причудливой мечты
Наперсник иногда нескромный
Я рассказал, как ночью темной
Людмилы нежной красоты
От воспаленного Руслана
Сокрылись вдруг среди тумана.
Несчастная! когда злодей,
Рукою мощною своей
Тебя сорвав с постели брачной,
Взвился, как вихорь, к облакам
Сквозь тяжкий дым и воздух мрачный
И вдруг умчал к своим горам -
Ты чувств и памяти лишилась
И в страшном замке колдуна,
Безмолвна, трепетна, бледна,
В одно мгновенье очутилась.
С порога хижины моей
Так видел я, средь летних дней,
Когда за курицей трусливой
Султан курятника спесивый,
Петух мой по двору бежал
И сладострастными крылами
Уже подругу обнимал;
Над ними хитрыми кругами
Цыплят селенья старый вор,
Прияв губительные меры,
Носился, плавал коршун серый
И пал как молния на двор.
Взвился, летит. В когтях ужасных
Во тьму расселин безопасных
Уносит бедную злодей.
Напрасно, горестью своей
И хладным страхом пораженный
Зовет любовницу петух...
Он видит лишь летучий пух,
Летучим ветром занесенный.
До утра юная княжна
Лежала, тягостным забвеньем,
Как будто страшным сновиденьем,
Объята - наконец она
Очнулась, пламенным волненьем
И смутным ужасом полна;
Душой летит за наслажденьем,
Кого-то ищет с упоеньем;
"Где ж милый, - шепчет, - где супруг?"
Зовет и помертвела вдруг.
Глядит с боязнию вокруг.
Людмила, где твоя светлица?
Лежит несчастная девица
Среди подушек пуховых,
Под гордой сенью балдахина;
Завесы, пышная перина
В кистях, в узорах дорогих;
Повсюду ткани парчевые;
Играют яхонты, как жар;
Кругом курильницы златые
Подъемлют ароматный пар;
Довольно... благо мне не надо
Описывать волшебный дом;
Уже давно Шехеразада
Меня предупредила в том.
Но светлый терем не отрада,
Когда не видим друга в нем. (1)
Три девы, красоты чудесной,
В одежде легкой и прелестной
Княжне явились, подошли
И поклонились до земли.
Тогда неслышными шагами
Одна поближе подошла;
Княжне воздушными перстами
Златую косу заплела
С искусством, в наши дни не новым,
И обвила венцом перловым
Окружность бледного чела.
За нею, скромно взор склоняя,
Потом приближилась другая;
Лазурный, пышный сарафан
Одел Людмилы стройный стан;
Покрылись кудри золотые,
И грудь, и плечи молодые
Фатой, прозрачной, как туман.
Покров завистливый лобзает
Красы, достойные небес,
И обувь легкая сжимает
Две ножки, чудо из чудес.
Княжне последняя девица
Жемчужный пояс подает.
Меж тем незримая певица
Веселы песни ей поет.
Увы, ни камни ожерелья,
Ни сарафан, ни перлов ряд,
Ни песни лести и веселья
Ее души не веселят;
Напрасно зеркало рисует
Ее красы, ее наряд;
Потупя неподвижный взгляд,
Она молчит, она тоскует.
Те, кои, правду возлюбя,
На темном сердца дне читали,
Конечно знают про себя,
Что если женщина в печали
Сквозь слез, украдкой, как-нибудь,
На зло привычке и рассудку,
Забудет в зеркало взглянуть -
То грустно ей уж не на шутку.
Но вот Людмила вновь одна.
Не зная, что начать, она
К окну решетчату подходит,
И взор ее печально бродит
В пространстве пасмурной дали.
Вс° мертво. Снежные равнины
Коврами яркими легли;
Стоят угрюмых гор вершины
В однообразной белизне
И дремлют в вечной тишине;
Кругом не видно дымной кровли,
Не видно путника в снегах,
И звонкий рог веселой ловли
В пустынных не трубит горах;
Лишь изредка с унылым свистом
Бунтует вихорь в поле чистом
И на краю седых небес
Качает обнаженный лес.
В слезах отчаянья, Людмила
От ужаса лицо закрыла.
Увы, что ждет ее теперь!
Бежит в серебряную дверь;
Она с музыкой отворилась,
И наша дева очутилась
В саду. Пленительный предел:
Прекраснее садов Армиды
И тех, которыми владел
Царь Соломон иль князь Тавриды.
Пред нею зыблются, шумят
Великолепные дубровы;
Аллеи пальм и лес лавровый,
И благовонных миртов ряд,
И кедров гордые вершины,
И золотые апельсины
Зерцалом вод отражены;
Пригорки, рощи и долины
Весны огнем оживлены;
С прохладой вьется ветер майский
Средь очарованных полей,
И свищет соловей китайский
Во мраке трепетных ветвей;
Летят алмазные фонтаны
С веселым шумом к облакам;
Под ними блещут истуканы
И, мнится, живы; Фидий сам,
Питомец Феба и Паллады,
Любуясь ими, наконец,
Свой очарованный резец
Из рук бы выронил с досады.
Дробясь о мраморны преграды,
Жемчужной, огненной дугой
Валятся, плещут водопады;
И ручейки в тени лесной
Чуть вьются сонною волной.
Приют покоя и прохлады,
Сквозь вечну зелень здесь и там
Мелькают светлые беседки;
Повсюду роз живые ветки
Цветут и дышат по тропам.
Но безутешная Людмила
Идет, идет и не глядит;
Волшебства роскошь ей постыла,
Ей грустен неги светлый вид;
Куда, сама не зная, бродит,
Волшебный сад кругом обходит,
Свободу горьким дав слезам,
И взоры мрачные возводит
К неумолимым небесам.
Вдруг осветился взор прекрасный;
К устам она прижала перст;
Казалось, умысел ужасный
Рождался... Страшный путь отверст:
Высокий мостик над потоком
Пред ней висит на двух скалах;
В уныньи тяжком и глубоком
Она подходит - и в слезах
На воды шумные взглянула,
Ударила, рыдая, в грудь,
В волнах решилась утонуть
Однако в воды не прыгнула
И дале продолжала путь.
Моя прекрасная Людмила,
По солнцу бегая с утра,
Устала, слезы осушила,
В душе подумала: пора!
На травку села, оглянулась -
И вдруг над нею сень шатра,
Шумя, с прохладой развернула
Обед роскошный перед ней;
Прибор из яркого кристалла:
И в тишине из-за ветвей
Незрима арфа заиграла.
Дивится пленная княжна,
Но втайне думает она:
"Вдали от милого, в неволе,
Зачем мне жить на свете боле?
О ты, чья гибельная страсть
Меня терзает и лелеет,
Мне не страшна злодея власть
Людмила умереть умеет!
Не нужно мне твоих шатров,
Ни скучных песен, ни пиров -
Не стану есть, не буду слушать,
Умру среди твоих садов!"
Подумала - и стала кушать.
Княжна встает, и вмиг шатер,
И пышной роскоши прибор,
И звуки арфы... все пропало;
Попрежнему все тихо стало;
Людмила вновь одна в садах
Скитается из рощи в рощи;
Меж тем в лазурных небесах
Плывет луна, царица нощи,
Находит мгла со всех сторон
И тихо на холмах почила;
Княжну невольно клонит сон,
И вдруг неведомая сила
Нежней, чем вешний ветерок,
Ее на воздух поднимает,
Несет по воздуху в чертог
И осторожно опускает
Сквозь фимиам вечерних роз
На ложе грусти, ложе слез.
Три девы вмиг опять явились
И вкруг нее засуетились,
Чтоб на ночь пышный снять;
Но их унылый, смутный взор
И принужденное молчанье
Являли втайне состраданье
И немощный судьбам укор.
Но поспешим: рукой их нежной
Раздета сонная княжна;
Прелестна прелестью небрежной,
В одной сорочке белоснежной
Ложится почивать она.
Со вздохом девы поклонились,
Скорей как можно удалились
И тихо притворили дверь.
Что ж наша пленница теперь!
Дрожит как лист, дохнуть не смеет;
Хладеют перси, взор темнеет;
Мгновенный сон от глаз бежит;
Не спит, удвоила вниманье,
Недвижно в темноту глядит...
Вс° мрачно, мертвое молчанье!
Лишь сердца слышит трепетанье...
И мнится... шепчет тишина;
Идут - идут к ее постеле;
В подушки прячется княжна -
И вдруг... о страх!.. и в самом деле
Раздался шум; озарена
Мгновенным блеском тьма ночная,
Мгновенно дверь отворена;
Безмолвно, гордо выступая,
Нагими саблями сверкая,
Арапов длинный ряд идет
Попарно, чинно, сколь возможно,
И на подушках осторожно
Седую бороду несет;
И входит с важностью за нею,
Подъяв величественно шею,
Горбатый карлик из дверей:
Его-то голове обритой,
Высоким колпаком покрытой,
Принадлежала борода.
Уж он приближился: тогда
Княжна с постели соскочила,
Седого карлу за колпак
Рукою быстрой ухватила,
Дрожащий занесла кулак
И в страхе завизжала так,
Что всех арапов оглушила.
Трепеща, скорчился бедняк,
Княжны испуганной бледнее;
Зажавши уши поскорее,
Хотел бежать, но в бороде
Запутался, упал и бьется;
Встает, упал; такой беде
Арапов черный рой мятется,
Шумят, толкаются, бегут,
Хватают колдуна в охапку
И вон распутывать несут,
Оставя у Людмилы шапку.
Но что-то добрый витязь наш?
Вы помните ль неждану встречу?
Бери свой быстрый карандаш,
Рисуй, Орловский, ночь и сечу!
При свете трепетном луны,
Сразились витязи жестоко;
Сердца их гневом стеснены,
Уж копья брошены далеко,
Уже мечи раздроблены,
Кольчуги кровию покрыты,
Щиты трещат, в куски разбиты...
Они схватились на конях;
Взрывая к небу черный прах,
Под ними борзы кони бьются;
Борцы, недвижно сплетены,
Друг друга стиснув, остаются,
Как бы к седлу пригвождены;
Их члены злобой сведены;
Переплелись и костенеют;
По жилам быстрый огнь бежит;
На вражьей груди грудь дрожит -
И вот колеблются, слабеют -
Кому-то пасть... вдруг витязь мой,
Вскипев, железною рукой
С седла наездника срывает,
Подъемлет, держит над собой
И в волны с берега бросает.
"Погибни! - грозно восклицает; -
Умри, завистник злобный мой!"
Ты догадался, мой читатель,
С кем бился доблестный Руслан:
То был кровавых битв искатель,
Рогдай, надежда киевлян,
Людмилы мрачный обожатель.
Он вдоль днепровских берегов
Искал соперника следов;
Нашел, настиг, но прежня сила
Питомцу битвы изменила,
И Руси древний удалец
В пустыне свой нашел конец.
И слышно было, что Рогдая
Тех вод русалка молодая
На хладны перси приняла
И, жадно витязя лобзая,
На дно со смехом увлекла,
И долго после, ночью темной,
Бродя близ тихих берегов,
Богатыря призрак огромный
Пугал пустынных рыбаков.
ПЕСНЬ ТРЕТИЯ.
Напрасно вы в тени таились
Для мирных, счастливых друзей,
Стихи мои! Вы не сокрылись
От гневных зависти очей.
Уж бледный критик, ей в услугу,
Вопрос мне сделал роковой:
Зачем Русланову подругу,
Как бы на смех ее супругу,
Зову и девой и княжной?
Ты видишь, добрый мой читатель,
Тут злобы черную печать!
Скажи, Зоил, скажи, предатель,
Ну как и что мне отвечать?
Красней, несчастный, бог с тобою!
Красней, я спорить не хочу;
Довольный тем, что прав душою,
В смиренной кротости молчу.
Но ты поймешь меня, Климена,
Потупишь томные глаза,
Ты, жертва скучного Гимена...
Я вижу: тайная слеза
Падет на стих мой, сердцу внятный;
Ты покраснела, взор погас;
Вздохнула молча... вздох понятный!
Ревнивец: бойся, близок час;
Амур с Досадой своенравной
Вступили в смелый заговор,
И для главы твоей бесславной
Готов уж мстительный убор.
Уж утро хладное сияло
На темени полнощных гор;
Но в дивном замке вс° молчало.
В досаде скрытой Черномор,
Без шапки, в утреннем халате,
Зевал сердито на кровати.
Вокруг брады его седой
Рабы толпились молчаливы,
И нежно гребень костяной
Расчесывал ее извивы;
Меж тем, для пользы и красы,
На бесконечные усы
Лились восточны ароматы,
И кудри хитрые вились;
Как вдруг, откуда ни возьмись,
В окно влетает змий крылатый:
Гремя железной чешуей,
Он в кольца быстрые согнулся
И вдруг Наиной обернулся
Пред изумленною толпой.
"Приветствую тебя, - сказала, -
Собрат, издавна чтимый мной!
Досель я Черномора знала
Одною громкою молвой;
Но тайный рок соединяет
Теперь нас общею враждой;
Тебе опасность угрожает,
Нависла туча над тобой;
И голос оскорбленной чести
Меня к отмщению зовет".
Со взором, полным хитрой лести
Ей карла руку подает,
Вещая: "дивная Наина!
Мне драгоценен твой союз.
Мы посрамим коварство Финна;
Но мрачных козней не боюсь;
Противник слабый мне не страшен;
Узнай чудесный жребий мой:
Сей благодатной бородой
Недаром Черномор украшен.
Доколь власов ее седых
Враждебный меч не перерубит,
Никто из витязей лихих,
Никто из смертных не погубит
Малейших замыслов моих;
Моею будет век Людмила,
Руслан же гробу обречен!"
И мрачно ведьма повторила:
"Погибнет он! погибнет он!"
Потом три раза прошипела,
Три раза топнула ногой
И черным змием улетела.
Блистая в ризе парчевой,
Колдун, колдуньей ободренный,
Развеселясь, решился вновь
Нести к ногам девицы пленной
Усы, покорность и любовь.
Разряжен карлик бородатый,
Опять идет в ее палаты;
Проходит длинный комнат ряд:
Княжны в них нет. Он дале, в сад,
В лавровый лес, к решетке сада,
Вдоль озера, вкруг водопада,
Под мостики, в беседки... нет!
Княжна ушла, пропал и след!
Кто выразит его смущенье,
И рев, и трепет исступленья?
С досады дня не взвидел он.
Раздался карлы дикий стон:
"Сюда, невольники, бегите!
Сюда, надеюсь я на вас!
Сейчас Людмилу мне сыщите!
Скорее, слышите ль? сейчас!
Не то - шутите вы со мною -
Всех удавлю вас бородою!"
Читатель, расскажу ль тебе,
Куда красавица девалась?
Всю ночь она своей судьбе
В слезах дивилась и - смеялась.
Ее пугала борода,
Но Черномор уж был известен,
И был смешон, а никогда
Со смехом ужас несовместен.
Навстречу утренним лучам
Постель оставила Людмила
И взор невольный обратила
К высоким, чистым зеркалам;
Невольно кудри золотые
С лилейных плеч приподняла;
Невольно волосы густые
Рукой небрежной заплела;
Свои вчерашние наряды
Нечаянно в углу нашла;
Вздохнув, оделась и с досады
Тихонько плакать начала;
Однако с верного стекла
Вздыхая не сводила взора,
И девице пришло на ум,
В волненьи своенравных дум,
Примерить шапку Черномора.
Вс° тихо, никого здесь нет;
Никто на девушку не взглянет...
А девушке в семнадцать лет
Какая шапка не пристанет!
Рядиться никогда не лень!
Людмила шапкой завертела;
На брови, прямо, набекрень,
И задом наперед надела.
И что ж? о чудо старых дней!
Людмила в зеркале пропала;
Перевернула - перед ней
Людмила прежняя предстала;
Назад надела - снова нет;
Сняла - я в зеркале! "Прекрасно!
Добро, колдун, добро, мой свет!
Теперь мне здесь уж безопасно;
Теперь избавлюсь от хлопот!"
И шапку старого злодея
Княжна, от радости краснея,
Надела задом наперед.
Но возвратимся же к герою.
Не стыдно ль заниматься нам
Так долго шапкой, бородою,
Руслана поруча судьбам?
Свершив с Рогдаем бой жестокий,
Проехал он дремучий лес;
Пред ним открылся дол широкий
При блеске утренних небес.
Трепещет витязь поневоле:
Он видит старой битвы поле.
Вдали вс° пусто; здесь и там
Желтеют кости; по холмам
Разбросаны колчаны, латы;
Где сбруя, где заржавый щит;
В костях руки здесь меч лежит;
Травой оброс там шлем косматый,
И старый череп тлеет в нем;
Богатыря там остов целый
С его поверженным конем
Лежит недвижный; копья, стрелы
В сырую землю вонзены,
И мирный плющ их обвивает...
Ничто безмолвной тишины
Пустыни сей не возмущает,
И солнце с ясной вышины
Долину смерти озаряет.
Со вздохом витязь вкруг себя
Взирает грустными очами.
"О поле, поле, кто тебя
Усеял мертвыми костями?
Чей борзый конь тебя топтал
В последний час кровавой битвы?
Кто на тебе со славой пал?
Чьи небо слышало молитвы?
Зачем же, поле, смолкло ты
И поросло травой забвенья?..
Времен от вечной темноты,
Быть может, нет и мне спасенья!
Быть может, на холме немом
Поставят тихий гроб Русланов,
И струны громкие Баянов
Не будут говорить о нем!"
Но вскоре вспомнил витязь мой,
Что добрый меч герою нужен
И даже панцирь; а герой
С последней битвы безоружен.
Обходит поле он вокруг;
В кустах, среди костей забвенных,
В громаде тлеющих кольчуг,
Мечей и шлемов раздробленных
Себе доспехов ищет он.
Проснулись гул и степь немая,
Поднялся в поле треск и звон;
Он поднял щит, не выбирая,
Нашел и шлем и звонкий рог;
Но лишь меча сыскать не мог.
Долину брани объезжая,
Он видит множество мечей,
Но все легки, да слишком малы,
А князь красавец был не вялый,
Не то, что витязь наших дней.
Чтоб чем-нибудь играть от скуки,
Копье стальное взял он в руки,
Кольчугу он надел на грудь
И далее пустился в путь.
Уж побледнел закат румяный
Над усыпленною землей;
Дымятся синие туманы
И всходит месяц золотой;
Померкла степь. Тропою темной
Задумчив едет наш Руслан
И видит: сквозь ночной туман
Вдали чернеет холм огромный
И что-то страшное храпит.
Он ближе к холму, ближе - слышит:
Чудесный холм как будто дышит.
Руслан внимает и глядит
Бестрепетно, с покойным духом;
Но, шевеля пугливым ухом,
Конь упирается, дрожит,
Трясет упрямой головою,
И грива дыбом поднялась.
Вдруг холм, безоблачной луною
В тумане бледно озарясь,
Яснеет; смотрит храбрый князь -
И чудо видит пред собою.
Найду ли краски и слова?
Пред ним живая голова.
Огромны очи сном объяты;
Храпит, качая шлем пернатый,
И перья в темной высоте,
Как тени, ходят, развеваясь.
В своей ужасной красоте
Над мрачной степью возвышаясь,
Безмолвием окружена,
Пустыни сторож безымянной,
Руслану предстоит она
Громадой грозной и туманной.
В недоуменьи хочет он
Таинственный разрушить сон.
Вблизи осматривая диво,
Объехал голову кругом
И стал пред носом молчаливо;
Щекотит ноздри копием,
И, сморщась, голова зевнула,
Глаза открыла и чихнула...
Поднялся вихорь, степь дрогнула,
Взвилася пыль; с ресниц, с усов,
С бровей слетела стая сов;
Проснулись рощи молчаливы,
Чихнуло эхо - конь ретивый
Заржал, запрыгал, отлетел,
Едва сам витязь усидел,
И вслед раздался голос шумный:
"Куда ты, витязь неразумный?
Ступай назад, я не шучу!
Как раз нахала проглочу!"
Руслан с презреньем оглянулся,
Браздами удержал коня
И с гордым видом усмехнулся.
"Чего ты хочешь от меня? -
Нахмурясь, голова вскричала. -
Вот гостя мне судьба послала!
Послушай, убирайся прочь!
Я спать хочу, теперь уж ночь,
Прощай!" Но витязь знаменитый,
Услыша грубые слова,
Воскликнул с важностью сердитой:
"Молчи, пустая голова!
Слыхал я истину бывало:
Хоть лоб широк, да мозгу мало!
Я еду, еду, не свищу,
А как наеду, не спущу!"
Тогда, от ярости немея,
Стесненной злобой пламенея,
Надулась голова; как жар,
Кровавы очи засверкали;
Напенясь, губы задрожали,
Из уст, ушей поднялся пар -
И вдруг она, что было мочи,
Навстречу князю стала дуть;
Напрасно конь, зажмуря очи,
Склонив главу, натужа грудь,
Сквозь вихорь, дождь и сумрак ночи
Неверный продолжает путь;
Объятый страхом, ослепленный,
Он мчится вновь, изнеможенный,
Далече в поле отдохнуть.
Вновь обратиться витязь хочет -
Вновь отражен, надежды нет!
А голова ему вослед,
Как сумасшедшая, хохочет,
Гремит: "ай, витязь! ай герой!
Куда ты? тише, тише, стой!
Эй, витязь, шею сломишь даром;
Не трусь, наездник, и меня
Порадуй хоть одним ударом,
Пока не заморил коня".
И между тем она героя
Дразнила страшным языком.
Руслан, досаду в сердце кроя;
Грозит ей молча копием,
Трясет его рукой свободной,
И, задрожав, булат холодный
Вонзился в дерзостный язык.
И кровь из бешеного зева
Рекою побежала вмиг.
От удивленья, боли, гнева,
В минуту дерзости лишась,
На князя голова глядела,
Железо грызла и бледнела.
В спокойном духе горячась,
Так иногда средь нашей сцены
Плохой питомец Мельпомены,
Внезапным свистом оглушен,
Уж ничего не видит он,
Бледнеет, ролю забывает,
Дрожит, поникнув головой,
И заикаясь умолкает
Перед насмешливой толпой.
Счастливым пользуясь мгновеньем,
К объятой голове смущеньем,
Как ястреб богатырь летит
С подъятой, грозною десницей
И в щеку тяжкой рукавицей
С размаха голову разит;
И степь ударом огласилась;
Кругом росистая трава
Кровавой пеной обагрилась,
И, зашатавшись, голова
Перевернулась, покатилась,
И шлем чугунный застучал.
Тогда на месте опустелом
Меч богатырский засверкал.
Наш витязь в трепете веселом
Его схватил и к голове
По окровавленной траве
Бежит с намереньем жестоким
Ей нос и уши обрубить;
Уже Руслан готов разить,
Уже взмахнул мечом широким -
Вдруг, изумленный, внемлет он
Главы молящей жалкий стон...
И тихо меч он опускает,
В нем гнев свирепый умирает,
И мщенье бурное падет
В душе, моленьем усмиренной:
Так на долине тает лед,
Лучом полудня пораженный.
"Ты вразумил меня, герой, -
Со вздохом голова сказала: -
Твоя десница доказала,
Что я виновен пред тобой;
Отныне я тебе послушен;
Но, витязь, будь великодушен!
Достоин плача жребий мой.
И я был витязь удалой!
В кровавых битвах супостата
Себе я равного не зрел;
Счастлив, когда бы не имел
Соперником меньшого брата!
Коварный, злобный Черномор,
Ты, ты всех бед моих виною!
Семейства нашего позор,
Рожденный карлой, с бородою,
Мой дивный рост от юных дней
Не мог он без досады видеть
И стал за то в душе своей
Меня, жестокий, ненавидеть.
Я был всегда немного прост,
Хотя высок; а сей несчастный,
Имея самый глупый рост,
Умен как бес - и зол ужасно.
Притом же, знай, к моей беде,
В его чудесной бороде
Таится сила роковая,
И, вс° на свете презирая,
Доколе борода цела -
Изменник не страшится зла.
Вот он однажды с видом дружбы
"Послушай, - хитро мне сказал, -
Не откажись от важной службы:
Я в черных книгах отыскал,
Что за восточными горами
На тихих моря берегах,
В глухом подвале, под замками
Хранится меч - и что же? страх!
Я разобрал во тьме волшебной,
Что волею судьбы враждебной
Сей меч известен будет нам;
Что нас он обоих погубит:
Мне бороду мою отрубит,
Тебе главу; суди же сам,
Сколь важно нам приобретенье
Сего созданья злых духов!"
"Ну, что же? где тут затрудненье? -
Сказал я карле, - я готов;
Иду, хоть за пределы света".
И сосну на плечо взвалил,
А на другое для совета
Злодея брата посадил;
Пустился в дальную дорогу,
Шагал, шагал и, слава богу,
Как бы пророчеству на зло,
Вс° счастливо сначало шло.
За отдаленными горами
Нашли мы роковой подвал;
Я разметал его руками
И потаенный меч достал.
Но нет! судьба того хотела:
Меж нами ссора закипела -
И было, признаюсь, о чем!
Вопрос: кому владеть мечом?
Я спорил, карла горячился;
Бранились долго; наконец
Уловку выдумал хитрец,
Притих и будто бы смягчился.
"Оставим бесполезный спор, -
Сказал мне важно Черномор: -
Мы тем союз наш обесславим;
Рассудок в мире жить велит;
Судьбе решить мы предоставим,
Кому сей меч принадлежит.
К земле приникнем ухом оба
(Чего не выдумает злоба!),
И кто услышит первый звон,
Тот и владей мечом до гроба".
Сказал и лег на землю он.
Я сдуру также растянулся;
Лежу, не слышу ничего,
Смекая: обману его!
Но сам жестоко обманулся.
Злодей в глубокой тишине,
Привстав, на цыпочках ко мне
Подкрался сзади, размахнулся;
Как вихорь свистнул острый меч,
И прежде, чем я оглянулся,
Уж голова слетела с плеч -
И сверхъестественная сила
В ней жизни дух остановила.
Мой остов тернием оброс;
Вдали, в стране, людьми забвенной,
Истлел мой прах непогребенный;
Но злобный карла перенес
Меня в сей край уединенный,
Где вечно должен был стеречь
Тобой сегодня взятый меч.
О витязь! Ты храним судьбою,
Возьми его, и бог с тобою!
Быть может, на своем пути
Ты карлу-чародея встретишь -
Ах, если ты его заметишь,
Коварству, злобе отомсти!
И наконец я счастлив буду,
Спокойно мир оставлю сей -
И в благодарности моей
Твою пощечину забуду".
ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
Я каждый день, восстав от сна,
Благодарю сердечно бога
За то, что в наши времена
Волшебников не так уж много.
К тому же - честь и слава им! -
Женитьбы наши безопасны...
Их замыслы не так ужасны
Мужьям, девицам молодым.
Но есть волшебники другие,
Которых ненавижу я:
Улыбка, очи голубые
И голос милый - о друзья!
Не верьте им: они лукавы!
Страшитесь, подражая мне,
Их упоительной отравы,
И почивайте в тишине.
Поэзии чудесный гений,
Певец таинственных видений,
Любви, мечтаний и чертей,
Могил и рая верный житель,
И музы ветреной моей
Наперсник, пестун и хранитель!
Прости мне, северный Орфей,
Что в повести моей забавной
Теперь вослед тебе лечу
И лиру музы своенравной
Во лжи прелестной обличу.
Друзья мои, вы все слыхали,
Как бесу в древни дни злодей
Предал сперва себя с печали,
А там и души дочерей;
Как после щедрым подаяньем,
Молитвой, верой, и постом,
И непритворным покаяньем
Снискал заступника в святом;
Как умер он и как заснули
Его двенадцать дочерей:
И нас пленили, ужаснули
Картины тайных сих ночей,
Сии чудесные виденья,
Сей мрачный бес, сей божий гнев,
Живые грешника мученья
И прелесть непорочных дев.
Мы с ними плакали, бродили
Вокруг зубчатых замка стен,
И сердцем тронутым любили
Их тихий сон, их тихий плен;
Душой Вадима призывали,
И пробужденье зрели их,
И часто инокинь святых
На гроб отцовский провожали.
И что ж, возможно ль?.. нам солгали!
Но правду возвещу ли я? (2)
Младой Ратмир, направя к югу
Нетерпеливый бег коня,
Уж думал пред закатом дня
Нагнать Русланову супругу.
Но день багряный вечерел;
Напрасно витязь пред собою
В туманы дальние смотрел:
Вс° было пусто над рекою.
Зари последний луч горел
Над ярко-позлащенным бором.
Наш витязь мимо черных скал
Тихонько проезжал и взором
Ночлега меж дерев искал.
Он на долину выезжает
И видит: замок на скалах
Зубчаты стены возвышает;
Чернеют башни на углах;
И дева по стене высокой,
Как в море лебедь одинокой,
Идет, зарей освещена;
И девы песнь едва слышна
Долины в тишине глубокой.
"Ложится в поле мрак ночной;
От волн поднялся ветер хладный.
Уж поздно, путник молодой!
Укройся в терем наш отрадный.
"Здесь ночью нега и покой,
А днем и шум и пированье.
Приди на дружное признанье,
Приди, о путник молодой!
"У нас найдешь красавиц рой;
Их нежны речи и лобзанье.
Приди на тайное призванье,
Приди, о путник молодой!
"Тебе мы с утренней зарей
Наполним кубок на прощанье.
Приди на мирное призванье,
Приди, о путник молодой!
"Ложится в поле мрак ночной;
От волн поднялся ветер хладный.
Уж поздно, путник молодой!
Укройся в терем наш отрадный".
Она манит, она поет;
И юный хан уж под стеною:
Его встречают у ворот
Девицы красные толпою;
При шуме ласковых речей
Он окружен; с него не сводят
Они пленительных очей;
Две девицы коня уводят;
В чертоги входит хан младой,
За ним отшельниц милых рой;
Одна снимает шлем крылатый,
Другая кованые латы,
Та меч берет, та пыльный щит;
Одежда неги заменит
Железные доспехи брани.
Но прежде юношу ведут
К великолепной русской бани.
Уж волны дымные текут
В ее серебряные чаны,
И брызжут хладные фонтаны;
Разостлан роскошью ковер;
На нем усталый хан ложится;
Прозрачный пар над ним клубится
Потупя неги полный взор,
Прелестные, полунагие,
В заботе нежной и немой,
Вкруг хана девы молодые
Теснятся резвою толпой.
Над рыцарем иная машет
Ветвями молодых берез,
И жар от них душистый пашет;
Другая соком вешних роз
Усталы члены прохлаждает
И в ароматах потопляет
Темнокудрявые власы.
Восторгом витязь упоенный
Уже забыл Людмилы пленной
Недавно милые красы;
Томится сладостным желаньем;
Бродящий взор его блестит,
И, полный страстным ожиданьем,
Он тает сердцем, он горит.
Но вот выходит он из бани.
Одетый в бархатные ткани,
В кругу прелестных дев, Ратмир
Садится за богатый пир.
Я не Омер: в стихах высоких
Он может воспевать один
Обеды греческих дружин
И звон и пену чаш глубоких.
Милее, по следам Парни,
Мне славить лирою небрежной
И наготу в ночной тени,
И поцелуй любови нежной!
Луною замок озарен;
Я вижу терем отдаленный,
Где витязь томный, воспаленный
Вкушает одинокий сон;
Его чело, его ланиты
Мгновенным пламенем горят;
Его уста полуоткрыты
Лобзанье тайное манят;
Он страстно, медленно вздыхает,
Он видит их - и в пылком сне
Покровы к сердцу прижимает.
Но вот в глубокой тишине
Дверь отворилась: пол ревнивый
Скрыпит под ножкой торопливой,
И при серебряной луне
Мелькнула дева. Сны крылаты,
Сокройтесь, отлетите прочь!
Проснись - твоя настала ночь!
Проснися - дорог миг утраты!..
Она подходит, он лежит
И в сладострастной неге дремлет;
Покров его с одра скользит,
И жаркий пух чело объемлет.
В молчаньи дева перед ним
Стоит недвижно, бездыханна,
Как лицемерная Диана
Пред милым пастырем своим;
И вот она, на ложе хана
Коленом опершись одним,
Вздохнув, лицо к нему склоняет
С томленьем, с трепетом живым,
И сон счастливца прерывает
Лобзаньем страстным и немым...
Но, други, девственная лира
Умолкла под моей рукой;
Слабеет робкий голос мой -
Оставим юного Ратмира;
Не смею песней продолжать:
Руслан нас должен занимать,
Руслан, сей витязь беспримерный,
В душе герой, любовник верный.
Упорным боем утомлен,
Под богатырской головою
Он сладостный вкушает сон.
Но вот уж раннею зарею
Сияет тихий небосклон;
Вс° ясно; утра луч игривый
Главы косматый лоб златит.
Руслан встает, и конь ретивый
Уж витязя стрелою мчит.
И дни бегут; желтеют нивы;
С дерев спадает дряхлый лист;
В лесах осенний ветра свист
Певиц пернатых заглушает;
Тяжелый, пасмурный туман
Нагие холмы обвивает;
Зима приближилась - Руслан
Свой путь отважно продолжает
На дальный север; с каждым днем
Преграды новые встречает:
То бьется он с богатырем,
То с ведьмою, то с великаном,
То лунной ночью видит он,
Как будто сквозь волшебный сон,
Окружены седым туманом,
Русалки, тихо на ветвях
Качаясь, витязя младого
С улыбкой хитрой на устах
Манят, не говоря ни слова...
Но тайным промыслом храним,
Бесстрашный витязь невредим;
В его душе желанье дремлет,
Он их не видит, им не внемлет,
Одна Людмила всюду с ним.
Но между тем, никем не зрима,
От нападений колдуна
Волшебной шапкою хранима,
Что делает моя княжна,
Моя прекрасная Людмила?
Она, безмолвна и уныла,
Одна гуляет по садам,
О друге мыслит и вздыхает,
Иль, волю дав своим мечтам,
К родимым киевским полям
В забвеньи сердца улетает;
Отца и братьев обнимает,
Подружек видит молодых
И старых мамушек своих -
Забыты плен и разлученье!
Но вскоре бедная княжна
Свое теряет заблужденье
И вновь уныла и одна.
Рабы влюбленного злодея,
И день и ночь, сидеть не смея,
Меж тем по замку, по садам
Прелестной пленницы искали,
Метались, громко призывали,
Однако вс° по пустякам.
Людмила ими забавлялась:
В волшебных рощах иногда
Без шапки вдруг она являлась
И кликала: "сюда, сюда!"
И все бросались к ней толпою;
Но в сторону - незрима вдруг -
Она неслышною стопою
От хищных убегала рук.
Везде всечасно замечали
Ее минутные следы:
То позлащенные плоды
На шумных ветвях исчезали,
То капли ключевой воды
На луг измятый упадали:
Тогда наверно в замке знали,
Что пьет иль кушает княжна.
На ветвях кедра иль березы
Скрываясь по ночам, она
Минутного искала сна -
Но только проливала слезы,
Звала супруга и покой,
Томилась грустью и зевотой,
И редко, редко пред зарей,
Склонясь ко древу головой,
Дремала тонкою дремотой;
Едва редела ночи мгла,
Людмила к водопаду шла
Умыться хладною струею:
Сам карла утренней порою
Однажды видел из палат,
Как под невидимой рукою
Плескал и брызгал водопад.
С своей обычною тоскою
До новой ночи, здесь и там,
Она бродила по садам;
Нередко под вечер слыхали
Ее приятный голосок;
Нередко в рощах поднимали
Иль ею брошенный венок,
Или клочки персидской шали,
Или заплаканный платок.
Жестокой страстью уязвленный,
Досадой, злобой омраченный,
Колдун решился наконец
Поймать Людмилу непременно.
Так Лемноса хромой кузнец,
Прияв супружеский венец
Из рук прелестной Цитереи,
Раскинул сеть ее красам,
Открыв насмешливым богам
Киприды нежные затеи...
Скучая, бедная княжна
В прохладе мраморной беседки
Сидела тихо близ окна
И сквозь колеблемые ветки
Смотрела на цветущий луг.
Вдруг слышит - кличут: "милый друг!"
И видит верного Руслана.
Его черты, походка, стан;
Но бледен он, в очах туман,
И на бедре живая рана -
В ней сердце дрогнуло. "Руслан!
Руслан!.. он точно!" И стрелою
К супругу пленница летит,
В слезах, трепеща, говорит:
"Ты здесь... ты ранен... что с тобою?"
Уже достигла, обняла:
О ужас... призрак исчезает!
Княжна в сетях; с ее чела
На землю шапка упадает.
Хладея, слышит грозный крик:
"Она моя!" и в тот же миг
Зрит колдуна перед очами.
Раздался девы жалкий стон,
Падет без чувств - и дивный сон
Объял несчастную крылами.
Что будет с бедною княжной!
О страшный вид: волшебник хилый (3)
Ласкает дерзостной рукой
Младые прелести Людмилы!
Ужели счастлив будет он?
Чу... вдруг раздался рога звон,
И кто-то карлу вызывает.
В смятеньи, бледный чародей
На деву шапку надевает;
Трубят опять; звучней, звучней!
И он летит к безвестной встрече,
Закинув бороду за плечи.
ПЕСНЬ ПЯТАЯ.
Ax, как мила моя княжна!
Мне нрав ее всего дороже:
Она чувствительна, скромна,
Любви супружеской верна,
Немножко ветрена... так что же?
Еще милее тем она.
Всечасно прелестию новой
Умеет нас она пленить;
Скажите: можно ли сравнить
Ее с Дельфирою суровой?
Одной - судьба послала дар
Обворожать сердца и взоры;
Ее улыбка, разговоры
Во мне любви рождают жар.
А та - под юбкою гусар,
Лишь дайте ей усы да шпоры!
Блажен, кого под вечерок
В уединенный уголок
Моя Людмила поджидает
И другом сердца назовет;
Но, верьте мне, блажен и тот,
Кто от Дельфиры убегает
И даже с нею незнаком.
Да, впрочем, дело не о том!
Но кто трубил? Кто чародея
На сечу грозну вызывал?
Кто колдуна перепугал?
Руслан. Он, местью пламенея,
Достиг обители злодея.
Уж витязь под горой стоит,
Призывный рог, как буря, воет,
Нетерпеливый конь кипит
И снег копытом мочным роет.
Князь карлу ждет. Внезапно он
По шлему крепкому стальному
Рукой незримой поражен;
Удар упал подобно грому;
Руслан подъемлет смутный взор
И видит - прямо над главою -
С подъятой, страшной булавою
Летает карла Черномор.
Щитом покрывшись, он нагнулся,
Мечом потряс и замахнулся;
Но тот взвился под облака;
На миг исчез - и свысока
Шумя летит на князя снова.
Проворный витязь отлетел,
И в снег с размаха рокового
Колдун упал - да там и сел;
Руслан, не говоря ни слова,
С коня долой, к нему спешит,
Поймал, за бороду хватает,
Волшебник силится, кряхтит
И вдруг с Русланом улетает...
Ретивый конь вослед глядит;
Уже колдун под облаками;
На бороде герой висит;
Летят над мрачными лесами,
Летят над дикими горами,
Летят над бездною морской;
От напряженья костенея,
Руслан за бороду злодея
Упорной держится рукой.
Меж тем, на воздухе слабея
И силе русской изумясь,
Волшебник гордому Руслану
Коварно молвит: "слушай, князь!
Тебе вредить я перестану;
Младое мужество любя,
Забуду вс°, прощу тебя,
Спущусь - но только с уговором..."
"Молчи, коварный чародей! -
Прервал наш витязь: - с Черномором,
С мучителем жены своей,
Руслан не знает договора!
Сей грозный меч накажет вора.
Лети хоть до ночной звезды,
А быть тебе без бороды!"
Боязнь объемлет Черномора;
В досаде, в горести немой,
Напрасно длинной бородой
Усталый карла потрясает:
Руслан ее не выпускает
И щиплет волосы порой.
Два дни колдун героя носит,
На третий он пощады просит:
"О рыцарь, сжалься надо мной;
Едва дышу; нет мочи боле;
Оставь мне жизнь, в твоей я воле;
Скажи - спущусь, куда велишь..."
"Теперь ты наш: ага, дрожишь!
Смирись, покорствуй русской силе!
Неси меня к моей Людмиле".
Смиренно внемлет Черномор;
Домой он с витязем пустился;
Летит - и мигом очутился
Среди своих ужасных гор.
Тогда Руслан одной рукою
Взял меч сраженной головы
И, бороду схватив другою,
Отсек ее, как горсть травы.
"Знай наших! - молвил он жестоко, -
Что, хищник, где твоя краса?
Где сила?" и на шлем высокой
Седые вяжет волоса;
Свистя зовет коня лихого;
Веселый конь летит и ржет;
Наш витязь карлу чуть живого
В котомку за седло кладет,
А сам, боясь мгновенья траты,
Спешит на верх горы крутой,
Достиг, и с радостной душой
Летит в волшебные палаты.
Вдали завидя шлем брадатый,
Залог победы роковой,
Пред ним арапов чудный рой,
Толпы невольниц боязливых,
Как призраки, со всех сторон
Бегут - и скрылись. Ходит он
Один средь храмин горделивых,
Супругу милую зовет -
Лишь эхо сводов молчаливых
Руслану голос подает;
В волненьи чувств нетерпеливых
Он отворяет двери в сад -
Идет, идет - и не находит;
Кругом смущенный взор обводит -
Вс° мертво: рощицы молчат,
Беседки пусты; на стремнинах,
Вдоль берегов ручья, в долинах,
Нигде Людмилы следу нет,
И ухо ничего не внемлет.
Внезапный князя хлад объемлет,
В очах его темнеет свет,
В уме возникли мрачны думы...
"Быть может, горесть... плен угрюмый...
Минута... волны..." В сих мечтах
Он погружен. С немой тоскою
Поникнул витязь головою;
Его томит невольный страх;
Недвижим он, как мертвый камень;
Мрачится разум; дикий пламень
И яд отчаянной любви
Уже текут в его крови.
Казалось - тень княжны прекрасной
Коснулась трепетным устам...
И вдруг, неистовый, ужасный,
Стремится витязь по садам;
Людмилу с воплем призывает,
С холмов утесы отрывает,
Вс° рушит, вс° крушит мечом -
Беседки, рощи упадают,
Древа, мосты в волнах ныряют,
Степь обнажается кругом!
Далеко гулы повторяют
И рев, и треск, и шум, и гром;
Повсюду меч звенит и свищет,
Прелестный край опустошен -
Безумный витязь жертвы ищет,
С размаха вправо, влево он
Пустынный воздух рассекает...
И вдруг - нечаянный удар
С княжны невидимой сбивает
Прощальный Черномора дар...
Волшебства вмиг исчезла сила:
В сетях открылася Людмила!
Не веря сам своим очам,
Нежданным счастьем упоенный,
Наш витязь падает к ногам
Подруги верной, незабвенной,
Целует руки, сети рвет,
Любви, восторга слезы льет,
Зовет ее - но дева дремлет,
Сомкнуты очи и уста,
И сладострастная мечта
Младую грудь ее подъемлет.
Руслан с нее не сводит глаз,
Его терзает вновь кручина. ..
Но вдруг знакомый слышит глас
Глас добродетельного Финна:
"Мужайся, князь! В обратный путь
Ступай со спящею Людмилой;
Наполни сердце новой силой,
Любви и чести верен будь.
Небесный гром на злобу грянет,
И воцарится тишина -
И в светлом Киеве княжна
Перед Владимиром восстанет
От очарованного сна".
Руслан, сим гласом оживленный,
Берет в объятия жену,
И тихо с ношей драгоценной
Он оставляет вышину
И сходит в дол уединенный.
В молчаньи, с карлой за седлом,
Поехал он своим путем;
В его руках лежит Людмила
Свежа, как вешняя заря,
И на плечо богатыря
Лицо спокойное склонила.
Власами, свитыми в кольцо,
Пустынный ветерок играет;
Как часто грудь ее вздыхает!
Как часто тихое лицо
Мгновенной розою пылает!
Любовь и тайная мечта
Русланов образ ей приносят,
И с томным шопотом уста
Супруга имя произносят...
В забвеньи сладком ловит oн
Ее волшебное дыханье,
Улыбку, слезы, нежный стон
И сонных персей волнованье...
Меж тем, по долам, по горам,
И в белый день, и по ночам,
Наш витязь едет непрестанно.
Еще далек предел желанный,
А дева спит. Но юный князь,
Бесплодным пламенем томясь,
Ужель, страдалец постоянный,
Супругу только сторожил
И в целомудренном мечтанье,
Смирив нескромное желанье,
Свое блаженство находил?
Монах, который сохранил
Потомству верное преданье
О славном витязе моем,
Нас уверяет смело в том:
И верю я! Без разделенья
Унылы, грубы наслажденья:
Мы прямо счастливы вдвоем.
Пастушки, сон княжны прелестной
Не походил на ваши сны,
Порой томительной весны,
На мураве, в тени древесной.
Я помню маленький лужок
Среди березовой дубравы,
Я помню темный вечерок,
Я помню Лиды сон лукавый...
Ах, первый поцелуй любви,
Дрожащий, легкий, торопливый,
Не разогнал, друзья мои,
Ее дремоты терпеливой...
Но полно, я болтаю вздор!
К чему любви воспоминанье?
Ее утеха и страданье
Забыты мною с давних пор;
Теперь влекут мое вниманье
Княжна, Руслан и Черномор.
Пред ними стелется равнина,
Где ели изредка взошли;
И грозного холма вдали
Чернеет круглая вершина
Небес на яркой синеве.
Руслан глядит - и догадался,
Что подъезжает к голове;
Быстрее борзый конь помчался
Уж видно чудо из чудес;
Она глядит недвижным оком;
Власы ее как черный лес,
Поросший на челе высоком;
Ланиты жизни лишены,
Свинцовой бледностью покрыты;
Уста огромные открыты,
Огромны зубы стеснены ..
Над полумертвой головою
Последний день уж тяготел.
К ней храбрый витязь прилетел
С Людмилой, с карлой за спинок
Он крикнул: "здравствуй, голова!
Я здесь! наказан твой изменник!
Гляди: вот он, злодей наш пленник!"
И князя гордые слова
Ее внезапно оживили,
На миг в ней чувство разбудили,
Очнулась будто ото сна,
Взглянула, страшно застонала...
Узнала витязя она
И брата с ужасом узнала.
Надулись ноздри; на щеках
Багровый огнь еще родился,
И в умирающих глазах
Последний гнев изобразился.
В смятеньи, в бешенстве немом
Она зубами скрежетала
И брату хладным языком
Укор невнятный лепетала...
Уже ее в тот самый час
Кончалось долгое страданье:
Чела мгновенный пламень гас,
Слабело тяжкое дыханье,
Огромный закатился взор,
И вскоре князь и Черномор
Узрели смерти содроганье...
Она почила вечным сном.
В молчаньи витязь удалился;
Дрожащий карлик за седлом
Не смел дышать, не шевелился
И чернокнижным языком
Усердно демонам молился.
На склоне темных берегов
Какой-то речки безымянной,
В прохладном сумраке лесов,
Стоял поникшей хаты кров,
Густыми соснами венчанный.
В теченьи медленном река
Вблизи плетень из тростника
Волною сонной омывала
И вкруг него едва журчала
При легком шуме ветерка.
Долина в сих местах таилась,
Уединенна и темна;
И там, казалось, тишина
С начала мира воцарилась.
Руслан остановил коня.
Вс° было тихо, безмятежно;
От рассветающего дня
Долина с рощею прибрежной
Сквозь утренний сияла дым.
Руслан на луг жену слагает,
Садится близ нее, вздыхает
С уныньем сладким и немым;
И вдруг он видит пред собою
Смиренный парус челнока
И слышит песню рыбака
Над тихоструйною рекою.
Раскинув невод по волнам,
Рыбак, на весла наклоненный,
Плывет к лесистым берегам,
К порогу хижины смиренной.
И видит добрый князь Руслан:
Челнок ко брегу приплывает;
Из темной хаты выбегает
Младая дева; стройный стан,
Власы, небрежно распущенны,
Улыбка, тихий взор очей,
И грудь, и плечи обнаженны,
Вс° мило, вс° пленяет в ней.
И вот они, обняв друг друга,
Садятся у прохладных вод,
И час беспечного досуга
Для них с любовью настает.
Но в изумленьи молчаливом
Кого же в рыбаке счастливом
Наш юный витязь узнает?
Хазарский хан, избранный славой,
Ратмир, в любви, в войне кроваво:
Его соперник молодой,
Ратмир в пустыне безмятежной
Людмилу, славу позабыл
И им навеки изменил
В объятиях подруги нежной.
Герой приближился, и вмиг
Отшельник узнает Руслана,
Встает, летит. Раздался крик...
И обнял князь младого хана.
"Что вижу я? - спросил герой, -
Зачем ты здесь, зачем оставил
Тревоги жизни боевой
И меч, который ты прославил?"
"Мой друг, - ответствовал рыбак, -
Душе наскучил бранной славы
Пустой и гибельный призрак.
Поверь: невинные забавы,
Любовь и мирные дубравы
Милее сердцу во сто крат -
Теперь, утратив жажду брани,
Престал платить безумству дани,
И, верным счастием богат,
Я вс° забыл, товарищ милый,
Вс°, даже прелести Людмилы".
"Любезный хан, я очень рад! -
Сказал Руслан; - она со мною".
"Возможно ли, какой судьбою?
Что слышу? Русская княжна...
Она с тобою, где ж она?
Позволь... но нет, боюсь измены;
Моя подруга мне мила;
Моей счастливой перемены
Она виновницей была;
Она мне жизнь, она мне радость!
Она мне возвратила вновь
Мою утраченную младость,
И мир, и чистую любовь.
Напрасно счастье мне сулили
Уста волшебниц молодых;
Двенадцать дев меня любили:
Я для нее покинул их;
Оставил терем их веселый,
В тени хранительных дубров;
Сложил и меч и шлем тяжелый,
Забыл и славу и врагов.
Отшельник мирный и безвестный,
Остался в счастливой глуши,
С тобой, друг милый, друг прелестный,
С тобою, свет моей души!"
Пастушка милая внимала
Друзей открытый разговор
И, устремив на хана взор,
И улыбалась и вздыхала.
Рыбак и витязь на брегах
До темной ночи просидели
С душой и сердцем на устах -
Часы невидимо летели.
Чернеет лес, темна гора;
Встает луна - вс° тихо стало
Герою в путь давно пора -
Накинув тихо покрывало
На деву спящую, Руслан
Идет и на коня садится;
Задумчиво безмолвный хан
Душой вослед ему стремится,
Руслану счастия, побед
И славы и любви желает...
И думы гордых, юных лет
Невольной грустью оживляет...
Зачем судьбой не суждено
Моей непостоянной лире
Геройство воспевать одно
И с ним (незнаемые в мире)
Любовь и дружбу старых лет?
Печальной истины поэт,
Зачем я должен для потомства
Порок и злобу обнажать
И тайны козни вероломства
В правдивых песнях обличать?
Княжны искатель недостойный,
Охоту к славе потеряв,
Никем не знаемый Фарлаф
В пустыне дальней и спокойной
Скрывался и Наины ждал.
И час торжественный настал.
К нему волшебница явилась,
Вещая: "знаешь ли меня?
Ступай за мной; седлай коня!"
И ведьма кошкой обратилась;
Оседлан конь, она пустилась;
Тропами мрачными дубрав
За нею следует Фарлаф.
Долина тихая дремала,
В ночной одетая туман,
Луна во мгле перебегала
Из тучи в тучу и курган
Мгновенным блеском озаряла.
Под ним в безмолвии Руслан
Сидел с обычною тоскою
Пред усыпленною княжною.
Глубоку думу думал он,
Мечты летели за мечтами,
И неприметно веял сон
Над ним холодными крылами.
На деву смутными очами
В дремоте томной он взглянул
И, утомленною главою
Склонясь к ногам ее, заснул.
И снится вещий сон герою:
Он видит, будто бы княжна
Над страшной бездны глубиною
Стоит недвижна и бледна...
И вдруг Людмила исчезает,
Стоит один над бездной он...
Знакомый глас, призывный стон
Из тихой бездны вылетает...
Руслан стремится за женой;
Стремглав летит во тьме глубокой.
И видит вдруг перед собой:
Владимир, в гриднице высокой,
В кругу седых богатырей,
Между двенадцатью сынами,
С толпою названных гостей
Сидит за браными столами.
И так же гневен старый князь,
Как в день ужасный расставанья,
И все сидят не шевелясь,
Не смея перервать молчанья.
Утих веселый шум гостей,
Не ходит чаша круговая...
И видит он среди гостей
В бою сраженного Рогдая:
Убитый, как живой, сидит;
Из опененного стакана
Он, весел, пьет и не глядит
На изумленного Руслана.
Князь видит и младого хана,
Друзей и недругов... и вдруг
Раздался гуслей беглый звук
И голос вещего Баяна,
Певца героев и забав.
Вступает в гридницу Фарлаф,
Ведет он за руку Людмилу;
Но старец, с места не привстав,
Молчит, склонив главу унылу,
Князья, бояре - все молчат,
Душевные движенья кроя.
И вс° исчезло - смертный хлад
Объемлет спящего героя.
В дремоту тяжко погружен,
Он льет мучительные слезы,
В волненьи мыслит: это coн!
Томится, но зловещей грезы,
Увы, прервать не в силах он.
Луна чуть светит над горою;
Объяты рощи темнотою,
Долина в мертвой тишине...
Изменник едет на коне.
Перед ним открылася поляна;
Он видит сумрачный курган;
У ног Людмилы спит Руслан,
И ходит конь кругом кургана
Фарлаф с боязнию глядит;
В тумане ведьма исчезает,
В нем сердце замерло, дрожит,
Из хладных рук узду роняет,
Тихонько обнажает меч,
Готовясь витязя без боя
С размаха надвое рассечь...
К нему подъехал. Конь героя,
Врага почуя, закипел,
Заржал и топнул. Знак напрасный!
Руслан не внемлет; сон ужасный,
Как груз, над ним отяготел!..
Изменник, ведьмой ободренный,
Герою в грудь рукой презренной
Вонзает трижды хладну сталь...
И мчится боязливо вдаль
С своей добычей драгоценной.
Всю ночь бесчувственный Руслан
Лежал во мраке под горою.
Часы летели. Кровь рекою
Текла из воспаленных ран.
Поутру, взор открыв туманный,
Пуская тяжкий, слабый стон,
С усильем приподнялся он,
Взглянул, поник главою бранной -
И пал недвижный, бездыханный.
ПЕСНЬ ШЕСТАЯ.
Ты мне велишь, о друг мой нежный,
На лире легкой и небрежной
Старинны были напевать
И музе верной посвящать
Часы бесценного досуга...
Ты знаешь, милая подруга:
Поссорясь с ветреной молвой,
Твой друг, блаженством упоенный,
Забыл и труд уединенный,
И звуки лиры дорогой.
От гармонической забавы
Я, негой упоен, отвык...
Дышу тобой - и гордой славы
Невнятен мне призывный клик!
Меня покинул тайный гений
И вымыслов, и сладких дум;
Любовь и жажда наслаждений
Одни преследуют мой ум.
Но ты велишь, но ты любила
Рассказы прежние мои,
Преданья славы и любви;
Мой богатырь, моя Людмила,
Владимир, ведьма, Черномор,
И Финна верные печали
Твое мечтанье занимали;
Ты, слушая мой легкий вздор,
С улыбкой иногда дремала;
Но иногда свой нежный взор
Нежнее на певца бросала...
Решусь; влюбленный говорун,
Касаюсь вновь ленивых струн;
Сажусь у ног твоих и снова
Бренчу про витязя младого.
Но что сказал я? Где Руслан?
Лежит он мертвый в чистом поле;
Уж кровь его не льется боле,
Над ним летает жадный вран,
Безгласен рог, недвижны латы,
Не шевелится шлем косматый!
Вокруг Руслана ходит конь,
Поникнув гордой головою,
В его глазах исчез огонь!
Не машет гривой золотою,
Не тешится, не скачет он,
И ждет, когда Руслан воспрянет...
Но князя крепок хладный сон,
И долго щит его не грянет.
А Черномор? Он за седлом,
В котомке, ведьмою забытый,
Еще не знает ни о чем;
Усталый, сонный и сердитый
Княжну, героя моего
Бранил от скуки молчаливо;
Не слыша долго ничего,
Волшебник выглянул - о диво!
Он видит, богатырь убит;
В крови потопленный лежит;
Людмилы нет, вс° пусто в поле;
Злодей от радости дрожит
И мнит: свершилось, я на воле!
Но старый карла был неправ.
Меж тем, Наиной осененный,
С Людмилой, тихо усыпленной,
Стремится к Киеву Фарлаф:
Летит, надежды, страха полный;
Пред ним уже днепровски волны
В знакомых пажитях шумят;
Уж видит златоверхий град;
Уже Фарлаф по граду мчится,
И шум на стогнах восстает;
В волненьи радостном народ
Валит за всадником, теснится;
Бегут обрадовать отца:
И вот изменник у крыльца.
Влача в душе печали бремя,
Владимир-солнышко в то время
В высоком тереме своем
Сидел, томясь привычной думой.
Бояре, витязи кругом
Сидели с важностью угрюмой.
Вдруг внемлет он: перед крыльцом
Волненье, крики, шум чудесный;
Дверь отворилась; перед ним
Явился воин неизвестный;
Все встали с топотом глухим
И вдруг смутились, зашумели:
"Людмила здесь! Фарлаф... ужели?"
В лице печальном изменясь,
Встает со стула старый князь,
Спешит тяжелыми шагами
К несчастной дочери своей,
Подходит; отчими руками
Он хочет прикоснуться к ней;
Но дева милая не внемлет,
И очарованная дремлет
В руках убийцы - все глядят
На князя в смутном ожиданьи;
И старец беспокойный взгляд
Вперил на витязя в молчаньи.
Но, хитро перст к устам прижав,
"Людмила спит, - сказал Фарлаф: -
Я так нашел ее недавно
В пустынных муромских лесах
У злого лешего в руках;
Там совершилось дело славно;
Три дня мы билися; луна
Над боем трижды подымалась;
Он пал, а юная княжна
Мне в руки сонною досталась;
И кто прервет сей дивный сон?
Когда настанет пробужденье?
Не знаю - скрыт судьбы закон!
А нам надежда и терпенье
Одни остались в утешенье".
И вскоре с вестью роковой
Молва по граду полетела;
Народа пестрою толпой
Градская площадь закипела;
Печальный терем всем открыт;
Толпа волнуется, валит
Туда, где на одре высоком,
На одеяле парчевом
Княжна лежит во сне глубоком;
Князья и витязи кругом
Стоят унылы; гласы трубны,
Рога, тимпаны, гусли, бубны
Гремят над нею; старый князь,
Тоской тяжелой изнурясь,
К ногам Людмилы сединами
Приник с безмолвными слезами;
И бледный близ него Фарлаф
В немом раскаяньи, в досаде,
Трепещет, дерзость потеряв.
Настала ночь. Никто во граде
Очей бессонных не смыкал;
Шумя, теснились все друг к другу:
О чуде всякой толковал;
Младой супруг свою супругу
В светлице скромной забывал.
Но только свет луны двурогой
Исчез пред утренней зарей,
Весь Киев новою тревогой
Смутился! Клики, шум и вой
Возникли всюду. Киевляне
Толпятся на стене градской...
И видят: в утреннем тумане
Шатры белеют за рекой;
Щиты, как зарево, блистают,
В полях наездники мелькают,
Вдали подъемля черный прах;
Идут походные телеги,
Костры пылают на холмах.
Беда: восстали печенеги!
Но в это время вещий Финн,
Духов могучий властелин,
В своей пустыне безмятежной,
С спокойным сердцем ожидал,
Чтоб день судьбины неизбежной,
Давно предвиденный, восстал.
В немой глуши степей горючих,
За дальной цепью диких гор,
Жилища ветров, бурь гремучих,
Куда и ведьмы смелый взор
Проникнуть в поздний час боится,
Долина чудная таится,
И в той долине два ключа:
Один течет волной живою,
По камням весело журча,
Тот льется мертвою водою.
Кругом вс° тихо, ветры спят,
Прохлада вешняя не веет,
Столетни сосны не шумят,
Не вьются птицы, лань не смеет
В жар летний пить из тайных вод;
Чета духов с начала мира,
Безмолвная на лоне мира,
Дремучий берег стережет...
С двумя кувшинами пустыми
Предстал отшельник перед ними;
Прервали духи давний сон
И удалились страха полны.
Склонившись, погружает он
Сосуды в девственные волны;
Наполнил, в воздухе пропал,
И очутился в два мгновенья
В долине, где Руслан лежал
В крови, безгласный, без движенья;
И стал над рыцарем старик,
И вспрыснул мертвою водою,
И раны засияли вмиг,
И труп чудесной красотою
Процвел; тогда водой живою
Героя старец окропил,
И бодрый, полный новых сил,
Трепеща жизнью молодою,
Встает Руслан, на ясный день
Очами жадными взирает,
Как безобразный сон, как тень,
Перед ним минувшее мелькает.
Но где Людмила? Он один!
В нем сердце вспыхнув замирает.
Вдруг витязь вспрянул; вещий Финн
Его зовет и обнимает:
"Судьба свершилась, о мой сын!
Тебя блаженство ожидает;
Тебя зовет кровавый пир;
Твой грозный меч бедою грянет;
На Киев снидет кроткий мир,
И там она тебе предстанет.
Возьми заветное кольцо,
Коснися им чела Людмилы,
И тайных чар исчезнут силы,
Врагов смутит твое лицо,
Настанет мир, погибнет злоба.
Достойны счастья будьте оба!
Прости надолго, витязь мой!
Дай руку... там, за дверью гроба
Не прежде - свидимся с тобой!"
Сказал, исчезнул. Упоенный
Восторгом пылким и немым,
Руслан, для жизни пробужденный,
Подъемлет руки вслед за ним...
Но ничего не слышно боле!
Руслан один в пустынном поле;
Запрыгав, с карлой за седлом,
Русланов конь нетерпеливый
Бежит и ржет, махая гривой;
Уж князь готов, уж он верхом,
Уж он летит живой и здравый
Через поля, через дубравы.
Но между тем какой позор
Являет Киев осажденный?
Там, устремив на нивы взор,
Народ, уныньем пораженный,
Стоит на башнях и стенах
И в страхе ждет небесной казни;
Стенанья робкие в домах,
На стогнах тишина боязни;
Один, близ дочери своей,
Владимир в горестной молитве;
И храбрый сонм богатырей
С дружиной верною князей
Готовится к кровавой битве.
И день настал. Толпы врагов
С зарею двинулись с холмов;
Неукротимые дружины,
Волнуясь, хлынули с равнины
И потекли к стене градской;
Во граде трубы загремели,
Бойцы сомкнулись, полетели
Навстречу рати удалой,
Сошлись - и заварился бой.
Почуя смерть, взыграли кони,
Пошли стучать мечи о брони;
Со свистом туча стрел взвилась,
Равнина кровью залилась;
Стремглав наездники помчались,
Дружины конные смешались;
Сомкнутой, дружною стеной
Там рубится со строем строй;
Со всадником там пеший бьется;
Там конь испуганный несется;
Там русский пал, там печенег;
Там клики битвы, там побег;
Тот опрокинут булавою;
Тот легкой поражен стрелою;
Другой, придавленный щитом,
Растоптан бешеным конем...
И длился бой до темной ночи;
Ни враг, ни наш не одолел!
За грудами кровавых тел
Бойцы сомкнули томны очи,
И крепок был их бранный сон;
Лишь изредка на поле битвы
Был слышен падших скорбный стон
И русских витязей молитвы.
Бледнела утренняя тень,
Волна сребрилася в потоке,
Сомнительный рождался день
На отуманенном востоке.
Яснели холмы и леса,
И просыпались небеса.
Еще в бездейственном покое
Дремало поле боевое;
Вдруг сон прервался: вражий стан
С тревогой шумною воспрянул,
Внезапный крик сражений грянул;
Смутилось сердце киевлян;
Бегут нестройными толпами
И видят: в поле меж врагами,
Блистая в латах, как в огне,
Чудесный воин на коне
Грозой несется, колет, рубит,
В ревущий рог, летая, трубит...
То был Руслан. Как божий гром,
Наш витязь пал на басурмана;
Он рыщет с карлой за седлом
Среди испуганного стана.
Где ни просвищет грозный меч,
Где конь сердитый ни промчится,
Везде главы слетают с плеч
И с воплем строй на строй валится;
В одно мгновенье бранный луг
Покрыт холмами тел кровавых,
Живых, раздавленных, безглавых,
Громадой копий, стрел, кольчуг.
На трубный звук, на голос боя
Дружины конные славян
Помчались по следам героя,
Сразились... гибни, басурман!
Объемлет ужас печенегов;
Питомцы бурные набегов
Зовут рассеянных коней,
Противиться не смеют боле
И с диким воплем в пыльном поле
Бегут от киевских мечей,
Обречены на жертву аду;
Их сонмы русский меч казнит;
Ликует Киев... Но по граду
Могучий богатырь летит;
В деснице держит меч победный;
Копье сияет как звезда;
Струится кровь с кольчуги медной;
На шлеме вьется борода;
Летит, надеждой окриленный,
По стогнам шумным в княжий дом.
Народ, восторгом упоенный,
Толпится с кликами кругом,
И князя радость оживила.
В безмолвный терем входит он,
Где дремлет чудным сном Людмила.
Владимир, в думу погружен,
У ног ее стоял унылый.
Он был один. Его друзей
Война влекла в поля кровавы.
Но с ним Фарлаф, чуждаясь славы,
Вдали от вражеских мечей,
В душе презрев тревоги стана,
Стоял на страже у дверей.
Едва злодей узнал Руслана,
В нем кровь остыла, взор погас,
В устах открытых замер глас,
И пал без чувств он на колена...
Достойной казни ждет измена!
Но, помня тайный дар кольца,
Руслан летит к Людмиле спящей,
Ее спокойного лица
Касается рукой дрожащей...
И чудо: юная княжна,
Вздохнув, открыла светлы очи!
Казалось, будто бы она
Дивилася столь долгой ночи;
Казалось, что какой-то сон
Ее томил мечтой неясной,
И вдруг узнала - это он!
И князь в объятиях прекрасной.
Воскреснув пламенной душой,
Руслан не видит, не внимает,
И старец в радости немой,
Рыдая, милых обнимает.
Чем кончу длинный мой paccказ?
Ты угадаешь, друг мой милый!
Неправый старца гнев погас,
Фарлаф пред ним и пред Людмилой
У ног Руслана объявил
Свой стыд и мрачное злодейство;
Счастливый князь ему простил;
Лишенный силы чародейства,
Был принят карла во дворец;
И, бедствий празднуя конец,
Владимир в гриднице высокой
Запировал в семье своей.
Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой.
ЭПИЛОГ
Так, мира житель равнодушный,
На лоне праздной тишины,
Я славил лирою послушной
Преданья темной старины.
Я пел - и забывал обиды
Слепого счастья и врагов,
Измены ветреной Дориды
И сплетни шумные глупцов.
На крыльях вымысла носимый,
Ум улетал за край земной;
И между тем грозы незримой
Сбиралась туча надо мной!..
Я погибал... Святой хранитель
Первоначальных, бурных дней,
О дружба, нежный утешитель
Болезненной души моей!
Ты умолила непогоду;
Ты сердцу возвратила мир;
Ты сохранила мне свободу,
Кипящей младости кумир!
Забытый светом и молвою,
Далече от брегов Невы,
Теперь я вижу пред собою
Кавказа гордые главы.
Над их вершинами крутыми,
На скате каменных стремнин,
Питаюсь чувствами немыми
И чудной прелестью картин
Природы дикой и угрюмой;
Душа, как прежде, каждый час
Полна томительною думой -
Но огнь поэзии погас.
Ищу напрасно впечатлений:
Она прошла, пора стихов,
Пора любви, веселых снов,
Пора сердечных вдохновений!
Восторгов краткий день протек -
И скрылась от меня навек
Богиня тихих песнопений...
ПРИМЕЧАНИЯ.
(1) далее в издании 1820 г. было:
Вы знаете, что наша дева
Была одета в эту ночь,
По обстоятельствам, точь в точь
Как наша прабабушка Ева.
Наряд невинный и простой!
Наряд Амура и природы!
Как жаль, что вышел он из моды!
Пред изумленною княжной...
(2) вместо этого стиха в издании 1820 г. было:
Дерзну ли истину вещать?
Дерзну ли ясно описать
Не монастырь уединенный,
Не робких инокинь собор,
Но... трепещу! в душе смущенный,
Дивлюсь - и потупляю взор.
(3) в издании 1820 г. было:
О страшный вид! Волшебник хилый
Ласкает сморщенной рукой
Младые прелести Людмилы;
К ее пленительным устам
Прильнув увядшими устами,
Он, вопреки своим годам,
Уж мыслит хладными трудами
Сорвать сей нежный, тайный цвет,
Хранимый Лелем для другого;
Уже... но бремя поздних лет
Тягчит бесстыдника седого -
Стоная дряхлый чародей,
В бессильной дерзости своей
Пред сонной девой упадает;
В нем сердце ноет, плачет он,
Но вдруг раздался рога звон...
ТАЗИТ
1829-1830
Не для бесед и ликований,
Не для кровавых совещаний,
Не для расспросов кунака,
Не для разбойничей потехи
Так рано съехались адехи
На двор Гасуба старика.
В нежданой встрече сын Гасуба
Рукой завистника убит
Вблизи развалин Татартуба.
В родимой сакле он лежит.
Обряд творится погребальный.
Звучит уныло песнь муллы.
В арбу впряженные волы
Стоят пред саклею печальной.
[Двор полон тесною толпой.
Подъемлют гости скорбный вой
И с плачем бьют нагрудны брони,
И, внемля шум небоевой,
Мятутся спутанные кони.]
Все ждут. Из сакли наконец
Выходит между жен отец.
Два узденя за ним выносят
На бурке хладный труп. Толпу
По сторонам раздаться просят.
Слагают тело на арбу
И с ним кладут снаряд воинской:
Неразряженную пищаль,
Колчан и лук, кинжал грузинской
И шашки крестовую сталь,
Чтобы крепка была могила,
Где храбрый ляжет почивать,
Чтоб мог на зов он Азраила
Исправным воином восстать.
В дорогу шествие готово,
И тронулась арба. За ней
Адехи следуют сурово,
Смиряя молча пыл коней...
Уж потухал закат огнистый,
Златя нагорные скалы,
Когда долины каменистой
Достигли тихие волы.
В долине той враждою жадной
Сражен наездник молодой,
Там ныне тень могилы хладной
Воспримет труп его немой...
Уж труп землею взят. Могила
Завалена. Толпа вокруг
Мольбы последние творила.
Из-за горы явились вдруг
Старик [седой и] отрок стройный.
Дают дорогу пришлецу -
И скорбному старик отцу
Так молвил, важный и спокойный:
"Прошло тому тринадцать лет,
Как ты, в аул чужой пришед,
Вручил мне слабого младенца,
Чтоб воспитаньем из него
Я сделал храброго чеченца.
Сегодня сына одного
Ты преждевременно хоронишь.
Гасуб, покорен будь судьбе.
Другого я привел тебе.
Вот он. Ты голову преклонишь
К его могучему плечу.
Твою потерю им заменишь -
Труды мои ты сам оценишь,
Хвалиться ими не хочу".
Умолкнул. Смотрит торопливо
Гасуб на отрока. Тазит,
Главу потупя молчаливо,
Ему недвижим предстоит.
И в горе им Гасуб любуясь,
Влеченью сердца повинуясь,
Объемлет ласково его.
Потом наставника ласкает,
Благодарит и приглашает
Под кровлю дома своего.
Три дня, три ночи с кунаками
Его он хочет угощать
И после честно провожать
С благословеньем и дарами.
Ему ж, отец печальный мнит,
Обязан благом я бесценным;
Слугой и другом неизменным,
Могучим мстителем обид.
*
Проходят дни. Печаль заснула
В душе Гасуба. Но Тазит
Вс° дикость прежнюю хранит.
Среди родимого аула
Он как чужой; он целый день
В горах один; молчит и бродит.
Так в сакле кормленый олень
Вс° в лес глядит; вс° в глушь уходит.
Он любит - по крутым скалам
Скользить, ползти тропой кремнистой,
Внимая буре голосистой
И в бездне воющим волнам.
Он иногда до поздней ночи
Сидит, печален, над горой,
Недвижно в даль уставя очи,
Опершись на руку главой.
Какие мысли в нем проходят?
Чего желает он тогда?
Из мира дольнего куда
Младые сны его уводят?...
Как знать? Незрима глубь сердец.
В мечтаньях отрок своеволен,
Как ветер в небе...
Но отец
Уже Тазитом недоволен.
"Где ж, - мыслит он, - в нем плод наук,
Отважность, хитрость и проворство,
Лукавый ум и сила рук?
В нем только лень и непокорство.
Иль сына взор мой не проник,
Иль обманул меня старик".
*
Тазит из табуна выводит
Коня, любимца своего.
Два дни в ауле нет его,
На третий он домой приходит
Отец.
Где был ты, сын?
Сын.
В ущельи скал,
Где прорван каменистый берег,
И путь открыт на Дариял.
Отец.
Что делал там?
Сын.
Я слушал Терек.
Отец.
А не видал ли ты грузин
Иль русских?
Сын.
Видел я, с товаром
Тифлисской ехал армянин.
Отец.
Он был со стражей?
Сын.
Нет, один.
Отец.
Зачем нечаянным ударом
Не вздумал ты сразить его
И не прыгнул к нему с утеса? -
Потупил очи сын черкеса,
Не отвечая ничего.
*
Тазит опять коня седлает,
Два дня, две ночи пропадает,
Потом является домой.
Отец.
Где был?
Сын.
За белою горой.
Отец.
Кого ты встретил?
Сын.
На кургане
От нас бежавшего раба.
Отец.
[О милосердая судьба!]
Где ж он? Ужели [на] аркане
Ты беглеца не притащил? -
- Тазит опять главу склонил.
Гасуб нахмурился в молчанье,
Но скрыл свое негодованье.
"Нет, мыслит он, не заменит
Он никогда другого брата.
Не научился мой Тазит,
Как шашкой добывают злато.
Ни стад моих, ни табунов
Не наделят его разъезды.
Он только знает без трудов
Внимать волнам, глядеть на звезды,
А не в набегах отбивать
Коней с ногайскими быками
И с боя взятыми рабами
Суда в Анапе нагружать".
*
Тазит опять коня седлает.
Два дня, две ночи пропадает.
На третий, бледен, как мертвец,
Приходит он домой. Отец,
Его увидя, вопрошает:
"Где был ты?"
Сын.
Около станиц
Кубани, близ лесных границ
- - - - - - - - - - -
Отец.
Кого ты видел?
Сын.
Супостата.
Отец.
Кого? кого?
Сын.
Убийцу брата.
Отец.
Убийцу сына моего!...
Приди!... где голова его?
Тазит!... Мне череп этот нужен.
Дай нагляжусь!
Сын.
Убийца был
Один, изранен, безоружен...
Отец.
Ты долга [крови] не забыл!...
Врага ты навзничь опрокинул,
Не правда ли? ты шашку вынул,
Ты в горло сталь ему воткнул
И трижды тихо повернул,
Упился ты его стенаньем,
Его змеиным издыханьем...
[Где ж голова?... подай...] нет сил...
- Но сын молчит, потупя очи.
И стал Гасуб чернее ночи
И сыну грозно возопил:
"Поди ты прочь - ты мне не сын,
Ты не чеченец - ты старуха,
Ты трус, ты раб, ты армянин!
Будь проклят мной! поди - чтоб слуха
[Никто о робком не имел],
Чтоб вечно ждал ты грозной встречи,
Чтоб мертвый брат тебе на плечи
Окровавленной кошкой сел
И к бездне гнал тебя нещадно,
Чтоб ты, как раненый олень,
Бежал, тоскуя безотрадно,
Чтоб дети русских деревень
Тебя веревкою поймали
И как волченка затерзали,
Чтоб ты... Беги... беги скорей,
Не оскверняй моих очей!"
- Сказал и на земь лег - и очи
Закрыл. И так лежал до ночи.
Когда же приподнялся он,
[Уже на] синий небосклон
[Луна, блистая, восходила
И скал вершины серебрила].
Тазита трижды он позвал.
Никто ему не отвечал...
*
Ущелий горных поселенцы
В долине шумно собрались -
Привычны игры начались.
Верьхами юные чеченцы
В пыли несясь во весь опор,
Стрелою шапку пробивают,
Иль трижды сложенный ковер
Булатом сразу рассекают.
То скользкой тешатся борьбой,
То пляской быстрой. Жены, девы
Меж тем поют - и гул лесной
Далече вторит их напевы.
[Но между юношей один
Забав наездничьих не делит,
Верьхом не мчится вдоль стремнин,
Из лука звонкого не целит.]
[И] между девами одна
Молчит уныла и бледна.
Они в толпе четою странной
Стоят, не видя ничего.
И горе им: он сын изгнанный,
Она любовница его...
О, было время!... с ней украдкой
Видался юноша в горах.
Он пил огонь отравы сладкой
В ее смятеньи, в речи краткой,
В ее потупленных очах,
Когда с домашнего порогу,
Она смотрела на дорогу,
С подружкой резвой говоря -
И вдруг садилась и бледнела
И, отвечая, не глядела
И разгоралась, как заря -
Или у вод когда стояла,
Текущих с каменных вершин,
И долго кованый кувшин
Волною звонкой наполняла.
- И он, не властный превозмочь
Волнений сердца, раз приходит
К ее отцу, его отводит
И говорит: "Твоя мне дочь
Давно мила. По ней тоскуя,
[Один] и сир, давно живу я.
Благослови любовь мою.
Я беден - но могуч и молод.
Мне труд легок. Я удалю
От нашей сакле тощий голод.
Тебе я буду сын и друг
Послушный, преданный и нежный,
Твоим сынам кунак надежный,
А ей - приверженный супруг".
ЦЫГАНЫ
1824
Цыганы шумною толпой
По Бессарабии кочуют.
Они сегодня над рекой
В шатрах изодранных ночуют.
Как вольность, весел их ночлег
И мирный сон под небесами;
Между колесами телег,
Полузавешанных коврами,
Горит огонь; семья кругом
Готовит ужин; в чистом поле
Пасутся кони; за шатром
Ручной медведь лежит на воле;
Вс° живо посреди степей:
Заботы мирные семей,
Готовых с утром в путь недальний,
И песни жен и крик детей
И звон походной наковальни.
Но вот на табор кочевой
Нисходит сонное молчанье
И слышно в тишине степной
Лишь лай собак да коней ржанье.
Огни везде погашены.
Спокойно вс°: луна сияет
Одна с небесной вышины
И тихий табор озаряет.
В шатре одном старик не спит;
Он перед углями сидит,
Согретый их последним жаром,
И в поле дальнее глядит,
Ночным подернутое паром.
Его молоденькая дочь
Пошла гулять в пустынном поле.
Она привыкла к резвой воле,
Она придет; но вот уж ночь,
И скоро месяц уж покинет
Небес далеких облака -
Земфиры нет как нет; и стынет
Убогий ужин старика.
Но вот она; за нею следом
По степи юноша спешит;
Цыгану вовсе он неведом.
"Отец мой, - дева говорит, -
Веду я гостя; за курганом
Его в пустыне я нашла
И в табор на ночь зазвала.
Он хочет быть как мы цыганом;
Его преследует закон,
Но я ему подругой буду.
Его зовут Алеко - он
Готов идти за мною всюду".
Старик.
Я рад. Останься до утра
Под сенью нашего шатра
Или пробудь у нас и доле,
Как ты захочешь. Я готов
С тобой делить и хлеб и кров
Будь наш - привыкни к нашей доле,
Бродящей бедности и воле -
А завтра с утренней зарей
В одной телеге мы поедем;
Примись за промысел любой:
Железо куй - иль песни пой
И селы обходи с медведем.
Алеко.
Я остаюсь.
Земфира.
Он будет мой -
Кто ж от меня его отгонит?
Но поздно... месяц молодой
Зашел; поля покрыты мглой,
И сон меня невольно клонит...
--
Светло. Старик тихонько бродит
Вокруг безмолвного шатра.
"Вставай, Земфира: солнце всходит,
Проснись, мой гость! пора, пора!..
Оставьте, дети, ложе неги!.."
И с шумом высыпал народ;
Шатры разобраны; телеги
Готовы двинуться в поход.
Вс° вместе тронулось - и вот
Толпа валит в пустых равнинах.
Ослы в перекидных корзинах
Детей играющих несут;
Мужья и братья, жены, девы,
И стар и млад вослед идут;
Крик, шум, цыганские припевы,
Медведя рев, его цепей
Нетерпеливое бряцанье,
Лохмотьев ярких пестрота,
Детей и старцев нагота,
Собак и лай и завыванье,
Волынки говор, скрып телег,
Вс° скудно, дико, вс° нестройно,
Но вс° так живо-неспокойно,
Так чуждо мертвых наших нег,
Так чуждо этой жизни праздной,
Как песнь рабов однообразной!
--
Уныло юноша глядел
На опустелую равнину
И грусти тайную причину
Истолковать себе не смел.
С ним черноокая Земфира,
Теперь он вольный житель мира,
И солнце весело над ним
Полуденной красою блещет;
Что ж сердце юноши трепещет?
Какой заботой он томим?
Птичка божия не знает
Ни заботы, ни труда;
Хлопотливо не свивает
Долговечного гнезда;
В долгу ночь на ветке дремлет;
Солнце красное взойдет:
Птичка гласу бога внемлет,
Встрепенется и поет.
За весной, красой природы,
Лето знойное пройдет -
И туман и непогоды
Осень поздняя несет:
Людям скучно, людям горе;
Птичка в дальные страны,
В теплый край, за сине море
Улетает до весны.
Подобно птичке беззаботной
И он, изгнанник перелетный,
Гнезда надежного не знал
И ни к чему не привыкал.
Ему везде была дорога,
Везде была ночлега сень,
Проснувшись поутру, свой день
Он отдавал на волю бога,
И жизни не могла тревога
Смутить его сердечну лень.
Его порой волшебной славы
Манила дальная звезда;
Нежданно роскошь и забавы
К нему являлись иногда -
Над одинокой головою
И гром нередко грохотал;
Но он беспечно под грозою
И в в°дро ясное дремал. -
И жил, не признавая власти
Судьбы коварной и слепой -
Но боже! как играли страсти
Его послушною душой!
С каким волнением кипели
В его измученной груди!
Давно ль, на долго ль усмирели?
Они проснутся: погоди!
--
Земфира.
Скажи, мой друг: ты не жалеешь
О том, что бросил на всегда?
Алеко.
Что ж бросил я?
Земфира.
Ты разумеешь:
Людей отчизны, города.
Алеко.
О чем жалеть? Когда б ты знала,
Когда бы ты воображала
Неволю душных городов!
Там люди, в кучах за оградой,
Не дышут утренней прохладой,
Ни вешним запахом лугов;
Любви стыдятся, мысли гонят,
Торгуют волею своей,
Главы пред идолами клонят
И просят денег да цепей.
Что бросил я? Измен волненье,
Предрассуждений приговор,
Толпы безумное гоненье
Или блистательный позор.
Земфира.
Но там огромные палаты,
Там разноцветные ковры,
Там игры, шумные пиры,
Уборы дев там так богаты!..
Алеко.
Что шум веселий городских?
Где нет любви, там нет веселий.
А девы... Как ты лучше их
И без нарядов дорогих,
Без жемчугов, без ожерелий!
Не изменись, мой нежный друг,
А я... одно мое желанье
С тобой делить любовь, досуг
И добровольное изгнанье!
Старик.
Ты любишь нас, хоть и рожден
Среди богатого народа.
Но не всегда мила свобода
Тому, кто к неге приучен.
Меж нами есть одно преданье:
Царем когда-то сослан был
Полудня житель к нам в изгнанье.
(Я прежде знал, но позабыл
Его мудреное прозванье.)
Он был уже летами стар,
Но млад и жив душой незлобной -
Имел он песен дивный дар
И голос, шуму вод подобный -
И полюбили все его,
И жил он на брегах Дуная,
Не обижая никого,
Людей рассказами пленяя;
Не разумел он ничего,
И слаб и робок был, как дети;
Чужие люди за него
Зверей и рыб ловили в сети;
Как мерзла быстрая река
И зимни вихри бушевали,
Пушистой кожей покрывали
Они святаго старика;
Но он к заботам жизни бедной
Привыкнуть никогда не мог;
Скитался он иссохший, бледный,
Он говорил, что гневный бог
Его карал за преступленье...
Он ждал: придет ли избавленье.
И вс° несчастный тосковал,
Бродя по берегам Дуная,
Да горьки слезы проливал,
Свой дальный град воспоминая,
И завещал он умирая,
Чтобы на юг перенесли
Его тоскующие кости,
И смертью - чуждой сей земли
Неуспокоенные гости!
Алеко.
Так вот судьба твоих сынов,
О Рим, о громкая держава!..
Певец любви, певец богов,
Скажи мне, что такое слава?
Могильный гул, хвалебный глас;
Из рода в роды звук бегущий?
Или под сенью дымной кущи
Цыгана дикого рассказ?
--
Прошло два лета. Так же бродят
Цыганы мирною толпой;
Везде попрежнему находят
Гостеприимство и покой.
Презрев оковы просвещенья,
Алеко волен как они;
Он без забот и сожаленья
Ведет кочующие дни.
Вс° тот же он; семья вс° та же;
Он, прежних лет не помня даже,
К бытью цыганскому привык.
Он любит их ночлегов сени
И упоенье вечной лени
И бедный, звучный их язык.
Медведь - беглец родной берлоги,
Косматый гость его шатра,
В селеньях, вдоль степной дороги,
Близ молдаванского двора
Перед толпою осторожной
И тяжко пляшет и ревет
И цепь докучную грызет;
На посох опершись дорожный,
Старик лениво в бубны бьет;
Алеко с пеньем зверя водит,
Земфира поселян обходит
И дань их вольную берет.
Настанет ночь; они все трое
Варят нежатое пшено;
Старик уснул;.... и вс° в покое,
В шатре и тихо и темно.
--
Старик на вешнем солнце греет
Уж остывающую кровь;
У люльки дочь поет любовь.
Алеко внемлет и бледнеет.
Земфира.
Старый муж, грозный муж,
Режь меня, жги меня:
Я тверда; не боюсь
Ни ножа, ни огня.
Ненавижу тебя,
Презираю тебя;
Я другого люблю,
Умираю любя.
Алеко.
Молчи. Мне пенье надоело,
Я диких песен не люблю.
Земфира.
Не любишь? мне какое дело!
Я песню для себя пою.
Режь меня, жги меня;
Не скажу ничего;
Старый муж, грозный муж,
Не узнаешь его.
Он свежее весны,
Жарче летнего дня;
Как он молод и смел!
Как он любит меня!
Как ласкала его
Я в ночной тишине!
Как смеялись тогда
Мы твоей седине!
Алеко.
Молчи, Земфира! я доволен...
Земфира.
Так понял песню ты мою?
Алеко.
Земфира!
Земфира.
Ты сердиться волен,
Я песню про тебя пою.
(Уходит и поет: Старый муж и проч.)
Старик.
Так, помню, помню - песня эта
Во время наше сложена,
Уже давно в забаву света
Поется меж людей она.
Кочуя на степях Кагула,
Ее бывало в зимню ночь
Моя певала Мариула,
Перед огнем качая дочь.
В уме моем минувши лета
Час от часу темней, темней;
Но заронилась песня эта
Глубоко в памяти моей.
Вс° тихо; ночь. Луной украшен
Лазурный юга небосклон.
Старик Земфирой пробужден:
"О мой отец! Алеко страшен.
Послушай: сквозь тяжелый сон
И стонет, и рыдает он".
Старик.
Не тронь его. Храни молчанье.
Слыхал я русское преданье:
Теперь полунощной порой
У спящего теснит дыханье
Домашний дух; перед зарей
Уходит он. Сиди со мной.
Земфира.
Отец мой! шепчет он: Земфира!
Старик.
Тебя он ищет и во сне:
Ты для него дороже мира.
Земфира.
Его любовь постыла мне.
Мне скучно; сердце воли просит -
Уж я... Но тише! слышишь? он
Другое имя произносит...
Старик.
Чье имя?
Земфира.
Слышишь? хриплый стон
И скрежет ярый!... Как ужасно!..
Я разбужу его...
Старик.
Напрасно,
Ночного духа не гони -
Уйдет и сам...
Земфира.
Он повернулся,
Привстал, зовет меня... проснулся -
Иду к нему - прощай, усни.
Алеко.
Где ты была?
Земфира.
С отцом сидела:
Какой-то дух тебя томил;
Во сне душа твоя терпела
Мученья; ты меня страшил:
Ты, сонный, скрежетал зубами
И звал меня.
Алеко.
Мне снилась ты.
Я видел, будто между нами...
Я видел страшные мечты!
Земфира.
Не верь лукавым сновиденьям.
Алеко.
Ах я не верю ни чему:
Ни снам, ни сладким увереньям,
Ни даже сердцу твоему.
--
Старик.
О чем, безумец молодой,
О чем вздыхаешь ты всечасно?
Здесь люди вольны, небо ясно,
И жены славятся красой.
Не плачь: тоска тебя погубит.
Алеко.
Отец, она меня не любит.
Старик.
Утешься, друг: она дитя.
Твое унынье безрассудно:
Ты любишь горестно и трудно,
А сердце женское - шутя.
Взгляни: под отдаленным сводом
Гуляет вольная луна;
На всю природу мимоходом
Равно сиянье льет она.
Заглянет в облако любое,
Его так пышно озарит -
И вот - уж перешла в другое;
И то недолго посетит.
Кто место в небе ей укажет,
Примолвя: там остановись.
Кто сердцу юной девы скажет:
Люби одно, не изменись.
Утешься.
Алеко.
Как она любила!
Как нежно преклонясь ко мне
Она в пустынной тишине
Часы ночные проводила! -
Веселья детского полна,
Как часто милым лепетаньем
Иль упоительным лобзаньем
Мою задумчивость она
В минуту разогнать умела!...
И что ж? Земфира неверна?
Моя Земфира охладела!...
Старик.
Послушай: расскажу тебе
Я повесть о самом себе.
Давно, давно, когда Дунаю
Не угрожал еще москаль -
(Вот видишь, я припоминаю,
Алеко, старую печаль)
Тогда боялись мы султана;
А правил Буджаком паша
С высоких башен Акермана -
Я молод был; моя душа
В то время радостно кипела;
И ни одна в кудрях моих
Еще сединка не белела -
Между красавиц молодых
Одна была... и долго ею
Как солнцем любовался я
И наконец назвал моею...
Ах, быстро молодость моя
Звездой падучею мелькнула!
Но ты, пора любви, минула
Еще быстрее: только год
Меня любила Мариула.
Однажды близ Кагульских вод
Мы чуждый табор повстречали;
Цыганы те - свои шатры
Разбив близ наших у горы
Две ночи вместе ночевали.
Они ушли на третью ночь, -
И, брося маленькую дочь,
Ушла за ними Мариула. -
Я мирно спал - заря блеснула,
Проснулся я, подруги нет!
Ищу, зову - пропал и след - -
Тоскуя, плакала Земфира,
И я заплакал - с этих пор
Постыли мне все девы мира;
Меж ими никогда мой взор
Не выбирал себе подруги -
И одинокие досуги
Уже ни с кем я не делил. -
Алеко.
Да как же ты не поспешил
Тот час во след неблагодарной
И хищникам и ей коварной
Кинжала в сердце не вонзил?
Старик.
К чему? вольнее птицы младость;
Кто в силах удержать любовь?
Чредою всем дается радость;
Что было, то не будет вновь.
Алеко.
Я не таков. Нет, я не споря
От прав моих не откажусь!
Или хоть мщеньем наслажусь,
О нет! когда б над бездной моря
Нашел я спящего врага,
Клянусь, и тут моя нога
Не пощадила бы злодея;
Я в волны моря, не бледнея,
И беззащитного б толкнул;
Внезапный ужас пробужденья
Свирепым смехом упрекнул,
И долго мне его паденья
Смешон и сладок был бы гул.
--
Молодой цыган.
Еще одно... одно лобзанье.
Земфира.
Пора: мой муж ревнив и зол.
Цыган.
Одно... но доле!.... на прощанье.
Земфира.
Прощай, покаместь не пришел.
Цыган.
Скажи - когда ж опять свиданье?
Земфира.
Сего дня, как зайдет луна,
Там за курганом над могилой...
Цыган.
Обманет! не придет она!
Земфира.
Вот он! беги!... Приду, мой милый.
--
Алеко спит: в его уме
Виденье смутное играет;
Он с криком пробудясь во тьме,
Ревниво руку простирает;
Но обробелая рука
Покровы хладные хватает --
Его подруга далека...
Он с трепетом привстал и внемлет...
Вс° тихо - страх его объемлет -
По нем текут и жар и хлад,
Встает он, из шатра выходит,
Вокруг телег ужасен бродит;
Спокойно вс°; поля молчат;
Темно; луна зашла в туманы,
Чуть брежжет звезд неверный свет,
Чуть по росе приметный след
Ведет за дальные курганы:
Нетерпеливо он идет,
Куда зловещий след ведет.
Могила на краю дороги
Вдали белеет перед ним...
Туда слабеющие ноги
Влачит, предчувствием томим -
Дрожат уста, дрожат колени,
Идет... и вдруг..... иль это сон?
Вдруг видит близкие две тени
И близкой шопот слышит он -
Над обесславленной могилой. -
1-й голос.
Пора...
2-й голос.
Постой...
1-й голос.
Пора, мой милый.
2-й голос.
Нет, нет, постой, дождемся дня.
1-й голос.
Уж поздно.
2-й голос.
Как ты робко любишь!
Минуту!
1-й голос.
Ты меня погубишь.
2-й голос.
Минуту!
1-й голос.
Если без меня
Проснется муж?..
Алеко.
Проснулся я.
Куда вы! не спешите оба;
Вам хорошо и здесь у гроба.
Земфира.
Мой друг, беги, беги...
Алеко.
Постой!
Куда, красавец молодой?
Лежи -
(Вонзает в него нож.)
Земфира.
Алеко!
Цыган.
Умираю......
Земфира.
Алеко, ты убьешь его!
Взгляни: ты весь обрызган кровью!
О что ты сделал?
Алеко.
Ничего.
Теперь дыши его любовью.
Земфира.
Нет, полно, не боюсь тебя! -
Твои угрозы презираю,
Твое убийство проклинаю.....
Алеко.
Умри ж и ты!
(Поражает ее.)
Земфира.
Умру любя...
--
Восток, денницей озаренный,
Сиял: Алеко за холмом,
С ножом в руках, окровавленный
Сидел на камне гробовом.
Два трупа перед ним лежали;
Убийца страшен был лицом.
Цыганы робко окружали
Его встревоженной толпой.
Могилу в стороне копали.
Шли жены скорбной чередой
И в очи мертвых целовали.
Старик-отец один сидел
И на погибшую глядел
В немом бездействии печали;
Подняли трупы, понесли
И в лоно хладное земли
Чету младую положили.
Алеко издали смотрел
На вс°... когда же их закрыли
Последней горстию земной,
Он молча, медленно склонился
И с камня на траву свалился.
Тогда старик, приближась, рек:
"Оставь нас, гордый человек.
Мы дики; нет у нас законов.
Мы не терзаем, не казним -
Не нужно крови нам и стонов -
Но жить с убийцей не хотим...
Ты не рожден для дикой доли,
Ты для себя лишь хочешь воли;
Ужасен нам твой будет глас -
Мы робки и добры душою,
Ты зол и смел - оставь же нас,
Прости, да будет мир с тобою".
Сказал - и шумною толпою
Поднялся табор кочевой
С долины страшного ночлега.
И скоро вс° в дали степной
Сокрылось; лишь одна телега,
Убогим крытая ковром,
Стояла в поле роковом.
Так иногда перед зимою,
Туманной, утренней порою,
Когда подъемлется с полей
Станица поздних журавлей
И с криком вдаль на юг несется,
Пронзенный гибельным свинцом
Один печально остается,
Повиснув раненым крылом.
Настала ночь: в телеге темной
Огня никто не разложил,
Никто под крышею подъемной
До утра сном не опочил.
ЭПИЛОГ
Волшебной силой песнопенья
В туманной памяти моей
Так оживляются виденья
То светлых, то печальных дней.
В стране, где долго, долго брани
Ужасный гул не умолкал,
Где повелительные грани
Стамбулу русской указал,
Где старый наш орел двуглавый
Еще шумит минувшей славой,
Встречал я посреди степей
Над рубежами древних станов
Телеги мирные цыганов,
Смиренной вольности детей.
За их ленивыми толпами
В пустынях часто я бродил,
Простую пищу их делил
И засыпал пред их огнями.
В походах медленных любил
Их песен радостные гулы -
И долго милой Мариулы
Я имя нежное твердил.
Но счастья нет и между вами,
Природы бедные сыны!..
И под издранными шатрами
Живут мучительные сны.
И ваши сени кочевые
В пустынях не спаслись от бед,
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.
СКАЗКИ
СКАЗКА О ПОПЕ
И О РАБОТНИКЕ ЕГО БАЛДЕ.
Жил-был поп,
Толоконный лоб.
Пошел поп по базару
Посмотреть кой-какого товару.
На встречу ему Балда
Идет, сам не зная куда.
"Что, батька, так рано поднялся?
Чего ты взыскался?"
Поп ему в ответ: "Нужен мне работник:
Повар, конюх и плотник.
А где найти мне такого
Служителя не слишком дорогого?"
Балда говорит: "Буду служить тебе славно.
Усердно и очень исправно,
В год за три щелка тебе по лбу,
Есть же мне давай вареную полбу".
Призадумался поп,
Стал себе почесывать лоб.
Щелк щелку ведь розь.
Да понадеялся он на русской авось.
Поп говорит Балде: "Ладно.
Не будет нам обоим накладно.
Поживи-ка на моем подворье,
Окажи свое усердие и проворье".
Живет Балда в поповом доме,
Спит себе на соломе,
Ест за четверых,
Работает за семерых;
До светла вс° у него пляшет,
Лошадь запряжет, полосу вспашет,
Печь затопит, вс° заготовит, закупит,
Яичко испечет да сам и облупит.
Попадья Балдой не нахвалится,
Поповна о Балде лишь и печалится,
Попенок зовет его тятей;
Кашу заварит, нянчится с дитятей.
Только поп один Балду не любит,
Никогда его не приголубит,
О расплате думает частенько;
Время идет, и срок уж близенько.
Поп ни ест, ни пьет, ночи не спит:
Лоб у него заране трещит.
Вот он попадье признается:
"Так и так: что делать остается?"
Ум у бабы догадлив,
На всякие хитрости повадлив.
Попадья говорит: "Знаю средство,
Как удалить от нас такое бедство:
Закажи Балде службу, чтоб стало ему не в мочь,
А требуй, чтоб он ее исполнил точь-в-точь,
Тем ты и лоб от расправы избавишь
И Балду-то без расплаты отправишь".
Стало на сердце попа веселее,
Начал он глядеть на Балду посмелее.
Вот он кричит: "Поди-ка сюда,
Верный мой работник Балда.
Слушай: платить обязались черти
Мне оброк по самой моей смерти;
Лучшего б не надобно дохода,
Да есть на них недоимки за три года.
Как наешься ты своей полбы,
Собери-ка с чертей оброк мне полный".
Балда, с попом понапрасну не споря,
Пошел, сел у берега моря;
Там он стал веревку крутить
Да конец ее в море мочить.
Вот из моря вылез старый Бес:
"Зачем ты, Балда, к нам залез?"
- "Да вот веревкой хочу море морщить.
Да вас, проклятое племя, корчить."
Беса старого взяла тут унылость.
"Скажи, за что такая немилость?"
- "Как за что? Вы не плотите оброка,
Не помните положеного срока;
Вот ужо будет нам потеха,
Вам, собакам, великая помеха".
- "Балдушка, погоди ты морщить море,
Оброк сполна ты получишь вскоре.
Погоди, вышлю к тебе внука".
Балда мыслит: "Этого провести не штука!"
Вынырнул подосланный бесенок,
Замяукал он как голодный котенок:
"Здравствуй, Балда мужичок;
Какой тебе надобен оброк?
Об оброке век мы не слыхали,
Не было чертям такой печали.
Ну, так и быть - возьми, да с уговору,
С общего нашего приговору -
Чтобы впредь не было никому горя:
Кто скорее из нас обежит около моря.
Тот и бери себе полный оброк,
Между тем там приготовят мешок".
Засмеялся Балда лукаво:
"Что ты это выдумал, право?
Где тебе тягаться со мною,
Со мною, с самим Балдою?
Экого послали супостата!
Подожди-ка моего меньшого брата".
Пошел Балда в ближний лесок,
Поймал двух зайков, да в мешок.
К морю опять он приходит,
У моря бесенка находит.
Держит Балда за уши одного зайку:
"Попляши-тка ты под нашу балалайку;
Ты, бесенок, еще молоденек,
Со мною тягаться слабенек;
Это было б лишь времени трата,
Обгони-ка сперва моего брата.
Раз, два, три! догоняй-ка".
Пустились бесенок и зайка;
Бесенок по берегу морскому,
А зайка в лесок до дому.
Вот, море кругом обежавши,
Высунув язык, мордку поднявши,
Прибежал бесенок, задыхаясь,
Весь мокрешенек, лапкой утираясь,
Мысля: дело с Балдою сладит.
Глядь - а Балда братца гладит,
Приговаривая: "Братец мой любимый,
Устал, бедняжка! отдохни, родимый".
Бесенок оторопел,
Хвостик поджал, совсем присмирел,
На братца поглядывает боком.
"Погоди, - говорит, - схожу за оброком".
Пошел к деду, говорит: "Беда!
Обогнал меня меньшой Балда!"
Старый Бес стал тут думать думу.
А Балда наделал такого шуму,
Что вс° море смутилось
И волнами так и расходилось.
Вылез бесенок: "Полно, мужичок,
Вышлем тебе весь оброк -
Только слушай. Видишь ты палку эту?
Выбери себе любую мету.
Кто далее палку бросит,
Тот пускай и оброк уносит.
Что ж? боишься вывихнуть ручки?
Чего ты ждешь?" - "Да жду вон этой тучки;
Зашвырну туда твою палку,
Да и начну с вами, чертями, свалку".
Испугался бесенок да к деду,
Рассказывать про Балдову победу,
А Балда над морем опять шумит
Да чертям веревкой грозит.
Вылез опять бесенок: "Что ты хлопочешь?
Будет тебе оброк, коли захочешь..."
- "Нет, говорит Балда: -
Теперь моя череда,
Условия сам назначу,
Задам тебе, враженок, задачу.
Посмотрим, какова у тебя сила.
Видишь, там сивая кобыла?
Кобылу подыми-тка ты,
Да неси ее полверсты;
Снесешь кобылу, оброк уж твой;
Не снесешь кобылы, ан будет он мой".
Бедненькой бес
Под кобылу подлез,
Понатужился,
Понапружился,
Приподнял кобылу, два шага шагнул,
На третьем упал, ножки протянул.
А Балда ему: "Глупый ты бес,
Куда ж ты за нами полез?
И руками-то снести не смог,
А я, смотри, снесу промеж ног".
Сел Балда на кобылку верьхом,
Да версту проскакал, так что пыль столбом.
Испугался бесенок и к деду
Пошел рассказыв<ать> про такую победу.
Черти стали в кружок,
Делать нечего - собрали полный оброк
Да на Балду взвалили мешок.
Идет Балда, покрякивает,
А поп, завидя Балду, вскакивает,
За попадью прячется,
Со страху корячится.
Балда его тут отыскал,
Отдал оброк, платы требовать стал.
Бедный поп
Подставил лоб:
С первого щелка
Прыгнул поп до потолка;
Со второго щелка
Лишился поп языка;
А с третьего щелка
Вышибло ум у старика.
А Балда приговаривал с укоризной:
"Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной".
СКАЗКА О МЕДВЕДИХЕ.
Как весенней теплою порою
Из-под утренней белой зорюшки,
Что из лесу, из лесу из дремучего
Выходила медведиха
Со милыми детушками медвежатами
Погулять, посмотреть, себя показать.
Села медведиха под белой березою;
Стали медвежата промеж собой играть,
По муравушке валятися,
Боротися, кувыркатися.
Отколь ни возьмись мужик идет,
Он во руках несет рогатину,
А нож-то у него за поясом,
А мешок-то у него за плечьми.
Как завидела медведиха
Мужика со рогатиной,
Заревела медведиха,
Стала кликать малых детушек,
Своих глупых медвежат<ушек>.
Ах вы детушки, медвежатушки,
Перестаньте играть, валятися,
Боротися, кувыркатися.
Уж как знать на нас мужик идет.
Становитесь, хоронитесь за меня.
Уж как я вас мужику не выдам
И сама мужику .... выем.
Медвежатушки испугали<ся>,
За медведиху бросали<ся>,
А медведиха осержалася,
На дыбы подымалася.
А мужик-от он догадлив был,
Он пускался на медведиху,
Он сажал в нее рогатину
Что повыше пупа, пониже печени.
Грянулась медведиха о сыру землю,
А мужик-то ей брюхо порол,
<Брюхо порол да> шкуру <сымал>,
Малых медв<ежатушек> в мешок [по]клал,
А поклавши-то домой пошел.
"Вот тебе, жена, подарочек,
Что медвежия шуба в пятьдесят руб<лев>,
А что вот тебе другой подарочек,
Трои медвежа<та> по пять рублев".
Не звоны пошли по городу,
Пошли вести по всему по лесу,
Дошли вести до медведя чернобурого,
Что убил мужик его медв<едиху>,
Распорол ей брюхо белое,
Брюхо распорол да шкуру сымал,
Медвежатушек в мешок поклал.
В ту пору медведь запечалился,
Голову повесил, голосом завыл
Про свою ли сударушку,
Чернобурую медведиху.
- Ах ты свет моя медведиха,
На кого меня покинула,
Вдовца печального,
Вдовца горемычного?
Уж как мне с тобой, моей боярыней,
Веселой игры не игрывати,
Милых детушек не родити,
Медвежатушек не качати,
Не качати, не баюкати. -
В ту пору звери собиралися
Ко тому ли медведю, к боярину.
Приходили звери большие,
Прибегали тут зверишки меньшие.
Прибегал туто волк дворянин,
У него-то зубы закусливые,
У него-то глаза завистливые.
Приходил тут бобр, богатый гость,
У него-то бобра жирный хвост.
Приходила ласточка дворяночка,
Приходила белочка княгин<ечка>,
Приходила лисица подьячиха,
Подьячиха, казначеиха,
Приходил скоморох горностаюшка,
Приходил байбак тут игумен,
Живет он байбак позадь гумен.
Прибегал тут зайка-смерд,
Зайка бедненькой, зайка серенькой.
Приходил целовальник еж,
Вс°-то еж он ежится,
Вс°-то он щетинится. -
СКАЗКА О ЦАРЕ САЛТАНЕ,
О СЫНЕ ЕГО СЛАВНОМ И МОГУЧЕМ БОГАТЫРЕ
КНЯЗЕ ГВИДОНЕ САЛТАНОВИЧЕ
И О ПРЕКРАСНОЙ ЦАРЕВНЕ ЛЕБЕДИ.
Три девицы под окном
Пряли поздно вечерком.
"Кабы я была царица, -
Говорит одна девица, -
То на весь крещеный мир
Приготовила б я пир".
"Кабы я была царица, -
Говорит ее сестрица, -
То на весь бы мир одна
Наткала я полотна".
"Кабы я была царица, -
Третья молвила сестрица, -
Я б для батюшки-царя
Родила богатыря".
Только вымолвить успела,
Дверь тихонько заскрыпела,
И в светлицу входит царь,
Стороны той государь.
Во вс° время разговора
Он стоял позадь забора;
Речь последней по всему
Полюбилася ему.
"Здравствуй, красная девица, -
Говорит он, - будь царица
И роди богатыря
Мне к исходу сентября.
Вы ж, голубушки-сестрицы,
Выбирайтесь из светлицы,
Поезжайте вслед за мной,
Вслед за мной и за сестрой:
Будь одна из вас ткачиха,
А другая повариха".
В сени вышел царь-отец.
Все пустились во дворец.
Царь недолго собирался:
В тот же вечер обвенчался.
Царь Салтан за пир честной
Сел с царицей молодой;
А потом честные гости
На кровать слоновой кости
Положили молодых
И оставили одних.
В кухне злится повариха,
Плачет у станка ткачиха,
И завидуют оне
Государевой жене.
А царица молодая,
Дела вдаль не отлагая,
С первой ночи понесла.
В те-поры война была.
Царь Салтан, с женой простяся,
На добра-коня садяся,
Ей наказывал себя
Поберечь, его любя.
Между тем, как он дал°ко
Бьется долго и жестоко,
Наступает срок родин;
Сына бог им дал в аршин,
И царица над ребенком
Как орлица над орленком;
Шлет с письмом она гонца,
Чтоб обрадовать отца.
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Извести ее хотят,
Перенять гонца велят;
Сами шлют гонца другого
Вот с чем от слова до слова:
"Родила царица в ночь
Не то сына, не то дочь;
Не мышонка, не лягушку,
А неведому зверюшку".
Как услышал царь-отец,
Что донес ему гонец,
В гневе начал он чудесить
И гонца хотел повесить;
Но, смягчившись на сей раз,
Дал гонцу такой приказ:
"Ждать царева возвращенья
Для законного решенья".
Едет с грамотой гонец,
И приехал наконец.
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Обобрать его велят;
Допьяна гонца поят
И в суму его пустую
Суют грамоту другую -
И привез гонец хмельной
В тот же день приказ такой:
"Царь велит своим боярам,
Времени не тратя даром,
И царицу и приплод
Тайно бросить в бездну вод".
Делать нечего: бояре,
Потужив о государе
И царице молодой,
В спальню к ней пришли толпой.
Объявили царску волю -
Ей и сыну злую долю,
Прочитали вслух указ,
И царицу в тот же час
В бочку с сыном посадили,
Засмолили, покатили
И пустили в Окиян -
Так велел-де царь Салтан.
В синем небе звезды блещут,
В синем море волны хлещут;
Туча по небу идет,
Бочка по морю плывет.
Словно горькая вдовица,
Плачет, бьется в ней царица;
И растет ребенок там
Не по дням, а по часам.
День прошел, царица вопит...
А дитя волну торопит:
"Ты, волна моя, волна!
Ты гульлива и вольна;
Плещешь ты, куда захочешь,
Ты морские камни точишь,
Топишь берег ты земли,
Подымаешь корабли -
Не губи ты нашу душу:
Выплесни ты нас на сушу!"
И послушалась волна:
Тут же на берег она
Бочку вынесла легонько
И отхлынула тихонько.
Мать с младенцем спасена;
Землю чувствует она.
Но из бочки кто их вынет?
Бог не уж то их покинет?
Сын на ножки поднялся,
В дно головкой уперся,
Понатужился немножко:
"Как бы здесь на двор окошко
Нам проделать?" - молвил он,
Вышиб дно и вышел вон.
Мать и сын теперь на воле;
Видят холм в широком поле,
Море синее кругом,
Дуб зеленый над холмом.
Сын подумал: добрый ужин
Был бы нам однако нужен.
Ломит он у дуба сук
И в тугой сгибает лук,
Со креста снурок шелковый
Натянул на лук дубовый,
Тонку тросточку сломил,
Стрелкой легкой завострил
И пошел на край долины
У моря искать дичины.
К морю лишь подходит он,
Вот и слышит будто стон...
Видно на море не тихо;
Смотрит - видит дело лихо:
Бьется лебедь средь зыбей,
Коршун носится над ней;
Та бедняжка так и плещет,
Воду вкруг мутит и хлещет...
Тот уж когти распустил,
Кл°в кровавый навострил...
Но как раз стрела запела,
В шею коршуна задела -
Коршун в море кровь пролил,
Лук царевич опустил;
Смотрит: коршун в море тонет
И не птичьим криком стонет,
Лебедь около плывет,
Злого коршуна клюет,
Гибель близкую торопит,
Бьет крылом и в море топит -
И царевичу потом
Молвит русским языком:
"Ты, царевич, мой спаситель,
Мой могучий избавитель,
Не тужи, что за меня
Есть не будешь ты три дня,
Что стрела пропала в море;
Это горе - вс° не горе.
Отплачу тебе добром,
Сослужу тебе потом:
Ты не лебедь ведь избавил,
Девицу в живых оставил;
Ты не коршуна убил,
Чародея подстрелил.
Ввек тебя я не забуду:
Ты найдешь меня повсюду
А теперь ты воротись,
Не горюй и спать ложись".
Улетела лебедь-птица,
А царевич и царица,
Целый день проведши так,
Лечь решились на тощак. -
Вот открыл царевич очи;
Отрясая грезы ночи
И дивясь, перед собой
Видит город он большой,
Стены с частыми зубцами,
И за белыми стенами
Блещут маковки церквей
И святых монастырей. -
Он скорей царицу будит;
Та как ахнет!... "То ли будет? -
Говорит он, - вижу я:
Лебедь тешится моя".
Мать и сын идут ко граду.
Лишь ступили за ограду,
Оглушительный трезвон
Поднялся со всех сторон:
К ним народ навстречу валит,
Хор церковный бога хвалит;
В колымагах золотых
Пышный двор встречает их;
Все их громко величают
И царевича венчают
Княжей шапкой, и главой
Возглашают над собой -
И среди своей столицы,
С разрешения царицы,
В тот же день стал княжить он
И нарекся: князь Гвидон.
Ветер на море гуляет
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На раздутых парусах.
Корабельщики дивятся,
На кораблике толпятся,
На знакомом острову
Чудо видят наяву:
Город новый златоглавый,
Пристань с крепкою заставой -
Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят.
Пристают к заставе гости;
Князь Гвидон зовет их в гости,
Их он кормит и поит
И ответ держать велит:
"Чем вы, гости, торг ведете
И куда теперь плывете?"
Корабельщики в ответ;
"Мы объехали весь свет,
Торговали соболями,
Чернобурыми лисами;
А теперь нам вышел срок,
Едем прямо на восток,
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана..."
Князь им вымолвил тогда:
"Добрый путь вам, господа,
По морю по окияну
К славному царю Салтану;
От меня ему поклон".
Гости в путь, а князь Гвидон
С берега душой печальной
Провожает бег их дальный;
Глядь - поверх текучих вод
Лебедь белая плывет.
"Здравствуй, князь ты мой прекрасный!
Что ты тих, как день ненастный?
Опечалился чему?" -
Говорит она ему.
Князь печально отвечает:
"Грусть-тоска меня съедает,
Одолела молодца:
Видеть я б хотел отца".
Лебедь князю: "Вот в чем горе!
Ну, послушай: хочешь в море
Полететь за кораблем?
Будь же, князь, ты комаром".
И крылами замахала,
Воду с шумом расплескала
И обрызгала его
С головы до ног - всего.
Тут он в точку уменьшился,
Комаром оборотился,
Полетел и запищал,
Судно на море догнал,
Потихоньку опустился
На корабль - и в щель забился.
Ветер весело шумит,
Судно весело бежит
Мимо острова Буяна,
К царству славного Салтана,
И желанная страна
Вот уж издали видна.-
Вот на берег вышли гости;
Царь Салтан зовет их в гости;
И за ними во дворец
Полетел наш удалец.
Видит: весь сияя в злате,
Царь Салтан сидит в палате
На престоле и в венце
С грустной думой на лице;
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Около царя сидят
И в глаза ему глядят.
Царь Салтан гостей сажает
За свой стол и вопрошает:
"Ой вы, гости-господа,
Долго ль ездили? куда?
Ладно ль за морем, иль худо?
И какое в свете чудо?"
Корабельщики в ответ:
"Мы объехали весь свет;
За морем житье нехудо,
В свете ж вот какое чудо:
В море остров был крутой,
Не привальный, не жилой;
Он лежал пустой равниной;
Рос на нем дубок единый;
А теперь стоит на нем
Новый город со дворцом,
С златоглавыми церквами,
С теремами и садами,
А сидит в нем князь Гвидон;
Он прислал тебе поклон".
Царь Салтан дивится чуду;
Молвит он: "Коль жив я буду,
Чудный остров навещу,
У Гвидона погощу".
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Не хотят его пустить
Чудный остров навестить.
"Уж диковинка, ну право, -
Подмигнув другим лукаво,
Повариха говорит: -
Город у моря стоит!
Знайте, вот что не безделка:
Ель в лесу, под елью белка,
Белка песенки поет
И орешки вс° грызет,
А орешки не простые,
Вс° скорлупки золотые,
Ядра - чистый изумруд;
Вот что чудом-то зовут".
Чуду царь Салтан дивится,
А комар-то злится, злится -
И впился комар как раз
Тетке прямо в правый глаз.
Повариха побледнела,
Обмерла и окривела.
Слуги, сватья и сестра
С криком ловят комара
"Распроклятая ты мошка!
Мы тебя!..." А он в окошко,
Да спокойно в свой удел
Через море полетел.
Снова князь у моря ходит,
С синя моря глаз не сводит;
Глядь - поверх текучих вод
Лебедь белая плывет.
"Здравствуй, князь ты мой прекрасный!
Что ж ты тих, как день ненастный?
Опечалился чему?" -
Говорит она ему.
Князь Гвидон ей отвечает:
"Грусть-тоска меня съедает;
Чудо чудное завесть
Мне б хотелось. Где-то есть
Ель в лесу, под елью белка;
Диво, право, не безделка -
Белка песенки поет,
Да орешки вс° грызет,
А орешки не простые,
Вс° скорлупки золотые,
Ядра - чистый изумруд;
Но, быть может, люди врут".
Князю лебедь отвечает:
"Свет о белке правду бает;
Это чудо знаю я;
Полно, князь, душа моя,
Не печалься; рада службу
Оказать тебе я в дружбу".
С ободренною душой
Князь пошел себе домой;
Лишь ступил на двор широкой -
Что ж? под елкою высокой,
Видит, белочка при всех
Золотой грызет орех,
Изумрудец вынимает,
А скорлупку собирает,
Кучки равные кладет,
И с присвисточкой поет
При честном при всем народе:
Во саду ли, в огороде.
Изумился князь Гвидон.
"Ну, спасибо, - молвил он: -
Ай да лебедь - дай ей боже,
Что и мне, веселье то же".
Князь для белочки потом
Выстроил хрустальный дом,
Караул к нему приставил
И притом дьяка заставил
Строгий счет орехам весть.
Князю прибыль, белке честь.
Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На поднятых парусах
Мимо острова крутого,
Мимо города большого;
Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят.
Пристают к заставе гости;
Князь Гвидон зовет их в гости,
Их и кормит и поит
И ответ держать велит:
"Чем вы, гости, торг ведете
И куда теперь плывете?"
Корабельщики в ответ:
"Мы объехали весь свет
Торговали мы конями,
Вс° донскими жеребцами,
А теперь нам вышел срок -
И лежит нам путь далек:
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана..."
Говорит им князь тогда:
"Добрый путь вам, господа,
По морю по окияну
К славному царю Салтану;
Да скажите: князь Гвидон
Шлет царю-де свой поклон".
Гости князю поклонились,
Вышли вон и в путь пустились.
К морю князь - а лебедь там
Уж гуляет по волнам.
Молит князь: душа-де просит,
Так и тянет и уносит...
Вот опять она его
Вмиг обрызгала всего:
В муху князь оборотился,
Полетел и опустился
Между моря и небес
На корабль - и в щель залез.
Ветер весело шумит,
Судно весело бежит
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана -
И желанная страна
Вот уж издали видна;
Вот на берег вышли гости;
Царь Салтан зовет их в гости,
И за ними во дворец
Полетел наш удалец.
Видит: весь сияя в злате,
Царь Салтан сидит в палате
На престоле и в венце,
С грустной думой на лице.
А ткачиха с Бабарихой
Да с кривою поварихой
Около царя сидят,
Злыми жабами глядят.
Царь Салтан гостей сажает
За свой стол и вопрошает:
"Ой вы, гости-господа,
Долго ль ездили? куда?
Ладно ль за морем, иль худо,
И какое в свете чудо?"
Корабельщики в ответ:
"Мы объехали весь свет;
За морем житье нехудо;
В свете ж вот какое чудо:
Остров на море лежит,
Град на острове стоит.
С златоглавыми церквами,
С теремами да садами;
Ель растет перед дворцом,
А под ней хрустальный дом;
Белка там живет ручная,
Да затейница какая!
Белка песенки поет,
Да орешки вс° грызет,
А орешки не простые,
Вс° скорлупки золотые,
Ядра - чистый изумруд;
Слуги белку стерегут,
Служат ей прислугой разной -
И приставлен дьяк приказный
Строгий счет орехам весть;
Отдает ей войско честь;
Из скорлупок льют монету,
Да пускают в ход по свету;
Девки сыплют изумруд
В кладовые, да подспуд;
Все в том острове богаты,
Изоб нет, везде палаты;
А сидит в нем князь Гвидон;
Он прислал тебе поклон".
Царь Салтан дивится чуду.
"Если только жив я буду,
Чудный остров навещу,
У Гвидона погощу".
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Не хотят его пустить
Чудный остров навестить.
Усмехнувшись исподтиха,
Говорит царю ткачиха:
"Что тут дивного? ну, вот!
Белка камушки грызет,
Мечет золото и в груды
Загребает изумруды;
Этим нас не удивишь,
Правду ль, нет ли говоришь.
В свете есть иное диво:
Море вздуется бурливо,
Закипит, подымет вой,
Хлынет на берег пустой,
Разольется в шумном беге,
И очутятся на бреге,
В чешуе, как жар горя,
Тридцать три богатыря,
Все красавцы удалые,
Великаны молодые,
Все равны, как на подбор,
С ними дядька Черномор,
Это диво, так уж диво,
Можно молвить справедливо!"
Гости умные молчат,
Спорить с нею не хотят.
Диву царь Салтан дивится,
А Гвидон-то злится, злится....
Зажужжал он и как раз
Тетке сел на левый глаз,
И ткачиха побледнела:
"Ай!" и тут же окривела;
Все кричат: "Лови, лови,
Да дави ее, дави....
Вот ужо! постой немножко,
Погоди...." А князь в окошко,
Да спокойно в свой удел
Через море прилетел.
Князь у синя моря ходит,
С синя моря глаз не сводит;
Глядь - поверх текучих вод
Лебедь белая плывет.
"Здравствуй, князь ты мой прекрасный!
Что ты тих, как день ненастный!
Опечалился чему?" -
Говорит она ему.
Князь Гвидон ей отвечает:
"Грусть-тоска меня съедает -
Диво б дивное хотел
Перенесть я в мой удел".
- "А какое ж это диво?"
- "Где-то вздуется бурливо
Окиян, подымет вой,
Хлынет на берег пустой,
Расплеснется в шумном беге,
И очутятся на бреге,
В чешуе, как жар горя,
Тридцать три богатыря,
Все красавцы молодые,
Великаны удалые,
Все равны, как на подбор,
С ними дядька Черномор".
Князю лебедь отвечает:
"Вот что, князь, тебя смущает?
Не тужи, душа моя,
Это чудо знаю я.
Эти витязи морские
Мне ведь братья все родные.
Не печалься же, ступай,
В гости братцев поджидай".
Князь пошел, забывши горе,
Сел на башню, и на море
Стал глядеть он; море вдруг
Всколыхалося вокруг,
Расплескалось в шумном беге
И оставило на бреге
Тридцать три богатыря;
В чешуе, как жар горя,
Идут витязи четами,
И блистая сединами
Дядька впереди идeт
И ко граду их ведет.
С башни князь Гвидон сбегает,
Дорогих гостей встречает;
Второпях народ бежит;
Дядька князю говорит:
"Лебедь нас к тебе послала
И наказом наказала
Славный город твой хранить
И дозором обходить.
Мы отныне ежеденно
Вместе будем непременно
У высоких стен твоих
Выходить из вод морских,
Так увидимся мы вскоре,
А теперь пора нам в море;
Тяжек воздух нам земли".
Все потом домой ушли.
Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На поднятых парусах
Мимо острова крутого,
Мимо города большого;
Пушки с пристани палят
Кораблю пристать велят.
Пристают к заставе гости.
Князь Гвидон зовет их в гости,
Их и кормит и поит
И ответ держать велит:
"Чем вы, гости, торг ведете?
И куда теперь плывете?"
Корабельщики в ответ:
"Мы объехали весь свет;
Торговали мы булатом,
Чистым серебром и златом,
И теперь нам вышел срок;
А лежит нам путь далек,
Мимо острова Буяна
В царство славного Салтана".
Говорит им князь тогда:
"Добрый путь вам, господа,
По морю по окияну
К славному царю Салтану.
Да скажите ж: князь Гвидон
Шлет-де свой царю поклон".
Гости князю поклонились.
Вышли вон и в путь пустились.
К морю князь, а лебедь там
Уж гуляет по волнам.
Князь опять: душа-де просит...
Так и тянет и уносит...
И опять она его
Вмиг обрызгала всего.
Тут он очень уменьшился,
Шмелем князь оборотился,
Полетел и зажужжал;
Судно на море догнал,
Потихоньку опустился
На корму - и в щель забился.
Ветер весело шумит,
Судно весело бежит
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана,
И желанная страна
Вот уж издали видна.
Вот на берег вышли гости.
Царь Салтан зовет их в гости,
И за ними во дворец
Полетел наш удалец.
Видит, весь сияя в злате,
Царь Салтан сидит в палате
На престоле и в венце,
С грустной думой на лице.
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Около царя сидят -
Четырьмя все три глядят.
Царь Салтан гостей сажает
За свой стол и вопрошает:
"Ой вы, гости-господа,
Долго ль ездили? куда?
Ладно ль за морем иль худо?
И какое в свете чудо?"
Корабельщики в ответ:
"Мы объехали весь свет;
За морем житье нехудо;
В свете ж вот какое чудо:
Остров на море лежит,
Град на острове стоит,
Каждый день идет там диво:
Море вздуется бурливо,
Закипит, подымет вой,
Хлынет на берег пустой,
Расплесн°тся в скором беге -
И останутся на бреге
Тридцать три богатыря,
В чешуе златой горя,
Все красавцы молодые,
Великаны удалые,
Все равны, как на подбор;
Старый дядька Черномор
С ними из моря выходит
И попарно их выводит,
Чтобы остров тот хранить
И дозором обходить -
И той стражи нет надежней,
Ни храбрее, ни прилежней.
А сидит там князь Гвидон;
Он прислал тебе поклон".
Царь Салтан дивится чуду.
"Коли жив я только буду,
Чудный остров навещу
И у князя погощу".
Повариха и ткачиха
Ни гугу - но Бабариха
Усмехнувшись говорит:
"Кто нас этим удивит?
Люди из моря выходят
И себе дозором бродят!
Правду ль бают или лгут,
Дива я не вижу тут.
В свете есть такие ль дива?
Вот идет молва правдива:
За морем царевна есть,
Что не можно глаз отвесть;
Днем свет божий затмевает,
Ночью землю освещает,
Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит.
А сама-то величава,
Выплывает, будто пава;
А как речь-то говорит,
Словно реченька журчит.
Молвить можно справедливо,
Это диво, так уж диво".
Гости умные молчат:
Спорить с бабой не хотят.
Чуду царь Салтан дивится -
А царевич хоть и злится,
Но жалеет он очей
Старой бабушки своей;
Он над ней жужжит, кружится -
Прямо на нос к ней садится
Нос ужалил богатырь;
На носу вскочил волдырь.
И опять пошла тревога:
"Помогите, ради бога!
Караул! лови, лови,
Да дави его, дави....
Вот ужо! пожди немножко,
Погоди!..." А шмель в око
Да спокойно в свой удел
Через море полетел.
Князь у синя моря ходит,
С синя моря глаз не сводит;
Глядь - поверх текучих вод
Лебедь белая плывет.
"Здравствуй, князь ты мой прекрасный!
Что ж ты тих, как день ненастный?
Опечалился чему?" -
Говорит она ему.
Князь Гвидон ей отвечает:
"Грусть-тоска меня съедает;
Люди женятся; гляжу,
Неженат лишь я хожу".
- "А кого же на примете
Ты имеешь?" - "Да на свете,
Говорят, царевна есть,
Что не можно глаз отвесть.
Днем свет божий затмевает,
Ночью землю освещает -
Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит.
А сама-то величава,
Выступает, будто пава;
Сладку речь-то говорит,
Будто реченька журчит.
Только, полно, правда ль это?"
Князь со страхом ждет ответа.
Лебедь белая молчит
И подумав говорит;
"Да! такая есть девица.
Но жена не рукавица:
С белой ручки не стряхнешь,
Да за пояс не заткнешь.
Услужу тебе советом -
Слушай: обо всем об этом
Пораздумай ты путем,
Не раскаяться б потом".
Князь пред нею стал божиться,
Что пора ему жениться,
Что об этом обо всем
Передумал он путем;
Что готов душою страстной
За царевною прекрасной
Он пешком итти отсель.
Хоть за тридевять земель.
Лебедь тут, вздохнув глубоко,
Молвила: "Зачем дал°ко?
Знай, близка судьба твоя,
Ведь царевна эта - я".
Тут она, взмахнув крылами,
Полетела над волнами
И на берег с высоты
Опустилася в кусты,
Встрепенулась, отряхнулась
И царевной обернулась:
Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит;
А сама-то величава,
Выступает, будто пава;
А как речь-то говорит,
Словно реченька журчит.
Князь царевну обнимает,
К белой груди прижимает
И ведет ее скорей
К милой матушке своей.
Князь ей в ноги, умоляя:
"Государыня-родная!
Выбрал я жену себе,
Дочь послушную тебе.
Просим оба разрешенья,
Твоего благословенья:
Ты детей благослови
Жить в совете и любви".
Над главою их покорной
Мать с иконой чудотворной
Слезы льет и говорит:
"Бог вас, дети, наградит".
Князь не долго собирался,
На царевне обвенчался;
Стали жить да поживать,
Да приплода поджидать.
Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На раздутых парусах
Мимо острова крутого,
Мимо города большого;
Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят.
Пристают к заставе гости.
Князь Гвидон зовет их в гости,
Он их кормит и поит
И ответ держать велит:
"Чем вы, гости, торг ведете
И куда теперь плывете?"
Корабельщики в ответ:
"Мы объехали весь свет,
Торговали мы не даром
Неуказанным товаром;
А лежит нам путь далек:
Восвояси на восток,
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана".
Князь им вымолвил тогда:
"Добрый путь вам, господа,
По морю по окияну
К славному царю Салтану;
Да напомните ему,
Государю своему:
К нам он в гости обещался,
А доселе не собрался -
Шлю ему я свой поклон".
Гости в путь, а князь Гвидон
Дома на сей раз остался
И с женою не расстался.
Ветер весело шумит,
Судно весело бежит
Мимо острова Буяна,
К царству славного Салтана,
И знакомая страна
Вот уж издали видна.
Вот на берег вышли гости.
Царь Салтан зовет их в гости.
Гости видят: во дворце
Царь сидит в своем венце,
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Около царя сидят,
Четырьмя все три глядят.
Царь Салтан гостей сажает
За свой стол и вопрошает:
"Ой вы, гости-господа,
Долго ль ездили? куда?
Ладно ль за морем, иль худо?
И какое в свете чудо?"
Корабельщики в ответ:
"Мы объехали весь свет;
За морем житье нехудо,
В свете ж вот какое чудо:
Остров на море лежит,
Град на острове стоит,
С златоглавыми церквами,
С теремами и садами;
Ель растет перед дворцом,
А под ней хрустальный дом;
Белка в нем живет ручная,
Да чудесница какая!
Белка песенки поет,
Да орешки вс° грызет;
А орешки не простые,
Скорлупы-то золотые,
Ядра - чистый изумруд
Белку холят, берегут.
Там еще другое диво:
Море вздуется бурливо:
Закипит, подымет вой,
Хлынет на берег пустой,
Расплеснется в скором беге,
И очутятся на бреге,
В чешуе, как жар горя,
Тридцать три богатыря,
Все красавцы удалые,
Великаны молодые,
Все равны, как на подбор -
С ними дядька Черномор.
И той стражи нет надежней,
Ни храбрее, ни прилежней.
А у князя женка есть,
Что не можно глаз отвесть:
Днем свет божий затмевает,
Ночью землю освещает;
Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит.
Князь Гвидон тот город правит,
Всяк его усердно славит;
Он прислал тебе поклон,
Да тебе пеняет он:
К нам-де в гости обещался
А доселе не собрался".
Тут уж царь не утерпел,
Снарядить он флот велел.
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Не хотят царя пустить
Чудный остров навестить.
Но Салтан им не внимает
И как раз их унимает:
"Что я? царь или дитя? -
Говорит он не шутя: -
Нынче ж еду!" - Тут он топнул,
Вышел вон и дверью хлопнул.
Под окном Гвидон сидит,
Молча на море глядит:
Не шумит оно, не хлещет,
Лишь едва, едва трепещет,
И в лазоревой дали
Показались корабли:
По равнинам окияна
Едет флот царя Салтана.
Князь Гвидон тогда вскочил,
Громогласно возопил:
"Матушка моя родная!
Ты, княгиня молодая!
Посмотрите вы туда:
Едет батюшка сюда".
Флот уж к острову подходит.
Князь Гвидон трубу наводит:
Царь на палубе стоит
И в трубу на них глядит;
С ним ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой;
Удивляются оне
Незнакомой стороне.
Разом пушки запалили;
В колокольнях зазвонили;
К морю сам идет Гвидон;
Там царя встречает он
С поварихой и ткачихой,
С сватьей бабой Бабарихой;
В город он повел царя,
Ничего не говоря.
Все теперь идут в палаты;
У ворот блистают латы,
И стоят в глазах царя
Тридцать три богатыря,
Все красавцы молодые,
Великаны удалые,
Все равны, как на подбор,
С ними дядька Черномор.
Царь ступил на двор широкой:
Там под елкою высокой
Белка песенку поет,
Золотой орех грызет,
Изумрудец вынимает
И в мешечек опускает;
И засеян двор большой
Золотою скорлупой.
Гости дале - торопливо
Смотрят - что ж? княгиня-диво:
Под косой луна блестит,
А во лбу звезда горит;
А сама-то величава,
Выступает, будто пава,
И свекровь свою ведет.
Царь глядит - и узнает...
В нем взыграло ретивое!
"Что я вижу? что такое?
Как!" - и дух в нем занялся...
Царь слезами залился,
Обнимает он царицу
И сынка и молодицу,
И садятся все за стол;
И веселый пир пошел.
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Разбежались по углам;
Их нашли насилу там.
Тут во всем они признались,
Повинились, разрыдались;
Царь для радости такой
Отпустил всех трех домой.
День прошел - царя Салтана
Уложили спать вполпьяна.
Я там был; мед, пиво пил -
И усы лишь обмочил.
СКАЗКА О РЫБАКЕ И РЫБКЕ
Жил старик со своею старухой
У самого синего моря;
Они жили в ветхой землянке
Ровно тридцать лет и три года.
Старик ловил неводом рыбу,
Старуха пряла свою пряжу.
Раз он в море закинул невод, -
Пришел невод с одною тиной.
Он в другой раз закинул невод, -
Пришел невод с травой морскою.
В третий раз закинул он невод,
Пришел невод с одною рыбкой,
С непростою рыбкой, - золотою.
Как взмолится золотая рыбка!
Голосом молвит человечьим:
"Отпусти ты, старче, меня в море!
Дорогой за себя дам откуп:
Откуплюсь чем только пожелаешь."
Удивился старик, испугался:
Он рыбачил тридцать лет и три года.
И не слыхивал, чтоб рыба говорила.
Отпустил он рыбку золотую
И сказал ей ласковое слово:
"Бог с тобою, золотая рыбка!
Твоего мне откупа не надо;
Ступай себе в синее море,
Гуляй там себе на просторе."
Воротился старик ко старухе,
Рассказал ей великое чудо.
"Я сегодня поймал было рыбку,
Золотую рыбку, непростую;
По нашему говорила рыбка,
Домой в море синее просилась,
Дорогою ценою откупалась:
Откупалась чем только пожелаю.
Не посмел я взять с нее выкуп;
Так пустил ее в синее море."
Старика старуха забранила:
"Дурачина ты, простофиля!
Не умел ты взять выкупа с рыбки!
Хоть бы взял ты с нее корыто,
Наше-то совсем раскололось".
Вот пошел он к синему морю;
Видит, - море слегка разыгралось.
Стал он кликать золотую рыбку,
Приплыла к нему рыбка и спросил
"Чего тебе надобно, старче?"
Ей с поклоном старик отвечает:
"Смилуйся, государыня рыбка,
Разбранила меня моя старуха,
Не дает старику мне покою:
Надобно ей новое корыто;
Наше-то совсем раскололось."
Отвечает золотая рыбка:
"Не печалься, ступай себе с богом
Будет вам новое корыто."
Воротился старик ко старухе,
У старухи новое корыто.
Еще пуще старуха бранится,
"Дурачина ты, простофиля!
Выпросил, дурачина, корыто!
В корыте много ль корысти?
Воротись, дурачина, ты к рыбке;
Поклонись ей, выпроси уж избу."
Вот пошел он к синему морю,
(Помутилося синее море).
Стал он кликать золотую рыбку,
Приплыла к нему рыбка, спросила:
"Чего тебе надобно, старче?"
Ей старик с поклоном отвечает:
"Смилуйся, государыня рыбка!
Еще пуще старуха бранится,
Не дает старику мне покою:
Избу просит сварливая баба."
Отвечает золотая рыбка:
"Не печалься, ступай себе с богом,
Так и быть: изба вам уж будет."
Пошел он ко своей землянке,
А землянки нет уж и следа;
Перед ним изба со светелкой,
С кирпичною, беленою трубою,
С дубовыми, тесовыми вороты.
Старуха сидит под окошком,
На чем свет стоит - мужа ругает.
"Дурачина ты, прямой простофиля!
Выпросил, простофиля, избу!
Воротись, поклонися рыбке:
Не хочу быть черной крестьянкой,
Хочу быть столбовою дворянкой."
Пошел старик к синему морю;
(Не спокойно синее море).
Стал он кликать золотую рыбку.
Приплыла к нему рыбка, спросила:
"Чего тебе надобно, старче?"
Ей с поклоном старик отвечает:
"Смилуйся, государыня рыбка!
Пуще прежнего старуха вздурилась,
Не дает старику мне покою:
Уж не хочет быть она крестьянкой,
Хочет быть столбовою дворянкой."
Отвечает золотая рыбка:
"Не печалься, ступай себе с богом."
Воротился старик ко старухе.
Что ж он видит? Высокий терем.
На крыльце стоит его старуха
В дорогой собольей душегрейке,
Парчевая на маковке кичка,
Жемчуги огрузили шею,
На руках золотые перстни,
На ногах красные сапожки.
Перед нею усердные слуги;
Она бьет их, за чупрун таскает.
Говорит старик своей старухе:
"Здравствуй, барыня сударыня дворянка!
Чай, теперь твоя душенька довольна."
На него прикрикнула старуха,
На конюшне служить его послала.
Вот неделя, другая проходит,
Еще пуще старуха вздурилась;
Опять к рыбке старика посылает.
"Воротись, поклонися рыбке:
Не хочу быть столбовою дворянкой,
А хочу быть вольною царицей."
Испугался старик, взмолился:
"Что ты, баба, белены объелась?
Ни ступить, ни молвить не умеешь!
Насмешишь ты целое царство."
Осердилася пуще старуха,
По щеке ударила мужа.
"Как ты смеешь, мужик, спорить со мною,
Со мною, дворянкой столбовою? -
Ступай к морю, говорят тебе честью;
Не пойдешь, поведут по неволе."
Старичок отправился к морю,
(Почернело синее море).
Стал он кликать золотую рыбку.
Приплыла к нему рыбка, спросила:
"Чего тебе надобно, старче?"
Ей с поклоном старик отвечает:
"Смилуйся, государыня рыбка!
Опять моя старуха бунтует:
Уж не хочет быть она дворянкой,
Хочет быть вольною царицей."
Отвечает золотая рыбка:
"Не печалься, ступай себе с богом!
Добро! будет старуха царицей!"
Старичок к старухе воротился,
Что ж? пред ним царские палаты,
В палатах видит свою старуху,
За столом сидит она царицей,
Служат ей бояре да дворяне,
Наливают ей заморские вины;
Заедает она пряником печатным;
Вкруг ее стоит грозная стража,
На плечах топорики держат.
Как увидел старик, - испугался!
В ноги он старухе поклонился,
Молвил: "Здравствуй, грозная царица!
Ну теперь твоя душенька довольна."
На него старуха не взглянула,
Лишь с очей прогнать его велела.
Подбежали бояре и дворяне,
Старика в-зашеи затолкали.
А в дверях-то стража подбежала,
Топорами чуть не изрубила.
А народ-то над ним насмеялся:
"По делом тебе, старый невежа!
Впредь тебе, невежа, наука:
Не садися не в свои сани!"
Вот неделя, другая проходит,
Еще пуще старуха вздурилась.
Царедворцев за мужем посылает,
Отыскали старика, привели к ней.
Говорит старику старуха:
"Воротись, поклонися рыбке.
Не хочу быть вольною царицей,
Хочу быть владычицей морскою,
Чтобы жить мне в Окияне море,
Чтоб служила мне рыбка золотая
И была б у меня на посылках."
Старик не осмелился перечить,
Не дерзнул поперек слова молвить.
Вот идет он к синему морю,
Видит, на море черная буря:
Так и вздулись сердитые волны,
Так и ходят, так воем и воют.
Стал он кликать золотую рыбку,
Приплыла к нему рыбка, спросила:
"Чего тебе надобно, старче?"
Ей старик с поклоном отвечает:
"Смилуйся, государыня рыбка!
Что мне делать с проклятою бабой?
Уж не хочет быть она царицей,
Хочет быть владычицей морскою;
Чтобы жить ей в Окияне море,
Чтобы ты сама ей служила
И была бы у ней на посылках." -
Ничего не сказала рыбка,
Лишь хвостом по воде плеснула
И ушла в глубокое море.
Долго у моря ждал он ответа,
Не дождался, к старухе воротился -
Глядь: опять перед ним землянка;
На пороге сидит его старуха,
А пред нею разбитое корыто.
СКАЗКА О МЕРТВОЙ ЦАРЕВНЕ
И О СЕМИ БОГАТЫРЯХ.
Царь с царицею простился,
В путь-дорогу снарядился,
И царица у окна
Села ждать его одна.
Ждет-пождет с утра до ночи,
Смотрит в поле, инда очи
Разболелись глядючи
С белой зори до ночи;
Не видать милого друга!
Только видит: вьется вьюга,
Снег валится на поля,
Вся белешенька земля.
Девять месяцев проходит,
С поля глаз она не сводит.
Вот в сочельник в самый, в ночь
Бог дает царице дочь.
Рано утром гость желанный,
День и ночь так долго жданный,
Издалеча наконец
Воротился царь-отец.
На него она взглянула,
Тяжелешенько вздохнула,
Восхищенья не снесла,
И к обедне умерла.
Долго царь был неутешен,
Но как быть? и он был грешен;
Год прошел как сон пустой,
Царь женился на другой.
Правду молвить, молодица
Уж и впрямь была царица:
Высока, стройна, бела,
И умом и всем взяла;
Но зато горда, ломлива,
Своенравна и ревнива.
Ей в приданое дано
Было зеркальце одно;
Свойство зеркальце имело:
Говорить оно умело.
С ним одним она была
Добродушна, весела,
С ним приветливо шутила
И красуясь говорила:
"Свет мой, зеркальце! скажи,
Да всю правду доложи:
Я ль на свете всех милее,
Всех румяней и белее?"
И ей зеркальце в ответ:
"Ты, конечно, спору нет;
Ты, царица, всех милее,
Всех румяней и белее".
И царица хохотать,
И плечами пожимать,
И подмигивать глазами,
И прищелкивать перстами,
И вертеться подбочась,
Гордо в зеркальце глядясь.
Но царевна молодая,
Тихомолком расцветая,
Между тем росла, росла,
Поднялась - и расцвела,
Белолица, черноброва,
Нраву кроткого такого.
И жених сыскался ей,
Королевич Елисей.
Сват приехал, царь дал слово,
А приданое готово:
Семь торговых городов,
Да сто сорок теремов.
На девичник собираясь,
Вот царица наряжаясь
Перед зеркальцем своим,
Перемолвилася с ним:
"Я ль, скажи мне, всех милее,
Всех румяней и белее?"
Что же зеркальце в ответ?
"Ты прекрасна, спору нет;
Но царевна всех милее,
Всех румяней и белее".
Как царица отпрыгнет,
Да как ручку замахнет,
Да по зеркальцу как хлопнет,
Каблучком-то как притопнет!...
"Ax ты, мерзкое стекло!
Это врешь ты мне на зло.
Как тягаться ей со мною?
Я в ней дурь-то успокою.
Вишь какая подросла!
И не диво, что бела: -
Мать брюхатая сидела,
Да на снег лишь и глядела!
Но скажи: как можно ей
Быть во всем меня милей?
Признавайся: всех я краше.
Обойди вс° царство наше,
Хоть весь мир; мне ровной нет.
Так ли?" Зеркальце в ответ:
"А царевна вс° ж милее,
Вс° ж румяней и белее".
Делать нечего. Она,
Черной зависти полна,
Бросив зеркальце под лавку,
Позвала к себе Чернавку,
И наказывает ей,
Сенной девушке своей,
Весть царевну в глушь лесную
И, связав ее, живую
Под сосной оставить там
На съедение волкам.
Чорт ли сладит с бабой гневной?
Спорить нечего. С царевной
Вот Чернавка в лес пошла
И в такую даль свела,
Что царевна догадалась,
И до смерти испугалась,
И взмолилась: "Жизнь моя!
В чем, скажи, виновна я?
Не губи меня, девица!
А как буду я царица,
Я пожалую тебя".
Та, в душе ее любя,
Не убила, не связала,
Отпустила и сказала:
"Не кручинься, бог с тобой."
А сама пришла домой.
"Что? - сказала ей царица, -
Где красавица-девица?"
- "Там, в лесу, стоит одна, -
Отвечает ей она. -
Крепко связаны ей локти;
Попадется зверю в когти,
Меньше будет ей терпеть,
Легче будет умереть".
И молва трезвонить стала:
Дочка царская пропала!
Тужит бедный царь по ней,
Королевич Елисей,
Помолясь усердно богу,
Отправляется в дорогу
За красавицей-душой,
За невестой молодой.
Но невеста молодая,
До зари в лесу блуждая,
Между тем вс° шла да шла
И на терем набрела.
Ей на встречу пес, залая,
Прибежал и смолк, играя.
В ворота вошла она -
На подворье тишина.
Лес бежит за ней, ласкаясь,
А царевна, подбираясь,
Поднялася на крыльцо
И взялася за кольцо;
Дверь тихонько отворилась,
И царевна очутилась
В светлой горнице; кругом
Лавки, крытые ковром,
Под святыми стол дубовый,
Печь с лежанкой изразцовой.
Видит девица, что тут
Люди добрые живут;
Знать, не будет ей обидно! -
Никого меж тем не видно.
Дом царевна обошла,
Вс° порядком убрала,
Засветила богу свечку,
Затопила жарко печку,
На полати взобралась
И тихонько улеглась.
Час обеда приближался,
Топот по двору раздался:
Входят семь богатырей,
Семь румяных усачей.
Старший молвил: "Что за диво!
Вс° так чисто и красиво.
Кто-то терем прибирал,
Да хозяев поджидал.
Кто же? Выдь и покажися,
С нами честно подружися.
Коль ты старый человек,
Дядей будешь нам навек.
Коли парень ты румяный,
Братец будешь нам названый.
Коль старушка, будь нам мать,
Так и станем величать.
Коли красная девица,
Будь нам милая сестрица".
И царевна к ним сошла,
Честь хозяям отдала,
В пояс низко поклонилась;
Закрасневшись, извинилась,
Что-де в гости к ним зашла,
Хоть звана и не была.
Вмиг по речи те спознали,
Что царевну принимали;
Усадили в уголок,
Подносили пирожок;
Рюмку полну наливали,
На подносе подавали.
От зеленого вина
Отрекалася она;
Пирожок лишь разломила,
Да кусочек прикусила,
И с дороги отдыхать
Отпросилась на кровать.
Отвели они девицу
Вверх во светлую светлицу,
И оставили одну
Отходящую ко сну.
День за днем идет, мелькая,
А царевна молодая
Вс° в лесу; не скучно ей
У семи богатырей.
Перед утренней зарею
Братья дружною толпою
Выезжают погулять,
Серых уток пострелять,
Руку правую потешить,
Сорочина в поле спешить,
Иль башку с широких плеч
У татарина отсечь,
Или вытравить из леса
Пятигорского черкеса.
А хозяюшкой она
В терему меж тем одна
Приберет и приготовит.
Им она не прекословит,
Не перечут ей они.
Так идут за днями дни.
Братья милую девицу
Полюбили. К ней в светлицу
Раз, лишь только рассвело,
Всех их семеро вошло.
Старший молвил ей: "Девица,
Знаешь: всем ты нам сестрица,
Всех нас семеро, тебя
Все мы любим, за себя
Взять тебя мы все бы ради,
Да нельзя, так бога ради,
Помири нас как нибудь:
Одному женою будь,
Прочим ласковой сестрою.
Что ж качаешь головою?
Аль отказываешь нам?
Аль товар не по купцам?"
"Ой вы, молодцы честные,
Братцы вы мои родные, -
Им царевна говорит: -
Коли лгу, пусть бог велит
Не сойти живой мне с места.
Как мне быть? ведь я невеста.
Для меня вы все равны,
Все удалы, все умны,
Всех я вас люблю сердечно;
Но другому я навечно
Отдана. Мне всех милей
Королевич Елисей".
Братья молча постояли,
Да в затылке почесали.
"Спрос не грех. Прости ты нас,
Старший молвил поклонясь:
Коли так, не заикнуся
Уж о том". - "Я не сержуся, -
Тихо молвила она: -
И отказ мой не вина".
Женихи ей поклонились,
Потихоньку удалились,
И согласно все опять
Стали жить да поживать.
Между тем царица злая,
Про царевну вспоминая,
Не могла простить ее,
А на зеркальце свое
Долго дулась и сердилась;
Наконец об нем хватилась
И пошла за ним, и сев
Перед ним, забыла гнев,
Красоваться снова стала
И с улыбкою сказала:
"Здравствуй, зеркальце! скажи,
Да всю правду доложи:
Я ль на свете всех милее,
Всех румяней и белее?"
И ей зеркальце в ответ:
"Ты прекрасна, спору нет;
Но живет без всякой славы,
Средь зеленыя дубравы,
У семи богатырей
Та, что вс° ж тебя милей".
И царица налетела
На Чернавку: "Как ты смела
Обмануть меня? и в чем!..."
Та призналася во всем:
Так и так. Царица злая,
Ей рогаткой угрожая,
Положила иль не жить,
Иль царевну погубить.
Раз царевна молодая,
Милых братьев поджидая,
Пряла, сидя под окном.
Вдруг сердито под крыльцом
Пес залаял, и девица
Видит: нищая черница
Ходит по двору, клюкой
Отгоняя пса. "Постой,
Бабушка, постой немножко, -
Ей кричит она в окошко:
Пригрожу сама я псу
И кой-что тебе снесу".
Отвечает ей черница:
"Ох ты, дитятко девица!
Пес проклятый одолел,
Чуть до смерти не заел.
Посмотри, как он хлопочет!
Выдь ко мне". - Царевна хочет
Выдти к ней и хлеб взяла,
Но с крылечка лишь сошла,
Пес ей под ноги - и лает,
И к старухе не пускает;
Лишь пойдет старуха к ней,
Он, лесного зверя злей,
На старуху. "Что за чудо?
Видно, выспался он худо, -
Ей царевна говорит: -
На ж, лови!" - и хлеб летит.
Старушонка хлеб поймала;
"Благодарствую, - сказала, -
Бог тебя благослови;
Вот за то тебе, лови!"
И к царевне наливное,
Молодое, золотое,
Прямо яблочко летит....
Пес как прыгнет, завизжит.....
Но царевна в обе руки
Хвать - поймала. "Ради скуки
Кушай яблочко, мой свет -
Благодарствуй за обед...." -
Старушоночка сказала,
Поклонилась и пропала...
И с царевной на крыльцо
Пес бежит и ей в лицо
Жалко смотрит, грозно воет
Словно сердце песье ноет,
Словно хочет ей сказать:
Брось! - Она его ласкать,
Треплет нежною рукою;
"Что, Соколко, что с тобою?
Ляг!" - и в комнату вошла,
Дверь тихонько заперла,
Под окно за пряжу села
Ждать хозяев, а глядела
Вс° на яблоко. Оно
Соку спелого полно,
Так свежо и так душисто,
Так румяно-золотисто,
Будто медом налилось!
Видны семечки на сквозь...
Подождать она хотела
До обеда; не стерпела,
В руки яблочко взяла,
К алым губкам поднесла,
Потихоньку прокусила,
И кусочек проглотила....
Вдруг она, моя душа,
Пошатнулась не дыша,
Белы руки опустила,
Плод румяный уронила,
Закатилися глаза,
И она под образа
Головой на лавку пала
И тиха, недвижна стала...
Братья в ту пору домой
Возвращалися толпой
С молодецкого разбоя,
Им на встречу, грозно воя,
Пес бежит и ко двору
Путь им кажет. "Не к добру! -
Братья молвили: - печали
Не минуем". Прискакали,
Входят - ахнули. Вбежав,
Пес на яблоко стремглав
С лаем кинулся, озлился,
Проглотил его, свалился
И издох. Напоено
Было ядом знать оно.
Перед мертвою царевной
Братья в горести душевной
Все поникли головой,
И с молитвою святой
С лавки подняли, одели,
Хоронить ее хотели
И раздумали. Она,
Как под крылышком у сна,
Так тиха, свежа лежала,
Что лишь только не дышала.
Ждали три дня, но она
Не восстала ото сна.
Сотворив обряд печальный,
Вот они во гроб хрустальный
Труп царевны молодой
Положили - и толпой
Понесли в пустую гору,
И в полуночную пору
Гроб ее к шести столбам
На цепях чугунных там
Осторожно привинтили
И решеткой оградили -
И, пред мертвою сестрой
Сотворив поклон земной,
Старший молвил: "Спи во гробе;
Вдруг погасла, жертвой злобе,
На земле твоя краса;
Дух твой примут небеса.
Нами ты была любима
И для милого хранима -
Не досталась никому,
Только гробу одному".
В тот же день царица злая,
Доброй вести ожидая,
Втайне зеркальце взяла
И вопрос свой задала:
"Я ль, скажи мне, всех
Всех румяней и белее?"
И услышала в ответ;
"Ты, царица, спору нет,
Ты на свете всех милее
Всех румяней и белее".
За невестою своей
Королевич Елисей
Между тем по свету скачет.
Нет как нет! Он горько плачет,
И кого ни спросит он,
Всем вопрос его мудрен;
Кто в глаза ему смеется,
Кто скорее отвернется;
К красну солнцу наконец
Обратился молодец.
"Свет наш солнышко! Ты ходишь
Круглый год по небу, сводишь
Зиму с теплою весной,
Всех нас видишь под собой.
Аль откажешь мне в ответе?
Не видало ль где на свете
Ты царевны молодой?
Я жених ей". - "Свет ты мой
Красно солнце отвечало: -
Я царевны не видало.
Знать ее в живых уж нет,
Разве месяц, мой сосед,
Где-нибудь ее да встретил
Или след ее заметил".
Темной ночки Елисей
Дождался в тоске своей.
Только месяц показался,
Он за ним с мольбой погнался,
"Месяц, месяц, мой дружок,
Позолоченый рожок!
Ты встаешь во тьме глубокой,
Круглолицый, светлоокой,
И, обычай твой любя,
Звезды смотрят на тебя.
Аль откажешь мне в ответе?
Не видал ли где на свете
Ты царевны молодой?
Я жених ей". - "Братец мой,
Отвечает месяц ясный: -
Не видал я девы красной.
На стороже я стою
Только в очередь мою.
Без меня царевна видно
Пробежала". - "Как обидно!" -
Королевич отвечал.
Ясный месяц продолжал:
"Погоди; об ней быть может
Ветер знает. Он поможет.
Ты к нему теперь ступай,
Не печалься же, прощай".
Елисей, не унывая,
К ветру кинулся, взывая:
"Ветер, ветер! Ты могуч,
Ты гоняешь стаи туч,
Ты волнуешь сине море,
Всюду веешь на просторе,
Не боишься никого,
Кроме бога одного.
Аль откажешь мне в ответе?
Не видал ли где на свете
Ты царевны молодой?
Я жених ее". - "Постой, -
Отвечает ветер буйный: -
Там за речкой тихоструйной
Есть высокая гора,
В ней глубокая нора;
В той норе, во тьме печальной,
Гроб качается хрустальный
На цепях между столбов.
Не видать ничьих следов
Вкруг того пустого места;
В том гробу твоя невеста".
Ветер дале побежал.
Королевич зарыдал,
И пошел к пустому месту,
На прекрасную невесту
Посмотреть еще хоть раз.
Вот идет; и поднялась
Перед ним гора крутая;
Вкруг нее страна пустая;
Под горою темный вход.
Он туда скорей идет.
Перед ним, во мгле печальной,
Гроб качается хрустальный,
И в хрустальном гробе том
Спит царевна вечным сном.
И о гроб невесты милой
Он ударился всей силой.
Гроб разбился. Дева вдруг
Ожила. Глядит вокруг
Изумленными глазами,
И, качаясь над цепями,
Привздохнув, произнесла:
"Как же долго я спала!"
И встает она из гроба...
Ах!... и зарыдали оба.
В руки он ее берет
И на свет из тьмы несет,
И, беседуя приятно,
В путь пускаются обратно,
И трубит уже молва:
Дочка царская жива!
Дома в ту пору без дела
Злая мачеха сидела
Перед зеркальцем своим
И беседовала с ним,
Говоря: "Я ль всех милее,
Всех румяней и белее?"
И услышала в ответ:
"Ты прекрасна, слова нет,
Но царевна вс° ж милее,
Вс° румяней и белее".
Злая мачеха, вскочив,
Об пол зеркальце разбив,
В двери прямо побежала
И царевну повстречала.
Тут ее тоска взяла,
И царица умерла.
Лишь ее похоронили,
Свадьбу тотчас учинили,
И с невестою своей
Обвенчался Елисей;
И никто с начала мира
Не видал такого пира;
Я там был, мед, пиво пил,
Да усы лишь обмочил.
СКАЗКА О ЗОЛОТОМ ПЕТУШКЕ
Негде, в тридевятом царстве,
В тридесятом государстве,
Жил-был славный царь Дадон.
С молоду был грозен он
И соседям то и дело
Наносил обиды смело;
Но под старость захотел
Отдохнуть от ратных дел
И покой себе устроить.
Тут соседи беспокоить
Стали старого царя,
Страшный вред ему творя.
Чтоб концы своих владений
Охранять от нападений,
Должен был он содержать
Многочисленную рать.
Воеводы не дремали,
Но никак не успевали.
Ждут бывало с юга, - глядь, -
Ан с востока лезет рать!
Справят здесь, - лихие гости
Идут от моря. Со злости
Инда плакал царь Дадон,
Инда забывал и сон.
Что и жизнь в такой тревоге!
Вот он с просьбой о помоге
Обратился к мудрецу,
Звездочету и скопцу.
Шлет за ним гонца с поклоном.
Вот мудрец перед Дадоном
Стал и вынул из мешка
Золотого петушка.
"Посади ты эту птицу, -
Молвил он царю, - на спицу;
Петушок мой золотой
Будет верный сторож твой:
Коль кругом вс° будет мирно,
Так сидеть он будет смирно;
Но лишь чуть со стороны
Ожидать тебе войны,
Иль набега силы бранной,
Иль другой беды незванной,
Вмиг тогда мой петушок
Приподымет гребешок,
Закричит и встрепенется
И в то место обернется".
Царь скопца благодарит,
Горы золота сулит.
"За такое одолженье, -
Говорит он в восхищеньи, -
Волю первую твою
Я исполню, как мою".
Петушок с высокой спицы
Стал стеречь его границы.
Чуть опасность где видна,
Верный сторож как со сна
Шевельнется, встрепенется,
К той сторонке обернется
И кричит: "Кири-ку-ку.
Царствуй, лежа на боку!"
И соседи присмирели,
Воевать уже не смели:
Таковой им царь Дадон
Дал отпор со всех сторон!
Год, другой, проходит мирно;
Петушок сидит вс° смирно.
Вот однажды царь Дадон
Страшным шумом пробужден:
"Царь ты наш! отец народа! -
Возглашает воевода: -
Государь! проснись! беда!"
- "Что такое, господа?-
Говорит Дадон, зевая: -
А?.... Кто там?... беда какая?"
Воевода говорит:
"Петушок опять кричит;
Страх и шум во всей столице".
Царь к окошку, - ан на спице,
Видит, бьется петушок,
Обратившись на восток.
Медлить нечего: "Скорее!
Люди, на конь! Эй, живее!"
Царь к востоку войско шлет
Старший сын его ведет.
Петушок угомонился,
Шум утих, и царь забылся.
Вот проходит восемь дней,
А от войска нет вестей:
Было ль, не было ль сраженья, -
Нет Дадону донесенья.
Петушок кричит опять.
Кличет царь другую рать;
Сына он теперь меньшого
Шлет на выручку большого.
Петушок опять утих.
Снова вести нет от них!
Снова восемь дней проходят;
Люди в страхе дни проводят;
Петушок кричит опять;
Царь скликает третью рать
И ведет ее к востоку, -
Сам не зная, быть ли проку.
Войска идут день и ночь;
Им становится не в мочь.
Ни побоища, ни стана,
Ни надгробного кургана
Не встречает царь Дадон.
"Что за чудо?" - мыслит он.
Вот осьмой уж день проходит,
Войско в горы царь приводит,
И промеж высоких гор
Видит шелковый шат°р.
Вс° в безмолвии чудесном
Вкруг шатра; в ущельи тесном
Рать побитая лежит.
Царь Дадон к шатру спешит.......
Что за страшная картина!
Перед ним его два сына;
Без шеломов и без лат
Оба мертвые лежат,
Меч вонзивши друг во друга.
Бродят кони их средь луга,
По притоптанной траве,
По кровавой мураве......
Царь завыл: "Ох дети, дети!
Горе мне! попались в сети
Оба наши сокола!
Горе! смерть моя пришла".
Все завыли за Дадоном,
Застонала тяжким стоном
Глубь долин, и сердце гор
Потряслося. Вдруг шат°р
Распахнулся... и девица,
Шамаханская царица,
Вся сияя как заря,
Тихо встретила царя.
Как пред солнцем птица ночи,
Царь умолк, ей глядя в очи,
И забыл он перед ней
Смерть обоих сыновей.
И она перед Дадоном
Улыбнулась - и с поклоном
Его за руку взяла
И в шатер свой увела.
Там за стол его сажала,
Всяким яством угощала;
Уложила отдыхать
На парчевую кровать.
И потом, неделю ровно, -
Покорясь ей безусловно, -
Околдован, восхищ°н,
Пировал у ней Дадон.
Наконец и в путь обратный
Со своею силой ратной
И с девицей молодой
Царь отправился домой.
Перед ним молва бежала,
Быль и небыль разглашала.
Под столицей, близ ворот
С шумом встретил их народ, -
Все бегут за колесницей,
За Дадоном и царицей;
Всех приветствует Дадон.....
Вдруг в толпе увидел он,
В сарачинской шапке белой,
Весь как лебедь поседелый,
Старый друг его, скопец.
"А, здорово, мой отец, -
Молвил царь ему, - что скажешь
Подь поближе! Что прикажешь?"
- "Царь! - ответствует мудрец, -
Разочтемся наконец.
Помнишь? за мою услугу
Обещался мне, как другу,
Волю первую мою
Ты исполнить как свою.
Подари ж ты мне девицу,
Шамаханскую царицу." -
Крайне царь был изумл°н.
"Что ты? - старцу молвил он: -
Или бес в тебя ввернулся?
Или ты с ума рехнулся?
Что ты в голову забрал?
Я конечно обещал,
Но всему же есть граница!
И зачем тебе девица?
Полно, знаешь ли кто я?
Попроси ты от меня
Хоть казну, хоть чин боярской,
Хоть коня с конюшни царской,
Хоть пол-царства моего!"
- "Не хочу я ничего!
Подари ты мне девицу,
Шамаханскую царицу." -
Говорит мудрец в ответ. -
Плюнул царь: "Так лих же: нет!
Ничего ты не получишь.
Сам себя ты, грешник, мучишь;
Убирайся, цел пока!
Оттащите старика!"
Старичок хотел заспорить,
Но с иным накладно вздорить;
Царь хватил его жезлом
По лбу; тот упал ничком,
Да и дух вон. - Вся столица
Содрогнулась; а девица -
Хи-хи-хи! да ха-ха-ха!
Не боится знать греха.
Царь, хоть был встревожен сильно,
Усмехнулся ей умильно.
Вот - въезжает в город он;
Вдруг раздался легкой звон,
И в глазах у всей столицы
Петушок спорхнул со спицы;
К колеснице полетел
И царю на темя сел,
Встрепенулся, клюнул в темя
И взвился... и в то же время
С колесницы пал Дадон!
Охнул раз, - и умер он.
А царица вдруг пропала,
Будто вовсе не бывало.
Сказка ложь, да в ней намек!
Добрым молодцам урок.
<ЗАМЕТКИ ПРИ ЧТЕНИИ "ОПИСАНИЯ ЗЕМЛИ КАМЧАТКИ" С. П. КРАШЕНИННИКОВА>
О Камчатке.
Камчатская землица (или Камчатской нос ) начинается у Пустой реки и Анапкоя в 59+ шир.<оты> - там с гор видно море по обеим сторонам. Сей узкой перешеек соединяет Камчатку с матерой землею. - Здесь грань присуду Камч.<атски>х острогов; выше начинается Заносье (Анадырской присуд).
Камчатка отделяется от Америки Восточным океаном: от Охотского берегу Пенженским морем (на 1000 в.<ерст>).
Соседи Камчатки - Америка, Кур.<ильские> острова и Китай.
Камчатка земля гористая. Она разделена на равно хребтом: берега ее низменны. Хребты, идущие по сторонам главного хребта, - вдались в море - и названы носами. Заливы, между ими включенные, называются морями (Олюторское, Бобровое etc.).
Под именем Камчатки казаки разумели только реку Камчатку. Южная часть называлась Курильской землицею. Западную часть от Большой реки до Тигиля Берегом. Западный берег Авачею (по имени реки) и Бобровым морем. Остальную часть от устья Камчатки и Тигиля к северу - Коряками (по имени народа).
Рек много, но одна Камчатка судоходна. По ней на 200 верст от устья до устья реки Никула могло ходить морское судно кочь (?), на котором бурею занесены были первые посетители тех краев: Федот с товарищи.
Главные прочие реки - Большая р.<ека>, Авача и Тигиль.
Озер множество: главные - Нерпичье, при устьи Камч<ат>ки; Кроноцкое , из кое<го> исходит р.<ека> Кро<дак>ыг, Курильское, из ко<торого> теч.<ет> р.<ека> Озерная, и Апальское.
Ключи и огнедышущие горы встречаются на каждом шагу.
Река Камчатка
по тамошнему Уйкоаль. Выходит из болота, течет сперва к сев.<еро>-востоку, потом, изворотясь круто на южно-западную сторону, впадает в Восточный океан под 56+30' сев.<ерной> широты (496 верст). Камчатка меняла часто устья свои - в разные заливы, ежегодно почти заметаемые. Главные из них 3, глубокие, способные судам для зимования.
Там же, на острову посреди реки, монастырь Якутский Спасский.
Первая река, впадающая в Камчатку (следуя от устья вверх) Ратуга (по-камч.<атски> Орат), на ней в 1731 <году> построен острог по разорению Нижнего Камч.<атско>го острога.
Хапичь, текущая между высокими каменными скалами (Гычень) в 35 вер.<стах> от Ратуги.
Кемен-кыг, Хотабена.
Между ими ручей Еймо<ло>нореч, у подошвы огнед.<ышащей> горы Шевеличь.
В 10 верстах от Хотабена селение Пингаушть - по-русски Каменный острог - (вечно бунтовало).
Еловка (Коочь) - главная река (смотри описание пути по ней до Озерной р.<еки>).
В 3 верстах от оной урочище, где был поставлен первый русск.<ий> острог - близ речек Протоку и Резень.
Канучь или Крестовая (смотри любопыт.<ную> надпись), реки Крюки и Ушки (Кругыг, Ус-кыг) знатны рыб.<ными> промыслами.
Колю - Козыревская в память Ив.<ана> Козыревского.
Толбачик.
Никуль-речка. Зимовье Федота I и зовется Федотовщиною.
Шапина - (в 33 верст.<ах> от оной Горелый Острог).
Кырганик (близ оной Яр, где камчадалы гадают, стреляя из лука).
Повычя. Против ее устья стоит Верхний Камч.<атски>й Остр.<ог>.
Река Тигиль и Еловка.
По ним прямой путь от Вост.<очного> ок.<еана> до Пенж.<инского>моря.
В 20 верст.<ах> от устья находится Горелый Острог (Дачхон), в начале завоевания истребленный казаками.
Харчин Острог - близ устья Еловки.
Близ той Орлова река (по причине орлиного гнезда на тополе).
Еловки берега каменистые.
На Тигиле - урочище Кохча, коряцкий острог, разоренный при Атласове за убиение Луки Морозки.
Большая река Кышка.
На острове (что в озере) утки и чайки несут яйца, коими на год запасаются жители Большерецкого Остр.<ога>.
Чекава и Амшигачь. 2 камчадала, жившие на речках, коим каз.<аки> дали их имена.
Начилова (Чакажу) - в ней жемчуг - не чистый и не окатистый.
Камчадалы ловят уток сетьми, перетянутыми через реки.
Авача.
Славна своею губою, которая имеет 14 верст в длину и ширину.
Гавань Петро-павловс.<кая> названа по имени 2 пакетботов, в ней зимовавших в (?).
Река Шияхтау (половинная) - здесь кончается присуд Большерецкого Острога.
Выше к Северу идет присуд Верхнего Камчатского.
***
Укинская губа (20 вер.<ст> окр.<ужности>) - отселе начинается жилище сидячих коряк - до сего живут камчадалы.
Чанук-кыг, река Русакова - там поселены потомки русских пришельцев, прибывших после Федота Кочевщика.
Урочище Ункаляк (Каменный враг). Ему в жертву приносят камень.
***
Острожек Коряцкий окружен земляным валом (выш.<иной> 1 саж.<ень>, шир.<иной> 1 арш.<ин>). - Внутри двойной частокол, к нему приставлены двойные жерди. В каждой стене 2 бойницы (?). Вход с трех сторон - (кроме южной). -
Крашен.<инников> видел сей первый укрепленн.<ый> Остр.<ог>. Другие были - земляная юрта, балаганами окруженная.
Первым жителем и богом Камчатки почитается Кут. Смотри сказку о его ссоре с женою (I - стр. 55).
С крутых гор спускаются на ремнях.
Река Галыгина, по имени пропавшего казака.
Ясачные сборщики часто убиваемы были.
(Описание зимней поездки, стр. 75-I).
Пенженское море получило свое название от реки Пенжине - в 50 верст.<ах> от Таловки.
Здесь в 7187 (1677) <году> поставлено первое зимовье казацкое.
Пролив между Курильскою Лопаткою 15 вер.<ст> - переезд на байдарках 3 часа. Для сего требуется тихая погода и конец приливу. Во время же отлива ходит по морю вал с белью и с засыпью вышиною до 30 сажень. Валы сии по-казачьи называются сувой и сулой , а камчадалы - когачь, т. е. хребет; также и камуй, т. е. бог (смотри Опис.<ание> Кур.<ильских> остр.<овов>, ч. I-105).
Гора Алаид на пустом Кур.<ильском> остр.<ов>у (смотри о ней сказку I-108).
Steller.
Молния редко видима в Камчатке. Дикари полагают, что гамулы (духи) бросают из своих юрт горящие головешки.
Гром, по их мнению, происходит от того, что Кут лодки свои с реки на реку перетаскивает, или что он в сердцах бросает оземь свой бубен.
Смотри грациозную их сказку о ветре и о зарях утр.<енней> и веч.<ерней> (ч. II-168).
***
Камчатка - страна печальная, гористая, влажная. Ветры почти беспрестанные обвевают ее. Снега не тают на высоких горах. Снега выпадают на 3 сажени глубины - и лежат на ней почти 8 месяцев. Ветры и морозы убивают снега; весеннее солнце отражается на их гладкой поверхности и причиняет несносную боль глазам. Настает лето. Камчатка, от наводнения освобожденная, являет скоро великую силу растительности; но в начале августа уже показывает<ся> иней и начинаются морозы.
Недостаток железа и соли чувствителен. Жители соль вываривают из морской воды. Питаются недосушенной рыбою.
Климат на Камчатке умеренный и здоровый.
(Мнение камчадалов о сопках, ч. II-176.)
Огнедышущие горы.
Их три:
1) Авачинская,
2) Толбачинская между Камч.<аткою рекою> и Толб.<ачиком>,
3) Камчатская.
Горы угасшие
Апальская и Вилючинская.
***
Мнение и страх камчадалов о ключах горячих, II-185.
Камчадалы едят березовую крошеную кору с икрой - и кладут оную в березовый сок.
В июле цветет сарана (род lilium flore atro-rubente); семенами оной питаются камчадалы - поля ею покрыты.
Вино курят русские люди из сладкой травы II-196.
Камчадалы из приморской травы плетут ковры и епанчи, подобные нашим старинным буркам II-206.
Смотри ворожбу камчадалов по убитому зверю, дабы он не сердился II-207. И употребление травы чесаной id.
Людей, ободранных медведями, называют кам.<чадал>ы дранками.
Отбытие мышей предвещает худой промысел - приход их есть важный случай, о котором повещается всюду.
***
Соболиное наволоко, место по р.<еке> Лене до р.<ечки> Агари (30 верст) (II-235).
(Промысел за соболями, ч. II-233).
Промышленные зарубают деревья, II-248.
Жители Камчатки.
1) Камчадалы.
2) Коряки.
3) Курилы.
1-ые в южной Камчатке, от устья Уки до Кур.<ильск>ой Лопатки, и на 1-м К.<урильском> острове Шоумчу.
Коряки на севере.
Курилы на островах.
Коряки смежны с чукчами, юкогирами, ламутками.
Коряки бывают оленные и сидячие.
Камчадалы называют себя ительмен, -ма - житель, -ница. Русских зовут брыхтатын, огн.<енны>е люди.
Коряк от хора, олень.
Камчадал от кор.<яцко>го хончала (от Коо-чай , житель реки Еловки).
Юкогир по-коряцки едель (волк).
Смотри замеч.<ания> о языке камч.<атско>м, III-7.
***
Русские брали толмачей из сидячих коряк.
Камчатка - река Уйкуал.
Ай - житель.
Камчадалы плодились, несмотря на то, что множество их погибало от снежн.<ых> обвалов, от бурь, зверей, потопления, самоубийств etc., войны.
О боге и душе хотя и имеют понятие, но не духовное.
Камчадалы вероятно жили прежде за Амуром в Мунгалии и переселились в Камч.<атк>у прежде тунгусов, III-13.
***
Пенаты камчадальские Хантай (сирена) и Ажушах (терм).
Коекчучь - Тюксус.
О войне камч.<атск>ой, III-62
Их жестокость.
Равнодушие к жизни.
Коварство etc.
Приметы к возмущению.
Steller о междуусобии камчадалов, III-68. (NB Первобытное состояние).
Шандал.
Смотри III-71 (о острожках камч.<атск>их).
Имена камчадальские. Часть III-128.
Казаки брали камчадальских жен и ребят в холопство и в наложницы - с иными и венчались. На всю Камчатку был один поп. Главные их забавы состояли в игре карточной и в зернь в ясачной избе на палатах. Проигрывали лисиц и соболей, наконец холопей. Вино гнали из окислых ягод и сладкой травы; богатели они от находов на камчадалов и от ясачного сбору, который происходил следующим образом: камчадал сверхь ясаку платил:
1 зверя сборщику
1 - -- подьячему
1 - -- толмачу
1 - -- на рядов.<ых> каз.<ако>в.
Казаку на Камчатке в 1740 году нужно было до 40 р.<ублей> годового прихода. - См. IV-248.
***
При сборщике бывают (после харч.<инского> бунта):
писчик,
толмач,
целовальник,
и неск.<олько> казаков (караульщиков).
Ясак принимает комисар (приказчик) при вышесказанн.<ых> людях, с их совету, что годно и что нет; писчик вписывает в шнуров.<ые> книги; целовальник берет ясак к себе и хранит его за своею и за комисарскою печатью.-
Камчадалы привозят ясак.
***
В начале вместе с казаками приезжали на Кам.<чатку> мелочники, но несли каз.<ацку>ю службу и старались записаться в казаки - хотя при первой ревизии записаны под именем посадских в подушный оклад.
Лисица на Кам.<чатк>е почиталась вместо рубля (денег не было).
Путь из Якутска
шел только зимний. Скарб казаки везли на нартах.
Путь шел 1) по реке Лене вниз до ее устья, оттоль по Ледяному морю до усть Индигирки и Ковымы - оттоль сухим путем чрез Анадырск до Пенжинск.<ого> моря или до Олют.<орско>го; оттоле байдарами или сух.<им> пут.<е>м; на то требовалось целое лето при хорошей погоде. В противном случае кочи разбивались, и казаки оставались в пути по 2 и по 3 года.
От Якутска до Усть-Яны - 1,960 верст (см. маршрут, IV-267) Анадырский острог (IV-270).
От Анадыргк.<ого острогу> до Нижн.<его> Камч.<атского> 1,144 версты - езды на оленях с 2 недели до Пенжины р.<еки>, да 2 недели до Нижн.<его Камчатского острога>.
Дорога чрез Охотск, IV-270.
<2.>
Камчатские дела.
(От 1694 до 1740 года)
- 1
Сибирь была уже населена от Лены к вост.<ок>у до Анадырска, по рекам, впадающим в Ледов.<итое> море.
Приказчики имели поручение проведовать о новых народ.<ах> и землях, и приводить их в подданство.
Пенженские и Алюторские коряки были объясачены (кем?), от них узнали о существовании Камч.<ат>ки. Оленные коряки паче о том известили.
- 2
Первый из русских посетивших Камчатку был Федот Алексеев; по его имени Никул-р.<ека> называется Федотовщиною.
Он пошел из устья Ковымы Ледовитым морем в 7 кочах, занесен он был на реку Камчатку, где он и зимовал: на другое (?) лето обошел он (?) <Курильскую> лопатку, и на реке Тигиле убит от коряк.
- 3
Служивый Семен Дежнев в о<т>писке своей подтверждает сие с некоторыми изменениями; он показывает, что Федот, будучи разнесен с ним погодою, выброшен на берег в передний конец, за реку Анадырь. В той отписке сказано, что в 7162 (1654) <году> ходил он возле моря в поход и отбил у коряк якутку, бывшую любовницу Федота, которая сказывала, что Федот с одним служивым умер от цынги, что товарищи его побиты, а другие спаслися в лодки и уплыли неведомо куда. Развалины зимовья на р.<еке> Никуле видны еще были в 1730 году.
- 4
Kpaшeн.<инникoв> полагает, что Федот погиб не на Тигиле, а меж Анадырем и Олюторским, следуя от Тигиля обратно к Анадырску морем или сушею по Олюторск.<ом>у берегу.
- 5
В 7203 (1695) Владимир Атласов прислан был от якутского приказчика (из Якутска) в Анадырский острог сбирать яссак с присудных (приписных) к Анад.<ыр>ску коряк и юкогирей.
- 6
В следующий 204 <год> Атласов послал к Апушским корякам Луку Морозку с 16 чел.<овеками> за ясаком. Оный Морозка не дошел до Камч.<атки> токмо 4-мя днями. Взял он между тем Камч.<атск>ий острожек и в Погроме получил неведомо какие письма, которые и представил Атласову.
- 7
Атласов, взяв с собою 60 чел.<овек> служ.<ивых> да столько же юкогирей, отправился на следующий 1697 год, после ясашного сбору, на Камчатку. Он оставил в Анадырске 38 чел.<овек> казаков (с ним, следств.<енно>, было всего 100 чел.<овек> каз.<аков>).
- 8
Атласов ласкою склонил к ясачн.<ому> платежу Акланский, Каменный и Усть-Таловский острожки - да один взял с бою и потом (пишет он) первого февраля 1697-го <года> пошел в Олюторскую землю.
- 9
Словесное предание гласит, что он разделил свой отряд надвое - Морозку послал на Восточное море, а сам пошел по Пенженскому.
- 10
Юкогиры (60 чел.<овек>) изменили ему на Паллане. Произошло сражение 3 казака были убиты. Атласов и еще 15 чел.<овек> ранены. Казаки их отбили и без них продолжали свой поход к Югу.
- 11
Оба отряда соединились на Тигиле и собрали ясак с народов, живущих по рек.<ам> Напане, Тигилю, Иче, Сиупче и Харьузовой. До Каланской (?) не дошли за 3 дня. По слов.<есному> пред.<анию>, Атласов дошел до реки Нынгичу (Голыгиной) за 3 дня от реки Игдыг (Озерной). - NB. Бобры звались каланами; и на той реке промышлялись.
- 12
На реке Иче, Атласов взял у камчад.<алов> пленника японца (Узакинского).
- 13
От реки ГолыГиной Атласов пошел обратно тою же дорогою до реки Ичи, потом перешел на Камчатку, построил Верхний Камч.<атский> Острог - и оставя в нем казака Потапа Серюкова, отправился в Якутск, куда и прибыл в 7208 году (1700) июля 2.
- 14
Из Якутска отправился он в Москву с японским пленником и с ясачной казною, собранной им на Камчатке (см. IV-194).
- 15
Атласов за свою службу пожалован в Москве казачьим головою по городу Якутску, и велено ему снова ехать на Камчатку, набрав в казачью службу 100 чел.<овек> в Тобольске, в Енисейске и в Якутске из казацк.<их> детей. Сверх того снабжен он в Москве и Тобольске малыми пушками, пищалями, свинцом и порохом. В Тобольске дано ему полковое знамя, барабанщик и сиповщик.
- 16
Но в следующем 1701 году Атласов, едучи из Тобольска по реке Тунгуске, разбил дощаник с китайскими товарами гостя Логина Добрынина. По его челобитью, Атласов с 10 товарищами посажен в тюрьму, а на его место в Камч.<атк>у отправлен казак Михайло Зиновьев, бывал.<ый> на Камчатке (сказано в отписке) еще прежде Атласова (с Морозкою?).
- 17
Три года спустя после выезда Атласова, на Камчатку приехал сын боярский Тимофей Кобелев, первый камчатский приказчик; Потап Серюков, оставленный Атласовым в Верхн.<ем> Остроге, не сбирал ясаку и торговал мирно с камчадалами. По прибытии Кобелева сдал он ему начальство и со своими людьми отправился обратно в Анадырск: но коряки их не допустили и умертвили всех.
- 18
В бытность свою на Камч.<ат>ке Т.<имофей> Кобелев перенес Верхн.<ий> Острог на реку Кали-Кыг да построил зимовье на Еловке. Ясак же сбирал повольныи по реке Камч.<ат>ке и по морям Пенженск.<ому> и Бобровому, и в 1704 году прибыл с ясачною казною в Якутск.
- 19
Кобелева сменил Зиновьев и правил Камчаткою с 1703 до 1704 <года>. Он завел первый ясачные книги, и поименно стал вписывать камчадал. Зимовья Нижние Камчатские перенес на Ключи, построил острог на Большой реке: перевел служивых людей (по их просьбе) из Укинских зимовий на Камчатку, и учредя во всем некоторый порядок, возвратился в Якутск с ясаком.
- 20
Осенью 1704 года приехал его сменить пятидесятник Василий Колосов. Он сидел на приказе по апрель 1706 года. При нем был первый поход в Курильскую землицу, и чел.<овек> 20 курильцев объясачено, прочие разбежались.
- 21
На смену ему послан был еще в 1704 <году> якутский сын боярский Вас.<илий> Протопопов да казак Вас.<илий> Шелковников: но они не доехали и от олюторов убиты на пути с 10 чел.<овеками> служивых.
- 22
В конце августа 1706-го года сидячие коряки Косухина острожка (около реки Пенжины), близ Усть-Таловки, умышляли нападение на Колесова. Но он о том был уведомлен от сидячих же коряков другого (Акланского) острожка, им соседнего. - И он прибыл в Якутск благополучно.
- 23
На Акланском остр.<ожке> жил он 15 недель, ожидая зимнего пути. Здесь застал он 7 казаков, оставшихся после Шелков.<никова> с подарочной и пороховою казною, посланной в Камч.<атск>ие остроги. Колесов отправил их туда, дав им 21 человека из своего отряда и назнача им в начальники Семена Ломаева, которому поручил он и сбор ясака во всех трех острогах.
- 24
Косухинские коряки и некоторые другие покушались паки напасть на Колесова, но до того не допущены.
- 25
После Колесова были заказчиками на Камчатке в Верхн.<ем> Остроге Федор Анкудимов, в Нижн.<ем> - Федор Ярыгин, а в Большерецк.<ом> Дмитр.<ий> Ярыгин. При них взбунтовались большерецкие камчадалы. Острог казачий сожгли, а казаков всех побили. На Бобровом м.<оре> тогда же убит ясачный сборщик с 5 чел.<овеками>.
- 26
Причиною возмущения полагает Краш.<енинников> притеснения от казаков, мысль, что русские люди беглые (isolйs), коих легко перевести, и надежда на коряков и олюторов в непропуске русских из Анадырска; ибо смерть Протопопова и Шелковникова до них дошла.
- 27
Казаки были в малолюдстве; и принуждены были быть осторожны. Они до времени оставили изменников в покое. Они дали знать о том однако ж в Якутск (?). Печальные сии известия заставили правительство вспомнить об Атласове; он был освобожден и отправлен на Камчатку; ему возвратили преимущества, данные ему в Москве от Сиб.<ирского> приказа в 1701 году. Ему дана полная власть над казаками (кнут и батожье). Велено прежние вины заслуживать, обид никому не чинить, и противу иноземцев строгости не употреблять, коли можно обойтись ласкою. За преступление наказов объявлена ему смертная казнь. У Атл.<асова> было 2 пушки.
- 28
Но Атласов не доехал еще и до Анадырска, как уже все почти казаки послали на него челобитные, выведенные из терпения его самовластием и жестокостию. Однако ж он благополучно прибыл на Камчатку в июле 1707 году и от заказчиков вместе с ясачной казною принял и начальство над острогами.
- 29
Немедленно (в августе того же году) Атласов отправил на Бобровое море 70 чел.<овек> казаков под начальством Ивана Таратина, для наказания убийц ясачных сборщиков. Поход их продолжался до 27 ноября. От Верхн.<его> Острогу до Авачи они шли без сопротивления; но близ Ав.<ачинской> губы, на ночлеге, впервые встретили их камчадалы. Врагов было до 800. Произошло сражение. Камчадалы были рассеяны - у казаков убито 6 человек. Камчадалов в плен взято 3 чeл.; чрез них собран ясак (IV-200). После того Таратин возвратился в Верхн.<ий> Острог с ясаком и с заложниками.
- 30
Избалованные потворством своих начальников, казаки не могли вынести сурового управления Атласова. В декабре 1707 года они взбунтовались, отрешили его от начальства, а в оправдание свое написали в Якутск длинные жалобы на обиды и преступления, учиненные Атласовым (см. IV-201).
- 31
Бунтовщики, на место Атласова, выбрали Верхн.<его> Острога приказчика Сем.<ена> Ломаева (смотри выше). Атласов посажен в казенку (тюрьму), и пожитки его взяты ими в казну (сколько - см. 203).
- 32
Атласов бежал из тюрьмы и явился в Нижн.<ий> Камч.<атский> Острог. Он потребовал от заказчика Фед.<ора> Ярыгина сдачи начальства; тот не согласился, но оставил Атласова на воле.
- 33
Якутская канцелярия (?) между тем получа еще с дороги посланные челобитные, отправила обо всем донесение в Москву; а на место Атласова послала в Камчатку приказчиком сына боярского Петра Чирикова с 50 чел.<овеками> рядовых, при пятидесятнике и <с> четырьмя десятниками. Снаряду дано ему 2 пушки медные, 100 ядер, 5 пуд свинцу, 8 пуд пороху. - Между тем, в январе 1709-го <года> в канцелярии получено и известие о самовольном отрешении Атласова от начальства. Из Якутска вслед за Чириковым отправлена указная память, чтоб он по делу сему учинил следствие и прислал оное на рассмотрение в Якутск с выборным Сем.<еном> Ломаевым, также и сборную казну за 1707, 08, и 09 год.
- 34
Оная указная память в Анадырске Чирикова уже не застала и за малолюдством к нему оттуда не отправлена.
- 35
Дорога была небезопасна. По Олюторскому и Пенженскому морю пути были заняты. 20 июля 1709 <года> олюторы дерзнули днем напасть на Чирикова: убили 10 человек служивых и бывшего при казне сына боярского Ив.<ана> Панютина, казну и военн.<ые> запасы разграбили, а остальных держали 3 дня в осаде на пустом месте. Наконец 24 июля Чириков пробился и рассеял дикарей, потеряв 2 человек.
- 36
Чириков, прибыв на Камчатку, принял начальство; он отрядил на Большую реку пятидесятника Ив.<ана> Харитонова с 40 казаками, для усмирения дикарей. Но оные собрались в великом множестве, напали на казаков, 8 человек убили, почти всех остальных переранили, 4 недели держали их в осаде, от которой спаслись они бегством.
- 37
Чириков сам с 50 казаками ходил к Бобровому морю, к Японской Бусе (?). Японцы полонены были мирными камчадалами, жившими близ той Бусы. Дикари, увидев казаков, разбежались по лесу, оставя японцев, которые им и выручены. В том походе усмирил он дикарей от Жупановой реки до Островной и наложил снова на них ясак.
- 38
В августе (?) прибыл на смену Чирикова пятидесятник Осип Миронов, отправленный по выбору из Якутска в 40 человеках. Таким образом собрались на Камчатке 3 приказчика: Атласов, законно не отрешенный, Чириков и Миронов (он же и Липин).
- 39
Чириков сдал Миронову Верхн.<ий> Кам.<чатский> острог, а сам в октябре поплыл в Нижний Камч.<атский>, батами со своими служивыми. Он намеревался там перезимовать и оттоле отправиться с казною Пенжинским морем. Миронов 6-го дек.<абря> отправился из Верхн.<его> Острога в Нижний, для наряду казаков к судовому строению и препровождению ясачной казны.
- 40
Исправя свое дело, Миронов обратно ехал в Верхний острог, вместе с Чириковым. 23 янв.<аря> 1711-го году на дороге был он зарезан от казаков. Злодеи думали убить и Чирикова, но по просьбе его дали ему время покаиться, а сами в числе 31 чел.<овека> поехали обратно в Нижн.<ий> Камч.<атский> Острог дабы убить Атласова. Не доехав за полверсты, отправили они трех казаков к нему с письмом, предписав им убить его, когда станет он его читать. Но они застали его спящим и зарезали. Так погиб камчатский Ермак! -
- 41
Бунтовщики вступили в острог и, разделясь на трое, стали на три двора, по десяти человек вместе. Главные из них были: Данило Анцыфоров да Ив.<ан> Козыревский. Бунтовщики расхитили пожитки убитых приказчиков, завели круги, стали выносить знамя, умножились до 75 человек, выбрали атаманом Анцыфорова, Козыревского ясаулом; с Тигиля привезли пожитки Атласова, им отправленные туда, дабы везти их Пенженским морем; расхитили съестные припасы, парусы и снасти, заготовленные для морского пути от Миронова, и уехали в Верх.<ний> Острог, и Чирикова бросили скованного в пролуб марта 20<-го> 1711 года.
- 42
17 апреля 1711 году подали они в Верх.<нем> Остроге для отсылки во Якутск повинную челобитню, в которой об Атласове умолчено, а Чириков и Миронов обвинены обыкновенным образом (см. IV-207). Бунтовщики извинялись дальным расстоянием. и что-де приказчики не допустили бы челобитчиков до Якутска. Опись взятого добра на артель представили тут же с большою невинностию.
- 43
Между тем думали они заслужить свои вины. Весною отправились они из Верхн.<его> Остр.<ога> на Большую реку. В начале апреля они взяли Камчатский острожек, между реками Быстрою и Гольцовкою (где ныне Русск.<ий> Большерецкий Остр.<ог>). Они там и засели, и жили до конца мая.
- 44
22 мая приплыло к оному острожку множество камчадалов и курильцев и осадили казаков с криком и угрозами. 23-го казаки, отслужа молебен (с ними был архимандрит Мартиян, от Филофея, митроп.<олит>а тобольского и сибирского, в 1705 году отправленный в Камч.<ат>ку для проповедания слова божия), выслали половину своих людей на вылазку. Сражение продолжалось до вечера. Казаки одолели, потеряв 3 чел.<овек> убитыми. Дикарей убито и потоплено столько, что Б.<ольшая> река запрудилась их трупами. После сей победы все большерецкие острожки покорились и стали ясак платить попрежнему.
- 45
После того ходили бунтовщики в Кур.<ильскую> землицу и были за проливом на первом Кур.<ильском> острову, и жителей обложили впервые ясаком.
- 46
В том же 1711 году приехал на Камчатку Василий Севастьянов (он же и Щепеткой) на смену Миронова, не ведая ничего о убиении трех приказчиков. Севастьянов стал собирать ясак в Нижн.<ем> и Верхн.<ем> остроге. - Бунтовщик Анцыфоров, узнав о его прибытии, сам приехал к нему в Нижний Острог с ясачной казною, собранной им в Большерецком. Севастиянов не осмелился ни посадить его в тюрьму, ни чинить над ним следствие. Он отправил его снова сборщиком на Большую реку. Анцыфоров на обратном пути привел в повиновение дикарей, живущих по Пенженск.<ому> морю и рекам Конпаковой и Воровской.
- 47
В феврале 1712 году Анцыфоров был убит от авач.<ински>х камчадалов. Узнав о его скором прибытии на Авачу, устроили они пространный балаган с тайными подъемными дверями. Они приняли его с честию, лаской и обещаниями; дали ему несколько аманатов из лучших своих людей и отвели ему балаган. На другую ночь они сожгли его. Перед зажжением балагана они приподняли двери и звали своих аманатов, дабы те скорее побросались вон. Несчастные отвечали, что они скованы и не могут тронуться, но приказывали своим товарищам жечь балаган и их не щадить, только бы сгорели казаки. Так погиб храбрый Анцыфоров, может быть, предупредя заслуженную казнь, и оставя по себе грозную память и пословицу (см. IV-210): На Камчатке проживешь здарово семь лет, что ни сделаешь; а семь лет проживет, кому бог велит.
- 48
Ободренный смертью Анцыфорова, Щепеткой послал нарочных в Верхний острог, чтоб словить убийц трех приказчиков. Один был схвачен, привезен в Нижний острог и в пытке показал, что Анцыфоров имел намерение умертвить Щепеткого, разбить оба острога, разграбить казну и бежать на острова, где и хотел поселиться со своими единомышленниками. Анцыфоров думал произвести в действие свое намерение, когда приезжал в Нижний Острог с ясачным сбором, но отложил оное, быв в слишком малолюдстве.
- 49
В 1712 <году> июня 8<-го> Щепеткой, оставя в Верхнем Остр.<оге> заказчиком Козырева, а в Нижнем Фед.<ора> Ярыгина, отправился по Олюторскому морю до Олют.<орской> реки. Не дошед за 2 дня до Глотова жилья, по причине мелкости и быстроты рек, оградился он, по недостатку в лесе, земляными юртами. Олюторы ежедневно на него нападали. Он послал в Анадырск, требуя подвод и помощи; а сам с 84 человеками оставался в своем остроге до 9 янв.<аря> 1713 года. 60 человек и несколько оленных подвод наконец к нему прибыли, и ясачный сбор довезен до Якутска в январе 1714-го <года>; оного сбора казна не получала с самого 1707 <года>. Он состоял в 332 сорока соболей, 3,282 лисиц кр.<асных>, 7 бурых, 41 сиводушчетых, да 259 морск.<их> бобров.
- 50
Вскоре после отъезда Щепеткова заказчик Верхи.<его> острога Кыргызов (Козырев?) приплыл на батах в Нижний остр.<ог>, овладел оным, мучил Фед. Ярыгина свинцовыми кистенями, да клячем вертел ему голову, а других людей на дыбу подымал (также и тамошнего попа). Ярыгина принудил постричься в монахи, сдал острог казаку Богдану Канашеву, а сам, подговоря 18 чел.<овек> нижнешантальцев, возвратился в Верх.<ний> остр.<ог>.
- 51
10 сент.<ября> 1712-го <года> прибыл на Камчатку Вас.<илий> Колесов, уже бывший там приказчиком, и из каз.<ацки>х пятидесятников пожалованный дворянином по московскому списку. Он из Якутска отправлен был на смену Севастиянову в 1711 <году> и дорогою получил указ о розыске над убийцами трех приказчиков. По прибытии своем он казнил двух человек смертию, других торговою казнию. Ив.<ан> Козыревский, по смерти Анцыфорова бывший в Большерецком Остр.<оге> приказчиком, высечен плетьми: но Кыргызов не пошел под суд к Колесову, острога своего ему не сдал, и с 30 чел.<овеками>, при пушках, приехал к Нижн.<ему> Острогу, грозясь его разорить; в это самое время большерецкие казаки приехали туда с повинною.
- 52
Колосов, опасаясь, чтоб обе сии стороны не соединились, запретил было ехать всем им в острог. Но Киргизов не послушался, въехал со всеми своими людьми, стал содержать крепкий караул днем и ночью. Он требовал от Колесова, чтоб сей дал ему указ идти на проведование острова Карагинского, а между тем подговаривал нижнешантальских казаков. Не успев ни в том, ни в другом, возвратился он в Верх.<ний> Острог. Казаки его разделились на две стороны, не видя надежды сделать суда и мимо Нижнего проплыть в море. Киргизова посадили в казенку. Колесов (в 1713 <году>) принял Верхн.<ий> острог, Киргизова с глав.<ными> сообщниками казнил смертию, других кнутом; послушные служивые пожалованы в конные казаки, а заказчики в дети боярские. Козыревского с 55 казаками и 2 пушк.<ами> послал Колесов на Больш.<ую> реку строить суда и заслуживать свои вины, проведывая новых островов и Японского царства.
- 53
Козыревский исполнил сие поручение. Он привел в ясак жителей Курильской лопатки, покорил первые два Курильские острова и привез Колесову известие о торговле сих островов с купцами города Матмая (IV-214).
- 54
Колесова в 1713 <году> сменил дворянин Ив.<ан> Енисейский. Он заложил церковь на Ключах. Туда перенесен и Н.<ижний> Острог, ибо прежнее место окружено болотами и водою понимается. Новый сей острог и с церковию созжен в 1731 году, во время Камч.<атско>го бунту.
- 55
При нем был поход на авачинских дикарей, некогда изменою убивших Анцыфорова. Их осадили в их остроге и две недели держали в осаде: камчадалы отразили храбро два приступа. Наконец были созжены и перерезаны. Противу них было 120 казаков, да 150 покоренных дикарей. Также взят был приступом камч.<атски>й острожек Паратун. С того времени авач<инск>ие камчадалы стали платить ясак ежегодный, а не повольный, как то было прежде.
- 56
Енисейский весною 1714-го года отправился вместе с Колесовым на судах но Олют.<орско>му морю. Оба везли свой ясак. В августе дошли они до реки Олют.<орск>ой благополучно. Там встретили они дворянина Афанасья Петрова, который разбил олюторов и, раззоря их острог Большой Посад, строил Алюторский острог. При нем было много анад.<ырск>их казаков и юкогирей. Здесь они осеневали, и зимним путем все три дворяне отправились вместе в Якутск (см. ясак их IV-216).
- 57
Юкогиры, бывшие при Аф.<анасии> Петрове, сильно на него негодовали за обиды и притеснения. Он их не отпускал на их промыслы, брал их в подводы под камч.<атску>ю казну. хотя по указу должен был брать коряцкие подводы и проч. Дек.<абря> 2<-го>, не доходя до Акланск.<ого> острога, они его убили на Таловской вершине и казну разграбили. Колесов и Енисейский спаслися в Акл.<анский> острог с 16 чел.<овеками>. Но юкогиры их осадили и угрозами принудили коряков их умертвить. Казна досталась не токмо дикарям, но и нашим казакам, ибо юкогиры торговали с ними, меняя соболей и лисиц на китайский табак. Таким образом пятидесятник Алексей Петриловский наменял, между прочим, 20 сброков собол.<ей> (которые с него в казну и отправлены, когда стали доискивать разграбленный ясак).
- 58
Коряки Пенжинского моря уговорены и в ясак приведены уже в 1720 <году> якутским дворянином Степаном Трифоновым. По убиении же 3 дворян намерены они были напасть на Анадырск и подговаривали к тому чукчей.
- 59
После того казну через Анадырск уже не высылали, а проведан морской путь в Охотск, а путь через Анадырск совсем оставлен, кроме посылок с письмами. На той дороге с 1703 <года> погибло до 200 русских. Морской путь открыт в 1715 <году> якутским казаком Козьмою Соколовым, отправленным от полковника Якова Елчина, при управлении Алексея Петриловского.
- 60
Петриловский, назначенный в приказчики, превзошел всех своих предшественников в жадности и лютости. Один из казаков замучен им в вилах до смерти. Казаки, по наущению Козьмы Соколова, посадили его в тюрьму и взяли пожитки его в казну. Они превосходили казну, собранную в два года со всей Камчатки (IV-219).
- 61
Беспокойства между туземцами были незначительны (IV-220).
- 62
Петриловского сменил Коз. Вежливцов, после сего приехал из Анадырска в приказчики Коз. Григ. Камкин. В 1718 <году> из Якутска прибыли три приказчика: Ив.<ан> Уваровский (в Нижн.<ий>), Ив.<ан> Поротов (в Верхн.<ий>) и Вас.<илий> Кочанов (в Большерецкий Остроги). Сей последний свержен был казаками и на полгода посажен в тюрьму. Он бежал. Мятежники взяты в Тобольск и наказаны.
- <63>
Приказчиков сменил <в> 1719 <году> двор.<янин> Ив.<ан> Харитонов. Он ходил на сидячих коряков, на Паллан-реку, и там убит изменнически. Казаки его успели спастись и сожгли убийц в их юрте.
- <64>
Приказчики приезжали ежегодно; возмущений от дикарей важных не было, били по два, по 3 человека сборщиков в Курилах и на Аваче.
- <65>
В 1720 году описывали Курильские остр.<ова> навигаторы Ив.<ан> Евреинов и Фед.<ор> Лузин, и доезжали почти до Матмая.
- <66>
В 1728 <году> была первая Камч.<атск>ая Экспед.<иц>ия, и возвратилась в П.<етер> Б.<ург> в 1730 <году>.
- <67>
Наконец в 1729 <году> - прибыла в Камчатку партия при капитане Дмитрии Павлуцком и якутск.<ом> казач.<ьем> голове Аф.<анасии> Шестакове (убитом от чукоч в 1730 <году) (смотри наказ им данный IV-222).
- <68>
В том же 1729 <году> пятидес.<ятник> Штинников взят под стражу за убиение японцев, бурею занесенных на камч.<атск>ие берега. Смотри пространную повесть о том IV-222 в примеч.
- <69>
В 1730 <году> сбирал ясак на Камчатке служивый Ив.<ан> Новогородов, а в 1731 <году> пятидес.<ятни>к Мих.<аил> Шехудрин, главные причины бунта камчатского.
- <70>
Открытие пути через Пенж.<инское> море имело важное следствие для Камчатки. Суда с казаками приходили ежегодно, экспедиции следовали одна за другою. Дикари не смели возмущаться. Когда же капит.<ан> Беринг отбыл в Охотск, а партия поплыла к Анадырю, дабы соединиться там с Павлуцким и идти на немирных чукчей, тогда камчадалы решились исполнить давние свои замыслы.
- <71>
Во всю зиму нижнешантальские, ключевские и еловские камчадалы разъезжали будто бы в гости по всей Камчатке, уговаривая и приуготовляя всех к общему возмущению. По убиению Шестакова распустили они слух, что чукчи идут на Камч.<атк>у войною, усыпляя тем подозрение казаков. Они намерены были у морск.<их> гаваней учредить караулы, приезжих служивых принимать ласково, а дорогою убивать изменнически, и всеми мерами до Анадырска известий не допускать.
- <72>
Главный начальник бунту был еловский таион Фед.<ор> Харчин, да дядя его Голгочь, ключевский таион.
- <73>
Последний приказчик камчатский Шехудрин выехал с ясаком благополучно: партия близ устья Камчатки сгрузилась на судно и вышла в море для похода к Анад.<ыр>ску. Камчадалы, бывшие у ней в подводах, не дождавшись ее отбытия, поспешили дать знать бунтующим таионам, дожидавшимся на Ключах. 20 июля 1731 года камчадалы на батах устремились вверхь по Камчатке, бия казаков, зажигая летовья, забирая баб и детей и проч. - Харчин и Голгочь прибыли немедленно в Острог (Нижн<ий> и зажгли попов двор, с намерением приманить на пожар казаков, как охотников, что им и удалось. Все казаки, с женами и детьми, были перерезаны. Все дома созжены, кроме церкви и крепости, где хранилось имение русских; немногие спаслись и приехали на устье Камчатки.
- <74>
К счастию, партия еще стояла, за нечаянно восставшим противным ветром. Поход к Анадырю был остановлен. Надлежало удержать завоеванное, прежде нежели думать о новых завоеваниях.
- <75>
Между тем ключевский есаул Чегечь, остававшийся у моря, узнав от русск.<их> беглецов о взятии Острога, поспешил туда со своими людьми, побивая всех встречных казаков, и объявил Харчину, что партия в море еще не ушла. Мятежники испугались; они засели во взятом остроге и дали знать вверхь по Камч<ат>ке, чтобы все жители съезжались к ним в завоеванный острог. Но они сделать того не успели.
- <76>
Они вкруг острога сделали каменную стену, разобрав церковную трапезу, разделили между собою казачьи пожитки, нарядились в их платья, иные в женские, другие в поповские. Стали плясать, шаманить и объедаться. Новокрещеный Фед.<ор> Харчин призвал Савина новокрещеного грамотея; надел на него поповские ризы и велел ему петь молебен, за что и подарил ему 30 лисиц. (Смотри IV-229.)
- <77>
Командир партии, штурман Яков Гене, отправил 21 июля 60 чел.<овек> к взятому острогу, обещая прощение и приказывая покориться. Бунтовщики не послушались. Харчин кричал им со стены: Я здесь приказчик, я сам буду ясак собирать; вы, казаки, здесь не нужны.
- <78>
Казаки послали к Генсу за пушками. Получив оные, 26 июля начали они стрелять по острогу: вскоре оказались проломы. Осажденные стали робеть, и пленные казачки начали убегать из острога. Харчин, видя невозможность защищаться, оделся в женское платье и бежал.
- <79>
За ним пустилась погоня; но он так резво бегал, что мог достигать оленей. Его не догнали.
- <80>
После того человек 30 сдалось. Прочие были перестрелены. Чегечь оборонялся храбро. От стрельбы во время приступа загорелась пороховая казна; острог, кроме одной церкви, обращен был в пепел. Все камчадалы погибли, не спаслись и те, которые сдались. Ожесточенные казаки всех перекололи. Русских убито 4 человека на приступе. Церковь, по отбытии русских, созжена камчадалами.
- <81>
Камчадалы Камакова острожка готовы были пристать к Харчину (всего 100 чел.<овек>); к счастию партия не дала им на то времени. Малолюдные острожки непременно последовали бы их примеру.
- <82>
Харчин соединился с другими таионами и был готов плыть к морю, дать бой со служивыми. Но при реке Ключевке, при самом его выступлении, встречен он был партиею. Произошло сражение. Он отступил на высокое место по левую сторону Ключевки. Казаки стали по правой.
- <83>
Харчин думал сперва угрозами принудить партию возвратиться в море, но потом стоя у реки пустился в переговоры. Харчин потребовал одного аманата и пошел в стан казачий. Он обещался привести в повиновение сродников своих и подчиненных. Его обласкали и отпустили назад. Но он прислал сказать, что сродники его на то не согласились. Брат Харчина и таион Тавачь остались с казаками.
- <84>
На другой день Харчин, пришед к реке, потребовал опять аманатов и допущения к новым переговорам. Казаки на то согласились. Но когда он переехал к ним, то они его схватили, а своим аманатам, плывшим с камчадалами в лодке, закричали, чтоб они побросались в реку: между тем, чтоб их не закололи, прицелились к камч.<адала>м ружьями. Те разбежались, аманаты спаслись. Камчадалы рассеяны двумя пушечными выстрелами. Верхоеловский таион Тигиль побежал со своим родом к. вершинам Еловским, ключевск.<ий> таион Голгочь в верхь по Камчатке, прочие по другим местам - но казаки их преследовали, и всех истребили. Тигиль, долго сопротивляясь, переколол своих жен и детей, и сам себя умертвил. Голгочь убит от своих, за то что он разорял их острожки на реках Шапиной и Козыревской, когда они не хотели пристать к его бунту.
- <85>
Между тем вся Камчатка восстала. Дикари стали соединяться, убивать по всюду русских, лаской и угрозою вовлекая в возмущение соседей: казаки остр.<огов> Верхнего и Болыпер.<ецкого> ходили по Пенженск.<ому> морю, поражая всюду мятежников. Наконец соединилась с ними команда из Нижнего <острога>. Они пошли на Авачу, противу 300 тамошних мятежников и, разоря их укрепленные острожки, насытясь убийством, обремененные добычею, возвратились на свои места.
- <86>
Якутского полку маиор Мерлин прибыл вскоре на Камчатку. Он и Павлуцкий жили там до 1739-го года. Они построила Нижн.<ий> Камч.<атский> острог ниже устья Ратуги. Им поручено следствие. Ив.<ан> Новогородов, Андр.<ей> Штинников и Сапожников повешены, также и человек 6 камчадалов. Прочие казаки высечены кто кнутом, кто плетьми. Камчадалы, бывшие у них в крепостной неволе, отпущены на волю, и впредь запрещено их кабалить.
- <87>
До царствования имп. Елис.<аветы> Петр.<овны> не было и ста человек крещеных.
<3.>
<План и набросок начала статьи о Камчатке.>
Сибирь уже была покорена.
Приказчики услыхали о Камч.<атк>е.
Описание Камч.<атки>. Жители оной.
Федот Кочевщик.
Атласов, завоеватель Камчатки.
***
Завоевание Сибири постепенно совершалось. Уже все от Лены до Анадыри реки, впадающие в Ледовитое море, были открыты казаками, и дикие племена, живущие на их берегах или кочующие по тундрам северным, были уже покорены смелыми сподвижниками Ермака. Вызвались смельчаки, сквозь неимоверные препятствия и опасности устремлявшиеся посреди враждебных диких племен, приводили <их> под высокую царскую руку, налагали на их ясак и бесстрашно селились между ими в своих жалких острожках.
ИСТОРИЯ ПУГАЧЕВА
ПРЕДИСЛОВИЕ.
Сей исторический отрывок составлял часть труда, мною оставленного. В нем собрано вс°, что было обнародовано правительством, касательно Пугачева, и то, что показалось мне достоверным в иностранных писателях, говоривших о нем. Также имел я случай пользоваться некоторыми рукописями, преданиями и свидетельством живых.
Дело о Пугачеве, доныне нераспечатанное, находилось в государственном санкт-петербургском архиве, вместе с другими важными бумагами, некогда тайными государственными, ныне превращенными в исторические материалы. Государь император по своем восшествии на престол приказал привести их в порядок. Сии сокровища вынесены были из подвалов, где несколько наводнений посетило их и едва не уничтожило.
Будущий историк, коему позволено будет распечатать дело о Пугачеве, легко исправит и дополнит мой труд - конечно несовершенный, но добросовестный. Историческая страница, на которой встречаются имена Екатерины, Румянцева, двух Паниных, Суворова, Бибикова, Михельсона, Вольтера и Державина, не должна быть затеряна для потомства.
А. Пушкин.
2 ноября 1833.
Село Болдино.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ИСТОРИЯ.
Мне кажется сего вора всех замыслов и похождений не только посредственному, но ниже самому превосходнейшему историку порядочно описать едва ли бы удалось; коего все затеи не от разума и воинского распорядка, но от дерзости, случая и удачи зависели. Почему и сам Пугачев (думаю) подробностей оных не только рассказать, но нарочитой части припомнить не в состоянии, поелику не от его одного непосредственно, но от многих его сообщников полной воли и удальства в разных вдруг местах происходили.
Архимандрит Платон Любарский.
ОГЛАВЛЕНИЕ ТОМА ПЕРВОГО.
Начало Яицких казаков. - Поэтическое предание. - Царская грамота. - Грабежи на Каспийском море. - Стенька Разин. - Нечай и Шамай. - Предположения Петра Великого. - Внутренние беспокойства. - Побег кочующего народа. - Бунт Яицких казаков. - Их усмирение.
Появление Пугачева. - Бегство его из Казани. - Показания Кожевникова. - Первые успехи Самозванца. - Измена Илецких казаков. - Взятие крепости Рассыпной. - Нурали-Хан. - Распоряжение Рейнсдорпа. - Взятие Нижне-Озерной. - Взятие Татищевой. - Совет в Оренбурге. - Взятие Чернореченской. - Пугачев в Сакмарске.
Меры правительства. - Состояние Оренбурга. - Объявление Рейнсдорпа о Пугачеве. - Разбойник Хлопуша. - Пугачев под Оренбургом. - Бердская слобода. - Сообщники Пугачева. - Генерал-майор Кар. - Его неудача. - Гибель полковника Чернышева. - Кар оставляет армию. - Бибиков.
Действия мятежников. - Майор Заев. - Взятие Ильинской крепости. - Смерть Камешкова и Воронова. - Состояние Оренбурга. - Осада Яицкого Городка. - Сражение под Бердою. - Бибиков в Казани. - Екатерина II, помещица казанская. - Мнение Европы. - Вольтер. - Указ о доме и семействе Пугачева.
Распоряжения Бибикова. - Первые успехи. - Взятие Самары и Заинска. - Державин. - Михельсон. - Продолжение осады Яицкого городка. - Свадьба Пугачева. - Разорение Илецкой Защиты. - Смерть Лысова. - Сражение под Татищевой. - Бегство Пугачева. - Казнь Хлопуши. - Освобождение Оренбурга. - Пугачев разбит вторично. - Сражение при Чесноковке. - Освобождение Уфы и Яицкого городка. - Смерть Бибикова.
Новые успехи Пугачева. - Башкирец Салават. - Взятие Сибирских крепостей. - Сражение под Троицкою. - Отступление Пугачева. - Первая встреча его с Михельсоном. - Преследование Пугачева. - Бездействие войск. - Взятие Осы. - Пугачев под Казанью.
Пугачев в Казани. - Бедствие города. - Появление Михельсона. - Три сражения. - Освобождение Казани. - Свидание Пугачева с его семейством. - Опровержение клеветы. - Распоряжение Михельсона.
Пугачев за Волгою. - Общее смятение. - Письмо генерала Ступишина. - Намерение Екатерины. - Граф П. Ив. Панин. - Движение войск. - Взятие Пензы. - Смерть Всеволожского. - Споры Державина с Бошняком. - Взятие Саратова. - Пугачев под Царицыным. - Смерть астронома Ловица. - Поражение Пугачева. - Суворов. - Пугачев выдан правительству. - Разговор его с графом Паниным. - Суд над Пугачевым и над его сообщниками. - Казнь бунтовщиков.
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Начало Яицких казаков. - Поэтическое предание. - Царская грамота. - Грабежи на Каспийском море. - Стенька Разин. - Нечай и Шамай. - Предположения Петра Великого. - Внутренние беспокойства. - Побег кочующего народа. - Бунт Яицких казаков. - Их усмирение.
Яик, по указу Екатерины II переименованный в Урал, выходит из гор, давших ему нынешнее его название; течет к югу вдоль их цепи, до того места, где некогда положено было основание Оренбургу и где теперь находится Орская крепость; тут, разделив каменистый хребет их, поворачивает на запад и протекши более двух тысяч пяти сот верст, впадает в Каспийское море. Он орошает часть Башкирии, составляет почти всю юго-восточную границу Оренбургской губернии; справа примыкают к нему заволжские степи; слева простираются печальные пустыни, где кочуют орды диких племен, известных у нас под именем киргиз-кайсаков. Его течение быстро; мутные воды наполнены рыбою всякого рода; берега большею частию глинистые, песчаные и безлесные, но в местах поемных удобные для скотоводства. Близ устья оброс он высоким камышом, где кроются кабаны и тигры.
На сей-то реке, в пятнадцатом столетии, явились Донские казаки, разъезжавшие по Хвалынскому морю. (1) Они зимовали на ее берегах, в то время еще покрытых лесом и безопасных по своему уединению; весною снова пускались в море, разбойничали до глубокой осени, и к зиме возвращались на Яик. Подаваясь вс° вверх с одного места на другое, наконец они избрали себе постоянным пребыванием урочище Коловратное в шестидесяти верстах от нынешнего Уральска.
В соседстве новых поселенцев кочевали некоторые татарские семейства, отделившиеся от улусов Золотой Орды и искавшие привольных пажитей на берегах того же Яика. Сначала оба племени враждовали между собою, но в последствии времени вошли в дружелюбные сношения: казаки стали получать жен из татарских улусов. Сохранилось поэтическое предание: казаки, страстные к холостой жизни, положили между собой убивать приживаемых детей, а жен бросать при выступлении в новый поход. Один из их атаманов, по имени Гугня, первый преступил жестокий закон, пощадив молодую жену, и казаки, по примеру атамана, покорились игу семейственной жизни. Доныне, просвященные и гостеприимные, жители уральских берегов пьют на своих пирах здоровье бабушки Гугнихи. (2)
Живя набегами, окруженные неприязненными племенами, казаки чувствовали необходимость в сильном покровительстве и в царствование Михаила Феодоровича послали от себя в Москву просить государя, чтоб он принял их под свою высокую руку. Поселение казаков на бесхозяйном Яике могло казаться завоеванием, коего важность была очевидна. Царь обласкал новых подданных, и пожаловал им грамоту (3) на реку Яик, отдав им ее от вершины до устья и дозволя им набираться на житье вольными людьми.
Число их час-от-часу умножалось. Они продолжали разъезжать по Каспийскому морю, соединялись там с Донскими казаками, вместе нападали на торговые персидские суда, и грабили приморские селения. Шах жаловался царю. Из Москвы посланы были на Дон и на Яик увещевательные грамоты.
Казаки на лодках, еще нагруженных добычею, поехали Волгою в Нижний-Новгород; оттоле отправились в Москву, и явились ко двору с повинною головою, каждый неся топор и плаху. Им велено было ехать в Польшу и под Ригу, заслуживать там свои вины; а на Яик посланы были стрельцы, в последствии времени составившие с казаками одно племя.
Стенька Разин посетил яицкие жилища. По свидетельству летописей, казаки приняли его как неприятеля. Городок их был взят сим отважным мятежником, а стрельцы, там находившиеся, побиты или потоплены. (4)
Предание, согласное с татарским летописцем, относит к тому же времени походы двух яицких атаманов, Нечая и Шамая. (5) Первый, набрав вольницу, отправился в Хиву, в надежде на богатую добычу. Счастие ему благоприятствовало. Совершив трудный путь, казаки достигли Хивы. Хан с войском своим находился тогда на войне. Нечай овладел городом без всякого препятствия; но зажился в нем, и поздно выступил в обратный поход. Обремененные добычею, казаки были настигнуты возвратившимся ханом, и на берегу Сыр-Дарьи разбиты и истреблены. Не более трех возвратилось на Яик, с объявлением о погибели храброго Нечая. Несколько лет после, другой атаман, по прозванию Шамай, пустился по его следам. Но он попался в плен степным калмыкам, а казаки его отправились далее, сбились с дороги, на Хиву не попали, и пришли к Аральскому морю, на котором принуждены были зимовать. Их постигнул голод. Несчастные бродяги убивали и ели друг друга. Большая часть погибла. Остальные послали наконец от себя к хивинскому хану просить, чтоб он их принял и спас от голодной смерти. Хивинцы приехали за ними, забрали всех и отвели рабами в свой город. Там они и пропали. Шамай же, несколько лет после, привезен был калмыками в яицкое войско, вероятно, для размена. С тех пор у казаков охота к дальним походам охладела. Они мало-по-малу привыкли к жизни семейной и гражданственной.
Яицкие казаки послушно несли службы по наряду московского приказа; но дома сохраняли первоначальный образ управления своего. Совершенное равенство прав; атаманы и старшины, избираемые народом, временные исполнители народных постановлений; круги, или совещания, где каждый казак имел свободный голос и где все общественные дела решены были большинством голосов; никаких письменных постановлений; в куль да в воду - за измену, трусость, убийство и воровство: таковы главные черты сего управления. (6) К простым и грубым учреждениям, еще принесенным ими с Дона, Яицкие казаки присовокупляли и другие, местные, относящиеся к рыболовству, главному источнику их богатства, и к праву нанимать на службу требуемое число казаков, учреждения чрезвычайно сложные и определенные с величайшею утонченностию. (7)
Петр Великий принял первые меры для введения Яицких казаков в общую систему государственного управления. В 1720 году Яицкое войско отдано было в ведомство Военной коллегии. Казаки возмутились, сожгли свой городок, с намерением - бежать в киргизские степи, но были жестоко усмирены полковником Захаровым. Сделана была им перепись, определена служба, и назначено жалованье. Государь сам назначил войскового атамана.
В царствование Анны Ивановны и Елисаветы Петровны правительство хотело исполнить предположение Петра. Тому благоприятствовали возникшие раздоры между войсковым атаманом Меркурьевым и войсковым старшиною Логиновым, и разделение через то казаков на две стороны: Атаманскую и Логиновскую, или народную. В 1740 году положено было преобразовать внутреннее управление Яицкого войска, и Неплюев, бывший в то время оренбургским губернатором, представил в Военную коллегию проект нового учреждения; но большая часть предположений и предписаний осталась без исполнения до восшествия на престол государыни Екатерины II.
С самого 1762 года стороны Логиновской Яицкие казаки начали жаловаться на различные притеснения, ими претерпеваемые от членов канцелярии, учрежденной в войске правительством: на удержание определенного жалования, самовольные налоги и нарушение старинных нрав и обычаев рыбной ловли. Чиновники, посылаемые к ним для рассмотрения их жалоб, не могли или не хотели их удовлетворить. Казаки неоднократно возмущались, и генерал-майоры Потапов и Черепов (первый в 1766 году, а второй в 1767) принуждены были прибегнуть к силе оружия и к ужасу казней. В Яицком городке учреждена была следственная комиссия. В ней присутствовали генерал-майоры Потапов, Черепов, Бримфельд и Давыдов, и гвардии капитан Чебышев. Войсковой атаман Андрей Бородин был отставлен; на его место выбран Петр Тамбовцев; члены канцелярии осуждены уплатить войску, сверх удержанных денег, значительную пеню; но они умели избегнуть исполнения приговора. Казаки не теряли надежды. Они покушались довести до сведения самой императрицы справедливые свои жалобы. Но тайно посланные от них люди были, по повелению президента Военной коллегии графа Чернышева, схвачены в Петербурге, заключены в оковы, и наказаны как бунтовщики. Между тем велено было нарядить несколько сот казаков на службу в Кизляр. Местное начальство воспользовалось и сим случаем, дабы новыми притеснениями мстить народу за его супротивления. Узнали, что правительство имело намерение составить из казаков гусарские эскадроны, и что уже повелено брить им бороду. Генерал-майор Траубенберг, присланный для того в Яицкой городок, навлек на себя народное негодование. Казаки волновались. Наконец, в 1771 году, мятеж обнаружился во всей своей силе.
Происшествие, не менее важное, подало к оному повод. Между Волгой и Яиком, по необозримым степям астраханским и саратовским, кочевали мирные калмыки, в начале осьмнадцатого столетия ушедшие от границ Китая под покровительство белого царя. С тех пор они верно служили России, охраняя южные ее границы. Русские приставы, пользуясь их простотою и отдаленностию от средоточия правления, начали их угнетать. Жалобы сего смирного и доброго народа не доходили до высшего начальства: выведенные из терпения, они решились оставить Россию, и тайно снеслись с китайским правительством. Им не трудно было, не возбуждая подозрения, прикочевать к самому берегу Яика. И вдруг, в числе тридцати тысяч кибиток, они перешли на другую сторону, и потянулись по киргизской степи к пределам прежнего отечества. (8) Правительство спешило удержать неожиданный побег. Яицкому войску велено было выступить в погоню; но казаки (кроме весьма малого числа) не послушались, и явно отказались от всякой службы.
Тамошние начальники прибегнули к строжайшим мерам, для прекращения мятежа; но наказания уже не могли смирить ожесточенных. 13 января 1771 года они собрались на площади, взяли из церкви иконы и пошли, под предводительством казака Кирпичникова, в дом гвардии капитана Дурнова, находившегося в Яицком городке по делам следственной комиссии. Они требовали отрешения членов канцелярии и выдачи задержанного жалованья. Генерал-майор Траубенберг пошел им навстречу с войском и пушками, приказывая разойтиться; но ни его повеления, ни увещания войскового атамана не имели никакого действия. Траубенберг велел стрелять; казаки бросились на пушки. Произошло сражение; мятежники одолели. Траубенберг бежал и был убит у ворот своего дома. Дурнов изранен, Тамбовцев повешен, члены канцелярии посажены под стражу; а на место их учреждено новое начальство.
Мятежники торжествовали. Они отправили от себя выборных в Петербург, дабы объяснить и оправдать кровавое происшествие. Между тем генерал-майор Фрейман послан был из Москвы, для их усмирения, с одною ротой гренадер и с артиллерией. Фрейман весною прибыл в Оренбург, где дождался слития рек, и - взяв с собою две легкие полевые команды и несколько казаков, пошел к Яицкому городку. (9) Мятежники, в числе трех тысяч, выехали против него; оба войска сошлись в семидесяти верстах от города. 3 и 4 июня произошли жаркие сражения. Фрейман картечью открыл себе дорогу. Мятежники прискакали в свои дома, забрали жен и детей, и стали переправляться через реку Чаган, намереваясь бежать к Каспийскому морю. Фрейман, вслед за ними вступивший в город, успел удержать народ угрозами и увещаниями. За ушедшими послана погоня, и почти все были переловлены. В Оренбурге учредилась следственная комиссия под председательством полковника Неронова. Множество мятежников было туда отправлено. В тюрьмах недостало места. Их рассадили по лавкам Гостиного и Менового дворов. Прежнее казацкое правление было уничтожено. Начальство поручено яицкому коменданту, подполковнику Симонову. В его канцелярии повелено присутствовать войсковому старшине Мартемьяну Бородину и старшине (простому) Мостовщикову. Зачинщики бунта наказаны были кнутом; около ста сорока человек сослано в Сибирь; другие отданы в солдаты (NB все бежали); остальные прощены и приведены ко вторичной присяге. Сии строгие и необходимые меры восстановили наружный порядок; но спокойствие было ненадежно. "То ли еще будет!" говорили прощеные мятежники: "так ли мы тряхнем Москвою". - Казаки вс° еще были разделены на две стороны: согласную и несогласную (или, как весьма точно переводила слова сии Военная коллегия, на послушную и непослушную). Тайные совещания происходили по степным уметам (10) и отдаленным хуторам. Все предвещало новый мятеж. Недоставало предводителя. Предводитель сыскался.
ГЛАВА ВТОРАЯ.
Появление Пугачева. - Бегство его из Казани. - Показания Кожевникова. - Первые успехи Самозванца. - Измена Илецких казаков. - Взятие крепости Рассыпной. - Нурали-Хан. - Распоряжение Рейнсдорпа. - Взятие Нижне-Озерной. - Взятие Татищевой. - Совет в Оренбурге. - Взятие Чернореченской. - Пугачев в Сакмарске.
В смутное сие время, по казацким дворам шатался неизвестный бродяга, нанимаясь в работники то к одному хозяину, то к другому, и принимаясь за всякие ремесла. (11) Он был свидетелем усмирения мятежа и казни зачинщиков, уходил на время в Иргизские скиты; оттуда, в конце 1772 года, послан был для закупки рыбы в Яицкой городок, где и стоял у казака Дениса Пьянова. Он отличался дерзостию своих речей, поносил начальство, и подговаривал казаков бежать в области турецкого султана; он уверял, что и Донские казаки не замедлят за ними последовать, что у него на границе заготовлено двести тысяч рублей и товару на семьдесят тысяч, и что какой-то паша, тотчас по приходу казаков, должен им выдать до пяти миллионов; покамест обещал он каждому по двенадцати рублей в месяц жалованья. Сверх того, сказывал он, будто бы противу Яицких казаков из Москвы идут два полка, и что около рождества, или крещенья, непременно будет бунт. Некоторые из послушных хотели его поймать и представить, как возмутителя, в комендантскую канцелярию; но он скрылся вместе с Денисом Пьяновым и был пойман уже в селе Малыковке (что ныне Волгск) по указанию крестьянина, ехавшего с ним одною дорогою. (12) Сей бродяга был Емельян Пугачев, донской казак и раскольник, пришедший с ложным письменным видом из-за польской границы, с намерением поселиться на реке Иргизе, посреди тамошних раскольников. Он был отослан под стражею в Симбирск, а оттуда в Казань; и как вс°, относящееся к делам Яицкого войска, по тогдашним обстоятельствам могло казаться важным, то оренбургской губернатор и почел за нужное уведомить о том государственную Военную коллегию донесением от 18 января 1773 года.
Яицкие бунтовщики были тогда не редки, и казанское начальство не обратило большого внимания на присланного преступника. Пугачев содержался в тюрьме не строже прочих невольников. Между тем сообщники его не дремали. Однажды он, под стражею двух гарнизонных солдат, ходил по городу, для собирания милостыни. У Замочной Решетки (так называлась одна из главных казанских улиц) стояла готовая тройка. Пугачев, подошед к ней, вдруг оттолкнул одного из солдат, его сопровождавших; другой помог колоднику сесть в кибитку и вместе с ним ускакал из городу. Это случилось 19 июня 1773 года. Три дня после в Казани получено было утвержденное в Петербурге решение суда, по коему Пугачев приговорен к наказанию плетьми и к ссылке в Пелым, на каторжную работу. (13)
Пугачев явился на хуторах отставного казака Данилы Шелудякова, у которого жил он прежде в работниках. Там производились тогда совещания злоумышленников.
Сперва дело шло о побеге в Турцию: мысль издавна общая всем недовольным казакам. Известно, что в царствование Анны Ивановны Игнатий Некрасов успел привести ее в действо и увлечь за собою множество Донских казаков. Потомки их доныне живут в турецких областях, сохраняя на чужой им родине веру, язык и обычаи прежнего своего отечества. Во время последней турецкой войны они дрались противу нас отчаянно. Часть их явилась к императору Николаю, уже переплывшему Дунай на запорожской лодке; так же, как остаток Сечи, они принесли повинную за своих отцов, и возвратились под владычество законного своего государя.
Но Яицкие заговорщики слишком привязаны были к своим богатым, родимым берегам. Они, вместо побега, положили быть новому мятежу. Самозванство показалось им надежною пружиною. Для сего нужен был только прошлец, дерзкий и решительный, еще неизвестный народу. Выбор их пал на Пугачева. Им не трудно было его уговорить. Они немедленно начали собирать себе сообщников.
Военная коллегия дала знать о побеге казанского колодника во все места, где, по предположениям, мог он укрываться. Вскоре подполковник Симонов узнал, что беглеца видели на хуторах, находящихся около Яицкого городка. Отряды были посланы для поимки Пугачева, но не имели в том успеха: Пугачев и его главные сообщники спасались от поиска, переходя с одного места на другое и час-от-часу умножая свою шайку. Между тем разнеслись странные слухи... Многие казаки взяты были под стражу. Схватили Михайла Кожевникова, привели в комендантскую канцелярию, и пыткою вынудили от него следующие важные показания:
В начале сентября находился он на своем хуторе, как приехал к нему Иван Зарубин и объявил за тайну, что великая особа находится в их краю. Он убеждал Кожевникова скрыть ее на своем хуторе. Кожевников согласился. Зарубин уехал, и в ту же ночь перед светом возвратился с Тимофеем Мясниковым и с неведомым человеком, все трое верхами. Незнакомец был росту среднего, широкоплеч и худощав. Черная борода его начинала седеть. Он был в верблюжьем армяке, в голубой калмыцкой шапке и вооружен винтовкою. Зарубин и Мясников поехали в город для повестки народу, а незнакомец, оставшись у Кожевникова, объявил ему, что он император Петр III, что слухи о смерти его были ложны, что он, при помощи караульного офицера, ушел в Киев, где скрывался около года; что потом был в Цареграде и тайно находился в русском войске во время последней турецкой войны; что оттуда явился он на Дону и был потом схвачен в Царицыне, но вскоре освобожден верными казаками; что в прошлом году находился он на Иргизе и в Яицком городке, где был снова пойман и отвезен в Казань; что часовой, подкупленный за семьсот рублей неизвестным купцом, освободил его снова; что после подъезжал он к Яицкому городку, но, узнав через одну женщину о строгости, с каковою ныне требуются и осматриваются паспорты, воротился на Сызранскую дорогу, по коей скитался несколько времени, пока наконец с Таловинского умета взят Зарубиным и Мясниковым и перевезен к Кожевникову. Высказав нелепую повесть, самозванец стал объяснять свои предположения. Он намерен был обнаружить себя по выступлении казацкого войска на плавню (осеннее рыболовство), во избежание супротивления со стороны гарнизона и напрасного кровопролития. Во время же плавни хотел он явиться посреди казаков, связать атамана, итти прямо на Яицкий городок, овладеть им, и учредить заставы по всем дорогам, дабы никуда преждевременно не дошло о нем известия. В случае же неудачи думал он броситься в Русь, увлечь ее всю за собою, повсюду поставить новых судей (ибо в
нынешних, по его словам, присмотрена им многая неправда) и возвести на престол государя великого князя. Сам же я, говорил он, уже царствовать не желаю. Пугачев на хуторе Кожевникова находился три дня; Зарубин и Мясников приехали за ним и увезли его на Усихину Россашь, где и намерен он был скрываться до самой плавни. Кожевников, Коновалов и Кочуров проводили его.
Взятие под стражу Кожевникова и казаков, замешанных в его показании, ускорило ход происшествий. 18 сентября Пугачев с Будоринского (14) форпоста пришел под Яицкой городок с толпою, из трех-сот человек состоявшею, и остановился в трех верстах от города, за рекой Чаганом.
В городе вс° пришло в смятение. Недавно усмиренные жители начали перебегать на сторону новых мятежников. Симонов выслал противу Пугачева пять-сот казаков, подкрепленных пехотою и с двумя пушками. Двести казаков при капитане Крылове отряжены были вперед. К ним выехал навстречу казак, держа над головою возмутительное письмо от самозванца. Казаки потребовали, чтоб письмо было им прочтено. Крылов тому противился. Произошел мятеж, и половина отряда тут же передалась на сторону самозванца, и потащила с собою пятьдесят верных казаков, ухватя за узды их лошадей. Видя измену в своем отряде, Наумов возвратился в город. Захваченные казаки приведены были к Пугачеву, и одиннадцать из них, по приказанию его, повешены. Сии первые его жертвы были: сотники Витошнов, Черторогов, Раинев и Коновалов; пятидесятники Ружеников, Толстов, Подъячев и Колпаков; рядовые Сидоровкин, Ларзянев и Чукалин.
На другой день Пугачев приближился к городу; но при виде выходящего противу него войска стал отступать, рассыпав по степи свою шайку. Симонов не преследовал его, ибо казаков не хотел отрядить, опасаясь от них измены; а пехоту не смел отдалить от города, коего жители готовы были взбунтоваться. Он донес обо всем оренбургскому губернатору, генерал-поручику Рейнсдорпу, требуя от него легкого войска для преследования Пугачева. Но прямое сообщение с Оренбургом было уже пресечено, и донесение Симонова дошло до губернатора не прежде, как через неделю.
С шайкой, умноженной новыми бунтовщиками, Пугачев пошел прямо к Илецкому городку (15) и послал начальствовавшему в нем атаману Портнову повеление - выдти к нему навстречу и с ним соединиться. Он обещал казакам пожаловать их крестом и бородою (Илецкие, как и Яицкие, казаки были все староверцы), реками, лугами, деньгами и провиантом, свинцом и порохом, и вечною вольностию, угрожая местию в случае непослушания. Верный своему долгу, атаман думал супротивляться; но казаки связали его, и приняли Пугачева с колокольным звоном и с хлебом-солью. Пугачев повесил атамана, три дня праздновал победу и, взяв с собою всех Илецких казаков и городские пушки, пошел на крепость Рассыпную. (16)
Крепости в том краю выстроенные были не что иное, как деревни, окруженные плетнем или деревянным забором. Несколько старых солдат и тамошних казаков, под защитою двух или трех пушек, были в них безопасны от стрел и копий диких племен, рассеянных по степям оренбургской губернии и около ее границ. 24 сентября Пугачев напал на Рассыпную. Казаки и тут изменили. Крепость была взята. Комендант, майор Веловский, несколько офицеров и один священник были повешены, а гарнизонная рота и полтораста казаков присоединены к мятежникам.
Слух о самозванце быстро распространялся. Еще с Будоринского форпоста Пугачев писал к киргиз-кайсакскому хану, именуя себя государем Петром III, и требуя от него сына в заложники и ста человек вспомогательного войска. Нурали-Хан подъезжал к Яицкому городку под видом переговоров с начальством, коему предлагал он свои услуги. Его благодарили и отвечали, что надеются управиться с мятежниками без его помощи. Хан послал оренбургскому губернатору татарское письмо самозванца с первым известием о его появлении. "Мы, люди, живущие на степях, - писал Нурали к губернатору, - не знаем, кто сей, разъезжающий по берегу: обманщик ли, или настоящий государь? Посланный от нас воротился, объявив, что того разведать не мог, а что борода у того человека русая". При сем пользуясь обстоятельствами, хан требовал от губернатора возвращения аманатов, отогнанного скота и выдачи бежавших из орды рабов. Рейнсдорп спешил отвечать, что кончина императора Петра III известна всему свету; что сам он видел государя во гробе и целовал его мертвую руку. Он увещевал хана, в случае побега самозванца в киргизские степи, выдать его правительству, обещая за то милость императрицы. Прошения хана были исполнены. Между тем Нурали вошел в дружеские сношения с самозванцем, не преставая уверять Рейнсдорпа в своем усердии к императрице, а киргизцы стали готовиться к набегам.
Вслед за известием хана получено было в Оренбурге донесение яицкого коменданта, посланное через Самару. Вскоре потом пришло и донесение Веловского о взятии Илецкого городка. Рейнсдорп поспешил принять меры к прекращению возникающего зла. Он предписал бригадиру барону Билову выступить из Оренбурга с четырьмя стами солдат пехоты и конницы и с шестью полевыми орудиями, и итти к Яицкому городку, забирая по дороге людей с форпостов и из крепостей. Командиру Верхне-Озерной дистанции, (17) бригадиру барону Корфу велел, как можно скорее, идти к Оренбургу, подполковнику Симонову отрядить маиора Наумова с полевой командой и с казаками, для соединения с Биловым; ставропольской канцелярии (18) велено было выслать к Симонову пятьсот вооруженных калмыков, а ближайшим башкирцам и татарам собраться, как можно скорее, и в числе тысячи человек идти навстречу Наумову. Ни одно из сих распоряжений не было исполнено. Билов занял Татищеву крепость и двинулся было на Озерную, но, в пятнадцати верстах от оной, услышав ночью пушечные выстрелы, оробел и отступил. Рейнсдорп вторично приказал ему спешить на поражение бунтовщиков; Билов не послушался, и остался в Татищевой. Корф отговаривался от похода под различными предлогами. Вместо пяти-сот вооруженных калмыков не собралось их и трех-сот, и те бежали с дороги. Башкирцы и татары не слушались предписания. Маиор же Наумов и войсковой старшина Бородин, выступив из Яицкого городка, шли издали по следам Пугачева, и 3 октября прибыли в Оренбург степною стороною с донесением об одних успехах самозванца.
Из Рассыпной Пугачев пошел на Нижне-Озерную. (19) На дороге встретил он капитана Сурина, высланного на помощь Веловскому комендантом Нижне-Озерной, маиором Харловым. Пугачев его повесил, а рота пристала к мятежникам. Узнав о приближении Пугачева, Харлов отправил в Татищеву молодую жену свою, дочь тамошнего коменданта Елагина, а сам приготовился к обороне. Казаки его изменили, и ушли к Пугачеву. Харлов остался с малым числом престарелых солдат. Ночью на 26 сентября вздумал он, для их ободрения, палить из двух своих пушек, и сии-то выстрелы испугали Билова и заставили его отступить. Утром Пугачев показался перед крепостию. Он ехал впереди своего войска. "Берегись, государь", сказал ему старый казак: "неравно из пушки убьют". - "Старый ты человек", отвечал самозванец: "разве пушки льются на царей?" - Харлов бегал от одного солдата к другому, и приказывал стрелять. Никто не слушался. Он схватил фитиль, выпалил из одной пушки и кинулся к другой. В сие время бунтовщики заняли крепость, бросились на единственного ее защитника, и изранили его. Полумертвый, он думал от них откупиться, и повел их к избе, где было спрятано его имущество. Между тем за крепостью уже ставили виселицу; перед нею сидел Пугачев, принимая присягу жителей и гарнизона. К нему привели Харлова, обезумленного от ран и истекающего кровью. Глаз вышибенный копьем, висел у него на щеке. Пугачев велел его казнить, и с ним прапорщиков Фигнера и Кабалерова, одного писаря и татарина Бикбая. Гарнизон стал просить за своего доброго коменданта; но Яицкие казаки, предводители мятежа, были неумолимы. Ни один из страдальцев не оказал малодушия. Магометанин Бикбай, взошед на лестницу, перекрестился и сам надел на себя петлю. (20) На другой день Пугачев выступил, и пошел на Татищеву. (21)
В сей крепости начальствовал полковник Елагин. Гарнизон был умножен отрядом Билова, искавшего в ней своей безопасности. Утром 27 сентября Пугачев показался на высотах, ее окружающих. Все жители видели, как он расставил там свои пушки и сам направил их на крепость. Мятежники подъехали к стенам, уговаривая гарнизон - не слушаться бояр и сдаться добровольно. Им отвечали выстрелами. Они отступили. Бесполезная пальба продолжалась с полудня до вечера; в то время скирды сена, находившиеся близ крепости, загорелись, подожженные осаждающими. Пожар быстро достигнул деревянных укреплений. Солдаты бросились тушить огонь. Пугачев, пользуясь смятением, напал с другой стороны. Крепостные казаки ему передались. Раненый Елагин и сам Билов оборонялись отчаянно. Наконец мятежники ворвались в дымящиеся развалины. Начальники были захвачены. Билову отсекли голову. С Елагина, человека тучного, содрали кожу; злодеи вынули из него сало, и мазали им свои раны. Жену его изрубили. Дочь их, накануне овдовевшая Харлова, приведена была к победителю, распоряжавшему казнию ее родителей. Пугачев поражен был ее красотою, и взял несчастную к себе в наложницы, пощадив для нее семилетнего ее брата. Вдова маиора Веловского, бежавшая из Рассыпной, также находилась в Татищевой: ее удавили. Все офицеры были повешены. Несколько солдат и башкирцев выведены в поле и расстреляны картечью. Прочие острижены по-казацки, и присоединены к мятежникам. Тринадцать пушек достались победителю.
Известия об успехах Пугачева приходили в Оренбург одно за другим. Едва Веловский успел донести о взятии Илецкого городка, уже Харлов доносил о взятии Рассыпной; вслед за тем Билов, из Татищевой, извещал о взятии Нижне-Озерной; майор Крузе, из Чернореченской, о пальбе, происходящей под Татищевой. Наконец (28 сентября) триста человек татар, насилу собранные и отправленные к Татищевой, возвратились с дороги с известием об участи Билова и Елагина. Рейнсдорп, испуганный быстротою пожара, собрал совет из главных оренбургских чиновников, и следующие меры были им утверждены:
1) Все мосты через Сакмару разломать, и пустить вниз по реке.
2) У польских конфедератов, содержащихся в Оренбурге, отобрать оружие, и отправить их в Троицкую крепость под строжайшим присмотром.
3) Разночинцам, имеющим оружие, назначить места для защищения города, отдав их в распоряжение обер-коменданту, генерал-маиору Валленштерну; прочим находиться в готовности, в случае пожара, и быть под начальством таможенного директора Обухова.
4) Сеитовских татар перевести в город, и поручить начальство над ними коллежскому советнику Тимашеву.
5) Артиллерию отдать в распоряжение действительному статскому советнику Старову-Милюкову, служившему некогда в артиллерии.
Сверх сего, Рейнсдорп, думая уже о безопасности самого Оренбурга, приказал обер-коменданту исправить городские укрепления, и привести в оборонительное состояние. Гарнизонам же малых крепостей, еще невзятых Пугачевым, велено было идти в Оренбург, зарывая или потопляя тяжести и порох.
Из Татищевой, 29 сентября, Пугачев пошел на Чернореченскую. (22) В сей крепости оставалось несколько старых солдат при капитане Нечаеве, заступившем место коменданта, маиора Крузе, который скрылся в Оренбург. Они сдались без супротивления. Пугачев повесил капитана, по жалобе крепостной его девки.
Пугачев, оставя Оренбург вправе, пошел к Сакмарскому городку, (23) коего жители ожидали его с нетерпением. - 1-го октября, из татарской деревни Каргале, поехал он туда в сопровождении нескольких казаков. Очевидец описывает его прибытие следующим образом: (24)
"В крепости у станичной избы постланы были ковры, и поставлен стол с хлебом и солью. Поп ожидал Пугачева с крестом и с святыми иконами. Когда въехал он в крепость, начали звонить в колокола; народ снял шапки, и когда самозванец стал сходить с лошади, при помощи двух из его казаков, подхвативших его под руки, тогда все пали ниц. Он приложился ко кресту, хлеб-соль поцеловал и сев на уготовленный стул, сказал: вставайте, детушки. Потом все целовали его руку. - Пугачев осведомился о городских казаках. Ему отвечали: что иные на службе, другие с их атаманом, Данилом Донским, взяты в Оренбург, и что только двадцать человек оставлены для почтовой гоньбы, но и те скрылись. Он обратился к священнику и грозно приказал ему отыскать их, примолвя: ты, поп, так будь и атаман; ты и все жители отвечаете мне за них своими головами. Потом поехал он к атаманову отцу, у которого был ему приготовлен обед. Если б твой сын был здесь, сказал он старику, то ваш обед был бы высок и честен: но хлеб-соль твоя помрачилась. Какой он атаман, коли место свое покинул? - После обеда, пьяный, он велел было казнить хозяина; но бывшие при нем казаки упросили его; старик был только закован и посажен на одну ночь в станичную избу под караул. На другой день сысканные казаки представлены были Пугачеву. Он обошелся с ними ласково, и взял с собою. Они спросили его: сколько прикажет взять припасов? Возьмите, отвечал он, краюшку хлеба; вы проводите меня только до Оренбурга. - В сие время башкирцы, присланные от оренбургского губернатора, окружили город. Пугачев к ним выехал, и без бою взял всех в свое войско. На берегу Сакмары повесил он шесть человек". (25)
В тридцати верстах от Сакмарского городка находилась крепость Пречистенская. Лучшая часть ее гарнизона была взята Биловым на походе его к Татищевой. Один из отрядов Пугачева занял ее без супротивления. Офицеры и гарнизон вышли навстречу победителям. Самозванец по своему обыкновению принял солдат в свое войско, и в первый раз оказал позорную милость офицерам.
Пугачев усиливался: прошло две недели со дня, как явился он под Яицким городком с горстью бунтовщиков, и уж он имел до трех тысяч пехоты и конницы, и более двадцати пушек. Семь крепостей были им взяты, или сдались ему. Войско его с часу-на-час умножалось неимоверно. Он решился пользоваться счастьем, и 3 октября, ночью, под Сакмарским городком перешел реку через мост, уцелевший вопреки распоряжениям Рейнсдорпа, и потянулся к Оренбургу.
ГЛАВА ТРЕТИЯ.
Меры правительства. - Состояние Оренбурга. - Объявление Рейнсдорпа о Пугачеве. - Разбойник Хлопуша. - Пугачев под Оренбургом. - Бердская слобода. - Сообщники Пугачева. - Генерал-маиор Кар. - Его неудача. - Гибель полковника Чернышева. - Кар оставляет армию. - Бибиков.
Оренбургские дела принимали худой оборот. С часу-на-час ожидали общего возмущения Яицкого войска; башкирцы, взволнованные своими старшинами (которых Пугачев успел задарить верблюдами и товарами, захваченными у бухарцев), начали нападать на русские селения и кучами присоединяться к войску бунтовщиков. Служивые калмыки бежали с форпостов. Мордва, чуваши, черемисы перестали повиноваться русскому начальству. Господские крестьяне явно оказывали свою приверженность самозванцу, и вскоре не только Оренбургская, но и пограничные с нею губернии пришли в опасное колебание.
Губернаторы, казанский - фон-Брант, сибирский - Чичерин и астраханский - Кречетников, вслед за Рейнсдорпом, известили государственную Военную коллегию о яицких происшествиях. Императрица с беспокойством обратила внимание на возникающее бедствие. Тогдашние обстоятельства сильно благоприятствовали беспорядкам. Войска отовсюду были отвлечены в Турцию и в волнующуюся Польшу. Строгие меры, принятые по всей России для прекращения недавно свирепствовавшей чумы, производили в черни общее негодование. Рекрутский набор усиливал затруднения. Повелено было нескольким ротам и эскадронам из Москвы, Петербурга, Новагорода и Бахмута на-скоро следовать в Казань. Начальство над ними поручено генерал-маиору Кару, отличившемуся в Польше твердым исполнением строгих предписаний начальства. Он находился в Петербурге, при приеме рекрут. Ему велено было сдать свою бригаду генерал-маиору Нащокину, и спешить к местам, угрожаемым опасностию. К нему присоединили генерал-маиора Фреймана, уже усмирявшего раз Яицкое войско и хорошо знавшего театр новых беспорядков. Начальникам окрестных губерний велено было, с их стороны, делать нужные распоряжения. Манифестом от 15 октября правительство объявляло народу о появлении самозванца, увещевая обольщенных отстать заблаговременно от преступного заблуждения. (26)
Обратимся к Оренбургу.
В сем городе находилось до трех тысяч войска и до семидесяти орудий. С таковыми средствами можно и должно было уничтожить мятежников. К несчастию, между военными начальниками не было ни одного, знавшего свое дело. Оробев с самого начала, они дали время Пугачеву усилиться, и лишили себя средств к наступательным движениям. Оренбург претерпел бедственную осаду, коей любопытное изображение сохранено самим Рейнсдорпом. (27)
Несколько дней появление Пугачева было тайною для оренбургских жителей; но молва о взятии крепостей вскоре разошлась по городу, а поспешное выступление Билова (28) подтвердило справедливые слухи. В Оренбурге оказалось волнение; казаки с угрозами роптали; устрашенные жители говорили о сдаче города. Схвачен был зачинщик смятения, отставной сержант, (29) подосланный Пугачевым. В допросе он показал, что имел намерение заколоть губернатора. В селениях, около Оренбурга, начали показываться возмутители. Рейнсдорп обнародовал объявление о Пугачеве, в коем объяснял его настоящее звание и прежние преступления. (30) Оно было писано темным и запутанным слогом. В нем было сказано, что о злодействующем с яицкой стороны носится слух, якобы он другого состояния, нежели как есть; но что он в самом деле донской казак Емельян Пугачев, за прежние преступления наказанный кнутом с поставлением на лице знаков. Сие показание было несправедливо. (31) Рейнсдорп поверил ложному слуху, и мятежники потом торжествовали, укоряя его в клевете. (32)
Казалось, все меры, предпринимаемые Рейнсдорпом, обращались ему во вред. В оренбургском остроге содержался тогда в оковах злодей, известный под именем Хлопуши. Двадцать лет разбойничал он в тамошних краях; три раза ссылаем был в Сибирь, и три раза находил способ уходить. Рейнсдорп вздумал (33) употребить смышленого каторжника, и чрез него переслать в шайку Пугачевскую увещевательные манифесты. Хлопуша клялся в точности исполнить его препоручения. Он был освобожден, явился прямо к Пугачеву и вручил ему самому все губернаторские бумаги. - "Знаю, братец, что тут написано", сказал безграмотный Пугачев, и подарил ему полтину денег и платье недавно повешенного киргизца. Хорошо зная край, на который так долго наводил ужас своими разбоями, Хлопуша сделался ему необходим. Пугачев наименовал его полковником, и поручил ему грабеж и возмущение заводов. Хлопуша оправдал его доверенность. Он пошел по реке Сакмаре, возмущая окрестные селения; явился на Бугульчанской и Стерлитамацкой пристанях, и на уральских заводах, и переслал оттоле Пугачеву пушки, ядра и порох, умножа свою шайку приписными крестьянами и башкирцами, товарищами его разбоев.
5 октября Пугачев со своими силами расположился лагерем на казачьих лугах, в пяти верстах от Оренбурга. Он тотчас двинулся вперед, и под пушечными выстрелами поставил одну батарею на паперти церкви у самого предместия, а другую в загородном губернаторском доме. Он отступил, отбитый сильною пальбою. В тот же день, по приказанию губернатора, предместие было выжжено. Уцелела одна только изба и Георгиевская церковь. Жители переведены были в город, и им обещано вознаграждение за весь убыток. Начали очищать ров, окружающий город, а вал обносить рогатками.
Ночью около всего города запылали скирды заготовленного на зиму сена. Губернатор не успел перевезти оное в город. Противу зажигателей (уже на другой день утром) выступил маиор Наумов (только что прибывший из Яицкого городка). С ним было тысяча пятьсот человек конницы и пехоты. Встреченный пушками, он перестреливался, и отступил безо всякого успеха. Его солдаты робели, а казакам он не доверял.
Рейнсдорп собрал опять совет из военных и гражданских своих чиновников, и требовал от них письменного мнения: выступить ли еще противу злодея, или под защитой городских укреплений ожидать прибытия новых войск? На сем совете действительный статский советник Старов-Милюков один объявил мнение, достойное военного человека: итти противу бунтовщиков. Прочие боялись новою неудачею привести жителей в опасное уныние, и только думали защищаться. С последним мнением согласился и Рейнсдорп.
8 октября мятежники выехали грабить Меновой двор, находившийся в трех верстах от города. (34) Высланный противу их отряд прогнал их, убив на месте двести человек и захватив до ста шестнадцати. Рейнсдорп, желая воспользоваться сим случаем, несколько ободрившим его войско, хотел на другой день выступить противу Пугачева; но все начальники единогласно донесли ему, что на войско никаким образом положиться было невозможно: солдаты, приведенные в уныние и недоумение, сражались неохотно; а казаки на самом месте сражения могли соединиться с мятежниками, и следствия их измены были бы гибелью для Оренбурга. Бедный Рейнсдорп не знал, что делать. (35) Он кое-как успел однако ж уговорить и усовестить своих подчиненных, и 12 октября Наумов вывел опять из города свое ненадежное войско.
Сражение завязалось. Артиллерия Пугачева была превосходнее числом вывезенной из города. Оренбургские казаки, с непривычки, робели ядер и жались к городу, под прикрытие пушек, расставленных по валу. Отряд Наумова был окружен со всех сторон многочисленными толпами. Он выстроился в карре, и начал отступать, отстреливаясь от неприятеля. Сражение продолжалось четыре часа. Наумов убитыми, ранеными и бежавшими потерял сто семнадцать человек.
Не проходило дня без перестрелок. Мятежники толпами разъезжали около городского вала, и нападали на фуражиров. Пугачев несколько раз подступал под Оренбург со всеми своими силами. Но он не имел намерения взять его приступом. "Не стану тратить людей", говорил он сакмарским казакам, "а выморю город мором". Не раз находил он способ доставлять жителям возмутительные свои листы. Схватили в городе несколько злодеев, подосланных от самозванца: у них находили порох и фитили.
Вскоре в Оренбурге оказался недостаток в сене. У войска и у жителей худые и к работе неспособные лошади были отобраны и отправлены частию к Илецкой Защите и к Верхо-Яицкой крепости, частию в Уфимской уезд. Но, в нескольких верстах от города, лошади были захвачены бунтующими крестьянами и татарами, а казаки, гнавшие табун, отосланы к Пугачеву.
Осенняя стужа настала ранее обыкновенного. С 14 октября начались уже морозы; 16-го выпал снег. 18-го Пугачев, зажегши свой лагерь, со всеми тяжестями пошел обратно от Яика к Сакмаре и расположился под Бердскою (36) слободою, близ летней сакмарской дороги, в семи верстах от Оренбурга. Оттоле разъезды его не преставали тревожить город, нападать на фуражиров и держать гарнизон во всегдашнем опасении.
2 ноября Пугачев со всеми силами подступил опять к Оренбургу, и, поставя около всего города батареи, открыл ужасный огонь. С городской стены отвечали ему тем же. Между тем человек тысяча из его пехоты, со стороны реки закравшись в погреба выжженного предместия, почти у самого вала и рогаток, стреляли из ружей и сайдаков. Сам Пугачев ими предводительствовал. Егеря полевой команды выгнали их из предместия. Пугачев едва не попался в плен. Вечером огонь утих; но во всю ночь мятежники пальбою сопровождали бой часов соборной церкви, делая по выстрелу на каждый час.
На другой день огонь возобновился, несмотря на стужу и метель. Мятежники в церкви разложили огонь, истопили избу, уцелевшую в выжженном предместии, и грелись попеременно. Пугачев поставил пушку на паперти, а другую велел втащить на колокольню. В версте от города находилась высокая мишень, служившая целью во время артиллерийских учений. Мятежники устроили там свою главную батарею. Обоюдная пальба продолжалась целый день. Ночью Пугачев отступил, претерпев незначительный урон и не сделав вреда осажденным. (37) Утром из города высланы были невольники, под прикрытием казаков, срыть мишень и другие укрепления, а избу разломать. В церкве, куда мятежники приносили своих раненых, видны были на помосте кровавые лужи. Оклады с икон были ободраны, напрестольное одеяние изорвано в лоскутьи. Церковь осквернена была даже калом лошадиным и человечьим.
Стужа усилилась. 6 ноября Пугачев с яицкими казаками перешел из своего нового лагеря в самую слободу. Башкирцы, калмыки и заводские крестьяне остались на прежнем месте, в своих кибитках и землянках. Разъезды, нападения и перестрелки не прекращались. С каждым днем силы Пугачева увеличивались. Войско его состояло уже из двадцати пяти тысяч; ядром оного были яицкие казаки и солдаты, захваченные по крепостям; но около их скоплялось неимоверное множество татар, башкирцев, калмыков, бунтующих крестьян беглых каторжников и бродяг всякого рода. Вся эта сволочь была кое-как вооружена, кто копьем, кто пистолетом, кто офицерскою шпагой. Иным розданы были штыки, наткнутые на длинные палки; другие носили дубины; большая часть не имела никакого оружия. Войско разделено было на полки, состоящие из пяти-сот человек. Жалование получали одни яицкие казаки; прочие довольствовались грабежом. Вино продавалось от казны. Корм и лошадей доставали от башкирцев. За побег объявлена была смертная казнь. Десятник головою отвечал за своего беглеца. Учреждены были частые разъезды и караулы. Пугачев строго наблюдал за их исправностию, сам их объезжая, иногда и ночью. Учения (особенно артиллерийские) происходили почти всякой день. Церковная служба отправлялась ежедневно. На ектении поминали государя Петра Феодоровича и супругу его, государыню Екатерину Алексеевну. Пугачев, будучи раскольником, в церковь никогда не ходил. Когда ездил он по базару или по Бердским улицам, то всегда бросал в народ медными деньгами. Суд и расправу давал сидя в креслах перед своей избою. По бокам его сидели два казака, один с булавою, другой с серебряным топором. Подходящие к нему кланялись в землю, и перекрестясь, целовали его руку. Бердская слобода была вертепом убийств и распутства. Лагерь полон был офицерских жен и дочерей, отданных на поругание разбойникам. Казни происходили каждый день. Овраги около Берды были завалены трупами расстреленных, удавленных, четвертованных страдальцев. Шайки разбойников устремлялись во все стороны, пьянствуя по се
лениям, грабя казну и достояние дворян, но не касаясь крестьянской собственности. Смельчаки подъезжали к рогаткам оренбургским; иные, наткнув шапку на копье, кричали: Господа казаки! пора вам одуматься и служить государю Петру Федоровичу. Другие требовали, чтобы им выдали Мартюшку Бородина (войскового старшину, прибывшего в Оренбург из Яицкого городка вместе с отрядом Наумова) и звали казаков к себе в гости, говоря: У нашего батюшки вина много! Из города противу их выезжали наездники, и завязывались перестрелки иногда довольно жаркие. Нередко сам Пугачев являлся тут же, хвастая молодечеством. Однажды прискакал он пьяный, потеряв шапку и шатаясь на седле, - и едва не попался в плен. Казаки спасли его и утащили, подхватив его лошадь под устцы. (38)
Пугачев не был самовластен. Яицкие казаки, зачинщики бунта, управляли действиями прошлеца, не имевшего другого достоинства, кроме некоторых военных познаний и дерзости необыкновенной. Он ничего не предпринимал без их согласия; они же часто действовали без его ведома, а иногда и вопреки его воле. Они оказывали ему наружное почтение, при народе ходили за ним без шапок и били ему челом: но на-едине обходились с ним как с товарищем, и вместе пьянствовали, сидя при нем в шапках и в одних рубахах, и распевая бурлацкие песни. Пугачев скучал их опекою. Улица моя тесна, говорил он Денису Пьянову, пируя на свадьбе младшего его сына. (39) Не терпя постороннего влияния на царя, ими созданного, они не допускали самозванца иметь иных любимцев и поверенных. Пугачев, в начале своего бунта, взял к себе в писаря сержанта Кармицкого, простив его под самой виселицей. Кармицкий сделался вскоре его любимцем. Яицкие казаки, при взятии Татищевой, удавили его и бросили с камнем на шее в воду. Пугачев о нем осведомился. Он пошел, отвечали ему, к своей матушке вниз по Яику. Пугачев, молча, махнул рукой. Молодая Харлова имела несчастье привязать к себе самозванца. Он держал ее в своем лагере под Оренбургом. Она одна имела право во всякое время входить в его кибитку; по ее просьбе прислал он в Озерную приказ - похоронить тела им повешенных при взятии крепости. Она встревожила подозрения ревнивых злодеев, и Пугачев, уступив их требованию, предал им свою наложницу. Харлова и семилетний брат ее были расстрелены. Раненые, они сползлись друг с другом и обнялись. Тела их, брошенные в кусты, оставались долго в том же положении.
В числе главных мятежников отличался Зарубин (он же и Чика), с самого начала бунта сподвижник и пестун Пугачева. Он именовался фельдмаршалом, и был первым по самозванце. Овчинников, Шигаев, Лысов и Чумаков предводительствовали войском. Все они назывались именами вельмож, окружавших в то время престол Екатерины: Чика графом Чернышевым, Шигаев графом Воронцовым, Овчинников графом Паниным, Чумаков графом Орловым. (40) Отставной артиллерийской капрал Белобородов пользовался полною доверенностию самозванца. Он вместе с Падуровым заведывал письменными делами у безграмотного Пугачева, и ввел строгой порядок и повиновение в шайках бунтовщиков. Перфильев, при начале бунта находившийся в Петербурге по делам Яицкого войска, обещался правительству привести казаков в повиновение и выдать самого Пугачева в руки правосудия: но приехав в Берду, оказался одним из самых ожесточенных бунтовщиков, и соединил судьбу свою с судьбою самозванца. Разбойник Хлопуша из-под кнута клейменый рукою палача, с ноздрями, вырванными до хрящей, был один из любимцев Пугачева. Стыдясь своего безобразия он носил на лице сетку, или закрывался рукавом, как будто защищаясь от мороза. (41) Вот какие люди колебали государством!
Кар, между тем, прибыл на границу Оренбургской губернии. Казанский губернатор, еще до приезда его, успел собрать несколько сот гарнизонных, отставных и поселенных солдат, и расположить их частию около Кичуевского фельдшанца, частию по реке Черемшану, на половине дороги от Кичуева до Ставрополя. На Волге находились человек тридцать рядовых при одном офицере, для поимки разбойников: им велено было примечать за движениями бунтовщиков. Брант писал в Москву, к генерал-аншефу князю Волконскому, требуя от него войска. Но московский гарнизон был весь отряжен для отвода рекрут, а Томский полк, находившийся в Москве, содержал караулы на заставах, учрежденных в 1771 году во время свирепствовавшей чумы. Князь Волконский мог отрядить только три-ста рядовых при одной пушке, и тотчас послал их на подводах в Казань.
Кар предписал симбирскому коменданту, полковнику Чернышеву, идущему по Самарской линии к Оренбургу, занять как можно скорее Татищеву. Он был намерен, тотчас по прибытии генерал-маиора Фреймана, находившегося в Калуге для приема рекрут, послать его на подкрепление Чернышеву. Кар не сумневался в успехе". Опасаюсь только, писал он графу З. Г. Чернышеву, чтобы сии разбойники, сведав о приближении команд, не обратились бы в бег, не допустя до себя оных, по тем же самым местам, отколь они появились". Он предвидел затруднения только в преследовании Пугачева, по причине зимы и недостатка в коннице.
В начале ноября, не дождавшись ни артиллерии, ни ста семидесяти гренадер, посланных к нему из Симбирска, ни высланных к нему из Уфы вооруженных башкирцев и мещеряков, он стал подаваться вперед. На дороге во ста верстах от Оренбурга, он узнал, что отряженный от Пугачева ссыльный разбойник Хлопуша, вылив пушки на Овзяно-Петровском (42) заводе и возмутив приписных крестьян и окрестных башкирцев, возвращается под Оренбург. Кар поспешил пресечь ему дорогу, и 7 ноября послал секунд-маиора Шишкина с четырьмя стами рядовых и двумя пушками в деревню Юзееву, (43) а сам с генералом Фрейманом и премиер-маиором Ф. Варнстедом, только что подоспевшими из Калуги, выступил из Сарманаевой. Шишкин был встречен под самой Юзеевой шестью стами мятежниками. Татары и вооруженные крестьяне, бывшие при нем, тотчас передались. Шишкин однако рассеял сию толпу несколькими выстрелами. Он занял деревню, куда Кар и Фрейман и прибыли в четвертом часу ночи. Войско было так утомлено, что невозможно было даже учредить конные разъезды. Генералы решились ожидать света, чтобы напасть на бунтовщиков, и на заре увидели перед собой ту же толпу. Мятежникам передали увещевательный манифест; они его приняли, но отъехали с бранью, говоря, что их манифесты правее, и начали стрелять из бывшей у них пушки. Их разогнали опять... В это время Кар услышал у себя в тылу четыре дальных пушечных выстрела. Он испугался, и поспешно начал отступать, полагая себя отрезанным от Казани. Тут более двух тысяч мятежников наскакали со всех сторон и открыли огонь из девяти орудий. Пугачев сам ими предводительствовал. Хлопуша успел с ним соединиться. Рассыпавшись по полям на расстояние пушечного выстрела, они были вне всякой опасности. Конница Кара была утомлена и малочисленна. Мятежники, имея добрых лошадей, при наступлении пехоты, отдалялись, проворно перевозя свои пушки с одной горы на другую, и таким образом семнадцать верст сопровождали отступающего Кара. Он целых восемь часов отстреливался из своих пяти пушек, бросил свой обоз и потерял
(если верить его донесению) не более ста двадцати человек убитыми, ранеными и бежавшими. Башкирцы, ожидаемые из Уфы, не бывали; находившиеся в недальнем расстоянии, под начальством князя Уракова, бежали заслыша пальбу. Солдаты, по большей части престарелые или рекруты, громко роптали и готовы были сдаться; молодые офицеры, не бывавшие в огне, не умели их ободрить. Гренадеры, отправленные на подводах из Симбирска при поручике Карташове, ехали с такой оплошностию, что даже ружья не были у них заряжены, и каждый спал в своих санях. Они сдались с четырех первых выстрелов, услышанных Каром поутру из деревни Юзеевой.
Кар потерял вдруг свою самонадеянность. С донесением о своем уроне он представил Военной коллегии, что для поражения Пугачева нужны не слабые отряды, а целые полки, надежная конница и сильная артиллерия. Он немедленно послал повеление полковнику Чернышеву не выступать из Переволоцкой, и стараться в ней укрепиться в ожидании дальнейших распоряжений. Но посланный к Чернышеву не мог уже его догнать.
11 ноября Чернышев выступил из Переволоцкой, и 13-го в ночь прибыл в Чернореченскую. Тут он получил от двух илецких казаков, приведенных сакмарским атаманом, известие о разбитии Кара и о взятии ста семидесяти гренадер. В истине последнего показания Чернышев не мог усомниться: гренадеры были отправлены им самим из Симбирска, где они находились при отводе рекрут. Он не знал, на что решиться: отступить ли к Переволоцкой, или спешить к Оренбургу, куда накануне отправил он донесение о своем приближении. В сие время явились к нему пять казаков и один солдат, которые, как уверяли, бежали из Пугачевского стана. Между ими находился казацкий сотник и депутат (44) Падуров. Он уверил Чернышева в своем усердии, представя в доказательство свою депутатскую медаль, и советовал немедленно итти к Оренбургу, вызываясь провести его безопасными местами. Чернышев ему поверил, и в тот же час, без барабанного бою, выступил из Чернореченской. Падуров вел его горами, уверяя, что передовые караулы Пугачева далеки, и что если на рассвете они его и увидят, то опасность уже минуется, и он беспрепятственно успеет вступить в Оренбург. Утром Чернышев пришел к Сакмаре, и при урочище Маяке, в пяти верстах от Оренбурга, начал переправляться по льду. С ним было тысяча пятьсот солдат и казаков, пятьсот калмыков и двенадцать пушек. Капитан Ружевский переправился первый с артиллерией и легким войском; он тотчас, взяв с собой трех казаков, отправился в Оренбург, и явился к губернатору с известием о прибытии Чернышева. - В самое сие время в Оренбурге услышали пушечную пальбу, которая через четверть часа и умолкла... Несколько времени спустя, Рейнсдорп получил известие, что весь отряд Чернышева взят и ведется в лагерь Пугачева.
Чернышев был обманут Падуровым, который привел его прямо к Пугачеву. Мятежники вдруг на него бросились и овладели артиллерией. Казаки и калмыки изменили. Пехота, утомленная стужею, голодом и ночным переходом, не могла супротивляться. Вс° было захвачено. Пугачев повесил Чернышева, тридцать шесть офицеров, одну прапорщицу и калмыцкого полковника, (45) оставшегося верным своему несчастному начальнику.
В то же самое время бригадир Корф вступал в Оренбург с двумя тысячами четырьмя стами человек войска и с двадцатью орудиями. Пугачев напал и на него: но был отражен городскими казаками.
Оренбургское начальство казалось обезумленным от ужаса. 14 ноября Рейнсдорп, не подав накануне никакой помощи отряду несчастного Чернышева, вздумал сделать сильную вылазку. Вс° войско, бывшее в городе (включая тут же и вновь прибывший отряд), было выведено в поле, под предводительством обер-коменданта. Бунтовщики, верные своей системе, сражались издали и врассыпную, производя беспрестанный огонь из многочисленных своих орудий. Изнуренная городская конница не могла иметь и надежды на успех. Валленштерн принужден был составить карре и отступить, потеряв тридцать два человека. (46) В тот же день маиор Варнстед, отряженный Каром на Ново-Московскую дорогу, встречен был сильным отрядом Пугачева, и поспешно отступил, потеряв до двух-сот человек убитыми.
Получив известие о взятии Чернышева, Кар совершенно упал духом, и думал уже не о победе над презренным бунтовщиком, но о собственной безопасности. Он донес обо всем Военной коллегии, самовольно отказался от начальства, под предлогом болезни, дал несколько умных советов на счет образа действий противу Пугачева, и оставя свое войско на попечение Фрейману, уехал в Москву, где появление его произвело общий ропот. Императрица, строгим указом, повелела его исключить из службы. (47) С того времени жил он в своей деревне, где и умер в начале царствования Александра.
Императрица видела необходимость взять сильные меры противу возрастающего зла. Она искала надежного военачальника в преемники бежавшему Кару, и выбрала генерал-аншефа Бибикова. - Александр Ильич Бибиков принадлежит к числу замечательнейших лиц Екатерининских времен, столь богатых людьми знаменитыми. В молодых еще летах он успел уже отличиться на поприще войны и гражданственности. Он служил с честию в семилетнюю войну, и обратил на себя внимание Фридриха Великого. Важные препоручения были на него возлагаемы: в 1763 году послан он был в Казань, для усмирения взбунтовавшихся заводских крестьян. Твердостию и благоразумною кротостию вскоре восстановил он порядок. В 1766 году, когда составлялась Комиссия нового уложения, он председательствовал в Костроме на выборах; сам был избран депутатом, и потом назначен в предводители всего собрания. В 1771 году он назначен был, на место генерал-поручика Веймарна, главнокомандующим в Польшу, где в скором времени успел не только устроить упущенные дела, но и приобрести любовь и доверенность побежденных.
В эпоху, нами описываемую, находился он в Петербурге. Сдав недавно главное начальство над завоеванной Польшею генерал-поручику Романиусу, он готовился ехать в Турцию, служить при графе Румянцеве. Бибиков был холодно принят императрицею, дотоле всегда к нему благосклонной. Может быть, она была недовольна нескромными словами, вынужденными у него досадою; ибо усердный на деле и душею преданный государыне, Бибиков был брюзглив и смел в своих суждениях. Но Екатерина умела властвовать над своими предубеждениями. Она подошла к нему, на придворном бале, с прежней ласковой улыбкою, и милостиво с ним разговаривая, объявила ему новое его назначение. Бибиков отвечал, что он посвятил себя на службу отечеству, и тут же привел слова простонародной песни, применив их к своему положению:
Сарафан ли мой, дорогой сарафан!
Везде ты, сарафан, пригожаешься;
А не надо, сарафан, и под лавкою лежишь.
Он безотговорочно принял на себя многотрудную должность, и 9 декабря отправился из Петербурга.
Приехав в Москву, Бибиков нашел старую столицу в страхе и унынии. Жители, недавние свидетели бунта и чумы, трепетали в ожидании нового бедствия. Множество дворян бежало в Москву из губерний, уже разоряемых Пугачевым, или угрожаемых возмущением. Холопья, ими навезенные, распускали по площадям вести о вольности и о истреблении господ. Многочисленная московская чернь, пьянствуя и шатаясь по улицам, с явным нетерпением ожидала Пугачева. Жители приняли Бибикова с восторгом, доказывавшим, в какой опасности полагали себя. Он оставил Москву, спеша оправдать ее надежды.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Действия мятежников. - Маиор Заев. - Взятие Ильинской крепости. - Смерть Камешкова и Воронова. - Состояние Оренбурга. - Осада Яицкого городка. - Сражение под Бердою. - Бибиков в Казани. - Екатерина II, помещица казанская. - Мнение Европы. - Вольтер. - Указ о доме и семействе Пугачева.
Разбитие Кара и Фреймана, погибель Чернышева и неудачные вылазки Валленштерна и Корфа увеличили в мятежниках дерзость и самонадеянность. Они кинулись во все стороны, разоряя селения, города, возмущая народ, и нигде не находили супротивления. Торнов с шестью стами человек взбунтовал и ограбил всю Нагайбацкую область. Чика, между тем, подступил под Уфу с десяти-тысячным отрядом, и осадил ее в конце ноября. Город не имел укреплений подобных оренбургским; однако ж комендант Мясоедов и дворяне, искавшие в нем убежища, решились обороняться. Чика, не отваживаясь на сильные нападения, остановился в селе Чесноковке в десяти верстах от Уфы, взбунтовал окрестные деревни, большею частию башкирские, и отрезал город от всякого сообщения. Ульянов, Давыдов и Белобородов действовали между Уфою и Казанью. Между тем Пугачев послал Хлопушу с пятью стами человек и с шестью пушками взять крепости Ильинскую и Верхне-Озерную, к востоку от Оренбурга. Для защиты сей стороны отряжен был, сибирским губернатором Чичериным, генерал-поручик Декалонг и генерал-маиор Станиславский. (48) Первый прикрывал границы сибирские; последний находился в Орской (49) крепости, действуя нерешительно, теряя бодрость при малейшей опасности, и под различными предлогами отказываясь от исполнения своего долга.
Хлопуша взял Ильинскую, на приступе заколов коменданта поручика Лопатина; но пощадил офицеров и не разорил даже крепости. Он пошел на Верхне-Озерную. Комендант, подполковник Демарин, отразил его нападение. Узнав о том, Пугачев сам поспешил на помощь Хлопуши и, соединясь с ним 26 ноября утром, подступил тот же час к крепости. Целый день пальба не умолкала. Несколько раз мятежники спешась ударяли в копья, но всегда были опрокинуты. Вечером Пугачев отступил в башкирскую деревню, за двенадцать верст от Верхне-Озерной. Тут узнал он, что с Сибирской линии идут к Ильинской три роты, отряженные генерал-маиором Станиславским. Он пошел пресечь им дорогу.
Маиор Заев, начальствовавший сим отрядом, успел однако занять Ильинскую (27 ноября). Крепость, оставленная Хлопушею, не была им выжжена. Жители не были выведены. Между ими находилось несколько пленных конфедератов. Стены и некоторые избы были повреждены. Войско вс° было взято, кроме одного сержанта и раненого офицера. Анбар был отворен. Несколько четвертей муки и сухарей валялись на дворе. Одна пушка брошена была в воротах. Заев наскоро сделал некоторые распоряжения, расставил по трем бастионам три пушки, бывшие в его отряде (на четвертый не достало); также учредил караулы и разъезды, и стал ожидать неприятеля.
На другой день в сумерки Пугачев явился перед крепостью. Мятежники приближились, и разъезжая около ее, кричали часовым: - "не стреляйте и выходите вон: здесь государь". По них выстрелили из пушки. Убило ядром одну лошадь. Мятежники скрылись, и через час показались из-за горы, скача врассыпную под предводительством самого Пугачева. Их отогнали пушками. Солдаты и пленные поляки (особливо последние) с жаром просились на вылазку; но Заев не согласился, опасаясь от них измены. "Оставайтесь здесь и защищайтесь" - сказал он им - "а я от генерала выходить на вылазку повеления не имею".
29-го Пугачев подступил опять, везя две пушки на санях и перед ними подвигая несколько возов сена. Он кинулся к бастиону, на котором не было пушки. Заев поспешил поставить там две; но прежде, нежели успели их перетащить, мятежники разбили ядрами деревянный бастион, спешась, бросились и доломали его, и с обычным воплем ворвались в крепость. Солдаты расстроились и побежали. Заев, почти все офицеры и двести рядовых были убиты. Остальных погнали в ближнюю татарскую деревню. Пленные солдаты приведены были против заряженной пушки. Пугачев, в красном казацком платье, приехал верхом в сопровождении Хлопуши. При его появлении солдаты поставлены были на колени. Он сказал им: прощает вас бог и я, ваш государь Петр III, император. Вставайте! Потом велел оборотить пушку и выпалить в степь. Ему представили капитана Камешкова и прапорщика Воронова. История должна сохранить сии смиренные имена. - Зачем вы шли на меня, на вашего государя? спросил победитель. - "Ты нам не государь", отвечали пленники: "у нас в России государыня императрица Екатерина Алексеевна и государь цесаревич Павел Петрович, а ты вор и самозванец". Они тут же были повешены. - Потом привели капитана Башарина. Пугачев, не сказав уже ему ни слова, велел было вешать и его. Но взятые в плен солдаты стали за него просить. Коли он был до вас добр, сказал самозванец, то я его прощаю. И велел его так же, как и солдат, остричь по-казацки, а раненых отвезти в крепость. Казаки, бывшие в отряде, были приняты мятежниками, как товарищи. На вопрос, зачем они тотчас не присоединились к осаждающим, они отвечали, что боялись солдат.
От Ильинской Пугачев опять обратился к Верхне-Озерной. Ему непременно хотелось ее взять, тем более, что в ней находилась жена бригадира Корфа. Он грозился ее повесить, злобясь на ее мужа, который думал обмануть его лживыми переговорами. (50)
30 ноября он снова окружил крепость, и целый день стрелял по ней из пушек, покушаясь на приступ, то с той, то с другой стороны. Демарин, для ободрения своих, целый день стоял на валу, сам заряжая пушку. Пугачев отступил, и хотел итти противу Станиславского, но, перехватив оренбургскую почту, раздумал и возвратился в Бердскую слободу.
Во время его отсутствия, Рейнсдорп хотел сделать вылазку, и 30-го, ночью, войско выступило было из городу; но лошади, изнуренные бескормицей, падали и дохли под тяжестью артиллерии, а несколько казаков бежало. Валленштерн принужден был возвратиться.
В Оренбурге начинал оказываться недостаток в съестных припасах. Рейнсдорп требовал оных от Декалонга и Станиславского. Оба отговаривались. Он ежечасно ожидал прибытия нового войска, и не получал о нем никакого известия, будучи отрезан отовсюду, кроме Сибири и киргиз-кайсацких степей. Для поимки языка высылал он иногда до тысячи человек, и то нередко без успеха. Вздумал он, по совету Тимашева, расставить капканы около вала, и как волков ловить мятежников, разъезжающих ночью близ города. Сами осажденные смеялись над сею военной хитростию, хотя им было не до смеха; а Падуров, в одном из своих писем, язвительно упрекал губернатора его неудачной выдумкой, предрекая ему гибель и насмешливо советуя покориться самозванцу. (51)
Яицкой городок, сие первое гнездо бунта, долго не выходил из повиновения, устрашенный войском Симонова. Наконец частые пересылки с бунтовщиками и ложные слухи о взятии Оренбурга ободрили приверженцев Пугачева. Казаки, отряжаемые Симоновым из города для содержания караулов, или для поимки возмутителей, подсылаемых из Бердской слободы, начали явно оказывать неповиновение, освобождать схваченных бунтовщиков, вязать верных старшин и перебегать в лагерь к самозванцу. Разнесся слух о приближении мятежнического отряда. В ночь с 29 на 30 декабря старшина Мостовщиков выступил противу него. Чрез несколько часов трое из бывших с ним казаков прискакали в крепость и объявили, что Мостовщиков в семи верстах от города был окружен и захвачен многочисленными толпами бунтовщиков. Смятение в городе было велико. Симонов оробел; к счастию, в крепости находился капитан Крылов, человек решительный и благоразумный. Он в первую минуту беспорядка принял начальство над гарнизоном и сделал нужные распоряжения. 31 декабря отряд мятежников, под предводительством Толкачева, вошел в город. Жители приняли его с восторгом, и тут же вооружась чем ни попало, с ним соединились, бросились к крепости изо всех переулков, засели в высокие избы, и начали стрелять из окошек. Выстрелы, говорит один свидетель, сыпались подобно дроби битой десятью барабанщиками. В крепости падали не только люди, стоявшие на виду, но и те, которые на минуту приподымались из-за заплотов. - Мятежники, безопасные в десяти саженях от крепости, и большею частию гулебщики (охотники) попадали даже в щели, из которых стреляли осажденные. Симонов и Крылов хотели зажечь ближайшие дома. Но бомбы падали в снег и угасали, или тотчас были заливаемы. Ни одна изба не загоралась. Наконец трое рядовых вызвались зажечь ближайший двор, что им и удалось. Пожар быстро распространился. Мятежники выбежали; из крепости начали по них стрелять из пушек; они удалились, унося убитых и раненых. К вечеру ободренный гарнизон сделал вылазку, и успел зажечь еще несколько домов.
В крепости находилось до тысячи гарнизонных солдат и Послушных; довольное количество пороху, но мало съестных припасов. Мятежники осадили крепость, завалили бревнами обгорелую площадь и ведущие к ней улицы и переулки; за строениями взвели до шестнадцати батарей; в избах, подверженных выстрелам, поделали двойные стены, засыпав промежуток землею, и начали вести подкопы. Осажденные старались только отдалить неприятеля, очищая площадь и нападая на укрепленные избы. Сии опасные вылазки производились ежедневно, иногда два раза в день и всегда с успехом: солдаты были остервенены, а послушные не могли ожидать пощады от мятежников.
Положение Оренбурга становилось ужасным. У жителей отобрали муку и крупу, и стали им производить ежедневную раздачу. Лошадей давно уже кормили хворостом. Большая часть их пала и употреблена была в пищу. Голод увеличивался. Куль муки продавался (и то самым тайным образом) за двадцать пять рублей. По предложению Рычкова (академика, находившегося в то время в Оренбурге) стали жарить бычачьи и лошадиные кожи, и мелко изрубив, мешать в хлебы. Произошли болезни. Ропот становился громче. Опасались мятежа.
В сей крайности Рейнсдорп решился еще раз попробовать счастия оружия, и 13 января все войска, находившиеся в Оренбурге, выступили из города тремя колоннами, под предводительством Валленштерна, Корфа и Наумова. Но темнота зимнего утра, глубина снега и изнурение лошадей препятствовали дружному содействию войск. Наумов первый прибыл к назначенному месту. Мятежники увидели его, и успели сделать свои распоряжения. Валленштерн, долженствовавший занять высоты у дороги из Берды в Каргале, был предупрежден. Корф был встречен сильным пушечным огнем; толпы мятежников начали заезжать в тыл обеим колоннам. Казаки, оставленные в резерве, бежали от них, и прискакав к колонне Валленштерна, произвели общий беспорядок. Он очутился между трех огней; солдаты его бежали; Валленштерн отступил; Корф ему последовал; Наумов, сначала действовавший довольно удачно, страшась быть отрезанным, кинулся за ними. Вс° войско бежало в беспорядке до самого Оренбурга, потеряв до четырех-сот убитыми и ранеными, и оставя пятнадцать орудий в руках разбойников. После сей неудачи, Рейнсдорп уже не осмеливался действовать наступательно, и под защитою стен и пушек стал ожидать своего освобождения.
Бибиков прибыл в Казань 25 декабря. В городе не нашел он ни губернатора, ни главных чиновников. Большая часть дворян и купцов бежала в губернии еще безопасные. Брант был в Козмодемьянске. Приезд Бибикова оживил унывший город; выехавшие жители стали возвращаться. 1 января 1774 года, после молебствия и слова, говоренного казанским архиереем Вениамином, Бибиков собрал у себя дворянство и произнес умную и сильную речь, в которой изобразив настоящее бедствие и попечения правительства о пресечении оного, обратился к сословию, которое вместе с правительством обречено было на гибель крамолою, и требовал содействия от его усердия к отечеству и верности к престолу. Речь сия произвела глубокое впечатление. Собрание тут же положило на свой счет составить и вооружить конное войско, поставя с двух-сот душ одного рекрута. Генерал-маиор Ларионов, родственник Бибикова, был избран в начальники легиона. Дворянство симбирское, свияжское и пензенское последовало сему примеру: были составлены еще два конных отряда и поручены начальству маиоров Гладкова и Чемесова, и капитана Матюнина. Казанский магистрат также вооружил на свое иждивение один эскадрон гусар.
Императрица изъявила казанскому дворянству монаршее благоволение, милость и покровительство, и в особом письме к Бибикову, именуя себя казанской помещицей, вызывалась принять участие в мерах, предпринимаемых общими силами. Дворянский предводитель Макаров отвечал императрице речью, сочиненной гвардии подпоручиком Державиным, находившимся тогда при главнокомандующем. (52)
Бибиков, стараясь ободрить окружавших его жителей и подчиненных, казался равнодушным и веселым; но беспокойство, досада и нетерпение терзали его. В письмах к графу Чернышеву, фон-Визину и своим родственникам он живо изображает затруднительность своего положения. 30 декабря писал он своей жене: "Наведавшись о всех обстоятельствах, дела здесь нашел прескверны, так что и описать, буде б хотел, не могу; вдруг себя увидел гораздо в худших обстоятельствах и заботе, нежели как сначала в Польше со мною было. Пишу день и ночь, пера из рук не выпуская: делаю вс° возможное, и прошу господа о помощи. Он един исправить может своею милостию. Правда, поздненько хватились. Войска мои прибывать начали вчера; баталион гренадер и два эскадрона гусар, что я велел везти на почте, прибыли. Но к утушению заразы, сего очень мало, а зло таково, что похоже (помнишь) на петербургской пожар, как в разных местах вдруг горело, и как было поспевать всюду трудно. Со всем тем, с надеждою на бога, буду делать что только в моей возможности будет. Бедный старик губернатор, Брант, так замучен, что насилу уже таскается. Отдаст богу ответ в пролитой крови и погибели множества людей невинных, кто скоростию перепакостил здешние дела и обнажил от войск. Впрочем я здоров, только пить ни есть не хочется, и сахарные яства на ум нейдут. Зло велико, преужасно. Батюшку, милостивого государя, прошу о родительских молитвах, а праведную (53) Евпраксию нередко поминаю. Ух! дурно".
В самом деле, положение дел было ужасно. Общее возмущение башкирцев, калмыков и других народов, рассеянных по тамошнему краю, отвсюду пресекало сообщение. Войско было малочисленно и ненадежно. Начальники оставляли свои места и бежали, завидя башкирца с сайдаком или заводского мужика с дубиною. (54) Зима усугубила затруднения. Степи покрыты были глубоким снегом. (55) Невозможно было двинуться вперед, не запасшись не только хлебом, но и дровами. (56) Селения были пусты, главные города в осаде, другие заняты шайками бунтовщиков, заводы разграблены и выжжены, чернь везде волновалась и злодействовала. Войска, посланные изо всех концов государства, подвигались медленно. Зло, ничем не прегражденное, разливалось быстро и широко. От Илецкого городка до Гурьева Яицкие казаки бунтовали. Губернии Казанская, Нижегородская и Астраханская (57) были наполнены шайками разбойников; пламя могло ворваться в самую Сибирь; в Перми начинались беспокойства; Екатеринбург был в опасности. Киргиз-кайсаки, пользуясь отсутствием войск, начали переходить через открытую границу, грабить хутора, отгонять скот, захватывать жителей. (58) Закубанские народы шевелились, возбуждаемые Турцией; даже некоторые из европейских держав думали воспользоваться затруднительным положением, в коем находилась тогда Россия. (59)
Виновник сего ужасного смятения привлекал общее внимание. В Европе принимали Пугачева за орудие турецкой политики. Вольтер, тогдашний представитель господствующих мнений, писал Екатерине: C'est aparemment le Chevalier de Tott qui a fait jouer cette farce, mais nous ne sommes plus au temps de Demetrius, et telle piиce de thивtre qui rйussissait il y a deux cents ans est sifflйe aujourd'hui.
Императрица, досадуя на сплетни европейские, отвечала Вольтеру с некоторым нетерпением: Monsieur, les gazettes seules font beaucoup de bruit du brigand Pougatschef, lequel n'est en relation directe, ni indirecte avec M-r de Tott. Je fais autant de cas des canons fondus par l'un, que des entreprises de l'autre. M-r de Pougatschef et M-r de Tott ont cependant cela de commun, que le premier file tous les jours sa corde de chanvre et que le second s'expose а chaque instant au cordon de soie. (60)
Несмотря на свое презрение к разбойнику, императрица не упускала ни одного средства образумить ослепленную чернь. Разосланы были всюду увещевательные манифесты; обещано десять тысяч рублей за поимку самозванца. Особенно опасались сношений Яика с Доном. Атаман Ефремов был сменен, а на его место избран Семен Сулин. Послано в Черкаск повеление сжечь дом и имущество Пугачева, а семейство его, безо всякого оскорбления, отправить в Казань, для уличения самозванца в случае поимки его. Донское начальство в точности исполнило слова высочайшего указа: дом Пугачева, находившийся в Зимовейской станице, был за год пред сим продан его женою, пришедшею в крайнюю бедность, и уже сломан и перенесен на чужой двор. Его перевезли на прежнее место, и в присутствии духовенства и всей станицы сожгли. Палачи развеяли пепел на ветер, двор окопали и огородили, оставя на веки в запустение, как место проклятое. Начальство, от имени всех зимовейских казаков, просило дозволения перенести их станицу на другое место, хотя бы и менее выгодное. Государыня не согласилась на столь убыточное доказательство усердия, и только переименовала Зимовейскую станицу в Потемкинскую, покрыв мрачные воспоминания о мятежнике славой имени нового, уже любезного ей и отечеству. Жена Пугачева, сын и две дочери (все трое малолетные) были отосланы в Казань, куда отправлен и родной его брат, служивший казаком во второй армии. Между тем отобраны следующие подробные сведения о злодее, колебавшем государство. (61)
Емельян Пугачев, Зимовейской станицы служилый казак, был сын Ивана Михайлова, умершего в давних годах. Он был сорока лет от роду, росту среднего, смугл и худощав; волосы имел темнорусые, бороду черную, небольшую и клином. Верхний зуб был вышибен еще в ребячестве, в кулашном бою. На левом виску имел он белое пятно, а на обеих грудях знаки, оставшиеся после болезни, называемой черною немочью. (62) Он не знал грамоты и крестился по-раскольничьи. Лет тому десять женился он на казачке Софьи Недюжиной, от которой имел пятеро детей. В 1770 году был он на службе во второй армии, находился при взятии Бендер и через год отпущен на Дон, по причине болезни. Он ездил для излечения в Черкаск. По его возвращении на родину, зимовейский атаман спрашивал его на станичном сбору, откуда взял он карюю лошадь, на которой приехал домой? Пугачев отвечал, что купил ее в Таганроге; но казаки, зная его беспутную жизнь, не поверили, и послали его взять тому письменное свидетельство. Пугачев уехал. Между тем узнали, что он подговаривал некоторых казаков, поселенных под Таганрогом, бежать за Кубань. Положено было отдать Пугачева в руки правительству. Возвратясь в декабре месяце он скрывался на своем хуторе, где и был пойман, но успел убежать; скитался месяца три неведомо где; наконец, в великом посту, однажды вечером пришел тайно к своему дому и постучался в окошко. Жена впустила его, и дала знать о нем казакам. Пугачев был снова пойман, и отправлен под караулом к сыщику, старшине Макарову, в Нижнюю Чирскую станицу, а оттуда в Черкаск. С дороги он бежал опять, и с тех пор уже на Дону не являлся. Из показаний самого Пугачева, в конце 1772 года приведенного в Канцелярию дворцовых дел, известно уже было, что после своего побега, скрывался он за польской границей, в раскольничьей слободе Ветке; потом взял паспорт с Добрянского форпоста, сказавшись выходцем из Польши, и пробрался на Яик, питаясь милостыней. - Все сии известия были обнародованы; между тем правительство запретило народу толковать о Пугачеве, коего имя волновало ч
ернь. Сия временная полицейская мера имела силу закона до самого восшедствия на престол покойного государя, когда разрешено было писать и печатать о Пугачеве. (63) Доныне престарелые свидетели тогдашнего смятения неохотно отвечают на вопросы любопытных.
ГЛАВА ПЯТАЯ.
Распоряжения Бибикова. - Первые успехи. - Взятие Самары и Заинска. - Державин. - Михельсон. - Продолжение осады Яицкого городка. - Свадьба Пугачева. - Разорение Илецкой Защиты. - Смерть Лысова. - Сражение под Татищевой. - Бегство Пугачева. - Казнь Хлопуши. - Освобождение Оренбурга. - Пугачев разбит вторично. - Сражение при Чесноковке. - Освобождение Уфы и Яицкого городка. - Смерть Бибикова.
Наконец войска, отовсюду посланные противу Пугачева, стали приближаться к месту своего назначения. Бибиков устремил их к Оренбургу. Генерал-маиор князь Голицын, с своим корпусом, должен был заградить Московскую дорогу, действуя от Казани до Оренбурга. Генерал-маиору Мансурову вверено было правое крыло, для прикрытия Самарской линии, куда со своими отрядами следовал маиор Муфель и подполковник Гринев. Генерал-маиор Ларионов послан был к Уфе и к Екатеринбургу. Декалонг охранял Сибирь, и должен был отрядить маиора Гагрина с одною полевою командою для защиты Кунгура. В Малыковку послан был гвардии поручик Державин, для прикрытия Волги со стороны Пензы и Саратова. Успех оправдал сии распоряжения. Бибиков сначала сомневался в духе своего войска. В одном из полков (во Владимирском) оказались было приверженцы Пугачева. Начальникам городов, через которые полк проходил, велено было разослать по кабакам переодетых чиновников. Таким образом возмутители были открыты и захвачены. Впоследствии Бибиков был доволен своими полками. "Дела мои, богу благодарение! (писал он в феврале) идут час-от-часу лучше; войски подвигаются к гнезду злодеев. Что мною довольны (в Петербурге), то я изо всех писем вижу, только спросили бы у гуся: не зябут ли ноги?"
Маиор Муфель, с одною полевою командою, 29 декабря приближился к Самаре, занятой накануне шайкою бунтовщиков, и встреченный ими, разбил и гнал их до самого города. Тут они, под прикрытием городских пушек, думали супротивляться. Но драгуны ударили в палаши и въехали в город, рубя и попирая бегущих. В самое сие время, в двух верстах от Самары, показались ставропольские калмыки, (64) идущие на помощь бунтовщикам. Они побежали, увидя высланную противу их конницу. Город был очищен. Шесть пушек и двести пленных достались победителю. Вслед за Муфелем вступили в Самару подполковник Гринев и генерал-маиор Мансуров. Последний немедленно послал отряд к Ставрополю, для усмирения калмыков; но они разбежались, и отряд, не видав их, возвратился в Самару.
Полковник Бибиков, отряженный из Казани с четырьмя гренадерскими ротами и одним эскадроном гусар на подкрепление генерал-маиора Фреймана, стоявшего в Бугульме безо всякого действия, пошел на Заинск, коего семидесятилетний комендант, капитан Мертвецов, принял с честью шайку разбойников, сдав им начальство над городом. Бунтовщики укрепились как умели; в пяти верстах от города Бибиков услышал уже их пушечную пальбу. Рогатки их были сломаны, батареи взяты, предместия заняты; вс° бежало. Двадцать пять бунтовавших деревень пришли в повиновение. К Бибикову являлось в день до четырех тысяч раскаявшихся крестьян; им выдавали билеты, и всех распускали по домам.
Державин, начальствуя тремя фузелерными ротами, привел в повиновение раскольничьи селения, находящиеся на берегах Иргиза, и орды племен, кочующих между Яиком и Волгою. (65) Узнав однажды, что множество народу собралось в одной деревне, с намерением итти служить у Пугачева, он приехал с двумя казаками прямо к сборному месту, и потребовал от народа объяснения. Двое из зачинщиков выступили из толпы, объявили ему свое намерение, и начали к нему приступать с укорами и угрозами. Народ уже готов был остервениться. Но Державин строго на них прикрикнул, и велел своим казакам вешать обоих зачинщиков. Приказ его был тотчас исполнен, и сборище разбежалось.
Генерал-маиор Ларионов, начальник дворянского легиона, отряженный для освобождения Уфы, не оправдал общей доверенности. "За грехи мои (писал Бибиков) навязался мне братец мой А. Л., который сам вызвался сперва командовать особливым деташментом, а теперь с места сдвинуть не могу". Ларионов оставался в Бакалах без всякого действия. Его неспособность заставила главнокомандующего послать на его место, некогда раненого при его глазах и уже отличившегося в войне противу конфедератов, офицера, подполковника Михельсона.
Князь Голицын принял начальство над войсками Фреймана. 22 января перешел он через Каму. 6 февраля соединился с ним полковник Бибиков; Мансуров - 10-го. Войско двинулось к Оренбургу. Пугачев знал о приближении войск, и мало о том заботился. Он надеялся на измену рядовых и на оплошность начальников. Попадутся сами нам в руки, отвечал он своим сообщникам, когда настойчиво звали они его навстречу приближающихся отрядов. В случае ж поражения намеревался он бежать, оставя свою сволочь на произвол судьбы. Для того держал он на лучшем корму тридцать лошадей, выбранных им на скачке. Башкирцы подозревали его намерение и роптали. "Ты взбунтовал нас, говорили они, и хочешь нас оставить, а там нас будут казнить, как казнили отцов наших". (Казни 1740-го году были у них в свежей памяти. (66) Яицкие же казаки в случае неудачи думали предать Пугачева в руки правительства, и тем заслужить себе помилование. Они стерегли его, как заложника. Бибиков понимал их и Пугачева, когда писал фон-Визину следующие замечательные строки: "Пугачев не что иное, как чучело, которым играют воры, Яицкие казаки: не Пугачев важен; важно общее негодование". (67)
Пугачев из-под Оренбурга отлучился к Яицкому городку. Его прибытие оживило деятельность мятежников. 20 января он сам предводительствовал достопамятным приступом. Ночью взорвана была часть вала под батареей, устроенною при Старице (прежнем русле Яика). Мятежники, под дымом и пылью, с криком бросились к крепости, заняли ров, и ставя лестницы, силились взойти на вал; но были опрокинуты и отражены. Все жители, даже женщины и дети, подкрепляли их. Пугачев стоял во рву с копьем в руке, сначала стараясь лаской возбудить ревность приступающих, наконец сам коля бегущих. Приступ длился девять часов сряду, при неумолкной пальбе и перестрелке. Наконец подпоручик Толстовалов с пятидесятью охотниками сделал вылазку, очистил ров, и прогнал бунтовщиков, убив до четырех-сот человек и потеряв не более пятнадцати. Пугачев скрежетал. Он поклялся повесить не только Симонова и Крылова, но и вс° семейство последнего, находившееся в то время в Оренбурге. Таким образом обречен был смерти и четырехлетний ребенок, в последствии славный Крылов.
Пугачев в Яицком городке увидел молодую казачку, Устинью Кузнецову, и влюбился в нее. Он стал ее сватать. Отец и мать изумились и отвечали ему: "помилуй, государь! Дочь наша не княжна, не королевна; как ей быть за тобою? Да и как тебе жениться, когда матушка государыня еще здравствует?" Пугачев, однако, в начале февраля, женился на Устиньи, наименовал ее императрицей, назначил ей штатс-дам и фрейлин из яицких казачек, и хотел, чтоб на ектеньи поминали после государя Петра Федоровича, супругу его государыню Устинью Петровну. Попы его не согласились, сказывая, что не получали на то разрешения от синода. Отказ их огорчил Пугачева; но он не настаивал в своем требовании. Жена его оставалась в Яицком городке, и он ездил к ней каждую неделю. Его присутствие ознаменовано было всегда новыми покушениями на крепость. Осажденные, с своей стороны, не теряли бодрости. Их пальба не умолкала, вылазки не прекращались.
19 февраля ночью прибежал из городу в крепость малолеток, (68) и объявил, что с прошедшего дня подведен под колокольню подкоп, куда и положено двадцать пуд пороху, и что Пугачев назначал того же числа напасть на крепость. Извет показался невероятным. Симонов полагал, что малолеток был подослан нарочно для посеяния пустого страха. Осажденные вели контрмину, и не слыхали никакой земляной работы: двадцатью пудами пороху мудрено взорвать было шестиярусную, высокую колокольню. Однако же, как под нею в подвале сохранялся весь пороховой запас (что могли знать и мятежники), то и поспешили оный убрать, разобрали кирпичный пол и начали вести контрмину. Гарнизон приготовился; ожидали взрыва и приступа. Не прошло и двух часов, как вдруг подкоп был приведен в действо; колокольня тихо зашаталась. Нижняя палата развалилась, и верхние шесть ярусов осели, подавив нескольких людей, находившихся близ колокольни. Камни, не быв разметаны, свалились в груду. Бывшие же в самом верхнем ярусе шесть часовых при пушке свалились оттоле живы; а один из них, в то время спавший, опустился не только без всякого вреда, но даже не проснувшись.
Еще колокольня валилась, как уже из крепости загремели пушки: гарнизон, стоявший в ружье, тотчас занял развалины колокольни, и поставил там батарею. Мятежники, не ожидавшие таковой встречи, остановились в недоумении; чрез несколько минут они подняли свой обычный визг: но никто не шел вперед. Напрасно предводители кричали: на слом, на слом, атаманы молодцы! Приступу не было; визг продолжался до зари, и бунтовщики разошлись, ропща на Пугачева, обещавшего им, что при взрыве колокольни на крепость упадет каменный град и передавит весь гарнизон.
На другой день Пугачев получил из-под Оренбурга известие о приближении князя Голицына, и поспешно уехал в Берду, взяв с собою пять-сот человек конницы и до полуторы тысячи подвод. Сия весть дошла и до осажденных. Они предались радости, рассчитывая, что помощь приспеет к ним чрез две недели. Но минута их освобождения была еще далека.
Во время частых отлучек Пугачева, Шигаев, Падуров и Хлопуша управляли осадою Оренбурга. Хлопуша, пользуясь его отсутствием, вздумал овладеть Илецкою Защитой (69) (где добывается каменная соль), и в конце февраля, взяв с собой четыреста человек, напал на оную. Защита была взята при помощи тамошних ссыльных работников, между коими находилось и семейство Хлопуши. Казенное имущество было разграблено; офицеры перебиты, кроме одного, пощаженного по просьбе работников; колодники присоединены к шайке мятежников. Пугачев, возвратясь в Берду, негодовал на своеволие смелого каторжника, и укорял его за разорение Защиты, как за ущерб государственной казне. Пугачев выступил против князя Голицына с десятью тысячами отборного войска, оставя под Оренбургом Шигаева с двумя тысячами. Накануне велел он тайно задавить одного из верных своих сообщников, Дмитрия Лысова. Несколько дней перед тем, они ехали вместе из Каргале в Берду, будучи оба пьяны, и дорогою поссорились. Лысов наскакал сзади на Пугачева и ударил его копьем. Пугачев упал с лошади; но панцырь, который всегда носил он под платьем, спас его жизнь. Их помирили товарищи, и Пугачев пил еще с Лысовым за несколько часов до его смерти.
Пугачев занял крепости Тоцкую и Сорочинскую, (70) и с обыкновенною дерзостию ночью, в сильный буран, напал на передовые отряды Голицына; но был отражен маиорами Пушкиным и Елагиным. В сем сражении убит храбрый Елагин. В самое сие время Мансуров соединился с князем Голицыным. Пугачев отступил к Новосергиевской, (71) не успев сжечь крепостей, им оставленных. Голицын, оставя в Сорочинской свои запасы под прикрытием четырех-сот человек при осьми пушках, через два дня пошел далее. Пугачев сделал движение на Илецкий городок, и вдруг поворотя к Татищевой, в ней засел, и стал там укрепляться. Голицын послал было к Илецкому городку подполковника Бедрягу с тремя эскадронами конницы, подкрепляемой пехотою и пушками, а сам пошел прямо на Переволоцкую (72) (куда возвратился и Бедряга); оттуда, оставя обоз под прикрытием одного баталиона при подполковнике Гриневе, 22 марта подступил под Татищеву.
Крепость, в прошедшем году взятая и выжженная Пугачевым, была уже им исправлена. Сгоревшие деревянные укрепления были заменены снеговыми. Распоряжения Пугачева удивили князя Голицына, не ожидавшего от него таких сведений в военном искусстве. Голицын сначала отрядил триста человек для высмотру неприятеля. (73) Мятежники, притаясь, подпустили их к самой крепости, и вдруг сделали сильную вылазку; но были удержаны двумя эскадронами, подкреплявшими первых. Полковник Бибиков тот же час послал егерей, которые, бегая на лыжах по глубокому снегу, заняли все выгодные высоты. Голицын разделил войска на две колонны, стал приближаться, и открыл огонь, на который из крепости отвечали столь же сильно. Пальба продолжалась три часа. Голицын увидел, что одними пушками одолеть было невозможно, и велел генералу Фрейману с левой колонною итти на приступ. Пугачев выставил противу него семь пушек. Фрейман их отнял, и бросился на оледенелый вал. Мятежники защищались отчаянно, но принуждены были уступить силе правильного оружия - и бежали во все стороны. Конница, дотоле не действовавшая, преследовала их по всем дорогам. Кровопролитие было ужасно. В одной крепости пало до тысячи трех-сот мятежников. На пространстве двадцати верст кругом, около Татищевой, лежали их тела. Голицын потерял до четырех-сот убитыми и ранеными, в том числе более двадцати офицеров. (74) Победа была решительная. Тридцать шесть пушек и более трех тысяч пленных достались победителю. Пугачев с шестьюдесятью казаками пробился сквозь неприятельское войско, и прискакал сам-пят в Бердскую слободу с известием о своем поражении. Бунтовщики начали выбираться из Берды, кто верхом, кто на санях. На воза громоздили заграбленное имущество. Женщины и дети шли пешие. Пугачев велел разбить бочки вина, стоявшие у его избы, опасаясь пьянства и смятения. Вино хлынуло по улице. Между тем Шигаев, видя, что вс° пропало, думал заслужить себе прощение, и задержав Пугачева и Хлопушу, (75) послал от себя к оренбургскому губернатору с пр
едложением о выдаче ему самозванца, и прося дать ему сигнал двумя пушечными выстрелами. Сотник Логинов, сопровождавший бегство Пугачева, явился к Рейнсдорпу с сим известием. Бедный Рейнсдорп не смел поверить своему счастию, и целых два часа не мог решиться дать требуемый сигнал Пугачев и Хлопуша были между тем освобождены ссылочными, находившимися в Берде. Пугачев бежал с десятью пушками, с заграбленною добычею и с двумя тысячами остальной сволочи. Хлопуша прискакал к Каргале, с намерением спасти жену и сына. Татары связали его, и послали уведомить о том губернатора. Славный каторжник был привезен в Оренбург, где наконец отсекли ему голову, в июне 1774 года.
Оренбургские жители, услышав о своем освобождении, толпами бросились из города вслед за шестью-стами человек пехоты, высланных Рейнсдорпом к оставленной слободе, и овладели жизненными запасами. В Берде найдено осьмнадцать пушек, семнадцать бочек медных денег (76) и множества хлеба. В Оренбурге спешили принести богу благодарение за нечаянное избавление. Благословляли Голицына. Рейнсдорп писал ему, поздравляя его с победою и называя спасителем Оренбурга. (77) Отовсюду начали в город навозить запасы. Настало изобилие, и бедственная шести-месячная осада была забыта в одно радостное мгновенье. 26 марта Голицын приехал в Оренбург; жители приняли его с восторгом неописанным.
Бибиков с нетерпением ожидал сего перелома. Для ускорения военных действий выехал он из Казани, и был встречен в Бугульме известием о совершенном поражении Пугачева. Он обрадовался несказанно. "То-то жернов с сердца свалился (писал он от 26 марта жене своей). Сегодня войдут мои в Оренбург; немедленно и я туда поспешу добраться, чтоб еще ловчее было поворачивать своими; а сколько седых волос прибавилось в бороде, то бог видит; а на голове плешь еще более стала: однако я по морозу хожу без парика".
Между тем Пугачев, миновав разосланные разъезды, прибыл утром 24-го в Сеитовскую (78) слободу, зажег ее, и пошел к Сакмарскому городку, забирая дорогою новую сволочь. Он полагал наверное, что из Татищевой Голицын со всеми своими силами должен был обратиться к Яицкому городку, и вдруг пошел занять снова Бердскую слободу, надеясь нечаянно овладеть Оренбургом. Голицын, узнав о такой дерзости чрез полковника Хорвата, преследовавшего Пугачева от самой Татищевой, усилил свое войско бывшими в Оренбурге пехотными отрядами и казаками; взяв для них последних лошадей у своих офицеров, немедленно пошел навстречу самозванцу, и встретил его в Каргале. Пугачев, увидя свою ошибку, стал отступать, искусно пользуясь местоположением. На узкой дороге, против полковников Бибикова и Аршеневского, выставил он семь пушек, и под их прикрытием проворно устремился к реке Сакмаре. Но тут к Бибикову подоспели пушки; он, заняв гору, выстроил батарею; Хорват, в последней теснине, бросаясь на мятежников, отбил орудия, и обратя в бегство, восемь верст преследовал их толпы, и вместе с ними въехал в Сакмарской городок. Пугачев потерял последние пушки, четыреста человек убитыми и три тысячи пятьсот взятыми в плен. В числе последних находились и главные его сообщники: Шигаев, Почиталин, Падуров и другие. Пугачев с четырьмя заводскими мужиками бежал к Пречистенской, и оттоле на уральские заводы. Усталая конница не могла его достичь. После сей решительной победы Голицын возвратился в Оренбург, отрядив Фреймана - для усмирения Башкирии, Аршеневского - для очищения Ново-московской дороги, а Мансурова - к Илецкому городку, дабы, очистя всю ту сторону, шел он на освобождение Симонова.
Михельсон с своей стороны действовал не менее удачно. Приняв 18 марта начальство над своим отрядом, он тотчас двинулся к Уфе. Противу него, для преграждения пути, выслано было Чикою две тысячи человек с четырьмя пушками, которые и ожидали его в деревне Жукове. Михельсон, оставя их у себя в тылу, пошел прямо на Чесноковку, где стоял Чика с десятью тысячами мятежников, и рассея дорогою несколько мелких отрядов, 25-го на рассвете пришел в деревню Требикову (в пяти верстах от Чесноковки). Тут он был встречен толпою бунтовщиков с двумя пушками. Маиор Харин разбил их и рассеял; егеря отняли пушки, и Михельсон двинулся вперед. Обоз его шел под прикрытием ста человек и одной пушки. Они прикрывали и тыл Михельсона, в случае нападения. 26-го, на рассвете, у деревни Зубовки, встретил он мятежников. Часть их выбежала на лыжах и верхами, и растянувшись по обеим сторонам дороги, старалась окружить его. Три тысячи, подкрепленные десятью пушками, пошли прямо ему навстречу. Между тем открыли огонь из батареи, поставленной в деревне. Сражение продолжалось четыре часа. Бунтовщики дрались храбро. Наконец Михельсон, увидя конницу, идущую к ним на подкрепление, устремил все свои силы на главную толпу, и велел своей коннице, спешившейся в начале сражения, садиться на-конь и ударить в палаши. Передовые толпы бежали, брося пушки. Харин, рубя их, вместе с ними вступил в Чесноковку. Между тем конница, шедшая к ним на помощь в Зубовку, была отражена, и бежала к Чесноковке же, где Харин встретил ее, и всю захватил. Лыжники, успевшие зайти в тыл Михельсону и отрезать от него обоз, в то же время были разбиты двумя ротами гренадер. Они разбежались по лесам. Взято в плен три тысячи бунтовщиков. Заводские и экономические крестьяне распущены были по деревням. Захвачено двадцать пять пушек и множество запасов. Михельсон повесил двух главных бунтовщиков: башкирского старшину и выборного села Чесноковки. Уфа была освобождена. Михельсон, нигде не останавливаясь, пошел на Табинск, куда, после Чесноковского дела, прискакали Ульянов и Чика. Там они был
и схвачены (79) казаками и выданы победителю, который отослал их скованных в Уфу. После того Михельсон учредил разъезды во все стороны, и успел восстановить спокойствие в большей части бунтовавших деревень.
Илецкий городок и крепости Озерная и Рассыпная, свидетели первых успехов Пугачева, были уже оставлены мятежниками. Начальники их, Чулошников и Кизилбашин, бежали в Яицкой городок. Весть о поражении самозванца под Татищевой в тот же день до них достигла. Беглецы, преследуемые гусарами Хорвата, проскакали через крепости, крича: спасайтесь, детушки! вс° пропало! - Они наскоро перевязывали свои раны, и спешили к Яицкому городку. Вскоре настала весенняя оттепель; реки вскрылись и тела убитых под Татищевой поплыли мимо крепостей. Жены и матери стояли у берега, стараясь узнать между ними своих мужьев и сыновей. В Озерной старая казачка (80) каждый день бродила над Яиком, клюкою пригребая к берегу плывущие трупы и приговаривая: Не ты-ли, мое детище? не ты-ли, мой Степушка? не твои-ли черные кудри свежа вода моет? и видя лицо незнакомое, тихо отталкивала труп.
Мансуров 6 и 7 апреля занял оставленные крепости и Илецкой городок, нашед в последнем четырнадцать пушек. 15-го, при опасной переправе чрез разлившуюся речку Быковку, на него напали Овчинников, Перфильев и Дегтерев. Мятежники были разбиты и рассеяны; Бедряга и Бородин их преследовали; но распутица спасла предводителей. Мансуров немедленно пошел к Яицкому городку.
Крепость находилась в осаде с самого начала года. (81) Отсутствие Пугачева не охлаждало мятежников. В кузницах приготовлялись ломы и лопаты; возвышались новые батареи. Мятежники деятельно продолжали свои земляные работы, то обрывая берег Чечоры и тем уничтожая сообщение одной части города с другой, то копая траншеи, дабы препятствовать вылазкам. Они намерены были вести подкопы по яру Старицы, кругом всей крепости, под соборную церковь, под батареи, и под комендантские палаты. Осажденные находились в вечной опасности, и с своей стороны принуждены были отовсюду вести контрмины, с трудом прорубая землю, промерзшую на целый аршин; перегораживали крепость новою стеною и кулями, наполненными кирпичом взорванной колокольни.
9 марта, на рассвете, двести пятьдесят рядовых вышли из крепости; целью вылазки было уничтожение новой батареи, сильно беспокоившей осажденных. Солдаты дошли до завалов, но были встречены сильным огнем. Они смешались. Мятежники хватали их в тесных проходах между завалами и избами, которые хотели они зажечь; кололи раненых и падающих, и топорами отсекали им головы. Солдаты бежали. Убито их было до тридцати человек, ранено до осьмидесяти. Никогда с таким уроном гарнизон с вылазки не возвращался. Удалось сжечь одну батарею, не главную, да несколько изб. Показание трех захваченных бунтовщиков увеличило уныние осажденных: они объявили о подкопах, веденных под крепость, и о скором прибытии Пугачева. Устрашенный Симонов велел всюду производить новые работы; около его дома беспрестанно пробовали землю буравами; стали копать новый ров. Люди, изнуренные тяжкою работою, почти не спали; ночью половина гарнизона всегда стояла в ружье; другой позволено было только сидя дремать. Лазарет наполнился больными; съестных запасов оставалось не более как дней на десять. Солдатам начали выдавать в сутки только по четверть фунта муки, то есть десятую часть меры обыкновенной. Не было уже ни круп, ни соли. Вскипятив артельный котел воды и забелив ее мукою каждый выпивал чашку свою, что и составляло их насуточную пищу. Женщины не могли более вытерпливать голода: они стали проситься вон из крепости, что и было им позволено; несколько слабых и больных солдат вышли за ними; но бунтовщики их не приняли, а женщин продержав одну ночь под караулом, прогнали обратно в крепость, требуя выдачи своих сообщников, и обещаясь за то принять и покормить высланных. Симонов на то не согласился, опасаясь умножить число врагов. Голод час-от-часу становился ужаснее. Лошадиного мяса, раздававшегося на вес, уже не было. Стали есть кошек и собак. В начале осады, месяца за три до сего, брошены были на лед убитые лошади; о них вспомнили, и люди с жадностию грызли кости, объеденные собаками. Наконец и сей запас истощился. Стали изобретать новые способы к пропитани
ю. Нашли род глины, отменно мягкой и без примеси песку. Попробовали ее сварить, и составя из нее какой-то кисель, стали употреблять в пищу. Солдаты совсем обессилели. Некоторые не могли ходить. Дети больных матерей чахли и умирали. Женщины несколько раз покушались тронуть мятежников, и валяясь в их ногах, умоляли о позволении остаться в городе. Их отгоняли с прежними требованиями. Одни казачки были приняты. Ожидаемой помощи не приходило. Осажденные отлагали свою надежду со дня на день, с недели на другую. Бунтовщики кричали гарнизону, что войска правительства разбиты, что Оренбург, Уфа и Казань уже преклонились самозванцу, что он скоро придет к Яицкому городку и что тогда уж пощады не будет. В случае ж покорности, обещали они от его имени не только помилование, но и награды. То же старались они внушить и бедным женщинам, которые просились из крепости в город. Начальникам невозможно было обнадеживать осажденных скорым прибытием помощи; ибо никто не мог уж и слышать о том без негодования: так ожесточены были сердца долгим напрасным ожиданием! Старались удержать гарнизон в верности и повиновении, повторяя, что позорной изменою никто не спасется от гибели, что бунтовщики, озлобленные долговременным сопротивлением, не пощадят и клятвопреступников. Старались возбудить в душе несчастных надежду на бога всемогущего и всевидящего, и ободренные страдальцы повторяли, что лучше предать себя воле его, нежели служить разбойнику, и во вс° время бедственной осады, кроме двух или трех человек, из крепости беглых не было.
Наступила страстная неделя. Осажденные питались одною глиною уже пятнадцатый день. Никто не хотел умереть голодною смертью. Решились все до одного (кроме совершенно изнеможенных) итти на последнюю вылазку. Не надеялись победить (бунтовщики так укрепились, что уже ни с какой стороны к ним из крепости приступу не было), хотели только умереть честною смертию воинов.
Во вторник, в день назначенный к вылазке, часовые, поставленные на кровле соборной церкви, приметили, что бунтовщики в смятении бегали по городу, прощаясь между собою, соединялись и толпами выезжали в степь. Казачки провожали их. Осажденные догадывались о чем-то необыкновенном, и предались опять надежде. - "Вс° это нас так ободрило" - говорит свидетель осады, претерпевший весь ее о ужас, - "как будто мы съели по куску хлеба". Мало-по-малу смятение утихло; вс° казалось, вошло в обыкновенный порядок. Уныние овладело осажденными пуще прежнего. Они молча глядели в степь, отколе ожидали еще недавно избавителей.... Вдруг, в пятом часу по полудни, вдали показалась пыль, и они увидели толпы без порядка скачущие из-за рощи одна за другою. Бунтовщики въезжали в разные ворота, каждый в те, близ коих находился его дом. Осажденные понимали, что мятежники разбиты и бегут; но еще не смели радоваться; опасались отчаянного приступа. Жители бегали взад и вперед по улицам, как на пожаре. К вечеру ударили в соборный колокол, собрали круг, потом кучею пошли к крепости. Осажденные готовились их отразить; но увидели, что они ведут связанных своих предводителей, атаманов Каргина и Толкачева. Бунтовщики приближались, громко моля о помиловании. Симонов принял их, сам не веря своему избавлению. Гарнизон бросился на ковриги хлеба, нанесенные жителями. До светлого вокресения, пишет очевидец сих происшествий, оставалось еще четыре дня, но для нас уже сей день был светлым праздником. Самые те, которые от слабости и болезни не подымались с постели, мгновенно были исцелены. Вс° в крепости было в движении, благодарили бога, поздравляли друг друга; во всю ночь никто не спал. Жители уведомили осажденных об освобождении Оренбурга и об скором прибытии Мансурова. 17 апреля прибыл Мансуров. Ворота крепости, запертые и заваленные с самого 30 декабря, отворились. Мансуров принял начальство над городом. Начальники бунта, Каргин, Толкачев и Горшков, и незаконная жена самозванца, Устинья Кузнецова, были под стражею отправлены в Оренбург.
Таков был успех распоряжений искусного, умного военачальника. Но Бибиков не успел довершить начатого им: измученный трудами беспокойством и досадами, мало заботясь о своем уже расстроенном здоровье, он занемог в Бугульме горячкою, и чувствуя приближающуюся кончину, сделал еще несколько распоряжений. Он запечатал все свои тайные бумаги, приказав доставить их императрице, и сдал начальство генерал-поручику Щербатову, старшему по нем. Узнав по слухам об освобождении Уфы, он успел еще донести о том императрице, и скончался 9 апреля, в 11 часов утра, на сорок четвертом году от рождения. Тело его несколько дней стояло на берегу Камы, через которую в то время не было возможности переправиться. Казань желала погребсти его в своем соборе и сооружить памятник своему избавителю; но, по требованию его семейства, тело Бибикова отвезено было в его деревню. Андреевская лента, звание сенатора и чин полковника гвардии не застали его в живых. Умирая, говорил он: - Не жалею о детях и жене; государыня призрит их: жалею об отечестве". (82) - Молва приписала смерть его действию яда, будто бы данного ему одним из конфедератов. Державин воспел кончину Бибикова. Екатерина оплакала его, и осыпала его семейство своими щедротами. (83) Петербург и Москва поражены были ужасом. Вскоре и вся Россия почувствовала невозвратную потерю. (84)
ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Новые успехи Пугачева. - Башкирец Салават. - Взятие сибирских крепостей. - Сражение под Троицкой. - Отступление Пугачева. - Первая встреча его с Михельсоном. - Преследование Пугачева. - Бездействие войск. - Взятие Осы. - Пугачев под Казанью.
Пугачев, коего положение казалось отчаянным, явился на Авзяно-Петровских заводах. Овчинников и Перфильев, преследуемые маиором Шевичем, проскакали через Сакмарскую линию с тремя-стами яицких казаков, и успели с ним соединиться. Ставропольские и оренбургские калмыки хотели им последовать, и в числе шести-сот кибиток двинулись было к Сорочинской крепости. В ней находился при провианте и фураже отставной подполковник Мелькович, человек умный и решительный. Он принял начальство над гарнизоном, и на них напав, принудил их возвратиться на прежние жилища.
Пугачев быстро переходил с одного места на другое. Чернь по прежнему стала стекаться около него; башкирцы, уже почти усмиренные, снова взволновались. Комендант Верхо-Яицкой крепости, полковник Ступишин, вошел в Башкирию, сжег несколько пустых селений, и захватив одного из бунтовщиков, отрезал ему уши, нос, пальцы правой руки, и отпустил его, грозясь поступить таким же образом со всеми бунтовщиками. Башкирцы не унялись. Старый их мятежник Юлай, скрывшийся во время казней 1741 года, (85) явился между ими с сыном своим Салаватом. Вся Башкирия восстала, и бедствие разгорелось с вящшей силою. Фрейман должен был преследовать Пугачева; Михельсон силился пресечь ему дорогу; но распутица его спасала. Дороги были непроходимы, люди вязли в бездонной грязи; реки разливались на несколько верст; ручьи становились реками. Фрейман остановился в Стерлитамацке. Михельсон, успевший еще переправиться через Вятку по льду, а через Уфу на осьми лодках, продолжал путь, не смотря на всевозможные препятствия, и 5 мая у Симского завода настиг толпу башкирцев, предводительствуемых свирепым Салаватом. Михельсон прогнал их, завод освободил, и через день пошел далее. Салават остановился в осьмнадцати верстах от завода, ожидая Белобородова. Они соединились и выступили навстречу Михельсону, с двумя тысячами бунтовщиков и с осьмью пушками. Михельсон разбил их снова, отнял у них пушки, положил на месте до трех-сот человек, рассеял остальных, и спешил к Уйскому заводу, надеясь настигнуть самого Пугачева; но вскоре узнал, что самозванец находился уже на Белорецких заводах.
За рекою Юрзенем Михельсон успел разбить еще толпу мятежников, и преследовал их до Саткинского завода. Тут узнал он, что Пугачев, набрав до шести тысяч башкирцев и крестьян, пошел на крепость Магнитную. Михельсон решился углубиться в Уральские горы, надеясь соединиться с Фрейманом около вершины Яика.
Пугачев, зажегши ограбленные им Белорецкие заводы, быстро перешел через Уральские горы, и 5 мая приступил к Магнитной, не имея при себе ни одной пушки. Капитан Тихановский оборонялся храбро. Пугачев сам был ранен картечью в руку, и отступил, претерпев значительный урон. Крепость казалась спасена; но в ней открылась измена: пороховые ящики ночью были взорваны. Мятежники бросились, разобрали заплоты и ворвались. Тихановский с женою были повешены; крепость разграблена и выжжена. В тот же день пришел к Пугачеву Белобородов с четырьмя тысячами бунтующей сволочи.
Генерал-поручик Декалонг из Челябинска, недавно освобожденного от бунтовщиков, двинулся к Верхо-Яицкой крепости, надеясь настигнуть Пугачева еще на Белорецких заводах; но, вышед на линию, получил от верхо-яицкого коменданта, полковника Ступишина, донесение, что Пугачев идет вверх по линии от одной крепости на другую, как в начале своего грозного появления. Декалонг спешил к Верхо-Яицкой. Тут узнал он о взятии Магнитной. Он двинулся к Кизильской. Но прошел уже пятнадцать верст, узнал от пойманного башкирца, что Пугачев, услыша о приближении войска, шел уже не к Кизильской, а прямо Уральскими горами, на Карагайскую. Декалонг пошел назад. Приближаясь к Карагайской, он увидел одни дымящиеся развалины; Пугачев покинул ее накануне. Декалонг надеялся догнать его в Петрозаводской; но и тут уже его не застал. Крепость была разорена и выжжена, церковь разграблена, иконы ободраны и разломаны в щепы.
Декалонг, оставя линию, пошел внутреннею дорогою прямо на Уйскую крепость. У него оставалось овса только на одни сутки. Он думал настигнуть Пугачева хотя в Степной крепости; но, узнав, что и Степная уже взята, пустился к Троицкой. На дороге, в Сенарской, нашел он множество народа из окрестных разоренных крепостей. Офицерские жены и дети, босые, оборванные, рыдали, не зная где искать убежища. Декалонг принял их под свое покровительство, и отдал на попечение своим офицерам. 21 мая утром приближился он к Троицкой, прошед шестьдесят верст усиленным переходом, и наконец увидел Пугачева, расположившегося лагерем под крепостию взятой им накануне. Декалонг тотчас на него напал. У Пугачева было более десяти тысяч войска и до тридцати пушек. Сражение продолжалось целых четыре часа. Во вс° время Пугачев лежал в своей палатке, жестоко страдая от раны, полученной им под Магнитною. Действиями распоряжал Белобородов. Наконец мятежники расстроились. Пугачев сел на лошадь, и с подвязанною рукою бросался всюду, стараясь восстановить порядок; но вс° рассеялось и бежало. Пугачев ушел с одною пушкою по Челябинской дороге. Преследовать было невозможно. Конница была слишком изнурена. В лагере найдено до трех тысяч людей всякого звания, пола и возраста, захваченных самозванцем и обреченных погибели. Крепость была спасена от пожара и грабежа. Но комендант, бригадир Фейервар, был убит накануне, во время приступа, а офицеры его повешены.
Пугачев и Белобородов, ведая, что усталость войска и изнурение лошадей не позволят Декалонгу воспользоваться своею победою, привели в устройство свои рассеянные толпы, и стали в порядке отступать, забирая крепости и быстро усиливаясь. Маиоры Гагрин и Жолобов, отряженные Декалонгом на другой день после сражения, преследовали их, но не могли достигнуть.
Михельсон, между тем, шел Уральскими горами, по дорогам мало известным. Деревни башкирские были пусты. Не было возможности достать нужные припасы. Отряд его был в ежечасной опасности. Многочисленные шайки бунтовщиков кружились около его. 13 мая башкирцы, под предводительством мятежного старшины, на него напали и сразились отчаянно; загнанные в болото, они не сдавались. Все, кроме одного, насильно пощаженного, были изрублены вместе с своим начальником. Михельсон потерял одного офицера и шестьдесят рядовых убитыми и ранеными.
Пленный башкирец, обласканный Михельсоном, объявил ему о взятии Магнитной и о движении Декалонга. Михельсон, нашед сии известия сообразными с своими предположениями, вышел из гор, и пошел на Троицкую, в надежде освободить сию крепость, или встретить Пугачева в случае его отступления. Вскоре услышал он о победе Декалонга и пошел на Варламово, с намерением пресечь дорогу Пугачеву. В самом деле, 22 мая утром, приближаясь к Варламову, он встретил передовые отряды Пугачева. Увидя стройное войско, Михельсон не мог сначала вообразить, чтоб это был остаток сволочи, разбитой накануне, и принял его (говорит он насмешливо в своем донесении) за корпус генерал-поручика и кавалера Декалонга; но вскоре удостоверился в истине. Он остановился, удерживая выгодное свое положение у леса, прикрывавшего его тыл. Пугачев двинулся противу его, и вдруг поворотил на Чербакульскую крепость. Михельсон пошел через лес, и перерезал ему дорогу. Пугачев в первый раз увидел перед собою того, кто должен был нанести ему столько ударов и положить предел кровавому его поприщу. Пугачев тотчас напал на его левое крыло, привел оное в расстройство, и отнял две пушки. Но Михельсон ударил на мятежников со всею своею конницею, рассеял их в одно мгновение, взял назад свои пушки, а с ними и последнюю, Оставшуюся у Пугачева после его разбития под Троицкой, положил на месте до шести-сот человек, в плен взял до пяти-сот, и гнал остальных несколько верст. Ночь прекратила преследование. Михельсон ночевал на поле сражения. - На другой день отдал он в приказе строгой выговор роте, потерявшей свои пушки, и отнял у ней пуговицы и обшлага, до выслуги. Рота не замедлила загладить свое бесчестие. (86)
23-го Михельсон пошел на Чербакульскую крепость. Казаки, в ней находившиеся, бунтовали. Михельсон привел их к присяге, присоединив к своему отряду, и в последствии был всегда ими доволен.
Жолобов и Гагрин действовали медленно и нерешительно. Жолобов, уведомив Михельсона, что Пугачев собрал остаток рассеянной толпы и набирает новую, отказался итти против его, под предлогом разлития рек и дурных дорог. Михельсон жаловался Декалонгу; а Декалонг, сам обещаясь выступить для истребления последних сил самозванца, остался в Челябе, и еще отозвал к себе Жолобова и Гагрина.
Таким образом преследование Пугачева предоставлено было одному Михельсону. Он пошел к Златоустовскому заводу, услыша, что там находилось несколько яицких бунтовщиков; но они бежали, узнав о его приближении. След их, чем далее шел, тем более рассыпался, и наконец совсем пропал.
27 мая Михельсон прибыл на Саткинский завод. (87) Салават, с новою шайкою, злодействовал в окрестностях. Уже Симской завод был им разграблен и сожжен. Услыша о Михельсоне, он перешел реку Ай и остановился в горах, где Пугачев, избавясь от погони Гагрина и Жолобова и собрав уже до двух тысяч всякой сволочи, с ним успел соединиться.
Михельсон, на Саткинском заводе, спасенном его быстротою, сделал первый свой роздых по выступлению из-под Уфы. Через два дня пошел он против Пугачева и Салавата, и прибыл на берег Ая. Мосты были сняты. Мятежники на противном берегу, видя малочисленность его отряда, полагали себя в безопасности.
Но 30-го, утром, Михельсон приказал пятидесяти казакам переправиться вплавь, взяв с собою по одному егерю. Мятежники бросились было на них, но были рассеяны пушечными выстрелами с противного берега. Егеря и казаки удержались кое-как, а Михельсон между тем переправился с остальным отрядом; порох перевезла конница, пушки потопили и перетащили по дну реки на канатах. Михельсон быстро напал на неприятеля, смял и преследовал его более двадцати верст, убив до четырех-сот и взяв множество в плен. Пугачев, Белобородов и раненый Салават едва успели спастись.
Окрестности были пусты. Михельсон ни от кого не мог узнать о стремлении неприятеля. Он пошел наудачу, и 2 июня отряженный им капитан Карташевский ночью был окружен шайкою Салавата. К утру Михельсон подоспел к нему на помощь. Мятежники рассыпались и бежали. Михельсон преследовал их с крайнею осторожностию. Пехота прикрывала его обоз. Сам он шел немного впереди с частию своей конницы. Сии распоряжения спасли его. Многочисленная толпа мятежников неожиданно окружила его обоз, и напала на пехоту. Сам Пугачев ими предводительствовал, успев в течение шести дней близ Саткинского завода набрать около пяти тысяч бунтовщиков. Михельсон прискакал на помощь; он послал Харина соединить всю свою конницу, а сам с пехотою остался у обоза. Мятежники были разбиты и снова бежали. Тут Михельсон узнал от пленных, что Пугачев имел намерение итти на Уфу. Он поспешил пресечь ему дорогу, и 5 июня встретил его снова. Сражение было неизбежимо. Михельсон быстро напал на него, и снова разбил, и прогнал.
При всех своих успехах, Михельсон увидел необходимость прекратить на время свое преследование. У него уже не было ни запасов, ни зарядов. Оставалось только по два патрона на человека. Михельсон пошел в Уфу, дабы там запастися всем для него нужным.
Пока Михельсон, бросаясь во все стороны, везде поражал мятежников, прочие начальники оставались неподвижны. Декалонг стоял в Челябе, и завидуя Михельсону, нарочно не хотел ему содействовать. Фрейман, лично храбрый, но предводитель робкий и нерешительный, стоял в Кизильской крепости, досадуя на Тимашева, ушедшего в Зелаирскую (88) крепость с лучшею его конницею. - Станиславский, во вс° сие время отличившийся трусостию, узнав, что Пугачев близ Верхо-Яицкой крепости собрал значительную толпу, отказался от службы и скрылся в любимую свою Орскую крепость. Полковники Якубович и Обернибесов и маиор Дуве находились около Уфы. Вокруг их спокойно собирались бунтующие башкирцы. Бирск сожжен был почти в их виду, а они переходили с одного места на другое, избегая малейшей опасности и не думая о дружном содействии. По распоряжению князя Щербатова, войско Голицына оставалось безо всякой пользы около Оренбурга и Яицкого городка, в местах уже безопасных; а край, где снова разгорался пожар, оставался почти беззащитен. (89)
Пугачев, отраженный от Кунгура маиором Поповым, двинулся было к Екатеринбургу; но узнав о войсках, там находящихся, обратился к Красно-Уфимску.
Кама была открыта, и Казань в опасности. Брант наскоро послал в пригород Осу маиора Скрыпицына с гарнизонным отрядом и с вооруженными крестьянами, а сам писал князю Щербатову, требуя немедленной помощи. Щербатов понадеялся на Обернибесова и Дуве которые должны были помочь маиору Скрыпицыну в случае опасности, и не сделал никаких новых распоряжений.
18 июня Пугачев явился перед Осою. Скрыпицын выступил противу его; но потеряв три пушки в самом начале сражения, поспешно возвратился в крепость. Пугачев велел своим спешиться и итти на приступ. Мятежники вошли в город, выжгли его, но от крепости отражены были пушками.
На другой день Пугачев со своими старшинами ездил по берегу Камы, высматривая места, удобные для переправы. По его приказанию поправляли дорогу, и мостили топкие места. 20-го снова приступил он к крепости, и снова был отражен. Тогда Белобородов присоветовал ему окружить крепость возами сена, соломы и бересты, и зажечь таким образом деревянные стены. Пятнадцать возов были подвезены на лошадях в близкое расстояние от крепости, а потом подвигаемы вперед людьми, безопасными под их прикрытием. Скрыпицын, уже колебавшийся, потребовал сроку на одни сутки и сдался на другой день, приняв Пугачева на коленах, с иконами и хлебом-солью. Самозванец обласкал его и оставил при нем его шпагу. Несчастный, думая со временем оправдаться, написал, обще с капитаном Смирновым и подпоручиком Минеевым, письмо к казанскому губернатору, и носил при себе в ожидании удобного случая тайно его отослать. Минеев донес о том Пугачеву. Письмо было схвачено, Скрыпицын и Смирнов повешены, а доносчик произведен в полковники.
23 июня Пугачев переправился через Каму, и пошел на винокуренные заводы Ижевский и Воткинский. Венцель, начальник оных, был мучительски умерщвлен, заводы разграблены, и все работники забраны в злодейскую толпу. Минеев, изменою своей заслуживший доверенность Пугачева, советовал ему итти прямо на Казань. Распоряжения губернатора были ему известны. Он вызвался вести Пугачева, и ручался за успех. Пугачев недолго колебался, и пошел на Казань.
Щербатов, получив известие о взятии Осы, испугался. Он послал Обернибесову повеление занять Шумской перевоз, а маиора Меллина отправил к Шурманскому; Голицыну приказал скорее следовать в Уфу, дабы оттуда действовать по своему благоусмотрению, а сам с одним эскадроном гусар и ротою гренадер отправился в Бугульму.
В Казани находилось только полторы тысячи войска, но шесть тысяч жителей были наскоро вооружены. Брант и комендант Баннер приготовились к обороне. Генерал-маиор Потемкин, начальник тайной комиссии, учрежденной по делу Пугачева, усердно им содействовал. Генерал-маиор Ларионов не дождался Пугачева. Он с своими людьми переправился чрез Волгу и уехал в Нижний-Новгород.
Полковник Толстой, начальник казанского конного легиона, выступил против Пугачева, и 10 июля встретил его в двенадцати верстах от города. Произошло сражение. Храбрый Толстой был убит, а отряд его рассеян. На другой день Пугачев показался на левом берегу Казанки, и расположился лагерем у Троицкой мельницы. Вечером, в виду всех казанских жителей, он сам ездил высматривать город, и возвратился в лагерь, отложа приступ до следующего утра.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Пугачев в Казани. - Бедствие города. - Появление Михельсона. - Три сражения. - Освобождение Казани. - Свидание Пугачева с его семейством. - Опровержение клеветы. - Распоряжение Михельсона.
12 июля, на заре, мятежники, под предводительством Пугачева, потянулись от села Царицына по Арскому полю, двигая перед собою возы сена и соломы, между коими везли пушки. Они быстро заняли находившиеся близ предместья кирпичные сараи, рощу и загородный дом Кудрявцева, устроили там свои батареи и сбили слабый отряд, охранявший дорогу. Он отступил, выстроясь в карре и оградясь рогатками.
Прямо против Арского поля находилась главная городская батарея. Пугачев на нее не пошел, а с правого своего крыла отрядил к предместию толпу заводских крестьян под предводительством изменника Минеева. Эта сволочь, большею частию безоружная, подгоняемая казацкими нагайками, проворно перебегала из буерака в буерак, из лощины в лощину, переползывала через высоты, подверженные пушечным выстрелам, и таким образом забралася в овраги, находящиеся на краю самого предместия. Опасное сие место защищали гимназисты, с одною пушкою. Но, не смотря на их выстрелы, бунтовщики в точности исполнили приказание Пугачева: влезли на высоту, прогнали гимназистов голыми кулаками, пушку отбили, заняли летний губернаторский дом, соединенный с предместиями; пушку поставили в ворота, стали стрелять вдоль улиц, и кучами ворвались в предместия. С другой стороны, левое крыло Пугачева бросилось к Суконной слободе. Суконщики (люди разного звания и большею частию кулачные бойцы), ободряемые преосвященным Вениамином, вооружились чем ни попало, поставили пушку у Горлова кабака и приготовились к обороне. (90) Башкирцы с Шарной горы, пустили в них свои стрелы и бросились в улицы. Суконщики приняли было их в рычаги, в копья и сабли; но их пушку разорвало с первого выстрела и убило канонера. В это время Пугачев на Шарной горе поставил свои пушки, и пустил картечью по своим и по чужим. Слобода загорелась. Суконщики бежали. Мятежники сбили караулы и рогатки, и устремились по городским улицам. Увидя пламя, жители и городское войско, оставя пушки, бросились к крепости, как к последнему убежищу. Потемкин вошел вместе с ними. Город стал добычею мятежников. Они бросились грабить дома и купеческие лавки; вбегали в церкви и монастыри, обдирали иконостасы; резали всех, которые попадались им в немецком платье. Пугачев, поставя свои батареи в трактире Гостиного двора, за церквами, у триумфальных ворот, стрелял по крепости, особенно по Спасскому монастырю, занимающему ее правый угол и коего ветхие стены едва держались. С другой стороны, Минеев,
втащив одну пушку на врата Казанского монастыря, а другую поставя на церковной паперти, стрелял по крепости, в самое опасное место. Прилетевшее оттоле ядро разбило одну из его пушек. Разбойники, надев на себя женские платья, поповские стихари, с криком бегали по улицам, грабя и зажигая дома. Осаждавшие крепость им завидовали, боясь остаться без добычи... Вдруг Пугачев приказал им отступить и, зажегши еще несколько домов, возвратился в свой лагерь. Настала буря. Огненное море разлилось по всему городу. Искры и головни летели в крепость, и зажгли несколько деревянных кровель. В сию минуту часть одной стены с громом обрушилась и подавила несколько человек. Осажденные, стеснившиеся в крепости, подняли вопль, думая, что злодей вломился и что последний их час уже настал.
Из города погнали пленных и повезли добычу. Башкирцы, не смотря на строгие запрещения Пугачева, били нагайками народ, и кололи копьями отстающих женщин и детей. Множество потонуло, переправляясь в брод через Казанку. Народ, пригнанный в лагерь, поставлен был на колени перед пушками. Женщины подняли вой. Им объявили прощение. Все закричали: ypa! и кинулись к ставке Пугачева. Пугачев сидел в креслах, принимая дары казанских татар, приехавших к нему с поклоном. Потом спрашивали: кто желает служить государю Петру Федоровичу? - Охотников нашлось множество.
Преосвященный Вениамин (91) во вс° время приступа находился в крепости, в Благовещенском соборе, и на коленах со всем народом молил бога о спасении христиан. Едва умолкла пальба, он поднял чудотворные иконы, и не смотря на нестерпимый зной пожара и на падающие бревна, со всем бывшим при нем духовенством, сопровождаемый народом, обошел снутри крепость при молебном пении. - К вечеру буря утихла, и ветер оборотился в противную сторону. Настала ночь, ужасная для жителей! Казань, обращенная в груды горящих углей, дымилась и рдела во мраке. Никто не спал. С рассветом жители спешили взойти на крепостные стены, и устремили взоры в ту сторону, откуда ожидали нового приступа. Но, вместо Пугачевских полчищ, с изумлением увидели гусаров Михельсона, скачущих в город с офицером, посланным от него к губернатору.
Никто не знал, что уже накануне Михельсон, в семи верстах от города, имел жаркое дело с Пугачевым и что мятежники отступили в беспорядке.
Мы оставили Михельсона неутомимо преследующим опрометчивое стремление Пугачева. В Уфе оставил он своих больных и раненых, взял с собою маиора Дуве, и 21 июня находился в Бурнове, в нескольких верстах от Бирска. Мост, сожженный Якубовичем, был опять наведен мятежниками. Около трех тысяч вышли навстречу Михельсону. Он их разбил, и отрядил Дуве противу шайки башкирцев, находившихся не в дальнем расстоянии. Дуве их рассеял. Михельсон пошел на Осу, и 27 июня разбив на дороге толпу башкирцев и татар, узнал от них о взятии Осы, и о переправе Пугачева через Каму. Михельсон пошел по его следам. На Каме не было ни мостов, ни лодок. Конница переправилась вплавь, пехота на плотах. Михельсон, оставя Пугачева вправе, пошел прямо на Казань, и 11 июля вечером был уже в пятидесяти верстах от нее.
Ночью отряд его тронулся с места. Поутру, в сорока пяти верстах от Казани, услышал пушечную пальбу. К полудню густой, багровый дым возвестил ему о жребии города.
Полдневный жар и усталость отряда заставили Михельсона остановиться на один час. Между тем узнал он, что недалеко находилась толпа мятежников. Михельсон на них напал, и взял четыреста в плен; остальные бежали к Казани и известили Пугачева о приближении неприятеля. Тогда-то Пугачев, опасаясь нечаянного нападения, отступил от крепости и приказал своим скорее выбираться из города, а сам, заняв выгодное местоположение, выстроился близ Царицына, в семи верстах от Казани.
Михельсон, получив о том донесение, пустился через лес одною колонною и, вышед в поле, увидел перед собою мятежников, стоящих в боевом порядке.
Михельсон отрядил Харина противу их левого крыла, Дуве противу правого, а сам пошел прямо на главную неприятельскую батарею. Пугачев, ободренный победою и усилясь захваченными пушками, встретил нападение сильным огнем. Перед батареей простиралось болото, через которое Михельсон должен был перейти, между тем как Харин и Дуве старались обойти неприятеля. Михельсон взял батарею; Дуве на правом фланге отбил также две пушки. Мятежники, разделясь на две кучи, пошли - одни навстречу Харину, и остановясь в теснине за рвом, поставили батареи и открыли огонь; другие старались заехать в тыл отряду. Михельсон, оставя Дуве, пошел на подкрепление Харина, проходившего через овраг под неприятельскими ядрами. Наконец, после пяти часов упорного сражения, Пугачев был разбит, и бежал, потеряв восемь-сот человек убитыми и сто восемьдесят взятыми в плен. Потеря Михельсона была незначительна. Темнота ночи и усталость отряда не позволили Михельсону преследовать Пугачева.
Переночевав на месте сражения, перед светом Михельсон пошел к Казани. Навстречу ему поминутно попадались кучи грабителей, пьянствовавших целую ночь на развалинах сгоревшего города. Их рубили и брали в плен. Прибыв к Арскому полю, Михельсон увидел приближающегося неприятеля: Пугачев, узнав о малочисленности его отряда, спешил предупредить его соединение с городским войском. Михельсон, послав уведомить о том губернатора, встретил пушечными выстрелами толпу, кинувшуюся на него с воплем и визгом, и принудил ее отступить. Потемкин подоспел из города с гарнизоном. Пугачев перешел через Казанку, и удалился за пятнадцать верст от города, в село Сухую Реку. Преследовать его было невозможно: у Михельсона не было и тридцати годных лошадей.
Казань была освобождена. Жители теснились на стене крепости, дабы издали взглянуть на лагерь своего избавителя. Михельсон не трогался с места, ожидая нового нападения. В самом деле, Пугачев, негодуя на свои неудачи, не терял однакож надежды одолеть наконец Михельсона. Он отовсюду набирал новую сволочь соединяясь с отдельными своими отрядами, и 15 июля утром, приказав прочесть перед своими толпами манифест, в котором объявлял о своем намерении итти на Москву, устремился в третий раз на Михельсона. Войско его состояло из двадцати пяти тысяч всякого сброду. Многочисленные толпы двинулись тою же дорогою, по которой уже два раза бежали. Облака пыли, дикие вопли, шум и грохот возвестили их приближение. Михельсон выступил противу их с осьмью стами карабинер, гусар и чугуевских казаков. Он занял место прежнего сражения близ Царицына, и разделил войско свое на три отряда, в близком расстоянии один от другого. Бунтовщики на него бросились. Яицкие казаки стояли в тылу, и по приказанию Пугачева должны были колоть своих беглецов. Но Михельсон и Харин с двух сторон на них ударили, опрокинули и погнали. Вс° было кончено в одно мгновение. Напрасно Пугачев старался удержать рассыпавшиеся толпы, сперва доскакав до первого своего лагеря, а потом и до второго. Харин живо его преследовал, не давая ему времени нигде остановиться. В сих лагерях находилось до десяти тысяч казанских жителей всякого пола и звания. Они были освобождены. Казанка была запружена мертвыми телами; пять тысяч пленных и девять пушек остались в руках у победителя. Убито в сражении до двух тысяч, большею частию татар и башкирцев. Михельсон потерял до ста человек убитыми и ранеными. Он вошел в город при кликах восхищенных жителей, свидетелей его победы. Губернатор, измученный болезнию, от которой он и умер через две недели, встретил победителя за воротами крепости, в сопровождении дворянства и духовенства. Михельсон отправился прямо в собор, где преосвященный Вениамин отслужил благодарственный молебен.
Состояние Казани было ужасно: из двух тысяч осьми-сот шестидесяти семи домов, в ней находившихся, две тысячи пятьдесят семь сгорело. Двадцать пять церквей и три монастыря также сгорели. Гостиный двор и остальные дома, церкви и монастыри были разграблены. Найдено до трех-сот убитых и раненых обывателей; около пяти-сот пропало без вести. В числе убитых находился директор гимназии, Каниц, несколько учителей и учеников, и полковник Родионов. Генерал-маиор Кудрявцов, (92) старик сто-десяти-летний, не хотел скрыться в крепость, не смотря на всевозможные увещания. Он на коленах молился в Казанском девичьем монастыре. Вбежало несколько грабителей. Он стал их увещевать. Злодеи умертвили его на церковной паперти.
Так бедный колодник, за год тому бежавший из Казани, отпраздновал свое возвращение! Тюремный двор, где ожидал он плетей и каторги, был им сожжен, а невольники, его недавние товарищи, выпущены. В казармах содержалась уже несколько месяцев казачка Софья Пугачева, с тремя своими детьми. Самозванец, увидя их, сказывают, заплакал, но не изменил самому себе. Он велел их отвести в лагерь, сказав, как уверяют: я ее знаю; муж ее оказал мне великую услугу. (93) Изменник Минеев, главный виновник бедствия Казани, при первом разбитии Пугачева попался в плен и, по приговору военного суда, загнат был сквозь строй до смерти.
Казанское начальство стало пещись о размещении жителей по уцелевшим домам. Они были приглашены в лагерь, для разбора добычи, отнятой у Пугачева, и для обратного получения своей собственности. Спешили разделиться кое-как. Люди зажиточные стали нищими; кто был скуден, очутился богат!
История должна опровергнуть клевету, легкомысленно повторенную Светом: утверждали, что Михельсон мог предупредить взятие Казани, но что он нарочно дал мятежникам время ограбить город, дабы в свою очередь поживиться богатою добычею, предпочитая какую бы то ни было прибыль славе, почестям и царским наградам, ожидавшим спасителя Казани и усмирителя бунта! Читатели видели, как быстро и как неутомимо Михельсон преследовал Пугачева. Если Потемкин и Брант сделали бы свое дело, и успели удержаться хоть несколько часов, то Казань была бы спасена. Солдаты Михельсона конечно обогатились; но стыдно было бы нам обвинять, без доказательства, старого, заслуженного воина, проведшего всю жизнь на поле чести и умершего главнокомандующим русскими войсками. (94)
14 июля прибыл в Казань подполковник граф Меллин, и был отряжен Михельсоном для преследования Пугачева. Сам Михельсон остался в городе, для возобновления своей конницы и для заготовления припасов. Прочие начальники наскоро сделали некоторые военные распоряжения, ибо, не смотря на разбитие Пугачева, знали уже, сколь был опасен сей предприимчивый и деятельный мятежник. Его движения были столь быстры и непредвидимы, что не было средства его преследовать; к тому же конница была слишком изнурена. Старались перехватить ему дорогу; но войска, рассеянные на великом пространстве, не могли всюду поспевать и делать скорые обороты. Должно сказать и то, что редкий из тогдашних начальников был в состоянии управиться с Пугачевым, или с менее известными его сообщниками.
ГЛАВА ОСЬМАЯ.
Пугачев за Волгою. - Общее смятение. - Письмо генерала Ступишина. - Намерение Екатерины. - Граф П. Ив. Панин. - Движение войск. - Взятие Пензы. - Смерть Всеволожского. - Споры Державина с Бошняком. - Взятие Саратова. - Пугачев под Царицыным. - Смерть астронома Ловица. - Поражение Пугачева. - Суворов. - Пугачев выдан правительству. - Разговор его с графом Паниным. - Суд над Пугачевым и над его сообщниками. - Казнь бунтовщиков.
Пугачев бежал по Кокшайской дороге на переменных лошадях, с тремя стами яицких и илецких казаков, и наконец ударился в лес. Харин, преследовавший его целые тридцать верст, принужден был остановиться. Пугачев ночевал в лесу. Его семейство было при нем. Между его товарищами находились два новые лица: один из них был молодой Пулавский, родной брат главного конфедерата. (95) Он находился в Казани военнопленным, и из ненависти к России, присоединился к шайке Пугачева. Другой был пастор реформатского исповедания. Во время казанского пожара он был приведен к Пугачеву; самозванец узнал его: некогда, ходя в цепях по городским улицам, Пугачев получил от него милостыню. Бедный пастор ожидал смерти. Пугачев принял его ласково, и пожаловал в полковники. Пастор-полковник посажен был верхом на башкирскую лошадь. Он сопровождал бегство Пугачева, и несколько дней уже спустя, отстал от него и возвратился в Казань. (96)
Пугачев два дня бродил то в одну, то в другую сторону, обманывая тем высланную погоню. Сволочь его, рассыпавшись, производила обычные грабежи. Белобородов пойман был в окрестностях Казани, высечен кнутом, потом отвезен в Москву, и казнен смертию. Несколько сотен беглецов присоединились к Пугачеву. 18 июля он вдруг устремился к Волге, на Кокшайский перевоз, и в числе пяти-сот человек лучшего своего войска переправился на другую сторону.
Переправа Пугачева произвела общее смятение. Вся западная сторона Волги восстала и передалась самозванцу. Господские крестьяне взбунтовались; иноверцы и новокрещеные стали убивать русских священников. Воеводы бежали из городов, дворяне из поместий; чернь ловила тех и других, и отовсюду приводила к Пугачеву. Пугачев объявил народу вольность, истребление дворянского рода, отпущение повинностей и безденежную раздачу соли. (97) Он пошел на Цывильск, ограбил город, повесил воеводу, и разделив шайку свою на две части, послал одну по Нижегородской дороге, а другую по Алатырской, и пресек таким образом сообщение Нижнего с Казанью. Нижегородский губернатор, генерал-поручик Ступишин, писал к князю Волконскому, что участь Казани ожидает и Нижний, и что он не отвечает и за Москву. Все отряды, находившиеся в губерниях Казанской и Оренбургской, пришли в движение и устремлены были против Пугачева. Щербатов из Бугульмы, а князь Голицын из Мензелинска поспешили в Казань; Меллин переправился через Волгу, и 19 июля выступил из Свияжска; Мансуров из Яицкого городка двинулся к Сызрани; Муфель пошел к Симбирску; Михельсон из Чебоксаров устремился к Арзамасу, дабы пресечь Пугачеву дорогу к Москве...
Но Пугачев не имел уже намерения итти на старую столицу. Окруженный отовсюду войсками правительства, не доверяя своим сообщникам, он уже думал о своем спасении; цель его была: пробраться за Кубань или в Персию. Главные бунтовщики предвидели конец затеянному ими делу, и уже торговались о голове своего предводителя! Перфильев, от имени всех виновных казаков, послал тайно в Петербург одного поверенного с предложением о выдаче самозванца. Правительство, однажды им обманутое, худо верило ему: однако вошло с ним в сношение. (98) Пугачев бежал; но бегство его казалось нашедствием. Никогда успехи его не были ужаснее, никогда мятеж не свирепствовал с такою силою. Возмущение переходило от одной деревни к другой, от провинции к провинции. Довольно было появления двух или трех злодеев, чтоб взбунтовать целые области. Составлялись отдельные шайки грабителей и бунтовщиков: и каждая имела у себя своего Пугачева...
Сии горестные известия сделали в Петербурге глубокое впечатление, и омрачили радость, произведенную окончанием Турецкой войны и заключением славного Кучук-Кайнарджиского мира. Императрица, недовольная медлительностью князя Щербатова, еще в начале июля решилась отозвать его и поручить главное начальство над войском князю Голицыну. Курьер, ехавший с сим указом, остановлен был в Нижнем-Новегороде, по причине небезопасности дороги. Когда же государыня узнала о взятии Казани и о перенесении бунта за Волгу, тогда она уже думала сама ехать в край, где усиливалось бедствие и опасность, и лично предводительствовать войском. Граф Никита Иванович Панин успел уговорить ее оставить сие намерение. Императрица не знала, кому предоставить спасение отечества. В сие время вельможа, удаленный от двора и, подобно Бибикову, бывший в немилости, граф Петр Иванович Панин, (99) сам вызвался принять на себя подвиг, не довершенный его предшественником. Екатерина с признательностью увидела усердие благородного своего подданного, и граф Панин, в то время как, вооружив своих крестьян и дворовых, готовился итти навстречу Пугачеву, получил, в своей деревне, повеление принять главное начальство над губерниями, где свирепствовал мятеж, и над войсками туда посланными. Таким образом покоритель Бендер пошел войною против простого казака, четыре года тому назад безвестно служившего в рядах войска, вверенного его начальству.
20 июля Пугачев под Курмышем переправился вплавь через Суру. Дворяне и чиновники бежали. Чернь встретила его на берегу с образами и хлебом. Ей прочтен возмутительный манифест. Инвалидная команда приведена была к Пугачеву. Маиор Юрлов, начальник оной, и унтер-офицер, коего имя, к сожалению, не сохранилось, одни не захотели присягнуть, и в глаза обличали самозванца. Их повесили, и мертвых били нагайками. Вдова Юрлова спасена была ее дворовыми людьми. Пугачев велел раздать чувашам казенное вино; повесил несколько дворян, приведенных к нему крестьянами их, и пошел к Ядринску, оставя город под начальством четырех яицких казаков и дав им в распоряжение шестьдесят приставших к нему холопьев. Он оставил за собою малую шайку, для задержания графа Меллина. Михельсон, шедший к Арзамасу, отрядил Харина к Ядринску, куда спешил и граф Меллин. Пугачев, узнав о том, обратился к Алатырю; но прикрывая свое движение, послал к Ядринску шайку, которая и была отбита воеводою и жителями, а после сего встречена графом Меллиным, и совсем рассеяна. Меллин поспешил к Алатырю; мимоходом освободил Курмыш, где повесил нескольких мятежников, а казака, назвавшегося воеводою, взял с собою, как языка. Офицеры инвалидной команды, присягнувшие самозванцу, оправдывались тем, что присяга дана была ими не от искреннего сердца, но для наблюдения интереса ее императорского величества. "А что мы, писали они Ступишину, перед богом и всемилостивейшею государынею нашей нарушили присягу, и тому злодею присягали, в том приносим наше христианское покаяние и слезно просим отпущения сего нашего невольного греха; ибо не иное нас к сему привело, как смертный страх". Двадцать человек подписали сие постыдное извинение.
Пугачев стремился с необыкновенною быстротою, отряжая во все стороны свои шайки. Не знали, в которой находился он сам. Настичь его было невозможно: он скакал проселочными дорогами, забирая свежих лошадей, и оставлял за собою возмутителей, которые в числе двух, трех и не более пяти разъезжали безопасно по селениям и городам, набирая всюду новые шайки. Трое из них явились в окрестностях Нижнего-Новагорода; крестьяне Демидова связали их и представили Ступишину. Он велел их повесить на барках и пустить вниз по Волге, мимо бунтующих берегов.
27 июля Пугачев вошел в Саранск. Он был встречен не только черным народом, но духовенством и купечеством... Триста человек дворян, всякого пола и возраста, были им тут повешены; крестьяне и дворовые люди стекались к нему толпами. Он выступил из города 30-го. На другой день Меллин вошел в Саранск, взял под караул прапорщика Шахмаметева, посаженного в воеводы от самозванца также и других важных изменников духовного и дворянского звания а черных людей велел высечь плетьми под виселицею.
Михельсон из Арзамаса устремился за Пугачевым. Муфель из Симбирска спешил ему же навстречу. Меллин шел по его пятам. Таким образом три отряда окружали Пугачева. Князь Щербатов с нетерпением ожидал прибытия войск из Башкирии, дабы отправить подкрепление действующим отрядам, и сам хотел спешить за ними; но, получа указ от 8 июля, сдал начальство князю Голицыну и отправился в Петербург.
Между тем Пугачев приближился к Пензе. Воевода Всеволожский несколько времени держал чернь в повиновении, и дал время дворянам спастись. Пугачев явился перед городом. Жители вышли к нему навстречу с иконами и хлебом, и пали пред ним на колени. Пугачев въехал в Пензу. Всеволожский, оставленный городским войском, заперся в своем доме с двенадцатью дворянами, и решился защищаться. Дом был зажжен; храбрый Всеволожский погиб со своими товарищами; казенные и дворянские дома были ограблены. Пугачев посадил в воеводы господского мужика, и пошел к Саратову.
Узнав о взятии Пензы, саратовское начальство стало делать свои распоряжения.
В Саратове находился тогда Державин. Он отряжен был (как мы уже видели) в село Малыковку, дабы оттуда пресечь дорогу Пугачева в случае побега его на Иргиз. Державин, известясь о сношениях Пугачева с киргиз-кайсаками, успел отрезать их от кочующих орд по рекам Узеням, и намеревался итти на освобождение Яицкого городка; но был предупрежден генералом Мансуровым. В конце июля прибыл он в Саратов, где чин гвардии поручика, резкий ум и пылкий характер доставили ему важное влияние на общее мнение.
1 августа Державин, обще с главным судией конторы Опекунства колонистов, Лодыжинским, потребовал саратовского коменданта Бошняка для совещания о мерах, кои должно было предпринять в настоящих обстоятельствах. Державин утверждал, что около конторских магазинов, внутри города, должно было сделать укрепления, перевезти туда казну, лодки на Волге сжечь, по берегу расставить батареи и итти навстречу Пугачеву. Бошняк не соглашался оставить свою крепость, и хотел держаться за городом. Спорили, горячились - и Державин, вышед из себя, предлагал арестовать коменданта. Бошняк остался неколебим, повторяя, что он вверенной ему крепости и божиих церквей покинуть на расхищение не хочет. Державин, оставя его, приехал в магистрат; предложил, чтобы все обыватели поголовно явились на земляную работу к месту, назначенному Лодыжинским. Бошняк жаловался, но никто его не слушал. Памятником сих споров осталось язвительное письмо Державина к упрямому коменданту. (100)
4 августа узнали в Саратове, что Пугачев выступил из Пензы, и приближается к Петровску. Державин потребовал отряд донских казаков, и пустился с ними в Петровск, дабы вывезти оттуда казну, порох и пушки. Но, подъезжая к городу, услышал он колокольный звон и увидел передовые толпы мятежников, вступающие в город, и духовенство, вышедшее к ним навстречу с образами и хлебом. Он поехал вперед с есаулом и двумя казаками, и видя, что более делать было нечего, пустился с ними обратно к Саратову. Отряд его остался на дороге, ожидая Пугачева. Самозванец к ним подъехал в сопровождении своих сообщников. Они приняли его, стоя на коленах. Услыша от них о гвардейском офицере, Пугачев тут же переменил лошадь, и взяв в руки дротик, сам с четырьмя казаками поскакал за ним в погоню. Один из казаков, сопровождавших Державина, был заколот Пугачевым. Державин успел добраться до Саратова, откуда на другой день выехал вместе с Лодыжинским, оставя защиту города на попечение осмеянного им Бошняка. (101)
5 августа Пугачев пошел к Саратову. Войско его состояло из трехсот яицких казаков и ста-пятидесяти донских, приставших к нему накануне, и тысяч до десяти калмыков, башкирцев, ясачных татар, господских крестьян, холопьев и всякой сволочи. Тысяч до двух были кое-как вооружены, остальные шли с топорами, вилами и дубинами. Пушек было у него тринадцать.
6-го Пугачев пришел к Саратову, и остановился в трех верстах от города.
Бошняк отрядил саратовских казаков для поимки языка; но они передались Пугачеву. Между тем обыватели тайно подослали к самозванцу купца Кобякова с изменническими предложениями. Бунтовщики подъехали к самой крепости, разговаривая с солдатами. Бошняк велел стрелять. Тогда жители, предводительствуемые городским головою Протопоповым, явно возмутились и приступили к Бошняку, требуя, чтоб он не начинал сражения и ожидал возвращения Кобякова. Бошняк спросил: как осмелились они, без его ведома, вступить в переговоры с самозванцем? Они продолжали шуметь. Между тем Кобяков возвратился с возмутительным письмом. Бошняк, выхватив его из рук изменника, разорвал и растоптал, а Кобякова велел взять под караул. Купцы пристали к нему с просьбами и угрозами, и Бошняк принужден был им уступить и освободить Кобякова. Он однако приготовился к обороне. В это время Пугачев занял Соколову гору, господствующую над Саратовым, поставил батарею и начал по городу стрелять. По первому выстрелу крепостные казаки и обыватели разбежались. Бошняк велел выпалить из мортиры; но бомба упала в пятидесяти саженях. Он обошел свое войско, и всюду увидел уныние: однако не терял своей бодрости. Мятежники напали на крепость. Он открыл огонь, и уже успел их отразить, как вдруг триста артиллеристов, выхватя из-под пушек клинья и фитили, выбежали из крепости и передались. В это время сам Пугачев кинулся с горы на крепость. Тогда Бошняк, с одним саратовским баталионом, решился продраться сквозь толпы мятежников. Он приказал маиору Салманову выступить с первой половиною баталиона: но, заметя в нем робость или готовность изменить, отрешил его от начальства. Маиор Бутырин заступился за него, и Бошняк вторично оказал слабость: он оставил Салманова при его месте, и обратясь ко второй половине баталиона, приказал распускать знамена и выходить из укреплений. В сию минуту Салманов передался, и Бошняк остался с шестидесятью человеками офицеров и солдат. Храбрый Бошняк с этой горстью людей выступил из крепости и целые шесть часов сряду шел - пробиваясь сквозь бесчислен
ные толпы разбойников. Ночь прекратила сражение. Бошняк достиг берегов Волги. Казну и канцелярские дела отправил рекою в Астрахань, а сам 11 августа благополучно прибыл в Царицын.
Мятежники, овладев Саратовом, выпустили колодников, отворили хлебные и соляные анбары, разбили кабаки и разграбили дома. Пугачев повесил всех дворян, попавшихся в его руки, и запретил хоронить тела; назначил в коменданты города казацкого пятидесятника Уфимцева, и 9 августа в полдень выступил из города. - 11-го в разоренный Саратов прибыл Муфель, а 14-го Михельсон. Оба, соединясь поспешили в след за Пугачевым.
Пугачев следовал по течению Волги. Иностранцы, тут поселенные, большею частию бродяги и негодяи, все к нему присоединились, возмущенные польским конфедератом (неизвестно кем по имени, только не Пулавским; последний уже тогда отстал от Пугачева, негодуя на его зверскую свирепость). Пугачев составил из них гусарский полк. Волжские казаки перешли также на его сторону.
Таким образом Пугачев со дня на день усиливался. Войско его состояло уже из двадцати тысяч. Шайки его наполняли губернии Нижегородскую, Воронежскую и Астраханскую. Беглый холоп Евсигнеев, назвавшись также Петром III, взял Инсару, Троицк, Наровчат и Керенск, повесил воевод и дворян, и везде учредил свое правление. Разбойник Фирска подступил под Симбирск, убив в сражении полковника Рычкова, заступившего место Чернышева, погибшего под Оренбургом при начале бунта; гарнизон изменил ему. Симбирск был спасен однакож прибытием полковника Обернибесова. Фирска наполнил окрестности убийствами и грабежами. Верхний и нижний Ломов были ограблены и сожжены другими злодеями. Состояние сего обширного края было ужасно. Дворянство обречено было погибели. Во всех селениях, на воротах барских дворов, висели помещики, или их управители. (102) Мятежники и отряды, их преследующие, отымали у крестьян лошадей, запасы и последнее имущество. Правление было повсюду пресечено. Народ не знал, кому повиноваться. На вопрос: кому вы веруете? Петру Федоровичу или Екатерине Алексеевне? мирные люди не смели отвечать, не зная, какой стороне принадлежали вопрошатели.
13 августа Пугачев приближился к Дмитриевску (Камышенке). Его встретил маиор Диц с пятью стами гарнизонных солдат, тысячью донских казаков и пятью стами калмыков, предводительствуемых князьями Дундуковым и Дербетевым. Сражение завязалось. Калмыки разбежались при первом пушечном выстреле. Казаки дрались храбро и доходили до самых пушек, но были отрезаны и передались. Диц был убит. Гарнизонные солдаты со всеми пушками были взяты. Пугачев ночевал на месте сражения; на другой день занял Дубовку, и двинулся к Царицыну.
В сем городе, хорошо укрепленном, начальствовал полковник Цыплетев. С ним находился храбрый Бошняк. 21 августа Пугачев подступил с обыкновенной дерзостию. Отбитый с уроном, он удалился за восемь верст от крепости. Против него выслали полторы тысячи донских казаков; но только четыреста возвратились: остальные передались.
На другой день Пугачев подступил к городу со стороны Волги, и был опять отбит Бошняком. Между тем услышал он о приближении отрядов, и поспешно стал удаляться к Сарепте.
Михельсон, Муфель и Меллин прибыли 20-го в Дубовку, а 22-го вступили в Царицын.
Пугачев бежал по берегу Волги. Тут он встретил астронома Ловица и спросил, что он за человек. Услыша, что Ловиц наблюдал течение светил небесных, он велел его повесить поближе к звездам. Адъюнкт Иноходцев, бывший тут же, успел убежать.
Пугачев отдыхал в Сарепте целые сутки, скрываясь в своем шатре с двумя наложницами. (103) Семейство его находилось тут же. Он пустился, вниз к Черному Яру. Михельсон шел по его пятам. Наконец, 25-го, на рассвете он настигнул Пугачева в ста пяти верстах от Царицына.
Пугачев стоял на высоте, между двумя дорогами. Михельсон ночью обошел его, и стал противу мятежников. Утром Пугачев опять увидел перед собою своего грозного гонителя; но не смутился, а смело пошел на Михельсона, отрядив свою пешую сволочь противу донских и чугуевских казаков, стоящих по обоим крылам отряда. Сражение продолжалось недолго. Несколько пушечных выстрелов расстроили мятежников. Михельсон на них ударил. Они бежали, брося пушки и весь обоз. Пугачев, переправясь через мост, напрасно старался их удержать; он бежал вместе с ними. Их били и преследовали сорок верст. Пугачев потерял до четырех тысяч убитыми и до семи тысяч взятыми в плен. Остальные рассеялись. Пугачев, в семидесяти верстах от места сражения, переплыл Волгу, выше Черноярска, на четырех лодках, и ушел на луговую сторону, не более как с тридцатью казаками. Преследовавшая его конница опоздала четвертью часа. Беглецы, не успевшие переправиться на лодках, бросились вплавь и перетонули.
Сие поражение было последним и решительным. Граф Панин, прибывший в то время в Керенск, послал в Петербург радостное известие, отдав в донесении своем полную справедливость быстроте, искусству и храбрости Михельсона. Между тем новое, важное лицо является на сцене действия: Суворов прибыл в Царицын.
Еще при жизни Бибикова, государственная коллегия, видя важность возмущения, вызывала Суворова, который в то время находился под стенами Силистрии; но граф Румянцев не пустил его, дабы не подать Европе слишком великого понятия о внутренних беспокойствах государства. Такова была слава Суворова! По окончании же войны Суворов получил повеление немедленно ехать в Москву, к князю Волконскому, для принятия дальнейших препоручений. Он свиделся с графом Паниным в его деревне, и явился в отряде Михельсона несколько дней после последней победы. Суворов имел от графа Панина предписание начальникам войск и губернаторам - исполнять все его приказания. Он принял начальство над Михельсоновым отрядом, посадил пехоту на лошадей, отбитых у Пугачева, и в Царицыне переправился через Волгу. В одной из бунтовавших деревень он взял, под видом наказания, пятьдесят пар волов, и с сим запасом углубился в пространную степь, где нет ни леса, ни воды, и где днем должно было ему направлять путь свой по солнцу, а ночью по звездам.
Пугачев скитался по той же степи. Войска отовсюду окружали его; Меллин и Муфель, также перешедшие через Волгу, отрезывали ему дорогу к северу; легкий полевой отряд шел ему навстречу из Астрахани; князь Голицын и Мансуров преграждали его от Яика; Дундуков с своими калмыками рыскал по степи; разъезды учреждены были от Гурьева до Саратова, и от Черного до Красного Яра. Пугачев не имел средств выбраться из сетей, его стесняющих. Его сообщники, с одной стороны видя неминуемую гибель, а с другой - надежду на прощение, стали сговариваться, и решились выдать его правительству.
Пугачев хотел итти к Каспийскому морю, надеясь как-нибудь пробраться в киргиз-кайсацкие степи. Казаки на то притворно согласились: но сказав, что хотят взять с собою жен и детей, повезли его на Узени, обыкновенное убежище тамошних преступников и беглецов. 14 сентября они прибыли в селения тамошних староверов. Тут произошло последнее совещание. Казаки, не согласившиеся отдаться в руки правительства, рассеялись. Прочие пошли ко ставке Пугачева.
Пугачев сидел один в задумчивости. Оружие его висело в стороне. Услыша вошедших казаков, он поднял голову и спросил, чего им надобно? Они стали говорить о своем отчаянном положении, и между тем, тихо подвигаясь, старались загородить его от висевшего оружия. Пугачев начал опять их уговаривать итти к Гурьеву городку. Казаки отвечали, что они долго ездили за ним и что уже ему пора ехать за ними. Что же? сказал Пугачев, вы хотите изменить своему государю? - Что делать! отвечали казаки, и вдруг на него кинулись. Пугачев успел от них отбиться. Они отступили на несколько шагов. Я давно видел, вашу измену, сказал Пугачев, и подозвав своего любимца, илецкого казака Творогова, протянул ему свои руки и сказал: вяжи! Творогов хотел ему скрутить локти назад. Пугачев не дался. Разве я разбойник? говорил он гневно. Казаки посадили его верхом, и повезли к Яицкому городку. Во всю дорогу Пугачев им угрожал местью великого князя. Однажды нашел он способ высвободить руки, выхватил саблю и пистолет, ранил выстрелом одного из казаков, и закричал, чтоб вязали изменников. Но никто уже его не слушал. Казаки, подъехав к Яицкому городку, послали уведомить о том коменданта. Казак Харчев и сержант Бардовский высланы были к ним навстречу, приняли Пугачева, посадили его в колодку и привезли в город, прямо к гвардии капитан-поручику Маврину, члену следственной комиссии. (104)
Маврин допросил самозванца. Пугачев с первого слова открылся ему. Богу было угодно, сказал он, наказать Россию через мое окаянство. - Велено было жителям собраться на городскую площадь; туда приведены были и бунтовщики, содержащиеся в оковах. Маврин вывел Пугачева, и показал его народу. Все узнали его; бунтовщики потупили голову. Пугачев громко стал их уличать, и сказал: вы погубили меня; вы несколько дней сряду меня упрашивали принять на себя имя покойного великого государя; я долго отрицался, а когда и согласился, то вс°, что ни делал, было с вашей воли и согласия; вы же поступали часто без ведома моего и даже вопреки моей воли. Бунтовщики не отвечали ни слова.
Суворов между тем прибыл на Узени, и узнал от пустынников, что Пугачев был связан его сообщниками, и что они повезли его к Яицкому городку. Суворов поспешил туда же. Ночью сбился он с дороги, и нашел на огни, раскладенные в степи ворующими киргизами. Суворов на них напал и прогнал, потеряв несколько человек, и между ими своего адъютанта Максимовича. Через несколько дней прибыл он в Яицкой городок. Симонов сдал ему Пугачева. Суворов с любопытством расспрашивал славного мятежника о его военных действиях и намерениях и повез его в Симбирск, куда должен был приехать и граф Панин.
Пугачев сидел в деревянной клетке на двуколесной телеге. Сильный отряд, при двух пушках, окружал его. Суворов от него не отлучался. В деревне Мостах (во сте сорока верстах от Самары) случился пожар близ избы, где ночевал Пугачев. Его высадили из клетки, привязали к телеге вместе с его сыном, резвым и смелым мальчиком, и во всю ночь Суворов сам их караулил. В Коспорье, против Самары, ночью, в волновую погоду, Суворов переправился через Волгу, и пришел в Симбирск в начале октября.
Пугачева привезли прямо на двор к графу Панину, который встретил его на крыльце, окруженный своим штабом. - Кто ты таков? спросил он у самозванца. - Емельян Иванов Пугачев, отвечал тот. - Как же смел ты, вор, назваться государем? продолжал Панин. - Я не ворон (возразил Пугачев, играя словами и изъясняясь, по своему обыкновению, иносказательно), я вороненок, а ворон-то еще летает. - Надобно знать, что яицкие бунтовщики, в опровержение общей молвы, распустили слух, что между ими действительно находился некто Пугачев, но что он с государем Петром III, ими предводительствующим, ничего общего не имеет. Панин, заметя, что дерзость Пугачева поразила народ, столпившийся около двора, ударил самозванца по лицу до крови, и вырвал у него клок бороды. Пугачев стал на колени, и просил помилования. Он посажен был под крепкий караул, скованный по рукам и по ногам, с железным обручем около поясницы на цепи, привинченной к стене. Академик Рычков, отец убитого симбирского коменданта, видел его тут и описал свое свидание. Пугачев ел уху на деревянном блюде. Увидя Рычкова, он сказал ему: добро пожаловать, и пригласил его с ним отобедать. Из чего, пишет академик, я познал его подлый дух. Рычков спросил его, как мог он отважиться на такие великие злодеяния? - Пугачев отвечал: виноват пред богом и государыней, но буду стараться заслужить все мои вины. И подтверждал слова свои божбою (по подлости своей, опять замечает Рычков). Говоря о своем сыне, Рычков не мог удержаться от слез; Пугачев, глядя на него, сам заплакал.
Наконец Пугачева отправили в Москву, где участь его должна была решиться. (105) Его везли в зимней кибитке, на переменных обывательских лошадях; гвардии капитан Галахов и капитан Повало-Швейковский, несколько месяцев пред сим бывший в плену у самозванца, сопровождали его. Он был в оковах. Солдаты кормили его из своих рук, и говорили детям, которые теснились около его кибитки: помните, дети, что вы видели Пугачева. Старые люди еще рассказывают о его смелых ответах на вопросы проезжих господ. Во всю дорогу он был весел и спокоен. В Москве встречен он был многочисленным народом, недавно ожидавшим его с нетерпением и едва усмиренным поимкою грозного злодея. Он был посажен на Монетный двор, где с утра до ночи, в течение двух месяцев, любопытные могли видеть славного мятежника прикованного к стене, и еще страшного в самом бессилии. Рассказывают, что многие женщины падали в обморок от его огненного взора и грозного голоса. Перед судом он оказал неожиданную слабость духа (106) . Принуждены были постепенно приготовить его к услышанию смертного приговора. Пугачев и Перфильев приговорены были к четвертованию; Чика - к отсечению головы; Шигаев, Падуров и Торнов - к виселице; осьмнадцать человек - к наказанию кнутом и к ссылке на каторжную работу. - Казнь Пугачева и его сообщников совершилась в Москве, 10 января 1775 года. С утра бесчисленное множество народа столпилось на Болоте, где воздвигнут был высокий намост. На нем сидели палачи и пили вино, в ожидании жертв. Около намоста стояли три виселицы. Кругом выстроены были пехотные полки. Офицеры были в шубах, по причине жестокого мороза. Кровли домов и лавок усеяны были людьми; низкая площадь и ближние улицы заставлены каретами и колясками. Вдруг вс° заколебалось и зашумело; закричали: везут, везут! Вслед за отрядом кирасир ехали сани, с высоким амвоном. На нем, с открытою головою, сидел Пугачев, насупротив его духовник. Тут же находился чиновник Тайной экспедиции. Пугачев, пока его везли, кланялся на обе стороны. За санями следовала еще
конница и шла толпа прочих осужденных. Очевидец (в то время едва вышедший из отрочества, ныне старец, увенчанный славою поэта и государственного мужа) описывает следующим образом кровавое позорище:
"Сани остановились против крыльца лобного места. Пугачев и любимец его Перфильев, в препровождении духовника и двух чиновников, едва взошли на эшафот, раздалось повелительное слово: на караул, и один из чиновников начал читать манифест. Почти каждое слово до меня доходило.
При произнесении чтецом имени и прозвища главного злодея, также и станицы, где он родился, обер-полицеймейстер спрашивал его громко: ты ли донской казак, Емелька Пугачев? Он столь же громко ответствовал; так, государь, я донской казак, Зимовейской станицы, Емелька Пугачев. Потом, во вс° продолжение чтения манифеста, он, глядя на собор, часто крестился; между тем, как сподвижник его, Перфильев, немалого роста, сутулый, рябой и свиреповидный, стоял неподвижно, потупя глаза в землю. По прочтении манифеста, духовник сказал им несколько слов, благословил их и пошел с эшафота. Читавший манифест последовал на ним. Тогда Пугачев, сделав с крестным знамением несколько земных поклонов, обратился к соборам, потом с уторопленным видом стал прощаться с народом; кланялся во все стороны, говоря прерывающимся голосом: прости, народ православный; отпусти, в чем я согрубил пред тобою... прости, народ православный! При сем слове экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать его; сорвали белый бараний тулуп; стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья. Тогда он сплеснул руками, повалился навзничь, и в миг окровавленная голова уже висела в воздухе..." (107)
Палач имел тайное повеление сократить мучения преступников. У трупа отрезали руки и ноги, палачи разнесли их по четырем углам эшафота, голову показали уже потом и воткнули на высокий кол. Перфильев, перекрестясь, простерся ниц и остался недвижим. Палачи его подняли, и казнили так же, как и Пугачева. Между тем, Шигаев, Падуров и Торнов уже висели в последних содроганиях... В сие время зазвенел колокольчик; Чику повезли в Уфу, где казнь его должна была совершиться. Тогда начались торговые казни; народ разошелся; осталась малая кучка любопытных около столба, к которому, один после другого, привязывались преступники, присужденные к кнуту. Отрубленные члены четвертованных мятежников были разнесены по Московским заставам, и несколько дней после, сожжены вместе с телами. Палачи развеяли пепел. Помилованные мятежники были, на другой день казней, приведены пред Грановитую палату. Им объявили прощение, и при всем народе сняли с них оковы.
Так кончился мятеж, начатый горстию непослушных казаков, усилившийся по непростительному нерадению начальства, и поколебавший государство от Сибири до Москвы, и от Кубани до Муромских лесов. Совершенное спокойствие долго еще не водворялось. Панин и Суворов целый год оставались в усмиренных губерниях, утверждая в них ослабленное правление, возобновляя города и крепости, и искореняя последние отрасли пресеченного бунта. В конце 1775 года обнародовано было общее прощение, и повелено вс° дело предать вечному забвению. Екатерина, желая истребить воспоминание об ужасной эпохе, уничтожила древнее название реки, коей берега были первыми свидетелями возмущения. Яицкие казаки переименованы были в Уральские, а городок их назвался сим же именем. Но имя страшного бунтовщика гремит еще в краях, где он свирепствовал. Народ живо еще помнит кровавую пору, которую - так выразительно - прозвал он пугачевщиною.
ПРИМЕЧАНИЯ К "ИСТОРИИ ПУГАЧЕВА"
(1) Некоторые из ученых яицких казаков почитают себя потомками стрельцов. Мнение сие не без основания, как увидим ниже. Самые удовлетворительные исследования о первоначальном поселении яицких казаков находим мы в Историческом и статистическом обозрении Уральских казаков, сочинения А. И. Левшина, отличающемся, как и прочие произведения автора, истинной ученостию и здравой критикою.
"Время и образ казачьей жизни (говорит автор) лишили нас точных и несомненных сведений о происхождении Уральских казаков. Все исторические об них известия, теперь существующие, основаны только на преданиях, довольно поздних, не совсем определительных и никем критически не разобранных.
"Древнейшее, впрочем самое краткое, описание сих преданий находим в доношении станичного атамана яикского, Федора Рукавишникова, государственной Коллегии иностранных дел, 1720 года. [сие доношение, в копии мною найденное в делах архива Оренбургской пограничной комиссии, есть то самое, о котором говорит Рычков в своей Топографии; но он Рукавишникова называет Крашенинниковым. Некоторые, достойные вероятия, жители уральские сказывали мне, что атаман сей носил обе фамилии. Л.]
"Дополнением и продолжением оного служат: 1. Донесение оренбургского губернатора Неплюева Военной коллегии от 22 ноября 1748 года. [отпуск сего донесения нашел я также в архиве Оренбургской пограничной комиссии. Л.] 2. Оренбургская история Рычкова. 3. Его же Оренбургская топография. 4. Довольно любопытный рукописный журнал бывшего войскового атамана яикского, Ивана Акутина [за список сего журнала, равно и за другие сведения, на которых основана часть сего описания, обязан я благодарностию некоторым чиновникам Уральского войска. Л. ] 5. Некоторые новейшие акты, хранящиеся в архивах Уральской войсковой канцелярии и Оренбургской пограничной комиссии.
"Вот лучшие и почти единственные источники для истории Уральских казаков.
"То, что писали об них иностранцы, не может быть сюда причислено; ибо большая часть таковых сочинений основана на догадках, ничем не доказанных, часто противоречащих истине и нелепых. Так например, сочинитель примечаний на Родословную историю татар Абулгази-Баядур-Хана утверждает, что казаки уральские произошли от древних кипчаков; что они пришли в подданство России в след за покорением Астрахани; что они имеют особливый смешанный язык, которым говорят со всеми соседними татарами; что они могут выставить 30 000 вооруженных воинов; что город Уральск стоит в 40 верстах от устья Урала, текущего в Каспийское море и пр. [родословной истории о татарах часть 2-я, глава 2-я, также часть 9, глава 9. Л.] Все сии нелепости, которые не заслуживают опровержения для русских, приняты однако ж в прочих частях Европы за справедливые. Знаменитый Пуффендорф и Дегинь внесли их, к сожалению, в свои сочинения. [Histoire des Huns et des Tat. liv. 19, chap. 2. Л.]
"Возвращаясь к вышеупомянутым пяти источникам нашим и сравнивая их между собою, во всех видим ту главную истину, что Яикские или Уральские [далее мы увидим, когда река Яик получила название Урала. Л.] казаки произошли от Донских, но о времени поселения их на занимаемых теперь местах не находим положительного и единогласного известия.
"Рукавишников, писавший, как сказали мы, в 1720 году, полагал, что предки его пришли на Яик, может быть, назад около двух сот лет, т. е. в первой половине XVI столетия.
"Неплюев повторяет слова Рукавишникова.
"Рычков в Оренбургской истории пишет: начало сего Яикскою войска, по известиям от яикских старшин, произошло около 1584 года [известия об Уральском войске, помещенные в Оренбургской истории Рычкова, собраны им, по собственным словам его, в 1744 году, а те, которые поместил он в Топографии своей, получены им в 1748 году. Л.] . В Топографии же, сочиненной после Истории, он говорит, что первое поселение казаков на Яике случилось в XIV столетии [см. Сочинения и переводы ежемесячные 1762 года, месяц август. Л.].
"Сие последнее известие основано им на предании, полученном в 1748 году от яикского войскового атамана, Ильи Меркурьева, которого отец, Григорий, был также войсковым атаманом, жил сто лет, умер в 1741 году, и слышал в молодости от столетней же бабки своей, что она, будучи лет двадцати от роду, знала очень старую татарку, по имени Гугниху, рассказывавшую ей следующее: "Во время Тамерлана один донской казак, по имени Василий Гугна, с 30 человеками товарищей из казаков же и одним татарином, удалился с Дона для грабежей на восток, сделал лодки, пустился на оных в Каспийское море, дошел до устья Урала, и найдя окрестности оного необитаемыми, поселился в них. По прошествии нескольких лет, шайка сия напала на скрывшихся близ ее жилища в лесах трех братьев татар, из которых младший был женат на ней, Гугнихе (повествовательнице), и которые отделились от Золотой орды, также рассеявшейся потому, что Тамерлан, возвращаясь из России, намеревался напасть на оную. Трех братьев сих казаки побили, а ее, Гугниху, взяли в плен и подарили своему атаману". Далее, после нескольких пустых подробностей, также повествовательница рассказывала - "что муж ее еще в детстве слыхал о российском городе Астрахани; что с казаками, ее пленившими, при ней соединялось много татар Золотой орды и русских, что они убивали детей своих и пр."
"Продолжение ее рассказов сходно с тем, что мы будем описывать за истинное; но изложенное сейчас начало, не взирая на известную ученость, полезные труды и обширные сведения Рычкова о Средней Азии и Оренбургском крае, хронологически невозможно, и противно многим несомненным историческим известиям. Поелику же сия повесть принята за единственный и правдоподобнейший источник для истории уральских казаков, и поелику она неоднократно повторена в новейших русских и иностранных сочинениях [напр., в хозяйственном описании Астраханской губернии 1809 года; в 29 книжке Сына Отечества на 1821 год, и пр. Л.], то мы обязанностию почитаем войти в некоторые, даже скучные, подробности для опровержения оной:
"1. Если атаман Григорий Меркурьев, живший около ста лет, умер в 1740 году: то он родился в 1641, или близ того времени. Столетняя бабка его, рассказывавшая ему такую подробную и важную для всякого казака историю, и следовательно умершая не прежде, как когда ему было лет 15, то есть около 1656 года, должна была родиться в 1556 году, или хотя в 1550; Гугниху же узнала она на 20 году своего возраста, т. е. около 1570 года. Положив теперь, что Гугнихе было тогда лет 90, выйдет, что она родилась в 1480 году, или, короче сказать, в конце XV столетия. Как же она могла помнить такие происшествия, которые были в XIV столетии, т. е. почти за сто лет до ее рождения: ибо Тамерлан приходил в Россию в 1395 году? [История Российская, г. Карамзина, том 5, стр. 144. Л.]
"2. Муж Гугнихи в малых летах слыхал от стариков, что от реки Яика не очень далеко есть российские города Астрахань и другие [подлинные слова Рычкова в той же 2 главе Топографии. Л.]. Известно, что Астрахань взята в 1554 году [Той же Истории г. Карамзина, том 8, стр. 222. Л.], и так не должно ли здесь предполагать, что сама Гугниха и муж ее жили в XVI столетии? Таковое предположение ближе к истине и, как увидим сейчас, согласно с прочими известиями о начале Уральских казаков.
"3. И Гугниха, и Рукавишников, и Рычков в Истории Оренбургской, и предания, мною самим слышанные в Уральске и Гурьеве, единогласно говорят, что Уральские казаки происходят от Донских. Но во времена Тамерлана Донские казаки еще не существовали, и история нигде нам не говорит об них прежде XVI столетия. Даже если принять, что они составляют один и тот же народ с Азовскими казаками, то и о сих последних, как пишет г. Карамзин [см. Истор. Рос. Государства, том 6, примеч. 495. Л.], летописи в первый раз упоминают уже в 1499 году, т. е. слишком чрез сто лет после нашествия Тамерлана:
"4. В XIV столетии Россия еще не свергла ига татарского; границы ее тогда были отдалены от Каспийского моря более нежели на тысячу верст, и обширная степь, от Дона чрез Волгу до Яика простирающаяся, была покрыта племенами монголо-татарскими. Как же могла горсть буйных казаков не только пробраться чрез такое большое расстояние и чрез тысячи неприятелей, но даже поселиться между ними и грабить их? Миллер, известный своими изысканиями и сведениями в истории нашей, говорит [в статье О начале и происхождении казаков. Сочин. и перев. 1760 года. Л.]: пока татары южными Российского государства странами владели, о российских казаках ничего не слышно было".
Показав несправедливость повести, помещенной Рычковым в Оренбургской топографии, примем первые его об Уральском казачьем войске известия, напечатанные в Оренбургской истории: дополним оные сведениями, заключающимися в помянутых доношениях Рукавишникова и Неплюева, и преданиями, мною самим собранными на Урале; сообразим их с сочинениями знаменитейших писателей и предложим читателям следующее Историческое обозрение Уральских казаков".
(2) О Гугнихе смотри подробное баснословие Рычкова, в его Оренбургской истории.
(3) Грамота сия не сохранилась. Старые казаки говорили Рычкову, что оная сгорела во время бывшего пожара. "Не только сия грамота, говорит г. Левшин, без которой нельзя точно определить начало подданства Уральских казаков России, но и многие другие, данные им царями Михаилом Феодоровичем, Алексеем Михайловичем и Феодором Алексеевичем, сгорели. Древнейший и единственный акт, найденный Неплюевым в Яицкой войсковой избе, была грамота царей Петра и Иоанна Алексеевичей, 1684 года, где упоминается о прежних службах войска со времен Михаила".
С 1655, то есть с первой службы Уральских казаков против поляков и шведов, до 1681 года нет известий о походах их. В 1681 и 1682 годах служили триста казаков под Чигирином. В 1683 послано было из них 500 человек к Мензелинску, для усмирения бунтовавших башкирцев, за что, сверх жалованья, деньгами и сукном, повелено было снабжать их артиллерийскими снарядами [доношение Неплюева и журнал Акутина]. Со времен Петра Великого они были употребляемы в большой части главных военных действий России, как то: в 1696 под Азовом; в 1701, 1703, 1704 и 1707 против шведов; в 1708 году 1225 казаков были опять посланы для усмирения башкирцев; в 1711 году 1500 человек на Кубань; в 1717 году 1500 казаков пошли с князем Бековичем-Черкасским в Хиву; и так далее (г. Левшин).
(4) Г. Левшин справедливо замечает, что царские стрельцы вероятно помешали Яицким казакам принять участие в возмущении Разина. Как бы то ни было, нынешние Уральские казаки не терпят имени его, и слова Разина порода почитаются у них за жесточайшую брань.
(5) В те же времена из казаков Яицкого войска некто, по прозванию Нечай, собрав себе в компанию 500 человек, взял намерение итти в Хиву, уповая быть там великому богатству, и получить себе знатную добычу. С оными отправился он по Яику реке вверх, и будучи у гор, называемых ныне Дьяковыми, от нынешнего городка вверх Яика 30 верст, остановился, и по казачьему обыкновению учинил совет, или круг, для рассуждения о том своем предприятии, и чтоб избрать человека, для показания прямого и удобнейшего туда тракту. Когда в кругу учинен был о том доклад, тогда дьяк его, или писарь, выступя, стал представлять, коль отважно и не сходно оное их предприятие, изъясняя, что путь будет степной, незнакомый, провианта с ними не довольно, да и самих их на такое великое дело малолюдно. Помянутый Нечай от сего дьякова представления так много рассердился, и в такую запальчивость пришел, что, не выходя из того круга, приказал его повесить: почему он тогда ж и повешен, а оные горы прозваны и поныне именуются Дьяковыми.
Отправясь он, Нечай, в путь свой с теми казаками, до Хивы способно дошел, и подступя под нее в такое время, когда хивинской хан со всем своим войском был на войне в других тамошних сторонах, а в городе Хиве, кроме малых и престарелых, никого почти не было, без всякого труда и препятствия городом и всем тамошним богатством завладел, а ханских жен в полон побрал, из которых одну он Нечай сам себе взял, и при себе ее содержал. По таковом счастливом завладении он Нечай и бывшие с ним казаки несколько времени жили в Хиве во всяких забавах, и об опасности весьма мало думали; но та ханская жена, знатно полюбя его Нечая, советовала ему: ежели он хочет живот свой спасти, то б он со всеми своими людьми заблаговременно из города убирался, дабы хан с войском своим тут его не застал; и хотя он Нечай той ханской жены наконец и послушал, однако не весьма скоро из Хивы выступил, и в пути, будучи отягощен многою и богатою добычею, скоро следовать не мог; а хан, вскоре потом возвратясь из своего походу, и видя, что город его Хива разграблен ни мало не мешкав, со всем своим войском в погоню за ним Нечаем отправился, и через три дня его настиг на реке, именуемой Сыр-Дарья, где казаки чрез горловину ее переправились, и напал на них с таким устремлением, что Нечай с казаками своими хотя и храбро оборонялся, и многих хивинцев побил, но напоследок со всеми имевшимися при нем людьми побит, кроме трех или четырех человек, кои ушед от того побоища, в войско Яицкое возвратились, и о его погибели рассказали. В оном войсковых атаманов объявлении показано и сие, яко бы хивинцы с того времени оную горловину, которая из Аральского моря в Каспийское впала, на устье ее от Каспийского моря завалили, в таком рассуждении, дабы в предбудущие времена из моря в море судами ходу не было; но я последнее сие обстоятельство, за неимением достовернейших известий, не утверждаю, а представляю оное так, как мне от помянутых войсковых атаманов сказано.
Несколько лет после того Яицкие казаки селением своим перешли к устью реки Чагана, на то третие место, где ныне Яицкой казачий город находится. Утвердившись же тут селением, и еще в людстве гораздо умножась, один из них, по прозванию Шамай, прибрав к себе в товарищество человек до 300, взял такое ж намерение, как и Нечай, а именно, чтоб еще опыт учинить походом на Хиву для наживы тамошними богатствами. И так, согласясь, пошли вверх по Яику до Илека реки, по которой вверх несколько дней отошед, зазимовали, а весною далее отправились. Будучи около реки Сыр-Дарьи, на степи усмотрели двух калмыцких ребят, которые ходили для звероловства, и разрывали ямы звериные; ибо тогда около оной реки Сыр-Дарьи кочевали еще калмыки. Захватя сих калмыцких ребят, употребляли они их на той степи за вожей, ради показания дорог. И хотя калмыки оных своих ребят у них казаков к себе требовали, но они им в том отказали. За сие калмыки, озлобясь, употребили противу их такое лукавство, что собравшись многолюдно, скрылись в потаенное низменное место, а вперед себя послали на высокое место двух калмык, и приказали, усмотря Яицких казаков, рыть землю, и бросать оную вверх, делать такой вид, якобы они роют звериные ж ямы. Передовые казаки увидевши их подумали, что то еще калмыцкие гулебщики роют ямы, и сказали о том Шаме, своему атаману, и потом все из обозу поскакали за ними. Калмыки от казаков во всю силу побежали на те самые места, где было скрытное калмыцкое войско, и так их навели на калмык, которые все вдруг на них казаков ударили, и помянутого атамана, с несколькими казаками захватя, удержали у себя одного атамана, для сего токмо, дабы тем удержанием прежде захваченных ими калмык высвободить; ибо прочих отпустя, требовали оных своих калмычат к себе обратно; но наказной атаман ответствовал, что у них атаманов много, а без вожей им пробыть нельзя, и с тем далее в путь свой отправились; токмо на то место, где прежде с атаманом Нечаем казаки чрез горловину Сыр-Дарьи переправлялись, не потрафили, но про
шибшись выше угодили к Аральскому морю, где у них провианта не стало. К тому ж наступило зимнее время; чего ради принуждены они были на том Аральском море зимовать, и в такой великой глад пришли, что друг друга умерщвляя ели, а другие с голоду помирали. Оставшие ж посылали к хивинцам с прошением, чтоб их к себе взяли, и спасли б их тем от смерти; почему приехав к ним хивинцы, всех их к себе и забрали. И так все оные Яицкие казаки 300 человек там пропали. Означенный же атаман Шамай, спустя несколько лет, калмыками привезен и отдан в Яицкое войско. (Топография Оренбургская.)
(6) Смотри статью г-на С. О внутреннем состоянии Донских казаков в конце XVI столетия, напечатанную в Соревнователе Просвещения 1824 года. Вот что пишет г. Левшин о казацких кругах: "коль скоро, бывало, получится какой-нибудь указ или случится какое-нибудь общее войсковое дело, то на колокольне соборной церкви бьют сполох, или повестку, дабы все казаки сходились на сборное место к войсковой избе, или приказу (что ныне канцелярия войсковая), где ожидает их войсковый атаман. Когда соберется довольно много народа, то атаман выходит к оному из избы на крыльцо, с серебряною позолоченною булавою; за ним с жезлами в руках есаулы, которые тотчас идут в середину собрания, кладут жезлы и шапки на землю, читают молитву и кланяются сперва атаману, а потом на все стороны окружающим их казакам. После того берут они жезлы и шапки опять в руки, подходят к атаману, принимая от него приказания, возвращаются к народу, и громко приветствуют оный сими словами: Помолчите, атаманы молодцы и вс° великое войско Яицкое! А наконец, объявив дело, для которого созвано собрание, вопрошают: Любо ль, атаманы молодцы? Тогда со всех сторон или кричат: любо, или подымаются ропот и крики: не любо. В последнем случае атаман сам начинал увещевать несогласных, объясняя дело и исчисляя пользы оного. Если казаки были им довольны, то убеждения его часто действовали; в противном случае никто не внимал ему, и воля народа исполнялась". (Историч. и статист. обозрение Уральских казаков.)
(7) Уральское казачье войско так же, как и все казаки, не платят государству податей; но оно несет службу и обязано во всякое время по первому требованию выставлять на свой счет определенное число одетых и вооруженных конных воинов; а в случае нужды, все, считающиеся на службе, должны выступить в поход. Теперь служащих казаков в Уральском войске 12 полков. Из них один в Илецкой и один в Сакмарской станицах. Сии оба полка, как не участвующие в богатых рыбных промыслах уральских, не участвуют и в наряде казаков в армию; но отправляют только линейную службу, т. е. оберегают границу от киргизов. Остальные 10 полков, считающиеся на службе, но действительно не служащие, выставляют на свой счет полки в армию и стражу на линию, по всему пространству земель своих до Каспийского моря. Как первая, так и вторая служба несутся не по очереди, но по найму, за деньги. При первом повелении правительства о наряде одного или нескольких полков, делается раскладка: на сколько человек, считающихся в службе, приходит поставить одного вооруженного, и потом каждый таковый участок общими силами нанимает одного казака с тем, чтобы он сам себя и обмундировал и вооружил. Плата ему простирается рублей до 1000, до 1500 и более; а за 10-месячный поход в Бухарию, для сопровождения бывшей там миссии нашей, по неизвестности, земель, платили по 2000 и даже до 3000 руб. каждому казаку. Тот, который в случае раскладки, не может за себя заплатить, сам нанимается в поход. Иные, нанявшись, сдают свою обязанность другим, иногда с барышем для себя. - Плата тем, кои нанимаются в линейную стражу, самая малая: потому что они, имея в форпостах и крепостях свои собственные домы, скотоводство, мену и вс° имущество, невольно идут оберегать границу, хотя впрочем необходимость сия лишает их права участвовать в общих рыбных промыслах.
Обыкновение служить по найму, с одной стороны, повидимому несправедливое, потому, что богатый всегда от службы избавлен, а бедный всегда несет ее, с другой стороны полезно: ибо - 1-е, теперь всякой казак, выступающий в поход, имеет возможность хорошо одеться и вооружиться; 2-е, он, оставляя семейство свое, может уделить оному довольно денег на содержание во время своей отлучки; 3-е, человек, занимающийся промыслом каким-нибудь или работою, полезен для него и для других, не принужден бросать занятий своих и невольно итти на службу, которую бы отправлял очень неисправно. Отставные казаки уже ни в каких службах не участвуют; а потому и на рыбные ловли без платы ездить не могут. (Историч. и статист. обозрение Уральских казаков.)
Выписываем из той же книги живое и любопытное изображение рыбной ловли на Урале:
"Теперь обратим внимание на рыболовство Уральского войска, и рассмотрим оное подробнее как потому, что оно составляет главнейший и почти единственный источник богатства здешних жителей, так и потому, что различные образы производства оного очень любопытны. Прежде же всего заметим, что против города Уральска ежегодно после весеннего половодья делают из толстых бревен чрез Урал загороду или решетку, называемую учуг, который останавливает и не пускает далее в верх рыбу, идущую из моря [по словам стариков, прежде так бывало много в Урале рыбы, что от напору оной учуг ломался, и ее прогоняли назад пушечными выстрелами с берега].
"Главнейшие рыбные ловли, из которых ни одной нельзя начать прежде дня, определяемого войсковою канцеляриею, суть:
"1-я, багренье, разделяющееся на малое и большое. Первое начинается около 20 или 18 числа декабря, и не продолжается долее 25-го; второе начинают около 6 января, и оканчивают в том же месяце. Багрят рыбу только от Уральска верст на 200 вниз; далее не продолжают, потому что там производится осенняя ловля.
"Образ багренья таков: в назначенный день и час являются на Урал атаман багренья (всякой раз назначаемый канцеляриею из штаб-офицеров), и все имеющие право багрить казаки, всякой в маленьких одиночных санках в одну лошадь, с пешнею, лопатою и несколькими баграми, коих железные острия лежат на гужах хомута у оглобли, а деревянные составные шесты, длиною в 3,4, иногда в 12 сажен, тащатся по снегу. Прибыв на сборное место, становятся впереди атаман и около его несколько конных казаков, для соблюдения порядка; а за ним рядами все выехавшие багрить. Число сих последних простирается всегда до нескольких тысяч; ежели кто из них осмелится поскакать с места один, то передовые блюстители порядка рубят у него багры и збрую.
"Строгая и справедливая мера сия невольно удерживает на месте казаков, из коих почти у каждого на лице написано нетерпеливое желание скорее пуститься вперед. Этого мало: даже у лошадей их, приученных к сему промыслу, в глазах видно нетерпение скакать. Атаман, на которого все взоры устремлены, ходя возле саней своих, и приближаясь к ним как будто для того, чтоб садиться, и опять отходя, не раз заставляет их ошибаться в сигнале; наконец он действительно бросается в санки, дает знак, пускает во всю прыть лошадь свою, и за ним скачет вс° собравшееся войско. Тут уже нет никакого порядка и никому пощады. Всякой старается опередить другого и горе тому, кто по несчастию вывалится из саней. Если он не будет раздавлен, чему примеров мало помнят, то легко может быть изуродован.
"Прискакав к назначенному для ловли месту [места сии называются здесь етовы, и замечаются осенью по множеству рыбы, которая расположившись в них зимовать, при восхождении и захождении солнечном на поверхности воды показывается], все сани останавливаются; всякой выскакивает из них с наивозможною поспешностию, пробивает во льду небольшой проруб, и тотчас опускает в него багор свой. Картина, представляющаяся в сию минуту для зрителей с берегов Урала, обворожительна! Скорость, с каковою все казаки друг друга обгоняют; всеобщее движение, в которое вс° приходит тотчас по приезде на место ловли, и в несколько минут возрастающий на льду лес багров, поражают глаза необыкновенным образом. Лишь только багры опущены, рыба, встревоженная шумом скачущих лошадей, поднимается с места, суетится и напирается на багры, опускаемые так, чтобы они на несколько вершков не доходили до дна. В изобильном месте, иногда, еще не пройдет четверти часа от начала багренья, как уже везде на льду видны трепещущие осетры, белуги севрюги и пр. Если рыба, попавшаяся на багор, столь велика, что один не может ее вытащить, то он тотчас просит помощи, и товарищи его или соседы подбагривают ему. На каждый день багренья назначается рубеж, далее которого никто не должен ехать.
"После малого багренья ежегодно отправляют от лица войска некоторое количество наилучшей икры и рыбы ко двору. Приношение сие, как знак верноподданства, издавна существующее, называется презентом, или первым кусом. Для ловли такового презента обыкновенно назначается лучшее место или етов; и если в оной набагрят мало, то недостающее количество рыбы покупают на сумму войсковой канцелярии. Если же во время багренья для двора поймают рыбы более, нежели нужно, то остальную запрещается несколько времени продавать, дабы ее не привезли в Петербург прежде посланной от войска. Офицеры, с презентом отправляемые, получают денежные награды от двора на путевые издержки, на ковш и саблю.
"2-я рыбная ловля есть весенняя плавня или севрюжное рыболовство, так называемое потому, что в сие время попадаются почти только одни севрюги. Начинается она в апреле тотчас по вскрытии льда под Уральском, и продолжается около двух месяцев по всему пространству Урала до моря. Для нее, так как и для всех прочих промыслов, назначается день, избирается атаман, и дается ему пушка, по выстрелу из которой все собравшиеся на промысел казаки пускаются с места в маленьких бударах, не помещающих в себе более одного человека, и каждый начинает выкидывать определенной длины сеть свою. Употребляемые в сие время сети состоят из двух полотен, одного редкого, а другого частого, дабы между ними запутывалась рыба, которая весною обыкновенно подымается из моря вверх по Уралу. Один конец таковой сети привязан к плавающему по воде бочонку или куску дерева; а другой держит казак за две веревки. Для привала назначается рубеж, и против него на берегу ставка атаманская, близ которой все должны оканчивать ловлю. Окончание возвещается вечером опять пушечным выстрелом. Осетров и белуг, кои в сие время попадаются, по положению должно бросать назад в воду; ибо, во-первых, они тогда еще малы, во-вторых, слишком дешевы. Преступающих сие положение наказывают, и отнимают у них всю наловленную рыбу.
"3-я, осенняя плавня, начинающаяся 1 октября, оканчивается в ноябре; имеет то отличие от весенней, что, во-первых, в оной употребляются сети совсем другого рода, т. е. сплетенные на подобие мешка, которым рыбу как бы черпают [это потому, что рыба в сие время избрала место на зимовку], во-вторых, при каждой из сетей сих, ярыгами называемых, находятся два человека в двух бударках по обеим сторонам. Начинают осенний промысел так же, как и прочие, под начальством особого атамана, из назначенного рубежа. Дабы один большою сетью или ярыгою не захватил более пространства и следовательно более рыбы, нежели другой, у коего сеть меньше, то определена однажды навсегда длина всех сетей. Когда на одном месте выловят всю рыбу, то опять собираются туда, где атаман, и едут далее до следующего рубежа, или, говоря языком казаков, делают другой удар.
"Осенняя плавня производится только с того места, где оканчивается багренье, т. е. верстах в 200 от Уральска и до моря [каждый казак имеет при сем лове у себя работника. За полутора или дву-месячные труды должен он ему заплатить от 70 до 100 рублей].
"4-я, неводами; начинают ловить зимою, также по назначению канцелярии; но не собранием, а по одиначке, кто где желает. Невод пропускается под льдом на шесте, который направляют, куда хотят, посредством прорубов. -
"5-я, рыболовство аханное, или аханами, т. е. особого рода сетями; производится около половины декабря и только в море, т. е. недалеко от Гурьева. В день, назначенный для начала сего промысла, начальник оного раздает всем желающим и имеющим право ловить участки по жребию. Участки все равны, т. е. каждому казаку отводится равное пространство на определенное число аханов, определенной же меры. Чиновники получают по чинам своим по два, по три и более участков.
"Ахан, опущенный в море под лед, вешается в перпендикулярном к поверхности положении и придерживается на обоих краях и на средине тремя веревками или петлями, для коих делаются три проруба, и в кои вдевают палки или шестики на льду над прорубами лежащие.
"Установленные таким образом аханы требуют только того, чтоб промышленник от времени до времени подходил к ним, за средину подымал каждый из среднего проруба, или, как здесь говорят, наслушивал, и если по тяжести почувствует, что в нем уже запуталась какая-нибудь рыба, то вытаскивал бы его, снимал добычу и потом опять попрежнему устанавливал. Сей способ ловли чрезвычайно выгоден для тех, которые занимаются оным; но, не допуская рыбы вверх Урала, он делает подрыв багренным промышленникам.
"6-я, курхайской лов бывает обыкновенно весною и только в море, или лучше сказать, на взморье. Он производится посредством сетей, которые в перпендикулярном к поверхности воды положении привязываются на концах и средине к трем шестам, вбитым в дно морское. Рыбу, идущую из моря и запутывающуюся в сии сети, снимают в лодки, в коих разъезжает промышленник около своих снастей.
"7-я, лов крючками, навешенными на веревку, которая также тремя петлями удерживаема бывает под льдом, менее всех сказанных значителен.
"О ловле удочками и пр., по маловажности, нечего и говорить.
"С нынешнего 1821 года, по дозволению высшего начальства, в первый раз начали казаки рыбную ловлю в Чалкажском озере или по здешнему морце, за 80 верст от Уральска в Киргизской степи находящемся.
"Рыбы, попадающиеся в Урале в наибольшем количестве, суть: осетр, белуга, шип, севрюга, белая рыбица, судак, лещ, щука, берш, сазан, сом, головли. Осетры ловятся иногда пудов в 7, 8 и даже до 9. Белуги пудов в 20, 30, а редко и в 40; первые чем больше, тем лучше и дороже; вторые чем больше, тем хуже и дешевле. Но вообще вся рыба теперь стала мельче прежнего от уменьшения вод в море и Урале. Цены икре и рыбе в багренье не имеют сравнения с ценами в весенний лов; в продолжение сего последнего они вчетверо ниже: ибо время года не позволяет сберегать рыбу иначе, как посолив ее.
"Соль казаки уральские получают или из Индерского и Грязного соленых озер, находящихся недалеко от границы в степи киргизской, или из озер, по берегам Эмбы лежащих. Есть также и около Узеней небольшие соленые озера".
(8) Самым достоверным и беспристрастным известием о побеге калмыков обязаны мы отцу Иакинфу, коего глубокие познания и добросовестные труды разлили столь яркий свет на сношения наши с Востоком. С благодарностию помещаем здесь сообщенный им отрывок из неизданной еще его книги о калмыках.
Нет сомнения в том, что Убаши и Сэрын предприняли возвратиться на родину по предварительному сношению с алтайскими своими единоплеменниками, исполненными ненависти к Китаю. Они, вероятно, думали и то, что сия держава, по покорении Чжуньгарии, вызвала оттуда свои войска обратно, а в Или и Тарбагтае оставила слабые гарнизоны, которые соединенными силами легко будет вытеснить; в переходе же чрез земли киргиз-казаков тем менее предполагали опасности, что сии хищники, отважные пред купеческими караванами, всегда трепетали при одном взгляде на калмыцкое вооружение. Одним словом, калмыки в мыслях своих представляли, что сей путь будет для них, как прежде всегда было, приятною прогулкою от песчаных равнин Волги и Урала до гористых вершин Иртыша. Но случилось совсем противное: ибо встретились такие обстоятельства, которые были вне всех предположений.
Чжуньгарское ойратство на Востоке, некогда страшное для Северной Азии, уже не существовало; и волжские калмыки, долго бывшие под российским владением, по выходе за границу, считались беглецами, коих российское правительство преследуя оружием своим, предписало и киргиз-казакам на каждом, так сказать, шагу остановлять их вооруженною рукою. Китайское пограничное начальство, по первому слуху о походе торготов на Восток, приняло с своей стороны все меры осторожности [Китай содержит в Чжуньгарии охранных войск не более 35,000, которые растянуты по трем дорогам: от Кашгара до Халми, от Или до Баркюля и от Чугучака до Улясутая, на пространстве не менее 7000 верст; почему пограничное китайское начальство в Чжуньгарии не могло спокойно смотреть на приближение волжских калмыков], и также предписало казакам и кэргызцам не допускать их проходить пастбищными местами; в случае же их упорства отражать силу силою. Мог ли хотя один кэргызец и казак остаться равнодушным при столь неожиданном для них' случае безнаказанно грабить?
Российские отряды, назначенные для преследования беглецов, по разным причинам, зависевшим более от времени и местности, не могли догнать их. Бывшие Яицкие казаки в сие самое время начали уже волноваться и отказались от повиновения. Оренбургские казаки хотя выступили в поход и в половине февраля соединились с Нурали, ханом Меньшой казачьей орды: но, за недостатком подножного корма, вскоре принуждены были возвратиться на границу. После обыкновенных переписок, требовавших довольного времени, уже 12 апреля выступил из Орской крепости отряд регулярных войск и успел соединиться с ханом Нурали: но калмыки между тем, подавшись более на юг, столько удалились, что сей отряд мог только несколько времени, и то издали, тревожить тыл их; а около Улу-тага, когда и солдаты и лошади от голода и жажды не в состоянии были итти далее, начальник отряда Траубенберг принужден был поворотить на север, и чрез Уйскую крепость возвратиться на Линию [см. опис. Кирг.-Кайс. орд и степей г. Левшина, ч. II, стр. 256. ]
Но киргиз-казаки, несмотря на то, вооружились с величайшею ревностию. Их ханы: Нурали в Меньшой, Аблай в Средней и Эрали в Большой орде, один за другим нападали на калмыков со всех сторон; и сии беглецы целый год должны были на пути своем беспрерывно сражаться, защищая свои семейства от плена и стада от расхищения. Весною следующего (1772) года кэргызцы (буруты) довершили несчастие калмыков, загнав в обширную песчаную степь по северную сторону озера Балхати, где голод и жажда погубили у них множество и людей и скота.
По перенесении неимоверных трудностей, по претерпении бесчисленных бедствий, наконец калмыки приближились к вожделенным пределам древней их отчизны; но здесь новое несчастие представилось очам их. Пограничная цепь китайских караулов грозно преградила им вход в прежнее отечество, и калмыки не иначе могли проникнуть в оное, как с потерею своей независимости. Крайнее изнеможение народа принудило Убаши с прочими князьми поддаться Китайской державе безусловно. Он вышел из России с 33,000 кибиток, в коих считалось около 169,000 душ обоего пола. При вступлении в Или из помянутого числа осталось не более 70,000 душ [так показал китайскому правительству Убаши с прочими князьями. В книжке: Си-юй-Вынь-цзянь-лу число бежавших из России калмыков увеличено. Ошибка сия прозошла от того, что сочинитель помянутой книжки писал свои записки по сказаниям простых калмыков. См. опис. Чжуньг. и В. Туркест., стр. 186 и сл.]. Калмыки в течение одного года потеряли 100,000 человек, кои пали жертвою меча или болезней, и остались в пустынях Азии в пищу зверям, или уведены в плен, и распроданы по отдаленным странам в рабство.
Китайский император предписал принять сих несчастных странников и новых своих подданных с примерным человеколюбием. Немедленно доставлено было калмыкам вспоможение юртами, скотом, одеждою и хлебом. Когда же разместили их по кочевьям, тогда для обзаведения еще было выдано им:
Лошадей, рогатого скота и овец - 1,125,000 гол.
Кирпичного чаю - 20,000 мес. [место или ящик содержит в себе 36 кирпичей или плиток чая, из коих каждая весит около 3 1/2 ф.]
Пшеницы и проса - 20,000 чет.
Овчин - 51,000
Бязей [бязью в Туркистане называется белая бумажная ткань, которая бывает неодинакой меры] - 51,000
Хлопчатой бумаги - 1,500 пуд
Юрт - 400
Серебра - около 400 пуд
Осенью того же года Убаши и князья Цебок-Дорцзи, Сэрын-Гунге, Момыньту, Шора-Кэукынь и Цилэ-Мупир препровождены были к китайскому двору, находившемуся в Жэхэ. Сии князья, кроме Сэ рына, были ближайшие родственники хана Убаши, потомки Чакдор Чжаба, старшего сына хана Аюки. Один только Цебок-Дорцзи был правнук Гуньчжаба, младшего сына хана Аюки. Убаши получил титул Чжорикту Хана; а прочим князьям, в том числе и остановившимся в Или, даны разные другие княжеские титулы. Сии владельцы при отъезде из Жэхэ осыпаны были наградами; по возвращении же их в Или три дивизии из торготов размещены в Тарбагатае, или в Хурь-хара-усу, а Убаши с четырьмя дивизиями торготов и Гунгэ с хошотами поселены в Харашаре по берегам Большого и Малого Юлдуса [в Вост. Туркистане от Или на юго-восток], где часть людей их обязана заниматься хлебопашеством под надзором китайских чиновников [возвращение торготов из России в Чжуньгарию описано в Синьцзянь-чжи-лао: начальной тетради на лист. 51-56]. Калмыки, ушедшие в китайскую сторону, разделены на 13 дивизий.
Российское правительство отнеслось к китайским министрам, чтоб, по силе заключенного между Россиею и Китаем договора, обратно выдали бежавших с Волги калмыков; но получило в ответ, что китайский двор не может удовлетворить оной просьбы по тем же самым причинам, по которым и российский двор отказал в выдаче Сэрына, ушедшего из Чжуньгарии на Волгу, для спасения себя от преследования законов.
Впрочем волжские калмыки, повидимому, вскоре и сами раскаялись в своем опрометчивом предприятии. В 1791 году получены с китайской стороны разные известия, что калмыки намереваются возвратиться из китайских владений, и попрежему отдаться в российское подданство. Вследствие оных известий уже предписано было сибирскому начальству дать им убежище в России и поселить их на первый случай в Колыванской губернии [см. Полн. собр. росс. зак. т. XXIII, • 16937].
Но кажется, что калмыки, быв окружены китайскими караулами и лазутчиками, и разделены между собою значительным пространством, не имели никакой возможности к исполнению своего намерения.
(9) Полевые команды состояли из 500 человек пехоты, конницы и артиллерийских служителей. В 1775 году они заменены были губернскими батальонами.
(10) Умет - постоялый двор.
(11) Пугачев на хуторе Шелудякова косил сено. В Уральске жива еще старая казачка, носившая черевики его работы. Однажды, нанявшись накопать гряды в огороде, вырыл он четыре могилы. Сие обстоятельство истолковано было после, как предзнаменование его участи.
(12) Малыковских управительских дел земский Трофим Герасимов и Мечетной слободы смотритель Федот Фадеев, и сотник Сергей Протопопов, в бытность его в Мечетной слободе письменно объявили: Мечетной слободы крестьянин Семен Филиппов был в Яицке за покупкою хлеба, а ехал оттуда с раскольником Емельяном Ивановым. Сей в городке Яицке подговаривал казаков бежать на реку Лобу, к турецкому султану, обещая по 12 рублей жалованья на человека, объявляя, что у него на границе оставлено до 200 тысяч рублей, да товару на 70 тыс., а по приходе их паша-де даст им до 5 миллионов. Некоторые казаки хотели было его связать и отвести в комендантскую канцелярию, но он-де скрылся, и находится вероятно в селе Малыковке.
Вследствие сего вышедший из-за польской границы с данным с Добрянского форпосту пашпортом для определения на жительство по реке Иргизу, раскольник Емельян Иванов был найден и приведен ко управительским делам выборным Митрофаном Федоровым, и Филаретова раскольничьего скита иноком Филаретом, и крестьянином Мечетной слободы Степаном Васильевым с товарищи, - оказался подозрителен, бит кнутом; а в допросе показал: что он зимовейской служилый казак Емельян Иванов Пугачев, от роду 40 лет; с той станицы бежал великим постом сего 72 года в слободу Ветку за границу, жил там недель 15, явился на Добрянском форпосте, где сказался вышедшим из Польши; и в августе месяце, высидев тут 6 недель в карантине, пришел в Яицк и стоял с неделю у казака Дениса Степанова Пьянова. А вс°-де говорил он пьяный, а об подданстве султану, и встрече пашею, и 5 мил. не говаривал, - а имел-де он намерение в Симбирскую провинциальную канцелярию явиться, для определения к жительству на реке Иргизе. По резолюции дворцовых дел был он отправлен под караулом с мужиками малыковскими, а сообщено сие в коменд. канцелярию, учрежденную в городе Яицке 19 декабря 1772. (Промемория от дворцовых Малыковских дел в комендантскую канцелярию, учрежденную в городе Яицке, декабря 18, 1772 года, поданная смотрителем Иваном Расторгуевым.)
Крестьянин Семен Филиппов содержался под караулом до самого 1775 года. По окончании следствия над Пугачевым и его сообщниками, велено было его освободить и сверх того, о награждении его Филиппова яко доносителя в Малыковке о начальном прельщении злодея Пугачева, представить на рассмотрение Правительствующему сенату. (См. сентенцию 10 января 1775 года.)
(13) "Оному Пугачеву, за побег его за-границу в Польшу и за утайку по выходе его оттуда в Россию о своем названии, а тем больше за говорение возмутительных и вредных слов, касающихся до побега всех Яицких казаков в Турецкую область, учинить наказание плетьми и послать, так как бродягу и привыкшего к праздной и предерзкой жизни, в город Пелым, где употреблять его в казенную работу. 6 мая 1773". (Записки о жизни и службе А. И. Бибикова.)
(14) Форпост Будоринский в 79 верстах от Яицкого городка.
(15) Илецкий городок в 145 верстах от Яицкого городка и в 124 от Оренбурга. В нем находилось до 300 казаков. Илецкие казаки были тут поселены статским советником Кирилловым, образователем Оренбургской губернии.
(16) Крепость Рассыпная, выстроенная при том месте, где обыкновенно перебирались киргизцы в брод через Яик. Она находится в 25 верстах от Илецкого городка, а в 101 от Оренбурга.
(17) В 1773 году Оренбургская губерния разделялась на четыре провинции: Оренбургскую, Исетскую, Уфимскую и Ставропольскую. К первой принадлежали дистрикт (уезд) Оренбургский, и Яицкой городок со всеми форпостами и станциями, до самого Гурьева, также и Бугульминская земская контора. Исетская провинция заключала в себе Зауральскую Башкирию и уезды Исетской, Шадринский и Окуневский; Уфимская провинция - уезды Осинский, Бирский и Мензелинский. Ставропольскую провинцию составлял один обширный уезд. Сверх сего. Оренбургская губерния разделялась еще на восемь линейных дистанций (ряд крепостей, выстроенных по рекам Волге, Самаре, Яику, Сакмаре и Ую); сии дистанции находились под ведомством военных начальников, пользовавшихся правами провинциальных воевод. (См. Бишинга и Рычкова.)
(18) Ставропольская канцелярия ведала дела крещеных калмыков, поселенных в Оренбургской губернии.
(19) Нижне-Озерная находится в 19 верстах от Рассыпной и в 82 от Оренбурга. Она выстроена на высоком берегу Яика. - Память капитана Сурина сохранилась в солдатской песне:
Из крепости из Зерной,
На подмогу Рассыпной,
Вышел капитан Сурин
Со командою один, и проч.
(20) Неизвестный автор краткой исторической записки: Histoire de la rйvolte de Pougatschef, рассказывает смерть Харлова следующим образом:
Le major Charlof avait йpousй, depuis quelques semaines, la fille du colonel Iйlagin, jeune personne trиs aimable. Il avait йtй dangereusement blessй en dйfendant la place et on l'avait rapportй chez lui. Lorsque la forteresse fut prise, Pougatschef envoya chez lui, le fit arracher de son lit et emmener devant lui. La jeune йpouse, au dйsespoir, le suivit, se jeta aux pieds du vainqueur, et lui demanda la grвce de son mari. - Je vais le faire pendre en ta prйsence, - rйpondit le barbare. A ces mots la jeune femme verse un torrent de larmes, embrasse de nouveau les pieds de Pougatschef et implore sa pitiй; tout fut inutile et Charlof fut pendu а l'instant mкme, en prйsence de son йpouse. A peine eut-il expirй que les cosaques se saisirent de la femme et la forcиrent d'assouvir la passion brutale de Pougatschef. - Автор находит тут невероятности и пускается в рассуждения. - Les peuples les plus barbares respйctent les moeurs jusqu'а un certain point, et Pougatschef avait trop de bon sens pour commettre devant ses soldats etc. Болтовня; но вообще вся записка замечательна и, вероятно, составлена дипломатическим агентом, находившимся в то время в Петербурге.
(21) Крепость Татищева, при устье реки Камыш-Самары, основана Кирилловым, образователем Оренбургской губернии, и названа от него Камыш-Самарою. Татищев, заступивший место Кириллова, назвал ее своим именем: Татищева пристань. Находится в 28 верстах от Нижне-Озерной и в 54 (прямой дорогою) от Оренбурга.
(22) Чернореченская в 36 верстах от Татищевой и в 18 от Оренбурга.
(23) Сакмарский город, основанный при реке Сакмаре, находится в 29 в. от Оренбурга. В нем было до 300 казаков.
(24) Показание крестьянина Алексея Кириллова от 6 октября 1773 года. (Из Оренбургского архива.)
(25) Повешены два курьера, ехавшие в Оренбург, один из Сибири, другой из Уфы, гарнизонный капрал, толмач-татарин, старый садовник, некогда бывший в Петербурге и знавший государя Петра III, да приказчик с рудников Твердышевских.
(26) См. Приложения, I.
(27) Журнал осаде, веденный в губернаторской канцелярии, помещен в любопытной рукописи академика Рычкова. Читатель найдет ее в Приложении. Я имел в руках три списка, доставленные мне гг. Спасским, Языковым и Лажечниковым.
(28) Билов выступил из Оренбурга 24 сентября. В этот день губернатор давал у себя бал. Весть о Пугачеве разошлась на бале.
(29) Сержант сей назывался Иван Костицын. Участь его неизвестна. Его допрашивал подполковник В. Могутов.
(30) См. Приложения, III.
(31) В донесении Малыковской земской конторы сказано о Пугачеве: оказался подозрителен, бит кнутом. См. в Примечаниях на II главу, примечание 12.
(32) Падуров, в последствии времени повешенный, писал Мартемьяну Бородину, увещевая его покориться Пугачеву: "А ныне вы называете его (Самозванца) донским казаком Емельяном Пугачевым и яко бы у него ноздри рваные и клейменый. А по усмотрению моему, у него тех признаков не имеется".
(33) По совету одного из чиновников (говорит Рычков).
(34) Меновый двор, на котором с азиатскими народами, чрез вс° лето до самой осени, торг и мена производятся, построен на степной стороне реки Яика, в виду из города, расстоянием от берега версты с две; ближе строить его было невозможно, потому что прилегло вс° место низменное и водопоемное. В нем находится пограничная таможня; лавок вокруг всего двора 246, да анбаров 140. Внутри же построен особый двор для азиатских купцов с 98 лавками и 8 анбарами. В 1762 году полавочных денег взималось 4,854 рубля. Меновый двор укреплен батареями. (Топография Оренбургской губернии.)
(35) Der Flaglichste Zustand des Drenburgischen Gouvernements ist weit fritischer als ich beschriben Kann, eine regulдre feindliche Armee von zehntausend Mann wьrde mir nicht in Schrecken seben, allein ein Berrдter mit 3000 Rebellen macht ganz Drenburg zittern - - - Meine aus 1200 Mann bestende Garnison ist noch das einsige Komando worauf ich mich verlaЯe, burch die Gnabe des Hцchsten haben wir 12 Spions ausgesangen etc. (Письмо Рейнсдорпа к гр. Чернышеву от 9 октября 1773.)
(36) Бердская казачья слобода, при реке Сакмаре. Она обнесена была оплотом и рогатками. По углам были батареи. Дворов в ней было до двух-сот. Жалованных казаков считалось до ста. Они имели своего атамана и особых старшин.
(37) В городе убито 7 человек, в том числе одна баба, шедшая за водой.
(38) В другой раз Пугачев, пьяный, лежа в кибитке, во время бури сбился с дороги и въехал в оренбургские ворота. Часовые его окликали. Казак Федулев, правивший лошадьми, молча поворотил и успел ускакать. Федулев, недавно умерший, был один из казаков, предавших самозванца в руки правительства.
(39) Слышано мною от самого Дмитрия Денисовича Пьянова, доныне здравствующего в Уральске.
(40) Кажется Пугачев и его сообщники не полагали важности в этой пародии. Они в шутку называли также Бердскую слободу - Москвою, деревню Каргале - Петербургом, а Сакмарской городок - Киевом.
(41) Так пишет Кар в письме к графу Чернышеву от 11 ноября 1773.
(42) Овзяно-Петровский завод принадлежал купцу Твердышеву, человеку предприимчивому и смышленному. Твердышев нажил свое огромное имение в течение семи лет. Потомки его наследников суть доныне одни из богатейших людей в России.
(43) Деревня Юзеева во 120 верстах от Оренбурга.
(44) То есть, депутат в Комиссии составления Нового уложения. Депутатов было 652 человека. Им розданы были, для ношения в петлице, на золотой цепочке золотые овальные медали, с изображением на одной стороне вензелевого е. и. в. имени, а на другой пирамиды, увенчанной императорскою короною, с надписью: Блаженство каждого и всех; а внизу 1766 год, декабря 14 день.
(45) Из сего калмыцкого полковника сделали капитана Калмыкова.
(46) При сем сражении пойман был один из первых зачинщиков бунта, Данила Шелудяков. Старый наездник принял оренбургских казаков за своих, и подскакал к ним с повелениями. Казак схватил его за ворот; Пугачев, некогда живший у него в работниках, любил его и звал своим отцом. На другой день, не нашед его между убитыми, многие подъезжали к городу и требовали его выдачи. Дня через два, перед светом, три человека подъехали к городскому валу и требовали опять Шелудякова. Им отвечали: приведите к нам и сына его (Пугачева), и обещали за то 500 рублей награждения. Они отъехали молча. Шелудяков был пытан, и умер дней через пять.
(48) У Декалонга со Станиславским было до 5,000 войска. Но все они были растянуты на великом пространстве от крепости Верхо-Яицкой до Орской. Декалонг их не сосредоточил, боясь оставить линейные крепости без обороны.
(49) Орская крепость на степной стороне реки Яика, в двух верстах от реки Ори, выстроена в 1735 году под названием Оренбурга. Она имела изрядные земляные укрепления. В ней всегда находился командир Орской дистанции и двойное число гарнизона, по причине близ-кочующих орд.
(50) Корф, после сражения 14 ноября, подсылал к Пугачеву казака с предложениями о сдаче Оренбурга и с обещанием выдти к нему навстречу. Пугачев осторожно подъезжал к Оренбургу, и усумнясь в искренности предложений, скоро возвратился в Берду.
(51) Рейнсдорп, потеряв надежду победить Пугачева силой оружия" пустился в полемику не весьма приличную. В ответ на дерзкие увещания самозванца, он послал ему письмо, со следующею надписью: Пресущему злодею и от бога отступившему человеку, сатанину внуку Емельке Пугачеву. Секретари Пугачева не остались в долгу. Помещаем здесь письмо Падурова, как образец канцелярского его слога. "Оренбургскому губернатору, сатанину внуку, дьявольскому сыну. Прескверное ваше увещевание здесь получено, за что вас, яко всескверного общему покою ненавистника, благодарим. Да и сколько ты себя, по действу сатанину, не ухищрял, однако власть божию не перемудришь. Ведай, мошенник: известно (да и по всему тебе, бестии, знать должно), сколько ты ни пробовал своего всескверного счастия, однако счастие ваше служит единому твоему отцу, сатане. Разумей, бестия, хотя ты по действу сатанину во многих местах капканы и расставил, однако ваши труды остаются вотще, а на тебя здесь хотя веревочных не станет петель, а мы у мордвина, хоть гривну дадим, мочальных (возьмем), да на тебя веревку свить можем; не сумневайся, мошенник, из б.... сделан. Наш всемилостивейший монарх, аки орел поднебесный, во всех армиях на один день бывает; а с нами всегда присутствует. Да и-б мы вам советовали, оставя свое невредие, придти к нашему чадолюбивому отцу и всемилостивейшему монарху; егда придешь в покорение, сколько твоих озлоблений ни было, не только во всех извинениях всемилостивейше прощает, да и сверх того вас прежнего достоинства не лишит; а здесь не безъизвестно, что вы и мертвечину в честь кушаете, и тако объявя вам сие, да и пребудем по склонности вашей ко услугам готовы. Февраля 23 дня 1774 года".
(52) Я не имел случая читать эту речь. Помещаем письмо, сочиненное также Державиным по тому же поводу.
"Всеавгустейшая государыня, премудрая и непобедимая императрица!
"Дражайшее нам и потомкам нашим неоцененное слово, сей приятный и для позднейшего рода казанского дворянства фимиам, сей глас радости, вечной славы нашей и вечного нашего веселия, в высочайшем вашего императорского величества к нам благоволении слыша, кто бы не получил из нас восторга в душу свою, чье бы не возъиграло сердце о толиком благополучии своем? Облиста нас в скорби нашей и печали свет милосердия твоего! А потому, если бы кто теперь из нас не радовался, тот бы по истине еще худо изъявил усердие свое отечеству и вашему императорскому величеству, даянием некоторой части имения своего на составление корпуса нашего. И бысть угодна наша жертва пред тобою; се счастие наше, се восхищение душ наших!
"Но, всемилостивейшая государыня, ваше императорское величество обыкнуть соизволили взирать на малые знаки усердия, как на великие; изливая окрест престола щедроты благоутробия своего, изливаете оные и в страны отдаленные; осиявая лучами милости своея всех купно и всех везде своим человеколюбием милуете; а потому конечно и посильное даяние долга нашего, собственно самим же нам нужное, ваше императорское величество, толь милостиво и благоугодно от нас приять соизволили.
"Сей есть прямо образ мыслей благородных, ваше императорское величество в честь нам сказать изволили. Что ж мы из сего высочайшего нам признания заключить должны? Не сущее ли одно токмо матернее побуждение к исполнению долга нашего? не милосердие ли одно? За то мы похвалу получаем, что истинное дело наше! Но кроме особливыя и заслугу превышающия почести, хвалится ли за то священнослужитель, что он всенародно бога молит? Кроме неописанныя вашего императорского величества к нам милости достойны ли и дворяне то похвалы особливой, что они хотят защищать свое отечество? Они суть щит его, они подпора престола царского. Пепел предков наших вопиет к нам и зовет нас на поражение самозванца. Глас потомства уже укоряет нас, что в век преславной, великой Екатерины могло возникнуть зло сие; кровь братий наших, еще дымящаяся, устремляет нас на истребление злодея. Что ж мы медлили? Чего давно не доставало нам, дабы совокупно поставить грудь свою противу хищника? Ежели душа у дворянина есть, то вс° у него есть ко ополчению. Чего ж не доставало? не усердия ли нашего? Нет! мы давно горели им, мы давно собиралися и хотели пренебречь жизнь свою; а теперь, по милости вашего императорского величества, есть у нас и согласитель мыслей наших. Руководством его составился у нас корпус. Избранный в нем начальник трудится, товарищи его усердствуют, вс° в порядке. Имение наше готово на пожертвование, кровь наша на излияние, души наши на положение; умрем, - кто не имеет мыслей сих, тот не дворянин.
"Но сколь ни велик восторг должности нашей, сколь ни жарко рвение сердец наших, однако слабы бы были силы наши на истребление гнусного врага нашего, если б ваше императорское величество не ускорили войсками своими в защищение наше, а паче всего присылкою к нам его превосходительства Александра Ильича Бибикова. Может быть, мы бы были и по сю пору в нерешимости составить корпус наш, ежели б не он подал нам свои благоразумные советы. Он приездом своим рассыпал туман уныния, носящегося над градом здешним. Он ободрил души наши. Он укрепил сердца, колеблющиеся в верности богу, отечеству и тебе, всемилостивейшая государыня; словом сказать, он оживотворил страну, почти умирающую. Величие монарха паче познается в том, что он умеет разбирать людей и употреблять их во благовремянии; то и в сем не оскудевает вашего императорского величества тончайшее проницание; на сей случай здесь надобен министр, воин, судия, чтитель святыя веры. По прозорливому вашего императорского величества изволению, мы вс° сие в Александре Ильиче Бибикове видим; за вс° сие из глубины сердец наших любомудрой душе твоей восписуем благодарение.
"Но едва успеваем сказать здесь, всемилостивейшая государыня, вашему императорскому величеству крайние чувствия искренности нашей за милости твои; едва успеваем воскурить пред образом твоим, великая императрица, нам священным и нам любезным, кадило сердец наших за благоволения твои; уже мы слышим новый глас, новые от тебя радости нового нам твоего великодушия и снисхождения. Что ты с нами делаешь? в трех частях света владычество имеющая, славимая в концах земных, честь царей, украшение корон, из боголепия величества своего, из сияния славы своея, снисходишь и именуешься нашею казанскою помещицею! О, радости для нас неизглаголанной, о счастия для нас нескончаемого! се прямо путь к сердцам нашим! се преславное превозношение праху нашего и потомков наших. Та, которая да°т законы полвселенной, подчиняет себя нашему постановлению! та, которая владычествует нами, подражает нашему примеру! тем ты более, тем ты величественнее.
"И так, исполнением долга нашего хотя мы не заслуживаем особливого вашего императорского величества нам признания, любезного и нам дражайшего товарищества твоего; однако высочайшую волю твою разверстым принимаем сердцем и почитаем благополучием, начертаваем неоцененные слова благоволения твоего с благоговением в память нашу. Признаем тебя своею помещицею, принимаем тебя в свое сотоварищество. Когда угодно тебе, равняем тебя с собою. Но за сие ходатайствуй и ты за нас у престола величества твоего. Ежели где силы наши слабы совершить усердие наше, помогай нам и заступай нас у себя. Мы более на тебя, нежели на себя, надеемся.
"Великая императрица! чем же воздадим мы тебе за твою матернюю любовь к нам, за сии твои несказанные нам благодеяния? Наполняем сердца наши токмо вящшим воспламенением искоренить из света злобу, царства твоего недостойную. Просим царя царей, да подаст он нам в том свою помощь, а вашему императорскому величеству, истинной матери отечества, с любезным вашего императорского величества сыном, с сею бесценною надеждой нашею, и с дражайшею его супругою, в безмятежном царстве, многие лета благоденствия".
(53) Монахиня Евпраксия Кирилловна, бабка Александра Ильича. Он ею был воспитан; в семействе своем почиталась она праведною.
(54) См. в Приложении письмо Бибикова к графу Чернышеву от 24 января 1774 года. - 5 января, того же году писал он к Философу: "Терпение мое час от часу становится короче, в ожидании полков, ибо ежечасно получаю страшные известия; с другой же стороны, что башкирцы с всякою сволочью партиями разъезжают, заводы и селения грабят, и делают убийства. Воеводы и начальники отовсюду бегут с устрашением, и глупая чернь охотно на обольщение злодейское бежит навстречу к ним же. Не могу тебе, мой друг, подробно описать бедствие и разорение здешнего края, следовательно, суди и о моем по тому положении. Скареды и срамцы здешние гарнизоны всего боятся, никуда носа не смеют показать, сидят по местам как сурки, и только что рапорты страшные присылают. Пугачевские дерзости и его сообщников из всех пределов вышли; всюду посылают манифесты, указы. День и ночь работаю как каторжный, рвусь, надседаюсь и горю как в огне адском; но варварству предательств и злодейству не вижу еще перемены, не устает злость и свирепство, а можно ли от домашнего врага довольно охраниться, вс° к измене, злодейству и к бунту на скопищах. Бог один всемогущ, обратит вс° сие в лучшее. Я при моих заботах непрестанно его прошу, и проч."
(55) Снег в Оренбургской губернии выпадает иногда на три аршина.
(56) См. в приложении письмо Бибикова к графу Чернышеву.
(57) Не должно терять из виду тогдашнее разделение государства на губернии и провинции.
(58) В 1774 году уведено в плен киргизцами до 1380 человек.
(59) См. в Записках Храповицкого (в 1791 году) весьма любопытный разговор государыни о Густаве III.
(60) См. Переписку Вольтера с императрицею.
(61) Помещаем здесь показания жены Пугачева Софьи Дмитриевой, в том виде, как они были представлены в Военную коллегию.
Описание известному злодею и самозванцу, какого он есть свойства и примет, учиненное по объявлению жены его, Софьи Дмитриевой.
1. Мужа ее, войска Донского, Зимовейской станицы служилого казака, зовут Емельян Иванов сын, прозывается Пугачевым.
2. Отец его родной был той же Зимовейской станицы служилый казак, Иван Михайлов сын Пугачев же, который в давних годах умре.
3. Тому мужу ее ныне от роду будет лет сорок, лицом сухощав, во рту верхнего спереди зуба нет, который он выбил саласками [технический термин у кулачных бойцов, значит удар по челюсти], еще в малолетстве в игре, а от того времени и до ныне не вырастает. На левом виску от болезни круглый белый признак, от лица совсем отменный, величиною с двукопеечник; на обеих грудях, назад тому третий год, были провалы, отчего и мнит она, что быть надобно признакам же. На лице имеет желтые конопатины; сам собою смугловат, волосы на голове темнорусые по-казацки подстригал, росту среднего, борода была клином, черная, небольшая.
4. Веру содержал истинно православную; в церковь божию ходил, исповедовался и святых тайн приобщался, на что и имел отца духовного, Зимовейской же станицы священника Федора Тихонова; а крест ко изображению совокуплял большой с двумя последними пальцами.
5. Женился тот муж ее на ней, и она шла, оба первобрачные, назад тому лет с 10, и с которым и прижили детей пятерых, из коих двое померли, а трое и теперь в живых. Первый сын Трофим десяти лет, да дочери вторая Аграфена по седьмому году, а третья Христина по четвертому году.
6. Оный же муж ее, назад тому три года, послан на службу во вторую армию, где и был два года, и оттуда, ныне другой год, за грудною болезнию, о которой выше значит, по весне отпущен, а посему и был в доме одно лето, в которую бытность и нанял вместо себя в службу в Бахмуте на Донце казака, а как его звать и прозвания, да и где теперь находится, не знает; - а после сего
7. В октябре месяце 772 года он, оставивши ее с детьми, неведомо куда бежал, и где был, и какие от него происходили дела, об оном, как он ничего не сказывал, так и сама не знала; а
8. 773 года, в великом посту, тот муж ее тайным образом пришел к хуторскому их дому вечером под окошко, которого она и пустила; но того ж самого часа объявила казакам, а они, взявши его, повели к станичному атаману, а он-де отправил в Верхнюю Чирскую станицу, к старшине, но о имени его не упомнит, а оттуда в Черкасской; но не довезя однако ж до оного, в Цымлянской станице бежал и потому, где теперь находится, не ведает.
9. Во время ж той мужа ее поимки сказывал он атаману и на сборе всем казакам, что был в Моздоке, но что делал, потому ж не знает.
10. Писем он к ней, как с службы из армии, так и из бегов своих никогда не присылывал: да и чтоб в станицу их или к кому другому писал, об оном не знает; он же вовсе и грамоте не умеет.
11. Что же муж ее точно есть упоминаемый Емельян Пугачев, то сверх ее самоличного с детьми сознатия и уличения, могут в справедливость доказать и родной его брат, Зимовейской же станицы казак Дементий Иванов сын Пугачев (который ныне находится в службе в 1-й армии), да родные ж сестры, из коих первая Ульяна Иванова, коя ныне находится в замужестве той же станицы за казаком Федором Григорьевым, по прозванию Брыкалиным, а вторая Федосья Иванова, которая так же замужем за казаком из Прусак Симоном Никитиным, а прозвания не знает, кой ныне жительство имеет в Азове, которые все мужа ее также знают довольно.
12. Речь и разговоры муж ее имел по обыкновению казацкому, а иностранного языка никакого не знал.
13. Домом они жили в Зимовейской станице своим собственным, который по побеге мужа (что дневного пропитания с детьми иметь стало не отчего) продала за 24 руб. за 50 коп. Есауловской станицы казаку Ереме Евсееву на слом, который его в ту Есауловскую станицу по сломке и перевез; а ныне особою командою паки в Зимовейскую станицу перевезен и на том же месте, где он стоял и они жили, сожжен; а хутор их, состоящий так же неподалеку Зимовейской станицы, сожжен же.
14. Сама же та Пугачева жена, казачья дочь, и отец ее был Есауловской станицы служилый казак, Дмитрий, по прозванию Недюжин, а отчества не припомнит, потому что она после его осталась в малолетстве, и после ж которого остались и теперь вживе находятся, дочери его, а ей сестры родные, первая Анна Дмитриева, в замужестве Есауловской станицы за казаком Фомою Андреевым, по прозванию Пилюгиным, который и находится в службе тому ныне 8-й год, а в которой армии, не знает. Вторая Василиса Дмитриева, в замужестве также Есауловской станицы за казаком Григорием Федоровым по прозванию Махичевым; да третий сын отца ее, а ей брат родной Иван Дмитриев по прозванию Недюжин живет в Есауловской же станице служилым казаком и по отъезде ее в здешнее место, был при доме своем и к наряду в службу в готовности. -
Прилагаю не менее любопытное извлечение из показания бывшего в 1771 году Зимовейской станицы атаманом отставного казака Трофима Фомина:
"В 1771 году, в феврале месяце, Емельян Пугачев отбыл в город Черкаск для излечения болезни, со взятым у меня станичным билетом, и через месяц возвратился на карей лошади. На допрос мой, где он ее достал, отвечал он: на станичном сборе, что купил в Таганрожской крепости конного казацкого полку у казака Василья Кусачкина. Но казаки, не поверя ему, послали его взять письменный вид от ротного командира. Пугачев и поехал, но пред его возвращением зять его, Прусак, бывший Зимовейской станицы казак, а ныне состоящий в Таганрогском казацком полку, явился у нас, и на станичном сборе показал, что он с женою и Василий Кусачкин, да еще третий, по уговору Пугачева, бегали за Кубань на Куму реку, где он (Прусак), побыв малое время, оставил их и возвратился на Дон. Почему и отправил я при станичном рапорте в Черкаск Прусака с женою и родною ее матерью, по причине их побега. В декабре того же года Пугачев был пойман в его хуторе, и содержался под караулом. Намерен был я его, как праздношатающегося, выдать находящемуся тогда в сыске и высылке беглых всякого звания людей, старшине Михайле Макарову. Но Пугачев со станичной избы из-под караула бежал, и уже чрез три месяца на том же хуторе пойман, и показал на станичном сборе, что был в Моздоке, почему при рапорте и послан мною к старшине Макарову в Нижнюю Черкаскую станицу, а сей чрез нашу станицу послан уже при его рапорте в Черкаск. Когда его провели, увидя по подорожной, что послан он был в колодке, которой на нем уже не было, приказал я ему набить другую, и отослал его в верхнюю Курмоярскую станицу, от которой в принятии оного Пугачева расписку получил. Через две недели спустя, от старшины Макарова по всем станицам прислано было объявление, что оный Пугачев бежал с дороги, и не иначе ежели явится где, изловить; а как он бежал, не знаю".
За неумением грамоте, Василий Ермолаев руку приложил.
(62) Г. Левшин пишет, что самозванец показывал сии пятна легковерным своим сообщникам, и выдавал их за какие-то царские знаки. Оно не совсем так: самозванец, хвастая, показывал их, как знаки ран, им полученных.
(63) Многие и воспользовались сим разрешением; не смотря на то, история Пугачевского возмущения мало известна. В Записках о жизни и службе А. И. Бибикова мы находим самое подробное известие об оном, но сочинитель довел свой рассказ только до смерти Бибикова. Книжка, изданная под заглавием: Михельсон в Казани, есть не что иное, как весьма любопытное письмо архимандрита Платона Любарского, напечатанное почти безо всякой перемены, с приобщением незначущих показаний. Г. Левшин в своем Историческом и статистическом обозрении Уральских казаков слегка коснулся Пугачева. Сей кровавый и любопытный эпизод царствования Екатерины мало еще известен.
(64) Крещеные калмыки, поселенные в Оренбургской губернии разделялись на Оренбургских и Ставропольских. См. в Рычкове (в его Оренбургской топографии) подробное о них известие.
(65) Державин, в объяснениях на свои сочинения, говорит, что он имел счастие освободить около полуторы тысячи пленных колонистов от киргизов. Державин написал свои Записки, к сожалению, еще неизданные.
(66) Бунтовавшие башкирцы жестоко усмирены были генерал-лейтенантом князем Урусовым, прозванным, как Силла, счастливым, ибо вс° ему удавалось.
(67) См. в Приложении письмо Бибикова к фон-Визину. Письмо сие, вместе с другими драгоценными бумагами, доставлено было родственниками и наследниками фон-Визина князю Вяземскому, занимавшемуся биографией автора Недоросля. Надеемся в непродолжительном времени издать в свет сие замечательное по всем отношениям сочинение.
(68) Малолеток, не достигший 14-ти летнего возраста.
(69) Илецкая Защита находится от Оренбурга в 62 верстах, в степи, за рекою Уралом, на самом том месте, где добывается славная илецкая соль. "Добывание оной соли", пишет Рычков, "уже издавна на том месте, сперва от башкирцев, а потом и от крепостных обывателей, чинилось, но о построении сей крепости определение учинено уже в прошлом 1753 году октября 26 числа, по состоявшемуся в Правительствующем сенате того ж 1753 года мая 24 числа указу, коим в Оренбурге и в принадлежащих к оному новых крепостях и селениях учредить казенные соляные магазины и продажу илецкой и эбелейской соли чинить по тогдашней указной цене по 35 коп. пуд; для чего тогда ж и Соляное правление в городе Оренбурге учреждено. Явившийся тогда подрядчик, Оренбургских казаков сотник Алексей Углицкой, обязался той соли заготовлять и ставить в оренбургской магазин четыре года, на каждый год по пятидесяти тысяч пуд, а буде вознадобится, то и более, ценою по 6 коп. за пуд, своим коштом, а сверх того в будущий 1754 год, летом построить там своим же коштом, по указанию от Инженерной команды, небольшую защиту оплотом с батареями для пушек, тут же сделать несколько покоев и казарм для гарнизону и провиантской магазин, и на все жилые покои в осеннее и зимнее время ставить дрова, а провиант, сколько б там войсковой команды ни случилось, возить туда из Оренбурга на своих подводах, что вс° и учинено, и гарнизоном определена туда из Алексеевского пехотного полка одна рота в полном комплекте; а иногда по случаям и более военных людей командируемо бывает, для которых, яко же и для работающих в добывании той соли людей (коих человек ста по два и более бывает), имеется там церковь и священник с церковными служителями". - (Топография Оренбургская.)
(70) Тоцкая крепость, при устье реки Сороки, в 206 верстах от Оренбурга. Выстроена при Кириллове, в 1736 году. - Сорочинская крепость, главная на Самарской дистанции, в 176 верстах от Оренбурга и в 30 от Тоцкой.
(71) Крепость Новосергиевская от Сорочинской в 40, а от Оренбурга в 136 верстах. Выстроена при тайном советнике Татищеве, под именем Тевкелева Брода, и переименована при Неплюеве в Новосергиевскую.
(72) Переволоцкая, большою дорогою в 78 верстах от Оренбурга, а прямо степью в 60. Выстроена в верховье реки Самары.
(73) Les rebelles restиrent si tranquilles а Tatitscheva, que le Prince lui-mкme doutait qu'ils fussent dans cette place. Pour en apprendre des nouvelles, il envoya trois cosaques qui s'approchиrent de la forteresse, sans rien apercevoir. Les rebelles leur envoyиrent une femme, qui leur prйsenta du pain et du sel, selon l'usage des Russes, et qui, interrogйe par les cosaques, les assura que les rebelles aprиs avoir йtй dans la place, en йtaient tous sortis. Lorsque Pougatschef crut avoir trompй les cosaques par cette ruse, il fit sortir de la forteresse quelques centaines d'hommes pour s'emparer d'eux. L'un des trois fut tuй et le second pris; mais le troisiиme s'йchappa et vint rendre compte а Galitzin de ce qu'il venait de voir. Aussitot le Prince rйsolut de marcher sur la place dans le jour mкme et d'attaquer l'ennemi dans ses retranchements. - (Histoire de la rйvolte de Pougatschef.)
(74) Бибиков в письме от 26 марта:
"Мы потеряли: 9 офицеров и 150 рядовых убито; 12 офицеров ранено и 150 рядовых. Вот какая была пирушка! А бедный мой Кошелев [Р. А. Кошелев, в последствии обер-гофмейстер] тяжело в ногу ранен; боюсь, чтоб не умер, хотя Голицын и пишет, что не опасно".
(75) Рычков пишет, что Шигаев велел связать Пугачева и Хлопушу. Показание невероятное. Увидим, что Пугачев и Шигаев действовали за-одно несколько времени после бегства их из-под Оренбурга.
(76) Пугачев, вопреки общему мнению, никогда не бил монету с изображением государя Петра III, и с надписью Redivivus et ultor (как уверяют иностранные писатели). Безграмотные и полуграмотные бунтовщики не могли вымышлять замысловатые латинские надписи, и довольствовались уже готовыми деньгами.
(77) La victoire que Votre Altesse vient de remporter sur les rebelles rend la vie aux habitants d'Orenbourg. Cette ville bloquйe depuis six mois et rйduite а une famine affreuse retentit d'allйgresse et les habitants font des v-ux, pour la prospйritй de leur illustre libйrateur. Un poude de farine coutait dйjа 16 roubles et maintenant l'abondance succиde а la misиre, j'ai tirй un transport de 500 четверть de Kargalй et j'attends un autre de 1000 d'Orsk. Si le dйtachement de Votre Altesse rйussit de captiver Pougatschef, nous serons au comble de nos souhaits et les Baschkirs ne manqueront pas de chercher grвce - (Письмо Рейнсдорпа к кн. Голицыну, от 24 марта 1774.)
(78) Слобода Сеитовская (она же и Каргалинская), часто упоминаемая в сей Истории, находится в 20 верстах от Берды, а от Оренбурга в 18-ти. Названа по имени казанского татарина Сеита-Хаялина, первого, явившегося в оренбургскую канцелярию с просьбою об отводе земель под поселение. В Сеитовской слободе числилось до 1200 душ, состоящих на особых правах.
(79) По своем разбитии, Чика с Ульяновым остановились ночевать в Богоявленском медиплавиленном заводе. Приказчик угостил их, и напоив до-пьяна, ночью связал и представил в Табинск. Михельсон подарил 500 рублей приказчиковой жене, подавшей совет напоить беглецов.
(80) Разина.
(81) Следующие любопытные подробности взяты мною из весьма замечательной статьи (Оборона Яицкой крепости от партии мятежников), напечатанной в Отечественных Записках П. П. Свиньина. В некоторых показаниях следовал я журналу Симонова, предполагая более достоверности в официальном документе, нежели в воспоминаниях старика. Но вообще статья неизвестного очевидца носит драгоценную печать истины, неукрашенной и простодушной.
(82) Слова сии сохранены Державиным в оде его на смерть Бибикова. - Последняя строфа должна была быть вырезана на его гробе:
Он был искусный вождь во брани,
Совета муж, любитель Муз,
Отечества подпора тверда,
Блюститель веры, правды друг;
Екатериной чтим за службу,
За здравый ум, за добродетель,
За искренность души его.
Он умер, трон обороняя.
Стой, путник! стой благоговейно.
Здесь Бибикова прах сокрыт.
(83) Императрица велела спросить у вдовы покойного, чего она собственно для себя желала; супруга Бибикова просила обеспечить судьбу одного из родственников ее мужа, служившего под его начальством.
(84) Державин, до конца своей жизни чтивший память первого своего покровителя, узнав, что сын А. И. Бибикова намерен был издать записки о жизни и службе отца, написал о нем следующие строки:
"Посвятив краткую, но наполненную славными деяниями жизнь свою на службу отечеству, Александр Ильич Бибиков по всей справедливости заслужил уважение и признательность соотечественников; они не престанут воспоминать с почтением полезные обществу дела сего знаменитого мужа и благословлять его память.
"Читая о службе и переменах в оной сего примерного государственного человека, всякой легко усмотрит необыкновенные его способности, мужество, предусмотрение, предприимчивость и расторопность, так, что он во всех родах налагаемых на него должностей, с отличием и достоверностию был употребляем; везде показал искусство свое и ревность, не токмо прежде, в царствование императрицы Елисаветы, но и во многих поручениях от Екатерины Великой, ознаменованные успехами. Он был хороший генерал, муж в гражданских делах проницательный, справедливый и честный; тонкий политик, одаренный умом просвещенным, всеобщим, гибким, но всегда благородным. Сердце доброе его готово было к услугам и к помощи друзьям своим, даже и с пожертвованием собственных своих польз; твердый нрав, верою и благочестием подкрепленный, доставлял ему от всех доверенность, в которой он был неколебим; любил словесность, и сам весьма хорошо писал на природном языке; знал немецкий и французский язык, и незадолго пред смертию выучил и английский; умел выбирать людей, был доступен и благоприветлив всякому; но знал однако важною своею поступью, соединенною с приятностью, держать подчиненных своих в должном подобострастии. Важность не умаляла в нем веселия, а простота не унижала важности. Всякий нижний и высший чиновник его любил и боялся. Последний подвиг к защите престола и к спасению отечества соверша, кончиною своею увенчал добродетельную жизнь, к сожалению всей империи, тогда пресекшуюся".
(85) См. Рычкова Историю Оренбургскую.
(86) Histoire de la rйvolte de Pougatschef.
(87) Троицко-Саткинской завод, один из важнейших в Оренбургской губернии, на речке Сатке, в 254 верстах от Уфы.
(88) Зелаирская крепость находится в самом центре Башкирии, в 229 верстах от Оренбурга. Она выстроена в 1755 году после последнего башкирского бунта (перед Пугачевским).
(89) Державин в примечаниях к своим сочинениям говорит, что князь Щербатов, князь Голицын и Брант перессорились, друг к другу не пошли в команду, дали скопиться новым злодейским силам, и расстроили начало побед.
(90) В сентенции сказано было, что Пугачев ворвался в город изменою суконщиков. Следствие доказало, что суконщики не изменили; напротив, они последние бросили оружие, и уступили превосходной силе.
(91) Впоследствии Вениамин был оклеветан одним из мятежников (Аристовым) и несколько времени находился в немилости. Императрица, убедясь в его невинности, вознаградила его саном митрополитским, и прислала ему белый клобук при следующем письме:
"Преосвященнейший митрополит,
Вениамин Казанский!
По приезде моем, первым попечением было для меня рассматривать дела бездельника Аристова; и узнала я, к крайнему удовольствию моему, что невинность вашего преосвященства совершенно открылась. Покройте почтенную главу вашу сим отличным знаком чести; да будет оный для всякого всегдашним напоминанием торжествующей добродетели вашей; позабудьте прискорбие и печаль, кои вас уязвляли; припишите сии судьбе божией, благоволившей вас прославить по несчастных и смутных обстоятельствах тамошнего края; принесите молитвы господу богу; а я с отменным доброжелательством еcмь
Екатерина".
Ответ Вениамина, митрополита Казанского.
"Всемилостивейшая государыня!
"Милость и суд беспримерные вашего императорского величества, кои на мне соизволили удивить пред целым светом, воскресили меня от гроба, возвратили жизнь, которую я от младых ногтей посвятил на службу по бозе в непоколебимой верности вашему монаршему престолу и отечественной пользе, сколько от меня зависит; а продолжалась она пятьдесят три года; но которую клевета, наглость и злоба против совести и человечества исторгнуть покушались. Неоцененным монарших ваших щедрот залогом, который с несказанным чувствованием моего сердца сподобихся прията на главу мою, покрыся, и отъяся поношение мое, поношение мое в человецех. Что ж воздам тебе, правосуднейшая в свете монархиня, толико попечительному о спасении моем господеви? Истощение всей дарованной мне вашим высоко-монаршим великодушием жизни в возблагодарение не довлеет; разве, до последнего моего издыхания вышнего молить не престану день и нощь, да сохранит дражайшую жизнь вашу за толь сердобольное сохранение моей до позднейших человеку возможных лет; да ниспошлет с высоты святыя своея на венценосную главу вашу вся благословения, коими древле благословен был Соломон. Крепкая десница господа сил да отвращает во вся дни живота от превожделенного здравия вашего недуги, от неусыпных трудов утомление, от возрастающей и процветающей славы зависть и злобу; да будет дом, держава и престол ваш яко дние неба. С таковым моим усердствованием и всеподданическою верностию, пока дух во мне пребудет, есмь
вашего императорского величества
всеподданнейший раб и богомолец,
смиренный Вениамин, митрополит Казанский".
(92) Генерал-маиор Нефед Никитич Кудрявцев, сын Никиты Алферьевича, пользовавшегося доверенностию Петра Великого, в чине поручика гвардии Преображенского полка, участвовал в первом Персидском походе; в царствование Анны Иоанновны сражался противу турков и татар, а при императрице Елисавете противу пруссаков; вышел в отставку при императрице Екатерине II, Тело его погребено в той церкви, где он был убит. (Извлечено из неизданного Исторического словаря, составленного Д. Н. Бантыш-Каменским.)
(93) Так говорит автор исторической записки "Histoire de la rйvolte de Pougatschef", в официальных документах, бывших у меня в руках, я ничего о том не отыскал. Достоверно однако ж то, что семейство Пугачева находилось при нем до 24 августа 1774 года.
(94) Иван Иванович Михельсон, генерал от кавалерии и главнокомандующий Молдавскою армиею, родился около 1735 года, умер в 1809. Под его начальством находился, в начале славной службы своей, князь Варшавский. Михельсон в глубокой старости сохранял юношескую живость, любил воинские опасности и еще посещал передовые перестрелки.
(95) Их было три брата. Старший, известный дерзким покушением на особу короля Станислава Понятовского; меньшой с 1772 года находился в плену, и жил в доме губернатора, которым был он принят, как родной.
(96) Слышано мною от К. Ф. Фукса, доктора и профессора медицины при Казанском университете, человека столь же ученого, как и любезного и снисходительного. Ему обязан я многими любопытными известиями касательно эпохи и стороны, здесь описанных.
(97) Пред сим цена соли, установленная Пугачевым, была по 5 коп. за пуд; подушный оклад по 3 коп. с души; жалованье военным чинам обещал он утроить, а рекрутский набор производить через каждые 5 лет.
(98) За сообщение бумаг, обнаруживающих сношения Перфильева с правительством (обстоятельство вовсе неизвестное), обязаны мы благодарностию А. П. Галахову, внуку капитана гвардии, на коего правительством возложены были в то время важные поручения.
(99) Граф Петр Иванович Панин, генерал-аншеф, орденов св. Андрея и св. Георгия первой степени кавалер, и проч., сын генерал-поручика Ивана Васильевича, родился в 1721 году. Начал службу свою под начальством фельдмаршала графа Миниха; в 1736 году находился при взятии Перекопа и Бахчисарая. Во время семилетней войны служил генерал-маиором, и был главным виновником успеха Франкфуртского сражения. 1762 года пожалован он в сенаторы. 1769 назначен он был главнокомандующим Второй армии. 1770 взяты им Бендеры; в том же году вышел он в отставку. Возмущение Пугачева вызвало снова Панина из уединения на поприще трудов политических. Он скончался в Москве в 1789 году, на 69 году от рождения.
(100) См. Приложения, II.
(101) Показания казаков Фомина и Лепелина. Они не знают имени гвардейского офицера, с ними отряженного к Петровску; но Бошняк в своем донесении именует Державина.
(102) В то время издан был список (еще не весьма полный) жертвам Пугачева и его товарищей; помещаем его здесь:
Описание, собранное поныне из ведомостей разных городов, сколько самозванцем и бунтовщиком Емелькою Пугачевым и его злодейскими сообщниками осквернено и разграблено божиих храмов, также побито дворянства, духовенства, мещанства и прочих званий людей, с показанием, кто именно и в которых местах.
В городе Казани:
Ворвавшись они в город, и входя во храмы божии в шапках, с оружием, грабили и выгоняли укрывающихся там людей.
А именно:
В Казанском богородицком соборе,
- Владимирском соборе,
- церкви Московских чудотворцев,
- церкви Николая чудотворца, именуемого Тольского,
- церкви Николая чудотворца, именуемого Низкого,
- церкви Живоначальныя троицы,
- церкви Воскресения христова,
- церкви Варламия Хутынского,
- церкви Пресвятыя богородицы грузинския,
- церкви Вознесения господня,
- церкви Тихвинския пресвятыя богородицы,
- церкви Четырех евангелистов,
- церкви Алексея человека божия,
- Троицком Федоровском монастыре,
- церкви Рождества пресвятыя богородицы,
- Петропавловском соборе, не могши отбить дверей, стреляли с паперти в окошки.
В городе Цывильске, в церкви Казанския богородицы.
В Чебоксарском уезде, в приходских церквах:
В селе Сретенском,
- селе Богоявленском,
- селе Успенском,
- селе Введенском.
В оных церквах злодеи не только грабили и убивали, но и святые иконы кололи и утварь церковную раздирали.
То ж самое делали Пензенской провинции:
В городе Петровске, церкви Казанския богородицы,
- селе Чардыме, в приходской церкви.
Нижегородской губернии, в Арзамасском уезде:
В селе Черковском, в приходской церкви.
Алатырского уезда:
В селе Сутяжном, в приходской церкви,
- селе Семеновском, в приходской церкви,
- городе Курмыше, в соборной церкви Николаевской и Троицкой.
Курмышского уезда, в приходских церквах:
В селе Шуматове,
- селе Шумшевашах,
- селе Больших Туванах,
- селе Алменеве,
- селе Усе.
Воронежской губернии, в Нижнем Ломове:
В Богородском казанском монастыре.
Оренбургской губернии:
В Оренбургском предместии, в церкви Георгиевской.
На Меновом дворе, в церкви Захария и Елисаветы, святые иконы вынуты из мест своих и повержены на землю, и некоторые расколоты.
В загородном губернаторском доме, в церкви святого Иоанна Предтечи то ж учинено.
В Сакмарском городке
- Татищевой крепости
- Рассыпной крепости
- Сорочинской крепости
- Тоцкой крепости
- Магнитной крепости,
- Карагайской
- в приходских сих крепостей церквах, входя, злодеи оклады с икон и всю утварь церковную грабили
Бугульминского ведомства, в селе Спаском, в приходскую церковь въезжали на лошадях, и грабили церковную утварь.
В селе Борисоглебском, и в Канжинской слободе, в приходских церквах тож делали.
Пермской провинции:
В разных церквах делали грабежи, а в некоторых и в царские двери входили, как то:
на Юговском Осокина заводе,
В селе Крестовоздвиженском, селе Дубенском,
На Ижевском казенном заводе,
В селе Березовке,
- селе Троицком, Олшина тож,
Осинского уезда в селе Крылове,
На Юго-Камском заводе,
В селе Николаевском,
- Троицкой крепости.
Да сожжены церкви:
На Саткинском заводе,
В пригороде Осе,
На Петропавловском и Воткинском заводах,
В Икосове винокуренном заводе,
- Златоустовском и Сатковском заводах,
- Авзяно-Петровском заводе.
Сверх того, по Оренбургской линии злодеи, шед даже до Троицкой крепости, церкви божии сожигали, и образа находили после разбросаны, а иные и расколоты.
В городе Казани убиты до смерти:
Генерал-маиор Нефед Кудрявцев,
Полковник Иван Родионов,
Сын его артиллерии отставный капитан Александр Родионов,
Коллежский советник Казимир Гурской,
Коллежские асессоры:
Петр Брюховской, Федор Попов с женою,
Премьер-маиор Данила Хвостов,
Капитаны: Василий Онучин, Лука Ефимов,
Поручик Александр Маслов.
Подпоручики:
Иван Богданов,
Иван Носов,
Гаврила Нармоцкой.
Прапорщики:
Павел Лелин,
Андрей Герздорф,
Алексей Тарбеев.
Комиссары:
Лука Ефимов,
Иван Пономарев,
Лекарский ученик Иван Михайлов.
При гимназии информаторы:
Немецкого класса: Аарон Тих,
Рисовального: Иван Кавелин,
Ученик Иван Петров,
Часовой мастер Шильд,
Отставный секретарь Александр Голдобин.
Регистраторы:
Иван Ворохов,
Григорий Овсяников.
Канцеляристы:
Иван Карпов,
Александр Акишев,
Герасим Андроников,
Подканцелярист Степан Попов.
Унтер-офицеры:
Сержант Иван Белобородов,
Вахмистр Онисим Нармоцкой,
Подпрапорщики: Степан Реутов, Иван Неудашнов,
Каптенармус Дмитрий Стрелков.
Солдаты:
Степан Печищев,
Леонтий Чекалин.
Счетчики:
Онисим Колотов,
Никита Спиридонов,
Федор Калашников.
Инвалидные:
Денис Ерофеев,
Гаврила Юдин,
Слесарь Фризиус,
Седельник Гросман,
Конюх Иван Красногоров.
Купцы:
Максим Васильев,
Иван Назарьев,
Сын его: Гаврила Назарьев,
Кирила Ларионов,
Иван Котельников,
Козма Игнатьев,
Григорий Мордвинов,
Борис Ростовцев,
Иван Пирожников,
Михайла Естифеев,
Федор Тюленев,
Яков Нижегородов,
Роман Федоров,
Михайла Сухоруков,
Василий Рыбников,
Филип Кашкин.
Цеховые:
Иван Коренев,
Петр Ильин,
Михайла Расторгуев,
Иван Фролов,
Петр Белоусов,
Петр Кочанов,
Илья Петров,
Григорий Смирнов,
Алексей Андреев,
Иван Сапожников,
Василий Киселев,
Василий Федосеев,
Федор Востряков.
Дворовые люди:
Управителя Петра Кондратьева: Прокофий Алексеев,
Капитана Аристова: Федор Вербовской,
Архитектора Кафтырева: Гаврила Васильев,
Секретаря Аристова: Козма Яковлев,
Маиора Хвостова: Петр Степанов,
Маиорши Ивановой: Данила Ильин,
Капитана Левашева: Алексей Никифоров, Никифор Федоров, Петр Григорьев, Антип Андреев, Данила Власов, Денис Григорьев, Петр Афанасьев;
Купца Каменева: Михайла Иванов;
Бригадира Люткина: Прокофий Шелудяков.
Экономические крестьяне:
Иван Данилов,
Иван Прокофьев,
Иван Кондратьев.
Казанской суконной фабрики мастеровые и работники:
Степан Шумихин,
Давыд Понамарев,
Яков Герасимов,
Кондратий Петров,
Петр Самойлов.
Да сгорели в Казанском магистрате:
Ратман Афанасий Шапошников,
Копиист Федор Копылов.
В Свияжском уезде убиты до смерти:
Инвалидной команды полковой обозный Палкин,
Копиист Федоров.
В Цывильске убиты до смерти в городе:
Воевода, коллежский асессор Петр Копьев,
Штатной команды прапорщик Алексей Абаринов,
Секретарь Попов и его жена Татьяна Степанова,
Дворовых людей мужеского пола шесть, женского два,
Канцелярист один,
Купец один.
В уезде:
Священников четыре,
Дьячок один,
Понамарь один,
Матросов три,
Новокрещенных два.
В Чебоксарском уезде убиты до смерти:
Чебоксарской морской инвалидной команды:
Капитан с сыном,
Прапорщиков два,
Подпрапорщик один,
Штатной команды солдат один,
Прапорщик Иван Тихомиров с женою его,
Экономического правления копиист один,
Престарелых матросов четыре, да молодой один,
Священников двенадцать;
Дьяконов пять,
Дьячков два,
Купец один.
В Царевококшайском уезде убиты до смерти:
Свияжской провинции отставной канцелярист Андрей Дмитриев,
Священник один,
Полковой обозный один,
Подьячий один,
Малолетный один.
В городе Пензе убиты до смерти:
Воевода Андрей Всеволожский,
Товарищ Петр Гуляев.
Подпоручики:
Михайла Суровцов,
Федор Слепцов.
Секретари:
Степан Дудкин, жена его, да сын, подпоручик Игнатий Дудкин, Сергей Григорьев, с женою, с сыном и с двумя дочерьми.
Приказные служители:
Андрей Петров,
Гаврила Елисеевской,
Федор Иконников,
Василий Терехов с женою,
Иван Дмитриев,
Семен Терехов,
Иван Аврамов.
В уезде:
Генерал-маиор Алексей Пахомов, с женою,
Секунд-маиор Иван Веревкин, с женою,
Поручик Флор Слепцов,
Капитаны: Алексей Тутаев, Гаврила Юматов,
Помещик Скуратов,
Маиорша Дарья Селивачева,
Поручик Петр Иванов,
Подпоручик Борис Яковлев и дети Романовы,
Сержант Петр Неклюдов, с женою и с сыном,
Секунд-маиор Иван Стяшкин, жена его Татьяна Степанова,
Маиорша Федосья Назарьева, с сестрою Марьею Даниловою, с двумя дочерьми, с племянницею Федосьею Шемяковою,
Поручик Иван Пилюгин, с женою и с дочерью девицею Ольгою,
Отставной драгун князь Михайла Звенигородской,
Квартирмистр Ермолай Стяшкин, с женою и с сыном Иваном,
Маиор Егор Мартынов, с женою Афимьею Яковлевою, с сыном Сергеем и с женою его,
Полковник Никифор Хомяков,
Маиор Иван Стяшкин, жена его Татьяна Степанова,
Поручик Степан Башен,
Прапорщик Евдоким Степанов, прапорщика Александра Стромилова дети, сыновья: Михайла, Николай, дочь Авдотья, да брат родной Сергей,
Прапорщик Фаддей Зеленской с женою,
Прапорщик Сергей Грязев с женою,
Вдова маиорша Анисья Безобразова,
Капитанша Елена Романова,
Капитан Григорий Раков,
Маиор Василий Кологривов с женою,
Прапорщик Козма Бартенев,
Маиора Михаила Мартынова дети: Николай, Савва,
Надворная советница Грабова,
Помещица Анна Репьева,
Регистратор Алексей Дертев,
Прапорщик Кадышев,
Надворная советница Прасковья Ермолаева с сыном,
Помещица Дарья Халабурдива,
Поручик Иван Лунин,
Поручика князя Павла Борятивского жена Прасковья Гаврилова с малолетною дочерью,
Прапорщик Андрей из дворян, да однодворец Михайла Слепцовы,
Секретарь Сергей Сверчков, с женою его Настасьею Ивановою,
Вахмистр Яков Жмакин, с дочерью его, девкою Мариною,
Прапорщик Николай Агафонников, с женою и с матерью,
Секунд-маиор Лев Дубенской с женою,
Подьячий из дворян Василий Агафонников, с женою,
Капитанши Марфы Киреевой дочь, девица Анна,
Маиор Иван Веревкин, с женою,
Сержант Тимофей Авксентьев,
Поручик Максим Дмитриев,
Капитан Михайла Киреев, с дочерью,
Поручик Андрей Пансырев,
Капитан Иван Дмитриев,
Прапорщик Иван Тутаев,
Поручик Егор Морев, с женою Анною Петровою,
Граф Гаврила Головин,
Маиорша Елена Варыпаева,
Подпоручик Александр Гладков,
Дворянская жена Прасковья Проскуровская,
Архитектор, смоленский шляхтич Федор Яковлев,
Поручик Жмакин,
Капитан Иван Именников,
Вдова Елена Юрасова,
Дворянская жена Наталья Бекетова,
Вдова Пелагея Шахмаметева и дочь ее, девица,
Однодворец Иван Юрасов.
Прапорщики:
Иван Буланин,
Иван Нетесев,
Степан Романов;
Подпоручик Лев Ергаков с женою,
Капитан Алексей Козлов,
Секунд-маиор Ивашев,
Подпоручик Николай, да гвардии капрал Василий Киселевы,
Поручик Гаврила Алферьев,
Маиор Никита Костяевской, с женою,
Капитан Тутаев с женою,
Подпоручика Василья Митькова дочери: Наталья, Марья; сыновья:Алексей и Михайла, да своячина его, девица Пелагия Квашнина,
Саранский воевода Василий Протасьев, с женою и с сыном,
Поручик Федор Левин, с женою и с сыном Алексеем,
Экономической казначей, секунд-маиор Федор Григоров с женою,
Маиорша Авдотья Возницина, с дочерью,
Вдовы дворянки: Анна и Прасковья Проскуровские,
Помещик Семен Литомгин с женою, поручик Иван, да подпоручик Максим Тоузаковы,
Вдова подполковница Марфа Агарева,
Однодворческая жена Пелагея Метлина,
Маиор Григорий Зубарев, с женою и с детьми, двумя сыновьями, с дочерью девицею,
Поручик Федор Бекетов, с женою Марьею Егоровою,
Маиорша Катерина Конабеева,
Дворянская жена Варвара Тургенева,
Княгиня Анна Мустафина,
Подпоручика Гаврилы Левина жена с детьми, сыновьями: Дмитрием, Николаем, да с дочерью,
Гвардии капральша Федосья Ермолаева с дочерью вдовою, прапорщицею Авдотьею Юрьевою,
Подпрапорщик Степан Пересекин с женою, сыном Гаврилом, дочерьми: Катериною, Аграфеною, Анною, Авдотьею;
Маиор Федор Кашкаров, жена его, с дочерьми, малолетными детьми, и одна француженка,
Протоколист Петр Иванов с женою Татьяною Дмитриевою в с детьми, премьер-маиором Семеном Ивановым, с женою Елисаветою Михайловою и с сыном Петром,
Недоросль Дмитрий Иванов,
Маиорша Лукерья Ивина с сыном Алексеем, с дочерью Пелагеею,
Вахмистр Михайла Брюхов, с женою,
Прокурорша Марфа Агарева,
Секунд-маиор Николай Степанов, с женою,
Дворянская жена Пелагея Ховрина,
Поручик Алексей Зубецкой, с женою,
Помещица Авдотья Жедринская,
Вахмистр Никита Никифоров,
Помещик Никита Подгорнов,
Титулярный советник Иван Ползамасов, с сыном Сергеем,
Подпоручика Василья Золотарева жена,
Камер-лакей Яков Выдрия с женою,
Подпоручик Алексей Слепцов, с женою Аграфеною Сергеевою,
Подпоручица Катерина Платцова,
Прапорщица Анна Чуфарова,
Легкой полевой команды подпоручик Иван Обухов,
Вахмистр Яков Жмакин, с дочерью Мариною,
Сержант Иван Кашкаров, с зятем, асессором Никитою Иевлевым, с женою его Матреною Михайловою и с их дочерью Марьею,
Титулярный советник Иван Алферьев с женою,
Однодворческая жена Дарья Чарыкова,
Однодворцы: Семен Федорчуков, Петр Митюрин,
Легкой полевой команды солдат один,
Штатной команды два солдата,
Вахмистр Иван Симонов,
Однодворцев четыре,
Пахотных солдат три,
Четыре священника, и один из них с женою,
Понамарь один,
Прапорщика Ивана Буланина приказчик,
Капитана Ивана Осоргина приказчик,
Графа Гаврила Головкина приказчик,
Вахмистра Якова Якушкина приказчик,
Лейб-гвардии капитана князя Михайла Долгорукова приказчик,
Полковника Петра Волконского приказчик,
Капитана Николая Загоскина приказчик,
Вдовы Анны Смагиной два старосты,
Вдовы Пелагеи Грецовой приказчик, с женою и дочерью,
Княжны Марьи Долгоруковой приказчик, с женою,
Кадета Петра Загряжского приказчик,
Капитана Василья Новикова приказчик,
Подпоручика Николая Зыбина приказчик,
Сержанта Сергея Мартынова дворовой человек,
Бригадирши Аграфены Киселевой приказчик,
Архитектора, смоленского шляхтича Яковлева дворовых два человека,
Поручика Сергея Тухачевского приказчик,
Прапорщика Ивана Буланина дворовой человек,
Прапорщика Афанасья Суморокова дворовой человек,
Графа Андрея Шувалова староста один, выборных два,
Статского советника Афанасья Зубова дворовой человек,
Маиора Нилы Акинфиева два приказчика и один кучер,
Коллежской асессорши Катерины Бахметевой дворовой человек,
Штык-юнкера Аблязова управитель,
Полковника Степана Ермолаева приказчик,
Капитана Николая Владимирова дворовой человек,
Статского советника Ивана Ермолаева приказчик,
Секунд-маиора Александра Соловцова дворовой человек,
Иноземец Иван Миллер,
Архитектора Василья Баженова земской,
Генеральши Екатерины Левашевой приказчик,
Сержантов Андрея и Ивана Левиных приказчик, с женою,
Девиц Анны и Марьи Языковых приказчикова жена,
Новокрещенных два,
Надворной советницы Прасковьи Ермолаевой крестьянин,
Коллежского асессора Петра Хлебникова крестьянин,
Капитана Василья Новикова крестьянин,
Подполковника Степана Ермолаева крестьянин один, женки две,
Статского советника Афанасья Зубова крестьянин,
Девицы Ольги Назарьевой крестьянин.
В Симбирском уезде убиты до смерти:
Полковница, вдова Марья Теплова,
Помещица, вдова Домна Поспелова,
Сестра ее, милитинского дворянина Якова Агненова жена Ульяна Александрова,
Подпоручик Иван Манахтин,
Маиор Василий Аристов, с дочерью девицею,
Помещицы, вдовы Прасковья и Анна, Петровы дочери, Насакины,
Симбирского баталиона полковник и комендант Андрей Рычков,
Экономический казначей, поручик Тишин с женою и два малолетных сына,
Экономический крестьянин Александр Васильев,
Подполковник Василий Языков,
Маиор Александр Родионов,
Подполковника Никиты Философова приказчик Василий Ерофеев,
Подполковника Петра Зимнинского приказчик Тимофей Михайлов,
Фабриканта Воронцова формовальщик Алексей Адрианов.
В городе Петровске убиты до смерти:
Воеводской товарищ, секунд-маиор Буткевич, теща его Марья Иванова,
Секретарь Лука Яковлев, с женою Марьею Михайловою и с сыном Петром,
Штатной команды барабанщик Иван Хомутинников,
Пахотный солдат Игнатий Ношкин,
Солдата Хрулева жена Авдотья Васильева.
В уезде:
Подполковница, вдова Ирина Никитина, дочь Дурасова,
Капитана Николая Коптева сын, младенец Лев,
Корнет Михайла Шильников, с женою Прасковьею Макаровою и малолетный сын Григорий,
Сержанта Самсона Каракозова жена Екатерина,
Маиорша, вдова Анисья Безобразова,
Помещики: Николай да Василий Киселевы, приказчик их Афанасий Семенов,
Помещиков Григория и Игнатия Киселевых приказчик Степан Матвеев,
Прапорщик Иван Яковлев,
Прапорщик Гаврила Власьев,
Прапорщик Николай Чемодуров,
Подпоручик Федот Бекетов, с женою Марьею,
Капитан-поручика Федора Меиса жена Софья,
Поручика Николая Бахметева крестьянин Иван Иванов,
Пахотный солдат Фаддей Скапинцов,
Малороссиянин Иван Озерецкой.
В Козмодемьянском уезде убиты до смерти:
Священников два,
Дьяконов два,
Дьячок один,
Семинарист один.
В Пермском уезде убиты до смерти:
Екатеринбургского ведомства:
Капитан Воинов,
Подпоручик Посохов,
Солдат один;
Юговских заводов управитель, шихтмейстер Яковлев,
Унтер-шихтмейстер Бахман,
Князь Михайла Михайловича Голицына приказчик Михаила Ключников,
Подьячий Василий Клестов,
Питейной продажи целовальник один,
Графа Романа Ларионовича Воронцова Ягошихинского завода унтер-шихтмейстер Манаков.
Священники:
Василий Козмин,
Аникий Борисов,
Родион Леонтьев;
Дьячок Иван Попов,
Пушкари:
Демид Сочин и Никифор Совин,
Экономической крестьянин Алимпий Карманов,
Крестьянин Гаврила Трегубов,
Князя Голицына крестьян четырнадцать человек,
Графа Строганова крестьян три человека.
Государственных:
Крестьянин Егор Зуев, и еще семь человек,
Сотник Яков и крестьянин Михайла Поповы,
Крестьянин Софронов, Ермолай Медеников, Федор Бурков, Иван Осетров,
Крестьянин Ермаков, и еще два человека,
Крестьянская девка.
В городе Ставрополе убиты до смерти:
Бригадир и ставропольский комендант Иван фон-Фегезак,
Воеводской товарищ, надворный советник Сергей Милкович,
Секретарь Семен Микляев.
Ставропольского баталиона секунд-маиоры:
Павел Алашеев, Алексей Карачев, Никита Семенов.
Капитаны:
Григорий Калмыков, Петр Лабухин.
Поручики:
Афанасий Семенов, Дмитрий Новокрещенов.
Прапорщики:
Яков Дворянинов, Василий Трофимов, Федор Попков,
Василий Плешивцов;
Лекарь Иван Финк.
В уезде отставные:
Секунд-маиор Артемий Бережнев.
Прапорщики:
Филат Струйской, Петр Поляков;
Подпрапорщик Петр Тургенев, с сыном Иваном,
Сержант Михайла Кулыгин.
Ставропольского баталиона сержанты:
Иван Свешников, Василий Гущин, Яков Петров,
Михайла Савушкин, Семен Львов;
Подпрапорщик Иван Фомин,
Капрал Лука Матвеев.
Солдаты:
Игнатий Буторин, Фрол Бердняков, Петр Вагин, Митрофан Мухановский, Никита Козлов, Василий Григорьев, Григорий Колесников, Афанасий Кондуков, Гурий Ульянов,
Денщик Максим Андреев,
Ставропольского духовного правления копиист Василий Татлин.
Дворовые люди:
Прапорщика Филата Струйского: Елизар Семенов,
Помещицы Аграфены Стрекаловой: Егор Горох, Осип Александров,
Помещицы Прасковьи Чемесовой: Иван Михайлов,
Ясачный крестьянин Осип Звонарев,
Разночинец Михайла Васильев.
Ставропольского калмыцкого корпуса:
Ротмистр Никанор Буратов,
Солдат Иван Шонбо.
Нижегородской губернии, в Нижегородском уезде убиты до смерти:
Графа Николая Головина приказчик Алексей Тетеев, с женою Настасьею,
Брат его Иван Тетеев, с сыном Васильем.
Выборные:
Андрей Киреев,
Иван Фадеев,
Крестьянин Павел Кордюков,
Немец один,
Француз один,
Артиллерии капитана, князь Петра Дадияна, приказчик Петр Кучин, с женою Дарьею.
В городе Алатыре убиты до смерти:
Премьер-маиор Роман Грабов, с женою Катериною,
Коллежский асессор Галактион Кляпиков,
Землемер, подпоручик Федор Вишняков, с женою Анною и братом его двоюродным, Федором Прокофьевым; секретарь Василий Попов, с женою Авдотьею Ивановою, с детьми, с дочерьми: Варварою, Глафирою, с сыном Алексеем и матерью Матреною Васильевою,
Протоколист Матвей Леонтьев с женою Марьею, с детьми, сыном Николаем, дочерьми: Анною и Александрою,
Капитан Иван Недоростков, с женою.
Штатной команды солдаты:
Алексей Зенкин, Тимофей Запылихин.
В уезде:
Прокурор Василий Кривской,
Капитан Николай Лихугин, с женою Анною Ивановою,
Сержант Иван Любовцов,
Маиорша Федосья Назарьева,
Капитан Петр Зубатов,
Из дворян капрал Александр Зиновьев,
Маиор Семен Марков,
Из дворян каптенармус Афанасий Ананьин,
Прапорщик Василий Мещеринов,
Помещица Прасковья Телегина,
Помещица вдова, Авдотья Тимашева,
Полковника Федора Волкова свояченица Татьяна Иванова,
Прапорщик Василий Мертваго, с женою Пелагеею Ивановою,
Маиор Борис Мертваго,
Вахмистр Андрей Назарьев,
Капитан Алексей Матцынев, с женою Мариною Алексеевою,
Коллежского асессора Ивана Мачавариянова свояченица Нина Егорова,
Экономического казначея, князь Василья Туркистанова, жена Ирина Борисова.
При экономическом винокуренном заводе:
Прапорщики:
Алексей Гедеев с женою Еленою Романовою, Василий Дуров с женою Авдотьею Васильевою, помощник Сергей Бедауров с женою Александрою Петровою.
Поручика Саввы Остренева жена Анна Егорова,
Асессора Мачавариянова дочь, девица Фаина Иванова, племянник его Николай Гаврилов,
Инвалидного секунд-маиора Чеботарева жена Анна Иванова,
Мать ее Авдотья Гедеева,
Племянница ее, девица Марья Туркманова,
Арлатовской дворцовой волости управитель, секунд-маиор Михаил Нелидов,
Поручик Иван Смолков с женою Афимьею Ивановою,
Мать его, маиорша Дарья Никитина,
Прапорщика Дмитрия Жмакина жена Анисья Андреева,
Маиора Растригина жена Авдотья Козмина,
Мать его Прасковья Михайлова;
Дети его, дочери: Ирина, Федосья, Фекла,
Поручик Андрей Саврасов с женою Афимьею Матвеевою,
Теща его Анна Кириллова,
Дворянин Егор Пазухин с женою Марьею Алексеевою;
Дети его, сын Алексей, дочери: Анна, Елисавета,
Дворянина Федота Захарина дочь, девица Татьяна,
Помещика Ивана Салманова теща Авдотья Афанасьева, жена Акулина Лукианова,
Сын его Николай,
Дворянин Афанасий Яхонтов с женою Домною Никитиною;
Дети их, сын Степан, дочери: Пелагея, Дарья,
Дворянин Феопемпт Яхонтов с женою Екатериною Семеновою;
Дети их, сыновья: Дмитрий, Павел, дочери: Авдотья, Акулина; теща Авдотья Антонова;
Капрал Иван Салманов,
Капитанша, вдова Анна Брюхова,
Дворянская жена Прасковья Телегина,
Поручик Иван Алабин,
Солдат Василий Шебалин,
Прапорщик Григорий Куроедов с женою Анною Ивановою,
Дворянка Прасковья Апраксина,
Капитанша, вдова Ирина Аленина,
Помещица Варвара Василисова,
Капитан Николай Страхов,
Мать его, вдова поручица Домна Данилова,
Помещик Василий Апраксин с женою Анисьею Дмитриевою,
Сын его, прапорщик Алексей,
Прапорщик Иван Ашанин с женою Авдотьею Семеновою,
Вдова помещица Агафья Тахтарова
Капитан Иван Ляхов,
Капитана Ивана Полумордвинова сын Михайла,
Прапорщик Иван Анцыфоров с женою Анною Романовою,
Девка Вера Данилова,
Вдова Марья Данилова,
Подполковница вдова Прасковья Кишенская,
Сын ее, маиор Николай,
Малолетный Аврам,
Дворянская жена вдова Анисья Неронова,
Сын ее, поручик Иван, с женою Прасковьею Андреевою,
Гвардии прапорщик Иван Стечкин, с женою Василисою Петровою,
Помещик Ефим Неронов;
Дети его: сын Алексей, дочери: Наталия, Анна, Мавра;
Помещица Федосья Лаптева,
Прапорщик Григорий Неверов,
Прапорщик Григорий Нагаткин, с женою Феклою Васильевою;
Дети: сын Петр, дочь, девица Акулина;
Прапорщик Андрей Теренин,
Помещица Авдотья Варыпаева,
Прапорщик Василий Теренин,
Сержант Козма Теренин,
Дворянка Прасковья Григорьева,
Дворянка Прасковья Иванова,
Солдатская жена Анна Осипова,
Помещик князь Артамон Чегодаев, с женою Натальею Ивановою.
Прапорщики:
Федор, Борис Брюховы,
Поручица, вдова Прасковья Брюхова,
Сержант Сергей Ананьин, с женою Марьею Васильевой,
Дочь его Надежда;
Канцелярист Федор Крюковской,
Прапорщик Александр Грязнов,
Дворянин Зураб Давыдов,
Служитель его Яков Андреев,
Прапорщик из грузин Евсевий Семенов,
Канцелярист Михайла Соколовской,
Писарь Никита Верин,
Прапорщик Василий Тимашев, с женою Катериною Антоновою,
Дочь его: девица Елисавета,
Помещица Марья Пучкова,
Капитан Яков Бурцов,
Подпоручик Василий Шалимов, с женою Акулиною Ильиною,
Приемыш, девка Анна,
Университетского учителя Грачевского дочь Вера,
Дворянин Дмитрий Пасмуров, с женою Ириною Федоровою;
Капитан Михайла Ашанин,
Капитанша Прасковья Павлова,
Сын ее, капитан Василий,
Его сын, Сержант Федор,
Прапорщик Василий Шишкин,
Фурьер Василий Бабушкин, с женою Марфою Ивановою, и дочь его Елисавета,
Поручик Александр Зимнинской, с женою Авдотьею Григорьевою,
Прапорщик Василий Кошкин,
Прапорщик Василий Зимнинской, с женою Мариамою Васильевою,
Маиор Никифор Юрасов,
Прапорщик Семен Юрасов, с женою Татьяною Моисеевою,
Дворян два человека: один мужеского, а другой женского пола,
Князь Борис Дивеев,
Подпрапорщик Ефим Шукин,
Протоколиста Матвея Леонтьева мать Ирина,
Данилы Куткина жена Анна Федорова,
Староста Тимофей Федотов,
Секунд-маиора Андрея Кикина староста Федор Гаврилов,
Десятской Федор Агафонов,
Помещика Алексея Сеченова приказчик Захар Андреев,
Маиора Ивана Протасьева приказчик Петр Васильев,
Помещика Петра Пазухина староста Андрей Алексеев,
Помещика Ивана Ананьина староста Федор Иванов.
Крестьяне:
Макар Федоров, Андрей Николаев,
Помещицы Варвары Языковой дворовый человек Евдоким Фирсов,
Помещика Нилы Панова крестьянин Авдей Федоров,
Секунд-маиора Афанасья Давыдова дворовые люди: Прокофий Прохоров, Степан Данилов,
Арзамасская купецкая жена Марья Федорова,
Полковника Федора Волкова приказчик Иван Козмин, сын его Евграф;
Помещика Алексея Бахметева приказчик Иван Петров с женою Федосьею Романовою,
Генерал-маиора и кавалера Михайлы Кречетникова дворовый человек Максим Леонтьев,
Староста Карп Иванов,
Артиллерии подполковника Льва Пушкина дворовой человек Семен Иванов,
Генерал-поручика Ивана Левашева приказчик Федор Логинов с женою Татьяною Федоровою и с дочерью Елисаветою,
Ефим Иванов, Аверьян Борисов,
Подполковника Григория Бахметева выборный Алексей Игнатьев,
Гвардии капрала Егора Кроткого человек Михайла Егоров,
Капитана Алексея Матцынева приказчик Дементий Дмитриев,
Секунд-маиора Петра Акинфиева приказчик Александр Васильев.
Экономического ведомства крестьяне:
Прокофий Афанасьев,
Иван Володимиров,
Михей Яковлев,
Полковника князь Александра Одоевского приказчик Григорий Лебедев,
Помещика Александра Зимнинского приказчик Никита Моисеев с женою Прасковьею Андреевою,
Бригадира Иевлева приказчик Степан Семенов,
Солдатская жена Фекла Семенова.
Графа Ивана Петровича Салтыкова:
Штуцмейстер Иван Штепсин,
Приказчик Антон Дроздов,
Староста Анкудин Феклистов,
Приказчик Никита Алымов, с женою и с дочерью,
Приказчик Алексей Головлев,
Земской Иван Вернеев,
Крестьянин Иван Трофимов,
Приказчик Петр Протопопов,
Крестьянин Федор Вайцов.
Графа Андрея Петровича Шувалова:
Приказчик Тимофей Щепотев с женою Настасьею Ивановою,
Земской Филипп Петров,
Экономической крестьянин Михей Яковлев,
Приказчик Михайла Савельев, с женою Авдотьею Федоровою,
Приказчик Борис Турченинов,
Приказчик Кондратий Филиппов.
Священники:
Яков Федоров,
Василий Алексеев,
Афанасий Иванов,
Иван Прохоров,
Антип Борисов,
Иван Борисов,
Диакон Федор Михайлов.
В Арзамасском уезде убиты до смерти:
Гвардии конного полка секунд-ротмистр Иван Исупов, с женою Ириною Петровою и с дочерьми Еленою и вдовою Настасьею,
Титулярного советника Ивана Бахметева дочь,
Священник Василий Алексеев,
Поручика Николая Языкова служитель Сергей Борисов,
Капитана Петра Ермолова дворовый человек Егор Васильев,
Приказчик Парфен, секунд-маиора князь Ивана Кольцова-Масальского земской Семен Алексеев,
Прапорщика Алексея Дубенского приказчик Кондратий Андреев,
Служитель Иван Гуняев.
В городе Курмыше убиты до смерти:
Секунд-маиоры:
Василий Юрлов,
Дмитрий Маковнев,
Вдова Наталья Ульянина.
Курмышской канцелярии:
Квартирмистр Александр Филиппов,
Канцелярист Михайла Еремеев.
В уезде священники:
Афанасий Дмитриев,
Алексей Семенов,
Василий Антонов,
Гаврила Евтропов,
Гаврила Михайлов,
Андрей Степанов,
Михайла Дмитриев,
Петр Иванов,
Андрей Алексеев,
Григорий Матвеев,
Михайла Васильев,
Федор Алексеев.
Диаконы:
Андрей Федоров,
Василий Гаврилов,
Григорий Гаврилов,
Константин Васильев,
Иван Михайлов, Иван Никифоров,
Иван Андреев,
Михайла Иванов,
Алексей Андреев,
Иван Андреянов.
Дьячки:
Петр Иванов,
Иван Григорьев,
Корнил Васильев,
Иван Васильев,
Василий Никитин,
Петр Афанасьев,
Василий Иванов,
Сергей Григорьев.
Понамари:
Петр Иванов,
Матвей Иванов,
Василий Тимофеев,
Егор Антонов,
Петр и Агафон Федоровы,
Дмитрий Федоров,
Илья Михайлов,
Семен Кузьмин,
Статского советника Ивана Ермолаева приказчик Яков Реутов.
Курмышской инвалидной команды:
Поручик Тимофей Муромцов,
Солдат Дмитрий Гусев,
Подпоручик Иван Мантуров, с детьми Кириллом и Николаем,
Помещика Лариона Любятинского староста Афанасий Васильев;
Коллежской советницы Прасковьи Стражиной человек Федор Тимофеев;
Прапорщик Андрей Крашев,
Цывильской канцелярии секретарь Никита Попов, и жена его Татьяна Степанова.
Дворовых людей:
Мужеского пола четыре,
Женского два,
Малолетных два,
Матрос Абрам Васильев,
Духовных дел копииста Павла Попова сын Василий,
Матрос Иван Львов,
Священника Семена Иванова жена Прасковья Степанова,
Сотник Иван Илдеряков.
Крестьяне:
Дмитрий Перфильев,
Петр Никитин.
Города Ядринска в разных местах убиты до смерти:
Священников и причетников с их женами тридцать восемь.
Города Оренбурга в крепостях убиты до смерти:
В Чернореченской крепости:
Капитан Нечаев.
В Татищевой:
Комендант, полковник Елагин с женою.
В Рассыпной:
Комендант, секунд-маиор Веловской с женою,
Капитан Савинич,
Поручик Кирпичев,
Прапорщик Осипов,
Священник один,
Воинских нижних чинов, регулярных и нерегулярных, двенадцать.
В Сорочинской:
Регулярных шесть,
Разночинцев пять.
В Бузулукской:
Маиора Племянникова приказчик и староста,
Регистратора Арапова работник.
В Борской:
Отставной капитан Петр Рогов,
Помещичьих крестьян два человека.
В Пречистенской:
Отставных двенадцать человек.
В Зелаирской:
Адъютанта Бурунова жена Матрена Иванова с прочими отставных с женами ж в числе четырех человек, с пятью обоих полов младенцами.
В Магнитной:
Священник один,
Капитан Сергей Тихановской с женою,
Отставных солдат двое.
В Нижне-Озерной:
Комендант, секунд-маиор Харлов с женою и братом ее.
В состоящей на Самарской дистанции деревне Милоховой:
Отставной капитан Трофим Милохов.
В городе Троицке убиты до смерти:
Воевода, секунд-маиор Варфоломей Сталповской,
Товарищ, капитан князь Алексей Чегодаев,
С приписью Михайла Скорняков,
Троицких дворцовых управительских дел управитель гофф-фурьер Андрей Половинкин.
В уезде оного:
Троицкой штатной команды солдаты:
Савелий Волов,
Степан Федоров,
Петр Горбунов,
Разночинец Трофим Образцов,
Дворцовой крестьянин Григорий Павлов,
Канцеляриста Ивана Григорьева дворовый человек Антон Яковлев.
В городе Краснослободске убиты до смерти:
Воевода, секунд-маиор Иван Селунской,
Секретарь Василий Тютрюмов,
Помещик, капитан Данила Сталыпин.
В уезде оного:
Поп Иван Яковлев, Казенного дворцового Троицко-Острожского винокуренного завода сержант Никита Голов.
Дворцовых управительских дел:
В должности стряпчего канцелярист Степан Снежницкой,
Канцелярист Семен Дубровской,
Дворянин Никита Степанов,
Дворянин Юдин.
В городе Наровчате убиты до смерти:
Воевода Афанасий Ценин,
В должности секретаря регистратор Семен Корольков,
Капрал Степан Кашин, священник Иван Иванов,
Города Инсары воеводского товарища Юматова дворовый человек Савелий Иванов,
Проезжавший человек один,
Наровчатской канцелярии отставной копиист Александр Соколов,
Помещика Арапова дворовый человек Василий Аникеев,
Дворцовый крестьянин Иван Сорокин.
В городе Инсаре убиты до смерти:
Священники: Козма Семионов, Андрей Миронов.
Инсарской инвалидной команды секунд-маиоры:
Василий Денисьев, и
Жена его Наталья Петрова,
Андрей Кузмин, и
Жена его Фекла Емельянова.
Капитаны:
Дмитрий Куприн,
Жена его Татьяна Григорьева;
Иван Щербаков,
Жена его Марфа Иванова;
Петр Кресников.
Поручик:
Михаила Юрлов,
Жена его Прасковья Юдина.
Подпоручики:
Алексей Пьянкин,
Жена его Меланья Евсевьева,
Сестра его Меланья Тимофеева,
Алексей Корнилов, Нефед Онуфриев, Андрей Каряпин.
Жена его Ирина Иванова,
Подпоручика Андрея Турмышева жена Пелагея Петрова.
Прапорщики:
Прокофий Соколов,
Жена его Настасья Тимофеева,
Николай Козлов,
Савва Агафонов,
Жена его Степанида Степанова,
Ротной квартирмистр Иона Стунетов,
Сержант Гаврила Маклаков,
Каптенармуса Прокофья Страхова жена Аксинья Васильева.
Капралы:
Иван Васильев,
Игнатий Салынин,
Жена его Февронья Филиппова,
Михайла Матвеев,
Жена его Авдотья Федорова,
Василий Теплов,
Жена его Прасковья Игнатьева,
Павел Филимонов.
Солдаты:
Агап Голубчиков,
Захар Крылов,
Данила Прокофьев,
Авдей Мелехов,
Иван Юдин,
Никита Бельянинов,
Василий Ногин,
Владимир Иванцов,
Федор Трофимов,
Степан Евсигнеев,
Алексей Пирожков,
Иван Вилкин,
Александр Караулов,
Козма Паршин,
Михайла Бакаев,
Федор Назаров,
Иван Букаев,
Тит Хомов,
Осип Леонтьевской,
Петр Шадрин,
Яков Мадрыгин,
Федот Федоров,
Жена его Агафья Григорьева,
Гаврила Лосев,
Жена его Прасковья Васильева,
Василий Петин,
Жена его Устинья Артемьева,
Елисей Чеканов,
Жена его Настасья Иванова,
Солдата Герасима Киселева жена Ненила Титова,
Солдата Григорья Иконникова жена Федосья Степанова,
Канцелярист Иван Андреев.
Инсарской штатной команды:
Солдаты:
Борис Шульгин,
Антон Камшилин,
Сторож Перфил Герасимов,
Купец Филипп Соснин.
Подпоручики:
Алексей Голосеин,
Федор Голосеин, сестра его Анна Иванова,
Корнет Дмитрий Голосеин, жена его Матрена Никитина,
Московского купца Рюмина приказчик Максим Евстратов.
Пензинского уезда:
Из дворян отставной драгун Егор Ульянин,
Жена его Настасья Михайлова,
Сестра ее Катерина Михайлова ж.
Алатырского уезда:
Поручик Прокофий Лукин,
Жена его Пелагея Никифорова.
Наровчатского уезда:
Прапорщик Николай Ермолов.
Темниковского уезда:
Татар шестнадцать человек,
Помещика Платона Орлова приказчик, а как его звали неизвестно.
В Инсарском уезде:
Поручика Василия Губарева крестьянин Тимофей Гаврилов,
Секунд-маиор Василий Ягодинской,
Жена его Татьяна Иванова,
Недоросль князь Онисим Чюрмантеев,
Жена его Авдотья Данилова,
Артиллерии маиор Николай Нечаев.
Инсарской инвалидной команды секунд-маиоры:
Гаврила Помелов,
Кирила Муратов,
Поручик Петр Долгов,
Частный смотритель, капитан князь Максим Чюрмантеев;
Помещицы Елисаветы Шепелевой приказчик Андрей Карпов,
Коллежской асессор Иван Кожин,
Жена его Татьяна Сергеева,
Дочери их, девицы:
Аграфена,
Авдотья,
Варвара,
Мать его Кожина, Авдотья Николаева;
Премьер-маиор Семен Мерзлятьев,
Жена его Анна Петрова;
Управитель, прапорщик Перфилий Унковской,
Подполковника Дмитрия Чуфаровского приказчик Яков Никифоров,
Жена его Афимья Матвеева,
Поручика Андрея Мневского жена Катерина Михайлова,
Отставной солдат Павел Енолеев,
Поручик Ермолаев,
Дворянин Веденяпин,
Помещица Мещеринова.
В Шацком уезде убиты до смерти:
Поп Осип,
Диакон Василий,
Дьячок,
Понамарь Михайла,
Прапорщица Анна Мальцова,
Помещица Александра Ханыкова,
Приказчик Фома Никифоров,
Питейных сборов служитель, однодворец Игнат Белозерцов,
Поручик Яков Огалин с сыном Львом,
Помещицы княгини Дашковой приказчик Тимофей Федоров,
Питейных сборов служитель, кунгурской купец Яков Носков,
Однодворческие дети: Степан и Петр Подъяпольские,
Генерал-маиора Никиты Смирнова приказчик Иван Петров, жена его Улита Иванова,
Титулярной советницы Анны Посниковой приказчик Андрей Родионов,
Целовальник один,
Помещика Николая Колычева приказчик Михайла Андреев с женою,
Помещица вдова Татьяна Пятова,
Помещица Агафья Якутина,
Корнет Евстрат Евсюков,
Писчики: Иван Кучуров, Степан Дивеев,
Помещика Кольцова-Масальского приказчик Восков,
Подполковник Осип Кузмищев,
Однодворец Матвей Тверитинов,
Поручики: Филипп Тенишев, Николай Реткин,
Вахмистр Козма Марков,
Помещика Александра Васильчикова приказчик,
Полковника Василья Измайлова приказчик Семен Мартынов,
Полковника князь Александра Большаго-Черкасского сотской Степан Федоров.
В городе Темникове убиты до смерти:
Питейных сборов поверенный Яков Кленов,
Поручица вдова Прасковья Ребинина,
Капитан Дмитрий Кочеев,
Подпоручик князь Михайла Мансырев,
Прапорщик Николай Ермолов,
Гвардии капрал, князь Илья Еникеев, жена его Матрена Давыдова,
Гвардии капрал, князь Василий Девлеткильдеев,
Капитана Александра Мошкова приказчик Терентий Иванов,
Татарин Аися Халеев.
В Тамбовском уезде убиты до смерти:
Поручика Афанасья Сатина приказчик,
Из дворян отставной ротный квартирмистр Максим Дасекин,
Из однодворцев отставной капрал Василий Мишин,
Надворного советника Ивана Мосолова крестьянин Семен Бирюков.
В городе Нижнем-Ломове убиты до смерти:
Священник Иван Иванов,
Поручик Петр Анучин,
Секунд-маиор Степан Евсюков,
Капитан Яков Калмыков,
Поручик Иван Симаков,
Прапорщик Тихон Маслов,
Прапорщик Василий Клишов,
Маиор Иван Соколов.
В уезде:
Секретарь Никита Григорьев сын Подгорнов, жена его Ирина Степанова,
Сноха его Авдотья Петрова,
Прапорщик Иван Слепцов, жена его Акулина Алексеева,
Подпоручик Алексей Слепцов, жена его Аграфена Сергеева,
Капитан Лаврентий Слепцов,
Каптенармус Федор Слепцов, жена его Марья Степанова,
Прапорщик Василий Лепунов,
Сержант Александр Микешин, жена его Анна Андреева,
Князь Михайла Мансырев,
Прапорщик Петр Скорятин,
Капитан князь Семен Мамлеев,
Прапорщик князь Спиридон Мамлеев,
Поручик князь Михайла Ишеев,
Прапорщика Василья Гедеева жена Анна Филатьева,
Поручица Авдотья Малахова,
Поручица Евгения Исаева,
Подпрапорщик Иван Малахов, жена его Марья Михайлова, дочь девица Агафья,
Князь Василий Петров сын Кугушев,
Маиор Федор Никифоров,
Надворный советник Василий Иванчин, жена его Авдотья Родионова,
Сын их поручик Аким Иванчин, жена его Ирина Федорова,
Протоколист Михайла Дедекин.
В городе Верхнем-Ломове убиты до смерти:
Премьер-маиор Иван Болоцкой,
Капитаны: Иван Степанов, Иван Дьяконов,
Подпоручик Никита Суколенов,
Поручик Нефед Евлахов,
Солдат Федор Лепилин,
Из дворян канцелярист Михайла Смирнов, жена его Афимья Иванова,
Воеводского товарища Нетецкого дворовый человек Дмитрий Никитин,
Воеводской товарищ титулярный советник Петр Нетецкой,
Дворянская жена вдова Ульяна Сурина,
Надворный советник Никифор Хомяков,
Подпоручик Капитон Вышеславцов,
Помещика Василья Титова, приказчикова жена Ульяна Козмина,
Надворный советник Иван Богданов, жена его Наталья Иванова,
Прапорщик Ефим Юматов, жена его Ирина Леонтьева,
Дочь их малолетная Марья,
Прапорщик Пантелей Трунин, жена его Прасковья Ефимова,
Поручик Федор Мосолов,
Фурьер Иван Мещеринов,
Канцелярист Никифор Смирнов,
Секунд-маиора Ивана Вышеславцова жена Лукерья Иванова,
Вахмистр Максим Хомяков,
Дворянин Петр Веденяпин,
Сын его поручик Кондратий,
Помещика Матвея Дубасова крестьянин Спиридон Анофриев,
Капитанша Анна Болкошина,
Инвалидный солдат Лукиан Курочкин,
Корнет Иван Мещеринов,
Прапорщик Артамон Шмаков,
Поручика Константина Веденяпина жена Пелагея Леонтьева,
Подпоручика Михайла Веденяпина жена Марья Алексеева,
Маиор Иван Григоров,
Племянница его Авдотья Иванова,
Экономической казначей, поручик Андрей Молчанов,
Подпоручика Алексея Вышеславцова жена Матрена Иванова,
Прапорщик Григорий Евсюков,
Прапорщика Пантелея Трунина крестьянин, а как зовут неизвестно,
Помещика Языкова приказчик Егор Григорьев,
Вдова поручица Татьяна Врацкая,
Татарин Бикмай Дубин,
Незнаемый офицер,
Помещица Авдотья Волженская,
Подпоручик Василий Вышеславцов.
Поручика Фоки Исаева жена Евгения Андреева, генерал-поручика и кавалера Амплея Шепелева служитель Иван Уланов.
Самарской дистанции, в Борской крепости, убиты до смерти:
Переводчик Арапов,
Отставной капитан Петр Рогов,
Хилковских крестьян два человека,
Отставных конной гвардии два,
Тайного советника Обухова крестьян два.
В городе Саратове убиты до смерти:
Отставной прапорщик Артамон Шахматов,
Полевой артиллерии сержант Павел Шахматов,
Отставной прапорщик Козма Рахманинов,
Поручика Матвея Селезнева жена, вдова Марья Иванова,
Отставной прапорщик Алексей Протопопов,
Отставной прапорщик Афанасий Толпыгин,
Из дворян коллежский регистратор Иван Аврамов,
Жена его Ирина Иванова,
Бывшего саратовского коменданта Томаса Юнгера жена, вдова Шарлотта Крестьянова,
Корнет Гаврила Болотин,
Жена его Фекла Алексеева,
Дети Федор,
Григорий,
Дочь Степанида,
Теща того Болотина, Марфа Ильина;
Дворянина Алексея Болотина жена Авдотья Степанова,
Дети: сын Никифор,
Дочери: Меланья, Марфа;
Дворянин Степан Родионов,
Отставной прапорщик Михайло Ахматов,
Дворянин Яков Болотин,
Отставной прапорщик Григорий Автамонов сын Быков.
Саратовского батальона секунд-маиоры:
Петр Астафьев,
Иван Мосолов.
Капитаны:
Семен Агишев,
Василий Портнов,
Андрей Маматов,
Алексей Тагаев.
Поручики:
Иван Пирогов,
Михайла Меренков.
Прапорщики:
Иван Уланов,
Евдоким Портнов,
Лекарь Иоган Рамелов,
Бывший в городе Петровске смотритель над межевщиками коллежской асессор Борис Наикул.
Команды его: подпоручик Федор Спижарнов,
Прапорщик Петр Скуратов,
Корнет Петр Калмыков.
Ведомства Конторы опекунства иностранных:
Поручики: Михайла Ермолаев с женою,
Иван Широков с женою,
Прапорщик Иван Ушаков,
Протоколист Иван Образцов,
Регистратор Иван Винш,
Аптекарь Иван Аменде.
Артиллерийского первого фузелерного полку:
Капитан князь Андрей Баратаев,
Поручик Михайла Буданов,
Подпоручик Василий Хотяинцов,
Штык-юнкер Адриан Федоров,
Лекарь Семен Рудзевич.
В городе Дмитриевске, что на Камышенке, убиты до смерти:
Полковник и Дмитриевской комендант Каспар Меллин,
Капитан Семен Агишев,
Городовой лекарь Степан Беляев, жена его Катерина Федорова, дочь девица Матрена.
Бывшие в Hиколаевской слободе при соляном комиссарстве:
Присутствующий титулярный советник Илья Башилов,
Поручик Сергей Богатырев.
В городе Царицыне убиты до смерти:
Легкой полевой команды командир, секунд-маиор барон фон Диц.
Капитаны:
Дмитрий Шеншин,
Иван Шилов.
Поручики:
Дмитрий Денисьев,
Александр Рокотов,
Адъютант Семен Романов.
Прапорщики:
Александр Палчевский,
Илья Булашев,
Иван Буткевич,
Лекарь Даниель Амброзиус.
Царицынских баталионов, первого:
Поручик Иван Климов.
Второго:
Подпоручик Алексей Книгин.
В Волском войске убиты до смерти:
Войсковой старшина Григорий Поляков,
Депутат Андрей Дьячонков, Московского легиона казачьей команды отставной прапорщик Иван Хуторсков.
Казаки:
Петр Зайченков,
Петр Греков,
Яков Греков.
В Новохоперском уезде:
Частный смотритель Новохоперского баталиона подпоручик Павел Еглевской,
Подпоручик Филипп Тенишев,
Однодворец Матвей Тверитинов,
Господ Нарышкиных приказчик Лука Невзоров,
Малороссиянин Николай Ракитинов;
Означенных же господ Нарышкиных приказчик Иван Евреинов, жена его Наталья, теща его Татьяна Григорьева.
(103) См. Benjamin Bergmann's nomadische Streifereien u. s. w.
(104) Маврин с 1773 года находился при Бибикове; он отряжен был от Секретной комиссии в Яицкой городок, где и производил следствие. Маврин отличился умеренностию и благоразумием.
(105) Императрица 22 октября 1774 года писала Вольтеру: Volontiers, monsieur, je satisferai votre curiositй sur le compte de Pougatschef: ce me sera d'autant plus aisй, qu'il y a un mois qu'il est pris, ou pour parler plus exactement qu'il a йtй liй et garottй par ses propres gens dans la pleine inhabitйe entre le Volga et le Jaпck, oщ il avait йtй chassй par les troupes envoyйes contre eux de toutes parts. Privйs de nourriture et de moyens pour se ravitailler, ses compagnons excйdйs d'ailleurs des cruautйs qu'ils commettaient et espйrant obtenir leur pardon, le livrиrent au commandant de la forteresse du Jaпck qui l'envoya а Simbirsk au gйnйral comte Panine. Il est prйsentement en chemin pour кtre conduit а Moscou. Amenй devant je comte Panine, il avoua naпvement dans son interrogatoire qu'il йtait cosaque du Don, nomma l'endroit de sa naissance, dit qu'il йtait mariй а la fille d'un cosaque du Don, qu'il avait trois enfants, que dans ces troubles il avait йpousй une autre femme, que ses frиres et ses neveux servaient dans la premiиre armйe que lui-mкme avait servi, les deux premiиres campagnes, contre la Porte, etc. etc.
Comme le gйnйral Panine a beaucoup de cosaques du Don avec lui, et que les troupes de cette nation n'ont jamais mordu а l'hameзon de ce brigand, tout ceci fut bientфt vйrifiй par les compatriotes de Pougatschef. Il ne sait ni lire, ni йcrire, mais c'est un homme extrкmement hardi et dйterminй. Jusqu'ici il n'y a pas la moindre trace qu'il ait йtй l'instrument de quelque puissance, ni qu'il ait suivi l'inspiration de qui que ce soit Il est а supposer que M-r Pougatschef est maоtre brigand, et non valet d'вme qui vive.
Je crois qu'aprиs Tamerlan il n'y en a guиre un qui ait plus dйtruit l'espиce humaine. D'abord il faisait pendre sans rйmission, ni autre forme de procиs toutes les races nobles, hommes, femmes, et enfants, tous les officiers, tous les soldats qu'il pouvait attraper; nul endroit oщ il a passй n'a йtй йpargnй, il pillait et saccageait ceux mкme, qui pour йviter ses cruautйs, cherchaient а se le rendre favorable par une bonne rйception: personne n'йtait devant lui а l'abri du pillage, de la violence et du meurtre.
Mais ce qui montre bien jusqu'oщ l'homme se flatte, c'est qu'il ose concevoir quelque espйrance. Il s'imagine, qu' а cause de son courage, je pourrai lui faire grвce et qu'il ferait oublier ses crimes passйs par ses services futurs. S'il n'avait offensй que moi, son raisonnement pourrait кtre juste et je lui pardonnerais. Mais cette cause est celle de l'empire qui a ses loix.
(106) Le marquis de Pougatschef dont vous me parlez encore dans votre lettre du 16 dйcembre, a vйcu en scйlйrat et va finir en lвche, lia paru si timide et si faible en sa prison qu'on a йtй obligй de le prйparer а sa sentence avec prйcaution, crainte qu'il ne mourыt de peur sur le champ. (Письмо императрицы к Вольтеру, от 29 декабря 1774 года).
(107) "В скором времени по прибытии нашем в Москву, я увидел позорище для всех чрезвычайное, для меня же и новое: смертную казнь; жребий Пугачева решился. Он осужден на четвертование. Место казни было на так называемом болоте.
"В целом городе, на улицах, в домах, только и было речей об ожидаемом позорище. Я и брат нетерпеливо желали быть в числе зрителей; но мать моя долго на то не соглашалась. Наконец, по убеждению одного из наших родственников, она вверила нас ему под строгим наказом, чтоб мы ни на шаг от него не отходили.
"Это происшествие так врезалось в память мою, что я надеюсь и теперь с возможною верностию описать его, по крайней мере, как оно мне тогда представлялось.
"В десятый день января тысяча семь сот семьдесят пятого года, в восемь или девять часов по полуночи, приехали мы на болото; на середине его воздвигнут был эшафот, или лобное место, вкруг коего построены были пехотные полки. Начальники и офицеры имели знаки и шарфы сверх шуб, по причине жестокого мороза. Тут же находился и обер-полицеймейстер Архаров, окруженный своими чиновниками и ординарцами. На высоте или помосте лобного места увидел я с отвращением в первый раз исполнителей казни. Позади фрунта вс° пространство болота, или, лучше сказать, низкой лощины, все кровли домов и лавок, на высотах с обеих сторон ее, усеяны были людьми обоего пола и различного состояния. Любопытные зрители даже вспрыгивали на козлы и запятки карет и колясок. Вдруг вс° восколебалось, и с шумом заговорило: везут, везут! Вскоре появился отряд кирасир, за ним необыкновенной высоты сани, и в них сидел Пугачев: насупротив духовник его, и еще какой-то чиновник, вероятно секретарь Тайной экспедиции, за санями следовал еще отряд конницы.
"Пугачев с непокрытою головою, кланялся на обе стороны, пока везли его. Я не заметил в чертах лица его ничего свирепого. На взгляд он был сорока лет; роста среднего, лицом смугл и бледен; глаза его сверкали; нос имел кругловатый; волосы, помнится, черные и небольшую бороду клином.
"Сани остановились против крыльца лобного места. Пугачев и любимец его Перфильев, в препровождении духовника и двух чиновников, едва взошли на эшафот, раздалось повелительное слово: на караул; и один из чиновников начал читать манифест. Почти каждое слово до меня доходило.
"При произнесении чтецом имени и прозвища главного злодея, также и станицы, где он родился, обер-полицеймейстер спрашивал его громко: "Ты ли донской казак Емелька Пугачев?" Он столь же громко ответствовал: "так, государь, я донской казак, Зимовейской станицы, Емелька Пугачев". Потом, во вс° продолжение чтения манифеста, он, глядя на собор, часто крестился, между тем, как сподвижник его Перфильев, немалого роста, сутулый, рябой и свиреповидный, стоял неподвижно, потупя глаза в землю [по словам других свидетелей, Перфильев на эшафоте одурел от ужаса; можно было принять его бесчувствие за равнодушие]. По прочтении манифеста, духовник сказал им несколько слов, благословил их и пошел с эшафота. Читавший манифест последовал за ним. Тогда Пугачев сделал с крестным знамением несколько земных поклонов, обратясь к соборам; потом с уторопленным видом стал прощаться с народом; кланялся на все стороны, говоря прерывающимся голосом: "прости, народ православный; отпусти мне, в чем я согрубил пред тобою; прости, народ православный!" - При сем слове экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать его; сорвали белый бараний тулуп, стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья. Тогда он сплеснул руками, опрокинулся навзничь, и вмиг окровавленная голова уже висела в воздухе: палач взмахнул ее за волосы. С Перфильевым последовало то же". (Из неизданных записок И. И. Дмитриева.)
Подробности сей казни разительно напоминают казнь другого донского казака, свирепствовавшего за сто лет перед Пугачевым, почти в тех же местах и с такими же ужасными успехами. См. Rйlation des particularitйs de la rebellion de Stenko-Razin contre le grand Duc de Moscovie. La naissance, le progrиs et la fin de cette rebellion; avec la maniиre dont fut pris ce rebelle, sa sentence de mort et son exйcution, traduit de l'Anglais par C. Desmares. MDCLXXII. - Книга сия весьма редка; я видел один экземпляр оной в библиотеке А. С. Норова, ныне принадлежащей князю Н. И. Трубецкому.
ИСТОРИЯ ПУГАЧЕВА
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
ПРИЛОЖЕНИЯ.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЧАСТИ ВТОРОЙ.
I. МАНИФЕСТЫ, УКАЗЫ И РЕСКРИПТЫ, ОТНОСЯЩИЕСЯ К ПУГАЧЕВСКОМУ БУНТУ
1. Собственноручный указ императрицы Екатерины II, данный 14 октября 1773 года генерал-маиору Кару
2. Именные указы казанскому и оренбургскому губернаторам
3. Манифест 15 октября 1773 года, об отправлении на Яик генерал-маиора Кара, для усмирения мятежников
4. Указ Военной коллегии, об увольнении генерал-маиора Кара от службы
5. Сенатский указ, 13 декабря 1773, о предосторожностях противу разбойнической шайки Пугачева
6. Манифесты 23 декабря 1773, о бунте казака Пугачева, и о мерах, принятых к искоренению сего злодея
7. Именный указ 1 мая 1774 года, данный оренбургскому губернатору Рейнсдорпу, военным и гражданским чиновникам и всем вообще жителям оного города, - об изъявлении высочайшего благоволения жителям города Оренбурга за оказанную верность при осаде оного бунтовщиками.
8. Именный указ, данный 29 июля 1774 года Военной коллегии, о назначении генерала графа Панина командующим войсками, расположенными в губерниях Оренбургской, Казанской и Нижегородской
9. Наставление, данное за собственноручным ее величества подписанием, 8 августа 1774 года, гвардии Преображенского полку капитану Галахову
10. Манифест 19 декабря 1774 года, о преступлениях казака Пугачева
11. Сенатский указ, б. ч. февраля 1775, о присылании из городовых канцелярий рапортов в Сенат, о людях прикосновенных к бунту Пугачева, с обыкновенною почтою, а не чрез нарочных гонцов
12. Высочайший рескрипт, данный на имя генерала графа Панина, от 9 августа 1775 года, из села Царицына
II. РАПОРТ ГРАФА РУМЯНЦОВА В ВОЕННУЮ КОЛЛЕГИЮ, И ПИСЬМА НУРАЛИ-ХАНА, БИБИКОВА, ГРАФА ПАНИНА И ДЕРЖАВИНА.
1. Рапорт графа Румянцева о генерал-поручике Суворове, отправленный в Военную коллегию от 15 апреля 1774 года
2. Перевод с татарского письма от киргиз-кайсакского Нурали-Хана, с человеком его Якишбаем присланного в Оренбург, 24 сентября 1773 года полученного
3. Письма А. И. Бибикова
4. Письма графа П. И. Панина
5. Письма лейб-гвардии поручика Державина полковнику Бошняку
III. СКАЗАНИЯ СОВРЕМЕННИКОВ.
1. Осада Оренбурга (Летопись Рычкова).
Прибавление первое,
К описанию шести-месячной оренбургской осады от самозванца и государственного злодея Емельяна Пугачева, со времени поражения оного злодея под Татищевскою крепостью по то число, как помянутый злодей совершенно разбит под Каргалинскою слободою и под Сакмарским городком, и из того и освобождение города Оренбурга от вышеозначенной осады последовало.
Прибавление второе,
В котором содержится краткое известие о злодействах самозванца и бунтовщика Пугачева, учиненных от него и от сообщников его в разных местах после поражения их под Сакмарским городком, по поимке его Пугачева, то есть: сентября по 18 число 1774 года
Прибавление третие,
В котором содержится краткое известие о том, что по привозе оного злодея Пугачева в Симбирск, а оттуда по отвозе его в Москву происходило, и какая сему врагу отечества казнь учинена
2. Экстракт из журнала командующего войсками ее императорского величества, г. генерал-маиора и кавалера князя Петра Михайловича Голицына, о деташементах, командированных в разные места для поиска и истребления злодеев, а какие где от них действия и успехи были.
3. Краткое известие о злодейских на Казань действиях вора, изменника и бунтовщика Емельки Пугачева, собранное Платоном Любарским, архимандритом Спасо-Казанским, 1774 года августа 24 дня
I. МАНИФЕСТЫ И УКАЗЫ, ОТНОСЯЩИЕСЯ К ПУГАЧЕВСКОМУ БУНТУ.
1) Собственноручный указ императрицы Екатерины II, данный 14 октября 1773 года генерал-маиору Кару.
Из представленных нам рапортов от оренбургского и казанского губернаторов и письма к президенту Военной коллегии от генерала-аншефа князя Волконского, усмотрели мы, что бежавший из-под караула, содержавшийся в Казани бездельник, донской казак Емельян Пугачев, он же и раскольник, учиня непростительную дерзость принятием на себя имени императора Петра III, и обольстя в жилищах Яицкого войска тамошний народ, всякими лживыми обещаниями, не только сделал, как пишут, великое возмущение, но причиняет смертные убийства, разорение селений и самых крепостей; и хотя губернаторами, как Оренбургским, так и Казанским, и помянутым генералом-аншефом, приняты к захвачению его и пресечению всего зла возможнейшие меры, о коих усмотрите вы из копий, которые мы сообщить вам повелели; но дабы вс° оное произведено было с лучшим успехом и скоростию, то повелеваем вам, как наискорее, туда отправиться, и приняв в свою команду, как тамо находящиеся войска, так и отправленных из Москвы 300 человек рядовых, при генерал-маиоре Фреймане, да из Нова-города гренадерскую роту, равномерно ж, если в том нужду усмотрите, башкирцев и поселенных в Казанской губернии отставных столько, сколько надобность потребует, учинить над оным злодеем поиск и стараться, как самого его, так и злодейскую его шайку переловить, и тем все злоумышления прекратить. О споспешествовании вам во всем, в чем только будет нужно, дали мы повеление нашей Военной коллегии, и при сем прилагаем к казанскому и оренбургскому губернаторам отверстые наши повеления. В других местах, где почтете вы за надобное чего-либо требовать, можете учинить то именем нашим; а башкирцам и поселенным объявить, в случае, когда их употребите, что ревностным исполнением по вашим распоряжениям помянутого поиска окажут они нам новый опыт своего усердия и приобретут себе особливое монаршее наше благоволение. Вслед же за вами мы немедленно отправим увещательный манифест, который вы сами, или же обще с губернаторами, имеете там на месте по усмотрению публиковать.
2) Именные указы казанскому и оренбургскому губернаторам.
"Г. казанский губернатор Брант! По случившемуся в Оренбургской губернии от бежавшего у вас из-под караула бездельника, казака Пугачева мятежу, заблагорассудили мы отправить туда г. генерал-маиора Кара, которому вы имеете всевозможное делать вспоможение".
"Г. оренбургский губернатор Рейнсдорп! По случаю мятежа у вас в губернии от бездельника, казака Пугачева причиненного, заблагорассудили мы послать на место г. генерал-маиора Кара, которому вы всякое вспоможение не оставите показать при всяком случае".
3) Манифест 15 октября 1773 года, об отправлении на Яик генерал-маиора Кара, для усмирения мятежников.
Объявляем всем, до кого сие принадлежит. Из полученных от губернаторов казанского и оренбургского рапортов с сожалением мы усмотрели, что беглый казак Емельян Иванов сын Пугачев бежал в Польшу в раскольнические скиты, и возвратясь из оной под именем выходца, был в Казани, а оттуда ушел вторично, собрав шайку подобных себе воров и бродяг из яицких селений, дерзнул принять имя покойного императора Петра III, произвел грабежи и разорения в некоторых крепостцах по реке Яику к стороне Оренбурга, и сим названием малосмысленных людей приводит в разврат и совершенную пагубу. Мы о таковых матерински сожалея, чрез сие их милосердо увещеваем, а непослушным наистрожайше повелеваем немедленно от сего безумия отстать, ибо мы таковую продерзость по сие время не самим в простоте и в неведении живущим нижнего состояния людям приписываем, но единому их невежеству и коварному упомянутого злодея и вора уловлению. Но ежели кто за сим нашим милостивым увещанием и императорским повелением отважится остаться в его шайке, и тотчас не придет в настоящее раскаяние и рабское свое повиновение, тот сам уже от нас за бунтовщика и возмутителя противу воля нашей императорской признан будет, и никаким образом, яко сущий нарушитель своей присяги и общего спокойства, законного нашего гнева и тяжчайшего по оному наказания не избежит. Мы, для восстановления порядка и тишины в тех пределах, отправили от нас нарочно нашего генерал-маиора Кара, которому и сей манифест публиковать повелели, повелевая и надеясь, что каждый, впадший в сие заблуждение, сам узнает тягость своего преступления, возвратится к законному повиновению, и обще со всеми нашими верноподданными стараться и споспешествовать будет по мере сил своих и по своему званию так, как каждый присягою верности обязан к прекращению сего безбожного между народом смятения, в к доставлению скорейшего способа тому нашему генерал-маиору к истреблению упорственных и к доставлению в его руки самого того главного вора, возмутителя и самозванца.
4) Указ Военной коллегии, об увольнении генерал-маиора Кара от службы.
Минувшего 30 ноября ее императорское величество, усмотрев из рапортов отправленного отсюду для некоторой порученной от ее императорского величества экспедиции генерал-маиора Кара, что в самое то время, когда предстал подвиг должному его к службе усердию и мужеству, и когда не насилие только некоторое здоровью своему сделать обязывали его долг и присяга, но в случае неизбежности не щадить и живота своего, он о болезненном себе сказавши припадке, оставил известной ему важности пост, сдал тотчас порученную ему команду и самовольно от оной удалился; то, по таковой слабости духа в персоне звания его, примером для подчиненных своих быть долженствующей, не находит ее императорское величество прочности в нем к ее службе, и высочайше указать соизволила Военной коллегии, от оной его уволить и дать абшид, почему он из воинского стата и списка и выключен.
5) Сенатский указ, 13 декабря 1773, о предосторожностях противу разбойнической шайки Пугачева.
Объявляется всенародно. Дошло до Правительствующего сената от оренбургского губернатора уведомление, что в оной губернии оказалась сильная разбойническая шайка, которая не только грабит, разоряет и мучит противящихся ей поселян, но и устрашенных кровопролитием, ласкательствами к себе в сообщество привлекает; между же сею разбойническою шайкой один беглый с Дону казак Емельян Пугачев, скитавшийся пред сим в Польше, наконец отважился даже без всякого подобия и вероятности взять на себя имя императора Петра III, под которым производит там наижесточайшее тиранство. А как сие зло может распространиться и в смежных с оною губерниях, то хотя к искоренению и конечному истреблению сих злодеев и посланы воинские команды, но в предупреждение, чтоб избегая они от заслуженной ими казни, не рассыпались по смежным с тою губерниею селениям, и тем, укрываясь от посланных за ними воинских команд, не произвели б паче чаяния нового в оных кровопролития и разорения, Правительствующий сенат за долг себе почел, объявя о сем, напомянуть и возобновить те осторожности, которые, по причине бывшей моровой язвы, к исполнению всем селениям предписаны были: ибо и сие зло в слабых и неосторожных людях подобный моровой язве вред произвести может, чего ради наистрожайше повелеваем следующее: 1) указами Правительствующего сената во время заразительной болезни учреждены во всех уездах из дворян частные смотрители, сохраняющие тишину и добрый порядок во вверенных каждого смотрению жительствах: почему и ныне их же попечению поручается осмотреть, все ли в каждом селении дороги, кроме одной, которою въезжают в селение и из оного выезжают, перекопаны, на проезжей же дороге сделаны ли рогатки или ворота, да и все селения окопаны ли рвами так, как предписано? Если же где того не сделано, то хотя по неудобному к земляной работе времени обывателей к копанию рвов не принуждать, однако ж велеть и крайне того наблюдать, чтоб кроме въезжей и выезжей, зимней дороги из каждого жительства другой никакой не было, а прочие как на месте удобнее найдется сделать
к проезду невозможными, содержа по прежнему предписанию на оставленных дорогах днем и ночью караулы из тех же обывателей. 2) В каждом селении, где никакого начальника не состоит, выбрать и определить частным смотрителям по одному из людей лучших, который бы во всем, за целость от воров и разбойников, також и за добрый порядок того селения ответствовал, почему и не назнача другого на свое место начальника, из того селения никуда не отлучался. 3) Караул, в селениях учрежденный, должен того накрепко наблюдать, чтоб всякого звания бродяги, а иногда и самые воры, в селение впущены не были; ибо ослабев и разбойнические шайки могут в нищенском одеянии и под разными видами входить, и зло, как разглашением вестей несбыточных, так и действием коварным производить; для чего при приходе таковых к селению останавливать, и не впуская в оное, немедленно сказывать начальнику, который должен расспрашивать, есть ли у них пашпорты, и неподозрительных велеть впускать в селение и давать ночлеги; подозрительных же, кои надлежащих пашпортов иметь не будут, яко же и разглашателей о каких-либо новостях, вредных обществу верноподданных ее императорского величества, благосостоянию и покою, брав под караул, представлять в то же время к частному смотрителю, а он с письменным уже о том уведомлением, в чем кто подозрительным оказался, представить должен немедленно в Городовую канцелярию, за караулом, по мере важности подозрения. 4) Если же бы таковые воры и бродяги стали усиливаться пройти в селение, таковым караулу делать возможное сопротивление, созывать всех жителей к оному, и стараться всеми мерами таковых злодеев, переловя, представлять частному же смотрителю, который и имеет поступать по преждеупомянутому; ибо Правительствующему сенату известно из дел, что и самое малое число злодеев, вошед в знатные селения, по оплошности обывателей, делали грабительства и смертные убийства, предавая все те селения огню. И для того подтверждается чрез сие всем в каждому, чтоб в случае таковых разбойнических нашествий, все без изъятия силы свои употребля
ли на истребление или на поимку таковых злодеев, тем более, что целость их имущества и спасение домов от сожжения с презрением и самой жизни того требуют. 5) Если где покажется сильная воровская шайка, о таковой немедленно объявлять частному смотрителю, а ему, по долгу своему донося в Городовую канцелярию, давать знать и случающимся иногда в близости воинских команд начальникам, а сверх того, самому собирая возможные силы и употребляя удобные средства, сих злодеев стараться истребить, или же переловить. Между же тем с самими теми злодеями никому ни под каким предлогом никакого сообщества не только не иметь, но и ничего о посланных для поимки их воинских командах не сказывать, и никакого пропитания и пристанища не давать. А как долг звания дворянского обязывает оных более пещись о спасении невинных крестьян своих от угрожаемого от таковых злодеев разврата, мучительств и разорения, и о скорейшем и совершенном истреблении сих бесчеловечных злодеев; то и не можно усумниться, чтоб всякий из них употребил своего рачения, сил и возможности, дабы вспомоществовать воинским командам так, как и частным смотрителям, в вышепредписанном искоренении и поимке злодеев, чем они точно докажут прямую верность к ее императорскому величеству, прямую любовь к отечеству, и явятся достойными того именитого звания, которое достохвальные предки их верностию, ревностию, любовию и усердием к государям и отечеству получили. Причем Правительствующий сенат надеется, что к сему паче всех каждый дворянский предводитель не преминет поощрять дворянство, и по своей возможности общественной пользе вспомоществовать будет. 6) А как сверх городовых торгов отправляются таковые же и в разных селениях, по уездам лежащих, то чтобы не только не сделать в том остановки, но и не причинить ни малейшего затруднения в беспрепятственном их отправлении, хотя и не воспрещается свободного на таковые торги приезда, тем более, что туда приезжают большею частию из окольных мест из известных в оных селений, однако ж частным смотрителям повелевается чрез сие сделать всяко
му из них в своей части таковое распоряжение, чтоб в каждом селении, где торги производятся, если в торговое время самому быть не случится, непременно были определяемы сотские и десятники, кои бы обще с начальником того селения смотрели, чтоб какого беспорядка и подговорщиков в разбойнические шайки не было; если же таковые найдены будут, то немедленно брав под караул, доставлять оных к частным смотрителям, а им рассматривая, важных и общее спокойство верноподданных ее императорского величества поселян разрушающих, тако ж и без пашпортов шатающихся отсылать немедленно в Городовые канцелярии за караулом, маловажных же, в ближних селениях жительствующих, отдавать в те селения, с подтверждением, чтоб впредь от подобного вранья были воздержны. 7) Проезжающим чрез селения дворянам, купцам, идущим обозам и крестьянам, едущим с запасом или за собственными нуждами из одного места в другое, при учрежденных в селениях караулах никакой остановки не делать, но свободно пропускать, и давать ночлеги всем порядочным людям; а вышеписанный невпуск в селения и осмотр начальника касается единственно до скитающихся бродяг и тунеядцев из воровских и разбойнических, и за сими-то наистрожайше смотреть и все вышеписанные предосторожности принимать потребно; ибо от таковых шатающихся бродяг и беспашпортных более всего умножаются означенные воровские шайки и происходят вредные разглашения.
6) Манифесты 23 декабря 1773, о бунте казака Пугачева, и о мерах, принятых к искоренению сего злодея.
А. - Объявляем всем, до кого сие принадлежит. Нет, да и не может быть в свете общества, кое не почитало бы первым своим блаженством учреждение и сохранение между разными и всеми частьми и степенями граждан внутреннего благоустройства, покоя и тишины, равно как нет же и бедственнейшего пути к разрушению и пагубе обществ, как внутренние в них раздоры и междоусобия. Чрез одиннадцатилетнее время вверенного нам от промысла божия, и оным доныне благословенного царствования нашего, не выпускали мы никогда из мыслей наших сей первоначальной цели человеческого общежития: но паче считая себя пред царем царей, пред светом и пред империею нашею обязанными в том верховным и священнейшим долгом, неусыпно и всеми силами старались наилучше поспешествуя оной, искоренить в конец поносное наименование варваров, под которым прочие в Европе христианские народы продолжали еще по деяниям прошлого века познавать и почитать россиян, подобно туркам и другим нечестивым народам. К неизреченному порадованию нашего к верным нашим подданным истинною, прямо матернею и никогда неугасаемою любовию прилепленного сердца, имели уже мы удовольствие видеть и ощущать, что труды наши в сем великом подвиге начинали, по благости всевышнего, приносить действительные плоды, превращая презрение и отчуждение других христианских народов к имени россиян в прямое и многих из окрестных народов завидное уже почтение. Кто не утоплен в невежестве, и у кого не окаменело совсем сердце к отечеству, тот не может не познать сей для славы и величества империи толь важной и полезной перемены.
Но чем более по времени и по продолжительным нашим неутомленным стараниям, в коих обыкли мы ни мало не щадить собственного нашего покоя в угодную жертву всевышнему подателю всех благ, приближалось то время, когда просвещение, человеколюбие и милосердие, насажденные и еще насаждаемые нами во нравах и в законах, предвещали и готовили на будущее время нам самим и потомству нашему богатую жатву сих сладчайших плодов: с тем вящшим оскорблением и поражением матернего нашего сердца принуждены мы ныне слышать, что беглый с Дону казак Емельян Пугачев, скитавшийся пред сим в Польше, по примеру прежнего государственного злодея и предателя Гришки Расстриги, отважившись, даже без всякого подобия и вероятности, взять на себя имя покойного императора Петра III, тем не меньше предуспел в своем изменническом и злодейском умысле сначала присоединить к себе толпу бродяг и подобных ему злодеев, а потом с помощью оных обольстить и принудить в сообщение себе и некоторую часть жителей Оренбургской губернии. Всякий благоразумный человек может без ошибки рассудить, что ослепление и приведение в разврат людей толь грубым и всесветным обманом, не могли бы иметь толь бедственного и печального действия, если б не воспособствовало оному глубокое невежество, в коем тамошний край по удалению своему более других погружен еще был. Не для чего теперь изображать здесь тех пагубных следствий, кои по сю пору родились уже от вожженного Емельяном Пугачевым огня внутреннего междоусобия. Невинно пролитая кровь верных наших подданных и истинных сынов отечества сама о себе вопиет на небо о праведном мщении над сим извергом рода человеческого и скаредными его сообщниками, да и правосудие божие не попустит, конечно, чтоб. измена и злодейство их, на толь грубом и всесветном обмане основанные, возмогли долго устоять: ибо мы не перестаем еще надеяться, что прилепившиеся к Емельяну Пугачеву не от злости сердец своих, но из единого обольщения, скоро познают заблуждение свое, и не захотят до конца и истребления своего пребыть орудиями скареднейшего и злейшего
врага государственного.
Содрогает дух наш от воспоминания времен, посетивших Россию бедствиями гражданского междоусобия, и не истинный тот россиянин, кто без ужаса и трепета может мыслить о сих плачевных, от одного невежества происшедших, и почти до сего еще времени названия варварского народа пред светом России оставивших временах, когда от явления многих самозванцев, обманщиков и предателей, города и села огнем и мечем истребляемы, кровь россиян от россиян же потоками проливаема, все союзы, целость государственную составляющее собственными же руками россиян в конец разрушаемы были: когда окрестные народы, умножая внутреннюю нашу напасть неприязненными своими нашествиями, коим в междоусобном раздоре никто и противиться не помышлял, терзали страждующее отечество во всех его частях, и раздробляли владения оного по себе: и когда напоследок самый престольный град Москва, без брани и сопротивления иноплеменниками завоеванный, в руках и под властию их чрез долгое время в таком порабощении оставался, что там имя россиянина становилось уже поносно, что святые наши церкви отчасти в римские костелы, а отчасти, о горестное и плачевное воспоминание! в самые конюшни превращены и осквернены были, и что основание уже положено было сделать Россию Польше подвластною, следовательно же и святую нашу восточную греко-кафолическую веру в конец попрать и подвергнуть римскому стулу, вместо того, чтоб православная наша церковь, в самой Греции под игом злочестия Магометова стенящая, в одной только России, как ныне, благословенно процветает, и тогда уже беспечное сeбe пристанище имела, к прославлению имени Христа спасителя нашего, коего искупление рода человеческого излияния кровь была и в оной злосчастное для отечества нашего время единым его невидимым покровом и последовавшим за тем счастливым сохранением и превозможением над супостаты. О! удали от нас, боже, возобновление подобных плачевных позорищ, и не допусти в благости своей к провославному своему народу, чтоб вожженная ныне дерзким врагом отечества и нарушителем его благоденствия, подобным, каковы пр
ежние были, самозванцем Емельяном Пугачевым, беглым с Дону и в Польше, как они, бывшим казаком, - искра гражданского междоусобия в Оренбургской губернии могла, при остервенившемся невежестве ослепленных его сообщников, распространиться в другие стороны, и вложить в руки оружие брату на брата. Да и в самое то время, когда уже империя наша от нечестивого и непримиримого врага святого имени твоего, вероломною с его стороны войною упражнена: но паче щадя и милуя заблуждающих от пагубного обольщения овец паствы твоея, обрати праведный твой гнев на развращающем оное, хищном волке Емельяне Пугачеве, яко едином виновнике их разврата и осквернителе той верности, которую нам от промысла твоего избранной миропомазаннице клялись любезные наши подданные пред самым лицом твоим и во святых твоих храмах.
Что до нас принадлежит, сожалея матерински и по долгу монаршего нашего звания, и по сродному нам человеколюбию, которое всегда способы кротости предпочитать обыкло, где только оные действовать могут, и страшась наконец, дабы не исчерпать втуне благости пекущегося о России промысла божия, в месть за те зверские и лютые беззакония, которые ныне противу воли и предела вседержителя творца толь нагло возобновляются от подлых и в гнусном невежестве утопающих людей, восхотели мы еще при употреблении ныне вверенных нам от десницы всевышнего вместе с скипетром империи сил; следовательно же и праведной строгости противу возмутителей общего покоя в Оренбургской губернии, испытать оные способы кротости в пользу тех, кои еще не вовсе отреклись от всякого человеческого понятия и чувствия: и для того отправляя туда с полною властию и доверенностию нашею, также и с достаточными войсками на конечное поражение сущих государственных врагов и злодеев, нашего генерала-аншефа, лейб-гвардии маиора и кавалера Александра Бибикова, поручили мы ему обнародовать сей наш указ, обещая здесь в последний уже раз императорским нашим словом, всемилостивейше простить и упустить мимошедшее без всякого взыскания всем тем, кои пристали к самозванцу Емельяну Пугачеву, и ныне в заблуждении своем и в пренебрежении должной нам и отечеству присяги верности раскаявшись чистосердечно, сами собою удалятся от его злодейства, и явятся к помянутому нашему, на искоренение его Емельяна Пугачева и сообщников его именно уполномоченному генералу-аншефу Бибикову, или к кому из других наших, военных или гражданских, ему подчиненных, начальников, как кому где способнее быть может, для безвредного спасения себя от толпы злодеев и изменщиков, да и новою клятвою подтвердят прежнюю свою присягу верности.
Если же кто из сих на истинный путь благовременным раскаянием и познанием пагубного обмана возвращающихся сынов отечества, и в вящшее заглаждение важного своего проступка, добровольно употребит себя в мужественном ополчении и действительной службе при наших верных и храбрых войсках: таковы будут уже иметь право сверх полученного единожды в мимошедшем всемилостивейшего прощения, ожидать и особливого воззрения на их услуги, по мере их важности, чем мы наперед всех и каждого порознь чрез сие и обнадеживаем.
Без чувствительнейшего оскорбления матернего нашего сердца, не можем мы подумать, чтоб настоящие в Оренбургской губернии злоключительные неустройства с опустошением толь многих селений, с истреблением полезных государству заводов, и с толикими убийствами, а наипаче выше сего изображенное живое начертание прежних отечества нашего бед, напастей и стыда от подобных сему самозванцев, кои Россию ставили уже на самом краю пропасти и конечного разрушения ее и всего благочестия нашего, не подвигли на раскаяние и на отверстный путь исправления всех тех из жителей ее и других наших подданных, кои по одной их простоте самозванцем обольщены, и допустили себя уловить в согласие его: почему и не хотим сумневаться, что сии последние, коль скоро увидят для себя растворенные им ныне двери монаршего нашего милосердия, помилования и совершенного прощения, не укоснят тем, как можно скорее, воспользоваться, дабы инако после в числе сущих изменников не быть от войск наших без всякой пощады преследуемым, а напоследок и преданным праведному, но строгому уже суду попранных ими законов, где всякое раскаяние поздно и тщетно было бы; ибо все те, кои в неблагодарности своей к нам за все наши к общему отечеству благотворения, за наше во вс° время царствования нашего оказыванное примерное милосердие, за нашу кротость, за наше человеколюбие, за наше правосудие, за наше неусыпное попечение о пользе, славе и приращении империи, за наше особенное призрение и покровительство и самых иноверцев наших верноподданных, за наше не меньше ревностное старание о истреблении в обществе мглы пагубного невежества, и за нашу ко всем без различия верным подданным прямо матернюю любовь, пребудут злостно и упорно при изменнике Емельяне Пугачеве, и оставаясь участниками в измене его, как злодеи и враги отечества, ныне ли с оружием в руках или же после где-либо взяты или поиманы будут, отнюдь и ни под каким видом не могут и не должны ожидать себе помилования: но паче, как в сей жизни, самой строжайшей и неизбежной казни, так и в будущем веце бесконечной, но прав
едной и достойной муки от страшного судии всего рода человеческого, яко изверги оного и разрушители священнейших союзов гражданского общежития, следовательно же и оскорбители самых божественных законов и самой церкви христовой.
Б. - Объявляем чрез сие всем нашим верным подданным. К крайнему оскорблению и сожалению нашему, уведомились мы, что по реке Иргисе, в Оренбургской губернии, пред недавним временем, некто беглый с Дону и в Польше скитавшийся казак Емельян Пугачев, набрав толпу подобных себе бродяг, делает в тамошнем краю ужасные разбои, бесчеловечно отъемля с жизнию имение тамошних жителей; а чтоб злодейскую свою толпу умножать от-часу более, не токмо всеми встречающимися себе злодеями, но и теми несчастными людьми, коих чает он найти погруженными еще во тьме крайнего невежества, дерзнул сей злодей принять на себя имя покойного императора Петра III. Излишне было бы обличать и доказывать здесь нелепость и безумие такого обмана, который ни малейшей вероподобности не может представить человеку, имеющему только общий смысл человеческий. Богу благодарение! протекло уже то для России страшное невежества время, в которое сим самым гнусным и ненавистным обманом могли влагать меч в руки брату на брата такие отечества предатели, каков был Гришка Отрепьев и его последователи. Уже все истинные сыны отечества познали и долговременно выкупали потом плоды внутреннего спокойствия в такой степени, что ныне приводит каждого в содрогание и единое тех плачевных времен воспоминание. Словом, нет и не может ныне быть ни одного из носящих достойно имя россиянина, который бы невозгнушался толь безумным обманом, каким разбойник Пугачев мечтает себе найти и обольщать невежд, унижающих человечество своею крайнею простотою, обещая вывести их из всякой властям подчиненности. Как-будто бы не сам творец всея твари основал и учредил человеческое общество таковым, что оно, без посредственных между государя и народа властей существовать не может. Но как дерзновение сего изверга имеет вредные для тамошнего края следствия, так что и слух о производимых тамо от него лютейших варварствах может устрашить людей, обыкших представлять себе несчастие других, далече отстоящих, приближением опасности для себя самих. То мы, прилагая всегда неусыпное попечение о внутреннем
душевном спокойствии каждого из наших верноподданных, чрез сие всемилостивейше объявляем, что к конечному истреблению сего злодея, приняли мы немедленно все достаточные меры, и с числом войск, довольным на искоренение толпы разбойников, которые отважились уже нападать на бывшие в той стороне малые военные команды и умерщвлять варварским образом попадавшихся в их руки офицеров, отправили туда нашего генерал-аншефа, лейб-гвардии маиора и кавалера Александра Бибикова, не сомневаясь об успехе сих предпринятых нами мер к восстановлению спокойства и к разгнанию свирепствующих злодеев в части Оренбургской губернии, пребываем мы в том внутреннем удостоверении, что все наши любезные верноподданные, гнушаясь дерзновеннейшим и ниже тени вероятности имеющим обманом разбойника Пугачева, никогда не допустят себя уловить и никакими ухищрениями людей злоковарных, ищущих своей корысти в слабомыслящих людях и не могущих насытить алчности своей иначе, как опустошениями и пролитием невинной крови. Впрочем надеемся мы несомненно, что, внимая долгу своему, каждый из истинных сынов отечества восспособствует сохранению тишины и порядка ограждением себя от уловления злонамеренных и должным начальству повиновением. Тако да поживут любезные подданные наши, ради собственного блаженства своего, к чему обращаем мы вс° попечение наше, и в чем всю славу нашу полагаем и всегда полагати будем.
7) Именный указ 1 мая 1774 года, данный оренбургскому губернатору Рейнсдорпу, военным и гражданским чиновникам и всем вообще жителям оного города, - об изъявлении высочайшего благоволения жителям города Оренбурга за оказанную верность при осаде оного бунтовщиками.
Выдержание городом Оренбургом 6-месячной осады, с голодом и всеми другими в таковых случаях нераздельно бываемыми нуждами, от клятвопреступников, воров и разбойников, пребудет навсегда в деяниях любезного нашего отечества славным и неувядаемым знамением верности, истинного усердия к общему благу, и непоколебимой твердости, пред нами же истинною и никогда незабвенною услугою, как жителей оного, так и всех тех наипаче, кои, подолгу звания своего, в службе нашей там находились, и возложенную на них, по состоянию каждого, монаршую доверенность нашу совершенно оправдали; объявляя сие наше матернее благоволение верному нашему городу Оренбургу, справедливо разумеем мы тут первым оного членом вас, генерал-поручика и губернатора, яко мужественным вашим духом и неусыпными трудами достохвальный пример бодрствования всему обществу подавшего; и для того обнадеживаем вас отличною нашею императорскою милостию, повелевая вам в то же время возвестить, от собственного нашего имени и лица, и всем в защите и обороне города Оренбурга под вашею командою соучаствовавшим, по мере каждого трудов и подвигов, всемилостивейшее наше воззрение; самим же жителям городским действительное на два года увольнение их от подушного сбора, а при том и пожалование на их общество в нынешний год всего прибыльного чрез откуп сбора с питейных домов их города. Впрочем пребываем вам императорскою нашею милостию благосклонны.
8) Именный указ, данный 29 июля 1774 года Военной коллегии, - о назначении генерала графа Панина командующим войсками, расположенными в губерниях Оренбургской, Казанской и Нижегородской.
Узнав желание нашего генерала графа Петра Ивановича Панина служить нам в пресечении бунта и восстановлении внутреннего порядка в губерниях Оренбургской, Казанской и Нижегородской, повелеваем Военной коллегии доставить к нему немедленно надлежащее сведение о всех тех войсках, которые ныне в тамошнем краю находятся, с повелением от себя, к тем войскам, состоять отныне под его главною командою.
9) Наставление, данное за собственноручным ее величества подписанием, 8 августа 1774 года, гвардии Преображенского полку капитану Галахову.
1. Из письма яицкого казака Перфильева с товарищи всего триста двадцати четырех человек, к князю Григорию Григорьевичу Орлову писанного, усмотрите вы, что они представляют свою готовность, связав, привесть сюда известного вора самозванца Емельку Пугачева. С сим письмом прислан сюда от переправы их чрез Волгу яицкий же казак Астафий Трифонов, который нам от князя Орлова представлен был. Мы повелели князю Орлову его отправить обратно с таковым ответом к Перфильеву с товарищи, чтоб доставили злодея самозванца в Муром до ваших рук. Для свободного везде им пропуска, указали дать пашпорт, с которого при сем для сведения вам прилагается копия.
2. Для сего ехать вам, г-н капитан, к Москве и явиться к нашим генерал-аншефам графу Петру Ивановичу Панину и князю Михайлу Никитичу Волконскому: первый снабдит вас, по нашему повелению, ордером к генерал-маиору Чорбе, дабы сей снабдил вас достаточною командою для принятия в Муром злодея и самозванца с прочими колодниками, коих казаки к вам представят; а князю Волконскому от нас приказано - вам дать подводы, денег и кормовых, дабы как вы, так и при вас находящиеся, на пути всем изобильно удовольствованы были. Получа же вс° от них нужное, ехать вам до генерала-маиора Чорбы и далее до Мурома, где вам и дожидаться исполнения казацкого обещания.
3. Если заподлинно Перфильев с товарищи злодея к вам привезут, то во-первых сделав им желаемое награждение по сту рублев на человека, старайтесь их добрым манером распустить по домам; если ж их на сие уговаривать покажется трудно, то по крайней мере чтоб убавили число, а с остальными привезите злодея к Москве, где вы его вручите князю Михайлу Никитичу Волконскому и от него уже будете ожидать вашего дальнего отправления.
4. Деньги на заплату казакам примите у князя Вяземского, также на прогоны вам и с командою отсюда до Москвы.
10) Манифест 19 декабря 1774 года, - о преступлениях казака Пугачева.
Объявляем во всенародное известие. Всему свету ведомо есть и многими опытами дел наших повсюду доказано, что мы, приняв от промысла божия самодержавную власть Всероссийской империи, главнейшим правилом в царствование наше положили пещись о благосостоянии вверенных нам от всевышнего верноподданных, по намерениям и в угодность подателя всякого блага, творца, не смотря ни на какой род препятствия. Мы жизнь нашу посвятили к тому, чтоб доставить в империи нашей живущим всякого состояния людям мирное и безмятежное житие. Для того мы беспрерывный труд прилагаем к утверждению христианского благочестия, к поправлению законов гражданских, к воспитанию юношества, к пресечению несправедливости и пороков, к искоренению притеснений, лихомании и взятков, к умалению праздности и нерадения к должностям. Неутомимое наше рвение о благе общем наивящше ознаменилось в сии последние и прешедшие годы, когда защищая империю бодрым духом от нападения сильного неприятеля разными нашими предприятиями не токмо оный, божиим благословением, праведным нашим орудием и храбростию победоносных наших войск недопущен до пределов российских, но повсюду далеко отведен был от своего нападающего намерения. Чем наконец, по многим трудностям достигли мы до заключения с Оттоманскою Портою, без посредственников, желаемого и похвального мира, утверждающего внешнею безопастностию империи и доставляющего верноподданным нашим время наслаждаться благодарными сердцами хваля бога, покоем и тишиною, во время таковое; и видя единственное стремление ума нашего довести империю делами подобными до вышней степени благосостояния, кто не будет иметь праведного омерзения к тем внутренним врагам отечественного покоя, которые, выступя из послушания всякого рода, дерзали, во-первых, поднять оружие противу законной власти, пристали к известному бунтовщику и самозванцу, донскому казаку Зимовейской станицы Емельке Пугачеву, а потом обще с ним чрез целый год производили лютейшие варварства в губерниях Оренбургской, Казанской, Нижегородской и Астраханской, истребляя огнем церк
ви божии, грады и селения, грабя святых мест и всякого рода имущества, и поражая мечем и разными ими вымышленными мучениями и убивством священно-служителей и состояния вышнего и нижнего обоего пола людей, даже и до невинных младенцев.
Дело сие такого существа, что без ужаса на оное воззреть не можно! Оно доказывает, что человек, погруженный в невежество, забыв долг и присягу, данную пред богом верховной монаршей власти, и не опасаясь за то ни вечныя, ни временныя казни, выступя из послушания законов, преступает тем самым все пределы обязательства пред родом человеческим; вообще преступления главного злодея и его способников столь многочисленны и разнообразны суть, как по следствию оказалось и собственным добровольным признанием некоторых из них открылась таковая редкость, что чиня преступления всякого рода, сами они не упомнят числа содеянного зла. Несчастному же происшествию сего Пугачевского бунта описание прилагается на особливом листе.
Помянутое следствие злодейских дел, касающихся до сего бунта, от самого начала производили, по повелению нашему, генерал-аншеф князь Михайло Волконский и генерал-маиор Павел Потемкин в царствующем граде Москве, которое окончав, ныне в наш Сенат отсылаем, повелевая ему купно с синодскими членами, в Москве находящимися, призвав первых трех классов персон с президентами всех коллегий, выслушать оное от помянутых присутствующих в Тайной экспедиции, яко производителей сего следствия, и учинить в силу государственных законов определение и решительную сентенцию по всем ими содеянным преступлениям противу империи, к безопасности личныя человеческого рода и имущества.
Касающиеся же до оскорблений нашего величества, мы, презирая, предаем оные вечному забвению: ибо сии вины суть единственно те, в коих при сем случае милосердие и человеколюбие наше обыкновенное место иметь может. Мы всеусердно бога молим и просим, да отвратит впредь меч гнева своего от врученной нам его же премудрым промыслом империи, да восстановит паки повсюду мирное и безмятежное житие, и да укрепит всех, в оной живущих, наших верноподданных и нас самих во всех ему творцу угодных христианских добродетелях.
Описание происхождения дел и сокрушения злодея, бунтовщика и самозванца Емельки Пугачева.
Емелька Пугачев родился на Дону, как и сам показал, в Зимовейской станице. Дед и отец его были той же станицы казаки, и жена его - дочь казака Дмитрия Никифорова, Софья. Он служил во время Прусской войны и нынешней Турецкой простым казаком. Был во второй армии при взятьи Бендер. Оттуда отлучась, просил отставки; но в сем ему отказано. В то время зять его послан был на поселение под город Таганрог, и не желая тамо жить, подговаривал Емельку и других бежать; а как сие открылось в Черкаске, и велено было их туда выслать, он, запершись в подговоре зятя своего, бежал в Польшу в раскольнические скиты, укрывался у раскольников, и ознакомившись с беглым гренадером Алексеем Семеновым, кормились в Добрянске от подаяния. Потом и оттуда перешел в малороссийские селения, и быв у раскольников, опасаясь, чтоб его не поймали, положил бежать на Яик и подговаривать тамошних казаков к побегу на Кубань. Там-то назвал он себя бывшим императором Петром III.
На Яике нашел он прибежище у некоторых из того войска преступников, кои по делам внутреннего Яицкого войска тогдашнего несогласия и неустройства, опасаясь праведного приговоренного наказания, сами тогда в бегах находились. Сии казаки не токмо пристали к Емельке, но и старались повсюду разносить о нем слух. Когда сие дошло до сведения коменданта Яицкого городка, выслал он к поимке их команду. Но Емелька с шайкою своей скрылись, и отъезжая от городка далее, старался о умножении сволочи своей. В чем предуспев, возвратились к Яицкому городку. Но не могли оному причинить вреда, пошли далее по Оренбургской линии, брав крепостцы частию от оплошности в них находящихся командиров, а частию от слабости сил живущих в оных престарелых гарнизонных команд. Умножая дерзости по мере успехов, разбойник Емелька со сволочью своей, из коих главные были вооруженные Яицкие казаки, состоящие от 200 до 300 человек, кои до конца безотлучно почти при нем находились и из воли его, а. он из их, не выходили. Таким образом простирая злодейства и истребляя по дороге селения, а противоборющихся всячески умерщвляя, приступили они к Оренбургу прежде, нежели мог сюда дойти слух о толь дерзостном, сколь и неожиданном злодейственном предприятии. Сколь же скоро повсюду известно сделалось о сих бунтовщичьих неистовствах, наряжаемы были разные воинские командиры с достаточными командами верных ее императорского величества войск, и последние были умножаемы по мере нужды. А потом в декабре месяце 1773 года послан был генерал-аншеф Бибиков с полною властию и наставлением для пресечения сих от-часу умножающихся беспорядков и своевольств. Успехи соответствовали благоразумным сего генерала распоряжениям. Отряженный от него храбрый и ревностный генерал-маиор князь Петр Голицын разбил под Татищевою крепостью злодейское скопище, в великом числе состоящее при помянутых Яицких казаках из башкирцев и других беглых русских людей и заводских крестьян. К сожалению общему, рановременная кончина покойного генерала Бибикова не дозволила сему достойному мужу окончать
дело, на него возложенное. Между тем изменник Емелька был паки разбит сказанным генерал-маиором князем Голицыным под Сакмарою, кинулся на рудокопные заводы Оренбургской губернии, где умножив вновь толпы и вылив пушки, наивящшие начал делать истребления селениям и заводам грабительства имуществам и убивства людям. И хотя не единожды был достигнут и потом разбит храбрым полковником Михельсоном; но находя всякий раз способы уйти, вновь собирал толпы. Наконец, взяв пригородок Осу, перешел Каму и пришел к Казани. Тут нашел он отпор храбрым и мужественным поведением генерал-маиора Павла Потемкина, за два дни перед тем в Казань приехавшего, по повелению ее императорского величества. Сей генерал, собрав сколько тамо случилось войск, пошел злодею на встречу; но злодеи, видя свою в поле неудачу противу верных ее императорского величества войск, нашли способ сквозь линии суконщиков, изменою их, прорваться в предместие с Арского поля, и жительство зажечь. Генерал-майору Потемкину не оставалось в таковых обстоятельствах иного предприять, как единственно спасти от злодейских рук казанский кремль. Что он и учинил, и вошед в оный, до тех пор оборонялся, пока приспел в помощь к городу неутомимый полковник Михельсон с деташементом. Злодеи, узнав о приходе войск, побежали из города в поле, где по трикратном сражении в три разные дни разбойники наголову были разбиты. Часть их с воровским атаманом Емелькою бросилась к реке Волге, которую переплыв, устремлялась к разорению всего: зажигая церкви, селения и города Цывильск и Курмыш, и делая повсюду неслыханные варварства и бесчеловечия, побежала стремглав к Алатырю.
В таковых обстоятельствах писал к ее императорскому величеству тогда побуждаемый ревностию, в отставке находящийся, генерал граф Петр Панин, прося о поручении ему команды для истребления государственного врага и самозванца. Ее императорское величество, воззря на таковое усердие к службе ее и отечеству, не мешкав ни мало, соизволила послать к сему генералу повеления и наставления к искоренению бунта, нарядя при том в прибавок войск, тамо находящихся, три полка отселе. Сего верно усердного генерала предводительство бог благословил окончанием бунта и поимкою главного изменника. Между тем изменники, умножив свою сволочь, побежали к Саранску и Пензе, быв преследуемы по пятам корпусом усердного полковника Михельсона, и прошед оные, стремились далее чрез Петровск к Саратову, и овладели оным, где однако ж комендант, полковник Бошняк, обороняясь храбро, наконец с пятьюдесятьми человеками офицеров и солдат сквозь толпу пробился и приплыл в Царицын.
Злодеи, ограбя Саратов и убивая всех, кто по взгляду их не показался, прошли к Царицыну. Сия крепость учинила им сопротивление сильнее многих городов, принудила их отступить и бежать вперед; но проходя к Черноярску, в сорока верстах за Царицыным, по Астраханской дороге достигнуты злодеи были паки корпусом полковника Михельсона, все трудности и препятствия беспрерывно преодолевающего. К сему полковнику подоспели тогда Донские казаки, с помощью которых в последний раз Емелька со всею толпою бесповоротно разбит был: но сам злодей ушел, переплыв реку Волгу с малым числом Яицких казаков на луговую сторону, и пробирался к Узеням на степи, между реками Волгою и Яиком находящимся. В сем месте судьбы всевышнего предали сего злодея рода человеческого и империи в руки правосудия, и сами сообщники и любимцы его, казаки: илецкий Творогов, да яицкие, Чумаков и Федулев, раскаяся в содеянном ими злодействе, и узнав о обещанном манифестами ее императорского величества прощении тем, кои явятся с чистым покаянием, условились между собою Емельку Пугачева связать и привести в Яицкий городок, на что уговоря других казаков числом до 25 человек, сие они самым делом исполнили. Генерал-поручик Суворов, приехавши из армии, поспешал к передовым корпусам на поражение злодеев: и хотя разрушение оных последовало прежде, не оставил он подоспеть с некоторым числом войск на Яик, для обнадеживания стражи над государственным врагом, и приняв Пугачева в Яицком городке, привез его в Симбирск, откуда усердный генерал граф Панин сего злодея, с главными его сообщниками, прислал под крепкою стражею в царствующий град Москву, где и примут должную месть.
Сентенция, 1775 года января 10. О наказании смертною казнию изменника, бунтовщика и самозванца Пугачева и его сообщников. - С присоединением объявления прощаемым преступникам.
Объявляется во всенародное известие. Какова, во исполнение обнародованного ее императорского величества декабря 19 дня 1774 года манифеста, в Правительствующем сенате, обще с членами Святейшего синода, первых трех классов персонами и президентами коллегий, о бунтовщике, самозванце и государственном злодее Емельке Пугачеве и его сообщниках, по данной от ее императорского величества полной власти, сентенция заключена, и по оной сего января 10 дня 1775 года экзекуция последовала, такова слово от слова во всенародное известие при сем публикуется:
1774 года декабря 30 и 31 числ, в полном собрании Правительствующий сенат, Святейшего правительствующего синода члены, первых трех классов особы и президенты коллегий, находящиеся в первопрестольном граде Москве, приняв от действительного тайного советника, генерала-прокурора и кавалера князя Александра Алексеевича Вяземского, состоявшийся 19 числа того ж месяца, за подписанием собственныя ее императорского величества руки, манифест, и при оном присланное в Сенат следствие о известном бунтовщике, самозванце и государственном злодее Емельке Пугачеве и его сообщниках, слушали. И понеже ее императорскому величеству благоугодно было означенное следствие отослать в Сенат, и высочайше повелеть, купно с синодскими членами, в Москве находящимися, призвав первых трех классов особ и президентов коллегий, выслушать оное от генерала-аншефа, сенатора и кавалера князя Михайла Никитича Волконского и генерал-маиора Павла Сергеевича Потемкина, яко производителей сего следствия, и учинить в силу государственных законов определение и решительную сентенцию по всем ими содеянным преступлениям противу империи, к безопасности личныя человеческого рода и имущества: то хотя важность вины, лютость и варварство сего бунтовщика, самозванца и мучителя Емельки Пугачева довольно уже всем известны, и впечатление на сердце каждого верного ее императорского величества подданного и сына отечества возбуждает произведенное мщение и вопиет противу дел сего изверга рода человеческого, почему и положение сентенции самою лютейшею казнию без всякого рассмотрения последовать могло бы; но установленное и уполномоченное от ее императорского величества к суду над сим извергом верноподданное собрание, слушав помянутое следствие и чинимые производителями объяснения, нашло хотя вс° уже и всем известное, но с возобновлением крайнего ужаса и содрогания, что сей злодей, бунтовщик и губитель, в присутствии Тайной московской экспедиции допрашиван, и сам показал: что он подлинно донской казак Зимовейской станицы, Емелька Иванов сын Пугачев, что дед и отец его был
и той же станицы казаки, и первая жена его, дочь донского ж казака Дмитрия Никифорова, Софья, с которою прижил он трех детей, а именно: одного сына и двух дочерей, о чем в описании при манифесте, изданном 19 декабря, означено: что производя Оренбургу осаду, иногда проезжал он к Яицкому городу, окруженному тогда злодейским его скопищем, женился вторично на дочери яицкого казака Петра Кузнецова, Устинье. О начале ж злейшего предприятия, о произведенном им бунте, по многим увещаниям, с клятвою объявил, что изменническое и бедственное его дерзновение возмутить Яицких казаков, возмечтал он начать отнюдь не в том страшном замысле, чтоб завладеть отечеством, и похитить монаршую власть. Сие страшное и невозможное предприятие в таковый просвещенный век и в такой стране, где премудрая Екатерина царствуя, высокими предприятиями, все угрожающие намерения и самых сильных врагов отвела, удалила и разрушила, не входило сначала в оскверненную возмущением мысль его; но возмечтал он объявить себя в имени покойного государя Петра III, воспользуясь обстоятельствами: узнав несогласие между Яицких казаков, а попущением разных случаев увеличивая злые намерения свои, простирал мерзкое стремление, о коем будет означено, единственно стремясь к побегу; поелику должен был он искать убежища, укрывшись от команды. Будучи в Яицком городе прошлого 1772 года, начинал он дерзкое и пагубное намерение свое к возмущению таким образом, что старался Яицкое войско, находившееся тогда в междоусобной, по делам до них касающимся, вражде, уговорить к побегу на Кубань. Хищное сердце злодея Пугачева, рассмотря вражду помянутых казаков, возбудило сего богомерзкого предателя вожжечь и разлить в смущенных умах пламень бунта, поелику расположение сердец сих кроющихся от правосудного наказания казаков сходственно было с злым намерением бунтовщика и злодея Пугачева. Положив первую искру пожара, начинал он ненавистное намерение свое тем прельщением, что обещал им дать большие деньги, если они к побегу согласятся; а в самом деле всемерно верил, что когда отважнейшие
на побег только согласны будут, то неминуемо его предводителем своим, или атаманом выберут, а выбрав, и в повиновении его останутся: следовательно он с готовою и отборною шайкою разбойничать и от казни за свои преступления по крайней мере несколько времени укрываться может. Но как усмотренная им в одних мерзостная склонность ко всякому злодеянию, а в других простота далеко превзошли самое его ожидание и расположение, то и отважился он объявить себя под высоким уже названием в бозе почивающего государя императора Петра III, дабы, пользуясь простотою, умножать свою сволочь, нужную ему к разбойническим намерениям. Но первое покушение сего адского предприятия рушено было поимкою злодея Пугачева в Дворцовой волости, в селе Малыковке, не под названием еще покойного государя Петра III, ибо сие сведение до начальства тогда не дошло, а единственно в возмутительных словах; оттуда привезен он был в Симбирск, и потом в Казань. Не прекратилось тем зверское ухищрение сего злодея; душа его, расположенная к злости и измене, не ощущала страха божия, должного благоговения к законной монаршей власти, и доброжелательства к возлюбленному отечеству; и как самое первое свое преступление начал он укрывать побегом с Дона, а потом разными ухищрениями и злодеяниями, так и здесь не о раскаянии, но о том только помышлял, как бы из темницы уйти и наказания избегнуть; посему, подговоря караульного солдата, с помощью его бежал он из тюрьмы, и явился паки на Яике в половине августа прошлого 1773 года, будучи укрываем на хуторах сказанных кроющихся от наказния Яицких казаков; и чем больше опасался сыска и казни, тем скорее уже спешил объявить себя государем, и умножить число своих сообщников, и тем свирепее пускался в такие предприятия, успехом коих чаял сообщников своих, к злодеянию склонных, ободрить, а простаков самою дерзостию еще более привесть в ослепление. Таким образом предуспев собрать некоторое число содейственников богоненавистному предприятию своему, дерзнул обще с ними поднять оружие противу отечества. Первое стремление его было схв
атить и разорить Яицкой город, поелику мщение сообщников его на гибель собратий своих по причине вражды побуждало; а дабы высоким званием государя удобнее было обезоружить сердца, благоговением к священной власти наполненные, сей преступник богу и монархине и враг отечества, называя себя покойным государем Петром III, приступил к городу, и послал лже-составный манифест к коменданту, в оном находящемуся; но увидя, что предприятие его не имело удачи, миновав Яицкой город, пошел по линии к Оренбургу; высланная команда из города в погоню за бунтовщиками, была предательством некоторых из числа посланных злодеями захвачена. Варвар Пугачев над сими несчастными явил первый опыт своей лютости и тиранства, и предал мучительской казни вдруг 12 старшин Яицкого войска, непоколебимо пребывающих в верности ее императорскому величеству и отечеству даже до самой смерти. Приняв пищу злой душе своей сим убийством, начал простирать сей изверг и губитель Пугачев далее свои злодеяния. Не трудно было ему в обнаженных местах от войска, по причине славно-окончанной ныне Турецкой войны, умножать сонмище свое, и простирать успехи злых дел своих, которые, внушая мерзкой душе его отчасу дерзновеннейшие замыслы, попустили наконец его и на все покушения. Привлекая разными ухищрениями жителей в толпы свои, обольщал он слабомысленных людей несовместными обещаниями, а лютейшими варварствами приводил в страх и ужас тех, коих благоразумие обольщениям его верить не допускало: доказывает то, что посреди сих мест, в коих жителей он, толь хищно обольщая, развращал, ни о чем более не мыслил он, как о разорении и бедствии сих несчастных людей. Повсюду, где только сей предатель и злодей коснулся, следы варварства его остались. Опустошение многих жилищ каждое благое сердце приводит в содрогание, и кровь, багрившая землю и пролитая его мучительною рукою, дымится и вопиет на небеса об отмщении. Многочисленным злодействием сего изменника, врага и тирана означения вместить здесь невозможно; но, по собранным ведомостям, издавно будет особливое описание. Ко изъя
влению ж вообще мерзких действ его должно объявить, что по следствию дела, о нем произведенного, и самым признанием сего злодея оказалась толь неслыханная в человеческом роде лютость, что нет единого зла и такого ужасного варварства, которого бы гнусная душа его не произвела в действо, ибо забыв закон всемогущего господа и творца, явился он преступником пред самим богом; презрев присягу монаршей власти, сделался не только изменником, но, похитив имя монарха, стал возмутителем народа, и учинил себя виновником бедствия и губителем многих невинных людей; наруша обязательства пред отечеством, сделался врагом ему и злодеем; а разрушив все права естественные пред человеческим родом, явил себя врагом всему человеческому роду; словом, разорял он храмы божии, разрушал святые алтари и жертвенники, расхищал сосуды и все утвари церковные, и поругал святые иконы, не ощущая в душе своей ни мало не токмо священного благоговения к таковым вещам, где жертва приносится всевышнему создателю, искупившему спасение наше кровию спасителя Христа, но ниже содрогания; однако не столь странно, что злодей, сперва от страха казни в большие злодеяния пустившийся, а потом во оных человечество забывший и в лютого зверя превратившийся, не содрогался о своих деяниях, кои почитал к сохранению своему нужными, как то непостижимо, что единожды прельщенные им безумцы и простаки не могли в прилепившейся и к ним возмутительной заразе видеть, что злодей не ищет более как токмо время ожидающей его казни продлить; ибо где он ни проходил, там не оставил иных следов, как токмо бесчеловечия, и сколько раз ни отваживался стать на сражение с верными ее императорского величества войсками, всегда следующую за ним ослепленную чернь отдав на поражение, сам с малым числом единомышленников тотчас убегал искать себе спасения и новых простаков на такую же жертву; грады, заводы и селения для того только и брал, чтоб предавать огню и грабительству; всех вышней степени людей истреблял, не разбирая ни пола, ни возраста, не для того, чтоб та жертва была ему милее, но для то
го, что опасался, дабы просвещеннейшие люди следующих за ним в пагубу слепцов не просветили. Ныне, лишась всех способов и надежды к побегу и новым злодеяниям, признался во всем том с истинным, буде токмо может в его душе быть, раскаянием, как пред Следственною комиссиею, так и в полном собрании Правительствующего сената, членов Святейшего синода и приглашенных особ. То же самое учинили и все сообщники его как пред Комиссиею, так и пред отряженными для того от всего собрания членами. Сей злодей пред полным собранием объявил, что он подлинно донской казак Зимовейской станицы Емельян Иванов сын Пугачев, и каялся во всех сказанных важных винах своих и во всех преступлениях и злодействах, заклинаясь, что открыл он вс° то, чем гнусное сердце его было заражено, и ныне очищает душу свою совершенным покаянием пред богом и ее императорским величеством и пред всем родом человеческим во всех содеянных им беззакониях. К сообщникам же сего изверга и бунтовщика, о коих в следствии означено, отряжена была из собрания депутация, а именно: Святейшего синода член Иоанн, архимандрит новоспасский, тайный советник и сенатор Маслов, генерал-поручик Мартынов, и сенатский обер-прокурор князь Волконский, дабы, увещевая сих преступников и злодеев, равно вопросили, не имеют ли они еще чего показать и чистое ль покаяние принося объявили все свои злодеяния? Исполнив порученное дело, сказанная депутация собранию донесла, что все преступники и способники злодейские признавались во всем, что по делу в следствии означено, и утвердились на прежних показаниях. Вс° сие соверша, уполномоченное собрание, приступив к положению сентенции, слушало в начале выбранные из священного писания приличные к тому законы и потом гражданских законов положения; а именно: в книге Премудрости Соломона написано, гл. 6, ст. 1 и 3: царем держава дана есть от господа и сила от вышнего; в евангелии от Матфея, гл. 22, ст. 21, и Марка гл. 12, ст. 17: Воздадите убо кесарева кесареви и божия богови; в 1 послании первоверховного апостола Петра, гл. 1, ст. 18 и 19: бога бойтеся,
царя чтите, рабы повинуйтеся во всяком страсе владыкам не токмо благим и кротким, но и строптивым; также к Римляном, гл. 13: всяка душа властем предержащим да повинуется, несть бо власть, аще не от бога; сущие же власти от бога учинены суть, тем же противляяйся власти, божию повелению противляется, противляющий же себе грех приемлет; книги 4 моисеевой Числ, гл. 16: по соизволению божию восставших и бунтующих противу возлюбленных богом Моисея и Аарона сонм израильтян пожре земля; - евангелия от Иоанна гл. 19, ст. 12: всяк, иже себе царя творяй, противится богу; - в законе, богом данном Моисею от 2 закона число 5: да не умрут отцы за сыны, ни сынове да не умрут за отцы, но каждый за свой грех да умрет; 4 книги моисеевой Числ, гл. 17, ст. 13: всяк прикасаяся к скинии свидения господней умирает. - В законах гражданских: в Уложении, гл. 2, в статьях: 1-й: будет кто каким умышлением учнет мыслить на государское здоровье злое дело, и про то его злое умышленье кто известит, и по тому извету про то его злое умышленье сыщется до-пряма, что он на царское величество злое дело мыслил и делать хотел, и такого по сыску казнить смертию. Во 2-й: также будет кто при державе царского величества, хотя Московским государством завладеть и государем быть, и для того своего злого умышления начнет рать сбирать, или кто царского величества с недруги учнет дружиться и советными грамотами ссылаться и помощь им всячески чинить, чтобы тем государевым недругам по его ссылке Московским государством завладеть, или какое дурно учинить, и про то на него кто известит, и по тому извету сыщется про тое его измену допряма: и такого изменника по тому же казнить смертию. В 18-й: кто Московского государства всяких чинов люди сведают, или услышат на царское величество в каких людех скоп и заговор, или иный какий злой умысл: и им про то извещати государю царю и великому князю Алексею Михайловичу всея России, или его государевым боярам и ближним людям, или в городах воеводам и приказным людем. В 21-й: а кто учнет к царскому величеству или на его государевы
х бояр и окольничих и думных людей, и в городах и в полках на воевод и приказных людей, или на какого-нибудь приходити скопом и заговором, и учнут кого грабити или побивати: и тех людей, кто так учинит, за то по тому же казнить смертию без всякия пощады. Гл. 21-й, в статьях: в 14-й: церковных татей казнить смертию без всякого милосердия, а животы их отдавать в церковные татьбы; - в 18 и 21-й: разбойников, которые пожгли дворы или хлеб, казнить смертию. В Воинском артикуле, гл. 3 артик. 19-м: если кто подданный войско вооружит, или оружие предприимет противу его величества, или умышлять будет помянутое величество полонить, или убить, или учинить ему какое насильство, тогда имеют тот и все оные, которые в том вспомогали, или совет свой подавали, яко оскорбители величества, четвертованы быть и их пожитки забраны; - 101 артикула в толковании: коль более чина и состояния преступитель есть, толь жесточае оный и накажется; ибо оный долженствует другим добрый приклад подавать и собою оказать, что оные чинить имеют. - Гл. 17, арт. 137-й: всякий бунт, возмущение и упрямство без всякой милости имеет быть виселицею наказано. Арт. 178: кто город, село и деревню, или церкви, школы, шпитали и мельницы зажжет, печи или некоторые дворы сломает, також крестьянскую рухлядь или прочее что потратит: оный купно с теми, которые помогали, яко зажигатель и преступитель Уложения, смертию имеет быть казнен и сожжен. В Морском уставе, книга 5, гл. 1, арт. 1: если кто против персоны его величества какое зло умышлять будет, тот и все оные, которые в том вспомогали или совет свой подавали, или ведая не известили, яко изменники четвертованы будут, и их пожитки движимые и недвижимые взяты будут. Гл. 7, арт. 124: кто церкви или иные святые места покрадет, или у оных что насильно отоймет: оный имеет быть лишен живота, и тело его на колесо положено. Гл. 12, арт. 85: кто уведает, что един или многие нечто вредительное учинить намерены, или имеет ведомость о шпионах, или иных подозрительных людях, во флоте обретающихся, и о том в удобное время не объ
явит: тот имеет быть живота лишен. Гл. 13, арт. 92: ни кто б ниже словом или делом, или письмами, сам собою, или чрез других к бунту и возмущению, или иное что учинить причины не дал, из чего бы мог бунт или измена произойти; ежели кто против сего поступит, тот живота лишится. Гл. 18, арт. 132: кто лживую присягу учинит, и в том явственным свидетельством обличен будет: оный с наказанием, вырезав ноздри, послан будет на галеру вечно.
По выслушании всего вышеозначенного, когда воображается в уме вс° происхождение и сплетение сего богомерзкого дела, то колико представляется предметов и человечество оскорбляющих, и в то же время самого важного и зрелого размышления требующих: во-первых, поражается сердце ужасом, как человек, в одно преступление впадший и наказания избегнуть ищущий, зло злом закрывая, мог наконец до толиких злодеяний и толикия дерзости дойти, что похитить священное имя монарха и дать оное даже и гнусной его наложнице. Крайнее потом предлежит сетование и соболезнование, видя, что едва злодей несколькими казаками, также как и он, от наказания укрывающимися, признан под именем покойного государя императора Петра III, великое число безумцев и простяков следуют оным слепо, яко овцы заколения. Разрушенные храмы божии требуют возобновления; разоренные или в пепел обращенные грады и селения взыскуют человеколюбивой помощи; опечаленные старики и сирые младенцы утешения и призрения, а безумцы и суеверы просвещения. Наконец не меньше всего праведно-огорченные дворяне за многие предательства на своих крестьян взыскуют достаточного им усмирения; а сии слепцы и Пугачевым и своим расстроением в разорение и нищету приведенные, и то страхом, то бедностию терзаемые, впадают в отчаяние: почему и надлежало бы, во-первых, злодеев предать лютейшим мукам и казням; но сверх того, что главное преступление, а именно: оскорбление величества, оставляет ее императорское величество, яко суще человеколюбивая монархиня и матерью отечества своего и подданных никогда быть не престающая, - нет ни мук, ни казней, как бы их ни увеличить, чтобы могли соразмерны быть толиким злодеяниям. Да большая часть из лютейших злодеев и приняли уже свое воздаяние, то на сражениях, то правосудием, на самых тех местах в действо произведенным. Надлежало бы тотчас стараться и о разогнании толь бедственной слепоты и невежества; но верить надобно, что постигнувшее их зло не токмо разженет много слепоты, да и самых буйственных в чувство и раскаяние приведет. Представляя вс° сие к об
щему всех верноподданных утешению, видим, что стараниями премудрыя монархини о воспитании, невежество уже повсеместно изчезает, а благонравие процветать будет. Надлежало бы обратить благоговейное попечение к воспостроению разоренных храмов божиих: но христолюбивая монархиня где не подает примеров ее благочестия? В пепел обращенные грады и селения ободрены примером уже многих других в лепоту облеченных градов; утешены и призрены не старики токмо и младенцы, но питаются теперь целые провинции на монаршем ее иждивении. Наконец уверено вс° собрание, что и погрешившие крестьяне сами чистосердечно раскаиваются, а просвещенные и благонравные люди ищут паче помощь подать бедности, нежели обременять оную. Сего ради собрание, находя дело в таких обстоятельствах, сообразуяся беспримерному ее императорского величества милосердию, зная ее сострадательное и человеколюбивое сердце, и наконец рассуждая, что закон и долг требуют правосудия, а не мщения, нигде по христианскому закону несовместного, единодушно приговорили и определили: за все учиненные злодеяния, бунтовщику и самозванцу Емельке Пугачеву, в силу прописанных божеских и гражданских законов, учинить смертную казнь, а именно: четвертовать, голову взоткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города и положить на колеса, а после на тех же местах сжечь. Главнейших его сообщников, способствующих в его злодеяниях: 1) яицкого казака Афанасья Перфильева, яко главнейшего любимца и содейственника во всех злых намерениях, предприятии и деле изверга и самозванца Пугачева, паче всех злостью и предательством своим достойного лютейшия казни, и которого дела во ужас каждого сердца привести могут, что сей злодей, будучи в Петербурге в то самое время, когда изверг и самозванец обнаружился под Оренбургом, сам добровольно предъявил себя начальству с таковым предложением, яко бы он, будучи побуждаем верностию к общей пользе и спокойствию, желал уговорить главнейших сообщников злодейских, Яицких казаков, к покорению законной власти, и привести злодея обще с ними с повинною. По се
му точно удостоверению и клятве отправлен он был к Оренбургу; но сожженная совесть сего злодея под покровом благонамерения алкала злобою: он приехав в сонм злодеев, представился к главному бунтовщику и самозванцу, в Берде тогда бывшему, и не только удержался от исполнения той услуги, которую исполнить он обещал и заклинался, но, чтоб уверить самозванца в верности, объявил ему откровенно вс° намерение свое, и соединясь предательскою совестию своею с мерзкою душою самого изверга, пребыл с того времени до самого конца непоколебим в усердии ко врагу отечества, был главнейшим соучастником зверских дел его, производил все мучительнейшие казни над теми несчастными людьми, которых бедственный жребий осуждал попасться в кровожаждущие руки злодеев, и наконец, когда злодейское скопище разрушено в последние под Черным Яром, и самые любимцы изверга Пугачева кинулись на Яицкую степь, и искав спасения, разбились на разные шайки, то казак Пустобаев увещевал товарищей своих явиться в Яицком городке с повинною; на что другие и согласились; но сей ненавистный предатель сказал, что он лучше желает живым быть зарыту в землю, нежели отдаться в руки ее императорского величества определенным начальствам; однако ж высланною командою пойман; в чем сам он предатель Перфильев пред судом обличен и винился; - четвертовать в Москве.
2) Яицкому казаку Ивану Чике, он же и Зарубин, самоназвавшемуся графом Чернышевым, присному любимцу злодея Пугачева, и который при самом начале бунта злодея паче всех в самозванстве утвердил, многим другим соблазнительный пример подал и с крайним рачением укрыл его от поимки, когда за самозванцем выслана была из города сыскная команда, и потом по обнаружении злодея и самозванца Пугачева, был из главнейших его содейственников, начальствовал отдельною толпою, осаждал город Уфу, который храбро и достохвально едиными гражданами, усердствующими прямо в верности ее императорскому величеству, защищался; разорял многие в той провинции заводы и селения, похищал всякого рода имущества, и чинил многие смертоубийства верным рабам ее императорского величества. За нарушение данной пред всемогущим богом клятвы в верности ее императорскому величеству, за прилепление к бунтовщику и самозванцу, за исполнение мерзских дел его, за все разорения, похищения, и убийства - отсечь голову и взоткнуть ее на кол для всенародного зрелища, а труп его сжечь со эшафотом купно. И сию казнь совершить в Уфе, яко в главном из тех мест, где все его богомерзкие дела производимы были.
3) Яицкого казака Максима Шигаева, оренбургского казачьего сотника Подурова и оренбургского неслужащего казака Василья Торнова, из которых первого, Шигаева, за то, что он, по слуху о самозванце, добровольно ездил к нему на умет, или постоялый двор, к Степану Оболяеву, отстоящему неподалеку от Яицкого города, совещевал в пользу обнаружения злодея и самозванца Пугачева, разглашал об нем в городе, и поелику смысл его привлекал вероятие простых людей, то произвел тем во многих к бунтовщику и самозванцу привязанность; а потом, когда уже злодей явно похитив имя покойного государя Петра III, приступил к Яицкому городу, то был он при нем из первых содейственников его. При обложении ж Оренбурга, во всякое время, когда сам главный злодей оттуда отлучался к Яицкому городу, оставлял его начальником бунтовщичьей толпы своей. А в сие ненавистное начальство производил он Шигаев многие злости: повесил посланного в Оренбург от генерал-маиора и кавалера князя Голицына лейб-гвардии конного полку рейтара с известием о его приближении единственно за сохраненную сказанным рейтаром истинную верность к ее императорскому величеству, законной своей государыне. - Второго, Подурова, яко сущего изменника, который не только предался сам злодею и самозванцу, но и писал многие развратительные в народе письма, увещевал верных ее императорскому величеству яицких казаков предаться к злодею и бунтовщику, называя его и уверяя других, яко бы он был истинный государь, и наконец писал угрозительные письма к оренбургскому губернатору, генерал-поручику и кавалеру Рейнсдорпу, к оренбургскому атаману Могутову и к верному старшине Яицкого войска Мартемьяну Бородину, которыми письмами сей изменник убежден и признался. - Третьего, Торнова, яко сущего злодея и губителя душ человеческих, разорившего Нагайбацкую крепость и некоторые жительства, и потом вторично прилепившегося к самозванцу: повесить в Москве всех их троих.
4) Яицких казаков: Василья Плотникова, Дениса Караваева, Григорья Закладнова, мещерякского сотника Казнафера Усаева, и ржевского купца Долгополова, за то, что оные злодейские сообщники, Плотников и Караваев, при самом начале злодейского умысла, приезжали к пахатному солдату Абаляеву, где самозванец тогда находился, и условясь с ним о возмущении Яицких казаков, делали первые разглашения в народ, и Караваев рассказывал, яко бы видели на злодее царские знаки, так называя пятна, оставшиеся на теле злодея после болезни его под Бендерами. Приводя таким образом в соблазн простых людей, оные Караваев и Плотников, по слуху о самозванце, будучи взяты под караул, о нем не объявили. Закладнов был подобно первым из начальных разглашателей о злодее, и самый первый, пред кем злодей дерзнул назвать себя государем; Казнафер Усаев был двоекратно в толпе злодейской, в разные ездил места, для возмущения башкирцев, и находился при злодеях Белобородове и Чике, разные тиранства производивших. Он в первый раз захвачен верными войсками под предводительством полковника Михельсона, при разбитии злодейской шайки под городом Уфою, и отпущен с билетом на прежнее жительство; но не чувствуя оказанного ему милосердия, опять обратился к самозванцу, и привез к нему купца Долгополова. Ржевский же купец Долгополов, разными лжесоставленными вымыслами приводил простых и легкомысленных людей в вящшее ослепление, так, что и Казнафер Усаев, утвердясь больше на его уверениях, прилепился вторично к злодею. Всех пятерых высечь кнутом, поставить знаки, и вырвав ноздри, сослать на каторгу, и из них Долгополова, сверх того, содержать в оковах.
5) Яицкого казака Ивана Почиталина, илецкого Максима Горшкова и яицкого же Илью Ульянова за то, что Почиталин и Горшков были производителями письменных дел при самозванце, составляли и подписывали его скверные листы, называя государевыми манифестами и указами, чрез что умножая разврат в простых людях, были виною их несчастия и пагубы. Ульянова, яко бывшего с ними всегда в злодейских шайках и производившего, равно как и они, убийства: всех троих высечь кнутом, и вырвав ноздри, сослать на каторгу.
6) Яицких казаков: Тимофея Мясникова, Михайлу Кожевникова, Петра Кочурова, Петра Толкачева, Ивана Харчова, Тимофея Скачкова, Петра Горшенина, Панкрата Ягунова, пахатного солдата Степана Оболяева, и ссыльного крестьянина Афанасья Чулкова, яко бывших при самозванце, и способствовавших ему в лживых разглашениях и в составлении злодейских шаек, высечь кнутом, и вырвав ноздри, послать на поселение.
7) Отставного гвардии фурьера Михайла Голева, саратовского купца Федора Кобякова и раскольника Пахомия, первых за прилепление к злодею и происходимые соблазны от их разглашений, а последнего за ложные показания, высечь кнутом, Голева и Пахомия в Москве, а Кобякова в Саратове; да саратовского ж купца Протопопова, за несохранение в нужном случае должной верности, высечь плетьми.
8) Подпоручика Михаила Швановича, за учиненное им преступление, что он, будучи в толпе злодейской, забыв долг присяги, слепо повиновался самозванцовым приказам, предпочитая гнусную жизнь честной смерти, лишив чинов и дворянства, ошельмовать, переломя над ним шпагу. - Инвалидной команды прапорщика Ивана Юматова, за гнусную по чину офицерскому робость, при разорении города Петровска, хотя строжайшего достоин он наказания, но за старостию лет уменьшая оное, лишить его чинов. - Астраханского конного полку сотника и депутата Василья Горского, за легкомысленное прилепление к толпе злодейской, лишить депутатского достоинства и названия.
9) Илецкого казака Ивана Творогова, да яицких Федора Чумакова, Василья Коновалова, Ивана Бурнова, Ивана Федулова, Петра Пустобаева, Козьму Кочурова, Якова Почиталина и Семена Шелудякова, в силу высочайшего ее императорского величества милостивого манифеста, от всякого наказания освободить: первых пять человек потому, что, вняв гласу и угрызению совести, и восчувствуя тяжесть беззаконий своих, не только пришли сами с повинною, но и виновника пагубы их, Пугачева, связав, предали себя и самого злодея и самозванца законной власти и правосудию; Пустобаева за то, что он отделившуюся шайку от самого злодея Пугачева склонил притти с повиновением, равномерно и Кочурова, еще прежде того времени явившегося с повинною; а последних двух за оказанные ими знаки верности, когда они были захвачены в толпу злодейскую и были подсылаемы от злодеев в Яицкий город, то они, приходя туда, хотя отстать от толпы опасались однако возвещали всегда о злодейских обстоятельствах и о приближении к крепости верных войск, и потом когда разрушена была злодейская толпа под Яицким городом, то сами они к военачальнику явились. И о сем высочайшем милосердии ее императорского величества и помиловании сделать им особое объявление чрез отряженного из собрания члена сего января 11 дня, при всенародном зрелище перед Грановитою Палатою, где и снять с них оковы.
10) Отставного подпоручика Гринева, царицынского купца Василья Качалова, да брянского купца Петра Кожевникова, малороссиянина Осипа Коровку, донских казаков Лукьяна Худякова, Андрея Кузнецова, яицкого казака Ивана Пономарева, он же и Самодуров; раскольников Василья Щолокова, Ивана Седухина, крестьянина Василья Попова и Семена Филиппова, которые находились под караулом, будучи сначала подозреваемы в сообщении с злодеями, но по следствию оказались невинными, для чего их и освободить, и сверх того о награждении крестьянина Филиппова, яко доносителя в Малыковке о начальном прельщении злодея Пугачева, представить на рассмотрение Правительствующего сената. А понеже ни в каких преступлениях не участвовали обе жены самозванцевы, первая Софья, дочь донского казака Дмитрия Никифорова, вторая Устинья, дочь яицкого казака Петра Кузнецова, и малолетные от первой жены сын и две дочери, то без наказания отдалить их, куда благоволит Правительствующий сенат; равномерно же предоставляется к тому же рассмотрению назначение места и содержания осужденных на каторгу и на поселение.
11) Как же не безъизвестно вышеозначенному собранию, что по определению Святейшего синода, не токмо бунтовщик и самозванец Емелька Пугачев, но и все его злодейские сообщники преданы вечному проклятию; то дабы осужденным сею сентенциею на смертную казнь, которые за клятвопреступление, ужасное варварство и злые дела свои подверглись душевне осужденному в тартаре мучению, не лишились при последнем конце своем законного покаяния во всех содеянных ими злодеяниях, предоставить преосвященному Самуилу, епископу Крутицкому, поступить в том по данному ему на сей случай наставлению от Святейшего синода.
12) Определенную злодеям смертную казнь в Москве учинить на болоте, сего января 10 дня. К чему привесть и злодея Чику, назначенного на казнь в городе Уфе, и после здешней экзекуции того же часа отправить на казнь в назначенное ему место. И для того, как о публиковании сей сентенции, так и о сказуемом милосердии прощаемым и о надлежащих к тому приуготовлениях и нарядах послать из Сената, куда надлежит, указы. Заключена января 9 дня 1775 года.
Учрежденному Собранию святейшего синода члены письменно объявили, что слушав в собрании следствие злодейских дел Емельки Пугачева и его сообщников, и видя собственное их во всем признание, согласуемся, что Пугачев с своими злодейскими сообщниками достойны жесточайшей казни; а следовательно, какая заключена будет сентенция, от оной не отрицаемся; но поелику мы духовного чина, то к подписанию сентенции приступить не можем.
Под тем подписано тако:
Самуил, епископ Крутицкий.
Геннадий, епископ Суздальский.
Иоанн, архимандрит Новоспасский.
Андрей, протопоп гвардии Преображенской.
Под сентенциею подписано тако:
Князь Михайло Волконской.
Михайло Измайлов.
Иван Козлов.
Лукьян Камынин.
Всеволод Всеволожской.
Петр Вырубов.
Алексей Мельгунов.
Князь Иван Вяземской.
Дмитрий Волков.
Михайло Маслов.
Григорий Протасов.
Александр Глебов.
Граф Федор Остерман.
Яков Протасов.
Граф Валентин Мусин-Пушкин.
Михайло Каменской.
Иван Мелиссино.
Павел Потемкин.
Александр Самойлов.
Матвей Мартынов.
Александр Херасков.
Иван Давыдов.
Аким Апухтин.
Михайло Лунин.
Михайло Салтыков.
Алексей Яковлев.
Обер-секретарь Андреян Васильев.
Секретарь Александр Храповицкой.
Объявление прощаемым преступникам.
По высочайшему ее императорского величества повелению, в полном собрании Правительствующего сената, обще с членами Святейшего синода, первых трех классов персонами и президентами коллегий, слушано произведенное следствие о бунтовщике, самозванце и государственном злодее Емельке Пугачеве и его сообщниках, и по силе священного писания и гражданских законов заключена сентенция, которая вчерашнего числа исполнена и осужденные злодеи иные должную казнь, а другие наказание получили. В числе сих преступников и соучастников в злодеяниях были и вы, здесь предстоящие, илецкий казак Иван Тварогов, да яицкие Федор Чумаков, Василий Коновалов, Иван Бурнов, Иван Федулов, Петр Пустобаев, Козьма Кочуров, Яков Почиталин и Семен Шелудяков: вообразя сие, не должны ли вы содрогаться от ужаса, и проклинать прошедшее свое заблуждение, влекущее вас в пагубу? Наистрожайшая смертная казнь предписывалась вам божественными и гражданскими законами и вечная мука по священному писанию. Но должны вы благодарить создателя и считать себя счастливыми, что находясь на краю пропасти, всевышняя десница отвратила от глаз ваших мрак ослепления, и вы, вняв гласу и угрызению совести и восчувствуя тяжесть беззаконий своих, пришли в раскаяние и сами явились с повинною; а Иван Тварогов, Федор Чумаков, Василий Коновалов, Иван Бурнов и Иван Федулов, не токмо себя самих, но и самого злодея Емельку Пугачева предали законной власти и правосудию. Таковое обращение к предписанной законами должности не могло бы уменьшить заслуженного вами наказания; ибо злодеяния ваши не токмо были совершены, но и превзошли меры доныне в свете известных. Нарушенное силою и пособием вашим законным властям повиновение требовало казни преступников. Обманом вашим приведенные в пагубу несчастные поселяне, страдая за вас, свидетельствовали о ваших злодеяниях. Разоренные и злобою вашею воспаленному огню преданные селения, города и святые храмы угрожали вас наижесточайшим истязанием; и среди сих ужасных развалин и опустошения, кровь неповинных, коею в варварстве своем вы обагрялись, во
зопияла на небо и молила отмщения. Могло ли после сих неистовств раскаяние ваше принято быть во уважение, да еще и в такое время, когда вс° ваше злодейское скопище, купно с вознесенным вами идолом верными ее императорского величества войсками было стеснено, разбито и яко прах рассеяно? Представьте сами себе, беспристрастно размышляя, можно ли отвсюду окруженных и лишенных способов к защищению, почесть по справедливости в раскаяние пришедшими, и добровольно себя предавшими? Конечно нет: а посему вс° вышесказанное свидетельствует неизобразуемое неистовство ваше, и куда ни обратишься, везде вам казнь предписывается. Во всем свете наказуется не токмо злодей и его сообщник, но и предприявший злой умысел, хотя и в действо оного не произвел; а о вас свидетельствуют пространные губернии, что вы не мыслию единою погрешили, но исполненным вами беззакониям нет числа. Исчислите сами вс°, вами содеянные, и сообразуяся оному, восчувствуйте, сколь велико, беспримерно, неслыханно и неизреченно милосердие всеавгустейшей самодержицы нашей, превосходящей всех смертных и единому богу в излиянии щедрот своих уподобляющейся! Всемилостивейшая государыня прощает вас! и ею уполномоченное собрание, чрез меня, своего сочлена, повелевает вам объявить, что вы, по силе высочайшего манифеста, изданного 29 ноября 1773 года, освобождаетесь не токмо от смертныя казни, но и от всякого наказания. Да снимутся с вас оковы! Приобщитесь к верноподданным, впечатлейте сие милосердие в сердца ваши, внедрите потомкам своим, и пад пред всевышним господом богом, воссылайте моление за спасающую вас, его помазанницу. Благодарите искренно, и дарованною вам жизнию жертвуйте ей и отечеству, дабы достойно восприять имя ее верноподданных и истинных сынов отечества. Читано в престольном граде Москве, при всенародном зрелище, на Красном Крыльце, января 11 дня 1775 года.
11) Сенатский указ, б. ч. февраля 1775. О присылании из городовых канцелярий рапортов в Сенат о людях, прикосновенных к бунту Пугачева, с обыкновенною почтою, а не чрез нарочных гонцов.
Правительствующему сенату, действительный тайный советник, генерал-прокурор и кавалер князь Александр Алексеевич Вяземский предлагал, что определением находившегося здесь 5-го Сената департамента назначено было всем Московской губернии городам, в случае, ежели где от злодея Пугачева явятся какие подозрительные люди, оных тотчас брать к рассмотрению в канцелярию, и в Сенат с нарочными рапортовать. А как теперь злодейская толпа уже истреблена, и следовательно в присылке с нарочными помянутых рапортов надобности уже нет, то в рассуждении напрасной для таких отправлений на прогоны издержки, не благоволит ли Правительствующий сенат городовым канцеляриям дать знать, чтоб они сии рапорты отправляли так. как и все другие представления сюда обыкновенно отправляются? Правительствующий сенат приказали: всем тем городовым канцеляриям, от которых находившимся здесь 5-м Сената департаментом требовалось присылки с нарочными рапортов о являющихся толпы злодея Пугачева подозрительных людях, предписать, что уже теперь по истреблении злодейских скопищев, и по приведении всех в должное повиновение, не настоит надобности отправлять сюда с показанными рапортами нарочных; и следовательно, если иногда бывшей злодейской толпы подозрительные люди и явятся, то могут канцелярии присылать об них в Правительствующий сенат уведомление чрез почту, или при оказиях так, как обыкновенно все другие представления отправляются.
12) Высочайший рескрипт, данный на имя генерала графа Панина, от 9 августа 1775 года, из села Царицына.
Граф Петр Иванович! В настоящее время, когда уже исчезли все беспокойства внутренние, когда повсюду тишина восстановлена в полной мере, да и когда прощение обнародовано, я уверена, что вы чувствуете в себе душевное удовольствие, видя с сим купно окончание и той комиссии, в которой ваш самопроизвольный подвиг прославил вечно усердие ваше к отечеству, и о коем оказанную вам мою отличную признательность видела уже публика. Я сие вновь вам подтверждаю засвидетельствованием моего благодарения за ваши полезные труды, и увольняя вас ныне от комиссии успокоения внутренних возмущений, которые, богу благодарение! более не существуют, следственно и дела об оных прекращены; после чего остается вам теперь упомянутые дела отдать губернаторам, или которые куда надлежат, и быть впрочем благонадежным, что заслуги ваши не будут никогда забвенны, как и я не престану быть вам благосклонна.
II. РАПОРТ ГРАФА РУМЯНЦОВА В ВОЕННУЮ КОЛЛЕГИЮ, И ПИСЬМА НУРАЛИ-ХАНА, БИБИКОВА, ГРАФА ПАНИНА И ДЕРЖАВИНА.
1) Рапорт графа Румянцова о генерал-поручике Суворове, отправленный в Военную коллегию, от 15 апреля 1774 года.
В государственную Военную коллегию рапорт.
Г. генерал-поручику и кавалеру Суворову по указу из Военной коллегии от 25 марта под • 187 пущенному, а мною 13 сего месяца полученному, к вновь назначенной команде немедленно бы ехать я приказал, ежели бы он в пути, а хотя и на месте, но не на посту в лице неприятеля противу Силистрии находился, к которому он еще до получения о генералах произвождения мною определен и со вверенным ему корпусом как на сей город по усмотрению удобности поиск сделать, так и Гирсов оберегать поручено. В сем случае я не мог на оное поступить из уважения, что сия его отлучка подала б неприятелю подтверждения по делам оренбургским, кои они воображают себе быть для нас крайне опасными, нежели они суть, и может быть, как я вижу из публичных Ведомостей, вовсе исчезшие: а вместо его, к корпусу Оренбургскому, другого генерал-поручика из находящихся в России, к армии мне вверенной определенных, не соблаговолено ли будет отправить приказать?
2) Перевод с татарского письма от киргиз-кайсакского Нурали-Хана, с человеком его Якишбаем присланного в Оренбург; 24 сентября 1773 года полученного.
Высокоместному и высокопочтенному господину генерал-поручику, оренбургскому губернатору и кавалеру Ивану Андреевичу Рейнсдорпу.
Объявляю на сих временах, что проявился здесь ее императорскому величеству изменник, и проговаривает заблудящие речи, что он якобы великий император Петр Федорович, и чтоб ему покорились, о чем ко мне двоекратно писал, из коих одно у коменданта в руках; токмо как не безъизвестно, реченному вору и изменнику несведующие прав и законов из Яикских казаков заблудящие поверя, ему сообщась, с ним вместе и окружа Яикской городок ездят; а я, услыша о том, по повелению тамошнего войска старшины Мартемьяна Бородина и подполковника Симонова приехать против Яикского городка к мосту, переговоря, сказал, что я искренне усердствую ее императорскому величеству, не приобщаясь к таким изменным речам, чтоб находящегося в Яикском городке главным повелителем реченного подполковника сообщась войском с означенными заблудящими сопротивляясь и учиня драку, кто употребляет такие речи, того поймать, общие старания прилагать, если они сами своею командою с ними управиться могут, то б оных разбойников поймали сами, а когда сил их к тому доставать не будет, то б повелели мне, чтоб я с своим народом вышед, учиня поиск, тех разбойников поймал; токмо когда реченные разбойники вскоре прижать их и изнурять не могут, в таком случае без позволения оренбургского губернатора за реку Яик переехать я не в состоянии, и ежели те плуты будут усиливаться, то по неволе, не дожидаясь из Оренбурга известия, принужден буду переехать. На что они подполковник и старшина сказали, что их сила, не заимствуя нашей достижет: что-де вы, приехав сюда, прожили на совете два дни и тем довольны. Почему я сие письмо при письме оного подполковника, с человеком его, к вам отправил; и так я, ожидая от вас известия, нахожусь, а при том советую, что мы, на степи находящиеся люди, не знаем, сей ездящий вор ли? или реченный государь сам? А для того, что он называется государем, послан был от меня под одним претекстом нарочный, который возвратясь объявил мне, что какой он человек, не знает и не опознал, токмо-де борода у него русая: однако из-за сего думал я, каким ни есть случа
ем поймать, только без вашего известия на то не поступил.
Между тем еще объявляю, хотя я в нынешнем году с вами повидаясь, переговорить и был намерен, точию с за вышеписанными обстоятельствами, то мое желание не исполнилось; однако вашего высокопревосходительства по дружбе прошу, чтоб пребывающих здесь на степи легкомысленных киргизцев стараться в спокойствии содержать, ибо при приумножении таковых поступков может меня в чести и славе оставить для того, что Ягалбайлинского рода у Ишенбая в прошедшей зиме отогнанных башкирцами тысяч пятидесяти лошадей возвратить соизволите, а особливо в нашем народе именитый джагалбайлец Шагыр Батырев, меньшой брат именуемый Иштекбай Батырь находится там у вас, коего позвольте для меня удовольствовав, обратно отпустить, а при том того ж рода из ишантских лошадей отдав ему Ишасбаю половину, а другую реченному Иштекбаю, чтоб он их продал на деньги, ему ж Иштекбаю прикажите выбегших из орды нашей двух кизылбаш препоручить для того, что когда оные еганбайлинцы удовольствованы будут, весь народ наш благодарными останутся. Весьма б изрядно было, когда б оный Шагыр Батырь удовольствован был, за чтоб и я довольным себя препочел; хотя ж оный Шагыр по отдаленности меня кочует, только его отчужденным от меня не признавайте, коего благоволите для меня в чести содержать.
Впрочем наивсегдашний доброжелатель ваш Нурали-Хан своеручно печать мою приложил (которая под оным чернильная и приложена).
3) Письма А. И. Бибикова.
А. - К графу З. Г. Чернышеву, от 30 декабря 1773 года.
Милостивый государь, граф Захар Григорьевич! Из донесения моего ее императорскому величеству, в. с. сведать изволите о всех здешних обстоятельствах, каковые мне при первом случае открылись: они столько дурны, что я довольно того описать не могу; умолчав многие мелочные известия, которые до меня дошли, из донесенных уже усмотрите, какою опасностию грозит всеобщее возмущение башкир, калмык и разных народов, обитающих в здешнем краю, а паче если и приписанные к заводам крестьяне к ним прилепятся, к чему уже в Пермской провинции и есть начало. - Коммуникация с Сибирью от опасности на волоску, да и самая Сибирь тому ж подвержена. Всего же более прилепление черни к самозванцу и его злодейской толпе. Одна надежда на войска, которых по умножающемуся злодейскому многолюдству, видится быть недостаточно, а паче в рассуждении обширности и расстояния сего краю мест.
Толпу Пугачева я разбить не отчаяваюсь и с теми, кои теперь мне назначены, когда соберутся; но тушить везде пожар и останавливать злодейское стремление конечно конные войска в прибавок необходимы.
В проезд мой через Москву генерал Берх меня уверял, что от 2-й армии 3 или 4 полка конницы отделить можно без всякой для тамошней стороны опасности, за что он отвечает; но откуда б то ни было, а умножить необходимо надлежит. Войдите в сие дело, в. с. Вы увидите, что я говорю вам истину.
На здешние гарнизоны и другие команды никакого счету делать не извольте: они, с их офицерами, так скаредны, что и башкирцам сопротивляться не могут. Печальные опыты с Чернышевым и маиором Заевым вам доказывают, да и здесь уже по всем рапортам я увидел, что они, расставленные от Фреймана и от губернатора по постам, бегают с одного места в другое при малейшей тревоге.
Благодарю всепокорнейше в. с. за почтеннейшее письмо от 21 декабря и за преподанный мне совет к доставлению Оренбургу и Яицкому городку провианту от Симбирска и Самары посредством команды генерал-маиора Мансурова. Первая моя теперь о том настоит и забота, чтоб доставить сим утесненным и крайнему бедствию от недостатка пропитания подверженным местам. Но как еще и легкие команды только две, а именно 22 и 24 прибыли, а о других двух, где находятся, и слуху нет, тож и о генерал-маиоре Мансурове ничего не знаю, да хоть бы они и все соединены были, опасаюсь я отважить сей конвой, под прикрытием сих одних полевых команд, дабы паки не были они жертвою злодейскою. Но сие с надежною силою исполнить должно, что я при первом случае и предприму и первым своим попечением конечно поставляю. А между тем провиант в Симбирске заготовлять велел; прибывшие же две легкие команды послал я на выгнание злодеев из города Самары, которую они злодеи 24-го заняли; а теперь ожидаю рапорта.
Прежде доставленных сюда для вооружения здешних команд и поселян 2000 ружей недостаточно: для того в. с. покорнейше прошу, как скоро возможно, дать повеление о отправлении сюда на всякой случай 2000 ружей, 1000 карабин и 1000 пар пистолетов. - Кажется неминуемо здешних поселян вооружить, обнадежась прежде в их твердости.
О сем писал я к е. с. князю Михайлу Никитичу с прибавлением о саблях, седлах и уздах, ибо в коннице большая нужда (своеручно).
Сволочь Пугачева злодейской толпы конечно порядочного вооружения, ниже строю иметь не может, кроме свойственных таковым бродягам буйности и колобродства; но их более шести тысяч по всем известиям считать должно, а считая ныне воров башкирцев, число крайне быть должно велико. - Не считаю я трудности, м. г., разбить сию кучу; но собрать войска, запастись не только провиантом и фуражем, но и дровами, проходить в настоящее время степные и пустые места с корпусом, суть наиглавнейшие трудности; а между тем отражать во всех концах убивства и разорения и удерживать от заразы преклонных от страху и прельщения простых обывателей.
Со всем тем отвечаю вам за себя, что я вс° исполню, что только в моей будет возможности, и остаюсь навсегда, с особым высокопочитанием и проч.
P. S. (Собственноручно.) Сейчас получил рапорт от генерал-маиора Мансурова, что, по приключившейся ему горячке, пролежал он без памяти 7 дней. Теперь он здоров; настиг 23 и 25 полевые команды, и с ними соединясь, следует к Симбирску, но только от него еще в 400 верстах, в деревне Миндани.
Б. - К нему же, из Казани, от 17 января 1774.
Милостивый государь, граф Захар Григорьевич! Сославшись на донесения ее императорскому величеству, за излишнее почитаю повторить вашему сиятельству описание о здешнем дурне, да только то промолвить осмеливаюсь, что если Оренбург имеет пропитание, то надеюсь его спасти, а сим уповаю и главную всему злу преломлю преграду; но маршем поспешить великие настоят трудности, потому что число подвод для подвозу пропитания на корпус и для способствования городу выходит большое по дальнему и степному положению, - а притом рассеявшуюся сволочь сперва прогнать и землю очистить надобно, ибо сей саранчи столь много, что около постов Фреймановских проходу нет, и на нас лезут; - конвоирование великова подвозу требует по степным местам людей; без прикрытия ж и саму Казань со стороны Башкирии оставить нельзя. Время час-от-часу становится драгоценно; а полк карабинерный только сегодня сюда вступил, и лошади в дурном состоянии. На гарнизонные команды ничего считать нельзя, что уже я и испытанием знаю. Сия негодница довольна, что их не трогают, и до первой деревни дошедши, остановясь, присылает рапорты, что окружены, и далее итти нельзя. Нужно было несколько раз посылать им на выручку. Они ободрили и злодеев, что осмелились в самые им лезть глаза.
Вот, м. г., положение, в котором я себя вижу. Не можно более претерпевать прискорбия от досады, сожаления и получаемых ежедневно слухов. Один всевышний может обратить вс° в лучшее и помочь мне в сих крайностях. Сказав сие, с истинным высокопочитанием всегда останусь и проч.
P. S. (Собственноручно). При сем отправленный курьер привез ко мне высочайший ее императорского величества рескрипт от 10 числа января, препровождаемый с письмом в. с. Я предоставя впредь о том с первым отправлением доносить, теперь только о получении его уведомляю.
Сейчас получил рапорт от генерал-маиора Фреймана, что высланный для поиску над злодеями Томского полка капитан Фатеев при деревне Кувицкой и... разбил многочисленную сволочь, побив на месте и в преследовании великое число, способом посаженных на обывательских лошадей гренадер и бегающих на лыжах солдат, отбив 4 пушки. 20 человек взял в полон.
В. - К нему же, из Казани, от 24 января 1774.
Милостивый государь, граф Захар Григорьевич! Из донесения моего к ее императорскому величеству увидеть изволите, что войска, прибывшие сюда, действовать начали, и полковник Бибиков с деташементом своим, состоящим в четырех ротах пехоты и трех рот гусар, разбил злодейскую сволочь, не потеряв ни одного человека, город Заинск освободил от злодеев. Надеюсь очистить сей угол; но прискорбные вести получаю со стороны Сибирской: господин Калонг, не находя средства не только сделать транспорт провианту и фуражу в Оренбург, но и сам итти опасается, написав премножество затруднений. Советует он мне сей транспорт сделать. Я и без того все способы к тому употребляю, да время проходит, а оно драгоценно. Я писал к нему, чтоб он по крайней мере хотя в Башкирию сделал диверсию в то время, как я к Оренбургу подвинусь в исходе нынешнего месяца или в начале февраля.
Екатеринбург в опасности от внутренних предательств и измены. О Кунгуре слуху после 10 числа нет. Зло распространяется весьма далеко. Позвольте и теперь мне в. с. повторить: не неприятель опасен, какое бы множество его ни было, но народное колебание, дух бунта и смятение. Тушить оное, кроме войск, в скорости не видно еще теперь способов, а могут ли на такой обширности войски поспевать и делиться, без моего объяснения представить можете. Спешу и все силы употребляю запасать провиант и фураж, тож и подводы к подвозу за войсками. Но сами представить легко можете, коликим затруднениям по нынешнему времени вс° сие подвержено, и тем паче, что внутрь и вне злодейство, предательство и непослушание от жителей. Не очистя саранчу злую, вперед шагу подасться нельзя. В том теперь и упражняюсь, а войски подаются вперед. Жду с нетерпением Чугуевского казачьего полку, о котором слышу, что уже в Москву пришел. Вот, м. г., вс° то, что я теперь донесть вам могу; а заключу истинным моим высокопочитанием, и проч. (Собственноручно.)
Р. S. Приложенную реляцию покорнейше прошу ее величеству поднесть.
Г. - К Д. И. фон-Визину, из Казани от 29 января 1774 года.
Благодарю тебя, мой любезный Денис Иванович, за дружеское и приятнейшее письмо от 16 января и за все сделанные вами уведомления. Лестно слышать полагаемую от всех на меня надежду в успехе моего нынешнего дела. Отвечаю за себя, что употреблю все способы, и забочусь ежечасно, чтоб истребить на толиком пространстве разлившийся дух мятежа и бунта. Бить мы везде начали злодеев, да только сей саранчи умножилось до невероятного числа. Побить их не отчаяваюсь, да успокоить почти всеобщего черни волнения великие предстоят трудности. Более ж всего неудобным делает то великая обширность сего зла. Но буди воля господня! делаю и буду делать что могу. Неужели-то проклятая сволочь не образумится? Ведь не Пугачев важен, да важно всеобщее негодование. А Пугачев чучела, которою воры Яицкие казаки играют. Уведомляй, мой друг, сколь можно чаще о делах внешних. Неужели и теперь о мире не думаете? Эй пора, право, пора! Газеты я получил; надеюсь, что по твоей дружбе и впредь получать буду. J'avais diaboliquement peur de mes soldats, qu'ils ne fassent pas comme ceux de garnison de mettre les armes bas vis-а-vis des rebelles. Mais non, ils les battent comme il faut, et les traitent en rebelles. Ceci me donne du courage. Да то беда, как нарочно вс° противу нас: и снега и мятели, и бездорожица. Но вс° однако же одолевать будем. Прости, мой друг; будь уверен, что я тебя сердцем и душою люблю.
Напомни, мой друг, графу Никите Ивановичу о бароне Аше. Он обещался ему по крайней мере хотя для сейма что ни есть исходатайствовать. Ты меня очень одолжишь, ежели сему честному человеку поможешь.
4) Письма графа П. И. Панина.
А. - Гвардии капитану А. П. Галахову, из Пензы от 14 сентября 1774.
Высокоблагородный и высокопочтенный, лейб-гвардии капитан!
Государь мой! На рапорт от вашего высокоблагородия, с сим вручителем ко удовольствию моему полученный, нахожу вам ответствовать:
К принятым вами мерам и к сделанному распоряжению я ничего присовокупить не имею, как оные и мне собственно, по соображению всех обстоятельств, за удобнейшие представляются, потому особливо, что порученного вам дела, без отваги ничего произвести с успехом никак нельзя, а тут не отважено ничего иного, кроме такого числа денег, которые по общему делу иным не может поставлено быть, как безделицею; впрочем же противу дальнейшего требуется одной предосторожности, коей мы постараемся и не упустить. В том намерении приказал я уже сегодня отсель выступя, итти под точное ваше начальство в Сызрань, одному эскадрону драгун, да и я, выступя отсель не помешкав, возьму свою позицию по берегу реки Волги, примкнув к Сызрани; одно только мне остается приметить, и лежит на моем сердце, чтоб не сделал утечки (ежели полагаемая нами на известного человека верность нас обманет) открывшийся вам житель царицынской. Не лучше ли и не можно ли вам кого-нибудь из своих подчиненных верного, спрепровадить туда под некоторым предлогом, делать скрытное над оным надзирание? Что вы по сему предпримете, а и впрочем какие происхождения у вас изъявляться будут, стану я ожидать от вашего высокоблагородия себе уведомления, прибыв скоро к берегу реки Волги, на предприемлемую мною позицию; а везде и всегда останусь с почтением и усердием
вашего высокоблагородия и проч.
Б. - К нему же, из Пензы, от 19 сентября 1774.
Государь мой, Александр Павлыч! Вручитель сего, господин маиор Рунич, приехал ко мне с словесными от вас представлениями, на которые я иного и лучшего вам, государь мой, сказать и присоветовать не могу, как во-первых похваляю, что по сведении вашем о поимке государственного злодея, послали вы тотчас отъискивать отправившегося от вас, с тем намерением известного комиссионера. Новое счастие будет, если возвратим еще и употребленные с оным казенные деньги; да чего уже ожидать не возможно от благословляющей так ощутительно десницы вышней все деяния во благое нашей всемилостивейшей государыни?
Мне мнится, что вам, государь мой, в теперешнем случае лучше всего перенестись к свиданию со мною в Симбирск, куда уже я дни чрез два отсель прямо следовать буду.
Касательно до царицынского жителя, вам известного сообщника бунтовщику, - то я сколь скоро получил известие о поимке злодея, тотчас послал туда повеление, оного сообщника, взяв под крепкий караул, прислать ко мне, да и эскадрону драгунскому, отправленному к вам в Сызрань, а остановленному на дороге сим господином маиором, дал повеление с ним же маршировать в другое место, где, по теперешнему положению земля, удобнее и безубыточнее было прокормить войски.
Впрочем, я есмь всегда с почтением и проч.
Рукою гр. Панина приписано:
P. S. Рекомендую, имеющуюся при вас денежную наличную сумму привезти ко мне в Симбирск.
5) Письма лейб-гвардии поручика Державина полковнику Бошняку.
А. - Из Саратова, от 30 июля 1774 года.
Высокоблагородному и высокопочтенному г. города Саратова коменданту и правящему в оном городе воеводскую должность.
Милостивый государь мой! Когда вам его превосходительство г. астраханский губернатор П. Н. Кречетников, отъезжая отсюда, не дал знать, с чем я прислан в страну сию, то через сие имею честь вашему высокоблагородию сказать, что я прислан сюда от его высокопревосходительства покойного г. генерал-аншефа и кавалера А. И. Бибикова, в следствие именного ее императорского величества высочайшего повеления по секретной комиссии, и предписано по моим требованиям исполнять вс°; а как по обстоятельствам известного бунтовщика Пугачева, сего месяца 16 числа приехал я в Саратов, и требовал, чтоб в сем городе была от оного злодея взята предосторожность, вследствие чего 24 числа, при общем собрании нашем в Конторе опекунства иностранных и сделано определение, по которому все, согласясь, и подписались, чтоб около магазинов и в месте найденном за способное его высокородием г. статским советником М. М. Лодыженским, яко служащим штаб-офицером в Инженерном корпусе, сделать для защищения людей и казенного имущества полевое укрепление и прочие готовности, что в том определении именно значит, которое определение при рапорте моем послано уже главнокомандующим куда надлежит, да и чаять должно было, что вс° в вышеупомянутом определении написанное уже исполнено. А как сего 30 числа прибыв я паки в Саратов не только по тому определению какую готовность нашел, но ниже какой не принято предосторожности; а как из рапорта вашего Конторе опекунства иностранных 29 числа вижу я, что вы от своего определения отступились, и ретраншамента, прожектированного его высокородием статским советником М. М. Лодыженским, делать не хотите, но желаете, пропустя столь долгое время, не зная совсем правил военной архитектуры, делать около почтового жительства города Саратова вал, не рассудя ниже места способности лежащего под высокою горою, отрезанного от воды и столь обширного, что ниже 3,000 регулярного войска и великою артиллерией защищать невозможно, приемля только в непреклонное себе правило, что вы, яко комендант города, и в нем церквей божиих покинуть не м
ожете: то на сие, окроме всех гг. штаб и обер-офицеров, находящихся здесь, согласных со мною, объяснить вам имею, что комендант вверенной себе крепости никак до конца жизни своей покинуть не должен, тогда, когда уже он имеет ее укрепленною и довольною людьми и потребностьми к защищению оной; а ежели всего оного не имеет, так как теперь и сожженный город Саратов, имеющий единственное наименование города, то должен находить способы, чтоб укрепиться в пристойном по правилам военной архитектуры месте, и в нем иметь от неприятеля оборону. Мы же, как в вышеупомянутом определении согласились, чтоб малое число оставить для защищения в ретраншаменте, а с прочими силами итти на-встречу злодею, то чем вы свой обширный вал, выходя на-встречу злодею, защищать будете? Это никому непонятно. Да и какое вы, не зная инженерного искусства, лучше укрепление сделать хотите, то также всем благоразумным неизвестно. Церкви же божии защитить конечно должно; но как церковь не что иное есть, как собрание людей правоверных, следовательно, ежели вы благоразумно защитите оных, то в них защитите и церковь, а утвари оных церквей в том ретраншаменте поместить можете. На сие на вс° прошу ваше высокоблагородие скорейше мне дать ответ, для донесения его превосходительству, г. генерал-маиору и кавалеру П. С. Потемкину, яко непосредственному начальнику высочайшей ее величества власти, присланному ныне по комиссии бунтовщика Пугачева именным ее императорского величества высочайшим повелением. Мы же, находящиеся здесь штаб- и обер-офицеры, приемлем всю тягость законов на себя, что вы оставите свой пустой, обширный и укреплению неспособный лоскут земли, именуемой вами крепостию Саратовской, и за лучшее почтете едиными силами и нераздельно сделать нам вышеозначенный ретраншамент, так и поражать злодеев, приказав ныне же всему вами собранному народу делать прожектированное г. статским советником Лодыженским укрепление, в чем во всем при вас же и купцы здешнего города давно уже согласились.
Б. - Из Саратова, от 3 августа 1774 года.
Г. полковнику и саратовскому коменданту, лейб-гвардии от поручика и комиссионера Державина.
Сообщение.
Сего августа 3-го сообщение ваше получил и при нем с ордеру его превосходительства П. Н. Кречетникова к вам копию. На сие вашему высокоблагородию сказать имею, что его превосходительство г. генерал-маиор и кавалер то преминовать изволил, что ему его высокопревосходительство покойный г. генерал-аншеф и кавалер А. И. Бибиков обо мне сообщить изволил. Ему написано было, что в следствие именного ее императорского величества повеления, я послан в сию область, и предписано ему было во всех моих просьбах вспомоществовать. Но как его превосходительству о существе всей моей комиссии и ее потребностях знать не дано, но река Иргиз не есть единственный мой пост, и что не по пустому требовал я в бытность его превосходительства в Саратове от Конторы опекунства иностранных команду, то апробовано от высших моих начальников, мне с похвалою. Сей мой отзыв, в самом его оригинале, его превосходительству поднесть можете.
III. СКАЗАНИЯ СОВРЕМЕННИКОВ.
1) Осада Оренбурга (Летопись Рычкова).
Часть I. - В которой краткое известие о начале Яицких казаков, о их умножении, раздорах и смятениях, между коих вкрался и пристал к ним самозванец Пугачев, произвел бунт и все свои злодейства.
1) Что войско Яицкое начало свое имеет от небольшой артели беглых донских казаков, устремившихся к Каспийскому морю единственно для разбоев и грабежей, тогда как еще около сих мест кочевали татары так называемой Золотой Орды (то есть в конце XIV, или в начале XV столетия) и что оная разбойничья артель умножилась оттуда ж и из великороссийских мест беглыми людьми, об оном показано уже в описании Оренбургской губернии (в Топографии Оренбургской, часть 2, страница 62 и следующие).
2) Течение реки Яика, впадающей в Каспийское море, отделенное от внутренних российских городов не малым степным и пустым расстоянием; лесные места, по Яику тогда бывшие, и положение их казачьих разных станиц и усадьб после того, как они помянутую Орду из сих мест вытеснили к таковым беглых людей сборищам к промыслам, особливо ж к укрывательству от бывших над ними поисков и поимки их всегда и столь было им способно, что в последующие времена скопище сих беглецов до такого усильства и своевольства дошло, что наконец уменьшению и понижению их причиною было не что больше, как их же собственные раздоры и междоусобия, о чем ниже сего значится.
3) История народов многие примеры представляет и дает нам знать, что от слабостей и невежества начальников происходят часто неустройства, смятения и гибель не только таких малых обществ, каково было и ныне еще есть Яицкое, но и больших городов, а иногда и целых областей; слабости, раздоры и междоусобия старшин, сколько известно мне по их прежним делам, издавна уже были, и я довольно еще помню приезд в город Самару яицкого войскового атамана Григорья Меркурьева и тамошнего ж войскового старшины Ивана Логинова, бывший при самом начале Оренбургской экспедиции. Сии оба, имея так как врожденную и непримиримую злобу, во всю свою жизнь один на другого в доносительствах упражнялись; а от того и в войске Яицком произошли две сильные партии, да и назывались одна Атаманскою, а другая Логиновою. Я довольно еще помню, как жизнь и дела, так и кончину обоих помянутых старшин; но в подробности входить здесь нет потребности: довольно сего, когда сказано будет, что сии партии или раздоры, а, особливо сторона. Логинова, время от времени умножаясь, оренбургским главным командирам доносами своими, а между тем часто и ослушностями в их нарядах и распорядках причиняли великие затруднения, от чего и принуждены они были разные представления посылать государственной Военной коллегии; но по справедливости надлежит здесь сказать, что Атаманская сторона всегда была послушнее и справедливее.
4) По прошествии нескольких лет, по доносам с Логиновой стороны на войскового ж атамана Андрея Бородина, в разных с народу учиненных сборах и в удержании якобы за собой многих войсковых денег, а притом и в причинении обид, указом вышереченной коллегии велено в самом их городе (называемом Яицкий городок) быть следственной комиссии, к которой определены были сначала штаб-офицеры, а потом уже и генерал-маиоры: Потапов, Черепов, Брахфельд и Давыдов, из-за чего к лучшему успокоению обеих оных сторон, атаман Бородин по просьбе его хотя и отставлен, на его ж место в бытность тут гвардии капитана Чебышева всем войском выбран и высочайшим указом конфирмован был из тамошних же старшин Петр Тамбовцев; но и тем беспокойства и своевольства их еще не прекратились.
5) 1772 года января 12 дня, собравшись они большим скопом, в такое пришли остервенение, что находившегося тогда в городе их, для докончания вышеозначенных следственных дел, генерал-маиора Траубенберга и с ним помянутого и своего их атамана Тамбовцева, войскового дьяка и старшину Матфея Суетина и нескольких обер-офицеров и солдат убили до смерти, а гвардии капитана Дурова, у того ж следствия обще с генерал-маиором Траубенбергом бывшего, тяжко изранили; непристававших же к совещаниям их старшин, посадя под крепкие караулы, содержали; а для управления народом сами собой учредили свое правление, выбрав к тому, под именем поверенных, таких людей, которые принуждены были вс° то делать, что начальникам оных злодейств было надобно, при чем больше других предводительствовал яицкий же казак Кирпишников.
6) По первым рапортам о сем их злодействе, в том же 1772 году в марте месяце отправлен был из Москвы, для усмирения их, г. генерал-маиор Фрейман, на почте, Великолуцкого пехотного полка с одною гренадерскою ротою, а за ним отправлена была довольная артиллерия с принадлежащими к ней артиллерийскими служителями. Сей искусный и попечительный генерал, с придачею ему в Оренбурге двух легких команд и еще нескольких регулярных и нерегулярных войск, по слитии вод, отправлен был сперва к Илецкому городку, где он, остановясь на несколько времени, вс° распорядил так, как бы ему лучше и безопаснее к Яицкому городку подступить и оным овладеть, ежели б злодеи отважились ему воспротивиться; но они, не допустя его туда верст за семьдесят, сами и с пушками выехали ему на-встречу тысячах в трех людства, а тем и открыли уже они явно намерение свое к бунту.
7) Июля 3 и 4 дня покушались они нападениями своими остановить корпус сего генерала и не допущать к своему городу; но он, не взирая на их набеги и пушечную пальбу, вскоре их отдалил, и своими пушками очистил себе путь так, что по следам их пришел к городу. Они, ворвавшись в него, наперед умыслили было с женами и детьми выбираться из него вон: да и перебрались было уже почти все через реку Чаган, в намерении, чтоб пробраться им к Каспийскому морю, и овладев в тамошней стороне известным персидским городом Астрабатом, засесть и обселиться в нем; но г. Фрейман, благоразумными своими распоряжениями и увещаниями остановя их всех за рекою Чаганом, паки в город обратил; а за ушедшими злодеями послал партии, от которых хотя и не мало их переловлено, и по следствию, для чего в Оренбурге была особая комиссия (в коей председание имел г. полковник Неронов), зачинщикам и главным злодеям учинено в Яицком их городке публичное наказание кнутом, и постановление злодейских знаков; а другим, не столь тяжко винным, плетьми, из коих первые посланы в отдаленные сибирские города, а последние для определения в солдаты отправлены во вторую армию. Но со всем тем осталось еще тогда ж из оных злодеев несколько непереловленных и укрывавшихся в разных местах; да из тех, кои посланы в армию, как слышно было, некоторые бежали с дороги. Я не внес здесь многих околичностей и случаев, с которыми сопряжены были своевольства и беспутства оных злодеев, да и сие краткое об оных яицких замешательствах вместил здесь для того токмо, что отсюда, как из жерла или горловины, произошли скоро такие великие злодейства, которые не только город Оренбург не мало колебали, но и далее оного произвели великие бедствия, как то ниже сего означится.
8) Известно уже, что по кончине государя императора Петра III, случившейся июля 6 дня 1762 года, (1) в разных местах Российской империи под его именем самозванцы находились, из которых пойманным с их сообщниками по законам достойное наказание учинено. Из таковых возмутителей один, под именем раскольника, содержавшийся в Казани беглый донской казак, Емельян Иванов сын Пугачев, (2) нашел способ к уходу своему из-под караула и с имевшимся при нем караульным солдатам, да и удалось ему пробраться к реке Иргизу, которая впадает против села Малыковки в Волгу, вершины ж свои имеет она в пределах Яицких казаков. Сия река издавна уже славится уходом и укрывательством по ней беглых людей, а особливо раскольников, да и поселено уже по ней несколько слобод вышедших из Польши раскольников, по состоявшемуся в 1762 году указу.
9) Слышно было, что казанский губернатор, г. генерал-аншеф и кавалер Яков Ларионович Брант, о побеге означенного немаловажного колодника Пугачева, куда надлежало писал, да и поиск с своей стороны производил; но чтоб о сем сообщено от него было к г. оренбургскому губернатору, того здешней стороне в экстракте (3) из дел об оном Пугачеве, происходивших в Оренбурге, не значится; а начинается он тем, что в сентябре месяце указом ее императорского величества из государственной Военной коллегии, от 14 августа 1772 года, повелено ему г. губернатору оного Пугачева, бежавшего из-под караула в Казани, обще с бывшим при нем на часах солдатом, в селениях Оренбургской губернии, а особливо в жилищах войска Яицкого, чрез надежных людей разным секретным образом сыскивать, и как скоро они сысканы и пойманы будут, то, заковав их в крепкие кандалы, за особливым конвоем отправить в Казань, к помянутому г. тамошнему губернатору; но в самое-де почти то время, как о сыске его Пугачева, куда надлежало, публикация учинена, то есть, 15 числа сентября 1773 года находящийся на Яике в комендантской должности подполковник Симонов уведомлен тамошних казаков от отставного сотника Липилина, и рапортовал, что помянутый самозванец Пугачев шатается по степи на дороге, лежащей от Яицкого городка к Сызрани, от Яицкого городка верстах во сте, к которому-де он Липилин назад тому недели с две при умете, называемом Таловские Вильни, съехавшись, разговаривал и, по возвращении в городок, многим людям сказывал, а чрез то в жителях Яицкого городка и навел он сомнение. (4)
10) По разным приватным известиям, якобы он Пугачев еще в то самое время, когда по высочайшей конфирмации, за убийство генерал-маиора Траубенберга и за предписанные злодейства, зачинщикам чинено наказание, был на Яике и шатался между дворов в крайней бедности, а наконец жил он в работниках на хуторах тамошнего казака Данилы Шолудякова, чрез которого, приобщая к намерению своему зломысленных казаков, начал с ними советовать о новом возмущении; вначале с казацкой стороны, как сказывали, представлено было первое их намерение о побеге к Каспийскому морю, чтобы там им угнездиться и сделать себя независящими; но Пугачев весьма хитро и коварно внушал им о себе, что он есть император Петр III, спасся от погибели своей уходом, и был между тем в разных государствах, склоняя, чтоб они, признав его за законного своего государя, к доступлению на престол ему помогали; а он будет их предводителем и в свое время наградит их многими милостями, и проч., в чем их на том же Шолудякова хуторе в августе месяце и утвердил, да и набрал он там во время сенокосное в сообщество свое яицких казаков и разного сброду до трех-сот человек, с которыми начал приближаться к Яицкому городку.
11) В помянутом городке от самого того времени, как отлучился оттоль в Москву вышеозначенный генерал-маиор Фрейман, находился командиром подполковник Симонов с двумя легкими полевыми командами, при нем же было несколько и оренбургских казаков, и войско Яицкое управляемо было от него Симонова под именем Яицкой комендантской канцелярии, в которой и из войсковых старшин обще с ним Симоновым присутствовали войсковой старшина Мартемьян Бородин, да простой тамошний же старшина Мостовщиков.
12) В экстракте г. оренбургского губернатора кратко ж означено, что по предписанию его для сыска оного Пугачева отправлены были от подполковника Симонова в разные места пристойные команды, только ими нигде оный Пугачев не найден; а чрез некоторое-де время, то есть, 18 сентября, оказался он Пугачев с приставшими к нему из беглых мятежников и с набранными на хуторах и на ближних форпостах людьми, более нежели в трех стах человеках, в близости Яицкого городка, которого усмотря тутошние казаки мятежнической стороны все почти пришли в колебание и начали в толпу его злодейскую партиями приставать, потому наипаче, что он отважился назвать себя ложно покойным государем императором Петром III; однако-де он Пугачев с воровскою его партиею добрым распоряжением Симонова не только в городок не допущен, но и прогнан; а рассыпавшись-де по степи, пошел он далее по верхним яицким форпостам, и забирал с оных людей и пушки, при чем-де из неприставших к нему верных старшин и казаков переловлено и повешено от него 12 человек; а между тем отправил он Пугачев от себя лист и к киргиз-кайсацкому Нурали-Хану, объявя ему себя императором Петром III, и требуя от него, чтоб он прислал к нему своего сына и сто киргизов; но тот его Пугачева возмутительный лист перехвачен на форпостах, а к хану-де писано с довольным уверением, что он Пугачев беглый донской казак и злодей, и чтоб ему Пугачеву ни в чем не верить; ко учинению же де за ним Пугачевым поиска состоящими там воинскими командами, помянутый подполковник Симонов признал неудобность, потому-де, что принуждено оными командами оказавшихся в колебании казаков удерживать, да и, сверх того, для защищения Яицкого городка требовано из Ставрополя крещеных калмыков до пяти сот человек, о чем-де, по рапорту его Симонова, и от г. губернатора туда подтверждено: которые хотя туда и командированы были, но из них-де 316 человек с дороги в домы свои убежали. А от 22 числа и получен был рапорт Нижней яицкой дистанции от коменданта, полковника Елагина, по рапорту Рассыпной крепости от коменданта ж маиор
а Веловского, что оный злодей, умножа свою партию до тысячи человек, приступил к Илецкому городку, (5) и разными угрозами требовал сдачи, чрез что возмутя тамошних казаков, преклонил их к себе, которые атамана своего Портнова связав ему отдали, и он его тут же повесил, а сам, усилясь с казаками, от сего места вознамерился итти к Оренбургу.
13) Вышеписанные в экстракте г. губернатора вмещенные обстоятельства объясняются несколько записками моими, учиненными с словесного объявления шестой легкой полевой команды г. подполковника Наумова, в то же самое время в Яицком городке при команде бывшего. По его сказанию, подполковник Симонов, уведомясь о сборищах Пугачева, в те места, где он находился, хотя и посылал не один раз команды, но согласники его, находившиеся в Яицком городке, узнавая о том всегда наперед, уведомляли его о тех посылках, а потому он к уходу с оных мест и к укрывательству своему и находил время и способы; а как он с толпою своею, в трех стах человеках состоящею, 18 числа сентября приближился к Яицкому городку, то подполковник Симонов, для разбития и поимки его, командировал помянутого Наумова, бывшего тогда премиер-маиором, с тремя ротами из легкой полевой команды, придав еще несколько яицких и оренбургских казаков. Наумов как скоро приблизился к толпе самозванцовой, то выехало из оной несколько человек под видом переговора, из коих один на голове своей держал бумагу, сказывая, якобы то грамота от государя Петра Федоровича, которую-де велено ему отдать Яицкого войска старшине Акутину; но подполковник Наумов, отняв ту бумагу, удержал у себя; а потом от Симонова отправлена она при рапорте и к губернатору.
14) После сего оные от злодея Пугачева наперед высланные требовали для переговору с ними хороших людей, и как несколько человек было к ним выслано, и вступили они в разговор, то между ними бывшие зломысленные казаки у тех, кто им был надобен, подхватя за узды лошадей, погнали их к самозванцу, а он приказал всех их на другой день, то есть 19 числа сентября, перевешать; (6) а затем с воровским своим собранием подошел к городу, остановился он между реками Яиком и Чаганом. Симонов, подступя со всею своею командою (кои сборища Пугачева людством регулярных и нерегулярных людей весьма превосходили), хотя и учинил в тот злодейский скоп несколько пушечных выстрелов, но никакого вреда учинить не мог, якобы потому, что все они ездили врознь, приближаясь к рекам, иногда к Яику, а иногда к Чагану, ибо-де конных людей у него Симонова не было, а Яицких казаков, по тогдашней на них безнадежности, к разбитию оных злодеев употребить было сомнительно, тем наипаче, что намерение злодейское в том более и состояло, дабы, ворвавшись в город, вс° войско Яицкое возмутить и, преклоня их в свое согласие, оным усилиться.
15) Пугачев, усмотря, что ему в Яицкий городок ворваться и при находящейся тут воинской команде многого числа из тамошних казаков склонить не можно, на другой день, то есть 19 числа, повеся вышеозначенных захваченных к нему людей, пошел по прямой дороге к Илецкому городку, и идучи туда, забирал с собою находившихся по форпостам яицких казаков, да и пушки с снарядами, где их находил, с собою ж брал; а как приближился он к Илецкому городку, то тамошние старшины казаки сделали ему встречу и отдались в его власть без всякого сопротивления; вступя в городок, спрашивал их: довольны ли они своим атаманом и нет ли от него обид; а как он был человек хороший и порядочный и не делал им в худых делах потачки, то приносили они на него разные жалобы, почему он и приказал его тут же повесить; (7) а чрез то угодя им и приведши их всех в свое согласие, велел им себе так, как государю, присягать, и тем он усилил себя здесь сот до семи человек, или и более, тут же и пушек с потребными к ним зарядами и порохом прибавил себе не мало. - Теперь внесу я здесь несколько из экстракта или журнала, содержанного при канцелярии г. губернатора из происходивших в той канцелярии письменных дел; а потом вмещу и приватные известия, в те ж самые числа в Оренбурге бывшие, и так одно другому будет служить дополнением и изъяснением.
16) Как скоро в вышеозначенном приключении г. генерал-поручик, губернатор и кавалер известился, тотчас не преминул он отправить из Оренбурга к Яицкому городку с бригадиром бароном Биловым корпус военных людей, состоящий в числе 410 человек регулярных и нерегулярных людей и 6 орудий артиллерии, дав ему Билову открытый от себя ордер, чтоб он, идучи, туда в подкрепление оной команды, в каждой крепости от комендантов требовал и забирал с собою людей, сколько он заблагорассудит. Ему предписано было, чтоб он старался ту злодейскую толпу всемерно догнать, разбить и злодеев переловить, а особливо упомянутого Пугачева, обещая в награждение, кто его живого поймает, от казны 500, а за мертвого 250 руб. Подполковнику Симонову предложено было, дабы он из находящейся в Яицком городке командировал легкой полевой команды маиора Наумова с пристойным числом из обеих тамошних легких команд и из оренбургских казаков, для преследования помянутого Пугачева к Илецкому городку с равномерным предписанием, каковое бригадиру было ж дано; а сверх того, он же губернатор к тому ж командировал и употребить рассудил из Ставрополя при 500 человеках калмыков из ближайших жилищ, башкирцев столько ж, да из сеитовских татар 300 чел.
17) 25-го числа Нижне-Озерной крепости комендант маиор Харлов к бригадиру Билову рапортовал, что Рассыпная крепость, в коей была одна только гарнизонная рота и 50 человек казаков, оным злодеем Пугачевым взята, и тамошний комендант, маиор Веловский, с женою его, повешены; а при том и посланная к нему Веловскому от Харлова пехота и сто человек казаков в ту злодейскую толпу захвачены. А бригадир Билов от 26 числа рапортовал, что он, следуя с тем вверенным ему корпусом из Татищевой, в Нижнюю Озерную крепость, был в 18-ти верстах от Татищевой, и известился, якобы помянутый злодей следует к Нижне-Озерной крепости уже в трех тысячах; зачем и нашел он себя принужденным возвратиться паки в Татищеву крепость; к нему от г. губернатора того ж числа предложено, чтоб он неотменно и немедленно следовал к Озерной крепости и над злодеями чинил поиск, а между тем вскоре и с тою Озерной крепостью, с комендантом Харловым и с тамошними офицерами злодеи равным образом поступили, как и в предупомянутой Рассыпной крепости; по сим обстоятельствам послан был указ Уфимского уезда Нагайской дороги в ближайшие к Оренбургу башкирские волости, чтоб для поиску над показанным злодеем Пугачевым наряжено было башкирцев с их старшинами, с исправными ружьями и на добрых конях, до тысячи человек, и отправить бы их с нарочно посланным из Оренбурга старшиною и почт-комиссаром Мендеем Тулеевым прямейшим трактом к Илецкому городку, за что обещано им башкирцам награждение. А между тем того ж 26 числа отправлено было к реченному бригадиру Билову в прибавок его корпуса сеитовских татар с их старшиною 300 человек. (8)
18) Между тем рекомендовано было от г. губернатора г-ну обер-коменданту, генерал-маиору Вилленштерну по городу Оренбургу принять и продолжать крепкую предосторожность, а на непредвидимый случай сделать распоряжение, которому баталиону в нужном случае по учиненному сигналу собираться; а при том совсем опущенную доселе Оренбургскую крепость стараться чрез инженерную команду гарнизонными служителями привесть в надлежащее оборонительное состояние; а о принятии таковой же предосторожности и по всей здешней губернии публиковано; а к губернаторам казанскому, симбирскому и астраханскому сообщено; в оренбургское ж Горное начальство о таковой же осторожности после предложено, сперва от 19 октября, а потом 16 ноября. Сверх всего того, по малоимению в Оренбурге, за разными отлучками, гарнизона, послан ордер Верхней Озерной дистанции к коменданту, бригадиру Корфу, чтоб он командировал дистанции своей с пяти крепостей по 20, итого 100 человек; а обер-коменданту подтверждено, чтоб из ближних отлучек всех солдат немедленно собрал в город.
19) 27 числа сентября Чернореченской крепости комендант, маиор Краузе, рапортовал, по полученному из Татищевой крепости известию, что оная крепость злодеями атакована и происходит-де там сражение, а дабы и та Чернореченская крепость несчастливому жребию подвержена не была, то посланным от г. губернатора к нему Краузу ордером велено, дабы он в рассуждении мало-имения воинских людей и артиллерии, если предусмотрит неминуемую опасность, со всеми тамошними служащими и неслужащими людьми перешел по-близости под защищение оренбургской артиллерии; что им Краузом и учинено. (9) А 28 числа получено известие, что и Татищева крепость злодейскою толпою взята, и половина ее выжжена, а имевшийся в оной комендант, полковник Елагин, с женою и другие офицеры, также и бригадир Билов с его офицерами, по причине учиненной некоторыми регулярными и нерегулярными людьми измены, по разбитии караула перевешаны; а солдаты, по острижении у них волосов, в ту злодейскую толпу захвачены и в казацкую службу поверстаны, а также и с казаками и с калмыками поступлено. Сеитовские ж татары (о коих выше сего в п. 16 означено), не доходя еще до бригадира Билова, услышав о разбитии корпуса его, принуждены возвратиться и прибыть сюда в город, а башкирцы ни туда ни сюда не бывали.
20) Вышеозначенные 16, 17, 18 и 19 пункты внес я почти точно так, как они в экстракте, сочиняемом из дел, происходивших по губернаторской канцелярии, находятся, а затем в оном же экстракте следует, как скоро уведомленось, что злодей Пугачев с толпою его сюда приближается, то по сей причине собранным генералитетом и штаб-офицерами учинен общий совет, на коем положено: 1) Имеющихся в Оренбурге польских конфедератов, примечая в них колеблемость и знаки злодейства, отобрав у них ружья и всю аммуницию, отправить за конвоем от места до места по линии даже до Троицкой крепости. 2) Все мосты чрез Сакмару реку, разломав, сжечь. 3) Здешним разночинцам расположиться, имеющим ружье, около города по валу, а неимеющих оного, для потушения внезапного пожара, внутри города в назначенных местах, под предводительством приставленных к ним разных присутственных мест чинов. 4) Артиллерию, к приведению ее в исправное состояние, поручить в полную диспозицию губернаторскому товарищу, г. действительному статскому советнику Старову-Милюкову. 5) Сеитовских татар всех взять сюда в город под защищение. - На сие положение Совета в вышеозначенном журнале учинены примечания, а именно: на 3-й пункт, в следствие-де сего общего Совета, вокруг города по валу расположено регулярных Алексеевского полка 134; гарнизонных с чинами 848, при орудиях артиллерийских служителей 69, инженерных 13, гарнизонных служителей 466, к ним по неспособности принуждено было присовокупить отставных 41, неприверстных рекрут 105, казаков 28; да по валу ж прибывших из Архангелогородской губернии с колодниками регулярных 40, казаков 439, сеитовских татар 350, отставных солдат, купцов и других разночинцов 455, итого всех 2988 человек. - На 4-й: по сему пункту вкруг города по валу расставлено в десяти бастионах и в двух полу-бастионах, да во рву под стеной и в яру против губернаторского дома артиллерии: пушек разных калибров 68, мортира 1, гаубица 1, а всего 70 орудий. - На 5-й: из оных-де сеитовских татар со всеми их семействами приехало в город небольшое количество; а пр
очие-де, большею частию не исполня сие повеление, остались в своем жительстве.
21) 30 числа, по известию, что в городе Оренбурге в регулярных и нерегулярных людях и между обывателями носится ложный слух, якобы злодей Пугачев другого состояния, как он есть, то, сверх прежнего публикования, всем воинским служителям чрез обер-коменданта велено объявить, что он Пугачев в самом деле есть беглый донской казак и раскольник, и при том подтвердить, дабы каждый во время наступления его злодейской толпы старался присяжную свою должность доказать и с места своего до последней капли крови не отступал, с обещанием, ежели кто в том храбростию себя отличит, высочайшей ее императорского величества милости, о чем и здешним обывателям от Губернской канцелярии публиковано ж. Сего ж 30 числа по присланному Озерной дистанции от коменданта, бригадира Корфа, рапорту о замешательстве состоящих в его дистанции на форпостах калмыков и с оной о самовольной их отлучке, посланным к нему Корфу ордером предложено, со всех форпостов людей и артиллерию взять в крепость под таким претекстом, якобы они потребны для защищения оных от киргиз-кайсаков; однако ж обыкновенные разъезды производить; а имеющимся там конфедератам велено толковать, если они против неприятеля с ревностью поступать будут и докажут свое усердие к верности, то об отпуске их в отечество от генерал-поручика, губернатора и кавалера всеподданнейше представлено будет ее императорскому величеству; имеющейся же в Пречистенской крепости всей оставшейся команде определено быть в Оренбург, с таким предписанием, если чего из казенных припасов по тяжелости с собою взять будет не можно, в таком случае оные скрыть в земле, или где за-способно признается; а сакмарские казаки все высланы по-близости на Озерную дистанцию, вместо ж их взяты сюда бывшие на ординарной службе калмыки.
22) Из приватных записок и известий, в прибавление к последним шести пунктам, не излишнее будет внесть сие, что о вышеписанных происшествиях между городскими жителями ничего почти не было известно, но вс° оное содержано было скрытно; а пронесся слух 22 числа сентября, то есть, в день ее императорского величества рождения, в то самое время, когда у г. губернатора, по причине сего высокоторжественного дня, был бал и многочисленное обоего пола знатных людей собрание: ибо тот самый вечер приехал нарочный с известием о завладении часто упомянутым злодеем Илецким городком и о преклонении к нему тамошних казаков; между тем не только по сие число, но и после того несколько дней, как приезд в город с хлебом и со всяким харчем, так и выезд из оного был еще свободен и безопасен, да и цена на вс° была обыкновенная, которая с того времени начала подниматься, как злодеи город уже осадили, проезды и выезды в него заперли; но известнее стало о том становиться от выступления из города с командою бригадира Билова; но сие в городских жителях за неизвестием не малое время сопряжено было с надеждою о разбитии оных злодеев, а потому в сие свободное время разве немногие, и то очень мало, позапаслись нужнейшим к их содержанию.
23) Злодеи, прибыв к Татищевой крепости, на другой день устремились напасть на оную; им сделан был такой отпор, что не возмогши оною овладеть, отступили было назад; но усмотри между тем, что подле самого крепостного оплота навожено и лежало много старого и нового сена, подкравшись в ночное время, зажгли оное, а чрез то сделав пожар, и во время народной тревоги ворвались в крепость, учинили тут ужасное кровопролитие, между которым умертвили они помянутого бригадира Билова и полковника Елагина с женою его; а дочь оного полковника, которая в нынешнем году выдана была за вышеозначенного маиора Харлова и для спасения своего, оставя мужа своего в Рассыпной крепости, приехала к отцу своему, в Татищеву крепость, самозванец Пугачев взял к себе и с братом ее, сыном полковника Елагина, коему от роду считали не более 10 лет... (10)
Команду ж, бывшую там вместо гарнизона, и всю ту, которая находилась при бригадире Билове, захватя, принудил он злодей присягать себе: а казаки и жители тамошние все поддавались ему охотно. Здесь получил он Пугачев в добычу свою немалое число полковой, кабацких и соляных сборов денежной казны, многое число военной аммуниции, провианта, соли и вина, да и самую лучшую артиллерию с ее припасами и служителями; сим столько уже усилился, что одних военных людей регулярных и нерегулярных считалось у него около 3000 человек.
24) После того погрому продолжался он злодей с сообщниками своими в оной крепости дня с четыре, пьянствуя и деля между сообщников своих полученное им тут в добычу, а потом со всею силою и с артиллериею поднялись они к Оренбургу; будучи на половине пути от Татищевой и Чернореченской крепости, остановились они для обеда на хуторе статского советника Рычкова, где всю его и крестьянскую скотину и живность перерезали, а лошадей и людей с собой забрали, а потом и строение вс° выжгли. В Черноречье (11) комендант находился премьер-маиор Краузе, человек престарелый, а регулярной команды, за взятием с собой бригадиром Биловым, не было при нем и 130 человек, в том числе находились больные и к службе неспособные. А крепость в таком худом состоянии, что в некоторых местах и оплоту не было; сему коменданту от губернатора дан был ордер, чтоб он оттоль со всеми служивыми людьми из оной крепости в Оренбург вышел, оставя в ней одних престарелых и невозможных, что он в самый тот день, как злодеи сюда пришли, учинил; но из казаков весьма немногие выдти с ним согласились: большая часть осталась их там, и злодею подчинилась. Здесь, будучи один или два дня, приказал он злодей повесить капитана Нечаева, захваченного им из оставшейся после бригадира Билова команды, за то, якобы он намеревался к побегу в Оренбург, а другие сказывали, что жаловалась на него дворовая его девка, в жестоком ее содержании. Признавали, что он отсюда пойдет прямо к Оренбургу ближайшею дорогою; но он вознамерился пресечь наперед отвсюду с сим городом коммуникацию; вышед из Черноречья и оставя Оренбург вправе, поворотил в левую сторону. Разграбил имевшиеся тут хуторы, в том числе и губернаторский, (12) прошел в Сеитову татарскую слободу, (13) которая называется и Каргалинскою, и имеющимся в ней дворовым числом равняется с Оренбургом. Татары тутошние, опасаясь от него разорения и погибели своей, все ему подвергнулись. Оттоль прошел он в Сакмарский городок, (14) который принадлежит к корпусу
Яицкого войска; здешний атаман Данила Дмитриев сын Донской, еще до приходу туда оных злодеев, с домашними своими и с многими из тамошних казаков, выехал в Оренбург; оставшиеся ж там казаки все приняли его злодейскую сторону, и таким образом окружа он Оренбург, почти отвсюду пресек коммуникацию, кроме одной Киргиз-кайсацкой степи, чрез которую и курьеров посылать было принуждено, да и то с великою опасностию. (15)
25) При сих обстоятельствах, 28 числа сентября, был консилиум в доме генерал-маиора и обер-коменданта Валленштерна; и о том одном, каким образом внутрь города при случае злодейского нападения и во время пожарного случая осторожность и отпор чинить. Над артиллериею ж команду иметь действительному статскому советнику Старову-Милюкову, потому что он прежде был полковником артиллерии. Но об укреплении города и о внешних за оным распоряжениях ничего еще рассуждаемо тогда не было. (16) А как об оном злодее между некоторых городских жителей примечены были пустые толки и размышления, то по сей причине 30 числа сентября в соборной церкви после литургии читана была от имени Губернской канцелярии публикация, а такая ж, как выше означено, и в городе по командам публикована; нерассмотрительно вмещено было в оную, яко бы самозванец Пугачев, по наказанию кнутом, наказан еще и на лице поставлением злодейских знаков; он, по уверению многих, видевших его, тех знаков на лице своем не имел: и так он, узнав оные публикации и получа их в свои руки, имел случай сообщникам своим, показывая лицо свое, толковать, сколь злобно и напрасно на него затевают и клевещут, а чрез то уверяя о себе многих, и мог он еще больше усиливать свою партию. (17)
26) Злодеи, перешед Сакмару реку чрез мост, имевшийся под Сакмарским городком, всем своим людством с артиллериею и со всем обозом октября с 1-го числа начали показываться на сей стороне помянутой реки около Бердской слободы и в других местах. (18) Между тем 4 числа прибыла в Оренбург из Яицкого городка часть шестой легкой полевой команды под предводительством вышеозначенного премьер-маиора Наумова и с ним тамошних доброжелательных старшин и казаков 420 человек, у коих начальником был войсковой их старшина Мартемьян Бородин, присутствовавший в тамошней Канцелярии обще с подполковником Симоновым. Сего ж числа посланы в злодейской лагерь к находящимся там яицким и илецким казакам, за подписанием генералитета и знатнейших штаб-офицеров, увещевательные письма, с подтверждением, чтоб они, не вдавая себя более в обман и не ввергаясь в вящшую свою погибель, от оного к злодея отстали и проч. (19)
Часть II. - Начало и продолжение Оренбургской осады, бывшие на злодеев из города вылазки, приступы самозванца Пугачева к Оренбургу, усилование его и другие приключения октября с 3, ноября по 1 число 1773 года.
27) О начальных злодействах Яицких казаков и самозванца Пугачева выше сего в первой части показано. Здесь следует описание Оренбургской осады начавшейся октября 5 числа 1773 года и продолжавшейся (как ниже в седьмой части показано будет) по 23 число марта 1774 года. (20)
Предозначенного, то есть 5 числа октября, по полуночи в 11 часу (день сей был субботний), злодей Пугачев со всем своим бунтовщичьим скопищем поднялся от Бердовской слободы и от реки Сакмары, и перешед в виду из города к реке Сакмаре на казачьи луга, расположился он подле имеющегося тут озера лагерем (расстоянием от города в 5 верстах или и меньше). Довольно приметно было, что намерение злодеево стремилось завладеть имевшеюся за городом Егорьевскою казачьею слободою, которой жило подошло с правой стороны на выезд из города почти к самому городскому валу и к главной соборной церкви, что было б к великой опасности города; но в рассуждении того, жителям оной слободы до прихода еще злодейского, приказано со всеми их пожитками перебраться в город, а в приближение злодеев, чтоб они в сих пустых домах засесться и укрепиться не могли, по совету лучших городских жителей, вс° оное жило выжжено, а чрез то и сделана с сей стороны свободная оборона пушками; а дабы злодеи в близость города не шли, для того выпалено в них с городского отсель вала из пушек ядрами и картечами 88 зарядов, и брошены три бомбы тридцати-фунтовые, из-за чего они переходом своим чрез Сырть и стали от города несколько отдаляться, да и спустились ущельями на луга, о коих выше сего означено. (21)
28) В воскресенье, то есть 6 числа, по полуночи в 12 часу, в рассуждении того, что самозванец Пугачев начал заготовленные около города Оренбурга к наступающей зиме сена жечь, выслан был, к отвращению того, для атаки его Пугачева корпус, состоящий в 1500 человеках регулярных и нерегулярных людей с пристойным числом артиллерии, под предводительством легкой полевой команды премьер-маиора Наумова, который, будучи в виду у неприятеля, перестреливался часа с два, а напоследок, якобы увидя он Наумов в подчиненных своих робость и страх, принужден, ретироваться в город без всякого урона. С городской стены выпалено против злодеев ядрами и картечами 15, да в поле на сражении (которое происходило в виду с городского вала) 43, итого 58 зарядов; тридцати-фунтовых бомб брошено 5. При чем из злодейской толпы убит выстрелом один вахмистр. 7 числа, в 11 и 12 часах по полудни, злодейскою Пугачева толпою город, а днем сего ж числа, посланные из города за фуражом команды были атакованы; однако та толпа возвратилась в лагерь свой с неудачею. Выпалено было по ней с городовой стены 234 заряда. Сего ж 7 числа, в рассуждении неприятельских действий, находящимся в Киргиз-кайсацкой степи по тракту из Оренбурга к Илецкой Защите на Донгузском и Элшанском уметах командирам предложено, чтоб они со всею их командою и артиллериею переехали в ту Защиту, а к киргиз-кайсацкому Айчувак-Салтану, который находился от Оренбурга в близости, писано, чтоб он, по обещанию своему, людьми своими учинил помощь; но он не только не исполнил, но и ответу не дал.
29) На 8 число ночью, в 11 часу после полудня, был от злодейской толпы к городу приступ, но возвратились они назад с неудачею. Выпалено в них с городских валов ядрами и картечами 30 зарядов; а ночью атакованы были посланные за фуражем команды, но без удачи ж. Сего ж числа поутру посланною из города командою, состоящею из полевых драгунов, здешних и яицких казаков в числе 300 человек, поймано на той стороне Яика около Менового двора и в нем самом из показанной злодейской толпы разъезжавших там для грабежа оставших на Меновом дворе купеческих вещей, от яицких и илецких казаков сущих злодеев 7 человек, взятых в Татищевой крепости по разбитии оной и имевшегося там воинского корпуса гарнизонных солдат 41, здешних и крепостных казаков и после захваченных в разных местах разночинцев 68, итого 116 человек. На 9-е число в ночи было спокойно, а поутру подъезжали из изменнической толпы по той стороне Яика реки к мосту; а после половины дня с той стороны, где форштат (то есть, вышеозначенная казацкая слобода), было из оной толпы немалое людство, подъезжало к городу, но ни с чем отъехало. Выпалено в них с городской стены из пушек ядрами и картечами 53 заряда; хотя сего 9 числа, по причине усмотренного во время бывшей 8 числа выключки авантажа и точно открывшегося намерения Пугачева, и рассуждено было сей день, предписанный корпусу для атаки злодеев, выехать; но, к крайнему-де сожалению, от обер-коменданта г. губернатору рапортовано: якобы всех командированных в том корпусе регулярных и нерегулярных команд командиры, пришед к нему, представили, будто бы они в подчиненных своих слышат роптание и великую робость и страх, и к выходу-де против изменнической толпы отзыв невозможностию, зачем-де принуждено было в рассуждении могущих произойти вредных следствий остановиться в городе в одном оборонительном состоянии, - и того ж 9 числа, чрез нарочного курьера, государственной Военной коллегии донесть, с испрошением, как возможно скорее, о присылке войска и хороших командиров в предварение дальнейшего вреда и государственного предо
суждения.
30) На 10-е число в ночи сперва в исходе 8-го, а потом в 12 часу по полудни, город со всех сторон злодейскою толпою был окружен; но как в той толпе люди были большею частию из разных народов и в таком количестве, что здешний корпус людством хотя и меньше, но качеством военных людей превосходил, то, не упуская возможных способов командиры предписанного корпуса довольно были увещаемы, дабы они постарались ту толпу атаковать и разбить, по которому увещеванию, якобы одумавшись, они и представили себя готовыми к той атаке; а каким образом оную учинить о том предводителю сего корпуса, маиору Наумову, предписание учинено, с тем, чтоб по оному поступить. 12 числа поутру между тем же Озерной дистанции коменданту, бригадиру Корфу, предложено, дабы он, собрав всех на его дистанции находящихся регулярных и нерегулярных людей, артиллерию с ее припасами и денежную казну в одну Озерную крепость, а прочую тягость оставя в крепостях под смотрением некоторого числа верных людей, сам с собранным им до того корпусом, взяв с собою артиллерию с ее припасами надлежащее число, в самоскорейшем времени шел для поисков сюда.
31) Вышеозначенные 5, 6, 7, 8, 9 и 10 число внесены к журналу г. губернатора, не переменяя нигде существа оного; но они могут еще несколько изъяснены и пополнены быть приватными по очевидному примечанию и по вероятным известиям учиненным, и был журнал его превосходительства, как то и в нем самом значится, учинен по одним происходившим в канцелярии его письменным делам, в которые многих нужных примечаний не вошло, употребляя оный журнал основанием каждое число, или как к лучшему признается, намерен и впредь приличное из оных записок вносить, дабы через то описание сие для будущих времен сделать полнее.
Вышепоказанную загородную казачью слободу еще до прихода самозванца Пугачева упразднить рассуждено и строение оной со всеми тамошних жителей пожитками в город перевозить велено, и хотя несколько дворов было уже сломано, но обыватели бывшие тут пожитки свои все вывезли сами и в городе уже жили. Но сломка дворов неведомо за каким обстоятельством была остановлена. А как 5 числа злодей Пугачев с толпою своею показался против города и стремился к сему валу, откуда, ежели б он или часть его сообщничеств тут засели, опасно было великого вреда, ибо оная слобода, с выезда из города к Сакмарскому городу на правой стороне имевшаяся, была почти подле самого городского вала: того ради, по многом представлении г. губернатору, она зажжена, и часа через три, кроме немногих дворов, вся в пепел обращена, осталось малое число изб, но и те, кроме одного двора (против самой Егорьевской церкви), выжжены, чрез что с сей стороны и сделана свободная оборона городу; с того ж самого времени и весь уже вал с наружной стороны рва начали обносить рогатками, коих прежде не было, и ров вкруг города имевшийся, начали вычищать, ибо оный так завален был песком и глиною, что кроме тех мест, где каменная стена, везде на верховых лошадях в самый город въезжать было можно; расположась же оный злодей в том своем лагере, каждый день, вместо утренней и вечерней такты, делал по одному пушечному выстрелу.
32) 6 числа высланная с маиором Наумовым команда артиллерии имела при себе только две или три легкие и небольшие тушки. Злодеи, усмотря на них высылку, все начали из лагеря своего выезжать против оной команды оставя в лагере пленных и безоруженных людей за небольшим присмотром. Вывезли они с собою 8 пушек, в том числе, по примечанию, были у них два единорога, из коих 4 орудия поставили они на Сырту близ одной лощины, которая служила к защищению бывших у пушек людей, а остальные имели они в долу под Сыртом, где был у них фронт; казалось, что всех во фронте стоявших и разъезжавших по степи было около 2000 человек. Они в исходе предполудня 11 часа наперед начали пушечную свою пальбу гранатами из единорогов, а из пушек ядрами и картечами, которая продолжалась с час. Всех их выстрелов сочтено (ибо то происходило в виду с городского вала) 185. От команды, высланной из города в те места, где злодейские пушки и толпы были, происходила частая ж пальба из имевшихся при ней пушек; но видя, что злодеи имели при себе больше пушек, а при команде заряды все стали быть расстрелены; то, не вступая вдаль к их лагерю, по приказу губернаторскому вся оная команда возвращена в город. Убит при сем случае, как выше значится, легкой полевой команды сержант Шкапский выстреленною из единорога гранатою, да ранено один солдат и несколько казаков. Выходцы от злодеев сказывали: ежели бы-де от высланной команды еще несколько продолжена была пушечная пальба, то б они, оставя пушки свои на месте, побежали в лагерь, ибо-де зарядов, а особливо ядер, у них оставалось уже малое число. Сего ж числа по полудни в исходе 11 часа, когда была великая ночная темнота, подтаща они в близость города одну или две пушки, сделали несколько выстрелов, так, что ядра их по средине города ложились. А между тем отважнейшие, подъезжая близко к городским валам, палили из ружьев, и причинили тревогу; но как с городских валов стали пушечную и ружейную пальбу производить, то в исходе 12 часа перестали они из пушек своих стрелять и отдалились от города, не сделав никако
го вреда, кроме беспокойства тревогою.
Выбежавшие от них сказывали, яко бы чаяние их было во время тревоги быть в городе пожару, а между тем бы врываться им на вал и в городе; но сего по их желанию не сделалось.
33) В журнале губернатора показано, что 7 числа сего созваны были к нему в дом находящиеся в Оренбурге генералитетские чины, и некоторые штаб-офицеры для совета (между коих и я находился). Г. губернатор от каждого требовал мнения и особой подписки: атаковать ли еще злодея, или только оборонительно поступать, пока воинские команды будут умножены все (кроме одного губернаторского товарища, г. действительного статского советника Старого-Милюкова)? Рассуждая, усмотренное у злодеев людство, имеющуюся у него сильную артиллерию и дабы впредь могущею быть неудачею и утратою не привесть городских жителей в уныние и колебание, дали и подписали такое мнение, что до собрания команд и пока город по наружности его приведен будет в надлежащую безопасность, поступать оборонительно, чему тогда и сам губернатор согласовался. После полудня в 5 часу была с города пушечная пальба, по той причине, что некоторые злодейские партии устремились было на поехавших за сеном в числе 1108 подвод: при них была регулярная и нерегулярная команда с одною пушкою, из-за чего все без урона и возвратились в город. В ночи ж около 11 и 12 часов подбегали злодеи к Яицким воротам, отчего еще была тревога и пальба из пушек и из мелких орудий. Между тем во весь сей день и в ночи шел дождь. 8 числа в ночи около 11 и12 часов небольшое число злодеев прокрадывалось к валу близ теплой соборной церкви, для чего и была перестрелка оружейная, а под горой, подле самой реки Яика, где во время злодейского уже прихода сделана батарея с четырьмя пушками, выпалено было из двух пушек.
34) Поутру 9 числа высланы были чрез мост за реку Яик фуражиры, из коих на поехавших вперед закравшиеся ночью на Меновом дворе злодеи напав, отхватили три или четыре телеги с людьми, между которыми увезен был Соляного правления писарь Полуворотов, который и находился в злодейском лагере октября по 21 число. А того числа, как ниже означено будет, спасся он уходом оттоль в город. Выше сего хотя и означено, что по содержанному в доме губернаторском 7 числа консилиуму, положено: дабы для показанных тут резонов поступать оборонительно, что и из журнала губернатора под сим числом (п. 33) усмотреть можно, ко слышно было, что был от него губернатора еще вчера наряд к выступлению для атакования злодеев в числе регулярных и нерегулярных людей 2000 человек; но поутру сей наряд неведомо для чего отменен, а учинен он следующего 12 числа, как о том под сим числом означено быть имеет. Того ж 9 числа, после полудня, по ложному разглашению, якобы за рекою Яиком идет из Красногорской крепости (22) с командою бригадир Корф, или следуют наряженные в Оренбург башкирцы, и будто остановя на дороге, атаковали их злодеи. Наряжено и выслано было под видом встречи нескольких яицких и оренбургских казаков с каргалинскими татарами; но узнав, что оное разглашение несправедливо, приказано было оной команде напасть на одну толпу злодеев, усмотренную против Егорьевской церкви; но как при всей той из города высланной команде ни одной пушки отправлено не было, а злодеи, скопясь великим и едва не всем своим людством, вступили было с нею в сражение, имея при себе и пушки; а хотя по требованию из оной партии и посланы были туда две пушки, но так медлительно, что она принуждена была, не дождавшись пушек, отступить к городу, да и злодеи между тем разъехались к своему лагерю. При сем случае отхвачено от злодеев 5 человек, да столько ж убито на месте. С нашей стороны из каргалинских татар отхвачено 3 человека и немногие были ранены. На 10-е число после полудня в 8 часу, в самую темноту, подбегали некоторые из злодеев к валу, и подта
ща пушку к Егорьевской церкви, сделали из нее выстрел, отчего с валу пушечная и ружейная пальба началась и продолжалась с четверть часа; хотя и позатихло, но в полночь еще, по причине небольшего побега к валу, у теплой соборной церкви из двух пушек выпалено и несколько ружейных выстрелов учинено, а во всю сию ночь из пушек было 85 выстрелов. Еще вчера от губернатора дан был ордер, чтоб к 5 часу сего утра приготовить легкую полевую команду, прикомандировав к ней из гарнизонных солдат, дабы всех регулярных было до семи-сот, а с нерегулярными до двух тысяч человек и девять орудий артиллерии, в том числе два единорога и одна мортира, что вс° около 10 часа и было к выступлению в совершенной готовности; но вся та команда, простояв в параде на сборном месте до 3 часа по полудни, паки распущена с приказом: завтра, то есть 11 числа, к выступлению быть в готовности: но и сего числа никакой высылки не было. В ночи хотя и было спокойно, однакож сожжено злодеями несколько кирпичных сараев, казенных и партикулярных, между городом и Маячною горою, от города в 2-х или 3 верстах; имевшихся в лагере злодейском примечено против прежнего меньше людства, а потому и догадывались, что разосланы от них куда-нибудь для добычи разные партии. (23)
35) 12-го числа, в следствие учиненного маиору Наумову 10 числа предписания, поутру, ввереный ему корпус с принадлежащим числом артиллерии выслан был и продолжался в поле при произведении с обеих сторон канонады до половины дня, то есть более четырех часов, но по причине той, что нерегулярные, находя себя в робости против артиллерии злодейской толпы, почти ничего не действовали, а стояли больше под защитою здешних пушек, и что та толпа, рассеявшись по степи кучами, весь тот корпус окружила было, сделав из регулярных карре, возвратился в город.
В отметке на сие число показано, что при сей атаке с городовой стены выпалено из пушек ядрами и картечами 134, на полевом сражении 499. итого 633 заряда, да бомб брошено 5; а из злодейской толпы рассеявшихся в разных местах пушечных выстрелов не только не меньше, но гораздо еще больше было, причем каков со здешней стороны урон приключился, о том приложен в конце журнала реестр (напротив-де того, и в изменнической толпе выходцы из оной здешние люди и пленники гораздо больше, нежели здешний урон, свидетельствует NN). По оному реестру показано: побитых регулярных и нерегулярных 22, ранено 31, злодеями захвачено 6, безъизвестно пропало 64.
К дополнению сего числа, из приватных записок и известий может вмещено быть следующее:
Вышеозначенная команда, выступя из города поутру в 9 часу, в 10-м заняла она против города те высоты, кои к способнейшему действию заступить ей надлежало. Но злодеи, как из приготовлений и расположения их примечено, о сей из города высылке заранее были уведомлены; ибо имели уже людей своих в некоторых буераках и долинах, так, что городской команде усмотреть их было не можно. Пушечная пальба с нашей стороны в том же 10 часу началась с хорошим успехом, ибо злодеи принуждены были занять себе место внизу под валом; но между тем низкими лощинами втащили они несколько пушек и на Сырть, сверх того завезено у них было несколько их и к стороне Бердской слободы, чего в городе прежде не знали, с намерением, дабы пушечную пальбу спереди и с тылу производить, но сии остановлены и не допущены были в близость высланной из города команды пушечными выстрелами с городских валов. С нашей стороны в коротком времени около 500 пушечных выстрелов учинено, и готовые при той команде отпущенные заряды все были употреблены, а затем в пальбе из пушек и сделалась перемежка. По докладу о том губернатору хотя и отпущено было из города еще потребное число зарядов; (24) но как между тем сделалась дождливая с снегом погода, и затем пехотной команде и злодейскому лагерю подвигаться было неудобно, чего ради и послан от губернатора приказ возвращаться всем в город. В руки злодейские досталась одна телега, в которой лежало 17 заряженных бомб, по тому якобы случаю, что во время отступления к городу под оною телегою замялись лошади.
36) На 13 число в ночи и день сей было спокойно; на 14-е ночью было спокойно ж; а днем в виду из города разъезжало из злодейской толпы только 4 человека, из коих один ядром с валу убит. 15-го и 16 числа было спокойно. Но как злодейскою толпою заготовленные около Оренбурга сена почти все уже без остатка были пожжены, то имеющиеся здесь у воинских регулярных и нерегулярных служителей и у прочих обывателей худые и впредь к работе ненадежные лошади, для прокормления их, некоторые в Уфимской уезд, а другие на верхнюю Яицкую дистанцию и в Илецкую Защиту за надлежащим препровождением отправлены. (25) А о рогатом и мелком скоте обывателям отдано на волю, держать ли его, или употреблять в пищу. 17 числа после полудня разъезжали злодеи около города кучами, и за посыпанными из города фуражирами гонялись. В них выстрелено с городовой стены с ядрами 12 зарядов.
К дополнению из приватных записок и известий не принадлежит здесь более, как только сие, что 13 числа посыланные фуражиры в числе 2000 подвод все возвратились с сеном. 14 числа у Сакмарских ворот, по причине в малом людстве появившихся злодеев, учинен был пушечный выстрел, и видно было, что один из них убит, а бывшую под ним лошадь подхватя, товарищи его ускакали. 15-го посланы были команды за лесом и за лубками, чтоб землянки, подле самого вала для военных людей на валу расположенных и всегда тут находящихся, сделать прикрытие; ибо как сей, так и вчерашний день, были нарочитые уже морозы и на реке Яике появились ледяные закраины. На 16 число с вечера пошел снег, а к утру нанесло его столько, что начали на санях ездить. Сего ж числа выбежали из злодейского лагеря 4 человека из захваченных казаков, и одна канонерская жена оставила там малолетнего своего сына. Казаки объявили, что злодеи намерены стоять под городом до того времени, как будет в нем оскудение в хлебе и в пропитании, и тем принудить жителей к сдаче оного. (26) 17-го, злодеи отважились было нападать на бывший в прикрытии фуражиров конвой; но как при оном были две пушки, то по нескольких выстрелах, из оных городских валов отвалили они прочь и остановились против города на Маячной горе. Захвачено ими при сем случае из городских людей 4 человека, в том числе, как сказывали, 1 из лучших канонеров. С городового вала против злодеев выстрелено ядрами 12 зарядов.
37) 18 числа, вся злодейская толпа со всеми тягостями от реки Яика переследовала чрез Сырть к реке Сакмаре, и расположилась под Бердскою слободою близ летней Сакмарской дороги, и при самом том переследовании лагерь свой сожгла, а притом же и к городу не малыми кучами подбег чинили; но как под городом ничего сделать им не удалось, то, обежав они город, перекинулись на ту сторону реки Яика, и там напали на поехавших из города для фуражирования разного звания людей, из которых в город не явилось, видно что по причине оплошности конвойного офицера; злодеями убито и захвачено разночинцев некоторое число, да бывших в конвое ставропольских калмыков 120 человек, о коей оплошности над конвойным офицером определено исследовать и суд учинить. Против оной злодейской толпы выстрелено с городских валов ядрами и картечами 46 зарядов, да 4 бомбы кинуто.
Сие число по приватным запискам и известиям может еще дополнено быть следующим примечанием:
Поутру послано было за реку Яик фуражиров более тысячи подвод под прикрытием регулярной и нерегулярной команды с пушкою, которая команда расположена была против Менового двора, близ реки Яика, в виду с городского вала, в том месте, где прежде форпост стоял, а в 10-м часу пред полуднем выслана была из города казачья команда до 300 человек с пушками и с одною гаубицею, с тем только намерением, чтоб злодеев потревожить, от которой против их лагеря и против отводных их караулов учинено было несколько пушечных выстрелов, из-за чего все они и начали из лагеря своего выбираться, а между тем зажгли его в разных местах. И как тут навожено было ими сена не мало, и имевшиеся у них шалаши и балаганы для тепла покрыты были сеном же, то в самом скором времени великий пожар и дым тут сделался. Между тем обозы свои и артиллерию начали они переправлять через Сырть, отдаляясь от города к Каргалинской слободе; но поднявшись на Сырть в такой дистанции, чтоб городские пушки доставать их не могли, потянулись они прямо к Бердской слободе, да и расположились они вновь лагерем между тою слободою и Маячною горою под Сыртом, расстоянием от города пять или шесть верст; но так, что за горкою имеющийся тут лагерь их из города стал быть невиден. Видя сию в положении их злодейском перемену, надлежало было и отправленной для прикрытия фуражиров команде занятое против прежнего положения место переменить и податься вперед, так чтоб фуражиров закрыть и защищать было можно; но сего не сделано. А злодеи, перебираясь в оный свой лагерь и усмотря посланных за сеном, и что находящиеся впереди люди не имеют прикрытия, отрядили многих, для захвачивания их, которые перелезши чрез Яик за Маячною горою бродом, многим пересекли дорогу. Некоторые, впереди находившиеся, увидя, что нет способа возвращаться им в город, миновать тех злодеев, выпрягши лошадей и оставя с сеном телеги, поскакали верхами от города вдаль к Чернореченской крепости, и быв уже против оной, поворотили в Киргизскую степь, и оною заехав вдаль, под утро уже возвратились в город; другие, с
делав из телег, навьюченных сеном, городок, хотели было тут отстреляться; но злодеи, притаща пушку, начали по них стрелять, и многих, кои не хотели им сдаться, на сем месте умертвили, а многих захватя, увезли в свой злодейский лагерь. А всех на-вс° убитых и увезенных в злодейский лагерь и безъизвестно пропавших считали близ трех-сот человек. Из злодеев поймано при сем случае 3 человека, в том числе один яицкий казак, из самых главных злодеев, который был весьма пьян: прозванье его Изюмнин. Об нем сказывали, что во время переезда злодейского вновь в лагерь, подъезжал он ближе других к городу тихою ездою, а потому и признаваем был за выбегавшего из рук злодейских. Подъехав же за полверсты и подняв свою шапку на копийное древко, стал кричать: "Господа яицкие казаки! пора вам одуматься и служить государю Петру Федоровичу", и сие прокричав, опасаясь, чтоб его из пушки не убили, стал скакать кругами, и так отдалился от тогда к своим сообщникам.
38) На 19-е в ночи и сего числа было спокойно; 20 числа поутру, около города между Орских и Чернореченских ворот и по степи, рассеявшись, разъезжали злодеи кучами. С городового вала выпалено по них ядрами 7 зарядов. На 21-е число ночью и сей день было спокойно.
На 22-е в ночи было спокойно; а днем с начала 12 часа по полуночи вся злодейская толпа усиленным образом к городу, сперва между ворот Чернореченских и Сакмарских сзади и поделав батареи, с оных беспрерывно производила канонаду, и как с того места имеющимися здесь на городовой стене пушками и бросанием бомб сбито, то зашед уже с другой стороны и расположилась между Сакмарских и Орских ворот; и сделав под увалом батареи, производили беспрерывно ж канонаду, причем и с третьей стороны, то есть между Орских ворот и соборной церкви, немалыми кучами забегая, из пушек же в город стреляли, но и с оных сторон имеющеюся на городовой стене артиллериею и хорошим артиллерийских служителей старанием с большим уроном опрокинуты. Против оной злодейской толпы с городской стены из пушек с ядрами и картечами выстрелено 580 зарядов, да бомб брошено пудовых 4, тридцати-фунтовых 24, и оная канонада продолжалась без мала 5 часов; а от того злодея, по примечанию, пушечных выстрелов было около тысячи, коими убитых оказалось на городовой стене татарин 1, да ранен солдат 1; а сверх того от многих выстрелов у 12-фунтовой пушки казенную часть разорвало и лафет расшибло, от чего у бывшего при оной артиллерии подпоручика Сысоева и канонера Прокофья Иванова левые ноги пополам перешибло, а канонера Плотникова до смерти убило.
39) К вышеписанным 18, 19, 20, 21 и 22-му числам из приватных записок более не служит, как следующее:
19 числа поутру из атакованных злодеями фуражиров, коих считали уже пропавшими, вышло близ 50 человек. Слышно было, что самозванец Пугачев, расположась около Бердской слободы, сообщникам своим для зимованья приказал делать землянки. Слышна была в злодейском лагере пушечная пальба, выстрелов до ста, а между тем была и ружейная; но для чего, о том известия не получено: ибо посыланные за ним, за расставленными около злодейского лагеря форпостами, близко и подъехать не могли. - 20-го числа поутру прежде обеден начали было злодеи из-под Маячной горы выезжать партиями в немалом людстве, и приближались к городу; но как сделано с вала выстрелов до 6 из пушек, то все они разбились врознь. Некоторые отважнейшие из них, скача на лошадях и подъезжая ближе к городу, кричали с визгом, чтоб выдан им был Мартюшка, то есть яицкий старшина Мартемьян Бородин; другие, но все будучи мертвецки пьяны, кричали, чтоб находящиеся в городе яицкие казаки ехали к ним вина пить, сказывая при том: "у нашего-де царя вина много": напротив того, городские казаки кричали им, приманивая их ближе к пушкам, чтоб они и с царем своим приезжали в город обедать, а вина-де в городе больше. Однако пред полуднем в 11 часу перестали они разъезжать и кричать, а потом отъехали к своему лагерю. По примеченному в них сегоднишнему пьянству, догадывались в городе, что вчерашняя пушечная и ружейная пальба не для чего другого, как только в пьянстве и сумасбродстве была, что после и выбежавшие пленники подтвердили.
На 21 число перед утром выбежали из злодейского лагеря Соляного правления писарь Полуворотов, захваченный туда 9 числа (о коем выше сего упомянуто); да таможенный копиист Петр Каданцов, захваченный с прочими 19 числа; из коих писарь Полуворотов объявил следующее: будучи он в злодейском лагере, от находящихся в оном канонеров заверно слышал, что в бывшее 12 числа сражение у злодеев осталось не более 30 пушечных ядер, и ежели б де от высланной партии еще хотя немного продолжена была пальба из пушек, то б они принуждены были не только пальбу, но и вывезенные пушки покинуть; с ядрами-де стреляли они только с боку от урочища, называемого Красная Глина, а из поставленных в долу пушек палили уже они холостыми зарядами для одного вида. Из башкирцев-де при нем злодее находится ста три или четыре, а человек с тридцать лучших отпустил он в Башкирию, якобы для уговора и привода еще башкирцев; и хотя-де он накрепко подтверждал, чтоб они как можно скорее к нему были, но они представляли ему невозможность, сказывая, что башкирцы их живут в разноте и скоро собрать им их не можно. А калмыков при нем небольшое число; действуют и озорничают у него больше яицкие и илецкие казаки. А есть-де несколько и из оренбургских таких, кои почитают его за царя и ему с охотою служат. Всех же на-вс° дельных и оружейных людей, признает он, было до 2000 человек; а если считать безоружейных и невольно у него находящихся, то наберется около 4000 или и более. Способствующих ему во всех его советах двое, из яицких казаков, из коих-де одному яицкое прозванье Чика, а другому имени он не знает. Третий был яицкий же казак Изюмкин; но тот, как выше значит, пойман и находится здесь в Оренбурге под караулом. (27) Недавно-де вздумал он набирать себе, под именем гвардии, отборных людей из яицких казаков, чтоб их было до 100 человек, и намерен-де всем им сделать зеленые по казачью покрою кафтаны; не весьма давно собрав он самых лучших людей и лошадей велел им скакать взапуски, и кои лошади выпередили других, из тех самых лучших и резвых выб
рал он 30 лошадей, и неведомо-де для чего, всегда содержит их на хорошем корму у себя. Некоторые-де из его сообщников разглашают, якобы цесаревич Павел Петрович для его встречи едет к нему и будто б уже в Казань с военными людьми (считая их 2000) сам он прибыл. А потому и проговаривает иногда оный самозванец, чтоб ему наскоро для встречи цесаревича съездить; провиант-де на вс° его собрание подвозят к нему из тех мест, коими он завладел, да и продавать в лагере у себя не запрещает; скотины ж отогнанной из разных мест весьма у него много, которая-де вся содержится в Бердской слободе. Дважды представлен был он Полуворотов оному самозванцу; при первом случае спрашивал он его: какое укрепление имеет город, много ли пороху и снарядов? - Он ему ответствовал: что город весьма ныне укреплен, пушек и снарядов, также и военных людей тут много. Что-де выслушав, сказал он ему сии слова: поди, бог и государь тебя прощает. И приказал ему остричь волосы по казачьи, почему и обрезали их ему тот же час ножем. И так он отдан был в десяток находящемуся у него уряднику Колосову, который прежде бывал губернским подьячим, а за продерзость написан в солдаты, и ему Полуворотову был знаком, почему он и содержал его против других захваченных людей повыгоднее; да и сам с ним к уходу соглашался. Для ночлега имеет он злодей палатку и кибитку, с хутора советника Мясоедова увезенную, в которую-де никто к нему не входит, кроме вышеозначенных первенствующих у него двух человек, да жены покойного маиора Харлова, которую он, захватя в Татищевой крепости, при себе держит. Когда выходит из кибитки, то выносят ему из оной кресла, взятые из губернаторского хутора, на которые он садится, выслушивает и распоряжает всякие дела. Приходящие к нему кланялись ему в землю, целовали у него руку и называли его иногда ваше величество, а просто батюшко, заочно ж отцом. Рост его небольшой, лицо имеет смуглое и сухощавое, нос с горбом; а знаков он Полуворотов на лице его не приметил, кроме сего, что левый глаз щурит и часто им мигает. Волосы на голове черные, борода
черная ж, но с небольшою сединою. Платье имеет: шубу плисовую малиновую, да и шаровары такие ж; шапку казачью. Речь его самая простая и наречия донских казаков; грамоте или очень мало, или ничего не знает. Пушечная-де и ружейная пальба, третьего-дня происходившая, была по причине молебна, при великом пьянстве. Поповскую ж должность отправляет у него неведомо какой дьякон, взятый с заводов; но сам-де он в церковь никогда не ходит.
40) На 22 число в ночи, после полуночи во 2-м часу, в Никольском приходе сделался было пожар, но в скорости утушен разломанием загоревшейся бани. С вечера ж выпущено из города окольными дорогами несколько уездных жителей, кои за скоростию ни к чему употреблены бы не могли, и с ними, за недостатком сена, отпущено до 1000 лошадей, коим сперва велено пробираться к русским жительствам по за-яицкой степи. (28) Около полудня, в начале 12 часа, во время бывшего в сей день великого тумана, подвезено было от злодеев к кирпичным сараям несколько пушек, и начали они с сей стороны пальбу делать, которую они непрестанно почти производили отселе до 3-го часа пополудни; а между тем стреляли они и против Орских ворот, так, что одна граната, брошенная от них из единорога, пала посредине Артиллерийского двора, но без действа, ибо заметана была землею и до разрыва не допущена. С городских валов встречали их также частыми выстрелами; а как они у кирпичных сараев (из коих не все еще были сломаны) начали скопляться кучами и усиливаться, то в те места, где они и пушки их стояли, кинули 3 или 4 бомбы, от которых с некоторым уроном все они разбежались врознь, оставя тут пушки, так что с полчаса никого людей при них не было; потом подъехав несколько с телегами и веревками, стащили оные пушки под увал и увезли. А затем никого уже у тех кирпичных сараев их не осталось; оставя ж оное место, со всеми пушками начали подвигаться к Сакмарским воротам, производя непрестанную пальбу так, что несколько ядер посреди города и далее по дворам и улицам ложилось (из коих одно З-х-фунтовое и у меня посреди двора поднято), а у Петропавловской церкви близ оных ворот имеющиеся в углах не в одном месте кирпичи были выбиты; не меньше того палили и по них с крепости. Прич°м убитых у них людей и убегающих порожних лошадей не мало было примечено. Наконец, в исходе 4-го часа по полудни, подвинулись они к Егорьевской церкви и тут еще начали сильную пальбу из пушек своих производить, куда, для разогнания их куч и скопов, из города из пушек стр
еляли; а как кинули туда три бомбы, то оставя они и сие место, все разъехались врознь. Приметно было, что тут под двумя их пушками разбиты были лафеты, а после сведано было, что и один пороховой их ящик разбит, отчего все они отвалили в Берду. Сие их устремление продолжалось к городу близ пяти часов, но вс° в отдалении, так чтоб ядра горизонтально из города пущаемые доставать их не могли, и они все свои выстрелы с низких мест делали вверх, почему они столь далеко, как выше значит, и падали. При последних своих выстрелах оставлены злодеями тела двух канонеров, кои потом посыланными из города подняты и погребены. Сказывали, что были они у них под неволею из захваченных ими людей; но сии тела от городских пушечных выстрелов найдены без голов, а признаны за канонеров потому, что они были в артиллерийских мундирах. По многочисленной стрельбе пушечной и по людству бывших при том злодеев, рассуждаемо было, что сие самозванцево на город устремление было так велико, каково он со всею силою сделать мог. (29)
41) 23-го, после половины дня, около вечера, из злодейской толпы немалое число проехало злодеев близ города против бывшего форштата на то место, где старый лагерь был. Выпалено по них с городского вала 2 заряда. 24, 25 и 26-го, кроме происходивших между разъездными стычек, как в ночное, так и в денное время было спокойно, 27-го поутру, выехав из оной изменнической толпы великое число конницы и рассыпавшись по степи с той стороны, где кирпичные сараи и кладбища имеются, подбегали к городу и с высланными из города казаками перестреливались с городового вала. Выпалено в них из пушек с ядрами 15 зарядов. 28 числа, после половины дня, усмотря те злодеи на той стороне выехавших из города фуражиров, прошли мимо города с той стороны, на которой форштат был, на старый свой лагерь и за реку Яик, откуда скоро возвратились с неудачею. С городовой стены выпалено в них с ядрами и картечами 34 заряда. На 29-е в ночи и день сей было спокойно. 30-го, поутру около обеда, из злодейской толпы многие партия разъезжали близ города по той же стороне, где форштат был. - 31 числа было спокойно.
42) К дополнению вышеозначенных по журналу губернаторской канцелярии описанных девяти чисел, то есть от 23 октября по 1-е число ноября из приватных записок может вмещено быть следующее:
23 числа перед утром выбежал из злодейского лагеря захваченный туда в последнем фуражировании соборный староста; перед вечером же слышна была в лагере ружейная стрельба. На 24 число ночью небольшое число злодеев подкрадывались к сделанному чрез реку Яик мосту, в намерении, чтоб оный разорвать, и два якоря, коими будары прикреплены, действительно отрубили, да и досок несколько разбросали; но, совершенного успеха не получа, как стали окликать, скрылись. Пред полуднем разъездными из города казаками пойман бывший в обществе с злодеями чернореченский казак, который между прочего объявил, что положено у них завтрашний день еще покушение сделать на город. Пред вечером же оказалось: было оных злодеев немалое число, скопляющихся окало Маячной горы, а потому и признавали намерение их в ночную темноту приближиться к городу; но съехавшись они в одну кучу и постояв немного, неведомо зачем, все разъехались они опять к своему лагерю, оставя по высоким местам обыкновенные свои караулы. На 25 число в ночи хотя и чаятельно было подбегу их на город, однако ж оного не было. - 26 числа поутру начали было злодеи еще приближаться к городу великим людством и с пушками, в том намерении, по сказке выбежавших, чтоб всеми силами домогаться взять город и итти бы прямо к валу, имея впереди себя захваченных ими людей пешими, и хотя они нарочито уже близко к городу подошли, но не видя никакой пальбы из города (коей в том намерении не производили, чтоб подпустить их ближе к пушкам) и постояв в одной куче с четверть часа, поворотили все назад. - 27 числа, поутру в 9-м часу, вышли они из своего лагеря, пробираясь к кирпичным сараям в немалом людстве, но без пушек, да и начали было делать стремительство свое к городу; но как выпалили по них из пушек до 10-ти раз, отчего несколько упало их с лошадей, то в 10-м часу пред полуднем опять отошли они в свой лагерь. Между тем пойман приставший к ним в Нижней Озерной крепости из поляков весьма пьяный солдат, который между прочего сказывал, будто бы они в предбудущую ночь намерены сделать к городу напад
ение всеми своими силами, а для того и приготовили-де они три воза лопат и незнаемо какие щиты. Сего числа приехали из Озерной крепости от бригадира Корфа 10 человек тамошних казаков да один башкирец с тем известием, что он Корф сегодня, а конечно завтра, с командою своею оттуда выступит. (30)
43) Хотя по объявлению вышеозначенного солдата в ночи на 28-е число и ожидали от злодеев сильного на город приступа, к чему якобы готовили они у себя и туры на-подобие щитов, из-за коих бы им безопаснее стрелять, и имели у себя до 300 железных лопаток, кои достали они с Твердышева завода; однако ж оного не было; может быть была тому причиною великая в сию ночь темнота, а с вечера небольшой был и дождик. После ж полудня, часу во 2-м усмотря они, злодеи, что пропущено было из города несколько служивых людей и слуг для фуражирования, бросились туда чрез брод позадь прежнего их лагеря, и начали туда скопляться, так что наконец перебежало их туда к Меновому двору до 700 человек, в намерении, чтобы из тех фуражиров сколько-нибудь отхватить, да и гнались за ними многолюдно; но как зачали в толпу их палить из пушек и убили из них ядрами двух человек, да лошадь ранили, то стали они отдаляться; а потом в исходе 5-го часа, на том же броду перешед Яик, отошли к своему лагерю, следуя в виду из города, но так далеко, что пушечные выстрелы доставать их не могли. Сказывали, что из каргалинских татар при сем случае отлучилось к злодею 44 человека. Бывшие для сена и травы за рекою Яиком объявляли, якобы некоторые из злодеев, подбегая ближе к городским людям, кричали: долго ли вам воевать и не сдаваться? Завтра-де будет к нам Павел Петрович, а батюшко-де (то есть самозванец их) ныне болен. - 29 числа после полудня человек с 300, вышед из своего лагеря, перешли выше города чрез реку Яик вчерашним же бродом, и заречною степною стороною пошли на Сырть, а куда и для чего, неизвестно; только догадывались, что намерение их стремилось напасть на киргизские коши, потому что вчера захватили они 6 или 8 человек киргизцев, ехавших в город для мены, коих может быть принудили они указать оставших позади их со скотом киргизцев. Перед вечером же человек до 100 выезжало их из лагеря к кирпичным сараям, откуда несколько отважнейших, но весьма пьяных, отделясь, подъезжали ближе к городу, и имели они с немногими казаками, высланными из города, не
большую перестрелку, но без всякого вреда. Между оными выезжал за город один курский купец по прозванию Полуехтов, который, надеясь на свою весьма резвую лошадь и желая оных злодеев в большем числе приманить к городу, в самом близком расстоянии подъезжал к ним и снова отдалялся к городу, в виду многих зрителей, на валу стоявших; однако ж оные злодеи предостереглись, а потому и оный купец за наступившим вечером с казаками возвратился в город. - 30 числа в ночи было спокойно; только с вечера и под утро слышны были в злодейском лагере два пушечные выстрела; а поутру в начале 9 часа была из города пушечная пальба выстрелов до 10-ти, по той причине, что немалым людством пошли они еще, в виду и в недальнем расстоянии от города, к старому своему лагерю, на тот брод, о коем выше сего упомянуто, и тут перешли Яик, некоторые ходили по степи. А около полудня пришли они назад в виду из города, и гнали с собою баранов, повидимому от 4-х до 5000. И так вчерашняя догадка была справедлива, что они ездили разбивать киргизцев, ехавших в город для мены баранов, что они, по словам захваченных ими киргизцев, и учинили. Между тем сожгли они несколько стогов сена, кои было от прежних их пожегов уцелели. - 31 числа ничего не происходило.
Часть III. - Продолжение Оренбургской осады, бывшие на злодеев из города вылазки, приступы самозванца Пугачева к Оренбургу, усилование его и другие приключения ноября с 1, декабря по 1 число 1773 года.
44) 1 число ноября, как в денное, так и в ночное время, было спокойно; на 2-е в ночи было спокойно ж; а днем с начала 8 часа по полуночи предписанный злодей Пугачев, со всею его злодейскою толпою вышед из лагеря и построя вкруг всего здешнего города батареи, производил беспрерывно до самой ночи сильную канонаду, и около половины дня из толпы его до 1000 человек пеших, под пушечными выстрелами закравшись с берега реки Яика в имеющиеся в форштате погреба, почти к самому валу и рогаткам стреляли из ружей и из сайдаков. Но напоследок высланными из города за Яик реку шестой легкой полевой команды егерями не только из тех мест ружейными выстрелами выгнаты, но притом много из них побито, а 4 человека живых захвачено. Против оных злодеев с городовой стены вокруг города выпалено из пушек ядрами 1643, картечами 71 заряд, да бомб брошено пудовых 40, 30-ти-фунтовых 34, причем 12-фунтовую пушку в казенной части разорвало и отрывками из имеющихся при ней служителей из баталионных солдат ранило 2, у медной 6-фунтовой запал вырвало, почему и к действию стала неспособна. Да с неприятельской стороны пушечными ядрами ранило солдата одного, рекрута одного, да внутри города у здешнего купца Кочнева руку оторвало, от чего он вскоре и умер.
45) Сие 2-е число из приватных записок и известий может еще дополнено быть следующим:
Как ни сильно было означенное по 22 число октября злодейское устремление к городу, но сего 2 числа ноября произведенное ими несравненно было сильнее и отважнее.
Еще прежде дневного рассвета подтащили они к городу имевшуюся у них артиллерию, и как стоящие на валу караулы на рассвете дня стали окликать: что тут за люди? они вместо отзыва в трех местах выпалили из своих пушек, а потому, в исходе 7 часа поутру, как из города, так и от них началась сильная и весьма частая пушечная пальба: сперва произведена она была злодеями у кирпичных сараев и против Бердских ворот, где они имели свои пушки. А как городскими выстрелами оттуда сбивать их начали, то оставя они сии места, начали подвигаться к Орским воротам, и подавались к мишени, (31) которая от города в версте или немного больше сделана была из дерну нарочитой вышины и толщины, для обучения артиллерийских служителей и стрелянию в цель, к которой мишени злодеи во вчерашнее ночное время приделав с обеих сторон небольшие валы, оставя тут для пушек малые промежутки, начали частую и сильную пушечную пальбу производить по городу. Сверх того позадь часовни, где убогий дом, сделали в ту ж ночь батареи, и поставя на них пушки, непрестанно стреляли в город, не взирая на то, что с городских валов равномерно в те места стреляли ж, и как оные их злодейские места к городу гораздо уже стали быть ближе прежних, то все их ядра внутри города падали, к немалой опасности городских служителей; (32) одно такое ядро, пущенное злодеями от выше означенной мишени, трафило в окно первенствующего и капитального оренбургского купца Ильи Лукьянова сына Катаева (который от оренбургского купечества был и депутат), в то самое время, когда во время обеденное священник служил у него молебен, а сам он Кочнев стоял у окна, имея правую руку прижату к левой; ядро, пробив стекло, трафило его наперед в правую руку и оторвало у сей руки средний перст, а потом разбило кость у левой руки выше локтя так сильно, что рука осталась на одной только мясной части: для чего, по рассуждению доктора и лекарей, принуждено было тогда ж делать над ним операцию, и руку его прочь отнять; и так он Кочнев сей же день к вечеру скончался. Сим не у
довольствуясь еще оные злодеи завезли несколько пушек своих к самой Егорьевской церкви (которая от городского вала не далее двух-сот сажень). Из имевшегося тут под горою тесаного плитного камня, на обеих сторонах сей церкви очень скоро сделали они тут для себя защиту, оставя в ней узкие промежутки, чтоб им пушками своими от городских выстрелов безопасно было действовать, и начали отсель беспрестанно стрелять в город мимо летней соборной церкви; а несколько сот, спешившись у той же Егорьевской церкви под горою, пошли по подгорью и подле реки Яика, с тем намерением, чтоб им, приближась к городу и взошед на гору одною имеющеюся тут лощиною, ворваться в город, не смотря на пушечную пальбу. Тут поднявшись они к верху и не входя еще на верх, зачали палить из ружей, а бывшие с ними в сообществе башкирцы метать стрелы. На валу бывшие люди тот же час начали стрелять по них из ружей; но как их, тут лежащих за горою, ружейною пальбою вредить было не способно, то несколько егерей легкой полевой команды отважились реку Яик перейти по льду, а некоторые, пробив лед, переехали реку, и будучи на той стороне, начали по лежавшим на горе злодеям палить из ружей, и тем принудили их спущаться в великой робости опять под гору, что узнав бывшие на валу солдаты, кинулись чрез ров и чрез рогатки, и пресекши некоторым способ к побегу, порубили и покололи из них человек до 30; многие хотели было, перешед Яик, укрыться на той стороне, но за тонкостию льда, проломившись, утонули. Однако ж четыре человека живые пойманы; из-за сего оные злодеи вблизость городского вала пешие стремиться уже и перестали, а отдалились к Егорьевской церкви и к своим пушкам; но большая их часть была у той церкви под горою. Пушечная пальба и вс° вышеозначенное нынешнее действие продолжалось, как выше значит, от самого утра до 6 часа по полудни, но и в ночь до 12 часа изредка с обеих сторон пушечная пальба была ж. Оставшие ж подле Егорьевской церкви злодеи в то ночное время, как на соборной церкви били часы, на каждый час делали по выстрелу из пушки; напротив чего из
города от соборной батареи то ж чинено. С нашей стороны при сем случае считали убитых, кроме вышеозначенного купца Кочнева, 6 человек, в том числе один хивинец и татарин, да одна баба, которая, ходя по воду, смотрела; раненых начли 7 человек.
46) На 3-е число в ночи и днем из сделанной ими злодеями, в имеющейся на том месте, где форштат был и около каменной Георгиевской церкви, также и днем того 3 числа производилась и из-под горы с батареи сильная канонада. Однако отселе соответствующею пальбою отбиты, в свой лагерь возвратились. С городовой стены выпалено из пушек с ядрами и картечами 126 зарядов, да бомб брошено пудовых 5, 30-ти-фунтовых 3. - 4-го числа помянутые злодеи разъезжали партиями вокруг города: в них с городовой стены выпалено из пушек с ядрами два заряда.
К сим 3 и 4 числам в дополнение из приватных записок вносится, что выше сего означено уже, что на 3 число до полуночи изредка с обеих сторон пушечная пальба происходила; но от злодейской никакого вреда не было; поутру началась, но в 8 часу однако ж не так была многочисленна, как во вчерашний день; но к вечеру произведена была гораздо чаще. Злодеи во 2 часу после полудня хотя и покусились было еще в том самом месте, где они вчера пешие к валу приближась, ружейную пальбу производили, и сего дня до того дошли, что с стоящими на валу перестрелку из ружей начали по них стрелять; но как из поставленных на той стороне Яика двух уже пушек (другая сей день туда перевезена) выстрела четыре по них сделали, то все они покидались вниз горы к берегу и убрались опять к Егорьевской церкви, в которую втащили они две пушки, где заряжая вытаскивали их в двери и под колокольню на паперть, сперва из обеих, а потом уже из одной начали отсель стрелять в город; а некоторые взошед на колокольню, стреляли в город свинцовыми жеребьями и пулями, и как в сей день была сильная вьюга и стужа, то оные злодеи в самой церкви расклали великий огонь и тут грелись, и таким образом из храма божия и святилища его сделали они теперь батарею и вертеп свой разбойничий; другие, натопя оставшуюся от пожара против самой той церкви избу (о коей выше упомянуто), грелись и в той избе; и хотя ввечеру все меры употребляемы были к тому, чтоб сию избу, злодеям для убежища и согревания служащую, пушечными ядрами разбить, однако сего намерения сегодня одержать было не можно. От злодейских же сегодняшних выстрелов, как слышно было, ранен в ногу из находившихся на валу один только солдат. На 4-е число в ночи никакой тревоги не было, может быть по причине случившегося сильного мороза; между тем выбежало из лагеря 5 человек из захваченных ими, которые между прочего показали, что в последние два приступа к городу расстреляли они ядер столько, что осталось у них уже малое число, а потому и заготовили-де они три телеги чугунного черепья, употребя на то имевшиеся у них
и увезенные с Менового двора котлы; а в третьегодняшний-де приступ у пеших людей, кои отважились подходить к валу, предводителем был вышеупомянутый самозванец сам, и как-де вылазка сделана из города, то едва спасся он под горою от поимки; намерение ж он имеет, прежде нежели сберутся команды, завладеть городом и к тому употребить все свои силы, да и обещал-де находящимся при нем людям, сверх того, что они грабежом могут получить, по 10 руб. на человека деньгами и по хорошему кафтану, а потом отпустить их на волю куда кто желает. Поутру, не видя оных злодеев около Егорьевской церкви и батареи их, послано было несколько егерей и казаков осмотреть оную церковь: есть ли тут и около ее злодеи, или нет - рапортовали, что никого их там и при батареях нет, да и пушки-де отвезены в лагерь; а внутри церкви усмотрены не только человеческие, но и лошадиные испражнения и в разных местах кровь (может быть от раненых людей), а напрестольное одеяние вс° изорвано в лоскутья, и оклады с образов ободраны. Узнав уже по самым действиям, сколь вышеозначенная мишень пушечным из города выстрелам делала много помешательства, а злодеям прикрытие и способность, не смотря на сильный сегодняшний мороз, под прикрытием казаков послано было несколько ссыльных, чтоб оную мишень и приделанные к ней и другие в близости города устроенные злодеями батареи испортить, а оставшуюся на пожарище избу (где вчера злодеи убежище и согреванье имели), разломать, - что и учинено (кроме мишени, которую, за ее вышиною и толщиною, и что земля весьма уже промерзла, с великою нуждою после чрез несколько дней разбросали). Злодеи, усмотря оную высылку, хотя и пошли было из лагеря своего многолюдством и с пушками, чтоб оной работе воспрепятствовать, а может быть и к городу еще приступ сделать; но как с крепостного вала сделано в них выстрелов до 50, и одна граната из единорога, брошенная над толпою их, разорвалась, то сия толпа, сделав немалый визг и крик, рассыпалась врознь, а потом, не подходя уже к городу. оборотилась назад к своему лагерю, и во весь день тех злодее
в было не видно.
47) 5 и 6 чисел было спокойно. Между тем злодей Пугачев, возвратя 4-х казачьих женок, захваченных 18 числа октября с фуражирами, прислал к губернатору лист, дав сроку на 4 дни с тем, чтоб выйти из города вон, вынести знамена и оружие и приклонить бы им злодеям, титулуя себя великим государем, с прещением, ежели того исполнено не будет, его гнева; которые листы, также и к яицкому верному старшине Мартемьяну Бородину присланные, отправлены при рапорте в государственную Военную коллегию. На 7-е число в ночи было спокойно, а днем поутру в 8 часов из означенной злодейской толпы человек со 150, переехав выше Оренбурга верстах в 4-х чрез реку Яик (по объявлению пленных, для осмотра следов, не идут ли откуда команды), приближались к Меновому двору, где высланною из города нерегулярною командою разбиты; из коих поймано злодеев: из Яицких казаков 7, в том числе хорунжих 2, из Илецких 12, башкирцев 3, из разных крепостей захваченных ими злодеями казаков, заводских крестьян и сеитовских татар 38, итого 57, да на месте побито до 70 человек, прочие ж спаслись бегством, а из высланных отсель никому вреда не сделалось.
По приватной записке, 5-го числа, поутру в 10 часу, выше города перешло злодеев чрез реку Яик вышеозначенным же бродом человек до 300, и скакали к Меновому двору прямо, где позади оного двора постояв немного, пошли тихою ездою вниз по реке Яику степною стороною; а после полудня еще такая ж партия, вышед из лагеря, пошла здешнею стороною, ниже Яика, а зачем, того узнать было не можно. Между тем поутру примечен был в злодейском лагере великий дым наподобие пожара: сказывали, яко бы он, оставя лагерь по причине бывшего жестокого мороза, со всеми своими людьми перебрался в самую Бердскую слободу, и приказал подле ее и на дворах делать землянки; а в оставшем от пожара лагере позволил он быть башкирцам и калмыкам. На 6-е число в ночи не было никакой тревоги, а в день прежде полудня переехало еще несколько злодеев на ту сторону Яика, и подъезжали они к Меновому двору; но не ездя оттуда вниз по Яику, возвратились после полудня в свой лагерь, да и число их было не столь людно, как вчера. - 7-го числа поутру, в том чаянии, что злодеи на Меновый двор придут по вчерашнему, еще до света выслано было из Яицких казаков 270 человек, с тем приказом, дабы они расположились против города под закрытием имевшегося тут за рекою Яиком леса; а еще несколько из них же приготовлено было на такой случай: когда вышеозначенные казаки с злодеями вступят в сражение, то б их сими усилить, в чем и ошибки не было. Злодеи еще ранее обыкновенного оказались на Сырту против Егорьевской церкви, и хотя не столь уже людно, как вчера, однако ж по примеру было их около 100 человек. Шли они по Сырту и к старому своему лагерю, оттуда на брод к Яику реке неспешно, прежде чрез Яик прежнею своею тропою потянулись на Меновый двор; как скоро приближились они к нему, и заехали позадь оного, то бывшие в осаде казаки пустились на них во весь опор, а между тем и приготовленные в городе для сикурсу, туда ж наскакали и скоро начали перестрелку. Злодеи, видя, что путь им к лагерю их с обеих сторон пресечен, и надеясь на резвость своих лошадей, по недолгом сопротивл
ении, поскакали-было все прямо в степь, удалясь в левую сторону от Менового двора; но сколь ни слабы были у городских казаков от бескормицы лошади, однако могли они и там их догонять, многих перекололи они тут сражающихся с ними, а других перестреляли из ружей; но не меньше перехватав, переслали в город, о чем выше сего по журналу Губернаторской концелярии явствует.
48) 8-е и 9 числа были спокойны. 10-го числа в виду из города разъезжала злодейская партия, и из нее некоторое число подбегало к городовой стене. В них с вала выпалено из пушек 4 заряда. - 11-го числа днем и ночью было спокойно, 12-го числа из злодейской толпы против партии чинена была из города вылазка, составляющая нерегулярных команд 300, да пехоты 100 человек, которыми из той партии переловлено разного звания захваченных людей 13 человек, да убито и ранено до 20 человек, в том числе один злодейский полковник, а прочие все возвратились в свой лагерь. На полевом сражении выпалено из пушек ядрами 17, да с городской стены 1, итого 18 зарядов.
Из приватных записок могут оные пять чисел дополнены быть следующим. На 8 число в ночи было спокойно, а поутру, как третьего-дня и вчера, так и сегодня посыланы были за город ссылочные под прикрытием военных людей, вышеозначенную мишень, не смотря на то, что земля крепко уже замерзла, срыть до основания; но как сие злодеи усмотрели из лагеря своего немалое людство, а потому и рассуждено было оных людей всех возвратить в город; однако после полудня еще была туда высылка, и оную мишень уже без препятствия от злодеев разрывали; но и сего дня, за великим морозом и что к тому употреблены были каргалинские татары, кои мало к такой работе привыкши, и на одну четверть ее не разрыв, ввечеру принуждены были сию работу покинуть. - 9 числа как в ночи, так и днем, от злодеев ничего не видно было; только около полудня слышны были в лагере их три выстрела пушечных, а для чего - неизвестно. Ввечеру приказ дан полиции, за подписанием губернаторским, чтоб, по случаю недостатка в сене, (33) каждый житель объявил, сколько имеет у себя на дворе сена, и оное б без всякой утайки отдавал на команду Яицких казаков, для защищения города находящихся.
На 10-е число в ночи пойман на реке Яике крещеный калмык, у него найдено 7 или 8 фунтов пороха и фитиль; который в допросе между прочего показал, что он от злодеев с тем и послан в город, дабы в тех самых местах, где больше и чаще строенье, зажечь и причинить пожар, а в то-де время злодеи хотели приступ сделать к городу. Поутру хотя и учинена была за городом высылка, чтоб схватить некоторые злодейские разъезды; но за великим морозом и ветром, возвращена была в город. А после полудня еще была высылка, в которую командировано было Яицких казаков до 300 человек; злодеи, усмотря оную команду, начали против ее выезжать из своего лагеря, и выехало их тысячи с полторы человек, причем имели они у себя пушки, на дровнях укрепленные, из коих сделав 4 выстрела, принудили означенной небольшой команде, не имевшей при себе ни одной пушки, возвратиться в город; а как по оным злодеям выпалено из города из трех пушек, то они отдалясь, возвратились в свой лагерь. Яицкие казаки сказывали, что при первом на злодеев нападении, пока они еще не умножились, закололи у них одного человека, на котором-де был красный кафтан с золотыми широкими галунами, и черес с деньгами (сказывали, что он был из Яицких казаков, по прозванию Сереберцов, и за его наездничество от злодея сделан старшиною), да одному яицкому казаку отрубили руку, а более-де за великим их людством действовать им было не можно. С нашей стороны ранен один яицкий казак вскользь в руку.
49) 11-го числа поутру хотя и наряжаема была команда к лагерю злодейскому и к Бердинской слободе, но прежде нежели она выступила, оказалось тысячи с полторы или с две злодеев, ехавших чрез Маячную гору за реку Яик, а для чего, того познать было не можно; кажется, с тем намерением, чтоб чрез то выманить из города высылку и окружить бы оную команду со всех сторон. Переехавши многие за реку Яик (а другие, как видно, стояли под горой в засаде) и постояв там немного, в исходе 12 часа все опять возвратились в Бердинскую слободу, пред которой и на степи по увалу во весь день никого уже было их не видно. - 12-го числа поутру были приезжие от бригадира Корфа с рапортами, в коих он доносил, что он с командою своею прибыл уже в Красногорск; 2-е, медленность в выступлении его из Озерной крепости происходила оттого, что он делал приготовление к зимнему походу для безодежных людей, и что бывшие в команде его башкирцы, поколебавшись в верности своей, все бежали, а потому-де и выступать ему не осмотрясь было не можно; 3-е, из Верхояицкой крепости от подполковника Ступишина за конвоем присланы к нему Кабинетской и Военной коллегии курьеры, коих, за опасностью от злодеев, с имевшимися при них указами, удержал у себя, а полковник-де Колыванов находится при нем. Поутру, чтоб злодеев, находящихся как выше явствует в Бердинской слободе, потревожить, а чрез то б и о людстве их узнать, выслана была за город команда, состоящая в числе, регулярных и нерегулярных, 450 человек с 2-мя пушками, коею предводительствовал сам г. генерал-маиор и обер-комендант; немногие из яицких и оренбургских казаков подъезжали почти к самой Бердинской слободе, выманивая оттуда злодеев, но они, неизвестно с каким намерением, долго не являлись; а потом хотя и начали показываться, но малолюдно: человек по 10 и по 20, знатно они были в разброде, наконец же стали являться на Сырту многолюднее, а некоторые партии прибежали к ним из Каргалинской слободы и из Черноречья (к чему-де, как сказывали, сделан им знак зажжением нарочно приготовленных у них маяков). И так
скопившись сот до пяти и имея при себе 3 или 4 пушки за Сыртом, вступили было с казаками в сражение, при чем из пушек с обеих сторон сделано было несколько выстрелов, притом поймано из сообщников их 18 человек, по большей части заводские крестьяне и работники, да один конторщик Каноникольского завода (34) и башкирский сотник, да выбежал от злодеев при сем случае яицкого доброжелательного казака Копеечкина (35) сын. Яицкие старшины, бывшие в той партии, уверяли, что при сем случае едва самый тот главный злодей и самозванец не попался им в руки; но увернулся и ускакал он от них, имея под собою самую резвую лошадь. А из любимцев-де его ранен двумя ранами вышеозначенный полковник Лысов; убитых же ими осталось на месте сражения около 40 человек, после которых и лошадей казаки в город с собою привели. С нашей стороны ранено пулями 3 человека и несколько лошадей, но не смертельно. По допросам пойманных в сей день злодеев, известно стало, что вышеозначенный ссыльный Хлопушка, о коем был слух, якобы он пойман и убит, дня с три назад возвратился в злодейский лагерь, и привел с собою башкирцев сот до пяти и столько ж заводских крестьян, склоня их на сторону злодеев; привез несколько денег и других вещей; чрез тех же захваченных в сей день пронесся слух, якобы посланная от злодея на большую Московскую дорогу в осьми стах партия захватила и в злодейский лагерь привела одного или двух офицеров и 170 человек рядовых, кои будто б вперед отправлены были для заготовления фуража.
50) 13-го числа от шедшего в Оренбург по ордеру г. генерал-аншефа и казанского губернатора фон-Бранта с корпусом полковника и симбирского коменданта Чернышева по полуночи в 3 часу получен рапорт от Рычковского хутора, не доехав Оренбурга 35 верст, с предъявлением, что он Чернышев намерен оттуда вступить по полудни в 7 часу, к коему от реченного генерал-поручика и кавалера Рейнсдорпа того ж часа предложено, чтоб он к Оренбургу следовал, как ему заблагорассудится, то есть, за-яицкою ль стороною или внутреннею, и слушал бы пушечную пальбу; а когда оную услышит, тогда б маршем своим ускорял, ибо-де и бригадир Корф с собранным им с верхних яицких крепостей корпусом, (36) состоящим из регулярных 1418, нерегулярных 1077, итого 2495 человек и при 22 орудиях артиллерии прибыть сюда намерен был, только затем вскоре и прежде нежели то предложение до него Чернышева дойти могло, в 8 часу по полуночи услышан был здесь с той стороны, с которой он Чернышев шел, пушечной и ружейной стрельбы гул, который не более продолжался, как четверть часа и тотчас пресекся. Он генерал-поручик и кавалер хотя и старался с своей стороны учинить ему Чернышеву назначенными к высылке командами сикурс, только получа сожалетельный о судьбине его рапорт, что он Чернышев со всем корпусом без всякого сопротивления ведется в лагерь злодейской, принужден был те здешние команды, не предав равномерному жребию, возвратить в крепость. А как того ж 13 числа, по полудни в 4 часу, реченный бригадир Корф с корпусом его сюда прибыл, так не преминули они злодеи во многолюдстве и его встретить, с коими сей корпус купно с высланными отсель нерегулярными сделали им отражение. Причем из них злодеев побито человек до 5, а здешние команды в город введены без всякого урона. С городовой стены при сем случае выпалено из пушек ядрами 5 зарядов; между тем чрез пойманного Симбирского баталиона солдата получено точное известие, что он Чернышев с корпусом его обманут вожаком из казаков в команде его бывшим, который обещал провести его мимо толпы злодейской
ночью, вместо того привел поутру увалом к самому сей злодейской толпы лагерю, в коем они злодеи уже против него приуготовились, и как скоро его Чернышева с корпусом усмотрели, так и встретили, не дав еще чрез Сакмару реку переправиться, и начали в него стрелять из пушек, и хотя он Чернышев соответствовать старался, только, по великому тех разбойников количеству, и что бывшие с ним казаки и калмыки при самом тех злодеев приступе изменя, передались. Регулярные ж, будучи от дальнего марша и от великой стужи утомлены, устоять не могли, и так все солдаты теми злодеями в толпу их захвачены, где он Чернышев и все штаб- и обер-офицеры и калмыцкий полковник, да ехавшая в том корпусе прапорщица, всего 35 человек повешены, а солдаты, по приводе к присяге и по обрезании волосов, в казаки поверстаны, да и под отправленную-де от вышеупомянутого г. генерал-аншефа, губернатора и кавалера по новой Московской дороге, под предводительством маиора Варнстеда, команду не малую партию с артиллериею оный злодей послал и, как чрез выходцев слышно, человек около 200 солдат захватил, почему та команда, обороняясь несколько назад отступила.
К дополнению сего 13-го числа из приватных записок и известий может здесь сие только прибавлено быть, что перед зарею сегодня приехал в город от помянутого несчастливого полковника Чернышева команды его капитан Ружевский с рапортом и с имеющеюся при нем командою под Маячную гору, к реке Сакмаре, что от Оренбурга в виду не далее 5 верст, прибыл и требовал, дабы при переходе его чрез оную гору, для опасности от злодеев, выслан был к нему из города сикурс, который, как слышно было, и собирать было уже стали, но в исходе 8 и в начале 9 часа позади той горы вдруг произошла скорострельная пушечная пальба, а между тем слышна была и ружейная, что продолжалось с полчаса, а потом и затихла. И об оном полковника Чернышева корпусе сей день в городе разно признавали: некоторые проговаривали, якобы весь он захвачен и увезен злодеями; а другие сказывали, что он от реки Сакмары ретировался и расположился лагерем около хутора прежде бывшего обер-коменданта, а после начал появляться от стороны Нежинского редута и корпус г. бригадира Корфа. В рассуждении оного выслана была команда еще за город, и находилась она там почти до самого вечера, то есть до тех пор, пока оный бригадир со всею своею командою собрался в город; но часу в 5 по полудни, когда уже вся вышеозначенная Корфова команда вбиралась в город, оказалось злодеев со стороны Бердинской слободы сот до пяти или и болев человек, и еще их к ним прибывало, может быть для того, чтоб оной команде на приходе к городу сделать помешательство, или отхватить несколько в луга за сеном и соломою поехавших казаков, а потому городские казаки и должны были против оных злодеев еще на степь выезжать, и так сделалась между ими ружейная перестрелка. Сказывали, что из злодеев 3 человека убито, двое яицких казаков, из коих один по прозванью Самодур, великий плут и наездник, а у самозванца в немалом люблении находившийся, да один башкирец. А как из городу в кучи злодеев сделано было несколько пушечных выстрелов, то все они обратно и разбежались. Из городских казаков ранено при сем случае 3 чело
века. Из Бугульмы находящийся там в правлении воеводской должности секунд-маиор Хирьяков доносил г. губернатору от 5 числа сего ноября, что С.-Петербургского легиона г. генерал-маиор и кавалер Кар к Оренбургу оттуда отправился, а того ж числа ожидал он Хирьяков в Бугульму и г. генерал-маиора фон-Фреймана.
51) На 14-е число ночью было спокойно, а днем в первом часу пополудни, как здесь собранный, так и с предписанным бригадиром Корфом прибывший корпус в числе 2400 человек с 22 орудиями, под предводительством здешнего обер-коменданта г. генерал-маиора Валленстерна, выслан был для поиска над тою злодейскою толпою к состоящему от города в Бердской слободе в 7 верстах сборищу, где, по выходе злодеев, и учинено с ними сильное сражение; но как сии злодеи, все будучи против здешних доброконными и обыкновенно разъезжают рассеянно, отдаляясь от картечного и ружейного выстрелов, производили единственно из многочисленных орудий пальбу, то совершенного успеха и одержать над ними было не можно, а принуждено, при наступлении ночи, сделав пехотою баталион-каре, в город возвратиться. На полевом сражении здешнего Оренбургского корпуса выпалено из пушек ядрами и картечами 271, да из прибывших с бригадиром Корфом 198, а сверх того с городовой стены 4, итого 473 выстрела. Причем со здешней стороны, по ведомости обер-коменданта, урону было: побитых регулярных и нерегулярных людей 32, да раненых 93 человека; а в злодейской толпе более нежели в четверо. 15-го с утра хотя вся злодейская толпа рассеваясь поодаль города в виду разъезжали, причем и артиллерия у них была, только вскоре возвратилась в свой лагерь. С городской стены из пушек выпалено в них ядрами 2 заряда. - 16, 17 и 18-го в ночное и денное время было спокойно.
52) Из приватных записок в прибавление к вышеозначенным последним числам следует сие, что 14 числа поутру о симбирском коменданте Чернышеве еще носился в городе слух, якобы он от злодеев ретировался и расположился, укрепясь около реки Сакмары; а другие говорили, что он стоит на хуторе бывшего обер-коменданта Ланода (который ныне за дворянином Сукиным); между тем же и пушечная пальба изредка была в тамошней стороне слышна. Пронесся уже о нем Чернышеве и о команде его слух, о коем выше сего показано. (37) Сего ж утра хотя и был приказ, чтоб как можно поранее собрать команды к выступлению на злодейский лагерь, но сие собрание и расположение продолжалось до 3-го часа по полудни, тогда выступила команда чрез Орские и Бердские ворота за город под предводительством генерал-маиора и обер-коменданта Валленстерна; и хотя уповательно было, что сия высылка составит людства по меньшей мере до четырех тысяч, но она с небольшим две тысячи человек составляла. Пред последнею высылкою, означенною под 22 числом октября, имела она только то преимущество, что регулярной пехоты было тысяча человек, прочее людство составляли нерегулярные ж люди, выбраны из прибывших с Корфом те, кои поспособнее и под собою имели получше лошадей. Артиллерии было отправлено с сею командою 26 орудий, в том числе 4 единорога; оная команда, пошед от города в хорошем порядке, без всякого от злодеев препятствия заняла те высокие места, где прежде злодеи имели всегда передовые свои караулы; а как стала она подвигаться на скат, склоняющийся к Бердской слободе, оставляя оную слободу в левой стороне, тогда начали они злодеи скопляться, подвозить и располагать свои пушки. Пальба начата с обеих сторон (но прежде с нашей), в половине 4-го и продолжалась до половины 6 часа непрестанно; но злодеи имели у себя пушек гораздо больше, да людство их было превосходнее, (38) то по сей причине и что уже ночная пора стала находить, городская команда, сделав баталион-каре, начала с пушечною пальбою подаваться назад к городу. Вс° сие в так
ом порядке происходило, что злодеи хотя и покушалися было разорвать сей порядок, и охватить сколько-нибудь от пехотной команды и других людей, однако дошла она к городу свободно; а как заступили место ее не в дальнем уже расстоянии от города яицкий старшина Мартемьян Бородин с своими казаками, то тут от стремившихся к городу злодеев и сделалась с ними ружейная перестрелка и ручной бой копьями, чем они тех злодеев от города и отогнали. Во время сего сражения отхвачено и поймано: из злодейских сообщников 7 человек, в том числе один яицкий казак из первейших сообщников самозванца, прозваньем Шелудяков. (39) 15-го числа поутру в начале 10 часа показались злодеи великим своим людством, идущие к городу, а потому и сделана чрез барабанный бой повестка, чтоб все к определенным по валу местам шли и там были б к отпору в готовности. Три человека, отважась ближе подъехать к Бердским воротам, долго ли не будут отворять им ворота и не станут впущать их в город, чернь бы никакого опасения не имела, из нее никому вреда сделано не будет, или б выслали на них высылку; напротив того, некоторые, на валу бывшие, кричали им в ответ, дабы они сами ближе подходили к городу и посмотрели б, чем их станут потчивать; но как сделали по оным злодеям два выстрела, то они ускакали к стоявшим на Сырте злодеям. Там бывшие люди сказывали, что вчера осмотря убитые тела, и некоторые привязав к лошадиным хвостам, утащили к себе в лагерь, а с других сняв одежду, нагими оставили; вероятно казалось, что они между убитыми смотрели и искали вышеозначенного вчера пойманного казака Шелудякова, начальнику злодеев столь надобного. Говорили еще, якобы некоторые, подъезжая ближе к городу, кричали, чтоб оный Шелудяков отдан был им; впрочем постояв оные злодеи на Сыртах против города и до первого часа по полудни не сделав ни одного выстрела из пушек своих, возвратились опять в свой лагерь. 16-го числа, как в ночи, так и днем, ничего особенного не произошло, только несколько подвод и верховых лошадей, посланных вверх по Яику за сеном, возвратило
сь оттуда с сеном. 17-го числа ночью ничего ж не было, а пред светом, как слышно было, подбегали к Бердским воротам три человека из злодеев и кричали, чтоб выдан был им вышеозначенный захваченный злодей Шелудяков. Случившиеся тут на валу яицкие казаки кричали ж, ответствуя, чтоб они привели в город сына его (то есть, предводителя своего), за что дано им будет награждения 500 руб.; что они злодеи, выслуша, ничего более не говоря, поехали назад. Поутру выбежало из злодейского лагеря трое оренбургских казаков, один захваченный из команды, бывшей при бригадире Корфе, а двое ездившие с солью по найму от Соляного правления, кои, по отдаче там соли, возвращаясь назад с Сакмарским попом, который от злодеев в Сакмарске определен был комендантом, а посланы были в злодейский лагерь. Из допросов их известно было, якобы некоторые злодеи за теснотою в Бердской слободе намерены перебраться в сеитову Каргалинскую слободу. Начальник-де их с единомышленниками своими говорил, сожалея, что он на приступах своих к городу много уже потерял людей хороших, и сколько-де он городов ни прошел (сказывая, якобы он бывал в Иерусалиме, в Цареграде и в немецких городах), но столь крепкого города, каков есть Оренбург, не видал, и затем-де более приступов делать к городу не намерен, а хочет осадою до того довести, чтобы у жителей не стало пропитания, а тогда-де и город сдаться ему будет принужден. На 18-е число в ночное время и днем тревоги не было; поутру же хотя и выслано было за город Яицких казаков до 300 человек, чтоб злодеев потревожить и не удастся ль кого-нибудь от них схватить, которая команда и стояла долго за городом на Сыртах, но их, кроме небольшого обыкновенного на форпостах их людства, близ лагеря их имевшегося, никого было не видно, а после полудня посыланы были разных чинов люди за сеном вверх по Яику к Нежинскому редуту, откуда в ночи и возвратились они с сеном; но между тем, как слышно было, 5 или 6 человек из каргалинских татар обратно не приехали. Признавали, что они в злодейский лагерь или в Каргалинскую свою слободу ушли.
На 19-е число в ночи было спокойно, а днем по полуночи в 11 часу из злодейской толпы в многолюдственном числе (видно, что усмотря посланных из города фуражиров) проехало в ту сторону, где фуражирование было, немалое людство; однако, по учиненному из города из вестовой пушки сигналу, те фуражиры принуждены, бросив некоторые возы, возвратиться в город, а после того вскоре означенные по дороге фуражирами оставленные с сеном воза от злодеев пожжены, а потом они в лагерь свой проехали.
Примечание. Под сим числом в журнале губернаторской канцелярии вмещены разные его г. губернатора примечания и рассуждения; а понеже оные принадлежат и к прошедшему и к следующему впредь времени, того ради для полности и преимущества оного журнала, включаются они и здесь точно так, как они в нем написаны.
И так злодейство его Пугачева, что далее, то более умножается, коему споспешествует вышеизображенное коварное его себя священнейшим имянем в бозе почивающего императора Петра III разглашение, с позволением при том башкирцам грабежа заводов и помещиков, коими многие уже заводы и пограблены, крестьянам боярским и заводским с обещанием наложения подушного оклада только по три копейки с души, прочим людям, как равно и всем, вольности, чему обитающий в Оренбургской губернии разных вер в невежестве погруженный подлый народ, не взирая на учиненные от генерал-поручика и кавалера неоднократные увещевания, без сомнения и верит, и чрез рассылаемых от него злодея с коварно-составленными ложными указами людей в толпу его собирается, а некоторые при собрании сюда силою захвачены. И так теперь, как по сказки выходцев из захваченных злодеев, коих под крепким караулом содержится 182 человека, известно, сия его толпа состоит в тысячах около десяти, в том числе яицких казаков с приехавшими вновь с 1000, илецких с 400, башкирцев с 5000, калмыков ставропольских с 700, солдат и здешних казаков, татар и заводских крестьян около 3000, из которых заводские крестьяне по взбунтовании башкирцев, пришел в возмущение и побив приказчиков своих, в ту толпу пришли, да пушек, забранных им злодеем из разоренных крепостей и заводов, с 80. Но еще, как людей умножает, так чрез них тиранства и грабительства производит, посылая их во все здешней губернии места партиями, давая им вящшее поощрение из пограбленных в крепостях, казенных и партикулярных, а паче заводских денег довольное награждение и провиант, и чрез них отправляемых отсюда и из прочих мест курьерами и за разными делами людей ловит и тирански губит. Не оставил он злодей и к киргиз-кайсацкому Нурали-хану чрез нарочных писать, обещая отдачею ему хану, если он требование его исполнит, яицких казацких жен и детей во владение; почему он хан, как то полковник Симонов от 9 числа сего рапортует, (40) детей своих Ишима и Пиралия Салтанов с киргизцами и наряжает; и хотя-де он ха
н к нему Симонову сообщил, якобы отправляет их сюда на помощь, однако-де коньюкторы в понятие приводят, что для содействия помянутому злодею, будучи побуждаем обещаемою корыстию, намерение он злодей имел, как все выходцы и пленники свидетельствуют, дотоле здесь под городом находиться, доколе оный возьмет; а как город регулярный и приведен в большую осторожность, то старается сделать внутреннее возмущение соблазном подлых людей и пожаром, для чего уже и подсылал неоднократно, из коих подсыльных некоторые с порохом и фитилями переловлены. Что же принадлежит до учинения над ним Пугачевым поиска, то одними вышеозначенными здешними и собранными с крепостей регулярными и нерегулярными командами по превосходству изменнической толпы, учинить оного весьма не можно, потому наипаче, что большое количество из приведенных г-м бригадиром Корфом и здесь находящихся конных, за тем, что они в поле лето обращались, по линии на службе к употреблению в поле по разбирательству оказались неспособными; лошади ж регулярных команд, за пожжением злодеями всего здешнего сена, приведены в крайнее изнеможение, а напротив того, у них злодеев в добром качестве, кoтopыx они во всех местах нахватали, и содержа на добром корму, при высылках столь проворно обращаются, что от пеших их до конных достигать трудно, ибо они во время наступления от картечного и ружейного выстрелов отдаляются, а производя единственно из многочисленных орудий пальбу, рассыпаются так, что пехоте ни на картечный, ни на ружейный выстрелы сих ветренных злодеев достичь, следовательно, поиска над ними никакого учинить не можно, как сообразным им конным войском, коего, за поколебанием башкирского и ставропольского калмыцкого народов и других людей, собрать нет средств. По последней мере хотя б и пехотою атаковать их разными колоннами, коих также по количеству сил здешних составить не из чего; а хотя по здешним сообщениям от г. генерал-поручика и кавалера Декалонга, с Сибирских линий три легкие полевые команды и 400 тамошних казаков, под предводительством г. генерал-маиора Станис
лавского, да от сибирского губернатора г. генерал-поручика и кавалера Чичерина, одна рота гренадерская и две мушкетерские на здешние линии откомандированы, только по необходимости частореченный генерал-поручик и кавалер Рейнсдорп рассудил, (41) помянутому г. генерал-маиору Станиславскому с двумя легкими полевыми командами итти и расположиться в Зелаирской крепости, в центре всея Башкирии состоящей, с таким ему предписанием: 1-е, чтоб он Станиславский, по сношению с Уфимскою провинциальною канцеляриею, прочих внутренних башкирцев от худых их предприятий удерживал; 2-е, прилежащие к оной заводы предохранил; 3-е, ежели бы помянутый злодей обратился внутрь Башкирии, чтоб над ним учинил поиск, а между тем находящихся в толпе злодейской башкирцев, жен и детей в жилищах их тревожил, дабы, услыша о том, мужья их могли от злодейства их возвратиться; а третью б легкую полевую команду с казаками и симбирские роты приближил к Оренбургу, и до усмотрения будущих обстоятельств, расположил бы симбирские роты в ближайших от Орской крепостях, а легкую полевую команду с казаками в Озерной крепости, в 110 верстах от Оренбурга отстоящей, для предудержания его злодея от впадения на оные. И так теперь реченный генерал-поручик и кавалер во ожидании остался отправленных от государственной Военной коллегии, по высочайшему именному ее императорского величества указу, гг. генерал-маиоров Кара и Фреймана с войском, к коим по уведомлении о приближении их от 13 числа, настоящие здешние обстоятельства сообщены; но как оные до них гг. генерал-маиоров не дошли, ибо нарочно посыланные возвратясь объявили, что первый из них, по причине нападения злодейского, назад отступил, как чаятельно, для соединения с находящимися позади его следующими войсками: то по поводу полученного чрез выходцев из злодейской толпы известия, что они гг. генерал-маиоры опять сюда приближаются, от 17 числа сего и еще к ним вторичные посланы со изъявлением вышеписанного над корпусом полковника Чернышева сожаления достойного приключения и здешнего состояния,
а напротив того о злодейской силе, с требованием при том от них уведомления, где они гг. генерал-маиоры и в каком количестве войска находятся, какое к поиску над злодеями предприятие приняли и расположение учинили, и в которое точно время сюда прибудут, дабы можно было, для содействия им со стороны его генерал-поручика и кавалера, приняв пристойные меры, предуготовиться, коего известия ежечасно и ожидаются; а как скоро о прибытии их известие получится, тотчас и отсюда корпус выслан быть имеет, который составлен быть может из регулярных и сколько наберется годных лошадей, то и конных регулярных же и нерегулярных из 2000 человек с 22 орудиями артиллерии.
54) 20-го числа видна была близ города из злодейской толпы во многом числе партия, которая рассыпавшись по степи разъезжала, с которою высланные отсюда яицкие казаки с 2 пушками производили перестрелку; и хотя на них злодеи по превосходству их делали сильное нападение, однако ж пушечными выстрелами отражены. В них на полевом сражении сверх ружейных выстрелов выпалено из пушек ядрами 4 заряда, а при том найдено в преждебывших злодейских батареях пушечных зарядов 3-фунтовых с ядрами 3, с картечами 1, карпиярмус бочоночный, обитый кожею 1, в нем пороху ручного 1 фун., ядер 6-фунтовых 3. - 21-го было фуражирование, а 22 и 23-го, кроме обыкновенных высылок и подзорных патрулей, было спокойно.
К вышеописанным последним пяти числам губернаторского журнала из приватных записок может еще служить к прибавлению сие:
На 19-е число с вечера потревожили было стоящие на валу часовые, усмотря якобы злодеев, но то была ошибка; впрочем, ночь хотя была и спокойна, но как некоторые из яицких казаков и городских жителей вчера приехавшие с сеном, сложа оное ввечеру и ночью, вторично поехали, а другие, не успев возвратиться, в лугах и заночевали; вышеозначенные ж отлучившиеся каргалинские татары о тех поездках злодеям дали знать, то в 10 часу утра начали они на Сырт выезжать и скопляться не малым людством, причем примечены были у них и пушки: тогда дан был сигнал из города выстрелом из двух пушек, чтоб оные фуражиры скорее возвращались в город; а потому многие поторопясь и приехали в город, привезши сена не мало; но злодеи, спустясь в луга во стояли двухстах человеках, нашли способ из бывших в отдалении захватить пять человек. Когда ж оные злодеи стояли на Сыртах, то выпалено от Орских ворот против их из трех или четырех пушек, да и они с своей стороны два выстрела сделали на город, но безвредно. - 20 числа от самого того времени, как злодеи окружили город, первые получены были рапорты из Илецкой Защиты от находящегося там при добывании соли капитана Ядринцова, в которых он объявил, что там благополучно, и от злодеев никакой подсылки туда не было; работы тамошние внутри крепости и добывание соли происходило с надлежащим успехом; соли готово в наличности там около 300,000 пуд.; только-де за крепость для леса и ни за чем для опасности от киргизцев выпуска не было, и один человек при них от кочевания увезен ими, а напротив того двое кундровских татар от них выбежало. Пред полуднем выслана была за город партия яицких казаков с двумя пушками, с тем намерением, чтоб злодеев потревожить и не возможно ль будет кого-нибудь от них оторвать; партия, долго стояв на Сырте, никого не видала; но во 2 часу начали они из лагеря своего небольшими стаями оказываться, да и скопилось было их не мало (при чем-де и сам их предводитель был), но к городу никакого устремления они не сделали. Между тем один из яицких казаков, захваченный злодеем с нижних яицк
их форпостов, войсковому старшине Мартемьяну Бородину родственник, нашел случай выбежать к бежавшим из города казакам, коим предводителем был помянутый Бородин; а перед вечером, когда оная высылка в город уже возвратилась, и другой такой же яицкий казак оному Бородину свойственник же выбежал. Из злодеев один или два, вблизость к нашим казакам подъехав, требовали, чтоб дан им был печатный манифест, ибо де на письменном, который прежде к ним послан, не утверждаются, могут-де такие манифесты и в городе сочиняемы быть; почему и послан был от г. губернатора в ту из города высланную партию печатный экземпляр, да два с него перевода: один на татарский, а другой на калмыцкий языки; вблизость съехавшиеся казаки у других требовали, чтоб вплоть съехаться и из рук в руки оный манифест принять; но как с злодейской стороны не хотели приехать к городским, а городские к тамошнему, то наконец согласились, чтоб выехавшему из города, положа на землю, отъехать прочь; и как он сие сделал и отъехал на небольшое расстояние, то из злодеев приехал и подняв оные листы копьем, возвратился туда; что из-за сего происходило у них, то было известно; сие только было примечено, что они по приезде приехавшего с теми листами съезжались в кучу, а потом и возвратились они в свой лагерь. Еще сказывали, якобы самозванец Пугачев отправил от себя 500 человек конных и столько ж пеших вверх по реке Сакмаре, а куда и зачем, не знают. А начальниками-де при сей команде сделал вышеозначенного подполковника и атамана Бородина крепостного человека атаманом, а предупомянутого ссылочного Хлопушу есаулом.
55) 21-го числа пред полуднем слышали в злодейском лагере несколько пушечных выстрелов; говорили, что причиною тому было привезенное из Татищевой крепости вино, от коего начальники злодеев были пьяны. После полудня хотя и выслана была из города небольшая партия, но из злодеев никто не оказывался; приметно было, что многие из них ездили за сеном, которое брали за Чернореченской уже крепостью и то на заяицкой стороне, ибо-де по сю сторону оной крепости все бывшие сена ими злодеями потравлены. 22-го числа поутру высланы были за город яицкие казаки и шестой полевой команды драгуны, из коих яицкие казаки подъезжали близко злодейского лагеря; но оттуда большого людства было не видно, а выезжали только человека два, три, и с толиким же числом городских казаков имели они перекличку. Сказывают, что они кричали: не станем-де уже мы больше в близость города подъезжать и в обман вдаваться: когда в городе не станет хлеба, то поневоле сдадутся; мы-де готовы пять лет стоять здесь, а не взяв города, не отступим, а ежели надобен бой, то б городские люди подъезжали ближе к их лагерю. И так вся оная высылка в половине дня в город возвратилась. - 23 числа поутру была небольшая высылка из города; но злодеи, оказавшись в малом числе, на горе близ своего лагеря и постояв тут, далее не пошли.
56) 24-го в день тезоименитства ее императорского величества, злодеи, как видно, для разведывания о сем, не сведены ли здешние военные служители, в рассуждении тогдашнего высочайшего торжества, со стены в обыкновенный церковный парад, в самой близости вокруг города кучами разъезжали. В них с городовой стены из пушек выпалено с ядрами 3 заряда, а по окончании молебна около вала для торжества положенное число холостыми зарядами выпалено. Сего ж числа из Верхней Озерной крепости г. полковник Демарин рапортовал, что 23 числа пред светом часа за два, посланная из злодейской толпы партия, атаковав ту Озерную крепость вокруг, производила почти до самого вечера пушечную пальбу, и подъезжав-де из оной толпы злодеи кричали казакам, чтобы они не стреляли и на офицеров не смотрели, объявляя, что государь Петр Федорович идет; со всем-де тем, никакой удачи ими злодеями не получено; только со здешней стороны убит башкирец 1, ранен калмык 1, да несколько лошадей застрелено. Храбростию и неустрашимостию его г. полковника та толпа с уроном отражена. А того ж числа и от следующего, с Сибирских линий с командами г-на генерал-маиора Станиславского получен здесь рапорт, коим он Станиславский представляя безполезность к расположению в предписанном ему месте, то есть в Зелаирской крепости, и трудность к оной тракта, и что он находится уже с одною полевою командою и с казаками во ожидании при маиоре Заеве Тобольских рот в Орской крепости, намерение полагал впустить для сикурса полковника Демарина в Озерную; то к нему Станиславскому 25 числа от губернатора и предложено, когда он по предписанию его с легкими полевыми командами в Зелаирскую крепость итти не рассудил, то б благоволил с сибирскими ротами непродолжительно в помянутую Озерную крепость поспешить, и будучи в оной, или на дороге, старался во-первых ту злодейскую партию, которая крепость атаковала, всемерно разбить и злодеев переловить; а как известно было, что и к Зелаирской крепости отправлены от него злодея башкирские партии, чтоб для сикурсу тамошнему гарнизону доставил он
туда хотя одну роту и несколько казаков, и рассевая чрез башкирцев в народе их состоящимися о злодее самозванце манифестами, ежели способы найдутся, и он г-н генерал-маиор в состоянии будет башкирские партии разбивал и до дальнейшего вреда не допускал, чего б ради и другую назади его оставшуюся легкую полевую команду к себе приближил. - 25-го числа днем и ночью было спокойно.
57) К последним двум числам, то есть к 24 и 25-му может приобщено быть, что на 24 число в ночи примечен был в старом злодейском лагере против Егорьевской церкви раскладенный огонь; догадывались, что злодеи имели тут своих людей; а в полночь слышны были в лагере их под Бердскою слободою пушечные выстрелы; поутру ж в начале 9 часа усмотрены они великими толпами и немалым людством выходящие из лагеря своего прямо к городу; наибольшая их часть останавливалась и разъезжала против города на Сырте к Сакмарской стороне, иные по лугам перебрались и разъезжали за рекой Яиком; а еще около трех или четырех сот человек, переехав реку Яик около Маячной горы и выехав на ту дорогу, по которой ездят в Илецкую Защиту, пошли было вдаль по сей дороге; все мнили, что они пойдут к той Защите, по причине вчерашнего туда отправления и для разорения оной Защиты; но в 1 часу после полудня со стороны Нежинского редута оказался на тамошних горах обоз; сперва думали, что следует в Оренбург какая-нибудь команда, - только открылось наконец, что то посыланные от злодея в ту сторону за сеном, возвращаются они, не спущаясь в дол, прошли, как чаятельно, опасаясь пушечных выстрелов, по горам; а как скоро сей их обоз (кой составлял около 1000 подвод) по Сырту миновал город, то и все злодеи начали убираться в свой лагерь, в том числе и те, кои переехав, пошли было по Илецкой дороге; но последние все ль возвратились и не устремились ли некоторые из них для злодейств в помянутую Защиту, сего познать было не можно; явно из того, что все они выезжали для прикрытия своих фуражиров, опасаясь городского на них нападения. При сем случае поймано высланною из города небольшою яицких казаков командою два башкирца, да один башкирец же исколот копьями; еще один злодей, который против Орских ворот ближе других отважился к городу подъезжать, убит ядром, выстреленным от трех ворот; с нашей стороны удалось оным злодеям отхватить бывших на рыбной ловле двух человек. - На 25 число пред утром получено было известие из Верхней Озерной крепости (в коей командиром оста
влен полковник Демарин), что злодеи, пришед в оную крепость в числе около тысячи человек, имея при себе от 8 до 10, делали приступ, и пальба-де продолжалась с обеих сторон 8 часов, а из злодеев-де многие побиты; и они принуждены были отдалиться в Кундровскую слободу, от Озерной в 12 верстах на реке Сакмаре имеющуюся. Сего ж числа отправлен чрез Яицкий городок присланный от государственной Военной коллегии курьер в С. Петербург.
58) 26-го числа, по причине полученного от полковника Демарина рапорта и открывшегося чрез выходцев из злодейской толпы известия, что реченный самозванец Пугачев с сообщниками своими сам пошел для атаки и взятия Озерной крепости в полутора тысячах человеках, а сверх того из той толпы во многом числе поехали и за сеном, имеющимся около Нежинского редута, состоящего выше Оренбурга по реке Яике расстоянием в 18 верстах; к перехвачению того сена, а паче к удержанию злодея от предприятий его, выслан был отсюда корпус из регулярных и нерегулярных около 1000 человек, который хотя неприятеля и отражал, но в рассуждении превосходства злодейских сил, по учинении довольной перестрелки, возвратился в город без всякого урона. На оном полевом сражении выпалено из пушек с ядрами 51, да с картечами 3, итого 54 заряда; причем ранено из высланных отсель из города казаков 8, а злодеев действительно застрелено и заколото 10 человек, в том числе один находившийся в злодейской толпе провиантмейстером. - 27-го и 28 чисел, как в денное, так и 1 в ночное время было спокойно, а 29-го было фуражирование. - 30-го, не получа ожидаемых сюда ни с которой стороны в сикурс команд, а уведомленось между тем от каргалинского татарина о рассылке злодеев в разные места людей; сверх того г. губернатор, примечая при неоднократных сражениях, что в рассуждении превосходной злодейской команды, а напротив того изнурения здешних казачьих лошадей, и что от лагеря злодейского до самого города простирается степь, совершенного успеха одержать без сикурса надежды не предвиделось, с гг. обер-комендантом генерал-маиором Валленстерном, штаб и обер-офицерами имел общий совет, и сделана им губернатором такая секретная диспозиция, чтоб собрав тот корпус до рассвета, итти в тот злодейский лагерь ночью, и нечаянным образом сильно его атаковать, в надежде того, не получено ль будет при том такого успеха, чтоб приведя его злодея со всеми в том лагере в страх и конфузию, захваченных и у него злодея в неволе содержащихся солдат и прочих выручить и всю его злодейскую шай
ку разрушить; по коей диспозиции хотя тот корпус и собрался и за город вышел было, только к несчастию по справке оказалось, что назначенных под артиллериею кавалерийских лошадей 30 в ту ночь от бескормицы пало, а у обывателей в скорости собрать время не доставало, а между тем и рассветало, и дабы на рассвете от оной злодейской толпы по предводительству ее здешняя команда ко вреду подвержена не была, и что при том случились и дезертиры, того ради принуждено оный корпус возвратить, отложа то намерение до удобного времени.
К вышеозначенным последним сего месяца числам по приватным запискам может еще в дополнение служить сие, что на 26 число в ночи пойман за рекою Яиком около Менового двора один мулла из нагайцев, живущих в Кундровской слободе, чрез которого уведомленось, что предводитель злодеев сам с тысячью человеками отлучился к предупомянутой Озерной крепости, в помощь туда от него посланному ссыльному Хлопуше, и якобы он помышляет итти отсюда для зимования в Яицкий казачий городок. Поутру в 9 часу усмотрены злодеи, в великом людстве поднявшиеся из своего лагеря и едущие по Сыртам к стороне Нежинского редута. Признавали, что они шли за сеном, к тем же местам, откуда они 24 числа провезли сено; а другие мнили, что все они, или некоторые из них, идут к вышеозначенной Озерной крепости для усилования подшедшим туда прежде. Признавая, что за таким не малым выездом в злодейском лагере осталось людство не большое и сделать бы оборот туда поехавшим, учинена к городу высылка в числе около тысячи человек регулярных и нерегулярных людей, коею предводительствовал г-н обер-комендант, а при регулярных был осьмой легкой команды секунд-маиор Зубов. При сей команде отправлено было 8 артиллерийских орудий, в том числе 3 единорога. Отошед она от города версты с 2 или с 3, остановилась на высоких местах, подвигаясь то в правую, то в левую стороны, а более склоняясь в левую, подавая вид, якобы к наступлению на злодейский лагерь. Между тем из пушек выпалено было разов до пятидесяти, и от злодеев столько ж, а казаки с показавшимися злодеями имели и перестрелку; когда ж дошла о том ведомость до отъехавших уже за Нежинский редут злодеев, то все они, оставя предприятое свое намерение, поворотили назад к лагерю, причем и сена при них было не видно. Городская ж команда против злодейского людства будучи гораздо меньше, не вступая уже с ними ни в какое дело, возвратилась вся в город. Сего числа выбежал из злодейского лагеря один алексеевский казак, захваченный в команде полковника Чернышева, (42) да по объявлению яицких казаков на пере
стрелке убит один злодей; с нашей стороны ранено два казака и один татарин, да бежали к злодеям один калмык и один каргопольский татарин.
59) На 27-е число в ночи злодейских подбегов не бывало, а в день хотя и говорили, что будет высылка к злодейскому лагерю, но оной не учинено, может быть затем, что поутру казалось несколько туманно и сыроватая погода; однако около половины дня разведрило; из злодейского ж лагеря и сегодня примечена была не малолюдная посылка к Нежинскому редуту за сеном, откуда многие из них с сеном и возвратились. С вечера ж на 28 число, хотя и сказано было, чтоб сей день быть большой высылки с сильною артиллериею прямо к Бердской слободе, только, неизвестно, зачем, оной высылки не было; а ввечеру сего ж числа была высылка за реку Яик, по причине, якобы злодеи напали на поехавших туда за сеном, но узнав наконец, что то произошло по выстрелу из ружья, ненарочно одним драгуном учиненному, возвратились все в город. - 29 числа до рассвета выслано было яицких казаков человек до 50 к Маячной горе, с тем, не удастся ль схватить из кого-нибудь с обыкновенного тут злодейского караула; но они никакого караула там не изведали, захватили только одного отставного солдата, для злодеев на реке Сакмаре ловившего рыбу; на рассвете ж высланы были и все яицкие казаки, коих усмотря злодеи начали было выезжать из своего лагеря, и скопясь сот до пяти и более, стояли о трех кучах неподвижно, а разъезжали немногие; но как у высланных из города ни одной пушки не было, и пока по требованию их оные сбирали и отправляли при драгунской команде, между тем все они поехали в свой лагерь, а городские возвратились назад; и слышно было, якобы предводитель злодеев из-под Озерной крепости вчера ввечеру с немногими людьми возвратился, и как-де сообщники его спрашивали про поехавших с ним людей, ответствовал, что все они отправлены от него в другое место; впрочем примечено было, что из-за Нежинского редута по самой поверхности Сыртов везено было злодеями множество сена, которое прикрывали до самого вечера расставленные от них в немалом числе форпосты. На 30-е число в ночи пред утром подъезжал к городскому валу один из злодеев, с тем, чтоб для переговора с ним выс
лан был кто-нибудь из города, а поутру выбежал из злодейского лагеря один каргалинский татарин, захваченный злодеями еще при первом их приближении к городу. Поутру выслано было из города оренбургских казаков человек до 50, да 20 яицких, с тем намерением, не удастся ль кого отхватить из поехавших за сеном злодеев; как они, в близость к ним подъехав, стали требовать, чтоб они по утрешнему своему требованию для переговора, кого хотят, выслали, а потому о их надобности и губернатору будет доложено, то вместо ответа сделали они выстрел из ружья: чего ради и началась между ними перестрелка; но как при городских не было ни одной пушки, а злодеи имели их у себя три, то по требованию пушек и помоги, высланы были за город все яицкие и оренбургские казаки, и находящиеся в городе калмыки, также и драгуны легких команд и при них 5 пушек. Пальба пушечная началась с обеих сторон в исходе 2-го часа пополудни (но злодеи, имея у себя только три пушки, палили из них реже), а между тем у нерегулярных ручной бой происходил, что вс° продолжалось до 5-го часа по полудни. Злодеи, не видя себе усилования из лагеря, принуждены были отдалиться к Сыртам, где у них сенные возы находились, а из-за сего уже и городская высылка возвратилась вся назад. С нашей стороны ранено 3 казака и до 10 лошадей. а на злодейской стороне счисляли убитых человек до 20, в том числе один со значком, которую в привезли в город, да одного илецкого казака поймали и привезли в город. Особливое примечание было сего числа то, что между всеми злодеями, на сражение выезжавшими, яицких казаков было весьма мало, а наибольшая-де часть состояла из башкирцев, да и раненые из городской высылки люди и лошади ранены были стрелами, которых, кроме башкирцев, у злодеев никто не имеет.
Часть IV. - Продолжение Оренбургской осады, бывшие на злодеев из города вылазки, приступы самозванца Пугачева к Оренбургу, усилование его и другие приключения декабря с 1-го, января по 1-е число 1774 года.
60) Декабря 1 числа, чрез нарочно-присланных получен рапорт от находящегося в Яицком городке в комендантской должности подполковника Симонова от 25 числа октября, коим он, по объявлению посыланного от него по ордеру губернаторскому в команде сотника Петра Копеечкина, в числе ста человек послушной и непослушной стороны казаков для поимки находящихся при урочище Ранних Хуторах, посланных из злодейской толпы с возмутительными к Яицким казакам письмами, казаков же Дмитрия Сломихина с товарищи послушной стороны казака Бориса Чеботарева, доносил, что по приезде в те хутора означенной команды от находящихся тут вятских казаков пяти человек означенной сотник Копеечкин согласной стороны с казаками несогласными пойманы и в злодейскую толпу увезены. И Копеечкин, как от него Симонова от 29 ноября по объявлению вышедших из той толпы из калмыков казаков рапортовано, пятерен, а он-де Чеботарев спасся от них бегом. Того ж 1 числа из Верхней Озерной крепости от г. полковника Демарина рапортовано, что злодейская партия, по разбитии и разорении Ильинской крепости и по взятии расположенных г. генерал-маиором Станиславским трех Сибирских рот, вторительно, то есть 26 ч. ноября, оную крепость атаковала вокруг и производила немолкную пушечную пальбу. По полуночи с 9-го часа, а с обеда спешась, сперва с одной стороны в овраге намерены были штурмовать, но по неудаче, зайдя в другой глубокий овраг от гумен человек до 400, с коими были и все отправленные отсель в домы за худобою лошадей и злодеями на дороге перехваченные, и с яицкими казаками продолжали неугасимый оружейный при пушечных выстрелах огонь, также и из сайдаков стреляли и неоднократно взвизгивали, намереваясь ударить копьями, крича казакам и прочим нерегулярным, чтоб они, не смотря на бояр, вышли из крепости в толпу их, который-де огонь с тех полуден продолжался беспрерывно до 10 часа ночи; однако ж благоразумным распоряжением и неустрашимостию его Демарина они злодеи с уроном отбиты. Причем он Демарин, для подачи примера подчиненным своим, из коих было регулярных гарнизонны
х с чинами только 369 человек, к неустрашимости, принужденным нашелся сам стрелять из пушек, а они, ободрясь сим, должный отпор чинили храбро и неустрашимо; особливо ж похвалял он Демарин отменную прилежность и мужество прапорщиков Лопатина и Епанечникова, сержанта Полякова и провиантмейстера Кокурина, прося, чтоб они за то без награждения оставлены не были, и объявляя, что при том сражении со злодейской стороны, по видимой крови, убито немалое число, коих-де они, кроме оставшихся трех мертвых, видно из предводителей их, те с собою увезли; а с нашей стороны убито: солдат 5, денщик 1, неприверстанный в службу солдатский сын 1, башкирцев 2; ранено: капрал 1, солдат 2, отставный солдат 1, казак 1; убито ж лошадей 8. По причине чего, от 2-го числа к г. генерал-маиору Станиславскому, в чаянии том, что он на сикурс в Озерскую крепость уже прибыл, прежнее губернаторское от 25 числа ноября предписание подтверждено, с тем, чтоб как от злодея не редко в окольные жительства рассылаются партии для злодейства в небольшом количестве, а именно: стах в двух, и трех, благоволил бы старание прилагать, об оных делать разведание, и чрез высылку из корпуса его пристойного количества людей, оные разбивать, а при том и в ближайших башкирских жительствах, из коих башкирцы в той злодейской толпе находятся, ежели возможно будет, делать шкоду, дозволяя имущество их разбирать, а жен и детей тревожить; но дабы по причине сей не был он г. генерал-маиор от них башкирцев или от известного злодея подвержен опасности, то б и находящуюся в Верхо-Яицкой крепости легкую полевую команду к себе приблизил, а третью в Верхо-Яицкую взял, и от него злодея имел бы всю крайнюю предосторожность, чтоб он коварными его поступками не мог причинить ему нечаянного беспокойства; а дабы он г. генерал-маиор сие предписание с точностию исполнил, то о учинении ему подтверждения того ж числа и к г. генерал-поручику и кавалеру Декалонгу сообщено; Исетской же провинции к воеводе г. статскому советнику Веревкину, по поводу попавшихся к злодею тамошних казаков, и полученно
го известия, якобы из тамошней провинции башкирцев человек до 600 в злодейскую толпу пришло, и дабы по последней мере, прочие от того предварены были, предложено неусыпно стараться, дабы находящиеся в домах казаки, а особливо башкирцы, в верности их колебаться и в вящшее себе предосуждение на злодейство подвизаться не могли, внушая им о состоянии помянутого злодея состоявшимися о том манифестами, а ежели паче чаяния сие средство успехом быть может, то стараться чрез верных делать тем колеблющимся, а особливо в толпе его злодейской находящимся башкирцам шкоду, позволяя имущество их в добычу, а при том и жен их и детей разбирать по себе; а как здесь, по многолюдству и за непропуском злодеям из внутренних жилищ съестных припасов и хлеба, в провианте наступает большая нужда, то ему Веревкину рекомендовано в предварение той службы приложить старание из собираемого с крестьян в казну хлеба, муки и круп обоего рода до 10,000, да овса до 500 четвертей в близость к Оренбургу, а именно, ежели далее не можно, то хотя до Орской крепости по линии доставить на крестьянских подводах, или подрядом, наблюдая высокой интерес. Ежели оного вдруг доставить не можно, то по такому числу, по какому заблагорассудит. (43)
61) Декабря на 1-е число был приказ, чтоб всем командам приготовиться к выступлению до рассвета дня на злодейской лагерь под Бердскую слободу, да и выведены они были за город в 4 часу по полуночи, притом готовы ж были 28 артиллерийских орудий, чтоб с трех сторон тот злодейский лагерь атаковать. Вое команды с радостию того желали, а особливо военные люди к наступлению на злодеев показывали великую охотность; да присем и погода была самая умеренная - светлая и тихая; но таким порядком за город уже выведенная команда, построясь там часа три, в начале 8 часа опять возвращена в город; причина того была неизвестна, а после сказывали, что из стоявших на валу часовых двое бежали к злодеям, из коих один пойман разъездными казаками, а другой туда ушел, почему якобы и рассуждено оной вылазке и атаке сей день быть не сходно; но существительная причина после открылась та, что под приготовленную артиллерию не достало немалого числа лошадей, о чем прежде было известно. Во время обеденного благовеста слышна была в злодейском лагере пушечная пальба раз до 15, а потом и еще она была и продолжалась едва не до самого вечера. - 2, 3,4,5 и 6 чисел, как в денное, так и в ночное время, было спокойно.
62) Предозначенные последние числа могут дополнены быть из приватных записок следующим. На 2-е число в ночи вышел из злодейского лагеря один захваченный, туда недавно определенный из рекрут, солдат да и пронесся слух, якобы вчерашняя у злодеев пальба была по причине междоусобия их с башкирцами, которых будто б не малое число отошло в свои жилища, для того, что самозванец приказал, неведомо за что, повесить одного их старшину. Во время первого приступа злодейского к Озерной крепости смертельно ранен был бывший тут предводитель злодеев, воспитанник подполковника и атамана Бородина, коего называли Бородиным же. Он по привозе в крепость о средине его допроса и умер; удалось только оным злодеям разграбить бухарский караван, находившийся в Ильинской крепости. А генерал-де маиор Станиславский в Озерную крепость при отправлении тех рапортов еще не бывал, а стоял в Орске. С вечера хотя и был приказ, чтоб всем командам в 5 часу по полуночи быть готовым к выступлению на злодеев, но поутру вс° то отменено; а потом пред полуднем в 10 часу рассуждено было опять сбираться и готовить для того ж команды с артиллериею, что вс° продолжалось до половины первого часа; а потом вся оная команда (из коей часть из города уже была выведена с частию артиллерии), неизвестно для чего, распущена по квартирам. (44) На 3-е число с вечера у злодея, против обыкновения его, вместо одного, сделаны были три выстрела пушечных, а для чего, неизвестно; после литургии в соборной церкви читано было чрез протопопа присланное от преосвященного Вениамина, архиепископа Казанского, генеральное для всех увещание, по причине оказавшегося самозванца, в преизрядных изъяснениях и доказательствах состоящее. После ж того был благодарный молебен для бракосочетания его императорского высочества. Яицких казаков небольшое число выслано было за город к Маячной горе, а прочие заведены были в низкие места, на такой случай, ежели появится злодей и способность окажется, сделать на них удар и кого бы нибудь отхватить из них; но кроме самого малого числа,
никто от них не выезжал; и так все оные казаки около полудни возвратились в город. - 4 числа ничего особливого не было; токмо после полудни пронесся слух, якобы из находящихся в городе яицких казаков, поехав за сеном назад, один не возвратился. Ввечеру отправлены письма чрез Киргизскую степь в Яицкий городок, а оттуда велено их отправить подполковнику Симонову с нарочным до Казани. На 5-е число, как ввечеру, так и поутру обыкновенных в злодейском лагере пушечных выстрелов было не слышно. В 11 часу утра хотя и собраны были военные регулярные и нерегулярные люди, а потому и надеялись из города быть вылазке, однако ж ее не было, и те люди распущены были опять по квартирам. Между тем сказывали, что около полудни слышна была в злодейском лагере ружейная пальба и два выстрела из пушек, а по какой причине, неизвестно. Несколько яицких казаков выслано было за город; за бывшим туманом никого они злодеев не видали, а привели только двух лошадей с уздами, отлучившихся из злодейского лагеря. После полудни многие ездили к Нежинскому редуту за сеном, и привезли оного довольно. - 6-го числа ничего особливого примечено и слышно не было, кроме того, что около полудни была в злодейском лагере еще ружейная пальба, а между тем из пушек пять раз выпалено, - вероятно, что то было у них по причине пьянства, как то и прежде случалось.
63) 7-го числа для поимки из злодейской толпы языка, выслано было из города оренбургских и яицких казаков с прикомандированными к ним двумя пушками всего с 500 человек, которыми хотя с выехавшими злодеями при пушечных выстрелах и производилась перестрелка, токмо языка, за превосходством злодейских сил, поймать не удалось; на оном полевом сражении из пушек выпалено было с ядрами 24 заряда. - 8-го было спокойно. - 9 числа оказались и разъезжали злодейской толпы во многом числе партии не только в виду, но и в самой близости города, с той стороны, где форштат был, против которых рассуждено легкими войсками каждодневно производить шермиции; но дабы оные, будучи подкреплены регулярными, случившимся успехом старались вредить и ловить неприятеля, для того г. обер-коменданту дан ордер, чтоб состоящие в резерве команды расчислить на три части, поруча каждую надежному штаб-офицеру с потребным числом обер и унтер-офицеров, и приказать каждой части состоять в ежечасной готовности, из которых по одной при каждой высылке и выходить по очереди за город при шести орудиях, располагая оную по высотам за бывшими злодейскими батареями, с таким при том учреждением, чтоб они, как легким войскам в подкрепление служили, так злодеям, усматривая способы, вредили. С городовой стены из пушек выпалено с ядрами 6 зарядов; того ж числа от генерал-поручика и кавалера Декалонга и генерал-маиора Станиславского получены, от первого сообщение от 24 ноября, а от второго рапорт от 4 декабря, пущенные с ними. Декалонг, по поводу полученного им отсюда от уфимского воеводы известия о последовавшем от злодея над подполковником симбирским комендантом Чернышевым приключении, и о захвате из следовавшей из Казани в команде маиора Варнипеда команды солдат, и что г. генерал-маиор Кар с корпусом, по причине злодейского нападения, отступил по новой Московской дороге назад, да и Озерная крепость атакована, советовал, чтоб сибирские войска раздробленно не посылать, а соединя, пробраться б им к Оренбургу, и тут приобща к ним находящияся в оном, совокупными силам
и ударить на толпу злодейскую и стараться оную истребить; а с другой стороны попечительно наблюдать и то, чтоб те злодеи не прорвались во внутренние Оренбургской губернии башкирские и заводские селения, чрез что и не причинили б наивящшего интересу убытка, а обитателям разорения. Станиславской рапортовал, что Ильинская крепость 29 числа ноября поутру злодеям по сильном, бывшего в оной, следовавшего от него впереди к Озерной крепости, маиора Заева с Тобольскими губернскою, гренадерскою и другими мушкетерскими ротами и девяносто двумя человеками казаков, сопротивлении, взята, некоторые солдаты и казаки порублены и поколоты, да и с маиором Заевым и с офицерами то ж учинено, а двое офицеров, капитан и прапорщик, повешены, прочие ж солдаты и казаки злодеем захвачены; в крепости ж, как денежная казна, так равно и обывательское имение вс° без остатку поразграблено, а церковь и двор зажжены; в рассуждении чего, и дабы ему Станиславскому последней малой команды не потерять и не открыть бы тем всей линии злодеям на похищение, возвратился он в крепость Орскую, для ожидания из крепости Верхо-Яицкой 10-й легкой команды и гарнизонной роты. По получении сего, сожаления достойного известия и что отправленных от государственной Военной коллегии гг. генерал-маиоров Кара и Фреймана поныне сюда дождаться, и, по неоднократным от губернатора чрез нарочных предложениям, уведомления получить от них не можно, где они, и в каком состоянии находятся и какие свои предприятия делают, и что г-н же генерал-маиор Станиславский, будучи поручен в полную губернатора команду, двух его предложений, о следовании с командами в Зелаир, и по отзыву его, что ему туда итти не возможно, то б по случаю атаки Озерной крепости, в оную поспешать не исполнял, находя он губернатор с мнением г. генерал-поручика и кавалера Декалонга согласным, от 10 числа сообщил к нему, чтоб он для содействия здешним войскам корпус с его превосходительством помянутого г. генерал-маиора Станиславского, или другого, кого рассудить изволит, отправил сюда весь совокупно, ибо отправле
ние раздробленное подвергается крайнему предосуждению, как то с вышеписанными сибирскими командами и приключилось; но как по линии, за немалым проездом команд и за пожжением злодеем сен, в фураже великой недостаток находится, то б велел он ему г. генерал-маиору всеми командами, отколе прямее, взяв с линии хороших и надежных вожатых, следовать сюда, минуя Зелаирскую крепость, около Петровского завода, или как ближе и способнее признается. А при том он г. генерал-поручик и кавалер постарался в рассуждении недостатка здесь провианта и что его не более стать может, как на месяц, и оного поблизости из Исетской провинции отправить сюда достаточное количество подрядом, или на крестьянских подводах; о чем к нему г. генерал-поручику и кавалеру от 18 числа сего и еще повторено.
К вышеозначенным числам в дополнение сообщается еще, что 7 числа поутру в 9 часу оказались злодеи, немалыми толпами выходящие из своего лагеря, из коих человек сто спустились в дол, где их прежний лагерь был, и перебрались на стеганую сторону реки Яика, может быть в чаянии, дабы отхватить кого-нибудь из поехавших за сеном; в предосторожность их, выпалено было у соборной церкви из двух пушек, почему и вобрались все бывшие там для сена в город. Прочие злодеи разъезжали по Сырту около убогого дома и на тамошних высотах. По сей причине высланы были из города яицкие и оренбургские казаки и калмыки с двумя пушками. Они, подъехав к злодеям на пушечный выстрел, начали палить из пушек и перестреливаться из ружей; напротив чего, злодеи начали свою пушечную пальбу, а наконец, выпаля одним разом из пяти пушек, стали отдаляться, и хотя городская высылка, напирая на них за самые Сырты, следовала к ним, но злодеи, нигде не останавливаясь, отдалялись к своему лагерю. Вчерашнее их пьянство подтверждалось и тем, что и сегодня многие из них безобразно скакали на своих лошадях, искривляясь то в ту, то в другую сторону; наездники, подъезжая по малому числу врознь, кричали и звали к себе в гости; равномерно ответствовали им и городские: между того из злодеев некоторые сказывали, якобы завтрашний день будет к ним из Москвы великий князь Павел Петрович с тридцатью тысячами войск и с тремя генералами, а в понедельник-де сделают они к городу такой приступ, что всему уже городу жарко будет; а потом убрались они в свой злодейский лагерь; но обыкновенного у них вечернего выстрела из пушки сей день слышно не было. На 8 число в ночи и в день ничего особливого не происходило. Заночевало было несколько каргалинских татар, поехавших за сеном, а потому и думали, что отлучились к злодеям; но поутру все они возвратились в город с сеном. - 9 числа, поутру часу в 9-м злодеи начали показываться из своего лагеря немалыми толпами, следуя к тем самым высотам, которые прежде городская команда занимала. Людство их казалось хотя и не весьма велико, однак
о необыкновенно умножено было значками; посему выслано было за город несколько яицких казаков; некоторые из них имели с злодеями перестрелку; но, кроме пустых слов и угроз, ничего от злодеев не было. Между прочих показывался тут и бежавший под 4 числом яицкий казак, объявляя на себе красный кафтан, и выговаривая, что он ему от царя пожалован, склоняя, дабы и другие, смотря на то, к нему в службу приезжали; но как от городских ворот в одну скопившуюся на Сырту кучу сделан был пушечный выстрел, то все перевалили они за Сырт, а потом и в лагерь свой отошли, из-за чего и городские возвратились назад, между тем злодеи не малое число подвод отправили по Сыртам за Нежинский редут для сена, да и провезли оного в лагерь свой весьма много.
64) 10-го числа, за бывшим ненастьем, высылки на злодеев не было и от них было спокойно; а 11 числа, вследствие вышеписанного 9 числа учиненного предписания, для поражения предписанных злодеев и поимки из них языка, сперва яицких и здешних казаков с первою частию регулярных, под предводительством премьер-маиора Наумова, вышло около девятисот, у которых с злодеями перестрелка была; но как злодейская толпа умножилась, то принуждено было против их и вторую часть регулярных с другой стороны, под предводительством легкой осьмой полевой команды командира маиора Зубова, со всем назначенным к выходу числом артиллерии, выслать; однако злодеи, усмотря оную, тотчас ретировались в свои ямы, причем из них двое захвачены. На оном полевом сражении из пушек выпалено с ядрами 137 зарядов. - 12, 13 и 14-го, за бывшим великим ненастьем, высылки из города не было, и от злодея было спокойно. На 15 число в рассуждении того упомянутого злодея примечалось в артиллерийских припасах недостаток. Г. обер-коменданту рекомендовано, что 16 числа так скоро, как рассветает, яицким и оренбургским казакам со всеми их старшинами, а за ними резервным второй и третьей частям, каждой при шести орудиях, выступя, по прежде учиненному предписанию, за город, злодеев тревожить и чрез то вызывать их к ближайшему над ними поступлению. Почему означенные яицкие и Оренбургские казаки, а за ними и резервные две части под предводительством г. бригадира Корфа и выходили, и по учинении передовыми казаками одних перестрелок, за появившимся вдруг великим туманом, под умножением которого злодеи назад отступили, возвратились в город. - 17 числа злодеи вдали и близ города разъезжали, только по причине наставшего холода высылки не было; в них с городовой стены выпалено из пушек ядрами два заряда.
В дополнение к последним, то есть от 10 по 18 число, из приватных записок может прибавлено быть сие, что 10 числа ввечеру из поехавших за сеном не явилось из бывших в городе двух бердских казаков; знатно ушли они в свою слободу. - 11 числа до рассвета приехали из Илецкой Защиты с сеном и с рапортами, что там обстоит благополучно. Под утро выезжал от злодеев о двух конях оренбургский казак, а в 8 часу учинена высылка под командою шестой легкой команды премьер-маиора Наумова, причем и все нерегулярные находились, и было 6 артиллерийских орудий. Злодеи, усмотря ее, всем своим людством конные и пешие начали выбираться из своего лагеря, и вышло их по примеру около трех тысяч человек; конные разъезжали на переди, а пешие поставлены были у них на самых дальних Сыртах (приметно было, что они никакого оружия, кроме палок, не имели, и составляли большое людство, по признанию ж были пленники). В 9 часу началась с обеих сторон пушечная пальба, и продолжалась частными выстрелами часа с полтора: но как городских людей число было невелико, то и рассуждено, в подкрепление их вывесть за город осьмую легкую команду и умножить артиллерию, из-за чего злодеи, не чиня никакого приближения и устремления к городу, стояли на Сыртах, подаваясь то в правую, то в левую сторону, а некоторые из яицких казаков и из злодеев между тем вступали в ручное сражение, причем городскими поймано с злодейской стороны три, а убито до десяти человек. Один яицкий казак сказывал, что не зная в лицо предводителя злодеев, ненарочным случаем очень близко к нему самому подъехал прежде; хотя все у него находящиеся яицкие казаки, войскового старшину Мартемьяна Бородина обыкновенно Мартюшкой называли; но тот главный их предводитель кричал ему: скажите, чтоб Мартемьян Михайлович Бородин выехал один с ним для переговора; а сие выговоря и поскакал он назад. (45) И хотя сей старшина скоро после того выезжал и искал случая, чтоб ему с тем злодеем говорить, и расставя людей своих в отдалении, требовал его злодеева выезда, но его-де уже тут не было и
з-за чего все и разъехались злодеи. С нашей стороны убитых и раненых не было: три только лошади ранены. С нашей стороны было до 170, а от злодеев до 150 выстрелов; но злодеи били больше картечными зарядами.
65) 12-го числа поутру хотя и назначено быть еще высылке, но, за случившимся великим мокрым снегом, оная отменена; более особливого ничего не было, кроме сего: что примечено на Сыртах не малое число злодеев, едущих из-за Нежинского редута с сеном. После полудня в 7 часу отправлен в Илецкую Защиту с указами сержант Теленков и несколько казаков и лошадей, приезжавших с сеном; на 13 число, с вечера, также назначено было быть высылке под предводительством бригадира Корфа; но, за бывшим ночью и в день сей сильным дождем, оная высылка отменена. На 14 число с вечера повещено было командам в первом часу по полуночи быть готовым к выступлению на злодеев, к чему они с охотою и готовились; но в 4 часу после полуночи оное паки отменено, по той причине, будто б для артиллерии подъемные лошади не все были подкованы, а дорога, по причине вчера бывшего дождя, сделалась ледовита и скользка; сегодня ж пронесся слух, якобы начальник злодеев послал от себя к городу Уфе и в тамошний уезд воровскую свою партию, а в каком числе, то неизвестно. В ночи и поутру 15 числа возвратились несколько из-за Нежинского редута, ездившие туда за сеном, и привезли оного больше ста возов; но пяти или шести человек из слуг не явилось, знать захвачены злодеями; ибо пред вечером примечено было, что и они по Сыртам близ ста возов провезли к себе сена оттуда ж. На 16 число с вечера был приказ воинским командам, готовиться к выступлению на злодеев прежде утренней зори. Сия высылка была под предводительством бригадира Корфа, и в числе регулярных и нерегулярных превосходила прежние. Артиллерийских орудий было при ней 24, в том числе 6 единорогов. Вся оная команда разделена была на три части: одною командовал г. Корф, другою шестой легкой полевой команды премьер-маиор Наумов, а третьею баталионный командир премьер-маиор Панов. Из города выступили они в исходе 9 часа поутру, и заняли на Сыртах способное положение, от города расстоянием версты с полторы. Яицкие и другие нерегулярные люди (при коих особых пушек сей день не было), были у них впереди на такое ж
расстояние. Все мнили, что оные три команды поведены будут прямо к Бердской слободе, чтоб сбив злодеев, овладеть их лагерем. Злодеи долго не оказывались против сей высылки, и уж в 11 часу начали они появляться на самых задних Сыртах, и выехав их немалое число, стояли там почти неподвижно, а наконец сделав пушечных выстрелов до пятидесяти (сказывали, якобы все те выстрелы бы и пустые без ядер), поворотили назад в свой лагерь. Городская регулярная команда, постояв на занятых ею местах с полчаса, обратилась также назад и вошла в город в исходе 12 часа, не сделав с своей стороны ни одного выстрела. (46) Между тем передовые яицкие казаки имели с злодеями перекличку, но в пустых словах состоящую: городские вызывали злодеев на сражение к городу, а злодеи кричали, что они того не сделают, а подъезжали б все городские к их лагерю. При сем случае отхвачен злодеями бывший в числе яицких казаков калмык, именем Дуртя, который был сотником и почитаем был за хорошего наездника; напротив того, городскими яицкими казаками убит один злодей, а другой яицкий же казак пойман и прислан в город; другие мнили, что помянутый калмык в злодейскую толпу самовольно забежал, и будто б он прежде проговаривал, что ему хочется самому у злодеев побывать и оттуда опять в город возвратиться не с пустыми руками. (47)
66) 17-го числа поутру в 10 часу появилось злодеев немалое число, едущих из лагеря своего прямо к городу; три толпы, выехав от Бердской слободы, остановились на Сыртах, в отдалении от города, а человек до пятидесяти подъезжало из них к тому самому месту, где обыкновенно из городских конюшен навоз вывозят и бросают. Предводителем у них примечен один, в красном кафтане разъезжавший; из сих передовых некоторые гораздо ближе подъезжали к городу, меж которыми бывший оренбургский казак Каринцов требовал, чтоб для переговора с ним выслали брата его, в городе находящегося, и показали б им тех оренбургских казаков, кои от них в город ушли; но их в скорости найти было не можно; ибо тут на валу, кроме одних часовых, никого не было; (48) другие кричали, для чего не сдается город, и божились, что начальник их есть прямой царь; в исходе ж 11 часа пополудни как сии передовые, так и назади в кучах стоявшие, все опять в свой лагерь уехали. При начале, когда оные передовые окало города появляться стали, выпалено было с валу против артиллерийского двора из двух пушек. После полудня выслано было из города Яицких казаков человек до 30, для присмотра. Со злодейской стороны выезжали человек до 30 ж, в том числе якобы был и ушедший вчерашнего числа калмых Дуртя, имея на себе красный кафтан. На переговоре злодеи кричали, чтоб все яицкие казаки из города приезжали к ним, а означенный Дуртя дважды примеривался палить из своей турки, однако ж де выстрелов не сделал, а из-за того все они разъехались.
67) 18-го числа было спокойно; только от находящегося в Яицком городке подполковника Симонова получены неприятные рапорты: 1-е, доносил он, что из Яицких казаков, сколько за ними ни наблюдается, в злодейскую толпу от разных мест с караулов бежало человек слишком с 30. - 2-е, киргиз-кайсаки-де меньшой Орды владения Нурали-Хана и братьев его Айчуван и Дусали Салтанов, разъезжая около нижних яицких крепостей по обе стороны, чинят великие злодейства, то есть скот весь отгоняют, людей убивают, и захватывая, увозят, форпосты жгут, и к крепостям делают приступы, и намерение-де имеют, как чрез доброжелательных секретно уведомился, (49) оставя здешнее кочевье, идти в подданство турецкое в Крымскую землю, к чему-де и Облай Салтан с его Ордою согласен, и как-де слышно, с места своего поднялся, и хан-де крепости и форпосты чрез подчиненных своих разбивать намерен, как-де то и под оставших волгских калмыков и нагайцев, под предводительством нескольких старшин, довольное число их отправилось; однако ж де от него Симонова в Астраханскую губернскую канцелярию рапортовано и, в подкрепление сих крепостей от такого киргиз-кайсацкого предприятия, велено с форпостов казаков снять в те крепости, а притом-де для того ж командирован из города с двусотною командою Яицких казаков сотник Дмитрий Логинов, коим ездивших для злодейства на внутренней стороне киргизцов человек до ста уже прогнано, да еще, сверх той двусотной, из них же Яицких казаков пристойную команду отправить рассуждено; причем представлены полученные чрез подарки с посланных от него хана и Дусали Салтана к самозванцу листов на татарском диалекте копии. На сие ему Симонову от г. губернатора предложено, что учиненные им, в отвращение киргиз-кайсацких беспокойств и шалостей, распоряжения апробуются и впредь совершенную предосторожность продолжать рекомендовано; а дабы они киргиз-кайсаки от того воздержаны были, о том бы к владельцам их почасту было напоминаемо; о чем однако ж и от губернатора к хану Айчуван и Дусали Салтанам писано, с тем, чтоб они, имея
в предмете учиненную ими в верности ее императорскому величеству присягу, старались продерзающих киргиз-кайсаков от тех их при яицких форпостах чинимых шалостей всемерно воздерживать и отвращать и в покое содержать. - 19 числа было спокойно; к чему из приватных записок приобщить более не находится, как разве сие, что 18 числа, за великим туманом, с стороны злодейской ничего примечено не было; а 19 числа ездившие к Нежинскому редуту за сеном подводы возвратились, навьюча возы из оставших от сенных стогов подонков.
68) 20 числа злодейские партии во многом числе не только в виду, но и в самой близости города, против Сакмарских ворот и пушечного двора разъезжали для шермиции, против коих сперва легкие войска, а потом из расчисленного войска первая часть, под предводительством гг. Валленстерна и бригадира Корфа, выступили и делали перестрелку; но как из злодейской толпы в количестве людей сделалось превосходство, то, для подкрепления здешних сил, и вторая часть выслана, коими с тою злодейскою толпою производимо было сражение; причем с здешней стороны убит яицкий казак 1, ранен 1; а с их злодейской стороны убитых тел найдено с 12; а пушечными выстрелами вдали убито ж, кои повидимому злодеями увезены, не малое число. При сем сражении и при переговоре здешних легких войск передано от злодея три соблазнительные листа, из коих первый на российском, другой на немецком диалекте, а третий, видно, самим им вором Пугачевым, для уверения находящихся в толпе его, намаранный и неизъявляющий никаких литер. - 21 числа помянутая злодейская толпа в большом количестве подходила к городу; по причине чего и что пред тем, при случае высылок частых команд, злодеи не вступая в сражение, отдалялись в свои ямы, высланы были только одни казаки, а регулярные в городе предуготовлены, и как скоро к ним злодеям приближаться начали, то они, не делая бою, подкинули только два соблазнительных листа, первой к г. коллежскому советнику Тимашеву, а другой к яицкому верному старшине Мартемьяну Бородину, а сами тотчас возвратились без всего в их ямы. Сии последние два числа, то есть 19 и 20, могут еще приполнены быть из приватных записок следующим:
20 числа видно было злодейское намерение, всеми его силами приступить к городу и штурмовать. В начале 9 часа утра начали они выбираться из своего лагеря со всем своим людством. На средних Сыртах, от города пушечных выстрелов на два или и более, поставил предводитель их всех своих конных людей (коих по примеру казалось тысячи две), а пеших в таком же расстоянии поставил он фронтом на дальнем Сырту (повидимому было их столько ж, сколько и конных, но все безоружные), а наездники человек до 50 разъезжали гораздо ближе к городским валам. Из города, не предполагая быть сего числа столь многочисленному приступу, поутру выслано было Яицких казаков человек до 30; но злодеи усмотрены в столь немалом людстве, что в 10 часу начали сбирать и отправлять за город команды и артиллерию. Одна часть прямо шла против злодеев, и заняв ближние Сырты, начала там пушечную свою пальбу; но Яицкие казаки, имея при себе две пушки и прежде с ними перестреливались. (50) ]Другая часть по собрании отправлена быть в подкрепление первой и шла от Орских ворот, подаваясь в правую сторону, так, что злодеям невозможно было ее усмотреть, и заняв под высотою способное для себя место, стали в прикрытии. Пальба пушечная как от первой команды, так и от злодеев, весьма усильно производима была; а как злодеи от Бердских ворот подались вправо, то и вторая в прикрытии бывшая команда начала по них пушечную пальбу производить. При сей команде находились четырех и пяти-фунтовые пушки, из коих, также и из единорогов частыми выстрелами принуждены были злодеи стремительность свою удержать, и остановясь на несколько времени, начали подаваться назад. Бригадир Корф, имевший тут команду, прислал к г. губернатору, стоявшему тогда на городском валу, с уведомлением, что злодеи начали отступать, и ежели повелит он за ними следовать далее, то требовал к единорогам еще зарядов, коих-де осталось у него уже немного. Губернатор приказал ему, подождав на занятых местах, пока злодеи гораздо далее отойдут, возвращаться в город, а под лагерь их к Берде не ходи
ть; а потому и не приказал он. третьей такой же еще приготовленной команде (коя и с артиллериею к самым уже Бердским воротам приведена была) выходить за город. И так в начале второго часа все команды возвратились в город. При сем злодейском наступлении убитых у него пушечными выстрелами считали гораздо более ста человек, а до десяти на месте поколото яицкими казаками, да один русской работник отхвачен. С нашей стороны убит двумя пулями один яицкий казак, а другой ранен копьем в спину, да одна лошадь ранена стрелою. Некоторые из яицких казаков, как слышно было, имели с самим злодеем переговор; он, запрещая бывшим при нем стрелять и приказывая им отдалиться, говорил им, что он для спасения их пролил уже много человеческой крови, и для того пора уже им одуматься и перестать против его воевать. Но те бывшие в переговоре с ним яицкие казаки, выбраня и называя его самого изменником, прочь от него уехали, а другие из сообщников его, будучи весьма пьяны, кричали чтоб не ожидали в город помощи и войск, немногие-де дни оставалось вам жить после праздника, сказывая притом, что к нам скоро будет с полками генерал-маиор Фрейман, а ваш-де генерал-маиор Кар и теперь лежит у нас под горой. - 21 числа поутру в 9 часу вышли злодеи из лагеря своего так же, как и вчерась, всем людством, но расположились уже они иначе, сделав на Сыртах несколько небольших партий и показывая ими тот вид, якобы каждая из оных составляет батарею с пушками; таким положением от самой почти Маячной горы в правую сторону занимали они немалое пространство, и стояли неподвижно от городских валов на два или больше пушечных выстрела. Против их хотя и стали было в городе наряжать команды и артиллерию, и некоторые к выступлению за город у самых уже ворот находились; да и сам г-н губернатор, обер-комендант и другие чиновные люди и великое множество смотрителей на городских валах находились; (51) но злодеи, в вышеозначенном порядке постояв до 11 часу, со всем своим людством отвалили назад, а потому и из города высылки и с городских валов ни одного
пушечного выстрела не было. Из вышеозначенных же злодейских партий одна под самую Маячную гору, в числе около ста человек бывшая, еще тогда, когда прочие в виду из города на Сыртах стояли, опустившись под тою горою на низ пошла, лугами за реку Яик, но куда, того, за случившимся туманом, рассмотреть было не можно; а потому после полудня и выслано было туда Яицких казаков с войсковым их старшиною Мартемьяном Бородиным 250 человек, с тем, чтоб шляхи они злодейской партии рассмотрели, и ежели они устремились к Илецкой Защите для овладения оною, или для разбития ожидаемого оттуда обоза, в том бы им воспрепятствовать. Они, отдаляясь от города по лежащей в Илецкую Защиту дороге верст на десять до самых дальних Сыртов, усмотрели, что оные злодеи, не нашед туда лежащих шляхов, поворотили в правую сторону к реке Дангузу, а по ней назад к реке Яику, почему и те городские яицкие казаки возвратились; между оных примечено было, что злодеи, для доставления и привоза сена, немалое число подвод послали за Нежинский редут, которые все ехали по дальным Сыртам, для опасности от пушечных выстрелов из города.
69) 22-го числа злодейская толпа в большом количестве вышед из ям своих, при Бердской слободе имеющихся, и показалась против городских Сакмарских ворот, вблизости потянулась ниже города к Маячной горе, а с оной одна партия, перешед лугами за реку Яик, там разъезжала, а напоследок все возвратились обратно в помянутые свои ямы. В них с городовой стены выпалено из пушек с ядрами 4 заряда. - 23 и 24 числ хотя из них злодеев небольшие партии в виду города и разъезжали, только никакого действия от них не было. - На 25 число в ночь из выехавших из города вверх по Яику реке к Нежинскому редуту фуражиров сеитовских и прочих татар не явилось в город 69 человек, о коих от выбежавших из них же татар объявлено, якобы они захвачены злодеями, и в толпу их увезены.
К оным числам в дополнение принадлежит еще сие, что на 22 число в ночи возвратились из Илецкой Защиты посыланные туда для привоза хлеба, коего несколько четвертей оттуда и привезено. До полудня с стороны злодеев ничего было не видно и не слышно, а после половины дня послано было от легких полевых команд с подводами и верхами для привоза тальника и куги (что значит здесь траву, осокой называемую), на фуражирование по нужде драгунских лошадей, злодейский караул, на Маячной горе имевшийся, усмотря их, дал знать в лагерь, а потому и начали они выбираться из оного в немалом людстве. Вся оная гора скоро наполнена была злодеями, а другие почти до самого их лагеря взад и вперед разъезжали. Часть немалая, спустившись под ту гору, разъезжала по имеющемуся на сей и на той стороне кустарнику, а немало выходило их и на степь на заречной стороне, видно, что в том намерении, дабы кого-нибудь из городских людей отхватить; немногие, человека по три и по четыре, стали было подъезжать ближе к городу: но как выпалено было в них из трех пушек, и выстреленные ядра хотя их не трафили, но очень близко подле их пролетели, то они поскакали прочь, а потом скоро, за наступившею темнотою, и все они злодеи возвратились в лагерь свой. Слышно было, что при сем случае удалось им отхватить осьмой полевой команды одного погонщика и трех лошадей, а прочие все в город приехали. - 23 числа ездившие вверх Яика яицкие казаки за сенными подонками и за соломою, возвратились оттуда, не видав от злодеев помешательства. Впрочем с стороны злодеев сей день ничего <не было>; ввечеру сверх их обыкновения, вместо одной, выпалено было у них из трех пушек. - 24 числа с стороны злодейской, кроме обыкновенного у них форпоста и небольшого на Сырт выезжавшего людства, ничего было не видно ж. Перед вечером же выпущено за город каргалинских татар, состоящих в ведомстве коллежского советника Тимашева, человек до 80, и с ними несколько слуг и рабочих людей для привозу сена из-за Вязовского редута (что от Оренбурга считается до 30 верст) : знать, что все они посланы бы
ли без предводителя и начальника, да неизвестно, было ль им дано какое-нибудь наставление для предосторожности; а злодеи, как чаятельно, у находящихся там сея для присмотра имели своих сообщников, и так едва не все те поехавшие за сеном, всего по сказкам около ста человек, отхвачены и отведены в их злодейский лагерь; другие признавали, что и статься могло, якобы оные колеблющиеся каргалинские татары, по примеру прежних тамошних же татар, и сами передались к тем злодеям. - 25 числа, то есть в день рождества Христова, с стороны злодеев ничего примечено не было; только во время заутрени слышны были у них в лагере три выстрела пушечных, а четвертый обыкновенный на утренней заре; перед обеднею ж на форпосты, перед Бердскою слободою имеющиеся, хотя и начали было выезжать прибавочные люди, но, постояв тут немного на Сырту, опять спустились на низ к своему лагерю.
70) 26 числа было спокойно, а 27-го получен от г. генерал-маиора Станиславского рапорт, с приложением копии с присланного к нему на немецком языке от г-на генерал-поручика и кавалера Декалонга ордера, коим г. генерал-поручик и ему Станиславскому на рапорт его, коим представлял он, что ему Станиславскому одною находящеюся при нем легкою полевою командою, при настоящих обстоятельствах, Орскую, Таналицкую, Урдазымскую, Кизильскую и Магнитную крепости прикрывать не можно, предписал, как-де башкирский народ весь генерально взбунтовался и бунтуя, явным образом чинят на крепости нападения, то б он Станиславский учинил следующее: 1-е, забрав с собою из всех тех крепостей гарнизон и тех обывателей, кои итти пожелают, ретировался к Верхо-Яицкой крепости, а прочих бы, кои пожелают, с надлежащим казенным снабжением оставил бы тамо в крепостях; 2-е, денежную б казну и аммуницию всю, также и легкую артиллерию взял бы с собою, а тяжелую, кою везти будет неможно, загвоздил и уничтожил, или б в воду побросал, и проч. По причине чего от губернатора к нему г. генерал-поручику и кавалеру от 29 числа сообщено; что касается до Башкирии, то здесь известно, что из оной некоторая только часть, прилежащая по Яику реке, поколебалась и к злодейству уклонилась, а прочие находятся в непременном состоянии; на крепости ж хотя б они напасть и покушались, только как башкирцы ни больших орудий, ниже ружей, кроме стрел не имеют, следовательно крепостному гарнизону, исправно вооруженному и артиллериею снабженному, ничего учинить не могут, как то они напред сего и при генеральном их бунте крепостям никакого вреда делать были не в состоянии; да и сам известный государственный злодей Пугачев, отлучаясь отсель в некоторой партии под Озерною крепостью, и с пушками по двоекратной атаке ничего сделать не мог, ибо-де от оной хорошим распоряжением и достохвальною храбростию г. полковника Демарина сильно отражен; а хотя состоящую за нею Ильинскую крепость взять ему злодею и удалось, и то по причине неисполнения г. генерал-маиором Станиславским предписания
губернаторского, однако по известию о приближении сюда г. генерал-маиора Фреймана с полками, паки отлучиться он злодей уже не может. И так он губернатор, находя себя с предписанием его г. генерал-поручика и кавалера несогласным, и дабы вместо ожидаемого здесь с Сибирских линий сикурса, высочайший ее императорского величества интерес не претерпел и линия не подвержена б была разорению, требовал от него г. генерал-поручика и кавалера, чтоб он предмета сего, предъявленного в содействие здешним войскам, держался и навещал, а по последней бы мере реченному Станиславскому приказал быть в Орской крепости неотлучно; ибо как оная крепость земляная и против прочих лучшая, то ему быть там весьма не опасно; а буде по каким-либо важным обстоятельствам неотменно взять его рассудит, то б по крайней мере приказал находящуюся при нем гарнизонную роту в прибавок тамошней оставить, да и из прочих вышеупомянутых крепостей гарнизонных служителей без крайней нужды не выводить, а особливо с оставлением отставных, которые наипаче под их защищением тамо и определены; а буде б большая опасность предусмотрена была, то можно из одной или из двух крепостей соединить в одну хорошую, переведя со всеми обывателями. К тому ж г. генерал-маиору Станиславскому предложено, чтоб он, до получения от него г. генерал-поручика и кавалера Декалонга вновь ордера, из Орской крепости с имеющеюся при нем командою не выезжал; а при том бы по прежнему предложению к г. полковнику Демарину, для гарнизона его, который при атаке злодеями храбро и неустрашимо поступал, о доставлении провианта из Ильинской крепости все те средства употребил, к которым он в состоянии себя найдет, а к реченному полковнику Демарину послан ордер, что оказанная от него при двоекратной от известного государственного злодея Озерной крепости атаке достохвальная храбрость и неустрашимость, куда надлежит, от губернатора засвидетельствована; того б ради он Демарин без крайней нужды Озерной крепости не оставлял; а что принадлежит до потребного для удовольствия находящихся у него гарнизонных сол
дат и прочих служителей провианта, то, ссылаясь губернатор на первый его от 19 числа сего ж декабря отправленный ордер, которым рекомендовал ему, превозмогая все препятствия, стараться как возможно достать оного из ближайших крепостей чрез казаков и тамошних обывателей, которые, по причине мнимой от башкирцев опасности, могут туда за ним съехать ночью, а и оттоль с провиантом выехать и в крепость приехать по стене ночью ж, к чему они толь охотнее взяться не оставят, когда им за то обещана будет довольная из казны плата, которую им и дать полную; ежели ж сим средством достать его будет не можно, то б, как известно, что у тамошних обывателей собственного хлеба есть довольно, стараться для солдат оного у них искупить, и давать по четверику на месяц, да мяса надлежащую пропорцию, отбирая лишний скот у обывателей и давая за оный надлежащую ж плату, как то и здесь по нужде производится; но буде не то, ни другое средство не поможет, то по крайней уже необходимости, забрав все возможное, купно со всеми обывателями, с надлежащею осторожностию, ретироваться в Орскую крепость, а далее оной ни под каким видом не проходить под опасением ответа. - 28 числа было спокойно.
К сим двум последним числам из приватных записок в прибавление ничего не находится, как только сие, что 26 числа по утру слышна была в злодейском лагере ружейная стрельба раза два залпами, да пронесся слух, будто б предводитель злодеев, оставя лагерь, выехал к Сакмароку. - 27 числа, (52) пред утром, приехали из Верхней Озерной крепости три человека казаков с рапортами, и слышно было после, что в той крепости благополучно, кроме сего, что сообщники злодеям башкирцы, напав на выехавших из оной крепости на поле, для осмотра хлебов и сенных стогов, десять человек тамошних казаков покололи; впрочем со стороны злодейского лагеря почти во весь день, кроме одного их форпоста, и то в малом людстве состоящего, разъезжающих по Сыртам никого было не видно, что и служило многим в подтверждение об отлучке из того лагеря предводителя злодеев. - 28 числа ничего не было, и злодеев не видали не только со стороны их лагеря и на тамошних Сыртах, но и на форпостах никого было не видно; однако ж был слух, якобы их предводитель из отлучки своей возвратился.
71) 29 числа, по причине выезда здешних оренбургских казаков за город для собрания к кормлению лошадей, прежде вывоженные назад, увидя злодеи, в некотором числе из ям своих в близость к ним подбегали, однако ж напоследок, по принятой казаками осторожности, не делая сражения, возвратились, и как от выбегших из той злодейской толпы яицких казаков неволею при сотнике Копеечкине захваченных уведомленось, что они злодеи и на город с пушками в ночь на 28 число приступ сделать покушались, и для того в близость кирпичных сараев подъезжали, только, по причине бывшей в ту ночь с немалым ветром непогоди, ничего сделать не могли, то по поводу сего, здесь по всему валу приказано было продолжать осторожность; со всем тем они злодеи на 30 число в ночь же, прокравшись с пушками к помянутым кирпичным сараям, начали из оных стрелять: однако ж вскоре здешнею артиллериею отражены, и паки в ямы свои возвратились. - 30-го, в рассуждении происходимых от злодея таковых же подбегов, а особливо для усмотрения, нет ли у него в военном припасе, по слабым его покушениям, недостатка, приказано от губернатора выступить для шермиции из города, сперва казакам, а потом регулярным первой и второй частям, и хотя казаки по выступлении выезжали за самые бывшие у него злодея батареи, да и те злодеи к ним приближились, только, не вступая в бой, возвратились в их ямы. Почему, а особливо по бывшей тогда великой стуже, тот поход и оставлен. - 31 числа, как днем, так и ночью, было спокойно.
В дополнение сих последних чисел, из приватных записок и известий, может еще вмещено быть, что 29 числа поутру вышли из злодейского лагеря 4 человека яицких казаков, кои показали, якобы они захвачены были предводителем злодеев, обще с ехавшим с рапортами из Яицкого городка казаком Копеечкиным (о коем выше упомянуто), и были они с того самого времени у него, не находя по нынешнее время способа к уходу, а вчера-де, поехав за сеном с прочими во многом числе подвод, нашли способ отлучиться от них, и вытти к городу по за-яицкой стороне. От них уведомленось, что на другой день праздника, то есть 26 числа, ночью, во время бывшего тогда сильного бурана (снежной бури и непогоди) предводитель злодеев, со всеми его силами и не малою артиллериею подходил к кузницам (от города не далее 300 сажен) с тем намерением, дабы ему с сообщниками его во время ночной темноты как-нибудь ворваться в город и овладеть оным, за что всем бывшим с ним обещал великое награждение, и хотя сие его покушение толь ухищрено и тихо было им произведено, что стоящие на валу часовые никто оного усмотреть и услышать не мог; но сам он, подошед в такую близость к городу, узнал, что при толь великой бывшей непогоди ничего знатного в действо произвесть ему будет не можно, засходнее рассудил отойти прочь, и отошел так тихо, что из города никто оного приметить не мог, а пушки-де, бывшие с ним, уже пред светом назад оттаскивали. Впрочем слышно было, что сей день из содержавшихся при Оренбургской губернской канцелярии под караулом крепостных казаков, три человека ночью бежали к злодеям, подговоря с собою с валу двух часовых. Пред вечером, при самом уже захождении солнца, оказались злодеи, идущие великим людством к городу, имея при себе и пушки и пехоту; почему и начали городские команды сбираться все к Бердским воротам, в чаянии, что отважатся они атаковать город. Передовые их приближились было на пушечный уже выстрел к городскому валу; но как от деревянных магазейнов сделали с валу два пушечные выстрела, из коих одно ядро трафило в средину их толпы не без ур
она злодеев, то все они разбежались врознь, а потом отворотили назад и убрались было в свой лагерь. Но сим неудовольствуясь, в 7 часов вечера, во время ночной темноты, отведывали они злодеи еще на город устремиться, и из имевшихся у них пушек (которые, как видно, покинуты у них были у кирпичных сараев) сделали на город выстрелов до десяти, из коих несколько гранат разорвало на воздухе над самым городом и внутри оного с валу от магазейнов до толикого ж числа выстрелов в то место откуда они палили, произведено, да и команды к защищению города были приготовлены; но оные злодеи, не делая больше приближения к городу, отошли опять назад, и во всю уже ночь ничего от них не происходило. - 30 числа поутру сказано во все команды, чтоб быть готовым к высылке на злодеев, и все собраны были к выступлению за город, с немалым числом артиллерии, но по причине бывшего в сей день мороза все возвращены назад в город; злодеев же во весь сей день, кроме небольшого числа на их форпосте и на Сыртах, было не видно. Пред вечером был от губернатора по дворам приказ, дабы те хозяева, кои дают лошадей своих под артиллерию, имели их у себя на дворах готовыми, на такой случай, ежели они еще под артиллерию понадобятся; однако ж требованы они были 31 числа; хотя и назначена была высылка, но не было, да и погода к тому сей день за ветром и снегом была неспособная. Впрочем при окончании сего месяца и 1773 года, не излишнее будет объявить здесь и сие, что до прихода злодеев к Оренбургу, хлебные цены состояли: муки ржаной от 12 до 15 копеек; пшеничной, самой лучшей, от 25 до 30 копеек пуд; мяса всякого не свыше одной копейки фунт. Прочие съестные припасы продавались в пропорцию оного. Но как в народе о приближении злодейском долгое время было неизвестно, корыстолюбные ж люди, чрез свои пронырства узнав про оное, весь привозимый на базар хлеб и харч наперерыв скупали, а потом, как воспоследовала осада городу, по своей цене на вс° оное поднимать начали, а наконец и довели до того, что по недостатку хлебному в народе, принуждены были городские жители
покупать у них ржаной муки четверть от 12 до 15, а пшеничной от 15 до 20 рублей, прочее ж вс° вздорожало в пропорцию оного.
Напротив того, в злодейском лагере, как от выходящих слышно было, ржаной муки, привозимой из уезда и из Каргалинской слободы, свыше 25 копеек пуд продавать было не велено, и якобы свыше сей цены никогда она не продавалась.
Часть V. - Продолжение Оренбургской осады; бывшие на злодеев из города вылазки, приступы самозванца Пугачева и сообщников его к Оренбургу; усилование его и другие приключения, января с 1-го, февраля по 1-е число 1774 года.
72) Января 1 числа было спокойно; между тем же от полковника Симонова, в Яицком городке находящегося, получены рапорты, коими он доносил: первым, от 23 декабря, по объявлению приехавшего с Мергеневского форпоста, отстоящего вниз по реке Яику от Яицкого городка во 144 верстах, есаула Кочемасова, что 16-го поймал было он следующих из злодейской толпы к киргиз-кайсацким Нурали-Хану и Дусали Салтану с письмами (53) яицкого татарина Аптуша Тангаева и одного киргизца, и намерен был вести их под караулом в городок, но только де команды его Кочемасова казаками 23 человеками, поколебавшимися от возмущения того татарина, не допущены, который-де им сказывал, якобы Оренбург злодеями взят и следуют они в Яицкий городок, а он де с киргизцем из толпы их послан степною стороною в числе двух тысяч человек, под предводительством казака, называемого ими атаманом, Толкачева, на нижние яицкие форпосты, для забрания с них тутошних казаков же и находящихся на оных походных казачьих атамана Бородина и подполковника Приказчикова и других, а кои в том будут препятствовать, переказнить. Почему де они казаки его отняли и далее отправили, да и из посланных де от него Симонова, по поводу сего, для уговаривания их, из верных казаков, трех человек утопили, и с другими то же сделать намеревались, а сверх того и находящихся в Калмыковой крепости реченного полковника Приказчикова и священника Давыда Иванова, как известно, прибрали к месту ж, то есть потеряли, коих-де собралось с форпостов при урочище Учужного Яру близ двух сот человек, и хотели быть на Сундовский форпост и стоять тут до приезда яко бы с нижних яицких форпостов проехавшего туда степною дорогою из самозванцевой толпы казака Толкачева, и при том учредить заставу к непропуску в Яицкий городок никого, чтоб о том было неизвестно; а как-де тот казак Толкачев возвратится, тогда-де пошлют к самозванцу для испрошения от него к подступлению под Яицкий городок помощи. Вторым, от 24-го, доносит он Симонов, по сказкам посыланных от него на помянутые нижние яицкие форпосты
войска Яицкого казаков Алексея Старцова с товарищи, что они ездили до Карташевских хуторов, близ Бударинского форпоста (который от Яицкого городка в 76 верстах) состоящих, для получения от находящегося в оных хуторах знакомого им казака Козьмы Меркулова достоверного о поколебавшихся казаках известия; но вместо-де того, оказались тут трое неведомые им Сахарной крепости казаки, кои-де на вопрос их Старцова с товарищи, под видом сказуемой якобы к самозванцу склонности, объявили им, что Оренбург тем самозванцем взят и на тамошние форпосты прислано от него степною стороною, под предводительством казаков Степана Толкачева и Емельяна Судочихина, Яицких казаков, башкирцев и калмыков 2000, из коих-де половинное число поехали на них за тамошними форпостными командами, за старшиною и походным атаманом Никитою Бородиным, а другие-де 1000 стоят по ту сторону Кажехаровского форпоста, куда-де и командированный из Яицкого городка с двух-сотною командою сотник Логинов возвращен; а они-де казаки в числе пятидесяти человек приехали в те и в прочие хутора для забрания послушной стороны казачьего скота; из них же де и у Бударинского городища застава в числе 60 человек стоит; а как-де посланная на низ тысячная команда возвратится, то-де после праздника рождества Христова, совокупясь, пойдут для подступления к Яицкому городку; на что к нему Симонову от 4-го числа января от г. губернатора предложено: что касается до происходящего по яицким форпостам чрез отправленных от известного злодея Пугачева замешательства, то в рассуждении настоящего его Симонова состояния, иного делать не остается, как только всемерно стараться то замешательство уничтожить и покой восстановить, таким образом : 1) беспокойствующих казаков чрез верных и надежных их старшин, сперва ласкательством с напоминанием второго манифеста, а потом и страхом увещевать, чтоб они от того злого предприятия всемерно отстали и находились в покое, внушая, ежели они того не исполнят, то могут себя с женами и детьми их невозвратному разорению и погибели подвергнуть; ибо по высочайшему
ее императорского величества изволению, отправленные сюда под предводительством гг. генералов многочисленные войски на сих днях уже ожидаются, и что они казаки сами довольно знают, да и из манифестов уведомлены, яко помянутый злодей Пугачев такого состояния, что он, будучи из честного общества извержен, старается сочинить разврат и сделать многих себе подобными, и тем честное общество поколебать и привести в беспокойство; следовательно б они прежде, нежели те войски приближатся и в действо вступят, признались и конечно от того замешательства отстали и попрежнему в должной по званию своему службе находились, доставляя женам своим и малолетним детям покой и благоденствие, а инаково-де имеющее последовать им разорение и погибель могут они приписать своему упрямству и неповиновению. 2) Для лучшего ж споспешествования и сего зла прекращения, старался б он Симонов из верных собрать сколько можно большую партию, которую, как по обстоятельствам за лучшее рассудит, степною или внутреннею стороною, отправя на форпосты, предписать начальнику оной всех форпостных по вышеписанному увещевать и в покое утверждать, а развратников совокупными силами ловить и искоренять. 3) Как в Гурьеве городке имеется артиллерии с снарядами очень не малое число, то б предварил, дабы она в злодейские руки не попала, чего б ради по способности писал и требовал скорой помощи от г. астраханского губернатора; к казанскому ж губернатору, г. генерал-аншефу и кавалеру фон-Бранту, того ж числа чрез него Симонова сообщено, что хотя с известным злодеем и государственным вредителем Пугачевым, почти каждодневно у здешних команд шермиции и драки происходят, однако по благости божией здешнее общество в городе находится благополучно, только крайне беспокоит бедственное страдание граждан о хлебе, который давно у всякого изошел, и затем принуждено их, кроме служивых, тысяч до четырех душ из казенного довольствовать; но ежели б оного было достаточно, то б обойтись было можно, а то в казенный весь без остатка в расход вышел, следовательно неминуемый наступает голо
д. В сих крайних обстоятельствах будучи губернатор беспокойствуем, принужден вследствие прежнего его от 28 числа декабря, прилежно просить, дабы он благоволил, приняв во уважение настоящую здешнюю нужду и страдание, приложить особливое попечение, чтоб сия нужда конечно предварена была доставлением сюда, покупкою или подрядом, провианта и на пищу скота, а паче б к г. генерал-маиору Фрейману, в след его чрез нарочную надежную персону предложил, дабы он с определенными для поиска над тем злодеем войсками, как возможно наискорее сюда поспешал, взяв в рассуждение, что гражданство принуждено от него злодея четвертый уже месяц всю тягость нести, а инаково крайне опасно худых следствий и внутреннего замешательства; а при таковых обстоятельствах от помянутого злодея могут, кроме здешней. Казанская, Симбирская и Астраханская губернии большому разорению подвержены быть. И так губернатор с крайнею его нетерпеливостию в ожидании остался обстоятельного на сие его прошение для принятия пристойных мер уведомления. К тому из приватных записок и известий принадлежит, якобы оное на Яике возмущение хотя и пресечено, но в Гурьеве-де городке и на нижних яицких форпостах бывшие казаки, преклонясь к помянутому злодею, пришли в сметение, и тамошнего казачьего полковника и несколько других начальников, да одного священника, утопили в реке Яике. Во время обеда выбежал из злодейского лагеря, захваченный в прошедшую неделю, с каргалинскими татарами, тульского купца Лугинина лавочный толмач, из казанских татар, который между прочего г. губернатору объявил, что сего числа поутру (несмотря на великий бывший буран) помянутый начальник злодеев, по зву каргалинских татар, для чего-де нарочно пять человек приезжали к нему с гостинцами, поехал к ним в гости на санях (и привязал-де к дуге колокольчик, так как курьеры ездят).
73) 2 числа злодеи, усмотря людей, выезжавших из города ниже оного в луга для рубления хвороста на кормление, за неимением сена, лошадей, ради захвата оных, с великим стремлением в большом количестве бросились, однако ж ничего им сделать не удалось; ибо, по учинении с ними выехавшими против них казаками довольной из пушек и ружей перестрелки, на последок учиненными с городовой стены из пушек же выстрелами, все рассыпаны и прогнаты в ямы их с уроном. В них с городовой стены из пушек выпалено с ядрами 5, да на вылазке казаками с ядрами ж 8, и того 13 зарядов. Из приватных записок и известий к дополнению сего числа может прибавлено быть, что после полудня в 3 часу, усмотря злодеи небольшое число городских людей, выехавших в ту сторону, где были кирпичные сараи, для корма лошадей за тальником и за осокою, устремились было для захвата их человек до трех сот, в защищение которых высланы были за город все конные казаки; но как все они вдруг и скоро не могли выехать, а при выехавших наперед ни одной пушки не было, и в скором времени отправить их не могли, то, сделав с злодеями у кирпичных сараев ружейную перестрелку, отогнали их от тех сараев. После сего, хотя людство их и стало было умножаться, и скопилось их сот до семи, но как с валу в толпы их выстрелили два раза из пушки, а между тем и к казакам вывезли из города две пушки, и выпалили в них ядрами четыре раза, то все они отвалили назад, и постояв несколько у своего форпоста, спустились в свой лагерь; а ежели б яицкая команда, при первой бывшей с злодеями перестрелке, имела при себе хотя одну пушку, или б оные не столь продолжительно были вывезены, то б можно было при сем случае немалое число их отхватить, или побить, ибо при них не было ни одной пушки. Сколько ж их побито, сего усмотреть было невозможно; только известно, что двое на месте убиты, в том числе один знатный наездник; а с нашей стороны ранен один казак, тот самый, который вышеозначенного наездника убил и его лошадью с хорошим прибором завладел, да одна лошадь ранена. Впрочем еще поутру в 8 часу видн
о было, что злодеи не малое число подвод посылали сего дня для сена за Нежинский редут. Еще особливому примечанию подлежало и то, что уже три или четыре дня прошло без обыкновенных у них по зарям выстрелов.
74) С 3 по 9 число (54) хотя они злодеи выбирались из ям и разъезжали, только от города в дальнем расстоянии; чего ради против них, особливо за худобою и недостатком лошадей, высылок не было, и было спокойно; а между тем от гг. генерал-поручика и кавалера Декалонга и генерал-маиора Станиславского, да от полковника Демарина получены, от первого сообщение, а от последних рапорты, коими они между прочим объявили: Декалонг, от 23 декабря, что обеих, то есть Уфимской и Исетской провинций, башкирский народ генерально бунтуют, и недовольно-де, что многих русских людей по линии побили, крепости и форпосты жгут, но и в самой Исетской провинции некоторые внутренние жительства разорили, а потом не оставили напасть и на следующую с Сибирских линий 11-ю легкую полевую команду, в которой-де несколько и урону причинили; почему-де все тамошние внутренние и селенные жительства подвержены великой опасности, а ему-де генерал-поручику и кавалеру с небольшим его войском всех обнять и от опасности освободить ни коим образом, равно и требуемого губернатором провианта не только из Исетской провинции, но и из Орской крепости доставить, по малости сил и по неимению в крепостях подвод, невозможно: а если-де состоящим в Карагайской и Верхо-Яицкой крепостях двум сибирским легким полевым командам следовать к Озерной крепости, то-де уже весь тамошний край со внутреннею Исетскою провинциею и Екатеринбургскими и прочими заводами останется от башкирских злодеяний без всякого защищения и обороны; чего-де ради, не находя он к охранению высочайшего ее императорского величества интереса другого и легчайшего способа, к г. генерал-маиору Станиславскому предложил, чтоб он состоящую при нем легкую полевую команду и с казаками, начиная с самой Озерной крепости, из оной и из прочих вверх по Яику лежащих крепостей гарнизон, денежную казну и сколько возможно артиллерию, а невозможную загвоздя и сделав к действию неспособною, скрыть в воде или земле, порох же и свинец весь без остатку, равно и жителей, которые сами пожелают, забирать с с
обою и следовать до крепости Верхо-Яицкой к соединению с войсками, елико возможно, с крайним поспешением во всем воинском ополчении, имея всенаистрожайшую от злодейского нападения предосторожность, а состоящий в тех крепостях казенный провиант и фураж, дабы им злодей не воспользовался, сколько за удовольствием оставших в тех крепостях обывателей останется, ежели везти будет не на чем, весь сжечь без остатка. Станиславский, прописывая реченного генерал-поручика и кавалера предложения, доносил, что к доставлению в крепость Озерную из Ильинской провианта никакого способа не находит, ибо-де к оному надлежит как подвод, так и в конвой легких войск немалое число, и в команде его и в крепости Орской оных состоит недостаточно, а с малым-де числом конвоя посылать, в рассуждении нечаянного злодейского нападения, опасно; а Демарин, представляя крайний в провианте недостаток и что оного в Озерную из Ильинской никаким способом достать ему не можно, просил о том предложения к помянутому г. генерал-маиору Станиславскому. На что к ним от губернатора от 10 января и писано к г. генерал-поручику Декалонгу, ссылаясь на прежде отправленное от 29 декабря, чтоб он для охранения здешней линии и высочайшего ее императорского величества интереса, по последней мере г. генерал-маиору Станиславскому приказал, с имеющеюся при нем командою быть в Орской крепости неотлучну, а буде не отменно взять его к себе рассудит, то по крайней мере не согласится ли приказать находящуюся при нем Станиславском гарнизонную роту оставить, а тамошних да и прочих крепостей гарнизонных забирать не велеть, которые, купно с составленными да и прочими крепостными жителями должны остаться по прежнему: разве для большой опасности приказать соединиться из двух крепостей в одну крепкую, так как и от помянутого генерал-маиора Станиславского представлено, которые от наступающих башкирцев и могут всемерно обороняться; а как они башкирцы ни больших орудий, ниже ружей, кроме стрел не имеют, следовательно крепостному гарнизону ничего учинить не могут, о чем и к реченному г. г
енерал-маиору Станиславскому в равной силе с подтверждением прежнего ордера предложено, да и полковнику Демарину в следствие прежних от 19 и от 29 числ декабря предписаний, о доставлении провианта, превозмогая все препятствия из Ильинской и о неоставлении Озерной крепости, подтверждено.
75) К вышеописанным числам с 3 по 9 января в дополнение может еще приобщено быть следующее: 3 числа января пред утром привезено из Илецкой Защиты несколько четвертей ржаного хлеба и овса, заготовленного там от главного правления оренбургских Соляных дел; при том получены рапорты, что там обстоит благополучно и добывание соли происходит с успехом. Сего ж числа, по недавно-полученным чрез Яик от казанского губернатора известиям, в одержанной над турецкими войсками чрез генерал-поручика фон-Унгерна за рекою Дунаем победе, о взятии в плен трех-бунчужного паши со многими турками, и турецких городов Базарчика и Варны, рассуждено в ободрение народа учинить, и был, в соборной церкви благодарственный молебен, а чтоб находящихся под Бердинскою слободою злодеев привесть в размышление, то выпалено с валу от Бердинских и Орских ворот из 31 пушки. - 4 числа злодеи не выказывались; сие только слышно было, якобы предводитель злодеев, Пугачев, подсылал трех человек к городу, осведомиться: по какой причине вчерашнего числа произведена была пушечная пальба из города. - 5 числа для присмотра злодеев выслано было за город казаков до 25 человек; они, усмотря их, хотя и начали было выходить на Сырт, но вышло их людством не более 500 человек, которые постояв на переднем их Сырту и увидя, что из города начали еще выбираться с пушками, не приближаясь к городу, возвратились все в свой злодейский лагерь, из-за чего и городские назад же в город приехали, и вышеозначенные вперед посланные казаки все сей день подвержены были немалой опасности, тем, что будучи с злодеями на переговоре и не надеясь от них нападения нечаянно принуждены были оное выдержать, а между тем бывшие в потаенном месте человек до 70, вышед из засады, на них поскакали, и так едва они могли убраться к городу, причем одного хорошего наездника, яицкого казака Солодовникова, оные злодеи ранили пулею на пролет в руку. Впрочем, хотя и была между многими догадка об отлучке предводителя злодеев, по той причине, что все их последние выезды казались немноголюдны и без пушек, не в
идно было тут башкирцев, и что несколько уже дней прошло, в коих по обыкновению их ни вечерних, ни утренних пушечных выстрелов было не слышно; однако вышеозначенные в сражении бывшие казаки уверили, что он сам тут был, но весьма пьяный и без шапки, скача на своей лошади, безобразно шатался, и якобы некоторые из его сообщников, окружа его, взяли за узду лошадь его, и отвели его от той опасности, в которую он сам себя при том случае попущал. - 6 числа пред утром приехали из Верхней Озерной крепости с рапортами от полковника Демарина, которыми г. губернатору объявлял, что генерал-маиор Станиславский находится еще в Орске, а генерал-поручик Декалонг в Верхо-Яицкой крепости, и оба они начали уже действовать оружием в жилищах приставших к злодеям башкирцев, и что по нынешним здешним замешательствам, ко всем в Оренбургскую губернию отправленным и собирающимся войскам главным командиром определен его высокопревосходительство г. генерал-аншеф и лейб-гвардии подполковник Александр Ильич Бибиков и еще три генерала; (55) а генерал-маиор Фрейман писал из Бугульмы от 8 ноября, что находится он там в ожидании следующих к нему военных людей.
Для сегодняшнего праздника богоявления господня выведены были на реку Яик военные регулярные и нерегулярные люди, и собрались туда множество обоего пола людей, где, по отправлении божией службы и водоосвящении, учинена была троекратная ружейная пальба, а сказывали, что и у предводителя злодеев (56) в Бердинской слободе слышно было во время обедни несколько пушечных выстрелов. Впрочем сей день никакой тревоги от них не было и препровожден спокойно. - 7 числа во весь день ничего не происходило, и на Сыртах из злодеев ни одного человека было не видно; только перед вечером слышна была в Берлинской слободе пушечная пальба выстрелов до 10 и несколько ружейной, знать по причине великого их пьянства, которое обыкновенно у Яицких казаков в крещение и после того дня два случается, а у злодеев уже и давно оное продолжается. - 8 числа до полудня часу в третьем вышел от злодеев оренбургского гарнизона третьего баталиона солдат (у которого жена и дети в городе), бывший по увольнению от команды для делания печей в деревне лекаря Фалка, по реке Сакмаре, между Пречистенской и Воздвиженской крепостей имеющейся, откуда захвачен злодеями и находился у них в Бердинской слободе с неделю. Из-за сего примечалось в городе известие, что предводитель злодеев, взяв с собою до 500 человек отборных людей из яицких казаков и 12 артиллерийских орудий, из той слободы отлучился, а признают-де, что он пошел в Яицкий городок для завладения оным, сказав оставшимся в Берде, что он через месяц паки сюда возвратится, а тогда-де ему, по недостатку хлебному в Оренбурге, овладеть сим городом труда и урону в людях не будет. В Берде при лагере своем начальником оставил он часто упоминаемого ссыльного Хлопушу, да имеющегося у него Оренбургского казачьего сотника Подурова; а вчерашний-де день пушечная пальба была там по сей причине, что оный Хлопуша, будучи пьян, вздумал обучать канонеров стреляньем из пушек в цель.
76) 9 числа, по полученному, чрез выбежавшего из злодейской толпы здешнего гарнизона третьего баталиона солдата Носова, известию, что государственный вредитель и вор Пугачев с немалою частию из помянутой толпы и с 4 орудиями артиллерии пошел для взятья Яицкого городка, и что оставленные от него в той толпе начальниками из Яицких казаков атаман Лысов, да из здешних казаков сотник Подуров и ссыльный называемый Хлопуша, намереваются в ночное время напасть на город, то г. губернатор, по причине той его злодейской отлучки и в отвращение их предприятия, приказал из города, для примечания их злодейского состояния и уверения об отлучке злодея Пугачева, выступить одной части здешних команд с казаками; но как злодеи, усмотря сие, из ям их от Бердинской слободы вышли в большом количестве и со многими пушками, то от губернатора и другим двум частям с довольною артиллериею выступить приказано, которые, по выступлении, с злодеями производили при немалых пушечных выстрелах, с 11 часа пополуночи, даже до самого почти вечера, сильное сражение, так, что злодеи от выстрелов из пушек их, остались в молчании и претерпя немалый урон, с великою торопливостию в ямы их отошли, а здешние войска за наступившим вечером в город возвратились. С городской стены выпалено сего числа из пушек с ядрами 15, да на вылазке с ядрами ж 461, гранат чиненых из единорогов 201, и того 677 зарядов. - 10 и 11 числа было спокойно.
К дополнению сих чисел, из приватных записок и известий может еще прибавлено быть, что 9 числа поутру возвратились посыланные от г. губернатора до Яицкого городка тамошние казаки для отвоза писем к находящемуся там полковнику Симонову и с рапортами в разные места (кои Симонову с Яика чрез Самару отправить было велено). Они, приехав на последний к помянутому городку форпост (от городка в 20 только верстах), узнав тут, якобы помянутый Симонов для безопасности своей от злодеев, оный городок выжег, и проезд к нему опасен, принуждены нашлись, не ездя туда, возвращаться в Оренбург назад со всеми данными им от г. губернатора депешами, и ехали они сюда чрез Илецкую Защиту, чтоб увериться, подлинно ли предводитель злодеев из Берды на Яик ушел; еще вчера ввечеру назначено быть высылке, - первые две команды, одна гарнизонная, предводительствуемая премиер-маиором Пановым, другая легкая полевая секунд-маиором Зубовым; яицкие и другие нерегулярные люди выступили из города по утру часу в 10, и заняв надобные места, начали делать стрельбу из пушек в начале 12 часа, а между тем у казаков и у регулярных было несколько и ружейной пальбы, но как злодеи начали было отделяться к Маячной горе, в намерении отхватить команду маиора Панова, то во 2 часу после полудня выведена была еще легкая полевая команда под предводительством премиер-маиора Наумова, из-за чего, а притом по нескольким пушечным выстрелам, с валу от Бердинских ворот, и начали они злодеи подаваться назад. Вывезено было артиллерии при оных трех командах до 30 разных орудий, из всех учинено было по злодеям немалое число выстрелов, а между тем же, как выше значит, несколько было и ружейной перестрелки. Злодеи по примечаниям имели при себе в разных местах пушек около двадцати, но пальбы из них против городских команд и половины не было, а при том уверяли, что некоторые выстрелы их были и без ядер. Впрочем людство их казалось хотя и немало, однако весьма уже не столь велико, как прежде; а потому и вероятно стало, что оный предводитель их ушел с немногими людьми. О побитых по пр
имечаниям говорили, что на злодейской стороне весьма было их много. Яицким казакам удалось с убитых башкирцев и каргалинских татар (из коих последние ныне, как сущие уже злодеи, весьма отважно напущали, убиты были на месте сражения) несколько хорошей одежды снять. С нашей стороны раненых, сказывали, человек до шести, а убитых никого; и злодеев ранено три или четыре; хотя и всем бывшим смотрителям на валу очевидно было, что сначала на стороне злодейской был редкий, однако ж длинный фронт, из разных людей состоящий: но пред вечером, от городских пушек, все уже они находились в расстройке и по Сыртам рассеяны, а наконец и принуждены они были уходить в Бердинскую слободу, куда за ними гнаться за наступившею темнотою было уже не можно. Итак все высланные команды возвратились в город. Сия высылка была другая, от которой злодеи были прогнаты, а первая потому, что у осьмой легкой команды, которая занимала правое крыло для защищения яицких казаков от устремившихся на них злодеев, и ружейная пальба была с немалым уроном злодеев, чрез что они и отбиты. - 10 числа ничего особливого не было: один только татарин Казанского уезда, бывший в работниках у бухарцев, отважился было бежать из города к злодеям; но будучи усмотрен поднимающимся от реки Яика к Егорьевской церкви, с намерением туда пробраться, пойман казаками, и по приводе в город, отдан под караул. На 11 число с вечера, хотя и назначено быть высылке, но якобы за некоторыми неисправностями по артиллерии, оная отменена. Поутру вышло 8 человек из отставных солдат, о коих сказывали, якобы они еще с начала злодейского прибытия к Оренбургу, находились вверху Яика реки за Вязовским редутом, и жили там в землянках, производя рыболовство для злодеев, к которым условленную ими рыбу отсылали, а иногда и сами к ним отвозили, а как-де они ныне спрошены были в злодейский лагерь, и там узнав об уходе предводителя их на Яик, рассудили за лучшее ехать и явиться в город. Сего ж числа пред утром вышел от злодеев симбирского гарнизона подпрапорщик, захваченный туда с полковником Чернышевым
; по его объявлению подтвердились прежние известия, что главный злодей Пугачев подлинно ушел к Яицкому городку, взяв с собою надежных ему людей только 170 человек, (57) и забрав лучшие свои пожитки и кормных лошадей, а из пушек-де взято им три или четыре орудия, которые он сам видел, а больше взято ль, не знает. В последнюю-де высылку, ежели бы городские команды хотя немного вперед подвинулись, то б все злодеи пошли на побег, к чему-де они уже и готовились, а пленные-де, содержащиеся у них, все хотели отдаться оным командам. Пороху-де, пушечных и ружейных снарядов осталось у них очень немного, а затем-де и палили они из пушек своих редко, да и то по большой части без ядер, для одного только виду.
77) 12 числа г. генерал-поручик, губернатор и кавалер Рейнсдорп в рассуждении вышеписанных известий, полученных чрез вышедших из злодейской толпы, что государственный злодей Пугачев с некоторою частию из толпы своей отлучился к Яицкому городку, оставя оную хотя и в малолюдстве, однако ж для орудий в малом числе зарядов, как то при выступлении 9 числа и видимо было, то сколько для того, чтоб до возвращения его Пугачева из помянутого городка, а не менее и в рассуждении недостатка здесь в провианте, и что наряженных в сикурс команд в близости еще нет, по неотступной просьбе всего здешнего общества, весьма страждущего в пропитании, с общего с г. генерал-маиором и обер-комендантом Валленстерном и бригадиром Корфом совета рассудил, собрав все силы, сделать на ту злодейскую толпу высылку. Вследствие сего 13 числа поутру в 5 часу все здешние команды из города и выступили, а именно в Орские ворота наперед яицкие казаки с 4 пушками и в подкреплении их егерьская команда, за ними вторая часть под предводительством г. генерал-маиора и обер-коменданта, в числе регулярных 700 человек с 10 орудиями, которой определено следовать по высотам к Бердской слободе, стараясь занимать самую ту гору, по которой обыкновенно из той слободы тракт в Каргалу лежит в Сакмарские ворота; вторая и третья части, из которых третьей части под командою г. бригадира Корфа, в числе 600 человек пехоты с 9-ю орудиями, предписано следовать прямо на те высоты, где 14 числа ноября сражение было, и стараться занять все проходы злодейского движения; а первой части под командою премьер-маиора Наумова с 400 человеками пехоты, с присовокуплением оренбургских конных казаков, сколько набраться могло, приказано маршировать, приняв влево от средней колонны и занять высоту, по которой стоящие по ту сторону Сакмары в числе злодейской толпы башкирцы и калмыки из оврага выбираются; а дабы неприятель не имел способа, прорвавшись иногда сквозь помянутых частей, оным сделать конфузии, то позади их по высотам же, подле самых бывших неприятельских батарей, выведено из гор
ода и поставлено пеших оренбургских казаков, калмыков и разночинцев, под командою подполковника Могутова, с 2 пушками до 400 человек. Какое же при сей высылке действие произошло, о том явствует в приобщенных при сем копиях с рапортов помянутого г. генерал-маиора и обер-коменданта Валленштерна. На полевом сражении выпалено из единорогов и пушек гранат чиненых 254, зарядов с ядрами 1769, с картечами 172, итого 2195. За убитием лошадей оставлено на месте сражения артиллерии: пушек 3-фунтовых 2, чугунных 5, 2-фунтовых медных 2, единорогов полевых команд 6-фунтовых 1, 8-фунтовых 3, итого 13 орудий; утрачено ящиков от единорогов 2, сожжено 2; в них зарядов было с гранатами 60, с картечами 14, сожжено с гранатами 30, с картечами 10, пушечных утрачено с ядрами 80, с картечами 10; а сколько убито и ранено людей, о том в журнал не включено; согласно с приложенною при сем ведомостью, по которой значит убитых капитанов и поручиков 5, прапорщик 1, да кондуктор прапорщичья чина, итого 7 человек, а всех на-вс° убитых и раненых 404 человека.
78) К вышеозначенным обоим числам из приватных записок приобщается здесь следующее: на 12 число еще с вечера говорено, что будет генеральная высылка, прямо на Бердскую слободу, и для того во все команды отдан был приказ, чтоб к выступлению быть во всякой исправности готовым, чего все весьма желали; но поутру, неведомо для чего, и сия высылка отменена. (58) Пред полуднем хотя и еще об ней сказывали, однако ж ее не было. Поутру приехали из Яицкого городка 5 человек казаков с рапортами от подполковника Симонова, по которым известно стало, что яицкие казаки, находившиеся на их форпостах, до самого Гурьева городка, приложась все к злодейской партии, отважились было оного Симонова атаковать, и вошед в жило яицких казаков, всех тех, которые наклонны были к возмущению, приобщили к себе, и так начали с дворов и из изб пальбу производить, в построенную Симоновым внутри жила их крепостцу, чрез что несколько из команды его Симонова побили и ранили, а тем и принудили его, по силе прежде данного ему ордера, для лучшей обороны и безопасности, бывшее близ той новой крепостцы жило (собрав наперед в оную всех доброжелательных с их женами и детьми и с пожитками) зажечь, в котором-де пожаре злодеев побито и погорело весьма много, а тем средством он Симонов от помянутых злодеев с командою своею спаслись, и оную крепостцу сделал свободною против злодеев обороною, а предводитель-де при оном случае там еще не был. О находящихся в Бердской слободе злодеях пронесся слух, якобы оставшиеся при них начальники пожитки свои убирали в запас, на такой случай, ежели невозможно им будет обороняться, то б в таком случае возможно было скорее итти на побег. Ввечеру отданы были приказы во все команды, чтоб в ночь готовы были к выступлению на злодеев - 13 числа назначенные к выступлению команды начали сбираться вскоре после полуночи, да и выступили они за город в 5 часу, разделясь на три части, - первою, которая составляла правое крыло и занимала места прямо против Орских ворот, командовал г. генерал-маиор и обер-комендант Валленс
терн: была она в числе одних регулярных 700 человек, при ней же находились и все яицкие казаки и 14 артиллерийских орудий; среднею командовали бригадир Корф и премьер-маиор Панов: регулярных считали тут до 600 человек и 9 орудий; третья команда обведена была около кирпичных сараев и Маячной горы, а оттуда шла она по Сырту прямо к Бердской слободе, и состояла в числе обер и унтер-офицеров и рядовых 400 человек: при ней же находилось конных оренбургских казаков до 60 человек; командир у ней был шестой полевой команды премьер-маиор Наумов. Сверх оных команд в запас еще выведены были за город безлошадные оренбургские казаки, и поставлены они были на Сырту позади убогого дома, под командою подполковника и атамана Могутова с одною пушкою. (59) Все оные три команды заняли не только самые Сырты, откуда скат делается к Бердской слободе, да и приблизились к ней на рассвете дня так хорошо, что злодеи почти приметить их не могли; а особливо маиор Наумов упредил других, и подошел к ней ближе полуверсты, занял тут самое выгодное место, да и начал по ней палить из единорогов гранатами, которые все ложились и разрывало их в самом жиле, отчего некоторые в ней места и загорелись. Злодеи, бывшие тут, хотя также палили против его Наумова команды из своих пушек, но положение его было прикрыто буераком, так, что ядра никого не вредили, да и легко б было всею оною слободою отсюда завладеть, ежели б прочие команды к нему Наумову могли подвинуться, и соединя всю артиллерию, отсюда стали действовать; но вместо того прислал бригадир Корф, что он опасался, дабы злодеи его Наумова не отрезали, шел бы он немедленно к нему в соединение; а между тем, как он Корф, так и предупомянутый обер-комендант приказали командам своим поворотить к городу, чрез что все люди приведены были в расстройку и замешательство; злодеи ж, усмотря оное и стали сбираться на самые те уже оспоренные места, где оные команды стояли, производя им в тыл наисильнейшую пушечную и ружейную пальбу, а другие в великой отважности с копьями набегали, и при том поч
ти без всякого уже порядка и без предводителей отступлении, удалось им злодеям многих побить и ранить, и отхватить, за усталью лошадей, остановившиеся в глубоком снегу три единорога да 9 пушек без снарядов (которые при том захвате сожжены). Убили они тут Алексеевского пехотного полка капитана Переволодского, да из гарнизонных капитанов же, Буйнакова и Пушкарева, да поручика Федора Ракова, прапорщиков Мешкова и Семенова, да кондуктора первого класса Замошникова, который в команде у Наумова употреблен был при артиллерии. Ранили осьмой легкой команды капитана Унгера тяжелою раною, пушечным ядром (от которой он на другой день и умер), шестой полевой же команды поручика Спыткова, да баталионного лекаря, бывшего при сей высылке, Щегловского, унтер-офицеров; рядовых и разночинцев до 80 человек, а всех убитых и захваченных злодеями считалось более 400 человек. И так все оные команды, имев трудного по глубокому снегу ходу около 20 верст без всякого отдыха, с немалым изнурением близ полудня возвратились в город, оставя всех убитых на месте. (60) Напротив того, уверяли и о сем, якобы у злодеев побито и ранено многим больше оного числа; между унтер-офицерами заколот злодеем шестой полевой команды артиллерийский сержант Сахаров (бывший прежде и офицером), который по искусству его в артиллерийской науке во время нынешней осады городу немало услуги, а злодеям вреда делал. Впрочем примечено было при сей высылке, якобы людство злодеев несколько казалось умноженное; оказывались-де тут невиданные прежде яицкие казаки, из коих некоторые, подъезжая ближе других, кричали городским: не умели-де вы нас прежде взять, когда у нас хозяина не было, а теперь-де батюшка наш опять к нам приехал, и вам уж нас взять не можно; долго ли-де вам, дуракам, служить женщине, пора одуматься и служить государю. (61)
От 14 по 21 число (62) от злодеев беспокойства не было; между тем от 15 числа с нарочно-выпущенным отсюда из города, Оренбургского уезда деревни Яланкуль, татарином Абдусаляном Бакиревым, сообщено от г. губернатора к г. генерал-майору Фрейману, что он губернатор не оставил к известным государственным злодеям, здесь под городом с собранною ими изменническою толпою продолжающимся, делать раз до десяти высылки, и хотя при оных почти всегда здешние с удачею возвращались, однако ж совершенно его злодея, по недостатку команды от превосходства злодейской силы, и что к нему непрестанно на свежих лошадях прибывают, отразить он губернатор не возмог; а 13 числа настоящего во удовольствие просьбы здешних жителей, претерпевающих в пропитании своем немалую скудность, принужден он губернатор сделать еще сильную атаку, при которой хотя на стороне его злодея человек до 500 урона причинено, только напротив того и здешний корпус без вреда не остался; причиною ж тому вышеописанное, то есть малость здешней конницы, а умножение злодеев; со всем тем не в состоянии будучи настоящего получить успеха, убежденным оный корпус нашелся ретироваться в город. И так губернатор без особливой помощи, за умалением при вышеписанных высадках люде против него злодея из города, высылки делать уже нашелся не в состоянии, а по причине оскудения здешнего немалолюдного общества и страдания в пропитании, будучи он в крайности, и что о приближении на сикурс войск, нималого уведомления нет, прилежно просил его г. генерал-маиора, чтоб он в сохранение общества от колебания и от того последовать могущего высочайшим ее императорского величества интересам предосуждения, а дабы и отправленным по высочайшему ее императорского величества соизволению сюда на сикурс войскам вреда не последовало, благоволил, для истребления сего вредного злодея и избавления немаловременно страждущего здешнего общества, с определенными на сикурс войсками, как возможно наискорее прибытием сюда поспешить, и тем здешнюю крайность отворением дорог предварить и общую опа
сность прекратить; а в каком он г. генерал-маиор предприятии найдется, о том бы губернатора всевозможно уведомил, дабы он из того видеть мог, какие с своей стороны принять меры; о чем к нему г. генерал-маиору и к отправленному с войсками главнокомандующему генералу от 23-го с нарочными другою дорогою подтверждено, да и г. казанскому губернатору чрез г. генерал-поручика и кавалера Декалонга от 24-го сего ж января сообщено; а в государственную Военную коллегию от 25-го ж в пристойных терминах донесено, и прошено о скорейшем прибытии сюда войск к командующим оными подтверждения.
79) Из приватных записок к дополнению сих чисел приобщено может быть то, что 14 числа поутру примечено было небольшое число злодеев на Сырте. Догадывались, что сие делали они для осмотра оставленных там убитых людей и для снимания с них одежды: а после полудня, часу во втором, подъезжали к валу два человека, и привязав к копьям, оставили два письма, из коих об одном сказывали, что от находящегося у злодеев сотника Подурова к жене его, а другое, от кого и к кому писано, то было неизвестно. Ввечеру ж потревожились было в городе, по той причине, что на степи со стороны Бердской слободы, верстах в двух от города, оказалось небольшое число злодеев, из коих некоторые, как слышно было, кричали: здесь, держи, лови, коли, словно какие-нибудь были от них уходцы; между тем же и слышна была в помянутой слободе и пушечная пальба выстрелов до пятидесяти; но к городу от оных злодеев никакого устремления не было. - 15-гo числа ничего особливого не было, и злодеев по Сыртам, кроме одного их форпоста, людством несколько умноженного, было не видно. - 16-го ж ничего видно не было, а к вечеру сделалася пресильная буря, которая продолжалася до полуночи. - 17-го числа из поехавших вчера ввечеру за сеном возвратились, несколько привезши оного, кроме двух яицких казаков, о коих некоторые говорили, якобы они попались в злодейские руки, а другие мнили, что они самовольно у шли к злодеям. До полудня видны они были разъезжающие по Сыртам, но все порознь - человека по три, четыре; а перед вечером выехало их ста два и больше, между которыми ж был оренбургский сотник Подуров, сообщником злодеям учинившийся; но все они находились весьма пьяные; напротив того, выезжало из города яицких казаков около ста человек и имели с ними небольшую ружейную перестрелку. По правую сторону Бердских ворот, от города верстах в двух с небольшим, на переговорах злодеи призывали городских, дабы они еще ближе к слободе их подъезжали, коим ответствовали, чтоб они подъезжали ближе к городу; на то говорили злодеи: не для чего-де нам к вам подходить, когда у вас не с
танет хлеба, то все вы наши будете; - между тем про одного сакмарского казака, который родной брат находящемуся в городе сакмарскому атаману Донскому, сказывали, якобы он, отдалясь от других, говорил: не смотрите-де вы на наших пьяниц, и не тратьте-де своих людей понапрасну, ожидайте помощи от бога; без ваших-де вылазок с этими пьяницами управятся идущие на помощь вам войска, о чем-де у нас есть верные известия. - На 18-е число в ночи, для сбережения хлебного, выпущено из города по желаниям несколько и праздно находящихся иностранцев, с тем, чтоб они, как могут, пробирались в свои жительства; а поутру пришел небольшой обоз из Илецкой Защиты с хлебом (привезено оттуда ржаной муки четвертей до 100, а круп до 10 четвертей), в том числе половина взятого из заготовленного по Соляному правлению, и притом получены рапорты, что там обстоит вс° благополучно, и работы безостановочно происходят.
С злодейской стороны сей день ничего примечено не было. - 19-го числа поутру человек до пятидесяти злодеев показывались за рекою Яиком, ехавшие к Меновому двору, видно для осмотра шляхов, а после обеда столько ж примечено их было с стороны Бердской слободы, ездивших по Сырту, а больше ничего не было усмотрено, да и форпост их, против той слободы обыкновенно содержанный, казался сегодня очень малолюден. - 20-го ничего ж не было, кроме сего, что после полудня человек до 50 показывалось на Сырту, от города верстах в четырех, которые, поездив тут немного, возвратились назад к Берду. Ввечеру сего ж числа отпущены в Илецкую Защиту прибывшие оттуда с хлебом подводы и люди. - 21-го числа ничего не происходило; оказывали только находящиеся на валу в караулах, что у злодеев, как вчера, так и сегодня, слышно было по два пушечных выстрела.
80) 22-го числа из злодейской толпы, немалое число выбравшись конницы, подъезжали близ города, только без всякой удачи, но и с уроном, причиненным им с городовой стороны из пушек выстрелами, возвратились в свой стан. В них из пушек с ядрами и картечами выпалено 31 заряд. Того числа от находящихся в Верхней Озерной и Орской крепостях гг. генерал-маиора Станиславского и полковника Демарина получены рапорты, коими они донесли: полковник Демарин, что Ильинская крепость злодеями вся выжжена; с обыватели, как они злодеи поступили, неизвестно, и что он тогда, когда благополучно прибудет к нему из Орской крепости с провиантом команда, намерен, с помощью божиею, из подъезжающей ежедневно к Озерной крепости злодейской партии захватить, и по разведании о неопасности, сделать в ближних их жилищах отмщения; на что ему Демарину от г. губернатора и позволено, однако ж не иначе, как с крайним рассмотрением, чтоб, вместо пользы, не подвергнуть себя предосуждению. Г. генерал-маиор Станиславский, по ордеру г. генерал-поручика и кавалера Декалонга, доносит: что 26-го числа минувшего декабря башкирцы, собравшись в немалой толпе, показались близ Верхо-Яицкой крепости, и на спрос от него г. генерал-поручика и кавалера объявили, что они башкирцы и мещеряки более бунтовать не намерены, а желают-де остаться в прежнем повиновении, тишине и спокойствии, с чем-де и к нему г. генерал-поручику и кавалеру одного старшину с несколькими сотниками и башкирцами присылали, объявляя при том, что чрез недолгое время и когда всех волостей старшины к Баим-Тархану сберутся, то-де они, приехав к нему генерал-поручику и кавалеру, в верности своей дадут подписки и подтвердят их присягою; что-де, кажется, и сбудется, ибо-де из доходящих со всех сторон рапортов видится, что уже более от них башкирцев и мещеряков нигде и никаких злодейств не происходит; по каковым-де обстоятельствам и линийные крепости, до усмотрения будущих обстоятельств, впусте оставлять и гарнизон и жителей из оных выводить не для чего. На сие к нему г. генерал-маиору от 24 числа января
от губернатора предложено, что благословением божиим, а старанием реченного г. генерал-поручика и кавалера Декалонга, исетские башкирцы и мещеряки приводятся в прежнее повиновение, то и не иначе, как с особливым удовольствием приемлется; и как чрез то в тамошнем краю путь уже имеет быть свободный то по уведомлении о здешних обстоятельствах и к нему г. генерал-поручику и кавалеру сообщено, и требовано, дабы он благоволил постараться чрез Исетскую провинциальную канцелярию доставить сюда по линии, подрядом или на крестьянских подводах, провианта: муки до 10,000 четвертей, да круп по пропорции, ибо здесь в нем настоит крайность, яко имевшийся в казенных магазинах весь в расход изошел; и ежели оного ни откуда чрез четыре недели получено не будет, то весьма опасно, дабы здешнее немалолюдное общество, по причине голода, не пришло в колебание, а от того и высочайшим ее императорского величества интересам не приключилось бы безвозвратного вреда: в предварение сего, и от помянутого г. генерал-маиора Станиславского требовано, дабы он между тем из имеющегося в орских магазинах провианта с тысячу четвертей, во что бы ни стало и какие б лучшие средства ни нашлись, всевозможно и непродолжительно постарался сюда доставить. - С 23 по 31 число хотя злодеи в близость города рассыпанно и подбегали, только на приступ покушения не делали, а были спокойны.
81) В дополнение вышеозначенных чисел, из приватных записок в известий сие принадлежит, что 22 числа поутру слышно было от злодеев выстрелов до 12-ти, а после полудня часу во 2-м и в 3-м показалось их ста два, подъезжавших к городу столь близко и отважно к городским валам, что прежде никогда они так не подбегали; но как против их выслано было человек со сто яицких казаков и сделано по них с валу выстрелов до пятидесяти пушечных, из коих под одним башкирцем подбита была лошадь, то все они и отдалились. Некоторые говорили, будто б предводитель их Пугачев сегодня опять между ними оказывался, и якобы здешние его в лицо подлинно видели. - 23-го числа до полудня ничего было не видно, а перед вечером усмотрено было злодеев человек со сто, разъезжавших порознь, от города верстах в трех, против Орских ворот, из коих несколько приехав на увал против бывшего их прежнего лагеря и постояв тут немного, возвратились назад в Берду: знато примечали поехавших из города за сеном. - 24-го по полудни ничего ж примечено не было, а в полдень слышна была в злодейском лагере пушечная пальба выстрелов до 10, а несколько и ружейной. Еще сказывали, что за Сакмарою рекою около Сыртов видно было разъезжающих злодеев человек до 30, и якобы по Сакмарской дороге прошел к Берду неведомо какой обоз, может быть с печеным там хлебом, а ввечеру несколько злодеев, приехав ближе к городу, подбросили письма, сказав, чтоб их взяли они-де от нашего батюшки, то есть от самого самозванца и начальника их. - 25-го числа с злодейской стороны ничего не было, кроме сего, что поутру несколько проехало их по Сыртам от Нежинского редута с дровами и сеном, а после полудня человек до 30 из городских яицких казаков выпущены были за город, которые с злодеями по вчерашнему условию имели переговоры, да и пронесся после того слух, якобы оные их переговоры касались до некоторого оказывающегося между злодеями раскаяния. - На 26 число в ночи бежало к злодеям из находящихся на валу по дистанции секунд-маиора Демидова каргалинских татар десять человек, а по сей причине и в
ыслано из города из тех же каргалинских праздно бывших в городе татар с женами и с детьми 61 человек, кои все и пошли прямо в злодейский лагерь. (63) После полудня выезжало из Бердской слободы злодеев человек до 50-ти; не подъезжая в близость города, возвратились назад, а перед вечером некоторые из них имели переговор с высланными из города яицкими казаками. От них слышно было, якобы у злодеев раскаяние умножается, и между прочего говорили-де они, не будут ли они за вины их все искоренены, и получат ли в винах своих прощение, в таком-де случае они и самозванца своего свяжут и отдадут руками. От них же слышно было, что на сих днях в Бердской слободе повешены у них три гусара, да один оренбургский казак: гусары за то, что они государю их не сделали надлежащей чести, а казак за сие, что он так скоро, как войска приблизятся хотел учинить известие в город. Между тем некоторые уверяли еще, что того самозванца ныне не только в той слободе нет, но куда и девался, они не знают. - 27-го числа ничего нового было не видно и не слышно. - 28-го числа после полудня часу в 4-м выезжало злодеев человек до 60-ти, из коих немногие подъезжали близ города, делая знаки, чтоб высланы были к ним для переговора люди: но как, по особливому, от губернатора приказу, на переговоры с ними, для некоторых примеченных сомнений, высылать часто не рассуждено, никто на сей случай за город выпущен не был, то оные злодеи, поездя кругами, и возвратились назад. - 29-го числа после полудня часу в 3-м еще показывалось их позади навозных куч человек до 30 с одною значкою, из коих человека два-три ночью близко к городу подъезжали, а еще толпа их, но гораздо люднее, и также с одною значкою, стояла в отдалении; передовые злодеи кричали, чтоб высланы были к ним для переговора яицкие и оренбургские казаки; особливо требовали они яицкого войскового старшину Мартемьяна Бородина, или сакмарского атамана Донского, объявляя, что то в пользу государыни; но как им в том отказано, а ответствовали крича с валу, чтоб они сами ближе подъезжали к городу,
то они, не склонясь на сие, и отъехали все прочь. Еще слышно было, что два яицкие казака из находившихся в городе, приехав к Яицким воротам на одной лошади, запряженной в дровни, из коих один сидел на лошади верхом, а другой стоял на дровнях, у маленькой кадочки, покрытой рогожею, и требовали усильно пропуска за город, якобы за водою, с прочими; но как бывший тут офицер и караульные, по их скоропостижности и усильству, усумнились об них, и осмотря маленькую их кадочку, нашли, что она не имеет дна и поставлена только на рогожу для одного виду, то оные казаки, оборотя лошадь свою, поскакали назад, и поворотя в переулок уехали из виду; а потому и заключили, что намерение их было бежать к злодеям. Сего числа ездившие за сеном к Нежинскому редуту возвратились, навьюча оного на воза довольно. (64) - 30-го числа в полдень выпущено за город праздно находившихся бердских и чернореченских жителей женска пола около 60 человек, да три старика из отставных, кои по выходе за город верстах в трех все приняты были злодеями и отведены в Бердскую слободу. - 31-го числа с стороны злодейской, за бывшим сего утра бураном, ничего было не видно, а после полудня, когда поведрило, примечены одни их яртаулы, не в большом людстве находившиеся; сказывали, якобы два человека отдалились от яртаула и воткнув шапки на копийные древки, давали знак, чтоб кто-нибудь выслан был к ним для переговора; но как они стояли от города в отдалении, то никто к ним выслан и не был, и никаким знаком не ответствовано. Еще известно было, что один солдат, находившийся в карауле на валу, украв два хлеба и две шубы у товарищей своих, ушел к кирпичным сараям, а оттуда пробрался к злодеям в Берду. Ездившие сего числа к Нежинскому редуту за сеном, навьюча оного без всякого от злодеев препятствия, возвратились с сеном.
Часть VI. - Продолжение Оренбургской осады: бывшие на злодеев из города вылазки; приступы самозванца Пугачева и сообщников его к Оренбургу: усилование его и другие приключения февраля с 1-го, марта по 1-е число 1774 года.
82) 1-го, 2-го и 3-го числа февраля, как днем, так и ночью было спокойно; а между тем, от 1-го числа к гг. полковнику Демарину и генерал-маиору Станиславскому, по причине бывшей в Оренбурге крайней нужды в пропитании воинских служителей и граждан, и дабы от них худых внутренних следствий и высочайшим ее императорского величества интересам невозвратного вреда не произошло, предложено, чтоб Станиславский с посредства Демарина из имеющегося в орских магазейнах провианта муки, хотя с восемь-сот четвертей, да круп на то по пропорции, во что бы ни стало и какие б лучшие средства ни нашлись, всевозможно обще постарались в Оренбург доставить. - 4-го числа злодеи выбрався поутру из ям своих, в немалом количестве показались близ города против пушечного двора на прежней их батарее, и хотя против них, в рассуждении того, что они таковыми подъездами делали только один обман и в высылках затруднение, из города высылки не было; однако ж, в отвращение их, выпалено в толпу их из пушек один заряд. 5-го, 6-го и 7-го чисел было спокойно; только последнего числа губернатор, желая побудить находящихся в злодейской толпе разного звания людей от заблуждения их к раскаянию, с истолкованием учиненного ими противу должного ее императорскому величеству рабского повиновения, заслуживаемого непрощаемой казни злодейства, послано в толпу и увещание, дабы они, рассмотря свою совесть, конечно пришли в раскаяние и возвратились в прежнее состояние, надеялись бы всемилостивейшего ее императорского величества по природному ее великодушию прощения; причем состоявшегося 15 числа октября прошлого года манифеста печатный экземпляр, и для башкирцев и прочих иноверцев и на татарском диалекте перевод приложен; но они злодеи не только на то увещевание не склонились, но с большим ругательством оное возвратили. К тому в дополнение из приватных записок следует сие, что февраля 1 числа пред полуднем слух пронесся, якобы еще во время бывшего поутру тумана за Черноречьем слышали пушечную пальбу выстрелов до 12-ти, а после полудня видели толпы ехавших верхами л
юдей к Берде, а кто они были, в достоверность никто не мог сказать. Еще говорили, будто б с соборной колокольни видели злодеев ста два или более, ехавших из Берды в Каргалинскую слободу. - 2-го числа, кроме подтверждений вчерашних примечаний, ничего слышно и видно не было: только говорили еще, что один из оренбургских казаков, отправленный вчерашний день с товарищем от Озерной крепости с депешами к генерал-поручику Декалонгу и к генерал-маиору Станиславскому, возвратился назад, а о товарище своем объявил, якобы он, имея у себя все те депеши, поотстал от него для телесной нужды, и хотя он в ночное время старался его сыскивать, но не нашел, и куда он отлучился, того не знает. - 3-го числа была буря и великий снег до самого полудня, а затем ничего было не видно и не слышно. - 4-го числа выезжало из Берды злодеев человек около 20, кои все были: оренбургские, бердские и чернореченские казаки, а яицких ни одного тут не было. Они, подъехав ближе к городу, кричали, чтоб высланы были для переговора с ними люди; но понеже в словах их ни скромности, ни умеренности не было, а слышны были одни только угрозы, они ж и ближе к городу подъезжать не хотели, а потому и выстрелено по них из одной пушки от Бердских ворот, отчего они и уехали назад. После полудня, для сбережения хлеба в городе, выпущено бердских и чернореченских казаков, жен и детей, 46 душ, которые все и пришли прямо в Бердскую слободу по проложенной злодеями дороге. - 5-го числа ничего примечания достойного было не видно и не слышно, только ездившие для сена за Нежинский редут, хотя и с великим трудом от бездорожицы, однако ж все навьюча оного, возвратились из злодейских шлягов, нигде там не видимы. - 6-го числа поутру, около 9 часа, по причине многочисленной пушечной пальбы, бывшей в Бердской слободе и около оной, весь город был встревожен. Сия пальба происходила залпами из 3, 4 и 5 пушек разом, (65) а иногда и порознь, так что всех выстрелов считали более 50. Многие признавали, что то произошло у злодеев от прихода к оной слободе ожидаемых для ос
вобождения города от осады войск, а потому множество народа на высоких местах и на городских валах сделались зрителями, ожидая с великою радостию своего избавления, да и сам г. губернатор со всеми чиновными людьми, стоя на валу у Бердских ворот, тож смотрели, но, быв тут до 12-го часа, разъехались. После полудня, часу в 1-м и в 3-м, слышан был на Берде частый звон в один колокол на подобие набата, и догадывались, что то делали злодеи по казачьему обыкновению для сбора людей; а потом выезжало оттуда человек до 15-ти, и давали знак шапками, чтоб высланы были из города люди для переговора, и хотя сей день рассуждено для такого переговора выслать небольшое число людей, и назначены были к тому: сакмарский атаман Донской и таможенный инспектор (прапорщичьего чина), новокрещеный, да казаков человек до 10 (а еще в запас до 20 человек было приготовлено у ворот); но понеже все они не скоро собрались и за город выехали, от злодея между тем отдалились к Берде, а после хотя человека два и в даль за ними ездили, только они съехаться с ними не отважились.
83) С 7-го по 22-е число было спокойно. - 22-го злодеи во многолюдстве, выбрався из ям своих под предводительством самого вора Пугачева и перешед вниз по Сакмаре лежащую дорогу, где маяк ниже Оренбурга, подъезжали в близость города, для чинения с коими перестрелки выпущены были с двумя пушками верные яицкие и здешние казаки, кои с нам злодеем ружейный огонь и производили, по причине чего оные злодеи и убеждены, с уроном от учиненных с городовой стены пушечных выстрелов, возвратиться в свои ямы. По приближении их, выпалено с городового вала из пушек с ядрами 16 зарядов.
Оные числа с 7-го по 22-е дополняются из приватных записок и известий нижеследующим: 7-го числа было спокойно; на 8-е число в ночи прибыл из Илецкой Защиты посыланный туда сержант Туленков, с ним из тамошних по Соляному правлению и по градской команде магазейнов провезено провианта около 90 четвертей, в том числе заготовленного помянутым Правлением 60 четвертей, да в подспорье, хлеба, покупной там по Соляному правлению рыбы 16 пуд. Сей привезенный хлеб многих чрезвычайно обрадовал: ибо до привоза оного, по крайней нужде, убогие и маложалованные люди покупали уже по 6 и по 7 руб. один пуд, да и по той малослыханной цене с великою трудностию находили. После полудня часу в 4-м оказалось злодеев на степи до 150 человек, из коих большое людство разъезжало в трех, человек до 30-ти в одной верстах, 3 человека, самые отважнейшие, подъезжали к городу сажен на сто, но все, по примечаниям, в пребезмерном были пьянстве, а особливо последние, столь близко и отважно подъезжавшие, скача на лошадях своих и кривляясь на обе стороны, кричали, чтоб выслан к ним был для переговора яицкий старшина Бородин, объявляя при том, якобы они Яицким городом уже завладели, и долго ли-де вам, Яицким казакам, в городе помирать голодом; мы-де хотя взять его и не можем, но скоро голод принудит вас к сдаче. Кому-де вы служите, губернатору или Тимашеву, браня их обоих скверною бранью. - 9-го числа ничего было не видно, а хотя малое число злодеев и появилось было на сыртах, но не подъезжая к городу, постояв там немного, возвратились опять в Берду. - 10-го числа выпущено за город 78 человек каргалинских татар, а после полудня выезжал из Берды сообщившийся с злодеями оренбургских казаков сотник Подуров, имея при себе злодеев человек до 30, из коих отважнейшие, выскакивая наперед, кричали: долго ли-де вам городским есть кобылятину, пора уж город сдавать: у нас хлеба довольно, - выговаривая при том и другие, но все сумасбродные и пьяные речи. - 11-го числа выпущено за город, для сбережения хлеба, из своекоштных престарелых и праздно находящихся людей чел
овек до 30-ти да женского пола человек до 10-ти, кои все пошли чрез Берду, то есть, чрез жилище злодейское, с намерением, не могут ли они пробраться во внутренние российские жилища. (66) После полудня подъезжало к городу из злодеев человек до 10-ти с такими ж речами, как выше означено. Сего ж числа отпущены были в Илецкую Защиту приезжавшие оттуда с хлебом. - 12-го, за бывшею в сию ночь великою бурею, возвратились назад в город поехавшие в Илецкую Защиту. С злодейской стороны ничего особливого примечено не было. (67) За город хотя и выслано было из яицких казаков человек до 20, в намерении, не удастся ли кого-нибудь захватить из злодеев, но из них никто не выезжал. На 13 число в ночи вышло из злодейского лагеря 5 человек, вахмистр и гренадер команды г. генерал-маиора Станиславского, захваченные злодеями около Губерлинской крепости, и солдат губернской роты, еще солдат, посыланный отсель к сибирскому губернатору, до прихода еще злодеев и на возврате оттуда давно уже ими захваченный: они, по увольнению злодейских начальников, отпущены были в Чернореченскую крепость для покупки хлеба, откуда, возвращаясь, вознамерились они по заяицкой стороне итти в город, и пришли сюда на третий день, претерпев великую трудность в пути от бездорожицы и от худой погоды. Во время сильного бурана чрез сих выходцев следующие известия произошли: 1) что главнокомандующий войсками г. генерал-аншеф Александр Ильич Бибиков находится уже в Казани; 2) вперед по Оренбургской оттуда дороге отправлен от него с корпусом военных людей г. генерал-маиор Мансуров, который-де, прошед Борскую крепость, встречен был злодеями и, имев с ними сражение, причинил им немало вреда, отбив у них 8 пушек, в том числе один единорог; 3) еще один таковой же корпус якобы находился на реке Сок в Красноярской крепости, с тем, чтоб, усмиря сбунтовавшихся там крещеных калмыков, к Оренбургу ж следовал; 4) г. генерал-маиор Фрейман находился с таковою ж командою в Бугульме, и следует оттуда к Оренбургу ж. Сей генерал также имел сражение с
о встречавшимися с ним злодеями, и отбил у них 3 или 4 пушки; 5) с бирской и башкирской сторон действует над злодеями и их сообщниками г. генерал-поручик Декалонг; а хотя-де они и покушались уже приступать к городу Уфе, но тут-де им удачи не было: отбиты они с немалым уроном, и потеряли 3 или 4 пушки. Вс° оное те выходцы слышали во-первых от трех гусар, отхваченных злодеями от команды г. генерал-маиора Maнсуровa, коих-де они злодеи, за то, что они многих из них умертвили, повесили; и еще его ж Мансурова команды от солдат, кои отвозили в город Самару отбитую у злодеев артиллерию и оттуда обратно возвращаясь к команде своей в Борскую крепость, перехвачены калмыками и привезены в Берду, кои-де и ныне тут находятся, всех их 10 человек. Самого-де предводителя их и самозванца Пугачева ныне в Бердской слободе нет; а хотя-де после последней из города высылки, день или два спустя, и приехал он к своим сообщникам в Берду, но побыв тут одни или двое сутки, ночною порою неизвестно куда уехал, взяв с собою две бочки пороху; а другие-де думают, что он насыпал в них для лошадей своих овес. Догадываются, якобы он поехал по Сакмарской дороге или к Яицкому городку, куда-де по требованиям его и конные люди ежедневно к нему отъезжают. При Берде наличной артиллерии находится ныне до 70 орудий, которая вся около тамошней церкви расставлена; сколько для оной есть пороха и снаряда, то им неизвестно; но за великим расходом многому числу быть не чают. В небытность-де Пугачева начальствуют там из Яицких казаков вышеозначенные: Кожевников, Лыков и Шигаев, оренбургский сотник Подуров, да ссылочный Хлопуша, о коем прежде неоднократно упомянуто и у коего-де все заводские мужики в команде; между начальниками ж почитается один илецкий казак, коего имя они не знают, и из сих-де людей состоит у них ныне правление, которое называют Военною Коллегией; Бердскую слободу именуют они Москвой, Каргалу Петербургом, Сакмару Киевом, а Чернореченскую крепость провинциею. - 6) В пропитании-де многие и между ими чувствуют нужду, и терпят недостаток: ибо-де зап
асного ничего нет, а что откуда привезут, тем и питаются; а хотя-де из съезда для продажи к ним иногда и привозят, но по великому-де их людству, оного не довольно, а затем-де и высылаемых из города людей отпущают они от себя куда кто хочет. Намеренние-де их, как слышно, состоит более в том, чтоб еще единожды и со всеми уже силами сделать приступ к городу, и ежели сие последнее их покушение не удастся им, то всем расходиться им врознь; но большая-де часть намерена пробираться чрез Киргизскую степь к реке Яику, а тут перешед реку ниже Яицкого городка, итти бы им за Волгу для овладения тамошними местами.
84) Впрочем хотя сей день и выслано было за город яицких казаков около 20 человек с тем, чтоб съехаться и говорить с злодеями, а буде возможно, то б их и отхватить: но из них никто не выезжал. На 14 число в ночи подъезжали к городу злодеи человек до 10-ти, и требовали, чтоб для переговора с ними высланы были к ним яицкие казаки; но сего не учинено; а после полудня выезжало их из Берды человек до 100, из коих отважнейшие, два или три человека, подъехав ближе к городу и привязав на кол мешочек, оставили; по привозе его в город оказались тут разные распечатанные письма из города и в город, из разных мест посыланные. Оное злодеи, как видно, в знак сего учинили, дабы дать знать, что отсель посланные и сюда ехавшие курьеры или перехвачены или самосвоевольно. у них явились, да и слышно было, что для перехвата их за Вязовским редутом на рудниках поставлена у них застава, где для присмотра таких едущих с депешами содержится у них караул. Слышно было еще, что один оренбургский казак, приезжавший из Илецкой Защиты с провиантом, и вчера туда обратно с другими отправленный, бежал к злодеям, о коем известно было, что он с братьями своими по их поступкам признаваем был за весьма худого человека. Поутру примечено было несколько злодеев, ехавших из Берды толпами к Чернореченской крепости, а потом усмотрен по правую сторону Берды, близ Маячной горы, новый у них форпост, на коем во весь день стояло конных людей человек до 100, а на самой высоте той горы поставлен был караул человек до пяти; слышно было, что то сделали они для предосторожности и для какого-нибудь ожидания; иные говорили, якобы видели несколько шляхов их по дороге к Илецкой Защите, и поутру будто б слышна была в Бердской слободе пушечная и ружейная пальба. - 16 числа ничего особливого было не видно кроме того, что на вышеозначенном новом злодейском форпосте и сегодня находилось человек до 70. По свидетельству ж нарочно посланных за реку Яик яицких казаков найден злодейский след прямо к Илецкой Защите, по коему-де шло их человек до 400, или и более, причем имели о
ни и сани, а потому и дознавались, якобы везли они и пушки; но не поворотились ли они отошед за Сырт вправо к Илецкому городку, или устремились на Илецкую Защиту, - сие осталось в неизвестности. - 17 числа ничего невозможно было усмотреть за бывшею великою непогодью. - 18 числа ничего особливого, кроме двух злодейских форпостов, примечено не было. Из города выслано было за реку Яик казаков для осмотра воровских шляхов, которые, возвратясь, сказывали что прежде усмотренный в Илецкую Защиту шлях назад еще не пришел. - 19 числа ничего примечено не было, кроме сего, что новоучрежденный злодейский на Маячной горе форпост сегодня казался не столько многолюден, как прежде. Один яицкий казак, вчера за сеном поехавший, не возвратился, а потому и узнали, что он ушел к злодеям в Берду. - 20 числа поутру оказалось злодеев немалое число ехавших на Маячной горе, под которую они и спустились. Людство вс° их было, по примечанию, тысячи полторы; но к обеду все возвратились они в Берду. После полудня часу во 2-м и в 3-м еще они на ту ж гору пошли; но казалось, что людство их было более, и многие из них, спустясь под гору, перешли чрез реку Яик и там остановились, будто бы в ожидании чего-нибудь, тремя толпами против Маячной горы. Между тем со стороны Илецкой Защиты показалась чернь следующих оттоль людей, кою признавали за людей, спущающихся с тамошних высот, но точно рассмотреть и узнать было не можно: сперва за дальностию, а потом за великим снегом и бураном. Злодеи в вышеозначенных толпах за рекою Яиком стояли до самой темной ночи; после сказывали, якобы часу в 8-м или 9-м вечера слышны были там на степи три или четыре выстрела из пушек; но из города по сим примеченным обстоятельствам никакой высылки и проведывания учинено не было. - 21 числа, за великим сего числа бывшим туманом, с злодейской стороны ничего усмотреть было не можно; только слух пронесся в городе, якобы вчера за Яик выезжавшие злодеи ездили для встречи посланных в Илецкую Защиту своих сообщников, и будто б оные, бывши там, тою Защитою подлинно овладели, а предво
дителем-де был у них вышеупомянутый ссылочный Хлопуша.
85) С 22-го по 27 число было спокойно, а того числа злодеи в немалой партии подбегали к городу, но не получа никакой удачи, пушечными с вала выстрелами отражены и возвратились в гнездо их. С городовой стены выпалено в них из пушек с ядрами 1, да с картечами 1 заряд; а 28-го и 29-го было спокойно.
К тем с 22-го по 29 число из приватных записок в прибавление принадлежит сие, что 22 числа, поутру часу в 6-м, слышны были в Бердской слободе три выстрела пушечных, из-за чего и признавали: не будет ли в сей день от злодеев двоекратное устремление к городу, которое и было сперва поутру часу в 10; людства их было тут до 100; подъехав они к тому месту, где навоз вываливают, остановились, и человека два, три, поехав ближе к городу, повесили на палке мешечек с письмами; тут были партикулярные письма, все распечатанные, и несколько пустых распечатанных пакетов, подписанных рапортами и сообщениями, знать в том виде, дабы знали в городе, что они имеют способы всех отправленных отсюда и сюда курьеров перехватывать. Между оными найдено еще злодейское письмо, наполненное самых ругательных и пьяных выражений, с угрозами губернатору, ежели город в их руки не будет отдан. После полудня часу во 2-ом еще оказались они злодеи, выезжающие из-за Маячной горы к кирпичным сараям: было их всех в разных небольших толпах от 70 до 80 человек, из коих человек до 10-ти выезжали ближе к городу, а потом для переговора с ними и выслано было из нерегулярных людей человек до 20-ти; но как в толпы их с вала от водяных ворот сделали выстрелов до 50-ти, и одно ядро легло под самой толпой, и снег сильно всбросило (некоторые сказывали, что убито им один или два, а другие сие отрицали), то все они и начали отдаляться, а потом немного постояв на одном месте, и отъехали в Берду. Выехавшие из города уверяли, что при сем случае предводитель злодеев Пугачев сам был, и якобы он вчерашнего числа с малым людством возвратился в Берду. Ввечеру и ночью разъезжавшие на той стороне реки Яика башкирцы и татары, сообщники злодеев, наехали на бывших там городских рыболовов, коих они хотели забрать и увести в Берду; рыбаки, для спасения своего, сказали им, что они сами давно желают там быть, и советовали, чтоб забрать еще неподалеку от них находящихся рыбаков же. И как злодеи за оными в ночную темноту поехали, а при сих оставили одного ясачного татарина, с тем,
чтоб он гнал их в Берду, ибо те рыбаки старые и малолетные: то будучи они с тем татарином на дороге и усмотря, что он, слезши с лошади, за усталостию ее шел пешком и был только один, то дав ему удар пешнею и связав его, привели в город с имеющеюся при нем лошадью и отдали под караул в Губернскую канцелярию. - 23-го чрез допрос вышеозначенного ясачного татарина уведомлено в городе, что предводитель злодеев Пугачев к находящимся в Берде сообщникам его подлинно приехал, но в таком малолюдстве, что возвратилось с ним не более 10-ти человек; был-де он под Бузулуцкою крепостью, для воспрепятствования походу следующих к Оренбургу команд, от коих он при неоднократных сражениях разбит, и имевшаяся при нем артиллерия отнята, да и сам он якобы едва спасся. Слух о завладении Илецкой Защиты ходившими тут злодеями, и что у них предводителем тут был часто упомянутый ссылочный Хлопуша, как оным татарином, так и от многих еще подтвержден: по завладении-де сею Защитою всем им злодеям тамошние ссылочные немало способствовали, оставили они злодеи свой там караул, офицеров-де тамошних они побили кроме одного (коего имени он татарин не знал показать), да и сего оставили они вживе по просьбе тамошних рабочих ссыльных. Из поехавших сего числа за сеном слуг несколько человек позади Нежинского редута злодеями захвачено и увезено.
86) На 24-е число в ночи бежал в злодейский лагерь один яицкий казак, а поутру выбежал от злодеев канонер, по прозванью Макаров, имевший в городе жену и детей. Он командирован был отсель с бригадиром Беловым и по разбитии его Белова с командою захвачен злодеями, и находился у их всегда при пушках. Чрез допрос его известно стало, что злодей Пугачев возвратился в Берду в предварившую пятницу только в 10 человеках; ходил он с сообщниками своими тысячах в трех и более на-встречу следующих в Оренбург команд, из коих с одною идущею сюда под командою г. генерал-маиора Мансурова, имел он сражение между Бузулуцкую и Тоцкою крепостями. Сия-де команда, имея не малое число военных людей на лыжах, завела их низкими местами так, что они, зашед с тылу злодеев и прочих, так их притеснили, что едва не все они остались или побитыми или переловленными; сам-де он Пугачев спасся уходом, как выше значит, с малолюдством; о чем-де он Макаров известен от тех прибывших с ним людей; третьего же дня, то есть в субботу, выезжал он Пугачев с сообщниками своими сам для осмотра мест, где ему во время приступа к городу сделать свои батареи, и намерение-де полагал в сегодняшнюю или в завтрашнюю ночь, а конечно уже на сей неделе, всеми ныне при нем имеющимися силами приступать к городу; об Илецкой Защите подтвердил он Макаров почти вс° то ж, что вчера пойманный татарин в допросе своем показал. Провианта-де предводитель злодеев Хлопуша ничего с собою оттуда не привез, забрал-де только тех людей, коих они в своих злодействах потреблять могут, а прочих всех также и стариков, оставил он Хлопуша там; но Пугачев якобы весьма злобился за то, для чего без ведома и без приказа его сие место разорили, к чему он никогда намерения не имел, почитая его нужным государственным делом. По имеющимся-де у злодеев известиям, генерал-маиор Фрейман якобы и поныне находится еще в Бугульме для прикрытия тамошней стороны, а вышеозначенная-де по Сакмаре реке следующая команда, у коей командиром генерал-маиор Мансуров, может сюда прибыть не прежде, как разве на первой н
еделе поста; сообщники-де его Пугачева более советуют ему, чтоб итти против оной команды еще, но он не согласуясь, уверяет их, что она и без того в руки ему достанется. Провианта-де запасенного ничего у них нет, а довольствуются больше привозимым с новой Московской дороги из уезда, который высылают оттуда нарочно посланные туда злодеи, а для вольной продажи, по причине многих грабительств, весьма-де уже мало привозят. Пушек разных калибров за утратою поныне еще имеется у них в Берде до 70-ти, но в том числе не малая часть малых и неспособных, взятых с заводов; порох и ядра имеют они забранные с разных заводов, и в том он Макаров не признает еще быть оскудению. Способ к уходу своему нашел он чрез сие, что выпросился якобы для печения хлебов в Черноречье, а оттуда и пробрался он сюда, и будучи ночною порою, низменными местами, но с превеликим затруднением.
87) На 25 число в ночи хотя и ожидали злодейского приступа к городу, но оного не было, да и чрез весь день со стороны их ничего не примечено. Самый их главный ертаул или форпост столь малолюден казался. что не более трех или четырех человек при оном находилось. - 26 числа со стороны злодеев ничего ж было не видно и не слышно, а 27 числа по резолюции г. губернатора выпущены за город байрекинский торговый татарин Аит Усеев (провиантский и соляной подрядчик) с сыном его Абсаломом и с их семейством, да бывший переводчик Мансур, и еще разные татары, всех на-вс° до 40 человек, по их прошениям, чтоб им как-нибудь пробираться в их жительства чрез Бердскую слободу; они под оною слободою встречены были злодеями, коих примечено было человек до 30-ти, кои, окружа их, спустились с ними с той слободы; трое из оных злодеев, поехав ближе к городу, кричали, чтоб выслать к ним из города торговых людей больше: они-де нам надобны, угрожая приступом к городу, а при том ругаясь, кричали, что-де городских мы ваших капканов (о коих выше сего упомянуто) не боимся: они-де нам вредить не могут, сколько б их расставлено ни было. Часу в 9-м после полудня ушли с вала к злодеям один солдат, да татарин, почему и выпалено было с вала раза при из пушек, а чрез то в городе многие были потревожены; в 12 часу после полудня якобы примечены были позадь Черноречья ракеты, по догадкам признавали оные пущенными от следующих к Оренбургу команд, что якобы и вчерашнего числа ночью примечено. - 28 числа после полудня выезжало злодеев на степь человек до 20-ти, из коих двое, приближась несколько к городу, повесили на палке мешечек, в котором, сказывали, что положены были письма: они потом хотя и взяты были в город, но содержание их было неизвестно. А чтоб злодеи пустыми и возмущающими народ угрозами близко к городу не подъезжали, для того выпалено по них из двух пушек, почему все они назад и отворотили. После полудня выбежал от злодеев оренбургский казак, Жмуркин, захваченный ими в Илецкой Защите, где соль добывают, который сего ж вечера в губернаторской
канцелярии и допрашиван. Часу в 10-м вечера позади Черноречья якобы еще примечено было пушечных ракет до 50-ти, а притом говорили еще, что злодеи, усмотря ракеты, пущенные сей ночи в городе, и у себя в Берде бросали головни, в том виде, чтоб оные почтены были за их ракеты.
Часть VII. - Продолжение Оренбургской осады, бывшие на злодеев из города вылазки, приступы самозванца Пугачева и сообщников его к Оренбургу и другие приключения марта с 1, апреля по 7 число 1774 года.
NB. Понеже экстракт или журнал губернаторской канцелярии чрез весь сей март весьма уже кратко сочинен, и состоит только в трех листах, того ради рассудил я весь оный внесть здесь напереди, не разделяя показанных в нем чисел, внесением под оные дополнения из приватных записок и известий, как то выше сего чинено; а под тем внесены будут сряду и оные записки, продолженные по 6 число апреля, которым Оренбургское осадное время кончилось.
88) 1 числа марта злодеи в близость города против пушечного двора в некотором количестве для переговорки подъезжали, но учиненными с городовой стены выстрелами из пушек прогнаны. Со 2-го по 7 число было спокойно; только между тем по полученному от г. полковника Демарина рапорту о медлительном доставлении в Озерную крепость г. генерал-маиором Станиславским для отправления в город Оренбург провианта, предложено к помянутому генерал-маиору и к нему Демарину: первому, чтоб он из того провианта достальной, как возможно, старался отправить и тем здешную крайность уменьшить; а Демарину, чтоб и он скорейшим того провианта доставлением содействовал; причем и к г. генерал-поручику и кавалеру Декалонгу, в следствие прежних неоднократных о доставлении сюда из Исетской провинции провианта, ежели далее не можно, то хотя до Орской крепости сообщено. (68)
С 7-го по 23 числа марта было спокойно, а последнего числа, чрез выбежавшего из злодейской толпы яицких казаков сотника Логинова уведомленось, что корпусом войск ее императорского величества, под предводительством г. генерал-маиора князя Голицына, на искоренение сей злодейской толпы следовавшим, сам злодей, тысячах в девяти, в Татищевой крепости засевший, разбит и только сам-пят с ним Логиновым нашел случай убежать в гнездо свое, в Бердскую слободу, стараясь притом, как сверх его Логинова, и выбежавшие уверяли, со всею своею кучею принять другие к укрывательству своему меры; однако ж чрез высланную от губернатора в Берду, за неимением конницы пехотную, человеках в 600 команду будучи приведен в крайнее замешательство, единственно с верными ему человеками в двух тысячах, забрав лучшее имущество и десять пушек, бежал чрез называемый Общий Сырт, и шатается в степи; а между тем объявленная здешняя команда, заняв Бердскую слободу, тотчас получила оставшихся от него разного сорта, в том числе и вновь на заводах им Пугачевым по своей моде налитых, с пятьдесят артиллерийских орудий с припасами, да несколько провианта, которым как и подвозным при корпусе гарнизон и гражданство возымели некоторое удовольствие, да и пленников разного звания людей, оставшихся от него злодея, к той здешней команде пришло и явилось до 1000 человек; а на 24 число и от г. генерал-маиора и кавалера князя Голицына получено сообщение, что он с вверенным ему корпусом достиг до Татищевой крепости и выше писанное злодейской толпе поражение учинил, в коей-де, по объявлению пленных, было менее девяти тысяч выбранных и отчаянных злодеев, причем-де их побито до двух тысяч, да в плен взято 3000 человек, и 36 орудий в добычу получено, только-де сам злодей Пугачев мог от того уйти, потому что кавалерия, за усталостию лошадей и от форсированного марша и глубоких снегов, как и продолжительного сражения, не могла сего беглеца достичь, хотя преследование было 20 верст. Получа сие уведомление, губернатор тотчас не оставил для сведения сообщить к гг. генерал-по
ручику и кавалеру Декалонгу и генерал-маиору Станиславскому, да к полковнику Демарину, равно и в другие места предложил, а притом, по требованию означенного г. генерал-маиора князя Голицына, для примечания и преграды пути его злодея, учреждены от Оренбурга до Рычковского хутора, близ Татищевой крепости имеющегося, и между Сеитовой слободы, Берды и Сакмарского городка, далее ж и по новой Московской дороге до деревни Беккуловой, из казаков и сеитовских татар разъезды; сверх того о поимке его злодея, с обещанием от его сиятельства г. генерал-фельдмаршала и кавалера графа Захара Григорьевича Чернышева, кто оное учинит, дачи в награждение 10,000 рублей, во всех местах публиковано, и хотя губернатор, к пресечению злодейских предприятий, вышеписанную преграду чрез разосланных, сколько собраться могло конных нерегулярных с несколькими пушками учредил, но, к крайнему прискорбию, услышал чрез посланного от него к Сеитовой татарской слободе к привозу в город провианта нарочного татарского старшину, помянутый злодей со всею толпою, которая следовала, шедши во всю ночь целиком, миновав новоразосланные пикеты, пришла в ту Сеитову слободу, от которой виден был местах в трех пожар; следовательно и заключается, что более стремление его злодея клонилось внутрь Башкирии; а как, по неимению конных войск и по ослаблении от продолжавшихся блокады и голода пехоты, поимку учинить был отсюда не в состоянии, наипаче ж, что и внутри было не без опасности, то реченному г. генерал-маиору и кавалеру от 27 марта сообщено и прошено, дабы благоволил он к преследованию того злодея поспешествованием вверенных ему войск не оставить; между чем помянутый злодей, не находя к укрывательству своему прибежища и учиня в Сеитовой слободе татарам разного рода злодейства и набрав тотчас из окольных мест в толпу свою разного звания людей, то есть, башкирцев, заводских и помещичьих крестьян и прочих тысячи с четыре, засел было в Сакмарский казачий городок: однако в оном поспевшим по вышеписанному сообщению в команде реченного г. генерал-маиора и кавалера деташ
ементом (69) атакован и совершенно разбит. И так вся его изменическая толпа сколько захватом живых, а не менее и побитием, совсем истреблена: только сам он злодей с малым числом сообщников его паки укрылся и бежал в Башкирию, где однако ж отправленными за ним легкими войсками преследуется; а к тому и пришедшие в раскаяние старшины к поимке его общим увещанием побуждаются, и уповательно ими упущен не будет, а чрез то и прежнее народное спокойствие и тишина совершенно восстановиться может, в рассуждении которой губернатор по должности своей всевозможно упражняется. И так теперь город Оренбург, по одержанной под предводительством помянутого г. генерал-маиора и кавалера войском над злодеем совершенной победе, от угрожаемой опасности и тесноты получил свободу, и граждане тем вящше обрадованы, что от шести-месячного страдания в пропитании достигли вдруг старанием его г. генерал-маиора и кавалера хлебного, хотя не изобильно, но некоторого удовольствия, а горнизон полного трактамента. Сие есть вс° то, что в журнале губернаторской канцелярии внесено; здесь в дополнение его вносятся беспрерывно уже приватные записки и известия, по самое окончание оных, следовательно и Оренбургской осады.
89) На 1 число марта с вечера слышны были в злодейском лагере три или четыре выстрела пушечных. Из допроса вышеозначенного казака Жмуркина слышно было следующее: злодеи в Илецкой Защите приступ сделали на рассвете дня; во время утрени подошли они с той стороны, где добывание соли происходит, овладев всеми дворами, в которых живут своекоштные, кои подошли почти к самому оплоту той Защиты, от которого они в Защиту из имевшихся при них пушек и ружей стрелять стали. Находившаяся там регулярная и нерегулярная команда хотя несколько и стала было обороняться, но превосходному злодеев людству долго противиться не могла, а особливо когда содержавшиеся в командах скованные ссылочные выводились, командовавший-де там капитан Вирачев скоро был ранен в ногу и отлучился в квартиру, а злодеи, сообщась с теми ссылочными и ворвавшись в Защиту, овладели всем; помянутого капитана Вирачева и бывшего в команде его подпоручика убили до смерти, а находившегося с стороны Соляного правления при добывании соли капитана Ядринцова, хотя-де и намерены они были повесить, но тамошние своекоштные предводителя их ссылочного Хлопушу упросили, а особливо уговорили его к тому жена и сын оного Хлопуши, давно уже в той Защите жившие, оставить его живым, почему он и не умерщвлен, а потом остригши ему Ядринцеву волосы по-казацки велел-де он Хлопуша быть ему там атаманом или сотником. Хлеб, имевшийся в тамошних магазинах, роздали они весь ссылочным, а часть якобы взяли из него и с собою. Тамошнюю регулярную команду, коей было не более 70-ти да казаков около 120 человек, забрали они злодеи и привели в Берду, а из ссыльных взяли одних тех, кой моложе, крепче и намерениям их надобны, престарелых же и дряхлых всех оставили там; из пушек увезли три или четыре, да пороху около 20 пуд. Всех злодеев в приезде туда было от 6-ти до 7 сот человек. По допросу того ж казака Жмуркина, слышно было, якобы предводитель злодеев намерение свое приступить к городу отменил, а вместо того положил отправить из находящихся при нем людей разные партии против идущих к Оренбур
гу войск; да и примечено было, якобы две злодейские толпы пошли к Черноречью, каждая людством сот по пяти человек; впрочем неизвестно, по какому сумнительству или подозрению оный казак Жмуркин не освобожден и в дом его не отпущен, но удержан был, при Губернской канцелярии под караулом.
90) 2-го числа вышли от злодеев один сержант Бирского баталиона, оставшийся после полковника и коменданта Чернышева, да двое гарнизонных солдат, в том числе один захваченный при последней из города высылке; от них слышно было, что предводитель злодеев отправил немалый обоз на низ с разными своими и сообщников своих пожитками, а куда, не знают, а вчера-де после полудня прибыло к ним из Яицкого городка тамошних казаков и калмыков с их женами и с детьми около тысячи человек, якобы для того больше, что, за непривозом туда хлеба, не стало у них провианта. Все они шли по за-Яицкой степи, и реку-де Яик перешли близ Черноречья. Еще сказывали они, якобы и в Бердскую слободу подвоза хлебного ныне нет. Часу во втором по полудни выезжало злодеев около ста человек на Маячную гору, где постояв они недолго, возвратились опять в Берду; сего ж числа после полудня выпущено за город для сбережения хлеба восемь человек касимовских и других татар; сказывали, что послано с ними к злодеям от г. губернатора увещательное письмо. Еще носился слух, будто б трое или четверо яицких казаков, ходя по валу, считали расставленные около города пушки: почему, как подозрительные, отданы они под караул. - 3-го числа ничего особливого примечено не было, и злодеев, кроме малого числа, на их ертауле было не видно: только уверяли за-подлинно, что предводитель злодеев Пугачев, будучи в Яицком городке, женился на одной девке, дочери тамошнего казака и кузнеца, называемой Устиньей Петровой, которую знающие люди почитали за великую тамошнюю волокиту, (70) и для сего-де у всех его сообщников великая была там попойка с пушечною пальбою, а то ж делали и здешние злодеи по получении об оном ведомости. Еще говорили, якобы в прошедшую ночь слышно было в Бердской слободе несколько пушечных выстрелов, будто бы видны были за Чернореченскую крепость пушечные ракеты; в соответствование чего здесь в городе пущено было их 6 ракет. - 4 числа поутру видно было едущих к городу от Бердской слободы человек до пятидесяти; но они, не подъезжая близко к гор
оду, постояв на степи немного, возвратились назад. Еще сказывали, якобы три злодейские толпы видели едущих одна к Черноречью, а другая к Губернаторскому хутору и на тамошние Сырты, а третья будто бы шла к Сакмарску чрез Сырт и пробиралась к Красногорской крепости; да и была молва в городе, что предводитель злодеев из Берды отлучился к Яицкому 20 городку, или на-встречу следующих к Оренбургу команд, а налеред-де себя отправил он свой багаж в помянутый городок. В 9-м часу вечера пущено было 4 ракеты, а потом во 2-м часу по полуночи якобы примечены были и позади Черноречья четыре ж ракеты.
91) 5 числа ничего особливого не примечено, кроме сего, что одна толпа злодеев, в двух или в трех стах человеках, во 2 часу пополудни, шла по той стороне Сакмары реки к Каргалинской слободе, - догадывались, не были ль то башкирцы, пошедшие от злодеев в свои домы; о предводителе злодеев подтверждали и сегодня, что он из Берды отлучился, да и ертаул тамошний поутру только в трех или в четырех человеках казался. - 6 числа поутру выезжало злодеев на Маячную гору человек около ста; но все они, постояв тут немного, возвратились назад к Берде. - 7-го числа поутру и до полудни, за бывшею непогодью, ничего усмотрено не было; а после полудня в 4-м часу пришли на лыжах из Верхней-Озерной крепости 4 казака; по приезде их уведомленось, к великому обрадованию городских жителей, что прибыло уже в ту крепость из Орской крепости два обоза, за провожанием легких команд, и еще обоз оттуда ожидается, и как придет и непогодь позатихнет, то станут оттуда отправлять провиант и в Оренбург. (71) - 8-го числа после полудня, по причине хлебного недостатка, выпущено за город татар и разных рабочих людей 151 человек, кои все пошли прямо к Берде; навстречу им выехало злодеев человек со 100, между ими ж находился один оренбургский казак, захваченный в Илецкой Защите. Сей, отделясь от злодеев, вознамерился бежать в город, за которым погнался было один злодей из яицких казаков, который почитался за наездника и был свойственный находящемуся в городе войсковому старшине Мартемьяну Бородину; но потому, что он был очень пьян, из города ж выпущены были, в числе вышеозначенных людей, два оренбургские казака, с тем чтоб им побывать у злодеев в Берде, а оттуда выдти в город с надобными об них известиями; которые, усмотря удобный случай к поимке оного злодея, и соединясь с тем бежавшим в город оренбургским казаком, его поймали и привезли в город; чрез сего выбежавшего и того пойманного злодея заподлинно уведомились, что начальника злодеев в Берде нет, а уехал-де он на низ. Но как оный яицкий казак безмерно был пьян, то за тем сего ч
исла и не допрашиван. - 9-го числа поутру вышло из злодейского лагеря 5 человек, в том числе один оренбургского гарнизона капрал Добрынин, бывший в команде бригадира Билова; чрез них и чрез допросы вышеозначенных слышно стало в городе, что начальник злодеев, взяв с собою отборных людей около 2000 человек и 10 лучших артиллерийских орудий, из Берды уехал, а куда, о том точно не знают; некоторые-де признают, что он пошел на-встречу следующим к Оренбургу войскам; другие думают, что пошел в Илецкий городок, куда-де он все свои пожитки наперед послал; а иные еще мнили, якобы он совсем на утек пошел, а куда, неизвестно. Пред отбытием-де своим, в ночное время, приказал он задавить из главных и войсковых своих начальников полковника Лысова, который его злодей при разделе добычи, помянутый Лысов тот самый, который при нем и без него все воинские наряды и распоряжения делал, да и в войске Яицком был он не без знати, за тем-де днем и публично умертвить он его не отважился; (72) между всеми-де в Берде находящимися злодеями, якобы началось и происходит несогласие; часто случаются смертоубийства, а суда и расправы за то никакой нет. После полудня, часу в 3-м, выбежал еще от злодеев оренбургский казак, прозванием Пермяков; он послан был от г. губернатора в Верхнюю-Озерную крепость с письмами, и захвачен злодеями назад тому недель шесть, сказывал, что с ним сего дня после обеда бежало было еще пять человек, но оных, нагнав злодеи, возвратили назад, а он, имев под собою лошадь по-лучше, уехал вперед и спасся от их поимки; более ничего невозможно было увидеть, потому что допросы выбегающих от злодеев, пойманных, со вчерашнего дня начали производить, и оных людей содержат в губернаторском доме, а не в Губернской канцелярии. (73) - 10-го числа, кроме малолюдного злодейского ертаула, под Бердою ничего примечено не было; чрез вышеозначенных же выходцев и пойманного злодея, пронесся чудный слух, якобы в помянутой слободе, при которой в буераках находится великое множество мертвых тел, побитых и удавл
енных злодеем, оказываются частые привидения, и тревожат их обличением о своей невинности и о их варварствах, да и требуют погребения тел своих в землю; а за тем-де злодеи в ночное время и за водою на реку Сакмару, не только по одиночке, но и малолюдно уже не ходят, да и во снах-де оным злодеям с такими представлениями кажутся. Однажды, якобы, так они в ночное время чрез то встревожились, что возмечтав, будто наступают на них военные люди, стреляли из пушек. Ежели сие справедливо, то без сомнения происходило в них от воображения, в рассуждении многих их злодейств, чему движение их совести и всегдашнее пьянство наибольшею могло быть причиною. - 11-го числа до полудня ничего особливого не примечено; а после полудня несколько злодеев приехало в разных толпах от Чернореченской крепости в Бердскую слободу; но всех их признавали не более трех или четырех сот человек; притом сказывали, якобы еще и вчера такие ж толпы и оттуда ж едущие были видны; догадывались, не после ль сражения с идущими к городу командами оные толпы возвращались назад, или то были башкирцы, возвращающиеся в домы свои.
92) 12-го числа ничего было не видно, кроме сего, что со стороны Чернореченской крепости и сегодня от 50-ти до 60 человек примечены едущие в Берду. - 13-го числа то только слышно было, что выезжало злодеев на Маячную гору от 10 до 15 человек, и тут постояв немного, возвратились назад в Бердскую слободу. - 14-го числа, за бывшим снегом, видеть ничего было не можно. - На 15-е число в ночи вышли от злодеев один артиллерийский капрал да канонер, захваченные к ним в команде покойного бригадира Билова, да 4 человека из дворовых людей; чрез них слышно стало в городе, якобы предводитель злодеев имел двоекратное сражение с идущими к Оренбургу передовыми командами, разбит, и пошел было на утек к Илецкому городку, с намерением пробраться оттуда на Яик, но на переходе-де его отправлена одна команда из Ново-Сергиевской крепости прямою дорогою к тому городку, которая его в оном атаковала, и держит тут в осаде до прибытия другой команды, туда ж следующей из Яицкого городка, а передовые-де войска вступили якобы уже в Татищеву, в Нижнюю-Озерную и в Рассыпную крепости, и так оный злодей со всех сторон стал окружен; отсюда из Берды хотя-де он и требовал в подмогу артиллерии, но оная-де к нему не послана, затем, что дорога уже заперта и проехать не можно; в лагере-де злодейском, то есть в Берде, в пропитании все люди претерпевают крайнюю уже нужду, и подвозу хлебного ни откуда нет. Пред полуднем видно было идущих из Бердской к Каргалинской слободе человек до 500; признавали их за башкирцев, пошедших в Башкирию, в свои домы. На Маячной горе появилось злодеев человек от 10-ти до 15-ти, с одною значкою, которые, немного постояв тут и выпаля несколько из ружей, уехали в Берду. Догадывались, что они выезжали для какого-нибудь присмотра; еще сказывали, что в Бердской слободе слышно было несколько пушечных выстрелов: признавали, что то чинено злодеями по причине великого имеющегося у них пьянства. - 16-го числа, перед утром, выехал из злодейских рук Московского легиона корнет Пустовалов; он и еще два офицера отпущены были из оного леги
она, по их прошению, в домы их, и едучи из Симбирска к Кичуйскому фельдшанцу, близ оного перехвачены в Берду 1-го числа января; предводитель злодеев сперва велел было их умертвить, но отведен от того его сообщниками, и так-де он приказал их остричь, сказав, чтоб они служили ему верою и правдою; товарищи-де его находятся в Пречистенской крепости в ведомстве поручика Шванвича, который определен там от злодея атаманом, а он Пустовалов находился в Берде, и на сих днях послан был в Чернореченскую крепость для печения хлебов, которые испекши там, умыслил с имевшимися при нем двумя солдатами и один слугою уехать в Оренбург, да и приехали к городу на двух лошадях с тем хлебом, который она, будучи в Берде, заготовили. Поутру вышли еще оттуда казачий капрал, захваченный злодеями в Илецкой Защите сам-третий; были они там для печения ж хлебов, которые с собою ж на салазках и привезли; чрез них подтвердилось вчерашнее о Пугачеве известие, что его в Берде подлинно нет, и что он, по разбитии его от следующих к Оренбургу команд, ушел к Илецкому городку и там атакован. В Бердской слободе главными имеются яицкий казак Шигаев, вышеупомянутый ссылочный Хлопуша, оренбургских казаков сотник Подуров, который у злодеев произведен полковником, да оренбургских же казаков недавно бежавший туда из последней в Илецкую Защиту посылки казак Семьянов, великий вор и конокрад; они, получа ведомость о приближении войск (которые-де сегодня или завтра заступят в Татищеву крепость), послали от себя в Чернореченскую крепость, чтоб тамошние их сообщники все приезжали к ним, да и видно было сего числа, что оттуда в Берду не малые обозы шли; вчерашняя-де пушечная пальба, слышанная в Берде, была у злодеев для пробы полученных ими с завода новых пушек и хотя-де у них пушек еще не мало, но пороху и снарядов не довольно; приближение войск слыша, хотя они и боятся и намерены сопротивляться до последней своей погибели, но между тем-де, имея у себя много вина, находятся они во всегдашнем и безмерном пьянстве. Сего ж числа на базаре начали продавать печеный хлеб
в 25 коп. и в 20 коп. фунт, а прежде, как выше под 9-м числом сего месяца из приказа г. губернатора значит, продавали его от 30 до 40 коп. фунт. (74)
17-го числа, за великою непогодью, ничего видеть и слышать было не можно; а ввечеру выбежали от злодеев два человека оренбургских казаков, но что они показывали, того узнать было не можно; сие только слышно было, что они из тех четырех человек, которые посыланы были от г. губернатора для проведывания следующих к Оренбургу войск, и перехвачены были злодеями под Бузулуцкою крепостью, не дошедши до оных войск верст за 10. - 18-го числа поутру вышло из злодейского лагеря три человека солдат, один губернской Тобольской роты, другой здешнего и третий Верхояицкого баталионов: от них и от вчерашних выходцев подтверждено, якобы передовые следующие сюда войска приближаются, или уже и вступили в Татищеву крепость. (75) 19-го числа поутру выезжало злодеев из Берды человек с 15, из коих один, подъехав ближе к городу и повеся на палочке мешечек, возвратился к своим товарищам, а потом и все они назад уехали. Признавали, что в оном мешечке положены были какие-нибудь письма, но о содержании ничего было не слышно. (76) После полудня часу в 3-м выбежали из Берды сержант Симбирской губернской роты, сержант Симбирского баталиона и один солдат; оных, не ведая их, ничего и ни с кем говорить, отвели прямо в губернаторский дом для допросов; однако ж пронесся слух в городе, якобы предводитель злодеев, во вторичном разбитии следующими в Оренбург командами, только в семи или осьми человеках вчера возвратился в Берду, и бывшая-де при оном артиллерия вся у него отбита, а оные-де команды все и со всех сторон приближаются к Оренбургу. 20-го числа поутру усмотрены были три ертаула злодейские, один обыкновенный при Бердской слободе на Сырту, другой на Маячной горе, а третий за Сакмарою рекою на Сыртах, и слышны якобы были в помянутой слободе три пушечные выстрела, а затем в 10-м часу поутру пошли великие толпы и обозы злодейские к Чернореченской и далее за оную крепость; догадывались, что предводитель злодеев с лучшими своими сообщниками пошел еще на встречу идущим к Оренбургу командам, или уже и вовсе на
утек. - 21-го числа, для узнания о числе оставшихся в Берде злодеев, была из города высылка яицких и оренбургских казаков и калмыков: всех их было до 600 человек пеших, и при них семь пушек, которые везены были на санях пешими ж людьми. Сия высылка выступила из города часу в 10-м поутру, и отошед версты с полторы, остановилась; злодеи долго не оказывались, а наконец вышло их из Берды около 2000 человек, на то место, где у них обыкновенный ертаул; но как имевшиеся при городской команде лыжники, человек около 20-ти пошли к ним и пешие все понемногу туда ж стали подвигаться, то все злодеи спустились назад к Берде, а потому и городские возвратились назад. - 22-го числа ничего особливого не происходило; носился только слух, якобы вчерашнего числа после полудня бывшими на рыболовстве людьми слышна была около Татищевой крепости пушечная пальба и будто б около полуночи видели в той стороне пущенную ракету, чему в соответствование и в городе три ракеты пущены. Еще пронесся слух, якобы сего числа вышел от злодеев один казак: но подлинно про то узнать было не можно.
93) 23-го числа, сей воскресный день, из всех бывших во время злодейской осады знаменитее и благополучнее был следующим происшествием: поутру из Берды проехал находившийся меж злодеями бывшего Яицкого войска старшины сын, сотник Логинов, с 4 яицкими ж казаками, пребывающий всегда при г. губернаторе и употребляемый им при разных его распоряжениях оренбургский купец Гаврила Крестовников сказывал, что он Логинов прислан от находящегося у предводителя злодеев первым ныне начальником, старшины Шигаева, с тем уведомлением, что Пугачев, по разбитии его генералом князем Голицыным, вчера ввечеру только сам-четверт приехал в Берду, и сей день объявил еще поход, а потому и стали-де уже все сообщники его убираться на воза, а он Шигаев согласился уже с некоторыми людьми, чтоб, между тем, связав его Пугачева привести в город, и для того б так скоро, как он Логинов приедет в город, потом донесет, дать бы к ним в Берду сигнал тремя пушечными выстрелами, не мешкав; почему он к тому своему намерению и приступит; сей сигнал, по приезде оного Логинова в город, не прежде, как часа чрез два, и учинен, а с той поры и начался выход находившихся там людей великими толпами на лошадях верхами, на санях и на дровнях, с разным их имуществом, а многие везли с собою хлеб и сено, большая ж часть шла оттуда пешие, в том числе были женщины и ребята, всех навс° чрез весь день вышло оттуда до 800 человек для занятия оной слободы. После полудня командирован был туда осьмой легкой полевой команды командир секунд-маиор Зубов, с нескольким числом егерей, яицких и оренбургских казаков, которые в ту слободу без всякого сопротивления и вступили; он нынешний день выслал оттуда пушек разных калибров 18, с принадлежащими к ним пороховыми ящиками, в том числе один единорог и один дробовик, да денег, найденных в дворе Пугачева, семнадцать бочек медною монетою, на перечет по объявлению помянутого Зубова немного больше 1700 рублей; о предводителе ж злодеев носился слух, якобы он и ссылочный Хлопуша, которого он назвал у себя полковником, были связаны в том н
амерении, чтоб вести их в город, но сообщники-де его, яицкие казаки и заводские крестьяне, будто б усилясь, обоих их развязали, и он-де Пугачев, взяв с собою десять самых лучших артиллерийских орудий, пошел на утек, имея при себе людей около 2000 человек; намерение-де положил сперва итти на Общий Сырт, а потом горами пробраться б ему на Самару реку, а оттуда к Волге, или на Яик; однако ж-де бывшего атамана подполковника Бородина зять, находившийся в руках злодейских, сам-четверт поскакал о дву конях к находящимся в Татищевой крепости генералам, чтоб их об уходе его Пугачева из Берды уведомить; о часто помянутом же ссылочном Хлопуше сказывали, якоб он, вместо того, чтоб с предводителем злодеев неразлучно итти, поворотил с дороги в Каргалинскую слободу, где у него была жена и наворованные им в разных местах пожитки, но тамошние-де татары, поймав и связав его, посадили под крепкий караул в погреб, и что с ним учинить, о том требовали от г. губернатора повеления; а потому и посланы туда сегодня ж надежные люди, дабы его под крепчайшим караулом привезли в Оренбург. (77) Впрочем особливого примечания стоит и сие, что сей день поутру ржаный печеный хлеб продавали на базаре по 25 копеек фунт, ибо продавцы вышеозначенную цену от 30 до 40 копеек фунт понижать стали, узнав про идущие сюда команды, при коих, как говорили, очень довольно провианта; но видя оное благополучное происшествие, сей же день к вечеру в десять, в восемь и в семь копеек продавать начали.
94) 24-го числа привезен из Каргалинской слободы объявленный злодей ссылочный Хлопуша, и с ним сообщников из яицких казаков пять человек, да каргалинский татарин в помянутой слободе от злодея Пугачева главным учредителем; тут же приехало оттуда несколько из тамошних лучших татар, чтоб тем доказать ныне свою верность и усердие. Оттуда ж и из Сакмарска привезено было не малое число башкирцев и заводских крестьян, бывших в сообществе с Пугачевым, а из Берды посылано 20 артиллерийских орудий, в которую на сей день, якобы для наблюдения порядка, послан был с командою секунд-маиор Демидов, а бывшим там яицким казакам приказано переехать в Каргалинскую слободу. Между тем носился в городе слух, что в Берде городскими людьми учинены были великие грабительства и хищения, и якобы многие пожитки в руках злодеев находившиеся, разными людьми вывезены в город. На базаре поутру продавали хлеб в 10, а ввечеру был уже и в 3 копейки фунт. (78) От командующего генерала князя Голицына приезжали сей день нарочные с известием, что он, по разбитии злодеев, вступил в Татищеву крепость с находящимися при нем военными людьми, а потом с тем, чтоб за бежавшим из Берды злодеем в погоню и для пересечения ему дороги отправлены от него разные команды. - 25-го числа поутру прислано к г. губернатору от его сиятельства генерала князя Голицына с нарочными казаками сообщение, и слышно было от тех казаков, что злодей Пугачев пробрался к вершинам реки Сакмары на хутор находящегося при нем злодея оренбургских казаков сотника Подурова, который от него называется полковником и намерен-де он оттуда пробраться, оставя Переволоцкую крепость в левой стороне, на Ново-Сергиевскую крепость в чаянии пройти из оной в Илецкий городок, а степью пробираться на нижние яицкие форпосты в Кулагину крепость; людства ж при нем около 1000 человек; но лошади-де, от глубоких снегов и бездорожья, у всех уже приустали, для того и принуждены всю имеющуюся при них артиллерию бросить на дороге. За ним от помянутого г. генерала послан в погоню гусарский полков
ник с командою, который и вступил уже в Переволоцкую крепость, откуда по известиям далее будет следовать. Сей день, после литургии был в соборной церкви благодарный молебен, для освобождения города от злодейской осады, при коем и г. губернатор находился. На базаре продавали печеный хлеб от пяти до трех копеек фунт.
95) 26-го числа получено было от его сиятельства сообщение, что, для преследования злодея и для поимки его, во все стороны отправлены уже от него команды; а дабы он, обратясь, не прокрался в Башкирию, то требовал, дабы с здешней стороны оное предостеречь; почему и командировано было несколько казаков и каргалинских татар на Губернаторский хутор (от города только 12 верст) для примечания на тамошних высоких местах. Сего ж дня отправлены от г. губернатора в разные места нарочные, в том числе по Московскому и Уфимскому трактам, с уведомлением. что предводитель злодеев разбит и пошел на-утек, и чтоб почтовые станции по обоим оным трактам восстановить. Для осмотра положения Бердской слободы и для разных распоряжений, ездил в оную слободу г. генерал-маиор и обер-комендант Валленстерн с штаб и обер-офицерами; из оной также и из Каргалинской слободы и из Сакмарского городка вышло сей день несколько ссыльных, своекоштных и рабочих людей 17 человек, которые из учрежденной для сих дел у г. губернатора на дворе особой комиссии и присланы при билете для содержания в главное Правление оренбургских соляных дел. На 27-е число от командующего генерала князя Голицына приехало двое курьеров, один в ночи, а другой поутру; о содержании писем его то только слышно было, чтоб с здешней стороны, для пресечения злодею к уходу в Башкирию и далее прикрыть командами места от Чернореченской крепости к Сакмарску и дальше по большой Московской дороге. После полудня потревожены были в городе, а особливо поехавшие из города в Бердскую слободу тем, якобы предводитель злодеев Пугачев с хуторов Епанечкиных возвратился в Каргалинскую слободу, и учиня там лучшим людям убийство, три или четыре двора в оной слободе выжег; то ж якобы причинено им над некоторыми и в Сакмарском городке. Хлеб продавали на базаре мукою от 1 руб. и до 80 коп. пуд, а печеный продавали сперва по 3, а потом по 4 коп., но к вечеру, по причине вышеозначенных известий, продавцы его еще вздорожали и продавали уже по 7 коп. фунт.
96) На 28-е число ночью, приехав из Сакмарского городка тамошний атаман Донский с имевшимися при нем казаками, ко их послано было туда из города 50 человек; он отправлен был занять сие место и иметь там предосторожность, дабы предводитель злодеев не прокрался тамошнею стороною в Башкирию; по вышеозначенному его сиятельства сообщению, сей атаман сам сказывал, что посланные от него по большой Московской дороге до Мустафиной деревни, то есть к самому Уралу (со 150 верст от Оренбурга), никто из злодеев не видав, возвратились к нему; а вчерашнего-де числа послал он Донский в Каргалинскую слободу родного своего брата с одним казаком, для разведывания, что там делается, которые оба приехали туда в самое то время, как от злодеев передовые люди, человек до 80 или около 100 с четырьмя значками приехали в ту слободу (но тут ли был предводитель их Пугачев, оного они узнать не могли), и сделав в оной слободе тревогу, начали-де по всем улицам разъезжать, и из лучших-де тамошних богатых татар закололи копьями 4-х человек, и дворы их зажгли, имевшегося-де при брате его казака ранили копьем, а брат его Донского, повязав лицо себе платком, чтоб не узнали и притворясь, якобы он из той же злодейской толпы, начал с прочими скакать и кричать по улицам, а между тем и нашел случай спуститься на реку Сакмару, по которой прискакав в Сакмарский городок, подал ему атаману о всем том известие. Донский команду свою имел уже готову на оседланных лошадях, и укрывая оный случай, сказал тамошним казакам для вида, что он спешит для встречи идущего с войском генерала, к чему б и они вое изготовились; выехав же из города, поскакал он не прямою дорогою к Оренбургу, а к Чернореченской крепости, а оттуда на Мосоловские рудники, и подъезжая к оным, усмотрел за собою злодейскую погоню, человек до 200; но как-де он спустился там на реку Яик, то-де оная злодейская толпа, постояв на рудниках недолго, далее за ними не погналась и возвратилась назад, может быть за усталью лошадей, а он Донский рекою Яиком безопасно уже приехал к Оренбургу. Еще сказывал он
, что в селе советника Тимашева, называемом Ташлой, стоит тысячи полторы или две башкирцев, которые-де тут ожидают предводителя злодеев, или что с ним сделается; по его Донского признанию, злодейское намерение состоит в том, чтоб, перешед реку Белую, убраться на заводы, или, переправясь чрез Яик, итти в Киргизскую степь, куда, по нынешней распутице, а потом, за великим разлитием вод, воинским командам гнаться за ним будет не можно. После полудня все люди в городе были встревожены тем, что около Бердской слободы, для предосторожности и примечания, не явится ли где злодей, никаких караулов и разъездов учреждено не было, а потом из возвратившихся в Каргалинскую слободу злодеев, как сказывали, человек до 800 или до 1000 нечаянно ворвались и причинили там многим смертоубийство, а многих увезли с собою в помянутую Татарскую слободу; бывшая тут с капитаном небольшая регулярная и нерегулярная команда, хотя было и вышла к городу, но злодеи, перехватя оную на дороге, с собою ж угнали: опасся только уходом наперед начальник оной команды, капитан Сурин; при сем самом случае тут же были и ехавшие в Оренбург от его сиятельства для занятия квартир и для своих надобностей капитан и с ним 12 человек гусар, еще капитан же Григорий Пыхачев из отставных от службы, взятый в команду г. генерал-маиора Мансурова, отставный же переводчик Матвей Арапов: злодеям удалось тут оного Арапова тяжко изранить, от чего он, по привозе в город, скоро и умер; (79) одного гусара закололи, а двое остались там в неизвестности; о помянутые капитаны и 9 человек гусар в город приехали благополучно: сказывали, якобы сам предводитель злодеев Пугачев туда приезжал, да яицких-де казаков было немного, большое число состояло из каргалинских татар и башкирцев, да и сакмарские казаки и несколько калмыков; какое ж число побито тут людей и сколько злодеями увезено, то узнать было не можно. Ввечеру ж от губернатора отдан был именный приказ, что оный предводитель злодеев прокрался назад в Каргалинскую слободу, и там побил и разграбил лучших людей, а
оттуда-де устремясь и в Бердскую слободу, подкрался оный к ней нечаянно во время тумана; могло статься, что в оной слободе был туман: но в городе во весь сей день никакого тумана не было.
97) 29-го числа, известясь, что злодеи еще вчера Бердскую слободу оставили пустую, забрав всех бывших там людей в Каргалу, командировано туда несколько военных людей с одною пушкою, а притом послано было несколько подвод для забрания оттуда сена и для привоза оставшегося там хлеба, что беспрепятственно и учинено; в оной же слободе найдены скрытно находившиеся яицкие казаки, с тем намерением, чтоб кого-нибудь из городских отхватить и увести к предводителю их, в Каргалу, из коих злодеев трое пойманы и в город привезены; о предводителе злодеев слышно было, якобы он из Каргалинской слободы поехал сей день в Сакмарск, но ночевать-де хотел быть в Каргалу; между тем многие заподлинно уверяли, что до полудня и после половины дня примечены за Чернореченскою крепостью идущие туда команды, из коих ввечеру несколько гусар и в Бердскую слободу вступило. Во вчерашний злодейский в помянутую слободу набег побитых и увезенных злодеями служивых людей счисляли до 60-ти человек. - 30-го числа передовая армейская команда с г. полковником Хорватом Бердскую слободу заняла, с тем, чтоб отсюда итти к Каргалинской слободе; помянутый полковник к г. губернатору присылал от себя маиора, для изъяснения потребных ему обстоятельств, а о следующих сюда генералитетах было известие, что они ночевать будут в Чернореченской крепости; передовые ж их войска в оную крепость и вступили. Оставшийся в Илецкой Защите капитан Ядринцев, уведомясь чрез выходцев, что предводитель злодеев Пугачев с сообщниками его в Татищевой крепости разбит, прислал от себя в Оренбург из находящихся в оной Защите на годовой службе двух казаков на лыжах, коими как г. губернатору и в Соляное правление о обстоятельствах, когда и как оная Защита попалась в злодейские руки, кратко рапортовал, чему в дополнение от оных казаков в помянутом Правлении взята сказка, и при рапорте статского советника Рычкова представлена г. губернатору, с требованием от него повеления о восстановлении тамошних соляных работ; с оными ж казаками прибывши оттуда священник словесно объявил, что к сопроти
влению злодеев употребили себя из находящихся там служивых регулярных и нерегулярных людей только 15 человек, а прочие-де все, по приближении их к оной Защите, передались к злодеям, и так-де оную Защиту спасти, по великому числу злодеев, никакими мерами было не можно. - 31-го числа его сиятельство, командующий генерал и кавалер, князь Петр Михаилович Голицын, обще с генералом-маиором Фрейманом, с полковниками князем Долгоруковым и Бибиковым, и еще с несколькими штаб и обер-офицерами, к великому обрадованию всех городских жителей, приезжал в Оренбург налегке, и отобедав в назначенной ему квартире, в доме директора Твердышева, с г. губернатором, после стола, помешкав тут немного, отправился назад в Берду, с тем намерением, чтоб завтра, нимало не упущая времени, для преследования предводителя злодеев, Пугачева, следовать ему с командами своими к Каргалинской слободе и к Сакмарску, где оный злодей с сообщниками его находится.
Апреля 1-го числа выбежало из Сакмарского городка двое башкирцев, да один казак, чрез которых известно стало, что предводитель злодеев, Пугачев, с сообщниками своими засел в старом Сакмарском городке а намерен-де, ежели не устоит против атакующих его войск, пробираться в Башкирию, куда-де от него и указы разосланы уже, чтоб башкирцы сбирались к нему, а в Каргалинской-де слободе оставлено от него небольшое людство. В Бердской слободе пойманы 3 человека башкирцев, ехавшие к злодеям из Илецкого городка. Около полудня и после полудня часу в первом слышна была с стороны Сакмарского городка сильная канонада, что признавали за происходившее там с злодеями сражение, а ввечеру и получено известие, что злодеи, как в Каргалинской слободе, так и в Сакмарском городке совершенно разбиты, и пойманы-де тут главные Пугачева сообщники, называемые у него полковниками, из яицких казаков Шигаев, да оренбургский сотник Подуров, а сам-де он Пугачев в 40 человеках ушел на-утек к Пречистенской крепости, на самых хороших и свежих лошадях; однако-де в погоню за ним послана от его сиятельства гусарская команда. - 2-го числа, чрез присланного от г. генерал-маиора Федора Юрьевича фон-Фреймана известие получено о следующем: предводитель злодеев, Пугачев, находясь в Сакмарске и будучи от общников своих уведомлен, что передовые команды идут уже в Каргалинскую слободу, нимало не мешкав, и всеми своими силами и с артиллериею пошел из Сакмарского городка к той слободе. Ему сказано было, что оные команды сочиняют небольшое только людство; но как он сам усмотрел, что те команды, собравшись, превосходное людство сочиняют, да и распоряжены уже в порядок, то, не входя он в слободу, засел было близ ее в одном крепком месте, и начал пушечную пальбу, куда подвезены были два единорога, то он и стал подвигаться вверх по Сакмаре реке, останавливаясь во всех узких местах и производя пушечную пальбу в тот вид, чтоб между тем дать время сообщникам его у пильной мельницы построиться к бою. Как подошли команды к той мельнице, то и найдено уже у него там во фро
нте немалое число его сообщников: но и тут, по недолгом сопротивлении, все они были сбиты, побежали далее; сам он, как сказывали, не заезжая уже в Сакмарск, побежал толпою с небольшими людьми вверх по Сакмаре реке, куда за ним в погоню тот же самый час отправлена была гусарская команда. Кроме немалого числа побитых его людей, взято при сем сражении в плен более двух тысяч человек, и многие его главные сообщники, в том числе названные от него полковники, яицкий казак Шигаев и оренбургский сотник Подуров, писарь или секретарь его Горшков и другие; но первый, как сказывали, при поимке ограблен и убит гусарами. Теперь осталось ожидать одной поимки помянутого злодея Пугачева. После полудня прислано в город из Черноречья русских людей и иноверцев тридцать человек, и все они были в злодейской толпе и находились в Нижней Озерной и в Рассыпной крепостях; ушед после сражения, бывшего в Татищевой крепости, перехвачены оные разъездом на реке Донгузе, и показывали, якобы пробирались в свои домы. - 3-го числа ничего особливого слышно не было; к вечеру только пронесся слух в городе, якобы главнейший сообщник Пугачева, Чика, находившийся с сообщниками его под городом Уфою, разбит, и спасая себя от поимки, удавился. О предводителе их, часто помянутом Пугачеве, сказывали, якобы он засел в одной башкирской деревне, за Пречистенскою крепостью, и тут посланными за ним в погоню командами атакован. - 4-го числа, под конвоем легкой команды г. премьер-маиора Наумова, приведено в город из Сакмары отбитых при последнем разбитии злодеев две тысячи триста человек пленных людей, в том числе и вышеозначенный злодей, сотник Подуров, отставный солдат Жилкин, который у злодея назван полковником, и посылан был от него для взятия города Самары, из яицких казаков Горшков, коего Пугачев употреблял к письменным своим делам вместо секретаря, а о Шигаеве г. маиор Наумов сказывал, что при поимке его, заколот гусарами. - 5-го числа ничего особливого не было, кроме сего, что от его сиятельства князя Петра Михайловича Голицына прислано из Сакмарского городк
а вырученных им из злодейской толпы солдат и других людей да двух сот человек. Сей день отправлены из Соляного правления в Илецкую Защиту приехавшие оттуда казаки и священник с указом, по предложению г. губернатора, на представление оного правления о восстановлении тамошних соляных работ. Впрочем по Сакмарской дистанции привезен на сей неделе заготовленный там его сиятельством Бузулуцкой и в Сорочинской крепостях провиант, до тысячи четвертей, чрез что и голод, который почти все городские жители не малое время терпели, старанием его ж сиятельства миновался. Чрез находящегося при его сиятельстве обер-квартирмейстера известно стало, что к городу Уфе деташирован от его сиятельства с командою г. генерал-маиор Фрейман, а по большой Московской дороге гусарский полковник Хорват, да полковник же........., а ввечеру и сам его сиятельство в Оренбург прибыть изволил. - 6-го числа прислано из Сакмарского городка отбитых у злодея киргизцев человек до тридцати; хотя они и показывали, что захвачены злодеями еще в осень, но правда ли, узнать было не можно. О предводителе злодеев слышно было, что из Тимашевского села Тагилы, ночевав там, побежал он на Каноникольский завод, а оттуда-де хотел пробраться на Демидовский Авзяно-Петровский завод, и башкирцы-де, бывшие в его сообществе, заглаживая свои вины, послали для поимки его своих людей. Еще носился слух, якобы предводитель злодеев, ежели б на двух последних сражениях совершенно разбит не был и получил бы тут новое усиление, то намеревался он под именем его высочества государя цесаревича Павла Петровича сообщникам своим представить неизвестного какого-то молодого человека, и называть его своим сыном, с тем, чтоб оным подкрепить еще у подлого народа все свои злодейские вымыслы.
Прибавление первое.
К описанию шестимесячной Оренбургской осады от самозванца и государственного злодея Емельяна Пугачева, со времени поражения оного злодея под Татищевскою крепостью по то число, как помянутый злодей совершенно разбит под Каргалинскою слободою и под Сакмарским городком, и из того и освобождение города Оренбурга от вышеозначенной осады последовало.
22 числа марта (1774 года) по полуночи в 5-м часу корпус его сиятельства г. генерал-маиора князя Голицына выступил весь из Переволоцкой крепости, оставя обоз и подвижной магазейн с надлежащим прикрытием в той крепости (от Татищевой, где Пугачев засел с своими сообщниками, 18 верст).
К сему маршу учинены были нижеследующие распоряжения: с полуночи отправлены были подзорные малые партии, а авангард за час прежде корпуса отряжен был: оный состоял из баталионов гренадерского и егерьского, 200 человек лыжников, да 3 эскадрона под предводительством г. полковника Бибикова. За глубоким снегом, корпус от мест, то есть от первой колонны, не иначе мог следовать, как в одну колонну; марш открывали два баталиона гренадер, потом кавалерия по частям своим смешана была с пехотою: к соединению авангарда учреждены были легкие конные партии, а вышины, по сторонам лежащие, охраняемы были лыжниками. Авангард, не дошед до Татищевой крепости верст за 8, послал от себя для точного примечания злодеев; они сию партию подпустили почти к самой крепости, а тут вдруг кинулось из них на нее 300 яицких казаков. Партия наша успела отступить, быв немедленно подкреплена двумя эскадронами драгун с пушками, чем бунтовщики были удержаны и не могли вдаль преследовать. Полковник Бибиков, как скоро узнал о том, то подошел к концу горы, с которой вся крепость открывалась в расстоянии 5-ти верст. Командующий корпусом г. генерал-маиор, будучи о сем уведомлен, приказал корпусу поспешать в марше; а между тем обозревал он местоположения: где б удобнее предпринять меры к атаке неприятеля, который, забравшись в крепость, не показывал ни малейшего вида в движениях своих. По довольному ж примечанию ситуации, его сиятельство приказал корпусу маршировать в две колонны: правая была под предводительством г. генерал-маиора Фреймана, передовой деташемент составлял особливости, и колонна подавалась к правой стороне Илецкой дороги; сим порядком войска подошли к атаке, егерями и лыжниками заняты горы к прикрытию всего марша; злодеи продолжали прежний еще вид, чтоб скрыть свое движение, не выслав из крепости никого. Между тем его сиятельство приказал занять удобные места для главных двух батарей, а г. полковник князь Одоевский отправлен был к своим баталионам на левую вышину, которой, если б не предупреждено было овладеть, то 6 злодеи могли причин
ять оттуда крайний вред; между тем формирован был из колонн фронт, пехота поставлена была в первую линию, имев резервы, а кавалерия составляла другую; но за глубоким снегом, почти невозможно было ей действовать. А как расстояние дозволило уже открыть батареи, то оное и решило терпение бунтовщиков, которые произвели сильную канонаду из 30 больших своих орудий. Жестокость сего огня продолжалась не менее 2-х часов.
Но как его сиятельство приметил, что отчаянных бунтовщиков и злодеев из гнезда их невозможно будет выгнать одною канонадою, то и решился наконец штурмовать крепость, у которой прежние укрепления хотя и разорены были, но самозванец поправил их сделанным из снега валом. Штурмование начато на правый ее фланг, куда г. генерал Фрейман подвел сперва баталион г. полковника князя Одоевского; командовал сим баталионом 2-го гренадерского полка подполковник и кавалер Филисов; а между тем корпус продолжал свой марш, делав косую линию, а тем и окропились наряженные к атаке войска. Стремление злодеев весьма было на них усильно, да и вывезли они из крепости 7 пушек, поставя их на одном пригородке, который был противу баталиона атакующих; но с наших батарей оные были сбиты, и сие место занял г. генерал-маиор Фрейман. Его сиятельство хотя и отправил еще к помянутому г. генерал-маиору полковника и кавалера князя Долгорукого с баталионом, но приметя, что к совершенному поражению злодеев и сих отряженных войск будет не довольно, принужденным нашелся большую часть взять из бригады г. генерал-маиора и кавалера Мансурова, к подкреплению предреченного генерал-маиора. Командиры при том были: полковник Аршеневский и лейб-гвардии капитан-поручик Толстой, и батареи обращены были на атакуемые места. Г-ну генерал-маиору Фрейману приказал его сиятельство усилить свое стремление, а г. полковнику Бибикову с егерями и лыжниками велено тревожить правое злодейское крыло. Г. генерал-маиор и кавалер Мансуров, устроя кавалерию, подвинул несколько эскадронов по дороге, лежащей к крепости, а две чугуевские роты с подкреплением двух эскадронов Бахмутских гусаров обратил для занятия большой Оренбургской дороги. Во вс° сие время канонада беспрерывно продолжалась; но чтоб при наступающем уже вечере дело как можно скорее докончить, то сам его сиятельство своею особою предводительствовал, и побуждал пехоту к устремлению на крепость: почему три баталиона и спустились с пригорка; и хотя встречены они были большею высылкою из крепости, и происходило тут жест
окое сражение, но злодеи с великим их уроном прогнаты были. Между тем, не взирая на то, что из крепости производили уже пушечную картечную пальбу, атакующие войска под предводительством храброго генерал-маиора Фреймана, кинулись на вал; злодеи хотя и увидели тут неминуемую свою погибель, но еще, да и отчаяннее прежнего, оборонялись. Первые взошли на батарею 2-го гренадерского полка баталионы с своим полковником и кавалером князем Долгоруким, а с левой стороны баталион князя Одоевского. В то же самое время подоспели баталионы, составленные из 24-й полевой легкой команды с подполковником Аршеневским, равномерно и сочиненной из Вятского и Томского полков лейб-гвардии с капитаном Толстым. Г. полковник Бибиков с своей стороны не упустил также приближиться к левой крепостной батарее, и взошел на оную, а команды его лыжники притом имели сильный бой на Илецкой дороге. С преждеушедшими из крепости конными и пешими злодеями полковник Бибиков не оставил все способы употребить - разогнать оных злодеев, послав туда на подкрепление егерей, куда и кавалерия была подведена.
Когда вал и ворота заняты были, то кинулись в три выезда все, да и передние эскадроны туда ж въехали с подполковником и кавалером Бедрягою. Злодеи хотя и еще поудержались было, в улицах и в домах засевши и имея в своих еще руках пушки, но войска ее императорского величества с неописанною храбростию, будучи предводимы достойными и неустрашимыми командирами, поражали их везде, и одержали сей день совершенную и важную победу. К преследованию злодея отряжена была по всем дорогам кавалерия, под предводительством г. генерал-маиора и кавалера Мансурова. Злодейская толпа находилась здесь людством более 9,000 человек, в том числе было не меньше 2,000 выбранных самых отчаянных бунтовщиков из яицких и илецких казаков; исетских и оренбургских находилось до 3,000 пехоты, из заводских мужиков 2,000, в том числе были и ссылочные, взятые злодеями в Илецкой Защите, прочие все из татар, калмыков и башкирцев, а небольшая часть была и киргизцев. Пушек находилось при них 36; предводительствовал ими главный бунтовщик и самозванец Пугачев сам. Дерзость и депаратность была их столь велика, что сверх всякого чаяния в одной крепости нашлось убитых злодейских тел 1315, в преследовании на 15 версте найдено убитых же 830, в лесах и сугробах поколото лыжниками до 350 человек, в плен взято яицких и илецких казаков 290; прочих в плен же взятых число превосходит 3,000; пушек получено в добычу с снарядами 36. С нашей стороны убиты здесь: Томского полка капитан Фаддеев, поручик Шмаков, 24-й легкой полевой команды адъютант Людвиг; тяжело ранены: 2-го гренадерского полка капитан Алсуфьев, который чрез несколько дней и умер, 24-й легкой полевой команды капитан Станкевич, 2-го гренадерского полка поручик князь Путятин, которые от тяжелых ран и умерли; поручик Александр Чириков, инженерный подпоручик Курчеев, 5-й легкой полевой команды подпоручик Николай Шипов, 25-й же легкой полевой команды прапорщик, да 2-го гренадерского полка прапорщик же Угланов; легкими ранами ранены: 2-го гренадерского полка подполковник и кавалер Филисов, лейб-гвардии адъют
ант Кошелев, капитан Василий Сумароков, Иван Карташев, Владимирского полка капитан Михайла Воронин, Томского полка капитан же Иван Винклер, поручики 25-й легкой полевой команды Антон Швейковский, 2-го гренадерского полка Дмитрий Голенищев, Алексей Филисов, подпоручик Николай Вердеревский, прапорщик Андрей Каров. Убито из нижних чинов: 2-го гренадерского полка гренадеров 51, Томского полка гренадеров 16, Владимирского 8, Вятского 19 человек, из легких полевых команд рядовых 27, чугуевский казак 1; тяжелыми ранами ранено: 2-го гренадерского полка гренадеров 213; того ж полка легкими ранами ранено 26, из Томского полка тяжело раненых 16, легко 37 человек; Владимирского полка тяжело раненых 9, легко раненых 26; Вятского полка тяжело раненых 15, легко 27 человек; из легкой полевой команды тяжело раненых 54, легкими ранами 31 человек; из полевой артиллерии тяжело раненых 2, Архангелогородского полка тяжело раненый 1, легко раненых 7 человек; Изюмского полка тяжело раненый 1; а всего всех чинов убито 132, тяжело раненых 330, легко раненых 167 человек. Лошадей убито 35.
При сем важном и решительном сражении отличили себя, во-первых: г. генерал-маиор Фрейман, будучи предводителем главной атаки, с неописанною храбростию всегда и везде восстановлял порядок, и, несмотря на отчаянное сопротивление бунтовщиков, достиг до своего предмета, и овладев крепостным валом, способствовал к победе.
Г. полковник и кавалер князь Долгорукий, отряженный к приумножению и усилованию атакующих, с неустрашимою храбростию управлял свой баталион, и выдерживая от осажденных злодеев жесточайшую канонаду, ободрял своим примером подчиненных, и достигнув до своего намерения, взошел на вал.
Г. полковник князь Одоевский с подполковником и кавалером Филисовым, будучи наперед отряжены к атаке, не оставили употреблять все способы превозмочь и одолеть упорство оборонявшихся бунтовщиков, поощряя примерами своими, где г. подполковник Филисов и рану получил в шею. - Подполковник Аршеневский, по отряжению его, чтоб скорее доставить подкрепление к атаке генерал-маиору Фрейману, в то самое время, когда на оную жестокие нападения сделали злодеи (чему его сиятельство сам был свидетелем), по повелению его, кинулся наперед с баталионом, из легких полевых команд составленным; то ж учинил и лейб-гвардии капитан-поручик Толстой, следуя тому достохвальному примеру: и так оба они вошли на вал, доказав отменную храбрость. Г. полковник Бибиков, будучи на первом фланге, не упустил ничего с стороны своей к удержанию злодеев, посылая на них лыжников и егерей, тревожить их левый фланг: а потому не осмелились они всех своих сил обратить на атаку г. генерал-маиора Фреймана; после чего не упустил он от своей стороны взойти и на вал крепости.
Г. генерал-маиор и кавалер Мансуров, предводительствуя бригадою своею с правого фланга, в продолжение сражения со всеусердною к службе ее императорского величества ревностию, прилагал старание, и употреблял все способы приобресть славу; поставя свои батареи, сделал злодеям не малый урон, и в преследовании их учреждениями своими умножил поражение. - Подполковник и кавалер Бедряга, в самый тот момент, как пехота очистила вал, первый из кавалерии с двумя эскадронами Изюмских гусаров вскакал в крепость, и причинил там злодеям сильное поражение и кровопролитие, да и вслед за ними продолжал погоню. - Полковник и кавалер Хорват, приметя колебание злодеев, храброго своего полка с двумя эскадронами, присоединя к себе Чугуевские роты, объехал Оренбургскою дорогою, и обратя бегущих по оной дороге назад, гнался за ними по дороге к Илецкому городку более 17 верст, и в, сем преследовании побил множество злодеев. - Г. полковник Ильин с своим полком, въехав в крепостные ворота, злодеев также преследовал, и привел пленных 300 человек. - Находившиеся при корпусе волонтеры, лейб-гвардии конного полка поручик князь Волконский и адъютант Кошелев всегда были его сиятельстве неотлучны, и посылались от него в нужные места, что оба они исполняли с бесстрашием и с отменною храбростию, причем адъютант Кошелев пред концам сражения и рану получил в ногу пулею. Такую ж доказывал при всяком случае к службе ее императорского величества ревность и дежурный при корпусе премьер-маиор и кавалер Муфель, не оставляя везде быть, куда только следовали приказания. Находившийся при его сиятельстве в должности дежур-маиора, Углицкого полка квартирмистр Романов, чрез усердие свое к службе, многократно оказывал хорошие заслуги, и в продолжение сей экспедиции употреблялся с хорошею пользою; а здесь с начала сражения с небольшою командою послан был для примечания злодейских батарей к самому валу, и обозревши оный, подал обо всем том настоящее сведение; равно ж и дивизионный квартирмистр Герман а продолжение сей многотрудной экспедиции должность свою неусы
пно исправлял, доказывая по званию своему довольное в ней искусство; а здесь же, в поражении при Татищевой крепости злодеев, употреблен был с егерями и освободил окруженных злодеями лыжников. - 24-й легкой полевой команды премьер-маиор Швейковский и 2-го гренадерского полка секунд-маиор Пушкин были в настоящей атаке и в штурмовании крепости, где, по засвидетельствованию бригадного командира г. генерал-маиора Фреймана, отличили себя довольно храбростию.
Неустрашимость и храбрость ее императорского величества войск известны уже всему свету, а потому и при сем важном и решительном сражении, к преодолению всех упорств от бывших в крайнем отчаянии злодеев и бунтовщиков, всеми военными людьми оказанная ревность заслуживает генерально имя достойных и неустрашимых воинов, а особливо гг. штаб и обер-офицеры, предводительствуя своими подчиненными, при всяком встречном случае всеусердно и ревностно исполняли свои должности.
23-го числа чрез разосланные партии привезено пленных до 400 человек, да явилось дезертиров из Бердинской слободы 10 человек оренбургских казаков: последние объявили, что по разбитии злодеев в главной их толпе, то есть в Бердинской слободе, сделалось между ними замешательство, и что сам изменник Пугачев, прибрав к себе яицких казаков, часть ссылочных и заводских людей, однако ж всех навс° не более 2000 человек, вознамерился спасать себя бегством и пробраться прямо степью к Яицкому городку так, чтобы пройти ему до Переволоцкой крепости, оставляя здешнюю дорогу в левой стороне, и артиллерии-де взял он с собою только 10 пушек; остальная-де часть бунтовщиков, как башкирцы и прочие, отделились от него и пошли к Ново-Московской дороге. По сим известиям, чтоб пресечь оному злодею дорогу, в тот момент приказал его сиятельство отрядить к совершенному истреблению оного злодея сильный деташемент с подполковником и кавалером Бедрягою, дав в командование его два баталиона пехоты, два эскадрона гусаров и карабинер с 10-ю орудиями, подтвердя накрепко, чтоб он как возможно наискорее занял Переволоцкую крепость и имел бы примечание на все движения пораженных и бегущих злодеев.
25-го числа уведомлено, что самозванец Пугачев с сообщниками своими остановился в хуторах от Переволоцкой крепости верстах в 30-ти, и старается пробраться оттуда прямо к Ново-Сергиевской крепости, а потому и отрядил его сиятельство г. полковника Ильина с двумя эскадронами, придав ему 100 человек егерей и 100 лыжников, с тем, чтоб занял он Переволоцкую крепость; а подполковнику Бедряге, вышед из оной, велено маршировать к Ново-Сергиевску, и так сделать связь от Татищевой до Ново-Сергиевской крепости. Сего ж числа явилось дезертиров 67 человек.
26-го числа получил его сиятельство сообщение от оренбургского губернатора, г. генерал-поручика и кавалера Рейнсдорпа, что он, будучи от дезертиров уведомлен о победе, одержанной в Татищевой крепости над известным злодеем Пугачевым, и зная о побеге его Пугачева, не преминул взять с своей стороны надлежащие меры, да и послал вслед оного часть войска; также отрядил некоторую часть и к занятию Чернореченской крепости и Берлинской слободы, оставленной злодеями, где покинуто от них около 60 пушек, знатное число провианта и фуража; что вс° приказал он перевозить в Оренбург. Таким образом, к преграде и пресечению злодейского побега, учреждена по означенным местам связь от самого Оренбурга даже до крепости Ново-Сергиевской, а от оной и до Сорочинской крепости велено иметь частые разъезды. В сей позиции находились войска до 30 числа; злодеи ж, усмотря, что им здесь прекратя и намерение свое сдержать никоим образом не можно, оставя оное, обратились назад, и пошли опять к Каргалинской слободе.
Между тем командующий г. генерал-маиор упражнялся в том, чтоб из готовленного в Сорочинской крепости магазейна, как можно скорее, доставить в Оренбург довольное число провианта и фуража, куда все назначенные транспорты были уже доставлены.
29-го числа взятые в плен в течение вышеозначенных чисел, при достаточном конвое, отправлены были по Сакмарской линии; а важных арестантов до 600 человек отправлено при корпусе.
Сего ж числа получил его сиятельство подлинное известие, что злодей Пугачев, узнав, что со всех сторон к пресечению побега его на Яик взяты меры, со всею своею толпою обратился назад чрез Общий Сырт, с намерением занять Каргалинскую слободу: почему в самой скорости и отправлены туда передовые войска, под командою г. полковника и кавалера Хорвата. В ту ж самую ночь получены подтвердительные известия из Чернореченской крепости о настоящих движениях злодейских, и что самозванец Пугачев прямо стремится к помянутой слободе, видя везде путь себе прегражденный, а потому и обнадеялся в оной слободе найти еще свое убежище; а хотя обе оные подгородные слободы, то есть Каргалинская и Бердинская, и заняты были небольшими партиями от легких войск, высланных из города Оренбурга, но оные партии, находя себя не в состоянии сопротивляться злодейским силам, принуждены были ретироваться: к тому же было не безызвестно, что бунтовщики, усиливавшись, заняли было не малым своим числом Берду, да и намеревались тут, как в прежнем своем гнезде, сонмище свое еще сделать; а потому командующий г. генерал-маиор князь Голицын приказал полковнику Хорвату с крайнею поспешностью следовать к Оренбургу, да и всему корпусу назначил поход с полуночи; генерала ж маиора Мансурова оставил в прежней позиции, для охранения крепостей Ново-Сергиевской, Переволоцкой и Татищевой, в том рассуждении, чтоб тем подвоз провианта и фуража из Сорочинской крепости мог быть беспрепятственно продолжаем, да и коммуникацию б отнять у бунтовщиков с Яицким городком. В команду помянутому г. генерал-маиору поручено войско: три баталиона пехоты, в том числе один егерьский и пять эскадронов конных с достаточным числом артиллерии.
30-го числа корпус сделал форсированный марш до Чернореченской крепости, где получен рапорт от г. полковника Хорвата, что он занял уже Бердинскую слободу, а злодей в Каргале и в Сакмарском городке, и что он по верным известиям узнал, якобы состояние бунтовщиков переменилось, и предводитель их получил к себе в шайку более 2,000 башкирцев, да из разной сволочи обратно к нему ж приобщились не мало, так, что число всех оных простирается до 5,000 человек, а потому и признал он г. полковник за лучшее обождать тут прибытия корпуса.
31-го корпус следовал до слободы Бердинской, которая расстоянием от Черноречья 17 верст. Марш сей продолжался лугами и по реке Сакмаре, а частию озерами. По прибытии в оную слободу, соединился корпус с передовым деташементом, где его сиятельство получил верное известие, что самозванец Пугачев положил намерение тут остаться и приумножить свои силы, заготовляя тут довольное себе пропитание. Сего ж числа отправился его сиятельство с одним легким конвоем в город Оренбург, до которого от Бердинской слободы считается 7 верст, куда прибыв, от г. генерал-поручика и кавалера, оренбургского губернатора Рейнсдорпа встречен и принят он был с отменною радостию, при общем восклицании всех городских жителей, которые, за неимением пищи, находились в великой уже слабости; радость свою оказывали они, проливая слезы и прославляя монаршую к ним милость доставлением избавления сего близ самой погибели бывшего города, который, будучи утеснен несносным гладом, в скором времени неминуемо и совершенно погиб бы со всеми его жителями; а как скоро получил его сиятельство от здешнего г. губернатора обо всех обстоятельствах сведение, то, нимало не мешкав, и выехал из города в тот же самый день, взяв в прибавок войск несколько пехоты и один эскадрон легких драгунов, да казаков яицких и оренбургских до 300 человек; но понеже оные казаки (будучи в шестимесячной осаде) потеряли всех своих лошадей, то его сиятельство нашел способ снабдить их оными, собрав от всего своего корпуса и истребовав у штаб и обер-офицеров, кои усердствуя к службе всемилостивейшей своей монархине, последних лошадей своих охотно отдали. Таким образом признал его сиятельство за самую нужность, чтоб, нимало не теряя времени и не давая скопляться и усиливаться вышеозначенному злодею, атаковать его всеми силами в помянутой Каргалинской слободе.
1-го числа апреля по полуночи учрежден был марш в три колонны; авангард был под командою г. полковника Бибикова, которой передовые войска приближась к Каргале, приметили, что злодеи находятся в оной слободе якобы не с большим числом; но самозванец Пугачев в самое приближение корпуса прибыл туда со всею его толпою, в намерении, чтоб пробраться ему оттуда в Бердинскую слободу, думая, что войска продолжаются еще в Татищевой крепости, или не пришли еще в сию слободу. Местоположение около Каргалы примечено весьма неспособным и наполнено рвами и дефилеями; один только проход был к ней, да и тот самый нужный: почему и не можно было иначе здесь действовать, как только одною малою частию войска. Злодеи против самой дороги поставили свою батарею из 7 пушек, и стремились удержать баталионы капитан-поручика Толстова и полевых легких команд подполковника Аршеневского, которые отряжены были к атаке; по наступлении оных, злодеи нашли себя недостаточными вступить в сражение, и затем, вышедши из слободы, спустились на реку Сакмару, покрывая свою ретираду пушками и надеясь дойти до Сакмарского городка. Его сиятельство, как скоро уведомлен был о их выступлении из Каргалы, отрядил тотчас полковника и кавалера Хорвата с 3 эскадронами гусаров и один эскадрон карабинер Архангелогородских, дабы на первый случай несколько их поудержать; а между тем тогда же послан батальон капитан-поручика Толстова; но злодеи еще поспешнее ретираду свою продолжать начали, занимая дефилеи. Кавалерия, как ни стремилась их сбить, но сильною их канонадою удерживана была, продолжая свой путь более 3 верст; но как наконец подоспели наши пушки, и из последнего дефилея злодеев выбили, то без помешательства уже следовали, пользуясь весьма тесным проходом. В продолжение оного г. полковнику Бибикову с батальоном велено было занять гору, которая была на левой нашей стороне. Храбрый и достойный похвалы Хорват приметил, что ему дозволяет место ударить на бунтовщиков, с отменною неустрашимостию атаковал их, не взирая на превосходное число толпы их, отбил пушки, обр
атил их в наглый бег и преследовал за ними 8 верст. Самозванец сперва покушался было удержаться в Сакмаре, где собрав остальные свои силы и изготовился к обороне; но храбрые гусары преследовали их столь жестоко, что с бегущими вскакали в самый городок. Самозванец Пугачев как всегда имел готовых к побегу береженых лошадей, подхватя тут четыре заводные лошади, бежал оттоль далее по дороге на Пречистенскую крепость. Полковник Хорват не упустил догонять его еще столько, сколько дозволяли силы, на усталых лошадях; но не мог его достигнуть, за крайним утомлением лошадей своих. При сем решительном сражении бунтовщик Пугачев потерял без остатка все свои силы; пленных взято 2,800 человек, убито 400, между первыми найдены все первые самозванцевы старшины, а именно: Подуров, Горшков, Жилкин и прочие; в добычу получено 9 пушек, одно знамя Симбирского баталиона, взятое злодеями у полковника Чернышева, и несколько их злодейских значков, весь их обоз, заготовленный провиант и фураж, словом, часто помянутый бунтовщик и самозванец так здесь поражен, что при сем случае потерял он здесь все свои силы.
При сем важном и знаменитом сражении отменно против прочих отличил себя г. полковник и кавалер Хорват: быв первым участником в сражении злодеев, с своим полком отбил у злодеев все пушки, и не дал им засесть в Сакмарский городок, атаковал их тут, и преследование сделал столь сильное, что в скорости и последовало совершенное разбитие и поражение их, причем доказал он все качества неустрашимого и храброго начальника.
Гвардии капитан-поручик Толстой был отряжен с батальоном на подкрепление кавалерии, который поспешно следовал, подоспевая всегда облегчать оную в своих оборотах, и чрез поставленные от него пушки принудил злодеев ретироваться; об отличившихся же при сем поражении обер-офицерах Изюмского гусарского полка представлен особливый список.
Примечено также, что согласные яицкие казаки, будучи предводимы старшиною их Бородиным, доказали свою храбрость и усердие к службе ее императорского величества, находясь всегда впереди в преследовании злодеев. Чугуевского казацкого полка ротмистр Тутолмин и Гончаров, которые отряжены будучи с одними казаками, еще до приближения корпуса к Каргалинской слободе, храбро удерживали злодеев, дав время между тем подойти пехоте, и при поражении злодеев обще с кавалериею всегда были напереди.
Из-за сего вторичного поражения самозванца и возмутителя Пугачева с его сообщниками, признав его сиятельство, что г. генерал-маиору и кавалеру Мансурову в прежнем положении остаться уже нет надобности, послал к нему ордер, дав знать о вышеозначенной одержанной над злодеями вторительной победе; определил, чтоб он из Татищевой крепости следовал к Илецкому городку, для истребления находившихся в сих местах злодеев.
3-го числа отряжены войска внутрь Башкирии, для усмирения находящихся по рекам Д°ме и Белой сообщников Пугачева. Им хотя велено было следовать до самого города Уфы, но как по полученным чрез пленных известиям уведомлено, что те бунтовщики пробираются в Уральские горы, с намерением пройти оттуда в Исетскую провинцию и возмутить тамошних жителей, то посему и отряжены два деташемента: с первым отправлен г. генерал-маиор Фрейман по Уфимской дороге, на Бугульчанскую и Стерлитамацкую соляные пристани и к пригороду Табынску, где, будучи, обороты свои велено иметь ему по обстоятельствам. Из войска ж в команду его дано 600 человек пехоты и 8 орудий, 3 эскадрона гусар, рота чугуевских и 100 человек яицких казаков; со 2-м деташементом отряжен легких полевых команд подполковник Аршеневский; ему велено следовать по Московской дороге и быть в точной команде упомянутого г. генерал-маиора. С ним командированы батальон пехоты с 4 пушками, эскадрон Изюмских гусаров и эскадрон Бахмутского полка, да 50 человек оренбургских казаков.
При всем том не оставил его сиятельство разослать от себя во всю Башкирию объявления, что возмутитель и самозванец Пугачев сего месяца 1-го числа совершенно разбит и истреблен, с крепким подтверждением, дабы все зараженные скаредным духом возмущения его пришли в раскаяние, и возвратясь в свои жилища, прибегнули б с повинною к стопам законной и милосердной своей монархини, изъясняя им, что сие есть одно оставшее им средство умилостивить ее императорское величество, а паче когда они самого того самозванца и злодея Пугачева поймав, приведут к команде, чрез что восстановят они прежний свой покой и благоденствие; в противном же случае все они подвергнутся неминуемой и конечной уже погибели.
4-го числа уведомлено из допросов главных бунтовщиков, что самозванец Пугачев намерен всеми способами пробираться к Яицкому городку, где у него остались еще сообщники; а потому и определил его сиятельство г. генерал-маиору и кавалеру Мансурову, по занятии Илецкого городка, немедленно туда следовать к освобождению осажденных и крайнюю уже нужду претерпевающей там команды. Сего ж числа послана партия, при капитане Ивановиче, состоящая в одном эскадроне Изюмского полка гусаров с прибавлением одной роты чугуевских и 10 человек яицких казаков; ей велено итти к Пречистенской, а оттуда, ежели надобно будет, и до Красногорской крепости, разведывая в тамошних местах, не появятся ли где в оных злодеи, с намерением, чтоб сими местами прокрасться им к Илецкой соляной Защите, а оттуда б степью пройти и в Яицкий городок.
5-го числа в Сакмарском городке поставлен обсервационный деташемент с полковником князем Одоевским, в том намерении, чтоб в нужном случае удобнее было доставить сикурс отправленным внутрь Башкирии войскам, равномерно ж и обе предупомянутые подгородные слободы: Каргала и Берда, войсками заняты; сам его сиятельство сего ж числа отправился в Оренбург, куда по прибытии отряжена особливая пристойная партия легкой полевой команды с маиором Наумовым вверх по реке Сакмаре, для примечания над живущими в тамошних местах обывателями, которой велено, если злодей Пугачев или сообщники его будут там прокрадываться к Яику, то б их не пропущать и истреблять.
Впрочем же сие 6-ти-месячного осадного времени описание не может лучше и преимущественнее окончано быть, как приложением копии с высочайшего и всемилостивейшего ее императорского величества именного указа, по окончании уже оного бедственного времени, то есть мая 1 дня 1774 года, состоявшегося за собственноручным ее величества подписанием, которого точное содержание есть следующее. (См. Приложения, I.)
Прибавление второе,
в котором содержится краткое известие о злодействах самозванца и бунтовщика Пугачева, учиненных от него и от сообщников его в разных местах после поражения их под Сакмарским городком, по поимке его Пугачева, то есть: сентября по 18 число 1774 года.
Поражение, помянутому злодею и сообщникам его учиненное под предводительством г. генерал-маиора и кавалера князя Петра Михайловича Голицына близ Сакмарского городка, столь было велико и сильно, что он, оставя всех своих сообщников в разбитии и рассеянии, сам-третий или сам-четверт того ж, т. е. 1 числа апреля, малыми и скрытными тропами прибежал в село г. коллежского советника Тимашева, называемое Никольским, от Сакмарского городка 20, а от Оренбурга 50 верст, где он сию первую ночь и ночевал. (80) На другой день съехалось к нему туда из рассеянных злодеев несколько человек, с которыми он поехав отсель, трафил на одну толпу башкирцев, которую удалось ему еще преклонить в свое согласие; потом пробрался он с ними на Конаникольский бывший Мосолова завод, где все находившиеся крестьяне и рабочие люди склонились в его сторону. Тут, будучи во время вешней распутицы окружен разлитием вод, начал он больше прежнего башкирский народ возмущать и усиливаться снова.
Между тем скоро после Сакмарского поражения, от его сиятельства, вышепомянутого г. генерал-маиора и кавалера князя Голицына, командирован был в Башкирию г. генерал-маиор и кавалер Фрейман с довольною командою; но он, дошед сперва до Бугульчанской пристани, а потом до пригорода Табынска, за великим разлитием тамошних рек, не мог поисков сделать над злодеями, и принужден был ожидать способного летнего пути, по которому он внутрь Башкирии со всею своею командою немедленно и пошел. Потом скоро, с особливым деташементом, в коем нерегулярных людей было до 500 человек, отправлен был вверх по реке Сакмаре из отставных от службы предупомянутый коллежский советник Тимашев, бывший прежде таможенным директором. О нем думали, что он, по имеющемуся в здешних за-уральских башкирцах кредиту, не только отвратить их от сообщения с Пугачевым, но и самого его в состоянии будет поймать; чего однако ж учинить он не мог; только с уфимской стороны от осады города Уфы, в которой сей город не маловременно был содержан, по приближении туда армейских команд, злодеи отражены, и хотя после того и засели было они в пригороде Табынске, от Уфы вверх по реке Белой около 100 верст, но и тут напав на то злодейское скопище подполковник Михельсон с командою всех их разбил, да и самого их предводителя яицкого казака, на Яике Чикою называвшегося, а после от Пугачева графом Чернышевым прозванного, поймав, в город Уфу отвез, где он несколько времени содержан был под крепким караулом, а потом, как великий злодей и главный Пугачева сообщник, отослан он в Казань. - 18-го числа мая прибыл из Казани в Оренбург его сиятельство г. генерал-поручик и кавалер князь Федор Федорович Щербатов, и вступил в главное командование всеми в Оренбургской губернии находящимися войсками, от которого его сиятельство вышереченный г. генерал-маиор и кавалер князь Петр Михайлович Голицын отправлен был в Башкирию сам, для усмирения приобщившихся в согласие к Пугачеву башкирцев, с корпусом регулярных и нерегулярных людей и с потребною артиллериею; выступил он из Оренбурга 17 июл
я, и на несколько времени остановился на Бугульчанской и Стерлитамацкой соляных пристанях, из которых, неподалеку от последней, на речке Акшадаре, имел сражение с башкирцами, коих разбив и рассеяв, прошел оттуда в город Уфу, и там, для воздержания башкирского народа, остановился: а между тем и г. генерал-маиор и кавалер Фрейман, в команду которого и вышеозначенный советник Тимашев с деташементом его приобщен, над злодеями учинил несколько поисков, разбив их скопища в разных местах с немалым их уроном; но со всем тем совершенно усмирить их и оные замешательства прекратить было еще не можно. Они, сбираясь кучами в разных местах нападениями своими на разные небольшие команды, на едущие по большим дорогам обозы, на медные и железные заводы, и на многие жительства, причиняли множество смертных убийств, грабительств, пожегов и разорения.
Сам злодей и самозванец Пугачев, во время вешней распутицы и разлития вод, находясь сперва на Конаникольском Мосолова заводе, потом на Авзяно-Петровских Демидовских заводах по нескольку дней, а оттуда пробрався на Белорецкий Твердышева завод, не только всех тамошних крестьян принудил быть в своем согласии и оные заводы опустошил, но и всю Башкирию, наипаче ж живущих около Верхо-Яицкой пристани и к стороне Исетской провинции возмутил так, что весь сей народ стал быть его сообщниками и государственными злодеями. (81) Не можно довольно надивиться, с какою скоропостижностию и удачею помянутый злодей и возмутитель, будучи в здешней стороне, злодейские свои намерения производил в действие; а как скоро бываемое в тамошних местах великое разлитие вод поуменьшилось, - во-первых: напал он на Магнитную в верху Яика имевшуюся крепость, коею овладев и разорив ее, устремился он, миновав Верхо-Яицкую крепость, на Уйскую линию. Здесь овладел он Улыкарагайскую, Степную, Петропавловскую, а напоследок 20 мая завладел он и главную там Троицкую крепость, где, так как и в Оренбурге, в летнее время торг и мена с азладскими купцами и народами происходит и бывает там великий купеческий съезд и своз многих товаров.
Жалко и почти не можно описать кровопролития и злодейств оного самозванца и сообщников его в помянутых и других местах, с сей стороны причиненных; словом, все штаб и обер-офицеры, в оных крепостях находившиеся, умерщвлены, жены их и дети с самыми простыми женщинами ограбленные и особые гнаты были пешком до самой Троицкой крепости. (82) Бывший здесь комендант, г. бригадир Фейервар, который на сей бедственный случай находясь болен и возим был в коляске, заколот копьями. Г-жа бригадирша, жена его, по жалобе на нее одного слуги, или служанки, якобы в жестоком содержании, привязана была к лошадиному хвосту, и таскали ее живую еще по улицам, а наконец оные злодеи тирански ее умертвили. Вс° сие в Троицкой крепости бывшее кровопролитие происходило 20 мая; имение ж всех, а равно и находившиеся там товары собраны и раскладены были верстах в трех от крепости, по кучам, с тем, дабы на завтрашний день между злодеями быть разделу, да и все в живых тут оставшие на другой день ожидали своей судьбины; чего ради и выведены они были в злодейский лагерь, от крепости верстах в трех имевшийся. Но сей день был днем их спасения: ибо г. генерал-поручик Декалонг с командою своею хотя и крайне поспешал нагнать злодеев, однако ж прежде не мог поспеть туда, как 21 числа мая, то есть, на другой день после взятия Троицкой крепости. Злодеи встретили его в верстах в 8-ми от крепости; но он с корпусом своим, напав на них, всех их разбил и рассеял прежде, нежели они к вышеозначенному дележу приступили, и побив из них многих на месте сражения, спас жизнь многих, бывших в руках уже злодеев, от погибели.
Сказывали заверно бывшие при том и смотревшие на оное побоище, что сам Пугачев в сие время не выезжал на сражение, но лежал в палатке, имев у себя руку подвязану, да и видели его, ехавшего верхом на лошади с подвязанною ж рукою. (83) А как-де ему сказано было от одного казака, что сражение для них несчастливо, и он бы поскорее убирался, то он, сев на лошадь, и поехал потихоньку за увал вдаль от крепости, а тем и спасся от поимки; к чему, сказывали, якобы был тут весьма хороший случай; но не многие-де то видели и знали. Коль же скоро перевалился он опять в Башкирию, то будучи здесь, и умножил он себе снова сообщников, да и оставшиеся от разбития злодеи туда ж к нему съехались; а хотя еще после вышеозначенного разбития и были на него нападения с немалым ему уроном, однако ж находил он всегда способы совокуплять и умножать свои силы. И так он отсюда в невероятной почти скорости прошел чрез всю Башкирию к реке Каме, и там будучи, завладел близ пригородка Мензелинска большим дворцовым селом Каракулиным, потом пригородом Осою и другими многими тамошними жительствами, умножив себе сообщников еще гораздо больше прежнего, да и артиллерии в разных местах нахватал не малое число; оттоль пошел он к реке Вятке, взяв намерение итти отсюда прямо к Казани для овладения сим знатным и богатым городом, знав, что тут не большая воинская команда находится.
По первым известиям, что оный великий злодей и самозванец, перешед из Башкирии к реке Каме, стремился уже и к городу Казани, вышеозначенные гг. генералы, чтоб удержать стремление оного злодея, хотя и пошли туда ж, а именно: князь Голицын из Уфы к пригороду Заяику близ Камы реки и по пути к Казани лежащему с немалым корпусом, а генерал-поручик князь Щербатов прямо на Казань из Бугульмы (ибо он из Оренбурга выехал туда еще в первых числах июля месяца, в том рассуждении, что ему, как главному командиру, быть здесь посредине); однако ж не могли они помянутому городу подать помощи. Злодей Пугачев, пришел сюда 11 числа июля с многочисленною своею толпою, сделал удар, имея при себе и артиллерию; малая, находившаяся здесь воинская команда, выведена вне жила к рогаткам и к небольшому рву, скоропостижно на сей случай сделанному, не могла удержать злодейское стремление: они, ворвавшись в жило, без всякой защиты бывшее, зажгли оное в разных местах, сделали не только великие пожары, но и грабительства домов, а при том захватили великое число обоего пола людей, и отослали в свой злодейский лагерь, где умерщвлены были от них многие. Они сей же день порывались было и на самую крепость, внутри города имеющуюся, где находились тамошние архиепископ, губернатор (в крайней болезни находившийся, от которой он скоро после сего погрому и умер) и другие знатнейшие особы; да и великое множество народа, для спасения своего съехавшиеся; но престарелый г. генерал-маиор Кудрявцев из дома своего переехать туда отрекся, а потому и убит он ворвавшимися в дом его злодеями. Пугачев, приметя, что вышеозначенною крепостью или замком скоро овладеть ему не можно, отложил нападение на оный до другого дня, а сам с сообщниками своими, оставя нескольких при пожарищах в городе для ночлега, отъехал в свой лагерь, и там будучи, как выше значит, многих из захваченных в городе погубил; от вышеозначенного ж злодеями причиненного пожара славный Казанской богоматери монастырь, многие церкви, гостиные дворы и почти все слободы до основания сгорели; уцелели тол
ько четыре предместья, то есть Архангельское и Суконное, да две татарские слободы.
Тот же день ввечеру, когда самозванец Пугачев с сообщниками своими намеревался еще быть в город и приступать к замку, прибыл туда на спасение всех оставшихся там храбрый подполковник Михельсон с имевшимися при нем деташементами, и нимало не мешкав, а притом и не взирая на многочисленную злодейскую толпу, вступил в сражение и так их поразил, что они, оставя на месте множество убитых, разбежались все врознь; думали, что сим одним поражением оставившие город жители спаслись от угрожаемой крайней их погибели; но тем вс° дело не было еще окончено: самозванец Пугачев, будучи поражен, кинулся и разослал от себя сообщников своих в близ города лежащие села и деревни, и обещал великие награждения, собрал разной сволочи, а больше татар и новокрещеных чуваш, столь много, что людство его составило более 25.000, с которым вознамерено наперед атаковать и разбить упомянутого подполковника Михельсона, а потом снова приступать к городскому замку всеми силами и совершенно овладеть ему сим городом.
В деяниях древних веков и в новейших историях едва найдутся ли примеры, чтоб столь отважный и многолюдный злодей побежден и совершенно прогнат был от города, почти совсем в руках его имевшимся, такою малою командою отважностию, какову имел здесь г. Михельсон; но как сие, так и все вышеозначенное требует подробного и обстоятельного описания, а я предварительно сообщаю один только перечень; а потому не распространяясь здесь об оном, за неимением у меня верных на вс° записок и доказательств, внесу здесь точную копию с рапорта помянутого г. Михельсона о сем храбром его поступке, с великою отвагою и бесстрашием учиненном. Сию копию имею я из рук моих приятелей. Рапорт его писан от него к г. генерал-поручику и кавалеру князю Щербатову от 16 июля 1774 года следующего содержания:
"Я, не будучи в состоянии, за изнуренными моими лошадьми, довольно пользоваться двоекратными победами 12 и 13 чисел над государственным злодеем, вором Пугачевым, должен был остановиться на Арском поле. 14-го получил известие, что злодей, верстах в 20-ти от Казани, усиливает свою толпу, кою он и действительно совокупя к себе более 10 куч, набранных его сообщниками, умножил и сделался больше как в 25.000 человек, с коими вчерашнего числа и стал подвигаться для нападения на меня, с тем, чтоб разбить меня, взять Казань и простирать бы далее свои варварства и злости. Я, как скоро узнал о приближении злодеев, будучи подкреплен получением от его превосходительства г. генерал-маиора и кавалера Потемкина полутораста пехоты, пошел к ним на-встречу к тому месту, где имел сражение 12-го числа. Злодеи на меня наступили с такою пушечною и ружейною пальбою, и с таким отчаянием, коего только в лучших войсках найти надеялся, и малое мое число конечно б должно было уступить многолюдству злодеев, ежели бы не были подкреплены надеждою на бога, усердием к ее императорскому величеству, нашей всемилостивейшей государыне и утверждены не были со мною умереть или победить стремления злодейские. В продолжение четырех часов сражение, не уступая ни с которой стороны, сражаясь сначала стрельбою, а потом уже штыками и копьями, сколь ни опасный взяло вид, однако помощию божиею переменилось: - я, взяв с собою последний мой резерв в 40 человеках карабинеров, ударил в то место, где подкрепление было нужнее, и злодеи, сколько ни усиливались, помощию божиею и храбростию войск ее императорского величества были обращены в бег с потерею всей артиллерии и до 2,000 разных народов, по большей части иноверцев убитых; живых взято до 5,000 человек, знамен 17, пушек медных 3, чугунных 6, ящиков с снарядами 9 и немалое число пороха. Сколь мои кони утомлены ни были, я, не оставляя ни единого человека, гнался за злодеем, и препоруча всю кавалерию маиору Харину, не велел оного спускать с глаз. Злодеи, имев лагери в двух местах, в коих оставались несчастные ка
занские жители, доезжая как до первого, так и до второго, останавливаясь, старалися удерживать стремление: однако наши храбрые воины не давали злодеям справляться. Вор Пугачев из второго его лагеря едва ускакал из рук наших, и быв преследован более 30 верст, ударился он в лес, а наши кони были не в состоянии далее итти. Казанские жители, жены и дети их, кои злодеем были захвачены до 10,000 и более душ, из рук варварских освобождены, и получена совершенная победа. Я не оставлю, как скоро узнаю, куда злодей повернулся, употребить все возможности к истреблению сего вора. За долг мой считаю отдать справедливую похвалу, во-первых, маиору Дуве с его колонною, в которой был капитан Олсуфьев: сия колонна была единая, которую злодеи не могли привесть к колебанию. Равномерно ж себя отличили как пред сим, так и ныне, маиор Харин, ротмистр Чугуевского полка Демьянов, Архангелогородского князь Енгалычев, С.-Петербургского Домогацкий, Изюмского гусарского капитан Кардашевский, поручики: С.-Петербургского Матис фон-Фуск, Тутолмин, барон Игельстром, Архангелогородского барон Дельвиг, Изюмского гусарского Зелинский, Томского пехотного Венгерский, Чугуевского квартирмистр Яковлев, Казанского гусарского полуэскадрона Скупинский, артиллерии подпоручик Амбрациев, Томского Блохин, 2-го гренадерского Быков, из корнетов: С.-Петербургского Селиванов, Пятин, Нейман, Изюмского прапорщик Рыков, Казанского полуэскадрона Зверинский, Томского Ржевский, Чугуевского Иванов и адъютант Тареев, вахмистры: С.-Петербургского Рылеев, Архангелогородского Ларионов, сержанты: Томского Сапожников, Популов и Нармуцкий, Володимирского Алекин, Малыгин и Куроедов".
С нашей стороны убито разных команд 35, тяжело раненых 63, легко раненых 58, лошадей убитых 46, раненых 68. После сего злодей Пугачев не отважился уже здесь совокуплять и умножать себе сообщников, пошел он с оставшими при нем злодеями по луговой стороне Волги вверх, и переправился на нагорную под Кузьмодемьянским, чрез Васильевский перевоз, а еще одна или две толпы злодеев, между коими были и башкирцы, не хотя итти за Волгу, пошли по луговой стороне. Каждая толпа сказывала, что предводитель у нее самозванец Пугачев, может быть, для того, дабы лучше утаить, где он сам находится и куда его намерение клонится; но скоро открылось, что он за Волгою возмущал и разорял жительства; пробирался он к городу Нижнему, надеясь там из множества бурлаков немалым числом умножить себе сообщников. Сказывали, якобы из находившихся при нем яицких казаков, послал он от себя несколько наперед в село Фокино, на берегу Волги лежащее (ниже города Нижнего около 30 верст) с тем, чтоб тутошних крестьян, принадлежащих дворянину Демидову, прежде других возмутить и привлечь в свое согласие; но оные, не отдавшись в обман, поймав оных возмутителей и связав, отвезли в Нижний, которых тамошний г. губернатор, генерал-поручик и кавалер Ступишин повеся, пустил на плотах на низ Волгою рекою, а сею строгостию тамошних жителей и успокоил, да и сам Пугачев узнав, что ему в Нижнем удачно быть не может, намерение свое итти туда отменил, и обратился вместо того к городу Алатырю.
Идучи сюда спопутно, возмущал везде подлый народ, и завладев городами Алатырем, Саранском, Пензою и Саратовом, причинил в них ужасные кровопролития и грабительства, умертвил тамошних начальников и множество находившихся в тех городах и уездах дворян, кои ему и сообщникам его в руки попались. Из Саратова ж со всею злодейскою толпою пошел он прямо к Царицыну, которым городом также мог бы овладеть, если б не дошла до него весть, что гонится за ним близко предупомянутый храбрый полковник Михельсон. Сие послыша и оставя осаду Царицына, пошел он на-утек вниз по Волге далее; но помянутый полковник с передовою своею командою нагнав сего злодея ниже Царицына верстах во сто, 25 августа сделав с ним сражение, разбил его до основания, и всю находившуюся при нем артиллерию, а именно 19 пушек, 4 единорога, да пудовую мортиру, отбил, и свесь его обоз получил в добычу. При сем сражении убито было злодеев на месте более 2000, а в плен взято 6000 человек: только сам он Пугачев и здесь еще увернулся и обратил свой бег на луговую сторону; но для истребления его отряжены были от г. генерал-маиора Мансурова и царицынского коменданта г. полковника Цыплетева 200 яицких казаков под командою маиора Бородина, и донской полковник Тавинский с его полкам, которым наистрожайше подтверждено, всюду за ним следовать, и атаковав, поймать или совсем истребить; а сверх того и командующие гг. генерал-поручик и кавалер Суворов и предупомянутый генерал-маиор князь Голицын, перешед Волгу с их командами, для преследования и поимки его Пугачева туда ж устремились.
Оставшиеся от разбития сообщники его Пугачева, узнав, что со всех сторон с крайнею поспешностию гонятся за ними сильные деташементы, от которых они неминуемо окружены и стеснены быть имеют к неизбежной их погибели, начали для спасения своего помышлять о поимке помянутого самозванца, дабы, и отдачею оного от себя, сколько-нибудь облегчить свои винности, кои сказывали, что сие намерение между сообщниками Пугачева в побеге их от Волги продолжалось несколько времени; а как они приехали на Узени, которые места подошли к Яицкому городку, и Пугачев стал им представлять, что лучше и безопаснее для них итти им на взморье к Гурьеву городку и оттоль пробраться в Персию (к чему напред сего и яицких казаков склонилось намерение), то все они от сего похода отреклись, и поссорясь с ним явно, сказали ему, что они много за ним ездили, а теперь уже он бы за ними ехал; из-за чего, связав его, и послали от себя в Яицкий городок, с известием, что они его связали, и когда привезут его, то будут ли прощены. В Яицком городке находился тогда для следственных дел по Секретной комиссии гвардии капитан-поручик Маврин, почему от находящегося там в комендантской должности полковника Симонова, для привоза и приема его, и командирован был сержант Бордовский, которому он Пугачев от тех его сообщников и отдан был связанный. И так привезен он в Яицкий городок и посажен тут под крепкий караул. Вс° сие произошло в те самые числа, в которые он великий государственный злодей прошлого 1773 года оказался в тех же местах на яицких казачьих хуторах и под Яицким городком, о чем в описании оренбургского осадного времени обстоятельнее значит.
По привозе Пугачева в Яицкий городок, не только вышеозначенные от Царицына для поиску и поимки его отправленные деташементы, но и вышеупомянутые генералы в самом коротком времени в Яицкий городок прибыли, а тем и подтверждается, что означенные сообщники Пугачева к поимке и привозу в помянутый городок того самозванца и предводителя своего ничем больше, как страхом от приближившихся к ним со всех сторон войск были подвигнуты и принуждены; самозванец же сей, по учинении ему чрез вышереченного гвардии капитана Маврина надлежащего допроса, взят г. генерал-поручиком и кавалером Суворовым и повезен к главнокомандующему, генерал-аншефу графу Петру Ивановичу Панину под наикрепчайшим караулом, для которого его отвоза сделана была на подобие клетки особливая на двух колесах телега, куда он посажен, по рукам и по ногам скованный. (84)
Прибавление третие,
в котором содержится краткое известие о том что по привозе оного злодея Пугачева в Симбирск, а оттуда по отвозе его в Москву происходило, и какая сему врагу отечества казнь учинена.
По привозе помянутого Пугачева в Симбирск, когда он представлен был главнокомандующему генералу, его сиятельству графу Петру Ивановичу Панину, при многолюдном собрании народа на дворе его сиятельства, то хотя он и признавался тут публично, что он донской казак Емельян Пугачев, и как пред богом, так и пред ее величеством важные преступления чинил и пред всем государством виноват; но, может быть, по привычке своей, или по злой своей натуре, ответствовал на вопросы его сиятельства очень смело и дерзновенно, то раздража тем его сиятельство, тут же пред всем народом получил от собственных его рук несколько пощечин и ударов, из-за чего и начал уже быть кроток, и став на колена, просил у его сиятельства помилования. После чего посажен он был под крепкий гвардейский караул, скованный по рукам и по ногам железами, а сверх того около поясницы его положен был железный обруч с железною ж цепью, которая вверху прибита была в стену; таким образом содержался в Симбирске.
1774 года сего числа за довольным конвоем и отправлен был на переменных подводах в Москву, для окончательного следствия и решения. (85)
2) Экстракт из журнала командующего войсками ее императорского величества, г. генерал-маиора и кавалера князя Петра Михайловича Голицына, о деташементах, командированных в разные места для поиска и истребления злодеев, и какие где от них действия и успехи были.
1. Военное действие было от реки Волги, где прежде бывший Казанской, а ныне Оренбургской губернии, город Самара и пригород Алексеевск, на Самаре ж реке лежащий, заняты уже посланными от самозванца Пугачева сообщниками его командированным от г. генерал-маиора и кавалера Мансурова деташементом, оба оные места из злодейских рук освобождены, да и в других, где оные злодеи встречались, посыланными от нею партиями с немалым их уроном были рассыпаны.
2. В первых числах января командирован был от г. генерал-аншефа и кавалера Александра Ильича Бибикова с особливым деташементом вверх по Каме реке до пригорода Мензелинска родной его племянник, г. полковник Бибиков, коему отделено было баталион гренадер и два эскадрона конных. Он, где не встречались ему злодейские толпы, везде их поражал с великим их уроном; а между тем он же, и пригород Заинск, в руках уже злодейских бывший, в который они засев и преклоня тамошних жителей на свою сторону, противиться было тут стали, из злодейских рук вырвал, выгнав из него оных злодеев, побил их до 400 человек, и в плен взял не малое число, отняв у них пушки, а тутошних жителей усмирил. Потом 10 числа февраля 1774 года прибыл в Нагайбацкую крепость, и узнав от тамошних обывателей, что в крепостце, называемой Бакалы (от Нагайбака в 37 верстах), стоит злодейская толпа в 4,000 человеках, немедленно туда выступил, взяв с собою 300 человек пехоты, 120 гусаров и 50 казаков, да 4 пушки, 11-го числа поутру оную крепость атаковал, и выгнал из нее злодеев; следуя ж за ними несколько верст, побил из них до 400 человек, а оттуда возвратясь в Нагайбак, пошел чрез Бугульму, для соединения с корпусом его сиятельства.
3. Г. полковник Хорват около реки Вятки нагнав скопляющихся тут злодеев, всех разбил и рассеял, да и предводителя их, который возмущал там народ, поймав, на страх тамошних жителей, учинил ему пред народом достойное наказание.
4. Капитан Фаддеев около Черемшана реки, под деревнями Афонкиной и Туармой, нагнав злодеев до 200 человек, убил их на месте, да 25 человек в плен взял. Он же Фаддеев узнал, что в деревне Соленкиной находится около 3000 человек башкирцев, приставших к самозванцу и злодею Пугачеву, взял надлежащие меры к их атаке, при которой с обеих сторон продолжалась пушечная пальба, а наконец все оные злодеи были от него опрокинуты и устремились на побег, оставя на месте убитых до 300 человек, в том числе и главный их начальник, да две чугунные пушки.
5. Поручик князь Ураков, отряженный от помянутого ж капитана Фаддеева на злодеев, коих было до 300 человек, напав на них, побил из них 50, да в плен взял 7 человек.
6. Капитан Квашнин-Самарин, при деревне Сентемире, напав на собравшихся тут злодеев, коих было до 800 человек, совершенно их разбил, и взял из них в плен немалое число.
7. Командированный от г. генерал-маиора и кавалера Фреймана маиор Валленштерн, имев сражение с злодеями на большой Московской дороге, в селе Спасском, которое по помещике и Рычковым называется, где оные злодеи на малое время имели свои стан и форпост, всех их разбил и из того села выгнал, а сверх того получил он тут в добычу награбленного здесь оными злодеями провианта и фуража 280 подвод, да 250 рогатой скотины, что роздано по командам.
8. Г. подполковник и кавалер Бедряга, командированный от г. полковника Бибикова, сперва при деревне Чолнах имел сражение с злодеями, оставил их на месте убитыми до 100, да в плен взял 25 человек; потом он же от помянутого г. полковника командирован был с 300-ми пехоты, с одним эскадроном гусар и с 4-мя пушками засевших и укрепившихся засекою в селе Пьяном Бору в немалом людстве злодеев не только всех из той их засеки выгнал, но и побил из них до 400 человек, да в плен взял 60, а кои засели было в избах и отстреливались, тех разъяренные военные люди всех перерезали и перекололи.
9. Г. подполковник Гринев, после завладения злодеями Ставропольской крепости, напав на тех злодеев около Красноярской крепости, сию злодейскую толпу разбил, и взятые ими в Ставрополе пушки и порох с снарядами у них отбил.
10. Нарвского пехотного полка премьер-маиор и кавалер Гагрин отправлен был от самого вышеупомянутого г. генерал-аншефа и кавалера в Кунгур, и узнав там злодейский скоп, простиравшийся до 2000 человек, не смотря на их многолюдство, небольшою своею командою отважился их атаковать, всех их разбил, и отнял у злодеев 18 пушек. Убитых на месте сочтено им 50, да в плен взято 60 человек, причем сам он ранен в ногу, но не опасно; убитых у него было 3, да раненых, кроме его самого, 5 человек.
11. Г. полковник и кавалер, командированный от г. генерал-маиора Фреймана, нашел толпу злодеев, около 700 человек, под деревнею Акбашами (от Бугульмы в 30 верстах), атаковал оную; злодеи встретили его с необыкновенным криком, делая со всех сторон устремление; наконец все они, убоявшись пушечной пальбы и разделясь на пять куч, ударились на побег, за которыми командирован от него был гвардии капитан Толстой. При сем случае побито злодеев 35 человек, в добычу получено 200 пик, довольное число рогатого скота, провианта и фуража.
12. Команды г. полковника Хорвата капитан Воронин командирован был от маиора Елагина, для занятия квартир, в деревню Захаркину; военных людей было при нем только 30 человек гусаров, 56 егерей и 50 гренадеров, с одним орудием. Подошед он Воронин к помянутой деревне, и усмотрев около ее на высотах злодеев около 1000 человек, дал знать о том команде, а между тем злодеи и начали по команде его стрелять из пушек и окружать его небольшое людство. Он, сделав батальон-каре, со всех фасов производил пальбу, и оною от тех злодеев оборонялся. Помянутый полковник, уведомясь о том, отрядил к нему маиора Елагина с немалым числом гренадеров и эскадрон с двумя орудиями; по приходе ж к нему Воронину из сей команды авангарда, устремились они на злодеев, выезжая в самую их толпу. Злодеи, усмотря сие и узнав, что и г. полковник сам туда в сикурс следовал, пошли все на побег. Убитых злодеев найдено на месте около 200 человек, да отнята у них одна пушка; в плен взято только 12 человек: ибо разъяренное войско всех кололо; они без остатка б были здесь истреблены, если б глубокие снега помянутому г. полковнику не воспрепятствовали подоспеть к самому тому происходившему сражению.
13. Казанских баталионов секунд-маиор Попов, присланный Казанской губернии в провинциальный город Кунгур с рекрутами, по усмотрению главнокомандующего генерал-аншефа, такое сделал там благоразумное и порядочное распоряжение и оборону сему городу, что он имев неоднократные сражения с злодеями, от которых помянутый город обложен был, удержал его от погибели; а за ту его ревностную службу, по рекомендации оного г. генерал-аншефа, именным ее императорского величества указом и пожалован он Попов в подполковники.
14. Предупомянутый г. генерал-маиор и кавалер Мансуров, 14 февраля приближась с командою своею к Бузулуцкой крепости, встречен был злодейскою толпою, которая имела около 2000 человек с 15 пушками; он тотчас сделал учреждение к сражению с злодеями и, отрядя часть войск на другую сторону с подполковником Гриневым, приказал им зайти и напасть на злодеев от деревни Малаховой. Злодеи начали производить по его команде жестокую пушечную пальбу; но, не уважая сего, отряжен был к атаке с драгунскою ротою поручик Ижевский, который тотчас отбил поставленные у злодеев напереди 2 пушки, и хотя прогнал их саблями до самой крепости, но остановлен тут был картечною из пушек их стрельбою. С другой стороны подполковник Гринев, прошед узким проходом, в котором состояло 6 пушек, преодолел их мужественно (где и лошадь под ним убита), а потом ворвался в крепость; между тем же от стороны его превосходительства отряжены были к пресечению побега и к занятию дороги маиор Соловьев, с двумя ротами гусар, и легкие полевые команды, да поручик Гарстейн с одною ротою драгун, и так гнались за злодеями около 7 верст. Пленные объявили, что прислано было к ним от злодея Пугачева в сикурс яицких казаков 50, а всего до 1000 человек; начальники у них были здесь: Арапов, Чулочников и Каюков, кои все разогнаты. По занятии крепостей, взято тут от злодеев пушек медных 7, в том числе один 12-фунтовой единорог, чугунных пушек 8, ящиков 9, 5 саней с снарядами, 3 знамя, дротиков казацких 723; убитых сочтено 270, в плен взято 286, да явились собою 165 человек.
15. Маиор Елагин, находясь в деревне Пронкиной с передовым деташементом, в коем находилось пехоты и кавалерии более 500 человек и 4 орудия, в самую ночную темноту и во время сильного бурана, принужден был выдержать нечаянное от злодеев нападение; он немедленно учредил тут порядок, и готов был к обороне, но, по несчастию его, при первой атаке, сей достойный и храбрый офицер убит; потом подоспел туда: Владимирского полка капитан Самарин с гренадерами и с подкреплением роты 2-го гренадерского полка с капитаном Олсуфьевым, кои с отменною неустрашимостию бунтовщиков отбили с их уроном, взяв от них и пушки; и хотя в продолжение сего боя покушались бунтовщики еще ту деревню атаковать со всех сторон, но как покойного генерал-маиора Елагина команда по старшинству досталась секунд-маиору Пушкину, то и не упустил он доказать своего усердия к службе храбрым и хорошим предводительством: устроил с своей стороны такой порядок к атаке, что злодеи за их продерзость довольно были наказаны. Потом вышел он из деревни для преследования их, сколько по темноте ночи осторожность дозволяла.
Сие сражение продолжалось более 3-х часов; наконец злодеи ушли с большою их потерею; между убитыми найден тут главный их начальник Толкачев и несколько старшин; в плен взято 36 человек. С нашей стороны главный урон состоял здесь в потере вышеозначенного маиора Елагина; убит же Чугуевского казацкого полка прапорщик от карабинер, унтер-офицер, карабинеров 2, гренадер 1; тяжело ранены: 2-го гренадерского полка поручик, карабинер 1, гусар 1, гренадеров 2 и канонер 1.
3) Краткое известие о злодейских на Казань действиях вора, изменника и бунтовщика Емельки Пугачева, собранное Платоном Любарским, архимандритом спасо-казанским 1774 года августа 24 дня.
Любезный друг!
О злодейских на Казань действиях вора, изменника и бунтовщика Емельки Пугачева, 1774 года предприятых, краткое посылаю вам известие, собранное из словесных рассказаний таких людей, кои сами, или в разных против его экспедициях будучи, или по несчастию в злодейские его руки попавшись и много претерпев, всех дерзких и бесчеловечных сего урода злодейств зрителями были. Я о истине и точности всех обстоятельств не ручаюсь; по крайней мере большая и существеннейшая оных часть достоверна.
Правда, многие много и с немалою против моего описания отменностию рассказывают; но сии, сколько я их знаю, ни в каких сего бунта случаях не бывав, более опровергать чужое, нежели о себе что-либо правде подобное объявить склонны. Мне кажется, сего вора всех замыслов и похождений не только посредственному, но ниже самому превосходнейшему историку порядочно описать едва ль бы удалось; коего все затеи не от разума и воинского распорядка, но от дерзости, случая и удачи зависели; почему и сам Пугачев, думаю, подробности оных не только рассказать, но и нарочитой части припомнить не в состоянии, поелику не от его одного непосредственно, но от многих его сообщников полной воли и удальства в разных вдруг местах происходили.
Для того, друже! и вам от меня совершенной о сих приключениях несчастливых истории ожидать не можно было; будьте и сим грубым начертанием довольны. При том же я чрез сие, не историка подробного свойство, но усердного друга послушание оказать старался.
И так приступаю к удовольствованию вашего любопытства.
После частых поражений в окрестностях Оренбурга, злодей Пугачев, скрыв на несколько времени свой побег, покусился чрез немалолюдные свои толпы, под предводительством некоторых своих сообщников, учинить вторичное нападение на город Кунгур; но, по изрядном примерными сими в верности к правительству жителями сделанном отпоре, видя слабую надежду к одолению, обратя стремление свое к реке Каме, показался сам с несколькими тысячами всякого сброда, а паче башкирцев и татар, при городке Осе; тогда, по мере приближения к Казани Пугачева, умножилась в казанских жителях робость; ибо явные везде распространяясь слухи, что он прямо стремится на Казань, приводили и неробкие сердца в смущение; но только и было: все боялись; а о невредимости общества никто не помышлял: всякий думал спасти себя, не помышляя о прочих сочленах. После, как уведомились, что посланный на защищение Осы баталионный маиор Скрыпицын с капитаном Смирновым и подпоручиком Минеевым, по издержании всего военного запаса, с согласия жителей, для спасения себя и города (ибо злодей приказал уж было крепость, которая вся деревянная, обвалить соломою, намереваясь ее сжечь), сдался со всею при нем бывшею артиллериею, тогда не преминули многие, скрыв имение свое в безопасные места и никому не оказавшись, удалиться с поспешностию из Казани.
Несчастный оный предводитель думал сдачею своею при способном времени услужить отечеству, открывая правительству злодеевы предприятия; в следствие чего, согласясь с капитаном и подпоручиком, которого изменнические мысли еще неизвестны были, написав в Казань письмо, изыскивая надежные способы к пересылке, носил оное в кармане. Изменник, не имевший никогда благородных мыслей, Минеев, случай сей употребил в мнимую свою пользу, сказав о том Пугачеву, за что его злодей наименовал полковником; напротив, те несчастные, без дальнего по обыкновению его рассмотрения, были повешены. Возгордясь небольшою сею при Осе удачею, Пугачев отважился, переправясь чрез Каму, пойти на Ижорский и Воткинский казенные заводы, где сбунтовавшись его приходом работники главного над теми заводами командира Венцеля и других, при должностях находившихся, тщетно сопротивление чинивших, предали злодею, которые равную с прочими таковыми, в варварские его руки попадающимися, имели участь. Заводы разграблены и почти до основания разорены, а работников наибольшая часть по своему произволению записались злодею в службу. После сих легких удач, несмысленный Минеев подумал, что можно предпринять что-нибудь и важное, и будучи в тех мыслях, что ежели намерение его соответствовать будет окончанию дела, может он быть у Пугачева первым министром и вольнее насытить свои необузданные страсти, стал помышлять о покушении на Казань. Сии столь дерзкие мечты так злодейским его сердцем овладели, что, не внемля ни гласу совести, ни страху наказания от бога и власти, начал возбуждать, или, лучше сказать, убеждать Пугачева итти прямо к своему отечеству, Казани, где отец его, весь род, приятели и знакомые, заклинаясь пакостною своею жизнию, что он по причине развалившегося крепостного строения и известных ему слабых расположений удобно оною овладеть может. На что, по нескольких неудобствах несопротивления, которые Минеев решить и опровергать старался, злодей и склонился. Как сие в дерзком их совете заключено было, то начали, прилежно запасаясь всеми военными, как ору
диями, так и другими потребностями, коих не мало взято было на вышеобъявленных заводах, и с поспешностию удаляясь от подполковника г. Михельсона, который их преследовал, приближаться к Казани; тогда большая часть сего города жителей, удостоверясь о подлинности грозящего им несчастия, а больше когда услышали, что высланный из Казани с несколькими полевыми солдатами для воопрепятствования полковник Николай Васильевич Толстой разбит и убит (не взирая, что город со всеми предместиями, рогатками и в надлежащем расстоянии батареями укреплен), кой-куда бежали спасаться многие в Москву, иные в Симбирск, в Пензу и прочие места.
Наконец Пугачев, пред тем роковым днем, в который суждено по неосторожности от злодеяния его руки Казани погибнуть, то есть 11 числа июля, в самый полдень, за семь верст выше Казани, на подлужной левой стороне Казанки реки, при мельнице, Троицкою называемой, в виду всего города лагерем безбоязненно расположась и делая под вечер разные движения, подсылал к городу со стороны Арского поля партии, в коих, как сказывают, и сам находился, но не предпринимая в тот вечер ничего, возвратился в свое становище, где до утра пребывал спокойно.
Сволочь его состояла тогда по уверению более нежели из 20.000 различных людей, яко то: яицких казаков, башкирцев и татар, вооруженных саблями, луками и огнестрельным оружием, большая часть из мужиков заводских и собранных в около-лежащих по дороге деревнях, у коих никакого более оружия, кроме кольев, дубин и завостренных шестиков, в руках не было.
На другой день, то есть 12 июля, поутру, сей злобный буян повел на горе атаку следующим образом: вся многочисленная оная толпа, под предводительством самого оного урода и яицких казаков, в немалом протяжении прямо от села Царицына по Арскому полю стремилась к городу, имея пред собою для защиты и вместо подвижных батарей несколько возов соломы, между коими расставлены были пушки, в удивительной скорости; злодеями наполнились стоящие в близости от дороги по правую сторону казенные кирпичные сараи, а по левую забором огороженные помещицы Нееловой роща и генерала Кудрявцева дом; из всех сих засад сильною стрельбою охранявшую перерыв дороги небольшую при одной пушке команду сбили с места, и явно нападать стали, которая видя вокруг себя великое множество злодеев, иных почти внутрь укрепления уже ворвавшихся, и опасаясь, дабы не быть отрезанной, построившись кареем, ретировалась за рогатки: между тем злодей Пугачев (приметив еще накануне, что прямо по открытому Арскому полю покушение его на город, по причине поставленной против оного главной батареи, имеет быть тщетным) отрядил с правого своего крыла не малое число пешей черни, по большей части без всякого оружия, с одними кулаками, к речке Казанке, приказал берегом по подгорью подходить к предместию; почему малосмысленные сии твари, от конных яицких казаков сзади плетьми погоняемые, перебегая весьма проворно из буерака в буерак, из лощины в лощину и переползывая, по предписанию Минеева, по-егерьски на брюхах чрез вышины, кои пушечным нашим выстрелам несколько открыты были, наконец таким образом в самые крайние к жилу два буерака выбрались свободно. И хотя постановленною на сем опасном месте одною небольшою пушкою и производима была по них пальба, однако они, исправно наблюдая вышеупомянутое учреждение, снизу Казанки подползши, пушку отбили и влезши в губернаторский летний дом, между двумя оными буераками стоящий и с предместиями соединяющийся, как из ворот, так и из-за заборов оного дома по строю, прямо вдоль за рогатками стоящему, начали палить из ружей; при том н
е только уж позади оного строя оказались, но в то ж самое время ближайшие улицы наполнили, чем во-первых на главной батарее причинили великое смятение; с другой стороны, левое злодейское крыло, частию по закирпичным сараям, частию пространным буераком к Суконной слободе, собственному защищению оставленной, пробравшись, караулы по горе и народ, из-за рогаток некоторое супротивление чинивший, сбили, и немедленно оную зажегши, устремились по улицам. Сие услышав, а больше увидя пламень, из злодеев, внутрь предместья с двух сторон ворвавшихся, все и на прочих батареях бывшие, не видав ни малейшего нападения, с одной робости оставив неприятелю пушки и весь снаряд, без всякого порядка опрометью в крепость побежали.
Тогда-то сии кровожаждущие звери всех попадающихся им в немецком платье, яко, по мнению их, в богопротивном, думая быть дворян и чиновных, коих, будто народных мучителей, предприяли истребить, иных кололи, а иных в свое становище отвозили, где бесчеловечнейшим образом плетьми замучены; из захваченных же ими солдат ни один почти не умерщвлен, а только у всех косы обрезаны были. Всякого состояния, пола и возраста жителей в полон верст за 7-мь отгоняли; укрывшиеся же в церквах, видя оттуда терзаемых и закланных своих родственников и знакомых, не смели рыдать, но трепеща, равной себе ожидали судьбины. Алчные злодеи не устрашились разбивать, разграблять, сожигать и самые святые церкви; из коих людей бесчинно бегая с оружием и въезжая на лошадях, выгоняли в плен, многих тут же умерщвляя.
Как сие местничество по городу происходило, Пугачев с ближними своими, отбив в гостином дворе, против крепости, не более как на 20 сажень отстоящем, ворота, и в находящемся при оных трактире засев с двумя пушками, другие из триумфальных ворот церкви и из-за питейного большого дома и винных погребов каменных, кои внизу с правой стороны с крепости из ружей непрестанно палили по городу, откуда равным образом отвечаемо было. Сей штурм устремлен был по большей части на Спасский монастырь, который занимает правый угол крепости и которого южной городовой стены фас, а особливо наугольная башня, от ветхости до половины почти развалилась. Подобный Пугачеву, помянутый изменник Минеев, с другой стороны, поставя также на святых воротах Казанского девичьего монастыря сделанной церкви на паперти две пушки, стрелял в крепость по самому опасному развалившемуся месту. Сии злодеи не без успеха могли бы продолжать таким образом атаку; но видя своих паче на грабление устремившихся, бродящих по домам, обремененных добычею, разъезжающих пьяных по улицам и многих одетых в различные одежды, яко то: в стихари, подризники, в женское платье и пр.; также не стерпя жара от пламени зажженных около крепости публичных и приватных зданий, а при том наипаче опасаясь охваченными быть сзади пожаром и приближающимся на помощь осажденным, под командою подполковника Михельсона, войском, не осмелились более штурмовать крепость, хотя во многих местах от древности и развалившуюся, но отступя в лагерь, с досады во многих местах зажгли город.
За несколько часов пред тем грозным временем, сбежавшиеся в крепости, то от страха очевидной смерти, то от жара бывшего в крепости ужасного пламени, да и внутри в разных местах возжигавшегося, также от пыли и дыма, сильным вихрем и бурею наносимых, почти задыхались, наипаче женщины и малолетные, теснящиеся в церквах, зданиях и под оными, по углам, конурам и где только можно было, подняли вопль, крик, стон и рыдание, думая, что уже злодеи вломились в крепость. Неутомимый пастырь Вениамин, архиепископ, во вс° то время продолжавшегося штурма, не выходя из соборной Благовещения пресвятыя богородицы церкви, коленопреклонно молил господа о ниспослании скорой на нечестивых помощи, а по утишении пальбы, не взирая на жар, дым и копоть, взяв честные иконы, со всем бывшим при нем духовенством, внутрь крепости обошел вокруг с умиленным пением, молебствуя ко всевышнему. Вскоре потом чувствовали от жара не малую прохладу, а от бури, дыму и пыли свободу, так что к вечеру глубокое настало молчание, которое и всю ночь продолжалось. Всякий ожидал заутра несчастного конца своей жизни; всякий, прощаясь с ближними, в бдении пребывал до утра, взирая на беспрепятственно обращаемый в пепел город, и горькими слезами оплакивая кровных и сограждан своих, почитая их от рук злодейских или от пламени погибшими, отчего и самые бывшие на больших сражениях приходили в уныние.
По рассветании, взошед на высшие здания, обращали взор свой в ту сторону, откуда наступления вчерашней боялись ужасной тучи, разрушением крепости и погублением всех в ней находившихся грозящей, не ведая, что вчера еще пополудни в 6-м часу нетерпеливо ожидаемый г. Михельсон необыкновенным маршем, преодолев невероятные трудности, с малочисленною своею командою подоспевши, на Арском поле без отдохновения имел удачное дело со злодеем, и на месте сражения проводил ночь, не разоруживаясь; но к превеликому обрадованию вскоре заподлинно известились о всем том благополучном бывшем происхождении, и что превожделенную весть сию присланный тогда ж от г. Михельсона штаб-офицер приносит. Вообразить не можно, коль неописанная радость в тот час объяла несчастных: всякий предупреждает друг друга, стремится вбежать на крепостную стену, чтоб воззреть на сего ангела божия, желая увериться собственными глазами, и хотя малое в отягченном печалию сердце получить облегчение. Узнав же истину, с воздеянием на небо рук приносили благодарение вышнему, не без сожаления некоторого на свою судьбину, что и избавитель Михельсон не многими только часами опоздал вс° Казани случившееся отвратить несчастие; но и то за неисповедимое милосердие к себе божие почитали, что хотя без домов, без имения и лишась нескольких сограждан, а некоторые и кровных, сами живы остались.
Неутрудимый герой и избавитель Казани, не трогаясь с победительного своего места, давая более по толиким подвигам людям и лошадям своим роздых, сам прилежно наблюдал злодейские движения. Пугачев, как оказывают пленные, поражение свое по неведению приписывал князю Голицыну; но известясь, что поразитель его г. Михельсон, а не Голицын, предприял, повидимому, исправить вчерашнюю свою ошибку и загладить пред своими стыд; почему на другой день, то есть 13-го числа, рано отправил назад подальше в безопасное место все тягости и пленных казанских, с толпою двинулся прямо на Михельсона, и приказал черни своей, подняв по обычаю ужасный визг и крик, стремиться без порядка на кого попало, думая тем приведши неустрашимых в робость и замешательство, самому с отборными своими напасть с боков нечаянно, и чрез то с меньшим трудом выиграть победу; но мечтанием сим обманулся: ибо Михельсон лишь только движение безрассудного многолюдства приметил, тотчас предварил сам атаковать, и без дальнего сопротивления смял и прогнал к селу Савинову; но, за усталостью своей от толь чрезмерных трудов команды, не мог далее преследовать, а при том дабы и города без прикрытия не оставить, возвратясь в лагерь, отдыхал тот день и следующий спокойно, не видав от Пугачева никаких покушений: ибо он в оба те дни переходя с пленными и добычею с места на место, разглашал чрез своих едино-мысленных ложную над Михельсоном победу, взятие крепости и другие для обмана бредни; между тем приготовлялся неприметным народу образом к решительному на Михельсона и Казань покушению, отваживаясь в последние испытать свое счастие; почему без всякого отлагательства со всякого звания людей с разных мест и из Казани приведенных, учреждал под разными названиями полки, исправляя и запасая всякие потребности; а дабы в сем упражнении не иметь от Михельсона помешательства, то удалился от города по Галицкой дороге за село. Сухая Река называемое, верст за 15.
Как вс° было к исполнению его намерения готово, то 15 числа на рассвете толпе своей, под знамена расставленной, и прочему в плену у него находившемуся бесчисленному народу вслух велел прочитать бестолковый свой манифест, коим дал знать, что по вшествии с торжеством в Казань предприял поспешать в столичный свой город Москву; потом приказал пленным следовать за собою; сам с новоукомплектованными конными и пешими своими так называемыми полками, и со всем военным прибором весьма спешно пошел на Михельсона тою же дорогою, коею и от него удалялся. Можно было, по густой превеликой пыли, из-за лесов на-подобие дыма или черных облаков на воздух подымающейся, всему городу издали явно видеть злодейское третичное дерзновение, что всех приводило в страх и трепет, особливо представляющих себе несравненно превосходнейшее сволочи его число противу, так сказать, горсти защитительного своего (которое не более как из 800 карабинеров, гусаров и чугуевских казаков состояло) храброго войска, хотя мужество и искусство предводителя отчаяваться в победе и не дозволяло.
Как только сей от бога ниспосланный Казани защитник увидел противу себя идущего из-за Казанки прямо на Арское поле злодея, великим протяжением многотысячную толпу за собою влекущего, тотчас против него отправился с немногочисленными своими, привыкшими уже сих буянов поражать, воинами, и по занятии выгоднейшего места, не дав времени ему, как и где хотелось, построиться в боевой порядок, всеми силами, при помощи исправной своей артиллерии, на него с такою неустрашимостию ударил, что злодей, по весьма слабом и коротком сопротивлении, остановив все свои тягости военные, многолюдство и великим хищением собранное богатство, опрометью, как ему обыкновенно, побежал с весьма малым числом себе верных, по той же Галицкой к Кокшайску дороге, за коим отряженная команда гналась около 30 верст; но видя, что злодей, будучи впереди, везде берет переменных неусталых лошадей, за усталостию своих, возвратилась.
После чего в крепости торжественно благодарный молебен отправлялся, и Михельсон при умиленнейшем всего народа зрении и засвидетельствовании радостнейшими восклицаниями ура! и другими знаками наичувствительнейшей сему избавителю своему благодарности, генералитетом и знатнейшими персонами, за крепостными воротами был встречен, и поздравлен; между тем победительное его войско отнятою от злодея добычею подвиги свои с излишеством наградило. Вскоре потом рассеянные по разным местам злодейские остатки истреблены были.
Что после вернее или обстоятельнее к сему узнаю, для поправления или пополнения, сообщить вам не оставлю.
Государь мой!
Ваш слуга и богомолец
Платон, архимандрит спасо-казанский.
Конец.
Примечания
(1) О сей кончине императора Петра III печатанный и всенародно публикованный манифест 7 числа июля 1762 года.
(2) О родине и о разных приключениях сего бродяги, сколько возможно было собрать, сочиняется особое известие.
(3) К сочинению сего описания употреблены мною три следующие: 1) помянутый экстракт, при канцелярии г. губернатора содержанный, с коего по дозволению его превосходительства списал я себе копию; а как оный ведется по числам, то я в последовании сего и буду называть его журналом Губернаторской канцелярии. 2) Записки, во время злодейской осады содержанные, к чему служили очевидные примечания, городские обстоятельства и разные приятные известия. 3) Походный журнал г-на генерал-маиора и кавалера князя Петра Михайловича Голицына, с которого имею я у себя копию ж; но сей по порядку его вмещаем быть имеет под чертою в конце сего года и в будущем 1774 году. Я, как самовидец и слышатель многого, оные три источника в последствии сего описания буду, по приличности случаев, соединять и, сколько возможно будет, приводить их в одно течение, дабы чрез то сделать его полнейшим и обстоятельным.
(4) Г. подполковник и бывший яицкий войсковой атаман Бородин находился во время осады в Оренбурге, словесно объявлял, что от поползновенных яицких казаков на первый случай послан был к нему из тамошних же казаков, по прозванию именовавшийся (о коем ниже означится, что называли его наконец графом Чернышевым) в семи человках, который-де нашед его, Пугачева на Иргизе, провел на хутор казака Шолудякова, а от Яицкого городка на низ, по реке верстах в 80, где и начались у них злодейские совещания к бунту
(5) Илецкий казачий городок и станица (а не Защита Илецкая, где соль добывают) расстоянием от Яицкого казачьего городка 145, а от Оренбурга 124 версты; казаков в тамошней станице счислялось более 400 человек. Они все при начале Оренбургской экспедиции набраны и в казаки определены из разных людей, а потом, в бытность командиром г. тайного советника Татищева приобщены они к корпусу Яицкого войска.
(6) Сии несчастливые и от злодея Пугачева прежде других повешенные люди были из сотников: Яков Витошнов, Петр Черторогов, Федор Равнев, Иван Коновалов, да из пятидесятников: Иван Ружеников, Яков Толстов, Козма Подъячев, Иван Колпаков, рядовые казаки: Василий Сидоровкин, Иван Ларзянов, Петр Чукалин; сверх сих, будучи уже оный злодей ниже Яицкого городка, в хуторах Сластиновых повесил казака Андрея Скворкина.
(7) Сказывали, что он Пугачев, повеся сего атамана, самое лучшее его платье взял себе и стал в него одеваться. А прежде никакой хорошей одежды у него не было.
(8) Из всех вышеозначенных в прибавок бригадира Билова команды, к корпусу его Билова никто не дошел.
(9) Чернореченская крепость от Оренбурга расстоянием по прямой дороге только 18 верст, а Татищевская по той ж самой дороге 64 версты.
(10) Сию несчастливую молодую и, как слышно было, хорошего вида женщину и с братом ее захватя, держал он злодей при себе и ночевал с нею всегда в одной кибитке; а потом осердясь на нее по наветам его любимцев, отослал от себя в Бердскую слободу, где наконец приказал ее убить и с братом ее. Сказывали, что некоторые тело ее видели в кустарнике брошенное в таком положении, что малолетний ее брат лежал у нее на руке.
(11) Сия крепость от Оренбурга прямо по луговой дороге только 18 верст. В ней было наличного провианта, по сказке помянутого маиора: муки более 90, а овса до 500 четвертей. Сожалительно, что оный хлеб и овес не перевезен в Оренбург тогда, как злодеи еще в Татищевой крепости находились; но все оное досталось в руки и пользу злодеев.
(12) Сей хутор от Оренбурга 12 верст, имел изрядно выстроенный дом, а притом и церковь с хорошим украшением. Злодеи не только все внутренние сего дома уборы изломали, но и церковь божию розорили, так что после у пойманных видны были образа, писанные на холсте, под седлами на потниках, а у распятия господня, которое над царскими дверьми стояло, усмотрен гвоздь в уста пробитый.
(13) До сей слободы от Оренбурга считается 18 верст; из нее для службы при сих обстоятельствах самовольно выехало татар до 300 человек; прочие все остались в ней, и принуждены были тому злодею покориться, и исполнять все по его воле.
(14) Сакмарский городок от Оренбурга по большой Московской дороге в 29 верстах; казаков в нем счисляется принадлежащих к войску Яицкому до 250 человек.
(15) Главное намерение злодея, при сем с прямой дороги отступлении, было то, чтоб, окруживши Оренбург, таким образом не пропускать ему в город никакой ожидаемой туда помощи, а притом пресечь и привоз хлебный и харчевой, в чем и успех они имели: ибо следовавших в Оренбург из ближних жительств башкирцев, более 400 человек перехватя у Сакмарского городка, к себе итти принудили, и обольстя их у себя, на вред городу употребляли, а прочих приготовившихся следовать в Оренбург так поколебали, что они, оставя тот свой поход, разъехались по домам. Равномерно учинили они и с ставропольскими крещеными калмыками, послав к ним от себя нарочных; но ежели б оный злодей, не мешкав в Татищевой и Чернореченской крепостях, прямо на Оренбург устремился, то б ему ворваться в город никакой трудности не было; ибо городские валы и рвы в таком состоянии были, что во многих местах без всякого затруднения на лошадях верхом выезжать было можно.
(16) От сего самого числа по всему городскому валу расставлены были находящиеся в городе гарнизонные и другие служилые люди, а к ним в прибавок употреблены еще и разночинцы, из купцов и других чинов и слуг, коим ружья, порох и свинец розданы; а городские ворота не только запирать, но и навозом заваливать стали: для чего у каждых ворот нарочно навоз был заготовлен; но сие заваливание чрез несколько времени отменено: ибо признано ненужным и затруднительным.
(17) Для сведения в точном содержании оной публикации прилагается с нее сия следующая копия:
По указу ее императорского величества, из Оренбургской Губернской канцелярии публикация.
Известно учинилось, что о злодействующем с яицкой стороны в здешних обывателях, по легкомыслию некоторых разгласителей, носится слух, якобы он другого состояния, нежели как есть: но он злодействующий в самом деле беглый донской казак Емельян Пугачев, который за его злодейства наказан кнутом с постановлением на лице его знаков; но чтоб он в том познан не был, для того пред предводительствуемыми им никогда шапки не снимает, чему некоторые из здешних бывших у него в руках самовидцы, из которых один солдат Демид Куликов, вчера выбежавший, точно засвидетельствовать может; а как он Пугачев с изменническою его толпою, по учинении некоторым крепостям вреда, сюда идет, то по причине того ложного разглашения, всем здешним обывателям объявляется, что всяк сам из поступков его может понять, что он Пугачев злодей и как изверженный от честного общества, старается верноподданных ее императорского величества честных рабов поколебать и ввергнуть в бездну погибели, а притом имением их обогатиться, как то он в разоренных местах и делает. В предварение чего, всякий увещевается, во время наступления его с изменническою толпою, стараться, для сохранения общества. дому и имения своего, стоять против толпы его до последней капли крови своея, так как верноподданным ее императорского величества рабам надлежит и присяжная каждого должность обязует, и отнюдь никаким ложным разглашениям не верить. Сентября 30 дня 1773 года.
(18) Ниже сего Сакмарского моста чрез Сакмару реку еще два моста были: один около Бердской слободы по дороге на губернаторский хутор и в город Самару, а другой под Маячною горою, но прежде прихода злодейского разобраны.
(19) Между тем великая ошибка учинена, что по совету некоторых особ для отвоза и раздачи оных писем помянутым в злодейском сообществе находящимся казакам избран ссыльный, прозванием Хлопуша, превеликий злодей и вор, который около 20 лет по Оренбургской губернии воровал и разбойничал, и все места, где что есть, совершенно знал, да и в Сибирь трижды был посылан; и оттоль бегал и содержался наконец, по рукам и по ногам скован, в оренбургском остроге. Сей плут (которому наконец, по поимке его, как ниже означится, отсечена голова), получа себе свободу, вместо того, чтоб оные публикации скрытно тем казакам роздать, приехав в злодейский лагерь, явился прямо к самозванцу, и оные публикации отдал ему самому, а чрез то и сделался ему любимцем, орудием и предводителем к разорению многих мест и к его усилованию, как то ниже означится; по поимке казнен он при Оренбурге, отсечением головы в июне месяце 1774 года.
Приближавшись к Оренбургу, самозванец Пугачев переслал в город письма названные указами, из коих одно следовало к губернатору, а другое к Оренбургскому атаману, подполковнику Могутову. Содержание их состояло в том, чтоб город Оренбург ему злодею сдать, ожидая от него милости, а в противном случае его гнева; но оба оные письма сочинены были в самых глупейших выражениях, писаны и подписаны письмом самым худым и ребячьим, а особливо в надлежащем к Могутову смеха достойное было обнадеживание тем, что он за верность и службу награждать будет кафтанами, реками и озерами и морями, бородами и крестами.
(20) Можно оную осаду города считать и по 29 число марта: ибо злодей Пугачев, по разбитии его в Татищевой крепости, не возмогши продраться к Яицку, возвратился назад в Каргалинскую слободу, и 28 числа быв еще в Берде, причинил некоторые злодейства, о чем в свое время будет означено.
(21) Коварное намерение Пугачева при занятии здесь лагеря, видно было то, чтоб завладев имеющимися по Яику крепостьми и по Сакмаре реке ближними жилами, ежели не возможет он чрез приступы свои завладеть городом, облежать или в блокаде содержать оный, и пресекши всякой проезд и провоз в него, чрез голод принудить его к сдаче, в чем ему едва не удалось; ибо всякую коммуникацию так тем пресек, что чрез долгое время никакого проезда быть не могло. Самых курьеров принуждено было чрез Киргизскую степь посылать и то с великою трудностию и опасностию.
(22) Сия крепость от Оренбурга вверх по Яику 75 верст. Между ею и Оренбургом два редута: Нежинский и Вязовский. Сими местами злодей и самозванец Пугачев, по приходе его в Оренбург, скоро завладел. Достойно сожаления, что имевшийся в помянутой крепости провиант, так как и бывший в Чернореченской и Пречистенской крепостях, заранее был не вывезен в город: но весь оный достался во власть самозванцу.
(23) Вышеозначенный с публикациями в злодейский лагерь посланный ссыльный Хлопуша, как великий злодей, плут и прошлец, сделавшись самозванцевым любимцем, рассказал ему и сообщникам его все места и способы, откуда что получить им можно; а потому и послан был от него с немалолюдными партиями сперва в Тимошенские села, в Никольское и Ташлу, и в жительства по реке Сакмаре. на соляные пристани Богульчанскую и Стерлитамацкую, на Твердышевские и другие заводы, где оный Хлопуша с приданными ему людьми быв, причинял великие грабительства и разорения; важнее ж всего переслал он к нему не малое число имевшихся на заводах пушек, ядер и пороху, да и людей, годных к употреблению с лопатками, кирками и другими горными инструментами, к великому того злодея усилованию. Примечания достойно и сие, что в селе Никольском у советника тамошнего находился садовник, из людей генерал-фельдмаршала и кавалера графа Александра Ивановича Шувалова, который сказал о себе злодею, что он покойного императора Петра III довольно знал и ныне узнать, подлинно ли называющийся его именем царь их есть, он уверить их может. Они, будто бы для того, взяли его с собою; но отвезши, недалеко от села Никольского повесили.
(24) Выбежавший из злодейского лагеря Соляного правления писарь, о коем выше сего под 9, а ниже 21 числом упомянуто, сказывал, что он, будучи в злодейском лагере, от тамашних канониров слышал, якобы после сего действия у злодеев не оставалось более 30 ядер, и ежели б де еще немного времени продолжалась от городской команды пушечная пальба, то б они, оставя пушки и лагерь свой, все разбежались врознь. Но потом скоро вышеозначенный ссыльный Хлопуша переслал с заводов как ядер, так и всяких снарядов множество.
(25) Все оные партикулярные лошади в показанные места посланные (кроме отправленных в Илецкую Защиту), злодеями перехвачены и остались в их руках; а посланные в Илецкую Защиту, хотя немалое время находились там на корму. но тогда, как и сие место завладели злодеи, достались они в их же руки.
(26) Сего числа, от некоторых недоброжелательных людей пропущено было в городе, якобы в казенных магазинах нет соли, и народ претерпевает уже в ней нужду. Губернатор, услышав о том, присылал нарочного к главному правителю их дел осведомиться, сколько ее в наличности; но как ему донесено было, что наличной соли против прежних расходов будет еще на год и больше, тем оное пустое разглашение и опровергнуто.
(27) Яицкий казак из татар по прозванию Мустаев (сын тамошнего богатого татарина Мустая-Муллы), сказывал, что у вышеозначенного злодея чиновными людьми имеются яицкие казаки: Овчинников атаманом, Лысов полковником; помянутый Чика прозван у него Чернышевым, некто Чумаков назван Орловым, Максим Шигаев от злодеи прозван Воронцовым.
(28) Все оные лошади, так как и прежде высланные, достались в руки и в пользу злодеям.
(29) Выше сего сказано, что злодеи в ядрах имели уже крайний недостаток, и более 30-ти у них не оставалось, а сей день расстреляли они более тысячи, да и поднято их внутри города и за городом больше 300. Сказывали, что посланные на Твердышевский завод без всякого там сопротивления получили и прислали к нему злодею более 3000 зарядов с ядрами, и заряды-де были вс° из самого лучшего пороха, и немалое число ружей. Тут же взяли они к себе из заводских многих служителей, в том числа несколько довольно обученных пушечной; пальбе, о коих сказывали: якобы они добровольно склонились. Но можно ли таким партикулярным людям дозволять артиллерию и снаряды, и не могут ли не только государственные злодеи, но и прочие разбойники, отнимая их на заводах, усиливаться и причинять такие великие вредности, кои с заводами и с заводчиками по многим обстоятельствам никакого сравнения иметь не могут: сие зависят от рассмотрения высших правительств.
(30) Сего числа ввечеру впущен в город хивинский караван, состоящий в 30 верблюдах. (Еще 6 верблюдов, по сказке хивинцев, близ Илецкой Защиты отбили у них киргизцы.) Тут же вывезен хивинцами и один солдат, с три года назад захваченный киргизами с Сибирской линии и запродан от них был в Хиву.
(31) О сей мишени, которая не малое помешательство делала пушечной пальбе из города по злодеям, хотя и неоднократно говорено было, чтоб ее как вредную разломать, а около Георгиевской церкви для недопущения злодеев в близость к городу, в пристойных местах сделать батареи и поставить на них пушки, но сие не учинено, да и в казачьей бывшей слободе против самой соборной церкви от пожара одна оставшаяся изба не сломана и не сожжена, что, как ниже значится, злодеям служило к немалому их пособию и закрытию оными.
(32) Оными ядрами, кроме купца Кочнева, побито до смерти 5 или 6 человек и 7 человек ранено; 2 ядра трафили внутрь губернаторских покоев, одно 6 или 8-фунтовое пало в двери палатки, где Соляного правления денежная казна хранится, и часть двери выломало; другое ударило в стену сего Правления, где Судейская камора, и отскоча от стены, отлетело вдаль; а еще одно трафило передней каморы оного ж Правления в окно, и ударив в дверной архивный косяк, в том косяке и осталось; еще одно поднято на моем дворе, от коего едва спасся идущий ко мне того ж Правления протоколист Ершов.
(33) Ежели б о часто-помянутом злодее городским жителям заблаговременно дано было знать и к перевозке заготовленных сенов сделана была повестка заранее, то б сего недостатка совсем не было: ибо у каждого жителя и во всякой команде сена заготовлено было весьма довольно; но злодеи, скоропостижно приближась к городу, не только все ближние сена потравили и пожгли, но и путь к оным так пресекли, что с великою опасностию и потерянием немалого числа людей и лошадей за ними ездили, а наконец и совсем уже их не стало.
(34) Конторщик показывал, что от самозванца прислан был на завод их указ, дабы они признавали его за государя в служили б ему верно, с таким выражением, что он будет жаловать их бородами и крестами, то есть позволением носить бороду и креститься как они обыкли, а сих он в указах своих к войску Яицкому выключал (зная их склонность к расколу) порохом и свинцом и увольнением от подушных податей и от рекрут.
(35) Оный Копеечкин, как верный и к службе усердный человек, отправлен был в Оренбург из Яицкого городка с рапортами, и по несчастию попался в руки злодеям. Они, приведши его пред своего начальника и самозванца, вообще все жаловались на него, что он всегда им был злодеем, и просили, дабы его, как неверного им человека, приказал пятерить, что он учинять с ним и велел. Сказывают, что сей несчастный и верный человек при отсечении рук и ног, кричал, называя вором самозванца, бунтовщиком, государственным злодеем и тираном, и продолжал сие по самое то время, как ему отсечена была голова.
(36) В оном корпусе состояло гарнизонных 600, ставропольских калмыков 500, да крепостных казаков 100, итого 1200 человек.
(37) Между офицерами умерщвленными от злодея Пугачева находился Ставропольского гарнизона капитан Калмыков, человек твердого духа, о коем сказывали, что якобы он пред кончиною своею предводителя злодеев публично, пред всем смотревшим на сию казнь народом, ругал, называя его злодеем, вором, тираном, изменником, и увещевая народ, чтоб ему не верили, но отстав от него, служили б законной своей государыне. Огорчась тем, велел его пятерить; однако ж он, при отсечении рук и ног, то ж вс° кричал; а как из-за сего самозванец еще больше озлобился, и приказал прежде нежели голова ему отрублена, вспороть ему грудь, то он и между тем выговаривал, что он умирает как верный ее императорского величества раб.
(38) Однако ж примечаниям сказывали, что их не было тут более 3000 человек.
(39) Оный яицкий казак есть тот самый, у которого самозванец Пугачев, как сказывали, напред сего в работниках был, и у коего потом на хуторах для бунта сборища и совещания происходили, да и условленось, как выше значит, чтоб его, назвав царем, под сим именем умножить бунтовщичью партию свою. Поимка его Шелудякова сопряжена была с удивительным случаем, ибо он, признав городскую партию за свою, прискакав, кричал, чтоб как можно скорее сделали они удар в правую сторону, но позади городской ехавший за ним казак, наскакав, ухватил его за ворот и закричал, чтоб его ловили или убили, сказывая, что он есть Шелудяков из самых главных злодеев, и так он и пойман. При допросе сперва хотя ни на что ответствовать он не хотел и ничего не говорил, но по долгом истязании, и сам в том признался, особливо когда войсковый старшина Бородин был к тому призван, стал его уличать, слагая всю вину на дьявола, что он его научил. Сей злодей наконец уже был в раскаянии и о всем подробно показывал, но после дней через пять сидя в тюрьме умер.
(40) Сей подполковника Симонова рапорт, за справедливость не возможно почесть, потому что помянутые ханские дети у Пугачева никогда не бывали, да и сам хан наклонным к стороне его никогда не оказывался.
(41) Сие г-на губернатора определение о следовании генерал-маиору Станиславскому к Зелаирской крепости им же самим отменено, как о том ниже сего будет означено.
(42) Сей казак выбежал еще прежде выступления команды за город и объявлял, что самого злодея в лагере нет, и за выездом многих, весьма там малолюдно, а потому в был самый способнейший случай приступить к оному лагерю, ежели б команда выслана была не меньше учиненной сего месяца 14 числа высылки.
(43) Провианта с сей стороны в Оренбург не только в текущем году, но и по самой от Оренбурга злодейской побег ничего в привозе не было.
(44) На сих днях была еще самая умеренная осенняя погода, снег был еще весьма мелкий, а потому к наступлению на злодеев еще удобное и способное время.
(45) Говорили, якобы сей день к поимке самого означенного злодея был весьма хороший случай: и ежели б яицкий войсковый старшина Мартемьян Бородин с бывшею при нем командою наперед не возвратился в город, донесши стоявшему тогда на валу г. губернатору, что то принужден он учинить за усталью лошадей, от углубившегося снегу, и так оставалась тогда на поле одна регулярная команда с артиллерией. Немного побыв в городе, хотя он Бородин со всею своею командою и еще туда выезжал, но злодея тогда стали уже разъезжаться в свой лагерь, а потому вторичной его Бородина выезд и был уже бесплоден. Погода была тогда теплая и тихая.
(46) Сегодняшнее на три частя разделение команды многие признавали за способное и пред прежними за лучшее, а потому и надеялись, что злодеев из Бердской слободы выгонят и имеющуюся у них артиллерию отнимут. Что ж до возвращения оной команды назад принадлежит, то говорили, якобы то учинено с приказу губернаторского, по причине оказавшегося пред полуднем великого тумана; но после вскоре воздух прочистился и погода была тихая и нарочито ясная.
(47) Что оный калмыцкий сотник прямое намерение имел к истреблению злодеев, сие после разными известиями подтверждаемо было, а наипаче все уверились тем, что он Дуртя, по доносу Пугачевых сообщников, в том, что он ищет случая его умертвить, и повешен от него в ночное время.
(48) Хотя с самого начала злодейской осады во время высылок никому не возбранено было всходить на вал и смотреть на сражения, чрез что в сих случаях на городских валах представлялось всегда великое людство; но 10 числа отдан от г-на губернатора приказ, чтоб при таких случаях на городской вал смотрителей никого не впущать.
(49) Сие уведомление не только достоверным, но и вероятным, г-ну подполковнику Симонову почитать было не можно. Киргиз-кайсацкому народу нималого сходства нет, чтоб желать турецкого подданства, а особливо переселяться им из нынешних степных и весьма привольных для них мест в Крымскую землю, которая и без них наполнена жителями, да и доказывается оное тем, что хан и все киргизские салтаны поныне на своих обыкновенных местах находятся; а что киргизцы в разных местах причиняют воровства и грабительства, то сие от них, по их к тому склонности, ежегодно случается; а бывает многажды, что яицкие казаки, задирая их разными образами, и сами их к тому привлекали, как то и в нынешних обстоятельствах было не безызвестно; а потому вышеозначенное о киргизском хане и салтанах известие вероятным образом можно почесть за клевету яицких казаков, которые по разным причинам часто на них и на весь сей народ затевают и клевещут.
(50) При первом еще малочисленном приближении злодеев, немногие городские казаки имели с некоторыми наездниками их переговор, при котором передали они злодеевы три письма, из коих, как слышно было, одно на русском языке, указом к губернатору, но самым глупым стилем о сдаче города писанное; другое на немецком языке, но самой худой перевод из того указа; третие ничего не значущее, но в одних только черточках (наподобие того, как незнающие грамоте дети иногда пишут) состоящее, и такими ж пустыми чертами не в одном месте подписанное письмо, видно, самим злодеем, как незнающим грамоте, для обмана находящихся при нем простаков писанное, в том виде, якобы он знает грамоте и сам от себя партикулярно к губернатору писал.
(51) 10 числа сего месяца хотя и отдан был приказ, за рукою губернаторскою, чтоб впредь во время будущих из города высылок команд и сражения оных с злодеями, никому ни под каким видом праздношатающимся подлым людям, а наипаче женскому полу, не только на валу, ниже близко оного не быть, а единственно оставаться каждому, буде кто определен в какую-либо службу, то при оной; прочим же при своих домах безотлучно; а ежели кто за сим подтверждением праздношатающийся будет на вал приходить, а особливо женский пол, таковых за первый раз штрафовать, мужеский пол употреблением во время стрельбы из пушек в помощь канонерам, а когда стрельбы не случится, то держать оных при пушках же под караулом, который штраф за второй и третий раз удвоивать; и то для исполнения по воинской команде подтверждено г-ну обер-коменданту, а обывателям повелено объявить с подпискою чрез плац-маиорские дела; почему несколько времени и наблюдаемо было; но вчера и сегодня во время бывших посылок во всех местах на валах всякого звания смотрителей, в присутствии самого г-на губернатора, как выше значит, было великое множество. Видно, что тот прежний приказ по каким-нибудь другим резонам ныне отменять рассуждено.
(52) Сего числа прибыл в Казань его высокопревосходительство генерал-аншеф, лейб-гвардии премьер-маиор и разных орденов кавалер Александр Ильич Бибиков со всем для усмирения оных злодеев командированным войском главным командиром, с какою полною властию, о том явствует ее императорского величества всемилостивейший и увещательный манифест, состоявшийся ноября 29 дня 1773 года.
(53) Что сия посылка к киргиз-кайсацкому Нурали-Хану не что другое, как выдумка, утверждается и последующим о взятии Оренбурга и о прочем ложным оного татарина сказанием и разглашением.
(54) А по журналу его сиятельства князя Петра Михайловича Голицына, 7 числа января прибыли в Казань остальные гусарские гарнизоны (а 3 эскадрона гусар и баталион гренадер вступили туда еще 29 декабря 1773 года). - 9 числа вступил еще гренадерский баталион, прочие ж команды за сими во всевозможной скорости сбирались, и оные полки командированы были из Санктпетербурга вторый гренадерский и Володимирский пехотные полки, да гусарский Изюмский, из Кексгольма карабинерный Архангелогородский, из Польши Санктпетербургский карабинерный и Чугуевский казачий полки. Весь сей корпус главнокомандующий генерал-аншеф за потребно рассудил поручить в командование его сиятельству, в том числе и отделенных гг. генерал-маиоров Фреймана и Мансурова, исключая те только войска, кои нужны были для прикрытия города Казани.
(55) Выше сего из журнала его сиятельства князя Петра Михайловича Голицына объявлено, что его высокопревосходительство в Казань прибыл декабря 27 дня 1773 года, а его сиятельство туда ж прибыл сего января 8 числа.
(56) Пронесся слух, что оный злодей, для облегчения своего, учредил недавно письменных дел правление и назвал его Военною коллегиею, и тут-де присутствуют у него главными яицкий казак Овчинников, коего называют войсковым полковником, да ссылочный Хлопуша, посланный туда, как выше значит, из Оренбурга с публикациями для народа, чтоб оному самозванцу не верили, и он сделался ему великим любимцем и помощником, а Бердинскую слободу, не более 50 дворов имеющую, велел он называть Москвою.
(57) Сказывали, что злодей Пугачев, будучи в Яицком городке, делал разные покушения к овладению той крепости, в которой находится полковник Симонов; между прочего велел он сделать два подкопа, в том намерении, чтоб оную крепостцу подорвать. Первый так был неудачен, что от оного немалое число злодеев убито, а другим, в котором большое число пороху было положено, хотя и повалило внутрь той крепостцы находившуюся каменную колокольню, но от того в осаде бывшей команде, большого вреда не было.
(58) Слух носился, якобы яицкие старшины представляли, что по их обыкновению или по примечаниям их после праздника богоявления господня в первое воскресенье в кровопролитие вступать не надлежит.
(59) Слышно было, что для сей высылки в доме у г. губернатора нарочный был совет и учинена к тому особливая диспозиция письменно, кому с которой стороны и как действовать.
(60) Сия неудачная на злодеев высылка, пред всеми прежними была люднейшая, в надежде освобождения города; а потому, не только на городском валу, но и на кровлях и на всех высоких местах, обоего пола великое множество было смотрителей, в том числе и знатные дамы находились, ибо вс° оное действие происходило в виду из города. Не была бы сия высылка столь несчастлива, ежели б городская артиллерия поставлена была на зимний ход, так как оная учреждена была при корпусе его сиятельства князя Петра Михайловича Голицына, и употреблена была во всех оборотах весьма поспешно. Лошади под нее браты были из господских домов, по большой части кормные и хорошие.
(61) Хотя и говорили, якобы самозванец Пугачев вчера около полуночи возвратился с Яика, но в самом деле он не был, а прибыл спустя несколько дней.
(62) Здесь ко внесению из журнала его сиятельства князя Петра Михайловича принадлежит то, что из порученного ему корпуса 14 числа командированы на появившихся около Вятки реки злодеев два деташемента, первый под командою г. полковника и кавалера Хорвата, а другой под командою г. подполковника и кавалера Фелисова; а 16 числа командирован и третий деташемент к пригородку Билярску, под командою Володимирского полка премьер-маиора Елагина; а 18 числа и сам его сиятельство со всеми войсками и с казаками выступил и на короткое время остался в селе Шуранске на самой реке Каме, и был он здесь по 25 число января, делая к дальнейшим движениям и к поискам над злодеями разные распоряжения.
(63) Ежели прежде с таковыми бесполезными и праздно находившимися в городе людьми сим образом поступлено было, то б чрез сие несколько сот четвертей хлеба убережено было на расход для нужнейших людей; но оных и после в городе не мало еще находилось к умножению хлебного недостатка.
(64) Некоторые ездившие за сеном сказывали, якобы они с злодеями вместе из одних стогов сено брали, и будто б оные говорили: полно-де нам проливать человеческую кровь, батюшка-де наш (то есть самозванец) оное им воспретил; но другие заподлинно уверяли, что тот их самозванец, забрав свои пожитки, уехал, а куда и где он ныне находится, неизвестно.
(65) После чего был слух, якобы злодей Пугачев, быв в Яицком городке, женился на одной казачьей девке, о чем сообщники его, получа от него известие, праздновали, стреляли из пушек, и весьма много пьянствовали, что наконец и заподлинно подтверждено.
(66) Слышно было, якобы злодеи всех из города выпущенных, не держав у себя, распустили, куда они желали. Об одной женке сказывали, что она при выходе своем из города, купила небольшой печеный хлеб, за который дала 40 копеек (кои побольше, те продавали по рублю и свыше), одну ковригу весом фунтов в 9. О сем предводители злодеев, узнав от нее, публиковали о том всему народу и тот хлеб показывали с растолкованием, до какой уже крайности приведен ими город.
(67) По совету г. советника Тимашева, для поимки злодеев поставлено сего числа за городом в разных местах 27 капканов (машинки железные, коими в здешней стороне обыкновенно ловят волков, лисиц, бобров и других зверей), в том намерении, чтоб выехав за город яицким казакам заманить злодеев на сие место, и когда оным инструментом под кем из них уязвлена и подшибена будет лошадь, чтоб, наскакав, подхватить его было удобнее. Сия выдумка хотя и казалась некоторым нужною и полезною, однако не только никакой пользы и успеха от того не произошло, но и оные капканы как после слышно было, кроме немногих, неведомыми людьми раскрадены, а злодеи, узнав, прямо делали разные о сей выдумке насмешки.
(68) Не только во вс° осадное время, но и чрез вс° сего года летнее время с сей стороны и от помянутых генералов, равно ж и от полковника Демарина, провианта ничего в привозе не было.
(69) Ниже сего из приватных записок и известий, обстоятельнее ж из прибавления к сему описанию учиненного из журнала его сиятельства г. генерал-маиора и кавалера князя Петра Михайловича Голицына, явствует, что при сем последнем поражении злодея Пугачева был сам его сиятельство, также и г. генерал-маиор Фрейман, и проч.
(70) Сия самозванца Пугачева женитьба из-за живой жены, на которой он женился еще до побега своего с Дону, которая поныне жива и находится с прижитым от него Пугачева сыном, для обличения его, в Казани.
(71) Но оттуда и ни откуда с сей стороны, кроме одной Илецкой Защиты, с тем выше сего упомянуто, не только провиантских обозов, но и ни малого числа хлебного привоза не было.
(72) О сем Лысове сказывали еще, якобы он и Пугачев ехали из Каргалинской слободы пьяные сам-третей, и тут разбранясь, друг друга ругали, из-за чего Лысов, поотстав и наскакав, ударил Пугачева копьем в спину, и хотя-де он сшиб его с лошади, но поранить-де его не мог, за тем, что он был в панцыре; потом Пугачев притворно с ним помирился, вместе еще пили, а ночью якобы и приказал он его удавить.
(73) Был в сей день письменный приказ от г. губернатора, для публикования в городе, что корыстолюбные лихоимцы, имея у себя хлеб и не взирая на великую народную нужду, продают печеного хлеба один фунт по 30 и по 40 коп. (что четверть муки уже выше ста рублей сочиняется), с наикрепчайшими увещаниями и подтверждениями, дабы оные корыстолюбцы от столь бессовестных продаж воздержались, и продавали б хлеб ценою умеренною; при такой чрезвычайной дороговизне на хлеб в поспорье оного промышлен был способ от одного находящегося в Оренбурге вольного экономического члена, как употреблять в пищу, то есть в печенье и варенье говяжьи и бараньи кожи, да и довел он до того, что на базарах сию новую пищу продавать стали против хлеба гораздо меньшею ценою; о котором способе здесь для того не распространяется, что он по представлению того члена напечатан уже в издании помянутого Общества.
(74) Сия сбавка цены на продажный хлеб не от чего иного произошла, как от сего, что торгующие им корыстолюбцы и лихоимцы заподлинно уже узнали приближение войск, и что при оных провианта везут довольно, и до того начали стараться, чтоб еще у них имеющийся запасный или паче утаенный хлеб как можно скорее и с лучшею для себя прибылью допродать, и что и нижеозначенными почти со дня на день уменьшавшимися ценами доказывается, и 24 числа сего марта в 3 коп. фунт уже продавали, хотя еще и никакого хлебного привоза в город не было.
(75) Сие подтверждал и вышеозначенный корнет Пустовалов; между прочего сказывал он: в Бердской слободе повседневно бывает заутреня, обедня и вечерня, и отправляют-де оную службу три находящиеся тут священника; на выносе и эктениях, вместо ее величества государыни императрицы, упоминают-де они имя покойного императора Петра III, а потом наследника его, государя цесаревича Павла Петровича; предводитель-де злодеев хотя и желал, дабы вышеозначенная жена его, Устинья Петрова дочь, упоминаема была, но священники-де отреклись, сказав ему, что они того без указа синодского исполнять не могут, а потому-де он их и не принуждал; сам он в церковь никогда не ходит; лицо имеет он смуглое, но чистое, глаза острые и взор страховитый; борода и волосы на голове черные; рост его средний или и меньше; в плечах хотя и широк, но в пояснице очень тонок; когда случается он в Берде, то вс° распоряжает сам и за всем смотрит не только днем, но и по ночам; с сообщниками своими, которых он любит, нередко вместе обедает и напивается до-пьяна, которые обще с ним сидят в шапках, а иногда-де и в рубахах и поют бурлацкие песни без всякого ему почтения; но когда-де выходит он на базар, тогда снимают шапки и ходят за ним без шапок, а он сам, когда публично ходят, то почти всегда бросает в народ медные деньги.
(76) Вчерашнего числа ввечеру был от г. губернатора письменный приказ, чтоб выбегающих от злодеев, кто б какого звания ни был, не только обстоятельно, но и об именах их не спрашивать, и тот самый час, как они выдут от воров скрытным образом, для надлежащих допросов прямо к нему отсылать, и проч.
(77) Оный великий злодей Хлопуша есть тот самый, о котором в записках прошлого 1773 года под 4-м числом октября упомянуто: воруя несколько лет под Оренбургом и быв в разных местах сей губернии, знал он все места и заводы, откуда что злодеям получать; без оного б одни яицкие казаки, а паче самозванец их Пугачев, не зная заводов и многих жительств, о дальнейших своих предприятиях никогда б может быть и не подумали; - словом: к усилению предводителя злодеев был он Хлопуша всегда главным орудием; ибо, ездя по заводам, привозил к ним пушки, ядра, порох и великое число денег, высылал хлеб и множество разных пожитков, а сверх того вылил и переслал к нему Пугачеву мортир и бомб и немалое число башкирцев, за что и дан ему был у него чин полковника; он же Хлопуша, до прихода Пугачева под Озерную крепость, командовал всею бывшею под ней злодейскою толпою, потом обще с Пугачевым разорил Исецкую крепость и захватил в Губерлинских горах команду, следовавшую от г. генерал-маиора Станиславского, а наконец, как выше значит, был он один предводителем, завладел и грабил Илецкую Защиту со всеми бывшими тут людьми. Вот сколь важны злодейства сего разбойника и сколь велика ошибка произошла от освобождения его и от посылки к оному предводителю злодеев!
(78) Не явно ли здесь оных продавцов ненасытное корыстолюбие: они, имея у себя на руках потаенный хлеб, старались наконец всячески, чтоб сколь возможно подороже оный допродать прежде привоза с идущими сюда командами. Впредь для знания и памяти прилагается при сем особый реестр, почему в осадное время хлеб и некоторые харчевые припасы продавали, и как цена на вс° то время от времени повышалась; явно из сего, какой великой трудности город Оренбург в сие бедственное время подвержен был.
(79) Сей переводчик имел офицерский чин, о котором тем больше сожалеть надлежит, что он с самого начала Оренбургской экспедиции употребляем был в самые нужнейшие посылки, как в киргиз-кайсацкие орды, так и в другие тамошние места, и всегда порученное ему дело старательно и с хорошим успехом отправлял; знал достаточно все здешние татарские диалекты и калмыцкий язык, - словом, такой великий знаток и прошлец он был в тех делах и местах, равно ж и в Башкирии, какого уже здесь не осталось, и скоро возыметь не можно; а потому, при восстановлении здешних порядков (к чему необходимо нужны знающие прежние здешние дела и производства) и мог бы он Арапов с немалою пользою к разным делам и осведомлениям употребляем быть.
(80) Злодейство помянутого бунтовщика, после того, как он совершенно здесь разбит, и принужден был бежать от Оренбурга вдаль, оставя осаду, и добывание оного превосходят все те, кои причинял он, приближаясь к Оренбургу, и во время шести-месячной осады сего города; но как они чинены им и в разных отдаленных от Оренбурга местах, то по обстоятельному описанию оных и бывших между тем приключений, необходимо надлежит со многими командами, крепостьми и городами, где что произошло, иметь справки, которых в скорости собрать не можно; а дабы между тем иметь хотя некоторое и общее об них сведение, для сего предварительно и прилагается здесь под именем второго прибавления сие краткое известие, в несомненной надежде, что обстоятельное описание для потомственного знания от искусных и сведущих людей, все вместе или хотя по частям и по местам, впредь сочинено и в публику издано быть имеет.
(81) Из находящихся в Исетской провинции башкирских старшин, Кубеляцкой волости старшина Баим Тархан есть знатнейший и всех других богатее; ибо у него у одного в конском его заводе счисляли лошадей от 5 до 6 тысяч. Сей старшина, преклонившись к Пугачеву, был ему там главным сообщником и помощником.
(82) Сказывают, что самозванец Пугачев, пришед на Уйскую линию, посылал от себя в среднюю Киргиз-Кайсацкую орду к Облаю Салтану и к тамошним старшинам с требованием, чтоб они ему к овладению Троицкой крепости помогли, обещая им за то всех пленных людей отдать в свойство; но они от сего отреклись и никто к нему из них для оного не бывал.
(83) Говорили, что он был тогда ранен выстрелом из ружья при Магнитной крепости; но сам, по поимке, содержавшийся в Симбирске, он Пугачев объявил, что ранен был из пушки картечью.
(84) Один капитан в Яицком городке при команде находящийся, сообщил в Оренбург известие (пущенное оттоль 30 сентября) как о побеге часто помянутого злодея от Царицына, так и о поимке оного сообщниками его, кое рассудилось мне здесь вместить так, как оно есть:
Когда сей изверг в последние разбит ниже Царицына, то бросился опрометью с оставшими при нем чрез Волгу вплавь, а на другом берегу в безопасности будучи, сделал совет, куда бы им следовать и что далее предпринять; сам он злодей намеревался, чтоб итти в Киргизскую орду, чтоб как оную, так и другие смежные к ним народы в помощь свою привлечь, и тем усилясь, вновь те ж самые, какие уже злодейства чинили, распространить; но его сообщники (все они были до одного человека из яицких казаков) на такие предложения не соглашались, а звали его, чтоб ехать на Узени (сие такое место, в котором наилучшее для беглых воров убежище, состоящее от Яицкого городка верст ста с два). Злодей должен был совету их последовать, ибо, кроме сих, никого уже при себе не имел, а казаки представляли, что, прибыв тут, будут они снова размышлять и придумывать, куда б лучше ехать, и так на Узени поехали. Между тем яицкие бунтовщики, видя, что во всех местах удачи им больше не было: как ни повстречаются с войсками, от оных всегда и в прах были разбиваемы, зная ж, что везде следуют за ними партии и что далее злодейства свои продолжать способов больше уже не имеют, да и самим приходит конец, - положили, в намерении, чтоб все свои варварские поступки поимкою Пугачева загладить, надеясь, что за сие конечно их всех простят. - В таком намерении приехав на Узени и отманя Пугачева от прочих далее, арестовали, а потом увезли уже до самых форпостов под караулом, однако ж не связанного, ибо-де он проговаривал, что, за такое бесчестие ему, без наказания оставлены они не будут и якобы наследник за него конечно вступится. Прибыв на линию, то есть между четвертым и третьим от Яика форпостами, послали из толпы своей двух человек с известием, и чтоб проведать, будет ли им прощение сим, как были они уверены, то помянутого изверга высланному пятидесятнику Харчеву и отдали, а он его посадя в колодку и привез на Яик. Драки и несогласия при заарестовании сего чудовища у его партизанов не было; а хотя он в одном месте, сказывают, и схватил было у казака саблю и писто
лет, приказывая главных предводителей ловить и вязать, только никто уже его не слушал, и смотрели накрепко, чтоб он каким-либо образом не ушел.
Есть еще и другое с Яика известие, от офицеров в Оренбург сообщенное, в коем значится, что он Пугачев в Яицкий городок привезен был имеющий на себе хорошее шелковое платье (кое после с него снято и отдано тому, кто его привез), и когда-де предупомянутый гвардии капитан Маврин спросил во-первых: кто он таков, тогда ответствовал он без всякого запинания, что он донской казак Емельян Иванов сын Пугачев; а как спрошен был еще, с чего он отважился принять на себя высочайшее звание, то сперва сделал отзыв, всем таким злодеям свойственный: богу изволившу наказать Россию чрез его окаянство, и проч. Когда ж он от реченного капитана выведен был на площадь для показания содержавшимся там под караулом его сообщникам и народу, то все его сообщники, посмотрев на него и признав его своим бывшим предводителем, потупили глаза свои в землю, а он Пугачев публично уличал их, что они упрашивали его несколько дней принять на себя вышеозначенное звание и быть бы их предводителем, от чего он сперва отрицался, а наконец хотя к тому и склонился, однако ж все свои поступки и злодейства производил он по их воле, а многие-де злодейства и сами они, не сказывая ему, делали и проч.
(85) - В бытность мою в Симбирске, по повелению его сиятельства для некоторых изъяснений, касающихся до Оренбургской губернии дел, сам его сиятельство изволил меня спрашивать, желаю ль я оного злодея видеть, и как я донес, что немалое имею к тому любопытство, то приказал он меня препроводить на ту квартиру, где помянутый Пугачев содержался; чтоб подать здесь о смысле и состоянии его некоторую идею, то нарочно вношу здесь краткий мой с оным злодеем бывший разговор. Вошед к нему в такое время, когда он сидел и ел щербу, налитую на деревянное блюдо, первое его слово было ко мне: "добро пожаловать" с просьбою - с ним обедать, а сие он не только удвоил, но и утроил. Я из сего познав подлый дух и помолчав немного, стал ему говорить: Как он отважиться мог на такие злодейства и продерзости? На сие он ответствовал, что виноват перед богом и ее величеством, и будет стараться вс° оное заслуживать, что он по своей подлости и божбою неоднократно подтверждал. После того спросил он у меня, кто я; и как я ему отвечал о моем звании, в ответ сказав при том, что я от него и от его сообщников совсем разорен, а тягчее всего, что лишился моего сына, бывшего в Симбирске комендантом и полковником, который убит недавно под пригородом на сражении с его сообщниками, то он ответствовал на сие, якобы вс° то делано без его ведома, ибо-де сообщники его, что ни похотели, то, не спрашиваясь его, сами делали. А как я, выговоря об моем покойном сыне, смутился и от слез удержаться не мог, тогда якобы и он Пугачев, как то бывшие со мною штаб и обер-офицеры уверяли, заплакал же: но сие было в нем от его великого притворства, к которому, как от многих слышно было, так он приучился, что, когда б ни захотел, мог действительно плакать. Впрочем из лица и речи его Пугачева приметно мне было, что он самый изверг натуры и ко всякому злому предприятию склонный человек; глаза у него чрезвычайно быстры, волосы и борода черные, росту небольшого, но широк в плечах, и весьма скор в поворотах к воинским делам по казацким обыкновениям, и при многих случаях оказывал
он великую склонность и проворность. Личина его, напереди сего описания приложенная, с подобием лица и стана его нарочито сходствует.
Г. АРХИВНЫЕ ДОКУМЕНТЫ.
I.
<УКАЗЫ ПУГАЧЕВА.>
1.
Первый указ Пугачева: от самодержавного императора Петра Федоровича Всероссийского, и проч. и проч. и проч.
Сим моим имянным указом в Рассыпной крепости всякого звания людям повелеваю: как вы мои верные Рабы служили и покорны были напред сего мне, буд<ь>те верны и послушны, ожидать меня старайтесь к себе с истинною верностию, верноподданническою радостию и детскою ко мне, государю вашему и Отцу, любовию. Потом старайтесь послужить верно и неизменно. За что жаловать буду вас всех, воперво: вечною вольностию, реками, лугами, всеми выгодами, жалованием, провиянтом, порохом и свинцом, чинами и честию, а вольность, хоть и не легулярные, [но всяк] навеки получит. Кто ж сего моего указа преслушает, тот сам узнает праведный гнев противникам моим.
Подлинный подписал
великий государь Петр третий Всероссийской.
2.
Указ Пугачева.
Самодержавного импер.<атора> наш.<его> вел.<икого> госуд.<аря> Петра Фед.<оровича> Всерос.<сийского> и проч. и п<роч.>
Во имянном моем указе изображено Яицкому войску, как вы, други мои, прежним царям служили до капли своей до крови, деды и отцы ваши, так и вы послужите за свое Отечество мне, вел.<икому> госуд.<арю> имп.<ератору> П.<етру> Ф.<едоровичу>. Когда вы устоите за свое отечество, и не истечет ваша слава казачья от ныне и до веку. И у детей ваших будите мною, вел.<иким> гос.<ударем> жалованы, казаки и калмыки и татары и которые мне, госуд.<арю> императорск.<ому> велич.<еству> Петру Фед.<оровичу> винные были, и я, гос.<ударь> Пет.<р> Фед.<орович> во всех винах прощаю и жаловаю я вас рекою с вершины и до устья, и землею и травами и денежным жалованием, и свинцом и порохом и хлебным провиантом я вел.<икий> госуд.<арь> имп.<ератор> жалую вас П.<етр> Фед.<орович> 1773 году сентябр.<я> 17 чис<ла>.
3.
От велик.<ого> государя имп.<ератора> Петра Фед.<оровича> Всерос.<сийского> и проч.
Сим моим имянным указом Илецкой станицы атаману Лазарю Портнову с старшинами и казаками повелеваю: как вы служили мне и предкам моим долговременно, так и ныне, верные мои рабы, послужите верно и неизменно и докажите мне свою верноподданическую ревность, тем что во-первых ожидайте меня, велик.<ого> г<осу>д<а>ря к себе с истинною верноподданическою радостию и из города на встречу мне со оружием своим вытте и в доказательство своей верноподданической верности положите оружие свое перед знаменами моими, почему и приму я вас с великою честию и удостою..... Службу мне которую ежели так будете продолжать, как присяжной долг требует, и так как мне приятно может быть, то столько награждены будете, сколько заслуги ваши достойны: и чего вы не пожелаете, во всех выгодах и жалованиях отказано вам не будет и слава ваша не исчезнет до веку - и как вы, так и потомки ваши первыми при мне велико.<м> г<о>с<у>д<а>ре, учинятся - а жалованья, провианта, пороху и свинцу всегда достаточно от меня давано будет. Кто же сверх чаяния моего преслушает и неисполнит сего моего великого повеления, тот вскоре почувствует сколько жестокие приготовлены муки изменникам моим - и когда атаман или старшины, вам рядовым казакам, попрепятствуют, то и самих их перед меня неволею привести. За что награжден, тот кто приведет их, будет.
На подл.<инном> подписано по сему: Я, великий государь
Петр III импер.<атор> Всеросс.<ийский>.
4.
Указ. Я во свете всему войску и народом учрежденный великий государь, явившийся из тайного места, прощающий народ и животных в винах, делатель благодеяния, сладоязычный, милостивый, мягкосердый российский царь император Петр Федорович, во всем свете вольный, в усердии чистый и разного звания народов самодержатель и прочая, и прочая, и прочая.
На сем свете живущему в городах и крепостях мне подданному благодетельному и продерзательному народу с домашними, то есть с детьми и женами объявляются сии мои указы во всех сторонах, как то: на всех дорогах, местах, деревнях на перекрестках и улицах публикуются, за нужное нашел я желающим меня показать и для отворения на сих днях пространно милостивой моей двери послать нарочного, и Башкирской области старшинам, деревенским старикам и всем малым и большим, так как гостинец посылаю мои поздравления, заблудившие, изнурительные, в печале находящиеся, по мне скучившиеся, услыша мое имя ко мне идти, у меня в подданстве и под моим повелением быть желающие без всякого сомнения идите и как прежде сего ваши отцы и деды моим отцам и дедам же служа выходили против злодеев в походы, проливали кровь, а с приятелями были приятели, так и вы ко мне верно, душевно и усердно, бессомненно к моему светлому лицу и сладоязычному вашему государю для походу без измены и пременения сердцов и без криводушия в подданство и в мои повеления, а особливо первая надежда на бога: на сем свете мне вольному вашему государю служа душ ваших не пожалейте против моего неприятеля проливать кровь, когда прикажется что, будьте готовы, то изготовьтесь, а что верно я, то для уверения вас своей рукою во все стороны как то и к вам указы послал, слушайте и когда на сию мою службу пойдете, то за сие я вас по прежнему как вы от бога меня просите, так и я вас помилую; а что я ваш подлинно милостивый государь, признавайте и верьте, ныне я вас во-первых даже до последка землями, водами, лесами, жительствами, травами, реками, рыбами, хлебами, законами, пашнями, телами, денежным жалованьем, свинцом и порохом, как вы желали, так пожаловал по жизнь вашу и пребывайте так как степные звери, в благодеяниях и продерзностях всех вас пребывающих на свете освобождаю и даю волю детям вашим и внучатам вечно. Повеления мои послушайте и исполните; а что точно ваш государь сам едет, с усердием вашим для смотрения моего светлого лица на встречу выезжайте, а я уповаю на бога,
и вам подтверждаю: от таких продерзностей размышляя, на себя сомнения не возлагайте; когда ж кто на приказания боярские в скором времени положась, изменит и повстречается моему гневу, то таковые от меня благодеяния уже не ожидайте и милости не просите и к гневу моему прямо не идите. Сие действительно божиим именем под присягою я сказываю, после истинно не прощу.
Доброжелатель великий император государь Петр Федорович и царь сам третий руку приложил.
Сей мой указ писан и скреплен по исход сентября месяца во вторник, то есть, в Покров.
На конверте написано:
Между народов красивый и сладкоязычный сей написанный указ от высоковременного и высокопочтенного величайшего императора царя Петра Федоровича следует в Башкирскую область. С подлинного переводил толмач Андрей Васильев.
5.
Перевод с листа на татарском языке от самозванца в Башкирию отправленного, учиненный октября 4 дня 1773 года.
Тысячью великий и высокий и государственный владетель над цветущим<и> селении, всем от бога сотворенным людям самодержец, тайным и публичным даже до твари наградитель усердственный и в святости искусный, милостив и милосерд, сожалетельное сердце имеющий государь император Петр Федорович, царь Российский, во всем свете славный, в верности свят, реченным разного рода людям под своим скипетром самодержавец еще и прочих, и прочих, и прочих. Всем от времени пришедшим в подданство светскому народу в городах и провинциях, також в степи и в полях повелению моему повинующимся добрым и худым людям моим с женами, с детьми и с дочерьми известно и ведомо да будет, сии мои указы публиковать во всех странах живущим в деревнях, в пути проезжающим и в деревнях по каждой улице распространяя везде разглашать, повелел показывать нужным моим людям жадное, радостное, мои милости для отворения у высочайшего моего двора дверей с посланцем башкирским, моим областям старшине и деревенским старикам большим и меньшим заблаговременно повеление посылается с моим поздравлением. Також с других стран заблуждая и претерпевая нужду и печаль находящиеся, да и с боку вспомня меня и услыша о моем имени приезжающим, желающим быть в моем подданстве, каким образом и чем отцы и прадеды ваши издревле предкам отца моего и прежним дядьям и теткам служили, проливая кровь и неприятелям сопротивлялись, приятелям же подмогу давали, и ныне таким же образом душевно-усердствующей и сердечно-вернейшей и несомнительнейшей, дражайшей, светлое лицо имеющей, сладчайший и честнейший разговор имеющей государыне вашей служите безъизменно, не пременяя сердца свои, повелениям бы моим были послушными, не вложа ваши сердца укривлению точно верьте. В начале бог, а потом на земле я сам, властительный ваш государь, и мне служить будете не щадя живота своего и души свои принося на жертву, и неприятелям моим сопротивляясь к пролитию крови при мне в готовности быть: ибо справедливо и точно сие есть, в чем во уверение ваше своеручно повсюду, а потом и к вам указы мои разослал. Итак
будьте послушными и к сей моей службе преданность учините, то я в следствие первых примеров всем тем, что вы от единого бога просите, равно пожалую, ибо всемилостивший ваш государь я, о чем верно знайте и верьте, отныне я вас жалую землями, водами, лесами, рыбными ловлями, жилищами; покосами и с морями, хлебом, верою и законом вашим, посевом, телом, пропитанием, рубашками, жалованьем, свинцом, порохом и провиантом, словом всем тем, что вы желаете во всю жизнь вашу, и будьте подобными степным зверям, а происшедшие от вас в сей жизни добрые и худые дела упущаю, купно и с потомками вашими обоего пола до будущего пришествия. В следствие чего исполняя повеление мое, послушайте, что истинный ваш государь сам идет и с усердием и верностию вашей благословенное лице мое видеть встречайте, уповаю на господа от худых дел: чтоб сие выдумано было, в сердце не держите никакого сомнения; а когда по велению господина скорым временем лицо отвратите и придете на мой гнев, те мои подданные, от меня не ожидав хорошее упование, милосердия б уже не просили, чтоб на мой гнев и противность не пришел, для чего точно я присягаю именем божиим, после чего прощать не буду, ей, ей!
P. S. Сей мой указ писан сентября в последних числах во вторник. Начало в день Покрова подтвержден.
Доброжелатель тысячью великой и высокой един великой император государь Петр Феодорович третий руку приложил.
Переводил коллежский регистратор Артамон Иманов.
6.
Самод.<ержавного> имп.<ератора> наш.<его> велик.<ого> гос.<ударя> П.<етра> Ф.<еодоровича> Всерос.<сийского> и п<р.> и п<р.> и п<р.>.
Сим моим имянным указом регулярной команде повелеваю: как вы мои верные рабы, регулярные солдаты рядовые и чиновные, напредь сего служили мне и предкам моим великим государям имп<ератор>ам Всер<оссийски>м верно и неизменно, так, и ныне послужите мне законному своему велик.<ому> госуд.<арю> П.<етру> Ф<едорович>у, до последней капли крови и оставя принужденное послушание к неверным командирам вашим, которые вас развращают, и лишают вместе с собою великой милости моей, придите ко мне с послушанием и положа оружие свое пред знаменами моими явите свою верно подданическую мне в.<еликому> гос.<ударю> верность, за что награждены и пожалованы мною будете денежным и хлебным жалованием и чинами - и как вы, так и потомки ваши первые выгоды иметь в государстве моем будете и славную службу при лице моем служить определитесь - ежели же кто, позабыв свою должность к природному своему государю Пет.<ру> Фед.<оровичу>, дерзнет сего имянного моего повеления не исполнить, и силою оружия в руки моего верного войска получен будет, то увидят на себе праведный мой гнев, а потом и казнь жестокую.
Велик.<ий> гос.<ударь> имп.<ератор> П.<етр> Ф.<едорович> Всерос.<сийский>.
7.
Самодержавного имп.<ератора> П.<етра> Ф.<едоровича> Всеросс.<ийского> и пр.
Сей имянной указ Красногорской крепости коменданту и Сакмарским казакам и всякого звания людям.
Имянное мое повеление: как деды и отцы ваши служили, так и вы послужите мне велик.<ому> госуд.<арю> верно и неизменно до последней капли крови. Второе: когда вы исполните мое имянн.<ое> повеление и зато будете жалованы крестом и бородою, рекою и землею, травами и морями и денежным жалованием и хлебным провиантом и свинцом и порохом и вечною вольностию. И повеления мои исполните со усердием, ко мне приезжайте то совершенно меня приобрести можете к себе мою монаршескую милость, а если вы моему указу противиться будете, то в скорости восчувствуете на себе праведный гнев мой, власти всевышнего создателя нашего и гнева моего избегнуть не может никто, тебя от сильныя нашея руки защитить не может.
Вел.<икий> гос.<ударь> Петр тр.<етий> Всеросс.<ийский>.
8.
Самодерж.<авного> и проч.
Сей мой имянной указ Яицкому войску старшине Мартемьяну Бородину и всем старшинам и казакам и всякого звания люди имянное мое повеление: как деды и отцы ваши служили мне великому гос.<ударю> верно и неизменно до капли своей крови. Второе когда вы исполните имянное мое повеление и за то будите жалованы крестом и бородою, рекою и землею, травами и морями, и денежным жалованием, и хлебным провиантом и свинцом и порохом и вечною вольностию - и повеление мое исполните со усердием, ко мне приезжайте, то совершенно меня за оное приобрести можете мою монаршескую милость, а ежели вы моему указу противиться будете, то в скорости восчувствуете на себе праведный мой гнев; власти всевышнего создателя нашего, и гнева моего избегнуть ни можете, никто тебя от сильныя нашея руки защитить не может.
9.
<1>773 <г.> 22 окт.<ября>. Указ Пугачева.
Самодерж.<авного> и пр.
Дан мой имянной указ в завод Каноникольской медиплавительной Назару Сорокину с командою. Взять в креп.<ость> пушки и ядра и свинец и порох и всякие государств.<енные> припасы и поспешать бы тебе скорым поспешением; да никто же бы Наз.<ара> с ком.<андою> не обидил, и брать бы ему подводы сколько Наз.<ару> Сор.<окину> потребно. А кто же Сор.<окина> с ком.<андою> обидит, тот примет от велик.<ого> гос.<ударя> гнев.
10.
Самодержавного и проч.
Имянной мой указ во Ор.<енбургскую> губернскую канцелорию губернатору иреинъздорпу ивану Андреевичу и всем господам и всякого звания людям. Выдите вы из града вон, вынесите знамена и оружие, приклоните знамена и оружие пред великим государем - и за то великий г<осу>д<а>рь не прогневался что вы учинили великую пальбу и в этом великий г<осу>д<а>рь прощает чиновных и солдат и казаков и всякого звания людей а когда вы не выдите из града вон, да учините вы великую противность, то не будет вам от вел.<икого> г.<осударя> прощения; и власти великого создателя нашего избегнуть не можете. Никто вас от нашея сильныя руки защитить не может.
1773 г. ноябр<я> 5.
[Велики] велики государь Петр третий всеросийского.
11.
Указ нашему губернатору Рейнсд<орпу>.
Довольно известно вам из публикованных манифестов, усмотреть можете каким образом мы от завистников общего покоя всероссийского престола беззаконно лишены были, а ныне всемогущий г<оспо>дь неизреченными своими праведными судьбами паки наших верноподданных рабов скипетру нашему покоряет, а завистников общему покою под ноги наши повергает; только вы ослепясь неведением, или помрачитесь злобою, не приходите в чувство, власти нашея безмерно чините с большим кровопролитием противление и тщитися продсветъщаяся име наше паки тем образом как и прежде паки угасить и наших верноподданных рабов аки младенцев осиротить; однако мы по природному нашему к верно подданному отеческому великодушию буде хотя и ныне возникнув от мрака неведения и пришед в чувство, власти нашеи усердно покорясь, всемилостивейше прощаем и сверх того всякою вольностию отечески вас жалую а будеж в таком же ожесточении и суровости остановитесь и данной нам от создателя высокой власти не покоритесь, то уже неминуемо навлечете на себя праведный наш гнев.
Великий г<о>с.<ударь> П.<етр> III всероссийского.
1773 г.
Ноября 17 дня
12.
Указ нашему губ.<ернатору> Рейнс.<дорпу> декабр.<я> 17.<го> 1773.
Небезызвестно есть каждому верноподданному рабу, каким образом не от доброжелате<ле>й и зависцев общего покоя, всероссийского и по всем правам принадлежащего престола лишены были, а ныне всемогущий г<о>сп<о>дь неизреченными своими праведными судьбами, и молением и усерднейшим желанием наших верноподданных рабов скипетру нашему покоряет, а зависцев общему покою и облаготишию под ноги наши повергает. Только ныне некоторые ослепясь неведением или помрачены от зависти злобою, не приходят в чувство и высокой власти нашей чинят противление и непокорение, и тщатся процветшееся имя наше, таким же образом как и прежде, угосить и наших верноп.<одданных> рабов, истинн.<ых> сынов отечеству, аки младенцев осиротить. Однако мы по природному нашему к верноп.<одданным> отеческому и неизреченному великодушию, буде кто и ныне, возникнув от мрака неведения, и пришел в чувство, власти нашей усердно покорится, а во ви<но>подданической должности быть повинитесь, всемилостивейше прощаем, сверх того всякою вольностию отечески вас жалуем. А буде же и за сим в таком же ожесточении и суровости останетесь и данной нам от создателя высокой власти не покоритесь, то уже неминуемо навлечете на себя праведный наш и неизбежный гнев, чего ради от нас надлежащего исполнения и всенародно истинного познания сим и публикуется.
Petr
13.
Указ директору Ив. Тимашеву.
Понеже по данной нам от создателя высокой власти между прочими ежедневно изливаемыми щедротами новые знаки отеческого своего милосердия всегда оказуем и тщимся, аки Отец Отечеству, своих верноп.<одданных> рабов привесть в благоцветущее состояние и во всеподданическое, усерднейшее повиновение, но хотя коль краты от вас нашей особе касающих неизреченных озлоблений и противностей и не было, ежели возникнув от мрака неведения и со усердием приидешь в чувство, власти нашей покоритесь конечно, приять можете от нас всемилостивейшее прощение и преданы те противности будут вечному забвению, и сверх того всякую вольность и благополучие вам даруем, а буде и за сим последним нашим всемилостивейшим указом в такой же жестокой суровости и непокорении найдетесь, то уже всемерно избегнуть не можете поносной и публичной, как и Копеичкин, смерти. С давного б времени вы могли от нас восприять по суровости вашей награждения; однако, как г<оспо>дь терпя отдает человеком грехи, чему и мы ревнуем и ожидаем от усердия обращения вашего. При том же несколько сожалительно о неповинных и ко оной злобе и противлению неучастных. Дек.<абря> 21 дн.<я> 1773 года:
Petr
14.
Указ Март.<емьяну> Бородину.
Понеже, и проч.
15.
Указ нашего императорского величества самодержца всероссийского.
Мещеряцкому полковнику Бахтиару Каныкаеву, походному старшине Ерму Хадмету Кадерметеву. Репорт ваш сего июня 13 числа получен, коим требуете повелительного указу о набрании русского и башкирского войска, на что сим имянным нашим указом повелевается оного войска как русского, так и башкирского всячески стараться набирать болшую армию и стоять против злодеев и искоренять противящихся нашей короне. И полковнику Каныкаеву и старшине Кадырметеву учинить о том по сему нашему указу во всем непременно. Во верность сего за подписанием собственной руки и за приложением корон.
Сей указ дан июня 13 дня 1774 года.
Петр.
II. <ПОСЛАНИЯ ПУГАЧЕВЦЕВ.>
1.
Окт.<ября> 17 д.<ня> 1773 г. Держителю другу господину старшине Аблаю Мурзагулу и прочим башкирским старшинам нижайший поклон.
Известно б было подкомандующие твои с полковником, прямо не истеряв войска явясь, для того вы сами известны - желаемое нами от бога, дал бог нам. От земли. Потерянный царь вел.<икий> гос.<ударь> П.<етр> Ф.<едорович> подлинно сам, клянусь тебе богом - и сын его Пав.<ел> Петр.<ович> с 72.000 Донск.<ими> казаками уж к нам приближается и мы получили известие - и другие старшины с полками. 11 старшин уже склонились. Во уверение Навчаковский старшина Кинзя Арасланов руку приложил.
2.
Письма Падурова.
<В. И. Могутову.>
Милост.<ивый> государь и отец Василий Иванович. Доношу вашему высокобл.<агородию>: командированные со мною чины и козаки всего 150 ч. за бежавшими хорунжего одного, урядника 1-го, капрала 1, рядовых 22-х, обстоят все благополучно; сверх того в.<ашему> высокобл.<агородию> объявляю: приказано мне от е. в. Петра Феод.<оровича> к вам писать чтоб вы не пришли в худое - а прочих не привести своей команды а жителей такоже в крайнее разорение, понеже еще к вам будет приступ, и получено с заводов 5 бомб, которые чинятся пороху по два пуда и слишком; чем то допустить и всем разориться, то невозможно-ли, батюшка, уговаривать его высокопр.<евосходительство> Ивана Андреевича, чтоб он склонился и по обычаю прислал бы к нему письменно наклонность с прописанием тем чтоб он вас простил и ничего бы над вами не чинил, и на то он вам будет еще во ответ писать, сверх того вам объявляю, Бат.<юшка> В.<асилий> Ив.<анович>, что он упоминает об вас всегда, что вы к тому несклонны, и упоминает то, как вашего сына Ив.<ана> Вас.<ильевича> произвел в пажи; сверх того в.<ашему> высокобл.<агороди>ю, об нем объявляю, что он росту середнего, лицом смугл, верхнего зуба нет, правым глазом прищуриват, а затем вы сами изволите знать; ибо он ныне в городе, и ежели бы я его видел прежде, то б я мог его признать, а что слышал прежде про его поступки, то все на то сходны. Пожалуй, Бат.<юшка>, не оставьте свою команду, чтоб не пошли вечно плакать. И не смотри, Бат.<юшка>, на Мартемиана и на дядю его, понеже они разорили свой град да и нас бедных в то же привели, а за тем более уже до вас, мил.<остивый> г.<о>с.<ударь> и отец, писать не имею и остаюсь в.<ашего> высокоб<лагород>ия - верный и покорный слуга
Тимофей Падуров.
4 ноя<бря> 1773.
<М. M. Бородину.>
Г<о>с<у>д.<арь> мой братец Мартемиан Михайлович.
Известился я, что вы, братец, в моей сиротской квартире стоите с своими казаками. Уже много, бр<атец>, слышно мне, что вы и прочие ваши подчиненные моим домашним обиды кажете и почему мой сын малой, который оставлен от меня для сохранения моего дома, и тот содержится в таможне под караулом. По чему бы оное? кажется, я не вор и не разбойник, чтоб меня в том разорять. Подумай, братец, как о себе и по заочности на ваш дом кто найдет, не жалко-ли? То теперь пожалуй, бр<атец>, прикажи сына моего выпустить из-под караула при последней вам оказии, чтоб он сохранил жену мою и мачиху свою и своих детей. Пожалуй, бр.<атец> Мар.<темьян> Мих.<айлович>, не оставь моего прошения, чтоб я за то вас благодарить мог. Удивляюсь я вам, люб.<езный> бра<тец> Мар.<темьян> Мих.<айлович>, что вы в такое глубокое дело вступили и всех в то привлекли. Как сам ты знаешь, бр<атец>, против кого идешь. Ежели бы не вы с дядею, то б и разорения на народ того бы не было. Известен ты сам, как наш г<о>с<у>д.<арь> П.<етр> Феод.<орович> умре, а ныне вы называете его Донским казаком Ем.<елькой> Пугачевым. И яко бы у него ноздри рваные и клейменый - а по усмотрению моему, у него тех признаков не имеется. Из чего вы, братец, в то вступили и не можно-ли вам просить прощения и може он человек милостивый, в той вас вине простить может, а затем я уже писал Вас.<илию> Ив<анови>чу, изволите у него из письма усмотреть, и что команды вашей козаки, которые съезжаются с своими козаками и ругают его беззаконно и что вс° Он слышит, только терпит до время. Как бы то чинить мог такий человек? а он делает вс° не боясь никого и вы, бр.<атец>, одумайтесь и возьмите отсель тот <грех> на себя и проси прощения непродолжительно. А как уж Он вступит в дело, то уж в то время упросить ни в чем не можете, а более уже я до вас г<осу>д<а>ря моего братца, писать ничего не имею и остаюсь ваш покорный слуга
Т. Под<уров>.
4 ноябр<я>.
3.
По указу его величества государя третьего императора Петра Феодоровича самодержца всероссийского и прочая и прочая и прочая.
Объявителям сего отправленным из государственной военной Коллегии сымянными его величества асамонужнейших делах Указами к находящемуся с войском старшинам Бахтиару Каныкаеву с товарищами Эсаулу Салиху Наврузову лежащим трактом башкирскими и рускими жителствами з будущими при нем тремя казаками давать мирских три подводы с пристойным числом камвою и нигде нимало недержав, во верность чего за подписанием Государственной военной коллегии присутствующих и за приложением печати дана июня 13 дня 1774 года.
Иван Творогов
Секретарь Алексей Дубровский
Повытчик Герасим Степанов
4.
По указу его величества Петра Федоровича самодержицы всероссийского с повеления его послан ис команды Якова Пьянова казак с товарищем до города В.<ерхнего> Ломова и <в> верхоломовскую воеводскую канцелярию репорт.
Нынешнего числа августа месяца ехать вам немедленно учинять справку, которые слышно ко известию находится казаков команда и отколь оная команда послана чтоб переслать ведомость когда оная команда его величества Петра Федоровича, а когда из других команд и чтоб тебе командующему и с командою из В.<ерхнего> Ломова выступить безо всякого спору учиненного его величеству указу.
III.
<ПОКАЗАНИЯ РАЗНЫХ ЛИЦ.>
1.
Показания М. Кожевникова, в последст.<вии> казненного. Приметы Пугачева. Сент.<ябрь> 1773.
1773 года сент.<ября> 16 дня в управляющей войском Яицким комендантской канцелярии Чаганских хутор<ов> казак Михайло Кожевников спрашиван и показал.
В хуторах своих при урочище Чаганского устья состоящих, нахожусь я с 16 прошедш.<его>авг.<уста> и будучи там сего сент.<ября> 12<го>, от работного казака Василья Коновалова, Михайлы (чей сын не знаю) слышал, яко против того чусла в ночи козаки Иван Зарубин и Тимофей Мясников приезжали верьхами с неведомо каким человеком, оглашающим себя высокой фамилии самозванцем, и переночевав в хуторе их при хозяине их, помянутом казаке Василье Коновалове, паки до рассвету уехал - по объявлению-де их якобы на Усихину россаш (?), а после-де их по утру и тот хозяин его Коновалов и еще казак Козьма Кочуров туда ж для стреляния сайгаков поехали, коих (Коновалова и Кочурова), как они поехали и я видел, и кои мне сказывались также, что едут туда для стреляния сайгаков, при чем у меня на двух колесах и колымагу выпросили и с собою взяли. А казаков Зарубина и Мясникова, а с ними и самозванца - каким образом они в хутор Коновалова приезжали и паки уезжали - сам я не видал и не знаю. В чем сказал сущую правду и подписуюсь.
(У подлинного подписано по сему: вместо казака Кожевникова, по его прошению, писарь Яков Плишкин подписал).
А в пополнении того, оный казак Кож.<евников>, под битьем плети, показал:
Между произнесшемся в здешнем городе о помянутом самозванце слухе, назад тому ныне дней с одиннадцать, приехав ко мне на хутор, казак Иван Зарубин сказал, яко сей самозванец едет к нам в хутора и хотя я несколько воспрещал, чтоб ко мне не возили, однако жительствующий у меня в хуторе в особливой избе, отставной казак Роман Шестерковский, сказал: Пущай-де привезут, мы посмотрим. Почему оный казак Зарубин и уехал и того же числа в ночи, например в часу четвертом, паки с тем самозванцем и с казаком Тим. Мясниковым к нам на хутор на лошадях верьхами я приехали; - и по приезде казаки Зарубин и Мясников уехали в город для повестки народу, а оный самозванец оставался у нас на хуторах, при чем вопрос мой изъяснил: "ёчто-де о том яко О (в подл.<инном> чужим почерком вопрос.<ительный> знак) умре, указами публиковано, будто бы напрасно; но из-под караула выпущен-де он караульным офицером, и ушел в Киев и там за болезнию продолжался года полтора, а из Киева был в Цареграде, и в здешней противу тур.<ецкого> салтана там находящейся армии, а из оной на Дону - и совокупясь с Донск.<ими> казаками, двумя тысячью ч<е>л<о>в<е>ки, приезжал в город Царицын, и как-де во оный с малыми людьми он въехал, тогда тут его поймали и содержали под караулом, а прочие Донские казаки разбежались. А потом паки собравшись под видом купцов, его отбили, откуда уже в прошл.<ом> 772 г. приезжал он на Иргиз и оттоль и в Яицкой городок и находился квартирою у казака Дениса Пьянова, а с Яику паки был на Иргизе, и тут, по поимке, отослан был в Казань и содержен под караулом; но там-де у часовых неведомым купцом за 700 рублей выкуплен, и по побеге оттоль под видом купца и неимеющего у себя паспорта, в нынешнее летнее время паки подъезжал к здешнему Яицкому городку до Переволошной роще; но уведомясь через одну шедшую из коровьего табуна женку, что по неимению паспорта приехать ему в город невозможно, возвратился назад на Сызранскую дорогу; и будучи-де на Толовинском умете, многие здеш
ние казаки его видели, а с того-де умета поехал было с тутошним уметчиком, к Иргизскому монастырю, но там-де уметчика поймали, а он бежал обратно на Толовинской умет, и со оного уже казаками Ив. Зарубиным и Т. Мясниковым взят, и ко мне привезен. И как-де войско на плавню выступит, тогда-де и он при урочище Бударине ко оному выедет, ибо-де ему прежде обнаружить себя и в город ехать невозможно. Потому что как иногда могут иные к нему приставать, а другие, будучи сумнительными, против его отпор держать, то может из-за того напрасное кровопролитие последовать. А когда-де войско на плавню выступит, тогда-де никто ему противиться на будет, причем-де он и будущего при том войске атамана свяжет и наперед дав в город о себе знать, потом и сам следовать с войском туда имеет. А дабы прежде время никуда о сем известия подано не было - учредит заставы, а ежели кто ему противиться будет, с такими де он поступит как знает; а кои де склонными окажутся, тех-де за то (и вместо плавни, когда она пропадет) пожаловать ему есть чем; но если де, по прибытии его в город, находящаяся во оном воинская команда его не примет, а сила его не преодолеет, тогда он с войском следовать будет в Русь, которая-де вся к нему пристанет, ибо-де желание его есть, чтоб на царство восстановить государя цесаревича, и в прочих местах учредить судей других, в рассуждении что-де в нынешних присмотрена им многая неправда, а сам-де он однако более царствовать уже не желает". - - - Который у нас и находился трои сутки, а потом вышеписанные казаки Зарубин и Мясников приехав его взяли и повезли на Усихину Россаш, куда его провожать и еще из тех наших хуторов казаки Вас. Коновалов и К. Кочуров поехали, а потом и я того же дня, для уверения, где они станут, за ними ездил же и на той рассоше продолжался с ними двое суток, а потом приехал обратно в свой хутор один, а за мною и они, все через один день (14 сент.<ября>) в хутор к казаку В. Конова
лову приезжали и попарившись у них в бане, паки на ту же россаш уехали, где и хотели быть даже до выступления войска на плавню. А приметами сей самозванец: росту среднего, волосы на голове русые, борода черная, на левом виску пятно, одежа на нем бумажный полосатый азям, сапоги черные козачьи, шапка калмыцкая василькового сукна, еще кафтан черный, армяк желтый верблюжий, ружье винтовка - в чем сказал сущую правду etc. etc.
2.
Показание мещеряка Ахмета Шаринова.
Под Твердышевым заводом башкиром отнято у него 10 рубл. Шапка казачья красного кармазинного сукна, обложенная черной мерлушкой в 1 р., две рубашки, двое портки бумажные в 2 р., седел 2 (в 1 р., др.<угое> 80 коп.), сайдак с стрелами в 1 р., копье с древкою (25 коп.) да кошма в 60 к., войлок в 50 коп. Узд плетеных ременных 2, недоуздов плетеных один 1 руб., плеть ременная (20 коп.). Зипун сукна белого новой (1 р. 50 к.), чулки ношеные 25 коп., шаровары сукна синего 1 р. 80 коп.
Тамгу свою приложил.
3.
Взятие Ильинской крепости 29 ноября.
<а.>
При выступлении солдаты имели заряж.<енные> ружья и шли батальоном карре.
Креп.<ость> нашли мы в худом состоянии, некот.<орые> стены и избы от злод.<еев> разбиты - командиров не было, кроме одного серж.<анта> да Озерск.<ого> баталиона больной прапорщик. А прежний комендант, поручик Лопатин (по ск.<азке> жителей) разбит и увезен. - Пушка была одна, да и та в ворота брошеная, да четыре ящика пустые, провианту было довольно. Анбар был отворен и несколько четвертей муки и сухарей валялись на дворе.
Противу въезжих ворот поставлен Заевым пикет при об.<ер> и ун.<тер> офиц.<ерах>.
28<го> отбитый неприятель, показался потом из-за горы скача в рассыпную. Началась пальба пушечная. Из ружья выстрелил солдат на подбежавшего к воротам казака. В пятницу 29<го>, около обеда, толпа ворвалась.
Убиты маиор Заев, кап.<итан> Палицын, подпор<учик> Никитин.
(Показ<ание> гарниз.<онного> капрала Иванова).
<б.>
Показания сотника Ив. Белоносова.
Верхояицкой ком.<ендант> Ступишин послал нас 200, в Ор.<енбург>, откуда за худобою лошадей 22<го> н.<оября> отправлены мы были в редут Гириальский, всего 590 чел.<овек>. 25<го> взяты Пугачевым и на другой день пошли к Озерной. При первом взятии Ильинской креп.<ости> я не был, а под Озерной был 26<го> (с самим Пугачевым), но взять ее не могли с осьмью пушками. Ил.<ьинская> прежде была взята полков.<ником> Хлопушею с 500 ч.<еловек>, а пушек 6. Хлопуша с Пугачевым соединился под Озерной.
28<го>, оставшись в деревне для навивки сена и сыскания саней и хомутов, бежал по степной стороне реки Я.<ика>.
А у Хлоп.<уши> ноздри рваные до хрящей.
Пугачеву хотелось взять Озерную, чтоб повесить жену бриг.<адира> Корфа, а Ильинскую для казны, пушек и людей.
В ночное время Пугачев ставит к себе двух часовых, а пушки перед своею квартирою, и караулы вокруг всей своей силы, ходят дозоры три раза в ночь и часовые их окликают.
У Пугачева под пр.<авым> глазом рубец. Платье на нем казачье, шаровары малиновые, бархатные, бешмет голубой штофной, шапка малинового бархату, мерлушка черная, рубашка белая, волосы подбриты под кружало и не много сверху спущены. Богу молится по-раскольнически, грамоте видно не умеет, а при нем писарь из Яиц.<ких> казаков сам пишет указы и их подписывает, Пугачев ездит всегда верхом, а при себе имеет оружия, только два маленькие пистолета и сабля. Пугачева в тайне все боятся, он вешает за всякую вину.
<в>.
Показание сотн.<ика> Як.<ова> Сутормина.
Захваченные при том каз.<ацкие> старшины были повешены Пугачевым по доносу капрала Белдина. Им прочли приговор: за непорядки и название г<о>с<у>даря злодеем и разбойником. Белд.<ин> был произведен за то в полковники.
Под Озерной в редуте Гиреяльском ночевали мы 25 ноябр<я>. По утру пошли к Оз.<ерной>. - Целый день палили, отступили в Бахчирскую деревню за 12 верст. Услыша от кого-то о каком-то маиоре, Пугачев двинулся к нему, но застал уже его в Ильинской: 28<го> подступал без успеха, а 29<го> после пальбы, вся толпа засела в ров, пешие - и вдруг все стеною бросясь на стены, стали колоть солдат и офицеров (и проч.).
Верблюдов взяли из креп.<ости> 25. Пугачев, оставя в Ильинск.<ой> однех баб, зажег ее и отступил в тат.<арскую> деревню, где делил между яицк.<ими> казак.<ами> захваченную пожить. Казак.<ов> Я<и>цк.<их> у Пугачева уб.<ито> 200.
Взята прежде всего была Ильинск.<ая> крепость Хлопушею, который и заколол кап.<итана> Лопатина да двух женщин и несколько солдат. Пугачев раздевает мертвых своих и чужих - а тела не прибранные валяются.
Ильинск.<ой> креп.<ости> поп ходил с крестом в тат.<арскую> деревн.<ю>. Пугачев к кресту не подошел, но попа оставил в живых.
Из Оз.<ерной> и Ильин.<ской> вылазки не было. По взятии Ильинск.<ой> вся сила Пугачева пела песни.
У Пугачева с Хлопушею было около 2200 чел. Пушек 12 (в Ильинск.<ой> взято 4). Под Оренб.<ургом>, слышно, в Гребенях стоит тысяч 30.
Пугачев жалование дает одним Яиц.<ким> казакам из разграбл.<енного>, лошадей и корм берет у башк.<ир>, всяк доволен тем что заграбит. Нашим ничего еще не дал, а обещает дать как возьмет Оренбург. Намерен зимовать в Бердинской слободе. Намерен был идти против Станиславского, но, перехватив оренб.<ургскую> почту, раздумал и пошел на Озерную.
Ночью ставит караулы около своей силы на притин по 3 человека, разъезды состоят из 50 чел.
Наши гринодеры, мушкетеры и особливо поляки просились у Заева сделать вылазку выбрав под чиновн.<иками> лучших лошадей. Заев отвечал: разве хотите передаться к нему, злодею? Оставайтесь здесь и защищайте креп.<ость>. А я от генерала выходить на вылазку повеления не имею.
Воевода Рушинской из креп.<ости> Нагайбацкой бежал и явился к Фрейману в декабре.
Маршилов и Голов бежали из Стерлитамацкой пристани и ложно объявили о разбитии оной.
26 ноябр.<я> Нурали-Хан прикочевал к Кулагинской крепости на острову и послал письма к Пугачеву.
<г.>
Взятие Ильинской крепости.
Из редута Подгорного сек.<унд>-маи.<ор> Заев с губернскою и 2-мя мушк<етерными> ротами, с капитаном Превлоцким, с казаками вступил ноября 27<го> в 10 ч. вечера в креп.<ость> Ил.<ьинскую>. 3 пушки поставлены были на 3 бастиона, а 4<й> крепостной бастион был без пушки. На обвахту откоманд.<ирован> обер-офицер один, с унд.<ер>-офицерами, капралами и рядовы<ми> 75 чел. (для креп. <остного> караула). С оной обвахты на баст.<ион> и у ворот постав.<лены> часовые, а при пушках канонеры, а за крепостию не было ни конных, ни пеших отводных пикетов, а учреждены около крепости каз.<ачьи> разъезды.
28<го> подступил под крепость Пугачев в сумерки - человек со 100, вооруж.<ены> копьями, ружьями и стрелами, разъежали около крепости крича часовым: не палите, и выходите все, ибо под крепостию г<о>с<у>-д<а>рь. На что отвечали им: У нас в России госуд.<арыня> имп.<ератрица> Ек.<атерина> Ал.<ексеевна> и наследник ея цесар.<евич> и в.<еликий> к.<нязь> Пав.<ел> Петр.<ович>, а кроме их никого г<о>с<у>д<а>ря нет - а потом Заев и велел выстрелить из пушки, и подстрелена была одна лошадь. Они ретировались за 2 версты и через полчаса возвратились в 1500 чел. с приезду отсюду (с креп.<ости> Губерлинской) от ворот на левой стороне к бастиону, и подле оного из лощины в сажен.<ях> во 100, из двух пушек раз 10 выпалили и убили казака да ранили солдата - из креп.<ости> также. В 3 часа ночи Пугачев отступил в татар.<скую> деревню в 1 1/2 в. от креп.<ости> - а казаки и роты всю ночь были расставлены для охран.<ы> баст.<ионов> и заплотов.
29<го> в 10 ч. утра Пугачев опять подступил к тому же бастиону, везя возов 5 сена и из-за оного производя пальбу из 2 пуш.<ек> около получаса. И обратился потом к бастиону (на реку Яик состоящему) где не было пушек; Заев велел туда поставить две, но непр.<иятель> разбил бастион пушками, и спешась разломали и ворвались в креп.<ость> и начали колоть солдат, сии побежали было, но в расстройстве, к разбитому и разломанному бастиону.
Заева, лекаря Егерсона и многих офицеров изрубили и искололи, ряд.<овых> и унд.<еров> и капр.<алов> чел.<овек> 200 убили, а кап.<итана> Башарина, прап.<орщика> Воронова и остальных погнали в означ.<енную> тат.<арскую> деревню. Пугачев велел пред себя привести кап.<итана> Камешкова, да прап.<орщика> Воронова, да сотника каз.<ачьего> и спросил: зачем вы шли на меня, на вашего государя. На что Кам.<ешков> и Вор.<онов> отвечали: ты нам не госуд.<арь>, а у нас в России г<о>с<у>дарыня имп.<ератрица> Ек.<атерина> А.<лексеевна> и наслед.<ник> цес.<аревич> П.<авел> П.<етрович> - а ты самозванец и Бунтовщик. - Пугачев приказал их тут же повесить; потом привели к нему кап.<итана> Башарина, и Пугачев не сказав ему ничего, велел было его повесить, но солд.<аты> чис.<лом> 30, просили за него, что-де он был до них добр и в солдатских нуждах их не оставлял. На что он сказал: когда он был до вас добр, то я его от смерти прощаю. - И велел ему и солда<там> остричь волосы по-казацки, а раненых, чел.<овек> 60, отвезть в крепость.
29 разграбя крепость, и навьюча на верблюды, там бывшие, тесаки, шубы и мундиры салдатские и добро офицерское, с артиллерией пошел Пугачев в Оренб.<ургскую> сторону, взяв с собою Башарина, и креп.<остных> солдат - а пленных оставил, по просьбе их; обещаясь за нами прислать. [Командир креп.<ости> Орской с ними бывший тут же заколот].
Казаков не кололи, и оставили им оружие и спрашивали: зачем вы не вышли.
Казаки извинились, страхом быть побиты от солдат. Солдаты приведены были против заряженой пушки, и поставлены на колена при появлении Пугачева, он сказал им: прощает вас бог и я ваш г<о>с<у>д<а>рь Пет.<р> Феод.<орович> III имп.<ератор>. И потом приказал всем встать и, единорог обратя в степь, выпалить. Был он в красном каз.<ачьем> платье - а с ним всегда ездит неведомый человек в каз.<ачьем> платье, волос.<ы> и бор.<ода> русые, ряб, ноздри рваные и клеймы на лице поставлены.
(Фурьер Ив. Иванов 3<го> декабря привезенный из Ильинской кр.<епости> губерн.<ской> роты, допрашивая показал по повеле.<нию> ген.<ерала> Станиславского).
4.
Показания присланною курьером в П.<етер>Б.<ург> от Симанова казака Григ.<ория> Синельникова.
О самозванце слух разнесся в марте 1773 года, но посланные от Симанова нигде настичь его не могли. Наконец из Яицкого городка бежал он с Пьяновым, у коего и жил. Собрал он чел. с 300 казаков непослушной стороны, и 18 сент.<ября> подошел в 3 верст.<ах> от Яицк.<ого>Гор.<одка>. Против него послано легк.<ой> пол.<евой> команды, да гарниз.<она> чел. 500, да чел. 400 каз.<аков> с послушной, да с 1000 непослушной под команд.<ой> маиора Наумова. В 2 верст.<ах> от города Наумов послал 100 послушных да 200 непослуш<ных> для рекогносцировки. Тут те перебежали. На ночь Сим.<анов> велел ретироваться, 19<го> самозванец приблизился, но при виде команды стал мало по малу отступать, преследуемый 1500 войска. Он пошел к Оренб.<ургу> без пушек и не более как с 400 людей (с 500).
Через неделю Симанов посылает за ним пол.<евую> команду, но та находит все крепости разоренными, и в Илеке узнает, что Пугачев внутреннею стороною пошел к Оренб.<ургу>. Они поворотили степною стороною и прибыли в Ор.<енбург> 1 окт.<ября> после разбития Билова.
Депутат Падуров по выходе с Биловым из-под Оренб.<урга>, передался Пугачеву. Он объявил Чернышеву, будто бы прислан от губернат.<ора> Рейнсд.<орпа> провести его безопасною дорогою, показывая в доказательство добронамеренности депутатской знак.
Живущие на нижних форпостах Яицкие казаки принадлежат непослушной стороне, и готовы пристать к Пугачеву, который уж и подсылал их уговаривать дабы они, возмутясь осадили, с 2,000 его войска, и взяли Яицк.<ий> Городок.
25 декабр.<я> Самара взята 5 стами мятежниками, под начальством крестьянина, татарского переводчика Арапова, но 29-го прибыл с легк.<ой> полевой командою маиор Муфель. Они вышли к нему на встречу; он их разбил и прогнал (убив чел. 40, и вз.<яв> в пл.<ен> 60) и писал в Сызран гусарам повеление идти к нему в Самару.
14 ноября хотел идти Пугачев на Яик, оставя сволочь свою и башкирц<ев> против Оренб.<урга>, но башкирцы не пустили его. - Ты-де нас взбунтовал, обещал взять Оренб.<ург>, чтобы губернии не было, а теперь хочешь бежать, чтоб нас казнили, как казнили отцов наших.
О командах уверяет Пугачев, что они идут к нему на помощь от вел.<икого> кн.<язя> и что-де он сам к нему едет; и уже приготовил ему казацкое суконное платье и сыскал где-то портрет его выс.<очества>, с собою возит.
Пугачев для приступа к Оренб.<ургу> делает лестницы.
5.
1774 года июля ... дня присланный артиллерии от господина полковника и казанского обер-коменданта Лецкого яв<ив>шийся к нему бывший Казанского третьего баталиона подпоручик Федор Минеев, в Секретной комиссии допрашиван и показал:
В прошедшем маие месяце 27 числа отправлен он был из Казани по повелению казанского господина губернатора в Терсинскую волость в команду находящегося там маиора Скрипицына, куда он при случившейся из Казанской секретной комиссии оказии с посланными с ним преступниками двенадцатью человеками для учинения им там наказания и отправился и по приезде туда к Скрипицыну он явился, а потом с ним из Терсы с командою в числе сорока осьми человек отправились они в Дворцовую сарапульскую волость, которая в расстоянии от Терсы восьмидесяти верстах для учинения в селе Сарапуле из показанных преступников некоторым наказания, которое учиня, следовали они к крепости Осе для защищения оной от злодеев, ибо к ним в Сарапуль слух о том дошел, для чего они и поспешали, и на дороге будучи от Сарапуля верстах в 25-ти соединились с посланною из Казани под предводительством Казанских батальонов капитана Смирнова военною командою, с коим было воинских чинов человек до сорока и одна пушка, и с ними пришли они до Осинской крепости минувшего июня 17 числа, где застав злодейскую толпу, имели с оною к защищению той крепости сражение, и через несколько времени оных отбили. И вошед в крепость Осу, были в оной трои сутки, и каждый день имели они вылазки, но уже были в крайнем бессилии и пороху оставалось самое малое число. Почему маиор Скрипицын посылал от себя нарочного к злодею Пугачеву, живущего в Осе отставного солдата, а как его зовут не знает, разведать о нем и признать его, что похож ли он на покойного государя, который вскоре потом возвратись уверил его, что самозванец на покойного государя лицем очень схож, но оброс бородою. И тогда маиор Скрипицын говорил им чтоб лучше сдаться, а потому они уже больше и не противились, и вышед из города обще с Осинским воеводою, а как его зовут, не знает, и со всеми жителями, с образами, взяв с собою знамя, пришли прямо к злодейской толпе, и увидав самого Пугачева, приказал Скрипицын приклонить то знамя, после чего приведены были они к присяге, и Скрипицын пожалован тогда полковником. Причем Пугачев
говорил им, чтоб они ему послужили верою и правдою: знаете-де сколько лет я странствовал; и потом с Яицкими козаками и башкирцами вошел в крепость, а маиор Скрипицын и он Минеев оставлены им за городом с прочею его толпою, и были тут по самый его Пугачева из крепости отъезд, и тогда усмотрели они, что он забрал бывшие там пушки с нарядами, ружья, тесаки и барабаны, и потом все они с ним пришли в его лагерь, крепость Осинскую, выведши из оной всех мужеска и женска пола обывателей, зажгли. После чего злодей Пугачев забрав в свой лагерь всех яицких казачьих старшин, советовал с ними, чтоб идти к Казане, и по совету тех старшин положил непременно туда идти через три часа. Собравшись, они со всеми своими тягостьми следовали 10 верст и построили другой лагерь, в котором ночевали одну ночь; а между тем посланный от Пугачева яицкой полковник Афанасий Петров, ездя по всем злодейским толпам, объявлял, что якобы к нему Пугачеву приехал из Петербурга московской купец и привез с собою от цесаревича Павла Петровича в подарок сапоги. После чего на другой день в самое утро с того лагеря они приехали к реке Каме, у которой на самом берегу злодей Пугачев маиора Скрипицына и капитана Смирнова повесил за то, что попался ему в руки чрез доказательство его Минеева, писанный от него Скрипицына в Казань репорт, с приложением во оном двух его злодейских о преклонении к нему народа указов, надписанный на конверте рукою Смирнова, а как потом чрез Каму переправились к Александровскому заводу и прошед оный верст с двадцать вперед, остановились лагерем, в котором Пугачев пожаловал его Минеева полковником, а взятым из Осы солдатам выдал в награждение по 50 копеек каждому, и после того приехав на Водкинской и Ижевской казенные заводы, разбив высланные из оных команды и побрав оставших в полон, также пограбя на Ижевском заводе денежную казну, а сколько числом было, не знает, оба завода и обывательские дворы до основания сожгли, а по разорении тех заводов роздал Пугачев всей своей сволочи из пограбленных денег каждому по два рубля и оттуда паки о
тправились в путь и быв от Казани проехал село Чепчуги, встретился им солдат, а как его зовут не знает, и объявил, что близ села Высокой горы стоит с командою из Казани полковник Толстов. Почему Пугачев взяв из толпы своей тысячу человек злодеев ездил для разбития того Толстова с командою, которою разбив, возвратился к ним со взятыми в полон военнослужащими 53 человеками; как же приближились они к Казане верст за семь, остановились тут лагерем и вся толпа расположилась лугом до самого села Царицына, в кое время пришли из Казани в их толпу двое казанских слободских татар да один руской мужик, а как их зовут не знает, и сказывали, что в Казане воинских людей весьма мало, а ко укреплению-де город обведен рогатками и поделаны батареи. И посему Пугачев призвав яицких старшин, условились, чтоб назавтрее напасть на город с четырех сторон и атаковав, разбить, А между тем для удостоверения Пугачев взяв с собою 100 человек, поехал усмотреть градские укрепления, и как возвратился, то слышал он Минеев от бывших с ним Козаков, что он Пугачев был в Суконной слободе и все суконщики сдались на его сторону и хотели в ночь пробраться в его толпу, однако ж не приходили. А назавтрее в самое утро разделя полки на четыре части, пошли к Казане, из которых одною частию управлял сам Пугачев, а прочими тремя полковники: отставной солдат Белобородов, из Донских казаков Анисим Донской, исецкой Александр Егоров, яицкой Григорий и он Минеев, и взошед на Арское поле начали из имеющихся при них десяти пушек стрелять, и по многом сражении всеми градскими батареями овладели и взошли в форштат, а как приближились к крепости, то Пугачев расставил пушки, как на базаре так и на Гостином дворе, из которого двора сам он Пугачев продолжал стрельбу по крепости с час времени, и напоследок велел всем силам отступить в лагерь, яицкому ж полковнику и казакам приказал зажечь со всех сторон форштат и грабить из домов имения; сам же уехал в лагерь наперед, а за ним и он Минеев с тремя полками туда ж пришел, и вскоре яицкой полковник привез с собою множество бог
атства, также напитков и лошадей, а исецкой Егоров - мужеска и женска пола с их детьми всех до тысячи человек. После ж того, по приказанию Пугачева все злодеи начали пить привезенные напитки, а людей всех мужеска пола привели в то ж время к присяге. Между тем Пугачев всенародно кричал, что он намерен завтре идти подкопом под Казанскую крепость и как оную возьмет, то идти уже в Москву и там принять Российский престол; по подкопе же намерение его было чтоб сделать то с лица от Казанского монастыря к городу, и того ж дни под вечер нечаянно прибыл с корпусом господин подполковник Михельсон, то Пугачев предупреждая, хотел собравшись с толпою встретить его своею атакою, однако ж учинить того не мог. Но вскоре корпусом его господина Михельсона был атакован, а как только началось сражение, то он Минеев раскаявшись в своих прегрешениях бежал в лес, и оным пробравшись в Казань, явился у господина обер-коменданта, а от него прислан сюда. Хотя он злодею Пугачеву в верности присягу и учинил, но то произошло не от чистого его сердца, а единственно из страха: потому, что всех непокаряющихся ему вешали; за государя ж его он никогда не признавал, ибо и все находящиеся в его толпе Яицкие казаки и другая сволочь государем его не называли, а имяновали по большей части батюшкой, каковым образом и он Минеев при случаях его называл же. От роду ему 27 лет.
6.
Об Аристове.
Копия.
1774 года Июля 25 дня, представленный в Нижегородскую губернскую канцелярию Нижегородского баталиона от подпрапорщика Рассыпенкова пойманный им известного государственного злодея и варвара Пугачева сообщник в общем с его превосходительством господином генерал-поручиком орденов св. Александра Невского и св. Анны кавалера Нижегородской губернии губернатором Алексеем Алексеевичем Ступишиным с товарищи присутствии, с довольным о показании истины увещанием, допрашиван и показал.
Ильею его зовут Степанов сын прозванием Аристов, от роду ему сорок восемь лет, из дворян, деревню имеет Костромской провинции Чижева стану в сельце Белой реки, крестьян шесть душ, женат, у него сын да дочь, которые живут в означенном же сельце. В службу он вступил в прошлом 746 году апреля 10-го числа, определен в Бутырской пехотный полк подпрапорщиком, из оного в 762-м году отставлен сержантом и по отставке пришел в свою вотчину, где и жил, а в 764-м году, за произведение в оном сельце неуказное винное курение написан и определен был Государственной военной коллегии конторою в Томской пехотной полк солдатом, в коем и продолжал службу с 770-го года по март месяц и по его службе в том полку произведен сержантом, а в оном марте месяце согласись оного полка с солдатами Иваном Малковым, Сергеем Невенщиным, Федором Поляковым, из состоящей в Грузии Моздоцкой крепости бежали чрез Куминскую степь и прошли в Царицыно, а оттуда в Москву, где означенные солдаты остались; он же Аристов пошел в сельцо Белую реку и быв в своем доме с полгода, сказываяся жене и прочим отпущенным от полку. И как он Аристов жив в толикое время в судебном месте не представил письменного о себе известия, то вознамерились его другие помещики поймать. Избегая чего, он учинил побег в Москву, и сыскав там означенных своих товарищей солдат, пошли с следуемыми из Санктпетербурга чрез Москву горного начальства служителями Васильем Львовым, Петром Чижиковым и Петром Аверьяновым в Екатеринбург, которые приняли их за ведомо, что они беглые, со обнадеживанием, что там таковые принимаются и в работу на заводах употребляются. И по приходе были у оных служителей в работе недели с четыре; однако по причине от конторы требования у них известия, бежали и будучи в пути, уведомились они в Сарапуле и Осе, что называющийся государем Петром третьим Пугачев принимает к себе разного звания людей с большим награждением жалованья. Чему они польстясь, приняли намерение идти прямо к нему, и не дойдя до Казани верст шесть, как он расположился лагерем, и пришли и явились се
го июля в первых числах на Арском поле к старшине его яицкому казаку Петру Ивову, который по их желанию и представил их к тому Пугачеву, а он, под именем государя Петра третьего, принял и допустил их к руке, подтвердя при том, чтоб они служили ему верно, обещевая награждением до немалого числа жалованья, и по приеме определил их в казацкий Яицкий полк рядовыми под команду полковника казака Федора Прохорова, при чем оный Пугачев сказывал ему, что живущие при городе Казане в Татарской слободе татаре чрез присылаемых к нему приглашают его идти прямо в Казань, уверяя, что ее можно взять без дальней трудности, где де военных людей немного, они ж будут ему на вспомоществование; да на другой день под вечер приехав из самых состоящих в городе Казане Татарских слобод человек до семидесяти, а по именам не знает, явились к нему Пугачеву и принесли меду, сахару и завернутые материи, а какие - не ведает, сказывая, чтоб он ехал в Казань по Арской дороге от речки Казанки низом, где никакого укрепления нет и для въезда место удобное; в Казанском же де монастыре многое число обывателями положено денег, и быв у него часа с два, пили чай, поехали в домы свои. А на другой день, то есть в пятницу сего июля 11 числа, поутру в два часа дни, дан от реченного злодея Пугачева старшинам приказ, чтоб были к нему, а после того чрез самое короткое время получили от тех старшин повеление, и посему оставя обоз, а в нем весь свой экипаж, с полутора стами человеки за присмотром старшины Федора Козмина, сами в числе пяти тысяч человек не изъемля и реченного злодея Пугачева, пошли по тому тракту, который сказывали татаре к Казане, куда пришли в 3-м часу дня к такому месту, где никакой к защищению предосторожности не было, и обойдя батарею, с которой хотя и происходима была по них оборотная пальба, но им вреда никакого не сделано. Бросились сзади на ту батарею и взяли четыре пушки с имеющимся на оной батарее порохом, и с ними ворвались в форштат. И прежде вышеписанный злодей Пугачев рассыпал по всему форштату разные партии, которые обывательские дом
ы разоряли, пожитки и деньги грабили, людей били и кололи до смерти и из взятых пушек стреляли по городовой крепости; однако ж собравшись военная команда и того города разных чинов обыватели сделали по них с другой учрежденной батареи из пушек и из ружей стрельбу, чем их от крепости отогнали, и так пошли обратно в форштат, взяв с собою показанные прежде взятые четыре пушки. И идучи в форштат в разных местах зажгли и от Казани отступили в прежний свой лагерь. И по приходе его Аристова за взятье батарей произвел в полковники, на место раненого полковника Федора Прохорова, а во оное время из города Казани и из состоящих в Казанском уезде татарских деревень пришло пеших и конных татар с полтараста человек и уведомили того Пугачева о идущей в Казань полевой команде в дву тысячах человеках, чтоб он имел предосторожность. И побыв часа с два, возвратились в свои места. И по малом времени подполковник Михельсон их атаковал, разбил и взял пушки вышеписанного злодея, с которыми пришел он к Казане, от коего они ретировались вниз по речке Казанке в сторону версты с четыре; а поутру на другой день собравшись оный Пугачев, во второй раз покусился паки идти в Казань с намерением взять крепость и в ней короноваться, а потом идти в Москву; однако придупрежден паки тем же подполковником Михельсоном от Казани за четыре версты и разбит, в котором сражении побито с его Пугачева стороны до пяти сот человек, взято в плен сколько же человек не знает, потеряв всю взятую под Казанью артиллерию, с оставшими ж до 4,000 человек обратился в бег, преследуем и поражаем был легкими войсками до тридцати верст. А когда они вошли в леса, оные войска их оставили; он же Пугачев продолжал свой бег луговою стороною вверх по Волге к городу Кокшайску, и не доезжая до него повыше за версту переправлялся. Той же ночи чрез Волгу на нагорную сторону по примеру, за отпуском из-под Казани башкир по желанию их в четырех тысячах человеках, в числе оном находилось несколько башкирцев. Казанских татар, отставных солдат, барских людей и выпущенных им злодеем из тюре
м казанских, и переправившись наутро в село Сундырь, тут исполня свои злодеяния выжег вс° село без остатку за невстречу и недачу перевезенных судов, повеся при том офицера бывшего для охранения перевоза и целовальника, из которого идти положил намерение к городу Нижнему. Но как отошед верст с пятнадцать, остановился для кормления лошадей, где пришли из лесу чуваши человек до пятнадцати, и на спрашивание его о городе Нижнем объявили, что он весьма укреплен и воинской команды в нем много, да сверх оного уведомясь чрез разъездные от него партии о переправляющейся близь города Свияжска за ним в погоню воинской команде, для сего переменя свое намерение, пошел к Донцу и Дону лесными местами чрез Курмыш, миновав Алатарь на Промзино городище, а потом минуя Пензу на Усть-Медведицу и чрез станицы Качалино, Малые Чиры, Большие Чиры и Пяти-избинскую; а с сей последней станицы намерен послать в Царицыно осмотреть, не можно ли будет оттуда получить пушек с припасами, с коими маршировать до Черкасского, и там будучи по способности возмутить Белогородскую и Кубанскую орды и умножа силы, обратиться к Москве, а его Аристова, как выше значит, отшедши от села Сундыря пятнадцать верст послал с семью человеками вперед, для приуготовления где он будет идти, хлеба, овса и разных съестных припасов. Почему он пришел Ядринского уезда под деревню Ивановскую, и переправясь чрез реку Суру, войдя во оную деревню из оной отпустил трех по желаниям их в чувашские деревни с приказанием явиться им в селе Фокине или деревне Осиновке, а прочие своевольно в чувашские ж селения разошлись; сам же он Аристов оставшись один, взяв с собою в проводники оной деревни крестьянина Данилу Иванова пришел в присутное к селу Воротынцу село Семьяно, где его встретили крестьяне с хлебом и солью, спрашивая у него таковыми речьми: не от государя ль Петра третьего прислан? и на то объявил, что он полковник и прислан от оного государя, с тем, если кто имеет себе от начальников своих какие обиды, то б их вешать, и после того вскоре в оное село привез из села Воротынца ста
роста со крестьяны по объявлению:
управителя с женою, да француза и немца и крестьянина Андрея Киреева, да представил еще села Семьяна двух крестьян с жалобою на всех их в причиняемых ими одновотчинным крестьянам обидах, кои по его Аристова приказанию Воротынцовскими и Семьянскими крестьянами и повешены, где он был часов с пять, а потом из жительства проводили его крестьяне и дали проводника до села Воротынца, в котором также как и в селе Семьяне был встречен и по приезде на требование его вотчинных разорителей представлены к нему были упоминаемым же села Воротынца старостою по оказыванию его управительской брат Иван Тетеев с сыном, кои по тому ж с его Аристова приказания фабричными повешены; а при том он вызывая в службу к известному злодею Пугачеву охотников, на что как крестьяне так и фабричные желание свое объявили, а напоследок по его приказанию всю фабрику разорили и полотна по себе разделили. Из фабричных же выбравшись один и прилепившись к нему, который называется Григорьем по отечеству Максимовым а прозванием Пытов, просил его Аристова чтоб отвесть к известному злодею Пугачеву, но он за незнанием где находится от того отрекся, а пригласил ехать с собой, со обнадеживанием ему тем, что он будучи при нем как будет грабить, может получить себе денег и платья довольное число, на что и склонился. А что принадлежит до проводника, то он кроме указания по тракту дороги ко учинению в других местах и нигде злодеяния с ними общества и согласия никакого не имел, и исполня вс° то злоупотребление, взяв по желанию реченного фабричного Пытова и с проводником приехал в село Фокино и там находящимся Нижегородским унтер-офицером при помощи тутошних крестьян они все поиманы и по привозе в Нижний представлены в губернскую канцелярию.
***
1774 года августа 4 дня Илья Аристов из-под пристрастия в подтверждение показал:
Сего года генваря 4 дня по выздоровлении из Московского госпиталя с товарищем его Великолуцкого полка солдатом Андреем Кузьминым бежал точно в Таганрог к брату своему родному тамошнего баталиона поручику Василью Аристову для свидания; а чтоб разглашение делать на Дону и в проезд во всех жительствах о измене злодея Пугачева, об том подлинно никем научен не был, а разгласительные слова произносил точно он только в одном месте на реке Медведице войска Донского полковника Серебрякова в станице Скухихе, и то по наслышке в проезд его к Дону февраля в половине в Пензенском уезде одного села от бывших с ним проводников, а как то село прозывается и которого помещика, также и имян тех крестьян он не упомнит, а те крестьяне сказывали ему, что они будучи в Уфимском уезде, для продажи окончин, в тамошнем краю самозванца Пугачева толпами были задержаны, а наконец прорвавшись выехали в домы свои; знакомство ж имел он с показанным Пугачевым в Прусском походе под Пальцихом, где оставлена была от Донского войска при магазейнах сотенная команда. Что ж государь император Петр Федорович подлинно скончался, не только он о том слышал, но и совершенно знал, будучи в то время в Риге на ординарции у генерала Федора Матвеевича Воейкова; по выпуске ж его злодеями из Секретной комиссии с прочими он отведен в кузницу для разбития желез, а оттуда как ведены были в злодейский лагерь, то идучи вместе, злодея Пугачева с женою, в которое время наехал сам злодей на них и велел подать телегу и во оную посадить жену свою с детьми, а по просьбе ее и его Аристова. Как же приехали в лагерь, где его была палатка, отведя, спрашивал его Аристова по чему он его знает? на что он ему объявил, что он знает по бытности его под Пальцихом. При чем ему Аристову запретя, чтоб об том никому не разглашать и пожаловав полковником, приказал быть при своей жене и детях. И в бытность его при жене злодея Пугачева, слышал неоднократно приносимую от жены его жалобу Донского войска на полковников Илью Федорова, Михайлу Серебрякова, Алексея Селинского и на главного их ста
ршину Сулина о сожжении домов его и о разорении имения. Как же они переехали Волгу и отошед от Сундыря верст пятнадцать остановились, откуда злодейское намерение было идти в Нижний; но вышедшие из лесу чуваши человек с пятнадцать объявили ему, что Нижний укреплен и команды в нем весьма много. Почему он отменя то намерение пошел к Ядрину и к Курмышу, спрашивая у него Аристова, не знает ли он прямой дороги на Дон не хватая Пензы и Воронежа, но как он сказал, что дороги не знает, то по приказу его привели к нему двух человек чуваш, кои и объявили ему, что они проводить могут к Донцу и Дону тем трактом, как он приказывает лесными местами из Курмыша миновав Алатарь и Пензу на устье Медведицы и чрез станицы Кочалиной, Малые и Большие Чиры и Пяти-избинскую, за которую их чуваш услугу и дано от Пугачева по тридцати рублей. А от сей последней станицы намерен был послать в Царицын осмотреть, не можно ли будет оттуда получить пушек с припасами, с коими следовать до Черкасского и там будучи по способности возмутить Белоградскую и Кубанскую орды, а умножа силы обратиться к Москве, которому тракту бывший при нем секретарь Савелий Яковлев, а прозвания не знает, писал записку; его ж Аристова послал с семью человеками вперед для приуготовления, где он будет идти, хлеба, овса и разных съестных припасов. И проезжая он Аристов до села Фокина на фабрике графа Головина повесили по повелению его Аристова восемь человек, и той его Головина вотчины как крестьяне, так и все мастеровые приготовились было принять злодея Пугачева; да как он с той фабрики поехал в село Фокино, то по его ж приказу без него крестьянами повешено четыре человека, а злодей Пугачев тем ли пошел трактом, которому сделана была записка, или другим, о том он утвердить не может. А он Аристов в показанном селе Фокине поиман и отвезен в Нижегородскую губернскую канцелярию.
IV.
<РАПОРТЫ>.
l.
Дек.<абря> 22 Симанов репорт.<ует>, что на Нижних Яицких форпостах произошло возмущение от татарина Аптыша Тангаева, объявившего им о взятии Оренб.<урга>.
2.
Рапорт Муфеля.
В походе от Сызрани к С.<амаре> декабря 26<го> напал я на бежавшего накануне из Самары коменд.<анта> капит.<ана> Балахонцова и 1 бат.<альона> подпор.<учика> с 23 чел. бат.<альонных> солдат, с прап.<орщиком> Пановым и с дворянами. При вступл.<ении> шайки, жители встретили их с колокольным звоном, атаман Арапов (крестьянин креп.<остной>) велел петь молебен и стрелять из пушек; а прибыл я в село Печерское от Сызрани 40 ве<рст>, а 28<го> в село Рожественское расст.<оянием> от Самары 5 верст. Тут узнал я, что я должен был быть в тылу атакован калмыцкою партией ставропольских кал.<мыков> из 200 чел., они были от меня в 10 верстах. Возмутившиеся крестьяне графов Орловых дали знать обо мне в Самару, где находилось 300 чел. казак.<ов> да гарнизон Балахонцова, да татар и крестьян множество.
29 числ.<а> составя вагенбург в селе Рожественском, в 7 часов, во время сильного снега, пошел я к городу. На самой реке Волге, в 1 в. от города, напали на мой левый фланг, закрываемый казаками, и были отбиты ротою драгун. Они ретировались, а пехота и конница моя их преследовала быстро. Подпустив меня ближе, они открыли огонь, из 2-х их и 4-х городски<х> чугунных пушек. Наконец и их пехота под городом чинила отпор. Но поручик ф.<он> Горстен, командующий ротою драгун, ударил в палаши и попирая, рубил их через весь город, при чем и казаки копьями сваливали их с коней. Город был очищен - но по причине глубок<о>го снега и устали коней, нельзя было их преследовать далеко, в сие время на Оренб.<ургской> дороге показали<сь> и ставр.<опольские> калмыки в 2-х верст.<ах> от Сам.<ары>. На них посланы драгуны и казаки, ка<л>мыки бежали, но преслед.<ование> их было невозможно. Захвачено в плен сволочи 200 чел., трупы занесомы были снегом, и прибираемы жителями, кот.<орым> и число убитых неизвестно. Все пушки взяты.
С моей стороны убито ядр.<ами> 3 мушк.<етера>, ранено тяж.<ело> 3, ранен прапорщ.<ик> Панов; 6 драгунов 1 каз.<ак>, убито 8 лошадей.
Отличились ф.<он> Горстен, поруч.<ик> Храповицкой, сарат.<овского> бат.<алиона> прапор.<щик> Панов, есаул Татаринов. Дек.<абря> 31<гo>.
3.
<Письмо> Бибикова (экстракт). [М.<илостивый> г.<осударь> гр.<аф> Зах.<ар> Григ.<орьевич>!] В предыдущем письме репорт.<овал>, что 24-й легкой полевой команды майору Муфелю приказал я занять город Самару. Он его взял, отнял 4 пушки и еще 2 мятежниками привезены - с ним. Команда Волжская исполнила свою должность, для ободрения оной надлежало бы дать медаль их начальнику.
Жду с нетерпением прибытия полков, знаю, что Гусарск.<ий> Изюмск.<ий> вступит дня через 4 сюда, за ним 2-й баталион Гренад.<ерского> полка, Архангелогородской карабин.<ерный> и Володимирс<кий>, 4-го числа, быть имели в Нижний. На днях прибудет Мансуров в Самару с 2-мя лег.<кими> командами.
Мятежники около Кунгура уже показались и пресекли сношения с сим городом, а воевода и чиновники разбежались оттуда.
В Бугульме, Заинске, Кичуевск.<ом> фельдш.<анце>, Мензелинске и проч. наших одна пехота, и не может мешать им разъезжать.
Посылаю полковн.<ика> Бибикова с 4-мя ротами гренад.<ер> и со ста гусар и 2-мя пушками для подкрепл.<ения> Фреймана, дабы ободрить бездейственного Фреймана, и очистить комуникацию.
Бездействие Фрейм.<ана> меня терзает, а отряженные им начальники медленностию и робостию только ободряют мятежников. Крайняя надобность в ружьях, саблях, карабинах, пистолетах. - Провиант на Яик к Симонову подрядчики повезли с Сызрана без эскорту за неимением солдат.
В Самаре приказал я таковой же заготовить, чтоб доставить в Оренб.<ург>.
Спешите, м.<илостивый> г.<осударь>, доставлением легких войск возможность тушить зловредный и на толиком пространстве горящий пожар, ибо зло сие весьма далеко возросло и обширно распространилось. Казань 5 янв.<аря> 1774.
22<ая> легкая команда под нач.<альством> подполк.<овника> Гринева соединилась из Синбирска с Муфелем и два поселенные гусарские эскадроны.
4.
Рапорт оренб.<ургского> об.<ер>-ком.<енданта> Валленстерина от 6 февр<аля>.
Января 13<го> корпус мой собрался за Орск.<ими> вор.<отами> в 4-м часу, но Яицк.<ие> казаки не явились, и догнали уже на половине марша. Корпус шел 2-мя колон.<нами> через высоты, но снег был по колено, а лошади падали и дохли. Солдаты отдыхали, а с прямой дороги по прич.<ине> темноты сбивались.
Не дошед поутру до буераку лежащ.<его> против Берды, увидел я что выход из Берда за буераком уже занят непр.<иятелем> с пушками - а другие тянулись в право. Бородин объявил, что обходить буерака уже не можно.
Я протянул одну колону ближе к буераку, выстроил один фронт, оставя сзади резерв, и фронт обращен к буераку и Бер.<дской> слоб.<оде>. Тут началась канонада.
По буераку и в лощине злодеи имели множе.<ство> пушек, и толпы их заезжали кругом мне в тыл. Наши казаки с егерями в сие время стреляли из пушек и ружий; а некоторые прискакивали к резерву, и оный смешавшись с ними кинулся на неприятеля, подъезжавшего с тыла, и пришел в беспорядок. Фронт же мой претерпевал канонаду с переди, с пр.<авого> фл.<анга> и с тыла.
В сие время резерв корпуса бр.<игадира> Корфа. находящегося близко моего, от наш.<ествия> Яицк.<их> каз.<аков>, приведен также в замешательство; то я поспешил ему на помощь; но рассеянных резервов привести в порядок было невозможно, не смотря на пушки, которые в подкрепл.<ение> были привез<е>ны и как за неимением конницы нельзя было их прикрывать, то бр.<игадир> Корф придвинул свой фронт на высоту, с которой уже резерв его спустился, а в сие время расстроился и его фронт, от пушек злодеев поспешно перебиравшихся через буерак.
Злодеи старались отрезать меня от Корфа, почему послал я к маи.<ору> Наумову повеление присоединиться к нам - а мой фр.<онт> примыкая к рядам бр.<игадира> Корфа начал расстроиваться и весь пришел в беспорядок и вс° обратилось в бегство, и остановилось уже под самым городом, до которого преследовали нас злодеи.
3 пушки (из 10) достались в руки непр.<иятелю>, увязнув в глубоком снегу, спустясь уже с Берд.<инской> горы.
Корф выступив из Сакмарск.<их> ворот, пошел двумя колон.<нами>, но в означенной лощине от глубокого снега был задержан. Подходя к высоте, где обыкн.<овенно> злодейск.<ий> караул, он выстроил фронт с резервом и, взобравшись на высоту, шел к буераку и встречен сильною пальбою, но он приблизился и начал сам канонаду. Во время ретирады с горы бросил он 4 пушки.
5.
Рапорт Наумова.
Пр.<емьер>-м.<аиор> Наумов на утренней заре занял означенное ему место. Чел.<овек> 10 злодеев увидели его, и дали знать о том в слободе. Я устроил батареи и около получаса ждал среднего корпуса. Между тем злодеи стали выходить сперва конные, потом пешие и с пушками вниз по Сакмаре и оврагу пробираться. Я стал по ним стрелять и обратил некоторых в слободу, а других в кустарники.
Оставя на моем месте сек.<унд>-маи.<ора> Донкеева с двумя оруд.<иями> и с гарниз.<онной> ротою, сам я краем рва придвинулся к слободе с 3 пушками, и действовал удачно, как на их жилье, так и на толпу, и местах в двух зажег слободу.
В сие время Оренб.<ургского> корпуса провиант-комиссар Гурьянов приехал ко мне от г. Корфа с объявл.<ением>, что корпус его окружен, и мой не безопасен - я тотчас и ретировался.
Тогда злодеи заняв бугор где стоял средний корпус и высоту, где находился Донкеев, с трех сторон напали на меня, и я бросив, по причине снега и падения лошадей, свою артилл.<ерию>, ретировался (из 6,5).
Всего убито 281, ранено 123.
6.
От 28 марта. <Рапорт Михельсона.>
В деревне Жукове для непропуску Мих<ельсона> - выслано 2,000 чел. и 4 пушки - а в Чесноковке всего 10,000 с артилл.<ерией>.
Сию толпу, как ни опасно было оставлять у себя в заду, но Мих<ельсон>, оставя дорогу влеве, пошел прямо к Чесноковке на деревню Арова (от Кляшева в 7 верст.). Тут хотел я дождаться ночи, ко в 5 ч. веч. усмотрел около 1000 чел. на горе, сбирающиеся в деревне Кляшеве - я их разогнал и прибыл в Кляшево, где разложив огни, приказал играть зорю - в 11 часов ночи из оной выступил, обоз мой следовал за мною под прикр.<ытием> 100 чел. конн.<ицы> и пех.<оты> с 1 пушкою, которые и прикрывали меня в случае нападения с тыла. В 2 часа в Требикове, в 5 верст, от Чесноковки, встречен я был 1,000 чел. с двумя пушками. Маиор Харин их разбил и рассеял. Егеря отняли пушки, и Михельсон двинулся к Чесноковке, а вагенбург оставил в Третьякове. На рассвете встретили нас злодеи у деревни Зубовки, разделив своих лыжников по обеим сторонам дороги и часть конницы протянувшись в линию более версты, а 3,000 с 10 пушк.<ами> пошли прямо на встречу, имев с правого фланга в дер. Зубовке батарею из 7 пушек. Лыжники и вся толпа старалась их окружить. Против их поставил маиор Харин свои батареи, а против в Зубовке бывших пушек батарею поставил - и сражались так до 4 часов. - Злодеи дрались отчаянно, и когда получили подкрепление, то я велел стрелять в их главную кучу, а коннице моей, спешившейся в начале сражения, садиться на конь, и идти в атаку с майором Хариным. При сей атаке передовые толпы бежали к Че<с>ноковке, бросив свои пушки. В полон взято до 700 чел. В сие самое время конница их шла в дер. Зубовк<у> для прикрытия артиллерии, на встречу ей отряжены С.<анкт-> петерб.<ургского> полка поручик Матис и Чугуевск.<ого> ротм.<истр> Павлов с их ротами, обратили ее в бег к Чесноковке, уже занятой Хариным.
Майор Харин их встретил, остановил и взял в плен. - С боков наступающие злодеи делали тогда нападения на мой обоз, уже отрезав его от меня; но отряженные 2 роты под командою кн. Енгалычева и ротмистр.<а> Домогацкого, разбили их совершенно. В 2 часа по-полудни злодеи, потеряв около 500 чел., обращены в бег. Чика ускакал с 20 челов. Лыжники скрылись по лесам, и вероятно возвратятся по домам, в плен взято 1560 чел. (в том числе взятая в Нагайбаке пехота 71, да гарниз.<она> 25, из Екатеринбурга капитан Прокофьев, и проч., всего 106 чел.). Экономических и дворянских крестьян распустил по их деревням, 543 заводских отправил в Уфу, из башкир одного, и выборного села Чесноковки, главного бунтовщика, повесил, а 3 высек кнутом. Пушек взято 25, из оных 3 медных, мортир 4, одна пудовая, множество провианту.
Чернышев и Ульянов пойманы в Табинске тамошним казач.<ьим> есаулом и препровождены в Уфу - чем и бунт усмирен большею частию.
7.
Секретно. Гос.<ударственной> В.<оенной> колл.<егии> от г.<енерал>-анш.<ефа> л.<ейб>-гв.<ардии> прим.<ьер>-маи.<ора> и кав.<алера> Алекс.<андра> Бибикова репорт.
По следствиям, произведенным в учрежденной в Казане по всевысочайшему е.<е> и.<мператорского> вел.<ичества> имянному указу секретной комиссии Ставроп.<ольского> батальона поручик Илья Щипа<ч>ев, отст.<авной> пор.<учик> же Ефим Воробьевской и Тобольск.<ого> 3-го батал.<иона> прапорщ.<ик> Ив. Черемисов оказались в нарушении своей присяги, и должной верности е.<е> им.<ператорскому> в.<еличеству>, также и в других гнусных и презрительных поступках; за что они лишены всех чинов и по написании в солдаты, наказаны по мере их преступления. Щипачев гонен спицрутен чрез 1000 чел.<овек> 6 раз, Черемис.<ов> публично высечен батоги, а Вороб.<ьевской> в рассуждении старости его лет, и что он находится в отставке, от наказания избавлен, но до успокоения содержен быть имеет под караулом, а по успокоении отпустится в дом его, состоящий в Сарочинск.<ой> креп.<ости>. Щип.<ачев> же и Черем.<исов> назначены в дальние Сиб.<ирские> батал.<ионы> и определено их оттуда никуда не отпускать и не отлучать куда они в удобное время и отправлены быть имеют из Каз.<анской> губерн.<ской> канцелярии. О отобрании ж у них на офицерские чины патентов в надлежащ.<ее> место от меня писано. Александр Бибиков.
Марта <...> дня 1774 год.
Казань.
8.
Реестр какие именно злодейские старшины с злодейскою толпою в сражении против меня были. 1774 году июня 27 дня.
Старшины Аккучун Таиров.
Даута Еналын.
Ибрагим Мрясев.
Утеган Муяшев.
Ишкиня Аитов.
Мрадимь Абдрахтанов.
Сабай Кутлин.
Козяхмет Тайшев.
Тангаурской волости и деревне Тангаур башкирец Абдул-зенил.
Сотник Каймурз Солтанаев.
Башкирец Ибендул Качангулев.
Исенюл.
Комбулат.
<Подпись:> В должности полкового писаря атаман сотенн<ый> Лука Чернышев
9.
25 авг.<уста.>
У Волги, у самого Салникова завода, Пугачев, противу отряда Михельсона, повел атаку, поставя с сво<е>й стороны пеших, на наших, стоявших с обоих сторон отряда, на правый фланг походного атамана Перфилова (при Чугуевск.<ом> пех.<отном>), а на левый, на всех Донских. - Но сии так его отразили, что уже пехота с нашей стороны не имела дела, увидя толпу и ее пушки вне действия более часа. Конные преследуемы Донскими более 40 верст. Убито 3,000, в плен взято 7,000, пушек 25. Сам же Пугачев, безо всякой рухляди и пушек выше Черн.<ого> Яру переплыл Волгу; у казаков 2 раненых.
Рапорт С.<емена> Сулина об.<ер>-ком.<енданту> Потапову.
10.
Рап.<орт> от кн. Щерб.<атова> в Boeнн.<ую> колл.<егию>. Авг.<уст>.
На запрос отчего, когда главным делом должно было быть преследования злодея, переход через Каму не был прегражден, и что удержив.<ало> в Ор.<енбурге> большую часть войск?
Казанск.<ая> губ.<ерния>, быв тогда усмирена, поручена мною ф<он> Бранту, с достаточным числом войск; и отпр.<авился> в Оренб.<ург>, близ коего Пугачев укрывался на заводах.
Войска были раздроблены частию по Башкирии, частию к Яику, остальные по Самарск.<ой> линии кордоном, для охранения магазейнов и комуник.<ации> с Казанию.
Пугачев разбитый Декал.<онгом> под Троицкой и Михельсоном под Кондравою, скрылся неведомо где, но Башкирия в сие время взбунтовалась паче прежнего и 15 дней не имел от посланных отрядов репортов. В сие время калмыки ставроп.<ольские> и оренб.<ургские> приведены в повиновение, и я войскам, посланн.<ым> на них, велел идти к Ор.<енбургу> для обращения оных в Башкирию под команд.<ой> кн. Галицына.
Михельсон пологал Пугачева в деревне Караси, а Фрейман - под Верх.<не>-Яицк.<ой> креп.<остью>. Кол.<лежский> сов.<етник> Тимашев, посланный к Зелаирской креп.<ости>, уведомил меня, что Пугачев бежит на линию, намереваясь бежать в Киргизск.<ую> степь. - Я повсюду взял предосторожность и приказал Мих.<ельсон>у только что пр<е>следовать Пугачева. Все войска находились в следующих местах:
Г.<енерал>-м.<аиор> Мансуров в Яике прикрывал всю линию в право к Гурьеву г.<ородку>, а в лево к Сызране, течение Волги и Иргиз.
Полков.<ник> Кожин и маи.<ор> Юшков по Ново-моск.<овской> дороге, в кордоне, для своб.<одной> комун.<икации> Оренб.<урга> с Каз.<анью>.
По Белой реке были расположены: полк.<овник> Хорват в Бугульчанах; маи.<ор> Рылеев в Стерлитамаке; полк.<овник> Шепелев в Табинске; полк.<овник> Якубович в Уфе; маи.<ор> Дуве в Бирске; полк.<овник> Обернибесов в Бакалах - для удержания Башкирии и для пресечения Пугачеву паки пути к Оренб.<ургу> или Казани.
Маи.<ор> Скрыпицын, от ф<он> Бранта, в пригороде Осе - с гарнизонным постом и вооруж.<енными> заводск.<ими> крестьян.<ами>. - (Сии три последние: Дуве, Обернибесов и Скрыпицын прикрывали и течение Камы).
Подполк.<овник> Попов прикрывал Кунгурской уезд.
Маи.<ор> Гагрин (по моему усильному требованию) должен был от Декал.<онга> стать при Красно-Уфимске и прикрывать Екатеринб.<ург>.
Ген.<ерал>-маи<ору> Фрейм<ан>у в Зелаирской крепости для наблюдения о усмирении Башкирии и преследов.<ании> Пугачева.
Михельс.<ону> поручено преследование.
Ген.<ерал>-м.<аиор> Станиславский, будучи в команде Рейнсдорпа, подкрепля<л> крепости, по Верхо-Яицкой линии.
Подполк.<овник> Марков, с оставл.<енными> от полков командами, в Казане.
Итак в Оренб.<урге> всего было 2 роты гренад.<ер>, 2 эскадр.<она> гусар и 300 малоросс.<ийских> казаков под команд.<ой> полк. князя Долгорукова в 30 верст.<ах> от города, в деревн.<ях> подверж.<енных> нападению от Башкир.
Получа от Мих.<ельсона> извест.<ие>, что Пугачев стремится в Кунгурск.<ий> уезд, а от Бранта о завладении 21 (?) июня приг.<ородом> Осы, я отправился в Бугульму, взяв одну роту гренад.<ер>, один эск.<адрон> гусар и 150 чел. малор.<оссийских> каз.<аков>, приказав Обернибесову занять Шумской перевоз, а маи<ор> Мелин отправлен к Каме к Шуранскому перевозу - а Гал.<ицыну> приказал я скорее следовать в Уфу, предпочитая Казань Башкирии.
У Бранта было около 2,000.
Пугачев, у Осы без сопротивления перешед Каму, и усилясь взятою артиллерией, пошел тотчас к Саткинскому и Воткинскому зав.<одам> и истребил оные, с изменившими крестьянами.
Войска были раздроблены на 23 отряда на пространстве 1500 <верст>.
11.
От 10 сент.<ября> рап.<орт> Кречетникова.
Башнак спас денежную казну, и канц.<елярские> дела - отправя оные в Астр.<ахань>.
Пугачев взял потом Дмитр.<е>вск, но где находится ком.<ендант> оного Мелин, неизвестно (говорят, убит). Оттоль достигал не только казачьи городки, но покусился осадить и Царицын, но отбит с уроном, и следуя вниз к Черному Яру достигнут и разбит 25 авг.<уста> Михельcоном; артилл.<ерийский> обоз и люди отбиты; убито и потоплено много. Пугачев переплыл Волгу и ушел на луговую сторону с 30 человеками, за коими гонятся отряды Михельс<она>, да легк.<ая> пол.<евая> ком.<анда> из Астрахани, да Дундуков с калмыками, от Красного до Черного Яра, везде по степи преследуя, и разъезды разосланы до Гурьева, и до Элтонского соляного озера. До самого Саратова путь открыт и свободен и сообщения начались. Но гор.<од> Дмитревск остается еще без присмотра.
12.
1775 <г.> авг.<уста> 11<гo>. От Панина в В.<оенную> Колл.<егию>
9-го авг.<уста> импер.<атрица> писала ему о окончании возложенной на него комиссии, о пресечении возмущения.
Посему писал Пан.<ин> Суворову, дабы с сего времени войско отдал он в ведение Вое.<нной> Кол.<легии>.
О вступлении войск из лагерей в зимние квартиры, и о мерах при том долженст<вующи>х быть принятыми, писано также Суворову.
Из 46 линейных укрепл.<ений> 25 совсем истреблены, а остальные повреждены. Указом е.<е> в.<еличества>. вместо деревянных, велено в том краю строить укрепл.<ения> земленые. Но между тем край тот огражден одними полевыми командами.
V.
<ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫЕ УКАЗЫ.>
1.
Указ ее имп. вел. самод<ержи>цы Всероссийской находящимся при Самозванце яицким и илецким казакам.
К крайнему всякого прискорбию оказались вы в таком состоянии, что забыв страх божий и учиненную в верности ее императорскому в<еличеств>у присягу, поверя лестному и совсем на лжи основанному представлению самозванца, отважились на такое злое и богомерзкое дело, о коем всяк разум имеющий без внутреннего содрогания пробыть не может, что вы пристав к нему как ослепленные погружаете себя у бога и у целого света во глубину погибели. А как вы очень важное преступление уже учинили, то вот вам ко утолению высочайшего е. и-го в-ва гнева средство: реченного самозванца постараться поймать и представить, через что можете удостоить себя в том вашем злодеянии здешнего у ее и-го в-ва предстательства, которое конечно учинить не оставлено будет. А ежели сердце ваше так ожесточилось, что сие увещевание не проникнет, то остается непременно погибать вам как в сем веке, так и в будущем. При чем дается вам знать, что упомянутый самозванец беглой из Казани донской казак именем Емельян Пугачев, который пред сим, в равномерном злодеянии в Астраханской губернии поиман и жестоко наказан был, следовательно такому человеку, который честного общества извержен, мерзить и удаляться должно. Оренб.<ург> окт.<ября> 2 дн.<я> 1773 г. Подл.<инный> подп.<иса>ли: Ив. Рейнсдорп, Карл Валленштерин, Василий Старово-Милюков. Петр Рычков. Иван Мясоедов. Иван Тимашев. Подполк.<овни>ки Василий Магутов. Михайло Ушаков. Артил<лер>ии маиор Ив. Норов. Баталионный команд.<ир> прим.<ьер>-маи.<ор> Франц Даллеровский. Бат.<алионный> ком.<андир> Федор Шкапской. Маи.<ор> Василий Молостов. Бат.<алионный> ком.<андир> сек.<унд>-маи<ор> Ив. Скирмантов.
2.
Копия
1774-го года августа 25-го дня. По указу ее императорского величества и по данной мне полной мочи за собственноручным подписанием на усмирение производимого ныне в государстве бунта изменником с его сообщниками самозванцем Пугачевым в имени императора покойного Петра третьего, который известно всему государству, двенадцать тому уже лет, как скончался и пред глазами всего Петербурга похоронен в Невском монастыре, по усмотрению на месте удобнейших средств, не только к пресечению сего бунта, но и к возвращению в прежнее верноподанническое повиновение ее императорскому величеству законно владеющей скипетром всероссийским императрице Екатерине второй, всех возмутившихся и заразившихся оным бунтом ее величества поданных, преполагаю я по государственным на изменников и сообщников его законам поступать по нижеписанному.
1-е. Во всех тех городах и селениях, в которых обыватели поднимали свои руки или способствовали только поимке и предательству в руки изменников на сместное убийство своих воевод, всяких поставленных от ее величества начальников, собственных помещиков, священников и всякого звания верных поданных из тех как самих убийц, так и из предателей заводчиков, изготовя наперед по христанскому закону, казнить смертию, отрублением сперва руки и ноги, а потом головы, и тела класть на колесы у проезжих дорог.
2-е. Всех без изъятия последователей за таковыми бунтовщиками сечь жестоко при виселицах плетьми.
3-е. Ради таковой же кары при всех тех селениях, которые бунтовали или хотя ослушными противу законного начальства оказывались, поставить и впредь до указу не велеть снимать по одной виселице, по одному колесу и по одному глаголю для вешания за ребро.
4-е. Если заводчиков во убивствах учрежденных начальников, собственных помещиков, священников и всякого звания верных поданных никакими настоящими обличениями изыскивать будет где нельзя, то в таковых селениях где начальники, священники и всякого звания верноподданные умерщвлены или преданы их же поселянами, принуждать к выдаче заводчиков метанием между ими жребия для повешивания третьего, а ежели и сим средством они их не выдадут, то и действительно сотого между таковыми с жеребья повесить, а остальных всех возрастных пересечь жестоко плетьми.
5-е. Всех поселян, возвращенных сими средствами в прежнюю поданническую верность к ее императорскому величеству, нашей всемилостивейшей государыне и в должное повиновение своим начальникам и помещикам утвердить в том целованием евангелия и креста, объявив, что если кто из них дерзнет вперед каким-нибудь образом приобщаться к бунтовщикам или утверждать самозванца настоящим Петром третьим, который двенадцать тому уже лет всему государству известно подлинно скончался или кто сделает малейшее ослушание воеводам, канцеляриям, всяким над собою начальником и собственным помещикам, а другие таковых заводчиков или подсыльных от государственных бунтовщиков не свяжут и в ближайшие канцелярии или воинские команды не представят, за то в самой скорости присланными из войска команды генерала графа Панина состоящего теперь здесь внутри земли, все в таковых селениях без изъятия возрастные мужики будут казнены мучительнейшими смертями, жены и дети их отданы в рабство, а земли во владение другим в верности пребывшим всегда к ее императорскому величеству поданным и помещикам.
6-е. Если бы паче чаяния, чего до сих пор еще не произошло и ожидать почти невозможно, чтоб нашлись заслужившие по вышеписанному предположению наказание смертной казни, или телесные истязания дворяне или имеющие офицерские чины выше, также и духовного рукоположения, таковых по изобличении содержать прикованными к стенам на хлеб и воду. А о действительном их наказании представлять генералу графу Панину чрез нарочных.
У подлинного подписано: граф Петр Панин.
С подлинным поверял секретарь Петр <нрзб.>
3.
О подпоручике Минееве.
Казанского третьего баталиона из дворян подпоручик Федор Минеев!
По произведенному во учрежденной по всевысочайшему ее императорского величества имянному указу Секретной коммисии следствию оказался ты виновен в том, <что> 1) зная ты больше других о кончине покойного государя и слыша публикованные о злодее-изверге, донском казаке Емельке Пугачеве указы, который по врожденному в нем к роду человеческому злодеянию, собрав в свою шайку во всем подобных себе бродяг, производит со оными в Отечестве своем неслыханные разбои, грабительства и смертоубийства, и наконец для ослепления простых и глупых сердец - вымысля дерзко принял на себя высокое название покойного императора Петра третьего без всякого подобия и вероятия; почему и надлежало бы тебе к сему зловредному скареду и бунтовщику иметь совершенную ненависть и презрение, но ты не только сего не учинил, но и оказался явным Отечеству своему врагом и способником во всех его злодейских предприятиях, ибо де забыв ты страх божий и учиненную тобою пред святым его алтарем клятву в верной ее императорскому величеству службе имел неблагодарное и злом упоенное сердце слепо ты уверясь о сем лжесамозванце самоохотно предался в его злодейскую службу, и будучи в Осинской крепости почел его за совершенного государя и сделал ему богоненавистную присягу, а тем самым прилепясь к нему усердием, подверг ты чрез донос свой сему извергу попавшихся по своему слабоумию в ту злодейскую толпу маиора Скрипицына и капитана Смирнова, за то, что они писали о себе в Казань репорт, неповинно смерти, за что и произведен был ты от него полковником, а тем будучи ослеплен льстился быть у него большим человеком и получить ленту, сделался напоследок ревностным его услужником, исполнял все его злодейские приказания, совращал легковерный народ с пути истинного быть усердными к его службе, устращивал отнятием их жизни и будучи заражен сим буйством не мог ты от него отстать и о всех злодейских его предприятиях так, как ты будучи офицер, по долгу своему объявить, но до тех пор пребыл в его службе как уже злодейская его толпа верными войсками совершенно была разбита и т
ы не находя способу более продолжать свои злодейства, решился наконец явиться сам и тем намерен был закрыть свою вину, в чем во всем ты признался. И за сии твои преступления, Коммисия определила: лиша тебя чинов, прогнать шпиц рутень чрез тысячу человек двенадцать раз и написать в солдаты во отдаленный гарнизон.
Гвардии капитан Семен Волоцкой.
Гвардии подпоручик Горчаков.
Сей Минеев для определения в дальний гарнизон в солдаты не был отдан, потому что он после учинения ему наказания умер.
VI.
О ПОБЕГЕ ПУГАЧЕВА.
• 88. Подана ч.<исла> 31-го генваря 1774 года.
Копия.
Промемория.
Из Казанской обер-комендантской канцелярии в Казанскую губернскую канцелярию по требованию оной канцелярии Казанского второго баталиона над прапорщиком Зыковым о побеге на его караул<е> содержащихся в тюремном дворе колодников Парфена Дружинина и Емельяна Иванова Пугачева следствие произведено, а что по тому нашлось, оное к сведению губернской канцелярии при сем посылается. Генваря 28 дня 1774 года. У подлинной промемории скрепа тако: Алексей Лецкий. • 388.
1774 года февраля 3 дня в Казанской губернской канцелярии в журнале записано тако • 4.
По промемории Казанской обер-комендантской канцелярии, при которой к сведению произведенной в той канцелярии Казанского второго баталиона над прапорщиком Зыковым о побеге на его карауле содержащихся в тюремном дворе колодников Парфена Дружинина <и> Емельяна Иванова Пугачева следственное дело, приказали оную промеморию и при ней дело отдать в повытье. У подлинного журнала скрепа тако: Иван Кудрявцев, Александр Жданов, колежской секретарь Степан Попов.
Копия получена июля 10 ч.<исла> 1773 года.
Промемория.
Из Казанской губернской канцелярии в Казанскую обер-комендантскую канцелярию по слушании дела по репорту капитана Васильева о бежавших с тюремного двора колодниках Парфене Дружинине и Емельяне Иванове с солдатом Григорьем Мещенковым, кои колодники отпущены были для испрошения милостыни за караулом баталионных солдат, означенного Мещенкова и Дениса Рыбакова, кои при том репорте присланы, и те колодники тот побег учинили минувшего маия 29 числа, а по справке вышеписанные колодники содержались в пригороде Алат.<ы>: Парфен Дружинин в неявившихся у него с товарищем Иваном Емельяновым <в> бытности их в селе Стретенском, при продаже соли, денег четырех сот пятьдесят трех рублев десяти копейках с четвертью, а Емельян Иванов по прозванию Пугачев по экспедиции его высокопревосходительства господина генерал-аншефа кавалера и здешнего губернатора Фонбранта, по некоторому секретному делу, по которому репорту для сыску их в пригород Алаты послан был нарочный по инструкции и велено, чрез тамошних жителей разведав, поимать показанных бежавших колодников Дружинина, Пугачева и солдата Мещенкова, кои отсюда вместе бежали, и как скоро поиманы будут, оных бы, сковав, под крепким караулом привесть в Казань и объявить при репорте обще и с держатели их; а солдата Дениса Рыбакова, каким случаем показанные колодники от него бежали или им отпущены и с каким умыслом отпустил, о том допросить с обстоятельством, а о сыску и о поимке тех утеклецов в Казане публиковано и в казанскую полицию, также и в провинции и в городы указы посланы, и вышеписанный нарочно посланный солдат Семен Коршунов, возвратясь, репортом объявил, что он в том пригороде и в окольных жительствах тех беглецов не нашел, а обыватели объявили, что они о поимке тех беглецов имеют караул; да Парфена-де Дружинина жена Домна Степанова во время содержания находилась в Казани Благовещенского собора у священника Ивана Ефимова, коя также и сын ее Филимон бежали; а допросом объявленный солдат Денис Рыбаков показал, что он Рыбаков находился при тюремном дворе в карауле и ныне-де то
му четвертый день по приказанию прапорщика Зыкова в первом часу по полудни командирован он обще 3-го баталиона с солдатом за колодниками двумя человеки, скованными в кандалах, а как их зовут и по каким делам содержались не знает, для испрошения милостыни в Пятницкой приход к священнику, а как зовут и отечества не знает, а только дом его знает и указать может, а как-де он, Рыбаков, с теми колодниками в дом того священника пришел, кой тогда вышел на крылец, звал тех колодников к себе в горницу, кои к нему и вошли, а он-де Рыбаков с товарищем своим солдатом стояли в сенях у горничных дверей, кои были тогда растворены, и в то время тот священник сам тем колодникам дву человекам так и ему Рыбакову и товарищу его солдату поднес по две чарки вина, а сам не пил, да сверх того и по одному стакану пива выпили ж и побыв-де у него, например, с час, из дому того священника вышед, пошли на большую улицу к строющемуся близ Замочной Решетки новому мосту, и как-де к тому мосту все они четверо дошли, то его, Дениса, реченные колодники и солдат, ухватя за голову и зажав ему рот, чтоб кричать было не можно, на случившуюся в том месте неведомо чью телегу с кибиткою на дву лошадях, а какие он не знает, и сами те колодники и солдат, сев ему на ноги и на грудь, зажав ему рот, поскакали на Арское поле и, столкнув его на том поле близ часовни с телеги, тот солдат ударив его, Рыбакова, в грудь и при том отбил шпагу да шляпу и уехали по дороге к селу Царицыну, о чем в том его допросе пространно явствует; а как священник Иван Ефимов, так и свояк его певчий Иван Дуганевской в Казанской духовной консистории по требованию губернской канцелярии допрашиваны и что показали, об том консистории промемориями ответствовано и священник Иван Ефимов в допросе между прочим объявил, что он бежавших колодников скованных и с ними дву человек в бытность их у него в доме поил вином, пивом и медом, о чем в том допросе явствует, и именно почему о учинении с тем священником, как он в поении тех колодников и солдат вином, пивом и медом оказался по законам, в духов
ную консисторию писано промемориею; а потом в подлинном из Казанской обер-комендантской канцелярии при промемории ж взятом Казанского 2 баталиона от прапорщика Зыкова ответе между прочим значит, что он с тюремного двора колодников Парфена Дружинина и Емельяна Иванова для испрошения милостыни за караулом солдат Казанских баталионов, а именно второго Дениса Рыбакова, третьего Григорья Мещенкова отпущал, кои утечку учинили обще с солдатом Мещенковым; а по справке в здешней губернской канцелярии вышеписанных колодников и солдата Мещенкова и поныне здесь не отыскано, того ради по ее императорского величества указу и по определению его высокопревосходительства господина генерал-аншефа, кавалера и Казанской губернии губернатора Якова Ларионовича Фонбранта с товарищи велено с объявленного поданного от капитана Васильева о побеге тех колодников репорта и с допроса солдата Рыбакова тако ж и взятого от прапорщика Зыкова ответа и с присланных из Казанской духовной консистории премеморий, списав точные копии, оставить здесь, а подлинные, тако ж и означенного солдата Рыбакова, как из обстоятельства того дела оказуется, что в отпуску помянутых колодников и в прочем виновным в том, над тем солдатом Рыбаковым для произведения военного фергера и криксрехта отослать в Казанскую обер-комендантскую канцелярию при промемории, кои при сей и посылаются с требованием, что по оному учинено будет уведомление и Казанская обер-комендантская канцелярия об оном благоволит учинить по ее императорского величества указам. Июля 9 дня 1773 года, у подлинной подписано тако: Александр Жданов, коллежский секретарь Степан Попов.
• 341. Подан ч.<исла> 3 июня 1773 года.
В Казанскую губернскую канцелярию. От стоящего на гоубтвахте в карауле капитана Васильева
Рапорт.
Состоящий при тюремном дворе в карауле прапорщик Зыков на гоубтвахт рапортом своим донес, что минувшего маия 29 числа пополуночи в 8-м часу из содержащихся при тюремном дворе колодников, коих велено отпускать для испрашивания к пропитанию их в мир, просили его колодники Парфен Дружинин <и> Емельян Иванов, чтоб их того числа уволить для испрошения неведомо по какому их знакомству к священнику казанского Благовещенского собора к Ивану Емельянову, который жительство имеет в приходе в Казане у Пятницы, милостыни, но того часа в тогдашнее время за раскомандированием в разные работы колодников, в конвой с оными колодниками недостаточно было солдат, уволены не были, а отпущены были по прибытии колодников и солдат в начале десятого часа с конвойными солдатами Казанских баталионов: второго с Денисом Рыбаковым, третьего <с> Григорьем Мещенковым, коим конвойным от него, прапорщика, приказано было, чтоб как до пьянства, так и далее объявленного священника с теми колодниками никуда не ходить и чтоб чрез полчаса обратно быть в тюремном дворе, из которых конвойных солдат Рыбаков уже явился к тюремному двору пополудни в 9-м часу без объявленных колодников Дружинина и Иванова то-ж и конвойного солдата Мещенкова, о коих объявляет, якобы, будучи они у показанного священника Емельянова с теми колодниками, выпивши по две чарки вина, а потом пили и пиво, откуда вышед, пришли на новый мост к Замочной Решетке, то те объявленные колодники наняли ямскую подводу, на которую все сели и поехали вместе на Арское поле до кабака, но как на то поле прибыли, проехав кабак и часовню, где похороняют умерших, то означенный солдат Рыбаков воспрещал им далее ехать, но товарищ его, конвойный солдат Мещенков, знатно согласясь с теми колодниками ко утечке, сорвал с него, Рыбакова, шпагу с портупеей, шляпу и надел на колодника, столкнув с подводы, бил его смертельно обще с теми колодниками и на той подводе уехали, а куда, будучи в разбитии, он неизвестен, но как по малом времени пришед в малое чувствование, пошед объявил Царицынскому управителю, что-д
е у него колодников два человека и с канвойным солдатом, отбив у него ж шпагу с портупеею и шляпу то-ж, его прибив, на подводе бежали. Почему управитель ему, Рыбакову, объявил: поди-де в Казань и явясь в команде своей, который показанного числа и явился, солдат же Мещенков снес с собою казенного: камзол, штаны зеленые с медными пуговицами, шпагу с портупеею, шляпу, а осталось при тюремном дворе ружье с прибором, сума с перевязью, в ней патронов десять, означенных же колодников и солдата по многим искам искано, но точию нигде не найдено и видно, что, действительно согласясь, все трое бежали, означенный же солдат Рыбаков содержится при гоубтвахте под караулом, о чем Казанской губернской канцелярии для ведома чрез сие и репортую. Подлинный подписал Капитан Сергий Васильев.
Ч.<исла> 1 июня
1773 года.
***
1773 года июня 3 дня в силу учиненной в Казанской губернской канцелярии резолюции Казанского второго баталиона солдат Денис Рыбаков в присутствии допрашиван и показал: Денис-де его зовут Григорьев сын по прозванию Рыбаков, в службу ее императорского величества взят он, Рыбаков, Московской губернии Бежецкого уезда деревни Розосва из дворцовых крестьян в 755 году и находился в Казанском пехотном армейском полку, а в 767 году определен он был в Ревеле в четвертом баталионе, где потому ж и находился по 769 год, а в том году командирован он, Рыбаков, был в команде прапорщика Куликова до Казани с колодниками и как в Казань прибыли, то он, Рыбаков, в 769 году в июле месяце определен в Казанской второй баталион, где и поныне находится в верной ее императорского величества службе, у присяги был, в штрафах и подозрениях и в военных кригзрехтах не бывал, исповедывался он, Рыбаков, напредь сего еще в Ревеле у священника Артемья, чей сын не упомнит, а с начала определения в Казанской второй баталион он, Рыбаков, не исповедывался и святых таин не приобщался, а сего-де 773 года с маия месяца, а с которого числа точно он, Рыбаков, показать не упомнит, только уже тому третья неделя имеется, он, Рыбаков, при Казанском тюремном дворе у содержащихся колодников на карауле; и ныне тому четвертый день, то есть в пятницу, по приказанию прапорщика Зыкова в первом часу пополудни командирован он обще с стоящим при том же тюремном дворе Казанского третьего баталиона солдатом, а имя его и отечества не знает, в карауле за колодниками двумя человеки, скованными в кандалах, а как их зовут и по каким делам они содержались не знает же, для испрошения им милостыни в Пятницкий приход к священнику, как зовут и отечества не знает, потому что его, священника, прежде того не знал и в доме его не бывал, а только ныне дом его знает и указать может; а почему в репорте от капитана Васильева тот священник именем Иваном Емельяновым написан, того всего он, Рыбаков, не знает же, при командировании ж де его и означенного его товарища солдата за теми колодни
ками о смотрении ему и чтоб до пьянства не допускать и кроме дому того священника с оными колодниками нику<да> не ходить, таковое приказание и подтверждение от прапорщика Зыкова учинено было, и как он, Рыбаков, с показанными колодниками в объявленное время пришел в дом того священника, кой тогда, вышед на крылец, звал тех колодников к себе в горницу, кои по тому его, священника, званью к нему в горницу и вошли; а они, Рыбаков с товарищем своим солдатом, стояли в сенях у горничных дверей, кои были тогда растворены, и в то время тот священник как тем колодникам дву человекам, так и ему, Рыбакову, и товарищу его солдату ж поднес по две чарки вина, а сам тот священник тогда вина не пил, да сверх того еще и по одному стакану пива они, солдаты, тако ж и колодники, выпили ж по подносу того священника, а вино покупал тот священник и посылал за тем вином работника, как зовут не знает, и побыв у него, например, с час, из дома того священника вышед, пошли на Большую улицу к строющемуся близ Замочной Решетки новому мосту, и как к тому мосту все они четверо дошли, то-де его, Дениса, реченные колодники и солдат, ухватя его, Рыбакова, за голову и зажав ему рот, чтоб кричать ему было не можно, на случившуюся в том месте неведомо чью телегу с кибиткою на дву лошадях, а ямские или крестьянские те лошади были и какими шерстьми, того он, Рыбаков, не знает и не видал, ибо они его, Рыбакова, в ту кибитку бросили и сами те колодники и солдат, сев в ту телегу ему на ноги и на грудь и потому ж зажав его рот, поскакали на Арское поле и завезя против самой часовни, где мертвых тела погребаются, и столкнув с телеги, ударил тот солдат его, Рыбакова, в грудь и при том отбил казенную шпагу да шляпу, уехали к селу Царицыну, а он остался лежащей на полу, и как после того удару, а паче испужавшись, чрез несколько времени он очувствовался, то кричав бежал за ними и прямо прибежав в село Царицыно, но токмо никто ему на дороге тогда не встречался, а пришед он, Рыбаков, в объявленное село Царицыно к управителю, как зовут не знает, просил его о отыска
нии помянутых колодников и солдата вспоможения, но на ту его просьбу управитель сказал ему, чтоб он шел обратно в Казань, почему он, Рыбаков, и еще пришед в том селе в контору, об оном побеге колодников и солдата объявлял бывшим в той конторе писарям и сторожу, коих тогда имелось человек с десять, как их зовут не знает же, и по объявлении пошел того ж дня прямо в Казань и пришед к тюремному двору пополудни часу в шестом, а не в девятом, и о вышеписанном означенных колодников и солдата побеге объявил караульному офицеру прапорщику Зыкову, коим он, Рыбаков, тогда ж и задержан под караулом, а потом того ж дня уже под вечер отослан от него, прапорщика Зыкова, на гоубтвахту, где и поныне содержится под караулом, а по тому его, Рыбакова, о побеге тех колодников и солдата объявлению, что тем прапорщиком учинено, о том он, Рыбаков, не знает, напредь же сего он, Рыбаков, в бегах из военной службы и на воровствах и разбоях не бывал и в сем допросе показал он самую истинную правду и ничего не утаил под страхом смертной казни. У подлинного допроса рука приложена тако: к сему допросу вместо солдата Дениса Рыбакова прошением его Казанского третьего баталиона солдат Василий Шилов руку приложил.
Подана <июня> 13 числа 1773 года.
Промемория.
Из Казанской духовной консистории в Казанскую губернскую канцелярию. Сего июня 6 дня 1773 года присланною в духовную консисторию оная губернская канцелярия промемориею против показательства в оной второго баталиона солдата Дениса Григорьева о бежавших из-за караула его дву человек колодников и с ними караульного ж солдата Григорья Мещенкова истребовано о допросе живущего в Пятницком приходе священника Ивана Ефимова, что упоминаемые колодники пред тем побегом с оным солдатом в доме его, священника, по какому случаю и за чем именно были и о прочем; и по ее императорского величества указу и по силе учиненной в духовной консистории резолюции объявленный священник Иван Ефимов, который оказался здешнего Благовещенского собора, против той промемории в чем следовало допрашиван, и с того его допроса в Казанскую губернскую канцелярию посылается при сем точная копия. Июня 12 дня 1773 года. У подлинной промемории скрепа тако: иеромонах Наркис, настоятель Иоанновский, секретарь Василий Аристов, архивариус Игнатий Гоголев. • 1980.
***
1773 года июня 7 дня. По учиненной в духовной консистории резолюции и по присланной из Казанской губернской канцелярии промемории Казанского первенствующего Благовещенского собора священник Иван Ефимов в нижеследующем в присутствии допрашиван, а в допросе показал:
Сего-де 1773 года маия 29 числа пополудни часу в третьем свояк его Алацкой купец Парфен Петров сын Дружинин, который содержался здесь в тюремном дворе под караулом, да другой с ним колодник, как его зовут, чей сын, прозвания не знает, пришед к нему, священнику, в дом скованные в кандалах, оный свояк как и напред сего он к нему прихаживал же за караулом по свойству для пищи, а с ними, колодниками, пришли ж караульные солдаты два человека, как их зовут не знает же, и взошед все четверо в горницу, сели по лавкам и, выняв они, колодники, из карманов своих денег, дав ему, священнику, просили его, чтоб он сходил и купил вина, пива и меду, сказав, чтоб выпить от скуки, по которой-де просьбе он, священник, сам, а не работник, какового у него в доме и не имеется, но с прилучившимся у него тогда в доме вышеписанного Благовещенского собора дьячком Петром Ивановым в питейный дом ходил и на те данные ими, колодниками, деньги вина на пятнадцать, пива на семь, меду на четырнадцать копеек купили, и, принеся вс°, они, как показанные колодники, солдаты и он с женою своею, також и прилучившийся ж у него в доме в гостях брат его священник родной Казанского уезда, села Николаевского - Сотнур тож, священник Яков Ефимов, а при том и вышеписанный дьячек Петр Иванов то вино пили, коего выпили только по две чарки оловянных маленьких, а пива и меду по одному стакану и, посидя всего с полчаса не боле, ничего шумны, пошли из дому его все четверо колодники и солдаты, сказав, что пойдут они к тюремному двору, а он с братом и с церковником остались в доме. К побегу-де показанных колодников и солдата никакого умышления и согласия он, священник, не имел и куда они бежали и где ныне находятся не знает. Сидя-де они, колодники, в горнице как с ним священником, так и ни с кем разговоров не имели, а разговаривали все вслух при означенных солдатах, ибо-де из них при том из горницы никто вон не выходили и в сенях не сидели, и в сем допросе сказал он, священник, самую сущую правду. К подлинному рука приложена тако: священник Иван Ефимов руку приложил
.
• 400. Подана числа 22 июня 1773 года.
Промемория.
Из Казанской духовной консистории в Казанскую губернскую канцелярию сего июня 11 дня 1773 года присланною в духовную консисторию из оной губернской канцелярии премемориею требовано о допросе Благовещенского собора священника Ивана Ефимова в том, что во время содержания в оной губернской канцелярии под караулом колодника Парфена Дружинина, кой из той губернской канцелярии бежал; жена его Домна Степанова жительство у него, священника, в доме имела ль и буде имела, то по какому знакомству, и имела ль она какое от миру увольнение, также и сын ее Филимон у него, священника, в доме были ль, иногда из дому его, тож и куда именно, те женка и с сыном ее отлучились, а потому уже его, священника, и к сыску того колодника с женою и с сыном принудить, и что учинено будет, оную канцелярию уведомить; а оный священник по сыску в консистории допросом показал, что та женка, которая-де жене его священниковой имеется сестра двоюродная, в дом к нему священнику сего года с генваря месяца маия по 25 число и с тремя детьми своими Филимоном, Максимом и Марьею по бедности своей для пищи прихаживали, где временно и ночевали, только жительства у него действительно не имела, а сказывала, что она и с детьми своими жила у других зятьев ее: вышеписанного Благовещенского собора у певчего Ивана Дуганевского, да в Ямской слободе у ямщика Герасима Афанасьева; следовательно, и письмо у ней увольнительное от миру было ль, он, священник, не знает, вышеозначенного-ж-де 25 числа маия, будучи она у него на именинах, ночевала и на другой день в небытность его, священника, когда он был и с женою своею у литургии, как он по приходе от домашних своих уведомился, сев на ямскую лошадь и с оными детьми своими, сказав тем домашним, что поедет к помянутому певчему Дуганевскому, из дому его - уехала, и где ныне она находится, о том как он, священник, так и из домашних его никто неизвестны, почему-де и сыскать их ему, священнику, невозможно, и по тому оного священника показательству, в силу учиненной в духовной консистории резолюции, и предосказанный певчий Дуг
аневский в духовную консисторию сыскан и допросом же показал, что реченная колодничья жена Домна Степанова во время содержания здесь мужа ее с генваря месяца в дом к нему и с помянутыми имеющимися при ней тремя детьми по свойству почасту для обночевания и пищи прихаживала и потом отходила к другим зятьям своим, а именно, к объявленному священнику Ивану Ефимову и ямщику Герасиму Третьякову, при чем-де она сказывала, что от миру отпущена, письма ж ему от нее требовать в рассуждении знаемости ее и что она почасту и в предписанный пригород Алаты к другим своим детям отъезжала, не спрашиваясь, и маия 26 числа пришед она в дом к нему, ночевала две ночи и потом, то есть 28 числа того маия часу в осьмом по полуночи, и предписанный муж ее Дружинин за караулом одного солдата, как зовут не знает, к нему пришел же и по входе в избу проговаривал, что он ту жену свою отпущает на состоящий близ оного пригорода Алаты винокуренный завод к живущему там котельнику Ивану Иванову сыну Попову, ибо-де тот котельник обещался за него, Дружинина, взнесть имеющиеся на нем, Дружинине, казенные деньги, а тех детей его употребить к себе в работу, при чем просил его, Дуганевского, написать к нему, Попову, от имени своего и письмо, с объявлением, что он для того жену свою и детей к нему, Попову, посылает, по которой просьбе он, Дуганевский, то письмо и написал; и по прочтении, взяв он, Дружинин, то письмо, отдал оной жене своей, которая вскоре, простясь со всеми ими, на приведенных в то-ж самое время с сыном их Филимоном дву лошадях с кибиткою из дому его и с упоминаемыми тремя детьми вскоре поехала, а муж ея, показанный Дружинин, несколько поостался и потом с предписанным караульным солдатом пошел же, при чем-де вс° сие происшествие тот солдат видел, ибо-де он был притом безотлучен; к побегу ж той женщины и детей ее он, Дуганевский, никакого согласия от них не слыхал и где она с детьми, также и муж ее Дружинин ныне находятся, он не знает, следовательно, и сыскать их не может; того ради по указу ее императорского величества и по определению дух
овной консистории велено с прописанием вышеписанных допросов к ведению о том в реченную губернскую канцелярию сообщить промемориею, о чем сия и послана и Казанская губернская консистория благоволит о том быть известна. У подлинного подписано тако: Асигрит Игумен Зилантовский, секретарь Василий Аристов, архивариус Игнатий Гоголев. • 1144.
Июня 21 дня
1773 года.
***
Казанского второго баталиона к баталионным делам прапорщика Зыкова
Ответ.
Во время нахождения моего в карауле при тюремном дворе, то есть прошедшего маия 29, а не 28 дня, содержащегося в том тюремном дворе колодника Парфена Дружинина по просьбе его, а во исполнение имеющегося сего года марта 13 дня от стоящего при гаубтвахте в карауле господина капитана Комлева приказу и прописанного в оном Казанской губернской канцелярии ордера, коим велено из содержащихся в том тюремном остроге колодников для испрашивания милостыни отпускать (а как над оным Дружининым в досдаточном о содержащихся колодниках списке, чтоб его никуда не пускать, не означено) обще с таковым же содержащимся Емельяном Ивановым для того испрашивания милостыни пополуночи в десятом часу казанского Благовещенского собора к священнику Ивану Емельянову и отпустил с находящимися при оном тюремном дворе караульными солдатами, а именно: второго с Денисом Рыбаковым, третьего баталионов <с> Григорием Мещенковым, с таким при том подтверждением, дабы они ходили с оными колодниками не более получаса, и притом чтоб ни до какого их пьянства не допускали, но точию оные чрез назначенное от меня время ко мне не явились, почему я и посылал к вышеписанному священнику Емельянову стоящего в карауле подпрапорщика Алексея Конышева, но он возвратясь мне репортовал, что-де у оного священника их не получил, почему я вторично его, подпрапорщика Конышева, и прочих находящихся в карауле солдат посылал для сыску их по разным местам по городу Казани, но нигде как колодники так и солдаты не найдены, а второго баталиона солдат Рыбаков спустя чрез одиннадцать часов, яко то пополудни в девятом часу, пришед ко мне, объявил, что-де отпущенные с ним колодники обще с солдатом Мещенковым, прибив его, бежали, о чем от меня того ж числа стоящему на гоубтвахте в карауле господину капитану Васильеву и репортовано. Июня 26 дня 1773 года. Подлинный подписал прапорщик Александр Зыков.
• 26. Получен того ж числа.
Ордер.
Копия.
В Казанской военный криксрехт.
Над присланным при промемории из Казанской губернской канцелярии Казанских баталионов солдатом Денисом Рыбаковым в упуске колодников оный военный криксрехт имеет по содержанию приложенной у сего с той промемории копии, также и учиненному тому солдату допросу и взятого от прапорщика Зыкова ответу, равно и присланных из Казанской духовной консистории промемории произвесть фергер и криксрехт, к чему подлежателен будет заключа сентенциею представить на рассмотрение в обер-комендантскую канцелярию. У подлинного скрепа тако: Алексей Лецкий. • 1248.
Июля 15 дня
1773 года.
***
Получен того ж числа.
Ордер.
Господину премиер-маиору Перскому.
По содержанию приложенной у сего с промемории Казанской губернской канцелярии копии и по прежде отосланным в Казанский военный криксрехт при ордере из канцелярии моей капитана Васильева репорту, а солдата Рыбакова допросу, равно из Казанских губернской канцелярии и духовной консистории промемориях ваше высокоблагородие извольте Казанского второго баталиона над прапорщиком Зыковым в упуске, будучи у тюремного двора в карауле, колодников Емельяна Иванова Пугачева и Парфена Дружинина произвесть следствие, которое и стараться непродолжительно окончить, а по окончании представить ко мне. На подлинном подписано тако: Алексей Лецкий. • 1999.
Декабря 11 дня
1773 года.
***
Получена 26 числа октября 1773 года.
Копия.
Промемория.
Из Казанской губернской канцелярии в Казанскую обер-комендантскую канцелярию. Сего октября 17 дня из оной обер-комендантской канцелярии в здешнюю канцелярию прислан взятый Казанского второго баталиона с прапорщика Зыкова о бежавших колодниках Емельяне Пугачеве и Парфене Дружинине ответ, в котором ответствует, что-де он, Зыков, означенных колодников, кроме маия 29 числа, а того ж мая 28 числа, тако ж и прежде никуда ни с кем предписанных колодников Иванова, Дружинина в бытность его при том тюремном дворе в карауле не отпускивал, а по справке в Казанской губернской канцелярии с присланною из Казанской, духовной консистории сего года июня 22 числа промемориею, в которой между прочим явствует: по сыску-де в духовной консистории певчий Иван Дуганевский допросом показал, что женка Домна Степанова (коя помянутого Парфена Дружинина жена) маия 26-го числа пришед к нему ночевала две ночи, а потом, то есть 28 числа того ж маия, часу в осьмом по полуночи и муж ее, объявленный Дружинин, за караулом одного солдата к нему пришел же и по входе в избу проговаривал, что он ту жену свою отпущает на винокуренный завод, состоящий близ оного к котельнику Попову, и как отпустил жену, то пошел с тем же солдатом; а как уже капитана Васильева репорт, а солдата Рыбакова допрос, тако ж и присланные из Казанской духовной консистории промемории, в которых и означенного певчего допрос явствует, в оную обер-комендантскую канцелярию отосланы и видно из ответа упомянутого прапорщика Зыкова, кои показуют, якоб он отпущал упомянутых колодников 29 числа маия по полуночи в десятом часу, а 28 числа и никогда будто б не отпускал, да и солдат Рыбаков допросом утверждал, что он от того прапорщика Зыкова послан был за означенными колодниками с другим солдатом Мещенковым в карауле 29 ж числа маия только в первом часу пополудни, а вышеупомянутый певчий Дуганевский показывал в консистории, что вышеписанный колодник Дружинин один приходил к нему с солдатом в дом 28 маия в осьмом часу пополуночи, и тако из тех показательств их оказуется разнь, того ради по
ее императорского величества указу и по резолюции Казанской губернской канцелярии велено с прописанием вышеписанного обстоятельства в оную обер-комендантскую канцелярию послать промемориею истребовать, чтоб по объявленному отосланных из Казанской губернской канцелярии реченных капитана Васильева репорта, а солдата Рыбакова допроса, тако ж и из Казанской духовной консистории промемориям благоволено было произвесть об означенной разности и по упущению упомянутых колодников надлежащее следствие и кто из них в том окажется виновным и что учинено будет в губернскую канцелярию уведомить, да и в Казанскую духовную консисторию писать; и писано промемориею с требованием, когда означенный певчий Дуганевский будет от духовной консистории в оную обер-комендантскую канцелярию требоваться к показанному следствию, за тем благоволено было б его, Дуганевского, в ту канцелярию отпускать, а между тем, как и прежде, он, Дуганевский, имелся б в таком же содержании без упущения, и что учинено будет, здешнюю канцелярию уведомить, и Казанская обер-комендантская канцелярия об оном благоволит учинить по ее императорского величества указам. Октября 18 дня 1773 года. У подлинной промемории подписано, тако: Александр Жданов, секретарь Степан Попов. • 3125.
***
Копия.
По указу ее императорского величества определенные к нижеследующему следствию презус и ассесоры, слушав полученного сего 773 года декабря 11 дня от господина артиллерии полковника и кавалера обер-коменданта Лецкого ордера, коим повелено по содержанию приложенной при том с промемории Казанской губернской канцелярии писанной в Казанскую обер-комендантскую канцелярию сего ж года октября от 18 дня копии и по прежде присланным в военный криксрехт при ордере реченного ж господина обер-коменданта Казанского второго баталиона капитана Васильева репорту, а солдата Рыбакова допросу, равно из Казанских губернской канцелярии и духовной консистории промемориям, вышеозначенного ж баталиона над прапорщиком Зыковым в упуске, будучи у тюремного двора в карауле, колодников Емельяна Иванова Пугачева и Парфена Дружинина произвесть следствие и стараться непродолжительно окончить, а по окончании представить к нему, господину обер-коменданту, а в вышепоказанной промемории копии явствует: сего-де года октября 17 дня из Казанской обер-комендантской канцелярии в оную губернскую канцелярию прислан взятый Казанского второго баталиона прапорщика Зыкова о побеге вышепоказанных колодников ответ, в котором ответствует: что-де он, Зыков, означенных колодников, кроме маия 29 числа, того ж маия 28 також и прежде никуда ни с кем в бытность его при том тюремном дворе в карауле не отпускивал, а по справке в оной губернской канцелярии с присланною из Казанской духовной консистории сего года июня 22 числа промемориею оказалось: по сыску-де в той консистории певчий Иван Дуганевский допросом показал, что женка Домна Степанова, коя помянутого Парфена Дружинина жена, маия 26 числа, пришед к нему, ночевала две ночи, а потом, то есть 28 числа того маия, часу в осьмом по полуночи и муж ее, объявленный Дружинин, за караулом одного солдата к нему пришел же и по входе в избу проговаривал, что он ту жену свою отпущает на винокуренный завод, состоящий близ села, к котельнику Попову и как отпустил жену, пошел с тем же солдатом, а из ответа-де прапорщика Зыкова
видно, якоб он отпущал упомянутых колодников 29 числа маия по полуночи в десятом часу, а 28 числа и никогда будто б не отпущал, да и солдат Рыбаков допросом утверждал, что он от того прапорщика Зыкова послан был за означенными колодниками с другим бывшим в карауле солдатом Мещенковым (кой в бегах) 29 ж числа маия только в первом часу пополудни, а Дуганевский певчий показывал, что один колодник Дружинин, как выше значит, приходил к нему с солдатом в дом 28 маия в восьмом часу по полуночи, и токо-де из тех показательств оказалась разнь; и для того в упущении тех колодников по вышеозначенной разности произвесть надлежащее следствие; и когда-де означенный певчий Дуганевский будет от духовной консистории требоваться, об отпуске-де в духовную консисторию от губернской канцелярии писано; в прежде ж присланном сего года июля 15 дня при ордере (коим повелено было в том упуске колодников над солдатом Рыбаковым произвесть военный суд) вышеупоминемого ж господина казанского обер-коменданта Лецкого прапорщика Зыкова ответе показано: во время-де нахождения, его при тюремном дворе, то есть 29, а не 28 дня маия, содержащегося в том тюремном дворе колодника Парфена Дружинина по просьбе его, а во исполнение имеющегося сего года марта 13 дня от стоящего при гаубтвахте в карауле капитана Комлева приказа и прописанного в оном Казанской губернской канцелярии ордера, коим велено из содержащихся в том тюремном остроге колодников для испрашивания милостыни отпускать (а как над оным Дружининым в сдаточном о содержащихся колодниках списке, чтоб его никуда не пускать не означено) обще с таковым же содержащимся колодником Емельяном Ивановым для испрашивания милостыни, пополуночи в десятом часу казанского Благовещенского собора к священнику Ивану Емельянову и отпустил с находящимися при оном тюремном дворе караульными солдаты, а именно второго с Денисом Рыбаковым, третьего батальонов <с> Григорьем Мещенковым, с таким при том подтверждением, дабы они ходили с оными колодниками не более получаса и при том чтоб ни до какого их пьянства не допуск
али; но точию оные чрез назначенное от него время к нему не явились, почему он и посылал к вышеписанному священнику Емельянову стоящего в карауле подпрапорщика Алексея Конышева, но он возвратясь ему репортовал, что-де у оного священника их не получил, почему он вторично его, подпрапорщика Конышева, и прочих находящихся в карауле солдат посылал для сыску по разным местам по городу Казани, но нигде как колодники, так и солдат не найдены, а второго баталиона солдат Рыбаков спустя чрез одиннадцать часов, яко то пополудни в девятом часу, пришед к нему, объявил, что-де отпущенные с ним колодники обще с солдатом Мещенковым, прибив его, бежали, о чем-де от него того ж числа стоящему на гоубтвахте в карауле капитану Васильеву и репортовано, а в репорте оного капитана Васильева, поданном в губернскую канцелярию, прописано, что сверх вышеписанного оный прапорщик Зыков в репорте своем с показания того солдата Рыбакова объявил, якобы будучи они у показанного священника Ефимова с теми колодниками выпивши по две чарки вина, а потом пили и пиво, откуда вышед пришли на новый мост к Замочной Решетке, то объявленные колодники наняли ямскую подводу, на которую все сели и поехали вместе на Арское поле до кабака, но как на то поле прибыли, проехав кабак и часовню, где похороняют умерших, то означенный солдат Рыбаков воспрещая им далее ехать, но товарищ его, конвойный солдат Мещенков, знатно согласясь с теми колодниками к утечке, сорвал с него, Рыбакова, шпагу с портупеею, шляпу и надел на колодника, столкнув с подводы, бил его смертельно обще с теми колодниками, и на той подводе уехали, а куда, уже будучи в разбитии, он не известен; но как по малом времени ни пришед в малое чувствование, пошел объявить Царицынскому управителю, что-де у него колодников два человека и с конвойным солдатом, отняв у него шпагу с портупеею и шляпу тож, его прибив, на подводе бежали, почему тот управитель ему, Рыбакову, объявил: поди-де в Казань и явись к команде своей, которой показанного часа и явился, а по учиненному ж оному солдату в губернской канцеляр
ии допросу между прочим показано, что он, Рыбаков, с вышеписанными колодниками и еще с караульным солдатом Мещенковым, скованными в кандалах, к священнику, живущему в Пятницком приходе, а как зовут не знает, для испрошения милостыни посланы были в первом часу пополудни и при командировании их подтверждено было, чтоб до пьянства их не допущать к кроме дому того священника никуда не ходить; и как он, Рыбаков, с показанными колодниками в объявленное время пришел в дом оного священника, кой тогда вышел на крыльцо и звал тех колодников к себе в горницу, кои по тому его, священника, званью к нему в горницу вошли, а они, Рыбаков с товарищем своим солдатом, стояли в сенях у горничных дверей, кои были тогда растворены, и в то время тот священник как тем колодникам двум человекам, так и ему, Рыбакову, и товарищу его солдату ж поднес по две чарки вина, а сам тот священник тогда вина не пил, да сверх того еще и по одному стакану пива они, солдаты, тако ж и колодники выпили ж по подносу того священника; а вино покупал тот священник и посылал за тем вином работника, как зовут не знает; и побыв у него например с час, из дому того священника вышед, пошли на Большую улицу к строющемуся близ Замочной Решетки новому мосту, и как к тому мосту все они четверо дошли, то-де реченные колодники и солдат, ухватя его, Рыбакова, за голову и зажав ему рот, чтоб кричать ему было не можно, на случившуюся в том месте неведомо чью телегу с кибиткою на дву лошадях, а ямские ль или крестьянские те лошади были и какими шерстьми того он, Рыбаков, не знает и не видал, ибо они его, Рыбакова, в ту кибитку бросили и сами те колодники и солдат, сев в ту телегу ему на ноги и на грудь и потомуж зажав рот, поскакали на Арское поле; и завезя против самой часовни, где мертвых тела погребаются, я столкнув с телеги, ударил тот солдат его, Рыбакова, в грудь и притом отбил казенную шпагу да шляпу, уехали по дороге к селу Царицыну, а он остался лежащей на полу; и как после того удару, а паче испужавшись, чрез несколько времени он очувствовался, то кричав бежал за
ними и прямо прибежал в село Царицыно, и как выше по репорту капитана Васильева показано о том, и о поимке их объявлял управителю, но сверх того припомнил, что как управитель велел ему идти обратно в Казань, то он, Рыбаков, и еще пришед в том селе в контору, о том побеге колодников и солдата объявлял бывшим в той конторе писарям и сторожу, коих тогда имелось человек с десять, но как зовут не знает, и потом пришел к тюремному двору по полудни в шестом часу. А по приложенному ж при промемории Казанской духовной консистории учиненному в оной священнику Ивану Ефимову (который, как видно по репорту капитана Васильева и по ответу прапорщика Зыкова, назван Емельяновым точно по незнанию его отечества) допросу показано: сего-де 1773 года маия 29 числа по полудни часу в третьем свояк его Алацкой купец Парфен Петров сын Дружинин да другой с ним колодник, а как зовут, чей сын прозвания не знает, пришед к нему, священнику, в дом, скованные в кандалах, оный свояк как-де и напредь сего он к нему прихаживал же за караулом по свойству для пищи, а с ними колодниками пришли ж караульные солдаты два человека, как их зовут не знает же, и взошед все четверо в горницу, сели по лавкам, и, выняв они, колодники, из карманов своих денег, дав ему, священнику, просили его, чтоб он сходил и купил вина, пива и меду, сказав, чтоб выпить от скуки, по которой-де просьбе, он, священник, сам, а не работник, какового у него в доме не имеется, и с прилучившимся у него тогда в доме Благовещенского ж собора с дьячком Петром Ивановым в питейный дом ходил и на те данные ими, колодниками, деньги вина на пятнадцать, пива на семь, меду на четырнадцать копеек купили; и принеся все они: колодники, солдаты и он с женою своею, тако ж и прилучившийся у него в доме брат его, священников, родной Казанского уезда села Николаевского - Сотнур тож священник Яков Ефимов, а при том и вышеписанный дьячек Петр Иванов то вино пили; коего выпили только по две чарки маленьких, а пива и меду по одному стакану, пошли из дому его колодники и солдаты, сказав, что пойдут к тюремн
ому двору, а он с братом и с церковником остались в доме его; да и по второй духовной консистории в Казанскую губернскую канцелярию писанной июня 21 дня промемории между прочим показано, как и выше, что вышепредписанный колодник Дружинин один за караулом же у соборного певчего Ивана Дуганевского и 28 числа маия пополуночи в осьмом часу доподлинно был же, а кто таков за ним караульный солдат был не знает; и тако по прежде насланному сего года июля 15 дня выше сего упомянутому ордеру в военном криксрехте и следовательно изыскивать во всем сходствия и справедливости чрез бывшего в карауле за оными колодниками солдата Рыбакова, но по болезни его за бытностию в гошпитали никакого к изысканию производства не было, а сего ж года августа 3 дня в отданном от Казанской комендантской канцелярии приказе предписано, что он, Рыбаков, помре и начатое над ним дело - производством оставить, почему оное без всего и оставалось, того ради согласно определили учинить следующее: 1. Призвав прапорщика Зыкова в присутствии повелительный ордер и с промемории Казанской губернской канцелярии копию прочтя, допросить в том, что заподлинно ль, как по отобранному от него ответу показано, в бытность его в карауле при тюремном дворе колодник Дружинин маия 28 никуда отпускаем не был, да и 29 числа он же и Пугачев отпущены были по полуночи в десятом часу; и солдат Рыбаков, обратно пришед, явился по полудни в девятом часу, и буде утвердится на прежнем его по ответу показании, то допросить же, кто офицер прежде его, коего он сменил, при тюремном дворе в карауле был и с ним, Зыковым, кто ж именно и которых баталионов, кроме показанного по ответу его, подпрапорщика Конышева, в карауле при тюремном дворе в команде его капрал и солдаты находились, и о коих покажет, оных тож и подпрапорщика Конышева к допросам доискать, а по отобранному от него, Зыкова, июля 15 дня ответу показано, что колодник Дружинин по просьбе его, а во исполнение имеющегося сего года марта 13 дня от стоящего при гоубтвахте в карауле капитана Комлева приказа и прописанного в оном Каз
анской губернской канцелярии ордера, коим велено из содержащихся в тюремном дворе колодников для испрашивания милостыни отпускать, с другим колодником, Емельяном Ивановым, и отпущен был, то и оного приказа да и сдаточного ему от прежде его стоящего при тюремном дворе в карауле офицера о содержащихся колодниках списка о присылке к следствию с прописанием его, Зыкова, показания представить репортом господину артиллерии полковнику я казанскому обер-коменданту Лецкому и по присылке стоящих в карауле солдат, особливо подпрапорщика и капрала, коим точно знать можно, что Дружинин 28, тож он же и Пугачев 29 числ в котором часу отпускаемы были и солдат Рыбаков, по упущении колодников пришед, в котором часу явился, допросить и что покажут по тому ж по присылке приказа и списка учинить рассмотрение. Декабря 13 дня 1773 года подлинного подписано: прапорщик Лазарь Кузнецов, поручик Иван Звигин, капитан Козьма Прокофьев, капитан Амвросий Ардашев, капитан Сергий Васильев, премиер-маиор Афанасий Перской.
По сему определению сего ж декабря 14 дня, о чем подлежало, его высокородию репортом представлено. У подлинного подписано: за аудитора сержант Егор Плеханов.
Того ж числа в силу вышеозначенного определения прапорщик Зыков по прочтении ему ордера и промемории копии в нижеследующем в присутствии допрашиван и показал:
Доподлинно, как по отобранному от меня Казанскою губернскою канцеляриею сего года июля 15 дня ответу показано, в бытность мою в карауле при тюремном дворе колодник Дружинин маия 28 никуда отпускаем не был, да и 29 числа он же и Пугачев отпущены были пополуночи в десятом часу, и по упуске тех колодников и по побеге с ними ж бывшего за ними в карауле солдата Мещенкова другой караульный же солдат Рыбаков, обратно пришед, явился того ж 29 числа пополудни в девятом часу; прежде ж меня в карауле при тюремном дворе находился Казанского второго баталиона прапорщик Гаврила Нармоцкий; кроме ж показанного по ответу моему подпрапорщика Конышева кто таков и которых баталионов при мне в карауле капрал и солдаты были по неимению об них записки всех припомнить не могу, а только памятую поднесь из солдат второго баталиона Василья Ферлудина, о чем показал я сущую правду. У подлинного подписано: к сему допросу прапорщик Александр Зыков руку приложил.
1773 года декабря 16 дня по отданному от Казанской обер-комендантской канцелярии сего ж месяца 14 числа приказу присланный от второго баталиона солдат Василий Ферлюдин в силе учиненного 13 сего ж декабря определения в нижеследующем допрашиван и показал:
Сего 773 года маия месяца в последних числах, а которых действительно знать не могу, в команде прапорщика Зыкова в карауле при тюремном дворе находился и чрез все семь дней по распределении караула денные и ночные часы имел показать острогу против окошек каменной казармы у бутки, где и 29 числа маия стоял по полуночи до первого часу по полудни; колодники ж из острога в работы и в мир хотя и посылались, но кто таковы и с кем и куда и в которые часы и обратно приходили мне от моего притину видеть было не можно и знать не могу; да и солдат Рыбаков по упуске колодников в котором часу пришел к караулу обратно не ведаю ж, о чем показал я самую сущую правду. У подлинного подписано: к сему допросу вместо солдата Василья Ферлюдина по его прошению Казанского второго баталиона подпрапорщик Федор Мамантов руку приложил.
***
Приказ.
1773 года декабря 14 дня из Казанской обер-комендантской канцелярии.
По репорту господина премьер-маиора Перского требуемого им к производившемуся Казанского второго баталиона над прапорщиком Зыковым в упуске стоя в карауле у тюремного двора колодников следствию второго баталиона солдата Василья Ферлюдина от баталиона к тому следствию отослать; а подпрапорщик Конышев командирован в здешнюю экспедицию. Приказ же, данный состоящим у тюремного двора об отпуске колодников для испрошения милостыни, равно и список, требовать ему, господину премиер-маиору, прямо от себя от стоящего ныне на гоубтвахте офицера. Подлинный подписал Алексей Лецкий.
В силе сего приказа принадлежащего к сему следствию от тюремного двора приказа и о колодниках списка о присылке к стоящему ныне в карауле гоубтвахтному обер-офицеру послать известие, а о присылке подпрапорщика Конышева еще репортом представить господину артиллерии полковнику и казанскому обер-коменданту Лецкому.
По оной резолюции известие послано и репортом представлено. Декабря 17 дня. Подписал за аудитора сержант Егор Плеханов.
***
В Казанской военной криксрехт от стоящего при гоубтвахте караульного капитана Крупеникова
Репорт.
Всходствие насланного от того криксрехта сего декабря 17 дня известия по справке при гоубтвахтных делах о отосланных из Казанской губернской канцелярии к содержанию в тюремном дворе колодниках пятнадцати человеках, в том числе и Парфене Дружинине и Иване Емельянове, с отметкою в немалых кравшихся соляных деньгах, и Емельяне Иванове, который назван казак безызвестный по губернаторской экспедиции, подлинный регистр, подписанный марта 27 за подписом секунд-маиора Венедикта Жемайлова и дежурного капитана Ивана Лузина; тож и на гоубтвахт полученного, марта 13 дня, о содержании колодников с повеления, за рукою губернаторского товарища Ивана Кудрявцева и за скрепою секретаря Михаилы Смирнова и справою регистратора Петра Дубинина, копия за свидетельством моим при сем представляется; с регистра ж благоволено было впредь для ведома прислать на гоубтвахт список за свидетельством от присутствия копию. У подлинного подписано тако: капитан Андрей Крупеников.
Января 18 дня
1774 года.
***
Получен марта 13 дня 1773 года капитаном Комлевым.
Копия.
На гоубтвахте господам караульным обер-офицерам.
Понеже вступаемые в Казанскую губернскую канцелярию по делам колодники до окончательного об них решения пред сим содержались под губернскою канцеляриею в черных в тюрьмах, а как ныне каменную канцелярию за ветхостию и по строению вместо оной новой начали ломать, а колодников кроме тюремного двора содержать негде, и как в том тюремном дворе прежде колодники содержались единственно только те, кои следуют в ссылку в Сибирь, и оным производятся кормовые деньги, а в мир их для прошения милостыни отпускать не велено, а вышеобъявленным содержащимся по делам колодникам кормовых денег не производилось, того ради по указу ее императорского величества и по резолюции его высокопревосходительства господина генерал-поручика, кавалера и Казанской губернии губернатора Якова Ларионовича Фонбранта с товарищи велено всех содержащихся теперь в Казанской губернской канцелярии по делам колодников для содержания отослать на тюремный двор и находящемуся при оном караульному офицеру дать письменный приказ и велеть оных колодников, отделя от каторжных, содержать в особливой казарме, для прошения на пропитание милостыни отпускать их за пристойным караулом на связках в мир, подтвердя при том накрепко, чтоб под видом оных тех колодников, коим кормовые деньги производятся, отнюдь в мир отпускаемо не было; и как оные следующие по делам колодники потребны бывают для допросов и некоторых справок в канцелярию, то оных повытчикам о приводе для того объявлять дежурным здесь штатной роты обер-офицерам, а оным уже по объявлению повытчиков о взводе в канцелярию тех колодников посылать от себя к стоящим на гоубтвахте обер-офицерам записки за своими руками, о чем и всем повытчикам объявить и объявлено с подпискою и велеть, если и впредь по делам будут вступать колодники, то и оных для содержания отсылать на тюремный же двор, давая знать в ордере, чтоб их содержать обще с содержащимися по делам колодниками в особливой казарме, что и в посланном ныне на гоубтвахт ордере написать именно; а губернской роты маиору Жемайлову обо всем оном дать и дан письм
енный приказ и велено вступаемых впредь колодников записывать у себя в книгу, а потом уже с расписками в оной отдавать на тюремный двор; а кто оные по делам колодники при сем приложен реестр. Марта 12 дня 1773 года. На подлинном подписал Иван Кудрявцев, скрепил секретарь Михаила Смирнов, справил регистратор Петр Дубинин.
При означенном же повелении во первых к содержанию в тюремный двор при регистре прислано было мужеска и женска пола разных чинов и родов шестьдесят человек, но кто по каким делам не означено; и в числе оных как содержащихся в неявившихся соляной сумме деньгах Ивана Емельянова и Парфена Дружинина, тож и казака безызвестного Емельяна Иванова не значилось и в присылке еще не было. У подлинного подписано капитан Андрей Крупеников.
***
Получен марта 27 дня 1773 года.
На гоубтвахт господам караульным обер-офицерам о приеме на тюремный двор колодников.
Реестр.
Бывшей каменной губернской канцелярии по сломанию, даже которая ломка произошла под оною до черной тюрьмы, в которой содержались здесь набранные поселенные, и те к Тобольску сего ж марта 27 числа выступили, а остались по разным делам колодники,
а именно:
Алексей Гордеев - в погорении у него питейного дома
Никита Лобашов - в краже денег
Андрей Иванов - в неимении паспортов
Дмитрий Кондратьев - в неимении паспортов
Бакей Масаутов - в краже лошадей
Абтык Абдрашев - в краже лошадей
Максим Васильев - в сумнительных билетах
Степан Алексеев - в сумнительных билетах
Григорий Иванов - в сумнительных билетах
Иван Емельянов - в немалых не явившихся соляных деньгах
Парфен Дружинин - в немалых не явившихся соляных деньгах
Леонтий Сергеев - в краже лошадей
Роман Васильев - в краже лошадей
Матвей Петров - в краже лошадей
Казак безызвестный Емельян Иванов - по губернской экспедиции.
Итого 15 человек.
У подлинного подписано тако: секунд-маиор Венедикт Жемайлов, дежурный капитан Иван Лузин.
Ч.<исла> 27 марта
1773 года.
***
Получен 12 числа.
Ордер.
Копия.
В Казанской военный криксрехт.
По представлению оного криксрехта касающийся по делу прапорщика Зыкова о упуске из тюремного двора дву колодников - второго баталиона подпрапорщик Конышев из корпуса господина генерал-маиора Фреймана вытребован, который и состоит ныне налицо при баталионе, откуда его когда потребуется в суд и брать. У подлинного скрепа Алексей Лецкий. • 130.
Генваря 11 дня
1774 года.
***
1774 года генваря 13 дня по требованию от сего следствия присланный от Казанского второго баталиона подпрапорщик Алексей Конышев по силе учиненного прошлого 773 года минувшего декабря 13 дня в сем деле определения в нижеследующем допрашиван и показал:
Того 773 года в маие месяце в карауле при тюремном дворе под командою прапорщика Зыкова я находился и в то ж время тут же в карауле был капрал первого боталиона Абакумов и солдат сорок человек, а кто они именем и прозванием и которых баталионов не упомню, и по силе имеющегося при тюремном дворе от гоубтвахтного офицера, а от кого не припомню, приказу, всходственность в оном прописанной силы, насланного на гоубтвахт сего ж года марта 13 числа от Казанской губернской канцелярии повеления, из того тюремного двора из присланных по разломании той губернской канцелярии к содержанию в оный тюремный двор колодников, коим никаких кормовых денег и хлеба не производилось, в мир для испрошения милостыни отпускаемы, да и в разные следующие работы по городу посылаемы за пристойным караулом скованные были; маия ж 28 числа колодник Парфен Дружинин особо один ни для чего никуда от тюремного двора с солдатом отпускаем не был, а может быть послан был с прочими в какую и куда работу, но действительно не припомню, что с оной для испрошения милостыни и отпущен был; а маия 29 числа он же Дружинин и с ним другой Емельян Иванов для испрошения милостыни по знакомству Дружинину к соборному священнику, который живет близ Пятницкой церкви и Казанского монастыря, Ивану, а по отечеству точно не ведаю, по приказанию упоминаемого прапорщика Зыкова скованные ж за караулом дву солдат Мещенкова и Рыбакова отпущены были доподлинно, пополуночи в десятом часу, с тем солдатам подтверждением, чтоб никуда более оного священника не ходить и до пьянства не допускать и самим не пить и долее получаса не быть под наижесточайшим штрафом; но как оные чрез то время к тюремному двору не явились, почему от оного прапорщика за оными в начале первого на десять часа пополуночи к тому священнику и посылан был я, к которому сходил; но не застав его, священника, в доме, об оных колодниках и о солдатах, что были ль у него в доме и куда пошли, живущих в том доме спрашивал, которые, а кто они таковы и по именам знать не могу, соответствовали, что у них никаких колодник
ов и солдат не было; о чем, то ж самое время как пришел, отрепортовал показанного прапорщика, почему и прочих караульных солдат до осьми человек, а кто имена и по прозваниям не упомню, вторично для сыску их по разным местам посыланы были, но по многому иску по городу как колодники, так и солдаты нигде никем были не найдены; после чего уже доподлинно по полудни в девятом часу, по перекличке колодников и по заперти тюремного двора, из тех посланных в караулах за показанными колодниками солдат Рыбаков явясь объявил, что оные колодники и с караульным Мещенковым, прибив его, бежали, о чем я показал по присяжной должности истинную правду. У подлинного подписано: к сему допросу Казанского второго баталиона подпрапорщик Алексей Конышев руку приложил.
По указу ее императорского величества определенные в военном криксрехте презус и ассесоры, слушав всего производства сего следствия, из коего по всем обстоятельствам оказалось: 1-е. Хотя по последней присланной Казанской губернской канцелярией промемории и велено наиболее о прихождении к певчему Дуганевскому маия 28 колодника Парфена Дружинина исследовать, но как от него ж, Дуганевского, кто таков за ним караульный солдат был не знает, а от прапорщика Зыкова и подпрапорщика Конышева, чтоб от тюремного двора, а особливо того числа, отпускаем был, не показано, да к тому ж он, Дружинин, и побег учинил не 28, а 29 числа, и для того изыскивать осталось не чрез кого и нечего. 2-е. В действительном же упуске тех колодников изыскивать более было подлежало чрез бывшего ж за оными колодниками в карауле солдата Рыбакова, но с присылки его под суд прошлого 773 года июля с 15 дня по болезни находился в госпитали и августа 3 дня умре, да хотя б и жив был, но, как в деле явствует, в показаниях своих учинил разнь: во-первых, караульному офицеру прапорщику Зыкову явясь, объявил, что будто б, выпивши по две чарки вина, по выходе от попа пришед на новый мост к Замочной Решетке, те показанные колодники наняли ямскую подводу, на которую все сели и поехали вместе на Арское поле до питейного дому; и как проехали питейный дом и часовню, где похороняют умерших, он, Рыбаков, воспрещал им далее ехать, то товарищ его, солдат Мещенков, знатно согласясь с теми колодниками к утечке, сорвал с него, Рыбакова, шпагу с портупеей и надев на колодника, столкнув с подводы, бил его смертельно обще с теми колодниками и на той подводе уехали, а куда, уже будучи в разбитии, неизвестен; ко как по малом времени пришед в малое чувствование, пошед объявил о всем том Царицынскому управителю и таково ему сказано, чтоб шел в Казань и явился к команде; во-вторых, в Казанской губернской канцелярии в допросе показал, что с теми колодниками посылаемы они были к показанному попу в 1-м часу по полудни с тем подтверждением, чтоб до пьянства их не допущать и кроме
дому того священника никуда не ходить, а как от того священника к тому ж мосту все они четверо дошли, то-де его, Рыбакова, реченные колодники, ухватя за голову и зажав рот, чтоб кричать было не можно, на случившуюся в том месте неведомо чью телегу с кибиткою на дву лошадях бросили и, сев ему на ноги и на грудь и потому ж зажав рот, завезли на Арское поле и против самой часовни, столкнув с телеги, солдат Мещенков, ударив в грудь и отбив шпагу и шляпу, уехали по дороге к селу Царицыну; и также чрез несколько время очувствовавшись, кричав бежал за ними и, прибежав в село Царицыно, объявил управителю и в их конторе писарям и сторожу, а как зовут не знает, и потом пришел к тюремному двору и явился пополудни часу в шестом (а от прапорщика Зыкова и подпрапорщика Конышева показано, что доподлинно те колодники с ними отпущены того часа по полуночи, а не по полудни в первом, и он, Рыбаков, явился не в шестом, а в девятом часу пополудни); почему по вышепредписанной в показаниях Рыбакова разности и остается в часах справедливость показаний Зыкова и Конышева, да и колодники отпущены были действительно в силу вышеимеющегося Казанской губернской канцелярии повеления, для чего и следовать более не о чем; того ради согласно определили с прописанием всего обстоятельства по производству и вышеписанного и подлинное дело в оригинале представить в рассмотрение его высокородию артиллерии господину полковнику и казанскому обер-коменданту Алексею Петровичу Лецкому при репорте. Генваря 20 дня 1774 года. У подлинного подписано тако: капитан Амвросий Ардашев, секунд-маиор Иван Метлин, за аудитора сержант Егор Плеханов.
VII.
ДЕЛО ГОРОДА САРАНСКА О АРХИМАНДРИТЕ АЛЕКСАНДРЕ.
В учрежденную в Казане по высочайшему ее императорского величества именному указу секретную комиссию.
От генерал-поручика, кавалера и нижегородского губернатора Ступишина.
Каково ко мне сего числа при сообщении от преосвященного Антония епископа Нижегородского и Алатырского вложено присланное к его преосвященству епархии его города Саранска Петровского монастыря от архимандрита Александра о встрече им с прочими того города священно и церковно-служителями по устращиванию смертною казнию и пожаром известного государственного злодея и бунтовщика Пугачева на мосту реки Инзары со святым крестом, доношение оное к рассмотрению в оригинале прилагаю при сем.
Подписал Алексей Ступишин.
Августа 21 дня
1774 года.
***
Великому господину преосвященному Антонию епископу Нижегородскому и Алатырскому
города Саранска Петровского монастыря архимандрита Александра покорнейшее доношение.
Пред сим Саранской воеводской канцелярии господин воевода Василий Григорьев сын Протасьев и товарищ его Михайло Дмитров сын Башмаков, секретарь Андрей Метальников, как видно, задолго уведомлены были о приходе в город Саранск государственного злодея и бунтовщика Пугачева, потому что оставя город без всякого защищения и обороны, прошедшего июля 26-го числа скрылся, на что смотря и прочие живущие в городе Саранске приказные служители и многие купцы скрылись же, а в городе хотя осталось немалое число граждан, но токмо безоружны. И того ж июля 26 числа после вечернего пения достоверное известие получил и я, нижайший, что злодей весьма близко приближился к городу, по которому нечаянному и ужасному полученному известию о таковом бесчеловечном злодее и бунтовщике, все стались быть в смертном отчаянии, потому что скрыться мне от такового случая куды не известно да и некогда, для того что город Саранск воровскими того злодея партиями стался окружен, а против оного злодея граждане без воевод и безоружны защитить себя причли не в состоянии, для чего и просили меня придти в соборную церковь. Итак, спустя мало времени, то есть 27 числа поутру, весьма рано из злодейской толпы приехало в город человек до тридцати или более вооруженных, и приказали мне и прочим того города священно и церковно-служителям того злодея и бунтовщика со святыми иконами и с звоном, а граждан с хлебом и солью встретить, уграживая, если того не учиним, то смертною казнию и пожаром обще все погибнем. И по таковым ужасным мне и прочим известиям, принужден я стался быть от граждан, а паче от того злодея посланных в защищение свое и состоящих жителей, выдти с животворящим крестом к мосту реки Инзары, и вышел. Тамо ожидал я со всеми от оттоль входящей в город злодейской толпы себе смертной погибели, для того что уже совершенно известно, что где его в таковых же беззащитных жительствах ни встречали, то тех жительств священников и всех они злодеи смерти предавали. Почему и я, не имев о прибытии их известия и никакового защищения, со всеми будучи пленным, про
тивиться их злодейскому повелению не мог, при чем были города Саранска священно и церковно-служители и сограждане; но оный государственный злодей и христиан губитель, в великой толпе приехав в город, не смотря на такое себя принятие, и встречающих и укрывающихся разными виды лишал жизни и его света из дворян и разных чинов многих до сущего младенца; и по таковым своим богопротивным и бесчеловечным действам оный супостат в такой всех привел страх и ужас, что всякой сын отечества, не имев себе ни от кого помощи и заступления ожидал смерти. А хотя я, нижайший, того злодея, как выше значит, убоявшись единственного себе смертного погубления, с прочими священно и церковно-служительми и согражданы и встретил, точию не почитаю его за такового, каковым он себя сам чрез свою толпу и сообщников своих разглашает, и преданности к прежнему его покорительству и услуг не чинил. А по долгу присяги своей в верности состою и пребуду до конца жизни моея всеподданнейший раб ее императорскому величеству всеавгустейшей моей монархине, всемилостивейшей государыне императрице Екатерине Алексеевне, самодержице всероссийской, и наследнику ее императорского величества государю цесаревичу и великому князю Павлу Петровичу, и супруге его благоверной государыне и великой княгине Наталии Алексеевне, и о всем предписанном вашему архипастырству сим моим покорнейшим доношением представляю.
К сему доношению Александр архимандрит руку приложил.
Августа 12 дня
1774 года.
***
Саранского Петровского монастыря архимандрит Александр в комиссии 1774 года августа 23 числа, показал:
Минувшего июля 25 числа, как он ехал из загородного своего двора в монастырь к обедни и проезжал мимо Саранского магистрата: в то время вышед из оного присутствующие бургомистр Иван Степанов да ратман Василий Лукин сын Клоков и бывшие с ними еще Саранские купцы, коих имян пересказать он не упомнит, сказывали ему, что к городу их известный государственный злодей Пугачев с толпою своею приближается, и обще просили его, чтоб он с ними сходил к воеводе подполковнику Протасьеву и посоветовал о предосторожности города; почему он с ними пошел, застав воеводу в присутствии канцелярии, спрошен им был, за чем он пришел? на что ответствовал, что злодей вблизи их города находится, то, что нам будет делать? на то им воевода ответствовал, что ему защищаться нечем, ибо он хотя пушки в городе и имеет, да пороху нет; при чем ему и бывшим с ним купцом сказал, чтоб были все при своих местах, и я-де буду безотлучным в городе, с чем от него и пошли, но Александр поехал в монастырь, прочие ж купцы в магистрат; а на другой день поутру пришед к нему живущие в городе сотники, содержащие лантмилицию, имян их показать не может, сказывали ему, что злодеи город окружили, и живущего в городе отставного поручика Алексея Анисимова с детьми повесили, и что воевода из города со всеми домашними отлучился, просили его, как означенные сотники, так и магистратские судьи и лучшее купечество, чтоб он из города не отлучался, а они другого способа не находят, как встретить злодея, то чтоб и он был с ними; почему на другой день, то есть 27 числа июля, как купечество, так и он Александр с своими причетниками и от других церквей священники с церковниками, а имянно: его монастыря иеромонахи Гурий, Виктор, монах Виктор, иеродиакон Григорий, Саранского собора иерей Василий, диакон Иван Васильев, трех святителей Петр Козмин с диаконом Успения богородицы, имени его не знает, и Иоанна Предтечи Иван Семенов, Иоанна Богослова, Семен, а чей сын не знает, Покрова богородицы Степан Васильев, Сошествия святого духа, Герасим, а чей сын не знает, Троицкой, Афанасий В
асильев, вышед из города во облачении со крестами на имеющийся близь города мост, злодея встретили, который ко кресту приложился, и при том читан им был лже-составной злодейской манифест, со обольщением народа освобождением крестьян от податей и рекрутских поборов, и что они будут навсегда вольными; а после того велел им идти в соборную церковь, куда и сам за ними в город въехал; а по приходе их, как начали службу в соборе, тогда он прислал своего злодейского сообщника в олтарь к священнику совершающему службу, Василию, и приказал ему на ектениях упоминать себя именем государя Петра Феодоровича, а жену свою Устинью Петрову благоверною государынею императрицею, государя ж цесаревича и великого князя Павла Петровича наследником своим, и супругу его благоверную государыню великую княгиню Наталию Алексеевну; а государыню императрицу Екатерину Алексеевну упоминать не велел. Почему тот священник службу и продолжал со упоминанием на ектениях тех имян; пред окончанием же обедни прислал на собор денег тридцать рублей, которые они между собою разделили, в том числе и на его часть досталось три рубля; оные деньги взяв, он отдал священникам; по окончании ж обедни из церкви вышел и поехал в дом бывшего их воеводы Каменицкого к жене его вдове Авдотьи Семеновой дочери обедать, и вскоре прислал за ним, Александром, чтоб он со всеми бывшими с ним священниками был в дом к Каменицкой, куда они собравшись, пришли, и тут пили за здоровье его водку; а потом отпущены были, и он Александр пришел в свой монастырь, а прочие священники разошлись в свои домы. После того услышал он, что злодей вдову Каменицкую да магистратского подъячего Петра Васильева повесил на воротах, а купца Ивана Гурьева засек плетьми. Поутру ж на другой день прислал к нему в монастырь злодейского своего старшину, с тем, чтоб он к нему был. Почему он из монастыря в ставку его ходил, которая от города была в расстоянии с полверсты, и по приходе представлен был к нему, который спрашивал его, что за чем он к нему пришел; на сие он ответствовал: что пришел к вашему величе
ству поклон отдать, и после того из ставки своей вышел вон; а бывший при нем его злодейской сообщник яицкой козак, имени и отечества его не знает, говорил ему Александру, чтоб наутрее приготовил стол для государя, и потом его отпустили. А на другой день, как он Александр для него приготовил стол, то часу во втором за полдни злодей с сообщниками своими всего десятью человеками к нему приехал и у него обедал, и быв у него часа с два из монастыря выехал, а после того вскоре и прислал к нему на обитель денег пятьдесят рублей. А на третий день прислал к нему старшину, чтоб он приехал в собор для встречи и препровождения его из города, для чего он из монастыря и пошел, и по приходе к собору застал всех уже собранных градских священников и лучшее купечество, в том числе штатной роты прапорщика Степана Михайлова сына Шихмаметева, где обще они и дождались. А как увидели они, что злодей едет к собору, тогда он облачившись, вышел со крестом, и по приезде приказал прочесть указ о пожаловании помянутого прапорщика Шихмаметева полковником и воеводою Саранским, чтоб все они ему были послушны, и по прочтении оного из города выехал. Он Александр знал о кончине покойного государя Петра третьего; также и о нем злодее и изменнике Пугачеве из публикованных указов был известен, и никогда в сердце своем за государя его не признавал; но таковое ему почтение и повиновение делал из страху, боясь смерти. От роду ему 67 лет.
К сему допросу Александр архимандрит руку приложил.
Приписано:
По старости лет его, и сего наказания весьма довольно: лишить его сана. А поелику звание его бывшее обязывало его быть знающее простолюдина, то хотя и впал он в прегрешение, но душа его долженствует быть исполненна вечным угрызением, которое ему казнию по гроб его да будет. А из матернего милосердия ее императорского величества от телесного наказания свобождается; но послать указ в консисторию, чтоб его вечно определить в монастырскую работу.
***
Мнение.
Хотя его преподобие представляет, что бывший воевода в Саранске по просьбе граждан о спасении города не только не подал наставление к обороне оного, но и сам скрылся; а что самими гражданами принужден он был учинить злодею и самозванцу торжественное сретение, но сие его не оправдает. Чем боле кто ведает важность преступления, тем более наказуется. Кольми паче епископу, яко пастырю душ и церкви, который должен руководствовать сердцами народа и на которого были, так сказать, обращены всех очи, должен был явить собою пример великодушия и верности. Он ведал совершенно о кончине государя Петра III, ведал, что самозванец есть беглый казак и государственный злодей. И когда всякой верноподанный должен защищать право вашего императорского величества, яко истинной государыни и матери российского народа; когда мы в присяге своей обязуемся служить не щадя жизни; когда заклинаемся мы пред самим богом проливать кровь свою для славы и пользы отечества; то нет извинения человеку толь высокого сана поступить гнусно противу здравого разума и еще более противу присяги; когда принимая монашеский чин отрекся он от мира, то заклинался он отложить помысл о светском но посвятил жизнь и душу единому создателю; в таких мыслях нет страха и простой смерти для монаха, а еще паче когда он жертвует жизнию за монархиню и отечество. Я мню, что если бы его преподобие во всем облачении своем вышед со крестом, обличил злодеев в преступлении их, то хотя бы не удержал стремления зверства, то посеял бы в сердцах народа отвращение к сему извергу. Но он будучи пастырь церкви, забыв страх божий, должную верность к вашему императорскому величеству и важность своего сана, - сам первый был предъявитель зла: и потому и божий закон и гражданский осуждает его на смерть. Но ведая величество души вашего императорского величества и беспримерное человеколюбие дерзаю всеподданнейше представить: не благоволите ль из матерней милости даровать ему жизнь, под бременем лет приходящую уже к концу, оставить оную на угрызение его совести и на раскаяние пред всемогущим
богом толь тяжкого преступления; а чтобы оное не оставалось без должного наказания, не соизволите ли ваше императорское величество высочайше повелеть публично снять с него сан и пред всем народом чрез три дни объявлять самому ему вину свою, принося молитвы при том вышнему о прощении его преступления, а потом определить в монастырь на вечное покаяние.
***
От преосвященного Антония епископа Нижегородского и Алатарского.
В учрежденную в Казане по имянному ее императорского величества указу Секретную комиссию.
Сего сентября 1 дня присланным в консисторию мою из Саранского духовного правления доношением представлено, что епархии моей, Саранскаго Петровского монастыря настоятель архимандрит Александр, минувшего августа 20 дня чрез нарочно присланного офицера с командою взят по секретному делу в Казань, а как полученным мною того ж сентября 1-го дня и от святейшего правительствующего синода указом повелено об оном архимандрите и Петровском монастыре учинить мне некоторые распоряжения, чего ради секретной комиссии сим сообщая, прошу, о показанном архимандрите подлинно ли он в реченную комиссию взят, и может ли он по прежнему остаться в том архимандрическом чине, меня уведомить.
Смиренный Антоний епископ Нижнего Новаграда и Алатаря.
Сентября 6 дня
1774 года.
***
Из учрежденной в Казане по всевысочайшему ее императорского величества имянному указу Секретной комиссии Антонию епископу Нижегородскому.
• 265.
На полученное от вашего преосвященства сообщение саранского Петровского монастыря архимандрита Александра комиссия чрез сие дает знать, что он находится здесь в комиссии, коего преступление донесено ее императорскому величеству всемилостивейшей государыне, на что комиссия и ожидает повеления. Сентября 13 дня 1774 года.
***
Указ ее императорского величества самодержицы всероссийския.
Из святейшего правительствующего синода господину генерал-маиору Потемкину.
Сего 1774 года сентября 10 дня Святейшему правительствующему синоду правящий обер-прокурорскую должность господин статский советник Акчюрин предложил врученной ему от господина действительного тайного советника генерал-прокурора и кавалера князя Александра Алексеевича Вяземского письменный допрос саранского Петровского монастыря архимандрита Александра, взятый у него в учрежденной в Казане Секретной комиссии, и присовокупленное к тому мнение ваше с таковым высочайшим ее императорского величества повелением, дабы святейший синод судя изображенные в помянутом архимандричьем допросе его преступления, не только решительный о нем приговор или сентенцию сделал, но тотчас оную и исполнить велел. И как в следствие сего высочайшего се императорского величества повеления, Святейший правительствующий синод рассматривая вышеозначенный архимандрита Александра допрос, нашел, что он по собственному его признанию с прочим тамошним духовенством якобы по убеждению саранских купцов и за страх смертный известного государственного злодея и самозванца Пугачева нетокмо при въезде его в тот город, но и при выезде встречал и провожал во всем священном облачении и с крестным хождением, и злодейские его указы, касающиеся до всенародного возмущения, без малейшего прекословия слушал; а когда от злодея приказано было отправлявшему тогда в церкви литургию священнику воспоминать сего мерзкого изверга под имянем умершего императора Петра III, также и жены его, то он и сие равномерно допустил же без всякого должного в том супротивления, да после и сам у него злодея на квартире и в ставке был, а напоследок и у себя в монастыре с десятью его сообщниками угащевал, имяновав при том его императором и принимая от него на собор и на монастырь деньги двоекратно. То в рассуждении сих его архимандрита Александра толь важных государственных преступлений, которые еще и более увеличиваются тем, что он точно знавши о смерти императора Петра III ведал же, что Пугачев есть сущий злодей и изменник, а только имяни его похититель и самозванец; следовательно ему
и никаких его приказаний, хотя бы и подлинно от него пострадать довелось, слушать и исполнять не надлежало, паче же долженствовал он по своей присяге не токмо сам к ее императорскому величеству, яко законной своей самодержице, нелицемерную верность сохранять и отечество защищать, но и прочих граждан, которые тогда без сумнения примеру его твердости подражать не упустили б, всячески к тому же увещевать и склонять, воображая себе, что когда помянутою присягою все верноподанные ее императорского величества раби всемогущему богу клялись и обязались за ее императорское величество в потребном, то есть подобном нынешнему важному случаю, живота своего не щадить и даже последнюю каплю крови пролить; то кольми паче ему архимандриту, таковый сан имеющему, и как главному в тамошнем месте духовному пастырю довлело более протчих, здравым своим рассудком и неустрашимостью во отвращение от явного государственного злодея и изменника предшествовать, нежели самому к нему прилепляясь о спасении только своей жизни заботиться, тем меньше, что когда уже при вступлении в монашество отрекся от сего мира и когда потому естественную смерть в ничто вменять должен, то напротив того страдальческая, а паче за свою законную монархиню, за любезное отечество и за поруганную злодеем Пугачевым церковь Христову, к сему достохвальному подвигу и поощрять его имели б, в несомненой надежде получения за то праведного на небесех воздаяния и сопричтения в лик мученический; но вместо того он, забыв весь страх божий и не взирая на ужасы грядущего осуждения, а предпочтя временную жизнь вечной, венец страдальчества ему готовившей, не токмо сам в погибельные сети впал, но и у своей паствы всю ревность ко испровержению богопротивных и мерзких злодея Пугачева предприятий отнял.
Приказали: что хотя за все вышеизображенные толь тяжкие государственные преступления и нарушение данной пред богом клятвы в непоколебимой к ее императорскому величеству нашей всемилостивейшей государыне верности надлежало его, бывшего архимандрита Александра, как сообщника тому ж злодею Пугачеву, по всем божеским правам во-первых и всенародно лишить архимандритского сана, священства и монашества, сняв при том с него всенародно ж священнические и монашеские одеяния и украшения. Но понеже подобные ему преступники и клятвонарушители из духовного чина обнародованными от святейшего синода 20 числа августа сего года увещаниями уже самого того часа, как кто в сии преступления впал, священства извергнуты, от церкви отлучены и преданы всем тем казням, какие закон сим злодеям определяет, следовательно и он Александр считается уже только простым монахом, то теперь одев его в простую монашескую одежду, вывесть на публичное место и в присутствии синодального члена преосвященного архиепископа Казанского и других духовных персон, тако ж и при собрании прочего народа, прочтя ему из содержания сего вышеизображенные его тяжкие преступления и заслуженное наказание, лишить и самого монашеского звания, и сняв с него оную одежду остричь на голове и бороде волосы, переименовать прежним его мирским имянем, и напоследок, яко злаго преступника одев в простое мужичье платье, отдать на светской суд во учрежденную в Казане Секретную коммисию. О чем для исполнения к синодальному члену преосвященному Вениамину архиепископу Казанскому, а для ведома и к преосвященному Антонию епископу Нижегородскому из святейшего синода указы посланы. И господину генерал-майору Потемкину о том ведать.
Обер-секретарь Аполлон Наумов.
Сентября 11 дня
1774 года.
***
Из учрежденной в Казане по всевысочайшему ее императорского величества указу секретной комиссии в Казанскую духовную консисторию.
Препровождается при сем бывший саранского Петровского монастыря архимандрит Александр, ныне же расстрига Алексей Андреев, и которому в секретной коммисии решение учинено, и духовная консистория имеет определить его в монастырьскую работу вечно. Ноября 29 дня 1774 года.
***
Получено октября 13 ч.<исла> 1774 года.
Святейшего правительствующего синода члена преосвященного Вениамина архиепископа Казанского и Свиажского.
В учрежденную в Казане по всевысочайшему ее императорского величества имянному указу Секретную комиссию.
В силу присланного ее императорского величества из святейшего правительствующего синода ко мне указа, содержащийся в оной комиссии, бывший в саранском Петровском монастыре архимандритом, ныне же монах Александр, за изображенные в том указе важные его преступления, в присутствии моем и при собрании духовенства, знатных светских персон и прочего народа сего октября 13 дня монашеского звания лишен, в знак чего острижены у него на голове и бороде волосы, и одет в простую мужичью одежду. А белеческое ему имя было, как он сам сказкою о том объявил, Алексей, по отечеству Андреев, который в силу оного ж Святейшего правительствующего синода указа на светской суд и препровождается при сем в оную Секретную комиссию. Октября 13 дня 1774 года.
Вениамин архиепископ Казанский.
***
В учрежденную в Казане по всевысочайшему ее императорского величества имянному указу Секретную комиссию из Казанской духовной консистории.
Сего 1774 года ноября 29 дня присланный в духовную консисторию из оной Секретной комиссии бывший саранского Петровского монастыря архимандрит Александр, ныне же расстрига Алексей Андреев, по определению Святейшего правительствующего синода члена преосвященного Вениамина архиепископа Казанского и Свиажского и по содержанию того сообщения в монастырскую работу послан вечно в Спасоказанской Преображенской монастырь к настоятелю при указе. О чем оная Секретная комиссия да соблаговолит быть известна.
Димитрий протопоп Благовещенский.
Декабря 1774.
***
В учрежденную в Казани по всевысочайшему ее императорского величества имянному указу Секретную комиссию из Казанской духовной консистории.
Сего сентября 3-го дня присланным ее императорского величества из святейшего правительствующего синода к синодальному члену преосвященному Вениамину архиепископу Казанскому и Свиажскому указом велено содержащегося во оной секретной комиссии саранского Петровского монастыря бывшего архимандрита Александра за изображенные в том указе толь тяжкие государственные его преступления и нарушение данной пред богом клятвы в непоколебимой ее императорскому величеству нашей всемилостивейшей государыне верности, одев в простую монашескую одежду, вывесть на публичное место и в присутствии его преосвященства и других духовных персон, тако ж и при собрании простого народа, прочтя ему те преступления и заслуженное наказание, лишить и самого монашеского звания и сняв с него оную одежду, остричь на голове и бороде волосы, переименовать прежним его мирским имянем, а напоследок, яко злаго преступника, одев в простое мужичье платье, отдать на светской суд во оную Секретную комиссию. И по силе оного ее императорского величества указа его преосвященство приказал: о присылке означенного монаха для вышеписанного с ним поступления и взятья от него о прежнем его мирском имени известия в духовную консисторию за надлежащим от оной Секретной комиссии караулом, за коим он и обратно отослан быть имеет. Во оную комиссию сообщить, о чем сие и послано. Наркисс игумен Кизический.
Секретарь Василий Простов.
Канцелярист Петр Васильев.
Октября 4 дня
1774 года.
Д. КОНСПЕКТЫ, ВЫПИСКИ И НАБРОСКИ.
I.
РЫЧКОВ.
В самом начале Оренб.<ургской> экспедиции в город Самару приезжали войск.<овой> атам.<ан> Григорий Меркульев и войск.<овой> старш.<ина> Ив. Логинов. Они друг на друга жаловались и доносили - отселе две партии: Атаманская и Логиновская. Рычков не объясняет подробностей; но видно, что Логиновская (час от часу умножавшаяся) была народной оппозицией.
Логиновск.<ая> сторона жаловалась на войск.<ового> атамана Андрея Бородина, на разные сборы им учиненные и на удержание за собою войсковых денег, etc. В Яицк.<ом> Г.<ородке> учреждена по сему поводу следственная комиссия, состоявшая с начала из шт.<аб>-оф.<ицеров>, а потом уж из генер.<ало>в: Потапова, Черепова, Бримфельда и Давыдова. Бородин был отставлен, а на его место выбран, при гв.<ардия> капитане Чебышеве и из тамошних старшин Петр Тамбовцев.
12 января 1772 года Яицк.<ие> казаки, возмутясь, убили находившегося для докончания следственных дел ген.<ерал>-м.<аиора> Траубенберга, атам.<ана> Тамбовцева, войск.<ового> дьяка Матвея Суетина и несколько офицеров и солдат. Дурнова изранили. Предводителем бунта был казак Кирпичников.
В марте из Москвы противу их отправлен ген.<ерал> Фрейман, с одной ротою Великолуцкого гренад.<ерского> пех.<отного> полку, а в след за ним и артиллерия. Фрейм.<ан> прибыв в Оренб.<ург>, взял 2 легкие полевые команды, и несколько рег.<улярных> и нерег.<улярных> войск и по слитии рек отправился к Илецк.<ому> Гор.<одку> и оттуда к Яицкому Г.<ородку>. - Мятежники встретили его за 70 верст от города - в числе 3.000 чел. - 3 и 4 июня произошли сражения. Казаки старались его не допустить, но Фрейман своими пушками открыл себе путь. Казаки хотели бежать к Каспийскому морю с женами и детьми, и уже перебрались за р. Чаган (намереваясь овладеть Астрабатом и там поселиться). Фр.<ейман> увещаниями успел их обратить в город, а за ушедшими послал погоню. Многие были переловлены. В Оренб.<урге> учреждена по сему комиссия, в коей председат.<ельствова>л полковн.<ик> Неронов. - Зачинщиков казнили кнутом, других плетьми. Многих послали в Сибирь, других солдатами в армии - но сии бежали с дороги.
Начальники бунта пугачевского: Чика и Шелудяков. Пугачев, во время казней, шатался по дворам казачьим в крайней бедности и служил работником в хуторках Данилы Шелудякова; дело шло с начала о побеге к Каспийскому морю, дабы там закрепиться и сделаться независимыми. Но потом предпочтена мысль о мятеже и самозванстве - и в августе во время сенокоса на хуторе Шелудякова начал Пугачев собирать свою шайку.
По отбытию ген.<ерала> Фреймана в Москву, Яицк.<им> гор.<одко>м правил подп.<олковник> Симанов, а с ним в комендантской канцелярии присутствовали войсковой старшина Мартем. Бородин, и простой старшина Мостовщиков, при нем 2 легк.<их> ком.<ан>ды и неск.<олько> оренб.<ургских> каз.<аков>.
Илецк.<ий> казачий городок (а не Защита Илецкая, где соль добывают) от Яицк.<ого> г.<ородка> 145 в., от Оренб.<урга> 124. Казаков в оном более 400, набранных из разных людей. А при тайн.<ом> сов.<етнике> Татищеве приобщены к корпусу Яицк.<их> каз<аков>.
18 сент.<ября> под видом переговоров выехало к Наумову несколько казаков, один с листом на голове, ёграмоту-де от гос.<ударя> ц<а>ря П.<етра> Ф.<едоровича> велено вручить старшине Акутину. Наум.<ов> отнял бумагу и при рапорте от Сим.<онова> отослана она к Рейнсд.<орпу>.
Казаки схватили верных старшин, подхватив за узды лошадей, поска<ка>ли к Пугачеву. Сии первые жертвы Пугачева были сотники Яков Витошнов, Петр Черторогов, Фед. Райнев, Иван Коновалов; пятиде<сятни>ки: Ив. Ружеников, Як. Толстов, Кузьма Подъячев, Ив. Колпаков; ряд.<овые> каз.<аки>: Вас. Сидоровкин, Ив. Ларзянов, Петр Чукалин - и еще (ниже Яицк.<ого> Гор.<одка> в хуторах Сластиных) казак Андр. Скворкин.
Чернор.<еченская> Кр.<епость> от Оренб.<урга> 18 в., а Татищ.<ева> 64.
***
В Оренб.<урге> ничего не знали о Пугачеве до 22 сент.<ября> (в день рожд.<ения> Екат.<ерины>.) В сей день на бале у губ.<ернатора> приехал нарочной с извест.<ием> о взятии Ил.<ецкого> Гор.<одка>. - Жители узнали о Пугачеве по выступлении из города Билова.
Сено под Татищевой зажжено ночью Пугачевым. Харлова (в тот год вышедшая замуж) из Рассыпной бежала к отцу в Татищ.<еву>. Брату ее было 10 лет. Тут Пугачев получил много полковой, кабацкой и солян<ы>х сборов казны. Пугачев взял Харлову к себе, и ночевал всегда с нею в одной кибитке; по наветам его любимцев, отослал ее в Берду - и приказал убить. Тело ее видели брошенное в кустарник, брат ее мертвый лежал у ней на руке.
В Черноречье велел Пугачев повесить капит.<ана> Нечаева, захваченного им из команды Билова, за намерение к побегу или по жалобам дворовой его девки. - Пугачев, оставя Оренб.<ург> в праве, поворотил влево - в Сеит.<овскую> и Карг.<алинскую> грабя хутора.
В хуторе губер.<наторско>м злодеи, разорив церкви, из икон писаных на холсте, сделали подседельные напотники, а в уста распятия, над ц.<арскими> дверьми, пробили гвоздь (?).
В Сакм.<арском> Гор.<одке> казаков до 250. - Атам.<ан>Данило Дмитриев Донской, с домашними и с неск.<олькими> каз.<акам>и выехал в Оренб.<ург>.
Пугачев взял Сак.<марский> г.<ородок>, пресек отовсюду коммуник.<ацию> кроме одной Кирг.<изской> степи, через которую и посылали курьеров, и то с больш.<ой> опасн.<остью>.
Старого-Милюков был прежде полковн.<иком> артилл.<ерии>. 30 сент.<яря> в соборной церкви читана от Губ.<ернской> канцелярии публикация, и по командам в городе публикована:
По указу е. и. в. из Оренб.<ургской> губернской канц.<елярии> публикация:
Известно учинилось, что о злодействующем с Яицкой стороны в здешних обывателях, по легкомыслию некоторых разгласителей, носится слух якобы он другого состояния, нежели как есть. Но он злодействующий, в самом деле, беглый Донск.<ой> казак Е. Пугачев, который за его злодейства наказан кнутом с поставлением на лице его знаков, но чтоб он в том познан не был, для того пред предводительствуемыми им никогда шапки не снимает, чему некоторые из здешних бывших у него в руках самовидцы, из которых один солдат, Демид Куликов, вчерась выбежавший, точно засвидетельствовать может. А как он Пугачев с изменническою его толпою, по учинению некоторым крепостям вреда, сюда идет, то по причине того ложного разглашения, всем здешним обывателям объявляется, что всяк сам из поступков его может понять, что он Пугачев злодей и как изверженный из честного общества, старается верноподданых е. и. в.-ва честных рабов поколебать и ввергнуть в бездну погибели и притом имением их набогатиться, как то он в разоренных местах и делает; к предварению чего всякой увещевается, во время наступления его с изменическою толпою, стараться, для сохранения общества, дому и имения своего, стоять против толпы его до последней капли крови своея, так как верноподданным е. и. в-ва рабам надлежит и присяжная каждого должность обязует, и от них никаким ложным разглашениям не верить. Сент.<ября> 30<го> 1773 г.
***
1 окт.<ября> стали показываться злодеи около Бердской слоб.<оды> и в других местах. Им посланы увещательные листы через Хлопушу. Сей злодей около 20 лет разбойничал в Ор.<енбургской> губернии, 3 раза послан был в Сибирь, и содержался в Ор.<енбургском> остроге, скован по рукам и по ногам. Он явился прямо к Пугачеву, и прокламации вручил ему. Пойман в последствии и ему отсечена голова.
Осада Оренб.<урга> началась 5 окт.<ября> (в субботу) 1773 - по 23 марта 1774 (но 28<го> Пугачев, отрезанный от Яика, был еще в Берде).
Первый лагерь Пугачева от Оренб.<урга> менее 5 верст.
Предместие вызжено 5-го окт.<ября> кроме одной избы, против самой Егорьевской церкви. С того же времени начали обносить рогатками с наружной стороны рва весь вал и ров около города вычищать; оный был так завален (песком и глиною), что кроме сторон, где находилась каменная стена, отовсюду можно было в город въезжать верхом.
Вместо утренней и вечер.<ней> тапты (?) у Пугачева делали по одному пушечному выстрелу. 7-го окт.<ября> был совет у губернатора (где находился и Рычков), атаковать ли Пугачева, или обороняться. Все, кроме одного губернаторского товарища, Старого-Милюкова, решили обороняться в ожидании команд.
Хлопуша прошлец, знавший хорошо все способы Оренб.<ургской> губ.<ернии>, сперва послан был в Тимашевские села, в Никольское и Ташлу, и по реке Сакмаре, на пристани Бугульчанскую и Стерлитамацкую, на Твердышевские и другие заводы. Он переслал Пугачеву с заводов пушки, ядер и пороху - также возмутил и заводских крестьян, и прислал их с лопатами, кирками и другими горными орудиями. В Никольском находился садовник из людей ген.<ерал>-фельд.<маршала> гр.<афа> Александра Ив. Шувалова; он знал лично Петра III. Злодеи вывезли его и повесили на дороге.
15 октября из Оренб.<урга> выслана команда за лесом и лубками для прикрытия землянок подле валу, ибо уже накануне был слабый мороз и на Яике появились ледовые закраины. 16<го> снег и начали на санях ездить.
16<го> прошел ложный слух в Оренб.<урге> о недостатке в соли. 18-го октября фуражиры, атакованные Пугачевым, сделали из возов городок: убит.<о> 40 - с увезенными до 300.
18-го Изюмнин (один из главных мятежн.<иков>) подъехал пьяный тихою ездою за 1/2 вер. от Ор.<енбурга>, подняв шапку на копье кричал: Господа Яицк.<ие> казаки! пора вам одуматься и служить гос.<ударю> Пет.<ру> Фед.<оровичу>, и стал скакать кругами удаляясь к товарищам - но был пойман.
19<го> злодеи с визгом подъезжая к Оренб.<ургу> кричали, чтоб выдан им был Мартюшка (М. Бородин), другие звали казаков к ним вино пить, говоря у нашею царя вина много - на что из города отвечали им, чтоб они с царем своим приезжали в город обедать, а вина-де в городе больше.
У Пугачева прозывались Овчинников атаманом, Лысов полковником Чика Чернышевым, Чумаков Орловым, Максим Шигаев Воронцовым.
Пугачев из 100 яицк.<их> каза.<ков> составил себе гвардию и намерен был им дать зеленые казачьи кафтаны. Заставя их скакать в запуски, выбрал он себе 30 коней, и стал держать их при себе на хорошем корму. Для ночевания была у Пугачева палатка и кибитка, увезенная им с хутора советника Мясоедова, куда входил только Чика да другой (? Перфильев) да Харлова. Когда выходит, выносят за ним кресла (взятые из губернаторск.<ого> хут.<ора>). Он садится, и делает свои распоряжения - приходящие бьют ему челом и цалуют руку, называя в. в-м и батюшкой. Платье его малиновая плисовая шуба, и такие же шаровары. Поповскую должность отправляет при нем дьякон взятый с заводов; сам он в церковь не ходит (показания писаря Соляного правления Полуворотова).
22<го> расстрелено Пугачевым до 1000 ядер. Прежде сего был в них у него недостаток.
30<го>. Приготовляют злодеи три воза лопаток и какие-то щиты для приступу к Ор.<енбургу>.
Купец Полуектов, Ор<е>нб<ургск>ой наездник.
29<го> злодеи захватили несколько киргизцев, ехавших в Ор.<енбург> для мены баранов, и по их указаниям на другой день напали в степи на других и отогнали до 4000 баранов.
***
2-го ноября. Злодеи, отбитые от кирпичных заводов и из-под Бердских ворот, стали подвигаться к Орским воротам и к высокой мишене в версту от города, сделанной из дерну. К сей мишене злодеи накануне ночью приделали валы с обеих сторон, из-за них произвели сильную пальбу. А позадь часовни (где убогой дом) в ту же ночь подъехали батареи. Еще же злодеи подвезли пушки к Егорьевской церкви (в 200 саж. от города) и поделав из плитного камня укрепления, стали стрелять мимо летней соборной церкви. Ночью оставшиеся злодеи, когда на соборной церкви били часы, стреляли по выстрелу на каждый час в город, и им тоже ответствовано.
3-го, поставя две пушки на паперти и под колокольней Егор. <ьевской> ц.<еркви>, злодеи произвели пальбу; другие, взошед на колокольню, стреляли пулями и свинцовыми жеребьями, а по причине вьюги и стужи расклали огонь в самой церкви, а оставшуюся от пожара избу истопили.
NB. 2-го пешими предводительствовал сам Пугачев и едва спасся при вылазке.
Расстреляв свои ядры, мятежники употребили черепья чугунных котлов заводских.
4-го поутру осмотрена опустелая Егор.<ьевская> церковь - усмотрены не токмо человеческие, но и лошадиные калы - и кровь. Напрестольное одеяние изорвано в лоскутки, а оклады с икон ободраны. - Послано мишень срыть неск.<олькими> ссыльными под прикр.<ытием> казаков, батареи и городки испортить и избу разломать. - Мишень, по причине мороза, с трудом разрыли через несколько дней.
6-го ноября. Пугачев, зажегши лагерь под Бердой, перешел в самую слободу по причине жесток.<ого> морозу, а башкирцев и калмыков оставил в лагере.
9-го приказ губернатора отдавать сено казакам на защиту города. Ночью пойман крещеный калмык с порохом и фитилем.
12-го. Донесения от Корфа, что он уже в Красногорске, извинялся в своей медленности тем, что заготовлялся к зимнему походу, и что башкирцы ему изменили и бежали все. При нем находятся указы, и кабинетный и Воен.<ной> Колл.<егии> курьеры, присланные подполковн.<иком> Ступишиным. В Оренб.<урге> узнали, что Хлопуша возвратился - и что 800 чел. высланных на Моск.<овскую> дорогу привели в лагерь 2<х> офицеров и 170 солдат (разб.<ив> Кара и Фреймана).
14-го пойман Шелудяков. Он принял оренб.<ургских> казаков за своих; и подскакав к ним, велел им скорей удирать в право. Казак заехав сзади схватил его за ворот и кричал, чтоб его взяли и убили. - Умер дней 5 после в тюрьме, от жестоких пыток.
15-го злодеи искали его между убитыми телами и подъехав к городу требовали его выдачи. Потом привязав некоторые тела к лошадиным хвостам отвезли их, а других раздев оставили на снегу. 17-го перед светом 3 чел. подъехали к городу, требуя опять Шелудякова. С валу отвечали им: привозите к нам сына его (т. е. Пугачева), обещая 500 р. награды. Они молча поехали назад.
Сакмарской поп от Пугачева сделан был атаманом.
Пугачев, хвастаясь с единомышленниками, говорил, что он бывал в Цареграде и Ерусалиме и в немецких городах, а такого крепкого города как Ор.<енбург> не видал.
20<го> губ.<ернатор> послал, по требованию мятежников, печатный манифест. Противные партии съехались, но, не доверяя друг другу, условились положить лист на земь - и потом разъехаться, после чего подъехал мятежник и поднял бумагу копьем.
500 челов. под предвод.<ительством> Хлопуши посланы вверх по Яику. - У Хлопуши под Озерной было 1000 ч.<еловек> и 8 пушек. - Пугачев пошел к нему на помощь с 1000 чел.
При первом приступе к Озер.<ной> кре.<пости> ранен воспитанник Бородина (Бородин же), умер в креп.<ости> во время допроса; разграблен злодеями бухарской караван в Ильинской крепости.
3-го читано в церкве увещание преосв. Вениамина казанского.
20<го>. Пьяные казаки кричали: недолго вам будет жить после праздника - к нам будет ген. Фрейман, а ваш ген. Кар и теперь лежит у нас под горой. -
До приходу Пугачева цены были следующие: муки оржаной от 12 до 15 коп., пшеничной самой лучшей от 25 до 30 коп. пуд мяса всякого 1 копейка фунт. Узнав о Пугачеве откупщики весь хлеб и харчь на базаре скупили. В конце декабря арж.<аной> муки четверть от 12 до 15 рублё а пшеничной от 15 до 20 р. - У Пугачева пуд арж. муки не велено было продавать свыше 25 коп.
***
Купца Лугинина лавочный толмач объявил, что 1-го янв. по зву Каргалинских казаков (5 человек с гостинцами) Пугачев не смотря на буран поехал в санях с колокольчиком как курьеры ездят.
3-го янв.<аря> говорят Пугачев был в сражении пьяный и без шапки, его казаки взяв лошадь под устцы вывели из опасности.
Пугачев учредил правление письменных дел и назвал Военною коллегией под начальством войскового полковника Овчинникова и Хлопуши. Берду (где всего 50 дворов) назвал он Москвою.
8<го> числа, солдат уволеный в отпуск из Ор.<енбурга> для делания печей в деревне лекаря Фалька - донес, что Пугачев с 500 чел. отборных и 12 орудиями (по другим известиям 170 и 3 или 4 орудия) отлучился к Я.<ицкому> гор.<одку>. Хлопуша пьяный вздумал обучать канонеров стрельбе
При разбитии Корфа, Вал<ленштерна> и Наумова убиты Алексеевск.<ого> пех.<отного> армейского п<о>лка капитан Переволодской, да гарниз.<онные> Буйнаков и Пушкарев, поруч.<ик> Федор Раков, прапорщики Семенов и Мешков, да кондуктор 1-го класса Замошников, ранен смертельно капит.<ан> Юнгер etc.; унт.<ер>-офицеров 80 человек, а всех убитых и захвач.<енных> более 400. - При сей вылазке явились прежде невиданые Я.<ицкие> казаки. Они подъезжали близко, кричали: Не умели вы нас прежде взять, когда у нас Хозяина не было, а теперь Батюшка наш опять к нам приехал - и вам уж взять нас не можно; да и долго ли вам, дуракам, служить женщине - пора одуматься и служить государю (но Пугачев прибыл спустя уже несколько дней).
14-го числа против злодеев около Вятки отряжен князем Галицыным подп.<олковник> Хорват и подп.<олковник> Филясов, 16-го к Билярску майор Елагин, а 18-го и сам князь Гал.<ицын> со всеми войсками.
17-го Падуров пьяный подъезжал разговаривать с осажденными. Из мятежников сакмарский казак сказал, отдалясь от других: "ёНе смотрите на наших пьяниц - и не тратьте людей, ожидайте помощи от бога; без вас управятся с ними идущие команды".
18-го числа иноверцам позволено выдти из города и идти куда рассудят. Из Илецк.<ой> Защ.<иты> небольшой обоз (четв.<ертей> 100 арж.<аной> муки и круп до 10).
22<го> между мятежник<ами> опять явился Пугачев и дерзко подступали под Ор.<енбург>.
4-го февр. Чернореч.<енских> и Берд.<инских> казаков жены и дети, 46 человек, выпущены из Оренб.<урга> и отправились прямо в Берду.
6-го в Берде палили из пушек по причине свадьбы Пугачева. Губ.<ернатор> и ор.<енбургские> жители обрадовались думая, что идет сражение, но в полдень разошлись. После обеда ударили в соборный колокол. Мятежники выехав требовали переговоров, но не дождавшись уехали.
7-го в Ор.<енбурге> пуд арж.<аной> муки 6 и 7 рубл.
10-го выпущено из Ор.<енбурга> 78 Карг.<алинских> татар. Падуров с 30 каз.<аками> подъезжал к Ор.<енбургу> крича: долго ли вам есть кобылятину? пора сдать вам город etc.
11<го> из престарелых и праздношатающ.<ихся> выпущено 30 чел. да женщин 10. Пошли через Берду во внутрь. Одни из них купили маленький хлеб за 40 коп. (большой продавали в рубль). В Берде о том публиковано, а хлеб показывали всему народу.
12-го по совету Тимашева, поставлены около Ор.<енбурга> 27 капканов.
Слышно, что Пугачев уехал взяв с собою две бочки пороху, другие говорят, овса. Он требует к Я.<ицкому> г.<ородку> конных людей. Начальствуют в Берде Кожевников (?), Лысов, Шигаев, Падуров и Хлопуша, да ил.<ецкий> казак неведомо кто (Перфильев?). Творогов один из любимцев Пугачева в послед.<ствии> предавший его. Берду называют они Москвою, Каргалу Петерб.<ургом>, Сакмару Киевом, а Черноре.<ченскую> кр.<епость> провинцией.
21<го> возвратился в Берду Хлопуша, овладев Илецкою Защитою, с 400 мят.<ежников> и с пушками. Пугачев приехал в Берду из-под Бузулука. Илецк.<ая> Защита взята с помощию тамошних ссыльных работников, все офицеры побиты, кроме 1-го (по просьбе работн.<иков>)
Пугачев с 3000 ходил против Мансурова, но был окружен лыжниками и спасся с 10 чел. Он (24 ф.<евраля>) намерен напасть на Оренб.<ург>. Он сердился на Хлопушу за разорение без его ведома Илецкой З.<ащиты>, как о нужной Государственной Вещи. Сообщники его советуют Пугачеву идти противу команд, он не соглашается говоря: они сами в руки ему достанутся.
Пугачев, в виде ракет, велел бросить головни.
Взятие Илецк.<ой> Защ.<иты>. Хлопуша напал на оную на рассвете и овладел сперва местом, где достают соль и где жили своекошные, коих дома подходили к самому оплоту защиты. В казармах ссылычные взбунтовались и освободились. Капитан был ранен (Вирачевский) и мятежники обще с ссылычными ворвались в Защиту. Оф.<ицеры> убиты. А капитана Ядринцева, находивш.<егося> при добывании соли в соляном правлении, Хлопуша пощадил по просьбе своей жены и сына. Прав.<ление> и пушки и годных в службу ссылочных увезли в Берду.
9-го марта извет о Пугачеве: он взяв до 2000 чел. из Берды выступил. Перед отбытием велел ночью задавить Лысова, озлобившего его при раздаче добычи. Лысов и Пугачев однажды ехали из Каргалинск.<ой> слоб.<оды> пьяные, и побранились. Лысов отстал и наскакав сзади ударил Пугачева копьем в спину - и сшиб его с лошади, но не ранил по причине панцыря. Пугачев с ним помирился и пил еще с ним, а ночью велел умертвить.
10-го увещание губернатора лихоимцам продававшим хлеб 40 коп. фунт (что делает более ста р.<ублей> за четверть). На базарах продают говяжью и баранью кожу вместо хлеба и гораздо дешевле оного.
Буераки около Бердской слоб.<оды> завалены множеством тел убитых и удавленных - отселе слух о привидениях, требующих погребения. Казаки не ходят уже поодиночке ночью за водою на Сакмару, а иногда предводители в просонках, воображая нападение, стреляют из пушек.
15-го марта прибыл в Оренб.<ург> Московского легиона корнет Пустовалов - он с 1 янв. находился в войске Пугачева под ведомством Шванвича (атамана в Пречистинской креп.<ости>).
Хлеб в Оренб.<урге> по 25 коп.
В Берде 3 священника - вседневно заутреня, обедня и вечерня - на иктинии и ирмосе упоминают Пет.<ра> Фед.<оровича>. Но Устинью не согласились упоминать без приказа синода, о чем жалел Пугачев, но не настаивал - в церковь он не ходит. Пугачев за всем смотрит сам не только днем, но и ночью. С сообщниками часто обедает и вместе пьет - они сидят в шапках и в рубахах и поют бурлацкие песни. На базаре ему снимают шапки и ходят за ним без шапок. А он бросает в народ медные деньги.
По разбитии под Татищ.<евой> Пугачев сам четверт явился в Берду - сообщники стали убираться на воза, а М. Шигаев думал уж его связать, и просил Логинова, по приезде в Оренб.<ург>, дать сигнал тремя пуш.<ечными> выстрелами. Сей сигнал решились дать уже по приезде Лог.<инова> спустя 2 часа! Между тем из Берды начали выбираться люди на лошадях, на дровнях, на санях со всем своим барошлем, иные с хлебом и сеном - женщ.<ины> и дети пешие, всего на вс° 800 че<ловек>.
В Берде найдено 18 пушек (1 дробовик), 17 бочек медных денег (около 1,700 руб.). Пугачев и Хлопуша и были связаны, но освобождены казаками и ссыльными (?). Пугачев намерен был идти на Общий Сырт, потом на Сакмару и на Волгу. Зять Бородина (находивш.<ийся> в его руках) поскакал в Тат.<ищеву> и дал знать о сем Галицыну. Хлопуша же поворотил с дороги в Каргалинскую слоб.<оду>, где была его жена и пожитки. Тамошние татары посадили его, связав, в погреб - и дали знать о том губ.<ернатору>, который послал (23<го>) за ним надежных людей. Хлеб утром был в 25 коп. а вечером в 8 и 7.
24-го Хлопуша привезен в Ор.<енбург> и с ним 5 сообщ.<ников>. 31<го> кн. Гал.<ицын> с Фрейм.<аном> и с полк.<овниками> кн. Долгор.<уким> и Бибик.<овым> приехал обедать в Ор.<енбург> на своей квартире в д. Твердышева и в тот же день воротился в Берду.
Донской отправил в Каргал.<инскую> родного брата для разведования о Пугачеве. - Сей прибыл вместе с передовыми Пугачева и был свидетель их неистовства.
Одного казака у него ранили. Сам он спасся повязав себе лицо платком, и скача обще с злодеями. Он успел прибыть в Сам.<ару>. Донск.<ой> посадил казаков на конь, и сказав, что спешит к кн. Г.<алицыну>, поскакал к Оренб.<ургу> - за ним гнались, но не догнали.
Фрейман Федор Юрьевич.
***
Экстр.<акт> из журн.<ала> кн. П. М. Галицына.
Первое военное действие открыла Волга - ген.<ерал>-м.<аиор> Мансуров занял Самару и Алексеевск.
Второе по Каме Бибиков с бат.<алионом> гр<е>надер и 2 эскадр.<онами> освобождает Заинск и 10-го февраля прибыл в Нагайбацкую крепость - оттоле (по известиям) идет в Бакалы (от Нагайб.<ацкой> 37 в.) и освобождает оную креп.<ость> от 4000 злодеев, и возвратясь в Нагайб.<ацкую> идет через Бугульму, на соединение с Галицы.<ным>.
3. Полк.<овник> Хорват около реки Вятки разбивает толпу, а предводителя наказует всенародно (?).
4. Капитан Фадеев (им отряженый) около Черемшана реки разбивает башкирцев и возмут.<ившихся> крестьян.
5.Поруч.<ик> кн. Ураков.
6. Капит.<ан> Квашнин-Самарин разбивает 8<00> человек .
7. Майор Валленштерн отком.<андированный> Фрейманом, разбивает на больш.<ой> моск.<овской> дороге у села Спасского.
8. Подп.<олковник> Бедряга отком.<андированный> полк.<овником> Бибико<вым>.
9. Под.<полковник> Гринев.
10. Пр.<емьер>-маиор Гагрин (Нарвского пех.<отного> полку) в Кунгуре - атаковал 2000 с 18 оруд.<иями.>
11. Ильин полковн.<ик> (отком.<андированный> Фрей<маном>) под Бугульмой.
12. Хорват.
13. Казанск.<их> ботал.<ионо>в с.<екунд>-маи.<ор> Попов в Кунгур, спас Кунгур и пожал.<ован> в полк.<овники>.
14. Г.<енерал>-м.<аиор> Мансуров.
15. Елагин и Соловьев.
***
Когда Пугачев переправился через Волгу, две или 3 толпы башк.<ирцев> не хотели ему следовать и пошли луговою стороною сказывая что Пугачев находится при каждой. Пугачев послал несколько Яицких казаков в село Фокино на Волге в 30 верст.<ах> от Нижн.<его-> Новг.<орода>, принадлежащ.<ее> дворянину Демидову. Крестьяне их связали, а Ступишин, повеся их на плотах пустил вниз по Волге.
В последн.<ем> сраж.<ении> Пугачев потерял 19 пушек, 4 единорога и пудовую мортиру и весь обоз.
Его преследовали от Мансурова и Цыплетева 200 Яицк.<их> каз.<аков> при Бородине, и полк донской при полк. Тавинском. Суворов и Галицын переправились за ним чрез Волгу.
На Узенах Пугачев начал уговаривать своих идти к Гурьеву гор.<одку> и оттоле в Персию, но они ему отвечали, что они много за ним ездили а теперь же он бы за ними ехал - и связав его (14 сент.<ября>) послали в Яицк.<ий> г.<ородок> о том объявление. Там находился гвар.<дии> капитан-поручик Маврин на следств.<енной> комиссии - сержант Бардовской принял от них Пугачева.
Вскоре туда прибыли и гонящиеся за ним отряды и ген.<ералы> Сув.<оров> и Гал.<ицын>.
Маврин допросил Пугачева. Суворов повез его в клетке на двух колесах.
Прив.<атное> известие. Когда Пугачев переплыл Волгу 25 авг., то на другой стор.<оне> сделал он совет. Пугачев хотел пробиваться в Кирг.<из>-Кайс.<ацкую> степь, возмутить там народы. Казаки звали его на Узени (200 вер. от Яицк.<а>), обыкновенное убежище тамошних преступников и беглецов.
Казаки арестовав Пугачева не связали его, ибо он им еще угрожал местью в.<еликого> князя. - Прибыв же на линию между 3<им> и 4<ым> форпостом от Яика, послали известие, и выдали Пугачева пятидесятнику Харчеву, который и посадил его <в> колодку и привез на Яик. Дорогою раз Пугачев выхватил у казака саблю и пистолет и велел предводителей вязать, но никто уже его не слушал. Пугачев с первого слова открыл себя Маврину - богу-де угодно было наказать Россию через его окаянство etc. Когда Маврин вывел его на площадь, и показал его народу и его сообщникам, содерж.<ащимся> под кар.<аулом>, то сии, посмотрев на него и признав своего предводителя потупили глаза в землю. А он уличал их, что они несколько дней упрашивали его принять на себя имя пок.<ойного> государя и быть бы их предводителем, от чего он долго отрицался, а наконец хотя и согласился, но вс° делал с их воли и согласия, а они иногда и без и против его.
***
В Синбирск привезенный, на дворе гр. Панина Пугачев отвечал ему дерзко и смело (хотя и признавался в самозванстве), за что граф ударил его несколько раз по лицу. Пугачев тогда стал на колени и просил помилования После того посажен он под крепкий гвардейск.<ий> караул, скованный по рукам и по ногам, с железным обручем около пояснице, к коему придета была цепь и прибита в стену.
Рычков видел его тут: Пугачев ел уху на деревянном блюде. Увидя Рычкова он сказал ему: добро пожаловать, и пригласил его с ним отобедать. Из чего, говорит Р.<ычков>, я познал его подлый дух и помолчав немного, стал ему говорить, как он отважиться мог на такие великие злодейства. Пугачев отвечал: Виноват перед богом и государыней, но буду стараться все мои вины заслужить - и подтверждал свои слова божбою (по подлости своей, опять замечает Рычков). Говоря ему о своем сыне, синб.<ирском> коменд.<анте> поступившем на место несч.<астного> Чернышева и убитом в сраж.<ении> против сообщн.<ико>в Пугачева, Р.<ычков> не мог удержаться от слез. Пугачев глядя на несч.<астного> отца, сам заплакал.
Mихeльc.<он> в Казани выкрадено из письма писанного каз.<анского> Новоспасск.<ого> монастыря отцом архимандр.<итом> Платоном, тамошн.<ей> семинарии ректором, к одному из своих приятелей.
II.
ПИСЬМО ПУГАЧЕВА В БАШКИРИЮ.
(Киргизское письмо).
Сент.<ябрь> 1772.
7 октября 1773 после взятия Рассыпной, Нижнеозерной и Татищевой и их артил.<лерии>, гарниз.<онов> и казны и разбития Билова, у Пугачева было Яицких 1,000, Илецких 300, кроме захваченных из крепостей; всего около 3,000; пушек с 20. Пугачев через Чернореченскую крепость, в Сеитову татаринскую слободу, в Сакмарской городок, в Пречистинскую крепость и в окольние помещичьи жительства заходил - дороги запер, одного курьера повесил, рассылает листы, в Ор.<енбург> к губерн.<атору> и к атаману легких войск Могутову - после чего осадил Оренб.<ург> 4 окт.<ября> и две атаки делать покушался. - Войско же в городе из казаков и гарниз.<онных> расположено большею частию по линейным крепостям, в предост.<орожность> от степных народов - 300 чел., да татар Сеитских 300, да казаков Яицких 400. - Башкирцев же 400 человек, шедших на помощь Оренб.<ургу>, Пугачев перенял к себе а прочие нейдут.
Воен.<ный> совет Оренб.<ургский> (смотри выше) издал довольно плохой имянной указ, к возмутившимся казакам - но оный не подействовал (в ответ на манифест Пугачева).
Тат.<арский> лист, посланный в окт.<ябре> 4<го> 1773 в Башкирию от самозванца, весьма любопытен: исчислив все верные службы сих народов предкам его, дядьям и теткам ёи ныне таким же образом душевно усердствующей и сердечно вернейшей и несумнительнейшей, дражайшей, светлое лицо имеющей, сладчайший и чистейший разговор имеющей государыне вашей служите безъизменно и проч. - Отныне я вас жалую землями, водами, рыбными ловли, жилищами, покосами и с морями, хлебом, - верою и законом вашим, посевом, телом, пропитанием, рубашками, жалованием etc. и будьте подобными (в вольности) степным зверям. А происшедшие от вас в сей жизни добрые и худые дела упущаю, купно и с потомками вашими обоего пола до будущего пришедствия. - Он увещевает их ему повиноваться ёесли же отвратите от меня лицо, а придете на мой гнев, то от меня не ожидайте хорошего упования, милосердия уже не просили<б> - присягаю именем божиим - после сего прощать не буду. Ей, ей!!
Сей мой указ писан сент.<ября> в последн.<ее> числ.<о> во вторник начало, в день Покрова подтвержден.
Подп.<ись:> Доброжелатель тысящекрат великий и высокий, един великий имп.<ератор> г.<осударь> Пе<тр> Фед.<орович> III ру<ку> прил.<ожил.>
Начало: Тысячью великий и высокий и Государственной владетель над цветущими селениями, всеми сотворенными людьми от бога, самодержец, тайным и явным (делам) наградитель, сердобольный, милосердый, в Вере искусный имп.<ератор> Пет.<р> Фед.<орович> знать дает и проч.
***
Пугачев пишет киргиз-кайсацкому Нурали-Хану:
"От нашего величества к вашему степенству - сегодня пришлите ко мне одного вашего сына салтана, со ста человеками - с посланными с сим указом ближними нашими аманатом с товарищи".
***
Татарское письмо от Нурали-хана с человеком его Якшибаем присл.<анное> в Оренб.<ург> 24 сент.<ября> 1772.
Высокоместному и высокостепенному господину генерал-поручику etc. etc.
Призванный войсковым старшиной Мартемианом Бородиным хан к Яицкому городку подъезжал, и переговорил со старшинами - предлагая свои услуги - и требуя повеления на то Оренб.<ургского> губернатора. Без его же позволения переехать за Яик не смеет, и в случае усиления мятежников принужден будет и без того переехать. Но старшины его благодарили, надеясь управиться сами, и довольны его прибытием и двухдневным на совете пребыванием. "Мы же, на степи находящиеся люди, не знаем сей ездящий вор ли, или настоящий государь? а третьего дни послан был мною для разведывания к нему человек, который объявил мне, что какой он человек не знает, и не опознал. Токмо-де борода у него русая".
При сем, пользуясь обстоятельствами, Нурали-Хан требовал возвращения отогнанного скота, и взятого в аманаты меньший брат Джатал-баили-шагир-батырев - именуемый Иштекбай Батырь. - Также и о выдаче двух Кизилбаш (персиан) бежавших из орды нашей. Сей Шаг.<ир>-Бат.<ыр>, хотя кочует в отдаленности от меня, но я за то бы был благодарен etc etc. Печать свою (чернильную) приложил, [сент.<ября> 19 дня 773].
***
23 сент.<ября> Ре<й>нсдорп отвечал, что бывший имп.<ератор> Петр III, как всему свету известно, скончался в С.П.Б., тело его нарочно на парадном месте лежало, которое сам он видел и руку цаловал. Если же сей к вам перебежит ища покровительства, то вы вышлите его ко мне, за что от имп.<ератри>цы награждены будете. Прошения хана были исполнены.
III.
О ДЕРЖАВИНЕ.
ИЗ РАП.<ОРТА> КН. ЩЕРБ.<АТОВА> 5 МАЯ.
Бибиков 2 марта послал лейб-гвард.<ии> Преобр.<аженского> пол.<ка> поруч. Держ.<авина> на реку Иргиз в Малыковку или куда будет удобнее, дабы в случае побега Пугачева на Иргиз к раскольникам, поймать его там. Предписано Держ.<авину> узнавать образ мыслей жителей, утверждать их в верности, а в случае нужды, требовать войска от астрах.<анского> губ.<ернатора> и от Опекунск.<ой> конторы. Ему отпущены 3 фузилерные роты, и дозволено вооружить 100 чел. Малыковских крестьян. Держ.<авин> сие поручение исполнил в точности - послал верных людей с наставлениями на Переломы, Узень, Иргиз, Камыш, к Самаре равно и в толпы злодейские - и известясь о сношениях Пугачева с Кирг.<из-> Кайсаками, который обещал им отдать в вечное владение Заяицкую степь по реку Волгу. А как кочующие орды по рекам Узеня<м> могли к ним присоединиться, то Держ.<авин> находя нужным их разрезать по Яику, и с дозвол.<ения> покойн.<ого> Биб.<икова> взял сии 3 роты.
Держ.<авин> намеревался осво<бодить> Яицк.<ий> гор.<одок>, но предупрежден Мансуровым.
Щерб.<атов> поручил ему прикрывать Волгу.
IV.
<ИЗ БУМАГ Н. Н. БАНТЫША-КАМЕНСКОГО.>
1. Об Аристове.
Аристов (Илья) из дворян был капралом в 1773 году, бежал из Томского полку, возмущал станицы Донские, взят под стражу, освобожден во время взятия Казани, наименован от Пугачева полковником, взят в плен в июле 1774, пытан в Нижнем-Новг.<ороде.> Там показал на казанского архиерея Вениамина (смотри о Вениамине). Он пытан был потом и в Москве в Тайной экспедиции генерал-прокурором к.<нязем> Вяземским и Шешковским. Екатерина избавила его от смертной казни. Он был высечен кнутом в Казани, и сослан на каторжную работу в Рогервик.
(Из бумаг о Пугачеве Б<антыша>-Каменского).
2. О Кудрявцеве.
Кудрявцев (Нефед Никитич), генерал-маиор, сын казанского вице-губернатора, одного из доверенных Петра I-го. Он участвовал в персидском походе 1723 года, будучи поручиком Преобр.<аженского> полка; в царствовании Анны Ивановны сражался против татар и турок; при Елисавете против прусаков, вышел в отставку при Екатерине II.
Тело его погребено в Казанском девичьем монастыре внуком его, Петром Алек. Татищевым.
3. О полк.<овнике> Толстом.
Толстой (Ник. Васил.) род. <в> 1737<г.> Он служил при Румянц.<еве>, Панине и кн. Долг.<оруком>. В <17>72 году вышел в отставку полковником. Бибиков отличал его. - 10 июля 1774 <г.> пошел он не взирая на болезнь противу Пугачева и был убит.
4. О Белобородове и Перф.<ильеве>.
Иван Наумов сын Белобородов, отставной канонер, пристал к Пугачеву <в> 1773 году, пожалован им в полковники и в походные атаманы, а потом в начале 1774 в старшие войсковые атаманы, и в фельдмаршалы. Был жесток, знал грамоты, соблюдал в шайках строгую дисциплину. Взят в июле под Казанью, пытан в Тайной экспедиции, наказан кнутом 13 августа, потом привезен в Москву и казнен смертью на Болоте 5 сентября 1774 - в 10 час. пополудни (?)
(Б.<антыш>-Каменский)
Перфил.<ьев> сказал: пусть лучше зароют меня живого в землю, чем отдаться в руки государыни.
5. Хлопуша, Чика, Шелудяков.
Хлопуша явясь к Пугачеву вручил ему бумаги губернаторские. Знаю, братец, о чем этот указ, сказал ему Пугачев и разорвал их. Он дал Хлопуше полтину из своих рук и велел на него надеть халат и шаровары повешенного им киргизца. Голова Хлопуши была воткнута на шпиль посреди висилицы.
Чика обезглавлен в Уфе, труп сожжен с эшафотом, голова воткнута на кол.
Данила Шелудяков, отст.<авной> казак, давал на своих хуторах убежище беглым и разбойникам. Пугачев косил у него сено. Пугачев звал его своим отцом и без него ничего не предпринимал. Когда 13 ноября попался он в плен, то подсылаемые казаки предлагали за него от имени Пугачева 5,000 своих людей. Он оказал большое мужество в пытках, от которых и умер.
6. О Рейнсдорпе.
Рейнсдорп переписываясь с самозванцем, писал на пакетах: прямо сущему злодею и от бога отступившему человеку, и сатанину внуку (на что Падуров отвечал ему тем же). Во время голода он делился с бедными. Четверть ржаной муки стоила 130 рублей! пшеничной, 140. Пуд мяса 8 рублей. П.<уд> рыбы 14. (смотри выс.<очайшие> грамоты от 1-го мая 1774 года). Он получил орд.<ен> Алекс.<андра> Невского. Жители на два года уволены были от платежа подушных денег, и пожалованы следуемым в том году откупным сбором с питейных домов Ор.<енбургской> губернии. Ив.<ан> Андр.<еевич> Рейнс.<дорп> скончался в 1782 году после 13-летнего управления; в 69<м> получил он орд.<ен> св. Анны.
***
Симанов (Ив.<ан> Данил.<ович>).
V.
<ВЫПИСКИ ИЗ РАПОРТОВ И УКАЗОВ.>
1.
Пугачев обещал подушный оклад положить по 3 копейки с души.
Симонова рап.<орт> от 9 ноября: Пугачев обещает Нурали-Хану казачьих жен и детей во владение. Хан снарядил сыновей своих Ишима Салтана и Пирали-салтана (будто бы на помощь к Симон.<ову>).
Пугачев несколько раз покушался сжечь и взбунтовать Оренб.<ург> и подсылал людей с фитилями и порохом.
Рейнсд.<орп> жалуется, что пехоте и худоконным его казакам никак сих ветреных зладеев достичь нельзя.
Генерал Станиславский, отряженный от Де Калонга, имеет три легкие ком.<анды> полевые да 400 сиб.<ирских> казак.<ов>, а от Чичерина отряжена 1 рота гренад.<ер> да 2 мушкетерские. Рейнсдорп повелел Станиславскому занять Зелаирскую крепость с 2-мя пол.<евыми> ком.<андами> яко центр Башкирии, дабы 1) удерживать башк.<ир> в повиновении, 2) охранять заводы, 3) в случае обращения Пугачева в Башкирию, учинить на него поиск, 4) тревожить жен и детей возмутившихся башкирцев, дабы сии возвратились. Третью же легк.<ую> команду и Сибирские роты расположить близ Орской крепости, по крепостям (полев.<ые> ком.<анды> и казаков в Озерной, во 110 в.<ерстах> от Ор<енбурга>).
Рейнсд.<орп> отрезан от Казани, ничего не мог знать о движениях Кара и Фр.<еймана>.
***
Убиты Самозванцем в сент.<ябре>, окт.<ябре> и ноябре 1773.
1) Под Яиц.<ким> Гор.<одком>. За Чаганом рекой повешен яицк.<ий> сотник Черторогов да каз.<аков> 11.
2) Портнов в Ил.<ецком> Г.<ородке>.
3) В Рассып.<ной> Веловский, кап.<итан> Савинич и поп повеш.<ены>.
4) Из Ниже-Озер.<ной> в Расс.<ыпную> на сикурс идущий кап.<итан> Сурин, и поруч.<ик> Толбаев.
5) В Ниж.<не>-Оз.<ерной> ком.<ендант> Харлов, прапор.<щик> Фигнер, Кабалеров, комендант<с>кой писарь Скопин, казачий капр.<ал> Бикбай повешены.
6) Илецк.<ий> каз.<ачий> есаул между Н.<ижне>-Оз.<ерной> и Тат.<ищевой> повеш.<ен> Жеребятников.
7) В Тат.<ищевой> бриг.<адир> барон Билов исколот и обезглавлен. Ком.<ендант> полк. Елагин исколот, сняли с него кожу и вынули сало; жена его изрублена; да Веловская, поручик, казак, профос да своекошный ссыльный повешены. 1 женка, 3 кирг.<изца> из руж.<ья> заст<р>елены; серж.<ант> Калминский удавлен и брошен с камнем в воду - да в поле из пушки расстрелено 7 человек солд.<ат>.
8) Под Чернореч.<енской> кр.<епостью> кап<итан> Нечаев повешен.
9) под Сакм.<арским> Городк.<ом> в Оренб.<ург> ехавш.<ие> курьеры, сибирской да уфимской, Троицк<о>й креп.<ости> капрал, толмач тат.<арского> яз.<ыка>, Тимашева садовник, сержант, с рудников приказчик и татар.<ин> повешены.
10) под Оренб.<ургом> в лагере курьер из П.<етер>-Б.<урга> тат.<арин>, 1 башк.<ирец>, Бугульминской ком.<анды> капрал Федосеев, 2 солд.<ата>, с заводов и рудников 10 чел., 1 кирг.<изец> - повешены, Оренб.<ургский> хорунжий Авдеев, Красногор.<ской> креп.<ости> толмач Бикташ, и Корфов курьер пятерены - 6 кирг.<изцов> расстрелены - Харлова с братом убиты.
11) Под Берденской слободой в лагере 2 сержанта, села Уральского поп, Орен.<бургского> гарниз.<она> из поляков 2 солдата, курьер посл.<анный> в П.<етер>-Б.<ург> Белокопытов, 2 тат.<арина>, из Мордвы новокрещен, мещеряков 8, Нагайских тат.<ар> 7, яиц.<кий> каз.<ак> Ананьев, толм.<ач> тат.<арин> повешены. Вознес<е>нск.<ого> заводу поручик и яи.<цкий> старшина Коперкин пятерены.
Еще же Авзянопетровск.<ого> Демид.<овского> завода приказчики Копылов и Федоров, конторщик Набатов, да Заводских служ.<ащих> 4. Преображ.<енского> заводу конторщик Фролов да Чернышев с командой.
***
26 ноябр.<я>. Известие, что Уфа осаждена башкирцами.
***
Троицкой дистанции командиру бригадиру Антону Адам. Дефейервару приказчик заводчика и фабриканта Лугинина, Федот Ахматов, объявляет 2 декабр.<я> об опасности от башкирцев.
***
В декабре 1774. Заводы:
1, 2, 3 Авзянопетровские,
4. Каноникольские,
5. Вознесенской казенный,
6. Зелаирской ,
7. Воскресенской,
8. Архангельской ,
9. Потехинской,
10. Симской - взяты Пугачевым и крестьяне приведе<ны> к присяге.
Белорецкой ,
Катовской,
Юрезенской - крестьяне возмутились, и конторы разграбили;
Саткинской,
Златоустовской - в опасности.
***
Ноября 29 1773 в Яицк.<ом> Гор.<одке> в комендантск.<ой> канц.<елярии> Бажандык Шигаев, чуваш Саин Кубенеев, Чжах Агубов - показали.
Гнали мы лошадей к Озерной с татарами Яшмангулом Рахмингуловым да калмыком Лозаном Тарамышевым по степной Яика р.<еки> стороне и, переправясь на внутреннюю сторону, поехали до Ташлинских хуторов, где казаки Тарас Чуров с товарищ.<ами> нас остановили, выбрали лошадей годных, а нас связав повезли к Пугачеву. - Калмыки повешены, а мы прощены по просьбе казаков - предоставлены Пугачеву, допущены к его руке - и вооружены один пистолетом, другой палкою со штыком, а третий солдатской шпагою. Пугачеву дал знать о Чернышеве бежавший сарочинский солдат. У Черныш.<ева> убито человек с 200, иные потонули. - У Пугачева сот 7 Яицк.<их> казак<ов> да тысяч 8, всякого сброду. А станцию свою имеет в крепости Бердинской сам самозванец, с казаками выбранными ими: с Ив. Зарубиным (он же и Чика) за графа; за атамана Андрей Овчинников; за полковника Дмитрий Лысов, за гл.<авного> сотника Оренб.<ургский> сотник Падуров и проч. А чернь в лесу и по степи в вырытых землянках.
Самозванец вешает всякой день человека по два, а иногда и 10. Пятерил Петра Копеичкина, который из Яицк.<ого> города послан был его схватить. Сам держит без вс.<якого> употребл.<ения> лошадей 20 на лучшем корму, для побега. - Крестьяне вооружены дубинами. - Застава у них по Сакмаре (200 чел.) на дороге ниже мосту.
***
Показание Яицк.<ого> сотн.<ика> Петр.<а> Лепилина и десятского Ливкина.
Пугачев с начала укрывался на Яицких островах, но умножа свою партию, явился на Бударинских зимовьях, в 100 в.<ерста.х> от Яицк.<ого> Гор.<одка> и пошел на он<ый>. - Выслано против него подполк. Симановым 500 каз.<аков> с 2 пушк.<ами>, но 300 перешли на его сторону, захватя 50 верных и Пугачев 12 чел.<овек> повесил. - На другой день отбитый, поворотил он к Оренб.<ургу>, в Ил<ецком городке> встретили его со звоном, он пировал сутки и пошел далее.
Помянутый самозванец рост.<у> ср.<еднего>, сухощав, борода черная, с редкой проседью, на одном виске пятно от золотухи, речь походит на черкасскую (малоросси<йс.<кую>), платье нос.<ит> казацк<ое> и часто переменяет. - Без Яицких ничего делать не начинает. - Они его гвардия.
Пугачевым отдан был приказ забирать единственно добро у помещиков, до крестьян же не касаться, или брать за деньги.
Кар отступил на 39 в.<ерст.>
Фрейман отказался Самару и дорогу от нее к Оренб.<ургу> прикрыть - таким образом самая Волга открыта Пугачеву к Синбирску, по сему Кречетников послал в Самару офиц.<ера> с казаками, а маиору Дицу с легк.<ой> пол.<евой> командой из Царицына велел идти в Саратов, а оттуда в Самару - пока подоспеют другие команды.
Письмо Кречетникова к гp. Черн.<ышеву>.
***
Янв.<аря> 4<го> 1774.
Из Вое.<нной> Кол.<легии> Бибикову.
Указ жечь письма Пугачева через палачей и профосов. Таковой же нак.<азному> атам.<ану> Сулину, Бранту, Рейнсдо<рпу>, Декалонгу, Кречетникову, Цыплетову, и Потапову.
Указ имянной Сулину.
В Зимовейской Ст.<анице>. Жену и детей Пугачева и буде есть братьев, без сказанья им наималейшаго огорчения, отправить их под присмотром к об.<ер>-ком.<енданту> креп.<ости> св. Дмитрия ген.<ерал>-м.<аиору> Потапову для препровождения к Бибикову.
Двор же Ем.<ельяна> Пугачева, в каком бы он худом или лучшем состоянии ни находился, и хотя бы состоял он в развалившихся токмо хижинах, имеет Д.<онское> войско, при присланном от об.<ер>-ком.<енданта> креп.<ости> св. Дм.<итрия> штаб-офицере, собрав священный той станицы чин, старейшин и проч.<их> оной жителей, при всех их сжечь и на том месте через палача или профоса пепел развеить; потом то место огородить надолбами или рвом окопать оставя на вечные времена без поселения, как оскверненное жительством на нем все казни лютыя и истязания делами своими превосшедшего злодея, которого имя останется мерзостию на веки а особливо для Донского общества, яко оскорбленного ношением тем злодеем казацкого на себе имени - хотя отнюдь таким богомерзким чудовищем ни слава войска Д.<онского> ни усердие оного, ни ревности к нам и отечеству помрачиться и ни малейшего нарекания претерпеть не может.
10 янв.<аря> 1774 (день казни Пугачева).
***
2.
Панин встретясь 19 авг.<уста> в Коломне с курьером из Царицына, распечатал рапорт коменд.<анта> уведом.<лявшего> В.<оенную> К.<оллеги>ю о вз.<ятии> Саратова.
***
Петровск и Нижн.<ий> Ломов в одни числа разорены.
***
Генерал-маиор к.<нязь> Багра<тион> с 2000 находивш<ийся> в 20 верстах от места сражения, не подал никакой помощи [за <что>] и подвергся ответственности.
***
3.
Пропуски.
Пугачев.
***
(Указы Бранту и Рейн.<сдорпу> о Каре).
***
[Пугачев пришел с Добрянского форпоста под именем раскольника Емельяна Иванова.]
***
У Станисл.<авского> 2 легк.<их> пол.<евых> команд.<ы> и каз.<аки> прибавлена еще одна (11-ая).
***
NB Кар прибыв в Казанск.<ую> губ.<ернию> имел до 3468 войска (около 2000 гарн.<изонных> и арм.<ейцев>).
NВ Рапорт Кара 2-го ноября: прим.<ьер>-маиор ф.<он> Варнстед занял (у Нового) деревню Сарманаеву.
Кар хотел перехватить Хлопушу в деревне Имангулове по Моск.<овской> дороге за Бикуловской станицей в 10 верстах к Оренбургу. - Он соединился с Фрейманом и Варнстедом (NB).
***
В Казани учреждена Тайная Комиссия, часть оной едет в Ор.<енбург>.
В апреле в Уфе 1,000 колодн.<иков.>, в Оренб.<урге> 4,000.
***
При Татищ.<евой> артилл.<ерия> вязла, действ.<овала> одна пехота. В Берду Рейнс.<дорп> отрядил (за неимением конницы) 600 чел. пех.<оты> при маиоре Зуб.<ове> (пушек с 50 взято).
Чулошник.<ов>, Аиткин и Моска Кизельбашнин нач.<альники> креп.<остей>.
4.
Михельсон, узнав в Уфе о стремлении Пугачева к Кунгуру поспешил к Сарапулу дабы пойти ему на встречу (Ра.<порт> кн. Щ.<.ербатова> от 4 июля).
Щерб.<атов> жалуется, что Декалонг его не слушает, да и не знает где он (там же).
У полковн. Якубовича в Уфе 400 малоросс.<ийских> казаков. Михельс.<он> в походе на Казань затруднен был переправами чрез большие и малые реки, везде испорченные злодеями (Донесение его от 13-го июля).
Рапорт Галицына от 4-го aвг.<уста>. Ген.<ерал>-м.<аиор> Мансуров следуя к Сызранску узнал, что судия Фофонов в степи собрал до 100 чел. бунтовщиков, подослал казака Бештанова возмутить казаков.
Рычков (симб.<ирский> ком.<ендант>) уведомляет о взятии Саранска. Авг.<.уста> 20<.го> рап.<орт> воронеж.<ского> губ.<ернатора>. Чорба от Москвы уже в Касьянове.
Венгерск.<ого> гус.<арского> полковник Древиц по Астрах.<анской> дороге следует к Шацку. В Верхнем Ломове и в Темникове холопья и однодворцы злодействуют.
23 авг.<уста> Рейнсд.<орп> жалуется на башкир и на киргизцев, увозящих людей уже из-под самого Оренбурга. Нурали-Хан и салтаны извиняются тем, что они с ними не сладят. Причина тому удаление к.<нязя> Галицына.
***
Дундуков 15 авг.<уста> при Дубовке на речке Пролейке сраж.<ался> с Пугачевым.
Пугачев 25 авг.<уста> разбит у Саликова Завода - 7,000 взято в плен, 3,000 убит<о>, 25 пушек взя<то>.
5.
Мансуров от 17<го> уведомляет кн. Багратиона о поимки Пугачева близ реки Большой Узени. По возвращ.<ении> Панина Суворов оставался главнокомандующим над оренб.<ургским> войском.
Декалонг 14 окт.<ября> <1774>.
6.
Реэстр созженным крепостям.
Татищева - полу-созжен<а>
Сорочинск.<ая> - больш.<ая> ч.<асть> созж.<ена>
Ильинская - вся созжен<а>
Уртазымская - разорена и созж.<ена> баширц<ами>
Магнитная - разор.<ена>, но цела
Карагайская, Петропавл.<овская>, Степная - сожжены
Троицкая, разорена, но поврежденное укрепление поправлено.
Губерлинская - церковь и штабской дом вызжен<ы>
Исетской провин.<ции>
Чебаркульская созжен<а>
Уфимск.<ий> пр.<игород>
Пригород Бирск созже<н>.
Заводы
Воскресенской,
Покровской,
Верхоторской,
Архангельск<ий> медиплавиленные Мясникова и Твердышева - все сожжены
Преображ.<енский> созжен, а крестьяне разбежались.
Железные:
Белорецкой - созжен самим Пугачевым.
Симской - созжен башкирцами, а все крестьяне переколоты.
Заводчика Масалова
Каноникольской - созж.<ен> башк.<ирцами.>
Двор.<янина> Евд. Демидова
2-ое Овзянопетровских созж.<ены> башк.<ирцами>.
Его же железные
На р. Суткуре Суткурской
На р. Каче Качинской.
Заводч.<ика> Лугинина
Златоустовской,
Вознесенской - сож.<ены> башк.<ирцами.>
***
7.
Ведомость Войскам, наход.<ящимся> в Ор.<енбургской>, Каз.<анской> и Нижег.<ородской> губ-х.
В корпусе к Оренб<ург>у при г.<енерал>-м<аиоре>кня.<зе> Гал.<ицыне> ¤- ген.<ерал>-м.<аиоры> Павел Мансуров, Фед. Фрейман.
Карабинерные:
С.<анкт> П.<етербургск>ой,
Архангелог.<ородский>,
Гус.<арский> Изюмск.<ий>,
7 Гус.<арских> посел.<енных> Эск.<адронов>
Пехотные:
2-й гренад<ерский>,
Владим.<ирский>,
Томск.<ий>,
1 вятск.<ая> грен.<адерская> рота.
***
4 легких пол.<евых> ком.<анды> (22, 23, 24, 25)
Чугуевск.<ий> каз.<ачий> п<о>лк.
Каз.<аки>: Донск.<ие> 500, Малор.<оссийские> 1,000
Полевой артилл.<ерии> 22 оруд.<ия>
Вятск.<ого> полку полков.<ых> пуш.<ек> 4.
Под командою a. Рейнсд.<орпа>:
3 легк.<их> пол.<евых> команд (6, 7, 8).
Алыкбеева пех.<отного> п<о>лк.<а> 2 роты
Гарниз.<онных> бат.<алио>нов 4.
***
В Москве под ком.<андою> ген.-aнш. Мих. Ник. Волконск.<ого>
Ген.<ерал>-м.<аиор> Чорба, гр.<аф> Де Бальмен.
Владим.<ирский> драг.<унский>
Нарвской пех.<отный>
Донск.<их> каз.<аков> 500
Гарниз.<онных> бат.<алионов> 3
Идут в Москву:
Лейб.<-гвардии> Кирас.<ирский> из Новгор.<ода> 30 и<ю>ня
4 эск.<адрона> Венгерск.<их> Гус.<ар> - из П.<етер> Б.<урга> 17 июня
Смоленск.<ий> кон.<ный> - из Могилева
Пех.<отные>:
Великолуцк.<ий>, Воронежск<ий> - из П.<етер> Б.<урга> июня 27.
Ладожск.<ий>; 16-ая легкая пол<евая> команда - из Выбор<га> 26 июня
2 п<о>лк.<а> Донск.<их>, 1,000 каз.<аков> - 1, из Новаг.<орода>; 2, из П.<етер> Б.<урга>
Да указ.<ом> главнок.<омандующего> 2-ой армии кн. Долг.<орукого> велено откомандировать 2 гусарск.<их> и 2 пикинерн.<ых> чрез Воронеж и Касимов к кн. Волк.<онскому>-же.
В Нижн.-Hoвг.:
Гарн.<изонный> батал.<ион> 1
В Каз.<ани>:
Гарн.<изонный> бат.<алион> 1
В Цариц<ыне>:
легкая пол.<евая> ком.<анда> 1
Гарниз.<онных> бат.<алионов> 2
В Саратове:
Гарниз.<онный> бат.<альон> 1
В Астрах.<ани>:
Гарниз.<онных> бат.<алионов> 4.
В Сибири и по линии под команд<ой> ген. Декалонга:
7 легких пол.<евых> ком.<анд> (9, 10, 11, 12, 13, 14, 15) - ген.<ерал>-м.<аиор> Сергей Станиславской, Ант.<он> Скалон.
***
20 дек.<абря> в Богульме - 1257 егерей и гренадер
Гарнизонн<ых> - 849
[армейск.]
артиллеристов - 123
Нерегуляр<ых> - 2902
артиллерии - 15 пушек.
VI.
EXTRAITS DE L'HISTOIRE DES DЙMEMBREMENTS DE LA POLOGNE PAR FERRAND.
La Prusse, longtemps vassale et tributaire de la Pologne aspirait au titre de royaume et le demandait а l'Autriche qui lui objectait son peu d'йtendue.
Son grand electeur rйpondait: qu'elle me donne le titre de roi, le royaume je m'en charge. Son fils l'obtint dans la guerre de succession et ce fut une des plus fausses spйculations de l'Autriche. Elle hвta, encore, l'exйcution du projet de Pierre I, projet par lequel lui-mкme avait voulu hвter la civilisation d'un peuple encore йloignй des connaissances de l'Europe, et а faire а force de pouvoir ce qui ne se fait qu'avec le temps, la libertй et l'industrie.
***
Alex. Orlof partit de Petersbourg au comm. d'avril 1771 accompagnй de Dolgorouky (Крымский) qui dйvait commender les troupes de debarquement, et avec 15 millions de roubles.
Saldem йcrit un plan de rйvolution en faveur du G. D.. - Panine le lut, le dйchira, le jeta au feu et continua de se servir de S..
***
Trompйe dans ses vastes projets de 1770, Cath. n'avait pas renoncй а leur exйcution. Elle y ajoutait la conquete de la Crimйe. Repnine devait nettoyer la rive droite du Danube - 6 attaques devaient avoir lieu sur l'Em. Ott. - d'autres du cфtй de la Gйorgie. Une flotte devait se former dans la mer Noire etc.
Ses prйparatifs йtaient diminuйs et entravйs 1) par l'йpuisement de l'Emp Russe 2) l'obligation de tenir les meilleur troupes en Pologne 3) l'йmigration des Kalmouks 4) Pougatchef.
La Russie avait peu de numйraires - point d'alliances que la Prusse - un territoire immense, une population peu proportionnйe.
La plupart des branches de l'administration, ayant rapidement pris les formes d'un empire civilisй, ont cependant conserve toutes les irrйgularitйs d'un йtat sauvage.
L'armйe йtait loin d'кtre complиte, les recrutements se faisaient avec peine. -
Les finances йtaient йpuisйes, on y avait supplйe par le papier monnai.
II) [Elle] la Russie n'avait en Pologne que 20 а 25 mille hommes - mais c'йtait l'йlite des troupes, en 1771 il n'y avait a Wars. que 300 hommes. - Le Roi de Prusse gardait les postes que les confйdйrйs n'occupaient pas encore.
***
600,000 Kalmouks renouvelиrent а la fin du 18 siиcle les anciennes йmigrations des peuples, dont on ne croyait plus revoir un exemple. - C'йtait un contraste frappant avec les flagorneries des philosophes que la retraite d'un peuple pasteur, vexй par le gouvernement. Cath. en fut humiliйe.
Cet йvenement forma dans l'Emp. un vide de 1500 verstes - entre Царицын et Astrak..
Originairement ces Kalmouks avaient formй 3 divisions principales, et йtaient soumis а la Chine. Vers la fin du 17 siиcle, vaincus et poursuivis par les Chinois, ils vinrent se rйfugier а l'extrйmitй orientale de l'Emp. Russe, entre le Яик et le Volga. - Les Chinois les revendiquиrent en vain: la Russie fit la rйponse que 70 aprйs la Chine rйpйta а la Russie. - Les Kalmouks furent fidиles, ils gardaient les frontiиres contre les Caucasiens. - Ils furent oprimйs. Le Khan Oubachй, auquel les opresseurs avaient enlevй son fils, voulut en vain faire parvenir ses plaintes. - Il forma le projet d'abandonner la Russie. Les prйparatifs s'en firent avec un grand mystиre. - Ils s'approchйrent des frontiиres sans йveuler les soupзons - et tout а coup les depassиrent. Les Cos. du Яик refusиrent de les poursuivre. - Les Kalmouks rйtrogradиrent de l'Occident a l'Orient en se partageant en plusieurs colonnes. - Les premiers quittиrent le Volga en 1770, 16 dйcem. - 80,000 traоnant des nombreux troupeaux furent vainement attaquйs par les Russes et le 9 aoыt 1771 parurent dans le pays des Eleuths aux frontiиres de la Chine prиs du fleuve Obi (5 lieues par jour). -
Une centaine de Russes s'y trouvaient prisonniers. - Oubachй avait averti la Chine, et on avait tout prйparй pour les recevoir. - Ils perdirent plus du tiers par les maladies, la fatigue et les combats. -
Ils prirent leur route par le nord de la mer Caspienne. - Une partie longea la Sibйrie - l'autre prit sa route prиs du midi. -
Leur fuite laissa les frontiиres dйgarnies. -
***
Пугачев donna la libertй а tous les paysans et leur soulиvement fut subi entre Casan et Orenb.. On compte plus de 2.000 gentilshommes, femmes ou enfants fendus, йcrasйs, ou bizarrement suppliciйs (lettre du rйsident de France).
Un major expйdiй pour apporter les dйtails d'un avantage remportй sur Пугачев, dit а Catherine: Votre Maj. est heureuse qu'il ne se soit pas jetй dans Moscou qui fourmille de ses partisans.
Волконский pour intimider la populace - divisa ses troupes par quartiers et de placer des canons. - 8,000 en trois mois en sortirent pour se joindre а Пугачев.
***
Carr avait йtй en Pologne un des plus fameux satellites de Eepnine et chargй par lui de garder Radzivill а Radom.
Le gйnйral Bibikof avait sous ses ordres jusqu'а 18,000 h.. Mourant empoisonnй, il йcrivit а l'Imp.<йratrice> une lettre oы l'on ne put distinguer que ces mots: Servir. .. jusqu'а la mort. .. famille. Cette lettre, celle moins lisible encore qu'il йcrivit а sa femme, et les dйtails de sa mort, rйpandirent dans P.<йters>b. une terreur sombre, et les ordres les plus sйvиres furent donnйs pour йtouffer toute relation de cet evenement.
Leurs principales plaintes (Яицких казаков) portaient sur ce qu'on avait enrйgimentй comme troupes rйguliиres les levйes faites parmi eux.
Sur ce qu'on retenait aux armйes les rйgiments depuis 7 ans - tandis que chaque corps employй pendant la guerre devait кtre, а la fin de la campagne, relevй par un autre qui lui succиde. - A ces plaintes ils en joignirent de personnelles contre Захар Чернышев et qui furent les causes ou le prйtexte de sa disgrвce. -
Les rйsidents de France а P. et а Vienne йtaient frappйs des moyens qui se prйsentaient de toutes parts autour de Pougatchef et de l'emploi qu'en aurait fait un homme moins fйroce et plus prudent.
Leur attention se porta pendant plusieurs annйes sur les plus petits dйtails: [A] ils en rendaient un compte exacte dans leurs dйpкches. -
***
En 1772 son chef (des cosaques du Don) [son] Ixhraimof (?) traitait avec celui du Яик. Il fut surpris et arretй. - La confiscation de ses biens malgrй le pillage qui en fut fait par les Off. Russes (!) monta а plus de 2,000,000 de r..
***
Kirguises peuple indйpendant dont la politique йtait de piller tantфt les frontiиres de la Chine tantфt celles de la Russie.
***
On avait trouvй chez les tartares de Casan des amas d'armes et de poudre. - Et le jeune Pulavsky avait sйjournй chez eux avant d'aller joindre Пугачев et y avait eu des intelligences avec la femme du gouverneur Russe (Брант).
***
Le rйsident de France compte dans une de ses dйpкches 27 hordes ou peuplades soulevйes contre la Russie ou n'attendant que le moment de se declarer contre elle.
***
Dans plusieurs villages а l'arrivйe des recruteurs, tous les paysans en йtat de porter les armes se sauvaient dans les bois.
***
Plus de 200 habitants de Moscou se concertйrent pour aller se rиunir а Pugatch. Mais ils furent arrкtйs, ramenйs et rigoureusement punis.
***
Deux lettres de Pug. parvinrent jusqu'а Pet.<йrsbourg>, la premiиre au Gr. Duc, la sec. au Sйnat. - Une autre йgalement forte fut trouvйe sur l'autel de la princ. йglise (? voyez Mirovftch).
Cath. n'йtait pas sыre de sa garde, dont plusieurs soldats dйsertиrent. Un d'eux d'une naissance au-dessus de commun (Шванвич?) etc.......
Elle dйfendit de s'entretenir de ce qui regardait le gouvernement. - Elle fit transporter dans Moscou 4 rйgiments d'infanterie, 300 h. d'artill. et un rйg. de Houssards (?).
Pugatch. payait en monnaie turque ou en ducats de Hollande. - (Non, en monnaie de cuivre).
***
Il avait des intelligences avec la Crimйe et Constantinople. -
***
Carr fit pendre deux brigadiers arretйs dans leur dйsertion?
***
Un major Russe osa dire а Михель<сон> que ses grenadiers ne marcheraient pas contre leur Emp.. Мих.<ельсон> lui cassa la tкte d'un coup de pistolet.
***
Quant on annonзait а Pugatch. que de nouveaux rйgiments marchaient contre lui: Bon, disait il, la moitiй me servira а battre l'autre.
***
(Пугачев) il leur donnait 5 r. par mois, le double de la paye des Russes, l'eau de vie se vendait pour son compte. -
***
Ses troupes йtaient partagйes par dixaines - et tous ceux qui la composaient йtaient responsables de chacun d'eux .
***
Pulavsky le quitta avec horreur.
ПРИЛОЖЕНИЕ.
<ВЫПИСКИ ИЗ "ПОЛНОГО СОБРАНИЯ ЗАКОНОВ">
К 1-мy Марта 1746-го года, по донесению Неплюева в Сенат (указ Сенат<а> 28 сентября 1747, • 9444) значится в Оренбурге 628 дворов, [с соборной церковью] церквей 4, каменных зданий: 10 житьих , да 6 для приезжих знатных людей о пяти покоях, Аптека о восьми покоях (построена в 1744-м году), Таможня. Гостиного двора половину (44 лавки) отделали, 131 [одна] лавка в Меновом дворе за Уралом мазанковые строятся. Предположено: Собор им с торгов ; Губернская канцелярия, Гостиной доделан в 1746-м.
***
В 1746-м году пошлинных, откупных и других (не окладных) сборов 13,645 руб. 63 3/4 копейки. С тептерей и бобылей 22,909 р. 60 копеек. • указа Сенатск.<ого> 9447, от 13 Октября 1747.
***
В 1784-м году при генерал-поручике Апухтине учрежден Троицкий уезд.
***
В 1758-м году барон Игельстром исправлявший должность генерал-губернатора Симбирского и Уфимского наместничества.
***
Из всех племен вселенныя, которых бог благоволил по временам возводить на степень величия и славы, делам человеческим соразмерную, ни единый не шествовал так быстро, как по его судьбам восходит к оной народ Российский. Екатерина. Маниф.<ест> 28 июня, 1786, • 16,407.
***
В настоящем путешествии по пределам Государства недавно распространенным очи наши видели степи впусте бывшие - населенные, города в укрепление их и в умножение богатства созданные, силы морские вооруженные в утверждение того, чем ныне владеем...
Усердие, повиновение и гражданские добродетели подданных наших утвердили в нас крепость и милосердие нам природные на все дни царствования нашего. Екатерина. 28 июня 1787, • 115] 16, 551.
***
В 1725 Казаков Яицких, по переписным книгам полковника Захарова, показано 1 Атаман и 3195 человек годных в службу. Сенатский указ от 20 марта 1725 года • 4685.
<Нрзб.> на войско 4635 руб., 1547 четвер.<тей> хлеба, 100 ведр вина. Тот же указ.
***
Атаману Григорию Меркульеву Грамота от 28 Апреля 1725 о построении Сакмарска для обороны проходов на устье сей реки от Каракалпаков и Киргизцев.
***
Иеромонах Никодим - в 1725 году у новообратившихся калмыков (4683 •, 19 Марта).
***
Тайная Канцелярия учреждена Петром 1-м в 1718-м году. Указ Мая 28, 1726 года. • 4892. "Понеже Тайная Канцелярия блаженныя и высокославныя памяти при е. им. в., нашем вселюбезнейшем Супруге и государе в прошлом 1718 учинена была на время для случившихся тогда чрезвычайных тайных розыскных дел" и пр.
***
В Уставе Петра II о соли 31 Декабря 1727 года в -17 упоминается о соли близь реки Илека.
***
Преображенский Приказ, состоявший в ведении князя Ив. Федор. Ромодановского (д.<ействительного> т.<айного> совет.<ника>) уничтожен при Петре II-м указом • 5897-м от 4 Апреля 1729 года; учрежден же Петром Первым за долго до Тайной собственной Канцелярии, хотя дела в нем происходи<в>шие были одного свойства с делами Тайной Канцелярии.
***
В 1766-м году Тетюшев предложил добывать с Нижней Илецкой соли 1,000,000 пуд от 11 1/2 до 12 копеек за пуд. Приняв предложили и пристань при р. Стерли.
В том же году учреждена [Оренб.<ургская> и] и Троицкая Таможня.
***
Петр Димитриевич Еропкин, генерал-поручик. - Ему поручена была Москва во время чумы в 1771-м году под ведомством фельдмаршала Петра Семенов.<ича> Салтыкова, губернатора в <недописано.>
Княгиня Екатерина Романовна Дашкова.
Александр Андреевич Безбородко.
[Петр Дмитриевич Еропкин]
Иван Иванович Михельсон
ЗАПИСКИ БРИГАДИРА МОРО-ДЕ-БРАЗЕ
(КАСАЮЩИЕСЯ ДО ТУРЕЦКОГО ПОХОДА 1711 ГОДА)
В числе иноземцев, писавших о России, Моро-де-Бразе заслуживает особенное внимание. Он принадлежал к толпе тех наемных храбрецов, которыми Европа была наводнена еще в начале XVIII столетия, и которых Вальтер-Скотт так гениально изобразил в лице своего капитана Dalgetty.
Моро был родом французский дворянин. Вследствие какой-то ссоры принужден он был оставить полк, в котором служил офицером, и искать фортуны в чужих государствах. В начале 1711 года, услыша о выгодах, доставляемых Петром I иностранным офицерам, приехал он в Россию и принят был на службу полковником. Он был свидетелем несчастному походу в Молдавию и после Прутского мира был отставлен от службы с чином бригадира. Он скитался потом по Европе, предлагал свои услуги то Австрии, то Саксонии, то Венецианской Республике, получал отказы и вспоможения; сидел в тюрьме и проч.
Он был женат на вдове, женщине хорошей дворянской фамилии, и которая для него переменила свое вероисповедание. Она, как кажется, была то, что французы называют une aventuriere. В 1714 году, г-жа Моро-де-Бразе была при дворе государыни великой княгини, супруги несчастного царевича, но не ужилась с молодым графом Левенвольдом и была выслана из Петербурга.
В 1735 году Моро издал свои записки под заглавием: Mйmoires politiques, amusants et satiriques de messire J. N. D. B. C. de Lion, colonel du rйgiment de dragons de Casanski et brigadier des armйes de Sa M. Czarienne, а Veritopolis chez Jean Disant-vrai. 3 volumes. В сих записках слишком часто принужден он оправдывать то себя, то свою жену. Они не имеют ни прелести Гамильтона, ни оригинальности Казановы: слог их столь же тяжел, как и неправилен. Впрочем, Моро писал свои сочинения с небрежной уверенносгию дворянина, а смотрел на их успех с философией человека, знающего цену славе и деньгам. "Qui que vous soyez, ami lecteur" говорит он в своем предисловии: "...quelque йlevй que soit votre gйnie, quelques supйrieures que soient vos lumiиres, quelque dйlicate enfin que soit votre maniиre de parler et d'йcrire, je ne vous demande point de grвce et vous pouvez vous йgayer en critiquant ces amusements, que je laisse а la censure publique; mais en vous donnant carriиre а mes dйpens et aux vфtres, car il vous en coыtera votre argent pour lire mes ouvrages, souvenez-vous qu'un galant homme qui se trouve au fond du nord, avec des gens la plupart barbares dont il n'entend pas la langue, serait bien а plaindre, s'il ne savait pas se servir d'une plume pour se dйsennuyer en йcrivant tout ce qui se passe sous ses yeux. Vous savez qu'il n'est pas donnй а tout le monde de penser et d'йcrire finement. Sur ce pied vous m'excuserez, s'il vous plaоt, s'entend, par la raison qu'il y aurait bien des gens inutiles, s'il n'y avait que ceux qui pensent et qui йcrivent dans le goыt raffinй qui s'en mкlassent; vous y perdriez les nouvelles de ces peys perdus, que je vous donne, oщ les bonnes plumes ne sont pas familiиres. Adieu, lecteur mon ami, critiquez: plus il y aura de censeurs, mieux mon libraire s'en trouvera. Ce sera une marque qu'il dйbitera mon livre et qu'il retirera les fruits de son travail.
Sunt sanis omnia sana".
Записки Моро перемешаны с разными стихотворениями, иногда чрезвычайно вольными, большею частью собранными им, ибо он, вероятно, по своей драгунской привычке, располагал иногда чужою литературной собственностию, как неприятельскою.
Впрочем, он и сам написал множество стихов. Выпишем несколько строф из его оды к королю Августу, как образец его поэтического таланта.
En quittant le Brabant j'йpousai la querelle
Du Czar votre alliй, je crus le bien servir,
J'ai mкme cru longtemps pouvoir lui convenir.
Et quoiqu'il agrйвt mon zиle,
Je fus contraint de revenir.
Le sang que j'ai versй, les pertes que j'ai faites
D'un йquipage entier que je n'ai point gagnй,
Qui fut par le Turban dans le combat pillй,
Furent les tristes interprиtes
Qui m'annoncиrent mon congй.
Renvoyй sans argent du fond de la Russie,
Йtranger, sans patron et toujours malheureux,
Je cherche le secours d'un prince gйnйreux
A qui je viens offrir ma vie
Йgalement comme mes v-ux.
Ne croyez pas, grand Roi, qu'ardent en espйrance,
J'ose vous demander plus que mon entretien,
Dans mon йtat prйsent, que je ne me sais rien,
Un peu d'honneur pour ma naissance,
Un peu de bien pour mon soutien.
Эти стихи доказывают, что финансы отставного бригадира находились не в цветущем состоянии. Впрочем Август велел выдать ему триста гульденов, и Моро был очень доволен; должно признаться, что ода и того не стоила.
Рассказ Моро-де-Бразе о походе 1711 года, лучшее место изо всей книги, отличается умом и веселостию беззаботного бродяги, он заключает в себе множество любопытных подробностей и неожиданных откровений, которые можно подметить только в пристрастных и вместе искренних сказаниях современника и свидетеля.
Renvoye sans argent du fond de la Russie,
Моро не любит русских и недоволен Петром; тем замечательнее свидетельства, которые вырываются у него по-неволе. С какой простодушной досадою жалуется он на Петра, предпочитающего своих полудиких подданных храбрым и образованным иноземцам! Как живо описан Петр во время сражения при Пруте! С какой забавной ветренностию говорит Моро о наших гренадерах, qui, quoique Russes, c'est а dire peu pitoyables, voulaient monter а cheval pour secourir ces braves Hongrois [Тринадцать венгерцев, кинувшихся в средину турецкой конницы], на что чувствительные немцы, их начальники, не хотели однако согласиться. Мы не хотели скрыть или ослабить и порицания, и вольные суждения нашего автора, будучи уверены, что таковые нападения не могут повредить ни славе Петра Великого, ни чести русского народа. Предлагаем "Записки бригадира Моро", как важный исторический документ, который не должно смешивать с нелепыми повествованиями иностранцев о нашем отечестве.
Начинаю с замечательнейшего и самого блестящего из событий, коим был я свидетель в этой глухой стороне: именно с войны, объявленной султаном Петру Алексеевичу, императору Великой и Малой России. Но дабы представить ее в истинном виде, мне должно будет описать предшествовавшие обстоятельства. Позвольте мне [Моро-де-Бразе относится в своих записках к неизвестной даме.] обратиться к тому времени, как шведский король Карл XII, восторжествовав над Фридериком-Августом (королем Польским и курфирстом Саксонским) и над его царским величеством [Должно было прибавить: и над датским королем Фридериком IV, который начал Северную войну и первый почувствовал когти шведского льва.], бросился в Саксонию, возвел на польский престол Станислава, и принудил Августа отказаться от короны с сохранением единого королевского титула. В это время шведский король мог заключить честный и выгодный мир, предлагаемый ему царем. Положение его было самое счастливое: у него было до 40,000 прекрасного войска, обыкшего к боям и целые десять лет избалованного победами; у войска всего было вдоволь: оно обогатилось в Саксонии, не без обиды и притеснений обывателям. Главная цель шведского короля была им достигнута. Фридерик-Август был низвержен. Он мог отделаться от прочих своих неприятелей миром, которого они сами домогались. Вспомним, что Карл XII был главным посредником при заключении Ризвицкого мира. Он мог обезоружить Европу, воюющую за испанское наследство, если бы только объявил себя противником стороне, не согласной на общий мир. Даже было о том и предположение, устроенное г-ном де-Бонаком, французским чрезвычайным послом при его дворе; но герцог Марлбруг отвратил удар, прибыв в Саксонию и успев задарить г-на Пипера английским и голландским золотом [Так вообще думали в Европе. Вольтер с этим несогласен: Il est certain que Charles etait inflexible dans le dessein d'aller detroner l'empereur des Russes, qu'il ne recevait alors conseil de personne et qu'il n'avait pas besoin d
es avis du comte Piper pour prendre de Pierre Alexiowitz une vengeance qu'il cherchait depuis longtemps. Histoire de Charles XII.]. Сей министр из благодарности разрушил меры, уже принятые для утверждения общего мира, и завлек Карла XII в преследование Петра в пределы областей его царского величества. Роковое предприятие, дорого ему стоившее!
Шведский король вышел из Саксонии со всеми своими полками. Он оставил в Польше, для поддержания Станислава, им коронованного, 20,000 войска (в том числе 9,000 новоприбывшего из Швеции) под начальством генерала графа Крассау; а сам пошел к Днепру, переправился через него, несмотря на все препятствия, и приближился к самой Полтаве, где его царское величество остановился и укреплялся, предав огню и разорению собственную землю, дабы отнять у неприятеля способы к пропитанию.
Вся Европа видела конец несчастного похода и падение короля, дотоле непобедимого. Войско его было уничтожено или захвачено в плен. Его совет, чиновники, за ним последовавшие, имели ту же участь; сам король, дабы не попасться в руки своим врагам, пробился, с тремя стами конных, в турецкую землю, за Днестр, в соседство Буджацких татар и искал убежище в Бендерах.
Это удивительное поражение изменило все его дела не только в Польше, но и в собственном его государстве. Крассау, получив о том известие и не будучи в состоянии держаться долее в Польше, поспешно удалился в Померанию. Станислав за ним последовал, страшась попасться в руки приверженцам Августовым.
Польский король обнародовал манифест, в котором отказывался от мира, им заключенного с Карлом XII, объявляя, что принужден был на оный согласиться, дабы избавить свои наследственные области от насилия шведских войск, разорявших Саксонию, и что министры, им употребленные для переговоров, не к стати обязали его и преступили его предписания. Потом явился он в Польше, и, поддерживаемый великим гетманом Синявским, имея в своей власти коронное войско и множество приверженцев, он снова вступил на престол и по прежнему признан законным королем.
С другой стороны, король датский, видя, что Карл в Турции, а что войско его уничтожено, и полагая, что ему легко будет завоевать Сканию [Шоны] и далее вступить в Швецию, обратил туда свои войска. Генералы его вторгнулись в сию соседственную область, предмет всегдашней его зависти. Но шведы, большею частию кое как и кой где набранные люди, разбили их на-голову. Датское войско бежало, подрезав жилы ног у лошадей, дабы не могли они служить неприятелю, и бросив казну, обоз и артиллерию.
Его царское величество, пользуясь разбитием неприятеля, двинул поспешно полки свои в Лифляндию. Между тем короли датский и польский должны были в одно время войти в Померанию, дабы произвести диверсию и облегчить царю завоевание провинции, которой он давно добивался и от которой он уж успел отлупить [Dont il avait dejа ecorne Narva.] Нарву, дабы защитить Петербург - новый укрепленный городок, выстроенный им на реке Нерве (Nerva) в начале войны.
Сего не довольно; новое бедствие поразило Швецию, где в отсутствии короля учрежден был Совет из лучших и благоразумнейших голов всего государства: явилась чума в Стокгольме, в Скании, в Померании и во всей Лифляндии, где свирепствовала во всей своей силе. В сие-то время его царское величество вознамерился овладеть Лифляндией и начал свои завоевания осадою Риги. Город принужден был к сдаче более чумою, нежели силою оружия и бомбами, которые, без сего божьего наказания, не принесли бы царю великой пользы.
Около сего времени прибыл я в Ригу проситься в службу к его царскому величеству, твердо решившись скорее умереть с голоду, нежели воевать противу отечества моего и вредить его пользе.
Царь, после взятия Риги, поручил князю Меншикову взять Ревель и Пернау, города укрепленные, имеющие гавани на Балтийском море.
Князь Меншиков завоевал их тем же средством, каким взята была Рига: чума предала их в его руки и увенчала его лаврами, меж тем как осыпала кипарисом несчастную Лифляндию, Курляндию, Литву и Пруссию.
После Ревеля и Пернау князь Меншиков, не нашед Выборга достойным своего личного присутствия, отрядил к оному генерал-лейтенанта Брекольса (Brecols) [Беркгольц, генерал-маиор] с достаточным числом войска, а сам отправился в Петербург отдать во всем отчет его царскому величеству [Вс° это писано наобум. Выборг взят был не Беркгольцом, но сдался генерал-адмиралу графу Апраксину, в присутствии самого царя, 11 июля 1710 года. Пернау взят 14 августа того же года не князем Меньшиковым, а генералом Боуром, отряженным из-под осажденной Риги. Ревель взят им же, Боуром, 29 сентября, и проч.]. Он принят был как победитель; его пожаловали губернатором Лифляндии. (Он уже был герцогом Ингерманландским).
Порта испугалась быстроте сих завоеваний. Султан и его сановники предвидели, что сосед их, если усилится, то нанесет им современем большие огорчения. Завоевание Азова [Azof, sur la Mer-Noire, пишет Моро] лежало у них на сердце, тем более, что царь в укреплении оного сделал значительные улучшения, и содержал в нем морское войско, притесняя тем турецкую торговлю на Черном море, если уж не вовсе ее уничтожая. Сверх того, для защиты Азова и окрестностей оного, Петр выстроил новые крепости. Вс° это, при помощи происков шведского короля, понудило Порту объявить войну его царскому величеству. Царь получил о том известие, по прибытии князя Меншикова и по распределении войск по квартирам после столь многотрудной кампании. Он стал не на шутку заботиться о приготовлениях к будущему походу, дабы предупредить, буде возможно, опасного неприятеля, который на него навязывался.
Генерал-лейтенант Беркгольц взял Выборг, но не без потери и не без труда. Царь, однакож, в знак благоволения, прислал ему свой портрет, осыпанный алмазами, и повелел войска, осаждавшие Выборг, Ревель и Пернов (кроме конницы) распределить по сим городам. Всей же коннице, кроме нескольких драгун, приказано идти в Верхнюю Польшу и в Польскую Россию (dans la Haute Pologne et dans la Russie Polonaise), где легче было ее продовольствовать, нежели в Лифляндии, коей все почти селения опустошены были чумою [Отселе рассказ Моро становится достоверным].
Около ноября месяца курьер от князя Меншикова привез уполномоченному генерал-комисару лифляндскому барону Левенвольду приказание собрать рижских дворян и объявить им, что князь через месяц прибудет в Ригу для принятия от них присяги в верности и подданстве его царскому величеству. Между разными новостями князь прислал Левенвольду и условия, недавно предложенные Портою царю, во избежании войны, неминуемой в случае несогласия с его стороны. Я жил у Левенвольда. Мы провожали вместе часы веселия на досуге. Он показал мне эти условия; они состояли из семи статей:
I. Возвратить Азов, а укрепления, вновь приложенные к прежним, также и новые крепости, выстроенные по берегам Черного моря, - разорить.
II. Расторгнуть совершенно союз, заключенный с Фридериком-Августом, курфирстом Саксонским, и признать Станислава королем Польским.
III. Возвратить всю Лифляндию, и вообще вс° завоеванное русскими, шведскому королю, а Петербург разорить и срыть до основания.
IV. Заключить наступательный и оборонительный союз с королями Карлом XII и Станиславом противу Фридерика-Августа, курфирста Саксонского, если курфирст возобновит притязания свои на Польский престол, им уступленный Станиславу.
V. Казакам возвратить их прежнюю вольность и преимущества.
VI. Возвратить натурой, или иначе, вс° что король шведский потерял через Полтавское сражение.
VII. Морское войско и флот отвести к Воронежу и с ним к Черному морю не приближаться.
Если б его царское величество находился в положении шведского короля, то и тут Порта не могла бы предложить ему условия, более притеснительные. Зато их и не приняли. Стали сильно готовиться к войне, дабы доказать Порте, что его величество не дошел еще до того, чтобы мог выслушивать таковые предложения.
Между тем как царь созывал совет за советом для определения мер, нужных противу столь опасного неприятеля, повсюду приготовляли войско к выступлению в поход по первому приказанию. Посреди сих приуготовлений, и в самое то время, как государь более всего казался озабоченным, курляндский герцог женился в Петербурге на племяннице государя. Брак сей праздновал князь Меншиков и праздновал по-царски. Но молодой герцог так был невоздержан на пирах, данных по тому случаю, и так много пил венгерского (к чему русские привыкли), что шесть дней после свадьбы он занемог на обратном пути в свои владения, на первом ночлеге, и умер через пять дней. Об нем очень жалели его подданные и все те, которые имели честь быть с ним знакомы. Многие полагали, что не одно венгерское вино было причиною его смерти, но и наслаждения брачные. Герцог был любезный молодой человек и много обещал.
Несколько времени спустя после погребального его шествия через Ригу в Митаву, столицу курляндского герцогства, где должен был он быть похоронен между гробами герцогов, его предков, князь Меншиков из Ревеля и Пернова, где принимал он присягу дворянства, прибыл в Ригу для той же церемонии. В три дня князь привел к концу препоручение, на него возложенное, и возвратился в Петербург.
Его царское величество отправил из Петербурга своих генералов, каждого к своей дивизии, и повелел генерал-фельдмаршалу графу Шереметеву вывести в поле полки, назначенные к походу, и самому следовать за ними к Днестру, где вся армия должна была собраться.
С другой стороны, повелел он адмиралу и виц-адмиралу, находившимся при его особе, ехать в Азов, а сам отправился в Москву. Там осмотрел он рекрутов, набранных по его повелению, и отправил их к Смоленску, где их ожидал отряд, дабы препроводить в Подолию для распределения по полкам. Царь потом занялся последними приуготовлениями, отправил казну и сам наконец поехал в Польшу, поручив князю Меншикову надзор над неприятелем в Лифляндии.
24 февраля 1711 года дивизия князя Репнина, стоявшая около Ревеля и Пернова, выступила в поход к Подолии, назначенной сборным местом для всех войск. Барон Алларт, один из искуснейших генералов его царского величества, выступил из Литвы со своею дивизией; то же сделали генералы Вейде и барон д'Энсберг.
Имев честь быть приняту полковником Казанского драгунского полка и бригадиром войска его царского величества, получил я приказание ехать в свой полк и к своей бригаде, находившейся в Польской России на зимних квартирах. Я имел дозволение взять из Курляндии драгунов, сколько мне их понадобится, для доставления всего нужного мне и людям моим во вс° время столь долгого пути: от Риги до Сороки, что на Днестре, к стороне Молдавии, где соединилась армия, считается 266 немецких миль, или 532 французских лие. Я повиновался данному мне приказанию и отправился в эту дальнюю дорогу с двадцатью только драгунами. Я ехал на Митаву, Вильну, Новогрудек, Слуцк, Давидогродек (от коего в шести французских лие, переправился через Днепр, реку опасную, неимеющую берегов, и разливающуюся на право и на лево, на расстояние нескольких лие), потом на Полон, Острог, Мазибуш, Леополь, Замосц, Тарнаполь, Сатаноп и Шарград (Разград?), где настиг я армию. Сей последний город был некогда весьма обширен и имел знатную торговлю. Но во время войн Польши с Портою турки его опустошили; теперь одни развалины свидетельствуют о том, чем был он прежде.
Генерал-фельдмаршал граф Шереметев, в следствие своих повелений, нашел в Бродах всю свою кавалерию, собранную начальником оной генералом Янусом. Фельдмаршал пошел к Могилеву с нею и с пехотными полками Ингерманландским и Астраханским, сопровождающими его от самой Риги. Тут и переправился он через Днестр в трех разных местах и занял Молдавию. Господарь отложился от Порты, передался фельдмаршалу и привел к нему до шести тысяч плохой молдавской конницы; их всадники большею частию вооружены стрелами или полупиками, подобно казакам; все они ужасные воры.
Дивизия генерала Алларта достигла Днестра, первая изо всей пехоты. Вслед за ним прибыли в тот же день генералы Брюс и Гинтер со всею артиллерией и своими полками. Барон Алларт переправился через Днестр на понтонах и поспешил занять укрепление в Сороке, чему никто и не думал воспротивиться.
Сорок пять лет перед тем, крепость эта выдержала славную осаду. 40,000 турок и 40,000 татар, под предводительством сераскира, принуждены были, после шестимесячных тщетных усилий, со стыдом отступить, покинув лагерь и всю артиллерию, за что сераскир заплатил своею головою.
Генерал Алларт нашел хорошие подземельные погреба, несколько сабель, несколько боченков пороху, но мало съестных припасов. Il y ordonna des ouvrages extйrieurs, qu'il traзa lui-mкme, et un pont sur le Niester qui eut pour tкte le chвteau fort bon pour le pays et deux doubles tenailles en queue. Генерал Алларт, сверх многих других достоинств, есть один из лучших инженеров своего времени. Он умеет искусно разведать местные обстоятельства, расположиться лагерем, воспользоваться выгодами и начертать верную карту театру войны.
Покаместь, по его приказанию, войско занималось работами, генерал-лейтенант Брюс переправил артиллерию под прикрытием неразлучных с нею полков канонерских и бомбардирских; он расположил свой парк в лево от укрепления, на полуострове, образуемом рекою.
30 мая дивизия генерала Адама Вейде заняла днестровские высоты в получасе от Сороки, в прекрасной долине, куда прибыл в тот же день генерал барон Денсберг. На другой день, 31 мая, генерал князь Репнин стал там же, на левой стороне линии.
Его царское величество из Москвы отправился в польский Ярославль, где, по просьбе его, собраны были королем польские сенаторы, с тем чтобы принудить, если возможно, Республику соединиться с Россиею противу неверных. Но сенаторы решили иначе: положено было Республике, держась условий Карловицкого мира, никаким образом не мешаться в эту новую войну, ибо довольно было ей и своих междуусобий.
Не успев в своем намерении, государь отправился в армию в сопровождении генерала Рене, остававшегося в окрестностях Ярослава с частию конницы для охранения особы его величества. 12-го июня [У Моро поставлено здесь 2 июня: ошибка или опечатка. В журнале Петра Великого сказано: "во 12 день (июня) прибыли (их величества) с гвардией к реке Днестру, где случились с пехотными дивизиями генерала Вейде и Аларта"; отселе и от того же числа Петр написал несколько писем.] (ст. ст.) государь прибыл на берег Днестра с императрицею, с своими министрами, с казною, с Преображенцами и Семеновцами (les Brebresenski et Simonoski), своею гвардиею; полки сии, хотя пехотные, но в походе садятся на конь и идут с литаврами, штандартами и трубами (тож и Ингерманландский и Астраханский). В лагере или в городе им возвращают барабаны.
13-го июня по утру его величество делал смотр пехоте; после обеда посетил он мост, уже оконченный попечениями генерала Алларта, также и новые укрепления Сороки. Государь был очень доволен. Потом осмотрел он артиллерию и возвратился в свой лагерь.
14-го был у его величества большой военный совет; на нем присутствовали все генералы, которые могли только приехать. И на сем-то совете предприняты были государем, по внушению его министров и русских генералов, меры, произведшие бедствия, которые можно было избежать, если б обратили порядочное внимание на положение, в коем находилось войско, на местные обстоятельства и на состояние земли, в которую готовились вступить; одним словом, если бы его величество согласился с мнением своих немецких генералов [Иностранных. См. далее объяснение самого Моро. Как заметно, что здесь говорит иностранец, приверженный к своей партии.], которые, кроме его славы и пользы, ничего в виду не имели.
Прежде нежели опишу то, что произошло на знаменитом этом совете, я должен дать вам понятие о состоянии армии. Трудно поверить, чтобы столь великий, могущественный государь, каков без сомнения царь Петр Алексеевич, решившись вести войну противу опасного неприятеля и имевший время к оной приготовиться в продолжении целой зимы, не подумал о продовольствии многочисленного войска, приведенного им на турецкую границу! А между тем это сущая правда. Войско не имело съестных запасов и на восемь дней, и могло, если оных не находилось в Молдавии, быть уничтожено не неприятелем, а голодом.- - - - - -
Это затруднительное положение известно было всем; генералы, министры, сам государь это знал: комисары посланы были им в Венгрию для закупки быков, а в Украйну для забрания баранов и муки.
Совет, собранный его величеством на берегу Днестра и который решил судьбу всей кампании, составляли: великий канцлер граф Головкин, барон Шафиров и господин Сава (Рагузинский) - все трои тайные советники (то же, что во Франции министры); генерал Рене, князь Репнин, Адам Вейде, князь Долгорукий и Брюс (все генералы или лейтенант-генералы). Они составляли партию русских. Партию немцев составляли генералы: барон Алларт и барон Денсберг и лейтенант-генералы барон Остен и Беркгольц. Это разделение на две партии в России признано всеми. Русские, когда им везет, и слушать не хотят о немцах; но коль скоро по своей неопытности попадутся они в беду, то уже ищут помощи и советов у одних немцев, а русская партия прячется со стыдом и унынием; ее не видать и не слыхать.
Стали рассуждать о том, что надобно было делать? Войско было собрано, а о турках было не слыхать, как будто бы в мирное время. Правда, несколько тысяч Буджацких татар несколько времени пред сим учинили набег на русскую Украйну и на Землю казаков (en Cozaquie), где они пожгли и ограбили селения, отогнали скот и захватили людей; но при приближении наших полков, они уже не смели показываться, и лагерь наш был в совершенном спокойствии. Генерал-фельдмаршал граф Шереметев, стоявший близ Ясс, в самой Молдавии, был точно в том же положении.
Совет начался. Немецкие генералы первые имели честь предложить свое мнение. Они полагали нужным оставаться на берегах Днестра, по двум важным причинам: во-первых, для узнания неприятельских намерений; во-вторых, дабы дать армии отдохнуть после долгого похода. Они представили, что съестные запасы, без которых никакая армия не может существовать, могут быть без больших расходов доставляемы по Днестру: что можно будет устроить магазины в Польше: что, занимая берега Днестра, не должно однако оставаться в бездействии, но что, напротив того, надобно идти к Бендерам, которые взять можно в скором времени, укрепить и сделать из них и крепость и военный магазин, en y йtablissant un pont de communication; что Сорока, находясь уже во власти его величества и будучи укреплена, есть также крепость и магазин; что то же самое можно сделать и в Могилеве (на Днестре), и что таким образом его величество будет иметь три входа в Молдавию, при всех трех переправах через Днестр, и три магазина для своих войск; что турки, будучи принуждены проходить степью, потеряют лошадей, прежде нежели до нас достигнут: что им почти невозможно будет взять наши крепости, защищаемые многочисленным и исправным войском; что вероятно не решатся они их осадить, и того менее переправляться через Днестр и строить мосты в присутствии войск его величества; что если его величество в настоящих обстоятельствах захочет ввести армию свою в Молдавию, то он может ее лишиться и помрачить славу свою; что, по показанию сорокинских жителей, должно по крайней мере пять дней проходить необитаемую степь, где нельзя найти ни воды, ни хлеба: что сторона, находящаяся за степью, не изобилует хлебом, ибо оного недостаточно даже на продовольствие жителей, хотя та часть Молдавии мало заселена; что если в Яссах, и по ту сторону сего города, и было чем продовольствоваться, то наша конница, стоящая там, в три недели вероятно вс° уже потребила; что пример шведского короля слишком еще свеж, и что не должно отваживаться сделать ошибку еще важнейшую, углубляясь
в незнакомую землю, о коей все доселе получаемые сведения ничего благоприятного не предвещают.
В заключение, немцы просили его величество быть уверену, что, представляя ему дело, каково оно есть, они не имели ничего в виду, кроме его собственной славы; что, когда займем мы берега Днестра и устроим магазины, турки, покусясь на что бы то ни было, утратят свои силы все или отчасти; между тем как его величество, имея тыл свой свободным, усилит свои войска, будет в состоянии с пользою употребить полки, оставленные в Польше, и после кампании уже безо всякого препятствия проводит неприятеля в его собственную землю, и там расположится по своей воле и приготовится к завоеваниям, прежде нежели турки успеют выдти из зимних своих квартир.
Мнение сие было самое здравое; но русские ему воспротивились. Генерал Рене, хотя родом и курляндец, но по положению своему придерживающийся стороны министров, возразил, что неприлично было бы его величеству защищать реку с такими прекрасными войсками; что в случае истощения запасов должно будет их достать в самой неприятельской земле: что области греческие, по примеру молдавского господаря, готовы были возмутиться при первом вступлении наших полков в турецкие границы: что, по донесениям генерал-фельдмаршала графа Шереметева, за степью до Дуная армию можно будет продовольствовать: что стыдно было бы тратить деньги на построение магазинов, когда можно делать это на счет неприятеля; что надобно войти и углубиться в турецкие земли; что турки будут полууничтожены уже и тем, что увидят сильное войско его величества посреди их областей, готовое предписывать им законы; что пример шведского короля здесь вовсе нейдет; что полки наши те же самые, которые разбили его и готовы разбить турков; что таково его мнение, и что славнейшего и полезнейшего способа его царскому величеству избрать невозможно.
С сим мнением согласились русские министры и генералы, и как оно льстило и честолюбивым видам государя, ему охотно последовали, и, во преки благоразумному мнению немцев, положено было переправиться через Днестр и войти в степи.
Рассуждая об сем движении, все мы сильно обвиняли тех, которые его присоветовали его величеству. Ясно было, что государь принужден будет отступиться от своих намерений. Но зная, что русский народ склонен к спокойствию, ленив и не любит военных трудов, мы уверены были, что царские министры, опасаясь слишком продолжительной войны, нарочно завлекали государя в неудачу, дабы уменьшить в нем пыл воинский и принудить его к покою. Таково было, по крайней мере, мнение почти всех иностранцев.
16-го июня, рано утром, дивизии генералов Алларта и Денсберга выступили в поход. 17-го его величество с Преображенцами, Семеновцами, своими министрами и всею свитою пошел в авангард и вступил в степи. За ним следовал генерал-поручик Брюс с артиллерией. Ариергард составляли дивизия генерала Вейде и конница, приведенная из Ярославля генералом Рене и которую его величество поручил в мое начальство, приказав мне следовать за ним. Дивизия князя Репнина осталась в Сороке для окончания работ и для принятия запасов, которые, по приказанию его величества, должны были быть туда доставлены [В Журнале Петра Великого сказано: "и стояли тут (при городке Сороке) Аллартова дивизия до 20-го (июня), а Вейдева и князя Репнина до 22"].
Генералы Алларт и Денсберг, вышед из степей, прибыли в лагерь генерал-фельдмаршала, который находился в трех милях от Ясс на выгодном местоположении.
Его величество недолго томился в пустынях; маршируя днем и ночью, достигнул он прекрасной долины, орошаемой Прутом, где и расположил свой лагерь тылом к реке. Он тотчас отправил бочки с водою на собственных подводах и на лошадях свиты своей полкам, идущим по степям. Но сие пособие принесло им более вреда, нежели пользы. Солдаты бросились пить с такою жадностию, что многие перемерли. Мы лишились множества людей от безводицы. Жары нестерпимы в сих местах, где видно только небо да горы раскаленного песку, без деревьев, без жителей и без воды [Степи Буджацкие не песчаные: они стелются злачной, зеленой равниною, усеянною курганами. Моро здесь пользуется правом рассказчика. Правда, что в 1711 году эти степи были голы: трава съедена была саранчею].
Дивизия Вейдова и артиллерия, после шестидневного перехода через ужасные сии пустыни, соединилась с лагерем его величества. 23 июня государь ездил осматривать лагерь генерала-фельдмаршала и принял в подданство молдавского господаря. С ним было только три ста рейтаров. Он пожаловал господарю свой портрет, осыпанный алмазами (что в последствии времени пригодилось сему турецкому даннику). В тот же вечер его величество возвратился в свой лагерь, а на другой день приказал наводить два моста на Пруте.
Здесь спокойно оставались мы, от 22 до 29 июня, как будто в самое мирное время, ожидая запасов, которые князь Репнин должен был доставать и привезти. 26-го фельдмаршал и господарь посетили его императорское величество. Войско стояло в строю. Им отдали честь по всему фрунту, и сам государь салютовал саблею, стоя перед Преображенским полком, как генерал-поручик своей армии.
Они приглашены были на торжество, празднуемое ежегодно его величеством в память Полтавского сражения, случившегося 27 июня, по старому стилю.
Все генералы с утра явились к его величеству, дабы вслед за ним отправиться в артиллерийскую церковь, где отслушал он обедню, и где придворный священник [Феофан Прокопович] целых полтора часа говорил проповедь, им сочиненную на случай сего счастливого дня. Полки выстроены были в боевом порядке и составляли три фаса одного каррея; артиллерия занимала четвертый. После обедни стрельба началась с правой стороны артиллерии и продолжалась по всем фасам; полки стреляли по мере приближения к ним огня. После того все генералы следовали за его величеством к его палаткам, где в земле был утвержден стол необыкновенной длины, и за которым насчитал я до ста десяти кувертов с каждой стороны.
Его величество находился в центре стола. По правую руку сидел молдавской господарь, по левую граф Головкин, министры, барон Шафиров и Сава (Сава Владислав. Рагузинский) на углах стола. Генералы, генерал-поручики, генерал-маиоры, бригадиры и полковники, и прочие, каждый по своему чину, поместились за этим же столом. Кроме венгерского вина, ничто мне не понравилось. Оно было отличное, то есть то, которое доходило до меня, ибо полковники, сидевшие ниже, пили другое, а подполковникам подносили особливое, капитанам еще хуже, и так далее (что показалось мне скупостию, недостойной великого государя). Капитаны Преображенские и Семеновские разносили вина; каждый прислуживал шести персонам, имея в своем распоряжении трех слуг для перемены стаканов и бутылок.
Тут-то, милостивая государыня, вино льется, как вода; тут-то заставляют бедного человека, за грехи его, напиваться, как скотину. Во всякой другой службе пьянство для офицера есть преступление; но в России оно достоинство. И начальники подают тому пример, подражая сами государю [В старину пили не по-нашему. Предки наши говаривали: пьян да умен - два угодья в нем. Впрочем, пьянство никогда достоинством не почиталось. Петр I, указав содержать при монастырях офицеров, отставленных за болезнями, именно исключает больных от пьянства и распутства].
Императрица с своей стороны угощала армейских дам. Почти все иностранные генералы имели с собою своих жен и детей, по той причине, что в случае разлуки срок свидания неизвестен, и что, по недостатку почты, никто от своих не получает известия. Если же и придут письма, то генералы и министры имеют похвальную привычку никогда их не отдавать. Можно переписываться только чрез министров иностранных; но не всегда можно быть с ними в сношении. Я говорю по собственному опыту: в течение четырнадцати месяцев я только мог однажды писать к моей милой графине (которая оставалась в Данциге), и то через барона Лоца, посланника короля польского при дворе его царского величества.
Мало дам явилось к императрице. Генеральша Алларт и генерал-маиорша Гинтер одни представились к ее величеству и были милостиво приняты.
Обед государя продолжался целый день, и никому не позволено было выдти из-за стола прежде одиннадцатого часу вечера. Пили, так уж пили (on у but ce qui s'appelle boire). Всякое другое вино наверно меня убило бы, но я пил настоящее токайское, то же самое, какое подавали и государю, и оно дало мне жизнь.
Около пяти часов вечера один из адъютантов князя Репнина привез письма к его величеству. Генерал давал знать, что 4000 быков, 8000 баранов и 300 маленьких польских тележек с рожью, мукой (et de grit) отправлены были к нам. Государь тут же распределил, что куда доставить, и приказал тот же час отправить часть в лагерь генерал-фельдмаршалу.
28 июня мосты были готовы. Артиллерия потянулась через Прут по мосту, назначенному для двора. Вейдова дивизия переправилась по другому, назначенному для войск, и расположилась лагерем в ясской долине, в двух милях от прежнего лагеря.
29 июня (по нашему приходится 10-го июля, ибо русские держатся еще старого стиля) в день святого Петра, в именины его царского величества, я следуя обычаю со всеми генералами пришел поздравить государя. Он принял милостиво наши приветствия и всех нас оставил у себя обедать. Государь празднует и этот день и обедает с своими министрами и офицерами, когда находится в своей армии.
Около пяти часов генерал-фельдмаршал граф Шереметев приказал мне, чтоб я послал моего адъютанта, стоявшего за мною, посадить кавалерию мою на-конь, и велел ей идти вперед к своему лагерю с моим экипажем. Фельдмаршал сказал мне, что мне нужны будут только мои лошади, что я останусь при нем, и что он берется быть моим вожатым. Я отдал приказ адъютанту. Кавалерия была в порядке, а экипаж мой заложен. У русских обыкновенно употребляются телеги, ибо вьючные лошади и лошаки не могли бы выдержать обыкновенные походы их войск (5 а 600 lieues).
Накануне знали, что близь лагеря фельдмаршальского произошло маленькое сражение. 20,000 татар показались на утренней заре и ударили (в рассыпную, по своему обычаю) на передовой пикет, составленный из 600 человек конницы, под начальством подполковника Ропа (de Roop) конно-гренадерского полка моей бригады. Неприятель пробился сквозь отряд, не смотря на все старания командира. Число превозмогло, отряд был окружен ото всюду. Один капитан, родом из Лотарингии, наделал тут чудеса и был убит к сожалению всех офицеров, знавших его. Подполковник взят был в плен, и убито 250 рядовых. Вс° это произошло в виду бригадира Шенсова [Таковой фамилии нет ни в книгах нашего дворянства (старинного), ни в списках офицеров того времени. Кажется, дело идет о Шневищеве, одном из начальников драгунских полков, набранных в 1699 году] (Chensof), родом русского, который был отряжен с 2,500 человек конницы на подкрепление Ропа и не сделал ни малейшего движения.
Генерал Янус, начальствовавший в отсутствии фельдмаршала, при сем случае сделал вс°, что только было возможно, чтоб исправить сию неудачу и предупредить большее несчастие. Он велел выехать четырем конно-гренадерским полкам и всячески старался уговорить бригадира Шенсова, чтоб он по крайней мере хоть показался неприятелю. Но офицер сей отвечал, что он получил приказание охранять лагерь, а не искать неприятелей. Наши конно-гренадеры рассеяли эту сволочь и освободили лагерь (le front du camp). Никогда генерал Янус не говорил мне без бешенства об этом происшедствии и о маневре бригадира Шенсова. А еще должно глотать такие пилюли, не морщась и не жалуясь потому что его величество и фельдмаршал не охотно выслушивают жалобы и не любят видеть ясные доказательства, чтобы у кого-нибудь из русских не доставало ума или храбрости [Благодарим нашего автора за драгоценное показание. Нам приятно видеть удостоверение даже от иностранца, что и Петр Великий и фельдмаршал Шереметев принадлежали партии русской].
Как войска скоро соединятся, то позвольте, милостивая государыня, исчислить вам их силы и познакомить вас с генералами, которые начальствовали полками.
Главнокомандующий - генерал-фельдмаршал граф Шереметев. (Его величество во время дела занимает место генерал-лейтенанта.)
Дивизия Вейдова состояла из 8 пехотных полков, каждый из 1,400 человек состоящий. Всего 11,200 человек; начальниками оной были: генерал Вейде, генерал-лейтенант Беркгольц (Brecols), генерал-маиоры Голосин (Goloccin) и де-Буш и бригадиры граф Ламберти и Боэ.
Дивизия Репнина, состоящая из такого же числа полков и людей; начальники оной: генерал князь Репнин, генерал-лейтенант князь Долгорукий, генерал-маиоры Альфендель и Бом и бригадиры Буш и Галицын.
Дивизия барона Алларта, во всем равная двум первым, была под начальством генерала Алларта, генерал-лейтенанта барона Остена и бригадиров Стафа и Лессе.
Дивизия барона д'Энсберга, также равная другим, находилась в команде генерала барона д'Энсберга и бригадира барона Ремкимга (Remquimgue), его зятя.
Не худо заметить, что русские дивизионные начальники имели комплектное число подчиненных им генералов; немцы же оного не имели; особенно барон д'Энсберг, у которого не было ни генерал-лейтенанта, ни генерал-маиоров, а только один бригадир, зять его. Это происходило от черного коварства генерал-фельдмаршала, не любившего иностранцев, какой бы нации ни были, и не подавшего им никакой помощи, нарочно для того, чтоб вводить их в ошибки и чтоб иметь случай упрекать его царское величество за привязанность его к иноземцам. Однакож, барон д'Энсберг есть тот самый, который с таким великодушием и храбростию защищал Кельскую крепость, осаждаемую герцогом Вилларом в начале прошедшей войны. Он доказал, что был достоин начальствовать не только двенадцатитысячным отрядом, но и целыми армиями. Полки Преображенский, Семеновский, Ингерманландский и Астраханский составляли 15 баталионов, всего 15,000 человек, и были под начальством самого его царского величества, генерал-лейтенанта князя Галицына и бригадира графа Шереметева (сына фельдмаршала); сюда же принадлежали полки канонерской и бомбардирской, каждый из 1,500 человек состоящий.
Дивизия генерала Януса, состоявшая из 8 полков, каждый из 1000 человек, была под начальством помянутого генерала, генерал-маиоров Волконского и Вейсбака и бригадиров Моро-де-Бразе, графа Лионского и Шенсова.
Дивизией Рене, равной по числу полков и людей, начальствовали генерал Рене, генерал-маиоры Витман и Шариков (Cherikof), самый образованный, вежливый и любезный изо всех мне знакомых русских, и два бригадира.
Еще один драгунский полк, составлявший гвардию князя Меншикова, не соединился с армией и остался в Яссах с 2,000 избранных фузиляров, между тем как войско двинулось в Молдавию.
Гвардейский эскадрон его царского величества, состоящий из 300 рейтаров (maоtres, reоtres?), сопровождал государя в его поездках и другой службы не нес.
Все сии отряды составляли на Днестре 79,800 наличного войска. Каждый полк был укомплектован пригнанными рекрутами.
Артиллерия состояла из 60 пушек разного калибра, от двенадцати до четырех-фунтовых, из 16-ти понтонов на телегах и из 200 подвод с ящиками пороховыми - не считая телег, нагруженных бомбами и ядрами.
Кроме сей артиллерии, в каждом полку пехотном и конном, находились четыре малые орудия, двух и трех-фунтовые. Они всегда следуют за полком, с малыми своими ящиками и с нужными офицерами. Их зовут корпусными детьми (ce qu'ils appellent les enfants des corps (кадеты?)).
При каждом полке находятся также малые телеги с амуницией, которая в случае нужды, всегда под рукою, что очень хорошо придумано и достойно похвалы.
Таковы были силы его царского величества. Здесь не считаю 10,000 казаков и 6,000 молдаван, годных только для опустошения земли как и татаре. Сей армии было бы весьма достаточно, чтобы управиться с турками, если б ею хорошо предводительствовали, если б во-время ввели ее в неприятельские земли и если б ее не разделили, как вы в последствии увидите.
29 июня его царское величество сидел за столом до семи часов вечера. Встав изо стола, держал он совет. Генерал Рене предложил отрядить 15,000 человек в Валахию, хорошую сторону, в которой всего было много, и которая могла продовольствовать армию. Он утверждал, что валахский воевода, будучи одной нации и одного исповедания с молдавским господарем, не замедлит покориться, соединит войско свое с войсками его величества и доставит нам жизненные запасы [Бранкоран, господарь валашский, еще прежде Кантемира, был с Петром в переговорах и обещал ему с ним соединиться].
Генерал-поручик Беркгольц был единственный немец на сем совете. Он сильно воспротивился предложению генерала Рене, по причине той, что турки побеждали всякой раз, как против них войска действовали отдельно. Он привел в пример принца Карла V (Лотарингского), который во второй поход, после снятия Венской осады, разделил на четыре отряда свое войско, дабы удобнее оное продовольствовать, и видел, как турки разбили все четыре отряда один за другим, не могши подать им никакой помощи. Но все его рассуждения пропали втуне. Было положено отрядить войско, а начальство поручено генералу Рене, как подавшему первый на то совет. Кроме сих 15,000 отряженных в Валахию [У Рене было восемь драгунских полков (5,056 ч.), баталион Ингерманландцев, до 5,000 молдаван] 4,000 должны были оставаться в Сороке, дабы сберегать нам отступления и для сопровождения провианта в случае, если б мы остались в Молдавии; 2,000 в Могилеве, через который можно было бы воротиться в случае неудачи, да 3,000 в Яссах для охранения Молдавии и для удержания жителей в повиновении.
Фельдмаршал в 9 часов вечера сел верьхом, и я, вслед за ним, прибыл в его лагерь. Господарь остался с его царским величеством. Он был среднего роста, сложен удивительно стройно, прекрасен собою, важен, и с самой счастливой физиономией. Он был учтив и ласков; разговор его был вежлив и свободен. Он очень хорошо изъяснялся на латинском языке, что было весьма приятно для тех, которые его разумели.
Мы догнали мою конницу в версте от фельдмаршальского лагеря, куда и прибыли в 4 часа утра. Тут увидел я в первый раз летучих кузнечиков (саранчу). Воздух был ими омрачен: так густо летали они! Не удивляюсь, что они разоряют земли, через которые проходят, ибо в Молдавии видел я иссохшее болото, покрытое высоким тростником, который съеден был ими на два вершка от земли.
Остальной лагерь его величества перешел через Прут 30 июня. Мост, через который переправился государь со своею свитою, был тотчас разобран; другой оставлен под охранением 500 гренадеров для дивизии князя Репнина, которую ожидали.
Фельдмаршал, возвратясь в свой лагерь, велел призвать бригадира Шенсова и высказал ему вс°, что заслуживало его гнусное поведение, о котором донесено ему было при его приезде одним драгунским полковником моей бригады. Он приказал бригадным маиорам отрядить по 20 человек с каждой бригады для устроения двух мостов, находившихся в тылу нашего лагеря, дабы ему беспрепятственно можно было, в случае нужды, идти соединиться с его величеством. Это стоило труда, потому что мосты наведены были на малых челнах, из выдолбленных пней, кое-как собранных по берегам Прута. Медные понтоны оставались при его величестве для надобностей его собственных.
Того же самого числа (30 июня) генерал Рене прибыл к фельдмаршальскому лагерю и собрал полки, долженствовавшие идти в Валахию под его начальством. Он выступил на другой день по утру и уже в армию не возвращался. Он соединился с кавалерией уже в Польской России, после кампании, когда армия там отдыхала.
В лагере его царского величества и в фельдмаршальском оставались в бездействии до самого 7 июля. В сей день фельдмаршал получил от государя приказание оставить постепенно лагерь и перевести свою малочисленную армию за реку, находившуюся у него в тылу. Фельдмаршал ездил осматривать долину, назначенную им для нового лагеря, и, возвратясь, в тот же день отдал в приказе, что полки станут переправляться один после другого во избежание смятения, могущего произойти на мостах в случае, если войска выступят все в одно время.
Генерал Янус, на которого возложено было исполнение сего, взял с собою бригадира Шенсова, дабы, в случае нападения от неприятеля во время переправы, иметь достаточную причину не употреблять офицера столь ненадежного. Он оставил его у моста, с двумя маиорами и 20-ю драгунами для надзирания за исправностию в исполнении приказов.
8-го июля, на утренней заре, экипажи барона Денсберга, с несколькими полками, переправились по мосту, назначенному для пехоты. Между тем, экипажи генерала Януса потянулись было по мосту, назначенному для кавалерии. Но фельдмаршал, сам за благо рассудив оставить лагерь, приказал переправить прежде свои; а остальным экипажам генерала Януса не позволил переправиться прежде полков Астраханского и Ингерманландского с их обозами. Фельдмаршал во всяком случае рад был делать неприятность иностранным генералам.
9-го июля с утра войско и обозы потянулись, и только малая часть успела переправиться, как более 30,000 татар явились перед лагерем. Войско остановили и тотчас выстроили в боевом порядке под прикрытием рогаток. Пикет отозвали; по приказанию генерала Януса, два баталиона гренадер поставлены были на оба фланга, и в сем расположении стали ожидать приближения татар, дабы угостить их картечью из тридцати орудий. Фельдмаршал, генерал барон д'Энсберг, генерал-лейтенант барон Остен и бригадир барон Ремкимг приехали из нового лагеря. где они находились с прошедшего дня. Фельдмаршал был очень доволен мерами, принятыми генералом Янусом для защищения старого лагеря в случае нечаянного нападения. Он отослал генерала д'Энсберга с его бригадиром к новому лагерю для охранения оного, а в старом оставил только генерал-лейтенанта Остена под начальством генерала Януса, с полками, не успевшими еще переправиться. Их было довольно против и вдвое большего числа татар.
Но как они час от часу умножались, то фельдмаршал приказал казакам и молдаванам (находившимся в новом лагере) прогнать и преследовать неприятеля. Они пустились с быстротою неимоверною, но которая час от часу более и более ослабевала. С обеих сторон вс° кончилось скаканием да кружением.
Один капитан, родом венгерец, вступивший в службу его царского величества, так же как и многие из его соотечественников, после падения его светлости принца Рогоци, находился в лагере с несколькими венгерцами, в надежде быть употребленными в дело. Он уговорил отряд казачий поддержать его, обещаясь доказать, что не так-то мудрено управиться с татарами. Казаки обещались от него не отставать. Он бросился с своими двенадцатью венгерцами в толпу татар и множество их перерубил, пробиваясь сквозь их кучи и рассевая кругом ужас и смерть. Но казаки их не поддержали, и они уступили множеству. Татары их окружили, и все тринадцать пали тут же, дорого продав свою жизнь: около их легло 65 татар, из коих 14 были обезглавлены. Всех менее раненый из сих храбрых венгерцев имел 14 ран. Все бывшие, как и я, свидетелями их неуместной храбрости, сожалели о них. Даже наши конные гренадеры, хоть и русские, т. е. хоть и не очень жалостливые сердца, однако ж просились на коней, дабы их выручить; но генерал Янус не хотел взять на себя ответственность и завязать дело с неприятелем [У Рене было восемь драгунских полков (5,056 ч.), баталион Ингерманландцев, до 5,000 молдаван].
Пока татаре привлекали на себя наше внимание, генерал Янус, предвидя, что наше отступление могло быть обеспокоено еще большим числом татар и даже самими турками, приказал переправить все корпусные экипажи, всех лошадей драгунских и прочей кавалерии и остальные экипажи офицеров, дабы тем удобнее отступить до нового лагеря теснинами, ведущими к мостам, что и производилось во весь тот день и в ночи.
Между тем татаре, не видя никакого движения в лагере, где полки наши стояли вс° еще в боевом порядке за рогатками, ожидая смело их нападения, около третьего часа по полудни отступили, наскакавшись вдоволь, и таким образом дали генералу Янусу возможность безопасно переправиться в новый лагерь, куда вступил он самый последний (10 июля).
Он приказал разобрать оба моста и караулить лодки по нашу сторону реки: они могли пригодиться. К ним нарядили капитана с двумя-стами гренадер.
Того же дня фельдмаршал отдал приказ отрядить по 200 человек с бригады для делания фашинных мостов через большой и глубокой ручей, называемый Малым Прутом и протекавший во сте шагах от нашего нового лагеря, дабы в случае нужды можно было тотчас выступить.
Мосты поспели к полудню 11-го июля. В 5 часов вечера один из генерал-адъютантов его царского величества привез фельдмаршалу приказ, в следствие коего мы, 12 июля, оставили лагерь, и в одной мили от оного нашли его царское величество. Вся армия там соединилась, и таким образом расположилась вся на одной линии. Царь с полками Преображенским, Семеновским, Астраханским и Ингерманландским стоял по левую сторону, и следственно в авангарде. Дивизии Алларта, Денсберга, Януса со всею остальною кавалерией, Брюс с артиллерией и Вейде стояли на правой руке лицом к горе и имея Прут у себя в тылу. 13-го армия пошла в поход, принимая в лево. Экипажи составляли вдоль Прута вторую колонну. Мы прошли три мили до ночи и расположились лагерем, приняв в право (en faisant а droite). Пространство между рекою и горами не позволяло нам расшириться и составить две линии. Мы стали в том порядке, как стояли накануне и как целый день маршировали (т. е. в одну линию).
14-го мы продвинулись еще на три мили, не видав ни города, ни деревни, но кое-где близь лесов рассеянные лачужки, которые показались нам жалкими обителями. Это нас удивило, тем более, что на наших картах по берегам Прута назначено было множество городов и деревень. Мы стали лагерем так же, как и в предыдущие два дни.
15-го армия прошла еще три мили; но переход через крутую гору, находящуюся на самом берегу реки, остановил войско. Мы достигли места, назначенного для лагеря, не прежде как в три часа по полуночи. Мы в тот день видели за сей горою старинную могилу одного молдавского государя. Она имела вид четвероугольной пирамиды, будучи гораздо шире в основании, нежели в высоте (car elle allait en diminuant а mesure qu'elle prenait de la hauteur). Молдаване, следовавшие за apмиею, из коих многие хорошо говорили по-латыни, рассказали вам о ней следующее предание.
Государь, покоющийся в сей могиле, был великий воин, но несчастный во всех своих предприятиях. Учинив нападение на земли одного из своих соседей, он привлек его в свои собственные владения. Оба войска сошлись и сразились в той долине. Кровопролитная битва длилась два дня. Молдавский государь остался победителем; неприятельское войско было им истреблено или захвачено в плен, а противник его найден был между мертвых тел, пронзенный одиннадцатью стрелами. Но победитель в то самое время, как приносил богу благодарения, умер от раны, полученной им в том сражении и которой он сгоряча не почувствовал. Он не имел детей, и войско избрало себе в государи одного из своих начальников. Первым повелением нового государя было каждому воину, каждому молдавскому жителю и каждому рабу принести на три фута земли на сие место. Он после того воздвигнул эту земляную пирамиду, в средине коей находится комната со сводом. Там похоронено тело его предшественника, а комната наполнена сокровищами, принадлежавшими его врагу. - Потом вход в комнату был заделан и пирамида окончена. На вершине ее находилась площадка, сохранившаяся доныне; на ней возвышался трофей из оружия убитых, ныне уже не существующий. Повествователь присовокупил, что все из государей, властвовавших потом, которые хотели проникнуть в сокровенную комнату, умерли прежде, нежели могли вынуть хоть один камень загражденного входа. Курган показался нам тщательно покрытым дерном. Мы спросили у нашего молдавана: кто смотрит за могилою? Он отвечал, что жители, поселенные кругом в трех милях от селе, ежегодно в марте и в сентябре месяце приходят стричь могилу ножницами, подобными тем, кои употребляются нашими садовниками. Он прибавил, что, когда того не делают, тогда бывает неурожай. В заключение он нас уверял, что с тех пор, как саранча напала на их землю, вс° было ею разорено, кроме пространства заключенного в этих трех милях окружности, куда она не залетала, хотя была везде, и с боков и с зади.
Этой истории и ее последствиям мы поверили только отчасти. хотя повествователь и хвалился быть дворянином и военным человеком.
16-го его царское величество приказал выслать 1000 человек конных гренадер, под начальством г. полковника Ропа, с двумя вожатыми, данными царю самим господарем, следовавшим за его величеством со всем своим молдавским двором. Полковник Poп имел повеление изъездить всю сторону, находившуюся в лево от армии вдоль Прута, дабы удостовериться, возможно ли неприятелю напасть на нас с тыла. Он возвратился вечером и объявил нам, что капитан, наряженный с двумя стами гренадерами для охранения лодок, составлявших мосты фельдмаршальского лагеря, и который подвигался вместе с армией, был убит, а с ним и все его люди. Жители, бывшие при полковнике, видели его за две мили от лагеря и показали ему побоище. Они сказывали, что татаре, в числе 20,000, переправились через реку, каждый держась за хвост своей лошади, и неожиданно напали на капитана в одной теснине, где он и погиб с своим отрядом.
Это заставило его царское величество расположить вдоль реки гренадерские взводы в некотором расстоянии один от другого, имевшие между собою коммуникацию и начальствуемые одним подполковником, двумя капитанами и четырьмя поручиками.
В тот же день генерал князь Репнин, сделав усиленный переход, стал на той же линии и занял правую руку или арьергард.
Армия наша, вся вместе состоявшая из 79,800 человек, не считая казаков и молдаван, и, по отряжении войск в Валахию и на охранение Сороки, Могилева и Ясс, вс° еще составлявшая 55,000 уже не составляла и 47,000, как то оказалось на смотру, сделанном 17 июля по приказанию государя: следствие беспрестанных трудов, перенесенных полками, из коих пехотные шли без отдыха от самого 24 февраля (нов. ст.). По счастию, смертность пала по большей части на одних рекрут, которые видимо таяли. Это могу я доказать моими табелями, которые я сохранил. Из всех четырех полков моей бригады, составлявших 4,000 человек на сем смотру, 724 оказались убывшими, из коих только 56 убиты в помянутом сражении при пикете.
17-го генералу Янусу повелено быть готову выступить рано утром со всею нашею конницею и с генералами, ею начальствовавшими, и явиться за час перед светом в палатки его царского величества, дабы получить от него приказания касательно того похода. Как я имел честь приносить ему приказы и всякой день приходить узнавать от него, не было ли чего прибавить для бригады, то я явился к нему. Он просил меня приехать за ним на другой день за полтора часа до свету и сопроводить его к царю, к чему я с охотою и приготовился. Итак 18-го перед светом явились мы к его царскому величеству. Государь отдал генералу свои повеления, и как ни он, ни я по-русски не разумели, то его величество повелел их объяснить на французском и немецком языке, и вручил нам тот же приказ, писанный по-русски с латинским переводом на обороте.
Приказ состоял в том, чтобы нам идти по реке Пруту восемь миль (или 16 лие) до того места, где турки, по донесениям скороходов или шпионов (coureurs ou espions), должны были наводить свои мосты. Если бы генерал их нашел, то должен он был на них ударить и уничтожить их работу, коли только мосты не могли нам пригодиться и остаться в наших руках. Во всяком случае он должен был известить обо всем государя через четырех драгун, посланных полчаса один после другого. В случае же если турков не встретим, то идти к Дунаю и там остановиться, о чем также донести.
Выслушав приказ и хорошо его поняв, мы приступили к исполнению оного, хотя генерал и я не без смеху видели, что употреблены были драгуны и кавалерия на атаку укрепленных мостов (tкte-de-pont). Мы выступили из лагеря в 5 часов и пошли по одной линии, эскадрон за эскадроном. Экипажи наши тянулись в другую линию вдоль берега Прута. Во избежание нечаянного нападения, мы отрядили вперед на довольно большое расстояние двух конных гренадер, с обнаженными палашами; за ними шестеро других с одним унтер-офицером, и подкрепили их двумястами рейтаров (? maоtre s), дабы могли они выдержать первые выстрелы и дать нам время с выгодою атаковать неприятеля. В таком порядке, как мы, так и наш обоз, шли без помешательства и довольно скоро. Около 11 часов утра, прошед не более как 2 мили (или 4 французских лие), вдруг очутились мы, совсем неожиданно, в теснине весьма узкой, ибо река протекала ближе к горе, около которой мы вс° еще тянулись. Генерал Янус, г. Видман (генерал-маиор) и я поехали к передовому отряду гренадеров, которые остановились и дали нам знать, что чем далее они ехали, тем уже становилась дорога. Генерал Янус приказал войску остановиться для отдыха, и мы отправились высматривать местоположение. Земля, неприметно возвышаясь, закрывала от нас сторону, находившуюся перед нами. Когда достигли мы последней точки сего возвышения, мы увидели перед собою широкую долину и, казалось, весьма гладкую; а вдали множество белых голов, скачущих по долине с большою ловкостию и быстротою. Мы тотчас съехали в лево в густоту дерев, растущих на берегу Прута. Мы подъехали, как можно ближе, к неприятелю и наконец усмотрели два укрепления (deux tкtes-de-ponts fraisйes et palissadйes en forme de demi-lune), защищаемые множеством пехоты, которую признали мы впоследствии, по ее калпакам, за янычаров. За ними увидели мы два готовые моста, через которые крупной рысью переправлялась конница и соединялась с тою, которая находилась уже в долине.
Высмотрев вс° добрым порядком, все вместе и каждый особо, генерал Янус, Видман и я возвратились рысью тою же дорогою, и соединились с нашими полками. Тут мы держали совет все трое между собою, ибо генерал не имел никакой доверенности к князю Волконскому и к Вейсбаху (генерал-маиорам), а того менее к бригадиру Шенсову.
Нечего было терять времени. Мы решились спешить нашу конницу и выстроить ее в карре, поставя экипажи в средине. Генерал написал письмо к государю. Мы перенесли нашу маленькую артиллерию в арриергард и на оба фланга, между третьим и четвертым рядом (войско выстроено было в 4 шеренги). Мы приказали артиллерийским офицерам зарядить пушки картечью, а конным гренадерам, составлявшим наш арриергард (или фронт каррея со стороны турок), не стрелять без приказания, что бы ни случилось, я лечь на брюхо при первой команде. Когда наши 32 орудия были уставлены, тогда мы вывели из рядов слабых и больных солдат, большею частию рекрут, и приказали им держать лошадей, находившихся, как и экипажи, в центре каррея. Мы препоручили авангард князю Волконскому, правый фланг авангарда Вейсбаху, величайшему трусу во всей Германии, а левый бригадиру Шенсову. Видман и я, по воле генерала, остались при его особе.
Отроду мы не видывали офицеров столь смущенных, как наших трех авангардных генералов. Беспокойство их очень забавляло нас в ариергарде и вселяло в нас истинную к ним жалость.
В сем порядке мы двинулись, дабы возвратиться туда, отколе мы пришли (?). Генерал Янус, Видман и я дивились исправности сведений, доставляемых его царскому величеству его шпионами: в двух милях от лагеря находили мы два моста, наведенные и укрепленные, когда предполагали найти их еще только начатыми в 8-ми милях, и то не на верное. Вдруг драгун, оставленный нами в тылу, выстрелил вместо сигнала и прискакал к нам. Мы скомандовали полу-оборот на право ариергарду, полу-оборот в право и в лево флангам, и таким образом составили фронт со всех четырех сторон. Только что успели выстроиться, как увидели мы две толпы в челмах, скачущие треугольником и ревущие во вс° горло, как бешеные, думая нас уничтожить. Но как скоро они приближились, первый ряд наших гренадеров лег на земь, и мы встретили их залпом из 12 орудий миниатюрной нашей артиллерии, что удержало их стремление, охладило их пылкость и лишило их очень многих товарищей. Однако ж это не помешало им нас окружить. Но встретя со всех сторон отпор и видя, что нападать на нас опасно, они довольствовались тем, что издали досаждали нам и огнестрельным оружием и своими стрелами.
Здесь, милостивая государыня, должен я вам чистосердечно признаться, что, будучи приучен к огню шестью генеральными сражениями и четырнадцатью осадами, при коих присутствовал я с тех пор, как служу, между прочими при осаде Монмелияна в 1691 и Намюра в 1692, я столько опасаюсь огня, сколько то надлежит человеку доброму и твердому; но мысль о стрелах была для меня столь ужасна, что я внутренне боялся их, того не показывая. Однако ж, когда я увидел их малое действие, я к ним привык и стал смотреть на них, как на чучела, стыдясь моего панического страха.
Было два часа пополудни на наших часах, как турки к нам приближились и с нами поздравствовались. С той поры до десяти часов вечера более пятидесяти тысяч их сидели у нас на шее, не смея ни ударить на нас, ни расстроить нас. Единственный их успех состоял в замедлении нашего марша. Они так часто нас останавливали, что от двух часов до десяти прошли мы не более, как четверть мили. Ночью, однако, сделали они важную ошибку, которой мы и воспользовались, не имея ни какой охоты пропустить случай соединиться с нашим центром, т. е. со всею армией: они все без изъятия, при наступлении ночи, ретировались в ту сторону, откуда явились. Заметив сие, генерал отправил адъютанта на лучшей своей лошади с донесением государю обо всем, что произошло с тех пор, как имел он честь писать его величеству. Он решился идти ночью как можно поспешнее, и мы прошли более мили довольно скоро и безо всякого препятствия. Теперь признайтесь, что, если бы господа Белые Калпаки отрезали нам дорогу, выставя перед нами толпу своей конницы и оставя таковую же у нас в тылу, то мы принуждены были б ночью стоять и, может быть, не успели бы на другой день соединиться с нашей армией и были бы принуждены уступить усталости, если уж не силе.
Турки догнали нас на рассвете в большей силе, нежели накануне; но вс° без пехоты и без артиллерии. Они беспокоили нас стрельбою беспрерывною. Около 5 часов утра увидели мы пехоту, приближающуюся к нам на помощь и которая гордым и медленным своим движением вселила робость в скакунах и наездниках: генерал барон Денсберг со своею дивизией шел на обеспечение нашего отступления. Корпус его соединился с нашим; он сменил наших конных гренадер, находившихся беспрестанно в арриергарде, двумя своими гренадерскими баталионами и дал почувствовать неприятелю беспрерывным и сильнейшим огнем, что не так-то легко было нас смять и помешать нам соединиться с армиею [Петр негодовал на генерала Януса; в журнале его сказано: "и конечно мог оный Янус их задержать (турков), ежели б сделал так, как доброму человеку надлежит". Но, как замечает генерал Бутурлин в истории русских походов, ничто не могло помешать визирю перейти Прут повыше того места и стать в тыл русской армии].
Армия его царского величества не ожидала, когда мы выступали, чтобы мы к ней возвратились с таким прекрасным и многочисленным обществом. Однако, так случилось к величайшему нашему сожалению, и едва вступили мы в лагерь, как увидели противуположную гору покрытою неприятельскими полками.
Генерал-фельдмаршал тремя пушечными выстрелами дал сигнал всей линии выстроиться в боевом порядке, что и было тотчас исполнено. Как турки подступали с левой стороны, то Преображенцы, Семеновцы и полки Ингерманландский и Астраханский вытерпели по большей части огонь неприятельскими во весь тот день почти не имели покоя.
Я не говорил, милостивая государыня, о потери, претерпенной нами во время отступления, и, может быть, полагаете вы, что мы никого не потеряли. Это было бы слишком счастливо. Довольно уж и того, что мы не погибли под усилиями пятидесяти тысяч человек, сражавшихся противу 8 и менее. Мы лишились одного подполковника, двух капитанов, трех поручиков. Ранены были: подполковник моего полка, два поручика и триста с чем-то драгунов и других конных рядовых; раны большею частию были легкие. Генерал барон Денсберг потерял одного пехотного полковника, о котором весьма сожалели, семь или восемь раненых офицеров, 160 рядовых убитыми и 246 ранеными - вс° это менее, чем в два часа с половиною времени. Нет сомнения, что весь наш отряд был бы истреблен, если бы неприятель ранее мог нас заметить. Но он дал нам время выстроиться в карре, что и способствовало нам удержаться и спасло нас от смерти или рабства.
Около пяти часов вечера, 19 июля, его царское величество приказал призвать своих генералов, дабы советоваться с ними о том, на что надлежало решиться. Генералы Янус, Алларт, Денсберг, генерал-поручики Остен и Беркгольц явились, но ни один из генералов русских, ни из министров его величества не показались. Даже и генерал-фельдмаршала тут не было. Генерал Янус взял меня с собою, и таким образом был я свидетелем всему, что ни происходило. На сем-то совете генерал Янус упрекнул его величество в небрежении, оказываемом иностранным его генералам, к которым прибегали только тогда, как дела были уже в отчаянном положении. Он сказал, что неслыханное дело, чтобы он, будучи начальником всей кавалерии и первым генералом армии, не был заранее уведомлен о предположениях всего похода. Он жаловался потом на неуважение министров и русских генералов, и в заключение сказал его царскому величеству, что те же самые люди, которые завлекли армию в лабиринт, должны были и вывести ее. Все иностранные генералы с большим удовольствием слушали генерала Януса. Царь всячески старался обласкать его и так убедительно просил от него советов, что стали не на шутку думать об исправлении запутанного положения, в котором находилась армия.
Турок, слишком приближившийся к нашему левому флангу во время нашего отступления, схвачен был шестью нашими конными гренадерами и приведен к генералу Янусу, который приставил к нему строгий караул и тотчас по вступлении в лагерь отослал его к государю.
Пленного допросили. Он показал, что турецкая армия состояла изо ста пятидесяти тысяч, т. е. из 100,000 конницы и 50,000 пехоты, что вся конница должна была к вечеру соединиться, но что пехота, при которой находилось 160 артиллерийских орудий, не могла прибыть прежде, как к завтрешнему дню около полудня. По сим известиям, после оказавшимся достоверными, приняты были в совете следующие меры: положено было армии воротиться назад, устроясь в карре и оградясь рогатками; экипажи, конница и артиллерия должны были оставаться в центре, и в таком порядке надлежало было стараться по возможности совершить не бесславное отступление. Недостаток конницы более всего мог нам повредить. Наши лошади были совсем изнурены, а турецкие свежи и сильны.
Отдан был приказ в следствии сих положений. Армия вс° еще находилась в боевом порядке, на одной линии, с своими рогатками перед собою. Повелено было всем генералам и офицерам уменьшить, по возможности, свои экипажи и жечь вс° ими бросаемое.
При наступлении ночи, государь, государыня-императрица, министры и весь двор перенеслись на правую сторону с левой, которая стала авангардом. Между тем готовились устроить батальон-каре, что и сделано было в ночь. Гора, по которой рассеяна была турецкая конница, явилась нам вся в огнях, разложенных неприятелем.
Не нужно сказывать Вам, что ночь эта прошла в смятении и беспорядке. Мы видели, что турки на горе то подвигались вперед, то шли назад, и не могли судить о их намерении иначе, как наугад. Генерал барон Алларт, генерал барон Остен и я занимали тот же пост и находились близко друг от друга. И как главным предметом была для нас гора, занимаемая неприятелем, то мы только и старались понять, что происходило там, и к чему клонились эти марши и контр-марши, замеченные нами перед наступлением ночи. Мы подумали, что намерение неприятеля было окружить нашу армию и напасть на нее со всех сторон. Это казалось нам очевидно по движению полков, которые возвращались к тому месту, откуда пришли, дабы обойти левый наш фланг и растянуться вдоль берега Прута, с коего имели предосторожность снять все наши посты.
Неприятелю легче было судить о наших движениях. Он стоял над нами на высоте и лагерь наш был освещен, как среди белого дня, бесчисленным множеством фур и телег, сожигаемых в следствие повеления.
В эту ночь не прошли мы четверти мили. Мы осмотрелись уже на рассвете, и тогда только увидели опасность, в которой находились. Постарались исправиться, каждый на своем посту. Одной только важной ошибки, сделанной князем Репниным, не могли исправить прежде целых шести часов.
Генерал сей начальствовал правым флангом нашего каре и не рассудил, что, как ни медленно подвигалась голова отряда, хвост его непременно должен следовать за нею рысью и вскачь, дабы не отставать; он прошел усиленным маршем, думая, что вс° дело состояло в том, чтоб уйти как можно далее. Таким образом разрезал он фланг, и чем далее подвигался, тем шире становился промежуток, им оставленный.
Экипажи, заключенные в центре, растянулись на просторе, полагая себя огражденными рогатками, и так-то растянулись, что большая часть отделилась от батальона-каре и шла в степи безо всякого прикрытия. Турки, заметив оплошность и видя, что экипажи составляли угол, незащищенный никаким отрядом, скользнули вдоль правого фланга под нашим огнем, отрезали все экипажи, вышедшие из батальона, и захватили их. Экипажей было тут довольно: более двух тысяч пятисот карет, колясок, телег малых и больших попались в руки неприятелю. Здесь-то, милостивая государыня, потерял я свою карету и весь свой обоз. Я успел спасти только une petite paloube с моим бельем и платьем довольно порядочным, que je faisais marcher а la hauteur de mon poste afin de pouvoir changer de linge la nuit. Несколько дам были умерщвлены с детьми своими в каретах. Жена подполковника Ропа, взятого в плен в сражении при пикете, погибла с тремя своими детьми. Почти все слуги, управлявшие экипажами или тут же замешавшиеся, имели ту же участь.
Ошибка князя Репнина была замечена, но слишком поздно. Послан был к нему один из адъютантов его величества с повелением остановиться. Между тем выставили несколько артиллерийских орудий в промежуток правого фланга, дабы отогнать неприятеля и воспрепятствовать ему прорваться. Целых пять часов употреблено было на исправление ошибки, непростительной для генерала. Турки, окружавшие нас со всех сторон и с утра самого не оставлявшие нас в покое, усилили огонь во время долгого нашего растаха. Это было причиною тому, что турецкая пехота и артиллерия в течение дня успела нас догнать.
Генерал барон Алларт был легко ранен в руку; зять его подполковник Лиенро (Lienrot) ранен был смертельно близ него; генерал-маиор Волконский также. Все трое были на левом фланге, на углу фрунта ариергарда (prиs de l'angle du front de l'arriиre-garde). Генерал-лейтенант барон Остен ранен был в правое плечо, что не помешало ему надзирать за безопасностию своего поста, где чрезвычайно стало жарко, когда догнала нас турецкая пехота.
Около пяти часов вечера фрунт нашего батальон-каре дошел до реки Прута. Его величество приказал остановиться и выстроиться. Арриергард, сделав полуоборот на право, стал нашим правым флангом, а правый фланг левым. Едва успели мы произвести сие нужное движение, как турки уперлись своими обоими флангами к реке и заключили нас с трех сторон двойною линией, расположенной полукружием. Несколько времени спустя, горы, находящиеся по той стороне реки, заняты были шведами, поляками киевского палатина и буджацкими татарами.
Выстроенные в батальон-карре и со всех сторон обращенные лицом к неприятелю, мы завалили землею наши рогатки; и пока часть полков погребала нас, остальная производила беспрестанный огонь на неприятеля, который с своей стороны также укреплялся.
Около семи часов, как я возвращался к генералу Янусу, начальствовавшему на правом фланге, где находился и мой пост, исполнив данное им поручение, я был ранен пулею в правую руку, но довольно легко, и мог остаться на своем месте, где люди падали в числе необыкновенном, ибо неприятельская артиллерия почти не давала промаха. В восемь часов вечера три орудия были у меня сбиты. Его величество, посетивший мой пост, как и прочие, приказал их исправить в ночь и к ним присовокупить двенадцатифунтовое орудие.
Могу засвидетельствовать, что царь не более себя берег, как и храбрейший из его воинов (- - - - - le czar ne s'йpargnait pas plus que le plus brave soldat de son armйe). Он переносился повсюду, говорил с генералами, офицерами и рядовыми нежно и дружелюбно (avec tendresse et amitiй), часто их расспрашивая о том, что происходило на их постах. При наступлении ночи роздали нам, по 800 на каждый полк, новоизобретенных ножей, с трех сторон острых как бритвы, которые, будучи сильно брошены, втыкались в землю; нам повелели их бросать не прежде, как когда неприятель вздумает нас атаковать. В эту ночь неприятель сделал только два покушения: одно, при свете фейерверка, на пост, занимаемый генерал-поручиком Остен-Сакеном, а другое на пост генерал-маиора Буша. Их отразили с той и другой стороны. Они приближились снова уже на рассвете и дали знать о себе беспрерывным огнем из ста-шестидесяти пушек, поддержанных беспрестанной стрельбою их конницы и пехоты.
Будем справедливы: генералы Янус, Аларт и Денсберг, генерал-поручики Остен и Беркгольц, генерал-маиоры Видман и Буш и бригадир Ремкинг сделали более, нежели можно пересказать. Между тем как русские начальники показывались только ночью, а днем лежали под своими экипажами, генералы иностранные были в беспрестанном движении, днем поддерживая полки в их постах, исправляя урон, нанесенный неприятелем, давая отдыхать солдатам наиболее усталым и сменяя их другими, находившимися при постах, менее подверженных нападению неприятеля. Должно конечно отдать им эту справедливость, и не лишнее будет, если признаемся, что его царское величество им обязан своим спасением, как и спасением своей царицы, своих министров, своей казны, своей армии, своей славы и величия. Из русских же генералов отличился один князь Галицын, ибо если князь Волконский и был ранен, то так уж случилось от его несчастия, а не через его собственную храбрость.
Коли ночь показалась нам коротка, по тому что не были мы обеспокоены, то утро зато показалось нам очень долгим, по причине быстрого и беспрестанного неприятельского огня, от которого много мы терпели, по крайней мере на правом нашем фланге со стороны фрунта. Войско, приближенное к реке, было совсем безопасно.
Около девяти часов утра его величество, коему не безъизвестно было, что иностранные генералы одни могли спасти его армии, приказал позвать их в центр экипажей, где находилась его палатка. Генерал Янус, которого царь приглашал особенно вместе с бароном Остеном, взял меня с собою к его величеству. Государь милостиво осведомился о моей ране, которая очень меня беспокоила, потому что я только еще промывал ее вином, данным мне генерал-маиором Бушем. У меня не было ни капли. Телеги мои были в числе тех, которыми овладели турки.
Государь, генерал Янус, генерал-поручик Остен и фельдмаршал держали долгое тайное совещание. Потом они все подошли к генералу барону Аларту, лежавшему в карете по причине раны, им полученной, и тут, между каретою сего генерала и каретою баронессы Остен, в которой находилась г-жа Буш, положено было, что фельдмаршал будет писать к великому визирю, прося от него перемирия, дабы безопасно приступить к примирению обоих государей.
Трубач генерала Януса отправился с письмом, и мы ожидали ответа, каждый на своем посту, как объявили нам о смерти генерал-маиора Видмана. Это была невозвратная потеря для царя. Видман был человек достойный и честный, прямой, правдивый, добрый товарищ и хороший кавалерийский офицер, основательно знавший свое дело. Все об нем сожалели, тем более, что он находился не на своем посту: он служил в дивизии генерала Рене и должен был бы с ним отправиться в Валахию, если б его царское величество не оставил его в своей армии из уважения к нему.
Не прошло двух часов по отъезде трубача, как увидели мы, что он возвращается с агою янычаров. Турок прибыл на пост, где находился генерал-поручик Беркгольц, и сказал ему на франкском языке, на котором Беркгольц изъяснялся хорошо, что великий визирь соглашался на требуемое перемирие, и давал нам знать, чтоб мы прекратили наш огонь (что и с их стороны будет учинено), и чтобы мы присылали комисаров для переговоров о мире.
Мы не дождались повелений генерал-фельдмаршала и остановили огонь, каждый на своем посту, и в минуту на той и другой стороне водворилось спокойствие.
Не прошло и двух часов со времени, что перемирие было объявлено и что барон Шафиров отправился в лагерь великого визиря в качестве комисара с препоручением трактовать о мире, как увидели мы всю турецкую армию около наших рогаток; турки приехали нас навестить и полюбоваться нами в нашей клетке. Наконец, они так приближились, что генералы наши возымели подозрение, особенно генерал Янус, который послал г. Беркгольца к великому визирю, прося его приказать войску своему возвратиться в окопы и учредить караулы для удержания турок в повиновении, что, с нашей стороны, должны были сделать и мы.
Генерал-лейтенант Беркгольц возвратился с тем же янычарским агою, который одним словом погнал всю турецкую армию в ее окопы. Он расставил потом караулы (vedettes) со стороны их, а мы с нашей.
Признаюсь, милостивая государыня, изо всех армий, которые удалось мне только видеть, никогда не видывал я ни одной прекраснее, величественнее и великолепнее армии турецкой. Эти разно-цветные одежды, ярко освещенные солнцем, блеск оружия, сверкающего наподобие бесчисленных алмазов, величавое однообразие головного убора, эти легкие, но завидные кони, вс° это на гладкой степи, окружая нас полумесяцем, составляло картину невыразимую, о которой, не смотря на вс° мое желание, я могу вам дать только слабое понятие.
Когда увидели, что дело клонилось к миру не на шутку, мы отдохнули, переменили белье и платье; вся наша армия, начиная с царя, походила на трубочистов; пот, пыль и порох так покрывали нас, что мы друг друга уж не узнавали. Менее, нежели через три часа, все явились в золоте; всякий оделся, как можно великолепнее.
22-го вечером узнали через барона Шафирова, прибывшего из турецкого лагеря для объяснений с его величеством о некоторых спорных пунктах и через час уехавшего обратно, что вс° шло хорошо и что конечно мир будет заключен.
Не могу, милостивая государыня, здесь не упомянуть о благоразумном поступке, который заставил нас уважать турецкий народ. Какой-то спаги, или, что вс° равно, всадник, перешел за указанную черту и явился близь моего поста, где прогуливался я с сыном барона Денсберга, подполковником в Белозерском полку, и с генерал-маиором Вейсбахом. Этот спаги говорил что-то нашим драгунам, находившимся за рогатками, размахивая своею саблею, и полагая, видно, что мы понимали его наречие. Офицер, разъезжавший около их лагеря, заметил, что спаги перешел за положенную черту, и, давая знак возвратиться в лагерь, с твердостию выговаривал ему. Спаги его не послушался; офицер, после двукратного требования, приближился к нему молча, и махом своей сабли чисто отрубил руку, которая упала с саблею к нашим ногам; потом, продолжая путь свой с тем же хладнокровием, простился с нами, коснувшись рукою чалмы своей. Спаги не стал тратить времени и ускакал во весь опор, оставя руку и саблю у ног молодого Денсберга. Сей поступок неверного служит уроком для християн, с какою строгостию должно хранить свое слово, данное и неприятелям.
22 и 23 числа прошли в нетерпеливом ожидании столь нужного и столь желаемого мира. Положение, в котором мы недавно находились, того требовало. Оно было ужасно. Смерть или рабство - не было средины. Нам должно было выбрать из двух одно, если б великий визирь сделал свое дело и служил с усердием государю своему. Надлежало ему только быть осторожным, укрепляться в окопах и оставаться в бездействии. Армия наша не имела провианта; пятый день большая часть офицеров не ели хлеба; тем паче солдаты, которые пользуются меньшими удобностями. Лошади были изнурены (йtaient depuis le mкme temps au filet); некоторые генералы имели при себе несколько кулей овса и кое-как поддерживали своих лошадей; остальные же кони лизали землю и были так изнурены, что когда пришлось употребить их в дело, то не знали, седлать ли, запрягать ли их, или нет.
Вечером 23 июля (по старому стилю) бригадиры получили приказ отобрать розданные ножи, по 800 на каждый полк, и побросать их ночью в реку через надежных офицеров. Узнали также, что в артиллерийском парке зарыто было множество пороху, бомб, гранат и ядер, также и оружия, предварительно сломанного, что предвещало нам конец нашим бедствиям.
Наконец, милостивая государыня, 24 увидели мы одну из придворных повозок (paloube), в которой везли на 200,000 червонцев золота и вещей, обещанных бароном Шафировым в подарок великому визирю. В полдень, его царское величество чрез своего генерал-адъютанта объявил всем генералам, что он заключил с Портою твердый, неколебимый и вечный мир, и приказал дать знать о том всем офицерам и рядовым своей армии.
Если бы сказали нам 22 июля утром, что мир заключен будет таким образом 24-го, то всякий почел бы, конечно, мечтателем и сумасшедшим того, кто б осмелился ласкать нас надеждою на такое несбыточное счастие. Я помню, что, когда трубач генерала Януса отправился с письмом фельдмаршалов, в котором просил он перемирия, генерал сказал нам, возвращаясь к нашим постам, что тот, кто завел его царское величество в это положение, должен был быть величайшим безумцем всего света; но что, если великий визирь примет наше предложение в настоящих обстоятельствах, то это первенство принадлежит ему. Богу угодно было, чтоб генерал неверных ослеплен был блеском двух сот тысяч червонцев, для спасения великого множества честных людей, которые, по истине, находились в руках турков.
В час по полудни отоманы обнародовали мир, и почти в то же время фельдмаршал отдал приказ армии выступить в поход в шесть часов вечера, в новом боевом порядке, коего план роздан был всем генералам, дабы каждый из них занял свое место. Войско должно было выступить из лагеря с распущенными знаменами, с барабанным боем и с флейтами перед каждым полком.
Не нужно было приказывать офицерам, у коих оставались еще экипажи, их облегчить: необходимость и так уж того требовала. Множество добра побросали в лагере, ибо лошади едва таскались, изнуренные и чуть живые.
Прежде нежели оставим лагерь, вы позволите, милостивая государыня, исчислить вам потерю обеих армий в эти четыре дня. Достоверно, что его царское величество лишился не более, как 4,800 человек убитыми. Из генералов убит один г. Видман; два полковника, пять подполковников, 18 капитанов и 26 нижних чинов разделили с ним ту же участь. Турки чистосердечно признались нам, что они потеряли убитыми 8,900 человек, между прочим одного любимца их султана и множество офицеров.
24-го, в 6 часов вечера, армия выступила в поход центром правого фланга. Четыре батальона, в нем находившиеся, составляли фрунт под командою генерала барона Денсберга, генерал-маиора Альфенделя и бригадира Моро-де-Бразе (Moreau de Brasey, Comte de Lion en Beauce). Прочие генералы следовали по старшинству; Адам Бейде и князь Галицын составляли ариергард, а солдаты несли рогатки, как и во время сражения. Армия, составляя батальон-карре, гордо прошла мимо турков, выстроенных в одну линию в долине по левую нашу руку. Мы шли до самой ночи по берегу Прута, который был от нас в право, а горы в лево.
Один французский инженер, по имени Терсон, человек самый честный, уважаемый царем и русскими, приятель всего света, удостоверил меня, что есть люди, имеющие верные предчувствия о своей смерти. Сей француз подружился со мною в Риге, где я узнал его; и когда шесть месяцев после встретились мы в той же армии, он часто делал мне честь навещать меня и довольствоваться моей хлеб-солью. В тот день, как возвратились мы в лагерь, в сопровождении неприятелей, он ко мне пришел поздравить меня с достославным нашим отступлением и с тем, что генерал Янус благосклонно отзывался ему обо мне, радуясь, что в сем случае имел меня при себе. Я отвечал, что генерал Янус отдавал свои приказания с такою ясностию, что офицеру, как бы тупо ни было его понятие, не возможно было их не выполнить. Умирая с голоду, я ел с большим апетитом то, что мог еще найти годного в моих запасах, и Терсон последовал моему примеру. Тут открыл он мне за тайну, что ему из Молдавии не выдти, и что он оставит в ней свои кости. Я всячески старался рассеять его мрачное предчувствие, но тщетно. Заключили мир, армия выступила. Терсон прибыл к моему посту и довольно долго со мною разговаривал. Я стал смеяться над его предчувствием, доказывая его ложность, ибо мир был заключен. Он отвечал, что генерал Янус, которому также он открылся, делал ему то же рассуждение, но что он и мне даст тот же ответ, как и генералу, именно, что он из Молдавии еще не вышел, и что мы успеем над ним посмеяться, когда войско перейдет за Днестр. Несколько времени спустя, он меня оставил и поехал к генералу Янусу, который, страдая подагрой, ехал в карете вдоль правого фланга во сте шагов от фрунта. Поговорив с ним немного, он оставил его по некоторой нужде. Один из татар, следовавших за нашей армией в намерении что-нибудь подцепить, проскакав мимо его, воткнул в него копие и оставил его мертвым, не сняв даже с него шляпы. Генерал Янус послал за мною своего адъютанта и показал мне его тело, принесенное к батальону гренадерами, и которое было еще тепло. Мы жалели об нем от всего сердца и д
ивились между тем предчувствиям, которые оспоривал я с упрямством. Фельдмаршал послал трубача к великому визирю с жалобою на нарушение условий. Трубач возвратился ночью с предписанием вешать всех татар, которые попадутся нам в руки, гоняясь за нашей армией.
При совершенном наступлении ночи, его царское величество велел остановиться батальону-каре. Мы выстроились как можно исправнее. Мы расположились на биваках. Ночлег был краток, и ночь чрезвычайно дождлива.
Не правда ли, что вы находите меня нечувствительным в отношении к вашему полу, ибо до сих пор не говорил я вам о всем, что претерпели дамы, находившиеся в нашей армии? Вообразите их себе, милостивая государыня, посреди ужасов четыредневного сражения, подверженных тем же опасностям, как и мы; кареты их простреляны были пулями, разбиты пушечными ядрами; и эти милые дамы должны были попасться в плен, если не погибнуть в нечаянном нападении, коего мы только и опасались. Не знаю, более ли они страдали во время битвы, нежели радовались о своем избавлении; но знаю, что генерал-маиорша Буш, три недели после, не могла еще оправиться от страха, ею претерпенного в те четыре дня, как мы имели дело с турками.
Как об условиях мира хранили глубокое молчание, то мы (иностранцы) никого и не расспрашивали, а рассуждали о них между собою, не сомневаясь, чтоб они не были весьма тягостны для его царского величества. Однако, мы узнали обо всем в походе (25-го июля) и совсем неожиданным для нас образом.
Армия выступила в поход на рассвете с экипажем, уменьшенным по крайней мере двумя третями. В полдень пришли мы в теснину, где мы так долго простояли в начале нашего похода. Я был один из начальников авангарда или фронта нашего батальон-карре, который для большей удобности экипажей разделился при входе в теснину. Мы первые прибыли в долину, находящуюся за тесниною: место приятное, окруженное густыми деревьями и огражденное с лева высокими лесистыми горами, а с права рекою Прутом, разливающим на свои берега прохладу, которой мы и воспользовались. Там настигли меня с начала генерал-маиор Буш, а в след за ним генерал барон Остен. Все трое мы прогладались. Карета госпожи Буш ехала не вдалеке. Муж ее послал спросить, нет ли у ней чем бы нам пообедать. Эта милая дама прислала нам бутылку венгерского вина, четыре холодных цыпленка, хлеба довольно черствого, но вс° ж хлеба, и мы, при приближении такого сильного сикурса, избрали местоположение и стали работать с одинаковою жадностию. Бутылка нашлась недостаточной для утоления нашей жажды: мы послали за подкреплением, которое и было нам доставлено с тою же любезностию. Только что мы кончили наш обед, фельдмаршал на нас наехал и попросил нас угостить трех пашей, присланных от великого визиря к его царскому величеству, покаместь государь не даст им ответа. Мы к ним отправились. Один из них говорил хорошо по-немецки, еще лучше по-латыни. Он достался на мою долю; друзья мои довольствовались оба одним из остальных, говорившим только по-немецки. В минуты первых приветствий слуги фельдмаршальские разбили шатер, постлали наземь ковер турецкий, на который усадили мы наших трех пашей. Они сели, сложив ноги крестом, и велели принести себе трубки, коих чубуки столь были длинны, что головки их лежали на земле. С начала разговор наш был общий. Они сказали нам, что великий визирь послал их предложить его царскому величеству 2,000 человек спаги для отогнания татар, нас преследующих, и из коих шестеро ночью были пойманы, не считая тридцати убитых нашими конными гренадерами. Наконец, па
ша, говоривший по-латыни, коль скоро узнал, что я француз, подозвал меня к себе и громко объявил, что французы были приятели туркам. Тогда, вступив в частные рассуждения, я спросил у него, по какой причине и на каких условиях заключили они мир? Он отвечал, что твердость наша их изумила, что они не думали найти в нас столь ужасных противников, что, судя по положению, в котором мы находились, и по отступлению, нами совершенному, они видели, что жизнь наша дорого будет им стоить, и решились, не упуская времени, принять наше предложение о перемирии, дабы нас удалить. Он объявил, что в первые три дня артиллерия наша истребила и изувечила множество из их единоземцев, что у них было 8,000 убитых и 8,000 раненых, и что они поступили благоразумно, заключив мир на условиях, почетных для султана и выгодных для его народа.
Вы чувствуете, милостивая государыня, что, увидя случай отозваться с похвалою о нашей армии, я не стал скромничать и, признаюсь, отроду не хвастал я с таким усердием и не встречал подобной доверенности. Потом я сказал ему, что, будучи доволен изъяснением причин, по которым заключили они мир, я хотел бы знать и условия оного: он охотно исполнил мое желание, выпивая кофе, который между тем им подносили. И вот они, сии условия, которые тем более изумили меня, что, основываясь на предложениях, показанных мне в Риги Левенвольдом, я полагал короля шведского истинною причиною войны.
1) Его царское величество возвратит туркам Азов, срыв новые укрепления оного, также и крепости, выстроенные им по берегу.
2) Флот свой и морское войско переведет он в Воронеж и не будет иметь другой, ближайшей пристани к Черному морю, кроме как Воронежской.
3) Казакам возвратит их старинную вольность, а Польше Украйну Польскую, так же, как и Эльбинг и другие города, им захваченные.
4) Выведет без изъятия все полки, находящиеся в разных частях Польши, и впредь, ни под каким предлогом и ни в каком случае, не введет их обратно, сам или через своих генералов.
5) Наконец, его царское величество даст королю шведскому свободный пропуск в его государство, даже, в случае нужды, и через свои владения, с конвоем, который дан будет от султана; также не станет никаким образом тревожить короля во время проезда его через Польские владения, обязуясь в то же время удержать и Фридерика-Августа, курфирста Саксонского, от всякого не приязненного покушения как на особу короля, так и на конвой, его сопровождающий.
Таковы были условия мира, столь полезного и столь нужного для славы его царского величества. Прибавьте к тому и 200,000 червонцев, подаренных великому визирю (что подтверждено мне было моим пашею). Он сказал мне, что, спустя час по отступлении армии нашей шведский король переехал через Прут на челноке, сделанном из выдолбленного пня, пустив лошадь свою вплавь, и сам шест прискакал в лагерь великого визиря; что король говорил ему с удивительною гордостию и между прочим сказал, что, если один из его генералов вздумал бы только заключить таковой мир, то он отрубил бы ему голову, и что ему, визирю, должно то же самое ожидать от султана. На всю эту брань великий визирь отвечал только то, что он имел от султана приказание, и что он ничего не сделал без согласия одного министра (de sa hautesse), находящегося в его лагере, и своего военного совета.
Мы разговаривали обо всем этом, как фельдмаршал пришел им объявить, что его величество принимает учтивое предложение великого визиря. Паши откланялись, взяв с собою шестерых татар, схваченных нами ночью, и отослали их связанных к великому визирю для примерного наказания.
Я всегда воображал себе турков людьми необыкновенными; но мое доброе о них мнение усилилось с тех пор, как я на них насмотрелся. Они большею частию красивы, носят бороду не столь длинную, как у капуцинов, но снизу четыреугольную, и холят ее, как мы холим лошадей. Эти паши, хотя все трое разного цвета, имели красивейшие лица. Тот, с кем я разговаривал, признался мне, что ему было 63 года, а на взгляд нельзя было ему дать и сорока-пяти.
Армия наша, расстроившая батальон-каре при входе в теснину, разделилась в долине, находящейся при выходе из оной. Его царское величество с Преображенцами, Семеновцами, Астраханцами и Ингерманландцами стал в авангарде в двух милях от теснины. Генерал-лейтенант Брюс с артиллерией и дивизия княэя Репнина следовали за его величеством и расположились лагерем в полторе-мили: генерал барон Денсберг в одной мили; генерал барон Алларт в полумили, с кавалерией, которою командовал он по приказанию его величества, ибо г. Янус страдал в это время подагрою. Дивизия же Адама Вейде осталась при выходе из теснины. Двух тысячный турецкий отряд разделился на три части: одна осталась в тылу армии, а две другие расположились по ее флангам. В таком расположении и наблюдая вс° те же дистанции, мы пошли на Яссы, где надеялись найти все запасы, нужные для обратного нашего похода через степи. Мы достигли сего города в шесть переходов, каждый в четырех милях состоявший. Там оставались мы четыре дня и запаслися всем, что могли только найти.
Много претерпел бы я во время сего перехода, если бы генерал барон Алларт, зная, что я потерял весь мой экипаж, не снабдил меня великодушно повозкою, четверкою лошадей и прекрасною палаткой, с ее маркизою. А как в повозочке моей (paloube) с одеждой и бельем находилась и постеля, то я в своем несчастии почитал себя счастливейшим из смертных.
Дав четырехдневный отдых своей армии и собрав запасы для перехода через степи, его царское величество повел нас вдоль Прута до (Stanope) Станопа, по дороге не столь трудной и дальней, как Сороцкая. В Станопе мы стояли опять четыре дня по той причине, что его величество приказал навести один только мост для переправы всей армии.
Здесь расстались мы с тремя пашами и с их отрядом. Дорогой имел я честь несколько раз с ними разговаривать, а однажды и обедать вместе у генерал-лейтенанта барона Остена. Они попросили рису вареного на молоке и наелись им, насыпав кучу сахара. Мы никак не могли заставить их пить венгерского вина, как ни просили; они предпочитали кофей, свареный по их обычаю, и который пили они целый день.
От Станопы армия в четыре дня пришла к Могилеву на Днестре, куда прибыл уж Сороцкий гарнизон, истребив мост и наружные укрепления города. Новый мост, который должно было навести на Днестре, задержал нас тут еще восемь дней. Буджацкие татаре вздумали было нас беспокоить. Казачий полковник заманил их по своему в засаду. 160 были убиты, шестеро взяты в плен, и фельдмаршал велел их повесить всех на одном дереве на самой высокой из соседних гор, дабы устрашить тех, которые вздумали бы опять нас беспокоить в нашем лагере или фуражировке, что не переставали они чинить с нами от самой Станопы.
Мост был готов, и армия спокойно переправилась в трое суток. Шесть батальонов гренадер остались в ариергарде лагеря, из опасения, чтоб татаре, кроющиеся в горах, не потревожили переправы наших последних полков. Но они оказались более благоразумными, нежели мы предполагали; проученные последнего своею неудачей, они уже не показывались, и отступление наше совершилось со всевозможным спокойствием.
Во время нашего пребывания в лагери за Днестром в Подолии, его царское величество пожелал узнать в точности потерю, им понесенную в сей краткий, но трудный поход. Приказано было каждому бригадиру представить к следующему утру подробную опись своей бригаде, определив состояние оной в первый день вступления нашего в Молдавию и то, в котором находилась она в день отданного приказа. Воля его царского величества была исполнена: из 79,800 людей, состоявших на лицо при вступлении нашем в Молдавию, если вычесть 15,000 находящихся в Валахии с генералом Рене, оставаться надлежало 64,800: но оказалось только 37,515. Вот вс°, что его царское величество вывел из Молдавии. Прочие остались на удобрение сей бесплодной земли, отчасти истребленные огнем неприятельским, но еще более поносом и голодом.
На третий день нашего пребывания в новом лагере, куда припасы стекались изобильно из Каменца и других городов подольских, государь, императрица, свита их и министры (за исключением барона Шафирова и графа Шереметева, оставленных в лагере турецком заложниками мира) отправились incognito в 10 часов вечера, под прикрытием одного только гвардейского эскадрона, к Ярославу. Там, по приказанию государя, приготовлены были суда, на которых он Вислою отправился в Торн, где императрица, в то время брюхатая на седьмом месяце, располагалась родить. Это был первый ее ребенок с того времени, как она признана была императрицей: честь, коей она достойна более многих принцесс, которые должны бы краснеть от стыда, видя, что женщина ничтожного происхождения (une femme de rien), безо всякого образования, не воспитанная в чувствах величия и душевной возвышенности, свойственных высокому рождению, поддерживает сан императорский со всею честию, величием и умом, которые можно было бы только ожидать от самой знатнейшей крови.
На другой день отъезда его величества, фельдмаршал со всею армией выступая в поход и остановился лагерем в Шарграде, куда, по его приказанию, съехались все генералы из разных мест, где они находились, ибо армия была распределена по разным направлениям для удобства продовольствия и фуражировки. Когда генералы собрались в палатках фельдмаршала, он объявил им, что его царское величество, заключив мир с турками, не имел уже надобности в столь великом числе генералов, что он имел повеление от государя отпустить тех из них, которые по их большому жалованию наиболее были ему тягостны, что он именем его царского величества благодарит их за услуги, ими оказанные, особенно в сей последний поход; потом он роздал абшиды генералам, коим прилагаю здесь список, включая в том числе тех, которые оставили службу его величества с 1 января 1711 года.
Список генералам, отпущенным его царским величеством или оставившим его службу без отпуску.
Фельдмаршал генерал-лейтенант Гольц отошел без отпуску, не получив 60,000 экю, и более, должного ему жалованья.
Генерал Янус отошел без отпуску по той же причине.
Генерал барон Денсберг отпущен с абшидом.
Генерал-лейтенант барон Остен отпущен с абшидом.
Генерал-лейтенант Беркгольц отпущен с абшидом.
Генерал-лейтенант Ностиц, эльбингский комендант, отошел без абшида, самовольно удовлетворив себя 50,000 экю, которые считал за государем.
Бригадир граф де-Фриз отошел без отпуска.
Бригадир Моро-де-Бразе (comte de Lion en Beauce) отпущен с абшидом.
Бригадир Боэ отпущен с абшидом.
Бригадир барон Ремкинг отпущен с абшидом.
Бригадир граф Ламберти отпущен с абшидом.
Барон Денсберг, кавалерийский полковник, отпущен также с абшидом.
Полковник от инфантерии Meerops отпущен также с абшидом.
На следующий же 1712 год отпущены с абшидом генерал барон Аларт и генерал-лейтенант Флюгель.
14 иностранных полковников отпущено с абшидом: некоторые же отошли сами.
22 подполковника отпущены с абшидом, отчасти отошли.
156 капитанов отпущены или отошли сами.
Фельдмаршал не слишком много истратил денег, отпуская всех сих офицеров, ибо никому ничего не заплатил; и до сих пор за ним пропадает жалования моего за 13 месяцев [Кажется, слышишь храброго капитана Dalgetty, жалующегося на недоимки и неисправность в платеже жалованья] по 130 рублей на месяц (рубль стоил 5 фр. ливров): я получал 70 рублей, как бригадир, 40, как полковник, и 20, как капитан.
Генерал барон Денсберг имел ужасную схватку с фельдмаршалом касательно денег; но это ни к чему не послужило. Делать было нечего; мы решились терпеть; генерал барон д'Энсберг, генерал-лейтенант барон Остен и я отправились вместе через Satanope, Тарнаполь (где мы встретили полки генерала Рене, возвращающиеся из Валахии, и которые там обогатились в той же мере, как мы обнищали) и потом через Замосц в Леополь, где целый месяц отдыхали от трудов нашего сумасбродного похода. В сем-то городе познакомился я с госпожею коронною старостихой и ее сестрою, госпожею великой хорунжихою. Обе они сестры великому коронному гетману Синявскому. Сии дамы оказали мне множество вежливостей: между прочим, получил я от старостихи прекрасного испанского табаку, который оживил мой нос, совсем изнемогавший без сей благодетельной помощи, для меня необходимой.
Из Леополя мы сухим путем приехали в Варшаву, где отдыхали еще один месяц. Оттуда Вислою отправился я с бароном Остеном и его супругою в Данциг, где нашел я свою жену и семейство свое, умноженное одною наследницею, милым и прекрасным ребенком.
<ИСТОРИЯ ПЕТРА
ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫЕ ТЕКСТЫ>
Извл.<ечения> из Введения. Штраленберг.
Голиков. Введение. Philipp Johann von Stralenbergs Nord und цstlicher Theil von Europa und Asien. Stokholm. 1730.
Штраленберг говорит о двух сторонах, существующих в России, за и против Петра I. Опозиция негодует:
1) на возведение на высокие степени людей из низкого звания, без различия с дворянами,
2) что государь окружил себя молодыми людьми, также без разбору,
3) что дозволяет им осмеивать бояр, наблюдающих старые обычаи,
4) что офицеров, выслужившихся из солдат, допускает к своему столу и с ними фамильярно обходится (в том числе - Лефорт),
5) что сыновей боярских посылает в чужие края для обучения художествам, ремеслам и наукам, недостойным дворянского званья,
6) что записывает их в салдаты и употребляет во всякие работы,
7) что дал князю Ромодановскому власть неограниченную. Вс° сие бояре почитали истреблением знатных родов, унижением дворянства и безнравственностию. Прочие причины негодования суть:
1) Истребления стрельцев.
2) Учреждение Тайной канц.<елярии>.
3) Данное холопьям дозволение доносить на господ, укрывающихся от службы - и описывание их имения в пользу доносителей.
4) Новые, разорительные подати.
5) Построение С.-Петербурга, чищение рек и строение каналов.
6) Военные суды, жестокость и невежество судей.
7) Отменение в определениях и приговорах изречения: государь указал, а бояре приговорили. Следствием сей меры было, говорит Штр.<аленберг>, то, что никто не смел государю говорить правды.
8) Славление Христа о святках, государя и первых бояр, ругательство веры, училище пьянства.
9) Принуждение, чинимое купцам, товары привозить в П. Б. и торговые казенные караваны в Пекин - разорительные для торговли.
10) Перемену русского платья, бритье бород, немецкие обычаи, иностранцы - причины мятежей и кровопролития.
11) Суд над царевичем.
***
Густав Ваза, узнав, что королева Елисавета прислала ц.<арю> Ивану Васильевичу пушки в подарок, жаловался ей на то. На большом сейме в Любеке 1563 году определено не впускать в Россию корабельных мастеров, что ими было исполнено, когда до 300 художников и мастеров прибыли было в Любек морем. Герберштейн был того же мнения.
***
Особы, доставившие важнейшие сведения Голикову, были: д.<ействительный> т.<айный> советник сенат.<ор> и кав.<алер> Ив.<ан> Ив.<анович> Неплюев, адмиралы Алексей Ив.<анович> Нагаев, Семен Ив.<анович> Мордвинов, Ив.<ан> Лукьянович Талызин, комиссар Крекшин, и московские купцы Сериков, Евреинов, Полуярославцев и Ситников и олонецкий куп.<ец> Барсуков. Незнаемые Голикову люди, на которых он, однако, ссылается, суть: превосх.<одительные> господа граф Андр.<ей> Ив.<анович> Ушаков, Фед.<ор> Ив.<анович> Соймонов, барон Иван Ант.<онович> Черкасов и Абр.<ам> Петр.<ович> Ганнибал.
***
Князь Ромодановский был истинный бич горделивости боярской.
***
Святки праздновались до 7 января. Петр одевал знатнейших бояр в старинные платья и возил их по разным домам под разными именами (?). Их потчивали по обычаю вином и водкою и принуждали пьянствовать, а молодые любимцы приговаривали: пейте, пейте: старые обычаи лучше ведь новых.
***
"Я, как поехал от Вас, не знаю: понеже зело удоволен был Бахусовым даром. Того для - всех прошу, если кому нанес досаду, прощения, а паче от тех, которые при прощании были, да не напамятует всяк сей случай и проч." (Письмо Петра к гр. Апраксину).
***
За посылание молодых людей в чужие края старики роптали, что гос.<ударь>, отдаляя их от православия, научал их басурманскому еретичеству. Жены молодых людей, отправленных за море, надели траур (синее платье) (Фамильное предание).
***
Народ почитал Петра анти Христом.
***
Подати при Петре:
1) Пошлины со всяких товаров, с дров, сена, всякого хлеба и других cъecтн.<ыx> припасов, со всего продаваемого в городах на ярманках и Торжках, во владельческих и монастырских селах и деревнях, с весов и мер, с мельниц, мостов и перевозов, с рыбных ловель, с ульев и меду, с пустошей, с лавок и шалашей, с бань торговых и домашних, с варения пив и других питьев, с извощиков, с найму работников, с постоялых дворов, с лошадей и с пригоняемого в Москву скота на продажу, с трески - рыбы (ловимой в Кольском уезде) и проч.
2) Пошлина со всяких крепостей, с явки (за явление) духовных и отпускных, с подачи челобитен исковых и явочных, с записки и печатания (печати), контрактов, договоров, писем (заемных) и всяких сделок, с венечных памятей, свадеб иноверческих и со вновь введенной гербовой бумаги.
3) Сбор денег на содерж.<ание> войска с тех, кои прежде обязаны были служить, с жалов.<анны>х поместий и сбор с губерний на флот и армию.
4) Подушная (перепись генеральная государству) по 80 коп., потом по 70, с однодворцев и купцов по 1 р. 20 коп. Иностранцы, торгующие в Сибири, сравнены в оброке с русскими.
5) Сбор для Ладожск.<ого> канала.
6) Сбор временный с хлебопашцев по 1 четверику с двора, а единожды с души (на магазины).
7) Сбор на один год со всех получающих жалование от фельдмаршала до салдата, и от министра до подъячего - также и с духовных, состоящих на жаловании (кроме иностранцев, служ<ащ>их по контрактам и без контр.<акта>).
***
Примеч.<ание> Голикова:
Большая часть сих податей уже существовала, иные взимались не для государя - четверть хлеба была от 25 до 30 коп.
С венечной памяти взималось по 25 коп.
***
Рыбий клей и икра, соболи, ревень, поташ, смольчуг и табак были казенной монополией. Первыми пользовалось духовенство.
Соболями сибирское начальство, чиновники и купцы (продавались в Сибирском приказе).
Поташ и смольчуг были губительны для лесов.
Доходы питейные, соленые и таможенные издревле принадлежали казне. - Петр пресек корчемство, воровство в соляных промыслах, потаенный провоз etc. Он умножил доходы отпуском в Европу, в Персию и Китай - казенных товаров.
***
Петр заключает мир со Швецией, не сделав ни копейки долгу, платит Швеции 2,000,000 р., прощает государственные долги и недоимки, и персидскую войну оканчивает без новых налогов (с пошлиной на получающих жалование). По смерти своей оставляет до 7,000,000 р. сбереженной суммы.
Годовой расход его двора не превосходил 60,000.
***
Петр I, когда призывал купца Мейера в сенат, то всегда приказывал ставить для него стул.
***
Петр замышлял о соединении Черного моря с Каспийским и предпринял уже ту работу.
***
Отпуск в Пекин казенных караванов принес пользу русским купцам, ибо китайцы дешевле покупали товары на нашей границе, чем в Пекине от комисаров казенных. Купцы наши с тех пор сами стали ездить в Пекин.
***
Петр, получив от Апраксина слишком учтивое письмо (пишет Голиков), отвечает, что он сомневается, к нему ли оно писано; ибо оно с зельными чинами, чего де я не люблю, и ты знаешь, как к компании своей писать. В другом письме запрещает он ему слово величество.
***
В деяниях Стоглавого собора (при царе Ив.<ане> Вас.<ильевиче> в 7059 г.) между прочим: "Творящие брадобритие ненавидимы от бога, создавшего нас по образу своему". - Далее правило св. апостолов: "Аще кто браду бреет и преставится тихо, недостоит над ним пети, ни просфоры, ни свещи по нем в церковь приносити с неверными да причтется" etc. ("Обличение неправды раскольничей". 1745 г.)
Царевич Алексей Петрович родился 1690 г., февр.<аля> 29. До 699 находился он при матери своей; царицы Евдокии Федоровне, когда была она заключена в Суздальский монастырь. Суеверные мамы и приставники ожесточили его противу отца, а духовные особы, при обучении его православию, вкореняли в нем ненависть к нововведениям. При чтении священных книг останавливали его при некоторых текстах, выводя разные из оных политические заключения etc. Петр до самого того времени не имел времени им заняться. По истреблении же стрельцев и заключении царицы, обратил он на него свое внимание и приставил к нему двух господ Нарышкиных, ошибочно полагая их к себе приверженными. В 1701 году Петр назначил Меншикова обер-гофмейстером к царевичу, а гофмейстером министра своего ст.<атского> и воен.<ного> сов.<етника> фон-Гизена (или Гуйсена). Сей Гизен написал Ист.<орию> Петра I-го, но не кончил оной. Петр дал ему письменную инструкцию (от 3 апр.<еля> 1703 г.). чему должен он обучать царевича; между тем ожесточенный отрок выучился только притворствовать. Потом Петр произвел его сержантом гвардии, брал его с собою в походы; в разных сражениях, при взятии Ноттенбурга (Шлиссельбурга), Копорья, Ямбурга и Нарвы царевич находился при нем, но в безопасности. Он сопровождал отца во время его путешествий в Польшу, в Архангельск etc. Петр употреблял его и в государств. делах, а перед турецким походом поручил ему и главное правление.
***
Государь после казни ростовского архиерея Досифея отправился в П. Б. Занялся учреждением коллегии, определил в сенат генерал- и обер-прокуроров, издал указ о строении домов, печей, труб и кровель, безденежно роздал П. Б. жителям парусные и гребные суда и установил по праздничным и по всенедельным дням экзерсиции на воде. По вскрытии Невы занялся он еще более флотом и корабельными работами, беспрестанно разъезжая из П. Б. в Кроншт.<адт> и обратно. Все полагали, что дело царевича кончено и предано забвению. Вдруг оно возобновилось. Пойманы были письма, и у некоторых найдены в платьях, и Петр велел снова начать следствие.
***
Петр, простив многих знатных преступников, пригласил их к своему столу и пушечной пальбою праздновал с ними свое примирение (Ломоносов).
***
Петр звал к себе Лейбница и Вольфа, первому пожаловал почетный титул и пенсию. Лейбниц уговорил славного законоведца и математика Голдбаха Христиана приехать в Россию.
***
Иеромонах Симеон Полоцкой и иеромонах же Димитрий (в последствии св. ростовский митрополит) занимались при дворе Алексия Михайловича астрологическими наблюдениями и предсказаниями. Первый из них прорек за 9 месяцев до рождения Петра славные его деяния, и письменно утвердил, что "по явившейся близ Марса пресветлой звезде он ясно видел и как бы в книге читал, что заченшийся в утробе царицы Наталии Кирилловны сын его (царя) назовется Петром, что наследует престол его, и будет таким героем, что в славе с ним никто из современников сравниться не может" и проч.
Сохранилась при Академии Наук в имп.<ераторской> библиотеке переписка двух ученых: один бывший тогда в Москве посланником соединенных Нидерландов Генеральных штатов Николай Гейнзиус пишет в Утрехт Иоанну Георгию Гревиусу от 1 июля 1672 <года> о рождении царевича и о предречениях. Гревиус от 9 апр. 1673 <года> отвечает следующим письмом: (том I, введение, стр. 135) etc. В самый день рождения Петра, Людовиг XIV перешел через Рейн, а турецкий султан через Днестр, и первый завоевал 4 провинции соедин.<енных> Нидерландов, а второй Подолию и Каменец.
Астроном Лексель, член П. Б. Aкaд Наук, исследовал, было ли во время рождения Петра или за 9 мес. до оного какое-нибудь небесное необыкновенное явление. "Пресветлой звезды близ Марса (правда) не оказалось, но прочее планет течение было весьма благополучным предзнаменованием".
***
При императрице Анне Иоановне, академик Крафт был должностным ее астрологом. Сохранилось в календаре 1730 года его предсказание о вскрытии Невы 9-го апреля (что и сбылось).
<1672-1689 гг.>
Петр родился в Москве в 7180 г., мая 30 (1672).
Рождение царевича праздновали трехдневным торжеством при колокольном звоне и пушечной пальбе. Царь в знак своей радости даровал прощение осужденным на смерть, возвратил из ссылки преступников, роздал богатую милостыню, простил народу долги и недоимки, искупил невольников, заключенных за долги.
Царевич был окрещен июня 29, в субботу, на праздник верховных апостолов Петра и Павла, в Чудовом монастыре, от патриарха Иоакима. Восприемниками были брат его царевич Феодор Алексеевич и тетка его, царевна Ирина Михайловна. Рассказывают, будто бы на третьем году его возраста, когда в день имянин его, между прочими подарками, один купец подал ему детскую саблю. Петр так ей обрадовался, что, оставя все прочие подарки, с нею не хотел даже расставаться ни днем, ни ночью. К купцу же пошел на руки, поцаловал его в голову и сказал, что его не забудет. Царь пожаловал купца гостем, а Петра, при прочтении молитвы духовником, сам тою саблею опоясал. При сем случае были заведены потешные. Перед своею кончиною царь назначил приставниками к царевичу боярина Кириллу Полуехтовича Нарышкина и при нем окольничих к.<нязя> Петра Ивановича Прозоровского, Федора Алексеевича Головина и Гаврила Ивановича Головкина. Царь Алексей Михайлович скончался 30 января 1676 года, оставя Петра трех лет и осьми месяцев.
Царь Феодор Алексеевич оставил при вдовствующей царице весь ее штат. В 1677 г. она имела при себе 102 стольников. Потешные, большею частию, были дети их. Петр начал учиться грамоте 12 марта 1677 года по благословению святейшего патриарха. Учителем его был Челобитного приказа дьяк Никита Моисеевич Зотов, бывший знакомый боярину Ф.<еодору> Соковнину, который и привел его во дворец ко вдовствующей царице, Зотов по утрам обучал царевича грамоте и закону, а после обеда рассказывал ему российскую историю. Покои дворца были расписаны картинами, изображавшими главные черты из истории, главные европейские города, здания, корабли и проч. Иноземцы, приставленные так же к царевичу: Лефорт и Тимерман учили его геометрии и фортификации.
Милославские, во время царствования Феодора, утесняли Нарышкиных, из них ни один не был произведен в большие чины. Дед царевича, Кирилл Полуехтович, определенный Алексеем Михайловичем главным судиею в Приказе большого дворца, был отставлен. Боярин Иван Максимович Языков предложил однажды вдовствующей царице, под предлогом тесноты, перебраться в другой дворец, отдаленный от царского дворца. Царица не захотела и подослала Петра с своим учителем к царю Феодору. Петр поцаловал его руку и пожаловался на Языкова, сравнивая себя с царевичем Димитрием, а боярина с Годуновым. Царь извинился перед Натальей Кирилловной и отдал ей Языкова головою. Языков был на время отдален.
Царица жила обыкновенно в Потешном дворце царя Алексея Михайловича, от чего и Петр его предпочитал.
15 августа 1680 г. Зотов был от него удален по наветам. Он был послан с полковником стрелецким, стольником Василием Тяпкиным, в Крым для заключения мирного договора на 20 лет, что и случилось 15 января 1681 г. Зотов воротился 8 июня. Неизвестно, продолжал ли он учить царевича.
Стралленберг и "Рукопись о зачатии" повествует, что царица, едучи однажды весною в один монастырь, при переправе через разлившийся ручей, испугалась и криками своими разбудила Петра, спавшего у ней на руках. Петр до 14 лет боялся воды. Князь Борис Алексеевич Голицын, его обер-гофмейстер, излечил его. Миллер тому не верит.
Когда слабому здравием Феодору советовали вступить во второй брак, тогда ответствовал он: "Отец мой имел намерение нарещи на престол брата моего, царевича Петра, то же сделать намерен и я". Сказывают, что Феодор то же говорил и Языкову, который ему сперва противоречил и наконец отвратил разговор в другую сторону и уговорил его на вторый брак. В самом деле, 1682 г. февраля 16, Феодор женился на Марфе Матвеевне Апраксиной, но в тот же год апреля 27 скончался, наименовав Петра в преемники престола (в чем не согласен Миллер. См. Оп.<ыт> тр.<удов Вольного российского собрания>. Ч. V, стр. 120). Царевичу Иоанну было 16 лет, а Петру 10 лет.
О избрании см. Оп.<ыт> тр.<удов Вольного российского собрания>. Ч. V, стр. 123.
Все государственные чины собрались перед дворцом. Патриарх с духовенством предложил им избрание, и стольники, и стряпчие, и дьяки, и жильцы, и городовые дворяне, и дети боярские, и гости, и гостиные, и черных сотен, и иных имен люди единогласно избрали царем Петра.
Патриарх говорил потом боярам и окольничим и думным и ближним людям, и они были того же мнения.
Петр избран был 10 мая 1682 г., и в тот же день ему присягнули: царица Наталья Кирилловна наречена была правительницею, но чрез три недели вс° рушилось. Боярин Милославский и царевна София произвели возмущение. План их был:
1) Истребить приверженцев Петра.
2) Возвести царем Иоанна.
3) Царя Петра лишить престола (?).
Сумароков и князь Хилков утверждают, что Милославский удержал стрельцев от присяги - Голиков, дабы согласить их с летописью, говорит: многих стрельцев.
Главные сообщники Милославского были племянник его Александр, Щегловитой, Цыклер, Иван и Петр Толстые, Озеров, Санбулов и главные из стрелецких начальников: Петров, Чермнов, Озеров и проч. Сумароков в числе приверженцев Софии именует и Иоакима.
Санбулов начал возмущение. Он закричал в толпе стрельцев, что бояре отняли престол у законного царя и отдали его меньшому брату, слабому отроку. Александр Милославский и Петр Толстой рассеяли слухи, что Иоанн уже убит и роздали стрельцам письменный список мнимым убийцам, приверженцам царицы Натальи Кирилловны.
Мая 15 стрельцы, отпев в Знаменском монастыре молебен с водосвятием, берут чашу святой воды и образ б.<ожьей> матери, предшествуемые попами, при колокольном звоне и барабанном бое вторгаются в Кремль.
Деда Петра Кирилла Полуехтовича принудили постричься, а сына его Ивана при его глазах изрубили.
Убиты в сей день братья Натальи Кирилловны Иван и Афанасий, князья Михайло Алегукович, Черкасской, Долгорукие Юрий Алексеевич и сын его Михайло, Ромодановские Григорий и Андрей Григорьевичи, боярин Артемон Сергеевич Матвеев, Салтыковы, боярин Петр Михайлович и сын его стольник Федор, Иван Максимович Языков (?), стольник Василий Иванов, думные люди Иван и Аверкий Кирилловы, Иларион Иванов с сыном; подполковники: Горюшкин, Юренев, Докторов и Янов; медики ф.<он>-Гаден и Гутменш. Стрельцы, разбив Холопий приказ, разломали сундуки, разорвали крепости и провозгласили свободу господским людям. - Но дворовые к ним не пристали.
Мая 18. Стрельцы вручили царевне Софии правление, потом возвели в соцарствие Петру брата его Иоанна. 25 мая царевна правительница короновала обоих братьев. София уже через два года приняла титло самодержицы-царевны (иногда и царицы), называя себя во всех делах после обоих царей. Др.<евняя> <российская> Вивл.<иофика>. Ч. VII, ст.<раница> 400.
Стрельцы получили денежные награждения, право иметь выборных, имеющих свободный въезд к великим государям, позволение воздвигнуть памятник на Красной площади, похвальные грамоты за государственными печатьми, переименование из стрельцев в надворную пехоту. Выборные несли сии грамоты на головах до своих съезжих изб, и полки встретили их с колокольным звоном, с барабанным боем и с восхищением. Сухарев полк один не принял участия в бунте.
Царевна поручила Стрелецкий приказ боярам князьям Хованским, Ивану Андреевичу и сыну его Феодору, любящим стрельцев и тайным раскольникам Аввакумовской и Никитской ереси.
Вскоре после того (?) стрельцы под предводительством растриги попа Никиты производят новый мятеж, вторгаются в соборную церковь во время служения, изгоняют патриарха и духовенство, которое скрывается в Грановитую палату. Старый Хованской представляет патриарху и царям требования мятежников о словопрении с Никитой. Стрельды входят с налоем и свечами и с каменьями за пазухой, подают царям челобитную. Начинается словопрение. Патриарх и холмогорский архиепископ Афанасий (бывший некогда раскольником) вступают в феологической спор. Настает шум, летят каменья (сказка о Петре, будто бы усмирившем смятение). Бояре при помощи стрельцев-нераскольников изгоняют наконец бешеных феологов. Никита и главные мятежники схвачены и казнены 6 июня. Царица Наталья Кирилловна, по свидетельству венециянского историка, удалилась с обоими царями в Троицкий монастырь. - После того Петр удалился в село Преображенское и там умножает число потешных (вероятно без разбору: отселе товарищество его с людьми низского происхождения). Старый Хованский угождал всячески стрельцам. Он роздал им имение побитых бояр. Принимал от них жалобы и доносы на мнимые взятки и удержание поможных денег. Хованские взыскивали, не приемля оправданий и не слушая ответчиков.
София возвела любимца своего князя Голицына на степень великого канцлера. Он заключил с Карлом XI (1683) мир на тех же условиях, на коих был он заключен 20 лет прежде. Россия была в миру со всеми державами, кроме Китая, с которым были неважные ссоры за город Албазин при реке Амуре.
Бояре, приверженные к Петру, назначили ему в обер-гофмейстеры князя Бориса Алексеевича Голицына. Он овладел доверенностию молодого царя и делал перевес на его сторону. Многие бояре, а особливо дети их, перешли на сторону Петра.
Царевна в сие время женила брата своего Иоанна на Прасковье Федоровне Салтыковой (1684 г., января 9). Петру I, бывшему по 12 году, дана была полная свобода. Он подружился с иностранцами. Женевец Лефорт (23 (?) годами старше его) научил его гол.<ландскому> (?) языку. Он одел роту потешную по-немецки. Петр был в ней барабанщиком и за отличие произведен в сержанты. Так начался важный переворот, в последствии им совершенный: истребление дворянства и введение чинов. В сие время князь Василий Голицын, бывший главным в комиссии о разобрании дворянских родов и о составлении родословной книги, думал возобновить местничество, уничтоженное царем Феодором в 1681 г. Комиссия была учреждена под начальством боярина князя Владимира Дмитриевича Долгорукова и окольничего Чаадаева.
Бояре с неудовольствием смотрели на потехи Петра и предвидели нововведения. По их наущению сама царица и патриарх увещевали молодого царя оставить упражнения, неприличные сану его. Петр отвечал с досадою, что во всей Европе царские дети так воспитаны, что и так много времени тратит он в пустых забавах, в которых ему однакож никто не мешает, и что оставить свои занятия он не намерен. Бояре хотели внушить ему любовь к другим забавам и пригласили его на охоту. Петр сам ли от себя или по совету своих любимцев, но вздумал пошутить над ними: он притворно согласился: назначил охоту, но приехав объявил, что с холопями тешиться не намерен, а хочет, чтоб господа одни участвовали в царском увеселении. Псари отъехали, отдав псов в распоряжение господ, которые не умели с ними справиться. Произошло расстройство. Собаки пугали лошадей: лошади несли, седоки падали, собаки тянули снуры, надетые на руки неопытных охотников. Петр был чрезвычайно доволен - и на другой день, когда на приглашение его ехать на соколиную охоту господа отказались, он сказал им: "знайте, что царю подобает быть воином, а охота есть занятие холопское".
***
В день Преполовения (того ж 1694 г.) оба царя были на крестном ходу по городской стене и потом обедали у патриарха. Петр расспрашивал патриарха о установлении сего хода и о других церковных обрядах. После обеда приехал он с боярами на пушечный двор и повелел бомбами и ядрами стрелять в цель. Он сам, не смотря на представление бояр, запалил пушку - и, узнав, что поручик Франц Тимерман хорошо знает науку артиллерийскую, повелел его к себе прислать и уехал в Преображенское.
На другой день Тимерман был ему представлен. Петр взял его к себе в учителя - велел отвести ему комнату подле своей и с той поры по нескольку часов в день обучался геометрии и фортификации. Он в рощах Преображенского на берегу Яузы повелел выстроить правильную маленькую крепость, сам работал, помогал Тимерману расставлять пушки и назвал крепость Презбургом. Он сам ее аттаковал и взял приступом. Потом в присутствии бояр сделал учение стрелецкому Тарбеева полку. Он осуждал многое в артикуле царя Алексея Михайловича (см. <Голиков> т. I, стр. 179). В доказательство он одному капральству велел выстроиться и сам скомандовал по своему. С той поры старый артикул был им отменен и новый введен в употребление.
(Крекшин.)
Миллер относит учреждение Потешного войска к 1687 году, потому что в разрядных книгах продолжительное пребывание царя в Преображенском начинается с того году. Но наборы начались уже в 84 году. Записные книги доказывают, что в 87 году увеличилось число потешных, ибо царь уже начал набирать из придворных и конюшенных служителей, и вскоре их прибавилось так много, что уже должно было часть оных поселить в селе Семеновском. Отселе Сем.<еновский> и Преобр.<аженский>, Петр из Бутырского полка взял 15 барабанщиков (в 1687 г.). Лефорт (в том же году) произведен в полковники. Учреждена конница. Оп.<ыт> тр.<удов Вольного российского собрания. Ч. IV "О начале гвардии". Петр, находясь однажды на Сокольничьем дворе, узнал, что всех охотников до 300 человек. С согласия брата, взял из них молодых в потешные.
***
1684 г. мая 14. Посольство от цесаря Леопольда.
Целью оного было склонить Россию на войну с Турцией. Отвечали, что заключенного царем Феодором 20 летнего мира нельзя нарушить, и что Россия ничего не может предпринять, пока Польша не отречется от своих притязаний на Смоленск, Киев и всю Украйну и не заключит вечного мира.
1684 г. июня 1-го и 2-го. Петр осматривал патриаршую библиотеку. Нашед оную в большом беспорядке, он прогневался на патриарха и вышел от него, не сказав ему ни слова.
Патриарх прибегнул к посредничеству царя Иоанна. Петр повелел библиотеку привести в порядок и отдал ее, сделав ей опись, на хранение Зотову, за царской печатью.
***
Стрельцы между тем продолжали своевольничать. Они самовольно схватили стольника Аф.<анасия> Барсукова и солдатского полковника Мат.<вея> Кравкова, мучили их на правеже за мнимые долги, и домы их раззорили. Своего заслуженного полковника Янова, негодуя на его строгость, они с похода вытребовали в Москву и казнили. У Хованских с Милославским завязалась ссора. Милославский принужден был скрываться по своим деревням и оттоле посылать царям и правительнице доносы на Хованских, обвиняя их в потворстве стрельцам, у коих, говорил он, готовится новый бунт противу обоих царей, патриарха и ближних бояр. Он доносит, что Ф.<едор> Хованский, хвастая своею породою, происшедшей от королей польских Ягеллов, похваляется браком сочетаться с царевной Екатериной Алексеевной. Правительница поверила Милославскому. Государи укрылись в с.<ело> Коломенское. 1685 г. марта 2 найдено прибитое к дворцовым дверям письмо, в коем объявлено было намерение Хованских истребить весь царский дом и овладеть государством. Государи уехали в Саввин монастырь - послали оттуда грамоты в Москву и во все города, повелевая войску и палатным людям (и всякого звания) быть как можно скорее в село Воздвиженское, куда они и отправились. Вс° сие сделано было в величайшей тайне. Хованскому послана была особая похвальная грамота, в коей повелевалось ему и сыну немедленно для нужных советов отправиться к государям (куда?). Феофан говорит, что Хованский не хотел прежде сего отлучиться от стрельцев, подозревая недоброжелательство двора. 17 сентября (в день св. Софии) боярин кн. Мих.<аил> Иван.<ович> Лыков схватил старого Хованского на дороге в селе Пушкине и сына его на реке Клязьме в его отчине - и привел обоих в оковах в село Воздвиженское, где, прочтя им указ, без всякого следствия, им и стрельцам Одинцову с товарищами отрубили головы.
Между тем оба царя прибыли в Троицкий монастырь. Туда собралось и множество войск изо всех городов (иные говорят до 30, а другие до 100.000). Дан указ боярину к.<нязю> Петру Семеновичу Урусову идти с замосковскими городовыми дворянами в Переяславль Залесский. Бояр.<ину> Алексею Сем.<еновичу> Шеину с коломенс.<кими>, рязанск.<ими>, путивл.<ьскими> и коширскими дворянами - в Коломну. Бояр.<ину князю Влад.<имиру> Дмит.<риевичу> Долгорукову с серпухов.скими, алексинск.<ими>, тарузск.<ими>, оболенск.<ими> и калужскими, - в Серпухов; а новгородскому дворянству послана похвальная грамота.
Сын Хованского, комнатный стольник царя Петра, прибежал в Москву и объявил стрельцам о казнях Воздвиженских; стрельцы взбунтовались. Они овладели царскою пушечною, ружейной и пороховой казною, укрепились в Москве, расставили всюду караулы и никого не стали пускать ни в город, ни вон из города. Они громко грозились пойти к Тр.<оице>. Известясь о том, двор укрепился в монастыре. В сие самое время, пишут летописцы, дана Петру отрава, от которой страдал он целую жизнь. Царевна не знала, что делать. По совету Голицына она думала употребить противу стрельцов поселенный в особой слободе (при царе Алексее Михайловиче) иностранный полк и послала офицеров оного в монастырь для получения о том указа от государей.
18 сентября из Троицы прибыл к патриарху стольник Зиновьев с грамотою о винах и казнях Хованских. Стрельцы потребовали, чтоб грамота была им прочтена и чуть было не убили Зиновьева - крича: пойдем к Троице и всех побьем. Услышав однако, что государи повелевают забрать и других князей Хованских, именно: двух Петров и Ивана, да спальников Федора и Ивана, дабы сняв с них боярство и дворянство, сослать- пришли в робость. И боярин Михайло Петр.<ович> Головин, прибывший из Тр.<оицы> для принятия Москвы в свое ведение - успел их укротить. Патриарх по просьбе их за них заступился. Им прислано было повеление выдать зачинщиков бунта. Они их перехватали и сверх того отрядили из всех полков десятого на казнь. Выборные шли, двое неся плаху, а третий топор. Милославский остановил следствие и суд. Государи простили виновников. Хованского привели в монастырь. Он сослан был в Сибирь, и 30 человек казнены.
Началась реакция. Головин собрал проданные стрельцами пожитки бояр, убитых в первом бунте, и возвратил их наследникам.
Государи наградили войско и чиновников за их верность и усердие.
Перед выездом повелено всем, кроме стрельцам, быть вооруженным. Государи остановились в с.<еле> Алексеевском. Стрельцы прибегнули опять к патриарху, и он с выборными приехал умолять государей. Выборные просили позволения столб сломать и жалованные грамоты возвратить.
Тогда двор поднялся в Москву. От самого села до Москвы стрельцы стояли по обеим сторонам дороги, падая ниц перед государями - Иоанн оказывал тупое равнодушие, но Петр быстро смотрел на все стороны, оказывая живое любопытство. У самой Москвы стрелецкие начальники поднесли государям хлеб-соль и отдали пожалованные грамоты.
Петр уехал в Преображенское,
София же повелела Голицыну произвести новое следствие. Несколько их были казнены. Четыре полка посланы служить на границах. Приближенным своим (не из знатных) роздала места. Стрелецкий приказ поручила в ведение Щегловитому; а молодого князя Голицына, двоюродного брата любимца, пожаловала главным судьей Казанского дворца.
Китайский император Кан-Хий прислал государям грамоту с мирными предложениями. Назначен посольский съезд, и главным выбран окольничий Федор Алексеевич Головин (Ежемес.<ячные> соч.<инения> 1757 г. Ч. II-206).
Во Францию отправлен посланник стольник Семен Алмазов, с дьяком Дмитриевым. Датскому резиденту дозволено купить и вывезти из России хлеба 100.000 четвертей.
<В> 1686 г. австрийский император, не успев заключить союза с Россией, обратился к Собескому, который в 1676 г. принужден был уступить Каменец и заключить с Портою невыгодный мир. Негоцияции сии имели успех и были весьма выгодны для России, ибо 26 апреля 1686 г. Польша утвердила вечно за Россией Смоленск, Киев, Новгород-Северской и всю по сей стороне Днепра лежащую Украйну.
По словам же "Поденной записки": Смол.<енск>, Киев и Новгород-Северск.<ии> <и> Мал. Рос. области 57 городов по Черный лес и по Черное море.
Россией заплачено Польше 1.500.000 польских злотых (или 187.500 рублей) и заключен в пользу Австрии оборонительный и наступательный союз. Россия обязалась также через посольство предложить о вступлении в сей же союз Англии, Франции, Испании, Голландии и Дании.
Мир сей утвержден присягою в Ответной (посольской палате). После того послы и бояре вошли в Грановитую палату, где сидели на тронах оба царя - а перед ними был налой с Евангелием. Дьяк Емельян Украинцев принял Евангелие из рук царского духовника, и послы вторично присягнули. После того оба государя говорили речь и дали обещание хранить тот мир ненарушимо. Вельможи, заключившие условия с нашей стороны, были бояре: князь Вас. Вас. Голицын, Бор. Петр. Шереметев, Ив. Ив. Бутурлин, окольничие: Скуратов и Чаадаев и думный дьяк Украинцев. Голицын получил золотую чашу весом в 9 фунтов, кафтан в 500 рублей да в Нижн.<ем> Новг.<ороде> волость Богородицкую (3000 дв.<оров>).
***
В следствие сего, в следующем 1687 году были отправлены послами: в Англию - Василий Семенович Подсвинков, во Францию и Испанию - стольник ближний князь Яков Федорович Долгорукий и стольник князь Мышецкий, к Голл.<андским> штатам - дьяк Василий Постников, в Данию - дьяк Любим Домнин, в Швецию и Бранденбургию - дьяк Борис Протасов ("Под.<енная> записка"). Посольства сии не имели успеха. Папа объявлен был от австрийского императора покровителем и защитником союза.
Петр продолжал между тем свои изучения и потехи. Одно из них происходило на Пресне. Петр стрелял из всех <больших> пушек.
***
Петр занимался строением крепостей и учениями. Иоанн, слабый здравием и духом, ни в какие дела не входил. Вельможи, страшась ответственности в последствии времени, уклонились от правления - и царевна София правила государством самовластно и без противуречия.
***
В совете царском положено было: когда Венеция нападет на Морею, поляки на границы Подолии, Волыни, а цесарцы в Венгрии и Трансильвании вооружатся - тогда нам идти в Крым. Тут же объявлен был от Петра главнокомандующим князь Голицын. В большом полку назначен начальником сей же Голицын, (? бояр.<ин>) князь Константин Щербатов, окольничий Аггей Шепелев и думный дьяк Украинцев. В новгор.<одских> полках: боярин Алексей Шеин, окольничий князь Данило Борятинский. В Рязанском разряде: боярин князь Влад. Долгорукий, окольничий Петр Скуратов. В Севских полках: окольнич.<ий> Леонтий Неплюев. В Низовых полках: стольник Ив. Леонтьев и Вас. Дмитриев Мамонов (кн.?). В Белогородских: бояр.<ин> Борис Шереметев и малороссийский гетман Ив.<ан> Самойлович. Генералу Гордону (под нач.<альством> Голицына) поручен был от Петра особый отряд (сколько?), из лучшего войска состоявший. Государь осмотрел его сам и изъявил Гордону свое благоволение. Армия состояла (по мнению нек.<оторых>) из 400.000, а по свидетельству двух летописей, известных Голикову, из 200.000
Крымский поход был бесполезен для России. Войско возвратилось ни с чем, ибо степи на 200 верст были вызжены татарами. Обвиняли Самойловича в тайном согласии с татарами. Он был лишен гетманства и сослав с сыном своим сперва в Нижний, а потом в Сибирь. Старший сын его казнен в Севске за возмущение Генеральный есаул (?) Ив.<ан> Мазепа избран мал.<ороссийским> гетманом (1687 г.). Царевна наградила щедро князя Голицына, всех начальников и даже простых воинов. Первый получил 1000 дворов крестьян и золотую братину; все офицеры получили золотые медали (каждая была в 300 черв. и осыпана алмазами); простые солдаты получили медали, старые по золотой, молодые по вызолоченой.
Сей поход принес большую пользу Австрии, ибо разрушил союз, заключенный в Адрианополе между крымским ханом, французским послом и славным трансильванским принцем Текели. По сему союзу хан должен был дать 30.000 войска в помощь верховному визирю при вступлении его в Венгрию; сам же хан с таковым же числом должен был вместе с Текели напасть на Трансильванию. Франция обязывалась помогать Текели деньгами и дать ему искусных офицеров.
В летописи: История царя Михайла Феодоровича и его преемников сказано, что Петр был недоволен походом и упрекал князя Голицына в том, что он только что раздражил татар, а отступлением обнажил границы. Тогда повелено трем полкам (30.000) стать по Белогородской черте, под начальством боярина князя Михаила <Голицына, боярина князя Михайлы> Ромодановского и думного дворянина Авраама Хитрово.
Между тем (1688 г.) янычары свергли Магомета и возвели Солимана III. Но как Польша не воспользовалась внутренними смятениями для начатия войны, то и Россия оставалась в покое.
Хан собрал меж тем войско с намерением вторгнуться в Россию. 25 января 1689 [ год начинался в сентябре ] года в царском совете положено его предупредить. Князь Голицын опять выступил в поход и при впадении Самары в Днепр заложил крепость Богородицкую, по плану голандца архитектора (?). Петр в сей поход посылал своего любимца Лефорта, дабы, говорит Голиков, ведать поведение начальников Перед его отъездом взял он себе в лакеи (несправедливо) Меньшикова и записал в потешные (см. Гол.<иков>, часть I, стран. 205).
Супруга царя Иоанна сделалась беременна: сие побудило царицу Наталью Кирилловну и приближенных бояр склонить и Петра к избранию себе супруги. Петр 27 янв.<аря> (по друг.<ой летописи> 17) 1689 г. женился на Евдокии Феодоровне Лопухиной, и в следующем 1690 году родился несчастный Алексей.
Брак сей совершился противу воли правительницы. Петр уже чувствовал свои силы и начинал освобождаться от опеки. Прибывшего из похода князя Голицына он к себе не допустил. Царевна употребила ласки и просьбы, дабы умилостивить молодого государя, который хотя, наконец, и допустил Голицына к руке своей, но сделал ему строгий выговор за вторичную неудачу. Царевна скрыла свое неудовольствие, ибо видела уже необходимость угождать юному царю. Молва обвиняла Голицына (а некоторые говорят, что доносы офицеров подтвердили обвинения), будто бы он был подкуплен ханом. Царевна успела выпросить o Петра согласие на награды, коими осыпала она своего любимца.
Бояре, угадывая причину сих щедрот и видя опасность прямо приступить к удалению Голицына и к лишению власти правительницы, избрали (говорит Гол.<иков>) дальнейшую, но безопаснейшую к тому дорогу. Царевна стала помышлять о братоубийстве. Она стала советоваться с князем Голицыным (раскольником, замечает Гол.<иков>), открыла ему намерение Петра заключить ее в монастырь (?). Голицын, помышлявший уже о престоле, с нею согласился во всем и на всякий случай отослал сына своего в Польшу с частию своего имения.
Но гроза уже готовилась. 8 июля (1689 г.) во время соборного крестного хода в церк.<ви> Kaзaнcк. богородицы, когда государи вышли из собора за крестами, тогда правительница пошла вместе с ними. Петр с гневом сказал ей, что она, как женщина, не может быть в том ходу без неприличия и позора. Царевна его не послушалась, и Петр, не дошед еще от Успенского до Архангельского собора, оставил торжество и уехал в село Коломенское, а оттоле в Преображенское.
Царевна приступила к исполнению своего умысла. Она снеслась с Щегловитым и предначертала с ним новый мятеж. Щегловитый в ночь на 5 (по др.<угим летописцам> на 9) августа собирает до 600 стрельцев на Лыков двор (где ныне арсеналы и дерзкой речью приуготовляет их к бунту противу Петра, который вводит немецкие обычаи, одевает войско в немецкое платье, имеет намерение истребить православие, а с тем и царя Иоанна и всех бояр и проч. Разъяренные стрельцы требуют, чтобы их вели в Преображенское: но двое из них, Мих.<аил> Феоктистов и Дм.<итрий> Мельнов успели прибежать прежде, и через князя Бориса Алексеевича Голицына открыли Петру весь заговор. Петр с обеими царицами, с царевной Наталией Алексеевной, с некоторыми боярами, с Гордоном, Лефортом и немногими потешными убежал в Троицкий монастырь. Гордон говорит: без штанов. Перед восходом солнца прискакал Щегловитый с убийцами, но, узнав об отсутствии царя, сказал, что будто приезжал он для смены стражи и поспешил обо всем уведомить царевну. Она не смутилась и не согласилась последовать совету князя Голицына, предлагавшего ей бежать в Польшу.
Скоро все приближенные к государю особы приехали к нему в Троицкий монастырь. Оттуда послал он в Москву указ к своим боярам и иностранцам быть немедленно к нему с их полками. 10 <августа> явились к Петру Стремянного полка полковник Цыклер и пятисотный Ларион Ульфов, да пятидесятник Ипат Ульфов, да с ними 5 стрельцев с доносом на Щегловитова.
Царевна, притворясь ужаснувшейся новому мятежу, в тайне однакож старалась разжечь оный через Щегловитова. Она именем царя Иоанна не допустила исполнить требования Петра, приславшего к Иоанну стольника Ивана Велико-Гагина, чтоб позволил царь Иоанн быть изо всех полков выборным стрельцам; так и от себя Петр посылал в стрелецкие полки свой государев указ, чтоб были к нему выборные для подлинного розыску, и с ними полковники, такожде и гостям и гостиной сотни посадским людям и чернослободцам. (Поденная записка.) Царь Иоанн (говор.<ит писатель Истории государевой, переведенной Писаревым> дал указ под смертною казнию не отлучаться из Москвы. Мятежа однакож не было. Царевна, видя, что приверженцы Петра час от часу становятся сильнее, прибегнула к посредничеству тетки своей царевны Татьяны Михайловны и сестер своих царевен Марфы и Марии, дабы примириться с Петром. Они прибыли к Троице и пали к стопам государевым, повторяя затверженное оправдание. Петр, их выслушав, стал доказывать преступление правительницы. Царевна Татьяна осталась с ним в монастыре, а другие две царевны, возвратясь к правительнице, объявили о неудаче своего посредничества.
София прибегнула к патриарху; старец отправился к Троице. Но Петр не только его не послушал, но и дал ему знать, что сам он должен быть лишен своего сана и на место его уже назначен архимандрит Сильвестр. Патриарх задержан был в монастыре. Царевна в ужасе поехала сама, в сопровождении знатных особ, держа в руках икону спасителеву. Но Петр узнал, что она остановилась в селе Воздвиженском, послал к ней стольника Ив.<ана> Ив.<ановича> Бутурлина сказать, что в монастырь ее не впустят и чтоб она поехала назад. Царевна упорствовала, говоря, что она непременно хочет увидеть своего брата. Петр послал ей князя Ив.<ана> Бор.<исовича> Троекурова с последним словом, что, буде она не повинуется, то поступлено будет с нею не честно. Царевна в отчаянии возвратилась в Москву.
***
Петр вторично писал брату своему о присылке к нему выборных, а им послал опять указ, и 5 сентября все прибыли в монастырь. Петр вышел пред них на крыльцо с царицей Натальей Кирилловной, с теткою царевной Татьяной и с патриархом и приказал вслух читать доносы стрелецкие о злодейских умыслах Щегловитого и главных его соучастников: полковника Семена Резанова и выборных стрельцов Обросима и Никиты ладковых, Козьмы Чернаго и друг. По прочтении, все предстоящие приговорили казнить осужденных.
Петр благодарил за усердие, и половину к нему прибывших послал в Москву с двумя стами солдат (потешных?) при Б.<орисе> П.<етровиче> Шереметеве и полковнике Нечаеве, с повелением схватить преступников, а боярам послал указ явиться к нему. Бояре поспешили повиноваться. Князь Голицын и сын его, Леонтий Неплюев и 8 окольничих были в том же числе, но их не впустили, а велели стать на постоялых дворах и дожидаться указа. Посланные в Москву не могли отыскать Щегловитова, сокрытого самою царевною в ее тереме. Они возвратились с прочими его сообщниками. Петр послал опять за Щегловитым полковника Сергеева с 100 выборными и писал брату, жалуясь на покровительство, оказываемое злодею. Царевна, видя гибель несчастного ее сообщника, велела ему в запас приобщиться св. тайн. Сергеев прибыл и требовал от нее выдачи изменника. Правительница старалась еще его спасти, но Сергеев объявил ей, что по указу Петра будет он принужден обыскивать ее покои, а царь Иоанн через князя П.<етра> Ив.<ановича> Прозоровского прислал сказать ей, что он не только за вора Щегловитова, но и за нее с братом своим ссориться не намерен и приказывал ей выдать Щегловитова. София в слезах повиновалась и вместе с изменником (гов.<орит> Гол.<иков>) выдала и беспрекословное свидетельство собственной вины своей.
Щегловитый и его сообщники отданы были боярам на суд (кн. Троекурову, Бутурлину и друг.) (?) Четыре дня он ни в чем не признавался. Стали его пытать голодного, несколько дней не евшего. Щегловитый после нескольких ударов кнутом во всем признался и подал свои показания на письме за своею рукою. Пред сим признанием просил он, чтоб велели его накормить. Он и двое из его сообщников (?) были колесованы; прочим отрезали язык, других ссылали. Из них Обросим Петров, когда вели его на казнь, громко винился перед народом, увещевая всех научиться от его примера.
Князь Троекуров, человек умный, ярый и строгий, принял в ведение свое Стрелецкий приказ. А розыскные дела поручены боярину Тихону Никитичу Стрешневу.
Вскоре казнен монах Сильвестр Медведев, бывший в Приказе татейных дел подьячим. Он пойман был близь Смоленска в Бизюкове монастыре.
Кн. Голицын приведен был в Троицкий монастырь. Его не допустили до царя. На крыльце, в присутствии бояр.<ина> Стрешнева прочтены ему его вины, за которые он и сын его лишены боярства и имения и сосланы в недальние города. После, однако, сосланы они в Сибирь, в Пустозерск, потом переведены на Мезень, после же на Пинег, где старый князь умер, а сын его наконец прощен. Бояр.<ин> Леонтий Роман.<ович> Неплюев осужден был точно так же.
Голиков прибавляет следующие подробности и объяснения:
8 июня (в день крест.<ного> хода) голова Стрелецкого приказа окольничий с стр.<елецкими> полковниками и другими чиновниками Оброською Петровым, Кузькою Черным, Сенькою Рязановым, Ивашкою Муромцевым, Демкою Лаврентьевым, Мишкою Чечеткою, Микиткою Евдокимовым, Егоркою Романовым - собрались и начали заговор.
Дабы озлобить стрельцов, избрали они некоего подьячего Шошина, станом и лицем схожего с бояр.<ином> Л.<ьвом> К.<ирилловичем> Нарышкиным. Нарядив его в боярское платье (?) и придав ему свиту, заставили его разъезжать по караулам, нападать на стрельцов, бить их и мучить. Шошин ломал их составы, отсекал пальцы и, нападая в рощах на простой народ, многих бил кнутьями и палками и иным резал языки, приговаривая, что он боярин Нарышкин и что он, мстя за братьев, шел их истребить, а сестра де моя (Нат.<алья> Кир.<илловна>) и Петр меня послушают. Стрельцы, приходя в приказы, являли свои раны и записывали.
Злодеи думали умертвить государя во время пожара. Щеглов.<итый> и Обр.<осим> Петров на то и покусились. Первый приехал в Преображенское (когда?), расставил в тайных местах и в буераках стражу и сам (по праву звания своего) явился к государю и, прошедши до спальни, вышел. В полночь загорелось одно строение, но вскоре было утушено; в ту же ночь пожар возобновился и снова был утушен. Люди придворные и народ возымели подозрение, целую ночь стерегли и не расходились. Заговорщики, видя свою неудачу, распустили сокрытую стражу и отправились в Москву до рассвету.
По утру донесено о пожарах царю. Петр, еще не подозревая истины, но полагая зажигателей ворами, велел всюду расставить стрельцов Сухарева полка. Щегловитый представлял ему, что надежнее и удобнее стражу составить изо всех полков стрелецких. Но (NB) Петр на то не согласился. После были еще разные покушения. Заговорщики думали совершить цареубийство в Кр.<емлевском> дворце или на дороге из Преображенск.<ого>: стерегли его на пути, в Кремль вводили ночью стрельцов, которые должны были дожидаться на Лыковом и на Житенном дворе.
Сам Щегловитый забирался иногда на верх Грановитой палаты, а другие препровождали ночи на верху церкви распятия Христова.
Когда же Петр, известясь (8 августа) о злоумышлении, скрылся в Тр.<оицком> мон.<астыре>, тогда бывшие на стороже вестники дали знать о том Соковнину (?). Заговорщики, устрашась, распустили всех стрельцов по домам.
Петр повелел: имена приезжающих бояр (в мон.<астырь>) записывать, благодаря их за усердие, и они расставили около монастыря и по московской дороге стражу.
Царь Иоанн призывал (получив письмо от Петра) к себе Щегл.<овитого> и его сообщников, расспрашивая их о смятении. Они во всем отперлись, а доносили о злодействах Нарышкина. Иоанн им поверил, и тогда они купно с царевною просили его: да един он царствует. Царь с гневом ответствовал, что он брату, яко достойнейшему, самовольно уступает престол. Вы же всуе мятетесь.... и повелел их, сковав, отослать в монастырь.
По привезении их Петр повелел патриарху допросить их по духовенству. Они принесли повинную и отдали написанную к Софии челобитную от имени всех стрельцов о принятии ею единовластного правления. Петр сию челобитную и расспросные речи за патриаршим свидетельством отослал в Москву к Иоанну.
Вины кн. Голицыных сказаны были, что они без указу великих государей имя сестры их царевны Софии Алексеевны во всех делах и посольских грамотах установили обще с именами государей писать самодержицею, и что в Крымском походе пользы никакой не учинили (тут есть несообразность).
***
Оставалась ненаказанной главная виновница смятений сестра обоих царей, правительница София. Петр послал ей приказ добровольно удалиться в монастырь. Царевна отклонилась от исполнения воли своего брата и готовилась бежать в Польшу. Тогда Петр послал Троекурова в Москву с повелением взять царевну и, не говоря ни слова, заключить ее в Новодевичий монастырь. Троекуров в точности исполнил приказание Петра, для виду предварительно отнеслись о том к Иоанну.
Царевна самодержавно правительствовала 7 лет с половиною. На монетах и медалях изображалась она (по другую сторону царей) в короне, порфире и со скипетром с надписью: Бож.<иею> Мил.<остию> В.<еликие> Г.<осудари> Цари и В<еликие> Кн.<язья> И.<оанн> А.<лексеевич>, П.<етр> А.<лексеевич> и Благов.<ерная> Гос.<ударыня> Цар.<евна> (а иногда и Царица) и В.<еликая> Кн.<ягиня> С.<офия> А.<лексеевна>, вс.<ея> Вел.<икия>, Мал.<ыя> и Бел.<ыя> России самодержцы. Титул сей давался ей во всех грамотах, указах и письменных делах.
Изданы во время ее правления писцовый наказ о межевании земель, о разборах по сортам людей и войска, о распределении дворцовых чернослободских мест и беломестных дворов, корчемный устав и до 150 указов. Между сими указ, повелевающий казнить смертью лекаря, уморившего своего больного.
***
7 сентября, от имени обоих царей состоялся указ, чтоб ни в каких делах имени бывшей правительницы не упоминать.
Петр выехал из монастыря и отправился в Москву. В с.<еле> Алексеевском встретили его все чины московские при бесчисленном множестве народа. Стрельцы от самого села до Москвы лежали по дороге на плахах, в коих воткнуты были топоры, и громко умоляли о помиловании. Петр въехал в Москву 10 сентября и прямо прибыл к собору. От заставы до самого собора стояло войско в ружье. Петр за спасение свое отслужил благодарственное моление. Перед ц.<арским> домом встретил его Иоанн. Оба брата обнялись и старший в доказательство своей невинности уступил меньшому вс° правление, и до самой кончины своей (1696 г.) вел жизнь мирную и уединенную.
Отселе царствование Петра единовластное и самодержавное.
1695-1698. От перв. Азовского похода до возвращения царя из первого путешествия.
1695.
Первый Азовский поход.
В начале весны войско, изо 100,000 состоящее, отправилось под начальством боярина Б. П. Шереметева. В сию же весну были взяты им тур.<ецкие> города Кизы-Кермень, Нустриг-Кермень и Мурабек, первый был вновь укреплен, прочие разорены. На Днепровском острове Таване построена вновь крепость Тавань. Бояр.<ин> кн. Алексей Сем.<енович> Шеин с 31,000 осадил Азов. В сем отряде находился и государь. В первом действии взяты были две каланчи, коих пушки очищали Дон, через который пролегала тройная цепь. Одну из сих каланчей взяли новые салдаты приступом, вступив в воду по плечи. Другая, в коей было гарнизону 6,000 отборного войска, брошена была неприятелями. В ней найдено 21 пушка. Однакож осада была неудачна. 1) Петр не имел еще флота, коим мог бы препятствовать привоз воинских и съестных припасов (Воронежские корабли не были готовы). 2) В войске не было искусных инженеров, а начальствовавший артиллерией гв.<ардии> капитан голландец Яков Янсен, ночью заколотя пушки, бежал в Азов. Осенью Шеин отступил, оставя в завоеванных каланчах по 3,000 войска, для задержания города в осаде. Войско разведено было по ближним городам, а в крепости и шанцы по Днепру определены гарнизоны.
По указу государя отправлен из приказа Большие Казны в Индию купчина Маленькой с юфтью, рыбьей костью и сукнами. Ему дана была подробная инструкция. Мал.<енькой> был в Испагани, в Агре и в Дели, имея свидание с шахом и В.<еликим> Моголом, путешествие его продолжалось 5 лет, он умер на возвратном пути (Журн.<ал> Петра В.<еликого>, ч. I-345).
***
1696
Петр в начале года возвратился в Москву.
Генваря 29 скончался брат его царь Иоанн Алексеевич на 30 году от рождения.
Петр до самой его смерти оказывал ему свою любовь, и во всю жизнь свою сохранял глубокое уважение ко вдовствующей царице и дочерям ее. (Не отличая их от своих чад, пишет Голиков.)
Испытав нужду в искусных инженерах и артиллеристах, Петр отправил в чужие края многих дворянских детей (в том числе 2 братьев боярина Шереметева) для обучения. А к австр.<ийскому> императору и курфирсту брандебургскому и к голл.<андским> штатам послал с просьбою о присылке инж.<енеров> и минеров. В начале весны Петр вывел из Воронежа 2 военных корабля, 23 галеры, 2 галеаса и 4 брандера (о построении сего флота Петр писал к Апраксину в Арх.<ангельск>) (когда?) "По причине невзятия Азова, в консилии г. г. генералов указано мне к будущей весне делать корабли". (Голик.)
9-го мая Петр прибыл с сим флотом и с 4,000 войска в Черкасск и, уведомясь о появлении в море турецких кораблей, пошел к каланчам. Оттоле на галерах прибыл в Куньюрмирское морское устье и, сев на легкое казачье судно, с казаками, осмотрел все прочие устья. С Канаярнского острова увидел он 9 турецких кораблей и несколько галер, идущих к Азову, с подможным войском и с запасами. Петр повелел казакам притаиться. На другой день 14 тур.<ецких> тумбасов, нагруженных снарядами, отправились к Азову. Казаки, по повелению царя, на них напали, девять из оных потопили, других взяли в плен, и выгрузя сожгли и два привели к острову. За остальными же судами погнавшись к турецкому флоту, отбили два больших корабля, которые сожгли за невозможностию вести оные к Азову. Несколько судов однако ж во время битвы прошли в Азов и доставили осажденным 3,000 бомб, 5,000 гранат, 500 ружей, 700 копий (?), 86 бочек пороху и на 3,000 человек запасов. (Вс° это рассказано Голиков.<ым> очень сбивчиво.) Добыча отдана казакам.
16 мая началась Азову формальная атака (Гол.).
Войско расположено было следующим порядком: в средине (?) стоял Шеин с 15,000 пехоты и с 10,000 конницы. Гордон имел лагерь с правой стороны с 14,000. Между ими заняли место бомбардиры с артиллерией и амуницией (Вагенбург?). На левом крыле стоял ген.<ерал>-м.<аиор> Рихман с 7,000. Позади его Мазепа с 10,000 пех.<оты> и 6,000 конницы. Подле него с левой стороны 4,000 донск.<их> казаков.
Калмыкам назначено было место при каланче (внутрь циркумвалационной линии).
С другой стороны реки для атаки - наведен был мост, с берегу прикрытый двумя укреплениями, а со стороны реки новым нашим флотом под начальством Лефорта. Да при реке же против Азова сделаны были одни большие, а двое малые шанцы, в коих находились 1800 пехоты при 12 пушках и 17 мортирах. Казацк.<ие> военные лодки стояли в устьи Дона, их прикрывали особо поставленные на берегу войска.
Река укреплена была переложенною через нее цепью и шанцом с пушк.<ами> по обоим берегам.
Турецкий флот стоял в море против устья в бездействии, а прибывший из Конст.<антинополя> каймакан с 40 фрегатами был праздным зрителем осады.
Крымская и кубанская сила под начальством кафимского паши, Нурадин-султана и ханских детей 6 раз на лагерь наш нападала, и 6 раз была прогоняема до р.<еки> Кагальника. Одних дворян у нас уб.<ито>, ран.<ено> и проп.<ало> без в.<ести> 96 чел.<овек>.
Шереметев между тем действовал вниз по Днепру против тат.<ар>. Запорожцы на Черном море взяли 8 тур.<ецких> кораблей, шедших в Ачаков с хлебом, и другие 9 с разными товарами.
Во время осады прибыли к Азову от авст.<рийского> им.<ператора> посланные артил.<лерии> полк.<овник> Де Гарг, 4 глав.<ных> инж.<енера> барон Боргсдорф, Лавалл, Шмидт и Урбан да минерный унт.<ер>-оф.<ицер> с 6 рядовыми. От курф.<ирста> брандбургск.<ого> инженеры Розен, Гольцман и канонеры Шустер, Кобер-Гак и Гизивестр. Прежде их от голл.<андских> шт.<атов> артиллеристы фон-Стамм Гусков, Гордеc, Шмидт и Шпаррейстер (последний при осаде был от арт.<иллерии> генерал-маэр).
Наконец Азов принужден был сдаться на следующих условиях.
Гарнизону выдти с женами, детьми и с имением, сколько кто на себе унести может, прочее оставить в крепости.
Изменника Янсена выдать.
Турки на 18 стругах отправлены при двух наших галерах до реки Кагальника. Начальник азовский стал на колена перед Шеиным и, поцаловав полу его кафтана, благодарил за верное исполнение договора. 19 июля русское войско заняло Азов - в нем найдено 96 пушек. Вслед за Азовом сдалась кр.<епость> Лютик - (в оной было до 40 пуш.<ек>).
Петр, во вс° время принимавший деятельнейшее участие в сражениях и в работах, повелел исправить укрепления и с австр.<ийскими> инженерами приступил к устроению гавани. Госуд.<арь>, уведомив патриарха о взятии Азова, повелевал принести г.<осподу> б.<огу> торжественное благодарение.
Между тем по ц.<арскому> повелению ген.<ерал>-маи<ор> ф.<он>-Менгден вымерил и описал землю, а капит.<ан> артиллерии Яков Вилимович Брюс (в последст.<вии> гeн.-фeльд.<мapшaл>) сочинил по той описи карту от Москвы к югу до берегов Малой Азии, и Крымскую Татарию (достать из Гл.<авного> Шт.<аба>), сочинена другая карта - землям между Доном и Днепром. Петр положил соединить Волгу и Дон и велел начать уж работы, положив таким образом начало соединению Черного моря с Каспийским и Балтийским.
После того, оставя в возобновленном Азове 4 стрелецких и 4 же салдатских полков под начальством кн. Львова, отправился он с войском к Москве, куда и прибыл 30 сентября. Петр учредил триумф, в коем главное лицо был Лефорт, а по нем уже Шеин. Первый ехал на колеснице, окруженной 3,000 морских офицеров и матросов, у триумф.<альных> ворот встретила его пушечная пальба, и пропета похвальная песнь: другая подобная пропета была Шеину, в ней предрекали ему победу над Измайловым родом. Третья песнь пета была в честь чиновникам и воинам. Триумф наконец украшен был и Якоб.<ом> Янсеном, который ехал под висилицей, обвешенной кнутами.
В честь сего похода выбита медаль с изображением Петра и с надписью: молниями и водами победитель.
Когда государственные чины пришли поздравлять государя с победою, то он сказал им, что победу сию должно приписать флоту, им выстроенному, хотя и в малом числе. Он тут же объявил о намерении своем умножить его 66-ю новыми кораблями, расписал им математический размер, 10 кораблей взялся построить на свой счет, 6 повелел строить на счет патриарха, 5 на счет духовенства, на бояр положил 34, а бомбардирные и брандеры, числом 11, разложил на города. В три года, не смотря на общий ропот, флот был выстроен, снащен и вооружен 2,506 пушками да 11 мортирами. Войска на нем было 16,800 чел. (из них кораблей линейных было 14, второго ранга 15, третьего 5, четв.<ертого> 19, пят.<ого> 2). Прибавляют к сему числу 200 бригантинов, множество гальотов и буеров, кроме 300 бригантинов простой работы да 300 барок на Волге.
Сверх Воронежской Петр устроил другую верьфь в Брянске на реке Десне, на коей строились галеры.
Крымский хан прислал посла в Москву с мирными предложениями, но Петр не принял их, повелел послу выехать немедленно и отослал его к ав.<стрийскому> им.<ператору>. С Леопольдом заключил новый союз на три года, по коему без общего согласия обе державы обязывались с Турц.<ией> не входить ни в какие переговоры. Венецианская республика приступила к тому же союзу; а к Петру прислала многих литейных и корабельных мастеров, конопатчиков и матросов.
***
В сие время Петр назначил 35 боярских и дворянских детей, которых и отослал в чужие края для изучения инженерству, кораб.<ельному> искусству, архитектуре и другим наукам. Он дал им рекомендательную и просительную грамоту к цезарю, королям, Генер.<альным> голл.<андским> штатам, курф.<ирстам>, принцам, графам и другим начальным людям и подданным и морск.<им> вольным добытчикам, о свободном их проезде, о покровительстве и вспоможении. Петр обещал с своей стороны всякое покровительство их подданным, приезжающим в его государство. Грамоты сии были писаны на русском и на латинском языке. Голиков имел у себя копию с гр.<амоты>, данной дв.<орянину> Колычеву. Б.<орис> П.<етрович> Шереметев, угождая государю, в то же время просил его о дозволении объездить часть Европы и отправился в путь со многими молодыми дворянами и с письмами от государя к разным государям. (К к.<оролю> польскому, к имп.<ератору> австр.<ийскому>, к папе, к венецианскому дожу и к мальтийскому грос-мейстеру).
Отсылая молодых дворян за границу, Петр, кроме пользы государственной, имел и другую цель. Он хотел удержать залоги в верности отцев во время своего собственного отсутствия. Ибо сам государь намерен был оставить надолго Россию, дабы в чужих краях учиться всему, чего не доставало еще государству, погруженному в глубокое невежество.
Скоро намерение государя сделалось известно его подданным и произвело общий ужас и негодование. Духовенство видело в сообщении с еретиками грех, воспрещаемый св.<ященным> писанием. Народ жадно слушал сии толкования и злобился на иноземцев, почитая их развратниками молодого царя. Отцы сыновей, отправляемых в чужие края, страшились и печалились. Науки и художества казались дворянам недостойным упражнением. Вскоре обнаружился заговор, коего Петр едва не сделался жертвою.
Указы I696 <года>. (28)
Судебные дела всем служивым отсрочить до их возвращения (кроме татейных и разбойных).
Всем сибирским городам, уезд.<ам> и селам и дерев.<ням> учинить описание и чертеж.
Издано пожарное учреждение, как кому поступать <во время пожара для скорейшего утушения>.
Повелено брать пошлины с приезжих в Москву крестьян, принадлежащих московским соборам (NB).
<Чтобы свои купцы познакомились с иностранными Торопецким купцам <для торговли> дана сумма (?) ефимков etc.
Отказал сибирскому митрополиту, просившему вместо жалования Ницынскую слободу.
Запрещено купцам брать по комиссии у воевод и чиновников соболей и проч.<ую> рухлядь (моноп.<олия> казны).
Повелено Сибирскому приказу узнать от купцов и их прикащиков, сколько они при воеводах князей Гагариных заплатили пошлин и десятины и какие воеводские товары привезены были ими в Китай и сколько.
Указано сибирск.<ие> таможенные дела ведать не воеводам, а выборным из купечества головам и высылать их для счетов в Москву.
Указано путь в Сибирь и из Сибири через Верьхотурье, а тут учреждена крепкая таможня.
Дан указ никого в Сибири без ведома Сиб.<ирского> приказа смертью не казнить, и никому не делать обид и приметок.
Издан наказ илимскому воеводе.
Таковой же и нерчинскому в 31 стат.<ью>.
Установил порядок с пошлинных сборов (красная юфть полагалась 1 пуд по 4 рубли).
Прочие указы относятся к торговле.
***
1697.
Окольничий Алекс.<ей> Соковнин, стольник Фед.<ор> Пушкин и стрелецкий полковн.<ик> Цыклер сговорились убить государя на пожаре 22 янв.<аря> 1697.
Иные писатели утверждают, что жена Ф. Пушкина донесла на мужа своего государю, но по делу видно, что доносителями были два стрельца: пятисоцкий Ларион Елизаров и пятидес.<ятник> Григ.<орий> Силин.
В Истории Меншикова сказано, что некоторые из опозиционных вельмож приближились к нему, стараясь и его привлечь на свою сторону: что таким образом узнал он о заговоре и донес о том государю - (невероятно).
Петр приказал гв.<ардии> капитану Лопухину в назначенный час быть с командою в такой-то дом (к Соковнину?), а сам не дождавшись приехал туда же с одним деньшиком (Здесь произошел славный случай: пора? - нет не пора! и две пощечины, одна заговорщику, другая вошедшему Лопухину). Заговорщики захвачены были в Преображенск и казнены четвертованием 5 марта.
Петр во время суда занемог горячкою; многочисленные друзья и родственники преступников хотели воспользоваться положением государя для испрошения им помилования - (9 челов.).
Но Петр был не преклонен; слабым, умирающим голосом отказал он просьбе и сказал: надеюсь более угодить богу правосудием, нежели потворством.
При сем случае Голик.<ов> рассказывает анекдот о царском лекаре Тирмонде, в запальчивости убившем слугу своего и прощенном у государя с условием тем, чтобы он утешил и обеспечил жену и детей убитого.
***
Петр поручил правление государства боярам кн. Ромодановскому и Тихону Никитичу Стрешневу, придав к ним в помощники бояр Льва Кир.<илловича> Нарышкина, князя Галицына (?) и к.<нязя> Прозоровского.
Князю Ромодановскому дан титул кесаря и величества, и Петр относился к нему, как подданный к государю. Преобр.<аженский> и Семн.<овский> полк с несколькими другими (?) отданы под начальство боярина Шеина и Гордона. Учредив таким образом правление, Петр отправился путешествовать.
Назначено было Петром посольство в Европу. Главной особою был генерал-адмирал Франц Яковлевич Лефорт, тайный советник Фед.<ор> Алекс.<еевич> Головин и статск.<ий> секретарь (д.<умный> дьяк) Прокоф.<ий> Богд.<анович> Возницын. При них 4 секретаря; 40 господских детей знатных родов (в том числе и Менщиков) и 70 выборных салдат гвардии с их офицерами, всего 270 человек. Петр скрылся между дворянами посольства. Посольство отправилось из Москвы 9 марта 1697.
Путь лежал через Лифляндию, принадлежавшую тогда Швеции. Королю дано было предварительное известие о путешествии (через шв.<едского> резидента Книпер Крона) государя с требованием безопасного проезда без церемоний, подобаемых его сану.
Шведский двор принял слова сии в буквальном смысле и, когда посольство вступило в шв.<едские> владения, то оное принято было простым дворянством, присланным ген.<ерал>-губерн.<атором> рижским Дальбергом. По дороге не было ни малейшего наряду, так что посольство принуждено было вс° нужное доставать с трудом и за большие деньги. Шведской же дворянин имел за посольством присмотр и содержал его как бы под честным караулом (следовательно был воен.<ный> отряд?). На замечание недовольных послов он отвечал, что поступает по приказанию начальства.
По приезде в Ригу губернатор не встретил посольства, не отвел квартир - и оно принуждено было нанять негодные дома в предместии; были около их расставлены караулы, умножены дозоры, учреждены разъезды. Послы от себя отправили к губернатору жалобы и просили, чтоб с ними поступали по древнему обычаю, но губ.<ернатор> под видом болезни извиняясь, что не посетил послов, принял посланного в постеле, а для покупок позволил в крепость входить только 6 человекам вдруг, и то под присмотром военных людей и с тем, чтобы они к валам и к укреплениям близко не подходили. Послы вторично требовали объяснения столь неприличным и грубым подозрениям о знатнейших особах государства. На сие губ.<ернатор> отвечал прямо, что подозрения его имеют многие основательные причины, ибо получено уведомление, что под видом посольства скрывается тайное намерение. За сим обидные поступки губернатора усилились. Русских останавливали у мостов, осматривали, приста<вили> к каждому по два человека с ружьями. Более двух часов не дозволялось им оставаться в городе. Однажды Петр поехал осматривать голл.<андские> корабли, с намерением нанять один из них для переезда, а как дорога шла около контрескарпа, то расставленные на валу часовые закричали ему, чтоб он мимо крепости не ездил и хотели в него стрелять. Им отвечали, чтоб они показали другую дорогу, другой не было, и государя наконец пропустили. Губернатор жаловался, говоря, что люди русские, идучи мимо крепости, снимали с нее чертеж и грозился, что в подобном случае впредь прикажет по них стрелять. - В это время известили Петра, что губернатор намерен его задержать и что уже заказано никого из русских за реку не перевозить. Петр, оставя посольство, нанял за 60 черв. два малые бота и в опасное время оттепели [тайно выехал] в Курляндию и в Митаве дождался своего посольства, которое и было с великою честию принято.
Феофан пишет, что когда из Курляндии послан был курьер Суровцев, то был он 3 дня задержан губернатором, который, расспросив его, обобрал, обругал и едва отпустил.
Посольство из Курл.<яндии> намеревалось отправиться морем в Голландию; но либавские жители представляли об опасности плавания по причине французских каперов. Но Петр не утерпел и с 6 особами, сев на корабль, уехал тайно в Кенигсберг, где имел свидание с бранд.<енбургским> курф.<ирстом> Фридериком I (incognito).
Послы не знали, куда девался государь; наконец известились, что он в Кенигсберге, и отправились туда же. Их приняли с пушечной пальбою, дана им аудиенция. Послы одеты были в р.<усское> платье с бриллиант.<овым> гербом на шапках; послы от имени Петра благодарили курфирста за присланных инженеров, уверяли его в высокопочитании и искренней приязни царя. Курф.<ирст> слушал, стоя без шляпы, и спросил их о здравии государя (стоявшего от него в нескольких шагах). Послы отвечали, что оставили его в Москве в добром здравии. Потом послы вручили царскую грамоту, поднесли дары и торжествен<но> были отпущены.
13 мая была конференция, ввечеру созжен фейерверк - с вензелем царя и с гербом России. Транспарант представлял взятие Азова.
Петр под именем обер-командира (он имел тогда чин десятника, см. Журн.<ал> П.<етра> В.<еликого>) посещал часто курф.<ирста> - и имел с ним откровенные разговоры; он обучался артиллерии. Записывал вс° достопамятное в свою дневную зап.<исную> книжку: разговаривал с ремесленниками и с профессорами etc.
Между тем послы протестовали о обидах рижск.<ого> губернатора.
22 мая послы имели прощальную аудиенцию и, отужинав в Фридерихс-Гаме, отправились в Амстердам через брандбургские, люнебургск.<ие> и вестфальские владения.
В Берлине Петр остановился и занимался там артилерией, и получил атестат. Посольство везде принято было с честью. Но в Ганновре был недоволен приемом. Петр зато никогда не любил бывшего курф.<ирста>, а в последствии анг.<лийского> короля Георгия I.
Во время сего путешествия государь однажды в пьянстве выхватил шпагу противу Лефорта и просил потом у него прощения.
Петр выходил часто из коляски, обращая свое внимание на земледелие, срисовывал незнакомые орудия, расспрашивал и записывал.
В Любеке и в Гамбурге начальники городов (бургомистры) старались угостить и угодить посольству, выгадывая пользу себе в торговле с Арханг.<ельском>, но государь спешил в Голландию. Он отправил наперед известительную грамоту к Штатам, а сам, оставя посольство,<с> 7 из своих дворян отправился по почте в Амстердам и прибыл туда 14 дней прежде посольства.
Приехав нарядился он со своею свитою в матроз<с>кое платье и отправился в Сардам на ботике; не доезжая увидел он в лодке рыбака, некогда бывшего кор.<абельным> плотником в Воронеже; Петр назвал его по имени, и объявил, что намерен остановиться в его доме. Петр вышел на берег с веревкою в руках и не обратил на себя внимания. На другой день оделся он в рабочее платье, в красную байковую куртку и холстинные шаровары и смешался с прочими работниками. Рыбак, по приказанию Петра, никому не объявил о его настоящем имени, Петр знал уже по голландски, так что никто не замечал, или не хотел делать вид, будто бы его замечает. Петр упражнялся с утра до ночи в строении корабельном. Он купил буер, и сделал на нем мачту (что было его изобретением), разъезжал из Амст.<ердама> в Сард.<ам> и обратно, правя сам рулем, между тем как дворяне его исправляли должность матрозскую. Иногда ходил закупать припасы на обед, и в отсутствии хозяйки сам готовил кушание. Он сделал себе кровать из своих рук и записался в цех плотников под именем Петра Михайлова. Корабельные мастера звали его Piter Bas, и сие название, напоминавшее ему деятельную, веселую и странную его молодость, сохранил он во всю жизнь.
Петр жил в Сард. <аме> полтора месяца; после переехал он в Амст.<ердам> и, наняв близ Адмиралтейства домик, жил в нем под именем корабельного мастера. Тут заложил он собственными руками 60-ти пушечный корабль и ежедневно ходил на работу с топором за поясом. "Мы, последуя слову божию (писал он к патриарху от 10 сентября), бывшему к праотцу Адаму, трудимся; что чиним не от нужды, но доброго ради приобретения морского пути, дабы искусяся совершенно, могли возвратиться и противу врагов имени Иисуса Христа победителями, благодатию его, быть".
Народ знал его и всегда толпился около него. Петр однажды в Сард. <аме> оттолкнул мальчика, который бросил в него гнилым яблоком, что Петр перенес терпеливо.
15 сентября посольство въехало в Гагу. Петр соединился с ним за 2 версты от города. Встречены были послы двумя из Ген.<еральных> шт.<атов>, 50 карет, запряженных цугами, ожидали их. Петр сел в одну из них с молодым к.<нязем> Галицыным. Въезд был встречен пушечной пальбой. Народ провождал послов до самого их дома. Председатель с 7 генер.<альными> штатами прибыл в 6 каретах для поздравления. Послы встретили их у крыльца. Председ.<атель> угощал их столом. 16-го приехал г. Витсен, бургм.<истр> амст.<ердамский> с двумя штатами и также угощал, что и продолжалось до дня аудиенции.
Аудиенция происходила таким образом: послы в русских платьях ехали в великолепной карете, перед которой шли 10 пажей и 25 лакеев. Дворяне посольства ехали в след по два человека в карете. Петр сидел опять с к.<нязем> Галицыным в самой последней. При въезде на двор (?) караул отдал честь при барабанном бое и музыке. Два штата приняли послов у крыльца. 37 сидевших за столом в аудиенц-зале Ген.<еральных> штатов встали при входе послов и посадили их за свой стол, а дворяне стали за их креслами. Послы говорили речи, а Возницын писал грамоту. По прочтении грамоты послы поднесли в дар штатам 600 соболей и провожены обратно двумя же штатами. В тот же день все штаты посетили послов: а послы наши были у штатгалтера.
Министры иностранных дворов, бывшие в то время в Ризвике на конгрессе, съехались в Гагу из любопытства и посетили наших послов. Один франц.<узский> министр не приехал. Двор его досадовал на Петра за предпочтение Августа перед принцом Конти в деле о польской короне.
Когда после взаимных визитов послы наши отправились домой из театра, то провожаемы были гвардией штатгалтерной и двадцатью факелами.
Петр на другой день отправился в Лейден, где осмотрел университет и анатомический театр. Профессора поднесли ему описание оному на латинском языке. Возвратясь в Гагу, Петр ездил с Лефортом в карете, заплаченной 1,800 черв.<онцев>, со всею свитою в загородные сады, при стечении многочисленного народа. 28 окт.<ября> праздник, фейерверк и иллюминация.
Петр потом ездил в Амстерд.<ам>, где осмотрел кунст-камеру, матем.<атические> инстр.<ументы> и минц-кабинеты, звериные и птичьи дворы (menageries), церкви, между коими очень полюбилась ему квакерская; в синагоге видел обрезание младенца; посетил он и зазорные дома (бордели) с их садами; видел 20 сиротских домов, дом сумашедших; собрание ученых: слушал их диспуты. В главном трактире обедал со своим посольством. (За столом сидело 32 чел. и за стол заплачено 207 ефимков.) Наконец амст.<ердамские> чины дали морское примерное сражение. После того гос.<ударь> был в Роттердаме, где заметил он статую Эразма, в Лейдене и Делфе, и возвратился в Гагу, где снова принялся за корабельное строение, посещая меж тем фабрики, на коих делались якори, канаты etc., везде принимаясь сам за работу. На бумажной фабрике, осмотрев и исследовав раствор, он сам вычерпнул лист бумаги, который все мастера нашли удивительно тонким и чистым. Государь обучался анатомии, хирургии, инженерству, географии, физике etc.
Получив известие, что в Польше произошли смятения в пользу принца Конти, Петр из плотнического сарая послал повеления войску своему двинуться на помочь Августу.
В то же время получил он известие от Шеина, который 1 авг.<уста> разбил соединенных турков и татар, шедших противу Азова. Калгасалтан, предводительствовавший крымскими, ногайскими, черкесскими и кубанскими ордами, был прогнан до Кагальника. Сражение продолжалось 11 часов. Русские взяли город Кубань. Татаре через Шефхола и Аюку-хана просили дозволения ночевать у какой-нибудь реки, обещаясь в случае нужды служить России и выставить до 100.000. Татарский флот, состоящий из множества гальотов и саек, подходил к Азову, но с уроном также был прогнан.
Корабль Петра был готов. Царь, наименовав Петр и Павел, отправил его в Арханг.<ельск>. Сей корабль был первый из российских, явившихся в Белом море.
В Сардаме государь полюбил матроса по имени Мус (Mousse?), и, взяв его в Россию, определил шкипером на одном военном корабле. Под его ведомством Петр прошел все степени морской нижней службы, начиная с должности каютного хлопца (см. Голик.<ов>, ч. I-313).
В Амст.<ердаме> государь часто беседовал с бургомистром Витсеном, который и посвятил ему изданную им географическую карту северовосточной Татарии. Витсен однажды просил амст.<ердамским> жидам позволения селиться в России и заводить там свою торговлю. "Друг мой Витсен", отвечал гос.<ударь>, "ты знаешь своих жидов, а я своих русских; твои не уживутся с моими; русский обманет всякого жида".
Карты Менгдена и Брюса были тогда напечатаны на голл.<андском> языке у Иоанна Тиссинга.
Послы протестовали и перед республикой об обидах Далберга. А бывший там шведск.<ий> посланник барон Рот уверял, что от шв.<едского> короля получат они удовольствие. Но того не исполнено.
Петр, узнав, что морская архитектура в Англии более усовершенствована, чем в Голландии (см. Голик.<ов>, стр. 315), повелел посольству иметь прощальную аудиенцию. Послы получили: Лефорт - золотую цепь с голл.<андским> гербом в 10 фунт.<ов>, Головин - в 8, Возницын - в 5 1/2 и все прочие цепи во 120 черв.<онцев>.
***
Указы 1697-го <года>. (34)
Послан грек Леводиан с 10 товарищи отыскивать в Сибири серебряные руды.
О постройке в Сиб.<ири> железн.<ых> заводов - с особой инструкцией.
Пожалованы Строгонову пермские соляные заводы (из прик.<аза> Б.<ольшия> Казны) за 11,000 р. в год и за 100,000 соли.
44 ст.<атьи> воеводе кн. Волконскому о службе в гор. Терках.
Устав о порядке в судопроизводстве. О свидетелях, о присяге, о смертной казни лжесвидетелям (7 стат.<ей>).
Беглых стрельцов повел.<ел> бить кнутом и ссылать в Азов, а людей, присужденных к ссылке, записывать в службу или отсылать в Азов же.
Сыщикам быть в ведомстве у думн.<ого> дворянина Степана Ловчикова.
Наказ выборному голове о питейных сборах.
О сборе пошлин с весов и мер хлеба и овощей.
Учреждение о казенн.<ом> табаке. Продавать оный явно в светлицах при кабаках - тайная продажа запрещена, кроме Малороссии.
До 1 дек.<абря> пошлины с табаку употреб.<лять> на постройку оных светлиц.
Дозв.<олить> иноз.<емцу> Томасу торгов.<ать> табаком беспошл.<инно> год.
О торге табаком в Сибири на деньги, а не на товар.
О ведении табачного сбору в Преображенском приказе к.<нязю> Ромодановскому.
Устав о пошл.<инном> сборе, о виноградных винах.
Несколько указов о соболях, etc.
О не-езде в Сибирь без ведома Сиб.<ирского> приказа.
О собирании в Плесе пошл.<ины> с лесу и дворов etc.
1-ый указ о наборе рекрут.
***
1698.
В начале года Петр отправился в Англию на яхте и на 3 англ.<ийских> военных кораблях, присланных от короля, с частию своего посольства. Лефорта оставил он в Амстердаме и, расставаясь с ним, плакал (вероятно будучи пьян).
10 янв.<аря> принято посольство в Лондоне и расположилось в Темплбаре; а Петр с Менщ.<иковым> в Дептфорте, близ Лондона на Темзе. Король Вильгельм в тот же день его посетил.
Петр осматривал однажды Грегвигской госпиталь - и, в тот же день обедая у короля, сказал ему: "Советую вам переменить дворец ваш на госпиталь, а госп.<италь> на дв.<орец>". Лондон ему нравился, "потому что в нем богатые люди одеваются просто". - Увидевшись с датскою принцессою Анною, он подвинул ей стул и сел, сказав ей: "так нам будет покойнее".
12-го апреля Петр посетил парламент. Король был на троне посреди лордов (?).
Между тем он неусыпно учился морской архитектуре. Время провожал он, как и в Голландии. Король подарил ему 25-ти пушечную яхту и модель военного корабля, и велел дать морское пример.<ное> сражение Тогда-то, восхищаясь маневрами, сказал он: "Если б я не был русским царем, то желал бы быть англ.<ийским> адмиралом".
Потом ездил он в Гордервик и видел там такие же морские эволюции. На возвратном пути претерпел он бурю. Петр, ободряя с ним бывших, говорил им: слыхали ль вы, чтоб царь когда-либо утонул?
В Лондоне нашел он множество кораб.<ельных> плотников и матрозов и при двух мастерах Дене и Нае отправил их в Россию.
В числе их (по свидет.<ельству> Катифора) находилось 23 шхипера (из оных 3 для военных судов), 30 квартермейстеров, 30 лекарей, 60 подлекарей, 200 пушкарей, 4 компасных мастеров, 2 парусных и 2 якорных. 1 резчик, 2 кузнеца, 2 конопатчика, 20 кораб.<ельных> работников etc.
Петр с тамошними купцами заключил договоры, между прочим о продаже табака.
Король советовал ему через Швецию не ездить. Приехав в Амстердам, Петр продолжал нанимать разных художников и мастеров. Старался разведовать тайны голландского банка, и с банкирами заключил условия корреспонденции (Savary), также купил он собрание птиц, рыб, уродов и анатом.<ических> препаратов, накупил он многие картины; нанял гравера Петра Пикарда, который на меди вырезал потом его военные походы и виды петербургские и украшал виньетами печатаемые в России книги. У него были и несколько русских учеников.
Петр в Дрездене посетил курф.<иршеск>ую фамилию, кунсткамеру и цейгаузен. В Вену прибыл 5 июня.
Посольство принято было со всевозможной торжественностию. Петр имел свидания с Леопольдом, при графах Валленштейне и Дидрихштейне. Рассуждали о войне с Турцией и положили не заключать мира без обоюдного согласия Австр.<ии> и Росс.<ии>. Петр во вс° время стоял с непокрытою головою; и Леопольд принужден был делать то же.
Презид.<ент> военн.<ого> совета гр.<аф> Штаренберг угощал посольство, и в День Петра и Павла послы давали цесарю и двору его обед и фейерверк.
Петр получил от кн. Як. Фед. Долгорукого донесение о победе под Перекопью, где убито до 40.000 ч.<еловек> и взято в добычу лошадей до 30.000 (serrez, serrez!).
10 Леопольд дал царю праздник: вся импер.<аторская> фамилия и все гости были в костюмах разных народов и званий. Цесарь представлял простого хозяина дома (трактирщика?), Петр с графиней девицей Турн - фризландских крестьян. За столом хозяин встал и поднес бокал вина Петру, говоря: "Я знаю, что русский царь вам знаком, выпьем же за его здоровье". "Правда", отвечал Петр, "я его знаю, как и то, что он вам приятель, а вашим недругам - недруг".
В Вене Петр продолжал осматривать вс° достойное его любопытства. Он объездил и окрестные места, Пресбург, Баден etc. - и с дозволения цезаря взял к себе в службу многих рудокопных мастеров, живописцев, токарей etc.
Петру не полюбились одни иезуиты. Он им не дозволил приехать в Россию.
Июля 17 послы имели прощальную аудиенцию. Лефорт говорил речь по русски, а кам.<ер>гер виц-канцлер гр. Кауниц от имени цесаря - по немецки. Разменялись подарками.
Шереметев, между тем, с таковым же великолепием путешествовал с своей стороны, и принят был везде с честию и торжеством. Папа и венецианский сенат оказали ему мало разницы в приеме с коронованными главами; а в Мальте принят он был в число кавалеров, не смотря на то, что он был греч.<еского> вероисповедания и женат.
Петра ожидали в Италию, как вдруг получил он через посланного из Москвы гонца известие о новом стрелецком бунте, и государь поспешил возвратиться в Россию с Лефортом и с Головиным, поруча Возницыну присутствовать с цесарскими и венецианскими министрами на Карловицком конгрессе.
До 1700 (от казни стрельцев).
1698 - (июль).
Петр в начале своего путешествия получил известие о неспокойствии стрельцев и 9-го мая послал к.<нязю> Ромодановскому, укоряя его в том, что следствия над виновниками не взял он на себя. Беспокойства усилились. Наконец 4 полка: Чубаров, Колзаков, Гундемарков и Чернов (по друг.<им> изве.<стиям> 12 пол.<ков>), стоявшие в Великих Луках и по границе литовской, свергнув начальников и избрав новых, пошли к Москве, надеясь возмутить и тамошних стрельцев.
На дороге Петр узнал о разбитии их Шеиным и Гордоном. Но он продолжал свой путь, готовясь к ужасному предприятию. В Польше имел он свидание с Августом; и смотрел на учение саксонского войска.
Разбитие стрельцев происходило 18-го июня у Воскресенского монастыря. Мятежники, отслужив молебен и освятя воду, не внемля увещеваниям, пошли на войско, состоявшее из 2000 пехоты и 6000 конницы. Попы несли впереди иконы и кресты, ободряя мятежников. Генералы, думая их устрашить, повелели стрелять выше голов. Попы закричали, что сам бог не допускает оружию еретическому вредить православным, и стрельцы, сотворив крестное знамение, при барабанном бое и с распущенными знаменами, бросились вперед. Их встретили картечью, и они не устояли. 4000 положено на месте и в преследование. Прочие бросили оружие и просили помилования.
25 авг.<уста> ночью Петр прибыл в с.<ело> Преображ.<енское>, никто не знал о его приезде. На другой <день> явились к нему бояре. Петр осмотрел свою гвардию; и за верность ее наградил ее деньгами. Ночью был он в Кремле (NB), где свиделся со своим сыном, и тот же час возвратился в Преображенское: потом в доме Лефорта дал публ.<ичную> аудиенцию австрийскому послу фон-Квариенту.
Следствие началось. Мятежники признались, что имели намерение сжечь Москву, истребить немцев и возвести на престол царевну С.<офью> до совершенного возраста царевича Алексея. Они думали также в помощники ей взять из заточения Галицына. О царе сказано было им, что он за границею умер. Заводчицею мятежа оказалась царевна, имевшая переписку с стрельцами посредством нищей старухи, которая носила письма, запеченные в хлебах. Царя положено было, на возвратном пути его, убить.
Начались казни...... Лефорт старался укротить рассвирепевшего царя. Многие стрельцы были спасены его ходатайством и разосланы в Сибирь, Астрахань, Азов и проч.
Государь в то же время сослал и супругу свою Евдокию Феодоровну в монастырь.
Учрежден орден св. Андрея Первозванного августа 30.
Указы 1698 (3 уст.<ава>, ук.<азов> 34).
О переписки в Сибири иностранцев и о положении их в оброк, смотря по пожиткам.
Об отдаче кораб.<ельных> деревьев на 10 лет голл.<андцу> Данилу Артману (вычисля из платежа за дерев.<о> по 7 еф.<имков>).
О невывозе тех дерев, <кроме> как через арх.<ангельскую> гавань.
О явных судейских недружбах и о переносе дел из приказа в другой.
О невыдавании без докладу судейского дел челобитчикам.
О поручных записях с истцев, как и с ответчиков.
О пошл.<инах> по гривне с рубля по розыскным делам. С мировой же челобитной (буде тяжущ.<иеся> помирятся) пошл.<ину> пополам.
О закреплении указов и дел самим судьям.
О выморочных поместьях (подтверж.<дение>).
О беглых - за 1-го брать 4-х с семейст.<вами> и имущ.<еством>, кто их принимал, да 20 руб. за год штрафу - да прикащиков и людей (кто их принимал) бить кнутом.
О счете старых воевод новым.
Наказ верхотурским воеводам.
Прочие указы, притеснительные весьма, относятся до торговли.
Сверх того наказ Московской таможне 40 статей.
Устав о управлении питейными сборами.
***
1699.
Петр занялся внутренними преобразованиями. Примером своим (и указами?) уменьшил он число холопей. Он являлся на улице с одним или тремя деньщиками, скачущими за ним. Бояре принуждены были распустить своих дворовых. Сии разжиревшие тунеядцы разбрелись, впали в бедность и распутство. Петр, обещая им ненаказанность, призвал их в службу. Собралось их множество.
Рекрут набрано было до 30.032. Петр из оных составил 29 полков пехоты и конницы. Полки разделены на 3 дивизии под начальством генералов Автонома Мих.<айловича> Головина, Вейда и кн. Репнина. Офицеры взяты из русских дворян, а отданы на обучение иностранцам. Войско одето было по немецкому образцу. Пехота имела мундиры зеленые с красными обшлагами, камзолами и штанами. А конница - синие, с красными же etc.
Петр, рассматривая роспись боярам и дворянам и видя многих неслужащих, повелел всех распределить по полкам, а других во флот, послав в Воронеж и Азов для обучения морск.<ой> сл.<ужбе>. Петр обнародовал, чтоб никто не надеялся на свою породу, а доставал бы чины службою и собственным достоинством.
Шв.<едский> резидент Книпер-Крон в сильной ноте спрашивал о причинах заведения регулярного войска. Ему отвечали, что по уничтожении стрельцев, нужно было завести новую пехоту.
22-го октября Петр, отобедав у Лефорта, отправился в Воронеж с вице-адмиралом Крейцем, с польским адмиралом Карловичем и с бригадиром Вейдом. Лефорт оставался, страдая от трудов и ран, им полученных под Азовом. Из Воронежа Петр поехал в Белгород; там осмотрев армию, отправился в Азов.
В Азове так он был недоволен сделанными укреплениями, что инж.<енера> Лавала отослал под стражею в Москву.
Петр возвратился в Москву через Воронеж. Здесь он сведал о Карловицком мире между Австрией, Польшей, Венецией и Турцией. Возницын один тому противился и заключил с Портою только перемирие на 2 года. Петр был недоволен, но отменил тот час рекрутский набор. И дав аудиенцию брандбургскому послу, опять уехал в Воронеж.
Между тем установил он быть в Ратушах бургмистрам из гостей, независимо от воевод, и из гост.<иной> сотни и из слобод по одному человеку, из коих президентом быть одному на месяц, всех же через год переменять (15 статей).
Болезнь Лефорта тревожила государя. Он почти ежедневно посылал курьеров из Воронежа осведомляться о его состоянии. Наконец получил известие о его кончине. Петр заплакал и сказал: я потерял лучшего друга, и в то время, как он более был мне нужен. Он в два дня прискакал в Москву и следовал за его гробом. Лефорт умер 1 марта, 43 лет от рожд.<ения>. Петр после него поручил правление Москвы кн. Мих.<аилу> Алегуковичу Черкасскому, а сам отправился в Воронеж.
В Воронеже узнал он, что 7 полков стрелецких, находящихся в Азове. возмутились и призвали к себе в помошь татар, которые и разорили окрестности. Подозрение пало и на к.<нязя> Львова, бывшего одним из любимцев Софии. Петр на место Лефорта пожаловал в ген. <ерал>-адмиралы Фед.<ора> Алекс.<еевича> Головина, чрезвычайным послом назначил в Турцию дьяка Украинцова, а сам поехал в Азов. Своим присутствием без суда и наказаний усмирил он возмущение.
У Таганрога плавали потом новых 10 кораблей и 2 галеры, на коих было 360 пушек. Начальствовал новый адмирал. Государь на сем флоте пошел к Керчу, где сто<ял> турецкий паша с 4 кораблями и 9 галерами. Петр принудил его пропустить посла Украинцова на сорокопушечном фрегате Ластке с 200 гв.<ардейских> солдат прямо к Константинополю; Украинцев прибыл нечаянно и пальбою изумил и испугал весь Констант.<инополь>, где все полагали, что сам Петр находится на фрегате. Украинцев представил государю журнал пути своему от Азова до Конст.<антинополя> и капит.<ан> фрегата Памбург морскую карту берегам Черн.<ого> моря и входа в Конст.<антинополь>. Карта сия в том же году издана, а с нею и 17 других, предст.<авляющих> течение реки Дона от Ворон.<ежа> до ее устья, канал между Доном и Волгою или реками Камышенкою и Илавлою. Петр повелел Крейцу сочинить карту и Азовскому морю.
Петр завоеванием Азова открыл себе путь и к Черному морю; но он не полагал того довольным для России и для намерения его сблизить свой народ с образованными государствами Европы. Турция лежала между ими. Он нетерпеливо обращал взоры свои на северо-запад и на Балтийское море, коим обладала Швеция. Он думал об Ижорской и Карельской земле, лежащих при Финском заливе, некогда нам принадлежавших, отторгнутых у нас неза<кон>но во время несчастных наших войн и междуцарствия.
Уже обиды рижск.<ого> губернатора казались Петру достаточным предлогом к началу войны. Молчание шведского двора в ответ на требования удовлетворения подавало к тому же новый повод.
Между тем от Карла XII прибыло посольство с извещением о его вступлении на престол и с требованием подтверждения вечного мира.
Русские министры отвечали, что государь готов подтвердить прежние договоры, но не прежде, как по удовлетворении за обиды, причиненные посольству и Возницыну, который на возвратном пути через Ригу был ограблен и обижен тем же Далбергом. Петр требовал великого посольства с извинениями etc., также город Нарву или Нейшанец (Канцы) с окрестной землею. С ответной грамотою и с поздравлением послан нарочный. Между тем о сем удовлетворении Петр указал своим министрам напоминать при иностранных дворах находившимся шведским министрам и просил о том, как прусского короля, так и Генер.<альные> штаты.
Ответ Карла XII получен уже в 1700 <году>. Король отвечал, что рижск.<ий> губ.<ернатор> был совершенно прав, а жалобы рус.<ского> двора неосновательны. Б требовании же пристани на Балт.<ийском> море отказано.
Между тем, узнав о старания<х> Швеции через польского посла Лещинского не допустить заключения мира с Россией по прошествию 2 летнего перемирия, Петр приступил к союзу с королями польским и датским, недавно противу Швеции заключившими тайный союз. 16-го июля Петр с датск.<им> кор.<олем> через посла его Павла Гейнса заключил союз, с уговором к исполнению оного не приступать прежде заключения мира между Россией и Турцией.
Ноября 11-го заключен наступ.<ательный> союз и с польским королем через посла его тайного советника ф.<он>-Паткуля с тем, чтоб Польше начать войну того же года, а России по замирению с Турцией. Петр должен был действовать в Ингерманландии и Корелии, а польск.<ий> король с сакс.<онскими> войсками в Лифляндии и Эстляндии, обещая склонить на тож и Речь Посполитую.
Петр занялся заведением и исправлением типографии. Начались переводы с иностранных книг инженерных, артил.<лерийских>, механич.<еских> etc., также исторических. Печатать начали новыми гражданскими литерами (также и календари (?)). Учреждено Навигаторское училище, заведены школы наукам и языкам, а латинские умножены.
Тогда же состоялся указ - всем русским подданным, кроме крестьян (?), монахов, попов и дьяконов - брить бороду и носить платье немецкое (сперва венгерское, а потом муж.<ескому> полу верхнее - саксонское и французское, а нижнее и камзолы - немецкие (?) (с ботфортами?). Женс.<кому> полу - немецкое. Ослушникам брать пеню в воротах (Московских улиц) с пеших 40 коп., с конн.<ых> - по 2 р. - Запрещено было купцам продавать и портным не шить русского платья под наказанием (кнутом?).
Указы стал Петр подписывать собственноручно.
Повелено с наступающего года вести летоисчисление с рожд.<ества> Хр.<истова>, а уже не с сотв.<орения> мира, а начало году считать с 1-го янв.<аря> 1700 <года>, а не с 1-го сент.<ября>. Для доброго начинания приказано было в Москве все дома украсить зелеными ветвями (елкой) и друг друга поздравлять с новым годом и новым столетием (столетним веком). Никогда новое столетие от старого так и не отличалось.
Обозрение указов 1698 и 1699 <годов>.
О мытенном пошл.<инном> дворе (24 статьи), какую с кого брать пошлину.
О не-торговании на Красной площ.<ади> и о сломании всех на оной лавок и шалашей, торговать же в указных местах.
О прод.<аже> вина по указн.<ым> (?) ценам для хлебн.<ого> недороду.
О винокурении в Сиб.<ири> и о казенном винокурении 10 статей.
О сибирск.<их> пошл.<инах> 22 статьи.
О непропуске в Сибирь и из Сибири сибирских воевод и их семейств без указу Сиб.<ирского> приказа. Письма же и товары, при их находящ.<иеся>, отсылать в тот приказ.
О должности выборного и о ларечных пошлинах в Арханг<ельске> (21 ст.<атья>).
За фальш.<ивые> деньги отдавать иноз.<емцев> на поруки. Не обменивать старых денег на новые немецкие; под смертн.<ою> казнию не покупать на те деньги нем.<ецких> товаров. Иноземцам не продавать вин в розницу.
Наказ корчемный, 14 статей.
О установл.<ении> в Нерчинском сбору пошлины.
Об определении в Тобольск дворян и боярских детей для унятия проезда.
NB. Об отдаче стр.<елецких> земель в оброк с торгу.
NB. О взятии с Новогородского полку (по суду) с военных людей деньгами.
О принятии жалоб о береж.<ении от> морового поветрия (из Европы).
О привилл.<егии> голл.<андцам> Бранту и Любсу овечьей шерсти 12 лет без перекупу повальною ценою.
О гербов.<ой> бумаги (NB) (в последствии переменено) пошлина устанавл.<ивается> за столбец.
Об обложении бурмистров податями по числу платимых пошлин.
При бурм.<истрах> быть подьячим и салдатам.
О не-вписывании посторонних слов в дела.
О посылке осужд<енных> в Азов (кроме холостых, мастеровых и посадских).
О смерт.<ной> казни зажигальщикам.
О наказ.<ании> кнутом за бой караульных.
О правеже за бесчестие и увечие стрельцев вдвое противу их оклада.
За стреляние из руж.<ей> и за пуск.<ание> рак.<ет>: 1) батоги, 2) кнут и ссылка в Азов.
О поместиях выморочных, даточных etc.
Статьи о сборе пошлин по торжкам (базарам).
О взятии в посады звонарей, земских охотников, пушкарей, воротников, кои имеют торги и промыслы.
О смертной казни земск.<им>, тамож.<енным> и бурмистрам за исключения из сборов крестьян etc., то же и за взятки (обеим сторонам).
О компаниях купеческих (в супрядке не пряжа, в складчине не торг).
NB. О росписании провинций к губ.<ернским> городам, и о приписании мал.<ых> городов и уездов.
О учрежд.<ении> постоялых дворов в Москве на проезж.<их> улицах.
О припис.<ывании> дворц.<овых> истопников в слободы (т. е. в подати).
О неподавании челобитен государю (кроме неправды судей и дьяков, на таковых б.<ить> чел.<ом> самому г.<осударю>).
NB. О небытии в Сиб.<ири> бурмистрам, но там.<оженным> и кабацк.<им> головам.
О взятии пошлин и важных бумаг.
О бытии дворовых и мостовых дел в Стрел.<ецком> приказе.
О не-правеже вдов и детей, по кабалам (коли не записаны в кабале).
О уничтожении Земского судного и Володимирского приказов - дела решать их в Стрелецком и в Судн.<ом> московском <приказе>.
С хомутов деньги сбирать с бурмистр.<ов>.
В моск.<овской> ратуше установлена печать: - весы из облаков.
В Астр.<ахани> о выдачи вина служилым о празднике.
О строении в Москве каменных лавок под одну кровлю.
О избавлении бурмистров от постоя.
Уничтожение разных печатей по приказам, всем одна: орел, кроме Посольского (?) и ратуши.
О бесчестии грекам противу других иноземц.<ев> по 50 руб. NB.
О письме купчих и проч. в Поместном приказе, а не на Ивановской площади, как было прежде.
В городах, где нет разрядов, не писать крепостей свыше 100 р.
О даче квартир сыщикам.
О проезжих листах (passe-port).
Дать неделю для ответа ответчикам, коли оба не явятся - отказать: буде ответчик, обвинить; буде истец, отказать.
Etc.
1700 <год>. Война со шв.<едами>. Нарвск.<ое> сражение.
1700.
Петр указом от 15 дек.<абря> 99 года обнародовал во всем государстве новое начало году, приказав праздновать его торжественным молебствием, пушечной и оружейной пальбою, а в Москве для украшения улиц и домов повелел заготовить ельнику etc.
Накануне занял он московскую чернь, ропщущую на всякую новизну, уборкою улиц и домов. В полночь началось во всех церквах всенощное бдение, утром обедня с молебным <пением> при колокольном звоне. Между тем из разных частей города войско шло в Кремль с распущенными знаменами, барабанным боем и музыкою. Петр выстроил его на Ивановской площади и со всем своим двором слушал в Успенском соборе обедню, которую служил первенствующий митрополит рязанский Стефан. По окончании обедни митрополит говорил проповедь, в коей доказывал необходимость и пользу перемены в летосчислении. Потом совершено молебствие с коленопреклонением. При воз<г>лашении царю и царскому дому многолетия, пошел во всей Москве колокольный звон, загремела пушечная пальба, и войско произвело троекратный беглый огонь. Петр поздравил всех с новым годом.
Потом государь угощал как духовных, так и светских знатных особ: придворные с женами и дочерьми были в немецком платье. Во время обеда пели придворные и патриаршие певчие. Для народа перед дворцом и у трех триумфальных ворот, нарочно для торжества сооруженных, поставлены были столы и чаны с вином. Вечером весь город был освещен, созжены были фейерверки при беспрерывной пушечной пальбе - и торжество заключилось во дворце балом и ужином.
Народ однако роптал. Удивлялись, как мог государь переменить солнечное течение, и веруя, что бог сотворил землю в сентябре месяце, остались при первом своем летосчислении. В присутственных местах во всем государстве новое летосчисление было принято.
Петр послал в чужие края на каз.<енный> счет не только дворян, но и купеческих детей, предписав каждому явиться к нему для принятия нужного наставления. Мещанам указал он учиться в Голл.<андии> каменному мастерству, жжению кирпичей etc. Дворянам приказал в Амст.<ердаме>, Лонд.<оне>. Бресте, Тулоне etc. обучаться астрономии, военной архитектуре etc. Своим послам и резидентам подтвердил он о найме и высылке в Россию ученых иностранцев, обещая им различные выгоды и свое покровительство. Русским начальникам предписал принимать их и содержать. Возвращающихся из чужих краев молодых людей сам он экзаменовал. Оказавшим успехи раздавал места, определял их в разные должности. Тех же, которые по тупости понятия или от лености ничему не выучились, отдавал он в распоряжение своему шуту Педриеллу (Pedrillo?), который определял их в конюхи, в истопники, не смотря на их породу.
К стати о фейерверках. Голиков приводит слова Петра к прусскому министру барону Мардфельду: я жгу фейерверки, чтоб приучить народ мой к военному огню (шутка, из которой Голик.<ов> выводит глубокие заключения).
Петр указал, чтоб женщины и девицы имели в обращении с мущинами полную свободу, ходили бы на свадьбы, пиршества и проч., не закрываясь. Он учредил при дворе и у бояр столы, балы, ассамблеи etc., повелел быть в Москве театральным представлениям, на коих и сам всегда присутствовал.
Жениху и невесте прежде брака повелено иметь свидания, и запрещены браки по неволе (о театре и о Потешн.<ом> дворц.<е> см. любопытное примечание в Гол.<икове>. Ч. II-11-12).
Наместники имели почти неограниченную власть, определяя от себя областных правителей и царск.<им> именем реша все дела. Правители налагали и собирали подати по своей воле etc.: на сих правителей приносить жалобы должно было в канцелярии наместников, пребывающих обыкновенно в Москве, что и было всегда напрасно. Государь <ограничил> такую власть, предоставя себе право избирать судей и других правителей. Для сборов податей учредил особое присутствие (?), сборы возложил на бургмистров, избираемых градским обществом etc.
Петр признавал себе начальников по чину и писал к Апраксину (27 июля 1700 <г.>): "При сем посылаю к вашей милости Рассуждение о кораблях, которое мы по указу вашему чинили на Воронеже", а подписывает: Питер адмиралтец, верфа бас.
Крымский хан старался всеми силами воспрепятствовать миру между Россией и Турцией. Он писал к султану, что Петр, ниспровергая древние обычаи и самую веру своего народа, учреждает вс° на немецкий образец, заводит новое многочисленное войско, строит флот и крепости на Днепре и на других реках, что, ежели султан не закончит мира, то сей опасный нововводитель непременно погибнет от своих подданных, в удостоверении ж слов сих просил он, чтоб прислан был верный человек. В самом деле, посланный от султана донес о строении флота и крепостей. В следствии сего верховный визирь был свержен, и султан, под влиянием Швеции готов уже был объявить войну. Однако же наш посланник Возницын, подкрепленный англ.<ийским> и голландским <министрами>, успел заключить тридцатилетний мир 3 июня 1700 <года>, по коему Азов со старыми и новыми городками оставлен за Россиею, а новые крепости, взятые от Порты, положено разорить, а землю возвратить Порте с тем, чтоб уже никому не иметь на ней ни жительства, ни укреплений. Петр торжественно праздновал заключение сего мира 18 августа.
19-го авг.<уста> Петр повелел шв.<едскому> резиденту Книпер-Крону через месяц выехать из Москвы, а кн. Хилкову объявить войну с объяснением причин оной и выехать в Россию. Объявив о том же во всех европейских странах через своих резидентов, Петр однако присовокуплял, что он готов утвердить мир, если 1) шведск.<ий> двор даст ему удовлетворение за обиды, нанесенные посольству и Возницыну, и 2) если изо всех земель и городов, неправедно захваченных Швецией, король уступит ему одну Нарву (за что обещал он и удовлетворение), 3) если король удовлетворит союзников в праведных их требованиях.
Карл вспыхнул. Кн. Хилков был задержан, все служители от него отлучены, серебряная посуда отдана на монетный двор, секретарь посольства и все русские служители арестованы. То же воспоследовало со всеми русскими купцами, с их прикащиками и работниками (несколько сот чел.<овек>). Имения их конфискованы, и сами они, лишенные способов к пропитанию, были употреблены в тяжкие работы. Все почти умерли в темницах и в нищете. В объявлении о войне Карл называл царя вероломным неприятелем etc.
Петр был столь же озлоблен; и когда англ.<ийский> и голл.<андский> министры вздумали было от войны его удерживать, то он, в ярости выхватив шпагу (см. Катифорос), клялся не вложить оной в ножны, пока не отомстит Карлу за себя и за союзников. Если же их державы вздумают ему препятствовать, то он клялся пресечь с ними всякое сообщение и обещал удержать у себя (в подражание Карлу) имения их подданных, находящихся в России.
Петр однако всем шв.<едским> подданным позволил выезд из России, удержав одного резидента, который и сам просился остаться на полгода. Но и тот был в последствии отпущен с условием, чтоб освобожден был и Хилков (увидим, что Хилков умер в плену).
22 авг.<уста> Петр с новыми своими полками выступил из Москвы (с ген.-м.<аиором> Ив.<аном> Бутурлиным, с Семен.<овским> полком, с старым Лефортовским, да новоприборных 3 полка - всего 8.000 ч.<еловек>) (письмо царя к Апракс.<ину>).
В тот же день писал он к Апраксину о 10 плотниках, посылаемых им в Арх.<ангельск>, о 4-х англичанах и одном маштмакере, также едущих в Арх.<ангельск>, наказывал ему убедительно (зело прошу), чтоб им не было никаких от приказных людей задержек и обид etc.
В Новегороде принял он в свою службу герцога (?) фон-Кроа и под Нарву отправил новог.<ородского> губернатора кн. Трубецкого с 6 полками (в том числе стар.<ой> службы 2 Новогородские и 2 Псковск.<ие> - стрел.<ецкие полка>).
23 ceнт.<ябpя> Петр со своею гвардией прибыл под Нарву и повелел делать апроши и батареи.
14 окт.<ября> прибыл ген.<ерал>-фельдм.<аршал> граф Головин с 5,000 нерегулярной конницы моск.<овских> и смоленских дворян с их слугами, также и генер.<ал> Автоном Головин с достальными полками его дивизии. С нерегул.<ярной> конницею отправился боярин Шереметев по ревельской дороге, для наблюдения неприятеля и в 9 верст.<ах> от Нарвы напал на 600 шв.<едов>, разбил их и взял в плен маиора Паткуля, 1-го кап.<итана> и 26 ряд.<овых>.
Нарву бомбардировали. Несколько раз она загоралась. Надеялись на скорую сдачу города. Но у нас оказался недостаток в ядрах и в порохе. По причине дурной дороги подвозы остановились. Открылась измена. Бомбардирской капитан Гуморт, родом швед, бывший в одной роте 1-м капитаном с государем, ушел к неприятелю. Петр, огорченный сим случаем, всех шведск.<их> офицеров отослал внутрь России, наградив их чинами, а сам 18 ноября на скоро отправился в Новгород, дабы торопить подвоз военных снарядов и припасов, в коих оказывалась уже нужда. Главным под Нарвой оставил он герцога ф.<он>-Кроа, а под ним генер.<ала> комиссара к.<нязя> Як.<ова> Фед.<оровича> Долгорукова.
Иные утверждают, что причиной скорого отъезда Петра был также ложный слух о собранных 50.000 в шведск.<ой> Лапонии и шедших будто бы противу Арханг.<ельска>.
Петр, думая также свидеться с Августом, взял с собою гр. Головина.
Между ф.<он>-Кроа и Долгоруким произошло несогласие. Осажденные, будучи хорошо обо всем извещены через изменника Гуморта, послали гонца к Карлу, уверяя его в несомненной победе и умоляя его ускорить своим прибытием.
Карл прибыл 18 (?) ноября с 18,000 (?) отб.<орного> войска и тотчас напал на наших при сильных снеге и ветре, дующем нашим в лице... (Вс° описание Нарвск.<ого> сражения в Голик.<ове> ошибочно).
С одной стороны линия наша (по неискусству или несогласию начальников) поставлена была в один человек, и тут на расстоянии сажени и более один от другого. С другой стороны ф.<он>-Кроа с присланными от Августа ген.<ерал>-поруч.<иком> Аллартом, ген.<ерал>-м.<аиором> Лангом и с инж.<енерами> офицерами при первом нападении шведов, выехав из укреплений, сдались полковнику гр. Штейнбоку. Феофан и Щербатов называют это изменою. За ним вслед убежал и полковн.<ик> Блюмберг.
Первое нападение шведов было (вероятно по указанию Гуморта) на стрельцев, которых разбив без труда, шведы вломились в упомянутую линию, а за нею и дивизию Трубецкого, и близ нее стоявшие неск.<олько> полков дивизий Вейдовой и Головиной <не стоило труда> расстроить и прогнать.
Шведы, раздвоясь, пошли одни на дивизию Вейда, а другие на дивизию Головина. Первую было смяли, но храбрый Вейд успел ее остановить и дал отпор. Победа могла еще остаться на нашей стороне, но наша конница бежала, бросясь вплавь через Нарову; Вейд был ранен, чел.<овек> до 1,000 потонуло.
Дивизия же Головина не устояла ни 5 минут и бежала к мосту, который обрушился, и множество погибло тут же.
Неприятель, их преследуя, дошел до двух гв.ардейских полков; тут шведы встретили неожиданный отпор: полки дивизии Головина успели присоединиться к гвардии и до самой ночи удерж<ив>али неприятеля, подкрепленного уже и частию войска, победившего дивизию Вейда.
Карл, видя себя посреди нашего войска (гвардии и дивизии Вейда), трубою дал знак своим к отступлению, а нашим к перемирию (показ.<ание> Шафирова). В ту же ночь посланный от Бутурлина предлагал шведам перемирие и на следующий день, и требовал свободного отступления. Следующие условия утверждены были Карлом:
1) Всем русск.<им> генералам, офицерам и войску с 6 полевыми пушками свободно отступить.
2) С обеих сторон обменять пленных и похоронить тела.
3) Всю тяжелую артиллерию и всю остальную полевую оставить шведам, вс° же прочее, богаж полевой и офицерский etc. свободно с войском отвести. На сие генералы согласились, ибо войско было в крайнем расстройстве, сообщение между двумя отрядами пресечено, а переправа через реку затруднительна.
Наши генералы хотели слышать подтверждение договора из уст самого короля; Карл на то согласился. Условия повторены были в его присутствии, и в соблюдении договора король дал руку свою к.<нязю> Долгорукому.
Гвардия и вся дивизия Головина с военной казной, с оружием, с распущенными знаменами и барабанным боем, перешли через мост; остальные последовали за ними сквозь шведское войско. Тогда шведы на них напали, обезоружили, отняли знамена - и потом отпустили за реку. Обоз был ограблен, даже некоторые салдаты были ими раздеты. Наши хотели противиться. Произошло смятение. Множество русских было убито и потоплено. Выговоренные пушки и амуниция были захвачены. Все генералы, многие офицеры и гражданские чиновники под различными предлогами удержаны в плену. Их обобрали, заперли в Нарве в холодном доме и, целый день продержав их без пиши, посланы в Ревель, а потом и в Стокгольм, где вели их в триумфе по улицам до тюрем, им определенных.
Петр протестовал. Сии захваченные особы были, кроме герц.<ога> ф.<он>-Кр.<оа>, кн. Як.<ов> Фед.<орович> Долгорукой, генер.<ал>-фельдцехм.<ейстер> принц Имеретинской, ген.<ералы> Авт.<оном> Мих.<айлович> Головин, Адам Вейд (раненый лечился в Нарве), кн. Ив.<ан> Юрь.<евич> Трубецкой, Ив.<ан> Ив.<анович> Бутурлин, 7 полк.<овников>, 4 подполк.<овника>, 6 маи.<оров>, 25 офиц.<еров> да польск.<ой> службы 2 генерала (Алларт и Ланг), один обер-инж.<енер>, капитан инж.<енер> и полковник (все полковн.<ики>, кроме к.<нязя> Мещерского, были иноземцы).
***
Русских под Нарвою убито, потонуло и дорогою до Новг.<орода> от голоду и холоду пропало 6,000 чел.<овек>. Нерегулярные спаслись все. У шведов убито 3,000. Пушек больших досталось шведам 63, полковых 50, морт.<ир> 25, гоуб.<иц> 7. По свидетельству Александр.<а> Гордона войска нашего было 34,000.
Карл, оставя часть своих войск на границах русских, с прочими обратился в Ригу, на короля польского. Он до весны оставался в Дерпте. Из Нарвы распустил он свои манифесты (3 дек.<абря> 1700 <года>), в коих возбуждал он россиян к бунту противу царя, описывая его жестокости etc., обещая всем свою королевскую милость и грозясь в случае ослушания истребить вс° огнем и мечем. Но русские остались верны.
Петр, получив известие о поражении, в то время, как он спешил под Нарву с 12,000 войска с амунициею и с военными снарядами, он не упал духом и сказал только: "Шведы наконец научат и нас, как их побеждать". (См. любопытное рассуждение его о сем в "Журнале Петра В.<еликого>" - так же и письмо Мазепы.) 5 дек.<абря> уже писал он строгое письмо Шереметеву, повелевая ему идти на неприятеля. "Болота замерзли", писал Петр, "людей довольно; отговариваться нечем, разве болезнию, полученной меж беглецами - из коих маи<ор> на смерть осужден".
В Новегороде, когда вс° войско туда прибыло, государь наградил свою гвардию, не положившей ружья даже по лишению своих начальников. Офицеры получили знаки с надписанием года и числа сражения. Шереметева наименовал генерал-аншефом и отправил его подо Псков. Генер.<ала> Репнина оставил на зиму в Новегороде с повелением беспрерывно обучать новые полки. Шереметев разорил Ливонию, Репнин привел войско в исправность.
Петр с гвардией отправился в Москву; там за неимением меди он повелел отобрать ото всех монастырей и городов часть колоколов, и в ту же зиму вылито пушек 100 больших, 143 полевых, 12 морт.<ир> и 13 гоуб.<иц>. Вс° было отправлено к Новугороду.
Казанскому и астраханскому губернатору бояр.<ину> к.<нязю> Борису Алексеев.<ичу> Галицыну повелел он в низовых городах набрать драгунских 10 полков, выучить и к весне доставить во Псков Шереметеву.
Все полковники, вновь назначенные, были уже русские, кроме двух новогородск.<их> полков.
Указы 1700 г<ода>.
О отобрании записных книг с поморск.<их> и других городов (для справок о сборах).
О 2-х коп.<ейках> с явочных челобитен.
О герб.<овой> бумаге.
О ведомстве иноземн.<ых> торговых людей в Ратуше.
О высылке из Москвы остаточных стрельцев и о недержании их никому.
Именитый человек Григ.<орий> Строганов пожалован вичем.
О сиб.<ирских> пошл.<инах>.
Об отдаче стрелецкой земли за Тверск.<ими> воротами на дворы красносельским тяглецам.
О пошл.<инах> с хлеба на винокур.<ение>.
Об отпускных. Людей отпущенных, годных, отсылать в Преображ.<енской> прик.<аз> в солдаты.
Прямо гос.<ударю> подавать одни челобитни о делах государственных (доносы?) и о неправых решениях (чувствителен недостаток cour de cassassion).
О пошл.<инах> с торжков etc.
О посылке Сиб.<ирских> грамот.
О поверенных в судных делах.
О тупых ножах.
О рассмотрении у помещиков отговорных людей (освоб. от рекрутства?) штраф, конфискация недв.<ижимого> имен.<ия>.
О пошл.<инах> с донск.<их> казаков и малоросс. (наравне с русскими).
О рассмотрении в ратушах взяток воеводских.
О пошлине на пиво.
О пошл.<ине> со сделанных записей с рубля по 3 деньги и о людях выговоренных поголовных денег 3 алтына, а с земель по указу.
О сборе мостовых денег.
Объезжие ведают торговых людей.
О не-даче в городах подвод под воевод.
О не-даче салдатам суда на торгов.<ых> людей в брани и в бесчестии.
Нак.<аз> астрах.<анским> воеводам, 38 стат.<ей>.
О оценке соболям в расценной палате.
70 пунк.<тов> о сборах в Арх.<ангельске>.
О правеже исков за бесчестие. Буде нет денег, чинить наказание (телесное).
О переписке дворц.<овы>х мест в селе Покровск.<ом> и в Басманной слоб.<оде>.
О отставке грамоты 207 году, апр.<еля> 10 (о стрельцах).
О пошлине с Тарханов (освобожденных от пошлин).
О соб.<олях> сибирск.<их>.
О вз.<ятье> пошл.<ин> с товар.<ов> Макар.<ьевской> ярм.<онки>.
О герб.<овой> бум.<аге> (уничтож.<ение> столбцов).
О заемщиках и о поручителях.
О беглых (в пользу беглых).
О бытии усольцам посадск.<им> людям в службе и в окладе.
О непринимании недельных челобитен. На пример: стольник Алымов просил в бесчестии на Батурина, говорившего ему, что он смотрит на него зверообразно.
Об отсрочке в пользу служивых исцовых дел.
О сборе на ямскую гоньбу и даче подвод по подорожным из Ратуши (для торговых?).
О пошл.<инах> с тов.<аров> в Китай.
О писании вместо послухов свидетелей.
NB. Уничтожение патриаршего приказа и разряда - дела разослать по приказам, какое куда следует, а церковные ведать Стефану, митрополиту рязанскому.
О правеже, кто даст на себя заемное письмо подставное (фальшиво), того бить кнутом и сослать на каторгу.
Пошл.<ины> в поместн.<ых> делах: 3 деньги с четверти земли. NB.
О даче жалования выходцам из полону за полное терпение и за рану.
О проб.<ах> зол.<отых> и сребр.<яных>.
Года 1701 и 1702.
1701.
Новый год отпразднован опять.
12 янв.<аря> в Копенгагене нашим послом заключен с Даниею союз; в случае войны Франции с Англией Дания должна была действовать противу Швеции. Король обязался дать Петру салдат и драгун по 3 полка. Но хотя война между Англ.<ией>, Голланд.<ией> и Франц.<ией> и началась, но Дания не исполнила своих условий.
С нашим послом отправлено в Данию до 50 чел.<овек> дворянск.<их> детей.
20 янв.<аря> послан Шереметеву для советов судья воинских дел Стрешнев, тогда же к Апраксину отправлены кораб.<ельные> мастера Никлас и Ян. Гос.<ударь> повелевал ему построить для его приезда корабль и приготовить 150 собач.<ьих> шапок и башмаков.
В январе Петр ездил в Бирж для свидания с Августом. Петр обещал ему дать в займы 200,000 еф.<имков> да 15 или 20 тыс.<яч> войска. Петр рад был, что его войско служило вместе с саксонск.<им>.
Оба государя ездили в Митаву и в Динаминд, <взятый королем> в начале войны).
Петр из Москвы (куда возвр.<атился> 8 марта) выслал 19 полк.<ов> под начальств.<ом> кн.<язя> Репнина в Лифляндию. Они соединились с саксонск.<им> ген.<ерал>-фельдм.<аршалом> Штейнау близ Копенгаузена. Петр послал на сейм чрезвыч.<айного> посла с выгодными предложениями для поль.<ской> респуб.<лики>, т. е. предлагал в помочь 20,000 войск.<а> и 2,000,000 ефимк.<ов>.
Но партия принца Конти восторжествовала (в ней находился и примас кардинал Радзиевский). Сейм положил ничего не предпринимать, пока Август не отошлет своего сакс.<онского> войска.
Карл перезимовал в Дерпте и, умножа 25,000 нового в.<ойска>, оставил у Дерпта ген.<ерал>-маи.<ора> Шлипенбаха, а сам с остальн.<ым> (?) войском пошел противу Штейнау. Сакс.<онский> фелдм.<аршал> стоял на берегу Двины. Карл переправился и разбил его, овладев его обозом. В то же время 8 полков шв.<едов> (в Митаве?) напали на польские магазины, овладели королев.<ской> канцелярией и всех польс.<ких> офицеров больных и раненых перерезали (в Митаве).
Карл с 30,000 овладел Курляндией и препятствовал убегающему Штейнау соединиться с к.<нязем> Репниным, шедшим к нему на помощь. Штейнау ушел в Польшу, а Репнин 15 авг.<уста> соединился во Пскове с Шереметевым. Карл взял Биржу, где было множество артиллерии и запасов, а потом сдался и Динаминд.
Польша разделена была на 2 партии: примас и Сапеги, преданные Швеции; другая - дом Огинских. Первая, изнемогая в борьбе, позвала Карла. Карл вступил в Литву, наложил контрибуцию, выжег множество деревень, и отправился в Польшу.
Петр, предвидя, что польские дела долго займут его деятельность, занялся на обозрение своих нововведений и на истребление сил шв.<едских>, оставшихся в Лифляндии. Воронежская верфь была перенесена на другое место, при впадении р. Воронежа в Дон, и при оном заложил гор. Тавров. Св. Митрофан 4,000 руб. экономии отдал на жалование морских солдат, в Ворон.<еже> бывших (1700), а в след. <ующий> год дал еще 3,000. Царь пожаловал ему 2 грамоты. В последствии повелел к его дому приписать многие крестьян.<ские> дворы.
Петр в Пруссию послал Измайлова поздравить его <курфирста Фридриха> с титлом королевским. Псков и Новгород укрепил при себе. Повелел Шереметеву из Новагорода быть к нему в сутки во Псков, оставя 4 полка в Новег.<ороде>. Тут же известился он о нападении шв.<едского> флота (5 фрегат.<ов> и 2 яхт.<ы>), на строющуюся на Малой Двине крепость - и о победе русских: офицер Животовской сел на малые суда, взяв из оных 1 фр.<егат> и одну яхту. Прочие ушли. О нападении флота Петр был уже осведомлен через копенгагенск.<ого> нашего посла Измайлова, и Петр писал о том к архангельскому воеводе кн. Прозоровскому и архиеп.<ископу> Афанасию (смотри Книгу о троекр.<атном> пут.<ешествии> е.<го> в.<еличества> в Арх.<ангельск.>).
Осенью, возвратясь в Москву, в Заиконоспасском монастыре Греческое училище, заведенное ц.<арем> Фед.<ором> Ал.<ексеевичем>, поручил он ряз.<анскому> митроп.<олиту> Стефану Яворскому. Повелел завести и Латинскую академию, определив архимандриту и ректору по 200 р., а учителям по 100 (потом в 1709 <г.> первому по 300, а друг.<им> по 150 руб.).
Петр 26 сент.<ября> подтвердил права, данные в 1694 <году> киевским училищам, освободил от гражданск.<ой> управы, подчиня их в ведение киевск.<ого> митрополита (Жуpн. "Старина и новизна" ).
В Лифляндии Шереметев одерживал верх над шведами. Два полка драгун разбили у мыз Левкои, Печинской и Порецкой 4,000 неприятеля, сожгли мызы и разорили батареи. Сын Шереметева Мих.<аил> Бор.<исович> у Ряпиной мызы побил неприятеля, шедшего на приступ к Печерскому монастырю, а потом, за рекою Выбовкою, под мызами Резвою и Озерецкою, напал на 600 чел.<овек> под командой маиора Розена. Все были побиты кроме одного прапорщика и маиора с 80 солд.<атами>, обоз, 2 пушки, 3 штандарта достались победителю.
***
1702.
Наконец, сам Бор.<ис> П.<етрович> Шер.<еметев> в 1702 <г.> янв.<аря> 1 одержал под деревнею Ересфера полную победу над 7000 шв.<едов> под командою Шлипенбаха. 3000 неприят.<еля> легло на месте. Весь обоз и артилл.<ерия> были взяты в плен, взято 14 штаб и обер-оф.<ицеров>, унт.<ер>-оф.<ицеров> и рядовых 356. С нашей стороны убито до 1000.
Царь праздновал сию победу в Москве, и пожаловал Шереметева ф.<ельд> маршалом, а через Меншикова послал ему Андр.<еевскую> ленту.
9 февр.<аля> государь писал к Шереметеву и послал ему решения на 33 пункта.
Посланный от окольничего Петра Апраксина полков.<ник> Тыртов разбил на Ладожском озере эскадру виц.<е>-адмирала Нумберса, сжег 2 шкуты, одну потопил и 2 с 6 пушк.<ами> взял в плен. Сам же Апраксин в Ингрии на р. Ижоре разбил генер.<ала> Крониорта.
В 1701 году учрежден Монастырский приказ, отдав в ведение боярину Ивану Алексеевичу Мусину-Пушкину, подчинив сему приказу все церковные и монастырские вотчины etc., определив каждому монастырю оклад, оставя слуг монастырских самое малое число (слова Петра), окладную дачу хлебом повелел выдавать в общежительство , а не каждому особо. Пресек покупку и дачу в монастыри деревень. Доходы с владений монастырских повелел отдать в оброк (в аренду?) желающим, и те доходы взять в казну.
Повелел полу-именем не писаться.
Для обучения к пилованию дерев повелел десятую сажень дров не рубить, а пилить. (Сим средством сохранил он и мелкий лес.)
Петр из Польши, Саксонии и Шлезии выписывал овец <и> овчаров - для суконных фабрик, им заводимых. Через свои манифесты приглашал он из Германии всяких мастеров и художников, пришельцы являлись толпами и были всюду употреблены.
1701 года 16-го ноября скончался последний патриарх Адриян. Петр, отложив до удобнейшего времени избрание нового патриарха, определил митр.<ополита> ряз.<анского> Стефана Яворского к управлению церкви, повелев ничего важного без ведома государя не решать.
Учреждение монастырского приказа (1701) подтверждено, а казна монастырей обращена в пользу отст.<авных> воинов.
Петр принялся за духовенство: запретил пострижение прежде 50 лет. Монахиням велел заниматься рукоделием и смотреть за ранеными. Устроил при монастырях богадельни etc. etc.
Ропот ужасно усилился. Появились подметные письма и пророчества, в коих государя называли анти-христом, а народ призывали к бунту. Петр запретил монахам иметь в келлиях бумагу и чернила - и настоятели должны были отвечать за тех, коим сие дозволяли. Типографщик Талицкий, обличенный в напечатании подметных писем, был казнен с своими соучастниками (?).
Указом от 10 марта 1702 года повелено дворянству избирать из среды своей 3 или 4 чел.<овек> в больших городах, для подмоги воеводам. А воеводе без сих дворян ничего не решать.
Слово холоп в письм.<енных> делах на имя гос.<ударя> уничтожено, заменено рабом (serviteur). Вольтер совершенно прав; см. в свящ.<енном> пис.<ании>: слово Раб везде приемлется в смысле Serviteur.
За поединок и за обнажение шпаги положена смертная казнь.
В Сухареву башню переведена Навигационная и Математическая школа и названа школою адмиралтейской.
На бывшем Стрелецким Сборным местом (доме Лыковом) построен Большой Цейгауз, в коем помещен двойной запас всякого оружия и запасов.
Свадьба шута царского Шанского. Насмешки над старыми обычаями etc. - Царя в старинном одеянии представлял к.<нязь> Ромодановский, Зотов - патриарха; царицу (в особой палате) жена Ив. Бутурлина. Петр был в числе морск.<их> офицеров.
Шведск.<ий> флот приготовлялся вновь напасть на Арханг.<ельск>, Петр поехал туда с ц.<аревичем> Алексе<ем> и с 5 батальонами гвардии. Он укрепил устье Двины да на взморье заложил новую крепость Новую Двинку.
Он помышлял о взятии Ноттенбурга (Шлиссельбурга) и послал указ кн.<язю> Репнину (куда?) с дивизией его и с 2 баталион.<ами> гвардии идти к Ладоги (откуда?), повелев туда ж отправить и артиллерию.
В Троицын день спущены им 2 фрегата, сделанные англ.<ийскими> мастерами. Заложены новые. Петр осматривал с обыкновенным любопытством, даже посещал и простые холмогорские барки, разговаривая с мужиками (анекдот о разбитых горшках, рассказ.<анный> Ломоносовым).
Из Арханг.<ельска> писал Петр к Апраксину, уведомляя его о спуске фрег.<атов> и о строении корабля св. Илии, посылает собственноручный чертеж Таганрожской гавани, уведомляет, что Автон.<ом> Головин набрал вольницы 2,330, а жен, детей и стариков их (4,390 ч.) отправил на Воронеж. (Петр повелевает Апраксину их упокоить. ) Корабли приказывает вывести на Дон, торговлю таганрожскую устанавливает, советует подкупить турецких чиновников, ибо пистоли и в Европе много пользуют. По жалобе Ная на виц-адмирала (?) повелевает Наю не находиться в ведении в.<ице>-адм.<ирала> - etc. etc. (от июля 5, 27 и авг.<уста> 5. Одно без числа).
Шереметеву предписывал воспользоваться недосугом Карла XII.
Шлипенбах снова собрал сильный корпус, всячески уклонялся от сражения, но Шереметев, достигнув его за рекою Амовжею, разбил его у мызы Гумоловой. Шлипенбах бежал к Пернову, но Шер.<еметев> его догнал и снова разбил. Шведов (кроме погибших в лесах и болотах) убито 5,490, пушек взято 15, знамен 16, шт.<аб> и об.<ер>-оф<ицеров> 13, унт.<ер-офицеров> и ряд.<овых> 302. Наш урон - 411 чел.<овек>.
В следствии сего Мариенбург (в коем было 2500 гарнизону), Валмер, Трикат, Кригедербен, Гемелтлай etc. взяты и разорены. В Мариенбурге взята Катерина, в последствии императрица.
Более 600 мыз и деревень были вызжены не-регулярным войском по рижск.<ой> дороге. Наши доходили до самых рижских ворот, где разбит был шведск.<ий> отряд под начальством сына губернаторского. -
Генер.<ал>-маи.<ор> Гулиц на Чудском озере разбил 4 шкуты да на Ладожском - взял их 2, а на устье р.<.еки> Амовжи разорил укрепление.
Петр, узнав, что эксп.<едиция> на Арх.<ангельск> отменена 5-го (августа?), отправился к Соловецкому монастырю на 4 своих и 6 нанятых голл.<андских> кораблях со своею гвардией, оттоле прибыл в деревню Нюхчи и 17-го авг.<уста> благодарил письменно Шереметева, подтверждая прежнее приказание. Потом, отпустив корабли, пустился новою дорогою через мхи и болота к реке Онеге (160 верст), оттоле Онежск.<им> озером и рекою Свирью до Ладожск.<ого> озера (через сии 160 верст Петр указал перетянуть 2 яхты, на коих и отправился к Ладож.<скому> оз.<еру>). Здесь опять писал он к Шерем.<етеву> и к адмир.<алу> Апраксину, жалея о смерти Яна и извещая его о победах Шереметева.
От озера до Ладоги по причине бури Петр поехал сухим путем и прибыл 5 сентября, где его дожидался уже Репнин со своею дивизией.
Оттоле Петр приехал в лагерь окольничего Петра Апраксина, при реке Назии. Туда же прибыл и Шерем.<етев>. Государь осмотрел корпус Апраксина, оставил у него один полк стрел.<ецкий> и конницу, прочее войско присоединил к большому корпусу и 25 сент.<ября> отправился под Ноттенбург. Артиллерию, за неимен.<ием> лошад.<ей>, везли людьми.
Сент.<ября> 26 государь прибыл под Nott. и в ожидании войска приказал делать шанцы.
27 прибыло Ладожск.<им> озером и остальн.<ое> войско на 50 судах. На пути оно прогнало к Выборгу шведск.<ие> суда. Лагерь, приуготовленный Петром, был занят. Суда повелено через лес на 1/2 мили перетащить в Неву (что 27 и исполнено).
1 окт.<ября> Петр с 1.000 гвардии на судах переправился на остров. Шведы, дав залп, оставили шанец, который без потери был нашими занят. Крепость осаждена со всех сторон. Прежде бомбордирования Петр предложил коменданту сдаться на честных условиях. Комендант просил 4 дня сроку и дозволения дать знать о том нарвск.<ому> об.<ер>-коменданту. - Вместо ответа загремели наши пушки и полетели в город бомбы. Осажденные послали барабанщика (когда?) к Шереметеву с письмом от комендантши и всех офиц.<ерских> жен, просящих о позволении выдти из крепости.
Барабанщик приведен был на батарею к бомбардирскому капитану между креп.<остью> и нашими апрошами. Петр отправил его с письм.<енным> ответом, в коем сказывал, что "не может допустить его до фельдм.<аршала>, ибо он верно не захочет опечалить супругов разлукою. Ежели же благоволят они выехать, то пускай с собою выводят и мужьев".
Из крепости целый тот день стреляли по батареи Петра.
Наконец крепость после отчаянного супротивления, приведенная в крайность (в стене сделаны были 3 пролома, и наши были уже почти на стенах), сдалась 11 октября. Петр позволил всему гарнизону выдти с воинскими почестями и со всем имуществом, на что дал им 3 дня, дозволя и караулу их остаться в креп.<ости>. - По подписанию условий, ночью наши заняли проломы, по стене и внутрь креп. <ости> остался шведск.<ий> караул.
На другой день получено известие, что генер.<ал> Крониорт идет на помочь Nott.. Петр явился в проломе, объявил о том ген.<ерал>-маи.<ору> Чамберсу, повелев немедленно шведские караулы по городу сменить, особенно у порохового погреба. Коменд.<ант> не хотел было на то согласиться; Петр употребил силу (?). Чамберс и Петр пошли по стенам для смены караулов, первый на право, другой на лево, и сами расставили караулы. Потом коменд.<ант> и гарнизон вышли из крепости сквозь пролом с распущ.<енными> знаменами, с бараб.<анным> боем, с пулями во рту и с 4 железными пушками. Им даны суда и они отпущены к Канцам (Нейшанц).
Наших убито 2 маиора, 23 офиц.<ера>, серж.<антов>, унт.<ер>-оф.<ицеров> и ряд.<овых> - 484; ранено офиц.<еров> 22, ряд.<овых> с унт.<ер-офицерами> 913. Пушек и мор.<тир> взято 138 - с припасами etc.
Крепость занимала почти весь остров, так что нашим не было места у проломов, где бы во время приступа могло оно выстроиться. Осажденные удобно побивали наших, так что русские уже обратились было в бегство; но кн.<язь> Мих.<аил> Мих.<айлович> Галицын (чин?) велел судам отвалить от берега, и 24 часа держался у проломов.
Петр назвал Nott.. Шлюссельбургом, как ключ, коим отопрутся и другие лифляндские города, и пожаловал бомбард.<ирского> поручика Меньщикова губернатором, как Шлюссельбурга, так и лифляндским, корельским и ингерманландским. Леопольд, как любимца государева, уже пожаловал его (когда?) графом Римск.<ой> имп.<ерии>. "Вы сим мне не одолжены", сказывал одн.<ажды> ему Петр, "возвышая вас, думал я не о вашем счастии, но о пользе общей - кабы я знал, кого достойнее, конечно вас бы не произвел" (Голик.<ов> со слов Неплюева). (О Меньщ.<икове> см. Диплом, пожал.<ованный> на дост.<оинство> ижорск.<ого> светл.<ейшего> князя 1707. Июня 1.) (Также синодик ц.<аря> Ив.<ана> Вас.<ильевича> - и дело о убиении царевича Дмитрия. Менщ.<иков> происходил от дворян белорусских. Он отыскивал около Орши свое родовое имение. Никогда не был он лакеем, и не продавал подовых пирогов. Эта шутка бояр, принятая историками за истину.)
Кн. Галицын пожалован гв.<ардии> Семен.<овского> п.<олка> полковником, 300 крестьянск.<их> дворов и 3,000 руб.
Маи.<ор> гв.<ардии> Карпов - подполковником, 150 двор.<ов> и 1,500 руб. etc. etc.
Офицерам даны золотые медали, капитанам дано по 300, поруч.<икам> 200, прапорщ.<икам> - 100, серж.<антам> 70, капр.<алам> по 30; вторые солдаты пожалованы капралами, а молодым дано жалов.<анье> против старых. - Всем - серебр.<яные> медали. Несколько десятков беглецов наказаны сквозь строй, а иные казнены смертью.
После молебствия Петр повелел крепость новыми болверками окружить ее. К каждому болверку приставил, для поспешения, надзирателя, именно: адмирала и канцлера Головина, ген.<ерал>-губ.<ернатора> Меньшикова, думн.<ого> двор.<янина> Зотова и кравч.<его> Кирил.<ла> Нарышкина. Петр о сем писал в Воронеж к Апраксину.
Оконча работы, Петр оставил в Шл.<иссельбурге> три полка под нач.<альством> полк.<овника> и коменд.<анта> Юнгора, и в ту же осень со взят.<ыми> трофеями поехал в Москву.
17 ноября писал он к Шерем.<етеву>, чтобы он учинил суд над теми, кои не удовольствовали кормами лошадей, а на их места выбрать других, чтоб он выслал пленных (для триумфа?) etc. "Уже 6 дней живу праздно, а сам ты ведаешь, колько мне в Моск.<ве> дел".
6 декабря Петр с торжеством въехал в Москву, с неск.<олькими> баталионами напольных, конных и пехотных войск. (См. Гол.<иков>. Ч. II-92.)
В тот же день Петр писал к Шерем.<етеву>, что, переменив прежнее намерение, повелевает ему быть в Москву.
Медаль на взятие Шл.<иссельбурга>: портр.<ет> гос.<ударя> <на другой стороне медали> - город, бомбардированный с надп.<исью>: "был у нeпр.<иятeля> 90 лет".
После торжества Петр принял посланного от литовск.<их> гетманов Вишневецкого и Огинского с просьбой о помощи. Петр послал в Литву 2 стрел.<ецких> полка и несколько (?) денег (Журн.<ал> П.<етра> В.<еликого>. Ч. I-65).
31 дек.<абря> посл.<анный> от Шер.<еметева> кн. Вадбольский разбил у Иван-города 2,000 непр.<иятеля>, у самой Нарвы сжег 4 шкуты и взял в плен неск.<олько> оф.<ицеров> и ряд.<овых>. - Олонецкий поп, Ив.<ан> Окулов, ходил с охочими людьми за швед.<ский> рубеж, побил до 400 ч.<еловек> и возвратился с рейтарск.<ими> знаменами etc.
В сем 1702 году сыскана в Нерчинске серебр.<яная> руда и первая была выплывка серебра.
В Камчатке построено 3 городка Верхний, Нижний и Большерецкий.
Сняты капит.<аном> Памбургом карты Дону от Воронежа до устья, каналу между Доном и Волгой, Черн.<ому> и Азовск.<ому> мор.<ям>, с окольностями Азова.
Указы 1701 (за 50).
Черн.<ые> сотни и слоб.<оды> и новонем.<ецкой> слоб.<оды> людей ведать в Стрел.<ецком> приказе.
О четвертном жребии из пожитков вдове или вдовцу, хотя и вступят прежде года в другой брак.
О письме крепостей в Палате Иванов.<ской> площади> etc.
I ведении крепостн.<ых> дел в Оружейной палате.
О приводе подьячих к присяге, о жаловании им etc.
О нехождении писцам на дворы для крепостей.
О монастырск.<ом> приказе см. в 1702 г.
О нечистки под пашню лесов по рекам, по коим леса гонят в Москву, а чистить их в 30 верс.<тах> выше.
О беглых девках.
О выборе грамотных людей в городах для письма. О с делании приказных изб и столов.
О не делании своими руками крепостей, но через писцев приказных.
О взятии с записей промышленн.<иков> и работников по 3 деньги; и с товаров по 4 день<ги> с рубл.<я>.
О не-отпуске на воеводство без именного указа.
Переименован приказ Иноземческий и Рейтарский в Приказ военных дел, а Стрелецкий - в Приказ земских дел.
О строении в Москве на пожарищах каменных домов и мазанок по образцу, о городьбе домов, о крытии их черепицею и дерном.
О не-отпуске за моря бобрового пуху.
Боярским детям и дворянам городовым поместьями не меняться.
О наказании воеводам, по трем грамотам, не высылающим дел к Москве.
О присылке из Сиб.<ири> живых соболей и магнита.
Уничтожение новой палаты в Моск.<овской> ратуши.
О Печатном приказе (где ставили печать на всех грамотах etc.).
Указано в подорожных писать, кто именно и для какого дела едет - и печатать оные в Печ.<атном> приказе.
О уничтожении Сыскного приказа (о беглых?).
О ношении немецк.<ого> платья NB.
Etc. etc.
Указы 1702 (26).
Запрещение иностранцам поединков и драк.
О см.<ертной> казни ложн.<ых> свидет.<елей>.
Об отдаче пустошей монастырских в оброк.
Об отдаче в Трубч.<евский> монастырь вместо ружного жалования мельницы.
О герб.<овой> бумаги.
О уничтожении в городах губных старост и сыщиков; ведать оные дела воеводам и выборным из дворян.
О сроке крепостей.
О не-писании рядных и сговорных записей.
О свободе брака, о невозвращении по смерти бездетной жены недвижимого имения etc.
О порядках приказных книг.
О привозе из Сибири в Московск.<ую> аптеку трав.
О записывании из вольницы в новоприборные < солдаты> - а иноземцев татар и крестьян калмык, etc. не записывать.
О привиллегии купцу Вестову на 10 <лет> торг.<овать> клеем.
О не-челобитье, о службе и об окладе (под смерт.<ною> казн.<ию>).
О подрядчиках на войско.
Сказывающих за собою слово и дело отсылать в Преобр.<аженский> приказ, не расспрашивая на месте.
О пошлине с крепостей.
О присылке в Монастырский приказ сведений воинск.<их> и всяких для напечатания курантов (nouvelles courantes).
О Клинском Яму, о бытии 30 вытям <ямщикам>.
О жаловании ямщикам 20 рубл. на выть.
Etc.
1703 <год>.
Посреди самого пылу войны, Петр Великий думал об основании гавани, которая открыла бы ход торговле с северо-западною Европою и сообщение с образованностию. Карл XII был на высоте своей славы; удержать завоеванные места, по мнению всей Европы, казалось невозможно. Но Петр Великий положил исполнить великое намерение и на острове, находящемся близь моря, на Неве, 16 мая заложил крепость С.-Петербург (одной рукою заложив крепость, а другой ее защищая. Голик.<ов>.). Он разделил и тут работу. Первый болверк взял сам на себя, другой поручил Меншикову, 3-й - графу Головину, 4-й - Зотову (? канцлеру пиш.<ет> Голик.<ов>), 5-й - князю Трубецкому, 6-й - кравчему Нарышкину. Болверки были прозваны их именами. В крепости построена деревянная церковь во имя Петра и Павла, а близь оной, на месте, где стояла рыбачья хижина, деревянный же дворец на 9 саженях в длину и 3-х в ширину, о 2 покоях с сенями и кухнею, с холстинными выбеленными обоями, с простой мебелью и кроватью. Домик Петра в сем виде сохраняется и по ныне.
В крепости определен комендантом полковник Рен. Меншикову, как генерал-губернатору завоеванных городов и земель, поручено надзирание над новоначинавшимся городом. Отвелено место для гостиного двора, пристани, присутственных мест, адмиралтейства, государева дворца, саду и домов знатных господ. Город Нейшанц был упразднен, и жители оного переведены, и были первые петербургские поселенцы.
Петр послал Шереметева взять крепость Копорье, а генерал-маиора ф.<он>-Вердена под Ямы. Обе крепости вскоре сдались на капитуляцию: гарнизоны выпущены в Нарву.
Когда народ встречался с царем, то по древнему обычаю падал перед ним на колена. Петр Великий в Петербурге, коего грязные и болотистые улицы не были вымощены, запретил коленопреклонение, а как народ его не слушался, то Петр Великий запретил уже сие под жестоким наказанием, дабы, пишет Штелин, народ ради его не марался в грязи.
Петр ездил в Ямы и Копорье, наименовал первый Ямбургом и повелел его укрепить. Там узнал он, что Крониорт из Лифляндии идет с 12,000 <войска> в намерении напасть на Петербург. Петр его предупредил с полками своей гвардии и 4 драгунскими и, нашед его в крепких местах у реки Сестры, прогнал его до Выборга, положив 2,000. В то же время под Ямбург подступал нарвск.<ий> ком.<ендант> генерал-маиор Горн, но прогнан с уроном от Шереметева; в разных местах сверх того шведы были побиваемы.
Вслед за сим на Олонецкой верфи, в присутствии Петра, заложены 6 фрегатов; отправлено к Шереметеву четыре наставления, между прочим о вымерении ладожского устья и как подымается полая вода, понеже зело нужны и там некоторые суда. К Апраксину писал он, чтоб к весне исправлялся пушками и заготовлял вс° для кораблей, но не зачинал их строить.
Из Олонца прибыл государь на новопостроенном фрегате Штандарте с 6-ю ластовыми судами в Петербург, куда вскоре пришел первый корабль голландский с товарами, напитками и солью. Обрадованный Петр велел отвести шхиперу и матросам постой в доме Меншикова; они обедали за его столом, и Петр сидел с ними (С.-Петербургские ведомости, 1703 года, декабря 15), подарил шхиперу 500 черв.<онцев>, а каждому матросу 300 ефим.<ков>; второму кораблю вперед обещано тоже (300 черв.<онцев> шхиперу). Товары по приказанию государя тотчас были раскуплены.
Петр всегда посещал корабельщиков на их судах. Они угощали его водкой, сыром и сухарями. Он обходился с ними дружески. Они являлись при его дворе, угощаемы были за его столом... Их уважали и вероятно не любили. (Анекдот об аладьях. Кухмистер государев звался Фелтен. Летний дворец. См. Штелина и Голикова ).
1-го октября, в третий раз Петр заключил условия с Августом, обязавшись усилить его саксонцев 12,000 пехоты да дать 300,000 руб. Вс° было исполнено. Деньги посланы с обер-комиссаром кн. Дм.<итрием> Голицыным.
Петр видел еще нужду в пространной гавани, в кою могли бы входить большие корабли, и крепость для прикрытия Петербурга. В октябре, когда шел уже лед, он ездил осматривать остров Котлин, лежащий в финском заливе, в 30 верстах от Петербурга. Он вымерил фарватер между сим островом и мелью, против него находившеюся; на той мели, в море, определил построить крепость, а на острову сделать гавани и оные укрепить и сам сделал тому план и проспект.
Потом государь с Шереметевым отправился в Москву, оставя у Ямбурга окольничего П.<етра> Апраксина с 5-ю полками.
В Москву въехал он торжественно. По указу его сделаны были трои триумфальных ворот. Четвертые выстроил Меншиков. Потом занялся гражданским устройством государства, особенно финансами. Доходы не составляли и 6 или 7 миллионов (?). Беер и другие (?), Щербатов. NB.
1704 <год>.
Султан Ахмет III, с извещением о своем восшедствии на престол, через посла своего жаловался Петру на построение крепостей: Троицка, Каменного Затона, Таган-Рога etc., как на нарушение договора. Петр в феврале давал послу публ.<ичную> аудиенцию, но ответ обещал отдать после.
В прошлом (1703) году Петр из-за Волги перевел к Азову калмыков, отдав им выгодные земли для кочевья. Донские казаки стали их обижать, отгоняя у них скот. Мунко-Темир-тайша и брат его Черкес-тайша откочевали за Волгу. Азовский губернатор Толстой послал им грамоты, выговаривая им за непослушания. Письмо калмыка любопытно (см. Голик.<ов>, ч. II-126 ).
Казаки задержали калмыцкого гонца и заключили его в оковы.
Петр обещал разобрать вс° дело - неизвестно, чем оно кончилось. Прибыли к Азову другие тайши, их одарили деньгами, парчею, камкою etc. (из Воронежск.<ого> архива).
Из Москвы Петр отправился в Олонец и 19 марта прибыл в П. Б.
В начале мая привез он в Кроншлот артиллерию и сам ее расставил. Против оной на Котлине поставил батареи и укрепления. Скоро вс° было окончено, и Петр повелел Шереметеву идти со псковск.<им> корпусом под Корелу.
Шведы умножили в Дерпте войско. Виц-адмирал Лошер вывел в Чудское озеро 13 фрегатов (98 пушек). Россияне не имели на том озере военных судов. Шерем.<етев> послал ген.<ерал>-м.<аиора> ф.<он>-Вердена с частью пехоты, повелевая ему при взломании льда эскадру из устья Амовжи не выпускать. Ф.<он>-Верден посадил войско свое на простые лодки и у города Кастерека напал на эскадру. 3 часа продолжалось сражение. Все фрегаты были полонены, кроме адмиралтейской, которую Лошер сам взорвал на воздух (взято пушек 98 (?) и 140 офиц.<еров> и матр.<осов>).
20 мая Петр пожаловал Романа Брюса об.<ер>-комендантом С. П. Б. кр.<епости> и с ген.<ералом> к.<нязем> Репниным, с полками гвардии и с Ингерманландским (Меньшиковским?) отправился было под Карелу.
Но у Шлисс.<ельбурга> получил он <от> ок.<ольничего> П.<етра> Апраксина известие, что вице-адмирал де-Пруа (?) с флотом пришел к устью Наровы - и атаковал его, с намерением, отбив его, ввести в Нарву провиант, куда сухим путем от Ревеля идет и ген.<ерал>-м.<аиор> Шлипенбах.
Петр обратился к Нарве, повелел войску из Шлисс.<ельбурга> и П. Б. идти туда же. Шереметеву (25 мая) подтвердил взять Дерпт и, когда Шлипенбах минует город, напасть на него с тыла.
Войска собрались под Нарвою - 30 мая; ждали из П. Б. артиллерии. Нарва знала о приближении Шлипенбаха (в чем через перехваченное письмо Петр был известен). Государь на ревельской дороге выставил два конн.<ых> полка в синих мундирах и со шведскими знаменами. Кн. Репнин и Меньшиков их притворно атаковали; мнимые шведы дали лозунг осажденным, на что им тем же было ответствовано. Меньшиков и Репнин начали отступать. Из города вышло войско на помощь своих. Тут они увидели хитрость. Подполк.<овник> Маркварт взят был в полон; несколько сот их убито, 4 оф.<ицера> и 41 унт.<ер-офицер> и ряд.<овых> взяты в плен. Остальные бежали. Полковник Рен ударил на них из засады с драгунами и с пехотой - и гнал их до контр-эскарпы - за что был произведен в ген.<ерал>-маиоры.
Осада Нарвы поручена фельдмаршалу-лейтенанту Огильвию, 60-летнему шотландцу, вступившему тогда в нашу службу. В начале осады прибило бурею к устью Наровы два галиота с провиантом. 2 оф.<ицера и> 70 чел.<овек> салд.<ат.> и матр.<осов> взяты были тут же на них.
Петр съездил в П. Б., осмотрел работы и возвратился под Нарву.
Шерем.<етев> осаждал Дерпт. Петр послал ему 7 повелений с наставлениями, заключая одно из них сими словами: "Коли так не учинишь, не изволь на меня пенять". - 3 июня прибыл он сам к Дерпту, недовольный медлительностию осады, переменил план оной, и 12-го июня в присутствии государя салдаты, прорубя палисад, взяли равелин, взяли 5 пушек и, обратя оные к городу, разбили ворота и после 9 часов жестокого сражения вошли в город. Комендант сдался на условия, гарнизон отпущен без знамен и без ружий, но после Петр офицерам возвратил шпаги, а трети салдат ружья. Петр въехал торжественно в город, подтвердил жителям их права, освободив на (?) лет от повинностей etc. Пушек взято 132, великое число снарядов etc. На приступе мы потеряли 1 полковника, 16 оф.<ицеров> и до 300 унт.ер-офицеров и ряд.<овых>, да 400 ранено, у неприятеля побито до 2,000 - до 3,000 вышло (Голик.<ов> II-134).
Петр, отпраздновав победу, на шведских фрегатах, со шведскими знаменами и штандартами - Чудским озером возвратился под Нарву.
Артиллерия была привезена. Петр в воинском совете положил сделать пролом с Иван-городской стороны в бастионе, именуемом Виктория. В тот же час построены батареи и кетели. Прибывшему из под Дерпта ф.<он>-Вердену повелено по ту сторону Нарвы вести шанцы. Шер.<еметев> прибыл потом с пленными шведами и с дерп.<тским> коменд.<антом> Шките. Он стал у тех шанцев выше Нарвы. 30 июля, после молебствия, началась канонада в тот бастион и бомбардирование города. Произошли пожары; лаборатория с треском была взорвана. В 9 дней сделан был в бастионе широкой пролом. С другой стороны бастион Гонор был обрушен и засыпал собою ров. Для мортир прибавлены новые кетели; два фланка были бомбами разорены; из 70 пушек оставалась одна.
В сей крайности Петр предложил через дерп.<тского> ком.<енданта> Шките о сдаче города на условие; и от Огильвия послано к Горну письмо. Но Горн не захотел и видеть дерпт.<ского> коменданта, а на письмо обещал отвечать на другой день с тем, чтоб пальба меж тем была унята. Петр отвечал, что он ведает положение города и не сумневается в том, что его возьмет, что предложение о сдаче сделал из человеколюбия, что комендант волен дать ответ, когда ему будет угодно, но что прежде того пальба не перестанет, чтоб русские не могли подумать, что унятием действия дается ему время исправить разореное. - Между тем апроши доведены были до самого городского рва, через контр-эскарп против пролома и обрушенного бастиона.
Ответ Горна, пришедший на другой день, был гордый и обидный отказ. Петр повелел его прочесть перед войском. Озлобленные салдаты требовали, чтоб их вели на приступ. Военный совет определил быть приступу.
8 августа приступные лестницы тайно принесены в апроши. Все гренадеры посланы туда с повелением при начале приступа метать гранаты на бастионы. Против Виктории сделана новая батарея. - 9-го армия вся выступила из лагеря к апрошам. В ров с лестницами, по повелению Петра, посланы салдаты, бывшие в бегах и заслужившие казнь. Им приказано ставить их к обрушенному бастиону, по данному знаку лестницы были поставлены, и салдаты под начальством ген.<ерал>-поручика Шенбека и ген.<ерал>-м.<аиор>ов Чамберса и Шарфа полезли со всех сторон на стены. Осажденные открыли огонь, взорвали подкоп и осыпали русских бочками, бревнами и каменьями. Русские не хладели, и в 3 четв.<ерти> часа со всех сторон взошли на стены и погнали шведов до самого старого города, куда Горн скрылся вместе с ними. Он запер ворота и в знак сдачи повелел ударить в барабаны. Но рассвирепевшие салдаты ничего не слышали, Горн сам кулаками бил в барабан. Салдаты наши лезли на стену и кололи шведских барабанщиков. Другие устремились за бегущими до самых Ивангородских ворот и менее, нежели в 2 часа, овла<дели> всеми около него укреплениями. В Нарве поднялся грабеж. Салдаты били по улипам всех, кто им ни попадался, не слушая начальников, повелевающих пощаду. Петр кинулся между ими с обнаженной шпагою и заколол 2 ослушников. Потом, сев на коня, объехал нарвские улицы, грозно повелевая прекратить убийства и грабеж, расставил повсюду караулы (особенно по церквам и лучшим домам) и прибыл к Ратуше, наполненной трепещущими гражданами. Петр, между ими увидев и Горна, в жару своем дал ему пощечину, и сказал с гневом: "Не ты ли всему виноват? не имея никакой надежды на помочь, никакого средства к спасению города, не мог ты давно уже выставить белого флага?" - Потом, показывая шпагу, обогренную кровью, "смотри" - продолжал он, - "эта кровь не шведская, а русская. Я своих заколол, чтоб <удержать> бешенство, до которого ты довел моих салдат своим упрямством".
До 15 авг.<уста> Петр трудился о установлении порядка в городе и о безопасности жителей. В сей день Петр принес благодарственный молебен при троекратной пушечной пальбе, 16-го сдался и Иван Город. Петр дозволил гарнизону выдти без знамен и барабанов. Часть их провожена сухим путем, вторая морем в Ревель. Третья - в Выборг.
В Нарве взято пушек, мор.<тир> и гауб.<иц> 425, фалькон.<етов> и дробовиков 82, ружей 11,200 etc. (2,000,000 пуль(?).
В плен взято: ген.<ерал>-маи.<ор> Горн, 5 полк.<овников>, 4 подп.<олковника>, 5 маи.<оров>, 97 об.<ер>-оф.<ицеров>, 125 артил.<лерийских> оф.<ицеров> и служ.<ителей>, 1,600 <солдат> (коих в начале осады было 4555).
В Ив.<ан> Городе пушек взято 95, мор.<тир> и дроб.<овиков> 33 etc.
Наших побито: 1 полк.овник, 1 подп.<олковник>, 1 ма<иор>, 6 об.<ер>-оф.<ицеров>; у.<нтер-офицеров> и ряд<овых> 350, ранено: 6 шт.<аб>--оф.<ицеров>, 26 об.<ер>-оф.<ицеров>, унт.<ер-офицеров> и рядовых 1,406.
***
Шлипенбах, шедший к Нарве, разбит был ген.<ерал>-маи<ором> Реном; из 2800 его конницы спаслося 400. Полковник, несколько оф.<ицеров> и 2 пушки взяты (во время Нарвск.<ой> осады).
Меньшиков в то же время послан был из под Нарвы в Польшу, для ободрения стороны, доброжелательствующей Августу, также и для осмотрения войск, отправленных из Киева, под нач.<альством> Паткуля, в помочь Августу. Меньшиков ободрил начальников Сендомирской конфедерации, обещав им помощь и Петра, и возвратился под Нарву. Он был пожалован губернатором нарвским. На взятие сего города выбиты были 2 медали и розданы чиновным людям, бывшим при осаде.
Карл XII скрежетал, но не хотел оставить Польши, не свергнув прежде короля Августа. Он самовластно правил в Польше; примас, многие из знатных и лютеране были на его стороне. Он несколько раз побеждал сакс.<онское> войско, артиллерию и контрибуцию пересылал в Швецию и содержал на счет Польши свои войски. В 1703 <году>, июня 19, король на сейме, в присутствии хитрого примаса, усиленный представлениями Петра, установил вс° по своему. Но собрание варшавское (1704 <года> февр.<аля> 14), где первенствовал примас, заключило низложить Августа. Карл предложил в короли Якова Собиеского. В том же месяце краковское собрание уничтожило положения варшавского (состоявшее из 10 сенаторов и из депутатов 2-х воеводств: Великопольского и Мазовецкого), члены оного объявлены бунтовщиками. Составилась особая, Сендомирская конфедерация, в пользу Августа. Петр ободрил ее через письмо. Як.<ов> Собиеский схвачен был саксонцами и увезен ими в Лейпциг. Большая часть коронной армии присоединилась также к Августу. Карл повелел Рейншильду и Левенгаупту предавать вс° в Польше огню и мечу, и принудил малую Польшу и шляхетство литовское пристать к конфедерации, противной Августу. Поляки просили мира. Карл (14 апр.<еля>) повелел им избрать нового короля, обещая вывести войско свое etc. 2 мая примас обнародовал междуцарствие и для избр.<ания.> короля назначил быть собранию в Варш.<аве> к 19 июня. Август протестовал. Сендомирская конфедерация усилилась. Она объявила примаса еписк.<опа> познанского и маршала варшавского изменниками; прочим дала 14 дней сроку одуматься. Варш.<авский> сейм был не согласен. Примас желал избрать любомирского или кого из фр.<анцузских> принцев. Но Карл назначил неожиданно Станислава Лещинского, и приближил войска к Варшаве. Поляки испугались и 12 июля избран Станисл.<ав> 30-ю или 40-ю шляхтичами, и то одной Великопольской пров.<инции>. - Сендом.<ирская> конф.<едерация> осталась во всей своей силе. Петр ободрял ее через Меньшикова. 28 июля они протестовали против избрания Станислава, объявив участник
ов в оном врагами отечества.
Август и Речь Поспол.<итая> прислали к Петру уполномоченным послом Дзялинского. Вслед прибыл и полный гетман литовский Огинский и стражник. Заранок с просьбой о помощи. Петр 19 авг.<уста> заключил с Августом 4-ый трактат, обязавшись дать ему еще 12,000 на своем иждивении. Речь Посп.<олитая> обещалась к будущему 1705 <году> выставить 21,800 конницы и 26200 пех.<оты> во вс° продолжение войны. В случае вытеснения шведов из Польши войско должно было быть перенесено внутрь Швеции, и тогда до конца войны Петр ежегодно обязывался давать по 200,000 р. - По заключению уже договора Дзялинский успел еще выпросить у Петра еще 12,000 войска (пех.<оты> и кон.<ницы>). Репнин с оным и отправился в Польшу. Если верить венец.<ианскому> ист.<ори>ку, Август сам приезжал в Нарву, и Петр обещал ему по завоевании Лифляндии отдать Речи Посп.<олитой> те города, кои некогда принадлежали Польше, наши летописцы о том молчат.
Петр того 19 авг.<уста> со всеми своими генералами отправился в Дерпт. Оттуда, отпустив их обратно в Нарву, поехал один во Псков, Новгород, Ладогу (повелев переселить в нее жителей из Старой Ладоги и учредя в ней пристань для товаров, идущ.<их>в П. Б. водой и сух.<им> путем), оттоле на Олонецкую верфь. Там нашел 6 фрег.<атов> и 9 шнав, почти уже готовых: спустил их при себе, заложил новый корабль, и 1-го окт.<ября> с сими фрег.<атами> и шнав.<ами> отправился в П. Б.
Тут заложил он адмир.<алтейcкую> верфь и крепость (?).
(Анекдот о якорном мастере и его подмастерьи, которого Петр велел высечь за неблагодарность.)
12-го ноября Петр прибыл в Нарву, куда из П. Б. приехал и турецкий посол для прощальной аудиенции. Петр дал ему грамоту к султану: на требования его ответствовано послу, что государь на своей земле волен, как султан на своей; что крепости около Азова и флот строятся не вопреки договора и что подробное объяснение обо всем подаст министр наш Толстой. Султан не возражал, и в тот же год воспоследовало разграничение земель.
Комисары при сем были: азовск.<ий> губ.<ернатор> Толстой и Хасян-паша, положено от Азова 10 часов (50 верст) <ехать на лошадях, и, где оные часы кончатся, там и быть границе.
Петр недоволен был за что-то братом адмир.<ала> Апраксина и писал о том сему последнему (Гол.<иков>. Ч. II-156).
Отряженный от к.<нязя> Репнина полк.<овник> Флюк, соединясь с гетман.<ом> Вишневецким, напал на Сапегу, разбил конницу, несколько сот пех.<отных солдат> и 6 пушек взял.
При выезде своем из Нар.<вы> в Москву Петр повелел ген.<ерал>-м.<аиору> от арт.<иллерии> Як.<ову> Брюсу в Нарве и в П. Б. прибавить военн.<ых> снарядов (7,000 тр.<ех> пуд.<овых> и 700 девят.<и> пуд.<овых> бомб, а артиллеристов умножить 600 чел.<овек>).
Петр в Вышн.<ем> Волочке остановился, осмотрел реки Тверцу и Мcту, и определил соединить их, а тем и Балтийское с Каспийским, открыл таким образом Индии путь в П. Б. Он тут же повелел начать работу и сделал все нужные учреждения.
14 дек.<абря> имел он торж.<ественный> въезд в Москву - было 7 триумф.<альных> ворот (из коих одни сооружены Меньшиковым, пожалованным тогда же в генер.<ал>-поручики). Ведены были ген.<ерал>-м.<аиор> Горн и 159 оф.<ицеров>, несено 40 знам.<ен> и 14 морс.<ких> флагов, везено 80 пуш.<ек>. При одних воротах митр.<ополит> Стефан Яворский говорил речь, при других - ректор Заиконоспасской Академии с учителями и с учениками. Знатнейшие люди всех сословий поздравляли государя. Народ смотрел с изумлением и любопытством на пленных шведов, на их оружие, влекомое с презрением, на торжествующих своих соотечественников и начинал мириться с нововведениями.
Тогда же изданы географические карты, в коих Петр предозначил будущие границы России ("Ежемес.<ячные> сочин.<ения>" 1761 <г.> Ч. II - 429).
Указы 1704 <года>.(57)
Повелено воеводам с понятыми переписать перевозы, рыбн.<ые> ловли etc. для точного узнания доходов.
Подтверждается не-наказание смертью (люди были нужны).
Приказано стольнику Синявину покупать на казну по 300 п.<удов> ревеню в Сиб.<ири> (ревень - монополия).
О постройке бань в Новг.<ороде> и Пск.<ове> - и о отдаче оных в оброк. (Петр почитал бани лекарством; учредив все врачебные распоряжения для войска, он ничего такого не сделал для народа, говоря: "с них довольно и бани".)
Устав о банном сборе <в> 13 ст.<атьях>.
С бань брать оброк с бояр, ок.<ольничих>, думн.<ых людей> и гостей - 3 рубля; со стольн.<иков> и со всяких служилых, с помещиков и вотчинн.<иков>, с церковн.<ых> причетников etc. по 1 р.; с крестьян, казаков и стрельц.<ов> по 15 коп. в год.
О ведении рыбн.<ых> ловель в Семеновском приказе.
О пошл.<инах> с пчелиных заводов etc.
О пошл. <инах> со свадеб, с венечных памятей etc.
О строении в Кремле и в Китае-гор.<оде> каменного строения по улицам и переулкам, а не посреди дворов - деревянные продать <таким, кои строить могут>.
О пошл.<инах> с крепостей.
О мельничном сборе (в Семеновск.<ом> приказе).
Устав о том <в> 18 ст.<атьях>.
(NB брать 4-ую долю доходов в казну.) Хлеба не молоть без помолных денег etc.
О оброке на рыбн.<ые> ловли.
Устав о рыбн.<ой> лов.<ле в> 41 ст.<атье>. (Рыбн.<ая> ловля в ведении Ингерманландск.<ой> канцелярии) (отселе ненависть казаков к Меньщикову.)
Обоброчить вновь рыбн.<ые> л.<овли> по 10 ден.<ег> с рубля.
Пруды помещичьи - свободны.
Устав о постоялых дворах <из> 16 ст.<атей> (4-ую долю найма в казну).
Все стоялые дома брать в казну, заплатя хозяевам что стоят.
О объявлении о беглых без утаения под см.<ертною> казнию.
Повелено быть промыслу моржевому и иных морских зверей и салу их в компании г-на Меньшикова. NB.
О пошл.<ине> с отпускн.<ых> писем.
Распущенных стрельцев и их детей собрать вновь и в службу годных послать в Смоленск.
Подтвержд.<ение> о немецком платье.
О не-вывозе иностранного табаку.
Льгота ямщикам.
NB. Об особых канцеляриях для сборов конских, рыб.<ных>, мельн.<ичных>, банн.<ых>, медов.<ых> и с пост.<оялых> двор.<ов>.
О даче проезжих грамот отъезжающим иноземцам.
О казенщиках с ясачною казною посланных - не давать им кормов.<ых> денег etc.
1705 <год>.
Петр получил известие об общем бунте башкирцев, к коим пристали татары, мещеряки etc., поводы к оному были притеснения бывшего в Уфе комисаром Сергеева в отыскании беглых рекрут и в забирании их лошадей. Мятежники доходили до Казани, однако были прогнаны каз.<анским> виц.<е>-губ.<ернатором> Кудрявцевым (убитым в Пугачевщину на 110 году). Петр отправил бояр.<ина> кн. Хованского с 8 полк.<ами> для успокоения мятежа.
17 февраля в Польшу отправлены полки под началь.<ством> Меншикова. А государь с адмир.<алом> Головиным и Апраксиным отправился в Воронеж. В день пасхи в Таврове спущен 80-ти пушечн.<ый> корабль Старый дуб. Дано Апраксину повеление <в> 1706 году к марту изготовить 36 воен.<ных> кор.<аблей>, 7 бомбардирск.<их> и 3 брандера; построить около работ корабельных крепость по данн.<ому> плану; вымерить глубину всего Дона и приискать удобное место для верьфи.
Построить в Романовск.<ом> уезде по реке Воронеже Липской железный завод, приписав в ведомство адмиралтейское (что скоро и исполнено, и гос.<ударь> на нем сам ковал якори etc.).
Тут же повелел гос.<ударь> Шерем.<етев>у не вступать с неприятелем в генер.<альное> сражение, но вредить ему всячески при переправах и трудных местах и действовать с согласия Огильвия и Паткуля.
19 апре.<ля> Петр уехал в Москву.
Там получил он <известие> о победе ген.<ерала> Рена над тремя отрядами шв.<едов> и поляков. Он повелел Шер.<еметев>у стать между Полоцким и Брестом; Огильвию - о сближении с главным корпусом; Паткулю - то же. (Уведомляет Огильвия, что мосты, понтоны, рогатки etc. отправлены.) Петр собрался ехать в Польшу, но 5 мая занемог лихорадкою - и успел выехать не прежде, как в конце мая. По пути к Полоцку, осматривая сад и костел в местечке Микалишки у пана Брестовского, получил он известие о том, что шведы морем и сухим путем идут к П. Б.; Петр отправил туда Меньшикова, но сей скоро возвратился, узнав на дороге, что шведы уже прогнаны.
Шведск.<ий> флот, состоявший из 22 военн.<ых> кораблей (от 54-до 64 пуш<ек>), 2 бранд.<еров>, 2 бомбард.<ирных> кор.<аблей> и 2 суд.<ов> о 40 пуш.<ках>, приходил под Котлин остров под командой адмирала Анкерштерна, виц.<е>-адм.<ирала> Де Пруа и шаутбенахта Шпара. Но виц.<е>-адм.<ирал> Крейс их отбил, а высадку на Котлине полковник Толбухин, лежавший в закрытии, побил, прогнал и перетопил, так что волнами прибитых к берегу тел сочтено до 950. Пленных взято 7 оф.<ицеров> и 59 унт.<ер-офицеров> и ряд.<овых>, по их словам побито более 1,000 (по Феоф.<ану> более 2,000). У нас убито 46, да ранено 88 <человек>. Эскадра наша состояла из 8 кораблей о 24 пушк.<ах> и 4 шнав о 12 пушк.<ах>, 2 бранд.<еров> и 7 больш.<их> галер. Шв.<едский> флот удалился в море. Крейс погнался было за ним, но в 2 1/2 милях от острова, за сильным ветром, мешавшим галерам идти на гребле, возвратился.
Ген.-маи.<ор> Менгден в то же время с 10,000 войска приближился к П. Б. - Но об.<ер>-ком.<ендант> Брюс прогнал его. Менгден близ Шлиссельбурга (?) соединил свои силы и перешел Неву, но снова был прогнан. Он остановился у одной пильной мельницы, в коей сидело 200 русск.<их> салдат. Он выстроил батарею и требовал их сдачи. Но русские отсиделись и троекратный приступ его отбили.
В Полоцке Петр нашел Шерем.<ете>ва, Огильвия и Репнина, уже соединившимися. В военном совете положено:
Шереметеву с ген.<ерал.>-пор<учика>ми Чемберсом и Розеном идти в Курлянд.<ию> на Левенгаупта, дабы отрезать его от Риги, и для того идти одной коннице и как можно скорее (или всем на подводах?). Если Левенг.<аупт> будет отрезан и, избегая сражения, пойдет в Польшу, то идти за ним. (От Польши же отрезан он Реном и Паткулем.) Если же Левенг.<аупт> засядет в Митаве и в Боуску, то осадить его. А потом идти в Гродно, и запастись там провиантом. Войску под смерт.<ной> казнию запрещено жителей обижать.
Петр повелел провиантскому начальнику Ромодановскому (не кн.<язю>), когда войско тронется, продавать вино от казны - не допуская к тому польских шинкарей. Полякам же позволить продажу других напитков, но в обозе, и за караулом.
1 июля Петр с главн.<ым> корпусом выступил к Вильне. С похода прислал он Рену повеление, чтоб он в Гродню не шел, ибо Левенг.<аупт> пробирается в Литву; но стал бы около Ковны. Есть ли же Левенг.<аупт> подлинно пойдет на соединение с Карлом XII, то, чтобы Рен, соединясь с сакс.<онским> войском, старался до того не допустить; Петр обещал прислать к нему несколько еще пехоты.
Между тем гос.<ударь> писал к Апраксину о переделке кораблей, к Стрешневу - о посылке в Ингрию новоприборных салдат etc.
Петр прибыл в Вильну 15 июля и писал 2 письма к Апраксину и к кораб.<ельному> мастеру Скляеву о кораблях, о их украшениях, о том, что нельзя ли будет спустить их и прежде весны, о запрещении жечь степи, яко о порче лесам, о деле калмыков с казаками etc., о двух счастл.<ивых> делах в Ингрии и Курляндии etc.
Шереметьеву 11 июля отправил к Митаве ген.-м.<аиора> Боура с 1,400 войска. Боур до солнечн.<ого> восх.<ода> нечаянно напал на предместия и до 100 непр.<иятелей> побил; предводитель едва сам спасся. Взято в плен 6 оф.<ицеров>, ун.<тер-офицеров> и ряд.<овых> 72, знам.<ен> 8, 2 пушки. После того Боур отступил и снова соединился с Шерем.<етевым>. Петр благодарил за то Шерем.<етева>, повелевая ему не выпускать Левенгаупта из рук. Он писал о том и к Рену, повелевая ему, если Левенг.<аупт> войдет в Пруссию, войти за ним (ибо Пруссия, будучи нейтральна, впустив Левенгаупта, должна будет впустить и нас).
Фельдм.<аршал.> Шер.<еметев>, преследуя Левенг.<аупта>, сошелся с ним в Курляндии у Мур-мызы. 19-го июля произошло сражение. Из 7,000 шведов пришло в Митаву не более 3,000. Шведск.<их> оф.<ицеров> убито 137, наших убито <всего> около 1,000. Но конница наша, бросясь грабить обоз неприятельской, дала шведам удержать место сражения и взять (на другой день битвы) наши 13 пушек, тут оставленных. "Если бы", писал Петр к Огильвию, "наши на другой день ударили, то победа была бы нам полная". Левенг.<аупт> ночью ушел в Ригу. Петр утешал и ободрял Шереметева (узнав по слухам о его мнимом поражении) и 1-го авг.<уста>, предоставя начальство над войском в Вильне Огильвию и оставя там Головина и Головкина, сам пошел в Курл.<яндию> преследовать Левенг.<аупта>. - Он повелел Шер.<емете>ву судить виновников и требовал сведений о Левенгаупте. С пути писал он к Головкину о высылке доктора Каштенца, о железных лопатках, о размене пленных через посредничество прусск.<ого> короля etc.
6-го августа Петр прибыл в Биржу, отколе он писал:
1) к Рену, повелевая ему соединиться с Шер.<еметевым> в мест.<ечке> Барбарах,
2) к Брюсу, чтоб он Двиною в Полоцк под новую Ригу отправил 5 или более мортир,
3) Головину, чтоб он при тех морт.<ирах> отправил 500 салд.<ат> с полк.<овником> без знамен; о том, чтоб он писал к Мазепе взять у неприятеля лошадей, коих по крайней мере нужно 5,000; чтоб гетман старался Рейншильда утомить набегами; чтоб Головин приготовил в Гданск посланника etc.
10-го авг.<уста> Петр соединился с драгунск.<ими> полками г.<енерала> Рена.
Но узнав на пути, что Левенг.<аупт> обессиленный, оставя Курляндию, заперся в Риге, он отправился туда и подходил под самые пушки. 3 часа, не взирая на сильную пальбу из Коборшанца, он осматривал укрепления. Потом пошел к Митаве, где находился шв.<едск>ой артил.<лерийский> магазин и сильный гарнизон. Кругом шв.<едского> войска было 12,000. Не смотря на сие, замок митавский был осажден и взят, в нем найдено 290 пуш.<ек>, 58 морт.<ир> и гоуб.<иц> etc., ядер остал.<ось еще> 13,505, бомб - 2,125 etc.
Коменд.<ант> Кнорринг свидетельствовал перед сменою караулов, что тела курляндских герцогов, в погребу под церковью находившиеся, ограблены и выброшены были не русскими. Во время осады, в предосторожность от поляков, Петр писал дерпт.<ско>му коменд.<ант>у Нарышкину, чтоб он с инженером ехал от Пск.<ова> до Смоленска и осмотрел от Вел.<икой> реки до Днепра, где возможно сделать линию; также броды, болота etc.
Шведы меж тем под Варшавою разбили на голову 7,000 сакс.<онского> и польского войска под начальст.<вом> несчастного Паткуля, который тут же попался в плен. Карл XII был уже там; Петр опасался, чтоб он не обратился к Лифляндии и Курляндии и повелел Огильвию укрепить город Тикотин и самому около Гродни осмотреть мосты etc. (ибо город сей был очень нам нужен, как важный пост от Неменя), чтоб он не со спехом приближился с драгунами к Тикотину для соединения с саксонцами. А сему де есть еще время, ибо Карл XII вероятно в Варшаве промешкает. Там происходили договоры о короновании Станислава.
Подполк.<овник> Ифлант разбил шв.<едского> наездника подп.<олковника> Лоренса (60 офиц.<еров> и 200 драгун).
Петр во время осады писал в письме к канцл.<еру> Головину: о том, чтоб отказать Августу в просьбе его о деньгах, коих в том году получил он уже довольно, что швед<ское> войско раздвоено, что против Августа действует один Рейншильд, Карл же занят в Варшаве; повелевает Мазепе всю контрибуцию отдавать в казну; по письму Хилкова протестовать при всех дворах; чтоб гетман действовал, пока нет еще противу его сильного войска; что может он напасть на генер.<ала> Стромберга, у коего всего 3,000 в.<ойска>. - Уведомляет, что граф Трунсель и кн.<язь> сакс.<онск>ий Вейсенфельс хотят в нашу службу: ген.<ерал>-пор.<учика> Шенбека отпустить (замечание кн. Щербатова об иностранцах).
К Шерем.<етеву> Петр писал, требуя артиллерии, пороху к Друе и 150 п.<удов> песку в Митаву etc. Меньшикову, уведомляя его об действиях, повелевает в Польше всячески мешать усилению войска шведск.<ого>, дабы не принуждены быть снять осаду Митавы. Негодует на Августа, который не пользуется расторжением шв.<едского> войска etc.
Огильвию (в 3 письмах) советует соединиться (с кем?), артил.<лерию>, пров.<иант> etc. в Гродне положить на суда, 2) коннице и 4 батал<ион>ам соединиться с Шуленбургом у Тикотина, и, когда непр.<иятель> пойдет сильно, то провиант отправить в Вильну, а оттоле в Ковно. А что меж тем гос.<ударь> Митаву возьмет. Деньги приказал он раздать саксонцам по рукам, а не начальникам, дабы не сделали они, как Паткуль, взяв деньги, истратил их на провиант, который можно взять было даром etc.
Взятие Митавы было для нас важно, ибо неприятель тем отрезан был от Лифляндии; и нам далее в Польшу безопасен есть (письма Петра к Ромодановскому).
Из под Митавы Петр отправил к креп.<ости> Боуск бомбард.<ирского> кап.<итан>-поруч.<ика> Керхина и полк.<овника> Балка с 2 пехотн.<ыми> и одн.<им> драгунск.<им> полками, предписав первому в случае сильной обороны уговаривать к сдаче на капитуляцию; в противном случае - на дискрецию etc.
Крепость сдалась почти без супротивления на акорд; Петр был недоволен условиями и писал, что, если они еще не подписаны, то требовать сдачи на дискрецию. Но вс° было уже кончено, и гарнизон, как и Митавский, отпустили в Ригу. Пушек в Боуске было 58. На вз.<ятие> Митавы выбита медаль.
***
В сие время Петр получил от бояр.<ина> князя Бор.<иса> Алек.<сеевича> Голицына, начальника Казанского дворца (из Моск.<вы>) известие о новом возмущении.
30 июля в ночи астрах.<анские> стрельцы взбунтовались; убили воеводу Ржевского с его детьми и до 300 дворян. - Вскоре потом Петр узнал, что к ним пристали стрельцы Красного и Черного Яру и пошли под Царицын, от коего однакож отбиты, что, глядя на них, взбунтовали гребенские казаки и стрельцы терские, которые убили полковн.<ика> своего Некрасова, и что от них посланные хотели взбунтовать Дон и Яик оставшиеся однако верными. Из Москвы послан был противу их бояр.<ин> кн. Хованский с войском из дворян.
Петр тотчас отправил на усмирение стр.<ельцов> самого Шереметева, приобщив к нему окол.<ьничего> П.<етра> Апраксина с его полком; в след за ним отправлен Щепотьев, с дополнительными наставлениями. 11 окт.<ября> из Гродни Петр послал увещевательную грамоту в Астрахань, жителям.
Петр писал к Шер.<еметеву>, как ему в походе и в деле с бунт.<овщиками> поступать. С черноярцами и другими повелевал обходиться без жестокости, дабы тем не устрашить и не воспламенить астраханцев. Заняв Астрахань, обнародовать милость, а над заводчиками без указу казни не чинить.
1706 <года>, янв.<аря> 3, бунтовщики, получа царскую грамоту, пришли в раскаяние и послали от себя с повинною 8 человек единомышленников. Петр по обещанию своему даровал им простительную грамоту и 7 человек отослал к Шер.<еметеву>, повелевая задержать их в случае неверности в астраханцах.
Между тем сии последние возмутились пуще прежнего. Тамошн.<ий> архиер.<ей> Самсон и наместник Троицка Дашков уведомили о том Шерем.<етева>. Шерем.<етев> удержал выборных. Злодеи, не допустив его до Астрахани, снова прислали к нему с повинною; их обнадежили в царской милости и отпустили с повелением в знак раскаяния встретить фельдм<арша>ла под Астраханью (без оружия?). Мятежники не послушались - заперлись в городе, расставили по стенам пушки, роздали всем ружья и порох, выжгли предместие, и меж собою присягою утвердили обещание обороняться до смерти.
Шер.<еметев> занял Ивановский монастырь. Мятежники окружили его и стали бомбардировать, к ним из города подоспела помощь с пушк.<ам>и и знам.<енам>и. Шерем.<етев> дождался своих полков и, вышед из монастыря, первыми выстрелами принудил их отступить, мятежники бросили свои пушки, побежали, разметали мосты и в городе оборонялись отчаянно. Шерем.<етев> взял приступом земляной вал, овладел пушками и осадил каменный город, отбитый сильною пальбою, он отступил и принужден был город бомбардировать. Наконец мятежники вышли с повинною. 13 марта Шер.<еметев> вошел в город со всею однакож осторожностию.
Заводчик бунта Носов и 273 чел.<овека> отосланы в Москву, остальные прощены.
Предлогом бунта было православие, угрожаемое погибелию через бритье бород и немецкое платье. Намерение их было идти на Москву, разорить ее, побить всех правителей, немцев, офицеров и салдат, отомстив тем за казни 1698 года, а потом бить челом государю, чтоб велел быть старой вере.
За утушение семимесячного бунта принес богу благодарение, уподобил оное важнейшей победе (см. письма его к Шер.<еметеву> и Апракс.<ину>).
По совершенному усмирению сего бунта Шер.<еметев>, оставя в Астрахане воеводою кн. Хованского, возвратился к Петру в Киев. Государь пожаловал тогда его графом и сына его Мих.<аила> Борис.<овича> полковником.
1705-1706.
***
Обратимся к воинским делам:
По взятии Митавск.<ого> замка и по очищении всей Курляндии 12-го сент.<ября> Петр отправился в Гродню. В Митаве оставил он ген.<ерал>-м.<аиора> Боура с неск.<олькими> кавал.<ерийскими> полками, коменд.<антом> в замке бригадира Айгустова, дав повеление: первому - заняться укреплением замка, другому - отыскать погреб для безопасности хранения пороху, и на осады от Левенгаупта собрать жерновых и других каменьев. Огромную митавск.<ую> артиллерию повелел отправить в Москву по зимн.<ему> пути.
Огильвию со всеми полками повелел быть в Гродно, куда приказал следовать и Репнину.
Близ Ковны Петр осматривал катол.<ический> монастырь.
16-го гос.<ударь> прибыл в Гродню.
Ромодановскому писано присланных от донск.<их> казаков астрах.<анских> возмутителей держать под караулом и проч. (Голик.<ова> примеч.<анье>, ч. II-196).
22-го сент.<ября> в Тикотине смотрел сакс.<онское> войско Шуленбурга и литовский корпус, стоявший недалеко. 2-го окт.<ября> Петр возвратился в Гродню, оставя в Тикотине Меньшикова с часть<ю> кавалерии для поиску над шв.<едами>, под Варшавой стоящими.
Войску определены зимние квартиры.
(Анекдот о плачущей иконе, рассказ.<анный> гр. Алексе<ем> Петров.<ичем> Бестужевым).
(Слова Петра из Давида: "Светильник стезям моим закон твой, боже!" )
Карл меж тем короновал торжественно Станислава Лещинского. И заключил с конфедератами союз противу России.
Отряженный от Меньщикова полковн.<ик> Горбов с 500 русск.<ими> и 200 сакс.<онцами> у р. Вислы разбил поляков. С ним соединился и польск.<ий> ген.<ерал>-м.<аиор> Синицкий, также отряженный Меньш<иковы>м; оба в Праге порубили гвардию Станислава и отступили за неимением пороху, разбив прежде тут же 700 шв.<едов> при переправе через реку. Получив порох от подоспевшего полк.<овника> Гейскина, вновь обратились они на неприят.<еля>, который ушел в укрепленные места. 1 полк.<овник>, 12 оф.<ицеров>, 362 ун.<тер-офицера> и ряд.<овых>, 4 пушк.<и>, 6 знам.<ен> гвард.<ии> взято нами. У нас убито: 1 капит.<ан> и 13 ряд.<овых>.
Петр от Ромодановского потребовал присылке возмутителей астрах.<анских> и стрел.<ецких> полковников, бывших в Азовск.<ом> походе (без отговорок), также о станках, о слоновой кости и о дереве etc.
Курбатов и Ершев, одни из нижайших его подданных (сл.<ова> кн. Щербатова), советами своими доставили нуждающемуся в деньгах государю способы оные добрать (какие способы? монополия? притеснения?...). Они пользовались его доверенностию. Курбатову сообщал он жалобу англ.<ийского> посла о забранных его пожитках и запечатанных от ратуши в анбаре Гутвелеве, повелевая Курб<атов>у извиниться и вещи возвратить.
В Арханг.<ельск> к Стельсу писал он о позволении, данном англ.<ийскою> королевою, нанимать мастеровых etc., приказывает выписать 150 шапок кожаных и приделать к каждой перья, как у старинных железных бывали etc.
К Огинскому, чтоб он поступил по предложению Мнишка.
Кн. Бор.<ису> Алек.<сеевичу> Галицыну, чтоб он наградил царицынцев за верность, также и калмыков мягкой рухлядью и чтобы он на Терек послал грамоту к черкасск.<им> князьям, требуя их содействия в усмирении стр.<ельцов> etc.
Виц-адмир.<алу> Крейцу Петр писал подробно о строении кораблей, о укрепл.<ении> Котлина, Выборга и Кегсюльма, выговаривал за то, что учение молодых матросов пренебрежно, под предлогом, что "все корабли и шнавы (кроме 2) негодны к ходу". "Но сие", пишет Петр, "есть великой важности и я буду оное свидетельствовать, ибо не добро есть брать серебро, а дела делать свинцовые". (Тетради записные, стр. 37.)
13 окт.<ября> Петр был в Тикотине, оттоль в местечке Нур. Отсель послал в Митаву Боуру повеление о запасе провианта и о сборе оного с курляндцев не добром, так силою, о укрепл.<ении> скорейш.<ем> крепости палисадами, о повелении литовскому войску о соединении с нашим на зимовке, а Розену быть не мешкая в Гродню etc.
Продолжение переписки с Крейцом, гос.<ударь> вс° еще был им недоволен.
Также Огильвию, Репнину и поручику Писареву о разных воинск.<их> распоряж.<ениях>. -
В Тикотин прибыл Август. Петр утешил его, подарил ему шведские знамена. Оба государя в Гродне присутствовали при учении полков. Август дал Меньшикову орден Белого орла. Петр чертил планы кораблям etc. etc.
Письмо Стрешневу Петр заключает сим: "Писать рад, только истинно не всегда досуг; ибо во вс° свое время столько не переездил верьхом и прочие перенес тягости, как сей год в сей проклятой земле".
"Понеже", пишет он в другом письме, "подводчики разбежались, которые были у солдатских и артиллер.<ийских> подвод - и впредь быть им и держать оных зело трудно" , то из рекрут выслать нужное число, дав им серые кафтаны etc. и по 5 рубл. жалов.<ания>, а число их в 3,700 чел. etc.
На содерж.<ание> саксонского войска отпустить 160,000 рубл.
Азовск.<ому> губ.<ернатору> пишет о чертеже крепости, о унятии калмыков, нападающих на татар etc.
Бутурлину о удержании посылки в низов.<ые> города указов о бритии бород и о нем.<ецком> платьи etc.
К Боуру (между прочим) о сборе с Курляндии рекрут 1894 чел.<овека> с 10 дымов по чел.<овеку> и чтоб, когда станет Двина, шел он разорить Рижск.<ий> уезд.
К Курбатову о учинении в Арх.<ангельске> браковщиков.
В П. Б. к Ивану Матвеевичу (?) о изведении воды к фонтанам и чтоб перебить ту речку, которая идет мимо моего двора.
Петр поручил в полную власть корпус Огильвия и Репнина - Августу (Ук.<аз> Огильвию 5-го дека6р.<я>). Пожаловал Меньщикова ген.<ералом> над кавалерией, простился с королем и 7 дек.<абря> поехал в Москву, куда с торжеством и въехал 19 декабря.
В тот же день писал он Меньщикову, что в случае, если то правда, что Карл намерен идти к Гродне, то приготовить на станциях от 15 до 20 лошадей для него. Рекрут в Польшу отправил Петр 4,000, в Смоленск - 9,000, к Рену - 500 (?), к Боуру - 3,000. Меж тем осмотрел он фабрики etc., был весьма доволен и над суконн.<ыми> фабриками директором и попечителем учинил Меньшикова, "из сих сукон , пишет он к Менш.<икову>, и я сделал кафтан к празднику" .
В Ингрию Брюсу повелел 2 полка <м> из Шалонской и Вотской пятины идти во Псков - и подтвердил Розену по зимнему пути идти в Финляндию, не дожидаясь Меньшикова.
Указы 1705 <года>. (61)
Пошлина с бань уменьшена (вместо рубля - 50 коп., вместо 15 коп. - 10).
Пошл.<ина> на бороды с царедворцев и дворян etc. - 60 рубл., с гостей 1-ой статьи - по 100 (?), средней и меньшей (которые платят за десятые деньги менее 100 руб.), с ямщ.<иков>, с посадск.<их> и проч. - по 30 рубл.<ей>, и в платеже давать им знаки.
Душеприкащикам никого не отпускать, и отпускных не писать.
Запрещение рубить заповедные леса без челобитья.
За побег из войска из трех казнить одного по жребию - и двух бить кнутом и отсыл.<ать> на каторгу. Явившихся из бегов бить кн.<утом> и ссыл.<ать> на 5 лет. Потом снова принимать.
Постоялые дворы отданы вновь хозяевам (с найма взяв 4-ую долю).
К походн.<ой> канцелярии брать с 20 дворов по чел.<овеку> (в город.<ах>: Дмитрове, Переяславле Залесск.<ом>, Рузе и Звенигороде).
О пошл.<ине> в Ингерм.<анландскую> канцел.<ярию> с ведра и полуведра по коп.<ейке>, а с кружки по деньг.<е> (вина, меда, etc.).
Разные торговые постановления ( межд.<у> пр.<очим> за затейный донос наказание равное тому, какое довелось бы терпеть и виновному).
О <сборе> рекр.<утов> с 10 дв.<оров> по чел.<овеку>.
О знаменах на торговых судах по рекам.
О присылке в Приказ воен.<ных> дел списков фельд.<маршалам>, генер.<ала>м и всем оф.<ицер>ам для подлинного написания в журнале.
О даче жалования Вейдову полку и Бутырскому за их поход в Троицк.<ий> мон.<астырь> в 198 году. NB.
О табаке витом и тертом и о черкасском.
И продавать табак целовальникам и кабацким бурмистрам по 25 коп. фунт (фунтовой), а витой - по 2 коп. аршин.
О клаже в тертый табак золы на фунт по фунту и 38 золот.<ников>, бумаги на обертку 56 золот.<ников>, итого привесу на 1 ф.-2 ф. 79 з. - продавать оный по 18 коп.
За корчемную продажу табаку описывать имение и ссылать с жен.<ами> и детьми: доносителю - 4-ую часть имения.
Ведавшему и не донесшему - наказание: описание половины всего имения etc. etc.
То же и за корч.<емную> продажу вина.
О взятии под артил.<лерию> в Смоленск с 179 дв.<оров> по 2 лошади; с приморск.<их> городов брать деньгами.
Ссылки установлены на 25, 20 и 15 <лет> - менее, как на 3 <года>, не ссылать.
О каменн.<ом> строении в Кремле и в Кит.<ай>-гор.<оде>, а в других частях каменн.<ых домов> никому не строить, пока не обстроится Кремль и Китай.
О пошлине на садки.
О наборе конных рекрут с 80 дв.<оров> по чел.<овеку>. За 1-го беглого брать двух, а пени по 16 рубл. с чел.<овека>.
О новом наборе etc. (не подтверждение ли прежнего?)
О беглых заводчиках (подводчиках?) десятого казнить, а прочих кнутом, вместо умерших от тех же дворов брать братьев, племянников etc.
О ведении царя Меретинского людей и крестьян в Посольск.<ом> приказе.
О ввозе в Москву камня и песку из городов, на 100 в.<ерст> отстоящих от оной.
1706 <год>
(до 5 июля).
Петр при реке Яузе повелел по собственному плану выстроить первую в России военную госпиталь (в том же году оная и была окончена). Он выписал иностранных лекарей и учредил при гошп.<итале> анатомическое учение, обогатив театр анатомич.<еский> разными уродами человеч.<ескими> и проч., развел тут же ботанический сад, в коем сам иногда трудился.
Между тем занимался он воинскими приуготовлениями. Воин.<ский> совет, состоявший из Тих.<она> Никит.<ича> Стретнева, кн. Фед.<ора> Алексее.<вича> Галицина и Феод.<ора> Матв.<еевича> Апраксина по повелению Петра послал Сумской полк в Ламов, 1 пех.<отный> в Астрахань, в Польшу рекрут 4,000, да в Воронеж 2 полка; кн. Ю.<рия> Долгорукова в Азов, азовск.<ие> полки в Польшу же.
Петр зимовать приказал Шер<еметев>у в Саратове. И послал к нему в надзиратели (род франц.<узских> commissaire de la Convention). Щепотева, дав ему особую инструкцию (тайную), Щепотеву же повелел он послать в Уфу воеводу, доброго человека, а полк из Мензелинска выслать в Муром.
Петр писал в П. Б. к Брюсу, чтоб он из под Пскова послал два полка (куда?) и сообщил бы к ним своего войска; пленных же из Нарвы (от капит.<ана> и ниже) послать в Москву, а от маиора и выше - в разные города.
Розену писал он гневное письмо, негодуя на его сонность; ибо неприятель безопасно разоряет дерптский и пск.<овский> уезд etc. etc.
Петр наконец получил от Меньшик.<ова> уведомление (12 янв.<аря>), что Карл идет к Гродне. 13-го Петр уехал, уведомив Меньшик.<ов>а, что чрез неделю прибудет etc.
На каждой станции Петр писал письма, из Вязьмы - к Меншикову и к адм.<иралу> Головину, из Смоленска - к Долгорукому, торопя его быть с Преображ.<енским> полк.<ом> в Смоленск; Меньшикову, чтоб он уступал к Вильне; из Дубровны - к смол.<енскому> губерн.<атору> Салтыкову о вооружении шляхты etc., к Шереметеву, к Нарышкину - о плане дороги от Смоленск.<а> до Пск.<ова> etc. etc.
25 янв.<аря> в Дубровне Петра встретил Меншиков с донесением, что Гродню осадил король. 14-го и 15 по показанию шв.<едских> историков русские при переправе его через Немен были побиты и отступили. (Сие было по повелению Петра, не хотевшего в Польше сразиться с Карлом.) Голиков оспаривает и сие показание.
Август, услыша о намерении Карла, уехал в Саксонию со своим войском и с 4 нашими драгунск.<ими> полк.<ами>.
В Гродне осталось: главн.<ый> пехотн.<ый> корпус, да два полных полка. В провианте нуждались.
Карл быстрым приходом пресек всякое сообщение с ген.<ерал>-пор.<учиком> Реном, с идущими из Курляндии 6 драг.<унскими> полками при ген.<ерал>-м.<аиоре> Боуре - наконец и самому Петру.
Петр, остановясь в Дубровне и с воинск.<ого> совету послал в Митаву чрез Алекс.<андра> Кикина - повеление Боуру и Розену не отлучаться далеко от Митавы; Репнину быть осторожну, и буде король станет дожидаться Рейнтильда, то б непременно отступить.
Услыша, что Карл хочет уж идти к Вильне, Петр писал другое письмо к Кикину, повелевая до того короля не допускать; если же того не возможно будет, то замки Митавский и Боуский подорвав, идти - пехоте в Полоцк, а коннице - вслед за Левенгауптом и мешать ему соединиться с Карлом; и потом соединиться с гродн.<енским> нашим войском. Артиллерию же отпустить заранее в нашу границу.
NB Кикин был тогда в малом чине. В 1696 году послан он был в Амст.<ердам> обучаться мачтовому делу. В 1705 <году> был он серж.<антом> в гвардии. Он был в числе надзорщиков, как и Румянцев, Ушаков, Волков, Писарев, Щепотев, Пискорский etc.
Петр кн. Родзивиля просил о доставл.<ении> в Гродню провианта.
Астрах.<анские> дела поручил Стрешневу и Апраксину, повелев им распечатывать письма Шер.<еметева>.
Мазепе повелел ближиться к Минску, отрядив две доли своей конницы вперед (Карл при себе конницы не имел).
Огильвию Петр пенял за его недоумение. Он повелевал ему, буде сакс.<онское> войско приближается и буде провианту достаточно, оставаться в Гродне; в противном случае отступить к русской границе, не упуская времени, ибо Карл, если идет к Вильне, то уже почти отрезал войско наше от границ.
(Собственн.<ые> слова Петра. Голик.<ов>, ч. II-235.)
Огильвий жалуется. Петр за то ему пеняет, но и обнадеживает своею милостию.
Казанск.<ому> виц.<е>-губ.<ернатору> Кудрявцеву пишет о порядке сбору податей ради астраханск.<ого> смятения.
Графу Головину советует взять из П. Б. капит.<ана> Рейсса, 25 нем.<ецких> и 75 <русских> матр.<осов>, послать в Казань, выбрать там 5 судов (из шмаков и катов) и, поставя на них по 8 или 12 пушек, сплыть к Царицыну по вскрытии рек, что лучше будет 10,000 войска. В Казань же послать 500 за-московных рекрут к коменданту Кудрявцеву etc.
В Смоленске Петр пробыл 3 дня, будучи чрезвычайно занят. 4-го февраля прибыл он в Оршу и. слыша, что Карл от Гродни отбит или отступил, пишет о том гвард.<ии> маи.<ору> Керхину, повелевая ему точные доставить ему сведения etc.
К кн. Репнину, стоящему в Орше, пишет он, что, если Карл отошел, и можно будет нашим отступить, то шли бы к своим рубежам, а тяжелую артилл.<ерию> разорвав потопили; если же взятые Августом 4 полка не далеки еще, то и их взять бы с собою. Петр заключает: "О, зело нам печально, что мы не могли к вам доехать и в какой мысли ныне мы есть, то богу единому известно" etc. etc.
Огильвию повторяет он то же. Уведомляет его, что в Орше и в Минске не более 2,000 салдат, поставленных (по предписанию Огильвия) на самой границе, почему и прибыть не могли, что гетман скоро прибудет; обещает разобрать дело его с ген.<ерал>-пор.<учиком> Реном, повелевает шпионку не казнить, для открытия других шпионов.
"О дворянах, пишете вы, 20,000 поставить на рубежах? сие зело удивительно, где их взять? то же и о 50,000 нового войска: воистинну легко писать и указывать, а самому не делать".
К Августу пишет не оставить войско в Гродне, в столь великой опасности.
Благодарил за верность Огинского и Вишневецкого.
В Митаву к Кикину и Розену, повелевает не взрывать крепостей покаместь Карл не вступил в Вильну. Огильвия не слушать, артилл.<ери>ю отправить в Россию etc.
Здесь Петр узнал о раскаянии астрах.<анских> бунтовщиков Петр принес благодарственный молебен при пушечной, вечерней пальбе; и писал о том Августу и всем своим начальникам.
Головину Петр повелел прислать к себе в Польшу астраханск.<их> депутатов; и простительную грамоту написал манеров на 5, но все в едином смысле: чтоб они вины свои заслужили. Хованскому повелевал ввести в Астрах.<ань> 2 или 3 полка, только не Бильсова, не Абрамова и не фельдм.<аршало>ва (?).
Щепотьеву давал наставление, как обходиться с присланными к Шер.<еметеву> из Астр.<ахани> двумя человеками: осторожно, но с почтением etc.
Войско гродненское было отрезано и окружено. Поруч.<ик> гвард.<ии> Яковлев, одевшись польским мужиком, доставил в Гродно государевы письма.
Петр боялся сразиться в Польше с Карлом, ибо в случае неудачи опасался легкомыслия и перемен в своих союзниках.
Петр получил от Августа, через министра его Аренштета, объяснение странного поведения его. Август писал, 1) что Гродно оставил он, уехав за помощью.
(Петр собственноручно приписал: за сие благодарствуем, однако ж не без сомнения, дондеже делом сие исполнится.)
2) Что вероятно король шв.<едский> в Россию зимою не вторгнется. Петр отвечал: не знаем; но видим, что наши от границ наших отрезаны.
3) Требует денег.
Петр ответствует пространно, что не успел разведать в Москве о том, сколько может он собрать денег, что в деньгах никогда отказу не было etc.
4) Требует деньги для содерж.<ания> русского войска в Саксонии и полную власть над войском.
На сие госуд,<арь> пишет, что решение уже дано - притом жалуется на жестокие слова, которые получает вместо благодарности, за дело, предпринятое им в пользу же Августа etc.
5) Король замечает: дело г. Паткуля многою причиною похода короля шв.<едского>.
На сие Петр не отвечал.
Петр дал знать польск.<им> вельможам, что о завоеваниях он не помышляет, а желает единственно иметь порт на Балт.<ийском> море.
Петр послал всем начальникам, особенно гетману, приказ поспешать к Минску. И сам, дождавшись 6,000 старого и новонабранного войска, отправился в Минск же, пробыл неделю в Орше, где оставил гв.<ардии> поручика Норова для заготовления магазинов.
Король, по совету Лещинского и Сапеги, приготовлялся к приступу. Советники его утверждали, что нельзя будет склонить Литву на их сторону, пока россияне будут в ней находиться. Отступил от недокончанных гродненских укреплений, и, обложив Гродню, пресек всякое с нею сообщение.
Август, уехав из Гродни, поручил Шуленбургу идти на Рейншильда, стоявшего на зимних квартирах в Велик.<ой> Польше. Шуленб.<ург> перешел Одер, Рейнш.<ильд> вывел войско свое к Фраунштату и, пришед на границы Шлезии, стал противу Шулен.<бурга>, стоявшего за рекою Славою между реки и лесом. Рейнш.<ильд>, дабы выманить его из крепкого сего положения, притворно стал отступать, Шуленб.<ург> вышел для его преследования и настиг его у Фраунштата. Рейнш.<ильд>, имевший у себя 15,000 в.<ойска> стеснясь выказал оного как можно менее. Шуленб.<ург> не сумневался в победе; он имел 10,000 сакс.<онского>, 6,000 русск.<ого> и 3 баталл.<иона> франц,<узского войска>. (Петр в письме своем говорит: 30,000 в.<ойска>.)
Шуленб.<ург> правым крылом примкнул к Фрауштату, куда поставил и франц.<узские> батальоны с 12 пушк.<ами>. Главный корпус составил из русских войск, а остальными саксонцами продолжил линию до деревни Рорсдорф; конницу расставил на обоих крыльях, а пехоту оградил рогатками. Рейншильд послал свою конницу и больш.<ую> часть правого своего крыла к Рорсдорфу, дабы, обойдя саксонцев, напасть на них с тыла. А сам напал на французов, которые тот же час и сдались. Рейншильд обратил взятые пушки противу русских. В самое сие время отряд, обошедший сакс.<онское> войско, ударил в него с тыла, и победа была довершена. Убито сакс.<онцев> до 4,000; в плен взято до 2,000 со всем обозом. Правое саксонское крыло, не сразясь, бежало к Шлезии. Наши противу шведов (под начальств.<ом> ген.<ерал>-маи.<ора> Востромирского) стояли более 4 часов. 1,600 из них спаслись в Саксонию. Остальные вместе с Востром.<ирским> погибли. Сие сражение произошло 13 февраля. Русских Рейншильд приказал колоть; их клали одного на другого и кололи штыками и ножами. - Таково было повеление Карла.
(Сюда относит Голиков свои показания о жестокости шведов в 1704 году и проч. Ч. II-254.)
В Малороссии появились зажигатели, подосланные шведами; таковых же поймали и в Азове и Воронеже.
Петр прибыл в Минск 15 февраля.
Отступление нашего войска из Гродни совершилось. Заблаговременно мосты и переправы были всюду готовы и исправлены. Петр не только главным начальникам, но и бат.<алионным> командирам предписал, кому что делать. Петр с несколькими драгунами и нерегулярными тревожил неприятеля с одной стороны; с другой - Рен, с третьей - Розен у Ковна, с четвертой - Боур, с пятой - гетман, с шестой, наконец, и самые гродненские войска. Среди сих беспрестанных тревог и нападений Петр, при вскрытии Немена, вдруг повелел гродненскому войску выступить тайно и, поспешно дойдя до лесистых мест, разделиться на малые отряды и врозь продолжить отступление. Исполнение сего плана Петр поручил Меньшикову и 13 марта отправился в Смоленск.
(Здесь Голик.<ов> <дает> подробное описание всему, что Петр в 28 дневное пребывание свое в Минске сделал, стр. 259-295.)
15 марта Петр прибыл в Смоленск, и тотчас, осмотрев город, повелел Головкину письменно перед мостом сделать горнверк со фланками, а по сю сторону бруствер для очищения; под 5 или 7 башнями у Днепра сделать пороховые погреба; посад перенести на другое место.
К гр. Головину писал, чтоб он позаботился о Киеве, куда вероятно обратится непр.<иятель>.
К Стрешневу - о лошадях для конницы, пропавшей в Гродне от бескормицы, и присылке войска из Азова в Киев etc.
К Головину снова писал о кн. Трубецком, отпущенном на воды; о разговоре (? кого) с Карлом, коими он всегда доволен.
О нужном перемирии etc.
Розену и Кикину повелевает обо всем писать в Смол.<енск> к Головкину.
Боуру (несогласному с Розеном, на коего он и доносил) приказывает собирать провиант и фураж etc.
16-го марта Петр отправился в П. Б. через Торопец и Нарву.
20-го марта прибыл он в Нарву, там отпраздновал пасху и остался до 28. - Оттоле писал он к Авт.<оному> Иванову о работниках, определенных в П. Б., Ромодановскому - о тележках с двумя мортирцами, также о пушках etc.
К Любсу в Арханг.<ельск> - благодарит за кафтаны, требует красного сукна, колбас, 2 или 3 буера etc.
В Смоленск Головину приказывал обнародовать королевские письма к Аренштету; чтоб через него присылаемые к государю письма он распечатывал и делал, где можно, свои распоряжения etc.
1 апреля Петр прибыл в П. Б.
Уже адмиралтейство, кронверк, аптека, подзорный дворец, многие дома, также кофейный, трактирный и два питейные, называемые явстреями, были уже выстроены. Все сии здания были в начале брусчатые, мазанковые. (Описание С. Петербурга, стр. 158.)
Петр все корабли свои вывел к Котлину, где осмотрел все работы, сделал похороны шаутбенахту Рейсу, отобедал у Крейса, возвратился в П. Б., занялся делами, писал всем начальникам войск и воеводам о затмении, долженствовавшем быть 1 мая, для расславления о том в суеверном народе etc.
В апреле же писал он в Дерпт Нарышкину о засеках по линии, о вооружении крестьян косами, о поголовной работе для укрепления городов etc.
Благодарил Шерем.<етева> за усмирение бунта, также и Щепотева и звал его к себе.
Стрешневу, чтоб бежавших из Азова шведск.<их> салдат отдал вечно на каторгу и сержанта их повесил. Опробовал присланные рогатины. Ибо вс° то пика, чем заколоть можно. В Смоленск над салдатами определил годных из царедворцев etc.
Быховскому коменданту повелевает допустить туда Мазепу, в случае ослушания повелевает гетману бомбардировать город.
Меньшик.<ова уведомляет> о <обстоятельствах взятия> Астрах.<ани>: злодеев было в городе более 10,000; а наших всего 3,000 - однако etc.
Петр ездил в Копорье, оттуда в Котлин. Там на корабле Элефанте получил от Меншикова известие, что войско из Гродни со всею артилл.<ериею> благополучно вышло и уже переправилось за Припеть, и что Карл погнался было за ним, но по трудности пути не мог уже его достигнуть.
Петр день сей сделал торжественным, благодарил Меньшикова и повелел через к.<нязя> Долгорукого объявить негодующим полякам, что пушки вывезены из Бродов по тому, чтоб они не попались шведам, ибо город сей принадлежит воеводе киевскому, их союзнику. Пушки же повелевает отослать в пол.<ьские> крепости - Могилев и Быхов.
Головкину в Смол.<енск> пишет он, чтоб конница не ходила в Минск, чтоб Розен остался в Смоленске, что в П. Б. вс° хорошо и весело, а что о неприят.<еле> нет и слуху.
3 мая заложена в С.П.Б. каменная крепость; первый камень оной положил митр.<ополит> Стефан ряз.<анский>, а другой - сам государь. По случаю сему выбита медаль.
4-го мая повелел Мазепе вывести свое войско домой, и по траве занял бы снова заграничные места.
Петр повелел гр. Головину быть в П. Б. и приказал адмирал.<тейст>ву принять его с тою почестию, какою водится в Венеции.
К Апр.<аксину>писал о кораб.<ельных> работниках.
В Амст.<ердам> о 10,000 бочках смолы.
В Ладогу к Порошину о присылке пушек.
В Новг.<ород> к коменд.<ант>у Татищеву о разыскании, кто бил инженера Бреклина etc.
В Дерпт Нарышкину о вывозе рекою Амовжею 2-х шкут, против Гдова.
Стрешневу повелел устарелых и увечных дворянских детей отсылать учиться по своим домам, взяв их людей вместо их в службу, сверх сего указом повелел нигде незаписанных недорослей из дворян, укрывающихся, записывать в службу.
Меншикову и Огильвию, давая им разные наставления, объявил он о скором своем к ним прибытии.
Но узнав, что Карл пошел к Волыни, Петр тот же час решился отправиться в Украйну.
1 июня осмотрел он Кроншлот и Котлин, дал различные повеления, до П. Б. касающиеся (между прочим Матвееву о фонтанах), и 3-го, отправя гр. Головина в Москву, сел на корабль Штандарт, и с Апраксиным доехал до Нарвы, откуда Апр.<аксин> поехал в Воронеж, а государь сухим путем до Гдова, оттуда водою во Псков.
16-го июня прибыл он в Смоленск и писал к Меньшикову, что, есть ли он не очень отдалился от Припети, то б не ходил к Быхову. Однако Меньшиков 19-го прибыл на встречу Петру в Смол.<енск>.
Петр к Шер.<еметеву> писал, чтоб он с полками спешил.
К Стрешневу - требовал драгунских полков.
К кн. Ромодановскому - о пушечн.<ых> станках, колесах etc.
19-го июня выехал Петр из Смол.<енска> и 21 прибыл в Оршу, где осмотрел баталион Преображ.<енского> и другие полки.
22 прибыл в Могилев и смотрел Боурово войско.
23 водой отправился к Быхову. Об.<ер>-коменд.<ант> оного ген.<ерал>-поруч.<ик> Синицкий звал государя, но Петр отказался, подозревая его в тайных сношениях с Карлом. Он на почтовых отправился на почте до Гомля, а свиту отпустил водою. В Гомле встретил его к.<нязь> Репнин с пех.<отными> полками гродненскими.
Огильвий с ген.<ерал>-поруч.<иком> Аллартом и ген.<ерал>-м.<аиором> Чамберсом и 6,000 пехоты отправился пред тем к Киеву.
30 июня, приказав Репнину следовать за собою в Киев, отправился к Чернигову. С дороги писал к Шер.<еметеву>, повторяя свои приказания (в день Петра и Павла сын Шер.<еметева> был произведен в полковники).
4-го июля прибыл в Киев.
Петр в самый сей день прибыл при пушечной пальбе в соборную Софийскую церковь, принес благодарств.<енный> молеб.<ен>, посетил митроп.<олит>а Варлаама, осмотрел Печерской монастырь и пещеры. Ученое киевск.<ое> духовенство, встречая государя с крест.<ом>, приветствовало его речьми.
На другой день (5 июля) получил он известие, что король шв.<едский> уже в 40 милях от Киева. Петр послал повсюду повеления своим войскам поспешить к Киеву. 8-го июля Огильвий, Алларт и Чамберс и прибыли. Но Петр уведомился, что слух был ложный и что Карл не к российским, а к саксонск.<им> границам обратился. Небольшой шв.<едский> отряд принят был за передовое его войско и был причиною ложной тревоги.
1706
(вторая половина года).
Петр отрядил в Саксонию Меньшикова со всею регул.<ярною> и не-рег.<улярною> конницею. Получил от нашего посланн.<ика> в Дании Измайлова известие, что слух есть, будто бы Россия заключила со Швецией перемирие на 3 года, не включая в договор короля Августа; Петр писал к нему, уверяя в искренности своего союза. Кн. Вас.<илию> Лук.<ичу> Долгорукому, капитану гвардии, пребывающему при Августе в качестве министра, писал: 1) о 20,000 регул.<ярной> и о столько же не-рег.<улярной конницы>, посланной в Саксонию, за коими последует и пехота, 2) о замедлении, происшедшем от изнурения войска в Гродне, 3) обещался писать к папе, просил короля чаще с ним сноситься, для чего учредил он и тайную почту через Волосскую землю. Наконец для бога просил достать поносительное о нем письмо Аренштета, не жалея для того тысячу-другую червонцев.
Вслед за тем 5,000 пехоты отправлены. А с ними гв.<ардии> капит.<ан> Ив.<ан> Измайлов; Петр через него просил Августа, чтоб пехота русская от границ далее 50 миль не отдалялась, дабы не быть ей отрезанной. Петр советовал употреблять более конницу.
Из под Могилева 3,000 конницы отправились в велик.<ую> Польшу; и у Львова разбили кн. Любомирского, а в Люблине отбили шведскую контрибуцию и взяли в плен 600 чел.<овек>.
Ген.<ерал>-ма<иор>у ф.<он>-Вердену поручены границы от Смоленска до Пскова. Ему инструкция: 1) идти в Полоцк, и оттоль разведовать паче через шпионов о движениях Левенгаупта и стараться вредить ему без генер.<ального> сражения, 2) в случае нападения и крайности разорить полоцкий замок и уступить к границе, 3) непрестанно сноситься со Смол.<енском> и Пск.<овом> и действовать оборонительно, 4) в Ригу ничего не пропускать, 5) сноситься с дерпт.<ским> ком.<ендантом> Нарышкиным etc.
Петр писал к тайному секретарю Шафирову и к гр. Головину о возможности мира через англичан, в случае, если мы вступили бы в союз противу Франции (см. у Голик.<ова> ответ Шафирова. Ч. II-323, примеч.).
Август прислал к Петру ген.<ерал>-маи.<ора> Гольца с предложениями: 1) дать 8 полк.<ов> конницы и 4,000 калмыков, и нерегул.<ярны>х отдать в нач.<альство> ген.<ерал>у Броузе, а пехоте действ.<овать> близ рубежей (на сие Петр с удовольствием соглашается).
2) О субсидиях. Петр пишет, что они зело тягостны; ибо содержит он по иным краям более 60,000 войску, кроме гарнизонов, именно: в большом корпусе 35,000 пех.<оты> и 21,000 драгун; в Полоцке 5,000 пех.<оты> и 3,000 драг.<ун>, в Ингерманл.<анд>ии 22,000 пех.<оты> и морск.<их> и 5,000 конн.<ицы>. - Однако же повелено уже в Арх.<ангельске> о продаже хлеба с голландц.<ами> заключить условия, и требов.<ание> Августа скоро исполнено будет,
3) о Паткуле; Петр требует, чтоб его ему выдали на суд etc. etc. etc.
Наследственная война между Францией с одной, а с Австрией, Англией и Голландией - с другой стороны, была во всей силе. Полагали, что Карл, вступая в Силезию и Саксонию, действовал по тайному союзу с Францией. Он пошел к Саксонии с Лещинским и с 22,000 в.<ойска>, в Польше оставя Мордофеля с сильным (?) корпусом.
Петр своему министру в Вене спешил повелеть, чтобы он предложил цесарю его союз, о чем объявлено и посланникам англ.<ийском>у, датск.<ом>у и польск.<ом>у.
При сем он приказывал ему стараться о найме добрых генералов, особенно двух для пех.<оты> и для кав.<алерии> искусных и из знатных родов, чтоб можно было их и в советы призывать, обещая им (тайно) сверх жалования 1,000 и 2,000 рубл.<ей>. - Также повелевает пресечь союз, будто бы начинающийся между Шв.<ецией> и Ганновр.<ом> и Прусс.<ией>.
Шафирову Петр писал о том же: предписывая ему, яко бы от себя спросить у англ.<ийского> посланника, не надобно ли будет России вступить в союз противу Франции и в случае согласия объявить, что указ о том он уже имеет.
Устав о жаловании войску: получать оное из Ратуши по наряду Военного приказа к комисарству - на 44 полка солдатск.<их> и драгунск.<их> по 849,870 руб. 93 коп. в год (сюда не включены морские, гарнизонные и отдаленные полки. По свид.<етельству> Штелина армия состояла из 200,000 и более - сверх того гвардия, инжен.<ерные> и артилл.<ерийские> корпуса и морск.<ие> полки).
Петр определил рекрут отдавать конных Меньшикову и пеших - Репнину. Росписи же рекрутов закреплять судье Военного приказа - Стрешневу.
От 4 июля до 20 авгу.<ста> Петр разослал более 50-ти повелений.
В ответ на одно из них Ромодановский отвечает, что некрепкого железа остается мало, а что ни в Большой казне, ни в артиллерии (а<ртиллерийск>ой приказ?) денег нет.
В другом князя Кропоткина, взятого под стражу за измену его племянника, Петр повелевает не пытать etc.
В П. Б. к Брюсу послал он повеление тайно приготовлять в Котлине все нужное для взятия Выборга.
К кн. Меншикову пишет наставления, особенно о провианте; повелевает судить Розена по доносам Боура и Кикина. К успенью ожидает Меншикова в Киев etc.
Стрешневу повелевает с негодных в службу москвичей и с девок и вдов брать оброк, противу новогородских. Помещикам готовиться на отпор неприятеля, с которой стороны вступит - etc. etc.
К Стельсу в Арх.<ангельск> писал о шпанском табаке и о двух стенных часах (для П. Б.) и о паре веергласов (для Киева) etc.
К Любсу о сте <100> мортир; и о найме типографщиков.
К кораб.<ельному> маст.<еру> Скляеву о лилеях для П. Б. сада.
К Шаф.<ирову> о цветах, и звал его в Киев.
В Арх.<ангельск> к Яковлеву о бобровых покрыш.<к>ах на сумы Преображ.<енского> полка.
От 2 августа Петр извещал Апраксина о смерти гр. Федора Алексеев.<ича> Головина: "сея недели г.<енерал>-адмирал и друг наш от сего света пресечен смертию в Глухове, того ради извольте, кроме Посольского приказа, который он ведал, присмотреть, а деньги и прочие вещи запечатать до указу. Сие возвещает печали исполненный Петр".
Петр в день успения б.<огородицы> заложил новую, по собств.<енному> плану крепость около Печерск.<ого> монастыря. Повелел оную кончить гетману с малоросс.<ийскими> войсками и дал ему в помощь полк.<овника> Гейсена, а до того не отлучаться.
В августе Карл вступил в Саксонию, взяв со всего народа контрибуцию. Петр послал к Августу прибывшего в Киев Меньшикова: армию поручил Шереметеву и Огильвию (по условию), дал в особую команду 13 полков.
В Киев для скорейших сношений с Августом и проч. оставил он виц-канцлера Гаврилу Иван.<овича> Головкина при армии неотлучно; также и Аренштета. Шафирова послал в Москву, где пребывали прочие иностр.<анные> министры. Мазепе предписал сноситься с Головкиным.
Ромодановский произвел Петра из капит.<анов> в полковники в бытность государя в Киеве. За сию фарсу Петр его благодарил письменно. 20 августа Петр отправился в П. Б. через Стародуб, Смоленск, Вел.<икие> Луки и Нарву, куда прибыл 4 сент.<ября> и морем отправился в П. Б. ¤- У Котлина осмотрел флот, и 8 сент.<ября> прибыл в П. Б.
Ф.<он>-Вердену в Полоцк повелел он, буде нет в том опасности, подаваться к Динабургу.
К Меншикову, между проч.<им>, что было в П. Б. наводнение и вода в покоях его стояла на 21 дюйм, что по улицам ездили на лодках, что продолж.<алось> 3 часа etc. Кланяемся всем, как оружие носящим, так и иглу имеющим (Екатерине).
В Арх.<ангельск> к Яковлеву: (хозяйственные распоряжения).
Хованскому в Астрах.<ань> о перемещении 2-х Керейтовых полков в Казань и о переводе с Терка моск.<овских> стрельцев в Астрах.<ань>.
К Апракс.<ину> о гнили, оказавшейся в кораблях Наевой работы (потому что не во время с соком леса рублены).
О липах для П. Б. (Корсакову (куда)?).
К май. < ору > Глебову повелевает казнить беглых астрах.<анских> стрельцев.
К Ромодановск.<ому> - о перелитии старых пушек etc.
Повелевает выдать кн. Дм.<итрию> Галицыну на оплату его долгов 500 руб.
(Багинетами назывались штыки.)
По требованию (довольно наглому) Аренштета Петр через Головкина отвечал, что немедленно к Дубне приближится (с пехотою).
Что 4 моста на Днепре и при Пети будут устроены.
Что кавалерия русск.<ая> соединится у Люблина с кавалерией саксонск.<ой>.
Что к папе послом назначен голландский наш министр кн. Борис Куракин (или другой).
О деньгах и о русских рекрутах обещает поговорить при свидании.
Аренштету, на просьбу его, отвечать, чтоб об отпуске своем снесся он со своим королем, а в случае, если не захочет он дождаться ответа, то взять с него расписку в том, что едет он от нашего двора по своей доброй воле.
В том же письме гос.<ударь> повелел от службы своей уволить Огильвия (который однажды только рассудил явиться к Шер.<еметев>у за паролем). Петр повелел заплатить сполна ему вс° жалование, также сердится на присылку какого-то венецианского проходимца Контия; утешает Головкина о кончине его матери, умершей в преклонных летах, и проч. etc. В другом письме посылает образцовую к папе грамоту.
К Шафирову и Лите (Лит), наш.<ем> поверенном при прусском дворе, о принятии его в нашу службу. Повелевает Матвееву из Парижа ехать в Голландию, а оттоле в Англию (главное место всего аллианса). Измайлова из Дании послали мы в Пруссию (для подтверждения неутралитета).
О Книпере и других шведах; не пускать их в Немецкую слободу - и пастора для молитвы дать им на дом. Книпера не худо и отпустить, ибо он только что в России не родился и есть лучший для шведов шпион etc.
Целью посольства в Лондоне был мир со Швецией.
NB. (Смотри Инструкцию в Голикове, ч. II-352.)
Pierre fesait bon marchй d'Auguste. Il ne demandait pas mieux а ce qu'il parait d'йlire un autre roi (с согласия союзников), мира же хотел он искренно и готов был заключить его на одном даже условии: иметь единый порт на Балтийском море. Вообще инструкция есть chef d'-uvre дипломации и благоразумия.
Петр, отправя под Выбург войско под командою ген.<ерал>-м.<аиора> Брюса и бригадира Шонбурга, дал им инструкцию, которая сделалась законом. Петр подписал ее 3 октября.
Пред отъездом своим в Выбург Петр послал к Меншикову бланкет и 4 окт.<ября> отправился в путь. За милю от Выбурга неприятель в двух шанцах при 2 пушк.<ах> остановил наш авангард при переправе. Но русские заняли шанцы, пушки взяли и неприятеля прогнали.
Пехота пришла под Выб.<орг> 12 числа.
Петр писал виц-адмиралу Крейцу, чтоб он отправил 5 или более бригантин в море до Беркен-Ейланта для перенятия 7 шкут, вышедших от Выборга etc.
Того числа отряженные Преображ.<енского> полку сержант Мих.<аил> Щепотев, бомбард.<ир> Авт.<оном> Дубасов и флотск.<ие> офицеры Скворцов и Синявин на 5 лодках с 48 солда.<тами> вместо купеческих судов напали в туман на адмирал.<ьский> военный бот Эсперн и оным овладели, побив 5 офиц.<еров> и 73 салдата, остальных заперли под палубу. - Синявин и 4 других одни остались живы.
Петр тела их препроводил в П. Б. и приказал Зотову погребсти с воинским торжеством.
Осадная артилерия стала на дороге в глубокой осенней грязи. Воинск.<им> советом положено поворотить ее в П. Б., а под Выб.<орг> привести одни мортиры.
22 октября началось бомбардирование, продолжавшееся 4 суток. Но за неимением артиллерии и морских судов положено оставить осаду до весны. Петр досадовал на тех, которые ему не доставили настоящих сведений о местоположении Выбурга.
Подполк.<овнику> Керхину Петр повелел отпустить офицеров только до 25 декабр.<я>, не позже, под опасением потери чести и живота.
К Мусину-Пушкину писал, справляясь, по скольку старцы получают жалования. 23 окт.<ября> Петр написал план отступления, повелевая 1) за день до прекращения действий 3 мортиры отпустить вперед с нерегул.<ярны>ми на волах. 2) Отступить вечером, а где огни, там, заготовя дров на сутки, дабы по отступлению пехоты конница их раскладовала, офицера с барабанщиком на рассвете послать в город (для ложных переговоров). Коннице, не мешкав, идти прочь. 3) В первый день идти как можно дале, прочие дни - по воле, мосты портить, в узких местах делать засеки.
Сего же 23 окт.<ября> Петр отправился в П. Б. и, повстречав артилл.<ерийские> снаряды, обратил их назад.
Прибыв в П. Б. (по Журн.<алу> Петра В.<еликого> в 4 ноября, а по Запискам гос.<ударя> в 24 или 25 окт.<ября>), Петр спустил бригантин своего изобретения.
К Меньшикову послал он тайно предложение англ.<ийского> посланника, приказывая ему разведывать тайно же мнение о том австр.<ийского> двора.
Шафирову приказал Петр разменять Книпера и о освобождении Паткуля всевозможное приложить старание. О мире со Швецией повелевает непременно переговоры вести с иностр.<анными> министрами и довольствоваться, что от них определится, хотя б мы и великую победу над швед.<ами> одержали.
К Стрешнему - о доходах и о продажных товарах etc., требуя ведомость о том к будущему январю.
То же и Авт.<оному> Иванову etc.
Петр ездил по морю на своем бригантине и потом, быв сим доволен, заложил еще два.
Петр благодарил Нарышкина за разбитие неприятеля высланным из Дерп.<та> отрядом.
Петр получил известие о перемирии (sic) Авг.<уста> с Карлом - и писал о том Меншикову, предписывая ему быть весьма осторожным. Советует ему с пехотою вступить в Литву, загнать Левенгаупта в Лифляндию, и, расположась близ Риги, весною ее бомбардировать. - В декабре Петр думал быть у Менш<ико>ва etc.
Чамберсу и Вердену пишет, чтоб, в случае нападения Левенгаупта на Полоцк, они соединясь до того его не допустили.
Керхину повелевает беглых расстреливать в Могилеве, Полоцке и в большой армии. Если же будет их более 20, то по жребию - одному казнь, другому - каторга, - также о треугольн.<ых> шляпах, о петлях, обшитых золотом у гобоистов , о полумесяцах на их же плечах etc., о золотых голунах, о шерстяных (у бараб.<анщик>ов) etc.
Между тем, уже в августе мес.<яце>, кор.<оль> Август посылал тайно к Карлу Имгофа и Фингстейна, уполномоча их для переговоров. Министр наш при польск.<ом> дворе тайный советник ф.<он>-Паткуль, узнав о том, воспротивился. Он зазван был тайно саксонскими министрами для совещания, схвачен и посажен в Зонненштейнскую крепость. Ему предложили свободу на следующих условиях: 1) не мстить Августу, ни его министрам, 2) из Саксонии выехать не прежде года и 4 мес.<яцев>. Паткуль не согласился. Петр через своего министра кн. Дм.<итрия> Галицына протестовал, но тщетно.
Наконец, в Альтранштате, главной квартире Карла, заключен трактат, коего главные условия:
1) Августу отказаться от польск.<ого> престола, признав королем Станислава Лещинского,
2) отступить от союза с Петром,
3) выдать изменника и беглеца Паткуля в руки Карлу,
4) остаточное помощное русское войско выдать же ему.
В следствии сего Паткуль в оковах был 9 сент.<ября> выдан шв.<едскому> королю и в следующем, 1707 году, колесован. Ренцеля ожидала та же участь, но правительство саксонское выслало его с войском его заблаговременно: по свидетельству других писателей, Ренцель ушел тайно через Богемию и Шлезию, за что Карл XII у Иосифа I требовал еще удовлетворения. По прибытии его в Россию Петр пожаловал в ген. <ерал>-маи.<оры>, а потом и в ген.<ерал>-поруч.<ики>.
Меньшиков, еще ничего не ведая о договоре, заключенном Августом, донес Петру о некоторых успехах, полученных нашими отрядами в Польше Наконец и о славной битве под Калишем.
Генерал Мардофельд, начальствующий над шв.<едским> и польск.<им> войсками, отступая несколько времени от нас, перешел Просну и стал в крепком месте, окруженном реками и болотами. Меншиков перешел Просну же и 18 <сентября> напал на неприя.<теля>. На правом крыле стал Меншиков, а на левом кор.<оль> Август с своими саксонцами. С русск.<ими> находился гетман Ревуцкий (Ржевуц<кий>?), с сакс. <онцами> гетм.<ан> Синявский. -
Корпус неприят.<еля> состоял из шведов, а по крыльям - из поляков при воеводе киевском Потоцком и троцком <Сапеге>.
В 2 часа по пол.<удни> началось сражение. Наша кавалерия смешалась было от натиска шв.<едской> пехоты, но Меншик.<ов> с несколькими шквадронами драгунов успел остановить неприят.<еля> и с правого крыла велел ударить коннице своей. Через 3 часа вс° было кончено. Часть неприят.<ельской> конницы успела спастись, прочее перебито и взято в плен. Шведов было (по Меньш.<икову> - 8,000) (а по <Журналу> П.<етра> - 7,000), да поляков до 20,000. - Шведов убито до 5,000, да поляк.<ов> и волохов до 1.000. В числе их шв.<едский> генерал Красов. В плен взят Мардофельд, 4 полк.<овника>, 6 подп.<олковников>, 5 маи.<оров>, шт.<аб> и об.<ер>-офиц.<еров> 142, ун<тер-офицеров> и ряд<овых> - 1788, в том числе 493 француза, весь обоз etc. в преследовании, а в Калише взято еще 829 шв.<едов>. - На другой день взяты почти все полки с их предводителями. Наших было регулярн.<ых> 10,000, отряд казаков, да сакс.<онцев> и поляков 13,000.
Август был в затруднительном положении. Он столь же боялся Карла, как и Петра. Не зная, что делать, он сообщил Мардофельду планы Меньшикова, объявил ему о своем замирении с Карлом и советовал в сражение не вступать. Мардоф.<ельд>, не быв предуведомлен, ему не поверил. После сражения Август взятых польских предводителей освободил и Меньшикова уговорил отдать ему и шведов, будто бы для размена, что и обещал он совершить в 3 месяца; в противном случае обязываяся возвратить их. Он письменно просил у Карла прощения в своей победе. В замешательстве своем заехав в Варшаву, отпел он однако ж благодарственный молебен, а потом, 16 дек.<абря> прибыв в Лейпциг к Карлу, предался его воле, обедал у него со Станиславом Лещ.<инским> и 20 подписал вышеупомянутый трактат.
Петр 3 дня праздновал победу своего любимца, благодарил Меньшикова, велел в честь его выбить медаль и приказал, не упуская случая, отрезать Левенгаупта от Риги.
Август однако требовал еще денег. Но Петр уже ему их не посылал; и, не зная еще о его трактате, подозревал, что польские пленники дали ему за себя выкуп.
Об Левенгаупте, который в Вильню так дерзновенно пришел (письмо Петра к Головкину), Петр писал и к Шерем.<етеву> и к ген.<ерал>ам Алларту, Рену, Чемберсу и кн. Галицыну.
Петр приказал ему же разгласить о скором своем прибытии в армию для обозрения Августовой стороны.
Кн. Ромодановскому просил прислать в Киев<о>-Печерскую креп.ость> 136 пушек.
В Смоленск губ.<ернатор>у Салтыкову - о судах, подъемных для 150,000 пуд<ов> к весне. Указ дан о наряде 15,000 работников для П. Б. Указ во всей России заступов не делать и не продавать, а делать лопаты.
Указ Стрешневу собрать с городов, кроме низовых, 4,579 <рекрут>. Провиант постав.<ить> в П. Б., о запасах в Азов etc.
Кудрявцеву, уведомляет, что башкирцы просятся в союз к кр.<ымскому> хану etc.
Купцу Любсу пишет о домашних потребах etc. Апраксину дал указ о производстве по морской службе: первые чины за выслугу лет, а верхние - по рассмотрению.
10-го дек.<абря> Петр уехал в Нарву, дав подробный Брюсу указ косательно укреплений П. Б-их, строения домов, приуготовлений к осаде Выбурга, о рекрутах, и, наконец, о провианте яко о главном деле.
Из Нарвы Петр хотел отправиться в Москву, но, получив накануне письмо от Меньшикова, коим уведомлял он его о союзе Карла с Августом, Петр немедленно поскакал в Польшу, взяв с собой царевича Алексея.
***
В Смоленске Петр, осмотрев город, дал несколько повелений.
24 дек.<абря> прибыл в Киев - и в ту же ночь отправился в Острог и в Дубну, где стоял кн. Репнин.
Из Дубны приехал он в Жолкву, где находился Шер.<еметев>, Меньшиков etc.
Указы 1706 года.
Несколько подтверждений о бурмистрах, о беглых людях, о книгах для записей, о приложении руки, о торгах, об оброке вод.-
О постройке мостов в Немецкой слободе на счет той слободы.
О записке недорослей из дворян в драгуны.
(в разное время)
О рекрутских наборах
1) крестьянск.<их>, боб.<ыльских людей> с 300 двор.<ов> по челове<ку>,
2) дворян - со 100 дв.<оро>в по человеку,
3) с бояр и ок.<ольничих> с 300 по ч.<еловеку>,
4) (по указу 1705 <г.> - с 20 дв.<оров> по чел.<овеку>) брать деньгами, хлебом и одежей.
NB NB (в год на прокормление человека 1 1/2 рубл.)
1707 <год>.
В Жолкве Петр оставался до 30 апреля.
К Апраксину писал он о призыве 2 или 3,000 калмыков к Днепру, о старом лесе, о строении бригантинов, о приятии от Менш.<икова> поташных заводов, о погребении адмирала Головина в Москве, о пересмотре школьников, назначенных в Англию; etc.
Дает указ, чтоб от границ на 200 верст поперег и в длину от Пскова, через Смоленск, до Черкасск.<их> городов - хлеба на виду ни у кого не было, а зарывать его в ямах или скрывать в лесах. Объявить о том заранее, в начале апреля, ободрив их и растолковав сию меру.
Ушакову писал о присылке лошадей в Острог, для преображ.<енского> батальона, и пороху в Киев.
Петр определил в Польше генерального сражения не давать; если же обойтиться без него будет не возможно, то сразиться при своих границах. В Польше же стараться только о вреде неприятелю партизанскою войною.
Поляки, державшиеся Августовой стороны, прибегли к покровительству Петра; между прочими новый примас Жембек и Денгоф 7 февраля во Львове объявили междуцарствие, не признав избрания Станислава. Междуцарствие объявлено 11 июля.
Тогда разнесся слух, будто бы Петр назначает сына своего в польские короли; Петр тогда же отослал его в Москву.
Польскому войску выдал Петр на первый случай 800 (?) гульденов.
К папе Клименту XI отправил Петр кн. Бориса Куракина (смотр.<и> Голик.<ова>, примеч.<ание>. Ч. II-410). Папа в следствии сего подтверждал не-признание Станислава.
Принц Рагоцкий прислал Беречини (или Березини) от имени недовольных венгерцев для предложения короны царевичу Алексею.
Петр, не смотря на свое желание иметь голос в имперском совете, отвергнул предложение, не желая ссориться с Австрией. Цесарь в знак благодарности прислал тогда к Меншикову диплом на достоинство князя Римской империи.
Между тем некоторые из поляков оставили сторону Августа. Полк.<овник> Шульц разорил их и Лещинского земли. "Здесь, писал Петр к Апр.<аксину>, еще вс° дело, как брага, бродит, и не знаем, что будет. Но ежели несчастия бояться, то и счастия не будет".
Государю поднесены 2 географич.<еские> карты, 1) Сибири к востоку до р.<еки> Печоры, 2) от Ярославля до Азова.
Из Жолквы Петр прибыл в Дубну, осмотрел полки и послал в П. Б. Синявина (боцмана) с картинами, там доставшимися ему.
Из Дубны отправился он в Люблин и в местечке Якубовичах получил известие, что шв.<едский> король идет в Польшу с 54,000 и с казною (22 милльона рейхсталеров), собранной в Саксонии. В числе сих не считали корпусов ген. <ерал>-маи.<ора> Красова (в Польше) и Левенгаупта, идущего из под Риги к королю.
Порта вошла тогда в сношение с Карлом, возмущаемая польским послом. Кубанские народы также шевелились. Карл хвалился явно, что придет в Москву и возмутит русских, уже готовых к бунту.
Петр послал бомбард.<ирского> кап.<итана> Корчмина с повелением укрепить <в Москве > Кремль в Китай. В то же время писал он Апраксину в П. Б., поручая ему разные вещи, большею частью домашние; а в другом письме поздравлял его с первым развитием нашего витфлага, на Ост-зее. 28 мая Петр в Казимире осматривал 12 полков драгунских, под командою князя Hessen-Darmstadt.
30 мая (в день своего рожд.<ения>) пожаловал он Меншикова князем Ижорским, дав на то ему диплом 1 июля 1707 <года>.
Потом, возвратясь в Люблин для переговоров с польск.<ими> гетманами и сенаторами, узнал он, что литовский <генерал-поручик> Синицкий оставил нашу сторону и отбил 40,000 рублей, везенных из Москвы в армию. Сам же засел в Быхове. Петр послал против его Боура, который через 4 недели крепость взял, а Синицкого и гарнизон полонил (3,000 чел.<овек>). Петр в Москву отпра<вил> сто быховских пушек, а город возвратил Республике.
Здесь Петр определил: 1) кн. Репнину идти через Минск в Вильну, 2) кн. Меншик.<ову> и Алларту (уже полному генералу) в Варшаву, сделав в Копосе укрепление.
Вслед за сими и Петр отправился в Варшаву, куда прибыл 11 июля.
Тут занемог он лихорадкою. Больной писал он к Апраксину. благодарил его за то, что 30 мая праздновал он в его домике, на П. Б-ие работы приказывал брать людей между рек Волховом и Свирью; брать из соляного сбору на содержание П. Б-го флота 80,000 р.
В воине.<ком> совете главнокомандующим объявлен Шерем.<етев>, под ним - кн. Меншиков. Сам же положил для диверсии ехать в П. Б. и 4 сент.<ября> выехал из Варшавы, оставя в ней Менш.<икова> со всею конницею.
В Тикотине Петр узнал, что Карл переправился через Одер и сам идет на Краков, разделив армию на 3 части. Петр против него отправил к Друю ген.<ерал>-поруч.<ика> Боура с конницей. а ген.<ерал>-м<аио>ра ф.<он>-Шведена с пехотою в другую (?) сторону. Апраксину повелел ко Пскову или в иное место отправить 2 полка, ибо Левенгоупт намерен произвести диверсию. При сем случае отослал он к Апр.<аксину> 2 латинские книги с повелением отдать их для перевода старцам Лихудовым. В сем же письме пишет он об обучении щенят носить поноску, снимать шапку etc.
В Гродне Петр осматривал Преображ.<енский> полк. в Вильне - войско кн. Репнина. Из <Вильны>, обратясь к местечку Меречь, свидание имел там с Меншиковым. Тут было положено пехоте нашей идти к своим границам, а коннице обеспокоивать тыл неприят.<еля>. Возвратясь в Вильну, узнал он, что Карл идет зимовать в Пруссии в Гданске; Петр, раздав повеления, отправился в П. Б.
Вен.<ецианский> ист.<орик> пишет, что, когда Петр выехал из Варш.<авы>, и войска наши заняли места свои у берегов Вислы, Карл, не могши нигде навести моста, переехал реку на мелких лодках для высмотра нашего войска. Отряд наш на него напал; он едва спасся, но сопровождавшие его шведы дали себя изрубить.
Петр через Великие Луки (где осмотрел новую крепость), Новгород, Ладогу и Шлиссельб.<ург>, прибыл в П. Б. 23 октября прямо в дом к Апраксину, 30-го пошел с ним в море и 8 дней пробыл на кронштадских работах. Возвратясь в П. Б., женился он в ноябре в соборной церкви св. Троицы на Катерине, мариенбургской девке, бывшей за мужем за шв.<едским> трубачем, потом наложницею Шереметева и Меншикова.
5 декабря Петр прибыл в Москву.
Петр занялся следствиями великого пожара, бывшего недавно. Обогатил тамошнюю аптеку разными потребностями, подарив туда множество китайского фарфора, повелел оттуда отпускать лекарства во всю Россию. В Лубнах повелел завести полевую аптеку, доставил моск.<овской> типографии новые литеры etc.
Петр, желая мира, предлагал оный Карлу через бывшего при саксонск.<ом> дворе франц.<узского> министра Безенваля; на условиях, оставить царю Ингрию с городами Кроншлотом, Шлисс.<ельбургом> и П. Б. - На сие Карл ответствовал: о мире буду с царем говорить в Москве, взыскав с него 30 милль.<онов> за издержки войны. Министры шв.<едск>ие объявили намерение короля свергнуть Петра с престола, уничтожить регул.<ярное> войско и разделить Россию на малые княжества. Генер.<ал> Шпар был назначен уже московским губернатором и хвалился, что они русскую чернь (canaille) не только из России, но со света плетьми выгонят. Известен отзыв Петра: "брат мой Карл хочет быть Александром" etc.
Указы 1707 <года> (27).
У отставн.<ых>, у вдов, у недоросл.<ей> взять с дворовых 5-го человека.
NB после вместо людей взять деньгами 15 рубл. за чел.<овека>.
О конфискации за неявку товаров.
Об переписке отдаточных в наем палат, домов, изб и углов.
О не-дерзании бить челом никому на находящихся в армии, а дерзающих (хотя бы и в правых делах) отсылать в армию под военный суд.
О порядке приказных книг.
О наборе рекрут в 3-ий набор по человеку с 20 дворов.
О ссылки дворянина Ростопчина за лжесвидетельство и Чаплыгина дворового человека за воровскую крепость.
NB тех, кои по старости в каторгу не годятся, ссылать в работу в монастыри.
Старым солдатам и урядникам Вейдова и Бутырского полков за поход в Троицу прибавить по рублю жалования.
NB. Варварский указ о не-дерзании бить челом etc. отменен и объяснен в том же году.
О не продаже немецкого платья и шапок без клейма, а клеймить их в Ветошном ряду.
О пошл.<ине> с четверти земли по 3 коп.<ейки>.
1708 <год>.
6-го января Петр из Москвы отправился в Польшу.
В Копосе, осматривая магазейн и войско Алларта и кн. Галицына, Петр получил от Меншик.<о>ва донесение о том, что казаки побили неприятельский отряд, взяв в плен 300 чел.<овек> и знамена.
От Копоса, через Минск отправился он <в> Дзенцолы к кн. Меншикову. Там узнал, что Карл идет с одной частию войска к Гродну, а другая следует к Дзенцолам. Петр отправился к Гродну - там повелел он бригадиру Мильфельсу занять Гродн<енск>ий мост с 2,000 - и неприят.<еля> не пропускать или разрубить мост. 26-го января Петр уехал в Вильну.
Мильфельс при приближении шведов отступил и дал им занять Гродно через два часа после выезда государя из города. Петр повелел Мильфельса арестовать, яко изменника. Он из под стражи бежал, вступил в шведскую службу. Наконец попался в плен под Полтавой и был по суду расстрелен.
Карл занял Гродно только с 600 чел.<овек>. Петр, бежавший от него, узнал о том и послал 3,000-ый отряд в Гродно, дабы полонить самого короля. Карл извещен был о том, и с помощью жителей, принявших его сторону, он успел отбиться, - хотя наша конница перерубила шв.<едский> корпус, стоявший у дома, занимаемого королем.
Вся наша пехота пришла к Бешенковичам. Кн. Меншиков с конницей стоял в Заболоцком повете. Карл хотел на него напасть, но за распутицей остановился.
Петр подтвердил свои прежние предписания косательно образа военных действий и, разослав множество повелений, уехал в П. Б., куда прибыл 27 марта.
Осмотрев вс°, поехал он в Шлисс.<ельбург> на буере на встречу царицы своей невестки Параскевии Феод.<оровны>, дочерей ее, царевен Анны и Параскевии, и своих сестер царевен Наталии, Марии и Феодосии. Петр встретил их за 8 верст от Шлисс.<ельбурга> и въехал с ними в крепость при пушечн.<ой> пальбе, оттоле в П. Б.
Петр отправил провиант в армию морем и сам было выехал. Но за сильным <льдом> возвратил<ся> с галиотами на Котлин остров.
Из П. Б. ездил он с московск.<ими> гостями в Кроншлот и в Котлин, где их и угощал при пушечн.<ой> пальбе.
6-го мая отрядил он шаутбенахта Боциса к Боргау. Шв.<едский> ген.<ерал>-маи.<ор> Мейдель бежал и оставил город без обороны. Боцис сжег город и окрестные деревни, 15 торговых судов, побил до 200 шведов и с добычею возвратился, прошед мимо шв.<едского> флота, стоявшего у Березовых островов. Полковник Толбухин, отряженный на сии острова, выжег по берегу моря все деревни до самою Выборга и несколько военных припасов и судов. Полковник Островский разорял тог же край. Оба возвратились в Кроншлот благополучно.
Башкирский бунт был усмирен простительною грамотою. Он продолжался с 1705 года (Ежемес.<ячные> сочин.<ения>, 1759 год, стр. 12 в примеч.<ании>).
Но в то же время вспыхнул гораздо важнейший бунт. Кондр.<атий> Булавин, убив посланного для сыскания беглых по донск.<им> станицам кн. Ю.<рия> Долгорукова, взбунтовал весь Дон.
Булавин издал возмутительное воззвание (Голик.<ов>, ч. II-436) и, муча офицеров кн. Долгорукова, сказывал, что идет в Москву и Польшу для побиения бояр и немцев. Войсковой атаман Лукиян Максимов вышел было против него; но Булавин его разбил, овладел обозом и пушками, вошел в Черкасск и казнил атамана и старшин. После сего объявлен он войсковым атаманом; Булавин овладел всем и отрядил противу Азова 5,000 казаков. Петр противу его отрядил до 20.000 (Катифор) под предводительством брата убитого князя.
Другой важнейший изменник, еще скрывающийся под личиною усердия, Мазепа извещал обо всем Карла и призывал его в Украйну. Он сносился между тем с крымскими татарами и требовал уже помощи у султана через верховного визиря Чор-лылы-Али-пашу. Визирь понуждал Каплан-гирея двинуться на соединение с Мазепой, коль скоро Карл вступит в Украйну, обещаясь, что и турецкие войска уже готовы вспомоществовать шведам.
Ведая, что места, по коим должен он был идти к Москве. опустошены и лишены всяких запасов, король послал Левенгаупту повеление с ним соединиться, взяв с собою сколь можно более запасов.
Все думали, что король дождется Левенгаупта у Могилова, но Карл, отпустив 8,000 войска в Польшу с Лещинским и Красовым, и поспешно пошел в Украйну. Под Борисовым отправил он для высмотру Алларта и Гейскина (ген.<ерал>-пор.<учика> 1,000 драгун и волохов, в то же время подоспел и шв.<едский> авангард, и произошла значительная стычка. Увидев, что переправа уже занята, король обратился в лево к Свитляцам; дорога лежала через леса и болоты и была на 15 миль опустошена и завалена засеками. Карл преодолел все и вышел под местечко Сапежинской Березины (в 5 верстах от Головчина), тут переправился через Березу и претерпел первую неудачу: генерал-адьютает его Канифер, с отрядом волохов напав на казаков, был отбит и прогнан. 30 было убито, 4 взяты в плен. Феофан называет это прогностиком полтавского сражения.
Петр меж тем послал Апраксина во флот для отправления оного, 11-го мая уведомил его о разбитии товарища Булавина Хохла (?) и 15,000 бунтовщиков, также и о том, что Боур в Лифляндии разбил полковника Фемза (убил до 120 чел.<овек> и взял его в плен с другими офицерами).
13-го мая Петр заложил в П. Б. новый каменный больверк. Потом совещался о военных действиях, был на работах в Кроншлоте и на Котлине, где 25 июня получил известие о походе Карла в Украйну. Петр в тот же день поехал в П. Б., поручил Ингрию Апраксину и поехал в армию. Петр показал своему семейству Копорье, Ямбург и Нарву, где отпраздновал Петра и Павла, а на другой день отправился в Москву.
Шерем.<етев>, наблюдая неприятеля, остановился при реке Бибиче, противу местечка Головчина, сторона была болотистая. через нее должно было Карлу проходить. Меншик.<ов> и Шерем.<етев> были в средине, на правом крыле - Алларт и ген.<ерал>-пор.<учик> Флюк. На левом - фельд.<маршал> лейт.<енант> Гольц в Репнин. Дивизия Репнина была уменьшена множеством отряженных к переправам и мостам для сообщения армии между собою.
14-го Карл при сильном дожде и тумане на понтонах переправился между дивизией Репнина и главным корпусом; прошел через непроходимое болото; напал на Репнина, прогнал его в лес, отняв 7 пушек, убив 5 офицеров, 113 ряд.<овых>, ген.<ерал>-маи.<ора> ф.<он>-Шведена и взяв в плен до 400. Шведская кавалерия в то же время ударила на Гольца и принудила его отступить к главной армии. Карл потерял до 1,200 и сам едва не лишился жизни; лошадь его увязла в болоте и драбанты едва его вытащили. После того он отступил к Могилеву. Венецианский историк описывает сие сражение иначе (Голик.<ов>. Ч. II-446). Он убитыми полагает у нас до 2,000 (вероятно). Петр был доволен и с дороги писал Апраксину: "Я зело благодарю бога, что наши прежде генеральной баталии виделись с неприятелем хорошенько и что от всей его армии одна нашей треть так выдержала и отошла". 20 июля Петр прибыл в Горки, где стояло войско. Тут получил он от Толстого известие, что 5,000 бунтовщиков, отряженных противу Азова, отбиты и прогнаны, Толстой представил перехваченное письмо в доказательство сношений Булавина с Крымом и Турцией. Гвардии маиор кн. Долгорукий везде одерживал верх над мятежниками; наконец 7 июля войск.<овой> атам.<ан> Илья Зернов напал на Булавина в Курске; и Булавин после отчаянной обороны застрелился. Труп его привезли в Азов.
Петр праздновал сей счастливый случай. Но бунт еще не был усмирен. Петр 29 июля писал Толстому, чтоб он с 2-я или 3-мя судами чинил поиск над мятежниками, буде можно, в соединении с кн. Долг.<оруким>. Долг.<оруком>у же писал, чтоб он отправился с 2 полками в Азов, а в Таганрог отправил конный. - И, дождавшись гвард.<ейского> баталиона или полков Ингерманландского и Бильского, идти в Черкасск etc. etc., воров перевешать, обласкать Черкасск, заставить их избрать нового атамана, на Донце городки разорить etc.
В ноябре месяце бунтовщ.<ик> Никита Голой разбил караван с провиантом, посланный с Коротояка в Азов и отбил казну и артиллерию.
Булавин ждал к себе 1,000 запорожцев.
Убитый Долгорукий в 8 станицах нашел до 3,000 беглецов. Войско Булавина состояло большею частию из них же.
Рен донес Петру о разбитии в местечке Смольянах ген.<ерала> Канифера и о его взятии в полон.
Пленник сей подтвердил Петру о намерении Карла идти на Москву - (для чего и приняты меры).
Петр велел судить Репнина, который и был осужден (на что?). Петр простил его, говорят, по просьбе Галицына.
Боуру Петр предписал препятствовать Левенгаупту соединиться с Карлом.
4 августа получил он известие о переходе Карла, под Могилевом, через Днепр и о походе его к Пропойску. Войско наше пошло к Могилеву, а Петр с половиною пехоты прибыл в Мстиславль. Карл на место Синявского великим корон.<ным> гетманом сделал Потоцкого (воеводу киевского), на место Шенбека примасом королевства - львовского архиепископа, а воеводу русского Яблоновского - великим канцлером. Недруги его принуждены были удалиться из Польши. Примас Шенбек - в Шлезию, брат его виц-канцлер - в Дрезден; кн. Вишневецкий, бискуп Куявский и другие сенаторы, воеводы и старосты - в Кролевец, во Гданск etc. Августа не было в то время в Саксонии; из любопытства он был под крепостию Риссель, осажденной принц.<ем> Евгением.
Карл, дабы отвлечь Петра от переправ и трудных мест, вступил в воеводство Мстиславское (в начале августа), двигаясь беспрестанно в зад и вперед. - Петр следовал за ним, стараясь его тревожить и лишить способов к продовольствию.
Петр в Мстиславле узнал, что Карл с частию войска, другую отправя в Гомлю, пошел к Чирикову. Петр последовал за ним и, под мест.<ечком> Писаревчизною, осмотрев тамошние болота, сам избрал переправу и войско свое перевел.
Петр, получа известие, что к.<нязь> Долгорукой жестоко поступает в усмиренной стороне, пенял ему за то, предписывая казнить одних зачинщиков, и то не всех, других отсылать на каторгу, старых городков не жечь etc.
В другом письме повелевает он ему же полков с Дону не отпускать, кроме одного Ингерм<анландск>ого.
В Рясне Петр осмотрел гвардию и 2 драгунск.<их> полка (при кн. Галицыне) и, узнав, что король пришел к Чаусам при реке Проне, в 3-ем часу утра пошел туда же (посадя гвардию на лошадей). Дорогой через перебежчиков узнал он, что король уже переправляется через Прону. Петр обратился к деревне Долгичам и там выстроился в боевой порядок. Он повелел ген.<ерал>-маи.<ору> Волконскому напасть на неприятельский обоз с казаками, калмыками и волохами, что и удалось. Карл скоро потянулся к мес.<течку> Чирикову, а Петр - к Крычеву (в 5 милях от Чирикова). Он обозу своему приказал переправиться через Сожу и стать лагерем; сам же переехал ее под Крычевом в брод с гвардией etc., соединился с своим обозом и пришел в мес.<течко> Борисовичи. Тут получил он от Рена, стоявшего при Чирикове, известие, что Карл намерен место сие занять. Петр потел к Рену - и, не дошед до него полмили, выстроил свое войско в боевой порядок, и потом с Меншик.<овым> и с Брюсом поехал к Рену для высмотра неприятеля. Король потянулся к Крычеву вверх Сожи.
Петр, дабы обмануть короля, обратился назад, но на другой день (24 aвг.<уcтa>) из деревни Лабжиц пошел опять к Крычеву. Тут, узнав, что Карл идет к Мстиславлю, Петр, дабы пресечь ему дорогу, послал ген.<ерал>-пор.<учика> Флюка вверх Сожи до Страколы, трудным путем, и сам отправился вслед. - При переправе через Сожу, за которой стоял Шерем.<етев>, Петр, прибыв в его лагерь, приказал всей пехоте отступить и стать в линию по прямой мстиславской дороге.
26 августа был совет, и положено разделить войско на три дивизии под нач.<альством> Шерем.<етева>, Меншик.<ова> и Гольца. Главная квартира назначена - мест.<ечко> Доброе, отряды расположены на реке Белой и Черной Напе. Петр получил из Нарвы от Апраксина известие об успехах его. 15 августа у реки Семы Апраксин взял малое укрепление, порубив всех засевших там шведов (150 рейт.<еров> и 40 солд.<ат>), оттоле напал на 2 полка, конн.<ый> и пеш.<ий>, близ Ракобора. Шведы бежали и были порублены. 916 убито, в полон взят полк.<овник> Шлипенбах, 15 офиц.<еров>, 228 ун.<тер-офицеров> и ряд.<овых>, наших убито 16 чел.<овек>, ранено 53.
Узнав, что шведы под нач.<альством> ген.<ерал>-м.<аиора> Либкера перешли через Неву, Петр жалел, что войско наше не прежде было собрано меж Шлиcc. и П. Б.- Ингерманл.<андский> полк посылает он к Апраксину etc.
29-го король приступил к Черной Напе в миле от нашего войска. Петр, увидя, <что> правое оного крыло (5,000 пехоты и неск.<олько> тыс.<яч> конницы) поотдалилось от главного войска, повелел, с воинск.<ого> совета, не смотря на то, что стояло оно за двумя речками и за болотами, напасть на оное кн. Галицыну и ген.<ерал>-п.<оручику> Флюку. Но Флюк за далеким обходом и трудными переправами не мог придти во время с 30 ескадр.<онами> драгун. Галицын, не дождавшись его, при туманной погоде, перешел от речки, напал на шведов и после двух часов жестокого боя прогнал их, положа на месте до 3,000 (письмо Петра к Апр.<аксину> 31 авг.<уста>).
Карл поспешил к ним на помощь. Петр приказал отступить, что и совершилось в порядке. Побежденный отряд состоял из одних шведов под нач.<альством> ген.<ерала> Круза и Роза. Петр пожаловал к.<нязю> Гал.<ицыну> орд.<ен> св. Андрея. Карл был в бешенстве, он рвал на себе волоса и бил себя кулаками по щекам.
Петр, уведомляя о сем между прочими и к.<нязя> Долгорукого (на Дону), приказывает ему, по просьбе Мазепы, отпустить два полка.
На другой день после сражения армия наша отступила к Мстиславлю, потом к Мигновичам. Неприят.<ель> следовал за нею по опустошенной стороне. За 3 мили от Мигновичей 9-го сентября ген.<ерал>-м.<аиор> Мекушев, отряженный от Боура, с 2,000 драг.<ун> напал на неприят.<ельский> авангард и разбил его. Петр был чрезвычайно доволен. "Неприятель, пишет он к Апр.<аксину>, в таком трактаменте не знает, что и делать". Но король знал, что делать. Поход его от Доброго на Смоленск был обманчивым движением. 10-го сент.<ября> Петр получил известие, что Карл перешел через Сожу и устремился к Украйне. В то же время узнали, что и Левенгаупт поспешно от Риги идет на соединение с Карлом.
В воинск.<ом> совете положено: Шерем.<етев>у вслед за королем идти в Украйну. Самому же Петру с гвардией и с неск.<олькими> кавалер.<ийскими> полками идти как можно поспешнее противу Левенгаупта, ибо главным делом было воспрепятствовать соединению. Гвардия посажена была на лошадей. На пути Петр получил от Боура <известие> о счастливом сражении, бывшем 10-го сент.<ября>, по ту сторону Десны в полумили от Кадина. 3 раза непр.<иятель> был сбит с места. Карл по своему обыкновению везде совался, чуть не попался в плен и имел под собою лошадь убиту.
Петр повелевает Апраксину, Либкера не атакуя, изнурять до прибытия отряженных полков: всех тамошних дворян с их людьми выгнать поголовно ; 15 сент.<ября> получил известие о скором приближении Левенгаупта. Петр поспешил его настичь. Указатель пути, жид подкупленный, уверял, что Левенг.<аупт> еще Днепра не перешел, хотя уж то было совершено 3 дня тому назад. Жид был повешен. - В этот же день Петр писал Курбатову в Моск.<ву> о тысячи ста воловьих пузырей etc.
Наконец 27 сент.<ября> Петр увидел Левенгаупта, стоящего у деревн.<и> Долгие Мхи за рекою. Прогнанный нашими пушками, он отступил лесами и теснинами к Пропойску. Ночью Петр переправился и нагнал его о полудни под Лесным, стоящего за болотами в месте неприступном. Петр оставил противу него 3,000, а сам пошел в обход: и, отрядив гвардию против левого крыла и спеша один драгунский полк и два пехотных (Ингерманл.<андский> и Невский?) (бывших верхами), приближился к неприятелю. Левенгаупт. в то же время вышед из лесу, атаковал во фланг наши два полка - Ингерм.<анландский> и Невский (где?). В то же время подоспела и наша гвардия и ударила один во фрунт и другой с фланга. Левенгаупт отступил через лес. Наши его преследовали, взяв 4 знамя, 2 пушки, ген.<ерал>-ад.<ъютанта> Кнорринга, полк.<овника> Шталя etc.
Неприятель соединился со своею конницей, подоспела и наша конница; наступил валовой бой, длившийся 5 часов. Неприятель сбит был и прогнан к своему обозу. Оба войска лежа отдыхали в виду одно другого. Мы стреляли еще из пушек; но шведы молчали. Казаки и калмыки имели повеления, стоя за фрунтом, колоть всех наших, кои побегут или назад подадутся, не исключая самого государя.
В 5-м часу по полуд.<ни> во время сего отдыха прибыл Боур с 3,000 драгун; а к Левенгаупту то же число его авангарда, отряженного к Пропойску для заготовления мостов через Сожу. Наши вновь бросились на непр.<иятеля>, ударили в штыки и палаши и овладели всею артилл.<ериею> и почти всем обозом. Ночь и вьюга спасли остаток шведского войска. Салдаты наши ночевали, кого где вьюга застала. Сам Петр, покрытый снегом и льдом, провел тут же ночь далеко от лагеря.
Бой продолжался с полудня до 7 час.<ов> веч.<ера>, убито шв.<едов> 8.000, Флюк и потом Меншик.<ов> с кав.<алерией> преследовали непр.<иятеля>. Последнему велено было, уже не возвращаясь, идти в главную армию. Флюк убил еще до 500 непр.<иятеля> и отнял до 2000 фургонов. Остаток непр.<иятеля> побежал на бригадира Фастмана, стоявшего у переправы через Сожу; другие - на ген.<ерал>-м.<аиора> Инфланта, уже близ самого королевск.<ого> войска. Вс° было поражено. Казаки и калмыки кололи ш.<ведских> беглецов в лесах и по болотам. Многие из них погибли даже от руки мужиков. Левенг.<аупт> почти один явился к королю с известием о своем поражении.
Непр.<иятеля> было до 16 или 20,000. В плен попалось не раненых 876, а ран.<ены>х 2,856, 2 полк.<овника>, 3 ген.<ерал>-ад.<ъютанта>, 47 оф.<ицеров>, пушек 17, знам.<ен> 78 - и до 8,000 телег и фургонов. - Наших было 11,625 чел.<овек>, из коих с Фастманом и ф.<он>-Кампелем отряжено 1,700. С Боуром пришло 4,076. - У нас убито 1,111 да ранено 2,856.
Шерем.<етев>, поздравляя государя, благодарил его за реванш над его собств.<енным> неприятелем.
Петр на другой день после сего сражения отпел благод.<арственный> молебен и 2 окт.<ября> с гвар.<дией> и пех.<отой> пошел к Смоленску.
Тож дня послал он на Дон к.<нязю> Долгорукову повеление, по усмирении бунта, оставить в Воронеже сколько будет нужно войска для удержания шатающихся казаков, с остальным отправиться в Москву и с дороги приехать к нему по почте. В Чаусах посетил Петр ген.<ерал>-пор.<учика> принца Дармштатского. тяжело раненного пол Лесным. Из с.<ела> Красного писал он, что Карл стоит на границах и разослал всюду прелестные письма, но что малороссияне не поддаются. Напротив. Также, что войско наше уже в Стародубе.
12-го октября Петр писал к к.<нязю> Долг.<орукову>, досадуя на дурака Билься, разбитого соучастниками Булавина.
В Смоленск Петр вступил с торжеством. Тело умершего пр.<инца> Дармшт.<атского> было привезено туда же и с честию предано земле.
Победу под Лесным Петр называл потом матерью полтавской победы, последовавшей через 9 месяцев.
Шведы потеряли свою самонадеянность и презрение к русским.
На сию победу выбиты две медали. Мазепа утешал шв.<едского> короля и обнадеживал его победою. Феоф.<ан> поместил в Ист.<ории> своей одно из его писем. Дабы отвратить от себя подозрение и между тем и для заготовления для шв.<едов> запасов, он обнародовал универсалы, в коих увещевал жителей зарывать хлеб, деньги и имущества; в церквах повелел молиться о избавлении Малороссии от нашествия врагов православия. Эта излишняя хитрость повредила ему. Карл усумнился в искренности предателя, и народ, устрашенный и взволнованный, возненавидел шведов и остался тверд в своем подданстве.
Карл в недоумении остановился лагерем на берегу Десны, и оставался без действия.
Петр имел подозрение на старого гетмана. Киевскому губернатору кн. Галицыну и самому Меньшикову было повелено надсматривать за ним. Мазепа хитрил и медлил. Он, собрав малороссийских старшин, с их согласия послал племянника своего Войнаровского к отсутствующему Петру с жалобами на нарушение прав народа и с смиренной просьбою о подтверждении оных. Петр, еще более усомнясь, повелел взять Войнаровского под стражу. Он успел убежать.
Мазепа, опасаясь царского гнева, уже готов был к явной измене. Он в укрепленном Батурине оставил своих единомышленников: наказного атамана Чечеля, сотника Дмитрия (?) и генеральн.<ого> есаула Фридрика Кениксека с лучшим войском, а сам отправился к Десне. Перешед оную, он выстроил свое войско в виду приближ.<ения> шведов, и, когда все ожидали сражения, он вдруг, обратясь к малороссиянам, произнес сильную речь, в которой открыл настоящее свое намерение. Малороссияне, не приуготовленные ни к чему, испугались, и один за другим обратились в бег. Осталось при гетм.<ане> около 2,000 наемных его сердюков, с коими он и явился к шв.<едскому> королю.
Карл 1 ноября, поставя в три ряда пушки на горе, отбил русской отряд, тут находившийся, и переправился через Десну: наши отступили к мест.<ечку> Воронежу (см. Голик.<ов>. Ч. III-40).
Петр из Смоленска 20 окт.<ября> поехал по почте через Рослав, Брянск и Трубчевск. отселе к Новг.<ороду> Северскому и стал по cю сторону Десны в мест.<ечке> Погребках от Новг.<орода> в 2 милях. Здесь-то (29 окт.<ября>) получил он известие об измене Мазепы. На другой день Менш.<иков> и Галицын подтвердили ему то изустно.
В воинск.<ом> совете положено было взять Батурин. Меньшиков туда пошел. Петр, не получая уже 6-ую неделю писем от Апр.<аксина>, писал к нему, жалуясь на сие и предписывая шведов к Польше не пропускать; если же неприя.<тель> пошел уже к Риге, то за ним бы уже не следовать, потому что у Риги стоит шв.<едский> ген.<ерал>-м.<аиор> Шкит с 6.000; что Апр<аксин>у уже не под силу. Репнин имел указ соединиться с Апр.<аксиным> в Белоруссии.
Между тем Петр получил от Апр.<аксина> известие о том, что Либкер разбит. Петр благодарил Апракс.<ина> и известил его о измене Мазепы, 21 год верного и при гробе ставшего предателем. Кн. Долгорукому на Дон пишет: "слава богу, что в замысле его и пяти человек нет".
Вен.<ецианская> ист.<ория> говорит: Либкер, думая в Ингерманландии отомстить урон Карла, пошел противу Брюса, но 16 окт.<ября> был разбит и потерял до 2,000. После чего со стыдом и возвратился.
Петр повелел архиер<ея>м киевскому, черниговскому и переяславск.<ому> быть в Глухове, а сам с полковн.<ика>ми черниговским, стародубским, нежинским и переяславским поехал в мест.<ечко> Воронеж.
Меншик.<ов> прибыл к Батурину. Он нашел ворота заваленными землею. Сотник Маркович, отряженный для увещевания мятежников, едва не был ими убит. Кн. Галицын. вслед за ним подъезжавший к городу, принужден был отъехать, сопровождаемый выстрелами через реку Сейм. В тот же день вечером прислали они к Менш.<икову> для истребования 3-х суток на размышление. Сие было отвергнуто. Мятежники стали стрелять по княжеской квартире. Тогда приказан приступ. Батурин был взят и разорен до основания; предводители захвачены.
Петр узнал о сем в Воронеже, а 5 ноября прибыл в Глухов. Стародубский полковник, слабоумный Скоропадский, вольн.<ыми> голосами избран в гетмана. Сам Петр вручил ему булаву etc.
8-го прибывшие архиереи предали Мазепу анафеме; персона его повешена.
10-го казнен Чечель и проч.<ие> батуринские мятежники. Карл и Мазепа рассеяли вновь манифесты. Первый, описывая черными красками Петра, звал Малороссию к старому, верному их гетману; второй , описывая жестокость Петра при взятии Батурина, и объявляя Малороссии намерение царя лишить их свободы, повелевает листы свои читать по церквам. Сверх сего рассеяны были по России возмутительные письма, напечатав оные в Гданске.
Петр отвечал манифестом. Возмутительные письма приказано (ук.<аз> от 15 янв.<аря> 1709 <года>) приносить в судебные места, а разносителей ловить. Скоропадский возразил универсалом на клеветы Мазепы. Многие из сообщников Мазепы оставили его; между прочими миргородский полк.<овник> Апостол. Города прислали к Петру своих депутатов; мужики приносили русскому начальству письма Мазепы; даже нападали на шведов etc.
Киевск.<ий> губ.<ернатор> кн. Галицын, из К.<иево>-Печ.<ерской> лавры и из Бел.<ой> Церкви взял в казну сокровища Мазепы.
Петр меж тем повелел из Ингрии прислать наскоро в Москву 8 полков, звал его <адмирала Апраксина> в Воронеж (какой?), писал о пров.<изии> и деньгах, нужных в Азов, повелевая о том писать цыфирыо.
Карл овладел силою городами Гадячем, Прилукою, Лохвицами, Лубнами etc. и в них расположился.
Зима была жестока. Шведы терпели великую нужду, - чему виновен был и Мазепа, свезший весь провиант в укрепл.<енные> места, подпавшие в руки русских.
Петр между Путивля и Михайловки определил ввести в Полтаву 5 батальонов при полковнике Келине. Из Лебедина (в жестокую стужу) ездил в мест.<ечко> Веприку (где было 1500 русск.<ого> гарниз.<она>, а около стоял Рен), отселе Петр осмотрел Гадяч , занятый 3 полками шв.<едскими>, и, возвратясь в Лебедин, в воинск.<ом> совете положил: большей части войска идти к Гадячу, а Алларту к Ромну (где стоял сам король). Буде король не пойдет на помощь к Гадячу, то Алларту не приближаться к Ромну; буде же пойдет, то нашим от Гадяча отступить, а Алларту занять Ромну. Ромна была занята. Сие было в декабре, в жестокие морозы, когда и птицы мерзли в воздухе.
Около 100 человек наших заморозили себе руки и ноги, но Карл, двои сутки простояв в степи, потерял до 4,000. (Таубертова рукопись).
Карл, не нашед никого под Гадячем, осадил Веприк и взял оный по троекратному приступу, потеряв 3 полковников, 43 об.<ер>-оф.<ицера>, 1200 ряд.<овых>. Кроме ран.<ены>х, в числе коих был его фельдм.<аршал> Рейншильд и ген.<ерал>-м.<аиор> Штакелберх.
Петр писал к Апраксину, чтоб он уже в Украйну полков не посылал, коих требовал он при начале Мазепиной измены. Он не думал, чтоб зима прошла без главного сражения (а сия игра в божиих руках), и повелевал полкам для удобного поворота быть в Москве, на полдороги от П. Б. до главной квартиры. Он звал Апраксина в Воронеж; тоже и кн. Долгорукова.
Гвар.<дии> поруч.<ику> Ушакову приказал Петр податься ближе к Лебедину. Потом повелел ему следовать к Нидрегайлову, к ген.<ералу> Алларту и быть там 15 дек.<абря>, а <к> 19-ому <числу> с полком Рязанова прибыть к Петру.
Тогда же, по просьбе корон.<ных> гетм<ан>ов польского к литовского, Петр послал в Польшу противу Лещинского, Сапеги и Красова - фельд.<маршала> лейт.<енанта> Гольца. Узнав из перехваченных писем, что Карл и Мазепа звали Станислава. Петр сказал: "желал бы я, чтоб и он подоспел, тогда бы угостили мы трех королей".
Король шв.<едский> стоял между Ромна и Гадяча. 26 дек.<абря> Петр прибыл в Сумы с гвар.<дией> и с полками Ингерманл.<андским> и Астрах.<анск>им.
Шведск.<ий> обер-аудитор, отпущенный на честное слово, явился к королю с предложением о размене пленных. Граф Пипер и другие шв.<едские> министры, без ведома короля, говорили с ним о мире. Аудитор на счет пленных возвратился ни с чем; а о переговорах донес государю.
Петр, желая мира, велел Головкину переписаться с Пипером, требуя одного П. Б. с Ингрией и Нарвы, за что и обещал вознаграждение. Карл гордо отказал, повторяя прежний свой отзыв.
Петр получил сей ответ в Троицкой крепости и писал о том Апр.<аксин>у.
(15 янв.<аря> 1709 года>) указ о обучении поповских детей в греч.<еских> и лат.<инских> школах, а безграмотных на отц.<овское> место не ставить и никуда кроме военной службы не принимать.
Ворон. верфь перенесена в Тавров, и противу бунтовщ.<иков> выстроена кре<пость> Павловская, около которой велено насадить винограду.
Указы 1708 <года> (20)
О содержании в городах и уездах на кружечных дворах добрых водок, простых вин etc. и о посылки из Ратуши для осмотра посыльщиков.
Об отдаче на откуп (по <укaзaм> 705 и 07 <годов>) в волостях и селах, сборов кабацких и таможенных etc.
О писании откупщиков бурмистрами.
О непродаже вина в ведра<х> etc. под страхом конфискации всего имения.
Разные постановления, до продажи вина касающиеся.
Иностран.<ных> резидентов и посланников ведать в одном Посольском приказе.
NB о рекрутск.<ом> наборе (c 20 дв.<оров> 1) от 20 - до 30 лет-с московск.<ой> губернии, и с город.<ов> во 100 верст.<ах> от Моск<вы> - с 10 двор.<ов> - с платьем, хлебом и с рублевыми деньгами (?).
NB NB о учинении 8 губерний etс.
1709 (до Полтавск.<ого> сраж.<ения>).
1709.
Петр праздновал новый год в Сумах.
Перехвачено было еще письмо Мазепы к Лещинскому, в коем, именуя себя рабом и подданным польск.<ого> короля, он умолял его слезно поспешить к ним на помощь. Петр повелел письмо перевести и рассеять. Он послал ген<ера>лов Гулиц и к.<нязя> Галицына для отрезания Лещинского от нашей границы. Они отправились в конце марта из Киева с 5,800 пех.<оты> и 3,600 драг.<ун>; Станислав, с воинск.<ого> совету, положил на них напасть, а потом и на противных <себе> гетманов. Войска сошлись у Подкамня. Не дождавшись шв.<едской> пехоты, предводители польс.<кого> и лит.<овского войска> пошли в атаку. Русские через пол-часа сбили их и потом ударили на шв.<едскую> пехоту и обратили в бег, убив до 400 чел.<овек>, взяв 14 штанд.<артов> etc. - У нас убито 25 чел.<овек>.
Карл в следствии того был отрезан от Польши, из которой не мог он уж получать даже и известий.
В начале января король пошел к Красному Кусту. Петр, известясь о том через Ушакова и ген.<ерал>-м.<аиора> Гейшина, сделал свои распоряжения.
Петр, посылая в Ковно к Репнину гвард.<ии> маи.<ора> князя Долгорукова (усмирителя булавинского> бунта), повелевает:
1) чтобы для зимнего похода готовы были запасы.
2) чтоб отряд, что в Друе, стал между войском Репнина и Боура, дабы удобнее соединиться и обще идти к Митаве,
3) чтоб запасы и тут были готовы,
4) из оного отряда полк поплоше послать в Друю на смену.
Долгорукий отправился с изустными поручениями, понудителем царских повелении ( Гол<иков> ).
Апраксину в Воронеж Петр писал, что шведы пошли к Днепру, и повелевает не терять сего от бога данного времени для приуготовления в П. Б. судов etc.
Из Ахтырки писал он к нему же, что по слухам шв.<еды> намерены к Воронежу. Петр для сего повелевает все корабли (недостроенные?) спустить и свести в Тавров, а там снова их на лодки поставить и доски отобрать; в Москву пишет он о точном наблюдении солнечного затмения (что будет видимо в Воронеже) etc., о булав.<инском> бунте: что в Азове пойман протопоп, оказавшийся его соучастником etc. О садовнике с цветами из Москвы в Воронеж etc.
Из Ахтырки Петр с Меншик.<овым> поехал в Белград.
Карл напал на 2 полка ген.<ерал>а Рена (Ronne), стоявшего между Городенка и Красного Куста с 10 полками. Они отступили. Между тем Смолянский рейтарский полк наехал на наших гренадеров и пеших драгунов, стоявших во рву за засекою. Он был разбит и подоспевшие шквадроны гнали его до Кр.<асного> Куста. Сие было с леву Городенка; с права Карл сам шел атаковать Рена с тыла, но он был отбит с потерею. Король чуть не попался в плен. Мельница, где он находился, окружена была нашими драгунами; наступила ночь, все его войско кинулось его выручать и принудило наших отступить.
Карл потом, сожегши несколько городов и деревень, пошел к Опошне. Скот и пров.<иант>, собранный им, был у него отбит у самой Опошни.
Шерем.<етев> с Преображ.<енским> полком, с 3 пехотными и 10-ю конными пошел противу ген.<ерал>-м.<аиора> Крейца. 14-го февраля отрядил он ген.<ерал>-м.<аиора> Бема с 2 батал<иона>ми преображ.<енскими>, с полк.<ом> астрах<ански>м, и с 2 ротами гренад.<ер> к мест.<ечку> Рашевки, подкрепив их 5-ью полками. Бем атаковал полковника Алфенделя, командовавшего 1 полком драг.<ун> и 150 пехоты. Они выстроились за тремя рядами рогаток, но были выбиты и прогнаны в Рашевский Замок: наши вошли вместе с ними. Алфендель был взят в плен с 9 оф.<ицерами> и 91 ряд.<овым> и 48 не-служащих. Освобожден был один из наших маиоров; взяты 2 знамя, весь багаж и всю конюшню Рейншильда и других; до 2,000 лошадей. Гв.<ардии> маиор Бартенев и капит.<ан>-поруч.<ик> Карачаров умерли от ран, здесь полученных, ранены 3 оф.<ицера>, 3 серж.<анта> и 73 салдата; убиты 1 оф.<ицер>и 15 ряд.<овых>.
Сей Альфендель был у кор.<оля> Августа ген.<ерал>-маи<ор>ом и вступил в службу к шв.<едскому> к.<оролю> полковником (Ч. II писем Шерем.<етева>).
Петр избегал главного сражения; Карл отлагал оное до прибытия помощи из Польши и из Крыма. Но крымские татары остановлены были повелением султана; и от Польши король был отрезан. Шв.<едский> ген.<ерал> граф Дона, приняв на себя звание брандебургского посла, поехал было к Карлу; но был схвачен и привезен в Киев.
Петр, подтвердив, как Шер<еметев>у, так и всем генералам, стараться изнурять шв.<едские> войска, избегая главного сражения, 12-го февраля с Менш.<иковым> уехал в Воронеж, куда и прибыл 14-го. Главным намерением его было вооружением сильного флота удержать Турцию и татар от союза со шв.<еда>ми.
Кош.<евой> ат.<аман> Костя Гордеенко (у Голикова Костин) привел своих запорожцев к Мазепе; перед сим в мест.<ечке> Царичевке напал на наш отряд, убив до 60 салдат и захватив до 15. Но был прогнан, потеряв 700 казаков. Гордеенко представил пленных королю в Будишах, присягнул ему со своими старшинами, получил в награду по 20 талеров (Голик.<ов> ефимков) на казака. Мазепа назначил им жалования по 10 тал.<еров> в месяц (?).
Гордеенко вскоре был схвачен, во время его наезда. Он засел было между камней, но полк.<овник> Болтин вытеснил его оттуда, Гордеенко, покрытый ранами, попался в плен, и ему отрубили голову.
Петр в Воронеже занимался кораблестроением. Во время Голикова хранился еще в Воронеже маленькой образц.<овый> военн.<ый> корабль, сделанный его собств.<енными> руками.
Гoc.<удapь> повелел заготовить в Москве во всех приказах, а в городах всем бурмистрам, книги и ведомости сборам хлебенным, денежным etc., дабы в будущем 1710 году все aoбернаторы и воеводы по оным книгам приняли города в ведение свое.
NB (Смотри в Голик.<ове> объяснение, данное на сие Курбатову. Ч. III-81).
7 апреля (при вскрытии рек) Петр отправил Меньшикова в армию, а 8-го спустил готовые корабли: 80-ти пушечн.<ый> Орел; 2-70-ти пуш.<ечных.> да 50-ти пуш.<ечный>, 1 - и яхту. В тот же день ездил в Тавров осматривать корабли.
9-го апреля с Апр.<аксиным> Петр отправился Доном в Азов на двух бригантинах и на итальянск.<их> скампавеях. Он прибыл при пушечн.<ой> пальбе. Там осмотрел он работы и взял праздник пасхи. Тут получил он от Меньшикова следующее известие:
11 апреля Карл отрядил ген.<ерал>-м.<аиора> Круза с 4,000 шв.<едов> и с 3,000 запорожцев, при 4 пушк.<ах> противу нашей конницы к мест.<ечку> Соколну (где стоял ген.<ерал> Рен). Неприятель ее обошел; но она предупредила атаку. После жаркого сражения шведы были сбиты и оставили на поле 800 уб.<итых>, полк.<овника> Гильденштерна и неск.<олько> офицеров: при переправе же через Ворсклу погибло множество, особливо запорожцев, 4 пушки были взяты. Мы потеряли не более 50 чел.<овек>. - Два неприят.<ельские> ротмистра с 3 хорунгами волошскими передались к нам.
Малороссийские козаки и мужики вредили также неприятелю. Ген.<ерал>-маи.<ор> Крейц при переправе через Псол принужден был несколько возов и весь скот свой потопить и едва ушел с Мазепиным имением и с остальным багажем. Полковн.<ик> Яковлев взял Переволоченскую крепость, занятую запорожцами, сжег оную, порубил до 1,000 чел.<овек>. Отряд донск.<их> казаков под Керебердою разбил также запорожцев, табором их овладел и слободу сжег, выжил шведов из Решетиловки и переколол многих при их переправе через Псол. - Беглецы умножились в шв.<едском> войске.
26 апреля Петр, отпустя Апр.<акси>на в Воронеж, сам на двух бригантинах пошел в Троицкой.
Отселе писал он Апр.<аксин>у, жалуясь на упущение тамошних работ: пишет о размене пленных (подробно), о Некрасове, отрядившем 1500 казаков для грабежей вверх по Дону. Если нет ему дела в Воронеже, то бы ехал он в Москву и в Ингрию, если услышит что-нибудь в намерении неприятеля; приказывает сделать медаль золотую с каменьями ценой в 300 р. с персоной нашей на одной стороне, а с другой - Троицкой гаванью (с надписью: "дана за труды Матвею Симонтову"). Наконец уведомляет его о взятии к разорении Запор.<ожской> Сечи (Яковлевым?).
Шер.<еметеву> предписывает в письме в то же время не допускать шв.<едов> до овладения Полтавою.
Из Троицка ездил Петр в море за Миус - с дороги писал он об.<ер>-коменд.<анту> воронежскому Колычеву о караблях etc.
9-го мая возвратился в Азов. Здесь получил он от Меншик.<ова> след.<ующие> известия:
В воинск.<ом> совете положено было атаковать шв.<едов> при мест.<ечке> Будищах. Ген.<ерал>-пор.<учик> Белинг, гeн.-м. Шомбург и ген.<ерал>-кварт.<ирмейстер> Гольц были отряжены. Гольц, переправясь первый через Ворсклу, напал на 500 шв.<едов>, засевших в укреплении, и вытеснил их. Противу Гольца Карл выслал 3 конн.<ых> и 2 пех.<отных> полка; но он их разбил и прогнал. Шв.<едов> убито 600 чел.<овек>, взято: 1 маи.<ор>. 9 oб.-oф.<ицеров>, 150 ряд.<овых>, 2 пушки, 1 знамя да освобождены неск.<олько> сот малороссиян (Феоф.<ан., стр.> 198).
Запорожские казаки (между прочим) разбили когда-то греч.<еский> караван, за что, по требованию Порты, Петр заплатил 100,000 ефимк.<ов>. - Когда избран был Скоропадский, то Петр послал к ним офицера (?) <и> от нов.<ого> гетм.<ана> посланца, и архимандрита с увещаниями и с деньгами. Казаки чуть их не убили. После смерти Гордеенки они укрепили Сечь, но Яковлев взял ее, потеряв 300 чел.<овек>.
Петр получил известие, что Полтава осаждена, что Карл несколько раз уже приступал к городу и в сильной блокаде его держит и 31 мая по почте поехал в армию.
Мазепа уверял Карла, что взятие Полтавы привлечет к нему Малороссию. В ней заготовлены были магазейны, (в коих шв.<еды> нуждались). Взятие Полтавы открывало королю сообщение с поляками, казаками и татарами и дорогу в Москву. Карл не сумневался в своем счастии, в коего он всегда верил (по наущению Фрелинга, замечает Голиков, веровавшего в предопределение).
Нам необходимо было усилить Полт<авск>ий гарнизон. Меншиков принял это на себя. Воинск.<ий> совет положил сделать диверсию. 7-го мая ген.<ерал>-м.<аиор> Белинг отправлен вниз Ворсклы, дабы обойти неприятеля к Опошне. Меншик.<ов> с остальным войском пошел прямо на неприятеля, стоявшего за Ворсклою в укреплении. В ту же ночь были сделаны 3 моста. Беллинг должен был, когда Меншиков переправится, наступить на Опошню. Репнин стоял в резерве для сикурсу.
7-го мая на рассвете пехота перешла через мосты, а конница вплавь; и все устремились на укрепление (в коем было 4 эскадр.<она> и 300 чел.<овек> пехоты>). Наши холодным оружием вытеснили их, обратили в бег и гнали до самой Опошни. К ним на помощь выступили 3 конн.<ых> и 2 пех.<отных полка>. Русские и сих побили и обратили назад. Неприятель зажег предместия и ушел в Замок. Но Беллинг не мог подоспеть, и Менш.<иков>, увидя, что сам король из Будищ с 7 полками спешит к Опошне, в порядке стал отступать. Уб.<ито>: 600 шв.<едов>, взяты 2 пуш.<ки>, 300 ряд.<овых> etc. Наших убито до 600 же. Цель сражения была исполнена: бригадир Головин в виду неприятеля ввел в город 900 салдат. Карл тогда произнес: "вижу что мы московитян научили воинск.<ому> искусству!"
Потом вс° наше войско приступило к Ворскле и стало против Полтавы (за рекою) и неприят.<ельского> лагеря.
17-го мая стычки у мосту, укрепленного редутом и пушкою. В то же время вылазка: непр.<иятель> из апрошей вытеснен и гнан до самой реки. Между тем из наших шанцов картечь прогнала непр.<иятеля> из форпостов - мы в неск.<ольких> шагах от моста днем сделали редут. Ночью вс° наше войско спокойно работало, а волохи наши, переправясь, увели до 2,000 лош.<адей>.
Гольц с 1,500 драг.<унами> в Польше разбивает бобруйскаго старосту Сапегу, начальст.<вовавшего над> 5,000 регул.<ярного> войска (не считая не-регул.<ярное>).
4-го июня Петр прибыл из Троицка, степью на Бахмут, Изюм и Харьков.
Петр осмотрел вс° - и повелел Рену с конницею переправиться через реку и, спешив 2 драг.<унские> полка, поставить их в засаде в лесу, а потом отрядить до 500 др.<агун> и всю нерегул.<ярную> конницу к неприят.<ельском>у обозу, дабы выманить неприят.<еля> на засаду. Рен исполнил сие в точности. Король с 6 полками ударил на наш отряд и гнался за ним до засады. Тут шв.<еды> были приняты живым огнем, приведены в беспорядок и прогнаны. Рен переправился без всякой потери.
Пленный у шв.<едов> подполк.<овник> Юрлов из Старого Санжарова известил государя, что при них войска не много. Петр отрядил к Санжарову генер.<ал>-поруч.<ика> Гейншина с отрядом драгун. Юрлов взбунтовал русских пленных. Они разбили свои колодки, побили оными стражу, вышли из своей тюрьмы, а в сие время Гейншин взял и город. Петр пожаловал Юрлова полковн.<иком>.
В воинск.<ом> совете положено освободить Полтаву, без генер.<ального> сраж.<ения>, приближаясь к ней апрошами, и 16-го июня начались работы. Но шведы своею поперечною линиею до того нас не допустили, да к тому же реки и болота были препятствиями.
Осажденные письмами, бросаемыми в пустых бомбах, дали знать, что у них недостаток в порохе, и что неприят.<ель> уже вкопался сквозь вал и в полисад.
Петр собрал Совет 16-го июня. В нем положено, перешед реку, дать генеральн.<ое> сражение, как единственный способ освободить город.
За два дня до сего сражения Петр писал Апракс.<ину> о подробностях, относящихся к морской службе, о намерении своем напасть на Нарву, понеже П. Б. и Котлин довольно отведал, и хорошо укреплен etc.
19-го июня Петр со всею армией пошел вверх от Полтавы по реке Ворскле к посту Рена. 20-го переправился - и повелел делать фашины; потом стал ближе, за 1/4 мили от шв.<едского> лагеря. Ночью сделан ретраншемент; кавалерии Петр повелел стать на прав.<ой> руке между лесом, и той же ночью перед нею сделано 10 редутов, (а 4 недокончены). Сии редуты снабжены войском и пушками и поручены бригад.<иру> Айгустову.
25 <июня> Карл осматривал сам наш лагерь, ранен был в ногу etc.
26 Петр осматривал положение мест, располагая план сражения. Но Карл его предупредил.
1709 <год>.
(Вторая половина).
Полтавское сражение (по Голикову)
Полтавское сражение
27 июня до восхождения солнечного неприятель тронулся, с намерением атаковать нашу конницу, и для того думал прежде овладеть редутами, но пушки оных от правого неприятельского крыла оторвали 6-ть батальонов пехоты и несколько десятков эскадронов конницы и понудили их уйти в лес. Главная шведская армия пробивалась сквозь редуты, наша конница сбивала неприятельскую (взяв 14 штандартов и знамен). Неприятель беспрестанно подкреплял свою конницу, а нам сие делать было невозможно; предводитель оной, храбрый Рен, ранен был в бок. Петр повелел Боуру (заступившему Рена) отступить с права от нашего ретраншемента, с наблюдением, чтоб гора была у него во фланге, а не назади (дабы неприятель не мог утеснить ее под гору). Боур стал отступать, а неприятель его преследовать, Тогда шведы очутились под огнем нашего укрепления и приняты были пушками во фланг. Они отступили на пушечный выстрел и выстроились в боевом порядке.
Петр меж тем отрядил Меншикова, Гейншина и Ренцеля с 5 полками конницы и 5 батальонами пехоты противу отступившей в лес кавалерии (от наших редутов). Неприятель был порублен. Генерал-маиор Шлипенбах сдался, а генерал-маиор Розен отступил к полтавским апрошам.
Петр отправил Меншикова и Рейнцеля с повелением атаковать шанцы шведские и Полтаву освободить. Меншиков наехал на 3.000 отряд (резервный), стоявший позади правого шведского крыла у леса. Меншиков их атаковал и разбил, и возвратился к Петру, поруча Ренцелю довершить остальное.
Розен по приближению Ренцеля ушел с 3 бывшими с ним полками в свои крепости и окопы. Но русский генерал его атаковал, и Розен сдался.
Тогда Петр вывел из укрепления свою армию и выстроил ее следующим образом: корпус армии стоял в двух линиях, третью (6 полков) оставил назади в укреплении при генерал-маиоре Гинтере; конница стояла на крыльях на правом под командою Боура, на левом Меншикова. Артиллерией управлял генерал-поручик Брюс. 3 батальона при полковнике Головине стояли на горе у монастыря для сообщения с городом. 6-ть полков драгунских при генерал-маиоре Волконском - между малороссийским войском и нашим для сообщения с Скоропадским и в случае нужды для сикурса главному войску.
Петр объехал со своими генералами всю армию, поощряя солдат и офицеров, и повел их на неприятеля. Карл выступил ему на встречу; в 9-ом часу войска вступили в бой. - Дело не продолжалось и двух часов - шведы побежали.
На месте сражения сочтено до 9,234 убитыми. Голиков погибшими полагает 20.000, на 3 мили поля усеяны были трупами. Левенгаупт с остальными бежал, бросая багаж и коля своих раненых. Ушедших было до 16,000, а с людьми разного звания до 24,000.
В начале взяты в плен генерал-маиор Штакельберг и Гамильтон, генерал-фельдмаршал Рейншильд, принц виртембергский с множеством офицеров и тысяч солдат; 2,900 наших были освобождены. Пленные пригнаны в лагерь.
В шанцах взяты шведский министр граф Пипер с тайными секретарями Цыдельгельмом и Дибеном, весь королевский кабинет с несколькими миллионами денег, весь обоз и проч.
Карл, упавший с качалки, был заблаговременно вынесен и увезен к Днепру. - Он соединился с войском своим под Переволочною - тут оставил он его и бежал в турецкие границы с несколькими сот драбантов и с генералами Лагерскроном и Шпаром.
В полтавское сражение король имел 31 полк, свою гвардию, лейб-драгунов, лейб-регимент и драбантов, волохов, запорожцев и мазепинских сердюков 2,000. Всего более 50,000, одних шведов до 40,000. Наших было более, но вс° было решено первой линией (10,000 войска). Мы потеряли бригадира Феленгейма, полковника его Лова и Нечаева, 37 штаб и обер-офицеров, 1305 унтер.<-офицеров> и рядовых. Ранены Рен, бригадир Полонский, 5 полковников, 70 штаб и обер-офицеров и 3,214 унтер-офицеров и рядовых.
Петр пригласил несколько генералов к себе обедать, отдал им шпаги и пил за здоровье своих учителей. Шведские офицеры и солдаты также были угощены и проч.
В тот же день послал он Гольцу приказ всячески не допускать короля соединиться с польским его войском и пересек рассылкою легких войск все дороги из Турции.
Князь Голицын и Боур преследовали бегущих. На другой день Петр послал к ним в помощь Меншикова и занялся погребением убитых офицеров особо, рядовых в одну общую могилу. Войско стояло в строю. Полковые священники отпевали тела. Петр плакал и сам при троекратной стрельбе бросил первую горсть праха, 29-го, день своих имянин, Петр угощал опять пленников, а 30-го отправился в след Меншикову и прибыл в Переволочную. Уже неприятель без бою отдался Меншикову, имевшему не более 9,000. Число сих пленных было 24,000. Петр повелел выдать им провиант. Узнав от Левенгаупта о бегстве короля в Турцию, он отрядил бригадира Кропотова и Волконского вслед за ним по разным дорогам. Запорожцев взято в Переволочной 220; прочие разбежались, иные утонули в Днепре, не многие ушли с Мазепою. Потом Петр возвратился в Полтаву.
Меншиков пожалован в фельдмаршалы, Шереметев. Репнин, Голицын и Долгорукий и проч. деревнями; граф Головкин канцлером, барон Шафиров под-канцлером; сей же Долгорукий и боярин Мусин-Пушкин - тайными действительными советниками. Репнин, Брюс, Рен, Алларт, Ренсель - орденами (?), штаб и обер-офицеры портретами царя с алмазами, золотыми медалями; все рядовые годовым не в зачет жалованьем и серебряными медалями; иностранцам большею частию даны деньги; в том числе полтавский комендант полковник Келин - он произведен в генерал-маиоры - получил портрет с алмазами и проч. -
Пленным определено содержание (?).
Запорожцы, взятые в Переволочной и явившиеся потом с повинною, (вопреки указам) были прощены. Старшины отосланы были без наказания в Сибирь на поселение, а начальники обращены в поселяне.
Петр по просьбе своих генералов принял на себя чин генерал-поручика (дабы чрез чин не быть произведену).
Мазепа перешел за Днепр прежде короля. Взято пушек 22, гоубиц 2 и мортир 8. Артиллерия шведская в разных сражениях уменьшена была.
Карл прислал Мардофельда в Полтаву под видом некоего комплимента (Голиков), но он был задержан, ибо не имел ни письма, ни паспорта. Открылось потом, что Карл присылал его с предложением о мире, на тех условиях, кои предлагал Петр. Ему отвечали, что уже поздно, однако отпустили с тем, чтоб за него отпущен был кто-нибудь из наших знатных пленных и с новыми мирными условиями. Сей Мардофельд под Калишем взят был в плен и освобожден по просьбе Августа. Он имел дозволение говорить с Пипером в присутствии Шафирова, по просьбе коего отпущен Цидельгейм, дабы обще с шведским сенатом старались они о мире.
***
В самый день сражения Петр уведомил Апраксина и других (or 9 и 10-го июля) о своей победе. Колычеву в Воронеж писал, чтоб он уведомил о том товарищей царя Косенца и Ная; в другом письме к нему же, что в Коротояк отправлены будут 3,000 шведов, и когда на Середе начнется крепость, то бы их на работу употребить. Апраксину (от 9 июля): полагая, что тою осенью к Выборгу приступить нельзя будет, полагает осадить Ревель, для того приказывает в Нарву из Петербурга доставить пушки и проч. - Повелевает ему достать Корелу, ибо в оной водяной путь невозбранный и проч. -
13 июля Петр отступил от Полтавы в Решетиловку за духотою от мертвых тел и стояния двух армий. Тут повелел он пленным шведам экзерсироваться в его присутствии, предал суду изменника бригадира Мильфельса, которого и расстреляли. Петр писал опять Колычеву о чертеже и проч., о кузнецах и проч., посылая ему и г-дам Козенцу и Наю по шпаге шведской, и уведомил, что 3,000 шведов уже посланы при полковнике Нелидове. Замечательна последняя статья по резолюции на вопросы Колычева: на каждого корабельного мастера возложив по части, прибавляет он: - кроме моей доли.
Мастера Скляева, находившегося при сражении, произвел он в капитаны (морские) - он объявляет Колычеву за тайну о будущей морской кампании, и приказывает, чтоб 4 или 5 кораблей были бы готовы.
Петр отрядил Шереметева для осады Риги, со всею пехотою и частию кавалерии, а князя Меншикова в Польшу с большею частию конницы, дабы выгнать Красова и Лещинского, соединясь с Гольцом. Репнин оставлен на границе для наблюдения татар, турков и казаков. Пленных (знатных) отправил он в Москву, а простых по городам, и с Меншиковым и со многими министрами и генералами прибыл в Киев 22 июля.
Здесь он узнал Феофана Прокоповича, ректора киевских училищ. Речь его понравилась Петру, и он принял его в свою особую милость. Он занемог, но не оставил своих упражнений, писал отцам убитых утешительные письма и проч. Колычеву с мастерами велел быть в Москве к декабрю и проч. Курбатову приказал, когда губернаторы и воеводы съедутся в Москву в конце года, то быть там и бурмистрам по одному человеку с города.
Петр запрещает Апраксину раззорять Финляндию, ибо нам же придется раззоренное исправлять; надеется на мир и ходатайство Цидельгельма, повелевает погодить идти в Корелу, надеясь сам подоспеть к Ревелю - около 14 сентября быть к Нарве, оставя в Кроншлоте и на Котлине 1000 человек, в Петербурге 2 или 1500, в Шлиссельбурге 500, в Нарве 600, в Пскове и Новгороде ни чего и проч.
Апраксина с флагманами произвел Петр в шаут-бенахты. Петр благодарил его из Киева от 13 августа (смотр. Голик. Ч. III-131).
Отпустя в Польшу Меншикова, Петр 15 августа выехал из Киева и 24 отобедал у Гольца. Лещинский и Красов уж бежали в Померанию. Сначала они рассеивали ложные слухи о полтавской битве: наконец, Лещинский в Померании отказался от короны. Польские вельможи отовсюду съезжались к Петру с поздравлениями. Яблоновский, Дзялинский и Щука оставили Лещинского и прибегли к Августу, которого Петр объявил законным королем. Август с 14,000 саксонц.<ев> вступил в Польшу, рассея манифест, в коем отречение свое представлял не действительным, яко принужденное и без согласия Речи им данное вопреки своей присяге, и объявил, что он вновь вступает в права свои, по требованию Петра и проч. Он послал великого конюшего и Фицтума к Петру, приглашал его в Торунь и повторил ту же просьбу, не доехав до Кракова.
7-го сентября Петр из Люблина прибыл в местечко Сольцы и осмотрел войско Синявского. Здесь получил он третье приглашение Августа чрез Флеминга, а от прусского короля чрез камергера фон-Камкена. Петр обещался обоим.
Петр в Сольцах к 20-му сентября велел сделать 10-ть судов, на коих весною отправился в Торунь. Конюший Фицтум и ген.-фельдмар.<шал> <Флеминг> были при нем в гребцах и конвое. Вятский полк при кн. Алексее Голицыне.
Петр между прочим послал Апраксину манифесты Августа, дабы оные доставить Либкеру и Кастюртейну и проч.
Кн. Голицыну повелевает быть с войском своим к Ковну и уведомляет, что идет вслед за Красовым.
Гвар.<дии> подполк.<овнику> Долгорукому, чтобы он с виленских жидов доправил штрафу 20,000 еф.<имков> за то, что обещались от себя посылать шпионов и солгали; и взять под стражу 40 или 50 лучших, пока не заплатят.
Карл бежал к Очакову, но его туда не впустили; русские его преследовали живо: 1) Переяславский полк Томора (Тамара?) первый нагнал его, взял в плен генерал-аудитора, ген.-кр.<игс>-комиссар<а>, 3 офицер.<ов> и 60 рядов.<ых>. 2) В Велиже взято 8, убит.<о> 30. 3) Бригадир Кропотов убил до 200 и взял 260 (в том числе ген.<ерал>-ауд.<итора>). 4) Генерал-маиор Волконский догнал короля при Днестре. Король успел переправиться с малым числом и остальные 200 чел. были убиты, в плен взяты 4 оф. и 209 ряд., многие перетонули. Король приехал в Бендеры. Паша принял его с пушечной пальбою. На другой день король послал в Константинополь Неугебаура.
23 сентября Петр прибыл в Варшаву. Паны и между ими великий канцлер князь Радзивил и епископ луцкий приняли его пушечною пальбою. Петр остановился в доме маршала Белинского до ночи: ночевал на реке, 24-го утром в сопровождении польских вельмож отправился в Торунь.
26-го за пол-мили от сего города встретил его Август на двух прамах. Король при встрече с царем смутился и изменился в голосе и в лице. Петр, поздравляя его, сказал ему, что прошедшего поминать не должно, что он знает, что за необходимость заставила короля поступить вопреки собственной пользы; но между тем Петр имел на себе ту самую шпагу, которую Август подарил Карлу XII. Оба государя обедали вместе на речке, и въехали в Торунь верхами при пушечной пальбе. -
Вс° войско саксонское и мещанское стояло под ружьем. Петр до 5-го часа ночи пировал у короля; король, его министры и генерал с драбантами проводили его до дома, где король, дождавшись его выхода, кричал ему виват.
28 сентября в день Левенгауптской баталии король обедал у Петра, пили за здравие обоих государей при пушечной пальбе из крепости и стрельбе выстроенного войска.
29-го и 30-го Петр и король занялись возобновлением союза, нарушенного Алт-Ранстадским трактатом. В Торунь приехал и датский посланник барон фон-Ранцов с поздравлениями и предложениями к заключению настоящего и общего союза. Петр повелел российскому министру при датском дворе князю Долгорукову заключить оный. В Торуне сверх сего заключен общий оборонительный трактат с королями прусским, польским и датским, после чего Петр и Август объявили Регенсбургскому имперскому собранию, что, ежели дозволено будет шведскому войску над союзниками учинить военное действие или вступить обратно в Польшу, то Петр по праву войны будет гнать неприятеля повсюду, где только его найдет - и требовал гарантии всей империи.
Петр писал Апраксину, чтоб он и датский посланник дожидались его в Петербурге; жалеет, что дела задержали его в Польше, и что время для взятия Ревеля прошло; повелевает оному одну блокаду (без артиллерии) и подводы распустить и проч., что бригадир Кропотов при местечке Чернявцах на остальных шведов напал (между ими и 500 запорожцев), побил их и перетопил в Пруте и проч.
Поляки, противники Августа, прибегнули к ходатайству Петра. Тогда же прибыл к Августу и турецкий посол с поздравлениями и с уверениями в дружбе и в добром соседстве.
10-го октября Петр отправился Вислою в Мариенвердер для свидания с прусским королем. Август провожал его 8 миль, до саксонского лагеря. Петр осмотрел войско и экзерсиции. Тут принял он бобруйского старосту Сапегу, главного мятежника, прибегнувшего к его заступлению. Он приехал по повелению Петра, обнадежив его прощением Августа. Таким образом Петр пригласил короля со всеми его подданными.
14-го октября Петр поехал рекою же, от Мариенвердера с полумили, 15-го на берегу Вислы встретил его король; оба с торжеством въехали в город в одной карете и остановились в том же доме. Они обедали за церемониальным столом. На третий день заключил и < особый > четвертый < оборонительный > союз.
19-го оба государя обедали у Меншикова. Граф Д. в своих записках говорит: "Je n'ai jamais vu boire plus de vin de Hongrie" и рассказывает анекдот о Рене: "Rцnne, Rцnne, mon ami! Dans un autre pays tu ne verrais pas de si tot une excellence". Петр подарил Фридерику шпагу, которую носил он под Полтавою, и, не смотря на то, что она была тяжела, длинна и неловка, король во вс° время носил ее на себе. Петр не пьянствовал и умел себя воздерживать. - Долгорукий при сем случае выпросил прощение за своего родственника (мнимого баварского посланника, смотри выше). Петр приказал присоветывать ему не вмешиваться более в политические сплетни, за которые впредь ему так дешево не отделаться. Votre maj. - s'il y revient, peut lui faire donner le knout. Петр заметил, что кнут слишком тяжкое наказание, и хотел дать почувствовать, что в России за вс° про вс° кнутом не дерут. Д. говорит о умеренности и благопристойности Петра и проч.
На сем обеде король пожаловал Меншикову свой орден и предложил о сочетании царевны Анны Иоанновны с герцогом курляндским, на что Петр и соизволил.
В Мариенвердере прибыл к Петру Флемин, и по молчанию его Петр догадался о причине его приезда, и сказал ему не обинуясь, что, быв оставлен всеми своими союзниками в самую опасную минуту, не обязан он исполнять условия трактата, ими же нарушенного, и что завоевания, им одним совершенные, ни с кем делить он не намерен, а всего менее с Августом и республикою. Дело шло о обещании Петра возвратить Польше лифляндские города, некогда ей принадлежавшие.
Петр меж тем предписал генерал-маиору Ностицу выбить шведов гарнизон из Эльбинга и город занять, а Меншикову расположиться на границе венгерской на зиму.
23 октября Петр отправился к Риге сухим путем. Вперед для угощения на станциях отправлен чрезвычайный посланник Кейзерлинг, два маиора и комисар. Петр поехал на Прешмарк, Бартенштейн, Отнюргенцы, Инстербург.
29 октября Петр прибыл на польскую границу, где свирепствовала моровая язва, по чему Петр принужден был делать большие объезды. С дороги писал он к русским начальникам о предосторожности противу язвы и легкомыслия поляков (письмо Петра к Ушакову 6 октября); об отправлении пленных к Серпухову (для торжественного въезда в Москву и проч. и проч.).
6 ноября Петр прибыл в Митаву. Чины Курляндии встретили его за городом, дворянство и городские бурмистры все верхами. Петр въехал в город верьхом.
9-го ноября прибыл он под Ригу, в лагерь Шереметева. - Около города все укрепленные посты были заняты; крепость же Кобер-шанец на западном берегу Двины была укреплена снова (шведы хотели было при его приближении оную разорить, но не успели) и названа Питершанец.
Петр осмотрел вс°, 11-го ноября при себе велел поставить мортиры на кетели, и сам бросил первые три бомбы, первая упала на кирку св. Петра, другая на болверг, третья в купеческий дом, потом с Шереметевым, с польским сенатором, троцким воеводой Огинским осматривал <положение> крепости; при проезде его мимо ветряных мельниц шведы выстрелили по нем из пушек. Петр повелел держать город в тесной осаде, а иначе его не добывать, потому что время уже поздное, что гарнизон велик, а крепость способна к сильной обороне, и что на низ спешить нечего, ибо нет ни малой опасности от шведов, а помощи быть неоткуда. Потом Петр отправился в Петербург, заезжая во все завоеванные города, и везде установил порядок.
Шереметев поручил осаду Репнину с 7,000 войска, а сам на зиму расположился в Митаве. В декабре уехал он в Москву.
23 ноября Петр прибыл в Петербург и занялся гражданскими делами.
В погребение странных и пришельцов заложил он церковь св. Самсона и повелел другую заложить и в Полтаве во имя Петра и Павла и того ж Самсона. Он дал указ о поспешении строений городских и увеселительных своих домов и садов; а знатному дворянству о каменных домах по плану, так же и пристаней и магазинов на островах С.-Петербурга и Котлине. Он своими руками заложил 54 пушечный корабль "Полтава" и 7-го декабря поехал в Москву дождаться Меншикова в селе Коломенском, так же и поляков и пленных; учредил порядок торжественного въезда наподобие римских триумфов и 21-го вошел в Москву при пушечной пальбе, колокольном звоне, барабанном бое, военной музыке и восклицании на конец с ним примиренного народа: здравствуй, государь, отец наш!
18 декабря родилась царевна Елизавета Петровна.
Указы 1709 года.
В сем же году изданы российская генеральная карта (Фишером) и специальные: 1) окольность Архангельска с остр.<овами> Солов.<ецким и Анзерским>, 2) окольность Астрахани с устьем Волги, 3) окольность Азова и другие, посвященные его величеству фон-Кейленом (Ежемес.<ячные> Академ.<ические> сочин.<ения>).
О чистоте улиц, о мостовой, о избрании на то десятских.
О определении двух перемен работников к петербургскому городовому строению по 20,000 челов.<ек>.
О пятом рекрутском наборе с 20 дв.<оров> по 1.
О исполнении духовной Флереза, хотя и не у крепостных дел писанной, ибо то учинено по неведению закона.
О вычете с писцов за прогульные дни по гривне на день.
Об отдаче на оброк покидных, пустых и отысканных земель.
О сборе с ульев и проч.
1710 <год>.
Петр праздновал новый год в Москве при пушечн.<ой> пальбе, огненн.<ых> потехах etc.
Он занялся расположением расходов и точным определением, откуда кому и на что получать приходы.
Армию положил он составить из 33 полков пех.<оты> и 24 кавал.<ерии> и 58,000 гарниз.<она>, кроме гвардии, ландсмилицкого корпуса, лифляндск.ого корпуса и морск.<ой> силы. - Полки назвались по имени городов, а не полковников, как было прежде.
Петр повелел сибирск.<ому> архиерею Филофею обращать в христианскую веру иноверные племена, что не зависит от царской власти, но от проповеди слова божия; а ново-крещан повелел обучать русской грамоте (Венец.<ианский> ист.<орик>: 40,000 и более были обращены).
Петр повелел (когда?) раскольникам нашить на спины платья четвероугольники из красного сукна с желтыми казырями. Они повиновались, и без всякого стыда являлись на бирже: торговать с иноземцами.
Всем христ.<ианским> вероисповеданиям Петр дозволил иметь в России церкви и избирать церковн.<ый> совет, не состоя под ведомством синода.
Петр, купцу Короткину, выехавшему из Голландии, приказал близ Москвы завести бумажную фабрику и часто оную посещал. Недавно, будучи там, получил он от одного помещика приглашение на медвежию травлю. Петр отвечал: "у меня есть и свои звери внешние и внутренние".
***
5-го января имел публичную аудиенцию Битфорт, чрезвыч.<айный> англ.<ийский> посланн.<ик>. - Вот что было причиною посольству:
В 1708 году наш посланник Матвеев получил приказание ехать в Голландию, был на улице остановлен заимодавцем и отведен в тюрьму. Матвеев, хотя и тотчас освобожденный с извинениями, выехал из Англии без отпускной грамоты и не дождавшись изъяснения на свой протест.
Витфорт от имени королевы, именуя Петра императором, извинился бессилием англ.<ийских> законов и уведомлял, что новым законом, утвержденным в парламенте, отныне посланники ограждены от подобных оскорблений etc. etc.
Титул цесарский или императорский дан был Петру, а <таковой же самый титул дали его величеству и> в Голландии при торжественном праздновании его победы.
В Сибири грек Александр Левондиад отыскал серебряную руду, и пожалована ему грамота на завод.
Петр писал воронежск.<ому> об.<ер>-коменд.<анту> Колычеву о строениях в Таврове etc.
3 января Толстой получил в присутствии султана ратификацию прежнего мира.
Карл по смерти Мазепы (20 сент.<ября> 1709 <г.>) наименовал Орлика гетм.<аном> Малыя России обеих сторон Днепра и войск запорожских.
Петр, видя, что Красов не в бездействии в Померании, вторично подтвердил свою декларацию (см. выше), того ради 31 марта в Гаге Австрией, Англией и Голландией и постановлено (а 2 апреля на имперском съезде в Регенсбурге и подтверждено), что они принимают на себя неутральную гарантию всех в Германии шведск.<их> провинций (равно как и герц.<огства> Шлезвигского и Готландии) с тем, чтобы шв.<едские> войска (в Герм.<ании> находящиеся) не вступят в Польшу и Саксонию, а союзники в Германию, под опасением войны.
Петр, согласясь на оные условия, прибавил одно: противу нарушителя да обязуются вышеуп.<омянутые> державы действовать оружием.
11 июля сии условия были обнародованы Стокг.<ольмскому> сенату датск.<им> королем. Сенат нашел их несправедливыми, а Карл из Бендер повелел Красову, коего войско со дня на день увеличивалось, вступить в Польшу. Неутральные державы 4 августа в Гаге (при министрах имп.<ерских> князей) обязались собрать 16,000 войска.
Карл протестовал, с помощью Франции склонив в пользу свою Порту; посол его в Вене, 11 августа, а особливое посольство к регенсбугскому имп.<ерскому> собранию объявило, что он на своего неприятеля нападет, где и когда будет ему то возможно, заранее объявляя врагом того, кто вздумает тому противиться. -
Протест имел свое действие. Большая часть имп.<ерских> князей в неутралитет не вступили и сказали, что вс° это клонится к тому, чтоб уничтожить действия корпуса Красова. Но сев.<ерные> союзники с своей стороны настойчивее требовали исполнение гарантии, объявляя, что в противном случае они вступят в шведск.<ие> (в Герм.<ании>) провинции. Петр представил гагскому собранию, что шв.<едские> войска в Померании и Бремене усиливаются, что герц.<ог> голштейн-готорпский делает то же, что Карл старается о разрыве Турции с Россией и Польшею, что он с тур.<ецким> и тат.<арским> корпусом нападет с одной стороны на Польшу, а Лещинский из Померании вступит в Шлезию etc. etc.
Между тем Петр повелел ген.<ерал>-м.<аиору> Ностицу взять кр.<епость> Эльбинг, где было 900 шв.<едского> гарнизона. 28 <августа> город взят был приступом; гарнизон сдался военнопленным, 260 пушек были взяты etc. etc. Бригадир Фед.<ор> Балк сделан был комендантом при 200 <человек> гарниз.<она>. - Ностиц пожалован ген.<ерал>-пор.<учиком>, Балку дан портрет с алмаз.<ами>, выбита медаль, но Ностиц через несколько дней, выманя у эльбинского магистрата 250,000 пол.<ьских> зл.<от>, без абшита ушел, и Петр повелел персону его повесить.
17 февр.<аля> Петр отправился в П. Б., повелев полкам следовать туда же. Меншикова он отправил к Риге, с повелением осмотреть места между Ригой и Динаминд-шанца и через Двину (сделав несколько прамов с пушк.<ами>) с перенятия с моря шв.<едских> судов, укрепить бревны с цепями.
21 февр.<аля> Петр прибыл в П. Б. Он пожаловал Апр.<аксина> графом и тайным советником, и повелел ему взять Выборг. Апр.<аксин> выступил 21 марта.
Петр меж тем, занимаясь делами, сочинял морской устав.
(В Шонах 10 марта было сражение между датч.<анами> и шв.<едами>, убито с об.<еих> ст.<орон> до 4000. Петр уведомляет о том Апр,<аксина>.)
Как только вскрылась Нева, Петр вывел флот корабельн.<ый> и галерн.<ый> в Кроншлот - и спешит под Выборг доставить провиант и артилл.<ерию>. - Крейц отправился 28 апреля по морю, еще не очищенному ото льда, а с ним и сам Петр, яко контр-адмирал, со своею эскадрою.
Плавание было опасно. Лед шел и чуть было (в ночь на [8]... апреля) галеры, занесенные в море, не были разбиты и потоплены. Петр повелел кораблями разбить лед и стать на якори, что и учинено. Весь флот прибыл благополучно к Берез.<овым> остр.<ова>м. 8-го мая отправили артилл.<ерию> и провиант под нач.<альством> самого государя.
Провиант прибыл во время, оного под Выб.<оргом> уже не было. Пока артилл.<ерию> и пров.<иант> выгружали, Петр, осмотря лагерь, 14 мая сделал подробные распоряжения осаде (см. ч. III-182).
Того же дня Петр с ластовыми и военн.<ыми> судами отправился в П. Б., оставя Боциса с галерами при батареях. Шв.<ед>ы едва не отрезали нашего флота от Кроншлота. 11 шв.<едских> кораблей к выб.<оргскому> заливу пришли тотчас после отбытия государя. Майя 16-го прибыл Петр в Кроншлот и до 10-го июня пробыл в П. Б.-е.
Петр писал Апр<аксин>у, что опасается он хитрости шведской: дабы под закрытием флота не учинили они сильного транспорта Либекеру (как то сделали они с датч.<анами> (1700?)), в случае, если шведы не сильны, то можно будет напасть на Либекера со всею конн.<ицей>, и с неск.<олькою> пехоты. Приказывает к Либкеру послать человека 3 чухонцев шпионами, жен задержав заложницами. Надеялся поспеть к приступу и просил оный отложить до воскресения etc.
Артиллерия под Выборгом действовала удачно: с 1-го по 6 июля учинен пролом, в который строем могли войти 2 батальона. Город был весь почти разорен бомбами. 9-го, когда повелено было идти на приступ, то комендант предложил сдаться на капитуляцию, в сей день оно было отказано, но на другой день Шер.<еметев> вошел в переговоры, в тот же день Петр прискакал по почте и даровал следующие условия:
1) Выпустить гарнизон без музыки, знамен и ружий, с пожитками и семействами.
2) Купцы, духовные etc. содержаны будут в их вере etc. etc.
3) Поселяне отпущены.
4) Духов.<ным> и комис.<сарам> (1 пунк<т>).
12-го июня город был сдан. -
14-го Петр ввел Преображ.<енский> полк (яко полк.<овник> оного) и сам расставил караулы. Потом молебствие и торжество. Апр.<аксин>у дана Андр.<еевская> лента, генералам - деревни, офиц.<ерам> медали зол.<отые>. - Петр обедал и ночевал в ставке нового кавалера.
Петр не сдержал своего слова. Выборгский гарнизон объявлен был военнопленным, Петр озлоблен был обидою, учиненною его белому флагу кап.<итаном> Лелиим, захватившим не давно поруч.<ика> Шмита с письмами от шв.<едских> пленников, посланного к их флоту; но раненых и больных офицеров, также вдов и детей убитых отпустил со всем их имением.
Задержанных в плену было 4 полк.<овника> (и коменд.<ант>), 6 подп.<олковников>, 3 маи.<ора>, 141 офиц.<ер> (ун.<тер-офицеров> и ряд.<овых> 3726).
В начале осады гарнизону было 5,000, взято мор.<тир> 8, гоуб.<иц> 2, пуш.<ек> 151, руж.<ей> 5,499 etc. - Наших пушек было 80 (24-х и 14-ти ф.<унтовых>) и 26 морт.<ир>. Выбита медаль etc.
Петр оставил в Выб.<орге> Апр.<акси>на для исправления разорений, сделав коменд.<антом> бриг.<адира> Чернышева, ген.<ерал>-м.<аиора> Брюса с конницей и пех.<отой> отправил взять Кегсгольм и 22-го июня выехал в П. Б., а 23 имел торжественный вход.
Тогда заключен был брак Анны Иоанновны с герц.<огом> курляндским, и повелел Шер.<еметев> у и другим начальникам контрибуцию с курляндцев не брать.
Петр отпраздновал день Полт.<авского> сражения по новосочиненной службе и повелел праздновать оный в роды родов. 8-го июля получил он известие о взятии столичного лифлянд.<ского> города.
В Ригу введена была целая шв.<едская> армия (22 полка), мещанство вооружено, дворянство стеклось для защиты города, укрепления были исправлены, начальство поручено ген.-губ.<ернатору> Стрембергу.
Репнин осаждал и бомбардировал Ригу 3 месяца. 11 марта возвратился Шер.<еметев>.
Войска нашего собралось 24 пех.<отных> полка и 8 конн.<ых> (в том числе 2,100 казаков). Город был окружен, поделаны всюду батареи, в 2 верстах ниже города на урочище Гофемберге заложена малая крепость. Шер.<еметев> назвал оную Александр шпицом (шанцем?) в честь прибывшему Меншикову, который по указу Петра должен был не допустить к Риге шв.<едско>го флота. Сия крепость пресекала сообщение Риги с Динаминд-шанцем и не допускала флота к городу. Неприятель производил сильную канонаду и частые вылазки. К Динам.<инд>-шанцу подходили шв.<едские> корабли. Они были неоднократно отбиты от наших укреплений и наконец ушли и более не показывались.
30 мая шв.<еды>, выбитые из предместия, выжгли его раскаленн.<ыми> ядрами. В городе оказался голод, вскоре потом моровая язва; она перешла было и в наше войско, занесенная беглецами, но вскоре пресечена.
Шерем.<етев> предложил гр. Стрембергу сдачу города на честных условиях, дав ему сутки на размышления. - Стр.<емберг> просил более времени для совещания с двор.<янами> и гражданами, на что Шер.<еметев> и согласился - (2 суток до 14-го числа июня), после чего Стр.<емберг> требовал пропуска двух курьеров: одного в Швецию, а другого в Динам.<инд>-ш.<анц>. Шер.<еметев> ответствовал бомбами, в 10 дней брошено оных 3,389. - Стр.<емберг> просил 10 дней сроку. Даны ему 48 часов.
Из под Риги, меж тем, ген.<ерал>-пор.<учик> Боур отправился для взятия Пернова.
30-го присланные 9 депутатов подали Шер.<еметеву> свои условия; им предложили другие, на кои ни депутаты, ни Стр.<емберг> не согласились - в особенности они упорствовали в том, чтоб дворянство Петру не присягало. Наконец обе стороны согласились.
Гарнизон вышел со всеми воинскими почестями. Дух.<овные> и граж.<данские> права подтверждены были во всей силе, также и право магистрата.
Потом редуты с лев.<ой> стороны Двины и апроши все заровнены. 4 июля Репнин вступил в город с 6 полк.<ами>, приняв караул и всю артилл.<ерию> (567 пуш.<ек> etc.). Только 5.132 человека вышли из Риги с храбр.<ым> Стр.<ембергом>, в том числе 2,905 больных, до 60,000 погибло.
250 оф.<ицеров> и ряд.<овых> были удержаны в силу капитуляции, как лифляндцы из завоеванных городов. Сверх того (как природные лифляндцы) ген.<ерал>-м.<аиор> Альфендаль, 5 полк.<овников>, 12 подп.<олковников>, 19 маи.<оров>, 65 об.<ер>-офиц.<еров>, 22 члена магистратск.<их>, мещан 610 - etc. etc.
12-го июля в лагере нашем происходило обычное торжество, и Шерем.<етев> вошел в город торжественно. У Карлусовых ворот магистрат поднес ему золотые ключи города вес.<ом> в 3 фунт.<а> с лат.<инской> надпись.<ю>. В королевском замке встретило его дворянство, магистрат и духовен.<ство>. - Оттуда Шер.<еметев> отправился в кирку, где двор.<янство> и дух.<овенство> присягнули Петру, оттоле в Ратушу, где присягнули мещане - шв.<едские> гербы заменены росс.<ийскими>. Шерем.<етев> угощал потом в своем лагере новых подданных своего государя.
30 сент.<ября> Петр подтвердил капитуляцию в П. Б. двумя дипломами - по ходатайству барона Левенвольда. Шведск.<ая> редукция была уничтожена, - и Лифляндия искренне радовалась торжеству россиян. Двор.<янство> поднесло Шер.<еметеву> диплом на право гражданства в их земле.
Петр и тут удержал гарнизон рижский, вопреки слова, данного его фельдмаршалом. Стр.<емберг> отправлен был в П. Б., где Петр принял его с честью, вскоре потом разменен он был на Вейде.
Наш урон, считая умерших от язвы, состоял из 9,000.
Стремберг в своей капитуляции выговорил весь рижский архив с библиотекой, письмами и проч. - Петр на сей пункт весьма подробное дал решение (см. Гол.<иков>. Ч. III-206).
На взятие Риги выбита медаль.
Язва рижская достигла и до Нарвы. Петр повелел взять всевозможные предосторожности, повелев вешать ослушников.
Тогда же Петр из Москвы вытребовал Рейншильда, Пипера и Цидергельма, также митроп.<олита> рязанского для свадьбы Анны Иоанновны и приказал новогор.<одскому> коменд.<анту> Татищеву их пропустить (через заставы и караулы).
Вскоре язва была прекращена.
Петр на работы П. Б-ие потребовал 14,720 чел.<овек> (с Азовской - 251, с уездов и посадов. Письмо к Апр.<аксину> ), выслав их в П. Б. на вечное житье (дав им жалования по 12 р. в год, да по 10 на хлеб), поруча их в круглую поруку, чтоб дорогою не разбежались.
8-го августа сдалась креп.<ость> и Динаминдская - отряженному от Шер.<еметева> ген.<ерал>-м.<аиор>у Буку. Взято 198 пушек, 14 мор.<тир>, 13 гоуб.<иц> etc. etc.
На взятие оной выб.<ита> медаль.
Боур атаковал Пернов 22 июля. 14 августа город сдался, почти не супротивлявшись. Коменд.<ант> вышел с воинской почестью, с 1000 чел.<овек> гарнизону, изнуренного язвой и унынием; несчастные вступили в нашу службу (?), 183 пушки, 14 мор.<тир>, 4 гоуб.<иц> etc. взяты были тут.
Остров Эзель был без супротивления занят маиором, отряженным от Боура. В Аренсбурге найдено 70 пуш.<ек>, мор.<тир> etc.
В память того выбиты еще 2 медали.
Пользуясь оцепенением шведов, Петр осадил Кегсгольм и Ревель.
Корела (или Кегсгольм) от природы крепка. Государь повелел Брюсу крепость бомбардировать, не учиня приступа.
Брюс перешел Воксу, осадил город, послал коменданту предложения о сдаче и начал город бомбардировать. Через несколько времени гарнизон сдался на условия, подтвержденные Петром, и 8-го сент.<ября> вышел без знамен и музыки, и был отпущен.
В крепости найдено 6 старинных русских пушек, 9 шв.<едских>, 4 дробовика, 9 фолкон.<етов>, 75 чугунн.<ых> пушек etc.
Ревель, осажденный Боуром, терпел от недостатка пресной воды, от тесноты собравшихся окрестных мызников и крестьян. К нему подоспело помощное войско, но граждане его не приняли, боясь тем продлить бедственную осаду. 29 сент.<ября> город сдался на тех же условиях, как и Корела. В городе и в королев.<ской> крепости Dum найдено 57 медн.<ых> пуш.<ек>, 10 морт.<ир> etc., чуг.<унных> пуш.<ек> 174 etc. etc.
Выбиты медали.
Таким образом Лифляндия и Эстляндия очищена от шведов, и на левой стороне восточного моря Карл не имел уже ни одной степени земли (письмо Петра к. Курбатову).
Петр при устьи речки Черной заложил монастырь во имя Троицы и в честь Алекс.<андра> Невского. Феодосий назначен был архимандритом в оный, и в присутствии Петра водрузил крест.
Потом Петр экзерцировал свой флот под главн.<ым> начальством адм.<ирала> Апраксина (16 сент.<ября>).
17 сент.<ября> Петр поехал морем в Кегсгольм.
Петр послал в Ригу тайн.<ого> советника Левенвольда для учреждения гражданского порядка в Лифляндии, придав ему в помочь Зыбина и еще офицера, знавшего по нем.<ецки> и по латине. Сам Петр занялся исправлением крепостей и гаваней, вызовом иноземцев на заселение мест, опустошенных язвою etc. Он составил 15,000-й корпус лифл.<яндский> из природн.<ых> тамошних дворян.
Штел.<ина> анекдот о Катаринентале (Ч. III-222).
Петр, заметя на чухонцах худую обувь, выписал из нижегор.<одской> и казанск.<ой> губерний лучших лапотников, дав им 1 рубль в неделю кормовых денег, для обучения чухонцев плесть лапти. Пасторы каждый месяц должны были доносить выборгск.<ому> правлению о их успехах. Штел.<ин>, ibid.
На завоевание Лифл.<яндии> и Эстл.<яндии> выбиты медали.
Петр предложил Австрии себя в члены империи, яко владельца Лифляндии, старинной отчины цесарей. Он обещал за то 25000 вспомогательного войска противу Франции. Австр.<ийский> имп.<ератор> отговорился тем, что Лифл.<яндия> в силу мирных договоров может от России отойти, а что, если ежа за ней останется, то Австрия принуждена будет вмешиваться во все споры и замешательства, могущие впредь произойти косательно княжества. Дело в том, что имп.<ераторские> чины боялись видеть между собою сильного северного царя.
Петр повелел Шерем.<етеву> на продовольствие войска денег с Литвы не сбирать, а брать хлебом побольше бочки, ибо из Лифл.<яндии> взять его не где; буде же хлеба не дадут, то ставить у них войско на квартиры, а хлеб брать из Курляндии, обходя маетности герцога.
Указ. Порции офиц.<ерск>ие - 2 фунта хлеба в день, 2 ф.<унта> мяса, кварта пива, гарнец круп, (соли гарнец на месяц) etc. каждый по чину.
Петр послал адъютанта Ушакова к Шер.<еметев>у, повелев фельдмаршалу слушаться и словесных его повелений.
31 октября совершилось бракосочетание ц.<аревны> Анны Иоанновны с герц.<огом> Фридериком Вильгельмом. Торжество происходило в доме кн.<язя> Меньшикова, в первый день стол был царский, а во второй - княжеский. Праздник заключен балом и фейерверком.
Петр на Котлине в залож.<енном> городе и крепости успел построить многие каменн.<ые> дома, также дворец и гостиный двор в (П. Б.?) сам чертя планы и рисунки, между прочим между Кроншл.<отом> и Кронштат.<ом> над фарватером сделал он план башни на подобие Род.<осского> колосса, под которую подходили бы военн.<ые> корабли, с подзорной светелкой и фонарем.
Петр с армянами заключил торговое условие. Персидский шелк через их руки шел частию в Турцию, частию через Россию в Голландию. - Петр сделал шелк исключительною торговлею русской, и шах сии условия утвердил.
Петр запретил своим подданным продавать шелк иноземцам (кроме, как армянам), облегчил сим после<дни>м пошлину, а с жемчугов и каменьев оную уничтожил - и повелел давать им конвой при проезде их в Астрах.<ань> или на Терек. В 1716-м году Петр отказал англичанам участие в сей торговле (см. ч. III-229, примеч.<ание>).
Султан готовился к войне, еще в мае разорвав мир.
Еще при выступлении Карла из Саксонии Порта послала к нему посольство для заключения с ним союза; потом бендерский сераскир Юсуф-паша писал от имени верх.<овного> визиря к воеводе киевскому о том же.
Крымский хан писал Карлу, что 50,000 татар готовы идти ему на помощь.
Победа Петра и дипломация Толстова сделали вс° сие тщетным.
После своего поражения Карл отправил послов в Константин.<ополь>, и Порта повелела бендерск.<ому> сераскиру условиться во всем с шв.<едским> королем - несколько пашей получили повеление идти в Бендеры. Верх.<овный> визирь Али-паша писал Карлу, что Порта с радостию приемлет предлог начать войну с Россиею.
Карл сыпал деньги, доставляемые ему Мазепой (Вольтер говорит - визирем). Агент его Понятовский сильно за него действовал в Константинополе; нарочно посланный Десальер (Dessaleur) сильно ему помогал. Крымский хан и сераскиры бендерский и силистрийский были доброжелателями шведов.
Петр требовал у Порты уничтожения причины к нарушению мира, на 30 лет постановленного с Мустафою: т. е. отпущения Карла XII, обещая ему свободный пропуск через Польшу и выдачи изменников etc.
При том 2,000 мешков шв.<едских> денег были Толстым выданы верх.<овному> визирю, что весьма подкрепило его дипломат.<ические> рассуждения. - Толстой получил аудиенцию: султан объявил, что он готов подтвердить мир, заключенный братом его; и тогда договариваться об отпуске шв.<едского> короля.
Карл, извещенный обо всем через Понятовского, в письме своем к султану сильно жаловался на визиря, который, обнадежа его помощию через Каплан-гирея и тем отвлекши его от выгодного мира, теперь оказывается подкупленным доброжелателем р.<усского> царя и изменяет Порте, уступая России более, чем она требовала.
Султан передал письмо визирю, а сей настоял на том, чтоб Каплан-гирея низвергнуть и сослать в Яни-кале.
Между тем Мазепа умер (говорят: приняв яд), а в диване, не смотря на происки Понятовского и Дасалера, положено мира с Россией не нарушать, а шв.<едского> короля выпро<во>див до границы польской при 500 конвоя, а тут обще с росс.<ийским> офицером и приличным конвоем и честию проводить до его земель. - Во время же проезда не иметь ему с поляками никакого сношения etc. etc.-В случае же несогласия на то со стороны Карла, Порта, не заботясь о нем, предоставляет ему полную волю. О чем и Петру сообщено.
В следствии сего мир был в декабре 1709-го <года> подтвержден, и к царю отправлена грамота (ч. III-238).
Карл, который вместо приличного конвоя, надеялся получить вспомогательную армию, опять жаловался султану на визиря. Но сей о том не беспокоился. Он с честию отпустил в Крым нового хана Девлет-гирея, наказывая ему ненарушимо хранить мир с Россиею. Девлет, приехав, жаловался на своего предшественника, потерявшего 30,000 татар в безумном походе противу черкас (когда?), и Мазепу погубил, обещая именем султана ему вольность и вспоможение.
Султан потребовал объяснения от визиря, который во всем заперся. Султан послал к низложенному хану тайно его допросить. Сей сложил всю вину на верх.<овного> визиря. - В следствии чего Али-паша был низвержен, а на место его возведен Кюпрюли-Оглы Нууман-паша.
Говорят, что было перехвачено письмо визиря к царю, в коем благодарил он его за 2000 мешков. Шв.<едский> король доставил оное султану. Визирю отсекли голову. (?)
Новый визирь послал Карлу 800 мешков левков, и положено дать ему под видом конвоя 40,000 войска тат.<арского> и тур.<ецк>ого.
Ободренный успехом Карл продолжал стращать султана честолюбивыми замыслами Петра. Он представил, что, низвергнув Швецию, царь не замедлит завладеть Крымом и откроет путь себе к Константинополю. В доказательство представлял он выбитую в Амстерд.<аме> медаль с надп.<исью>: Petrus I Russo-Graecorum Monarcha, умножаемый непрестанно флот и гавань Таганрожская etc.
Призванный наш министр объявил, что флот отнюдь не умножается, а доделываются только корабли, стоявшие на штапеле до заключения мира, и то для предостережений от гнилости, вс° прочее назвал он клеветою завистников и уверял, что Россия не иначе, как по принуждению самой Порты, объявит ей войну.
Визирь противился войне; он был отставлен и сослан пашею на Эвбейский остров. Балтаджа-Магомет-паша избран на его место, и шв.<едскому> королю посланы еще 500 мешков лев.<ков>.
Карл именем Лещинского и всей Речи обещал уступить Порте неск.<олько> польских провинций и креп.<ость> Каменец, и 4 мил.<лиона> годовой дани. Порта стала приготовляться к войне.
Карл торжествовал. Он не прежде соглашался принять 40,000 конвой, как по началу войны России с Турцией, тогда думал он вступить в Польшу, соединиться с корпусом Красова и с партией Лещинского.
По тайному дозволению Порты кр.<ымские> татаре начали задирать Россию к войне. Они вторгнулись в Малор.<оссию> и дошли до Изюма, грабя и разоряя вс° - другие напали со стороны Польши, соединясь с изменн.<иками> казаками и поляками. К зиме воротились они в Перекопь с добычей и 12,000 пленных.
Под Белой-Церковью встретили они отпор; в ней было 500 русск.<ого> гарниз.<она>, кн. Галицын подоспел и прогнал их, побив до 5,000.
17 июля Петр, желая мира, отправил к султану грамоту, коей жаловался на нарушения мирных условий, на своеволие татар, на покровительство, оказываемое изменникам, на признание вора Орлика малоросс.<ийским> гетманом etc. etc.
Посланный с грамотою был схвачен на границе и ввержен в подземельную тюрьму, где и содержался он до Прутского мира.
Петр вторично грамотою требовал удовлетворительного ответа (18 окт.<ября>), но второй посланный имел участь первого.
22 декабря получил Петр тайное из Царегр.<ада> известие (от Толстова) о разрыве мира. А вскоре потом через иностр.<анные> дворы уведомлен он, что Толстой ограблен и отведен в Семи-башенный замок.
Петр повелел Шерем.<етев>у приготовить на Припети мосты и послать к волошским границам для зауготовления провианта и фуража. В Ригу определить коменд.<анто>м бригад.<ира> Чирикова etc. etc. и самому следовать к волошск.<им> границам.
Министру своему при польск.<ом> дворе, коему было предписано взыскать со Гданска 300,000 еф.<имков> за не-пресечение торгов со Швецией, велел Петр оставить на время требование, войска на краковские квартиры не ставить, а, приближась к границе, стать у Каменца-Под.<ольска> на кантонир-квартирах, куда свозить фураж и провиант. Предписал короля шв.<едского> с турецк.<им> конвоем в Польшу не впускать etc. и наблюдать за Польшею etc.
Петр велел тогда судить фельдм.<аршала> лейт.<енанта> Гольца за то, что он не поехал в Москву и что не выдал он шв.<едского> секретаря Книнштера, посланного из Бендер к Стокг.<ольмскому> сенату.
Он был осужден (вероятно, на смерт.<ную> казнь), но Петр простил его, отпустя из своей службы.
В Лифл.<яндии> учреждена была комиссия. Наказ, Левенвольду данный (11 пункт.<ов>) (см. ч. III-269).
Указы 1710 <года>.
О Ижерской канцелярии, о ведомости доходам, городовым окладам etc.
О табели полкам гарнизонным, сколько где.
О высылке доходов в определенные места, т. е. в приказы Воинский, Адмирал.<тейский>, в Посольской - и в артилл<ер>ию.
О переписке крестьянских дворов (кроме черкас).
О 15 рублей пени с тех, у коих укрываются салдаты от службы.
О взятии с 80 (?) дворов по 25 коп., со служилых с 300 - по 7 к., с неслуж.<илых> с 100 двор.<ов> - по 20 к.
О сыске беглых и недорослей, укрывающихся от службы.
О взятии 1200 матросов от 15 до 20 лет - в П. Бург.
О высылке в П. Б. 3000 работн.<иков> - с 35 дв.<оров> по человеку - и с 34 дв.<оров> и менее по два алтына с двора.
О росписании в губ.<ерния>х по 5,536 дв.<оров> на равн.<ые> доли.
О правеже доимок по 1707 г.
Etc. etc.
Большею частию о сборах, о переписи книг, о новом порядке губернском.
1711 <год>.
1 янв.<аря> Петр обедал у кн. Менш.<икова>; вечером, при фейерверке, освещены два щита, на одном изображена звезда с надп.<исью>: "Господи, покажи нам пути твоя", т. е. господи, покажи нам дорогу в Турцию, на другом - столб с ключем и шпагой, с надп<исью>: "Иде же Правда, там и помощь божия". Однако бог помог не нам.
1-го янв.<аря> послано повеление Галиц.<ыну> идти к волошск.<им> границам etc., в другом письме более всего предписывает турок не впускать в Каменец, учить салдат огню, а палашам покой дать, ибо турки не шв.<еды>: противу них действовать пехотою и рогатками. Петр предчувствовал уже Румянцовскую стратегию.
Румянц.<ов> действовал пехотой и карреями и уничтожил рогатки. Чему первый пример дан Шулленбургом.
К Шерем.<етеву> Петр отправил капит.<ан>-поруч.<ика> Пыскорского с следующим наказом:
1) Шерем.<етев>у тотчас отправить пех.<отные> полки и полевую артиллерию; и самому ехать до конного войска.
2) Ген.<ерал>ов торопить куда кому велено.
3) Дивизиям идти, умножаясь рекрутами, и для того определить, где кому останавливаться.
4) Г<енерала>м идти к ген.<ерал>-лейт.<енанту> кн. Галицыну; войскам поляков не обижать.
5) Телеги запрягать в две, 3 и 4 лошади, а не об одной. Ножи, рогатки etc. вести за полками. Кн. Галицыну повелено от татар и запорожцев остерегаться - и кн. Мих.<аилу> Ромодановскому стать в Путивле с городовыми дворянами.
9 янв.<аря> (?) умер герц.<ог> курляндский в 40 верстах от П. Б. Тело отвезено было в Курляндию, и Менш.<иков>у повелено ввести в оную войско для отвращ.<ения> замешательств.
Пред отъездом из П. Б. Петр чрез Долгорукова (министра в Польше) обнародовал манифест в пользу поляков, находящихся в чужих краях, обещая прошение и забвение всем и всему.
Тогда же учреждена в П. Б. оружейная канцелярия, также канцел.<ярия> главной артиллерии и фортификации и литейный двор (на артилл.<ерию> дал до 300.000 в год). - Повелел углубить берега речки Мойки и вычистить ее, соединить Мойку с Невою (у Летнего и Старого дворца), построить новый дворец и завести типографию. Главным над всем завоеванным севером оставил он Меньшикова и 17 янв.<аря> поехал в Москву. В феврале Петр повелел Шер.<еметев>у в Азов и к Апракс.<ину> отправить ген.<ерал>-м.<аиора> Келина; а извощиков поверстать в салдаты, а в деньщики и на их место в обозы дать новых рекрут.
Король датский представил Австрии и ее союзникам, чтоб они для безопасности общей взяли корпус Красова в свою службу или бы из Померании распустили, в противном же случае союзники северные войдут вооруженные в Померанию. Петр 15 февр.<аля> писал всем своим министрам о том же, а бригадиру Яковлеву повелел идти в Померанию, Долгорукому предписывает он, взяв у Яковлева пехоту, нужную противу Турции, Дать ему драгунов, на Днестре же заготовить лодки, 22-го февраля Петр писал ему же, что татаре начинают появляться- и советовал ген.<ерала>м войти в Ясы, о чем тамошн.<ие> бедные христиане зело просят, в тот же день обнародован манифест о войне. 25 февр.<аля> было в Успенском соборе молебствие всенародное. Перед собором стояла гвардия с новыми красными (вместо прежн.<их> белых) знаменами с подписью: За имя Иисус Христа и христианство, а сверху крест в сиянии и подпись: Сим знамением победиши. Знамена были тут же освящены, и полки выступили в поход к фельдм.<аршалу> Шереметеву.
22-го же числа Петр (по предначертанию Лейбница) учредил Правит.<ельствующий> сенат: первыми сенаторами пожалованы: гр. Мусин-Пушкин. Тих.<он> Стрешнев, кн. Петр Галицын, кн. Мих.<аил> Долгоруков, Григ.<орий> Племянников, кн. Григ.<орий> Волконский, Мих.<аил> Самарин и Вас.<илий> Опухтин (8 чел.<овек>).
2 марта сенаторы присягнули в Успенск.<ом> соборе при рязанск.<ом> митрополите Стефане (?). Сенаторы подписали присягу и приняли поздравления царя. В тот же <день> обнародован указ, коим повелено, как духовным, так и мирским, военного и земского управления чинам повиноваться Сенату, как царю самому etc. etc.
Того числа дано и Сенату повеление:
1) Суд иметь нелицемерный etc.
2) Смотреть за расходами госуд.<арственн>ыми - напрасные оставить.
3) Деньги копить, понеже суть артиллерия войны.
4) Дворян молодых собирать для запасу в офицеры, также тысячу человек боярских людей (см. примеч.<ание> Гол.<икова>, ч. III - 311).
5) Вексели исправить и держать в одном месте.
6) О осмотре товаров.
7) О откупе соли.
8) " " китайск.<ого> торгу.
9) О персидск.<ом> торге, об армянах etc.
10) О учрежд.<ении> фискалов во всяких делах.
Также:
1) Позволить всякому чину торговать, только с такой же пошлиною,
2) сделать опись отданн.<ых> выморочных деревень,
3) объявить; кто сыщет скрывающегося от службы или о таковом возвестит, тому отдать все деревни того, кто ухоронивался.
5-го марта. Указ.
1) Всем сенаторам место иметь по списку, кто после кого написан.
2) Голоса иметь равные, определения подписывать всем: в определениях и приговорах быть единогласию. Один голос останавливает решение. Протестующий письменно объявляет свое мнение.
3) Избрать обер-фискала (об.<ер>-прокур.<ора>), а сему иметь под собою провинциал-фискалов у каждого дела по одному. Все имеют права, равные об.<ер>-фискалу, кроме того, что не могут в суд позвать вышнего судью или генерал-штаба.
Петр повелел, дополня рекрутами лифл.<яндский> корпус, вести оный к тур.<ецкой> границе.
Апр<аксин>у ехать в Азов и действовать с казаками и калмыками водой и сухим путем.
Ген.<ерал>-маи.<ору> Бутурлину с гетманом идти к Каменн.<ому> Затону с 8 полками, надзирать и обороняться.
Получа известие, что хан с одной стороны, а Орлик с Белогорской ордою с другой (на Немиров), учинили набег, Петр (2 марта) писал Долгорукому, к Янусу и к кн. Галицыну, повелевая отбить их, но не отдаляться, дабы в апреле около Каменца опять могли соединиться с гл.<авною> армией.
Тогда явился к Петру некто Сава Владиславьевич, родом рагузинец - он был в Конст.<антинополе> агентом Толстова: Петр принял его милостиво; Рагузинский (так он стал называться) советовал сослаться с черногорцами и проч.<ими> слав.<янски>ми племенами - Петр и отправил им грамоту, приглашая их на отоманов.
Кубанск.<ие> татары прогнаны с их ханом.
Петр поручил царевичу верховное надзирание над государств.<енным> правлением, 6-го марта объявил всенародно о браке своем с Екат.<ериной> Ал.<ексеевной> и в тот же день с нею отправился в Польшу по почте.
Он взял с собою Феофана Прокоповича, любя его разговор.
Из Смоленска Петр повелел Сенату, отлучившегося без указу ген.<ерал>-м.<аиора> Айгустова сыскав, отправить к нему под караулом.
В Слуцке, куда прибыл 13-го марта, Петр оставался до 18-го по причине бездорожицы. Там находился тогда Шерем.<етев>. Петр послал его на реку Припеть, повелев на лед положить гати , чтоб он мог долее держаться, а войску переправиться. Здесь между прочим повелел он Посольск.<ому> приказу к будущему году из французских, англ.<ийских> и, буде возможно, венецианских прав <перевести на российский язык> законы о первенстве детей и о наследстве (от 14 марта).
18-го Петр переправился через Припеть за 3 часа до взломания льда и, поруча Шер.<еметев>у переправу войска, отправился дале.
В Луцк прибыл он 27 марта и 28 занемог скорбутикою с сильными пароксизмами (чего?). Но меж тем, узнав, что гвардия не тем путем идет, где остановлен Шер.<еметев>, звал его к себе для советов - и приказал распустить польские подводы, дабы им не досадить. Галицыну приказывает отразить татар с воеводою киевским, вторгнувшихся в Россию, а за рекою Бугом близ Брацлава строить магазины и готовить волов <и прочего скота>; ген<ерал>а Януса звал к себе для совета. Ген<ерал>у Алларту повелел из Свинска быть к Дубне и к Острогу; таковые же указы посланы кн. Репнину и Вейду.
Апр<аксин>у писал Петр о кораблестроении.
В Сенат о высылке 5,000 нового войска в Воронеж, о сборе доходов к будущему сентябрю.
Меншик.<ову> о заводе ружей etc.
В Луцке Петр принял посла кн. Дим.<итрия> Кантемира, врача грека, по имени Поликола. Петр принял господаря в свое подданство и послал к нему диплом (17 статей).
13-го апреля, после воинск.<ого> совета, Петр дал ген<ерала>м свои повеления: 1) Шер<еметев>у к 15 маю стать от Бреславля к Днепру, 2) чтоб провианту было на месяц при армии, а приготовить на 3 мес.<яца> etc. etc., 3) рогаток иметь полков на пять, кажд.<ому> салдату сделать на ножи футляры (см. примеч.<ание>. Ч. III-323) etc. etc.
В тот же день Петр отправился в путь и 16 апр.<еля> прибыл в Яворово.
17-го явились к нему Констант.<ин> Собиеский и князь Рагоци, тогда же получил он от кн. Галицына известие, что воевода киевский разбит, что 5,000 убито, а 10,000 взятых в плен отбил. (Русских изменн.<иков> было 7,000).
В Яворове Петр пробыл до 1 июня, в ожидании Августа II. Отселе писал он Шер.<еметеву>, ускоряя его поход к Дунаю для предупрежд.<ения> турк.<ов>, и о заготовлении провианту. Он послал к нему подп.<олковника> гв.<ардии> кн. Долгорукова с следующим наказом:
1) Как господари мултянский и волошский обещали не только не пойти к Бендерам (как то им от Порты приказано), но при появлении в их землях нашего войска тотчас с ним соединиться, на что глядя и сербы, и болгары и проч.<ие> слав.<янские> пл.<емена> готовы взбунтоваться (в чем они уже и обещались): то ускорить походом, к Дунаю, и дать счастливую баталию, не то малодушные и против нас будут туркам служить. - Петр, описывая, как Кантем.<ир> пришел в подданство, уверяет, что и валахский господ.<арь> скоро то же сделает. "Для того Шерем<етев>у с корпусом Галицына и частию Янусовой дивизии и с полками Ингерманл.<андским> и Астрах<ански>м - и с достаточн.<ым> провиантом туда идти, взяв для совета надворн.<ого> сов.<етника> Рагузинского".
2) Кн. Долгорукому (посланному к Ш.<ереметеву>) послать для наведения моста на Днестре, и перейдя тотчас послать к господарю, чтоб он соединился, то же и валах.<скому> господарю и к Кантакузиным; а Шер.<еметев>у идти к Дунаю, пока турки не переправились, и стараться по возможности мостом их овладеть и разломить оный, не допуская их к переправе, пока вс° войско наше не подоспеет - вс° делать с совету генер<ал>ов и в тайных совет.<ах> с Долг.<оруковым> и Рагуз.<инским>.
3) Буде же турки со всею армией перешли, то стать за Днестром и стараться привлечь болгар, молдаван etc.
4) По входе в Валахию (Молдавию) сделать магазейн при помощи господаря. С жителями обращаться приятельски и, не смотря на лицо, казнить русских обидчиков для прикладу.
5) В Буджацкую и Белогородскуто орду разослать татарские универсалы, обнадеживая милостию, в случае покорности, и разорения, в случае супротивления, - меж тем получать с них провианту безденежно и строить магазейн.
***
Турки были в ужасе; выступая в поход, махометово знамя было вихрем разорвано, а древко переломилось.
20 мая Петр поехал в польск.<ий> Ярославль, куда 22-го прибыл и Август с кур-принцем. Здесь положено: 1) Августу идти в Померанию для атаки Стральзунта, 2) в силу оборон.<ительного> союза, закл.<юченного> при Собиеском, часть польск.<ого> войска присовокупить к нашему.
19 мая пред сим полномощные поверенные от Реч.<и> Посп.<олитой> представили Петру следующие требования, надеясь на критич.<еское> положение царя.
Ответы
I) Отдача Эльбинга.
Ответ: Быть тако, коль скоро не будет опасности Польше из Померании.
II) Отдача Украйны Польской и Белой Церкви.
Ответ: Первая отдается, Б.<елая> Ц.<ерковь> удерживается до оконч.<ания> Тур.<ецкой> войны, коли не будет опасности, то отдается и теперь.
III) Отдача Риги и всей Лифляндии.
Ответ: О сем подробно послу Воловичу ответить - до ок.<ончания> войны невозможно: осадить и одной сей крепости нет (у поляков?) довольно войска, хоть по догов.<ору> с Дзялинск.<им> должно бы 28,000 иметь в поле.
IV) отдачу пушек польск.<их> и лит.<овских> крепостей.
Ответ: Согласен.
V) контриб.<уций> и провианту не брать войску русск.<ому> в Польше etc.
Ответ: Контрибуций не берут, а без хлеба войску быть нельзя. Вывести же его, и по мнению самих г. г. сенаторов, невозможно.
VI) сполна заплатить обещанн.<ые> мильоны, как ко<ронн.<ным> так и литовским войскам,
Ответ: выписка из договоров: 50 тысяч дадут войску по его выст.<уплении>, 50,000 пришлется в Польшу
VII) наказания учинить рус- ским начальникам за вынужденн.<ые> контрибуции etc.,
Ответ: Учинено.
VIII) вознаграждение разоренным вельможам, освобождение некоторых пленных (ксендза Жебокрицкого) etc. etc.
Ответ: О Вишневецком стыдно и говорить (как о неприятеле etc.), в прочее царь не вмешивается, как в не свое дело (а Августово)
IX) О полномочных, о раздаче будущих завоеваний над Турцией etc.
Ответ: Полномочные назначены. - Делено будет вс° поровну.
Статьи подписаны рукою Петра. В Ярославле объявлена война трубным гласом, и назнач.<ен> в начальн.<ики> польск.<ого> войску лит.<овский> вел.<икий> гетман Поцей. 30 мая Петр простился с Августом и прибыл в ту же ночь в Яворово.
Петр меж тем писал в Сенат о 12 подьячих, нужных Шер.<еметев>у, о аптеке военной, о отправлении рекрут, о отпуске соболей из Сибирского в Посольский приказ etc.
Из Яворово Петр писал в Воронеж к Апракс.<ину> с разными поруч.<ениями>: о кораблях, о арестовании плута Шидловского (ген.<ерал>-маи<ора>), о разведении около Азова и Астрахани венгерского винограда etc.
Ушакова послал он к ген.<ералу> Бутурлину и к гетману, дабы их понуждать и доносить об них etc.
Прутская кампания.
Шерем.<етев> с конницею под Рашковым беспреп.<ятственно> переправился через Днестр в виду татарск.<ого> отряда и прибыл к Яссам, куда отрядил бригад.<ира> Кропотова для принятия господаря. Кантемир и Шереметев свиделись на берегу Прута, где и учинил присягу со своими боярами. Он уведомил фельдм<аршал>а, что 40,000 турок уже перешли Дунай и непрестанно переправляются.
1 июня Петр с Екат.<ериною> из Яворова поехали к молдавским границам через Львов и Злочево, до Брацлава (или Брацлавля) (Анекдот о 29000 рублей с комис.<саром> Шишковым. Ч. III-340). С дороги повелевал он Ш<ереметев>у непременно предупредить турков. Петр писал в Сенат: пропущение времени подобно смерти, невозвратно. Он повелевает за взятие Сергеевского для потехи послать жалование бригадиру Осипову etc.
Царь предписывает Сенату - через Пипера и Реншильда вытребовать тело царевича имеретинского для препровождения к отцу (дабы его бедную старость потешить), приводя в пример, что принца виртенбергского тело с честию отпущено его матери.
9-го июня Петр из села Шпиков хотел было отпустить царицу в Польшу с ее дамами; но Екат.<ерина> упросила его остаться при нем.
12 июня прибыл Петр со своею гвардией к Днестру и соединился с пех.<отными> дивизиями Вейда, Алларта и кн. Репнина. Армия стала переправляться по мостам. Отселе Петр писал к Августу: "надеюсь, что у в.<ашего> в.<еличества> кампания как морем, так сух.<им> путем уже началась" etc. К Шерем<етев>у написал он строгой выговор: "Вы могли", говорит Петр, "из Брецл.<ава> идти 16-го мая и к 20-му быть у Дуная - а вы пришли 30 (на Яссы, криво). Вы предупредили бы турков, ибо от Днестра до Дунаю 10 или 13 дней ходу. Провианту нет у Алларта 5 дней, как ни хлеба, ни мяса. Мы пришли к Днестру, где вся пехота стоит - мост будет готов дня через 3; а меж тем перевозятся. ... когда до вас дойдем, будет ли что салдатам есть?.. а у нас ни пров.<ианта>, ни скота"... etc.
Шерем.<етев> отвечал, что он шел не указанным путем, потому что турки могли Молдавию разорить и вооружить противу нас; что прямым путем в степи нет воды и питать войска негде и нечем, что турки пришли на Дунай 3 числа (июня) и предупредить их было не льзя, что Кант.<емир> весьма не советовал идти к Дунаю только с 15,000 противу около 70,000 тат.<ар> и турок (Кант.<емир> врал), что тат.<ары> Буджац.<кие> всю скотину отправили к морю, что он поступал с совета всего генералитета.- - О провианте: что хлеба в Валахии совсем нет и земля разорена, что господарь обязался поставить 10,000 волов за деньги, да тур.<ецкой> скотины до 4,000, овец от 15 до 20,000, что сею скотиною можно 30,000 прокормить 1 месяц.
Хлеба советовал он достать оружием около Дуная и Буджака. (Письма Шерем.<етева> от 8, 16 и 18 июня.)
17 июня Петр переправился через Днестр близ Сороки на границ.<ах> польск.<ой> и молд.<авской>; пока пекли хлеба, Петр писал Сенату: об осмотре впредь рекрут губернаторам; выслать коженую лодку и ее мастера по почте.
Петр повелел больных оставить в нарочном укреплении и ген.<ерал>-м.<аиора> Гешева с 4 драг.<унскими> полк.<ами> оставить позади их в Польше.
Валахский господарь Бранкован (имевший сношения с царем прежде Кантемира, произведенного господарем в апреле сего года) обнадеживал Петра продовольствием (Миллер "Ист.<ория> Шер.<емете>ва"). Но в последствии Бранкован уклонился от исполнения своего обещания.
Петр наконец послал в Валахию 3,000 драгун, с повелением требовать исполнения обещаний, в противном случае брать провианту насильно и безденежно. Шер.<еметев> с ними отрядил ген.<ерал>-м.<аиора> Волконского.
Петр отправился в Яссы, где находился и Шерем.<етев>. Кант.<емир> встретил Петра за городом; тут находился и посланец Бранкована; Кастриот донес, что визирь приказывал патриарху иерусалимскому (?) проведать через Бранкована, нет ли у Петра желания к миру; и, буде есть, то Бранкован уполномочен от султана трактовать об оном.
Петр потом собрал совет - положено войску стать у Ясс, а запасаться провиантом от ген.<ерала> Гешева (из Польши etc).
Мултянский бояр Лупулл (Луппо?) послан был в Буджак для закупки пров.<ианта>, будто бы от имени султана. Но он сложил его (по тайному повелению Бранкована) в монастыре Флорести, будто бы за неимением подвод. Кастриот предлагал ежедневно услуги Бранкована, но описывал опасения его от визиря, уже близкого, и хана, тут находящегося. Между тем Бранк.<ован> был шпионом турецким, он звал визиря, ручаясь за победу, вывел в поле свое войско и дал знать Петру, что он не прежде может доставить ему провиант, как когда вся русская армия, или большая часть оной, приближится к его княжеству.
Кантемир звал Петра к Дунаю, представляя, что за рекою Сыретью находятся магазины и провиант, собранный турками около Браилова (сие показывали Кастриот, Фома Кантакузин, вступивший в нашу службу ген.<ерал>-м.<аиор>ом, и духовная особа).
Петр повелел всему войску идти по правую сторону Прута (дабы река отделяла нас от турок) до урочища Фальцы и оттоле через леса командовать. Для забрания показанного провианта отряжен Рен с Ф.<омой> Кантакузиным. Петр последовал за армией.
1 июля Рен пошел с 8 драг.<унскими> полками (в ч.<исле> 5056 ч.<еловек>) и с батал.<ионом> Ингерм.<анландским>, да с 5,000 молдаван.
Ген.<ерал>-м.<аиор> Гешев (или Ешхова) за разлитием Днестра и Прута от дождей не мог переправить 600 готовых возов (письмо его к гр. Головкину от 16 июля). Обоз с хлебом (?) отбит был татарами. В Буджаке тайно купленный скот был остановлен Бранкованом. Наконец измена его открыта уже 7 июля через перехваченное письмо его к Кастриоту.
Петр меж тем писал в Сенат о получении соболей, о справке, чего стоит пуд соли на соляных заводах, о частных просьбах etc. etc.
Армия шла, но вечером 7-го июля от Януса, бывшего с конн.<ицей> в двух милях впереди, вдруг доносят, что неприятель через Прут уже перешел. Петр повелел ему отступить, но известие было ложное, турки еще тогда не переправились. Янус мог их предупредить. Молодушие его доставило туркам безопасную переправу. Они атаковали Януса; Петр сам подоспел и неприятеля отогнал.
Таким образом турки не допустили нас занять Фальцы и отрезали Рена от р.<усской> армии - вся их армия перешла Прут. Петр хотел идти в право от Сырети; но великие безводные горы и бескормица, от которой падали лошади, трава, съеденная саранчею, и отставшие дивизии Репнина и Вейде воспрепятствовали сему плану.
В совете положено отступать для соединения всей армии, а потом дать сражение. Вечером выступил обоз, потом и полки - и в ту же ночь соединились с помянут.<ыми> дивизиями (8-го июля).
9-го утром напали на наш ариергард (Преображ.<енский> полк), но безуспешно. Войско вс° двинулось, турки, час от <часа> умножаясь, следовали за ним (beau trait de bravoure et d'humanitй de Шерем.<етев>. Ч. III-358).
Нестерпимый зной и непрестанные нападения непр.<иятеля> утомили войско, особенно Преобр.<аженский> полк, составлявший наш ариергард. Должно было остановиться у Прута, поддавшиеся волохи теснились в обозе, малоросс.<ийские> казаки умножали помешательства. Между тем тат.<арское> и тур<ецк>ое войско час от часу умножалось и со всех сторон окружило нашу малочисленную армию. Между ими находились шведы, бывшие в Бендерах при Карле XII, поляки и казаки, остаток шв.<едской> армии. Шпар и Понятовский, услыша, что тур.<ецкий> предводитель Мехмет-паша намерен напасть на русских, умоляли его того не делать, а, окружа русских, только тревожить их непрестанно при переправах и пресекать подвозы; таким образом голодная и утомленная армия без бою попадется ему в руки. Визирь не послушался и ..... июля со 100,000 пех.<оты> и с 120,000 конн.<ицы> (кроме тат.<арск>ой) часа за 3 до зах.ода солнца напал на нашу армию клином на дивизию Алларта: первая их пех.<отная> ширинга в 300 или 400, а в длину близ мили. Конница, рассыпанная кругом, нападала ото всюду; но издали и с одними криками. Пехота, хотя и не стройная, но жестоко билась, и, если бы атака ведена была во весь фронт, а не в одно место (которое мы могли укреплять свежими людьми и защищать 8 пушками и друг.<ими> и двойн.<ыми> зарядами (карт.<ечью> и ядрами)), то вс° было бы кончено. Но турки были отбиты, потеряв до 7,000 войска. Преследовать мы их не могли: обоз не был окопан, и конница их могла ворваться и уничтожить последний наш провиант. Всего нас было 31,554 пех.<оты>, да 6,692 конн.<ицы> и то почти бесконной.
Турки ночью, там, где был приступ, сделали укрепление, апроши и батареи. За Прутом были также батареи и множество людей (татар?), которые мешали нашим запасаться водою. Русские имели одни рогатки, и то не кругом всего войска.
10-го визирь повелел опять атаку: но янычары не послушались, и только из батарей стреляли по нас без великого вреда.
В сей крайности Шерем.<етев> послал ун.<тер>-оф.<ицера> Шепелева к визирю с предложениями о мире - и в воинск.<ом> совете положил, что, ежели визирь на мир не согласится и будет требовать, чтоб мы сдались, то идти в отвод против реки , т. е. отступая пробиваться. Все генералы, сам фельд-м.<аршал> и канц.<лер> гр. Головкин под сим и подписались.
Петр повелел телеги в обозе сдвинуть и окопать, дабы идти противу турков, оставя обоз под достаточным прикрытием.
Турецкая стрельба усилилась.
(Журн.<ал> е.<го> в.<еличества>.)
По друг.<им изв.<естиям>: Петр призвал к себе генералов, повелел им на другой день атаковать неприятеля, а сам ушел в свой шатер, повелев часовым никого не впускать.
Тогда Екатерина собрала совет и предложила трактовать о мире. - Она вошла в его шатер - etc. Тогда послан ун.<тер>-оф.<ицер> Шепелев, а царица отослала (тайно от Петра) деньги и алмазы в подарок визирю и Келге, его наместнику (вс° это вздор etc.).
Визирь мешкал; Петр послал ему сказать, чтоб дал он скорее ответ: ибо ждать более некогда. Турок медлил; тогда Петр вывел свои полки, но едва они двинулись, как визирь прислал сказать, чтоб войско не трогалось, и что он приемлет мир. Войско остановилось, и к визирю отправился Шафиров.
Ему было предписано согласиться на отдачу туркам вс° нами завоеванное по Дону и Днепру; шведам же вс°, кроме одной Ингрии, за которую, в случае крайности, уступать хотя Псков или другую провинцию; но визирь желал сам мира; войско нестройное и непослушное устрашало его, а 7,000 убитых янычаров доказывали преимущество правильного оружия. Требования были не тягостны. Он заключил мир на след.<ующих> условиях:
1) Азов возвратить туркам в том виде, в каком мы его получили.
2) Разорить построенные на завоеванных землях крепости, уничтожить Таганрожскую гавань.
3) Шведск.<ому> королю дозволить свободный проезд в Швецию, и его тотчас с конвоем отпустить.
4) Вывесть из Польши русское войско, и не вмешиваться нам в поль.<ские> дела.
5) Порте предоставлено право защищать изменников запорожц.<ев> и казаков (булавинцев).
Условия подписаны. Визирь, с одной стороны, с другой - подканцл.<ер> бар.<он> Петр Пав.<лович> Шафиров, и генерал-маиор Мих.<аил> Бор.<исович> Шерем.<етев>. - Визирь требовал, чтоб подписался сын Шереметева и чтоб он с Шаф<ировы>м оставался в заложниках в турецк.<ом> лагере до исполнения трактата. Петру было это тяжело, так же, как и послед.<няя> статья договора (Голик.<ов>), но принужден был согласиться.
13 июля (во время переговоров) Петр писал Шафирову в ответ на требования визиря, чтобы пропустить шв.<едского> короля через Россию, и тотчас с ним учинить мир. Петр на первое соглашался охотно, вызываясь поставить 500 подвод; он не прочь был и от мира, но не мог оный заключить без согласия союзников своих etc.
Понятовский, не умевший сделать ничего, дал знать обо всем Карлу в Бендеры. Карл прискакал о дву конь, когда трактат был уже разменен. Понятовский, встретив его за лагерем, объявил ему, что он потерял случай, которого уже не найдет. В самом деле отсутствие Карла не понятно.
Визирь встретил его за лагерем как будто нечаянно. Карл грозно выговаривал ему, как смел он без его ведома кончить войну, начатую за него; турок отвечал, что войну вел он и кончил для пользы султана. Карл требовал от него войска, обещая русских разбить и теперь. Визирь отвечал: "Ты уже их испытал, и мы их знаем. Коли хочешь, нападай на них со своими людьми, а мы заключенного мира не нарушим". Карл разорвал шпорою платье хладнокровного турки, поскакал к кр.<ымскому> хану, а оттуда в Бендеры.
По заключении мира русская армия вышла из укреплений своих с бараб.<анным> боем и распущ.<енными> знаменами и пошла по берегу Прута к Днестру.
Петр утешил письмом г<оспо>ж Шафировых, извещая их о пребывании виц-канцлера с Шерем.<етевы>м в турецк.<ом> лагере, а к ним отправил священника с дароносицей и сосудами, и с книгами священнослужения.
Султан торжествовал мир и наградил визиря (так ли?).
***
Штеллин уверяет, что славное письмо в сенат хранится в кабинете е.<го> в.<еличества> при имп.<ераторском> дворце. Но, к сожалению, анекдот, кажется, выдуман и чуть ли не им самим. По крайней мере письмо не отыскано.
Визирь требовал выдачи Кантемира: Петр не соглашался, говоря: "лучше уступлю свои земли до Курска. Буду иметь надежду возвратить, но отступиться от своего слова, значит перестать быть государем" etc. etc.
***
У турков было: конницы ........................... 120,000
пехоты ................................... 100,000
татар ....................................... 50,000
пушек больш.<их> и полев.<ых>.444
мортир .......................................25
___________________________________
У нас было: конн.<ицы> ..............................6,692
пехоты ..................................... 31,554
(Всего по журналу 38,246; а по манифесту - 22,000. Пушек 28, морт.<ир> 23, гоуб.<иц> 2, да при полках 3 фунт.<овых> пуш.<ек> 69).
У нас убито: ген.<ерал>-маи<ор> Видман, шт.<аб> и об.<ер>-оф.<ицеров> 44, унт.<ер-офицеров> и ряд.<овых> 707. Взято в плен и пропало оф.<ицеров> 3, ун.<тер-офицеров> и ряд.<овых> 729.
Ранены: ген.<ерал> Алларт, ген.<ерал>-м.<аиор> Волконский, оф.<ицеров> и ряд.<овых> 1,203.
Между тем Рен взял Браилов. Паша вывел гарнизон безоруженный. Войска у Рена было 7,000, уб.<ито> 100, ран.<ено> 300.
Турок уб.<ито> 800.
Петр пожаловал ему Андр.<еевскую> ленту.
Перемирие (штильштанд) учинено 10 июля. Сражение было 8-го.
От Прута Петр пошел до Жидавца (польск.<ое> мест.<о>).
***
Петр не очень скорбел о неудаче, см. письма его в Сенат и Апракс<ин>у. Гол.<иков>. Ч. III-383-4.
Предание гласит, что Петр на одре смерти жалел о двух вещах: что не отмстил Турции за Прутскую неудачу, а Хиве за убиение Бековича.
Петр вскоре после повелел Апраксину Азова не отдавать, а Таганр.<ог> не разорять, пока турки не вышлют короля. Петр думал, что турки, настаивая на том, чтоб Карла через Польшу проводить с 50,000 турок и столько же татар, желали, чтоб он продолжал там войну с Россией, возмутил опять Польшу, чтоб им оставаться в покое, и для того не выводил еще своего войска.
Петр приказывает в Азове разорить один полигон, прочего не трогать. Корабли в Аз.<ове> и в Таг.<анроге> сжечь, кроме трех, о коих просил etc.
Прибыв к Днестру, Петр наградил Кантемира и его свиту деревнями и деньгами и оттуда писал Сенату о кораблестроении, которое из Воронежа переносилось к пристаням Нерльской и Дубенской, где поруч.<ик> Леонтиев строил суда.
Петр 28-го июля из лагеря писал ко всем своим министрам, а польскому, объявляя о том, что, хотя и невыгодным миром, но от Турции он совсем освобожден, повелевал торопить короля, чтоб он хотя один важный замок в сем году взял, обещаясь скоро прибыть с пехотой и проч.
В Сенат писал о сборе недоимок, о новых кораблях для будущей кампании, о 8,000 недоставленных рекрут (за что грозит губ.<ернатор>ам) etc. etc.
Здесь же (на Днестре) Петр учредил комисарство. Для управления всего войска учредить об.<ер>-кригс-комисара, придав ему 3 или 4 кр.<игс>-комисаров в канцелярии, и быть им всегда при гл.<авном> войске. Должность их: 1) ведать жалование, смотреть за губернаторскими комисарами в даче и вычете денег, 2) расписывать мундир, оружия, рекр.<ут>, лошадей, порц.<ионы> и рационы. 3) Счет за оф.<ицера>ми держать, 4) быть им в команде государя и их ген.<ерал>-кр.<игс>-комисара, 5) имеют они власть считать ген.<ерал>-ф.<ельдмаршалов> и ген<ерал>ов, 6) военным об.<ер> и ряд<овы>м фискалам (шпионам?) быть у них в команде (ук.<аз> 31 июля).
Ген.<ерал>-кр.<игс>-ком.<исар>ом был кн. Яков Фед.<орович> Долгорукий. Ш<афиро>ву Петр повелел выбрать о6.<ер>-фискала и в каждом полку учинить по фискалу.
Велено армию к декабрю укомплектовать.
Также предписывает Ш<афиров>у иметь осторожность во время проезда шведского> короля; Б.<елую> Церковь и Немиров повелевает разорить, казаков бунтовавших вывесть из Полонного гарнизона, ближе к Москве. И города и мест.<а>, написанные в вечном миру с Польшею, сжечь и разорить.
Петр отказал прибавить жалования ген.<ерал>-м.<аиору> Бушу и ген.<ерал>-пор.<учику> Остену (300 р. на мес.<яц>), жены их потеряли свой убор etc.
5 августа Петр с Ек.<атериною> отправился от Днестра в Карлсбад.
Перед отъездом повелел он Шер.<еметев>у стать в польск.<их> городах - Полонном, Дубне, в Остроге и в окрест.<ных> мест.<ах>. И если Карл пойдет в Польшу, то послать к Пруссии отряд, определенный в Смоленск, дабы, следуя по Бугу, смотрел за королем и за поляками. В случае задора или мешкания, Петр повелевал не спускать и двинуться в Польшу.
Но Карл не думал из Турции выезжать. Он в Бендерах строил дома для зимовья. С ним было 130 офиц.<еров>, 530 драгун.<ов> 60 дроб.<антов> с 2,000 запорожцев да еще с 2,000 конн.<ицы> с киевск.<им> воеводою Потоцким.
6-го авг.<уста> Петр, заехав в Каменец, двои суток оставался там, осматривая крепость. Отселе писал адъют.<анту> Ушакову и кн. Мих.<аилу> Ромодановскому, повелевая им осмотреть (тайно), кто из царедворцев в какую службу годен, и сделать им список. - Шер<еметев>у повелевает записать в службу лифл.<яндского> маиора Кампенгаузена: "Детина добр; языки знает - поль<ский> и русск.<ий>".
8-го числа Петр прибыл в мест.<ечко> Злочево, где ожидал уже его Преображ.<енский> батальон, коему Петр и велел следовать за собою. К морск.<ому> поруч.<ику> Синявину писал он со станции, чтоб он обще с поруч.<иком> Мухановым взял у подполк.<овника> Долгорукова салдат, ехал в Ярослав (польск.<ий>) и заготовил суда для его пути (10 больш.<их> или 15 малых).
15 авг.<уста> прибыл Петр в Ярослав - и 18 отправился водою в Варшаву.
Петр получил ратификацию мира близ Сендомира на Висле. Петр был чрезвычайно доволен и повелел Долгорукому, послу при Авг.<усте>, объявить о том его союзникам.
24 авг.<уста> Петр торжественно въехал в Варшаву.
29 авг.<уста> Петр прибыл в Торунь. Союзники (ибо гарантия была разрушена королем шв.<едским>) положили осадить креп.<ость> Стральзунд: шведы ушли из Демина, Грипсвальда, Анклама, Волгаста, Узедома с островом и Швеин-шанца, стараясь только спасти Штетин, Висмар и Стральзунд. Всю пехоту ввели они в сии города, а конницу перевезли на о.<стров> Руген. Их было 14,000 под команд.<ою> ген.<ерал>-пор.<учика> Дикара (отпущенного нами на честн.<ое> слово). Вс° сие узнал Петр на третий день по приезду в Торунь от ген.<ерал>-м.<аиора> Гольца, присланного кор.<олем> Авг<уст>ом.
Петр отселе писал в Сенат, повелевая распродать казенн.<ые> товары с барышем; о китайском торге etc., выговаривая сенаторам за худые распоряжения (см. у Голикова умный ответ Сената. Ч. IV-12 в примeч. ).
2 сент.<ября> Петр, оставя Екат.<ерину> в Торуне, с батал.<ионом> гв.<ардии> поехал по почте в Карлсбад. Из Познаня повелел Шер<еметев>у иметь сношение с коронн.<ым> гетманом, посланным на Русь для наблюдения за Карлом etc.
9 сент.<ября> Петр прибыл в Дрезден, отколе ездил осматривать сер.<ебряные> заводы в Фрейберге ; потом был в замке курфирста, куда пришли поздравить его рудокопы с музыкою по их обычаю.
13 сент.<ября> вечер.<ом> Петр прибыл в Карлсбад и с 15-го сент.<ября> до 3 окт.<ября> употреблял воды.
Турецк.<ий> визирь не хотел удалиться прежде, нежели исполнены будут условия мира, а Петр не хотел их исполнять, пока шв.<едский> король не выехал из Турции. Визирь грозился разорвать мир и предать Шафирова и Шерем.<ете>ва янычарам, говоря, что и Карл имеет основательную отговорку, пока войска наши находятся в Польше. Петр писал Шаф<иров>у, что войска будут выведены, кроме 7,000, ибо де поляки зело сомневаются и опасаются, чтоб мы их не покинули; впрочем соображаться с обстоятельствами etc. Однако от исполнения условий Петр всячески отговаривался до выезда шведа из Турции.
Однако упрямство турка превозмогло. Петр негодовал и на Шафирова, давшего обязательство невозможное, будто бы убоясь их угроз. "Они", пишет Петр, "на нас спрашивают сверх силы человеческой, а сами одного человека выслать не могут". Турки требовали еще, чтоб русск.<ое> войско, возвращаясь из Померании, не захватовало бы Польши. Петр досадовал на трусость Шафирова и на глупость Шерем<ете>ва. "Ежели впредь так станете глупо делать, то не пеняйте, что на старости обесчещены будете".
Петр меж тем писал Апр.<аксин>у, не торопясь вывозить из Азова, что можно; разорять Таганрог и Троицкую креп.<ость> с рассмотрением и разбором, наконец не сдавать крепостей, прежде, нежели не услышит о выезде короля.
Датчане одержали победу над шв.<едским> флотом (взяты 10 кораб.<лей> транс.<портн>ых и 24 у шонских берегов сожгли).
Петр писал в Сенат о сбережении коровьей шерсти etc. и пригоне в П. Б. к будущему лету 40,000 работн.<иков> (в прошлое по причине войны было 20,000).
Визирь, зная о происках шв.<едского> короля и опасаясь его вражды, не менее русских, желал выпроводить его во свояси. Но Карл требовал 100,000 прикрытия и прежде не думал выехать. Визирь, вышед из терпения, отнял у него переводчика, пресек его переписку с Польш.<ею>, Герм.<аниею> и Портою, но Карл не выезжал. Визирь наконец предложил ему 30,000 войска; но Карл требовал и денег (сколько?). Визирь не только не согласился, но отнял у короля и 500 левков ежедневного содержания, определенного султаном - и хотел силою принудить его ехать. Карл объявил, что в таком случае он станет защищаться. Визирь начал опять его ласкать, извинился перед ним письменно, возвратил ему переводчика и задержанное жалование. Карл не отвечал. Визирь наконец послал ему требуемые деньги и так был уверен в его выезде, что объявил о том нашим министрам и назначил пашу, долженствовавшего его проводить. Но король объявил, что живой он не выйдет без требуемого конвоя; визирь отнял опять его кормовые деньги и вытребовал из Констант.<инополя> шв.<едского> посланника в свой лагерь, где и держал его под стражей.
22-го наши министры имели пространное рассуждение с визирем. Они головами ручались за безопасный проезд короля через Россию. Визирь ожидал указа султанского, чтоб выслать Карла и против его воли. 24 сент.<ября> в Совете, где присутствовали и наши министры, положено выслать короля, что было объявлено ему и султану. Но Карл упорствовал еще; р.<усские> министры приступили опять к визирю: визирь, обещая, что Карл зимовать в Турции не будет, требовал сдачи Азова etc. Петр в следствии сего послал повеление Ап<раксин>у о скорейшем исполнении Прутского трактата.
3 окт.<ября> Петр из Карлсб.<ада> поехал в Дрезден и, пробыв там от 7-го до 12-го, отправился Эльбою, в Торгау, где находилась польск.<ая> королева. Здесь 14-го окт.<ября> Петр совершил бракосочетание царевича с принц.<ес>сою Вольфенбительскою, Шарлоттою-Христиною. Царевичу было 22, а принц<есс>е - 18. - Петр объявил о том Сенату: "Слава богу, что сие счастливо совершилось: дом князей волфенб.<ительск>их, наших сватов, изрядный".
18-го окт.<ября> дал он царевичу инструкцию: "что делать в небытии моем сыну моему в Польше" (см. Голик.<ов>. Ч. IV-25).
1) Устроивать по р.<ек>ам Вартам, которые текут в Померанию, магазины.
2) Приготовить плоты и суда для отправления провианта к Стетину по вскрытии рек.
3) Обиды и грабит.<елей> в Польше казнить смертию, до полковника.
4) Самому царевичу быть в Торуне etc. etc.
17-го окт.<ября> Петр отправил Куракина в Голландию с предложением:
Понеже Петр, по просьбе англ.<ийского> посла, в войну французскую не вмешивался, то просит обещания со стороны соединенных в Северную войну также не вмешиваться и признать наши завоевания особливо на сей стороне моря, с своей стороны Петр обещал и помощь противу Франции, в случае мира со Шв<еци>ей.
Петр отпустил новобрачных в Вольфенбитель, а сам 19-го окт.<ября> поехал через польскую Пруссию в брандб.<ургский> город Кросен, где (в польск.<ой> Пр.<уссии>) осмотрел Баурово войско, прибыл в Кросен 20 <октября>. Там его встретил наследный принц. 22-го имел Петр переговоры с датск.<ими> минист.<ра>ми Выбеем и Шаком.
Петр дал им след.<ующие> предписания (за своей подписью).
1) Стральзунд или о.<стров> Руген ныне же взять. Если нет артилл.<ерии>, взять 2 пушки с корабля.
2) Тою же зимою с курф.<ирстом> ганноврским договориться о Бремене и Вердене (принадлежащих шв.<едской> короне).
3) Военные действия морем и земл.<ею> начать ранее, в апр.<еле>.
Здесь получил он из под Стральзунда жалобу от русск.<ого> войска, терпевшего недостаток в содержании. - Петр писал о том Августу, также и Долгорук.<ом>у (мин<истр>у).
После вод Петр не мог еще оправиться, и путешествия его утомляли. 27-го окт.<ября> Петр поехал опять в Торунь, где ждала его Екатерина - и 28 их вел.<ичества> отправились Вислою в Эльбинг (где стоял рус.<ский> гарниз.<он>), в нем Петр пробыл 7 дней. Отселе его приказы: Шерем<етев>у, чтоб он из Полонного гарнизона не выводил; если же вывел, то ввел бы снова под видом наемных людей кн. Меншикова (как у польск.<их> вельмож). Межеричи и проч.<ие> места (платившие подати Меншик.<ов>у) отдать вновь Любомирскому etc. etc.
Апр<аксину> не отдавать Азова или отдать, взяв сперва подписку, что кор.<оль> непременно будет отправлен. Если же, озлобясь, турки объявят войну, то во избежании оной Азов тотчас отдать, а Таганрог разорить.
Шаф<иров>у на имя султана 2 грамоты: 1) что Аз.<ов> не сдается, пока шв.<едский> король не выслан, 2) требование султановой расписки etc. (подать из оных по усмотрению). Во всяком случае до войны не допускать.
В Сенат: о рекрутах, о печном мастере Шенпорте, о постановлении торговли с Голл.<андией>, об отдаче дома Алекс.<андра> Гордона Яну Фельтену (кухмистру его в.<еличества>).
7-го ноября Петр с Ек.<атериной> отправился на яхтах в Кенигсберг. С пути писал Апр<аксин>у: Азов туркам отдать и Таг.<анрог> разорить в ноябре и декабре.
В Кенигсб.<ерге> Петр пробыл 2 дня. Оттоле писал в Гагу Куракину и Матвееву, что как между Фр.<анцией> и союзниками восстанавливается мир, то бы нам крепче соединиться с Голл.<андией>: "Извольте их обнадежить и всячески склонить к приязни".
Из Кенигс.<берга> Петр сух.<им> пут.<ем> прибыл в дер.<евню> Шакен и оттоле на яхтах прибыл в Мемель. Здесь получил от Матвеева предложение от западн.<ых> союзников о примирении его с Карлом. Петр повелел министрам не вызываться на то, отвечая нерешительно etc.
Из Мем<еля> сух.<им> пут.<ем> Петр прибыл в Ригу 18-го ноября, в коей встречен с торжеством. Здесь пробыл он до 7 дек.<абря>.
16-го окт.<ября> визирь объявил нашим минист<ра>м, чтобы Шер.<еметев> и Галиц.<ын> (киевск.<ий> губ.<ернатор>) письменно обязались о безопасности короля, и что тогда шв.<едский> кор.<оль> будет выслан силою. Обязательства сии тотчас были присланы; и визирь писал Петру, что к.<ороль> через 5 или 10 дней выедет непременно, говоря: "как бог един, так и слово мое едино". В следств.<ие> сего Петр послал Шер<еметев>у повеления 1) принять короля и самому с ним ехать, пока пришлется для того особа, тогда ехать Шер<еметев>у к государю, 2) путь короля замедлять всевозможно (дабы в Шв.<ец>ию приехал он к самой камп.<ании>), 3) вести его непрямою дорогою (под предл.<огом> поветрия), а с Киева на Стародуб, на Ярослав, Калугу, к Москве - на Волоколамск (также по причине мора), на Вел.<икие> Луки, на Сапск, Копорье и П. Б., оттоле в Финл.<яндию>, а тракт сей содержать тайно.
4) Дорогой чинить всякое довольство,
5) обо всем чаще писать к Петру. Если же шв.<едский> кор.<оль> поедет через Польшу, тогда отправить Вейдову дивизию etc. etc. (приказ писан в день орд.<ена> св.<ятого> Андр.<ея >).
В сей день было торжество и горел щит с надп.<исью>: "Виват оборона Лифл.<янд>ии". Апр<аксин>у Петр повелел, отдавая Азов, писать о некрасовцах etc., чтоб турки их близ Азова не держали.
Шафирову в Конст.<антинополь> писал Петр, уверяя его в искренности своей etc.
В Сенат о мундирах гв.<ардейских> полков; повелевает у арханг.<ельского> губер<нато>ра принять приборные деньги (60,000 еф.<имков>, 40,000 рубл.<ей>, да 829 червонц.<ев>).
В другом письме повелевает дворянск.<их> недорослей 273 чел.<овека> поставить в Сем.<еновский> и Преобр.<аженский> полк. -
Показ.<ания> купца Стельса: издержано им на обучающихся в Англии школьников 30,000 еф.<имков>.
Стольника Алексея Юшкова Петр жалует в окольничие и приказыв.<ает> записать в боярскую книгу в разряде.
NB подвод не давали без именного указа. (См. Ч. IV-42 в примеч.<ании>.)
Устроя лифл.<яндские> дела, Петр 7 дек.<абря> отправился в Пернов - и оттоле повелел сенат<ор>ам быть в П. Б. (двум или трем, с полными ведомостями, чтобы не останавливались дела). Если же король из Турц.<ии> выехал, то быть им всем.
Другим ук.<азом> повелевает пряжки на салдатск.<их> башмаках заменить ремешками, по прим.<еру> других государств.
В Ревеле (13 дек.<абря>) Петр был встречен с таковым же торжеством. Петр пробыл в нем до 23 дек.<абря>, упражняясь городск.<ими> делами. Отселе писал 3 указа в Сен.<ат>, касающиеся до будущей камп.<ании>, а Апр<аксин>у подтверждает повеления отдать Азов etc.
В П. Б. прибыл Петр 29 дек.<абря> и писал оттоле к Шер.<еметеву>, Апр.<аксину> и Шаф.<ирову> о тур.<ецких> делах.
Указы 1711 <года>.
С янв.<аря>.
О раздел.<ении> полков по губерниям.
О бытии вместо Разрядн.<ого> приказа при Сен.<ате> Раз.<рядному> столу.
О табеле пех.<отным> полкам и откуда дается им жалов.<ание>.
О высылке из М.<осквы> подданн.<ых> турецких по прич.<ине> войны.
О явлении беглых в теч.<ение> полугода.
О учинении ведомостей приходу и расходу в губерниях.
NB по сим ведом.<остям> утверждено росписание полков на губернии по долям.
О вычетных деньгах на лекарства.
О жаловании лифл.<яндским> гарнизонам из доходов рижск.<их> и лиф<ляндск>их.
О ведении 4-х разноязычных школ т.<айному> сов.<етнику> Ив.<ану> Ал.<ексеевичу> Мус.<ину>-Пушкину.
О сыске скрывающихся дворян.
О присяге губ.<ернаторов> и виц-губ.<ернаторов>.
О корчемстве (подтвержд.<ение> прежнего).
Апреля.
О пожалов.<ании> дьяка Як.<ова> Былинского в об.<ер>-фискалы. NB NB
О даче ямщикам во всех губ<ерн>иях (кроме П. Б., где годовое жалование) по деньге на в.<ерсту>.
О книгах из <всех> губ.<ерний>.
О ведомост.<ях> из прик.<азов>.
О соле.
О кит.<айском> торг.<е> etc. etc.
О делании вместо мелких денег рублевиков, полтинн.<иков>, полу-полт.<инников>, пяти-копеечн.<иков> и алтынн<ико>в.
О перс.<идском> и армян.<ском> торге etc.
О не-шинковании шв.<едским> пленникам вином и табаком.
О продаже всей селитры в Москве.
О осмотре привозимых в Арх.<ангельск> денег под русск.<им> гербом.
Приезжим из армии являться к губ.<ернатор>ам и о причине приезда доносить.
Об отсылке виноватых баб и девок в Берг<-коллегию и> в Мануфакт.<ур> коллегию.
Август.
Наказ об.<ер>-фискалу (8 статей).
Беглым с начала войны являться к 1-му янв.<аря> и вины заслуживать в прежних чинах.
NB. Стольн.<ик> Мих.<аил> Желябовский определен на место Як.<ова> Былинского.
1712 <год>.
1 янв.<аря> Петр получил известие о победе датчан над шв.<едами> и известил о том Сенат.
Из союзн.<ых> войск, осажд.<авш>их Стральз.<унд>, отряжен был ген.-поруч<ик> Ранцау для осады Висмара. Висм<арск>ий ком.<ендан>т, узнав о 800 высланных им для фуражу, выслал противу их 3000 шв.<едов>, которые были атакованы. прогнаны и взяты в плен. <Пленных было рядовых> 1926 <человек>.
Карл, меж тем, успел объяснить султану ошибку или измену визиря. Хан и фр.<анцузский> посланник говорили в том же духе. Султан приказал визирю явиться в Констант.<инополь>. - Визирь медлил, полагая, что время и предстательство его друзей муфтия и Селидара (Селихтара?) Али-паши обезоружат гнев султана. Но медленность его приняли за ослушание. Султан повелел янычарскому аге Юсуфу, находившемуся в Андрианополе, взять визиря и привести в Конст.<антинополь>. - Визирь был низложен и сослан сперва в Лемнос, а после в Родос, и, сказывают, тайно удавлен. На место его возведен яныч.<арский> ага Юсуф-паша.
Карл усугубил свои происки; кр.<ымский> хан, хотя в следствии Прутск.<ого> мира и полнил земли, лежащие до Самары, и право над запорожцами, но сильно помогал шв.<едскому> королю. 17 декабря 1711 года в Диване снова заключена война, и сам султан хотел ею предводительствовать, о чем Шаф.<иров> и писал Петру 13 ноября 1711.
Петр в следствии того приказал Шерем.<етев>у 1) Умножить в Малороссии гарнизоны, приготовить фураж etc. 2) Быть Шер<реметев>у у Киева с конн.<ыми> дивиз<ия>ми Янусовою и Реновою, пехот<а>ми Вейдовою и Аллартовою, с артилл.<ериею> и с гетм<анск>им войском, 3) в Киеве заготовить магаз<ин> - и запасов на 7 месяцев. 4) Для охранения Украйны казанск.<ому> губер<натор>у П. Апраксину с полками Азовской губернии с 15,000 калм.<ыками> и 5,000 донск.<ими> каза<ка>ми быть при Изюме к 1-му маю etc. etc.
Петр отправил к Августу министра его гр. Фицтума уговорить его, чтоб войско сакс.<онское> и польск.<ое> выступило к волошск.<им> границам.
Петр повелевал Апр<аксин>у отдать Азов, не смотря на прежние предписания (что и учинено).
22-го Петр отправил султану грамоту (ч. IV-62), которую 18-го янв.<аря> предварительно читал Сенату. (NB Кн. Меньшиков, кн. Як. Ф. Долгорукий. Ив. Ал. Мус.-Пушкин, Тих. Ник. Стрешнев, кн. П. Ал. Галицын.)
25-го Петр писал своему польск.<ому> министру, чтобы он уговорил короля послать объяснения Порте насчет пропуска войск и обозов русских через Польшу etc. etc.
19-го февраля Петр торжествовал брак свой в церкви Исакия Далматского (см. ч. IV-68 примеч.).
26-го отправлен Матвееву в Голл.<андию> кредитив на торговый трактат.
Турки требовали: 1) чтоб царь отказался от всей Украйны, которой быть под покровит.<ельством> Порты. 2) Из Польши вывести войско, и никогда ни в каком случае оное не вводить. 3) Учинить Петру перемирие на 3 года с шв.<едским> королем.
Шведа при Порте подкрепляли послы франц.<узский> и венецианский. Хану дано было уже позволение вторгнуться в русск.<ие> гран.<ицы>, велено было собираться войску etc. (см. письма Шаф.<ирова> и Шерем.<етева> <от> дек. и янв. ).
Карл и воевода киев<ск>ий рассеял в Польше свои манифесты, послал полк.<овника> Урбановича с 4,000 черв. для подкупл.<ения> коронн.<ого> войска: а за ним старосту равского Грудзинского: поляки начали шевелиться; уже Грудзинский имел у себя до 16,000 поляк.<ов>, тат.<ар> и казаков etc.
Карл повелел ген.<ерал>у Штейнбоку, чтоб он из Швец.<ии> вступил в Померанию с 17,000 войска и, взяв тамошние войска, шел к Бендерам. Носился слух, что сильный транспорт из Шв.<еции> отправлен ко Гданску.
План Карла был завладеть Польшею, покорить Россию, и тогда обратиться к Германии. Но Штейнбок был не впущен союзн.<ыми> войсками: Грудзинский разбит, а дипломатические козни Шв.<еции>, Франц.<ии> и Венеции опровергнуты старанием Шаф.<ирова>, Шерем.<етева> и Толстова, при помощи Англии и Голл.<андии> - также и подарков, коими задарена даже мать султана, и 15 апр.<еля> мир подписан нашими министрами и Юсуф-пашею, на следующ.<их> условиях:
1) России вывести из Польши войска и в дела польск.<ие> не мешаться. Если же Карл начнет Польшу возмущать противу России, то нам выступить противу шв.<едо>в.
2) Выезд и путь шв.<едского> короля предоставляется воле султана.
3) Уступлена тат.<арам> и турк.<ам> вся земля от Самары к югу...
Запорожцам подтверждено право доходов от перевозок по Днепру до устья Самары - и быть им под покров.<ительством> татар.
4) Между Азовым и Черкасск.<ом> не строить крепостей ни тур.<ецкой>, ни русской, а все разорить в 4 месяца.
5) При сдаче Азова отдать и 60 пушек, бывших при взятии оного.
6) Разор.<енн>ых крепостей при Самаре и Днепре (Богородицкой и Кам.<енного> Затона) не возобновлять etc. etc.
NB NB О происках Карла см. Журн.<ал> Петра В.<еликого> (Ч. II-324), там же и письмо от 4 июня Фолиха у Голик.<ова> (ч. IV-76).
9 мая гвард. подпоручик Александр Румянцев привез Петру подтверждение мира. Петр пожаловал его поручик<ом> (в Преображ.<енский> полк и послал в Копенгаген, к послу нашему кн. Долгорукому).
Петр пред тем из предосторожности повелел к 1-му июня в Севск собраться царедворцам с их людьми (по 1 чел. с 50 двор.) с запасами на 4 мес. и вооруженных нерегулярно (см. о том указ Сенату от 3-го апр.). Союзники за неимением артиллерии положили от Стральзунда отступить. Произошли несогласия. Август хотел, чтобы все войска зимовали в Померании, ибо неприятель, имея до 18,000 в осажд.<енных> городах Штет.<ине>, Страль.<зунде> и Висмаре, легко к весне мог воспрепятствовать вступить снова в Померанию, датск.<ий> король хотел зимовать в Голстинии (охраняя свою Зеландию во время замерзания Зунда) и тайно вел переговоры со Швецией через готорпского министра ф.<он>-Дерната. Сакс.<онские> войска без датск.<их> оставаться опасались. Русские министры князья Григорий и Лука Долгорукие помирили их. Август уступал Дании о.<стров> Руген (в случае взятия) и брался содержать 6,000 датчан, оставляемых на зиму в Померании с русс.<кими> и сакс.<онскими> войсками.
Петр сам, положив отправиться в Померанию, дал следующ.<ую> записку гр. Фицтуму:
1) О пропуске войск через Польшу в Померанию объявить туркам, что то делается по Ярославскому условию.
2) Царевичу помочь в собрании провианта в Померанию. Артилл.<ерию> под Стральз.<унд> доставить, ибо датчане раз уже обманули.
3) Репнина дивизия пойдет в Померанию.
4) Петр сам будет <к войску в Померанию>.
5) Всей Померании ключ, о.<стров> Руген - взять зимою по льду etc.
Но Фицтум сделал Петру следующие представления:
1) Так как Август более теряет, нежели выигрывает от союза, то просить у Петра обещанные 100,000 рубл.,
2) снабдить Петру русское войско в Померании всем нужным,
3) по случаю отступл.<ения> от Стральзунда, Авг.<уст> требует военного мнения от царя,
4) что русск.<ие> войска, стоящие в Великопольской провинции, Польской Пруссии и Вармии, не допустили сакс.<онских> комисаров собирать провианту на союзное войско, etc. etc.
Петр обнадеживал короля будущими выгодами, упоминал о 15,000 русск. войска, единственно для Августа посланного, о сборе провианта обещал послать указ, о деньгах обещанных умалчивает etc.
Август еще требовал Лифляндии: Петр отвечал, что он ее себе не прочит, а требует токмо Ингерманландию, Ингрию и Карелью, как старинные вотчины etc.
О войне советует он Августу стать на Молдавской границе, близ Каменца, и, в случае нападения турков на Россию, вредить им, дабы доказать им, что Польша с Россиею за одно. Если ж турки пойдут в Польшу, то Шерем.<етев> нападет на них с тыла etc.
13 января Петр получил тайное извещение вероятно о заговоре или о сношениях шведов с их королем. Он послал в Сенат указ с поруч.<иком> Синявиным.
1) Пипера и Рейншильда ему (Синяв<ин>у) схватить и развести с Москвы.
2) У иноземных салдат, кои в службе на Москве, ружья обобрать, а шв.<едских> подданных рассадить порознь под крепкую стражу.
3) Оф.<ицеров> шв.<едских> взять под караул.
4) Сказать всяких чинов людям, чтоб смотрели строго за слугами (полонениками) и много их на М.<оскве> не держать.
1 марта Петр отправил в Померанию к.<нязя> Меншикова, а за ним повелел идти к.<нязю> Репнину с 13 полками, а наконец (по просьбе Августа, опасавшегося вторжения шв<едо>в в Саксонию) и два свои гвард.<ейские> полка.
В Польше с корпусом находился к.<нязь> Василий Владим.<ирович> Долгорукий. Петр, отказывая ему предложение поляков вместо провианту выдавать деньги, пишет: "зело удивительно, как салдаты могут деньги есть в будущую кампанию?" Подтверждает, чтоб никто не чинил обид обывателям, ибо не будет пощады ни делателю, ни тому, кто спустит.
Петр, намереваясь ехать в Померанию, писал Шер<еметев>у и Апр<аксин>у, чтоб они приехали к нему в П. Б. - Шер<еметев>у приказал отправить в П. Б. дивизию Вейдеву; а Апр<аксин>у - корабельных мастеров, кузнецев etc. Переведенных из М.<осквы> мастеров оружейных ввел он в Оружейный дом. В то время повелел он (19 февр.) сделанное им из слон.<овой> кости паникадило повесить в Троицк.<ом> соборе. Тогда же пожаловал к.<нязю> Як. Фед. Долго<руков>у две волости и 2 слободы (? доходы с оных собирать в казну и впредь). Марта 6 и 9 повелел Сенату отдать 20 молод.<ых> дворян в артилл.<ерийскую> науку к ген.-м<аиору> Гинтеру, чтобы ген. Гинтер в пушкари брал охочих людей.
Рагузинский учредил в Арх.<ангельске> с голл.<андским> купцом Гутфелем купеческие конторы, из коих Петр доставал на. монетный двор медь etc. etc. У Рагузинск.<ого> был еще брат, претерпевший убыток от турков, за что Сава награжден поташем etc.
По причине дороговизны местной, Петр умножает жалование оф<ицера>м и ряд<овы>м.
См. Вейдово письмо в Голик.<ове>. Ч. IV-99 в примеч.<ании> о салдатских нуждах.
Петр послал Нестерова и Кудрявцева осматривать дубовые леса по реке Волге, Оке etc. и указами повелел оные хранить. Сею же весною он в окрестностях П. Б. засевал дуб.<овые> жолуди. - Он запретил под жестоким наказанием самим помещикам на их земле рубить дуб.<овый> лес без позволения лесного смотрителя Адмир.<алтейской> коллегии.
(См. о дубках, о кронш.<татских> дубах, о заветной роще и о наказании вредителям дубов Штелл.<ина> и Гол.<икова>. Ч. IV-102.)
В апреле прибыли в П. Б. сенаторы и Шерем.<етев> с Апр.<аксиным> (несколько? сенаторов остались в М.<оскве> для окончания дел). Петр занимался особенно доходами. Повелел брать пошлину без отволочек при складке товаров, а не с продажи оных, как было прежде (с рубля). Учредил об.<ер>-инспектора над Рижск.<им> магистратом (не в противность ли лифл.<яндским> правам?) московского купца Илью Исаева.
Петр вывел кораб.<ельный> флот к гавани и к галерн.<ому> флоту (к Выборгу), отправя провиант, 23 апреля отправился туда на шнаве Лизете; в Выб.<орге> оставался 2 дня и возвратился в П. Б.
В начале мая заложил в крепости каменный собор во имя Петра и Павла - и тогда же повелел Морской академии профессору Феркварсону проложить прямую дорогу от П. Б. в М.<оскву>. - По измерению нашлась она по прямой линии в 595 в.<ерстах>. - Петр велел оную начать, и от П. Б. до Новог.<орода> она была сделана.
Петр послал осмотреть Мститские пороги, желая доставить судам возможность оные миновать; также реки Уверь и Виль и места из Мологи к Мете или Сясе, а после ехать на Вытягру и Шексну - и планы всему подать в Сенат (Ук.<аз> от 28 мая), "дабы будущею весною зачать дело неотложно".
В начале июня повелел Сенату осмотреть реки Славянку, Мью и Ижору - и места, где добывается глина и производится каменная ломка. Леса на государств.<енное> употребление повелел рубить на всех дачах.
10 июня Петр осмотрел школьников и недорослей из дворян, 26 послано в Голланд.<ию>, 22 в Ревель для изуч.<ения> нем.<ецкого> языка, 16 записано в салдаты преобр.<аженские>.
Все европейские права повелено перевести на р.<усский> язык, под главным надзором Андрея Виниуса.
Ук.<азом> 11 июня Петр повелел Сенату судить сенаторов, оставшихся в М.<оскве> и ослушившихся указа государя, косательно высылки дворян.<ина> Головнина - (чем дело кончилось? и кто был сей Головнин?).
12 мая писал Петр Шаф.<ирову> о первом пункте трактата, неосторожно объясненного, ибо дается шв<еда>м время возмутить Польшу и потом уже etc.
22-го мая послан генер.-адъют.<ант> и камергер Кирила Алексеевич Нарышкин в Вену (где наш министр был тайн.<ый> coв. барон Урбих) с грамотою к императору. (См. Голик.<ова>, IV-110 и письма Петра).
Послу при Авг.<усте>, кн. Долгорукому, писал, чтоб он уговаривал короля не возвращаться в Варшаву (ибо от Турции нет уже опасности) и отпустить артилл.<ерию> в Померанию, дабы датчан ввести в войну. Если де артилл.<ери>я пропадет, то бы Авг.<уст> надеялся: Петр доставит ему новую etc.
Петр знал о сношениях Дании и Августа с Карлом и о том, что Авг.<уст> имел тайных агентов при Порте Каштеляна (?) и советн.<ика> Гольца.
Петр 15 июня, спустя корабль Полтаву и отправя в Украйну Шерем<ете>ва, того же вечера отправился в Кроншлот, поруча главное правление Апраксину, на шнаве Лизете прибыл в Нарву, (куда поехала сух.<им> пут.<ем> и Екат.<ерина>) 20-го июня.
21 Петр отправился в Ригу на почте, куда прибыл 25, торжественно.
Здесь узнал он о нечаянном мире Франции с Англиею.
Петр предписывает адмиралу в рижских делах, относящихся к уезду и дворянству, относиться к Левенвольду, к<а>сательно торговли к Исаеву, а гарнизона - к Полонскому etc.
Петр, взяв в опеку Курляндию, определил к ее в.<ысочеству> обер-гофмейстером Петра Бестужева, повелев ему 1) по силе условия с покойн.<ым> герц.<огом> выдавать 40,000 на содерж<ание> Анне Иоанн.<овне>, 2) хлеб во всей Курляндии описать и беречь до приходу русск. шхиперов, 3) до времени молчать о сем etc.
Староста Грудзинский, разделив свой набранный отряд на две части, с первою напал на киевский полк в 7 милях от Познани и оный разбил. Полк.<овник> Урбанович с другою частию напал на русских в мест.<ечке> Шверине, но наши отступить успели через брандбургскую границу. Кн. Меншиков отправил ген.<ерал>-пор.<учика> Боура, который напал на Грудзинского и Урбановича при мест.<ечке> Лагореве и разбил. Грудз.<инский> бежал в Шлезию.
Петр послал из Риги Шерем.<етеву> свои манифесты в ответ шведским, повелел ему идти к лит.<овским> границам и следовать к Торуню etc.
Петр повелел Шаф.<ирову> жаловаться Порте на Карла и на воев.<од>у киевского.
Сенату повелевал он умножить рижский гарнизон; ук.<азом> от 30 июня повелел Петр посланного при сем Веселовского определить в помощь А. Виниусу.
Петр и Ек.<атерина> отправились в Эльбинг 30 июня, через Курляндию. Мемель и Кенигсберг.
В Эльбинге Петр оставался 5 дней, осматривая гарнизон русский и приводя вс° в порядок.
Повелевает Сенату послать слесарей в Ригу для починки старых ружей (молодых ребят заобычных к слесарному делу) и велеть учить ствольному, замочному и ложному делу etc. etc. Также и седельному ремеслу: если же хватятся, а мастеров не будет, то с губернаторов взыщется штраф.
13-го июня Петр отправился водою к мест.<ечку> Ландсбергу - с бат.<алионом> при маи.<оре> гв.<ардии> Матюшкине. Здесь свиделся он 21 с Августом и пробыл с ним в дружеских совещаниях до 23. - 24 в мест.<ечке> Гарцах встретил его кн. Меншиков, а у Штетина при армии царевич. - Отселе писал он Долгорукому, чтоб он велел Эльбинг, упраздненн.<ый> в силу Пр.<утского> договора, занять немцами, а не поляками, из опасения шведов.
Петр осмотрел места, окружающие Штетин, повелел у реки сделать укрепления, чтоб отрезать сообщение городу с судами. Должно было взять Штетин и на <то> определена была датская артиллерия. Датск.<ий> резидент объявил, что оная находится на острову в 7 милях от Стральзунда. Петр отправился в Анклам к дат.<скому> виц.<е>-адм.<иралу> Сегеистету, у которого в ведомстве артилл.<ерия> находилась; там встретили царя Сегеистет и наш ген.<ерал> Алларт. Сег.<еистет> объявил, что он артил.<лерию> свою без указу короля <дать> не может, пока не прибудет арт.<иллерия> сакс.<онская>. Петр писал о том польск.<ому> своему министру и поехал в Грибсвальд, где стоял русский гарнизон. От селе недалеко, в заливе стоял датский флот с трансп.<орта>ми к Ругену. Петр осмотрел оный, потом писал датск.<ому> королю, жалуясь на медленность и не-усердие союзников, грозясь вывести свое войско etc.
Адъют.<анта> своего Ушакова послал он в Польшу присматривать за офиц.<ерами>, сколько и чего вывезут они из Польши, приказав тайно расспрашивать и записывать etc.
1-го августа Петр осмотрел сакс.<онское> и русск.<ое> войска, стоявшие около Грибсвальда и Стральзунда под нач.<альством> Алларта. Тогда же прибыл Флеминг, и пр.<усский> ген.<ерал>-м.<аиор> Гакабор.
Петр осмотрел потом от Гарца до Стральзунда, начертал план военн.<ых> действий и писал о том королю д.<атскому>, etc. Послу своему писал: "На удачу без плана я никогда делать не буду, ибо лучше рядом фут за футом добрым порядком неприятеля с помощию божией теснить, нежели на удачу отваживаться без основания".
10-го авг.<уста> Петр опять был в датск.<ом> флоте и посетил в.<ице>-адм<ира>ла, ночевал на яхте Улльрихе.
11 авг.<уста> Петр ездил на встречу своих трех кораблей (из гор.<ода> Арх.<ангельска>) и прибыл на одном из них в большой д.<атский> флот, состоящий в 17 лин.<ейных> кораблей под команд.<ой> ген.<ерал>-адм.<ирала> Гульденлева. Взаимные морские вежливости etc. Петр пробыл во флоте до 14 авг.<уста> и своего капитана Рейса с 2 русск.<ими> и 2 датск.<ими> кораблями отправил в море для взятия судов с хлебом, какие они бы ни были.
13 августа датск.<ий> король повелел своему флоту быть в полной власти у царя. Петр повелел Сегестету вести тотчас артилл.<ери>ю под Штетин. (Кажется, говорит Гол.<иков>, власть эта продолжалась не долго.)
14 Петр на датск.<ом> бриган<тин>е пошел к Волгасту и вечером прибыл рекою Одером.
16-го прибыл туда же кор.<оль> Август. 17-го был совет, и положено Руген взять и Стральзунд бомбардировать.
Петр повелел Менш<иков>у отрядить к Волгасту 6,000 войска.
17 Сегестет вошел в устье Одера с артиллерией, но тогда же д.<атский> король прислал ему повеления оной под Штет.<ин> не давать. - Петр указал Меншикову, оставя при Штет.<ине> 4,000 войска, идти с сакс.<онской> артилл<ери>ей и с датск.<ими> понтонами и лопатами к Волгасту.
17-го же авг.<уста> кап.<итан> Рейс возвратился с судами любскими и голл.<андски>ми, нагруженными хлебом. Петр повелел принять их мерою; и дал шхиперам ассигнацию получить столько же хлеба в Амстердаме от комисара Соловьева.
24 авг.<уста> Петр и Авг.<уст> прибыли в Грибсвальд. Здесь Петр дал прусск.<ому> ген<ерал>у Гакабору следующее объявление: гор. Штет.<ин> отдается в полную власть королю прусскому, ибо на оный Петр никакой претензии не имеет etc.
Между тем Штад, шв.<едский> гор.<од>, в Бременском (также и Вигершанц) округе покорился датск.<ому> королю. Петр праздновал успех своего союзника.
Д.<атский> флот от острова Ругена (прежде уполномочения Петра) отошел к Когебухту; сие дозволило шв.<едскому> флоту выдти в море, и взятие Ругена было отложено. (Кажется, не с согласия Петра.)
Петр просил д.<атского> короля праздное после взятия Штада войско отправить к Стральзунду. - 5 шв.<едских> кораблей стояли в заливе, намереваясь пройти к Стральзунду. 3 сент.<ября> Авг.<уст> и Петр против их повелели взвести 2 батареи; одна из них принудила шв.<едо>в удалиться. Сегестет получил указ их атаковать. Шведы, имея ветр попутный, пустились к Стральзунду, куда и пришли, потерпев от другой батареи великой вред: 600 чел<овек> убиты, и корабли повреждены.
4 и 12-го сент.<ября> Петр писал в Конст.<антинополь>, оправдываясь в том, что войска будто бы еще Польшу не очистили. "Царевич сам (пишет Петр) их вывел".
В Эльбинге остается гарнизон из опасения шведов и по просьбе короля. О 15,000 тур.<ецкого> конвоя Петр пишет: "не думаю, чтоб поляки их пропустили. Это не конвой, а армия" etc.
9-го сент.<ября> введен в Эльбинг сакс.<онский> гарниз.<он>. Намерение о взятии Ругена возобновлено, войско уже посажено на корабли, но шведы успели из Карлскрона доставить Ругену сильную помощь - и предприятие отложено.
В то время Шерем.<етев> донес Петру, что воевода Яблоновский объявил ему через своего агента Гуденовича о происках Августа при Порте - и о намерении помириться с Карлом, дабы купно с д.<атским> корол.<ем> потом объявить войну России etc.
Но Петр или сему не поверил, или не видел в том успеха, или хотел знаком доверенности обязать уже довольно обязанного Августа - как бы то ни было, он перед отъездом в Карлсбад поручил в верховное ведение королю свое померанское войско, дав Менш.<иков>у тайное повеление надзирать над королем, а 28 сент.<ября> праздновал Левенгаупт.<ское> сражение, и тогда же вручил королю след.<ующие> пункты:
1) О фураже и провианте (коего довольно),
2) бомбардирование Стральзунда отложить, ибо люди утомлены походом, а у неприятеля не менее 20,000 свежих и спокойных,
3) в Грибсв.<альде> оставить гарниз.<он>: полов.<ину> русск.<их> и полов.<ину> сакс.<онских>,
4) о кварт.<ирах>.
5) Гаф очистить в.<ице>-адм<ирал>у Сегестету.
6) Ему же зимовать здесь.
7) Дат.<скую> артилл.<ерию> разделить etc. etc.
Потом Петр отправился в Карлсбад.
Между тем из Грибсвальда писал он в Сенат:
1) послать для перекручивания пороху мастеров во Псков.
2) Чтоб на зиму в П. Б. уготовили провианту на 30,000.
3) Чтоб Апраксину дали подводы.
4) Употребить вычитаемые из жалования оф.<ицеров> и салд.<ат> деньги на поправление армейск.<ой> аптеки etc. etc.
Петра Бестужева определил в комисарство. На денежных дворах велел перелить в деньги серебро светлейшей кн. Наст.<асьи> Галицыной. -
Лан, посланный для собрания проб всех европ.<ейск>их монет, возвратился. Сенату велено их от него принять.
Апраксину Петр повелевает:
1) Умножить гребной флот и в финляндский поход вступить как можно с большею силою - там повелевает зимовать и ее не разорять, а с жителей брать контрибуцию. "Ежели мы дойдем до Абова, то шв.<еды> принуждены будут заключить мир, ибо из Финл.<яндии> единственно получают пропитание" (письмо к Апр<аксин>у ).
Подтверждает указ кровли в П. Б. крыть черепицей и дерном.
Посылает к нему корабли, купленные в Англии (всех 7), повелевает вылить для них 300 пушек.
Августа 30 и сент.<ября> 8 понуждает Петр Шереметева действовать не так медленно: повелевает ему отправить в Курляндию драг.<унский> полк для предупреждения шведского транспорта; опасается согласия Риги с шведами etc.
Ген.<ерал>-кр.<игс>-комисару Бестужеву повелевает с Курляндии собирать хлеб и деньги при помощи салдат рижского гарнизона, а дворянству курляндскому выбрать для того 2 человек etc.
Гв.<ардии> капитану Ушакову Петр писал о провианте, в Польше собираемом, etc. К.<нязю> Долг<оруков>у (польск.<ому> мин.<истру>) пишет, чтоб он по причине слабого здоровья ехал с войском в Россию, ибо тут будут и дохтора, один с Менш.<иковым>, другой с моею хозяйкою etc.
Апраксин вступил в Финляндию с галерным флотом. Шведы убежали, сожигая сами свои города. Шаутбенахт Боцис взял шнаву и 3 военн.<ые> бота etc.
Петр заехал в Берлин и свиделся с королем. 3 окт.<ября> прибыл в Виртемберг саксонский, здесь посетил он гроб Лютера, его библиотеку и горницу, где он жил, etc.
Потом был в Лейпциге, отселе писал Апр<аксин>у, повторяя свое повеление заготовлять как можно более галер, бригантин и прам, коими безопасно и удобно действовать у берегов, уведомляет о покупке еще 8 кораблей etc.
8 окт.<ября> Петр прибыл в Карлсбад, где гр. Вратислав (?) с батал.<ионом> австр.<ийских> салдат ожидали его.
Отселе писал он в Сенат, чтоб через Саву Рагузинского отправили к послам нашим в Конст.<антинополь> лисьих, горностаевых и зайчьих мехов на 3000 рублей etc., о жаловании волохам и другим нерегулярным etc.
Для столовых припасов и дворовых потребностей требовал он через Пипера и Рейншильда свободного пропуску кораблю etc. etc.
Шереметеву в случае безопасности от турков повелевает приехать на свидание с ним в Ригу etc.
Апр<аксин>у предписывает, как действовать, настаивает, чтоб взять Абов и Гельзин<г>форс потому, 1) чтоб было что при мире уступить, 2) что Финляндия есть матка Швеции, откуда получают они не только скот и прочее, но и дрова etc. См. Гол<икова> IV-154.
Петр употреблял воды с 9 по 31 окт.<ября>. - 1 ноября прибыл он к Теплицам (Tцplitz). Здесь посетил он графов (князей) Валдекских etc. Анекдот о кухне.
Тут получил он от Меньшикова (из Помер.<ании>) известие, что шв.<едский> фельд-марш.<ал> гр. Штейнбок с войском стральзунским и ругенским пошел из Помер<ании> - в Мекленбургскую землю, и что саксонские войска пропустили его из робости.
4-го ноября Петр писал о том датск.<ому> королю, прося его идти за Штейнбоком в Голстинию, куда и сам он поспешит - etc.
5-го ноября на судах Эльбою Петр отправился в Дрезден, куда прибыл 6-го. - 12-го писал он вновь дат.<скому> королю - потом отправился по Эльбе ж до Виртемберга, а 16-го прибыл в Берлин etc., потом с наследным принцом ездил на яхте в Шарлотенбург; 19 имел конференцию с королем и 20 поехал в Мекленбургию к своим войскам с пр.<усским> конвоем через Ораниенбург, Цеденихт, Теплин (близ коих были шведы) и прибыл в Демин.
28-го ноября Петр прибыл в главную квартиру в мест.<ечко> Лаго.
30-го в день кавал.<ерского> праздн.<ика> Андр.<ея> приехал к нему король польский, оба государя обменялись орденами (Андр.<ея> и Бел.<ого> орл.<а>).
[28] ноября писал он Шерем<етев>у, что атаковать Штейнбока не могли за бесконницею. - Шведы, пишет Петр, имеют намерение пробиться в Польшу и удаляются от сражения. - Везде мерзнет, и трудно их удержать - повелевает Петр стать с конницею на Украйне и Штейнбока от Турции отрезать etc.
2-го дек.<абря> Петр с Ек.<атериной> и с полками гв.<ардии> прибыл к Гистроу и посетил вдовств.<ующую> мекленбургскую принцессу.
Датский король соединился с сакс.<онским> войском; Петр его благодарил, а сам заслонил Штейнбоку все пути в Польшу. Тут получил он известие, что Штейнбок обратился к Шверину с намерением напасть на датск.<ие> и сакс.<онские> войска. Петр дал знать д.<атскому> королю, чтоб он дождался его, чтоб дать сражение, 8 декабря выступил в поход и с пути 3 курьеров: Нарышкина, Монса и Левенвольда послал одного за другим к д.<атскому> кор.<ол>ю - с подтверждением своего совета.
Но дат.<ский> кор.<оль> и ген.-фель<дмаршал> Флеминг сразились с шв.<едами> близ местечка Гадебуша и были разбиты Штейнбоком, которого Петр уж почитал в своих руках.
Убито 1500, в плен вз.<ято> более 2000 пех.<оты>. Конница спаслась бегством etc. Письмо к Апр.<аксину> 14 дек.<абря>.
Петр обратился вновь к Гистроу, и здесь узнал, что Штейнб.<ок> пошел в Голстинию. Д.<атский> кор.<оль> через своего генер.<ал>-адъю<танта> Меера просил у Петра помощи и свидания в Нейштате. Петр туда и отправился.
Несколько времени пред сим Авг.<уст> отправился в Варшаву на сейм. Петр от венск.<ого> своего посланн.<ика> бар. Урбиха узнал меж тем о разорвании турками мира и о заключении своих министров. Петр отправил тотчас на Варша<вский> сейм князя Юрья Трубецкого с требованием помощи, а Сенату дал повеление приготовиться к обороне со стороны турок, а к наступлению противу Финляндии; Шерем<етев>у повелевает снова не допустить Штейнбока соединиться с турками, а Апр<аксин>у готовиться к войне противу Шв.<еции> и вывезенную из Азова артиллерию доставить на Середу (крепость), вылив пушки и проч.
Петр, отправя Ек.<атерину> в П. Б. с бат.<алионом> гвардии, прибыл в Нейштад, где стоял Боур с конницею. Д.<атского> короля он нигде не нашел и воротился к своему войску. 24-го дек.<абря> в деревне Пампоу имел он со всеми своими генералами воинск.<ий> совет. Положено соединиться с д.<атскими> и с сакс.<онскими> войсками и идти за неприятелем; тогда же Петр повелел пехоте своей переправиться через р.<еку> Штер, а сам поехал до мест.<ечка> Гольденбоу. Здесь получил известие, что Штейн.<бок> сжег Алтенау (датск. гор.). Утверждали, что меркантильная зависть гамбурцев была причиною гибели Алтенау.
Петр пошел за Штейнб.<оком> к Гамбургу.
Указы 1712 <года>.
За беглого салдата взыскивать штраф с об.<ер> и унт.<ер>-офиц.<еров>, с ряд.<овых> и с извощиков.
Скрывателей по наказании ссылать на каторгу - рекр.<утам> натирать на руках крест порохом.
Харчевникам и торговцам при полках иметь оружие огненное и студеное.
Офицерам за оставление больных салдат по 10 рубл<ей> штрафу. Во всех губерн.<иях> учреждены гофшпитали для престарелых и увечных, также и для незаконно-рожденных.
Деревни фискалов не ведать губернаторам, а сенату и государств.<енному> фискалу.
Суконные фабрики в России были уже в цвет.<ущем> состоянии. Петр повелел в течение 5 лет брать на армию одни русские сукна etc.
Повелено размножить инжен.<ерную> школу, а ученикам (двум третям) быть дворянским детям.
Мастерскую палату перенести на казенн.<ый> двор и ведать оною кн. Прозор<овском>у.
Учреждены богадельни, велено шатающихся ловить, записанных отсылать в богадельни, а не записанных, по наказании, в их жилища.
NB. Новое расположение Украйны для буд.<ущей> войны.
На строения Кронштата собрать работников со всех губерний.
По окончании шв.<едской> войны поселено переселиться в П. Б. и Кронштат - и строить дома. Дворянских 1000, купеческ.<их> 500 (лучшим <людям>), средних 500, рукомесленны<х> 1,000.
Последнему в роде запрещено недвижимое имение отдавать кому бы то ни было etc.
Выморочных и за вины описанных имений без имянного указа не раздавать.
Подьячих пересмотреть, старых настоящих оставить при деле, других отдать в писаря и в унт.<ер>-офиц.<еры>.
Офицерам давать везде первое место (?).
Генер.<ал>-губерн.<атора>м и губ<ернатора>м дано право избирать комендантов.
Предп.<исано> им осматривать мастеровых и плотников etc.
За неисполн.<ение> сенатск.<их> указов губер<натор>ов арестовать.
Учрежд.<ена> особая коллегия для управл.<ения> купцев и торговли.
Ук.<аз> о конск.<их> заводах, о покупки жеребц.<ов> и коб.<ыл> в Пр.<уссии> и в Слезии.
Кабацк.<ие> и тамож.<енные> сборы отданы на подряд.
О торговли в указных рядах и на гост.<иных> дворах, а не на дворах.
О даче дворов Кантемиру etc.
О строении в Москве в линию.
О посылке драгун и солдат по воров и разбойников
etc. etc.
1713 <год>.
1 января Петр ночевал в Милене (в Гановре), от курфирста прислан для встречи его Фабриций - здесь узнал, что Штейнб.<ок> пошел от Алтенау в Голстинию.
3-го прибыл в Гамбург, где и пробыл до 5, для получения от датч.<ан> провианту. Отселе ездил он на пепелище Алт.<енау>, роздал погорелым деньги и обещал им торговые выгоды. Потом пошел за Штейнб.<оком>.
12 числа прибыл в датск.<ий> гор.<од> Рендебург, осмотрел крепость. Король д.<атский> прибыл туда же. Петр fit dйfiler les troupes devant s. m. d.; 22 <января> оба государи последовали за войском. 24 смотрели сакс.<онское> и датск.<ое> войско. Потом Петр осмотрел Шлезвиг; здесь правитель Гольстинии и опекун молодого герцога подарил ему глобус, сооруженный Ад.<амом> Бушем под присмотром Ад.<ама> Олеария. Глобус отправлен был морем в Ревель, откуда на другую зиму и прибыл в П. Б.
Петр отправился в армию.
27-го войско перешло через Трену - и пришло в Гузум - неприятель стоял в окрестностях Фридерихсштата, окруженный болотами и близ моря. Шлюзы были разорваны, поля наводнены. Две узкие плотинки, укрепленные перекопами и батареями, вели к неприятелю.
В Воинск.<ом> совете, где Петр предлагал атаковать, положено было по несогласию на то сакс.<онцев> и датч.<ан> коро<лю> д.<атскому> оставаться в Гузуме с 4 полк.ами русск.<ой> пехоты, не пропуская неприятеля через плотину в город, а нам идти противу шведов к мест.<ечку> Швабстеду, от которого к Фридерихсшт.<ату> лежит другая плотина, укрепленная от непр.<иятеля>.
30 Петр повел войско, осмотрел местоположения - и на другой день за 3 часа до свету русские вступили на плотину: впереди 4 гвард.ейские и 1 гренад.<ерский> батальон при маиоре гв.<ардии> Глебове, за ним сам Петр с пехотою, и на конец Менш.<иков> с конницею. На рассвете дошли до первого перекопа; шведы побежали из оного. Второй перекоп был тоже оставлен. Петр велел засыпать тут же перекоп, отправил Менш.<икова> по другой плотине вправо к деревне Коломбитель и пошел на неприятеля по узкой плотине, по коей едва в 8 человек идти можно было. Шв.<едская> батарея действовала вдоль плотины. Русские гренадеры бросились и ею овладели. Шведы бежали, но их не льзя было преследовать: должно было засыпать перекоп и срыть батарею, занимавшую всю сушь: около ее были одни глубокие воды.
Меншиков, сквозь те же опасности, совершил тот же самый подвиг и остановлен был теми же трудностями. Наконец, Петр с ним соединился в Коломбителе и пошел опять по узкой плотине противу выстроившегося неприятеля, под огнем батареи. Шведы не вытерпели натиска русских штыков; они бежали, теснясь на плотине, через водяной ров, бросились на луг, падали на колена и бросали ружья. Тех же, которые бежали по плотине, догнать было не льзя: грязь была глинистая, и не только у салдат стащила обувь, но даже у лошадей отдирала подошвы. Шв.<едский> ген.<ерал>-м.<аиор> Штакельберг ушел из Фридер<ихс>штата с 4,000 к главному войску, грязь помешала его отрезать.
1 февр.<аля> Петр вошел в Фридерихсшт.<ат>.
У шв.<едо>в убито 13 человек; у нас только 7. В плен взято 5 оф.<ицеров>, 295 ун.<тер-офицеров> и ряд.<овых> Зейблатова полку.
Неприятель отступил в угол к морю, к мест.<ечку> Гардинку; у него сухой земли не более было, как мили на две вдоль и поперег (письмо Петра к Шерем.<етеву> 3 февр.). Русские осадили его от реки до другой, впадающих в море.
Отселе Петр писал Апр<аксин>у, чтоб он начинал военные действия без него.
4 февр. <аля> Петр в Гузуме обменялся с д.<атским> королем орденами (Андр.<ея> и бел.<ым> слоном) и повелел Синявину (фл.<отскому> поруч.<ику>) из Копенгагена идти к Ревелю с 3 кораблями - любопытно письмо Петра, доказывающее редкость денег и небрежение, с каковым выдавались жалования (Ч. IV-189).
Штейнбок отступил к Тонингу; Петр, полагая, что он переберется на судах через Эйдер, повелел через нее у Фридерихсшт.<ата> сделать мост. Но узнал через беглецов (169 чел.<овек> офиц.<еров> и ряд.<овых>), что Штейнб.<ок> решился держаться в Тонингской крепости. Петр узнал тогда, что Англия намерена у Финляндии дать шв.<еда>м помочь. Слух разнесся, что англ.<ийская> эскадра собирается помочь им и в Голстинии. Петр решил ехать в П. Б. и 12-го февр.<аля> пред отъездом послал королеве Анне грамоту, в коей уговаривал ее в войну не мешаться и уверял в своем миролюбии.
Потом, поруча главную власть д.<атскому> королю, уехал в Россию.
На пути заехал он к курф.<юрсту> Гановрскому (будущему англ.<ийскому> королю), посетил его мать герцогиню - и, дружески расставшись, заехал к свату своему герц.<огу> волф.<ен>б.<иттельскому>. Там получил он изв.<естие> о смерти прусск.<ого> короля и поехал к Фридерику Вильгельму. Петр остановился в Шенгаузене, куда приехал к нему король в глубоком трауре. Здесь заключен следующий договор:
1) Коль скоро Штейнб.<ок> приведен будет в бессилие, то царю немедленно вывести свои войска из Германии и Польши.
2) Пруссия обещает хранить строгий неутралитет, шведов не пускать ворваться в Польшу, а в случае нужды и оружием.
3) Петр обещается по окончании войны употребить всевозможные старания, чтоб Эльбинг с своею округою уступлен был Польшею Пруссии; но от принуждения оружием отказывается (1 марта 1713).
Отселе Петр послал ген.<ерал>-м.<аиору> Штафу повеление Анклам, Демин, Гарц, Вальгаст и, буде еще можно, Грибсвальд разорить и сжечь (кроме церквей), а самому идти в Мальхин (в Мекленб.<ург>), где ген.<ерал> Бук собрал магазины - и там остаться зимовать (?).
Смотри в Голик.<ове> (IV-197) сбивчивое его рассуждение о намерении Петра косательно померанских городов.
Петр писал Ушакову, чтоб он с бат.<алионо>м гв.<ардии>, отправленн.<ым> в конвое с Екат.<ериной>, шел бы в П. Б. и повелел бы Апр<аксин>у - заготовлять квартиру. По просьбе короля, Петр поехал с ним в Берлин incognito. Оттуда выговаривал он Апр<аксин>у, что из опасения турок не пошел он в Финляндию etc., иначе весь интерес потерян etc. Пробыв в Берл.<ине> с неделю, Петр 3 марта поехал в П. Б. Между тем по проискам Карла XII султан низложил и Юсуф-пашу, избрав на его место Солиман-пашу. 14 ноября 1712-го война с Россией была объявлена. Шаф.<иров>, Шерем.<етев> и Толстой посажены были в Эдикале; султан выступил к Адрианополю. Татары вторглись в Россию и доходили до Киева, а Станислав Лещинский вступил в тур.<ецкие> границы. Карл послал ген.<ерал>-фельдм.<аршалу> Штейнбоку приказ идти через Польшу в Бендеры. Поляки бунтовали; запорожцы были готовы; Карл послал к ним по 500 еф.<имков> на каждый курень и по коню каждому старшине.
Но надежды Карла вдруг обрушились. Султан повелел ему выехать из Турции, с конвоем 6,000 спагов и 20,000 татар. Это не было его расчетом. Он стал отговариваться и потребовал 1,000 меш.<ков денег> недавно еще получив большую сумму.
Здесь произошло странное Бендерское дело (смотри Вольтера, письма Шерем<етева>. Ч. III - etc. Голик.<ов>, IV-203).
Когда, после Варницкой битвы, Карл привезен был в Адрианополь, заключен в Демотику и потом по предстательству фр.<анцузского> посланн.<ика> переведен в Демир-таш, Порта надеялась избавиться от упрямого постояльца, но Карл был неколебим.
Петр получил известие обо всем, сидя за столом, и тут же сообщил оное всем, тут находившимся. "Вижу", сказал он со вздохом, "что бог его оставил, когда уж на последних своих друзей так неистовствует".
Лещинский, ехавший к Карлу incognito, был задержан в Яссах в монастыре, потом отвезен в Бендеры, наконец соединился с королем.
Скоро султан раскаялся, он обещал короля во всем удовлетворить. Хан и сераскир Бендерский низложены. Визирь то же, а на его место возведен капитан паша Али-Ибрагим. Муфти и Рейс-ефенди сосланы.
1 янв.<аря> 1713 между фр.<анцузским> послом и шв.<едским> королем установлен след.<ующий> договор:
1) Король фр.<анцузский> обещает довести султана до войны с Россиею.
2) Король шв.<едский>, когда возведет вновь Станислава, обещает Каменец отдать туркам.
3) Порта обещает принудить Россию отдать Польше Киев и всю Украйну.
4) Полякам смотреть, чтоб Россия до казаков не касалась.
5) Фр.<анцузский> король обещает 2 мильона во Гданске заплатить шв.<едским> помощникам (?) etc. (сообщено Шер<еметев>у из Каменца ген.<ерал>-маи.<ором> Ропом).
Голландск.<ий> посланник и переводчик его Тельз успели однако облегчить участь наших министров. Турки, услыша о наших приуготовлениях, снова к миру приступили. Министры наши в марте прибыли в Адрианополь. Турки требовали немедленного очищения Померании, ибо под предлогом перехода etc. царь никогда без того из Польши войска не выведет. Министры наши обвиняли фр.<анцузского> посла в клевете etc. Между тем визирь и хан (и даже султан incognito) хотели иметь переговоры с Карлом и, приехав в его местопребывание, пригласили его обедать. Карл отказал спесиво. К нему прислали переводчиков для переговоров, он их к себе не допустил.
В следствии всего этого Порта возобновила 25-летний мир. 3 июля трактат подписан и разменен.
Турки под видом построения крепости отправили в Хотин 100,000 войска и 150 пушек. При оной находился Станислав, Потоцкий и шв.<едские> генералы. Догадывались, что Польша имела намерение возвести Станислава на польский престол. Август требовал помощи у Петра.
Петр повелел Шерем<етев>у в таком случае слушаться Августа.
Племянник Станислава воевода Яблонский вел интриги противу Августа. Но генерал Гольц и воевода Мазовецкий (министры Польши и короля) объявили Порте, что в случае нарушения Карловицкого мира Австрия и Россия примут сторону Польши. Султан одумался и приказал хану смотреть за Станиславом и запретил туркам и татарам переходить Днестр вооруженным, хотя бы и по одиночке. Карлу снова предписано выехать. Станислав, воевода киевский и шв.<едские> офицеры отвезены в Бендеры. Карл лег в постелю и никого к себе не пускал. Турки перестали его уважать и отпускали ему по 70 левок в день на содержание.
Наконец Карл решился ехать. Он писал к султану, двусмысленно благодаря его за прием и угощение, объявлял о намерении своем ехать через Венгрию и Германию и через министра своего Гротгузена просил на дорогу денег, в которых ему отказано, 6 окт.<ября> 1714 года он отправился в путь incognito с четырьмя человеками свиты, через Венгрию, мимо Вены и Ниренбурга и 22 ноября прибыл в Стральзунд.
Петр ехал из Берлина в П. Б. через Раценбург, Гендрихсвальд, Штаргард, Мариенбург, Эльбинг, Митаву, Ригу, Дерпт и Нарву и 22 марта прибыл в П. Б.
Разорения, татарами учиненные, были важные. 1,554 были убиты; 14,340 взято в плен. 98,864 скота были отогнаны. Петр молчал, желая управиться сперва со шведами.
Петр осмотрел строения, 25 марта присутствовал при освящении церкви в Н.<евском> монастыре во имя благовещения пр.<есвято>й д.<евы>.
Он стал готовиться к финляндск.<ому> походу. Повелел Шер<еметев>у отправить Вейдеву дивизию и 3 конн.<ые> полка в П. Б. Между тем занялся устроением торговли. Он манифестом пригласил европейские народы в свою новую пристань, обещая льготу и выгоды. Несколько кораблей явились при Неве, и Петр ознаменовал сей случай выбитием медали. (Гол.<иков> IV-226) NB.
В Кронштате заложены 2 великие гавани для военн<ых> и купеч.<еских> кораблей и вскоре окончаны.
26 апр.<еля> Петр вывел в море галерный флот: 93 галеры, 60 карбусов, 50 б.<ольших> лодок с 16,050 войска (кроме уже бывших на судах) и отправился в Финляндию, будучи в авангарде, как контр-адмирал, в кор-де-баталии был Апр<акси>н, в ариергардии - ген.-поруч.<ик> кн. Галицын и контр-адмирал гр.<аф> Боцис.
Между тем в Голстинии союзники готовились с общ.<его> совета к блокаде Тонинга. Марта 6 начали готовить фашины и туры. Д.<атские> корабли в устье Эйдера взяли 15 швед.<ских> судов с амуницией и хлебом.
1 апр.<еля> д.<атская> артиллерия прибыла на судах. Положено русским перейти Эйдер. От 1-го до 9-го Меншиков построил через болота и излучины реки мост на несколько миль. Пехота выстроилась в 2 линии между Олдинсфортом и Герефортом, и положено шведов атаковать: датским и саксонским войскам идти противу их, а 3,000 конн.<ицы> и 5,000 русск.<ой> пехоты от Тонинга их отрезать. Русские тот час пошли к плотине, по которой шведы могли уйти к Тонингу. Плотина имела по одну сторону Эйдер и по другую широкий канал. Но шведы не думали удерживаться в неприступном месте, а, разметав мосты, бывшие на канале, побежали к крепости, куда и ушли. Русские снова навели мост и у больверков крепостных захватили несколько пленных. В сие время прибыли сакс.<онцы> и датчане.
Шв.<еды> задыхались от тесноты, они выгнали неск.<олько> сот оф<ицерск>их и драгун<ск>их лошадей. 4,000 их померло в краткое время.
Положено было креп.<ость> бомбардировать, сделаны были апроши и кетели. Но саксонцы сему воспротивились.
27 апр.<еля> Штейнбок предложил о сдаче своей Меншикову, стоявшему в Олденсфорте, и приехал к нему с двумя ген.-маи<ора>ми. (Д.<атский> король находился в Гузуме.)
При Менш.<икове> был тогда Флеминг и д.<атские> генер<ал>ы и мин.<истры>. - Штейнбок, отдаваясь в плен, требовал себе одних знамен и литавр: но и в этом ему отказано. 3 мая заключена ратификация; 4-го разменена; с 9-го по 15 выходили шв.<еды> из креп<ос>ти: первая бригада при ген.-м.<аиоре> Паткуле клала оружия перед русск.<ой> гвардией; Штейнб.<ок> с генералами пеш шел к д.<атскому> королю. Более 1.000 шв.<едов> разбежалось и перешли в д.<атскую> и сакс.<онскую> службу. Сдалось 11,489 (4 генер.<ала>, 300 шт.<аб.> и об.<ер>-оф.<ицеров>), пушек взято 19; шт.<андартов и> знамен 128 etc. - Вс° было разделено между союзниками. Мы получили большую часть. Д.<атский> король подарил Меншик.<ов>у свой портрет (с брилл.<иантами>). Менш.<иков> пошел обратно в Померанию и дорогою взыскал с Гамбурга 200,000 еф.<имков>.
В силу II и XVIII статьи договора пленные должны были быть разменены, а за остальных положен выкуп. Швеция охотно на то согласилась. В Гамбург присланы были деньги и полоненные в Померании россияне и датч.<ане> - для размена на равное число шведов. Д.<атский> король потребовал всех рус.<ских> пленных, иначе на выкуп не согласился. Штейнбок умер в датск.<ом> плену.
***
Петр прибыл к Эльзингфорсу 8 мая. Бригадир Чернышев послан был проведать о неприятеле. Черн.<ышев> донес, что шв.<еды> в Эльз.<ингфорсе> укрепились, 10-го прибыл бомбардирский галиот, и началось бомб.<ардирова>ние. Ген.<ерал>-маи<ор> Армфельд имел в городе 2000 пех.<оты>, 300 конн.<ицы>. - Ночью на 11 мая он зажег город и ушел на соединение с ген.<ерал>-поруч.<иком> Либекером в Бургоу, брал фураж и артиллерию. Мы пошли за ним со всем флотом и 14-го мая при Бургоу в виду шведов вышли на берег. Приступив к городу, русские уже неприятеля в нем не нашли. Он ушел во время высадки к мызе Мензола.
В Бургоу оставили мы 3000 гарнизон при ген.<ерал>-м.<аиоре> Бутурлине. Положено сделать в удобн.<ом> месте укрепление для сложения провианта, дождаться ген.-м.<аиора> Волконского с конницею из Выборга, идти на шведов и овладеть Финляндией. Для отыскания сего удобного места Петр отправился на своей галере и выбрал остр. <ов> Форзбин; 28-го мая начались работы,
Купленные в Англии 3 корабля приведены были Наум.<ом> Синявиным к Кроншлоту. Петр отправился туда, дабы отправить те и прочие корабли в море. 6 июня заехал он в Выборг и отправил из магазина к Апр<аксин>у 20,000 четв.<ертей> хлеба. - Повелел Волконскому поспешно следовать к нему же. 7-го ввечеру прибыл в Кроншлот; ночевал на корабле Полтаве. Осмотрел утром новые корабли, нашед их в сравнении с русскими, как приимышей против родных детей. Потом осмотрел и весь флот и работы и 12-го июня прибыл в П. Б. - и, уведомясь о прибытии в Ревель новых 5 кораблей с нанятыми англ.<ийскими> офицерами, послал к ним капит.<ан>-поручика Ив.<ана> Синявина и повелел в.<ице>-адм.<иралу> Крейсу, коль скоро они прибудут к Кроншлоту и будут исправлены, выдти в море противу шведов; Шер<еметев>у, повторяя повеление выслать Вейде, повелевает оставаться еще в Украйне etc.
27 июня, в годовщину Полтавской победы, Петр принимал перс.<идского> посла, отправленного для заключения дружеских договоров. Шах, услыша о вооружениях на Кубане, испугался etc. Петр принял посла на яхте и кончил день фейверком etc. etc.
На другой день новог.<ородскому> губ.<ернатор>у Корсакову повелел, чтоб к 1 декабрю все дворяне от 30 до 10 лет были к смотру под опасением лишения чести и живота (с похмелья, видно).
Шаубенахт Боцис известил Петра, что шведских 9 кораблей, 2 фрегаты и 4 ластовых судна пришли к Эльзинфорсу под нач.<альством> в.<ице>-адмирала Лелия. - Петр, извещая о том (2 июля) Апр<аксин>а, обещался прибыть к нему не медленно. - Он поехал в Кроншлот, а за ним и перс.<идский> посол, коего посадили на военн.<ый> кор.<абль> Выборг, etc. и показывали эволюции.
Петр занемог и 8-го июля отправился в мызу Кипину для лечения; отпустил посла и повелел в.<ице>-адм.<иралу> Крейцу идти противу неприятеля и привести в Кроншлот корабли из Ревеля. Тут получил он от Шафирова известие о мире, коим он был доволен (кроме Х-го пункта). В письме к Шаф<иров>у Петр уведомляет его, что уже имеем 13 линейн.<ых> кораблей о 50 пуш.<ках> и выше etc.
Крейц хотел действовать один, не в присутствии державного контр-адмирала. Сие предложение не понравилось Петру. "Уже вящше 18-ть лет служу сему государству", писал он Крейцу, "и никогда о том не был прошен, дабы дома яко дитя остался". Крейц отговаривался тем, что не хотел государя подвергать напрасно опасностям (См. ответ Петра в Голик.<ове> IV-246).
Петр повелел Апр<аксин>у выжить Лелия из Эльзинфорской гавани и потом укрепить город. Потом, заехав в П. Б., отправил в Константиноп.<оль> ближнего стольника Дм.<итрия> Бестужева-Рюмина с ратифик.<ацией> 25-ти летнего мира, и повелевая ему и Шаф.<ирову> немедленно по размене ехать в Россию etc.
Князь Куракин (мин.<истр> Петра в Гаге) известил его, что Англия и Голландия берутся трактовать о мире. Петр предписал ему, по возможности, от их посредничества отговариваться и требовать: 1) чтоб они не предписывали закона, но принимали только предложения с обеих сторон; 2) чтоб цесарь и ганнов.<рский> курфирст вошли также в посредничество etc.; 3) уверяет их в своей умеренности etc. - Петр повелевал сию негосиацию не иначе проводить к концу, как если заметна будет близость окончания дел с Францией и союзн.<ыми> державами: etc. etc. Голик. Ч. IV-251. NB.
31 июля Петр с баталион<ом> гвардии отправился в Элзинфорс - на шнаве Мукер с 5 галерами etc. etc.
5 авг.<уста> Петр, претерпев бурю, прибыл вечером в Элзинфорс.
Апраксин из Боргау, а Боцис с галерами и с бомб.<ардирск>им кораблем уже прогнали шв.<едский> флот, который и отплыл к Твереминду. Петр осмотрел укрепленный вход в гавань.
6-го авг.<уста> генер.<ал>-адм.<ирал> и генералитет- пожаловали Петру чин сухопутного полного генерала (ген. <ерал>-поручика чин получил он за Полтаву).
Крейц, погнавшись за 3 шв.<едскими> кораблями, наехал двумя своими кораблями на подводн.<ый> камень (клипу). Корабль его Рига спасся, а другой Выборг (капит.<ан>-команд.<ор> Шхелжтинг) был созжен по снятии с него артиллерии. Шв.<едские> суда ушли. Петр предал суду Крейца, кап.<итан>-ком<андор>ов Шх<елтин>га, Рейса и кап.<итана> Дейгрейтера. - Они были оштрафованы, но продолжали службу.
14 авг.<уста> Петр осмотрел устья Эльзинфорской гавани и повелел некоторые заметать каменьями.
17-го, узнав, что неприят.<ель> стоит между Элзинфорса и Абова у реки Карисланзбра, Петр пошел на него. У реки нашел он только 500 пех.<оты> и 250 конн.<ицы> при полковнике Штершанце, стоявших в весьма крепком месте. Шведы зажгли мост: русские, бросив бревны на горящие мостовые клетки, перебрались ползком, шведов выбили из укреплений, 6 оф.<ицеров> взяли, 68 унт<ер-офицеров> и ряд.<овых>, а более 100 убили. У нас убито 10 драгун, ран.<ено> 5 оф.<ицеров> и 31 ряд.<овой>.
Шведская армия следовала для обороны Абова. Петр пошел за нею того 17 авг.<уста> - и 8 сент.<ября> въехал в опустелый Абов без супротивления. Здесь нашел он градскую библиотеку и отправил ее в П. Б. На взятие Абова и завоевание Финл.<яндии> - выбита медаль.
На обратном пути Петр осмотрел свой галерн.<ый> флот (при Боцисе), стоявший у кирки Поя, и на шлюбке подъезжал к шв.<едской> эскадре у Тверминда. "Место, где стоит неприятель, тесно, и он стоит зело осторожно - нападение учинить опасно - особенно в нынешние темные ночи etc." (пись<мо> к Апр<аксин>у).
Прибыв в Эльзинфорс, Петр отправил к д.<атскому> королю секретаря его Горбоу с уверением в дружбе etc. О неприятеле (на суше) не имели известия. Петр, оставя у Эльзинфорса Апр<аксин>а, 10 сент.<ября> поехал в П. Б.
Слух о моровой язве, как видно из письма государя, подтвердился. Сам он едва избыл. 14-го сент.<ября> прибыл в П. Б. 15-го сент.<ября> Петр осматривал строения etc. 21 ездил в Кроншл.<от> и Котлин, осмотрел флот etc. и в донесении Апр<аксин>у писал: "корабли, слава богу, здоровы, кроме Антона" etc.
Потом спущен корабль Св. Екат.<ерина>.
Между тем Апр<акси>н 20-го сент.<ября> пошел противу шведов, стоявших при Товастсгусте. Шведы, брося в воду городские пушки, ушли за два озера, между коими течет Пелкина, и там укрепились. Апр<акси>н сделал контр-линию, батареи и несколько плотов, 6-го октября он отрядил генер.<ал>-поруч.<ика> к.<нязя> Галицына с 6,000 и с генер.<ал>-поруч.<иком> Бутурлиным и ген.(ерал)-м.<аиором> Чернышевым. Галицын переправился через озеро и вышел на берег в 2 верстах от шв.<едских> окопов. Ген.<ерал>-м.<аиор> их Лабар силился нас не допустить, но был сбит с места. В то же время граф Апр.<акси>н с ген.<ерал>-поруч.<иком> Брюсом и ген.<ерал>-м.<аиором> Головиным перешел Пелкин, едва не в плавь и со всеми своими силами напал на укрепления. Шведы 3 часа оборонялись - наконец выбиты. Ген.<ерал>-м<аиор>ы Армфельд, Лабар и Фитингоф (в журн.<але> Петра В.<еликого>: Рамз ) бежали. Войско у них было до 7,000, взято 233 - (оф<ицеров> 143), уб.<иты> 1 полк.<овник>, 19 оф.<ицеров>, 562 унт.<ер-офицера> и ряд.<овых> - весь урон до 4,000 (Венец.<ианская> ист.<ория>). Русские потеряли: 1 полк.<овника>, 1 подполк.<овника>, 4 оф.<ицеров>, 112 ун.<тер-офицеров> и ряд.<овых>; ран.<ено>: оф.<ицеров> 21, ун.<тер-офицеров> и ряд.<овых> 534 etc. Выбита медаль.
В Померании владения Швеции оставались без защиты. Шв.<едский> генерал-губернатор гр. Веллинг 10 июня заключил с администратором Голштейн-Готорбским договор в Гамбурге, по коему отдавал Веймар и Штетин в покровительство герцогу. А сей, не надеясь на свои силы, отдал их в секвестрацию королю прусскому, и с согласия гр. Велинга 22 июня в Берлине и заключен следующий договор.
Шведам выдти из городов, куда укажет идти кор.<оль> пр.<усский>.
Правление и гарнизон поручить Пруссии и Голштейну пополам.
Король и администратор будут их защищать и возвратят потом королю Шв.<еции>, получив плату за убытки etc.
Стральзунд и Руген приняты в ту же секвестрацию.
Штет.<инский> губернатор граф Мейерфельд на сие не согласился, без указа Карла XII.
Король пр.<усский> не сносился с северн.<ыми> державами. Меншиков, уговорясь в Ванцбеке (9 июня) с министр.<ом> датским и саксонским, оставил часть союзных войск в Померании при Флеминге атаковать Стральзунд и Руген. - Руген взят был (1700 русскими), и шв<еды> отступили в Стральзунд.
Меншиков предлагал королю пр.<усскому>, взяв Штетин, отдать оный под его секвестр. Но переговоры не состоялись, Пр.<усский> король не дал обещанной артилерии. Положено взять Штетин одними русскими войсками с сакс.<онской> артилерией, а потом отдать его или голшт.-готорбск.<ому> герцогу и польск.<ому> королю или пр.<усскому> королю etc.
Англичане желали мира между Шв.<ецией> и Россией, но их медиация Меньшиковым отвергнута, и он приступил к Стетину, где находилось 3.900 пехоты, 160 драгун, 150 французов, да мещан вооруж.<енных> 4,000.
Менш.<иков> послал к Мейерфельду для переговоров Башевича, голстинского посланника (Bassevitz), но тот его не принял и приготовился к обороне.
Меншик.<ов> повел фальшивую атаку на Штерншанц (от Штетина в 4 милях), крепость с 4-мя тайными подкопами - и с другой стороны взял его студеным оружием. Подкопы не были запалены оторопевшим неприятелем.
Штетин вскоре потом сдался - и отдан кор.<олю> пру<сскому> в секвестр. 21 июня город сдался. Мейерфельд и ген.<ерал>-м.<аиор> Стуарт с 2800 войска выступили - 1873 осталось в городе и по уговору приняли голстинск.<ую> службу. Пр.<усский> король прибыл в Stettin, и Меньшик.<ов> сдал ему оный при следующих условиях.
Пр.<усский> король возвратит Stettin Швеции не прежде мира и будет пещись о невпущении шведов в Померанию. Он заплотит царю 400.000 рейхсталеров, а герцог Holstein-Готор<пск>ий столько же королю польскому etc. etc.
Короли датский и польский были тем недовольны. Король датский досадовал за то, что принят был в союз голст.<инский> герцог, его неприятель etc.
Петр отвечал, что кор.<оль> датский знал обо всем (кроме последнего пункта) из договора, заключенного сев.<ерными> союзниками в Шведе, на коем подписался и Девиц (д.<атский> мин.<истр>), что кор.<оль> Пруссии без секвестра Померании не вступил бы в союз etc. - и последнее сваливал он на Флеминга.
Петр через посла своего кн. Долгорукова обещал дат.<скому> королю не ратифировать сего договора и через гр.<афа> Александра Головкина делал и представления пр.<усскому> королю. До какой степени был он искренен, не известно, но переговоры длились до 1 июня 1714 года.
Петр повелел Мен<шиков>у возвратиться в Россию, наблюдая в Польше строжайшую дизциплину. Репнину же повелел послать в Померанию 6,000 войска при ген.<ерал>-маи.<оре> Яковлеве, а с остальными идти к границе.
В то же время по донесению фискалов предали суду ослушных судий и виноватых в злоупотреблении по провиантской части.
Прибывшие из Москвы сенаторы донесли Петру, что вопреки указу 1711 года многие дворяне от службы укрываются. Тогда Петр издал тиранский свой указ (от 26 сент.<ября>), по которому доносителю, из какого звания он был не был, отдавались поместия укрывающегося дворянина.
5-го ноября указ, пове<ле>вающий купцам новогор.<одским>, пск.<овски>м и проч. - возить все товары свои - только в П. Б. etc. etc.
Он повелел доктору Шоберу издать описания целит.<ельным> водам терпским.
Генер.<ал>-адъютанту Девиеру повелел устроить ревельскую гавань etc.
Боярину Петру Апр<аксину> и генер.<ал>-аудитору Глебову повелел размежевать турецкую границу etc.
25 в море Петр встретился с Апр<аксины>м и с ним приехал в П. Б.
К д.<атскому> королю послал он ген.<ерал>-ад.<ъютанта> Ягужинского с подробной инструкцией (ч. IV-283).
План Петра открыт был д.<атским> королем. Ав.<стрийский> имп.<ератор> назначил быть в ноябре съезду в Бруншвиге (Brunswick). Сев.<ерные> державы были приглашены. Но шв.<едский> король не согласился на посредничество Австрии, прежде, говорит он, мира с Францией. Он просил только цесаря, чтоб он заставил пр.<усского> короля и голст.<инского> администратора возвратить Швеции Померанию. Конгрес остался в бездействии, а Петр стал приготовляться к войне. Между тем рассеял по Швеции свои манифесты.
В Стокг.<ольме> оказались волнения. Они были прекращены: но Сенат, по просьбе мешан, обратился к принцесс Ульрих-Элеоноре, прося ее присутствия в Сенате.
Принцесса, с общего совета, решилась вступить с Россиею в мирные переговоры. 14 декабря назначено быть государственному съезду. Карл, узнав о том, прислал грозный указ сенату, и благие намерения остались без следствия.
Указы 1713 <года>.
О браке пеньки etc.
О не-бытии в подьячих распопов etc.
О курении помещиками вина про свой обиход, а не в продажу.
О 300.000 медных денег (сверх 200.000).
О выборе из царедворцев в Ратушу. (?)
О делании поташа из сучьев дерев, негодных на корабельное строение.
О переписи лошадей (кроме жеребят) и о пошлине по 10 коп. с лошади.
О беглых солдатах и крестьянах.
О невступании фискалов в челобитчиковы дела, а ведаться челобитчикам в Сенате.
Крестьян, изувечивающихся во избежание матрозства, бить кнутом etc.
О подрядах etc.
Объявить казанским и азовским магометанянам (владельцам крестьян) повеление креститься через полгода, а, коли не пожелают, отписывать дома и крестьян в казну etc.
О прогонах от Петербурга до Новгорода по коп.<ейке> на одну версту, а от Новг.<орода> до Москвы по деньге. - Без прогонов подвод никому не давать.
О взятии с Дерпта по 25.000 еф.<имков> в год (с округа).
1714 <год>.
Петр, узнав, что несколько полков саксонских вступили в Курляндию, писал рижскому губернатору Голицыну, чтоб он от них остерегался; ибо подозревали Августа в тайном сношении с Карлом. Гетман Синявский извещал Шереметева, что король прусский и польский готовы были заключить с Швецией союз противу царя (Голик.<ов> IV-299 примеч.).
2 февраля Петр в Ревеле (с Апраксиным) заложил гавань.
3. Отправился один в Ригу через Пернау и прибыл туда 6-го.
Он повелел Репнину из Смоленска выслать ко Пскову 7 полков - к марту.
Получив от Ягужинского из Копенгагена неудовлетворительный ответ от датского короля, Петр сам писал ему свои жалобы и проч.
Голстинский администратор предлагал союз Петру.
Между статьями оного замечательно:
Предложение Финляндию отдать Голстинии.
В случае восшествия на шведский престол молодого герцога отдать ему наследственные владения.
(На первый пункт Петр согласился, на второй - нет; < ceй пункт есть зело деликатный, и сенс оного> зело на тонких ногах носит свое седалище).
Предложение молодого герцога жениться на старшей царевне Анне. Петр писал: без воли ее того сделать не могу, хотя и отец.
Ингрию и Ингерманландию Петр решительно прочит себе. О Тонинге и проч. предоставляет решить на Бруншвейгском конгрессе.
В Риге Петр пробыл 5 дней. С обер-инспектором Исаевым сделал разные положения о торговле и проч. - (Смотри истинный анекдот о мощах девиц ф.<он>-Грот.)
Из Риги Петр выехал 11-го и прибыл в Петербург 15 февраля, 16-го перевезены трофеи победы над Штейнбоком. -
В отсутствии Апраксина князь Михаил Михайлович Голицын был главнокомандующим в Финляндии. Он пошел к городу Вазе, где стоял генерал-маиор Аренфельд с 8,000 войска. - 19 февраля у деревни Лапола войска сошлись. Шведы ударили в штыки, но русские приняли их мужественно - 5,135 неприятелей положено, в плен взято 500 (24 оф.<ицера>), пушек 7; 20 знамен и проч.
В честь сей битвы выбита медаль.
Сею победою Финляндия очищена. Петр был в восхищении.
Дан указ Синявину ехать в Ревель для осмотра кораблей, найма иноземцев и проч.
Петр в Гагу писал послу своему, чтоб он ехал на Бруншвейгский съезд, а английскому посланнику барону Дешаку повелел покамест быть в Голландии при Штатах.
Но конгресс не имел никаких следствий.
Издана инструкция полная фискалам.
Для детей дворянских и приказных учреждает арифметические школы, в домах архиерейских и в монастырях.
Славный указ о наследстве одному из сыновей по воле отцовской - издан был в сем году. - Петр долго его обдумывал и изъяснил самым подробным образом.
Учреждена новая пошлина по 10 денег с 1 руб.
Позволяет просить государя только на Сенат, а ниже - по инстанциям.
Заведены везде протоколы. Дела велено решать по большинству голосов.
Производство в чины положено по старшинству и по засвидетельству начальства. В полковники производить одному государю.
Изданы постановления торговые: иностранцам за их товар платить их же монетою (вероятно попорченный).
О строении печей, крышек и проч. - Указы велено печатать.
По кончине любимой сестры своей Наталии повелел, пристроив чулан с улицы к богадельне, находившейся в ее доме, принимать незаконных детей и проч., и проч. (Голик.<ов> IV-322).
Указом от 6 мая повелено губернаторам осматривать опустелые жилища, с коих пошлин и рекрут не берется, под опасением лишения чести и живота и проч., а места переписать и проч. (NB. Люди бегали на Дон и в Сибирь. Также и от помещика к помещику.)
Главным исследователем гвардии маиор Андрей Иванович Ушаков.
Из указа о лоскутках и трепицах (для бумаж.<ной> фабр.<ики>) видно, что пуд стоил 8 денежек.
За привод живого лося давать по 5 руб.
Шведам, умеющим по русски, повелено переводить книги с шведского языка.
Книги, переведенные в то время, см. IV-327. Анекдот о переводчике Пуфендорфа и проч. Штелин (вранье).
9-го мая Петр из Петербурга вывел великий флот (по иным показаниям 30 линейных кораблей, 80 галер, 100 фрегатов; а по другим 16 линейных, 180 других судов и проч. Сам же Петр: "ныне есть линейных 20").
20-го мая с сим флотом Петр отправился в Финляндию и писал гетману Скоропадскому о беглых и проч.
Сибирский губернатор князь Гагарин донес о золотом песке, находимом в м.<алой> Бухарин, в калмыцком владении при городе Эркети. Царь повелел у Ямышева озера построить крепость и 2,000 войска послать на овладение Эркети и взять в рудокопные мастера шведов. Начальником экспедиции назначен гвардии капитан Бухольц ("Ежемес.<ячные> сочин.<ения>" 1760 года).
О сем Петр сообщил бывшему тогда в Петербурге хивинскому посланнику. Сей подтвердил тобольское известие и прибавил, что при реке Аму-Дарье находится таковой же золотой песок в б.<ольшой> Бухарии.
Сие подало повод к исследованию той стороны, а со временем дало мысль о торговле с Индией.
22 мая Петр с корабля Св. Екатерины дал инструкцию Ушакову: I) осмотреть московские подряды, что не без кражи производятся, и уведать хотя одно дело, II) осмотреть военную канцелярию, III) в Московской губернии разведать тайно ратушные и иные дела и проч., IV) о беглых, о укрывающихся от службы и проч.
Синявину тогда же дан приказ разведать о шведском флоте.
22-го же мая был совет и положено: государю (яко шаутбенахту) итти с корабельным флотом к Ревелю, а с ним и галерной эскадре при генерал-маиоре Головине. Флоту же галерному итти с Апраксиным к Або и, в случае встречи со шведским флотом, дать знать государю.
Петр послал выборгскому губернатору Шувалову повеление итти взять Нейшлот.
11 июня Петр прибыл в Ревель и нашел там два корабля, один из Англии, другой из Архангельска.
В то же время приказал Петр на содержание лазаретов сбирать с венечных памятей пошлины вдвое.
Указ о приводе беглых отсрочен до 1-го апреля, а потом до 1-го сентября.
Петр указал всем казенным подрядам быть гласным. Дома в Петербурге велено строить: дворянам 150 - один дом; купцам и проч. 300 - один дом, и вс° было бы к осени готово.
30 июня писал Петр датскому королю, прося у него эскадры из 5 или 7 кораблей. Петр ему пенял за его бездействие, припоминал свои заслуги, советовал не надеяться на Бруншвейгский конгресс и проч., Голик. IV-344.
14 июля Петр при польском дворе вместо Долгорукова определил Матвеева (тайн.<ый> совет.<ник>).
Того же 14-го оказалась на царском корабле чума. Это спасло 5 шведских кораблей от преследования. В тот же день дан указ Сенату решить дела по точному смыслу Уложения. 16 июля, осматривая новоприбывший из Голландии корабль, Петр получил от Апраксина известие, что шведский флот у Ангута, а что адмиралу пройти туда невозможно. - Апраксин требовал от г.<осподина > шаутбенахта или диверсии или его прибытия во флот. Петр с общего совета отправился в Гелзинфорс к Апраксину, но за противным ветром воротился в Ревель.
20-го числа прибыл Петр в Твереминд к Апраксину; на другой день осмотрел неприятеля. 22 ездил по берегу для того же. Швед.<ских> было 13 кораблей, 6 крюйссеров, 4 фрегата, 1 блокгаус, 2 бомбард.<ирных> галиота, 2 шнавы, 6 галер, да видны были за островом еще 3 кор.<а6ля>. Флот был под команд.<ой> адмир.<ала> Валтранга, в.<ице>-адм.<ирала> Лелия и двух шаутбенахтов (см. примеч.<ание> Голик.<ова>, IV-350).
Твереминдская гавань имеет узкий выход. Вывести из оной флот в глазах неприятеля было опасно, к тому же неприят.<ель> мог оный и запереть. Петр положил до 80 легких галер перетащить через перешеек и воспользоваться диверсией. Петр ездил с Апр.<аксиным> осматривать место (длиной 1,170 сажень) и повелел делать приуготовления. Между тем услышали на море пальбу. Известились, что Лелий отделился от флота и в 14 парусах направился, вероятно, к Ревелю или против наших галер. Петр с 35 галерами пошел к ближним островам и удостоверился в истине первого предположения, у Лелия были и бомбард.<ирные> галиоты. Петр потребовал к себе Апраксина. Лелий вышел из шхер и поворотил к Тверминдскому устью - тогда дано повеление нашему галерному флоту выходить из гавани, а 20 галерам велено проехать мимо шв.<едского> флота; по них встревоженные шведы стреляли, но за безветрием погнаться не могли. После того и остальные 15, бывшие при самом государе под начальством бригадира Лефорта, счастливо же прогребли.
Шведский адмирал поднял белый флаг, давая знак Лелию возвратиться. Тут узнали, что у перешейка явились 9 неприятельских судов. Велено Змаевичу (капит.<ан>-команд.<ир>) с галерами атаковать сию эскадру; ночь тому помешала. 27 июля весь наш галерный флот выступил, дабы пробиться сквозь шведский (на коем было до 1,127 пушек). Он прошел благополучно под страшным огнем; одна только галера села на мели и взята. Апраксин соединился с Змаевичем - и послал к командиру шведской эскадры (9 судов), чтоб он сдался. Получа отказ, Петр с генералом Вейдом напал на эскадру; бой продолжался от 3-го до 5-го часа - эскадра была взята, командир оной шаутбенахт Эрншильд был взят в шлюбке, на которой хотел уйти. Голик.<ов> IV-354.
Пушек взято 116. Шаутбенахт, капитан-командир, 3 капитана, 3 лейтенанта, 10 офицеров; матросов, рядовых и проч. - 913, убито 9 офицеров и 352 унтеров и рядовых. - У нас убито: 1 полковник. 7 офицеров, 132 унтеров и рядовых: ранено: бригадир Волков, 16 офицеров и 309 солдат и унтеров.
Сия победа и завоевание Аланда привели в ужас Швецию. Двор готовился к выезду в Дротнингольм, стали Стокгольм укреплять, но Петр не хотел разделить войско и отправился с флотом к Абову.
13 августа в Военном совете на Адмиралтейской галере положено: идти флоту по Норд-Бодену от оста, и, прогнав от берегов шведа, овладеть всею Финляндией.
15 авг.<уста> Петр отправился на 5 галерах с пленной эскадрою в П. Б.
Полк. <овник> Шувалов меж тем осадил Нейшлет, который и сдался 29 июля (медаль).
Петр с Апр.<аксиным> расстался в Элзингфорсе, положено прежде кораб.<ельному> флоту идти на зимовье к Кроншлоту, а части оного остаться в Ревеле. На пути узнал он об окончании разграничения с Турцией и о смерти англ.<ийской> королевы, Петр потребовал Апр<аксин>а в П. Б. -
29-го авг.<уста> ревельск.<ие> воен.<ные> корабли соединились с Петром. Петр перешел на корабль Св. Ек.<атерина>. 31 между Кроншлотом и Берез.<овыми> островами сделалась буря; 1-го сент.<ября> усилилась (см. Ж.<урнал> П.<етра> В.<еликого>). Венец.<ианский> ист.<орик> говорит, что Петр сел на шлюбку и в самую ночь переехал на Березовые острова, дабы, дав оттоле сигнал, ободрить своих людей etc. (невероятно).
Петр торжествовал морскую победу свою, как Полтавскую. Екатерина родила ему 12-го сент.<ября> дочь Наталию.
Петр прибыл в Кроншлот 4 сент.<ября>. Его приняли с пуш.<ечной> пальбою, на которую он ответствовал. Меншиков и прочие вельможи прибыли к нему на корабль. На Котлине Петр пробыл 3 дня для исправления флота, поврежденного бурею. 6-го отпр.<авился> в П. Б. на 6 галерах и с пленной эск.<адрой>. - 2 суток еще противный ветер, дождь и туман препятствовали его въезду. Эск.<адра> отправлена к устью Невы. В Екатерингофе встретила Петра Ек<атерин>а.
9-го сент.<ября> был торжественный въезд-народ кричал Ура!, перед знатными домами палили из пушек etc. См. Гол.<иков>, IV-362.
Триумфатор, остановясь перед дверьми присудственной палаты (в сенате), велел доложить о себе его величеству князю кесарю и подал ему рапорт. Кн. кесарь пожаловал его в виц-адмиралы, а на Вейде возложил Андреевскую кавалерию. Оф<ицера>м даны медали. См. письмо Петра к Апр<аксин>у от 12-го сент.<ября > (были мы все у руки его вел.<ичества>).
Тут помещен у Голикова анекдот из Штелина о решении <вице>-адм.<иральского места> коллегией etc.
Петр, возвратясь на свой корабль, выкинул флаг виц-адмиральский. Потом обедал у к.<нязя> Меньшикова, угощал Эрншильда etc.
Целый месяц Петр каждый день присутствовал в сенате, принимая отчет в управлении государственном. Указ о дворянских детях подтвержден был с тою же строгостию, а доносы по оному повелел подавать самому себе.
28 сент.<ября> спустил военный кор<абль> Шлиссельбург.
В сие время издан тиранский же указ о запрещении во всем государстве каменного строения под страхом конфискации и ссылки. О французских мастерах писал он в Париж, обещая им льготу на 10 лет, готовые дома etc.
Здесь Голиков поместил манифест 1702 года об иностранцах и о свободе вероисповеданий.
В сие время прибыл в П. Б. посланник от Мехмета-Баядур-хана. Он просил царя повелеть Аюке-хану жить в согласии с ним, а зато обещал он 50,000 вспомогательного войска и свободный путь русским караванам в Китай.
Петр повелел Шер<еметев>у всех офицеров, а равно и детей офиц.<ерск>их от 7 до 20 лет выслать к нему на смотр в П. Б. по зимнему пути и к 1 января и самому фельдм<аршал>у быть в П. Б. же.
26 окт.<ября> спущен кор.<абль> Нарва, и послал гв.<ардии> капит.<ана> Румянцева в Арханг.<ельск> набрать опытных мастеров 500 чел.
Финляндия была очищена. Шведы нигде уже не показывались. Апр.<аксин> послал ген.<ерал>-м.<аиора> Головина в самую Швецию. Сей в местечке Умы с 800 войск вышел на берег и напал на ген.<ерал>-м.<аиора> Рамзо, который бежал, брося обоз. На обратном пути Головин во время бури потерял 5 галер, 6 шлюпок etc.
Апр.<аксин> поручил гал.<ерный> флот к.<нязю> Галицыну, а конницу ген.<ерал>-поручику Брюс. 18-го сент.<ября> поехал в П, Б. - на море и у него разбило бурею 11 галер, 5 лодок etc. Петр - повелел ему из Выборга ехать в П. Б. сухим путем как можно скорее.
24 ноября Петр возложил на Екатерину орд.<ен> св. Ек.<атерины>.
К Невск.<ому> монастырю приписаны из других монастырей (наипаче из Тр.<оицкой> лавры) 1654 двора.
Из Царьграда прибыли барон Шафиров и гр. Толстой. Гр. Мих.<аил> Бор.<исович> Шер.<еметев> умер в Киеве.
Тогда же дан указ моск.<овскому> коменд.<ант>у Ивану Петровичу Измайлову, дабы с шв.<едскими> пленниками поступать в России, как с русскими поступлено в Швеции, Гол.<иков> IV-390.
Провиант некогда доставляли натурою, но Петр положил сбирать соразмерную подать. Злоупотребления завелись, с году на год увеличивались, и наконец государст.<венные> доходы видимо уменьшились, между тем как угнетаемый народ роптал и жаловался втуне, Ушаков и фискалы открыли источник беспорядков. Петр в гневе своем повелел Ушакову прислать к нему преступников: моск.<овского> виц-губ<ернатор>а Ершова, артилл.<ерийского> прик.<аза> судью Зыбина, комисаров и секретарей того приказа etc. etc. etc., забрать все таможенные и кабацкие книги, счетные выписки etc., фискальские книги etc.
Новогор.<одскому> губ<ернатор>у Ивану Юрьевичу Татищеву приказывает описать Корсакова пожитки, грозя смертною казнию укрывателей etc.
Измайлову с многими преступниками повелевает выслать дело артиллер.<ийск>ого извощика Золотопрядова, употребившего из арх.<ангельских> сборов 6,000 р.<ублей> на домашние расходы Брюса, дела о недоимках etc.
Петр в начале 1715 года учредил следств.<енную> комисию под председ.<ательством> кн.<язя> Вас.<илия> Волод.<имировича> Галицына (генер.<ал>-поруч.<ика> и гв.<ардии> подп.<олковника>). Преступниками явились кн. Менш.<иков>, гр. Апракс.<ин>, ген.<ерал>-фелдцехм.<ейстер> Брюс, президент адмиралт.<ейский> Кикин и в.<ице>-губ.<ернатор> Корсаков etc. etc.
Многие оштрафованы денежно, другие сосланы в Сибирь, нек.<оторые> наказаны телесно, другие - смертию etc. Кикин и Корсаков наказаны жестоко (?).
С другими Петр примирился, празднуя их помилование пушечной пальбою, etc. etc.
Указы 1714 <года>.
Издан указ о лихоимстве, ибо прежде противу оного ничего не было указано. До того дошло, что были и подряды вымышленные.
Лифл.<яндские> пленники возвращены на их жилища.
Заведен аптекарский сад.
Изданы 16 морских карт Балт.<ийскому> морю. См. Ежемес.<ячные> соч.<инения>. 1761.
Указ о фискалах:
Должность их состоит во взыскании безгласных дел: 1) всякое преступление указов, 2) взятки и кражу, 3) дела, на коих нет челобитчика.
Обер-фискалу иметь четыре помощника (2 из купцов).
Во всяком городе быть по 1, по 2 фиск.<ала>.
Указ о майоратстве.
Быть протоколам во всех присут.<ственных> местах и в полках. Голоса подавать с младшего чином, о реш.<ении> дел по больш.<инству> голосов и о подписывании решений всем судьям.
О строении каменном на городском и адмир<алтейско>м острове (в П. Б.), а в прочих местах деревян<ном> по плану архитект.<ора> Трезина etc.
О дворянских детях.
О строении на каменн.<ом> фундаменте.
О привозе дикого камня, на болып<их> судах по 30, на других - по 20 и 10. - Также и на возах по 5 фунт.<ов> (? пуд.<ов>?), за непривоз брать по 10 коп. на камень.
Зачитать в рекруты переведенцев из госп.<одских> крестьян.
Запрещение возить товары в иные порты, как П. Б-ий - отменяется.
О непродаже русского платья и сапогов; ослушников лишать имения и ссылать на каторгу.
1715 <год>.
Карл XII выехал из Турции 6 окт<ября> 1714-го года и 22 ноября (Voltaire, 21 nov.) прибыл нечаянно в Стральзунд.
Он стал приуготовляться к войне, послал ген.<ерал>-м.<аиора> Ливена в Сенат со строгим указом набирать людей и денег и отправить вс° в Померанию, - повелел своим каперам нападать на все чужие корабли, входящие в Северное море, а от Прусского короля требовал возвращение Штетина. Пр.<усский> король требовал сперва заплаты денег и обещания не беспокоить земель датских, польских и саксонских. Карл XII отвечал, что он денег никаких платить не намерен, потому что вероятно и король ничего не истратил.
Любский епископ и администр.<атор> голстейнский прислали в Стральзунд поздравления. От последнего явился Герц, франконец, в последствии любимец Карла XII.
Король принял предложение от Фридерика, наследника гессен-кассельского владения, о браке его с Ульрикою Элеонорою, который и совершился 4 апр.<еля>, а принц объявлен генералиссимусом шв.<едских> войск.
Следствие о лихоимстве и других беспорядках было окончено, виновники наказаны или прощены. Петр повелел ближней своей канцелярии сосчитать все губернии, все канцелярии, приказы, денежные дворы, соляной сбор и арм<ейск>их комисаров с самого 1710 года, т. е. со дня открытия губерний. Начали с канцелярии военной, адмиралт<ейск>ой. артилл<ерийск>ой и Москов<ск>ой ратуши. Повелено во всех прис.<утственных> местах быть по секретарю и подьячему и им вести ежедневный счет, казну держать за печатью секретаря, не счетши в чины не производить etc.
По третям повелено ведомости отсылать в ближнюю гос.<удареву> канцел.<яр>ию.
Положено новое жалование, именно губернаторам - 1,200 р., 600 четв.<ертей> хлеба (П. Б-у вдвое).
Виц-губерн.<атор>ам - 600 р.<ублей> и 300 четв.<ертей> (П. Б.-му 3,000 и 300 четв.).
Ландрихтерам по 300 (П. Б-му 600).
Обер-пров.<иант>мейстеру 400 р. (каждому 150 четв.<ертей>).
Об.<ер>-инсп.<екторам> таможенным, п.<етер>б.<ургско>му и рижскому - 1200 р. -
Комисарам С. П. Б-му и из губерний при сенате находящимся по 120 р.<ублей> и по 60 четв.<ертей>, губернским - в половину того. Секретарям 120 <руб.> и 60 чет.<вертей>, подьячим старым 60 руб. и 30 четв., средней статьи 40 р. и 20 четв., молодым 15 руб. и по 10 четв. (П. Б-им и завоеванных провинц<ий> вдвое). Петр указал в городах, где нет гарнизонов, быть ландрату на 5,536 дворов и при нем комисару. 4 подьячих и 12 конных рассылыциков, а на их содержание устанавл.<ивается> сбор по гривне с двора. Жалов.<ания> ландратам по 120 р. и по 120 четв. (подьяч.<им> см. выше). Рассыльщики по 12 р. и по 12 четв. На дрова, бумагу и проч. 100 р. - то же и комендантам. (Остальные деньги делить меж собою.)
Ландратам съезжаться раз в год для счетов к губ.<ернатор>у.
Посадских людей повелено судить выборным бургомистрам etc.
Повелено по вершении дел брать за труды с правого по 3 процента, а с виноватого по 10 etc.-за неправую аппеляцию исчик платит вдвое. См. том V-13 примеч.<ание>.
15 янв.<аря> указом велено подметные письма тому, кто подымет, не читая жечь на том же месте.
Утверждает безопасность доносчикам и ставит в пример фискалов, повелевая приходить к ц.<арскому> двору и объявить караульному сержанту, что он имеет нужное донесение etc.
Петр заступился в Польше за Огинского, воеводу троцкого etc. у короля Августа.
Петр указал достроивать Петропавл.<овский> собор и прежде колокольню, для которой выписал он из Голл.<андии> часы с курантами за 45,000 р., также каменн.<ый> гостиный двор на П. Б-ой стороне, почтовый двор для приезжающих иностр.<анцев> и при нем залу для ассамблей. - В Пет.<ер>гофе заложить дворец и выкопать канал от моря до дворца etc.
Тогда же велено на Выборгской стороне строить военную госпиталь и при оной анатомический феатр.
Петр учредил Морскую академию для обучения гардмаринов (aspirants) в описном доме Кикина, близ Адмиралтейства.
Кубанские и ногайские татаре, соединясь с некрасовцами под начальств.<ом> Бахты-гирея и Нурадина, учинили набег под Астрахань, разорили до 10,000 кибиток калмыцких и астр<аханск>их татар etc. Но астр<аханск>ие полки их нагнали и отбили пленных мурз и ясачных татар.
Работы в П. Б. и на Котлине продолжались etc.
Петр дал отсрочку еще на год беглым солдатам и матр<оса>м и возобновил строгий об оных указ; повелел принимать у подрядчиков сухари сухие и добрые весом по 4 пуда с 1/4; рубить на дрова лес еловый, осиновый и валежник, а во всей Ингерманландии дубу, ясеня, вязу и липы не рубить etc. Повелено доносить о взятках, по скольку и за что, под опасением за утайку наказания и разорения.
Петр повелел кронпринцессе отпустить за треть года 10,250 р. - (следств.<енно> всего 30,750), треть из них серебром, а 2 трети медью.
Червонец шел в 2 рубля. Голик.<ов> V-25.
12 марта Петр отправил в Женеву комерции советника Лефорта.
17-го марта, <отправив> посланника в Польшу к.<нязя> Григ. <ория> Федор.<овича> Долгорукова (в Пруссии был тогда гр. Головкин), в инструкции, данной ему. Петр предписывает наблюдать за королем, стараться иметь хотя Республику на своей стороне, повелевает ему в силу 9-ой статьи в 7194 <году> мира (1686 <г.>), заключенного с Польшей, заступается за свободу греческой веры в польских владениях etc.
26-го марта Петр отправил в Ревель Ягужинского для тайного заготовления провианта и под оный шнав и фрегатов. А капитану Бредалю крейсировать между Готландом и курляндских берегов. Бредаль в апреле вышел в море, напал на 3 шв.<едских> капера, взял их и сжег etc.
В апреле Петр отправил Ягужинского в Копенгаген и между прочим повелел тамошнему посланнику нашему, к.<нязю> Вас.<илию> Долгор<уков>у достать учреждения и устав коллегиям и чинам, каждого члена также и земских и других правителей, "ибо мы слышали, что и шведы у них взяли". См. V-33, примеч.<ание>.
Госпиталь заложена тогда же, и отдал ее в ведомство адмир.<алтейской> коллегии и кригс-комисариату.
Петр роздал в награждение, как своим, так и иноземцам, завоеванные земли и определил полный пенсион вдовам офицерским. (?)
Госпиталь для гражданск.<их> чиновников учреждена не прежде, как в 1718 году (Голик.<ов> по словам Неплюева.) В конце 1714 года ландграф гессен-кассельский предложил в Ораниенбурге, что он берется выплатить пр.<усскому> королю 400,000 рейхстал.<еров> с тем, чтобы Штетин возвращен был Швеции и чтобы Пруссия не дозволяла Швеции и Саксонии вступать, первой - в Саксонию, а второй - в Померанию. Пр.<усский> король не согласился под различными предлогами (ч. V-38-39).
Австр.<ийский> имп.<ератор> писал от 14 марта к Карлу, чтоб он для мирных переговоров прислал бы своих министров на Брюнсвицкий конгресс: французский двор прислал графа de Croix (de Croisy?) для примирения шв.<едского> и пру.<сского> короля. Карл упрямился и готовился на войну со всеми своими врагами.
В следствии сего короли прусский, датский и польский решились осадить его в Стральзунде и просили Петра о помощи, на что он охотно и согласился. А как военн.<ые> суда шведские нападали в Балт.<ийском> море на купеческие, то союзники склонили и курф.<ирста> гановрского, в 1714 году вступившего на престол Англии, пристать к их же стороне. Княжества Бременское и Верденское, завоеванные у Швеции, были ему уступлены от датск.<ого> короля.
1 мая Петр, спустя 64 пуш.<ечный> корабль Ингерманланд, занялся устроением своего флота, а к.<нязю> Репнину повелел с 3 полками войти в Курляндию и, расположась по морск.<ому> берегу, наблюдать за неприят.<ельским> флотом. А сам отправился осматривать работы Кроншлота и Котлина. 27-го мая скончалась царевна Наталия Петровна, отроду было ей 2 года и 3 мес.<яца>.
Петр 29 был уже опять в Кроншлоте, оттуда ездил в Петергоф, писал Апраксину об отправлении крейсировки к Готланду - etc. 27 июня в Котлине спущен еще новый корабль, и отправлен в Персию послом Артемий Волынский, придав ему в свиту нескольких ученых.
В Китай отправлен медик англича<ни>н Лоренс Ланг.
Черногорний митрополит Даниил Негуш, приезжавший к Петру с жалобами и просьбами, отпущен с обещаниями и деньгами. Петр советовал черногорцам, бунтовавшим в 1711 году, помириться с Турцией, а в случае войны опять взбунтоваться etc., сношения с Черногорией продолжать и потом.
Петр осматривал молодых дворян, высланных на смотр в П. Б. и представленных Ушаковым. Некоторые записаны в салдаты в гвардию, другие посланы в чужие края. (В том числе было 213 обучавшихся в Моск.<овской> академии.)
Петр подтвердил перед отъездом из П. Б. тиранский свой указ о явке дворян на осмотр в П. Б., положив последним сроком 1 сент.<ября>.
6-го июля флот наш под начальством Апраксина и Петра вышел в море.
20 июля Петр отлучился с эскадрою своею осмотреть Гапсаль.
В Балтийском море находились эскадры: 1) Английская при адмирале Норисе и 2) Голландская при шаубенахте Дефете.
Петр повелел: 1) князю Репнину со всеми полками идти к Ковне и оттоле к Торуню на пр.<усскую> границу. 2) Ген.<ерал>-пор<учик>у Боуру туда же идти с драгунск.<ими> полками. 3) Фельдм<аршал>у г.<рафу> Шереметеву ехать к армии туда же и потом следовать в Померанию. 4) Ген<ерал>у Вейду, стоявшему в Лифляндии, укомплектовав свои полки, идти за фельдм<аршало>м.
От Гапсаля Петр прибыл в Рогервик и определил быть там военн.<ой> гавани.
Петр писал в Ревель к тайному секретарю Остерману об адм.<ирал>е Норисе, заботясь об его салютовании в честь нашего флота, просит задержать его до своего приезда etc.
26 июля государь посетил адмирала англ.<ийского>, а 28 шаубенахта голл.<андского>. 31 угощал он их у себя на корабле.
Потом государь и гос.<удары>ня кушали у адмирала, а матросам повелел дать по 2 бочки фр.<анцузского> вина на каждый корабль.
11-го авг.<уста> писал Петр к Шер.<емете>ву, понеже союзники одни хотят нашего войска, а другие - нет, то ждать решения их, а покаместь вести войско, как можно тише. В Англию к капитан-поручику Синявину писал он о высылке Ф. Салтыкова, яко подданного, под арестом за злоупотребления.
21 авг.<уста> приказывает Шер.<еметев>у идти немедленно.
30 Петр прибыл в П. Б.
На другой день издал указы: 1) о неподбивании сапог гвоздями и скобками, ибо таковые портят полы. Купцам торговать оными запрещено под страхом ссылки, 2) о строении всяких судов по данной форме.
3) О том, чтобы перенятое на воде оставлять неделю на берегу (в пользу хозяев), а за пере°м брать пятую часть, 4) строиться в дозволенных местах с указу кн. Черкасского и по данной форме, за ослушание конфисковать дом и штрафу взять в гофшпиталь по 10 рубл.<ей> за покой.
Облегчены средства к строению домов в П. Б. (смотри Ч. V-59, также Штелина) etc.
Екатерина приказывает в отсутствие Петра выстроить Сарско-сельский дворец.
От 8-го сент.<ября> Петр писал в Англию к кап.<итан>-поручику Синявину о закупке пушек etc., о найме людей, что с колоколами в воду ходят etc.
Тогда же к Ушакову о списке недорослям, записавшимся в Моск.<овскую> латинск.<ую> школу.
В Польше вспыхнуло возмущение, коему поводом были утеснения, чинимые Августом, и самовольные сборы, им налагаемые для продовольствия саксонских войск. Петр спешил предупредить междуусобие, писал к Потею (литовскому гетману), уговаривая его повиноваться, а к Августу, советуя ему умеренность etc. Петр в сем случае заступился сильна за вольности и конституцию Польши, но междуусобия не прекратились. Составилась конфедерация, в коей маршалом избран ротмистр Гуржинский, и в октябре были некоторые схватки между конфедератами литовскими и драгунами саксонскими.
3-го октября Петр опять издал один из своих жестоких указов: он повелел приготовлять юфть новым способом, по обыкновению своему, за ослушание угрожая кнутом и каторгою.
9-го окт.<ября> Петр в Слиссельбурге праздновал взятие оного. Там узнал он <о> рождении внука своего Петра Алексеевича (в последствии П.<етра> II).
Приехав в П. Б., нашел он невестку на смертном одре. Он прогневался на сына и писал к нему (11-го окт.<ября>) укоризненное письмо, в коем однако ж отдает справедливость его разуму.
Петр больной в карете приехал проститься с умирающей царевной, которая ему поручила своих детей Наталью и Петра. В девятый день по своим родинам она скончалась. 27 окт.<ября> было погребение. Ей было 21 год от рожд.<ения>. Замужем была она 4 года и 6 дней.
Между тем (21 окт.<ября>) Петр издал указ о делании широких полотен, вместо узких, за ослушание положив конфискацию полотна в пользу доносителя и по гривне штрафу за аршин. К моск.<овскому> губернатору писал Петр о смотре боярских людей (?) и о записании годных в салдаты; Ушакову - о выборе из оных 2,000 в матросы; Шереметеву - о том, чтоб вступить в брандбургские границы не прежде, как 10 дек.<абря> (т. е. в конце кампании).
Окт.<ября> 29-го родился царевич Петр Петрович. См. 3 письма Петра, помещ.<енные> у Голик.<ова>, ч. V-77.
7 ноября крещен царевич. За праздничным обрядом карлица вышла из пирога и выпила здоровье новорожденного. За дамским столом такой же пирог начинен был карлом. Вечером фейерверк, и на щите надпись: надежда с терпением.
NB. Петр писал угрозы своему сыну во время поздней беременности жены своей, надеясь на рождение сына.
Заключены были уговоры косательно вспомогательного войска нашего. Под Стральзундом (6 сент.<ября>) с датским королем через кн. Вас.<илия> Долгорукого; с полномочными г.г. Вибием, Голстеном и Девицем. В П. Б. с прусск.<им> королем (29 окт.<ября>) и с Англией (28 окт.<ября>). В Грибсвальде - через кн. Куракина. В сем последнем договоре обязывались при замирении со Швецией оставить за Россией Ингрию, Корелию, Эстляндию и г. Ревель, а за Англией Бремен и Верден.
21 окт.<ября> Петр послал генерал-адъютанта своего Девиера и морск.<ого> капитана Бредаля в Копенгаген для закупки хлеба etc. Шереметев при пути своем в Польше терпел недостаток. Конфедераты побивали саксонцев, взяли Варшаву, перекопали в ней улицы, оградились. К.<нязь> Долгорукий, фельдм.<аршал> Флеминг и гетманы польские упросили Шер<емете>ва податься к Варшаве.
Петр, узнав о том отовсюду, писал Шер<емете>ву, чтоб он поляков старался как можно более щадить, не приводя их в ожесточение, и стараться о медиации, о чем объявлено и Лосу, посланнику польскому при русск.<ом> дворе. Между тем кампания кончилась. Остров Руген был взят: Стральзунд должен был немедленно сдаться. Петр (по просьбе союзников) приказал Шер<еметев>у на зиму расположиться в Польше от Вислы до границ бранденбургских. (Сие содержите в тайне до времени.) При сем послано королю прусскому в подарок 100 человек рослых салдат.
Стральзунд сдался 13 дек.<абря>, в нем находилось 9,000 охранного войска, осаждающих было 36,000.
Когда Шер<емете>в остался в Польше, то Петр (кажется, притворно) сердился за то и писал Ягужинскому и к самому Шер.<емете>ву, угрожая своим гневом в случае неудачи в Померании и приказывая идти вперед. "Что ж о штуках Флеминговых", пишет он Ягуж<инском>у, "тому не дивлюсь, ибо то их плуг и коса".
(О взятии Стральзунда и о бегстве Карла в Швецию см. Вольтера.)
Петр, будучи болен, занялся воинск.<им> сухоп.<утным> уставом. С 1 нояб<ря> по 17 присутствовал в сенате и коллегиях ежедневно. Также занялся и новым уставом для коллегии.
Повелел в то же время во всех городах учредить богодельни для приема зазорных младенцев - и мазанки, подобно, как учреждены в Новегороде митропол.<итом> Иовым.
Повелел прибавить севу льна - кто сеял четверть, прибавь четверик etc. для пользы народной. Запрещен вывоз семян льна и пеньки, а делать из оного масло.
Повелел купчие, закладные etc. писать и женск.<ому> полу.
Петерб.<ургским> жителям велено сваи вбивать под опасением взятия домов в казну.
Выписаны в П. Б. солодовники и пивовары.
Ушакову Петр писал о крыше изб черепицами и дерном etc. etc.
Гв.<ардии> капит.<ану> Румянцеву и ген.<ерал>-маи.<ору> Чекину приказал взять город Каянбург в вост.<очной> стор.<оне> Ботнического залива. См. инструкцию.
Петр занялся географ, <ическими> картами. Шв.<едские> пленники поднесли ему карты России и сев.<ерной> Европы и Азии.
24 дек.<абря> скончалась царица Марфа Матвеевна, вдова госуд.<аря> Феод.<ора> Алексеев.<ича>, при ее погребении запрещено выть как ныне, так и впредь.
Заведены в П. Б. хрустальн.<ая> и стеклян.<ная> фабрика.
Граф Разтрелли вылил статую Бухвостова (из потешных, в то время маиора арт.<иллерии>). Хранится в Академии Наук, в кунсткамере.
Петр во вс° время был болен и вознамерился отправиться в Пирмонт.
(Главные.)
Указы 1715 <года>.
Приказано сосчитать присутств.<енные> места и присылать к государю месячные и годовые ведомости.
Учреждение ландратов.
Повелено жечь подметные письма, их не распечатывая, а доносить только по 3 перв.<ым> пунктам и о похищении казны.
Учреждение Морской академии.
Запрещено рубить лес строевой на дрова etc.
Салдат и матросов у себя не держать без письменн.<ого> виду под смер.<тной> казнию.
Указ о жаловании крон-принцессе 30,750 руб. (треть серебром, 2 тр.<ети> медью).
Повеление о полотнах.
Сухоп.<утный> воинский устав.
Новый Устав коллегиям.
Учреждены во всей России дома для приема незаконнорожд.<енных>.
Указ о вытье.
1716 <год>.
Петр в новый год писал к рижскому губернатору Петру Мих.<айловичу> Галицыну, приказывая учредить в Курляндии для него подводы (50 или 60) от Риги до Митавы; до Либавы отправил он своих лошадей и конюхов.
По случаю посвящения архиереев в епархии Вологодскую и Астраханскую дана им инструкция. Архиереи обязывались
1) никого не проклинать и от церкви не отлучать, кроме как явных преступников и разорителей заповедей божиих и то проклинать их единолично, а не вседомовно,
2) с раскольниками и противниками православия поступать кротко,
3) монахам не давать бродяжничать,
4) церквей свыше потребы новых не строить,
5) попов и диаконов не умножать,
6) паству свою посещать два или 3 раза в год, смотреть за благочинием священников, гробов неведомых не свидетельствовать, беснующих, в колтунах, босых и в рубашках ходящих наказывать etc.
7) В мирские дела и обряды не входить.
Инструкция разослана при указе всем губернаторам и архиереям.
Петр повелел представлять дворянских детей для обучения и отсылки в чужие края, под опасением описания имения в пользу доносителя, хотя бы и холопа. В минувшем году было их представлено 1,006. 26 янв.<аря> имена их напечатаны и разосланы при указе о недорослях (см. ч. V-112).
Также подтвердил указ о детей подьяческих: на гофшпитали повелено вычитать из жалования, от генерала до последнего салдата etc.
Петр предписал поручику Кожину ехать на Каспийское море и сделать оному карту, осмотреть карты и описи Бековичевы (NВ).
Судей, не осудивших капитана Елагина за грабеж, повелевает послать на каторгу (галеры), описав их имение,
От 19 янв.<аря> Петр писал царевичу (см. суд над царевичем) второе письмо в ответ на его ответ. Или исправься, или будь монах. Царевич вторично просил государя о дозволении постричься, а за болезнию извинялся, что не мог дать пространный ответ. Петр посетил сына перед отъездом, дав ему (26 янв.<аря>) 6 месяцев на размышление.
На другой день (27) отправился Петр к водам. Екатерина следовала за ним с царевной Ек.<атериной> Ив.<ановной>, которую хотели выдать за герц.<ога> Мекленбургского. 29-го из Риги Петр писал к Апраксину, извещая его, что дорога ему пользует, и повелевая поручить навигационную школу Матвееву.
В Риге, негодуя на капитана Сиверса, не исправившего поручения косательно канатов, пишет он Апр.<аксин>у - лучше бы взял на себя сие дело.
Петр повелел исповедоваться ежегодно, под опасением штрафа (втрое против доходу); раскольников же описать, кроме пограничных (из опасения побега) etc.
Из Митавы Петр заехал в Либаву, где зимовала гвардия и 40 галер. - На пути Петр два раза занемогал. Петр назначает датск.<ому> королю свидание в Стральзунде.
В Либаве к Петру явился князь Черкасский Бекович. Он был в 1714 году послан в Астр.<ахань> и на Касп.<ийское> море для разведования о золотом песку, находящемся в Амур-Дарии. В Хиву посланцем и шпионом послан был... (?)
Бекович донес Петру о том, что Порта и хан крымский старается преклонить горцев и другие племена от Черн.<ого> моря до Персии себе в подданство etc. etc. (см. Журн.<ал>. Ч. II-350).
Петр отослал гв.<ардии> капит.<ана> Бековича в Хиву, прикомандировав к нему поруч.<ика> Кожина (Главная цель была открытие водяного пути в Индию. См. ч. V-124 Инструкцию Петра etc.).
В Либаве Петр дал Петру Бестужеву, определенному к особе царевны и герцогини курляндской Ан.<не> Ив.<ановн>е, инструкцию, дабы истребовал он у курляндского дворянства княжеские маетности в полное распоряжение герцогини. - А сборы с привозн.<ых> и отпуск.<ных> товаров, прежде сбираемых на князя, ныне сбирать на нас etc. Указ г.<осудар>я.
Сенат отправил Бековича, исполнив в точности повеления Петра.
14 февр.<аля> Петр с имп.<ератриц>ей и племянницею из Риги отправился к своей армии, к Гданску, через Мемель и Кенигзберг.
19 февр.<аля> Петр прибыл в Данциг, в полдень в воскресение, и тотчас отправился в церковь, где слышал проповедь. Анекдот о бургомистревом парике.
Между тем Карл решился с 20,000 войска вторгнуться в Норвегию, зная о намерении союзников напасть на него в Швеции. - Петр осмотрел свои полки и жаловался Августу на убиение четырех русских подполковником Каванаком, требуя за то удовлетворения.
Поруч.<ик> Мяснов послан был в Копенгаген для испрошения позволения осмотреть все гавани от Штетина до польск.<ой> границы - для укрытия русской эскадры (либавской) в случае бури, что и было дозволено.
Петр писал к Долг.<оруков>у, послу своему при датск.<ом> дворе, что с огорчением видит он, что нет со стороны Дании никакого приготовления для десанта в Шконию, что пекутся только о взятии Висмара, чем война не может быть еще окончена, что, дабы принудить Карла к миру, надобно вторгнуться в Швецию и отвлечь его от Висмара, который тогда и будет принужден сдаться, что он (Петр) для того и лучшую часть своего войска привел etc. Петр представлял, что на следующий год ему будет невозможно понести столь великие издержки, что время к десанту будет упущено, умалчивая о могущих встретиться препятстви<ях> etc., также просит о свидании с д.<атским> королем в Померании или Мекленбургии, ибо де он болен и спешит пользоваться кислыми водами, а потому в Киль, Шлезвиг или Гликштадт приехать не может.
Король назначил местом свидания Гамбург.
На Данциг Петр положил штраф немалый (?) за торговлю с неприятелем и за неисполнение условий. А своим офицерам повелел в гавани осматривать суда и шведские или приходящие из Швеции арестовать (кроме англ.<ийских> и голл.<андск>их). 8 марта прибыл герц.<ог> мекленбургской, жених царевны Ек.<атерины> Ив.<ановны>.
Союзники просили Петра о вспомоществовании во взятии Висмара, в 1648 <году> Вестфальским миром уступленного Мекленбургией. Петр охотно согласился, нетерпеливо желая учинить вторжение в Швецию. Он повелел Репнину следовать с частию пехоты к Висмару. Но Висмар сдался на капитуляцию прежде прибытия Репнина (? NB), который не был впущен в город датск.<им> генералом Девицом и уклонился в Стерлицкое княжество. Петр досадовал и жаловался, но это не имело никакого последствия.
23 марта прибыл в Данциг и Август.
30 марта кончен начатой в П. Б, воинский устав - и отослан в П. Б. для напечатания.
Петр купил у докт.<ора> Готвальза собрание минералов и других редкостей для своей кунсткамеры - и отправил в П. Б.
1 апреля в день пасхи Август посетил Петра, и оба провели вечер у бискупа князя Потоцкого.
8 апреля совершился брак ц.<аревны> Екат.<ерины> Ив.<ановны> с герц<ого>м. Петр принял на себя медиацию между королем польским и Речью Посполитою. Положено Долгорукому ехать в Ярославль и дело вершить. Петр, извещая о том Апраксина, посылает ему картуз, которые выучил делать своего человека.
В инструкции, князю Дол.<горуко>му данной, Петр тайно приказывал включить себя, как единственно надежную гарантию противу королевских притязаний. Он предписывает Долг<оруков>у стараться склонить одного из маршалов на сторону нашу etc., также и стараться о сатисфакции над подполковником Каванаком, угрожая в случае отказа вс° делать в пользу одних конфедератов.
Генер.<алу> Рену повелено в случае несогласия на Ярославск.<ом> конгрессе вступить в Польшу и действовать по предписаниям Долг.<орук>ого.
Петр приказал Апр<аксин>у в Венецию, Францию и Англию отправить по 20 лучших дворянских детей для обучения.
П.<етру> М.<ихайловичу> Бестужеву пишет о том, чтоб он тайно подговорил курляндцев не выбирать себе князя (герцога) без предварительного с ним сношения.
Шафирову, просившему деревень, назначает покаместь 3,000 р. из окладу Леволдова (?) сверх жалования.
В Сенат послано 4 указа.
1) О рекрутах - о приеме их, об отдаче в гарнизон и взятии из гарнизона в полевые полки. NB.
2) О наследстве мужа после жены etc. etc.
3) Противу плутовства русских купцов, кладущих посреди льна и пеньки товар гнилой и даже камни.
4) О переведенцах в П. Б.
18-го апреля Петр поехал на встречу своей галерной эскадре, оставя Ек<атерин>у в Данциге.
Он прибыл в Кенигсберг и 23 апр.<еля> дал аудиенцию перс.<идском>у послу, между тем в библиотеке нашел радзивильскую (?) рукопись Нестора.
Петр, узнав, что Август не соглашается на претензии наши косательно Данцига, писал к Шерем<етев>у не отступаться никак от требований. В случае несогласия он обещал вылечить город через пургацию, для чего уж и привезены сюда и пилюли.
Получено тогда же известие о вторжении 6,000 татар в Казанскую область. Полковн.<ик> Шварц их разбил - 1500 лошадей взял, а сына ханского повесил.
Город Каянбург сдался. Найдено в нем 20 пушек.
27 апр.<еля> Петр возвратился с эскадрою в Данциг, а 30-го отъехал к Мекленбургу, попировав на море с Августом.
Авг.<уст> согласился взять на себя контрибуцию, наложную на Данциг (sic), и Петр приказал Шер<еметев>у идти в Мекленбургию. Петр оставил государыню при войске, а сам отправился по почте в Stettin, куда прибыл 4-го мая, а Екатерина - 5-го. 6-го приехал туда incognito король прусский.
7-го мая Петр, узнав, что к Копенгагену пришли шведск.<ие> корабли, повелел Бутурлину идти туда с галерн.<ою> эскадрою.
8-го Петр поехал на Шверин, куда и прибыл 12-го.
Король прусский обещал войску нашему во время прохода через Пруссию дать луга безденежно; но комисары прусские вели Шер<емете>ва и Вейде песками и болотами и чуть не переморили всех лошадей. Наши жаловались, но втуне.
15-го мая Петр осмотрел Висмар и писал в П. Б., повелевая послать в черкесскую землю мастера для отыскания серебр.<яных> руд и приказывал удержать в П. Б. до его приезда бухарского посланника.
16-го отправился он к Пирмонтским водам.
17-го был в Гамбурге.
18-го прибыл в Алтону, куда на другой день приехал и король датский. Петр оставался тут до 23-го. (Смотри инструкцию кн. Вас<или>ю Долгорукому V-170.)
В то же время писал Петр в П. Б. о злоупотреблениях армянской торговли.
26-го мая Петр прибыл в Пирмонт и остался там до 14 июня. Оттуда писал в П. Б. о укреплении берегов Невы сваями и землею, а Шер.<еметев>у о провианте etc.
15-го июня Петр отправился в Гановер и Шверин.
19-го в Ревель послал он к капит.<ану> командиру Сиверсу Румянцева и Франца Вильбуа с повелением город запереть и эскадру послать к Копенгагену через 5 часов, не более.
Сие было сделано в следствии переговоров Англии с стокгольмским сенатом, кои состояли в сих пунктах:
1) Прекратить Швеции пиратство на море.
2) Не вступаться за претендента.
3) Остановить завоевания в Норвегии и проч.<их> датск<их> областях.
Петр с беспокойством ожидал, чем кончатся переговоры, и жалел о том, что флот его не зимовал в Ревеле, как то он предполагал.
В Росток пришли 5 купленных в Англии кораблей и 2 сделанных в Архангельске. Туда же, по повелению Петра, прибыли и Шереметев, Вейде и Глебов (ген.-маи<ор>).
Петр прибыл в Росток 23 июня. Петр держал совет. Положено ген<ералу> Вейду стать у Ростока лагерем etc. etc., маиору гвардии Матюшкину велено ехать в Любек для заготовления судов для переправы войск в Данию.
27-го праздновал у герц.<ога> мекленбургского годовщину Полтавы, а 29, в день своих имянин, дав войску повеление ехать к Копенгагену, отправляется на галере туда наперед, а Ек.<атерина> сухим путем через Любек.
5 июля Петр прибыл к Копенгагену.
В тот же день писал он к Ушакову о высылке 2,500 тулупов в Копенгаген, также и Апр<аксин>у, жалуясь на медленность датчан etc. 12-го прибыла в Коп.<енгаген> и царица.
17 июля Сиверс привел из Ревеля к Копенгагену 13 кораблей (7 линейных) и соединился с 10 кораблями, уже там находившимися под начальством кап.<итан>-ком.<андора> Шелтинга (всего 16 линейных и 43 галеры). Петр прибыл на свой корабль Ингерманланд и поднял синий флаг, к нему приехали англ.<ийский> адмирал и голл.<андский> командор, и государь потом обедал у адм.<ирала> Норриса.
20 опять церемонии, посещения, пальба etc. Петр стал настаивать на том, чтоб учинить вторжение в Шоны; но датские министры отговаривались под предлогом, что должно им дождаться сперва прибытия их в.<ице>-адм.<ирала> Габеля из Норвегии, также и уборки хлеба с полей, дабы не повредить ему лагерем.
Петр во ожидании Габеля захотел высмотреть неприятельские берега, 22-го июля на трех шнавах объехал он шонский берег от Эльзенбурга до Карлскрона и далее. Все удобные к высадке места были укреплены. Шведы стреляли по шнавам, а Петр с своей стороны пальбою вытеснил роту конницы из приморского дома и возвратился к Копенгагену, 23-го прибыл он на шлюбке к своему флоту.
27 в годовщину Ангутской морской битвы Петр пировал со всем флотом - и увидел идущего наконец Габеля из Норвегии с эскадрою 6 кораблей. Петр повелел Шереметеву отправить 4,000 драгун, приведенных Матюшкиным из Любека, немедленно в Зеландию к Нейстату, а судам воротиться пока для переправления достальной конницы к Копенгагену.
Но датский король медлил или был затруднен другими державами (см. Миллера в Ист.<ории> Шереметева и Гебгардия II часть Датск.<ой> ист.<ории>).
2-го aвг.<уcтa> Петр отправил поручика Дена осмотреть Борнгольм и шведское войско.
От нечего делать соединенные флоты конвоировали торговые суда всех наций; их было в Зунте более ста.
Так как датск.<ий> ген.-адм.<ирал> Гулденлеве и англ.<ийский> Норрис спорили о начальстве, то Петр по просьбе их решил их несогласие, приняв на себя звание главнокомандующего всеми 4 флотами. На сей случай выбита медаль (V-191). Петр принял сие звание 5 авг.<уста>. Флот состоял из 26 кораблей русских, датск.<их> 19, англ.<ийских> 19, голланд<ских> 25, не считая галер.
По данному сигналу флот сей пошел к Борнгольму.
Петр приказал датск.<ом>у в.<ице>-адмиралу Юдикеру послать транспортные суда в Росток за войском.
6 авг.<уста> праздновано известие о победе австрийцев над турками.
Флот отправился, но море было уже свободно. Шведы скрылись в Карлскронскую свою пристань. Петр занялся одними эволюциями, чем и ограничилась сия кампания.
Петр, посылая Апраксину ордер баталии и известие о своем наименовании, пишет: "чаю, не забудешь свою пословицу: отроду впервые ", притом жалуется на датчан etc.
11-го авг.<уста> Петр, уведомясь, что море точно свободно, отправил купеческие суда. Положено крейсировать. Норрис предлагал идти всем флотом к Карлскрону. Петр был того же мнения, но датчане отказались под предлогом, что не имеют на то позволения от своего короля.
Беспокоясь о медленности датчан, Петр решился отправиться в Копенгаген торопить транспорт войска из Мекленбургии. 14 авг.<уста> прибыли к нему адмиралы англ.<ийск>ий и датский; Петр решил иметь им совет на корабле Шелтинга и, насилу сладя с ними, отправился к Стральзунду. Настали бури; 17-го авг.<уста> Петр стал на якори у о.<строва> Ругена, а 18-го на шлюбке прибыл к Стральзунду и явился incognito к коменданту в сопровождении Ягужинского. Он повелел тут изготовить транспортные суда для переправы войска из Померании; 18-го писал к Шер<еметев>у, чтоб он с войском из Ростока отправил на тех судах и дрова etc.
Осмотрев город и отправя при себе суда к Ростоку, Петр на Ингерманланде отправился 20-го авг.<уста> к Копенгагену. 22-го туда прибыл и отправил к царевичу кабинет-курьера Сафонова, повелевая ему прибыть в Копенгаген.
Петр осмотрел кунст-камеру, измерил море etc.
28-го Петр опять осматривал шонский берег издали, взлезал на мачту и с шнавы своей послал гр. (?) Шер.<еметеву> повеление идти скорее к Копенгагену.
Наконец, 29 авг.<уста> прибыл Вейде. 30 - граф Шереметев.
Того числа Петр ездил опять осматривать шонский берег с г.<енералом> Вейдем. Шведы стреляли по ним, ядро пробило его шнаву. Петр возвратился в Копенгаген, а казаки, сделав высадку, поймали трех языков, которые объявили, что берег укреплен и охраняется 20,000 шведами.
1-го сент.<ября> Петр созвал совет, и намерение учинить высадку было оставлено (см. V-206).
4-го прибыл и последний транспорт войск под начальств.<ом> Репнина. Всех регулярных полков было приведено до 21 полка, около 24,000.
Петр созвал опять совет, но первые положения были подтверждены. На что 10-го сент.<ября> согласился и датск.<ий> король. Высадка отложена до следующего года.
Петр осмотрел опять шонский берег и писал Апр<аксин>у, с печалью извещая его об отложенной высадке, полагая на следующий год, не полагаясь уже на датчан, самому вторгнуться в Швецию.
Датск.<ие> министры были недовольны. Они предлагали учинить высадку. Петр спросил их, где будет зимовать войско? "В окопах при Есеморе, в землянках", отвечали датчане. "Это значит губить людей", возразил Петр. (Смотри Венец.<ианскую> ист.<орию> Петра В.<еликого>.)
Голиков полагает причиною не-охоте датчан коварное недоброжелательство мекленбургца Бернсдорфа, любимца англ.<ийского> короля и врага герцога (См. Журн.<ал> Петра). Бернсдорф успел поссорить короля англ.<ийского> с Петром, а датчан уверить, что Петр вступил в тайные переговоры со Швецией. (См. также Милл.<ерову> Ист.<орию> Шер<емете>ва.) Датчане уже приготовились к обороне и укрепили Копенгаген: Бернсдорф посылал и Норрису повеление напасть на русский флот, ежели не будет высадки (?). Норрис не согласился, не имев на то разрешения своего короля. Тогда Бернсдорф с угрозою от имени англ.<ийского> короля объявил датчанам, что отложение высадки приемлется им за обиду.
Петр однако умел рассеять сомнения дат.<ского> короля; им было положено на Генер.<альном> совете (20 сент.<ября>) войску русскому не отдаляться. Пехоте и 1 драг<унском>у полку стать на зиму в Мекленбургии и в Стрелицк.<ом> княж<еств>е; драгунам - в Польше на границах; артиллерии - там, где останется флот, транспортным судам оставаться в Ростоке, галерам - там же; корабельному флоту идти в Ревель.
Транспорт оставался в Копенгагене по причине бурной погоды. Бернсдорф хотел силою оружия принудить войско русское отправиться не в Мекленбургию, а в Россию. Норрис опять на то не согласился. Бернсдорф обратился к приморским германским властителям, стараясь вооружить их на Петра.
По наущению гановерцев Англия и просьбой и угрозою думала принудить Петра вывести войска свои из Германии. Но он остался тверд и старался только не ссориться с Данией. Он повелел транспорт.<ным> судам идти с войском в Мекленбургию, а флоту под команд.<ой> Шелтинга - в Ревель.
Между тем русские недоросли, присланные Апр<аксины>м, прибыли в Копенгаген. Петр их осмотрел и распределил, кого куда послать (V-218 примеч.). Указ о том кн.<язю> Долг.<оруков>у - от 12 окт.<ября>.
16 окт.<ября> Петр отправился в Мекленбургию.
21 прибыл он во Фридерихсштад, где пробыл 6 дней, до 27. В Любек въехал 30-го, откуда отправился в Ниренберг, где велел одному живописцу снять с себя портрет в профиль - и отослал оный в П. Б. с повелением вырезать его на рублях, кои и появились на следующий год (Штеллин).
В Шверине встретили его герцог и герц.<оги>ня мекл.<енбургские>. Петр пробыл тут 5 дней, распоряжая квартиры для войск etc.
Между тем начиналась страшная политическая интрига. Барон Герц, новый любимец Карла XII, вздумал переменить все сношения, дотоле существовавшие между европ.<ейскими> государями, склонив короля своего к миру с Россиею. Возведение на польской престол Станислава, а на английский Якова III, было целию этой интриги, еще довольно темной и коей агенты были весьма мелкие и незначущие люди (см. Lemontey).
Карл XII прислал на Брауншвигской конгресс декларацию, в коей изъявил он свою склонность на мир с тем, чтобы отъятые земли были ему возвращены. Разумеется, что никто из союзников на то не согласился.
10 ноября Петр отправился путешествовать. Екатерина, будучи брюхата, осталась в Шверине. Петр имел в Габельсберге свидание с прусским королем. "Мы здесь с пр.<усским> королем", писал Петр к Апр<аксин>у, "нечто не бесполезное учинили" (?).
Петр между тем писал в Воронеж виц. <е>-губернатору Колычеву, чтоб он велел наловить разных птиц и диких быков.
Петр заехал в Бейценбург, где стоял Шереметев, а оттоле отправился водою в Гамбург, куда прибыл 20 ноября. В Алтенау Петр оставался до 26. В сие время магистрат гамбургский выдал ему Войнаровского (V-234, также Жизнь Шерем.<етева>).
Апраксин в то время посылал не малые партии из Финляндии и устрашал шведа даже в Стокгольме.
26 Петр Эльбою поехал далее. В Бремене принят он был торжественно.
2-го дек.<абря> Петр прибыл в Амерсфорт, где встретил его кн. Куракин и резидент Брант etc.
6-го дек.<абря> Петр прибыл в Амстердам, куда на другой день приехала и свита его, а именно: канцлер гр. Головкин, подканц.<лер> барон Шафиров, тайн. сов. Петр Толстой; ген.-поручики: кн. Вас. Долгорукий, Ив. Бутурлин, кн. Куракин, гофмарш.<ал> Шепелев.
27-го Петр осматривал недорослей, прибывших из Копенгагена, определив им по червонцу в неделю кормовых (весьма много), потом отправил их в Венецию, дав им по 25 черв.<онцев> на дорогу. Тамошний наш агент Беклемишев записал их в галерную службу.
Петр графу Шер<еметев>у повелевает расположиться квартирами, переговоря о том с герцогом, и выговаривал за то, что Шер.<еметев> послал в Травеминд 500 человек для приема небывалых галер и тем всех перетревожил. Апр<акси>на Петр уведомлял, что шведы сильно идут на Норвегию, отчего датчане трепещут, да и другие шарашатся.
Петр продолжал свои переговоры с д.<атским> королем о вторжении в Швецию. Он опасался союза англ.<ийского> короля со Францией и Голландией. Для того предлагал он вторгнуться в Шв.<ецию> с двух сторон, датчанам со стороны Шон, а русским со старой Швеции; он соглашался прислать д<атском>у королю 20 батальонов вспомогательного войска, но требовал за то по 100 (или по кр.<айней> мере по 70) матросов за батальон etc.
Петр, осматривая Амстердамскую верфь, простудился 27-го и лихорадкою болен был до 10 февр.<аля> 1717-го <года>.
1717 <год>.
2-го января царица родила в Везеле великого князя Павла Петровича. Петр был обрадован и уведомил о тот всех государей. См. письмо его князю П.<етру> М.<ихайловичу> Голицыну. Ч. V - 255. -
Но новорожденный скончался 3 января. Петр, как ни был тем огорчен, но не перестал заниматься делом.
Он повелевает между прочим выдать гофмейстерине Матвеевой (при курляндской герцогине) 1,000 руб. жалованья: письмо к Бестужеву.
За рубку казанских и нижегородских лесов определяет жестокое наказание.
Шереметеву пишет, дабы он собрал совет, где бы решили, как кончить сию войну, "да чтоб отнюдь не было как изволишь ".
Герц с успехом продолжал интригу, начатую в прошлом году. Он сам ездил в Мадрит для переговоров с Альберони и положил там основание заговора Селломара ; потом явился он в Рим к претенденту, удалившемуся туда из Авиньона (после тройственного союза). - Претендент обещался к марту 1718 <года> собрать 10,000 войска в Шотландии. -
Король шведский должен был туда же привести столько же войска и доставить военные припасы. Герц тайно был потом во Франции, а оттоле в Голландии. Он получил тут до 80,000 фунтов стерлингов (?), собранных англич.<анами> недовольными (?); приуготовлены перевозные суда, куплены 6 военных кораблей и проч. Граф Гилленбург, посол шведский, в Лондоне ободряет недовольных, кавалер Follard во Франции подговаривает французских и ирландских офицеров. Претендент пишет Петру, прося от него помощи; а граф Гилленбург предлагает ему мир..... Петр приказывает своим министрам трактовать с Герцом. - Вдруг заговор Герцов разрушается! (см. Lemontey .)
Гилленбург арестован в Лондоне, а Герц в Амстердаме. Петр радуется из под тишка. "Не правда ль моя,- пишет он Апраксину, - что я всегда за здоровье сего начинателя пил? ни какою ценою не купишь, что сам сделал"....
Король английский напечатал переписку агентов с Герцом и Гилленбургом. Имя Петра было тут замешано. Петр через секретаря своего посольства Веселовского жаловался на сию обиду и отрекался от всякого участия в замыслах шведского министра. Он оправдывал и своего доктора Арескина, тут же замешанного. Он давал заметить, что никогда не хотел бы главному своему врагу придать сильное вспоможение, возведши на престол Англии претендента и проч. и проч. Ответ английского короля был удовлетворителен. Он отвечал, что никогда не имел подозрения в участии Петра в заговоре Герца; признавался, что, как гановрский электор, он должен был стараться о выводе русского войска к Германии и проч.
Карл тогда был в провинции Шонен. Ему подали напечатанные письма. Он прочел их, усмехнулся и спросил, не напечатаны ли и его письма? потом приказал арестовать английского и голландского (?) посланника: и через Францию объявил, что в интриге Герца участия не имеет и готов, буде они виновны, министров своих наказать. Они были освобождены через полгода.
2-го февраля царица приехала в Амстердам.
Тогда же Петр получил от князя Долгорукова известке о примирении короля польского с конфедератами на ярославскою съезде вопреки посторонним стараниям. Войско удалилось из Польши и по приказу Петра употреблено в работу и проч. (указ Сенату).
Петр по выздоровлению своему занялся обыкновенными своими трудами. Он посещал охотно живописцев, на аукционах накупил множество картин фламандской школы, коими в последствии украсил покои своей супруги в Монплезире (см. Штелина, известие о Кселе).
Петр купил за 30,000 гульденов анатомический и натуральный кабинет Рюиша (см. любопытное письмо его V-283).
Он вывез также модели корабельные и проч. Заключил также договор с типографщиком Даниилом Леейвеном о напечатании ветхого и нового завета на голландском языке, на половине листа , дабы припечатать потом и славенский текст, что и исполнено в 1721 году.
Боуру объявлено полное генеральство.
Морская академия поручена Матвееву вместо Сент-Илера (?), коего отпустили для его прихотей и проч. и проч.
27 февраля Петр с супругою ездил в Сардам и посетил своих старых товарищей.
28-го в Утрехте посетил своего резидента Бранта в загородном доме его Петербурге (см. V-291).
В сие время Петр получил известие о побеге царевича; и, прибыв в Амстердам, поручил резиденту Веселовскому, а потом гв.<ардии> капитану Румянцеву отыскать укрывшегося сына, дав ему следующий указ:
1) Сыскав известную персону, тотчас везть во Мекленбургию и отдать под крепкий караул одному Вейду - в величайшей тайне.
2) Узнать от него, кто участник в его побеге, видно уже давно умышленном, ибо в два дня к оному приготовиться не возможно - и тех особ, ежели они в Мекленбургии или Польше, арестовать самому.
3) Исполнить, не смотря на оную персону, всякими мерами, какими бы ни были.
Всем генералам, штаб и обер-офицерам указ слушаться во всем капитана Румянцева.
Между тем он писал Апраксину о недорослях; Ушакову о наборе рекрут: П.<етру> Мих.<айловичу> Голицыну-о буковых деревьях, для насаждения оных в приморских окрестностях Петербурга; Шереметеву - о его беглом холопе, записавшемся в рекруты, Ушакову - о выдаче сего холопа; Долгорукову о сатисфакции за Кановакова; Колычеву о приискании мамонтовых и других костей и проч. Голиков по обыкновению своему восклицает: удивительно! что за попечение, что за присутствие духа! Голиков прав.
Петр получил от Румянцева известие, что царевич находится в Тироле в крепости - Эренсберге. Петр требовал его выдачи; цесарь тайно переслал царевича в Неаполь, где и скрыл его в тамошнем замке.
7-го марта Петр из Амстердама отправился и прибыл в Гагу 8-го, где остановился у Куракина.
Здесь 14-го марта Мор писал с него портрет.
Отселе повелел, между прочим, в Петербург: ехать одному кораблю, со смолою, юфтью и воском в Венецию, о чем уже с сенаторами списался.
Голицыну о недорослях и проч. и проч.
17-го Петр прибыл в Лейден, осмотрел университет, записывая, что ему казалось нужно или замечательно; потом фабрики и проч. и возвратился в Гагу, а 19 поехал в Роттердам, где и пробыл до 24-го.
24-го марта из Роттердама, отправя Екатерину в Гагу, сам на яхте поехал Петр во Францию. При нем находились: Толстой, князь Куракин, Шафиров, князь В.<асилий> Долгорукий, Иван Бутурлин, генерал-поручики: генерал-адъютант Ягужинский, кабинетные секретари Макаров и Черкасов, лейб-медик Арескин, духовник и проч. и команда гренадер.
Петр, дорогою осмотрев слюзы и канал города Флисинга, писал (от 28-го марта) Апраксину, объявляя ему, что неприязненные действия между Англией и Швецией начались и что должно ожидать войны. Петр приказывает ему быть в море при флоте у Дагерорта, также меж Рогервика и Финского берега. "Неприятелю страх, а людям обучение; в случае нужды, вс° готово, а ретирада безопасная: место узкое, обойти флот нельзя".-
30-го Петр отправился в Брабандию.
31-го вошел в Шельду (Escaut) у Антверпена.
Здесь Петр посетил езуитские монастыри - и нанял в свою службу шаубенахта Падона (V-309).
Петр из Брюсселя писал П. М. Голицыну, советуя иметь ему предосторожность о нечаянном вторжении шведов и проч.
Петр осмотрел Гольт, Ган и Остенд, где простил одного преступника, ведомого на казнь; 10 апреля прибыл в Дюнкерк, первый французский город.
Петр пробыл в Кале от 17 до 23-го апреля (дня пасхи), здесь смотрел экзерцицию и взял с собою в Россию великана, по имени Николая. -
Между письмами Петра есть одно к Румянцеву. Он еще не знает, где подлинно находится царевич, и повелевает ему, Румянцеву, ехать самому в Тироль и incognito следовать всюду за царевичем.
Петр не принял ни услуг знатных особ, ни обеда, заготовленного для него <в Бове> епископом (?....) и, когда ему заметили, что негде ему будет в другом месте порядочно отобедать, отвечал: хлеб да вода, солдатская еда.
24-го апреля Петр, проехав Montreuil, и обедал в Abbeville, где и осмотрел суконную фабрику.
26-го в Алвеве (?) встретил Петра маршал de Tesse с эскадроном гвардии и с экипажем, и вечером в 10 часов Петр приехал в Париж-для него приготовлен был старый Лувр, но он остановился в Hotel de Langres (Голик.); Lesdiguiиres, proche de l'Arsenal. Duclos.
(О пребывании Петра в Париже смотри Вальтера и Дюкло.)
6-го июня ст. ст. Петр отправил в Италию рагузанца Силу Владиславлевича, дав ему вместо паспорта грамоту, в коей именовал его графом иллирийским.
Писал Шереметеву о содержании солдат, о полковнике Каванаке, о прежних претензиях на Данциг и пр.
Видя неохоту датчан, Петр вознамерился свои войска из Германии вывесть и писал о том князю Голицыну.
В Сенат Петр послал указ дозволить опять вывоз хлеба за море, с пошлиною со ржи и ячменю по полуефимку с четверти, а с пшеницы по ефимку.
Апраксин донес Петру, что крейсировка производится с успехом, что галеры в Абове готовы до 100 судов и пр. и пр.
Петр принял медиацию французского двора и оставил в Париже уполномоченными б.<арона> Шафирова, П.<етра> Толстого и князя Долгорукова. Смотри Голик. V-337.
9-го/20 июня Петр выехал из Парижа.
Петр ехал через Суасон, Реме, Шарлемонт, Намур и Лиеж.
16-го приехал он в Спа, и в тот же день приехал к нему Румянцев - с донесением о открытии местопребывания царевича в Тироле. -
Петр тогда же отправил к цесарю Толстова и Румянцева с просьбой о выдаче ослушного сына и с ними писал и к самому царевичу (см. введение).
Апраксину писал он, назначая новых полковников, приказывая лить новые пушки и проч.
Франц Вильбуа произведен в капитан-поручики, и ему поручены русские матрозы, определенные на датские фрегаты, которые должны были придти (и которые кажется не бывали).
Петр пользовался водами от 21-го июня до 14 июля. В сей день отправился он в Ахен, (Анекдот о деревенском священнике V-349.)
22-го Петр прибыл в Амстердам.
24-го с царицей ездил к ост-индскому флоту, за 5-ть миль от Амстердама, и 28-го воротились.
Адмирал Норис и министр Wittford приехали в Амстердам с дружескими предложениями. Петр их не принял. Но ратификатовал союз с Францией и заключил трактат с прусским королем.
Петр ездил в Лоу, куда явился и Герц, освобожденный из под ареста. Он имел о мире переговоры с князем Куракиным и получил пропуск для проезда через Эстляндию в Швецию.
Петр возвратился в Амстердам. Тогда куплены им часы с курантами и отправлены в Москву (анекдот о живописце Никитине).
Петр в Амстердаме поручил торговлю резиденту своему Бранту, на место комисара из купцов Соловьева, коего неведомо за что, под караулом отправил в Россию, что сильно поколебало доверие к русским купцам и повредило успехам нашей торговли и кредиту.
22-го августа Петр с Екатериной отправился из Амстердама и 31 прибыл в Везель, отселе приказал Долгорукову прислать в Петербург описание адмиралтейства датского, доставленное ему Юдикером, и потом, отпустив Куракина и г.г. Нарышкиных и оставя здесь Екатерину, поехал один. В Магдебурге встречен был мекленбургскими герцогом и герцогинею (6-го сентября).
В Бранденбурге имеет свидание с своим посланником при прусском дворе графом Головкиным. В Гессен-Касселе генерал Ранг, возвращаясь из Швеции, доносит ему о готовности короля к миру; и объявляет, что везет повеление трактовать о том с русскими министрами. Петр пишет о том Куракину.
8 сентября прибыл Петр в Берлин, где и провел время с королем. Отселе послал он Шереметеву приказ, чтоб Репнин шел с третье<й> частию пехоты к своим границам; а он, фельдмаршал, оставался бы у Данцыга до совершенного удовлетворения, не смотря на поляков.
Екатерина прибыла в Берлин. 14-го сентября Петр (один) отправился в Данциг, куда прибыл 18-го сентября,
20 сентября Петр утвердил князем Долгоруким заключенные с городом условия. Данциг обязался:
1) Пресечь все сообщения со Швециею.
2) Вооружить против нее три фрегата, на коих быть русским офицерам и частию матросам.
3) Заплатить в три срока 140,000 голландских ефимков. Петр за древнюю картину, изображающую Страшный суд, давал до 50,000 ефим.<ков>, но город отказал. Сие повествует Татищев, коему редко должно верить.
Пишет Петр в Копенгаген о вымерении фрегата и проч.
NB. Веселовский еще в Англии.
Екатерина приехала в Данциг, и 21-го Петр с ней отправился водою до Кенигсберга, повелев Шереметеву в Петербург идти с войском.
В Митаву прибыл Петр 27-го сентября. Анна Иоанновна встретила дядю своего за городом.
28-го Петр прибыл в Ригу - отселе писал он Ушакову об облегчении судьбы шведских пленников (29 <сентября>). 30-го выехал в Петербург.
3-го октября за Ревелем встретили государя Апраксин и войско. Царь и подданные его плакали от радости.
Здесь пробыл он до 5-го или 7-го октября - и в Нарве (8-го), дождавшись Екатерины, снова ее оставил и 9-го прибыл в Кроншлот, где встретил его князь Меншиков, а 10 прибыл в Петербург.
Здесь за столом произошел разговор о царе Алексее Михайловиче, см. Татищева (верить не во всем этому краснобаю?).
Мнение Петра о <лакеях, прислуживающих за столом и подслушивающих разговоры> (V-375).
Домашний быт Петра. (Там же.)
Петр писал Ушакову в Москву, приказывая ему нерешенные им дела немедленно доставить в Петербург. С 12-го октября Петр ежедневно был в Сенате. Был строгий перебор.
Петр писал к Бековичу (уже умерщвленному) о пути в Индию и возвращении знающего человека в Бухарию через Китай.
Основана в Туле оружейная фабрика.
В Ярославле заведены Затрапезновым полотняные и бумажные фабрики.
Указ I. Всем торгующим юфтью (исключая Смоленской и Архангельской губерний) привозить 2 доли в Петербург, а третью в Архангельск.
Указ II. Запрещено носить золото и серебро, пряденое и волочьное, а донашивать позволено старое.
В деньги не играть.
Носить платья из китайских, персидских и русских материй (без золота),
Указ III. Просьба не писать и не подавать и никаких дел по домам не производить - а кроме как в приказах, а людям приказным по утрам не ходить по домам с поклонами или. по делам.
Ук.<аз> IV. Дозволил наем повольный (рекрутский) с тем, чтоб наемщик отвечал за наемника.
Указ о беглых:
В первый раз сквозь строй, во второй - кнут и галеры.
Ук.<аз> Сенату: войску, идущему из Германии, определены заранее квартиры.
***
Между тем 29-го ноября получено письмо от Герца к Шафирову из Лундена. Карл XII предлагал вступить в переговоры на острове Аланде. Петр назначил генерал-фельдцейхмейстера Брюса и канцелярии советника Остермана полномочными послами и сам занялся инструкцией. Петр звал к себе Шафирова.
Петр тогда же думал выдать Анну Иоанновну за герцога Саксен-Вейсенфальского и писал о том Бестужеву. (См. о сем любопытное и умное изложение в Голикове V-389.)
Кубанские татары стали шевелиться. Русское войско, в 5,000 сост.<оящее>, выступило на линию с донскими казаками. Порта сама остерегала царя.
15-го декабря Петр, отправляясь в Москву, издал манифест о переговорах со Швецией.
1718 <год>.
Петр в генваре прибыл в Москву, осмотрел фабрики, дал привиллегию купцу Воронину и 5000 р.
5 генваря Петр писал Веселовскому в Лондон, объявляя о переговорах, начатых с б.<ароном> Герцом и пр.
Петр занялся гражданским управлением, присутствуя в разных приказах и проч.
Ушакову повелено: 1) набрать 400 молодых людей и доставить в С. Петербург.
2) Набрать плотников, столяров, кузнецов и проч., также для Петербурга,
3) выдать кн. Прозоровскому для адмиралтейства 150,000.
4) Взять протопопа суздальского и сыскать Авраама Лопухина человек<а>. Петр уничтожил правеж и повелел колодников-должников отсылать в с. петербургскую работу; а старых баб и детей в прядильный дом, зачитая по рублю на месяц.
Уничтожил выдачу головою за долги.
От выбора в службу увольняет мануфактуров и их работников.
Приказывает юфть для обуви делать не с дегтем, а с ворваньим салом - под страхом конфискации и галер, как обыкновенно кончаются хозяйственные указы Петра.
Доносы Петр ограничил тремя первыми пунктами:
1) О замысле на здравие государево.
2) О бунте и измене.
3) О похищении казны; доносителям по двум первым пунктам велено являться к двору его величества, к караульному офицеру, а по 3-му в Москве к Ушакову, а в Петербурге к Кошелеву (полковнику).
Петр отменил или смягчил указ о неношении золота и серебра (V-401).
Устанавливает сбирать пошлину с возов у земляного города в воротах; с дров, с сена и проч.
Дал указ о чеканке денег.
Веселовскому Петр приказывает арестовать какого-то Шпиноля, яко русского подданного, за своевольную отлучку и за дерзостные речи.
(Анекдот о ябеднике V-404).
В феврале начался суд над царевичем.
Петр уже в 1715 году явно изъяснялся относительно несчастного Алексея (V-406, смотри письмо австрийского посланника).
Царевич poд.<илcя> 1690, февраля 29 (высокосный год), до 699 находился подле царицы. Петр определил к нему в наставники ф.<он>-Гизена (царевичу было 10 лет) и поручил его князю Меншикову.
Петр записал его сержантом в гвардию, держал при себе; водил в сражения, посылал путешествовать, уважал его ум (см. письмо его, писанное в октябре 1716), несколько раз давал ему важные поручения, в 1708 <году> при Долгоруковом посылал на бунтующий Дон, в 1711-в Польшу. Женил его на принцессе Вольфенбит.<ельской> (смотри Moreau de Brasey). Она, кажется, изменила мужу с молодым Левенвольдом. Царевич ее разлюбил и взял себе в наложницы чухонку (см. Брюса : описание царевича и Кокса).
Царевич был обожаем народом, который видел в нем будущего восстановителя старины. Опозиция вся (даже сам к.<нязь> Яков Долгорукий) была на его стороне. Духовенство, гонимое протестантом царем, обращало на него все свои надежды. Петр ненавидел сына, как препятствие настоящее и будущего разрушителя его создания.
Царевич привезен был в Москву в конце генваря Толстым и Румянцевым. 3-го февраля велено было гвард.<ейским> полкам и 2 рот.<ам> грен.<адер> занять все городские ворота. Знатные особы собрались в столовой Кремлевского дворца. Туда прибыл и Петр. Царевич без шпаги был приведен и, пав к ногам отца, подал ему повинное письмо, в коем просил помилования.
Петр принял письмо и объявил сыну прощение, но приказал ему объявить о всех обстоятельствах побега и о всех лицах, советовавших ему сию меру или ведавших об оной. Буде же утаит, то прощение будет не в прощение.
Потом Петр объявил его от наследства престола отрешенным и требовал от царевича, чтоб он ныне присягою утвердил прежнее свое отрицание. Царевич прочел заготовленную присягу.
Тогда Петр повелел прочесть манифест, в коем он, объясняя преступления царевича, лишает его престола, и потом все министры, генералы, офицеры и знатные граждане присягнули царевичу Петру Петровичу, яко законному наследнику престола.
Потом царь, сын его и все присутствующие особы пошли в Успенский собор. Манифест был прочитан вторично. Духовенство и народ присягнули. Царевич учинил вторичную присягу... он причастился.... и тут же объявил о двух своих письмах, писанных им из Неаполя, будто бы по наущению Карла VI - одно Сенату, другое архиереям. Потом отвезли его в Преображенское.
В тот же день обнародован Манифест (VI-3).
4 начался суд.
Петр предложил несчастному следующие запросы, угрожая уже лишением живота:
1) Притворно намереваясь постричься, с кем стал советоваться и кто про то ведал?
2) Во время болезни царя не было ли слов для забежания к царевичу, в случае кончины государя?
3) Давно ли стал думать о побеге и с кем? с кем и для чего писал обманное письмо? Не писал ли еще кому?
4) В побеге, с кем имел переписку или сношение?
5) Поп Гречанин что, когда и где с ним говорил?
6) Какое письмо писал из Неаполя и кто из цесарцев принуждал его оное написать?
7) Объявить сие и вс°, что есть на совести, или впредь не пенять .
Чрез 4 дня царевич подал ответы свои письменно же:
На 1 пункт.
Письма государя читаны были им Александру Кикину и Никифору Вяземскому - они советовали отречься от наследства, чего и сам желал, Кикин ему советовал идти в монастырь. Вяземский тоже. Кикин, отъезжая в Карлсбад, обещался найти для него какое-нибудь место. Фед.<ор> М.<атвеевич> Апраксин и Василий Владимирович Долгорукой (NB) ободрили его намерение идти в монахи. Князь Юрий Юрьевич Трубецкой - тоже.
Сибирский (кн.) дал ему денег - писем царя они не видали. Алексей пересылался с Кикиным через Барыкова тайно из опасения шпионов. Алексей писал духовнику о.<тцу> Якову и Ивану Кикину, объясняя, что идет в монахи по принуждению и пр.
На 2 <пункт>.
Отрекался от всяких слов и проч.
На 3 <пункт>.
О побеге советовался многократно с А.<лександром> Кикиным. - Решась на побег, объявил о том одному Ив. Афанасьеву и выехал, сам не ведая, куда укрыться, в Либау, свиделся с Кикиным, и они решились ехать в Вену.
На 4 <пункт>.
Что к нему писал только граф Шонбурн в Эренберг, приложив копию с письма Блеера, австрийского резидента при русском дворе, с ложными известиями о бунте войска, в Мекленбургии находящегося, и проч.
На 5 <пункт>.
Отрекается.
На 6 <пункт>.
Письмо в Сенат, также к архиереям Ростовскому и Крутицкому писаны им по принуждению Кейля, секретаря гр. Шонбурна. Письма сии писал прямо на бело, 8-го майя.
На 7 <пункт>. Объявил, у кого сколько взял денег (у Меншикова, у сенаторов, у Исаева в Риге и пр., всего около 6000 черв.<онных> и до 4000 руб.)... разные сплетни. Замешаны царевич Сибирский, Самарин. Василий Долгорукий и проч.
Петр учредил следственную комиссию. Алексей подал дополнительные признания. Он запутывает Федора Дубровского и Семена Нарышкина.
Начался розыск. Дворецкий И.<ван> Афанасьев показал, что царевич гневался на графа Головкина и его сына Александра, да на кн. Трубецкого за то, что навязали они ему жену чертовку, грозясь посадить их на кол и проч.
Федор Еварлаков донес на неохоту, с которой царевич ездил в поход.
Царевич оправдывался тем, что был пьян, когда то говорил - в прочем во всем признался.
Петр послал в Вену к резиденту Беселовскому с требованием объяснения касательно Кейля.
Девка царевича не была еще привезена.
У Кикина был подкуплен камер-паж Баклановский. Он подсмотрел указ, писанный в С. Петербург Меншикову о высылки Кикина. Баклановский тотчас бросился, дабы обо всем уведомить Кикина. Петр это заметил. Баклановский был схвачен, а курьер государев предускорил посланного к Кикину.
Петр на всех ямах учредил караулы. Никого не велено было пропускать без подорожной за подписанием государя или всего Сената.
В сие время другое дело озлобило Петра: первая супруга его, Евдокия, постриженная в Суздальском Покровском монастыре, привезена была в Москву вместе с монахинями, с ростовским епископом Досифеем и с казначеем монастыря, с генерал-маиором Глебовым, с протопопом Пустынным. Оба следственные дела спутались одно с другим. Бывшая царица уличена была в ношении мирского платья, в угрозах именем своего сына, в связи с Глебовым; царевна Мария Алексеевна в злоумышлении на государя; еписк.<оп> Досифей в лживых пророчествах, в потворстве к распутной жизни царицы и проч.
15 марта казнены Досифей, Глебов, Кикин казначей и Вяземский.
Баклановский и несколько монахинь высечены кнутом.
Царевна Мария заключена в Шлиссельбург.
Царица высечена и отвезена в Н.<овую> Ладогу.
Петр хвастал своею жестокостию: "Когда огонь найдет солому, говорил он поздравлявшим его, то он ее пожирает, но как дойдет до камня, то сам собою угасает".
Государственные дела шли между тем своим порядком. 31 генваря Петр строго подтвердил свои прежние указы о нерубке лесов. 1 февраля запретил чеканить мелкие серебряные деньги. 6 февраля подновил указ о монстрах, указав приносить рождающихся уродов к комендантам городов, назнача плату за человеческие -по 10 р., за скотские - по 5, за птичьи - по 3 (за мертвые); за живых же: за челов. - по 100. за звер. - по 15, за птич. - по 7 руб. и проч. Смотри указ. Сам он был странный монарх!
Жители Данцига из 140,000 ефимк.<ов>, наложенных на них с 1717 г., между тем собрали первую треть, и секретарь нашего посольства Людвиг Ланчинский писал о том Петру, который сделал о том свои распоряжения и писал 6 февраля Бестужеву и Ланчинскому (смот.<ри> о конв.<енциях> VI-50 в прим.<ечаниях>).
7 <числа> дал привиллегии купцам Савельеву и Томилиным.
Следствия и казни продолжались до 18 марта.
Петр роздал множество указов, касающихся торговли, монеты и проч.; золотые и штофные материи продавать разрешил до 1720 <года>.
Приказал ежегодно исповедываться, по праздникам ходить к обедне - под опасением штрафа от 5 до 15 руб.
Публиковано о целительных водах, открытых в Олонецком уезде.
Петр писал Бестужеву: "В княжеских маетностях, на кои имеет претензии принцесса Анна, хлеб опиши и перевези оный в Либаву".
Румянцову, посланному в Вену, приказано воротиться; за Афросиньей, находящейся в обозе царевича, послано.
11 февраля писал Петр к патриарху константинопольскому Иеремию о не перекрещении лютеран, кальвинистов и проч., в случае их обращения в православную веру, ибо иноземцы неохотно соглашаются на тройственное погружение.
Патриарх согласно с желанием Петра решил, что довольно тайны миропомазания, и в генваре 1719 <года> Петр о том обнародовал указ.
Между тем поручик Кожин прибыл из Астрахани с известием (?) о погибели Бековича. Петр отдал его под суд за ослушание. Кожин объявил в своем оправдании, что из Каспийского моря в реку Аму-Дарью нет исхода. Для сего Петр остановил суд (из любопытства) и послал его же, Кожина, с флота-поручиком к.<нязем> Василием Урусовым исследовать сие на месте.
(О Бековиче смот.<ри> Ежемесячн.<ые> соч.<инения> 1760 года.)
Неверность тогдашних географических сведений была главною причиною погибели Бековича. Петр послал его удостовериться, точно ли река Аму-Дарья имела прежде течение в Каспийское море, но отведена бухарцами в Аральское. Также слух о золотом песке прельщал корыстолюбивую душу государя. Более достойна его гения была мысль найти путь в Индию для нашей торговли. К несчастию Бекович был легковерен, упрям и не сведущ, и предприятие великое с ним вместе погибло. Бекович набрал в Казани эскадрон шведских пленных, дав над ними начальство маиору Франкенбергу (шлезвигцу). Б.<екович> имел уже при себе Крутоярский полк. Он взял в Казани же Пензенский; в Астрахани - Риддеровский; сверх того 1,500 яицк.<их> казаков, 500 гребенских, да татар 500. Из Астрахани пошел он в море, взяв с собою морских офицеров Лебедева, Рентеля, Кожина, Давыдова и штурмана Бранта. С ним был трухменец - Хаджи-Нефес (автор прожекта сего) и князь Саманов, персидский князек, из Гиляни (перекрест, живший в Астрахани и compиre ou dupe de Hдdji Nefese).
Б.<екович> взял с собою 3 полка и шведов-<пленников>, а казаков и драгун оставил в Астрахани.
Б.<екович> заложил крепость Тук-Караганскую (при мысе Тук-Кар.<агане>) и оставил в ней Пензенский полк. В 120 верстах оттоле при заливе поставил он другую, Александр-Байскую, и оставил в ней 3 роты. Потом при заливе Красноводском, где мнил видеть прежнее течение Аму-Дарьи, заложил главную и в ней оставил Крутоярский и Риддеров полк - (в 300 верстах от Александр-Байской и во столько же от Астрабата).
Бекович пошел отселе по мнимым следам реки Аму-Дарьи и на следующее лето вознамерился идти мимо Аральск.<ого> моря в надежде найти плотину!
Он возвратился в Астрахань, оставя в Красноводской полковника фон-дер-Вейдена. Он послал к хивинскому хану трех посланцев с предъуведомлением о своем посещении и требованием вспоможения, но они не возвратились,
В июле 1717 года Б.<екович> выступил в поход с одним эскадроном драгун, с 2 ротами солдат (с пушками и запасами), с 1500 яиц.<ких> казаков, 500 татар, 500 греб.<енских казаков>, 200 купцов русских и татар. Кожин остался в Астрахани противу воли Бековича. На пути Б.<екович> получил указ царский об отправлении купчина через Персию в Индию, а оттоле в Китай и Бухарию. Б.<екович> избрал мурзу Тевтелева, в последствии генерал-маиора. (См. Оренб.<урскую> ист.<орию> Рычкова.) Тевтелев бурею занесен в Астрабат, посажен в тюрьму и освобожден уже по смерти Бековича старанием Волынского, нашего посла в Персии, и возвращен в Астрахань без всякого успеха в предполагаемом деле.
Бекович достигнул Хивы. Его окружили 24,000 войска под начальством самого хивского хана Ширгази.
Три дня продолжались безъуспешные их нападения. Б.<екович> шел вс° вперед. Жители уже выбирались из Хивы. Б.<екович> в сие время получил известие, что жена его (урожденная княжна Голицына, дочь Бориса Ал.<ексеевича>) утонула с двумя своими детьми в Волге. Он впал в уныние и обезумел. Ширгази меж тем прибегнул к хитрости. Он успел заманить к себе Бековича будто бы на переговоры. Франкенберг был также обманут по троекратному повелению пленного Бековича. Все россияне были захвачены или умерщвлены. Б.<екович> и Франкенберг погибли. Хан хив.<инск>ий послал к хану бухарскому голову несчастного Бековича, хвалясь, что избавил себя и своего соседа от опасного врага. Бухарский хан, пользуясь плодами его коварства, изъявил негодование и назвал Ширгази человекоядцем, чем угодил Петру, который через него думал возобновить свои предприятия и для того послал к нему Флория Беневени, иностр.<анной> кол.<легии> секретаря.
Коммисия (?) была разрушена. Крепости опустели. Гарнизоны оных приехали в Астрахань, кроме нескольких сот солд.<ат> из Красноводска, которые потонули.
Петр оставил Москву 18 марта и 24 прибыл в Петербург.
Кн. Куракин писал ему, что английский агент Ренар всячески старается помешать миру России со Швецией. Война загорелась в ведомостях голландских. Не смотря на то конгрес на Аланде начался. Барон Герц и гр.<аф> Гилленбург прибыли на оный. Петр отпустил из плена одного шведского генерала (?), а шведы отпустили в Россию кн. Трубецкого и гр. Головина, взятых под Нарвою.
Инструкция Петра о мире с шведами.
1) Ингрия, Ливония, Эстляндия с городом Ревелем, Корелия вся, город Выборг, - да будут уступлены России.
2) Княжество Финляндское будет возвращено шведам, границе быть от Выборга до Нейшлота на реке Кюмене.
3) Свободный путь русским судам.
4) Торговле быть свободной, с платежем узаконенных пошлин,
5) Король Август да будет признан; и мир да будет между Польшей и Швецией.
6) Штетин да уступится Пруссии.
7) Датского короля (коли пожелает) включить в сей же трактат.
8) Король английский, яко курфирст гановрский, во всяком случае не помеха сему трактату.
Петр из оного уступает несколько (что?).
Петербург, по обстоятельствам, утвержденный уже надежно за Россией, быстро отстраивался. Петр прибыл прямо на Васильевский Остров, который должен был быть обстроен на манер Амстердама.
Заметя, что каналы уже амстердамских, и справясь о том у резидента Вильда, он закричал: "Вс° испорчено" и уехал во дворец в глубокой печали.
Петр жестоко пенял за то Меншикову. Архитектор Леблонд советовал сломать дома и завалить каналы и строить вс° вновь. "Я это думал", отвечал Петр и после уж никогда о том не говорил. (Штелин.)
Петр указал снять заставы и чинить свободный пропуск по прежнему, но заграницу без подорожных, подписанных им или Сенатом, никого не пускать. (Следствие побега царевича.)
Указ о неостановлении подвоза провианта за староманерными судами, но с 1719 <года> их отнюдь уже не употреблять.
Указ о печах; о пожарной команде.
Розданы всем жителям безденежно парусные и гребные суда, а для починки оных учредил верфь у Летнего саду под распоряжением комиссара Потемкина.
Велено всем жителям выезжать на Неву на экзерсицию по воскресениям и праздникам: в майе - по 3 1/2 часа, в июне - по 4, в июле - по 3 1/2, в августе - по 3, в сентябре по 2 1/2, в октябре - по 2. Смотри тиранский о том закон. Петр называл это невским флотом, а Потемкина - невским адмиралом.
Холсты новоманерные отсрочены еще на год.
Князь Голицын в июне уведомил Петра о взятии шведского капитана, взявшего 9 малых судов; пленный капитан уведомил нас о намерении Карла напасть в Норвегии на датчан.
7 июня учреждена в Петербурге полиция. В генерал-полицеймейстеры пожалован генерал-адъютант Девиер. Пункты полицейского устава подписаны 25 майя (см. VI-80),
Девиер был прежде у государя денщиком. (Анекдот о неисправном мосте.)
По вечерам Петр сочинял различные регламенты.
К работам адмиралтейским приставил он своего Ушакова. (См. его записку VI-86.)
22 майя 1718 <года> в первый раз Котлин остров назван от Петра Кронштатом в письме к Апраксину.
Флот исправленный Петр выслал в море (23 военных и 5 фрегат.<ов>). Царевна Екатерина Алексеевна скончалась 1 майя. Петр велел было ее привезти, но московский обер-комендант медлил (вероятно за болезнию), а Петр за то ему пенял. Узнав об ее внезапной кончине, Петр ему же приказывал тело бальзамировать. Кажется царевна была замешана в семейственных его печалях.
Дело царевича, казалось, кончено. Вдруг оно возобновилось..... Петр велел знатнейшим военным, статским и духовным особам собраться в Петербург (к июню).
В майе прибыл обоз царевича, а с ним и Афросиния.
Доказано было, что несчастный утаил приложение, что писано о нем из Москвы. Дьяки представили черновые письма царевича к сенаторам и архиереям. Изветы ее <Афросинии> были тяжки, царевич отпирался. Пытка развязала ему язык: он показал на себя новые вины. Между прочим письмо к киевскому архиерею (?).
14 и 16 майя царевич подал новые признания.
16-го же даны ему от царя новые запросы: думал ли он участвовать в возмущении (мнимом).
Царевич более и более на себя наговаривал, устрашенный сильным отцем и изнеможенный истязаниями. Бутурлин и Толстой его допрашивали. 26 майя объяснил он слово ныне в письме к архиереям, им написанное, зачеркнутое и вновь написанное. Несчастный давал ему по возможности самое преступное значение.
28-го <мая> получено донесение от Веселовского из Вены. Шонбурн отпирался во всем и представил письма царевича не только неотосланные, но и нераспечатанные. Что за доказательство!
14 июня Петр прибыл в Сенат и, представя на суд несчастного сына, повелел читать выписку из страшного дела (см. подл.<инник>).
16 <июня> Толстой прибыл к судьям и объявил волю Петра, чтоб царевича допрашивали, в случае нужды, лично. В следствие сего даны ему запросы.
Царевич подтвердил прежние признания, объяснил незначущие обстоятельства. Толстому, Меншикову, Бутурлину и Шафирову, отведши их в сторону, объявил особо некоторые злоумышления (несчастный! своим врагам!).
Того же дня приказали судьи выписать из св. писания и из светских законов статьи, идущие к делу.
Авраам Лопухин, замешанный в последних показаниях царевича, был допрашиван, заперся было во всем, но, отведенный в застенок, признался в речах с Блеером и с Акинфьевым.
Гражданские чины, порознь, объявили единогласно и беспрекословно царевича достойного смертной казни.
Духовенство, как бабушка, сказало на двое.
24 июня Толстой объявил в канцелярии Сената новые показания царевича и духовника его (растриги) Якова. Он представил и своеручные вопросы Петра с ответами Алексия своеручными же (сказали твердою рукою писанными, а потом после кнута - дрожащею) (от 22 июня).
И тогда же приговор подписан.
25 <июня> прочтено определение и приговор царевичу в Сенате.
26 <июня> царевич умер отравленный.
28 <июня> тело его перенесено из крепости в Троицкий собор.
30 <июня> погребен в крепости в присутствии Петра.
Есть предание: в день смерти царевича торжествующий Меншиков увез Петра в Ораниенбаум и там возобновил оргии страшного 1698 года.
Петр между тем не прерывал обыкновенных своих занятий. 15-го июня спускал корабль и рассматривал ответ наших архиереев на представление Сорбонской академии (VI-162). 18-го <июня> рассматривал голос духовенства о деле царевича, 19-го повелел из купцев в фискалы избирать не первостатейных, а средней и меньшой статьи (дабы тем не мешать первым заниматься торговлею?).
20 <июня> запрещает бедным просить милостыню. (См. о том указ жестокий, как обыкновенно.)
Тогда же смотрел он за постройкою военного корабля (90-пушечный Старый дуб), который и спущен при нем - 26! При сем Петр пировал с корабельными мастерами. На сем пиру пожалован сын кн.Фед.<ора> Юр.<ьевича> Ромодановского, кн. Иван, ближний стольник, в князья кесари.
Голиков, вкратце предлагая мнение Сорбонской академии и возражение наших феологов, замечает, что мнение о первенстве папы, что и есть кафолическая мысль, сильно не покровительствует Петру, который и установил шутовской праздник, в коем осмеивал папу вместо прежнего патриарха.
Петр отправился в Кроншлот. 6 июля вывел 23 корабля из гавани на рейд.
9-го <июля> умер шаубенахт Шхельтинг на корабле Molbruntz; и погребен в присутствии Петра.
16 июля отправился Петр в море со всем флотом.
19 прибыл в Ревель.
22 Петр положил основу загородному саду в Ревеле.
Отправил капит.<ан>-коман.<дора> Гордона на крейсировку и послал указ князю Репнину приближиться к Данцигу, дабы принудить их исполнить данные обязательства.
Петр прибыл к Аланду с флотом 2 августа, дабы ускорить ход переговоров.
5 августа Петр послал на смену Гордона капитан-командора Сиверса.
6-го прибыли к Петру на 39 галерах князья Голицыны (Михаил и Петр).
Петр на сих галерах отправил генерал-адмирала Апраксина и шаутбенахта Меншикова в галерный флот, стоявший у острова Аштерлота (у Абова).
17 августа Петр сам туда прибыл.
18 августа Петр объявил еще один из тиранских указов: под смертною казнию запрещено писать запершись. Недоносителю объявлена равная казнь. Голиков полагает причиною тому подметные письма. Следствие над соучастниками Алексея еще продолжалось.
19 и 22 августа Петр обучал свой галерный флот (121 галер.<а>). Тогда прибыл к нему Остерман и, 3 дня пробыв с Петром, отправился обратно.
26 Петр узнал о рождении царевны Натальи Петровны. Он пировал и повел флот свой в Петербург.
Петр легко мог раззорить Финляндию, ибо войско шведское вс° находилось в Финляндии, но он не велел тревожить мирных переговоров (? не ошибка ли, не хитрость ли тут была со стороны Карла?).
Первое заседание на Аланде между шведскими и русскими министрами было 12 маия.
13 маия положено министров иных держав на конференцию не допускать.
Сначала хитрили с обеих сторон. Шведы требовали себе обратно Лифляндию и Эстляндию; русские не хотели о том и слышать, а соглашались трактовать только о Финляндии. Остерман умел подружиться с Герцом. Герц, нетерпеливый и погруженный в свои замыслы, открылся ему, что Карл XII на уступку Финляндии и Эстляндии может согласиться, и объявил, каким образом он его к тому может склонить: обольстить его мыслию о союзе с Петром, что сделает его страшным пуще прежнего. Настоящие требования или желания Карла состояли в том, чтоб от Дании вознаградить свои потери на западе, возведши на польской престол Станислава, вс° это, разумеется, при содействии царя.
Герц ездил 2 июля к королю и возвратился 9-го. - Рейншильд был освобожден. Переговоры шли довольно успешно: шведы спорили только о Выборге.
Во время отлучки Остермана Герц ездил опять к Карлу. Оба возвратились к 1 августа.
Завязались новые переговоры, новые затруднения: шведы требовали Кекзгольм, а границу по реке Вокшне. За Штетин также хотели чего-нибудь. Секретарь посольства Штамкен был подкуплен Остерманом. На последок Герц на вс° согласился. 26 августа написан был мирный трактат, и Румянцев повез его на апробацию Петра, а Герц сам поехал к королю. Вот сей славный трактат.
1, 2, 3 ст.<атьи>. Быть дружбе и союзу и проч.
4 <статья>. О границах.
5. Финляндию возвратить Швеции по ратификации через 6 недель.
6, 7. Из Финляндии России вс° вывезти, туда завезенное, а в ней ей принадлежащее вс° оставить.
8. Не собирать с Финляндии более контрибуций.
9. Для вывоза взять шведские подводы.
10. Границы: быть за Выборгом, от Пителакса в 5 милях от залива до озера, отколе вытекает Вокса, оттоле мимо Кекзгольма (который остается за нами) и Ладогским озером до старой границы, через Олонец.<кий> дистрикт до конца оного - оттоле между Белого моря и старой границы: сторона к Белому морю будет наша, а вторая до озера Кола и до границ - шведская.
Р.<усским> жителям позволено оставаться или выходить (приписано Петром).
11. Ингрия, Эстляндия и Лифляндия, также часть Корелии с городами Ригою, Ревелем и Выборгом уступлены России.
Архивы и документы возвращены будут России.
12. Шведский король всегда может закупать хлеб, пеньку и в год по 100 мачт на 100,000 ефим.<ков>.
13. Свобода верослужения обеим сторонам.
14. Привиллегии подтверждаются.
15. Конфискованные имения возвращаются законным наследникам.
16. Вольно жителям оставаться или выезжать - срок на 6 месяцев.
17. Учинить каждому суд и правду в долгах.
18 и 19. Устанавляется свободная торговля (см. приписку Петра).
20. Этикет морской.
21. Об освобождении пленных.
22. Предоставляется всем державам к сему трактату приступать. (Приписано к сему Петром).
23. О скорейшей ратификации (хоть в 3 недели).
Статьи сепаратные состояли в следующих пунктах.
1) Поелику король шведский не может и не хочет помириться с королем Августом,
а Петр им весьма недоволен,
а король Август думает сделать престол польский наследственным,
(что явно противно правам и вольностям Речи Поспол.<итой>),
то - принудить его к отрицанию от престола, а на оный возвести короля Станислава, взяв с него обещание о генеральной <амнистии> и проч. и проч.
Король шведский и русский царь обещают друг другу помогать оружием в сем случае.
2) Царь от союза с Пруссией отлучиться не намерен, но берется помирить королей. Изъяснено особливым письмом. (Приписка царя.)
3) Петр обещается помогать королю 20,000-ым войском противу курфирста брауншвейг-люнебургского (короля английского). Приписано Петром: пункт сей, по резону, учинить прежде польского.
4) Англии и Голландии объявить тотчас о мире, чтоб не было им предлога на море вредить.
5) Хотя царь и принужден отступить от союза с датским королем и особенный мир со шведским заключить, но воевать противу Дании не намерен, предоставляя шведскому королю самому получить желаемое удовлетворение, но и то в единой Норвегии.
Вместо (?) 6-го. О неотдалении русского флота во время морских действий и проч. и проч.
7) О помоге шведу в морских действиях в случае воспрепятствия от других держав.
8) О титулах.
9) Склонить Францию принять на себя гарантию сего трактата.
10) Уверения в державе и проч.
Петр утвердил все сии пункты.
Способ к произведению в действо сего трактата был следующим образом постановлен.
1. Шведский король в следующий год идет в Германию, а царь готов ему помогать транспортными судами и 8 военными кораблями, не более.
2. Соединить в Германии в одно время вспомогательное 20,000 войско со шведской армией.
3. Гановерское дело кончить сперва.
4. Царь весною вступает в Польшу для введения на престол (мирно) короля Станислава, коли же Август будет тому противиться, то Карл шведский вступит в Саксонию и с русским корпусом, у него находящимся. Стараться, чтоб другие державы в польские дела не мешались: а в том случае действовать обще противу той, которая вступится.
Герц с трактатом, подтвержденным от Петра, вновь отправился в Швецию. Старый фельдмаршал Рейншильд прибыл на Аланд и отпущен 20 октября. Смотри в Голик.<ове> разговор его с министром, VI-214. Рейншильд единомышленно с Герцом желал мира, но барон Миллер, министр шведский и личный враг Герцу, был мнения противного. Шведы ненавидели Герца и явно называли его предателем, подкупленным царем. Англия, Франция и Саксония старались также ему препятствовать. Миллер утверждал, что уступки, требуемые Англией, менее тягостны, нежели изложенные в трактате, что, помирясь и вступя в союз с царем, король поставит себя в крайне опасное положение, ибо
1) Австрия, заключив с турками мир, усилилась,
2) что Испания побеждена,
3) что регент фр.<анцузский> предан Англии,
4) что и царь будет принужден пристать к сильнейшей партии; к тому ж нечего было торопиться, ибо зима наступала. Прежде всего, говорил Миллер, должно условиться в том, чтоб царь обязался помогать Карлу в войне противу датчан и в взятии Стральзунда и Ругена, как плац д'арм и пункт комуникационный.
Миллер был конечно прав, и король, не смотря на свою доверенность к Герцу, настоял, чтоб последний пункт был первый приведен в действо. Герц воротился на конгресс, но Остерман остался тверд в своих требованиях, ибо знал, что Карл и Герц равно желали союза. 12 ноября Герц опять поехал к королю, надеясь через 4 недели воротиться и вс° кончить, но Судьба судила иначе.
Петр прибыл в Петербург (3 сент.<ября>), положил основание первой шпалерной фабрики, в подражание французским (на Литейной).
В сие время Петр начал Ладожский канал. 19 сентяб.<ря> по указу велено отовсюду собирать работников с 20 дворов по 1, а с стрельцов и копейщиков с 7 дворов - по 1, - работы начались в апреле 1719 <года> и должны были кончены быть в 1721 <году>.
Он замыслил еще два канала (VI-226).
28 <сентября> заложен в.<оенный> корабль. Со 2 октября по 17-е осматривал Петр работы в окрестностях Петербурга.
Петр подтверждал указ о контрибуции Данцига и повелел Репнину стать на зимние квартиры близь сего города и проч.
Взята шведская шнава о 14 пушках.
Был в С. Петербурге пожар и тотчас утушен, Петр находился между пожарными офицерами, что и делал обыкновенно.
23 октября издал он указ о строении каменных домов в Москве, о мостовой, о крыше домов черепицею, о печах и проч. и предосторожность от пожаров (под опасением штрафа и галер).
Повелено указом в церкве стоять смирно и не разговаривать.
В ноябре, в Киевской и Азовской губерниях, и в некоторых городах Малороссии оказалась чума. Гвардии капитан Горохов послан был для учреждения застав.
По свидетельству Вебера, гановрского резидента, флот наш состоял из 300 галер кроме малых судов. Матросов было - 14960; пушек - 2106.
В декабре из Персии возвратился Волынский. Он был отправлен туда в 1715 <году> к шаху Гусейну с предложением помоги противу бунтовщика Мирвейса (?) и для заключения торгового трактата (смотри описание Каспийского моря в "Ежемесячн.<ых> соч.<инениях>" 1763, ч. 1-100).
Волынский был потом губернатором в Астрахани.
Петр на подобие шведских и датских учредил коллегии. Вместо Посольского приказа Коллегию иностранных дел, в двух департаментах: внутренний и внешний. Камер-коллегию для сборов и доходов государственных. Юстиц-коллегию, подчинил оной Вотчинную коллегию. (Поместный приказ).
Ревизион-коллегию (centrale).
Военную коллегию (вместо Военного приказа), подчинив оной Кригс-коммиссариат, Казначейскую, Провиантскую и Артиллерийскую конторы.
Адмиралтейскую коллегию, при оной 14 контор (см. VI-235).
Коммерц-коллегию (часть оной потом отделена, и составлен главный магистрат). Подчинены ей таможни.
Для ведения государ.<ственных> расходов - Статс-контору, Берг-коллегию и Мануфактур-коллегию (отделена от оной потом арти<ллерийск>ая канцелярия). Подчинен оной Монетный департамент.
В коллегии определены президенты, в.<ице>-президенты, советники, ассесоры и проч. и проч. (VI-236) - в 3 первых и другие разные чины. (?)
Президенты сии были:
В Иностранной - канцлер граф Головкин.
В Военную - Меншикова и Вейде.
В Адмиралтейскую - графа Апраксина.
В Камер-коллегию - князя Дмит.<рия> Михайл.<овича> Голицына.
В Берх-коллегию - Брюса и проч. (?)
Петр повелел однако не прежде начать новое коллегиальное управление, как с 1720 <года>, а до той поры управлять губернаторам с товарищи по старому.
22 декабря Петр издал указ о не битии челом самому государю. Объявляя учреждение надворных судов и порядок аппеляционный, по истине сей указ трогателен, хотя и с примесью обыкновенной жестокости, которая выражалась более принятою формулой, чем в настоящем деле.
В декабре учреждены везде высшие и нижние надворные суды (состоялись 9 генваря 1719), подчиненные Юстиц-коллегии.
(Смотри • VI-243: записка Петра.)
9 декабря обезглавлены приговоренные к колесованию: Авраам Лопухин, Пустынный (духовник Евдокии), Ив. Афанасьев, Федор Дубровский и гофмейстер царевича Воронов, и четыре слуги: другие (?) наказаны кнутом; киевский архиерей на дороге в Петербург отравился. Князь Василий Владимирович Долгорукий, царевич Сибирский, князь Львов и Семен Нарышкин сосланы в заточение; девка царевича объявлена невинной.
Через час после сей казни Петр явился в Сенат и объявил новую следственную комиссию над беспорядками и злоупотреблениями властей по донесению фискалов.
К суду сему позваны Меншиков, граф Апраксин с братом, кн. Яков Долгорукий и многие другие.
Но из числа сего пострадал один только знатный: кн. Матвей Петрович Гагарин. Он лишился имения и жизни. Кн. Яков Долгорукий оправдался один. Обрадованный Петр его расцеловал.
Купец Милютин учредил в Петербурге ленточную и позументную фабрику (в Калинкиной слободе у Фонтанки и проч.).
Анекдот о Борисе Шабликине VI-253.
В 1717 <году> из Амстердама подрядил Петр между прочим плотинного мастера и послал его к калужскому купцу Гончарову, заведшему по его воле полотняную и бумажную фабрику. Петр писал Гончарову: VI-255.
К Бестужеву Петр писал заплатить из курлянд.<ских> доходов 6,575 ефимк.<ов> за выписанные для его племянницы вещи и уборы (см. и другие письма Петра там же).
Карл, полагаясь на Герца и не опасаясь Петра по причине зимы, пошел противу датчан в Норвегию и в ноябре осадил Фридириксгаль.
Там 30 ноября/11 декабря вечером в траншее убит был картечью Карл XII на 37 году своей жизни (см. Histoire de Charles XII. Vol.).
Петр оплакал его кончину.
Герц в Стокгольме был арестован: прежде нежели узнал о смерти короля, он был казнен, приказав написать на своем гробе: Mors Regis, fides in Regem, mors mea. С ним рушились его замыслы. Проэкт Аландского мира был обнародован. Август и король английск.<ий> вознегодовали на Петра. Они обратились к Австрии. Петр смотрел на вс° спокойно и занимался внутренним устройством государства.
Вместо набора работников для Ладожского канала (см. выше) повелел он собрать по 70 коп, со двора к марту 1719 <года>.
Повелел кликать охотников для сих работ и проч. и подрядчиков и проч.
Невский проспект открыт и пошлина учреждена; с верхового 3 коп., с телеги - 5, с двух лошадей - 10, с четверки - 20, с цуга - 30.
1719 <год>.
Скончался царевич и наследник Петр Петрович: смерть сия сломила наконец железную душу Петра.
***
1-го июля Петр занемог (с похмелья).
1721 <год>.
Достойна удивления: разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего, - вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика.
NB. (Это внести в Историю Петра, обдумав.)
***
По учреждении синода духовенство поднесло Петру просьбу о назначении патриарха. Тогда-то (по свидетельству современников графа Бестужева и барона Черкасова) Петр, ударив себя в грудь и обнажив кортик, сказал: "вот вам патриарх".
***
Сенат и синод подносят ему титул: Отца Отечества, Всероссийского Императора и Петра Великого. Петр недолго церемонился и принял их.
***
Сенат (т. е. 8 стариков) прокричали vivat - Петр отвечал речью гораздо более приличной и рассудительной, чем это вс° торжество.
***
Указ о возвращении родителям деревень и проч., принадлежащих им и невинным их детям, также и о платеже заимодавцам.
NB. Сей закон справедлив и милостив, но факт, из коего он проистекает, сам по себе несправедливость и жестокость. От гнилого корня отпрыск живой.
1722 <год>.
Петр был гневен. Не смотря на все его указы, дворяне не явились на смотр в декабре. Он 11 янв.<аря> издал указ, превосходящий варварством все прежние, в нем подтверждал он свое повеление и изобретает новые штрафы. Нетчики поставлены вне закона.
19-го янв.<аря> учреждена в Москве полиция; дан указ оберполицмейстеру (кому?).
Дан срок на исправление несостоят.<ельным> казенн.<ым> должникам, потерпевшим по торговле (как то учинено для иностранцев).
С мордвы и черемис брать рекрут наравне с русск.<ими>, а с татар брать малолетних, из коих 1/3 в деньщики.
24 янв.<аря> издана табель о рангах (оную изучить).
28 было третье торжество.
(NB. Мнение Петра о ц.<аре> Ив.<ане> Вас.<ильевиче> по случаю иллюминации герц. <ога> Holst).
27 (или 29) янв.<аря> Петр создал должность генерал-прокурора (изучить) .
5 февраля Петр издал манифест и указ о праве наследства, т. е. уничтожил всякую законность в порядке наследства и отдал престол на произволение самодержца.
По его воле напечатана была книга: "Правда воли монаршей в определении наследника державе своей".
Петр поехал на желез.<ные> заводы купца Вернера Миллера, на коих открылись минер.<альные> воды в 90 верст.<ах> от Москвы в Истии по калужск.ой дороге. Там он вытянул 18 пуд.<ов> железа и взял за них 18 алтын,
Петр определил посланн.<иком> во Францию к.<нязя> Александра Куракина, в Испанию - кн. Сер.<гея> Дм.<итриевича> Галицына, к прусск.<ому двору> графа Головкина (меньшого сына канцлера).
Герцога Holst. Петр обласкал и, обещав ему свою дочь (но повременив, ибо дела его были еще не благонадежны), отпустил его из Москвы.
Петр учредил герольдмейстера при Сенате, дав ему (5 февр.<аля>) инструкцию (кто был сей?).
Должен он был иметь списки дворянству прежнему и новому; стараться об изучении дворян, особенно экономии (?) и для того, во ожидании Академии, иметь школу, etc.
Петр повелел принимать иностр.<анных> офицеров с понижением чина против российских etc.
Учрежден при Сенате генерал-рекет-мейстер для порядку подавания прошений. См. наказ оному.
Учреждены смотрители над лесами. Дана инструкция. Штраф за дуб 15, за проч.<ее> дерево 10 р. - также кнут, ноздри etc.
Петр повелел из монастырей прислать в синод рукописи хроник, обещав подлинники возвратить.
Беглым за вины или иначе Петр даровал прощение, как внутри государства, так и за границами оного.
Повелел осмотреть рекрутские недоимки и половину оных простить.
Положено одному сенатору ежегодно объезжать губернии, взяв из каждой коллегии по члену.
Указ о дураках и дурах (фамильных): в брак не вступать, к наследству не допускать, у женатых уже не отымать (6 декабря).
Повелевает быть всегда зерцалу (т. е. указу, наклеенному на доске, которая, яко зеркало etc.).
Повелевает по всем приказам не задерживать колодников - и для правежа доимки учреждает особый стол в Ревизион-коллегии.
О побеге колодников по потворству подьячих издан указ - жестокий.
Должников на правеже не бить и не задерживать - а отсылать на галеру.
Ссылаемых повелел посылать прямо на серебряные заводы в Дауры.
Повелевает полосное железо клеймить тремя пробами сверх заводского клейма.
Должность прокурора (см. VIII-124).
Дела шхиперов во всех судах решить первые, под штрафом <цены> судна и товаров etc.
О бродягах и нищих etc.
27 апр.<еля> Петр во всех цехах учредил старшин алдерманов, без клейма коих ничего не продавать; etc. Они же подчинены Магистрату.
Для мелочного дела (не свыше 15 руб.) судить велено губерн<атор>ам, воев<одам> etc.
Указ о возвращении владельцам беглых холопьев etc.
О злоупотреблении в продаже казенной соли etc.
Кабацкие сборы отданы на откуп etc.
Сборы с судов и подвод велел остановить. Оные были: на сух.<ом> пути с найму подвод 10-ую долю и мостовые (за мосты), с вод.<яного> хода, привальное, отвальное, прикольное(?), пропускное (через мосты, реки и каналы), с потесей и весел - и с обоих от свидетельства отписей.
В пользу мелочных продавцев запрещено на фабриках продавать товары в розницу.
Главная мысль и занятия Петра были перепись народу и расположение по оной своему войску.
Назначена подушная с посадск.<их> и проч.<их> 120 коп.
Для положения в под.<ушный> окл.<ад> оказалось всего 5,794,928 муж.<ских> душ - по 80 копеек.
Армия была расположена по сим душам.
На пеш.<его> салд.<ата> - 36 душ - 16 доля.
На конн.<ого> - - -- - 50 д. 1/2 + 8 до<ля>.
И более никаких подвод, податей и проч.<его> не будет - разве etc. (приписано Петром).
Предоставляется на волю помещиков строить новые усадьбы для салдат или разместить их по избам. Но и тут закорючки своевольства и варварства. См. VIII-138.
В сии 5 милл.<ионов> и проч. не включены ямщики, купцы, однодв.<орцы>, дворовые, вся Малороссия, завоеванные пров.<инции>, иноверч.<еские> народы и дворц.<овые> и церковные крестьяне (коих однако включили туда после).
Прямая дорога от П. Б. - в Москву оказалась менее 600 верст. Оная была начата. Петр ныне издал оный новый указ.
Москву велено мостить каждому хозяину перед своим домом.
Петр разделил власть духовную от светской - и под суд последнего обратил следующие дела:
О любодействе.
О насилии.
О кровосмешении (с согласия синода).
О похищении ко браку.
О незаконн.<ых> детях.
О детях от родственн.<иков> брачных.
О браке детей без согласия родителей.
См. VIII-145.
Определил над иконами иметь смотрение живописцу Ив.<ану> Зарудневу.
О приемлющих иную веру из православной Петр повелел докл.<адывать> в Сенат, а решение дела предоставил себе.
За бороду (купцам) положено платить 50 р. - и проч. двойной оклад и вышивать на платьях красные и желтые лоскутья. -
См. анекд.<от> о раскольнике VIII-153.
В апреле дал Неплюеву (нашему резид<ент>у в Конст.<антинопо>ле) инструкции, как cтapaтьcя сохранить мир с Турцией при наступающей войне с Персиею.
Также повелел в случае смерти Августа ехать в Польшу послом кн. Григор.<ию> Долгорукому для избрания нов.<ого> короля etc.
См. инстр.<укцию> Иностр.<анной> колл.<егии>. VIII-154.
Примириться с Англией было необходимо.
Петр предположил учинить сие при медиации Австрии и потому Ягушинскому и были отправлены жалобы его - (кому?) - также и прелиминарные пункты: 1) вывести из Мекленбургии гановр.<ские> войска, 2) Зунтские пошлины таковыми, как прежде войны были, учинить.
3) Отдать Веселовских.
4) Помочь герц<ог>у Holst. в его деле (о наслед<стве>).
5) За издержки нами дать вознагражд.<ение>.
6) О караб.<ельных> англ.<ийских> мастерах.
7) Помогать нам в курляндск.<ом> деле (весьма тайно).
Мекленб.<ургско>го принца звал Петр (по возвращ.<ении> своем) в Ригу.
Сватовство герц.<ога> Holst. продолжается.
Жалование, назначенное нашим министрам:
Во Ф.<ранции> кн. Вас.<илию> Долг.<орукову> - 11,000 р.
------- кн. Ал.<ександру> Кур.<акину> - 5,500
в Испании кн. Серг.<ею> Гал.<ицыну> - 5,500
- Польше к.<нязю> Григ.<орию> Долг.<орукову> - 7,000
----- к.<нязю> Сер.<гею> Долг.<орукову> - 4,000
- прусск<ом королевстве> гр. А.<лександру>
Гол.<овкину> - 6,000
----------- гр. Мих.<айле> Гол.<овкину> - 4 000
(Мая 2.)
Кн. Кантемиру велено ехать с царем и взять с собою азиатскую типографию.
Вместо Поместного приказа (коим он очень был недоволен) учредил Петр Вотчинную коллегию и назнач.<ил> презид.<ентом> Сухотина.
Мануфактур-коллегию отделил от Берг-кол.<легии>, назнача президент.<ом> Новосильцева.
Петр прибыл в Сенат и представил ему своего генерал-прокурора Па<вла> Ив.<ановича> Ягушинского, потом повелел Апраксину ехать с ним в поход и
15 мая, отслушав молебен в Усп.<енском> соборе, отправился на москворецком струге при пуш.<ечной> пальбе etc.
17 мая в Коломне решил дело между Меншик.<овым> и Скоропадским.
В Нижн.<ем> Новгороде Потемкин (интендант) донес, что насады готовы. Петр их осмотрел, велел некоторые исправить, обедал у барона (NB.) Строгонова; на др.<угой> день у губерн<ато>ра, осмотрел суда - и, нашед их все староманерными, издал опять о том указ (30 мая).
Учреждена в Ниж.<нем> Н.<овгороде> верфь, на Волге велено строить морские суда.
Петр отправился в Казань.
Здесь осмотрел он леса и учредил каз<анско>го в.<ице>-губ<ернато>ра главным над оными.
В Казани принял он Евреинова и Лужина, возвратившихся из Камчатки и с Курил.<ьских> остров.<ов>, осмотрел их карты etc.
8 июня отправился в путь. Осмотрел развалины булгарские.
В Саратове явился к Петру 80 летний Аюк, хан калмыцкий.
Петр обласкал его и старую ханшу. Подарил ему часы, парчу etc., а у него попросил несколько тысяч калмыков в поход свой.
Напечатал манифест на перс.<идском> и тат.<арском> языке (VIII-188).
15 июня Петр прибыл в Астр.<ахань>, и там оный маниф.<ест> обнародован.
Петр велел поправить булгарские развалины.
Писал Кудрявцеву о лесах.
Дозволил фабрикантам покупать дубовый лес.
За не-оборону бурлаков на Волге, а ямщиков на путях - чинить суд по указам.
О отставных офицерах (кроющих свои чины и назыв.<ающи>хся просто дворянами) строгий указ.
Приказал переписать всех подьячих, старых и молодых.
Подтверждено о перспективной дороге от Волхова до Москвы etc.
По смерти Скоропадского учреждается вместо гетмана малороссийская коллегия. - 20 июля. См. Б.<антыша>-Каменского.
Дела персидские.
Гусейн шах в то время тиранствовал, преданный своим евнухам, изнеможенный вином и харемом. Бунты кипели около него. В поминутных мятежах истребился род Софии.
На отдаленных границах Персии, близ Индии, кочевал дикий и воинственный народ: авганцы, происшедшие из Ширвана, близ Касп.<ийского> моря. - Тамерлан (ум. 1405 <г.>) поселил их в царстве Кандагарском; Мирвейс, происшедший из их рода, умел при дворе шаха снискать его доверенность, и он был назначен глав.<ным> начальником над своими единоплеменниками во время наместничества Мансур-хана. Грузинец Джюрджи-хан, заступивший место Мансура, отрешил Мирвейса от команды. Мирвейс бежал в Испагань и там при покровительстве евнуха Ахмуда-аги Хадце (госуд.<арственного> казначея) получил вновь начальство над авганцами. Джюрджи-хан долго противился, но принужден был уступить. Мирвейс притворно с ним помирился. Несколько времени после Мирвейс возмутился, убил Джюрджи-хана, истребил всех персиян, находившихся в Авганской земле, и объявил себя кандагарским ханом.
Шах посылал противу мятежника свои войска. Они были разбиты, и Мирвейс умер <в> 1717 году, быв спокойным властителем похищенной области.
Мир-Махмуд, сын его, ему наследовал. В 1720 году он с 15,000 авганцев вторгнулся в Персию и, вскоре умножа свое войско 60,000, пошел прямо на Испагань.
Испуганный шах отправил к Петру 3-х посланников, одного за другим. Он послал Махмуд-бега к шамхалу и Усмею (?) с деньгами и подарками, требуя немедленной помощи. Войска их были собраны и поручены начальству Сурхая, казикумыцкого хана.
В Дербенте содержался тогда под стражею Дауд-бек. Он убежал, под видом службы набрал до 1,000 чел.<овек> войска - и, нагнав Сурхая в Ширване, предложил ему свое товарищество в бунте и грабеже. Сурхай, старый его знакомец, с охотою согласился. Оба обнародовали, что они богом посланы для избавления правоверных от ига. Племена, подвластные шаху, возмутились. Дауд-б.<ек> и Сурхай разграбили Ширванскую область и Кубу и осадили Шамаху, которую взяли, шамах.<анско>го хана убили, также всех инд.<ийских>, перс.<идских> и русск.<их> купцов (посл.<едних> 300 чел.<овек>).
Весною 1722 <года> Мир-Махмуд осадил Испагань.
У шаха были 3 сына и дочь. Старший Мирза-Зефи был его любимец. Шах взял его из харема и сделал его своим наместником. Евнухи, опасаясь деятельности и властолюбия молодого человека, нашли способ его низвергнуть. Мирза-Зефи по повелению отца был заключен в темницу и ослеплен. Наследником избран второй сын, Тахмасиб (или Тахмас). Он успел с 500 воинов пробиться сквозь осаждающих Испагань и поспешил в окрестных областях набрать войско для освобождения столицы. Тогда-то Петр прибыл в Астрахань. Устрашенные мятежники Дауд-бег и Сурхай искали покровительства Порты, обещая ему за то области, близ Касп.<ийского> моря лежащие (Наставл.<ение> Петра гв.<ардии> подп.<оручику> Толстому, посланн<ом>у им к Вахтангу, царю грузинскому). Сие-то предложение и понудило Петра спешить и ускорить поход целым годом.
25 июня Петр писал к Сем.<ену> Аврамову, консулу в Испагани, чтоб он с шахом вступил в переговоры - и предложил ему помощь с тем, чтоб близ-каспийские области были ему уступлены.
2 июля отправлен в Грузию к.<нязь> Борис Туркестанов, предписывая Вахтангу:
Напасть на лезгинцев в их земле и дать о том нам знать в Астр.<ахань>, к Теркам или Дербенту, где будем, и ждать приказа, куда быть.
Когда пойдет на соединение, то бы заказал под см.<ертною> казнию не грабить, не разорять, не обижать etc. etc. (политика тамошних войн. См. действие Паскевича в Армении, Турции etc.). Хлеб и скот брать не иначе, как через комисаров etc.
Коннице Петр повелел идти из Царицына горами, под нач.<альством> ген.<ерал>-маи<ора> Кропотова.
5 июля дан ему собственноручно указ о сбережении здоровья салдат - сообразно климату.
Число судов было 274 - (3 шнавы, 2 б.<ольших> бота, 1 гукор etc.). На флот посажено регул.<ярной> пехоты 22,000 и 5,000 матр.<осов>. Сухим путем отпр.<авле>но: драгун 9,000, каз.<аков> донск.<их> и малор.<оссийских> 20,000, тат.<ар> 30,000 (?), калм.<ыков> 20,000 (?). Голик.<ов> замеч.<ает>, что калм.<ыки> в походе не были, но соединились с нами в числе 40,000 уже в сентябре, на обратном пути, при р.<еке> Сулак.
17 июля велено выступить в море. См. VIII-210.
Волынский, Кантемир, Апраксин, кабин.<ет>-секрет.<арь> Макаров поехали с Петром. Капит.<ан> 1-го ранга Гослер и Виллебоу остались в Астр.<ахани> с провиантом.
Петр в сие же время писал в сенат о фабричных учениках etc., о староманирных судах (с скобками) (грозный). Демидову (Никите) о ж елезных трубах для Петергофа etc.
18-го июля Апракс.<ин> поднял генер.<ал>-адм<иральск>ий флаг (в первый еще раз) при пушечн.<ой> пальбе etc. Петр приехал его поздравить. Апр<акси>н плакал..... За сим пошли в путь.
20 июля был на море совет. Положено: 1) Если буря разнесет корабли, то соединиться при устье реки Терки (NB), 2) Петру командовать авангардом малым и остр.<овским> судам следовать за ним, вдоль берега, 3) фон-Вердену с ластовыми судами идти к о.<строву> Чекеню - до указа, 4) Кантемиру и Толстому ехать вдоль берегов.
21 на якорях при о.<строве> Четыре-Бугра Петр получил от терского коменданта письмо шамхала Абдул-гирея (о подданстве). Петр послал кабин.<ет>-курьера Чеботаева в Гилянь для разведования etc. - В Ряще находился консул Сем.<ен> Аврамов.
См.<отри> о шамхале (VIII-217).
23 Петр прибыл к устью р.<еки> Терки.
24-го послан к шамхалу пор.<учик> гв.<ардии> Лопухин, с манифестами в Дербент, Шимаху и Баку.
Петр ездил в город Терки (худо расположенный).
Он думал высадить войско на Агра-Ханский мыс. Соймонов осмотрел оный.
27 июля (день Гангутской баталии) Петр осмотрел берег, избранный Соймоновым для лагеря.
28 войско вступило в укрепленн.<ый> лагерь, названный Агра-Ханским ретраншементом.
Тут простояли неделю. - Петр окупал весь генералитет, <вспомнив корабельное обыкновение, по которому небывалых прежде на каком-либо море купают, опуская троекратно в воду на доске посредством блока>.
Жители деревни Эндери (Андреевской) напали на передовое наше войско (конное), отправленное из Астр.<ахани> - под начальством бригадира Ветерани 23 июля. Неприятель в числе 5,000 встретил русских в ущелий и убил 70 драгун и ранил более. Ветерани и полк.<овник> Наумов однако их отразили, деревню взяли и сожгли, 300 человек положили etc.
Ветерани прибыл в лагерь - с лошадьми, отправленными из Астрах.<ани>, - и мы вновь приготовились к походу.
Петр послал Соймонова отыскивать броду в реке Сулак (20 вер.<ст> от лаг.<еря>), но дно было илистое.
Петр указал переправляться на камышовых плотах. Меж тем остр.<овские>лодки были оставлены у острова в Аграх.<анском> заливе, См. VIII-232.
В лагере оставлены больные и 200 салд.<ат> гарнизону и 1,000 каз.<аков> под нач.<альством> подполк.<овника> Маслова, и 5 авг.<уста> Петр пошел к Дербенту, повелев Соймонову идти с судами, оставл.<енными> в заливе, к острову Чеченю и, соединись с ф.<он>-Верденом, идти к Дербенту.
6-го авг.<уста> армия начала переправляться через Сулак (6-го и 7-го).
В сие время Петр послал Сенату указ о строении кр.<естьянских> изб и дворов во избежание пожаров etc., а фискалам доносить в Вотчинную коллегию. NB.
Султан (?) Махмуд из Аксая и Шамхал из Тарху прислали послов к гoc<удар>ю, который их и принял на берегу Сулака. 1-ый прислал 6 персидских лошадей и 100 бык.<ов>, а 2-ой 600 быков с телегами, и 150 на пищу - и 3 перс.<идских> аргамаков - с богатой сбруей.
Петр подтвердил их права; а шамхалу дал 12 салд.<ат> и 1 унт.<ер>-оф.<ицера> с барабанщиком. ("Ежем.<есячные> соч.<инения>" 1760, ч. II-38).
11 авг.<уста> Петр с перед.<овым> войск.<ом> пошел в поход, остальное осталось дожидаться Кропотова и провианта.
12 авг.<уста> шамхал встретил Петра за 5 верст от Тарху. Здесь Петр остановился лагерем, через 3 дня собралась армия. Петр обедал у шамхала etc.
В лагерь явились депутаты от наипа, дерб.<ентского> наместника с приветствиями и просьбами о покровительстве.
Петр послал к наибу пoлк. Наумова с 12-ю казаками. К Дербенту в то же время прибыл ф.<он>-Верден, и русские расставили в городе свои караулы.
16-го авг.<уста> армия выступила из Тарху. 18-го прибыл Петр на границу утемиш и хайтаков. Султан (Ут.<емишский>) Махмуд велел изрубить посланного к нему есаула и 3 казаков. У него было до 10,000 своих и 6,000 Усмевских (Хайтацкого султана).
Они вышли было противу нас, но бежали тотчас и преследуемы были 20 верст до самого Утемиша, которое взяли и сожгли, также и 6 других местечек, 1,000 <человек> убит.<о>, 7,000 бык.<ов>, 4,000 бар.<анов> взято - пленники казнены смертию. Издан тат.<арский> манифест.
21 армия снова пошла в поход. Переход был труден. Жар, вихрь и пыль были несносны. Петр весь день был верьхом. См. Беля, III-171.
Петр обрезал свои длинные волосы и сделал из них парик, ныне видимый на его кукле.
Жители из Баку прислали Петру депутатов.
Наип встретил Петра за версту от Дербента и подал ему ключ от города и произнес очень умную речь. Дербент был обнадежен, лавки открыты, и жители с русскими обходились, как со своими.
Пехота стала лагерем близ моря, а конница при реке Милукенте за 5 вер.<ст> от устья. - Ф.<он>-Верден стал при устье той же реки, ибо рейда была не безопасна от ветров.
В Дерб.<енте> межд.<у> проч.<им> взято 230 пушек.
Петр укрепил город двумя крепостцами при Милукенти и Артабугаме.
Наип сделан генер.<ал>-маиором и командиром перс<идск>ой ланд-милиций.
30 <августа> Петр известил обо всем Сенат. (См. VIII-248.)
Петр, узнав о покушении Августа сделать корону польскую наследственною, предписывает Сенату всячески тому препятствовать и кн. Серг.<ея> Долг.<оруков>а отправляет послом и дает ему кредитив.
Старый шах был в осаде, сын его скрывался в отдаленных провинц.<ия>х от преследования Мир-Махмуда. Шамаха была в руках Дауд-бека и Сурхая.
Петр отправил с войском на шнаве поруч.<ика> Лунина в Баку - с манифестом к начальнику города.
Петр в Дербенте повелел послать в Венгрию за винодельцем - и смотреть за разведением шафрана, также заботился он и о овечьей шерсти и разведении стад.
Петр на устье Кура думал построить торговый главный город, центр азият.<ской> торговли.
Дербентский округ занят был русск.<им> войском, также и Мушкуру, богатую и хлебородную страну, разоренную бунтовщиками.
Лунин возвратился. Начальн.<ик>и Баку его не приняли, говоря, что от бунтовщиков обороняться могут сами, а провианта и гарнизона не примут.
Петр для похода в разные стороны приказал печь хлебы и сухари. Провиант с ласт.<овы>х судов, стоящих при устьи Милукенти, начали выгружать.
Вдруг сделалась буря. Суда стали течь. Отрубили якори, дабы сесть на мель; все 13 судов посажены были на мель в течение 2 часов. Мука промокла вся. - Суда разломали на дрова для хлебопечения. Из Астрахани ждали провианта на 30 судах. Петр послал о них наведаться к Низобату (10 миль от Дерб.<ента>). Их не было видно. Тогда получено известие от капит.<ана> Вилебоа, что прибыл он в Аграханский залив, но что испорченные суда далее идти не могут.
Хлеба оказалось только на один месяц. Собран был совет. Положили, оставя гарнизон в Дербенте, возвратиться в Астрахань.
И так план Петра овладеть Бакою, заложить город при устье Куры, идти к Тифлису по сей реке, возобновить в Грузии христианство и утвердить Вахтанга в союзе - и оттуда идти на Терки - не состоялся!
Капит.<ан>-лейтен.<ант> Бернард, а вслед за ним лейт.<енант> Соймонов посланы к Виллебоа с приказанием в море уж не пускаться, или, коли он уже вышел, то возвратиться к ретраншементу. Но Вильбоу (или Вильбоа) пустился в море, и у конца Аграх.<анского> мыса претерпел бурю и сел на мель. В сем положении нашли его Берн.<ард> и Сойм.<онов> - к счастию, провианту еще было достаточно для возвр.<атного> похода и для гарнизонов.
В начале сентября Петр выступил из Дербента, оставя гарнизон под нач.<альством> Юнгера (полковника).
20 сент.<ября> прибыл Петр с армией к Сулаку. Там заложил он новый город - на месте, где Аграхань от Сулака отделяется. в 20 верстах от ее устья. Город назван креп.<остью> Св. Креста - (от имени древнего оной земли - Ставрополь) или <по> тат.<арски> Хучь.
В сие время прибыли к Петру 40,000 калмыков, высланных старым их ханом. Петр повелел Краснощокову, д.<онскому> нак.<азному> атаману, с ними и с 1,000 казаками разорить Утемышскую и Хайтацкую область.
25-го Краснощоков выступил в поход etc.
Петр осмотрел минеральные терские воды, освидетельствованные D-r Шобером. Возвратясь Петр повелел в крепость Св. Креста перевести гарнизон и жителей терских и поселенных близ него черкесс Нижн.<ей> Кабарды (Ахочинская слобода, 300 семей - старшина Эльмирза, брат Бековича).
Петр повелел переселить туда же 1,000 семей д.<онских> казаков (сии казаки названы семейными, их селенья Кузминка. Каменка, Прорва).
Петр послал поруч.<ика> И.<вана> Толстова к Бахтангу с грамотой.
Грузинский царь получил от арзрумского паши предложение признать турецкое владычество, Петр опасался, чтоб шах в надежде на помощь не уступил бы им Грузию. Петр через Вахтанга предлагал персидск.<ому> шаху то, что уже мы видели, а Грузию старался склонить под свое владычество. Таковое же письмо было послано и к армянскому патриарху Исаию (на Эчмиадзин?).
26-го сент.<ября> Петр выступил далее к ретранш.<ементу>, оставя в крепости полк.<овника> Леонт.<ия> Соймонова с пех.<отой> и казаками, с повелением строить оную по данному плану. Крепость окончена была ген.<ерал>-м.<аиором> Кропотовым.
4,000 <солдат> под нач.<альством> бригадира к.<нязя> Барятинского пошли вперед.
См. письмо к Апр<аксин>у - VIII-274.
Петр в Аграханск.<ом> ретр.<аншемент>е занялся исправлением оного. Апр<акси>н между тем прибыл туда же. Петр, оставя его, сел на бот и 4 окт.<ября> прибыл в Астр.<аха>нь.
Апр<аксин> и гр. Толстой отправились через 3 дня и претерпели бурю, но все суда прибыли в Астр.<ахань> благополучно.
Петр занемог и несколько дней не выходил из своей комнаты.
Петр, слыша о болезни Августа, писал к гр. Головкину заблаговременно думать о избр.<ании> короля. Август пережил Петра. Но кто персона, предлагаемая Петром в преемники п.<ольского> престола? 16 ок.<тября>
17 окт.<ября>писал ему же. "Писали сюда Аврам Арап, Гавр.<ило> Резанов и Степан Коровин, что они по указу в свое отечество ехать готовы, токмо имеют на себе долгу каждый ефимков по 200, да сверх того им всем вообще надобно на проезд три ста ефимков" etc. VIII-278.
Ген.<ерал>-м.<аиор> де-Генин донес, что на реке Исете медн.<ые> и стальн.<ые> заводы строятся, также и Екатеринб.<ург>. Там же.
Подтвержден указ об инвал.<идах>, увечных и престарел.<ых> etc.
Из Астрах.<ани> Петр послал двух венгерских винодельцев в Дербент.
Краснощоков возвратился из своего похода к Аграхани 30 сент.<ября>, разорив и разграбя владения Усмея и Махмуда.
20 окт.<ября> Петр отправил в Казань гв. маи.<ора> Румянцова для заготовления новых морских судов для буд.<ущей> кампании, а май<ора> гв.<ардии> Юсупова в Нижний Н.<овгород>, с таковою ж порукою - каждому велено изготовить 15 гекботов и весною отпр.<авить> в Астрах.<ань>.
Осматривая учуги, Петр получил от конс.<ула> Аврамова из Гилани донесение и письмо визиря (?), в коем жители приглашали русских к себе на помощь.
Петр на другой день имел на учуге совет с Апраксиным и с Толст.<ым> - и положено в ту же осень послать в Гилань войско.
В Астрахани Петр приказал Соймонову (капит.<ан>-лейтенанту) и кораб.<ельному> мастеру Пальчикову осмотреть суда для перевоза войска в Гилань. Мало нашлось их годных. Петр назначил 2 только баталиона пехоты, с полковником Шиповым. Петр повелел ген.<ерал>-маи<ору> Матюшкину, кн. Ю.<рию> Трубецкому, Дмитриеву-Мамонову и бригад.<иру> Левашеву и к.<нязю> Барятинскому неусыпно смотреть за исправлением судов etc.
26 окт.<ября> Петр повелел Каз.<анск>ой и Ниж.<егородск>ой канцелярии выслать осенью торговые суда, нагрузя чем ни попало: товарами, лесами etc. -
Старомодные суда велел заорлить (заклеймить) etc.
На реке Куре для торговли Тифлиса с Касп.<ийским> морем Петр предполагает с Соймоновым заложить торг.<овый> город etc. VIII-228.
См. разговоры etc. о Гилани с Банианом Абдураном VIII-289 и примеч.<ание >.
Петр думал развести шелк и в Терской области (казаки т<ерск>ие обрабатывали оный).
Шипов, получая инструкцию Петра, спросил, довольно ли двух батальонов? Петр отвечал: "Ст.<ень>ка Разин с 500 казаков их не боялся (персиян), а у тебя 2 6атал.<ьона> регул.<ярного> войска".
6-го ноября Шипов и Соймонов отправились в поход в присутствии царя.
27 окт.<ября> Петр повелел по старанию арх.<иепископа> Питирима (нижегор.<одско>го) раскольников нижегор<одски>х, посланных в Сибирь, поворотить на работу в Рогервик.
В Стокгольм поехали наши мужички с орехами, деревянн.<ыми> ложками etc. - Шведы смеялись. Бестужев (наш резид.<ент>) писал о том гр. Толстому. Петр повелел их не пускать, "а ежели нарочитые купцы с товаром своим повезут и таковой, то дозволить". -
Изд.<аны> указы о вывозе юфты в Шлезий etc.
Меж тем, сын шаха, Тахмас, бесполезно скитался в окрестностях Тавриса и Ардевиля.
Еще до осады шах отправил к Петру посланником Измаил-бека, с просьбой о помощи и с уверением уступки провинций приморских. Но Изм.<аил>-б.<ек> замешкался, и Петра уже в Дербенте не застал.
Между тем в Испагани оказался голод. Шах (23 окт.<ября> или ноябр<я>) сложил с себя власть и сам явился в лагерь авганцев.
Мир-Махмуд, овладев престолом, посадил шаха в темницу и поспешил заключить союз с Турцией.
С своей стороны Дауд-бег и Сурхай отправили жалобы свои на Петра в Турцию же, требуя защиты и предлагая Порте Ширван.
Муфти и крымский хан желали войны с Россиею, и Порта думала воспользоваться благоприят.<ными> обстоят.<ельства>ми. - Вел.<икий> визирь желал мира, отправлен послом к Петру Мехмет-паша. Он прибыл в Астрахань, и Петр с ним объяснился (разумеется не искренно).
Турки вновь послали к Петру Капиджи-пашу: они требовали, чтоб Дауд-бег, уже признанный ими владетелем Ширвана и пожалованный хвостом, оставлен был в покое. (О Дауд-беге и Сурхае см VIII-299 - примеч.<ание>.)
Петр на то согласился. Австр.<ийский> имп.<ератор> Карл VI дал знать с своей стороны, что он, в случае войны, вступится за Россию - что и успокоило Порту.
Но меж тем русское войско отправлено для занятия Рящи, и приуготовления военные продолжались.
Вахтанг был согласен на вс°; он послал к шаху предложения Петра. - Но уже было поздно.
Петр присутствовал в Астрах.<анск>ой канцелярии; сделал распоряжения косательно Св. Креста, о заселении оной крепости, предписал Матюшкину, дождавшись 15 гекботов, с 4 полками идти в море и взять Баку. Гр. Толстова оставил в Астрах.<ани> для решения азиятск.<их> дел, нетерпящих замедления. Надо всем поручил главное наблюдение Апраксину - и 13 дек.<абря> выехал водою из Астрахани с императрицею. Не доезжая до Царицына 113 верст, Петр поехал сухим путем. Волга стала 15-го. - 20-го Петр прибыл в Царицын.
Петр повелел Житкову (?) населить тот край малороссиянами etc.
Шипов и Соймонов, претерпев бурю, прибыли в залив Зинзили и стали в виду Ряща, куда Шипов тотчас послал известигь о своем прибытии визиря и Аврамова. Переводчик Петричи явился от сего послед.<него> к Шипову с объявлением о после низверженного хана. Измаил-бег ездил к молодому Тахмасу (или Тахмасибу) и, уведомя его об участи отца, взял от нею уполномочение - и прибыл с оным в Рящу.
Визирь не хотел принять русских и отказал капит<ан>у Языкову лошадей для перевоза тяжестей. Шипов поспешил к реке Перибазар предупредить визиря и там укрепился.
Однако ж Аврамов успел визиря уговорить. Он приехал к Шипову, принял импер<аторск>ой указ, поцаловал оный и впустил русских в Ряще.
Шипов известил терского коменданта о занятии Ряща, и Волынский донес о том государю.
Рящинский визирь помышлял сделаться самовластным и независимым. Он боялся сношений Тахмаса с Петром и всячески задерживал Измаил-бека, надеясь заставить шаха переменить мысли свои. Аврамов это проник - и Шипов предложил послу перебраться на судно и ехать в Астрахань.
Визирь ожидал уже от шаха повеления послу остаться. Аврамов поехал на встречу курьера, дождался его и задержал, сколько нужно было времени. А Соймонов между тем выпроводил посла, под предлогом счастливого положения звезд; и Измаил поехал в начале января 1723 года - и визирь получил указ шаха уже поздно.
Петр приготовил полицмейст.<ерск>ую инструк.<цию>.
Приготовлены были Триумф.<альные> врата - с хвастливой надписью.
18-го дек.<абря> Петр въехал торжественно в Серпуховские ворота.
В триумф.<альных> вратах встретил Петра синод, а Феофан произнес речь (VIII-314).
В отсутствие Петра издано 56 указов в Сен.<ате>, Син.<оде> и коллег.<иях>.
О искоренении фальшивых денег.
О затворении каб.<ако>в во время крес.<тны>х ходов.
О переписи великорослых для Военн.<ой> коллегии.
О позвол.<ении> русск.<им> купц.<ам> записываться в нарвские <купцы>.
Подтвержд.<ение> брить бороды, кои подстригают - считать за бородачей - (брать с оных оброк).
Обер-коменд.<ант> Спб-ий Бахмотов завел при гарнизонах школы для салд.<атски>х детей.
***
Припадок - accident.
Петр I в донесении Сенату в окт.<ябре> 1722 г.
1723 <год>.
Петр застал дела в беспорядке. Он предал суду между прочим к.<нязя> Меншик.<ова> и Шафирова; последний обвинен и осужд.<ен> на лиш.<ение> чинов, имения и жизни.
Что было их преступление? Одна ли непослушность и высокомерие? Должно исследовать. А за то, что Шаф.<иров> при всем Сенате разругал по матерну об.<ер>-прок.<урора> Скорнякова-Писарева (31 окт.<ября> 1722 <г.>), кажется на смерть осудить нельзя.
Обвиняли его в том, что брата своего произвел он в чин и дал ему жалование без указу гос.<ударя>, что не записывал всех своих определений в протокол, что, будучи главн.<ым> управителем почт, установил прибавочные деньги на письма etc. - но вс° это в то время было бы еще весьма неважно. То ли делал Апр<акси>н!
Он был помилован уже на плахе и сослан в Сибирь со всем семейством.
У Меньшикова отняли деревни, приписанные к гор. Почепу, коим он владел уж 11 лет. (Дело сие было решено Петром в его пользу; Шафиров возобновил его, не смотря на то.)
Шафирова Петр неоднократно увещевал и наказывал келейно; что случалось со всеми его сподвижниками, кроме Шереметева и м.<ожет> б.<ыть> к.<нязя> Як.<ова> Долг<оруко>ва.
Меншик.<ов> писал моск.<овскому> об.<ер>-полиц<мейстеру> указ строить впредь деревянные дома на каменн.<ом> фундам.<ент>е. Сенат напротив остановил оный указ (яко противный ц<арск>им ук.<аза>м?) см. 5 окт. -
Петр дал инспектору Потемкину инструкцию о судах. См. VIII-332. Изъяснение, в чем состояли староманирные суда со скобками.
Петр рассмотрел ревизские сказки, и полки расположены по душам.
Петр смягчил строгость указа об утайке душ: вместо 100 р. штр.<афа> - положено 10 р. - Ген.<ерал>-маи.<ор> Чернышев донес, что некоторые из посланных от воевод, также и земские управители сами велели утаивать и брали взятки. Петр определил таковых см.<ертью> казнить.
Синоду дан указ впредь никою не постригать, а на убылые места ставить старых отст.<авных> салдат.
Подтвердил указ 1701 <года> о не житье вместе с монахами дьячкам и мирянам, о не держании в келлиях чернил и бумаги без дозволения настоятеля. См. указ .
В полки указом ставить попов ученых.
В церковь своих икон из дому не носить.
Не цаловать икон и мощей во время службы - и штрафу брать в церкве же по 1 руб.<лю>.
Архиереям и проч.<им> в церкве челобитен не принимать - и приказных к себе не допускать, кроме как в делах государств.<енных> (в бунте и измене?).
Петр запретил делать гроба из выдолбленных дерев, дуб.<у> и сосн.<ы> - (из экономии), а из досок указанной меры. Елов.<ые>, берез.<овые> и ольх.<овые> позвол.<ено> и долбить.
9 февр.<аля> указ о том, что, коли на новую надобность денег не случится, то разлагать сумму на всех чинов, по мере жалования (кроме иностранн.<ых мастеров>), - но обща - а не выровым - и о том для генеральн.<ого> вычету посылать указ из Сената.
В сей год был неурожай и вышепр.<иведенный> указ возъимел свое действие.
Смотри сенатский указ в апреле и перемены, сделанные в оном Петром.
См. другой госуд<аре>в ук.<аз> об описки чужого хлеба - в неурожай; (опять тиранство нестерпимое).
Петр учредил в Военн.<ой> колл.<егии> всем генералам, по очереди, присутствовать; а презид<ент>ам переменяться каждые 5 лет.
Прибавл.<ение> к табели о рангах.
Петр строение Головинского, купленного у детей покойн.<ого> Фед.<ора> Алексе.<евича> Гол.<овина>, дворца с огородом поручил D-r Бидлоу.
23 февр.<аля> Петр отправился в П. Б., повелев Сенату следовать за ним немедленно.
Между тем в Реште визирь тайно приготовлялся выжить русских. Ежедневно входили в город вооруженные персияне. Визири кескерский и астаринский прибыли туда. Собралось до 15 тыс.<яч>. Решт<ск>ий визирь послал сказать Шипову, чтоб он отваливал. Шип<о>в, взявший свои предосторожности, отвечал, что того не может учинить.
Соймонов готовился ехать на Куру для осмотрения места города предполагаемого. Визирь надеялся, что артилл.<ер>ия нагружена будет на его суда. Он притворился довольным и успокоенным, но продолжал коварствовать и старался укрепить пролив Зинзили.
В марте Соймонов пошел в море. Персияне узнали, что артиллерия оставлена на берегу и что для защиты гавани осталось 3 суда. Они возобновили свои требования. Шипов упорствовал. Ему угрожали. Он остался тверд.
Персияне решились напасть на русских. Они открыли огонь из 4 пушек по караван-сараю - 5,000 атаковали три суда, на коих находились капит.<ан>-лейт.<енант> Золотарев с 100 чел. - Золотарев отразил их в 1/4 часа.
Шипов дождался ночи. И, отрядив кап.<итана> Шиллинга с одн.<ой>рот.<ой> грен.<адер> с повелением обойти персиян и напасть на задние ворота сам пошел в передние с двумя рот.<ами>. - Персияне бежали - и усмирились. Из Астрах.<ани> пришло прибавочное войско.
Соймон.<ов> осмотрел западный берег Кура и назначил место для города.
Капиджи-паша и Дауд-бек - возмутили Турцию. Муфти и пр.<очие> настаивали, чтоб быть войне. Верх.<овный> визирь вс° еще противился - положено послать еще спросить у Петра его решительный ответ и требовать очищения Дербента и проч.<их> городов. Франция, имея нужду в Турции косательно Австрии, сильно старалась о соблюдении мира. Кампредон и маркиз де Бонак, согласно с Неплюевым, действовали при Порте. Простодушные турки успокоились. Но вдруг разнесся слух, что 4,000 русск.<их> дошли уже до Тифлиса. Ага поехал к Петру и в марте прибыл Б П. Б. с франц.<узским> курьером, прислан.<ым> от Кампр.<едона> к Бонаку, вместе.
3-го марта Петр приехал в П. Б. Здесь нашел он герц.<ога> Holst. и двух гессен<гом>бургских принцев и сих принял в свою службу капит.<анами> гв.<ардии>, с 6,000 руб. жал.<ования>.
Как Нева вскрылась, Петр со льдом вместе поехал в Кроншт.<адт> и ветшающие корабли разослал в приморские свои города, для торговли etc.
Швеция признала Петра императором, а герц<ог>у Holst. дала титул е.<го> кор.<олевского> высочества.
Петр требовал от Дании того же и других пунктов, а для поддержания своих требов.<аний> велел вооружить 26 кор.<аблей> и 40 галер (в Кроншт.<адте>).
Петр учредил в Украйне ландмилицкий конн.<ый> корпус (в полк.<ах> 10 рот, в роте 150 чел.<овек>).
Петр занялся Малороссией; облегчил подати etc.
Решил запросы магистрата косательно капиталов выбывающих из общества купцев etc.
Петр отправил тур.<ецкого> посла с тем же прежн.<им> ответом, но предписал генералу кн. Галицыну, находящ.<емуся> в Украйне, расположить свои 70 или 80 тысяч по границам крым.<ским> и турец.<ки>м - (при том подр.<обная> инструкц.<ия>).
Указов состоялось множество, касающих<ся> до торговли рыбной, шелковой etc., подтверд.<ительный указ о> полицейских <полках> etc. etc.
Апр.<аксин> и Толстой прибыли из Астрахани. Петр благодарил Румянцева и Юсупова за суда etc. (30 апр.<еля>).
Матюшкину Петр повелел ехать в Баку, кой час суда прибудут.
Герц.<ог> вейсенфельский назначен был женихом Анне Иоан.<новне>. Петр писал Петр.<у> Мих.<айловичу> Бестужеву в Митаву, чтоб по смерти Фердинанда (больного в Данциге), избрали бы его, вейсф.<альского> гер.<цога>, а Эртману, генералу ауд<итор>у нашему, по смерти герцога арестовать его имение по претензии ее высоч.<ества> (16 мая).
Петр со флотом поехал до Ревеля (для экзерсиции). Датчане весьма встревожились и вооружились на скоро.
Петр пошел в Балтийск.<ое> море, оттоле приезжал на время в П. Б., издал указы о нов.<ой> медн.<ой> монете, о рубке лесов для гуляния etc.
16-го июля Петр опять на море - пишет к Дегенину о Екатеринб.<ургской крепости> etc.
Матюшкин посадил 4 полка на вновь прибывшие суда, разделив эскадру на 3 части под началь.<ством> 1) своим, 2) ген.<ерал>-м.<аиора> к.<нязя> Трубецкого, 3) к.<нязя> Барятинского. Артиллерию отдал маи<ор>у Герберу, судами управляли к.<нязь> Урусов, Пушкин и Соймонов - и 20 июня вышли из Астрах.<ани>, а 6-го июля прибыли в Баку.
Матюшкин послал в город султану приглашение их принять. Ему отказали. Он велел салдатам высесть на берег. Конница перс.<идская> вышла было из города, но была прогнана. Город был бомбардирован. 25 июля определен штурм, но не состоялся по причине бури на море (?). Город сдался и 26-го июля был занят, 80 пушек взято. 700 чел.<овек> гарнизону и начальник их взят в нашу службу.
Матюшкин возвратился в Астрах.<ань>, оставя в Баку коменд.<анто>м кн. Барятинского.
Петр, 27 июля, прибыл в П. Б., куда прибыл и посланник шаха, Измаил-бек (см. VIII-373) 10-ю авг.<уста>.
10-го же триумф старого Ботика, дедушки русского флота (см. Голик.<ова>, Ломон.<осова>, Сумароков<а> etc.).
14 дана аудиенция перс.<идскому> послу (речь его etc. См. "Ежем.<есячные> соч.<инения>" 1767 г. Ч. I-387).
15 Петр писал Дегенину благодарств.<енное> письмо. Начались конференции. Наши министры требовали себе провинции, нами уже занятые, также Мезандерана и Астрабата. О Шамахе велено объявить, что она уже под властию турок, и так и ее просили в придачу - за то обещали мы вспоможение и покровительство.
Петр повелел обмежевать Ингерманландию.
Поташ и смольчуг отдать в ведомство Комерц-коллегии.
О цене хлеба из всех провинций присылать ведомости в Камер-коллегию понедельно, и по месячно.
12-го заключен с Персиею трактат.
Дагестан, Ширван, Гилань, Мезандеран и Астрабат уступлены России (VIII-389, весь оный трактат).
14-го сент.<ября> дана послу отпускн.<ая> ауд.<иенция> - и тогда же Петр получил известие о взятии Баку.
Обрадованный Петр послал к Матюшкину курьером кн. Мещерского объявить ему чин ген.<ерал>-поручика с приказанием к.<нязю> Барятинск<ом>у послать к Куре команду и ту страну завоевать - и ехать ему (?) с Соймоновым в П. Б.
Сем.<ен> Аврамов, привезший сие известие, послан обратно в Гилань (16-го сент.<ября>) с подр.<обной> инстр.<укцией>.
Вахтанг, угнетенный турками, просился в Астрахань. Волынский к великой досаде Петра то и дозволил, ему.
Волынскому велено быть в П. Б. вместе с Матюшкиным для перегов.<оров> о будущей кампании.
Турки повелели кр.<ымскому> хану готовиться к войне.
В сие время малороссияне, оскорбленные в своих правах учрежд.<ением> Малоросс.<ийск>ой канцелярии, прислали к Петру депутатов. Петр посадил их в крепость.
Петр повелел в Воронеже приготовить тамошн.<их> кораблей для учинения диверсии на Азовск.<ом> море - в случае нападения.
Петр повелел от Киева до Черн.<ого> моря - и от Самары до Крыма строить ридуты и думал о заселении сих мест сербами, кроатами и другими славянск.<ими> народами, и 31 окт.<ября> через маиора Альбанеза послал к ним призывную грамоту.
Матюшк.<ин> и Соймон.<ов> прибыли в П. Б. Петр посетил больного Матюшкина. Через неск.<олько> дней получил от к.<нязя> Барятинского донесение, что полковник Зимбулатов занял близ Куры лежащие места со всею Салианскою провинцией - с одним баталионом. Петр повелел оный умножить (потому де, что салиянская княгиня превеликая воровка). Петр был прав, ибо Зимбулатов и все его салдаты коварно ею умерщвлены.
Петр осмотрел карту и согласно со мнением Соймонова избрал места при устье Куры в Гилане для построения нового города. Он писал казанскому губ<ернатору> Салтыкову нарядить черемис и татар для рытья каналов и для построения сего города.
Турки думали при том отобрать обратно у Персии земли, некогда им принадлежавшие. Петр вступил с ними в переговоры, обещая им эквивалент.
Петр повелел президентам коллегий выбрать себе ассессоров, ни сродников, ни креатур, ни член.<ов> иных колл.<еги>й.
Издал странн.<ый> указ о дряхл.<ых>, малолетн.<их> etc. VIII-410.
Печется о мануфакт<ура>х.
В Малороссии завел овчарные заводы.
Думает о шелковой мануфактуре.
Заводит компанию китового промысла и для того у гор.<ода> Архан.<гельска> повелевает быть 5 кораблям, мастеров выписать из Голл.<андии>.
Учреждает обер-валдмейстера для сохранения лесов (3 дек.<абря> дает инструкцию).
Попам запрещено хоронить в неуказанн.<ых> гробах.
Запрещено винокурение в местах, отколе хлеб водою вывозится.
Учрежд.<ает> фонари на ули.<ца>х.
15 ноября указ о короновании императрицы. Он намеревался ехать для того в Москву, но занемог тою болезнию, от которой и умер: запором урины.
Переговоры наши с Турцией шли успешно. Положено было:
1) Перс<идском>у шаху Тахмасибу прислать в Конст.<антинополь> послов pour sauver les apparences.
2) России владеть землею между кавк.<азскими> горами и Касп.<ийским> морем - Дерб<енто>м, Баку, Гилянем, Мезандерманом и Астрабатом до р.<еки> Оссы.
3) Границе быть между Шамахою и Баку.
4) Турции владеть сверх ею завоеванного (?) Эриванию, Тавризом и Касбинской областью, до древних тур<ецки>х границ.
5) О прочем трактовать после.
В первый раз еще мусульмане соединились с христианами противу своих единоверцев.
Петр сверх города при Куре думал завести еще пристань в Зинзилинском заливе для Гиляни, другую - для складки товаров, третью в Астрабаде для торгов с Хоразанью, Бухарой, Самаркандой и Индией. - Он приказал их и строить, а между тем отправил (тайно?) к индейскому моголу в Бенгалию виц.<е>-адмирала Вильстера, капит.<ана> Мяснова и кап.<итан>-поруч.<ика> Кошелева на 3 фрегатах (5 дек.<абря>).
Велено было им заехать и в Мадагаскар и предложить королю наше покровительство.
См. добродушное примечание Голикова VIII-434.
Успешные труды Дегенина в Сибири продолжаются.
Петр заводит в П. Б. стеклянную и зеркальную фабрику.
Точит паникадило из кости, что ныне в Петропавл.<овском> соборе.
Выстроены у Галерной гавани и в Литейной <части> замком постоялые дворы.
Сочинен устав для Невск.<ого> монастыря.
Пошлины таможенные в П. Б. в сем году дошли до - 218,844 р.
кабацкие - 128,077
мелочные - 110,333
Указы.
Быть об.<ер>-секретарям только в Сенате, в Синоде и в 3 перв.<ых> колл.<егия>х.
О золоте китайском и нерчинском.
Зачесть в рекруты 16,456 человек, взятых с Моск.<овской> губ.<ернии> в 1704 - и 5 <годах>.
Завесть на польской границе заставы. Таковые же по большим дорогам, малые дороги засечь и перекопать.
Давать 2 р. награжд.<ения> - тому, кто отыщет мачт.<овый> лес.
Калмыкам хана Аюки дозволено рубить лес (кр.<оме> дуба).
То же новгородц<ам> и пскови<чам>.
Заонежцам, то же нарвск.<им> жителя<м> торговать мачт.<овым> лесом.
Иностранцы неохотно являли пашпорты в полицию. Петр отменил сие.
Бородачам, сидящим под караул.<ом> за неимением чем заплатить пошлину, выбрить бороду - и выпустить.
За утайку в переписи мордву и чер.<емис> - прощать, если окрестятся.
В церквах деньги собирать в два кошелька в разные пения (для церк.<ви> и для богадель.<ни>).
Супер-интенданту надзирать, чтоб не продавали портретов государевых, безобразно писанных.
На могилах покойников буток не иметь (?)
etc. etc.
1724 и начало 1725-го года.
1724 <год>.
Петр во время праздников занялся с Феофаном учреждениями, до церкви касающимися.
Еще в 1701 году отдал он монаст.<ырские> и церковные имения (тунегиблемые) в управление светских людей, обратя главные доходы на школы, гофшпитали etc. -
При установлении Синода (для задобрения монахов?) возвратил он духов.<енств>у управление имениями.
20 янв.<аря> повелел он описать доходы монастырские.
22-го учредил при Синоде комиссию для расположения сборов - учинить казначея и цалмейстера - и провиантмейстера.
Презид.<ентом> в сию новую коллегию назначен Кирила Чичерин.
Указ Синоду о монашестве.
Петр указом превратил монастыри мужские в военные гофшпитали, монахов в лазаретных смотрителей, а монахинь в прядильниц, швей и кружевниц (выписав для них мастериц из Брабандии).
Учреждены 2 семинарии в М.<оскве> и в П. Б.
Сей указ, подписанный Петром, остался без исполнения.
Указ о вольности брака. Родители должны были давать присягу, что детей не принуждают (т. е. дворяне. Слуги давали господам расписку; а крестьян сей закон не косался).
13-го янв.<аря> инструкция полковничья.
Не писать в партикулярных письмах о государст.<венных> делах (с изъятием однако ж).
Цена поденщикам в летнее время
мужику с лош.<адью> 10 коп.
--- без ----- 5 -
в зимнее
--- с ----- 6 -
--- без ----- 4 -
Незаконнорожд.<енных> записывать в художники.
С подушн.<ого> окладу убавлено 6 коп. (вместо 80-74).
Инстр.<укция> ген.<ерал>-провиантмейстеру о магазинах etc. - 22 статьи.
О доносах по службе подчиненного на начальника.
За бранное слово, крик etc. штраф (в присут.<ственном> месте).
Порядок судопроизводства учрежден.
Неведением указа не отговариваться.
Петр занялся планом Акад.<емии> наук - и списывался о том с Лейбницом, Вольфом, Фонтенелем и аб.<батом> Биньоном.
См. письмо Лейбница IX-56.
Петр 22 янв.<аря> на Академию определил доходы с Нарвы, Дерпта, Пернова и Аренсбурга (тамож.<енные>) 24,912 р.
Библиотекарю Шумахеру для угощения посетителей кунсткамеры определено 400 р. (IX-72. примеч.<ание>).
Петр учреждает пошлину на железо: 1 коп. с п.<уда>.
В секретари (коллегий) повелено производить одних дворян.
Издан новый морск.<ой> регламент косательно пошлин etc.
Установлен тариф.
В П. Б. из Констант.<инополя> прибыл гос.<подин> d'Alion, племянник Бонака.
Петр, издав множество еще указов, отправился в феврале к Олонецким водам и лечился с 1 марта по 15.
Сочинялось новое уложение; Петр новые указы велел печатать, которые в регламент, которые в уложение.
Запрещает ввозить бакан.
Сенату повелено ехать в Москву для коронации импер.<атри>цы, - также знатным светск.<им> и духовн<ым>; из провинции - прислать от всех чинов и народа депутатов (инстр.<укция> дана Курбатову).
Паникадило его повешено в Петр.<о>-Павл.<овской> церкве в Олонце (14 марта).
См. о проч.<их> его костяных работах IX-86.
Петр отправился в Москву, куда прибыл в апреле.
Служивых каз.<анских> татар Петр определил на работу судов в Касп.<ийском> море.
В Москву прибыла герц.<оги>ня курляндская и мекленбургская.
7-го мая назначено торжество. - Накануне Меншиков подал просьбу государю о отпуске повинных штрафов через руки старой своей наложницы. Петр согласился на вс°.
Учреждены для сего дня кавалергарды - (их мундир IX-92) начальн.<иком> капитан (генер.<ал>-поруч.<ик>) Ягушинский.
Поручик (ген.<ерал>-маи.<ор>) Дмитриев-Мамонов. Подпop<учикoм> ( бригад.<ир>) Леонтьев.
Прапорщ.<иком> (полковн.<ик>) кн. Мещерский.
7-го мая. Екатерина коронована новгородск.<им> архиеп.<ископо>м Феодосием. Феофан произнес речь.
Одно обстоятельство замечательно. За обедом Волынский стоял за стулом Петра, а за императрицей камергер фон-Монс.
Меншиков раздавал медали.
Праздники продолжались до 16-го мая.
Петр в сие время послал по просьбе сербского архиерея Моисея Петровича - ризницы, книги церковные etc., учителей также. Для учения детей слав.<янскому> и лат.<инскому> языку послан синодский переводчик Максим Суворов.
Китайцы притесняли русских. Они успели выгнать русск.<их> купцов, торговавших с монголами из Урги. На жалобу нашего агента Ланга ответили они другою жалобою: именно требовали возвращения 700 (?) семейств, ушедших в Россию. Ланг принужден был выехать - и явился в Москву.
Старый богдыхан Камхи меж тем умер. Петр повелел сиб.<ирскому> губерн.<атор>у помириться с китайцами. Ушлецы (всего 84 чел.<овека>) были им выданы, и дружелюбие, по-видимому, восстановлено.
Запор возобновился. Петр поехал опять на воды, получил облегчение и возвратился в Москву.
Шталмейстер Алабердеев и инженер (поручик) Любрас осмотрели водян.<ую> комуник.<ацию> от Волги до Ладожск.<ого> оз.<ера> (22 мая).
Родственникам судиям велено всем выходить.
Запрещено башкирцам рубить леса.
Генингу велено строить по линии (Оренб<ургск>ой восточной) крепости etc.
Раскольники объявлены бесчестными (infвmes).
Указом повелено малороссиянам разводить овец.
См. IX-129 в замечании, сколько денег выходило на полки. NB NB. все замечание выписать.
Гвардия содержалась от доходов Сиб.<ирской> гyбии.
на рационы - 196,764
на амуниц.<ию> - 12,186
27 июня Неплюев заключил трактат с Портою.
5-го авг.<уста> привезена ратификация.
11-го Петр отправил и свою
(вс° сие через секретаря Бонака).
Неплюев получил чин и поместия. Румянцев определен чрезвыч.<айным> послом в Царьград, но сперва послан он в Персию для распредел.<ения> границ (см. инструкцию) 24 авг.<уста>.
Повелевает Синоду запретить попам ходить незваным по домам со св. водою etc. никогда.
Осматривает Ладожск.<ий> канал при начальстве генер.<ал>-поруч.<ика> Миниха.
Лифл.<яндцам> и эстлян.<дцам> отсрочено окончание спорных дел (на 5 вместо 3-х лет).
Начинает строить полковые дворы.
Указано брать вместо рекрут с купеч.<ества> деньгами (по 100 р.).
1 авг.<уста> уничтожено много мелочных податей, с бань, с ульев, с клейма платьев, с попов, с сидельцев etc. etc. - прощены по сему и недоимки 146,631 р.
Невский монастырь окончен.
Петр из Владимира перенес мощи князя - (30 авг.<уста>).
Петр повелевает описать Балт.<ийское> море.
От С. П. до Астрах.<ани> прогонн.<ых> 9 рубл.<ей>, 23 алтына. IX-144.
Кр.<епость> Терек и Аграханск.<ий> ретранш.<емент> - Петр повелевает разорить - и перевести вс° в кр.<епость> Св. Креста. Кн. Галицыну велено идти за Днепр и оттоле пригнать ушедший народ.
Болезнь Петра усиливалась. Англ.<ийский> оператор Горн делал операцию.
Петр почувствовал облегчение и поехал осмотреть ладожск.<ие> работы. Лейб-медик Блументрост испугался, но не мог его уговорить.
Петр поехал в Шлиссельбург, оттоле на олон.<ецкие> жел.<езные> заводы. 12 окт.<ября> вытянул жел.<езную> полосу в 3 п.<уда> - оттоль в Старую Ладогу - в Новгород - в Ст.<арую> Русь - для осмотра соловарен.
Матюшкин опасался в позднее время (в окт.<ябре>) пускаться в море. - Петр послал его.
Мат.<юшкин> 9 ноября пустился в море и прибыл в Баку. Здесь застал он салдат убитого Зимбулатова.
Матюшкин осмотрел устье Куры, потом поехал в Решт, где 20,000 пер.<сиян> под нач.<альством> кескерского визиря готовы были напасть на русских (6 бат.<альонов> пех.<оты>, 500 драг.<ун> и легкое войско из каз.<аков>, арм<ян> etc.) под ком.<андой> Левашева, г.<енерал>-м.<аиора>.
В Реште под защитой русских остался несчастный Измаил-бек, признанный шахом изменником.
Аврамов был при шахе в Ардевиле. На него нападала чернь, но он был счастливее Грибоедова. Он отстрелялся и бутылкою вина утушил вс° сие дело.
В течении двух месяцев персияне атаковали при Реште россиян, но всегда были прогнаны.
5 ноября Петр на яхте своей прибыл в П. Б. и, не приставая к берегу, поехал на Лахту, думая посетить Систребетские заводы.
Перед вечером Петр туда пристал. Погода была бурная, смеркалось. Вдруг в версте от Лахты увидел он идущий от Кронштадта бот, наполненный салдатами и матросами. Он был в крайней опасности и скоро его бросило на мель.
Петр послал на помочь шлюбку, но люди не могли стащить судна. Петр гневался, не вытерпел - и поехал сам. Шлюбка за отмелью не могла на несколько шагов приближиться к боту. Петр выскочил и шел по пояс в воде, своими руками помогая тащить судно. Потом распорядясь возвратился на Лахту, где думал переночевать и ехать дале.
Но болезнь его возобновилась. Он не спал целую ночь - и возвратился в П. Б. и слег в постель.
(В тот же день указ о жалов.<ании> валдмейстеру.)
В сие время камер-гер Монс де ла Кроа и сестра его Балк были казнены. Монс потерял голову; сестра его высечена кнутом. Два ее сына камер-гер и паж разжалованы в салдаты. Другие оштрафованы.
Императрица, бывшая в тайной связи с Монсом, не смела за него просить, она просила за его сестру. Петр был неумолим.
Вольтер ссылается на Бассевича, министра герцога Holst, бывшего тогда в П.Б.
Оправдалась ли Екатерина в глазах грозного супруга? по крайней мере ревность и подозрение терзали его. Он повез ее около эшафота, на котором торчала голова несчастного. Он перестал с нею говорить, доступ к нему был ей запрещен. Один только раз, по просьбе любимой его дочери Елисаветы, Петр согласился отобедать с той, которая в течении 20 лет была неразлучною его подругою.
13 ноября Петр издал еще один из жестоких своих законов косательно тех, которые стараются у приближенных к государю, покупают покровительство - и дают посулы.
24 ноября обручена старшая царевна Анна Петровна с герц.<огом> Holst.
Петр почувствовал минутное облегчение.
Он повелел с ноября полкам называться не именами полковников, но по провинциям, на коих содержание их было расположено.
Полкам, не имеющим гербов, учинить таковые.
Казнить смертию: унт.<ер>-оф.<ицеро>в генералам; офиц.<еров> - В.<оенной> колл.<ег>ии; <о> шт.<аб>-офи<церах> - государю докладывать.
Знатных дворянск<их> детей записывать в гвардию и прочих в другие.
Военн.<ая> колл.<егия> спросила, что такое знатное дворянство? и как его считать? по числу ли дворов, или по рангам. Разрушитель ответствовал: "Знатное дворянство по годности считать".
Петр дозволил служащим в П. Б. третий год употреблять на житье в деревнях.
Опять указ о раскольниках: носить им медные знаки, а женам опашни и шапки с рогами, старинные.
Дозволил вход в П. Б. и староманирным судам.
Татищев говорит о разных степенях духовенства, предполагаемых Петром, но Татищеву верить нельзя.
О доходах сего года см. IX-182 в примеч.<ании>.
1725 <год>.
1 янв.<аря> Феофан говорил проповедь в присутствии Петра.
1-го же издан указ о снятии лишних караулов.
Король исп.<анский> Филипп V заключил торговый союз с импер.<атором> австр.<ийским> Карлом VI - и женил Дона Карлоса на эрц-герц.<огине> Марии-Терезии.
Георгий I был не доволен. Он подозревал тайные статьи в пользу претендента. Франция завидовала выгодам торговым Австрии.
Фридерик-Вильгельм неохотно платил Австрии магдебургские пошлины. Отселе гановрский договор, оборонительный.
Фр.<анция> и Англ.<ия> обязывались поддерживать права на Бергское наследство короля прусского.
Шв.<еция>, Дaн.<ия> и Голл.<андия> приступили к тому же союзу.
Австрия вступила в союз с Россиею. Петр начал переговоры с Пруссией....
Петр послал в Архангельск кораб.<ельном>у мастеру Баженину приказ строить 3 корабля груландских, 3 бота и 18 шлюб.<ок>.
Он назначил Беринга (капитана) для открытия пути в вост.<очную> Индию через Ледовитый океан. Петр получил известие от Матюшкина. Шамхал, собрав 30,000 войска, осадил креп.<ость> Св. Креста. Ген.<ерал>-м.<аиор> Кропотов его разбил и землю его разорил. Петр уничтожил звание шамхала (см. "Ежем. Сочин." 1760. II-38 etc.).
Петр (по свидет.<ельству> Катифора) на Иордане простудился и занемог горячкою.
Петр повелел сало, юфть, воск etc. в чужие края сухим путем не возить.
Издан полицейск.<ий> ук.<аз> о продаже съестн.<ых> припасов.
О размещении салдат, где есть пустые строения в городах.
Объяснен указ о утайки душ.
О сборах.
16-го янв.<аря> Петр начал чувствовать предсмертные муки. Он кричал от рези.
Он близ своей спальни повелел поставить церковь походную.
22-го исповедывался и причастился.
Все П. Б.-ие врачи собрались у государя. Они молчали; но все видели отчаянное состояние Петра. Он уже не имел силы кричать - и только стонал, испуская мочу.
При нем дежурили 3 или 4 сенатора.
25-го сошлись во дворец весь сенат, весь генералитет, члены всех коллегий, все гвардейские и морские офицеры, весь Синод и знатное духовенство.
Церкви были отворены: в них молились за здравие умирающего государя, народ толпился перед дворцом.
Екатерина то рыдала, то вздыхала, то падала в обморок - она не отходила от постели Петра - и не шла спать, как только по его приказанию.
Петр царевен не пустил к себе. Кажется, при смерти помирился он с виновною супругою.
26-го утром Петр повелел освободить всех преступников, сосланных на каторгу (кроме 2-х перв.<ых> пунктов и убийц), для здравия государя.
Тогда же дан им указ о рыбе и клее (казенн.<ые> товар.<ы>).
К вечеру ему стало хуже. Его миропомазали.
27 дан указ о прощении неявившимся дворянам на смотр. Осужденных на смерть по Артикулу по делам В.<оенной> колл.<ег>ии (кроме etc.) простить, дабы молили они о здравии государевом.
Тогда-то Петр потребовал бумаги и перо и начертал несколько слов неявственных, из коих разобрать можно было только сии: "отдайте вс°"... перо выпало из рук его. Он велел призвать к себе цесаревну Анну, дабы ей продиктовать. Она вошла - но он уже не мог ничего говорить.
Архиереи псковский и твер<ск>ой и архим.<андрит> Чудова монастыря стали его увещевать. Петр оживился - показал знак, чтоб они его приподняли, и, возведши очи вверх, произнес засохлым языком и невнятным голосом: "сие едино жажду мою утоляет; сие едино услаждает меня".
Увещевающий стал говорить ему о милосердии божием беспредельном. Петр повторил несколько раз: "верую и уповаю". Увещевающий прочел над ним причастную молитву: верую, господи, и исповедую, яко ты еси etc. - Петр произнес: "верую, господи, и исповедую; верую, господи: помози моему неверию", и сие вс°, что весьма дивно (сказано в рукописи свидетеля), с умилением, лице к веселию елико мог устроевая, говорил,- по сем замолк....
Присутствующие начали с ним прощаться. Он приветствовал всех тихим взором. Потом произнес с усилием: "после"... Все вышли, повинуясь в последний раз его воли.
Он уже не сказал ничего. 15 часов мучился он, стонал, беспрестанно дергая правую свою руку - левая была уже в параличе. Увещевающий от него не отходил. Петр слушал его и несколько раз силился перекреститься.
Троицкий архим.<андрит> предложил ему еще раз причаститься. Петр в знак согласия приподнял руку. Его причастили опять. Петр казался в памяти до 4-го часа ночи. Тогда начал он охладевать и не показывал уже признаков жизни. Тв.<ерской> архиерей на ухо ему продолжал свои увещевания и молитвы об отходящих. Петр перестал стонать, дыхание остановилось - в 6 часов утра 28 янв.<аря> Петр умер на руках Екатерины.
Екатерина провозглашена императрицей. (Велением Меншикова, помощью Феофана и т.<айного> сов.<етника> Макарова.)
В тот же день обнародован манифест.
Полкам в П. Б. роздано жалование. Ген.<ерал>-м.<аиор> Дмитриев-Мамонов послан в Москву к сенатору гр<аф>у Матвееву.
2 февр.<аля> напечатана присяга и разослана по всему государству.
Труп государя вскрыли - и бальзамировали. Сняли с него гипсовую маску.
Тело положено в меньшую залу. 30 янв.<аря> народ допущен к его руке.
4-го марта скончалась 6-летняя царевна Наталия Петровна. Гроб ее поставлен в той же зале.
8-го марта возвещено народу погребение. Через два дня оное совершилось. См. Голик.<ова>.
Очерк введения.
Введение - Россия извне,
Россия внутри,
Подати
Торговля
Военная сила
Дворянство
Народ
Законы
Просвещение
Дух времени
***
- 1.
Россия, долго терзаемая междуусобиями и притесняемая хищными соседями, отдыхала под управлением Романовых. Мих.<аил> Феод.<орович> заключил etc., Алекс.<ей> Мих.<айлович> приказал etc.
Феод. <ор> [уничтожил] пекся о подтверждении успехов и о внутреннем улучшении etc. [На севере]
Отношения России 1) к Швеции в Польше
..................................2) к Турции
..................................3) к прочей Европе.
1) Склонна к Польше, уже обессиленной, неприязненна к Швеции, усиливающейся час от часу.
2) Смотрит осторожно на Турцию, опасается влияния оной на Запорожье и Украйну. [не мыслит]
3) Прочей Европе начинает быть известна, а для Австрии нужна, как [мощ<ная>] достат.<очная> соперница Турции.
- 2.
Россия разделена на воеводства, управляемые боярами.
Бояре беспечные
Их дьяки алчные
Народ taillable а merci et misйricorde
Правосудие отдаленное, в руках дьяков.
Подати многосложные и неопределенные.
Беспорядок в сборе оных.
Пошлины, и таможни внутренние.
а) притеснения
b) воровство
Внешняя торговля:
а) Арханг<ельск>ая младенческая
b) Персидская
с) Волга
Военная сила начинала получать регулярное образование.
Стрельцы, казаки, образ войны и вооружения.
Законы, более обычаи, нежели законы - неопределены, судьи безграмотные. Дьяки плуты.
Просвещение развивается со времен Бориса; правительство впереди народа; любит иноземцев и печется о науках. Духовенство. Его критический дух. -
ЗАМЕЧАНИЯ О БУНТЕ
<1.>
Стран. 16. Пугачев был уже пятый Самозванец, принявший на себя имя императора Петра III. Не только в простом народе, но и в высшем сословии существовало мнение, что будто государь жив и находится в заключении. Сам великий князь Павел Петрович долго верил, или желал верить сему слуху. По восшедствии на престол первый вопрос государя графу Гудовичу был: жив ли мой отец? -
<2.>
Стран. 18. Пугачев говорил, что сама императрица помогла ему скрыться.
<3.>
Стран. 20. Первое возмутительное воззвание Пугачева к Яицким казакам есть удивительный образец народного красноречия, хотя и безграмотного. Оно тем более подействовало, что объявления, или публикации, Рейнсдорпа были писаны столь же вяло, как и правильно, длинными обиняками, с глаголами на конце периодов.
<4.>
Стран. 25. Бедный Харлов, накануне взятия крепости, был пьян; но я не решился того сказать, из уважения его храбрости и прекрасной смерти.
<5.>
Стран. 34. Сей Нащокин был тот самый, который дал пощечину Суворову (после того Суворов, увидя его, всегда прятался и говорил: боюсь, боюсь! он дерется). Нащокин был один из самых странных людей того времени. Сын его написал его записки: отроду не читывал я ничего забавнее. Государь Павел Петрович любил его и при восшедствии своем на престол звал его в службу. Нащокин отвечал государю: вы горячи и я горяч; служба в прок мне не пойдет. Государь пожаловал ему деревни в Костромской губернии, куда он и удалился. Он был крестник императрицы Елисаветы и умер в 1809 году.
<6.>
Стран. 54. Чернышев (тот самый, о котором государыня Екатерина II говорит в своих записках) был некогда каммер-лакеем. Он был удален из Петербурга повелением императрицы Елисаветы Петровны. Императрица Екатерина, вступив на престол, осыпала его и брата своими милостями. Старший умер в П.<етер>Б.<урге> комендантом крепости.
<7.>
Стран. 55. Кар был пред сим употреблен в делах, требовавших твердости, и даже жестокости (что еще не предполагает храбрости, и Кар это доказал). Разбитый двумя каторжниками, он бежал под предлогом лихорадки, лома в костях, фистулы и горячки. Приехав в Москву, он хотел явиться с оправданиями к князю Волхонскому, который его не принял. Кар приехал в благородное собрание, но его появление произвело такой шум и такие крики, что он принужден был поспешно удалиться. Ныне общее мнение если и существует, то уж гораздо равнодушнее, нежели как бывало в старину. Сей человек, пожертвовавший честью для своей безопасности, нашел однакож смерть насильственную: он был убит своими крестьянами, выведенными из терпения его жестокостию.
<8.>
Стр. 56. Императрица уважала Бибикова и уверена была в его усердии, но никогда его не любила. В начале ее царствования был он послан в Холмогоры, где содержалось семейство несчастного Иоанна Антоновича, для тайных переговоров. Бибиков возвратился влюбленный без памяти в принцессу Екатерину (что весьма не понравилось государыне). Бибикова подозревали благоприятствующим той партии, которая будто бы желала возвести на престол государя великого князя. Сим призраком беспрестанно смущали государыню, и тем отравляли сношения между матерью и сыном, которого раздражали и ожесточали ежедневные, мелочные досады и подлая дерзость временщиков. Бибиков не раз бывал посредником между императрицей и великим князем. Вот один из тысячи примеров: великий князь, разговаривая однажды о военных движениях, подозвал полковника Бибикова (брата Александра Ильича) и спросил, во сколько времени полк его (в случае тревоги) может поспеть в Гатчину? На другой день Александр Ильич узнает, что о вопросе великого князя донесено, и что у брата его отымают полк. Александр Ильич, расспросив брата, бросился к императрице и объяснил ей, что слова великого князя были ни что иное, как военное суждение, а не заговор. Государыня успокоилась, но сказала: скажи брату своему, что в случае тревоги полк его должен идти в Петербург, а не в Гатчино.
<9.>
Стр. 73. Густав III, изъясняя в 1790 году все свои неудовольствия, хвалился тем, что он, несмотря на все представления, не воспользовался смятением, произведенным Пугачевым. - Есть чем хвастать, говорила государыня, что король не вступил в союз с беглым каторжником, вешавшим женщин и детей.
<10.>
Стр. 78. Уральские казаки (особливо старые люди) доныне привязаны к памяти Пугачева. Грех сказать, говорила мне 80-ти-летняя казачка, на него мы не жалуемся; он нам зла не сделал. - Расскажи мне, говорил я Д. Пьянову, как Пугачев был у тебя посаженым отцом? - Он для тебя Пугачев, отвечал мне сердито старик, а для меня он был великий государь Петр Федорович. Когда упоминал я о его скотской жестокости, старики оправдывали его, говоря; не его воля была; наши пьяницы его мутили. -
<11.>
Стр. 82. И. И. Дмитриев уверял, что Державин повесил сих двух мужиков более из поэтического любопытства, нежели из настоящей необходимости.
<12.>
Стр. 84. Казни, произведенные в Башкирии генералом князем Урусовым, невероятны. Около 130 человек были умерщвлены посреди всевозможных мучений! "Остальных человек до тысячи (пишет Рычков) простили, отрезав им носы и уши". Многие из сих прощеных должны были быть живы во время Пугачевского бунта.
<13.>
Стр. 93. Князь Голицын, нанесший первый удар Пугачеву, был молодой человек и красавец. Императрица заметила его в Москве на бале (в 1775) и сказала: как он хорош! настоящая куколка. Это слово его погубило. Шепелев (впоследствии женатый на одной из племянниц Потемкина) вызвал Голицына на поединок и заколол его, сказывают, изменнически. Молва обвиняла Потемкина...
<14.>
Стр. 135. Замечательна разность, которую правительство полагало между дворянством личным и дворянством родовым. Прапорщик Минеев и несколько других офицеров были прогнаны сквозь строй, наказаны батогами и пр. А Шванвич только ошельмован преломлением над головою шпаги. Екатерина уже готовилась освободить дворянство от телесного наказания. Шванвич был сын кронштадского коменданта, разрубившего некогда палашем, в трактирной ссоре, щеку Алексея Орлова (Чесменского). -
<15.>
Стр. 137. Кто были сии смышленые сообщники, управлявшие действиями Самозванца? - Перфильев? Шигаев? - Это должно явствовать из процесса Пугачева, но к сожалению я его не читал, не смев его распечатать без высочайшего на то соизволения.
<16.>
Стр. 138. Молодой Пулавский был в связи с женою старого казанского губернатора.
<17.>
Стр. 145. В Саранске архимандрит Александр принял Пугачева с крестом и евангелием, и во время молебствия, на ектинии упомянул государыню Устинию Петровну. Архимандрит предан был гражданскому суду, в Казани. 13 октября 1774 года, в полдень, приведен он был в оковах в собор. Его повели в алтарь и возложили на него полное облачение. Солдаты с примкнутыми штыками стояли у северных дверей. Протопоп и протодиакон поставили его посреди церкви, во всем облачении и в оковах. После обедни был он выведен на площадь; ему прочли его вины. После того сняли с него ризы, обрезали волоса и бороду, надели мужицкий армяк и сослали на вечное заточение. Народ был в ужасе и жалел о преступнике. В указе было велено вывести Александра в одежде монашеской. Но Потемкин (Павел Сергеевич) отступил от сего, для большего ефекта.
<18.>
Стр. 157. Настоящая причина, по которой Румянцев не захотел отпустить Суворова, была зависть, которую питал он к Бибикову, как вообще ко всем людям, коих соперничество казалось ему опасным.
<19.>
Стр. 164. Падуров, как депутат, в силу привиллегий, данных именным указом, не мог ни в коем случае быть казнен смертию. Не знаю, прибегнул ли он к защите сего закона; может быть он его не знал; может быть судьи о том не подумали; тем не менее казнь сего злодея противузаконна.
Общие замечания
Весь черный народ был за Пугачева. Духовенство ему доброжелательствовало, не только попы и монахи, но и архимандриты и архиереи. Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства. Пугачев и его сообщники хотели сперва и дворян склонить на свою сторону, но выгоды их были слишком противуположны. (NB. Класс приказных и чиновников был еще малочислен и решительно принадлежал простому народу. То же можно сказать и о выслужившихся из солдат офицерах. Множество из сих последних были в шайках Пугачева. Шванвич один был из хороших дворян).
Все немцы, находившиеся в средних чинах, сделали честно свое дело: Михельсон, Муфель, Меллин, Диц, Деморан, Дуве etc. Но все те, которые были в бригадирских и генеральских, действовали слабо, робко, без усердия: Рейнсдорп, Брант, Кар, Фрейман, Корф, Валленштерн, Билов, Декалонг etc. etc.
Разбирая меры, предпринятые Пугачевым и его сообщниками, должно признаться, что мятежники избрали средства самые надежные и действительные к своей цели. Правительство с своей стороны действовало слабо, медленно, ошибочно.
Нет зла без добра: Пугачевский бунт доказал правительству необходимость многих перемен, и в 1775 году последовало новое учреждение губерниям. Государственная власть была сосредоточена; губернии, слишком пространные, разделились; сообщение всех частей государства сделалось быстрее, etc. -
История Пугачева
ИЛЛЮСТРАЦИИ, ПРИЛОЖЕННЫЕ ПУШКИНЫМ
&_1010_320_453_0
Портрет Пугачева, приложенный Пушкиным к изданию 1834 г.
&_1011_320_350_0
Ручной шмуцтитул с подписью Пушкина
&_1012_320_270_0
Карта губерний Оренбургской, Казанской, Нижегородской и Астраханской (до 1775 г.)
&_1013_218_213_0
Печать Пугачева (Большая государственная печать Петра Третьего, императора и самодержца всероссийского, 1774)
&_1014_340_079_0
Снимок с начертаний, сделанных рукою безграмотного Пугачева.
&_1015_340_363_0
Подпись под указами Самозванца.
&_1016_340_237_0
&_1017_340_503_0
Снимок с подписей (Бранта, Рейнсдорпа, Кара, Бибикова, Щербатова, князя Голицына, Михельсона и Бошняка).
ОБ "ИСТОРИИ ПУГАЧЕВСКОГО БУНТА"
(РАЗБОР СТАТЬИ, НАПЕЧАТАННОЙ В "СЫНЕ ОТЕЧЕСТВА" В ЯНВАРЕ 1835 ГОДА )
Несколько дней после выхода из печати "Истории Пугачевского бунта" явился в "Сыне Отечества" разбор этой книги. Я почел за долг прочитать его со вниманием, надеясь воспользоваться замечаниями неизвестного критика. В самом деле, он указал мне на одну ошибку и на три важные опечатки. Статья вообще показалась мне произведением человека, имеющего мало сведений о предмете, мною описанном. Я собирался при другом издании исправить замеченные погрешности, и оправдаться в несправедливых обвинениях, и принести изъявление искренней моей благодарности рецензенту, тем более, что его разбор написан со всевозможной умеренностию и благосклонностию.
Недавно в "Северной Пчеле" сказано было, что сей разбор составлен покойным Броневским, автором "Истории Донского войска". Это заставило меня перечесть его критику и возразить на оную в моем журнале, тем более, что "История Пугачевского бунта", не имев в публике никакого успеха, вероятно не будет иметь и нового издания.
В начале своей статьи, критик, изъявляя сожаление о том, что "История Пугачевского бунта" писана вяло, холодно, сухо, а не пламенной кистию Байрона и проч., признает, что эта книга "есть драгоценный материал, и что будущему историку, и без пособия нераспечатанного еще дела о Пугачеве, нетрудно будет исправить некоторые поэтические вымыслы, незначащие недосмотры, и дать сему мертвому материалу жизнь новую и блистательную". За сим г. Броневский отмечает сии поэтические вымыслы и недосмотры "не в суд и осуждение автору, а единственно для пользы наук, для его и общей пользы". Будем следовать за каждым шагом нашего рецензента.
Критика г. Броневского.
"На сей-то реке (Яике), - говорит г. Пушкин, - в XV столетии явились донские казаки".
Выписанное, в подтверждение сего факта из "Истории Уральских казаков" г. Левшина (см. прим. 1. 3-8 стр.) долженствовало бы убедить автора, что донские казаки пришли на Яик в XVI, а не в XV, столетии, и именно около 1584 года.
Объяснение.
Есть разница между появлением казаков на Яике и поселением их на сей реке. В русских летописях упоминается о казаках не прежде как в XVI столетии; но предание могло сохранить то, о чем умалчивала хроника. Наша летопись в первый раз о татарах упоминает в XIII столетии, но татаре существовали и прежде. Г. Левшин неоспоримо доказал, что казаки поселились на Яике не прежде XVI столетия. К сему же времени должно отнести и существование полубаснословной Гугнихи. Г. Левшин, опровергая Рычкова, спрашивает: как могла ока (Гугниха) помнить происшествия, которые были почти за сто лет до ее рождения? Отвечаю: так же, как и мы помним происшествия времен императрицы Анны Иоанновны, - по преданию.
Критика г. Броневского.
Вся первая глава, служащая введением к "Ист. Пуг. бун.", как краткая выписка из сочинения г. Левшина, не имела, как думаем, никакой нужды в огромном примечании к сей главе (26 стр. мелкой печати), которое составляет почти всю небольшую книжку г. Левшина. Книжка эта не есть древность, или такая редкость, которой за деньги купить нельзя; посему почтенный автор мог и должен был ограничить себя одним указанием, откуда первая глава им заимствована.
Объяснение.
Полное понятие о внутреннем управлении Яицких казаков, об образе жизни их и проч. необходимо для совершенного объяснения Пугачевского бунта; и потому необходимо и огромное (т. е. пространное) примечание к 1-й главе моей книги. Я не видел никакой нужды пересказывать по-своему то, что было уже сказано как нельзя лучше г-м Левшиным, который, по своей благосклонной снисходительности, не только дозволил мне воспользоваться его трудом, но еще и доставил мне свою книжку, сделавшуюся довольно редкою.
Критика г. Броневского.
"Известно, - говорит автор, - что в царствование Анны Иоанновны Игнатий Некрасов успел увлечь за собою множество донских казаков в Турцию". Стр. 16.
Некрасовцы бежали с Дона на Кубань в царствование Петра Великого, во время Булавинского бунта, в 1708 году. См. Историю Д. войска. Историю Петра Великого Берхмана, и другие.
Объяснение.
Что Булавин и Некрасов бунтовали в 1708 году, это неоспоримо. Неоспоримо и то, что в следующем сей последний оставил Дон и поселился на Кубани. Но из сего еще не следует, чтоб при императрице Анне Иоанновне не мог он с своими единомышленниками перейти на турецкие берега Дуная, где ныне находятся селения некрасовцев. В истории Петра I-го в последний раз об них упоминается в 1711 году, во время переговоров при Пруте. Некрасовцы поручены покровительству крымского хана (к великой досаде Петра I-го, требовавшего возвращения беглецов и наказания их предводителя). Положившись на показания рукописного Исторического словаря, составленного учеными и трудолюбивыми издателями "Словаря о святых и угодниках", я поверил, что некрасовцы перешли с Кубани на Дунай во время походов графа Миниха, в то время, как запорожцы признали снова владычество русских государей. (1) Но это показание несправедливо: некрасовцы оставили Кубань гораздо позже, именно в 1775 году. Г. Броневский (автор "Истории Донского войска") и сам не знал сих подробностей; но тем не менее благодарен я ему за дельное замечание, заставившее меня сделать новые успешные исследования.
Критика г. Броневского.
"Атаман Ефремов был сменен, а на его место избран Семен Силин. Послано повеление в Черкаск сжечь дом Пугачева... Государыня не согласилась по просьбе начальства перенесть станицу на другое место, хотя бы и менее выгодное; она согласилась только переименовать Зимовейскую станицу Потемкинскою". Стр. 74.
В 1772 году войсковой атаман Степан Ефремов, за недоставление отчетов об израсходованных суммах, был арестован и посажен в крепость; вместо его пожалован из старшин в наказные атаманы Алексей Иловайский. Силин не был донским войсковым атаманом. Из Донской истории не видно, чтобы правительство приказало сжечь дом Пугачева; а видно только, что, по прошению донского начальства, Зимовейская станица перенесена на выгоднейшее место и названа Потемкинскою. См. "Историю Д. войска", стр. 88 и 124 части I.
Объяснение.
В 1773 и 74 году войсковым атаманом Донского войска был Семен Сулин (а не Силин). Иловайский был избран уже на его место. У меня было в руках более пятнадцати указов на имя войскового атамана Семена Сулина и столько же докладов от войскового атамана Семена Сулина. В "Русском инвалиде", в нынешнем 1836 году, напечатано несколько донесений от полковника Платова к войсковому атаману Семену Никитичу Сулину во время осады Силистрии в 1773 году. Правда, что в "Истории Донского войска" (сочинении моего рецензента) не упомянуто о Семене Сулине. Это пропуск важный и, к сожалению, не единственный в его книге.
Г. Броневский также несправедливо оспаривает мое показание, что послано было из Петербурга повеление сжечь дом и имущество Пугачева, ссылаясь опять на свою "Историю Донского войска", где о сем обстоятельстве опять не упомянуто. Указ о том, писанный на имя атамана Сулина, состоялся 1774 года января 10 (NB казнь Пугачева совершилась ровно через год, 1775 года 10 января). Вот собственные слова указа:
"Двор Ем. Пугачева, в каком бы он худом или лучшем состоянии ни находился, и хотя бы состоял он в развалившихся токмо хижинах, имеет Донское войско, при присланном от оберкоменданта крепости св. Димитрия штаб-офицере, собрав священный той станицы чин, старейшин и прочих оной жителей, при всех их сжечь, и на том месте через палача или профоса пепел развеять; потом это место огородить надолбами, или рвом окопать, оставя на вечные времена без поселения, как оскверненное жительством на нем все казни лютые и истязания делами своими превосшедшего злодея, которого имя останется мерзостию навеки, а особливо для Донского общества, яко оскорбленного ношением тем злодеем казацкого на себе имени, - хотя отнюдь таким богомерзким чудовищем ни слава войска Донского, ни усердие оного, ни ревность к нам и отечеству помрачаться и ни малейшего нарекания претерпеть не может".
Я имел в руках и донесение Сулина о точном исполнении указа (иначе и быть не могло). В сем-то донесении Сулин от имени жителей Зимовейской станицы просит о дозволении перенести их жилища с земли, оскверненной пребыванием злодея, на другое место, хотя бы и менее удобное. Ответа я не нашел; но по всем новейшим картам видно, что Потемкинская станица стоит на том самом месте, где на старинных означена Зимовейская. Из сего я вывел заключение, что государыня не согласилась на столь убыточное доказательство усердия и только переименовала Зимовейскую станицу в Потемкинскую.
Критика г. Броневского.
Автор не сличил показания жены Пугачева с его собственным показанием; явно, что свидетельство жены не могло быть верно: она, конечно, не могла знать всего и, конечно, не вс° высказала, что знала. Собственное же признание Пугачева, что он скрывался в Польше, должно предпочесть показанию станичного атамана Трофима Фомина, в котором сказано, что будто бы Пугачев, отлучаясь из дому в разное время, кормился милостиною!! и в 1771 был на Куме. - Но Пугачев в начале 1772 года явился на Яик с польским фальшивым паспортом, которого он на Куме достать не мог.
На Дону по преданию известно, что Пугачев до семилетней войны промышлял, по обычаю предков, на Волге, на Куме и около Кизляра; после первой Турецкой войны скрывался между польскими и глуховскими раскольниками. Словом, в мирное время иногда приходил в дом свой на короткое время; а постоянно занимался воровством и разбоем в окрестностях Донской земли, около Данкова, Таганрога и Острожска.
Объяснение.
Показания мои извлечены из официальных, неоспоримых документов. Рецензент мой, укоряя меня в несообразностях, не показывает, в чем оные состоят. Из показаний жены Пугачева, станичного атамана Фомина и наконец самого самозванца, в конце (а не в начале) 1772 года приведенного в Малыковскую канцелярию, видно, что он в 1771 году отпущен из армии на Дон, по причине болезни; что в конце того же года, уличенный в возмутительных речах, он успел убежать и, тайно возвратясь домой в начале 1772 года, был схвачен и бежал опять. Здесь прекращаются сведения, собранные правительством на Дону. Сам Пугачев показал, что весь 1772 год скитался он за польской границею и пришел оттуда на Яик, кормясь милостынею (о чем Фомин не упоминает ни слова). Г. Броневский, выписывая сие последнее показание, подчеркивает слово милостыня и ставит несколько знаков удивления (!!); но что ж удивительного в том, что нищий бродяга питается милостынею? Г. Броневский, не взяв на себя труда сличить мои показания с документами приложенными к "Истории Пугачевского бунта", кажется, не читал и манифеста о преступлениях казака Пугачева, в котором именно сказано, что он кормился от подаяния. (См. манифест от 19 декабря 1774 года, в "Приложении к Истории Пугачевского бунта".)
Г. Броневский, опровергая свидетельство жены Пугачева, показания станичного атамана Фомина и официально обнародованное известие, пишет, что Пугачев в начале 1772 года явился на Яике с польским фальшивым паспортом, которого он на Куме достать не мог. Пугачев в начале 1772 года был на Кубани и на Дону; он явился на Яик в конце того же года не с польским фальшивым паспортом, но с русским, данным ему от начальства, им обманутого, с Добрянского форпоста. Предание, слышанное г. Броневским, будто бы Пугачев, по обычаю предков (!), промышлял разбоями на Волге, на Куме и около Кизляра, ни на чем не основано и опровергнуто официальными, достовернейшими документами. Пугачев был подозреваем в воровстве (см. показание Фомина); но до самого возмущения Яицкого войска ни в каких разбоях не бывал.
Г. Броневский, оспоривая достоверность неоспоримых документов, имел, кажется, в виду оправдать собственные свои показания, помещенные им в "Истории Донского войска". Там сказано, что природа одарила Пугачева чрезвычайной живостию и с неустрашимым мужеством, дала ему и силу телесную и твердость душевную; но что, к несчастию, ему не доставало самой лучшей и нужнейшей прикрасы - добродетели; что отец его был убит в 1738; что двенадцатилетний Пугачев, гордясь своим одиночеством, своею свободою, с дерзостию и самонадеянием вызывал детей равных с ним лет на бой, нападал храбро, бил их всегда; что в одной из таких забав убил он предводителя противной стороны; что по пятнадцатому году он уже не терпел никакой власти; что на двадцатом году ему стало тесно и душно на родной земле; что честолюбие мучило его; что вследствие того он сел однажды на коня и пустился искать приключений в чистое поле; что он поехал на восток, достигнул Волги и увидел большую дорогу; что, встретив четырех удальцов, начал он с ними грабить и разбойничать; что, вероятно, он занимался разбоями только во время мира, а во время войны служил в казачьих полках; что генерал Тотлебен, во время Прусской войны, увидев однажды Пугачева, сказал окружавшим его чиновникам: " чем более смотрю на сего казака, тем более поражаюсь сходством его с великим князем", и проч. и проч. (См. "Историю Донского войска" ч. II, гл. XI.) Вс° это ни на чем не основано и заимствовано г. Броневским из пустого немецкого романа - "Ложный Петр III", не заслуживающего никакого внимания. Г. Броневский, укоряющий меня в каких-то поэтических вымыслах, сам поступил неосмотрительно, повторив в своей "Истории" вымыслы столь нелепые.
Критика г. Броневского.
"Шигаев, думая заслужить себе прощение, задержал Пугачева и Хлопушу, и послал к оренбургскому губернатору сотника Логинова с предложением о выдаче самозванца". Но в поставленном тут же под • 12 примечании автор говорит, что сие показание Рычкова невероятно: ибо Пугачев и Шигаев, после бегства их из-под Оренбурга, продолжали действовать за-одно.
Если показание Рычкова невероятно, то в текст и не должно было его ставить; если же Шигаев только в крайнем случае в самом деле думал предать Пугачева, то это обстоятельство не мешало продолжать действовать за-одно с Пугачевым: ибо беда еще не наступила. Историку, конечно, показалось трудным сличать противоречащие показания и выводить из них следствия; но это его обязанность, а не читателей.
Объяснение.
Выписываю точные слова текста и примечание на оный: "После сражения под Татищевой, Пугачев с 60 казаками пробился сквозь неприятельское войско и прискакал сам-пят в Бердскую слободу с известием о своем поражении. Бунтовщики начали выбираться из Берды, кто верхом, кто на санях. На воза громоздили заграбленное имущество. Женщины и дети шли пешие. Пугачев велел разбить бочки вина, стоявшие у его избы, опасаясь пьянства и смятения. Вино хлынуло по улице. Между тем Шигаев, видя, что вс° пропало, думал заслужить себе прощение и, задержав Пугачева и Хлопушу, послал от себя к оренбургскому губернатору с предложением о выдаче ему самозванца, и прося дать ему сигнал двумя пушечными выстрелами.
"Примечание. Рычков пишет, что Шигаев велел связать Пугачева. Показание невероятное. Увидим, что Пугачев и Шигаев действовали за-одно несколько времени после бегства их из-под Оренбурга".
Шигаев, человек лукавый и смышленый, мог под каким ни есть предлогом задержать нехитрого самозванца; но не думаю, чтоб он его связал: Пугачев этого ему бы не простил.
Критика г. Броневского.
Стр. 97. "Уфа была освобождена. Михельсон, нигде не останавливаясь, пошел на Тибинск, куда после Чесноковского дела прискакали Ульянов и Чика. Там они были схвачены казаками и выданы победителю, который отослал их скованных в Уфу". В примечании же 16-м (стр. 51), принадлежащем к сей V главе, сказано совсем другое, именно: "По своем разбитии, Чика с Ульяновым остановились ночевать в Богоявленском медно-плавильном заводе. Приказчик угостил их, и напоив до-пьяна, ночью связал и представил в Тобольск. Михельсон подарил 500 руб. приказчиковой жене, подавшей совет напоить беглецов".
Место действия находилось в окрестностях Уфы, а по сему приказчик не имел нужды отсылать преступников в Тобольск, находящийся от Уфы в 1145 верстах.
Объяснение.
Если бы г. Броневский потрудился взглянуть на текст, то он тотчас исправил бы опечатку, находящуюся в примечании. В тексте сказано, что Ульянов и Чика были выданы Михельсону в Табинске (а не в Тобольске, который слишком далеко отстоит от Уфы, и не в Тибинске, который не существует).
Критика г. Броневского.
"Солдатам начали выдавать в сутки только по четыре фунта муки, т. е. десятую часть меры обыкновенной". Стр. 100.
Солдат получает в сутки два фунта муки, или по три фунта печеного хлеба. По означенной выше мере выйдет, что солдаты во время осады получали двойную порцию, или что весь гарнизон состоял из 20 только человек. Тут что-нибудь да не так.
Объяснение.
Очевидная опечатка: вместо четыре фунта должно читать четверть фунта, что и составит около десятой части меры обыкновенной, т. е. двух фунтов печеного хлеба. Смотри статью "Об осаде Яицкой крепости", откуда заимствовано сие показание. Вот собственные слова неизвестного повествователя: "Солдатам стали выдавать в сутки только по четверти фунта муки, что составляет десятую часть обыкновенной порции".
Критика г. Броневского.
В примечании 18, стр. 52, сказано, что оборона Яицкой крепости составлена по статье, напечатанной в "Отечественных Записках", и по журналу коменданта полковника Симонова. Как автор принял уже за правило помещать вполне все акты, из которых он что-либо заимствовал, то журнал Симонова, нигде до сего не напечатанный, заслуживал быть помещенным в примечаниях также вполне, как Рычкова - об осаде Оренбурга, и архимандрита Платона - о сожжении Казани.
Объяснение.
Я не мог поместить все акты, из коих заимствовал свои сведения. Это составило бы более десяти томов: я должен был ограничиться любопытнейшими.
Критика г. Броневского.
Стр. 129. "Михельсон, оставя Пугачева вправе, пошел прямо на Казань и 11 июля вечером был уже в 15 верстах от нее. - Ночью отряд его тронулся с места. Поутру, в 45 верстах от Казани, услышал пушечную пальбу!.." Маленький недосмотр!
Объяснение.
Важный недосмотр: вместо в 15 верстах, должно читать: в пятидесяти.
Критика г. Броневского.
"Пугачев отдыхал сутки в Сарепте, оттуда пустился вниз к Черному Яру. Михельсон шел по его пятам. Наконец, 25 августа на рассвете он настигнул Пугачева в ста пяти верстах от Царицына. Здесь Пугачев, разбитый в последний раз, бежал, и в семидесяти верстах от места сражения переплыл Волгу выше Черноярска". Стр. 155-156.
Из сего описания видно, что Пугачев переплыл Волгу в 175 верстах ниже Царицына; а как между сим городом и Чернояром считается только 155 верст, то из сего выходит, что он переправился через Волгу ниже Чернояра в 20 верстах. - По другим известиям, Пугачеву нанесен последний удар под самым Царицыным, откуда он бежал по дороге к Чернояру, и в сорока верстах от Царицына переправился через Волгу, то есть верстах в десяти ниже Сарепты.
Объяснение.
Выписываю точные слова текста: "Пугачев стоял на высоте, между двумя дорогами. Михельсон ночью обошел его, и стал противу мятежников. Утром Пугачев опять увидел перед собою своего грозного гонителя; но не смутился, а смело пошел на Михельсона, отрядив свою пешую сволочь противу донских и чугуевских казаков, стоящих по обоим крылам отряда. Сражение продолжалось недолго. Несколько пушечных выстрелов расстроили мятежников. Михельсон на них ударил. Они бежали, брося пушки и весь обоз. Пугачев, переправясь через мост, напрасно старался их удержать; он бежал вместе с ними. Их били и преследовали сорок верст. Пугачев потерял до четырех тысяч убитыми и до семи тысяч взятыми в плен. Остальные рассеялись. Пугачев, в семидесяти верстах от места сражения, переплыл Волгу, выше Черноярска, на четырех лодках, и ушел на луговую сторону, не более как с тридцатью казаками. Преследовавшая его конница опоздала четвертью часа. Беглецы, неуспевшие переправиться на лодках, бросились вплавь и перетонули".
Рецензент пропустил без внимания главное обстоятельство, поясняющее действие Михельсона, который ночью обошел Пугачева, и, следственно разбив его, погнал не вниз, а вверх по Волге, к Царицыну. Таким образом мнимая нелепость моего рассказа исчезает. Не понимаю, каким образом военный человек и военный писатель (ибо г. Броневский писал военные книги) мог сделать столь опрометчивую критику на место столь ясное само по себе!
Критика г. Броневского.
К VI главе 6 примечания не достает. См. 123 и 55 стр. На карте не означено многих мест, и даже городов и крепостей. Это чрезвычайно затрудняет читателя.
Объяснение.
Цыфр, означающий ссылку на замечание, есть опечатка. Карта далеко неполна; но оная была необходима, и я не имел возможности составить другую, более совершенную.
Г. Броневский заключает свою статью следующими словами:
"Сии немногие недостатки ни мало не уменьшают внутреннего достоинства книги, и если бы нашлось и еще несколько ошибок, книга, по содержанию своему, всегда останется достойною внимания публики".
Если бы все замечания моего критика были справедливы, то вряд ли книга моя была бы достойна внимания публики, которая в праве требовать от историка, если не таланта, то добросовестности в трудах и осмотрительности в показаниях. Знаю, что оправдываться опечатками легко; но, надеюсь, читатели согласятся, что Тобольск вместо Табинск; в пятнадцати, верстах вместо в пятидесяти верстах и наконец четыре фунта вместо четверти фунта более походят на опечатки, нежели следующие errata, которые где-то мы видели: митрополит - читай: простой священник, духовник царский; зала в тридцать саженей вышины - читай: зала в пятнадцать аршин вышины; Петр I из Вены отправился в Венецию - читай: Петр I из Вены поспешно возвратился в Москву.
Рецензенту, наскоро набрасывающему беглые замечания на книгу, бегло прочитанную, очень извинительно ошибаться; но автору, посвятившему два года на составление ста шестидесяти осьми страничек, таковое небрежение и легкомыслие были бы непростительны. Я должен был поступать тем с большею осмотрительностию, что в изложении военных действий (предмете для меня совершенно новом) не имел я тут никакого руководства, кроме донесений частных начальников, показаний казаков, беглых крестьян, и тому подобного, - показаний, часто друг другу противоречащих, преувеличенных, иногда совершенно ложных. Я прочел со вниманием вс°, что было напечатано о Пугачеве, и сверх того 18 толстых томов in-folio разных рукописей, указов, донесений и проч. Я посетил места, где произошли главные события эпохи, мною описанной, поверяя мертвые документы словами еще живых, но уже престарелых очевидцев, и вновь поверяя их дряхлеющую память историческою критикою.
Сказано было, что "История Пугачевского бунта" не открыла ничего нового, неизвестного. Но вся эта эпоха была худо известна. Военная часть оной никем не была обработана: многое даже могло быть обнародовано только с высочайшего соизволения. Взглянув на "Приложения к Истории Пугачевского бунта", составляющие весь второй том, всякой легко удостоверится во множестве важных исторических документов, в первый раз обнародованных. Стоит упомянуть о собственноручных указах Екатерины II, о нескольких ее письмах, о любопытной летописи нашего славного академика Рычкова, коего труды ознаменованы истинной ученостию и добросовестностию - достоинствами столь редкими в наше время, о множестве писем знаменитых особ, окружавших Екатерину: Панина, Румянцева, Бибикова, Державина и других... Признаюсь, я полагал себя в праве ожидать от публики благосклонного приема, конечно, не за самую "Историю Пугачевского бунта", но за исторические сокровища, к ней приложенные. Сказано было, что историческая достоверность моего труда поколебалась от разбора г. Броневского. Вот доказательство, какое влияние имеет у нас критика, как бы поверхностна и неосновательна она ни была!
Теперь обращаюсь к г. Броневскому уже не как к рецензенту, но как к историку.
В своей "Истории Донского войска" он поместил краткое известие о Пугачевском бунте. Источниками служили ему: вышеупомянутый роман "Ложный Петр III", "Жизнь А. И. Бибикова", и наконец предания, слышанные им на Дону. О романе мы уже сказали наше мнение. "Записки о жизни и службе А. И. Бибикова" по всем отношениям очень замечательная книга, а в некоторых и авторитет. Что касается до преданий, то если оные, с одной стороны, драгоценны и незаменимы, то, с другой, я по опыту знаю, сколь много требуют они строгой поверки и осмотрительности. Г. Броневский не умел ими пользоваться. Предания, собранные им, не дают его рассказу печати живой современности, а показания, на них основанные, сбивчивы, темны, а иногда и совершенно ложны.
Укажем и мы на некоторые вымыслы (к сожалению, не поэтические), на некоторые недосмотры и явные несообразности.
Приводя вышеупомянутый анекдот о Тотлебене, будто бы заметившем сходство между Петром III и Пугачевым, г. Броневский пишет:
"Если анекдот сей справедлив, то можно согласиться, что слова сии, просто сказанные, хотя в то время не сделали на ум Пугачева большого впечатления, но впоследствии могли подать ему мысль называться императором". А через несколько страниц г. Броневский пишет: "Пугачев принял предложение яицкого казака Ивана Чики, более его дерзновенного, называться Петром III". - Противоречие!
Анекдот о Тотлебене есть вздорная выдумка. Историку не следовало о нем и упоминать и того менее - выводить из него какое бы то ни было заключение. Государь Петр III был дороден, белокур, имел голубые глаза: самозванец был смугл, сухощав, малоросл; словом, ни в одной черте не сходствовал с государем.
Страница 98. "12 генваря 1773, раскольники (в Яицком городке) взбунтовались и убили как генерала (Траубенберга), так и своего атамана".
Не в 1773, но в 1771. См. Левшина, Рычкова, Ист. Пугач, бунта, и пр.
Стран. 102. "Полковник Чернышев прибыл на освобождение Оренбурга, и 29 апреля 1774 года сражался с мятежниками; губернатор не подал ему никакой помощи" и проч.
Не 29 апреля 1774 г., а 13 ноября 1773; в апреле 1774 года разбитый Пугачев скитался в Уральских горах, собирая новую шайку.
Г. Броневский, описав прибытие Бибикова в Казань, пишет, что в то время (в январе 1774) самозванец в Самаре и Пензе был принят народом с хлебом и солью.
Самозванец в январе 1774 года находился под Оренбургом и разъезжал по окрестностям оного. В Самаре он никогда не бывал, а Пензу взял уже после сожжения Казани, во время своего страшного бегства, за несколько дней до своей собственной погибели.
Описывая первые действия генерала Бибикова и медленное движение войск, идущих на поражение самозванца к Оренбургу, г. Броневский пишет: "Пугачев, умея грабить и резать, не умел воспользоваться сим выгодным для него положением. Поверив распущенным нарочно слухам, что будто от Астрахани идет для нападения на него несколько гусарских полков с донскими казаками, он долго простоял на месте, потом обратился к низовью Волги и через то упустил время, чтобы стать на угрожаемом нападением месте".
Показание ложное. Пугачев вс° стоял под Оренбургом и не думал обращаться к низовью Волги.
Г. Броневский пишет; "Новый главноначальствующий граф Панин не нашел на месте (на каком месте?) всех нужных средств, чтобы утишить пожар мгновенно и не допустить распространения оного за Волгою".
Граф П. И. Панин назначен главноначальствующим, когда уже Пугачев переправился через Волгу и когда пожар уже распространился от Нижнего-Новгорода до Астрахани. Граф прибыл из Москвы в Керенск, когда уже Пугачев разбит был окончательно полковником Михельсоном.
Умалчиваю о нескольких незначащих ошибках, но не могу не заметить важных пропусков. Г. Броневский не говорит ничего о генерал-маиоре Каре, игравшем столь замечательную и решительную роль в ту несчастную эпоху. Не сказывает, кто был назначен главноначальствующим по смерти А. И. Бибикова. Действия Михельсона в Уральских горах, его быстрое, неутомимое преследование мятежников оставлены без внимания. Ни слова не сказано о Державине, ни слова о Всеволожском. Осада Яицкого городка описана в трех следующих строках: "Он (Мансуров) освободил Яицкий городок от осады и избавил жителей от голодной смерти: ибо они уже употребляли в пищу землю".
Политические и нравоучительные размышления, (2) коими г. Броневский украсил свое повествование, слабы и пошлы и не вознаграждают читателей за недостаток фактов, точных известий и ясного изложения происшествий.
Я не имел случая изучать историю Дона и потому не могу судить о степени достоинства книги г. Броневского; прочитав ее, я не нашел ничего нового, мне неизвестного; заметил некоторые ошибки, а в описании эпохи мне знакомой - непростительную опрометчивость. Кажется, г. Броневский не имел ни средств, ни времени совершить истинно исторический памятник. "Тяжкая болезнь - говорит он в начале "Истории Донского войска" - принудила меня отправиться на Кавказ. Первый курс лечения Пятигорскими минеральными водами хотя не оказал большого действия, но, по совету медиков, я решился взять другой курс. Ехать в Петербург и к весне назад возвращаться было слишком далеко и убыточно; оставаться на зиму в горах - слишком холодно и скучно; итак, 15 сентября 1831 года отправился я в Новочеркасск, где родной мой брат жил по службе с своим семейством. Осьмимесячное мое пребывание в городе Донского войска доставило мне случай познакомиться со многими почтенными особами Донского края" и проч. "Впоследствии уверившись, что в словесности нашей не достает истории Донского войска, имея досуг и добрую волю, я решился пополнить этот недостаток" и проч.
Читатели г. Броневского могли, конечно, удивиться, увидя вместо статистических и хронологических исследований о казаках подробный отчет о лечении автора; но кто не знает, что для больного человека здоровье его не в пример занимательнее и любопытнее всевозможных исторических изысканий и предположений! Из добродушных показаний г. Броневского видно, что он в своих исторических занятиях искал только невинного развлечения. Это лучшее оправдание недостаткам его книги.
А. П.
Примечания
(1) Изменник Орлик, сподвижник Мазепы, современник Некрасова, был тогда еще жив и приезжал из Бендер уговаривать старинных своих товарищей.
(2) Например: "Нравственный мир, так же как и физический, имеет свои феномены, способные устрашить всякого любопытного, дерзающего рассматривать оные. Если верить философам, что человек состоит из двух стихий, добра и зла, то Емелька Пугачев бесспорно принадлежал к редким явлениям, к извергам, вне законов природы рожденным; ибо в естестве его не было и малейшей искры добра, того благого начала, той духовной части, которые разумное творение от бессмысленного животного отличают. История сего злодея может изумить порочного и вселить отвращение даже в самых разбойниках и убийцах. Она вместе с тем доказывает, как низко может падать человек и какою адскою злобою может быть преисполнено его сердце. Если бы деяния Пугачева подвержены были малейшему сомнению, я с радостию вырвал бы страницу сию из труда моего".
МАТЕРИАЛЫ
А. ЗАПИСИ УСТНЫХ РАССКАЗОВ, ПРЕДАНИЙ, ПЕСЕН.
I.
ПОКАЗАНИЯ КРЫЛОВА (поэта).
Отец Крылова (капитан) был при Симанове в Яицк.<ом> гор.<одке>. Его твердость и благоразумие имели большое влияние на [тогдашн<ие>] тамошние дела, и сильно помогли Симанову, который в начале было струсил. Ив.<ан> Андр.<еевич> находился тогда с матерью в Оренб.<урге>. На их двор упало несколько ядер, он помнит голод и то, что за куль муки заплачено было его матерью (и то тихонько) 25 р.! Так как чин капитана в Яицк.<ой> креп.<ости> был заметен, то найдено было в бумагах Пугачева в расписании, кого на какой улице повесить, и имя Крыловой с ее сыном. Рейнсдорп был человек очень глупый. Во время осады вздумал он было ловить казаков капканами, чем и насмешил весь город, хоть было и не до смеху. После бунта, Ив. Крылов возвратился в Яицк.<ий> г.<ородок>, где завелася игра в пугачевщину. Дети разделялись на две стороны, городовую и бунтовскую, и драки были значительные. Кр.<ылов>, как сын капитанский, был предводителем одной стороны. Они выдумали, разменивая пленных, лишних сечь, отчего произошло в ребятах, между коими были и взрослые, такое остервенение, что принуждены были игру запретить. Жертвой оной чуть было не сделался некто Анчапов (живой доныне). Мертваго, поймав его, в одной экспедиции, повесил его кушаком на дереве. - Его отцепил прохожий солдат.
11 апр.<еля> 1833.
II.
<ИЗ ДОРОЖНОЙ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ>
Чугуны - Кар etc.
Васильс.<урск> - пред.<ание> о Пугачеве. Он в Курмыше повесил маи.<ора> Юрлова за смелость его обличения - и мертвого секли нагайками. - Жена его спасена его крестьянами. Сл.<ышал> от старухи, сестры ее - жив.<ущей> милостынею.
***
Пугачев ехал мимо копны сена - собачка бросилась на него. - Он велел разброс<ать> сено. Нашли двух барышен - он их, подумав, велел повесить.
Слышал от смотрителя за Чебоксарами.
***
В Берде Пугачев жил в доме Кондр.<атия> Ситникова, в Озерной у Полежаева.
Харл.<ова> расстрелена.
***
Вас.<илий> Плотников. Пугачев у него работником.
***
Карницкий. Ил<ецкий> Гор<одок>
***
Из Гурьева городка
Протекла кровью река.
Из крепости из Зерной
На подмогу Рассыпной
Выслан капитан Сурин
Со командою один
Он нечаянно в крепость въехал
Начальников перевешал
Атаманов до пяти
Рядовых сот до 6.
***
Ур.<альски> казаки
Были дураки
Генерала убили
Госуд
***
Пугачев повесил академика Ловица в Камышине. Иноходцев убежал.
***
Оцюш кайбас, бог. Панин. Дом Пустынникова, Смышляевка.
III.
<КАЗАНСКИЕ ЗАПИСИ>
Казань 6 с<е>нт.<ября> В. Петр. Бабин.
Пугачев с Арск.<ого> поля послал сволочь свою на 3-ю гору или на немецкое кладбище. Там находилась суконная слобода. Фабриканты разного были звания, стрельцы, мещане etc. - Иные в башмаках с пряжками, в шляпе на 3 угла etc. - Башкирцы пустили в них стрелами словно хмелем. Тут была одна чугунная пушка, ее разорвало, канонера убило - едва успели раз выпалить. - Суконщики, ободряемые преосв. Вениамином, хотели защищаться рычагами и чем ни попало - но башкирцы зажгли слободу и бросились в улицы. - Пугачев запретил колоть народ, но Башк.<ирцы> его не слушались. Мать Бабина, брося во ржи двух дочерей и неся в подоле годового сына, бросилась в ноги козаку. - Матушка, сказал он ей; ведь Башк.<ирец> убьет же тебя. - Казанка запружена была телами жителей гонимых в лагерь. - Кудрявцев, стодесятилетний старик, на носилках вынесен был в церковь близ его загородного дома находившуюся. - Он был забит нагайками. -
Народ пригнанный в лагерь Пугачева поставлен был на карачки перед пушками, бабы и дети подняли вой. - Им объявили прощение государево. - Все закричали ура! и кинулись к его ставке. - Потом спрашивали: кто хочет в службу к гос.<ударю> Петр<у> Фед.<оровичу>. - Охотников нашлось множество. -
Против Шарной горы у Горлова кабака поставлен<а> была пушка. - Пугачев к горе подошел лесом и рассыпавшись по Арскому полю и по третьей горе ворвался в Казань. -
Казни после Пугачева были ужасные, вешали за ребро, сажали на кол etc. Рели стояли лет 10 после Пугачева и петли болтались.-
Фабриканты, кулачные бойцы, приняли было худо вооруженную сволочь в рычаги, в ружья и сабли, но Пугачев, заняв Шарную гору, пустил по них картечью. - Веньямин успел уехать в крепость из архиерейского дома. - Народ, возвратясь из плена, нашел вс° верхь дном. - Кто был богат очутился нищим, кто был скуден разбогател.
Казак, при Пугачеве, стал сымать башмаки с отца Бабинова - и как они пришлись не в пору, бросил их ему в лицо.
IV.
<ОРЕНБУРГСКИЕ ЗАПИСИ.>
Бунтовщики 1771 года посажены были в лавки Мен.<ового> двора. - Около Сергиева дня, когда наступил сенокос, их отпустили на Яик. - Садясь в телеги они говорили при всем торжище: То ли еще будет? так ли мы тряхнем Москвою? - Молчать, курвины дети, говорили им Ор.<енбургские> казаки их сопровождавшие, но они не унимались. Папков в (Переволоцкой) Сарочинской.
Он привел кн. Галицына к Сарочинской кр.<епости>, но она уже была вызжена. Гал.<ицын> насыпал ему рукавицу полну денег.
В Татищ.<евой> Пугачев пришел вторично спрашивал у атамана, есть ли в кр.<епости> провиант. - Ат.<аман>, по предварительной просьбе старых казаков, опасавшихся голода, отвечал что нет. - Пугачев пошел сам освидетельствовать магазины, и нашел их полными, повесил атамана на заставах. Елагину взрезали грудь, и кожу задрали на лицо. -
Лиз. Фед. Елагина выдана была в Озерную за Харлова весною. - Она была красавица, круглолица и невысока ростом. Матрена в Татищ.<евой>.
Из Озерной Харлов выслал жену свою 4 дня перед Пугачевым, а пожитки свои и вс° добро спрятал в подвале у Киселева. Пугачева пошли казаки встречать за 10 верст. Харл.<ов> (хмельной) остался с малым числом гарниз.<онных> солдат. Он с вечеру начал палить из пушек. - Билов услышал пальбу из Чесноковки (15 в.) и воротился, полагая, что Пугачев уже кр.<епость> взял. - Поутру Пугачев пришел. Казак стал остерегать его. - Ваше ц.<арское> в.<еличество>, не подъезжайте, неравно из пушки убьют. - Старый ты человек, отвечал ему Пугачев, разве на царей льются пушки? Харл.<ов> приказывал стрелять - никто его не слушал. Он сам схватил фитиль и выстрелил по неприятелю. - Потом подбежал и к другой пушке - но в сие время бунтовщики ворвались. - Харлова поймали и изранили. Вышибленый ударом копья глаз у него висел на щеке. - Он думал откупиться, и повел казаков к избе Киселева. - Кум дай мне 40 рублей, сказал он. - Хозяйка вс° у меня увезла в Ор.<енбург>. Кис.<елев> смутился. - Казаки разграбили имущество Хар.<лова> Дочь Кис.<елева> упала к ним в ноги, говоря: Государи, я невеста, этот сундук мой. Каз.<аки> его не тронули. Потом повели Харл.<ова> и с ним 6 чел. вешать в степь. Пугачев сидел перед релями - принимал присягу. Гарнизон стал просить за Харлова, но Пугачев был неумолим. Татарин Бикбай, осужденный за шпионство, взошед на лестницу спросил равнодушно: какую петлю надевать? - Надевай какую хочешь, отвечали казаки - (не видал я сам, а говорили другие, будто бы тут он перекрестился). Пугачев был так легок, что когда он шел по улице к магазинам, то народ не успевал за ним бегом. - Он, проезжая по Озерной к жене в Яицк, останавливался обыкновенно у каз.<ака> Полежаева, коего любил за звучный голос, большой рост и проворство.
Под Ил.<ецким> гор.<одком> хотел он повесить Дмит. Карницкого, пойманного с письмами от Сим.<анова> к Рейнс.<дорпу>. На лестнице Карн.<ицкий>, обратись к нему, сказал: Гос.<ударь>, не вели казнить, вели слово молвить. - Говори, сказал Пугачев. - Гос.<ударь>, я человек подлый, что прикажут, то и делаю; я не знал, что написано в письме, которое н°с. Прикажи себе служить, и буду тебе верный раб. - Пустить его, сказал Пугачев, умеешь-ли ты писать? - Умею, гос.<ударь>, но теперь рука дрожит. - Дать ему стакан вина, сказал Пугачев. - Пиши указ в Рассыпную. Карн.<ицкий> остался при нем писарем и вскоре стал его любимцем. Уральск.<ие> каз.<аки> из ревности в Тат.<ищевой> посадили его в куль да бросили в воду. - Где Карн.<ицкий>, спросил Пугачев. - Пошел к матери по Яику, отвечали они. Пугачев махнул рукою и ничего не сказал. - Такова была воля яицк.<им> казакам! -
В Озерной.
В Берде Пугачев был любим; его казаки никого не обижали. Когда прибежал он из Тат.<ищевой>, то велел разбить бочки вина, стоявшие у его избы, дабы драки не учинилось. Вино хлынуло по улице рекою. Оренбурцы после него ограбили жителей.-
Старуха в Берд<е>.
Пугачев на Дону таскался в длинной рубахе (турецкой). Он нанялся однажды рыть гряды у казачки - и вырыл 4 могилы. В Озерной узнал он одну дончиху, и дал ей горсть золота. Она не узнала его. По наговору яицк.<их> казаков, велел он расстрелять в Берд.<е> Харлову и 7-летнего брата ее. - Перед смертию они сползлись и обнялися - так и умерли, и долго лежали в кустах. - Когда Пугачев ездил куда-нибудь, то всегда бросал народу деньги. - Когда под Тат.<ищевой> разбили Пугачева, то яицк.<их> прискакало в Оз.<ерную> израненых, - кто без руки, кто с разрубл.<енной> головою - человек 12, кинулись в избу Бунтихи. - Давай, старуха, рубашек, полотенец, тряпья - и стали драть, да перевязывать друг у друга раны. - Старики выгнали их дубьем. А гусары галицынские и Хорвата так и ржут по улицам, да мясничат их. Когда разлился Яик, тела поплыли вниз. Казачка Разина, каждый день прибредши к берегу, пригребала палкою к себе мимо плывущие трупы, пер<е>ворачивая их и приговаривая: - Ты ли, Степушка, ты ли мое детище? Не твои-ли черны кудри свежа вода моет? - Но видя, что не он, тихо отталкивала тело и плакала. - К Пугачеву привозили ребят. - Он сидел между двумя казаками, из коих один держал серебряный топорик, а другой булаву. - У Пугачева рука лежала на колене - подходящий [крестясь] кланялся в землю, а потом перекрестясь, целовал его руку. - Пугачев в Яицк.<е> сватался за , (1) но она за него не пошла. - Устинью Кузн.<ецову> взял он насильно, отец и мать не хотели ее выдать: она-де простая казачка, не королевна, как ей быть за государем.
(В Берде от старухи).
Федулев, недавно умерший, вез однажды Пугачева пьяного - и ночью въехал было в Ор.<енбург>.
Когда казаки решились выдать Пугачева, то он подозвал Творогова, велел ему связать себе руки, но не назад, а вперед. - Разве я разбойник, говорил Пугачев. В Татищ.<евой> Пугачев за пьянство повесил Я.<ицкого> казака.
V.
ДМИТРИЕВ. ПРЕДАНИЯ.
Дмитриев услышал о Пугачеве от слуги, ездившего в Синб.<ирскую> воеводскую канцелярию с его отцом. Возвратись слуга рассказывал о важном преступнике, казаке, отосланном в Казань, в оковах с двумя солдатами, которые сели на облучки кибитки с обнаженными тесаками.
Пугачев сбирал милостыню, скованный с другим колодником. На улице Замочной решетки стояла кибитка etc.
Полковник Чернышев был тот самый, о котором говорит Екатерина в своих записках. Он и брат его были любимцы Петра III, который сделал одного полковником и дал ему полк и второго подполковником. Екатерина пожаловала первого бригадиром и сделала П<етер>б.<ургски>м комендантом, а брата его полковником и комендантом Симбирским. П.<етер>б.<ургский> комендант в старости своей был в связи с Травиной - он целый день проводил в ее доме сидя под окном; и к зоре отправлялся в крепость.
Белобородов был казнен в Москве прежде поимки Пугачева. Ген.<ерал> Потемкин имел связь с Устиньей, второй женою Пугачева.
Панин вырвал клок из бороды Пугачева - рассердясь на его смелость.
Кар был человек светский и слыл умником.
Дурнов лежал между трупами.
***
(Слышал от сен.<атора> Баранова). Державин приближаясь к одному селу близ Малыковки с двумя казаками - узнал, что множество народу собралось и намерены идти к Пугачеву. Он приехал прямо к сборной избе и требовал от писаря Злобина (в последствии богача) изъяснения зачем собрался народ и по чьему приказанию. Начальники выступили и объявили, что идут соединиться с гос.<ударем> Петр.<ом> Фед.<оровичем> - и начали было наступать на Державина. Он велел двух повесить, а народу велел принести плетей и всю деревню пересек. Сборище разбежалось. Держ.<авин> уверил их, что за ним идут 3 полка.
Дмитриев уверял, что Державин повесил их из поэтического любопытства.
VI.
<ЗАПИСЬ СО СЛОВ Н. СВЕЧИНА.>
Немецкие указы Пугачева писаны были рукою Шванвича.
Отец его, Александр Мартынович, был маиором и кронштатским комендантом - после переведен в Новгород. Он был высокий и сильный мущина. - Им разрублен был Алексей Орлов в трактирной ссоре. - Играя со Свечиным в ломбр, он имел привычку закуривать свою пенковую трубочку, а между тем заглядовать в карты. - Женат был на немке. Сын его старший недавно умер.
Слышано от Н. Свечина.
VII.
БИОГРАФИЯ СЕКУНД-МАЙИОРА НИКОЛАЯ ЗАХАРЬЕВИЧА ПОВАЛО-ШВЫЙКОВСКОГО.
Н. З. Швый<ковский> уроженец (2) Смоленской губернии Духовщинского уезда. Жительство имеет в с. Мореве. В службу вступил в 1769-м году в Измайловский полк рядовым и того же года произведен в капралы. В 1770-м году в декабре месяце выпущен подпоручиком в армию в Черниговской пехотный полк. В походах был при завоевании Крыму и по взятии г. Перекопа в 1771-м произведен из подпоручиков в капитаны с переводом во 2-ой Гренадерской полк, по именному соизволению, за отличие. В том же году находился при взятии Кафы. В последствии продолжал службу в Пугачевской Экспедиции, за которую получил в награду от государыни императрицы 250-т душ, Витебской губернии Невельского повета, в вечное и потомственное владение. В отставку уволен за болезнию 1777-го года генваря дня...
Вот что говорит Швыйковский о Пугачевской Войне.
В плен попался к Пугачеву в 1773-м году в сражении при с. Горы в 25-ти верстах от Казани, в то время когда бросился с несколькими рядовыми отбить захваченное у нас орудие. По взятии немедленно представлен Пугачеву на самом поле сражения. Он был на добром коне. Свиту его составляли Яицкие казаки, из которых самые приближенные к нему Чика, Творогов - и нашей службы артиллерист Перфильев, перешедший к нему из Оренбургского поселения. Пугачев росту среднего, чернобородый, глаза небольшие, быстрые, стану ровного, одет по-казачьи, вооружен саблею и пистолетами за поясом. Он у меня спросил: ты дворянин? - "ёНет". - "ёТак видно хорошо служишь". - Много ли здесь вас? - 500 человек. Но нас только было 150-т. Меня обобрали и отдали под присмотр. Плен мой продолжался с утра до полуночи. В сие время заметя оплошность моей подгулявшей стражи нашел я средство уйти вместе с захваченными со мной рядовыми. В тот же день явился я к премьер-майиору Михельсону расположенному с войском на Арском поле близ Казани. Михельсон известясь от меня мгновенно напал на Пугачева, разбил и преследовал вниз по Волге. Последнее действие противу Пугачева происходило следующим образом. Быв разбит переправился он через Волгу с 30-ю человеками и скрылся в камыше, который по приказанию Суворова был зазжен Михельсоном. Потом Пугачев взят в плен и отвезен в Симбирск в деревянной клетке. Суворов сам привез его следуя за ним в простой телеге. Прежде сего дела я командирован был с полковником драгунского полка Абернибесовым для охранения Симбирска. При отправлении же Пугачева из Симбирска в Москву находился в числе стражи. Путь наш продолжался не долго. Мы ехали на переменных обывательских лошадях, и везли Пугачева скованного по рукам и ногам не в клетке, а в зимней кибитке. Всем сопутствующим разговор с ним был воспрещен. Пища ему производилась сытная и пред обедом и ужином давали порцию простого вина. Пленника везли только днем, а ночь проводили за крепким караулом на приуготовлен
ных квартирах. По прибытии в Москву, Пугачев содержался на монетном дворе и занимал особую комнату имеющую вид треугольника. Цепи имел на руках, ногах, и укрепленную в стене, поперек тела. Стража состояла из 10-ти человек преображенцев и роты 2-го Гренадерского полка, под командою капитана Карташева. Главным же начальником конвоя был гвардии Преображенского полка капитан Галахов, сопровождавший его от Симбирска до Москвы и находившийся при нем по день казни, т. е. по 10-е генваря 1775-го года.
В продолжении заключения своего Пугачев не показывал робости, сохранял равнодушие. Одет был со времени плена в нагольной тулуп. Везли Пугачева на казнь в цепях, на зимнем ходу четверкою с форейтором. На санях был амвон, на котором возвышении и сидел Пугачев вместе с духовником своим, увещевающим его к раскаянию. Народу было большое стечение. Пугачев часто обращался к окружающим и говорил, что он самый тот Пугачев, который назывался Петром III.
По прибытии к месту казни, палач отрубил ему прежде голову, а там принялся за руки и ноги; за это он в то же время был наказан кнутом. Вместе с Пугачевым повешены и несколько сообщников его. -
Примечания.
Пугачев родом донец и отличался наездничеством. При взятии Бендер граф Петр Иванович Панин за храбрость произвел Пугачева в значковые товарищи.
***
Пугачев от живой жены вступил в брак с яицкою казачкою. Она была дочь кузнеца - баба видная, имя ее Устинья Петровна.
***
На Дону семейство Пугачева составляли: жена, сын и дочь.
Перфильев заведывал у Пугачева артиллериею - но была она весьма малочисленна - едва ли доходила до 10-ти орудий. Войска его определить с точностию невозможно - оно беспрестанно возрастало и уменьшалось. Тут было вс° - козаки, мужики и разные бродяги.
Примечания
(1) оставлен пробел для имени
(2) сноска в рукописи: Он родился 1752-го года маия 9. P. S.
Б. ДНЕВНИКИ И ЗАПИСКИ.
I.
ЖУРНАЛ СИМАНОВА.
Известие о захвачении Мостовщикова и 24 орен.<бургских> казаков, посланных в числе 80 против появившихся злодеев близ города, пришло в 30 число дек.<абря> 1773-го перед зарею. По утру же злодеи вошли в город, и к крепости переулками приближились и со всех сторон окружив ее, засели в высокие избы. Обыватели, яицк.<ие> каз.<аки> тотчас к ним соединились. Из закрытых мест начали стрелять во весь день и ночь. Гарнизон был принужден ближайшие к крепости дома зажечь, и потом отвечать им пушечной и ружейной стрельбою. Они же своих убитых и раненых в закрытии собирали и развозили по домам.
И с 30 дек.<абря> по 19 янв.<аря> злодеи день и ночь не давали покою гарнизону; при том завалили они бревнами не только большие улицы, но и переулки, и взвели за строениями неприметно батареи, коих было у них напоследок 16. - В ближайших же к крепости избах от наших пушек защитились они поделав изнутри двойные стены, между коих насыпали землю, и тем оставались безвредны как от простых выстрелов, так и от каленых ядер.
Нам оставалось только стараться об удалении врага от крепости, по чему и старались обжечь около оной площадь, атакуя укрепленные избы. Сии опасные вылазки чинимы были всегда с успехом, иногда 2 раза в короткий зимний день, солдаты были остервенены. Пугачев наконец писал в крепость угрозитильное письмо, в коем запрещал сии вылазки. На сих вылазках бывало человек до 20 ранен.<ых>, из коих 4 или 5 умирало.
На 20 янв.<аря> часа за 3 до свету взорван был подкопом у рва верхней батареи при Старице контрескарп (впрочем без вреда ни людям, ни рву, ни батареи) и вор Пугачев со всеми бунтовщиками, казаками, малолетками, женами и дочерьми их, присовокупя купцов, барских людей, татар, калмыков и мещеряков с криком бросился под дымом и пылью. Злодеи засели в ров и ставя лестницы силились взойти на батарею и на вал. Но гарнизон их к тому не допустил, и не дал способа осаждающим их подкрепить. Атакою предводительствовал сам Пугачев, который сперва лаской старался их возбуждать, а наконец колол копьем из своих рук. Штурм продолжался более 9 часов при неумолчной пальбе и стрелянии. Гарнизон наконец сделал вылазку в занятый ров, очистив его и неприятеля прогнал, убив у него до 400 ч.<еловек>. С нашей стороны уб.<ито> 15, ранено 22.
С 21 янв.<аря> опасаясь вылазок неприятель умножил караулы при завалах и батареях - никогда меньше 700 чел. - беспрестанно стрелял из ружий, иногда из пушек, а изредка бомбами и гранатами - и часто визгом возвещал нападение.
9-го февраля учинена вылазка - и знатная батарея и несколько домов сожжены. У нас убито 10, ран.<ено> 8.
На 19 февр.<аля> в полночь выбежал от неприятеля малолеток казачий сын Иван Неулыбин, и объявил, что у Пугачева положено сего числа вновь атаковать крепость, и что вчерашнего дня подвели они под колокольню подкоп, и таковой же хотели подвести под каменную стену между собора и колокольни, куда-де хотели и пороху положить пуд 20. - А к рытию подкопа употреблены работные люди (со 130 чел.). А Пугачев назад тому 3 недели женился на казачке Кузнецовой - перед женитьбой ездил он на малое время под Оренб.<ург> и сюда возвратился. Казалось невероятно, чтобы можно было колокольню взорвать 20-ю пуд.<ами> пороха, из-под каменной стены ведена была от нас контрамина, и из оной никогда неприятельской земляной работы не было слышно. Мы полагали, что малолеток был нарочно подослан от неприятеля, дабы принудить нас от страха оставить посты, расположенные по фасам и около колокольни, чтоб было удобнее штурмовать. Пред церковью и колокольнею, за наступавшими морозами, и рва не успели вырыть. Но так как под колокольнею в палате, как в безопаснейшем месте, содержался весь наш пороховой магазин; то мы поспешили его оттоле убрать - и уповая предварить контраминою непр.<иятельск>ую земл.<яную> работу, тотчас начали в той стороне работать, не давая знать о том нашим на постах находящ.<имся> людям. И как только успели на сей случай приготовить резерв, для занятия поста в случае подрыва, часа с 2 спустя по объявлению сего малолетки, неприят.<ельский> подкоп открылся в самом деле и разваля нижнюю под колок.<ольней> палату, верхние 6 этажей осадил, и тем более подавило людей вдали и в стороне, чем на постах своих подле колок.<ольни> стоящих. Всего же удивительнее, что в самом верхнем этаже бывшие при пушке на часах, 7-ой пол.<евой> ком.<анды> егеря Ядринцев и Ветошкин и у них же под часами Алушников и Конахин, свалились оттоль живы - первые трое расшиблись, но не смертельно, а последний оттоле безо всякого вреда снесен сонный.
Злодеи тотчас открыли огонь по крепости, особенно по развалинам, и с криком бросились на приступ - но резерв наш тотчас занял сии развалины, куда взвезены были и пушки. Непр.<иятель> весь день и ночь старался овладеть крепостию, но безо всякого успеха - с нашей стороны уб.<ито> 42, ран.<ено> 13, в том числе Симанов контузией.
С 20 февр.<аля> по 15 апр.<еля> Воры при беспрест.<анном> ружейн.<ом> огне, будто бы приготовлялись к атаке, а между тем производили земляные работы, то срывая берег при заливе Чечоры, для закрытия от нас комуник.<ации> одной части города с другой; то копая на несколько сажен траншеи, дабы препятствовать нашим вылазкам. От стороны же Куренской и от Кирсановского облому повели вновь подкопы подле Яру реки Старицы. И в Яру прокапывая бойницы стреляли по ходившим за водою. - Мины они хотели вести вокруг всей крепости, дабы под землею в ров вошедши, из оного взойти на вал, а между тем подминировать соборную церковь, три батареи и гаубвахту, в коей пребывали все штаб и об.<ер> офицеры, также пороховой погреб и Танбовцова палаты, в коих был пост. По сему мы и принуждены были делать повсюду контрамины.
15 числа усмотрено, что яицк.<ие> Бунтовщики малыми толпами въезжали в город и к вечеру собрались до неск.<ольких> сот - и ударя в набат, собрали круг и шумели. После чего толпою приблизились к крепости - их было приняли выстрелами, но вскоре увидели, что они вели связанных своих предводителей, атамана Каргина и Толкачева с товарищи, всего 7 чел., прося в винах помилования и всему городу пощады. Перевязанные злодеи приняты, а голодный гарнизон насыщен привезенным хлебом, а 16 числа прибытием г. ген.<ерал-> м.<айора> Мансурова от осады освобожден.
В креп.<ости> было - регуляр.<ных>..738
Казак.<ов> оренб.<ургских>,
чиновн.<иков> и офиц.<еров>..............94
яицк.<их>...............72
Церковн.<ых> служ.<ителей>...............5
Крепост.<ных> людей ........................ ...18
Женщин...................................................101
Детей..........................................................64
Лошадей...................................................112
Провианту было
Муки...................................290 четвертей
Круп.......................................7
Овса... .................................212
Сена....................................2,850 пуд.
С февр.<аля> 1<го> начали давать половинную порцию и лошадин.<ого> мяса по 2 ф.
С 2 марта по полов.<ине> фунт.<а> овса и 2 ф. лош.<адиного> м.<яса>.
С 20 по 28 по 1/4 овса и по фунту кожи. Апреля овса, отрубей.
Пушек - 18.
Пороху разошлось 53 пуда.
В остатке 12 пуд.
***
17 февраля кинуто против ретраншемента на лед реки Старицы через нездешнего казака письмо возмутительное от Пугачева. Между тем Пугачев с высоты батареи, от стороны Куренской, с коей весь ретранш.<емент> открылся, смотрел что будет. Ему ответствовано пушечными выстрелами. На что и он возразил тем же.
14 марта привязав к хвосту бумажного змия куверт, пустил из-за строения на долгой нитке от стороны Чеганской и наведя его над ретраншементом, нитку отрезал: в письме своем Пугачев обещал Симонову прощение, уговаривая сдаться для избежания кровопролития; и в заключении уведомляет, что посланные из Ор.<енбурга> на лыжах с почтою, 6-ой пол.<евой> ком.<анды> мушкатеры Иван Потехин и Тимоф. Дехин, в степи блуждавшие без хлеба 10 дней, пойманы и сюда привезены. - В ту сторону, откуда змей прилетел, послано несколько гранат, отчего примечено по переулкам перебежки и торопливость.
II.
ЖУРНАЛ МЯСОЕДОВА.
Журнал осады города Уфы.
1773 года ноября 24-го. Два крепост.<ных> человека прокурора Зубова посланы были за р. Белую в их деревню Зубовку, объявили, что башкирцы заняли село Чесноковку и были встречены крестьянами с печеными хлебами, всего 4 воза.
25<го>. Крестьяне ближней деревни Тапычковой обще с Чесноковцами пресекли, сообщение города с ними.
26<го>. Ближние деревни и хутора разоряются.
27<го> и 28<го>. Уж Уфа со всех сторон осаждена башкирцами, ясачными татарами и возмущенными крестьянами.
29<го>. Подъехавшие к городу башкирцы подавали разные сигналы, на кои им отвечали, они уехали обратно.
30<го>. Из Чесн.<оковки> подъехали башкирцы и крестьяне; к ним выехал сек.<унд->майор Пекарской, и кол.<ежский> регистр.<атор> Черкашенинов. - Злодеи с криком требовали отдачи города, и выдачи полковн.<ика> и коменд.<анта> Мясоедова и воеводу Борисова, обещая город не разорять и тот час отъехали.
1 декаб<ря>. По Сибирской дороге от с. Богородского приезжало до 500 чел. дворцовых, помещичьих и заводск.<их> крестьян и иноверцев и остановились под городом в 1 1/2 вер. Их прогнали. Мясоедов приказал чинить ночные по пикетам разъезды, в кои употреблены секретари и протоколисты.
2<го>. спокойно.
3<го>. Убежавшие с вольной пристани (в 4 вер. от Уфы) три человека караульных солдат объявили, что утром до 100 чел. бунтовщиков отбили двери у анбаров, где хранилась илецкая казенная соль. Из города послано туда войско, но уже оно злодеев не застало.
4-го. Прапорщик Куреев и атаман Бурцев из городу чинили поиск (с чел. до 100) и захватили 5 человек злодеев, кои объявили: 1) что все дворянские дома ими разорены. 2) Что они утвердили себя присягою стоять за Самозванца. 3) Ими предводительствуют и к бунту преклоняют старшины Ибраш Уразбах и Тюрей Ишали. 4) Пригород Табинск и Бугульчанская пристань заняты башкирцами, а таб.<инский> комендант кап<и>т.<ан> Моисеев и атам.<ан> Казырской изрублены. А подгородных деревень помещики, кол.<ежский> сове.<тник> Артемьев, поруч.<ик> Пекарской и посланный из канцелярии для г<о>с<у>д<а>рств.<енного> дела каптенармус дворянин Гладышев и жительствующие по Шугоровке речке малопоместные дворяне, не успевшие в Уфу въехать с семействами - побиты. 5) Для нападения на Уфу согласились злодеи ждать команды и артиллерии из-под Оренб.<урга> - а покамест тревожить город.
5<го> и 6<го> спокойно.
7-го. Фуражиры возвратились в Уфу благополучно не видав злодеев; 2 человека сами собою ездили по другую сторону реки Демы для ловли рыбы. Один был схвачен злодеями, другой спасся. Один купец и 5 крепостных бежали в толпу.
8-го. ОтЧесноковки к городу подъезжали до 500 башк.<ирцев>. Они подослали через находящегося у них в плену казака письмо к Мясоедову, требуя именем Петра III сдачи города. Им отвечали картечью, 3 башк.<ирца> были убиты, прочие бежали подхватя тела. - Им послали печатный манифест от 15 октября с тат.<арским> переводом.
9<го>. В обедни - человек до 5 подъехало с криком требуя каз.<ачьего> атамана. - С ними обменялись указами. - Получено с пристани известие, что из двух анбаров взято до 24,000 пуд соли и свезено в с. Чесноковку - выслать противу их было некого.
10<го> переговоры. К пристани наряжена команда с пушкою; 3 человека схвачены. Известие о бунте башк.<ирцев> и мещерещан подтверждается. -
11<го> вылазка к Вавилову перевозу. Злодеи обращены в бег. - Команда возвратилась благополучно.
12<го>. Из города усмотрено 2 пеших человека. К ним послана команда. Это были прапорщик Аничков и малолеток подротный казачий. Они объявили о взятии Табинска и Стерлитамацкой пристани - и о пребывании графа Чернышева (Чики) в Ст.<ерлитамацкой> пристани, также о прибытии полковника (Ульянова?) в село Чесноковку. Они оказались подосланными от злодеев, для рассеяния сомнений.
13<го>. Новые подосланные. Очная ставка с Оничковым и с малолетком. Аничк.<ов>, раскаясь, признается, что показания его были ложны и преувеличены. Всего у злодеев табинских казаков 200, нагайбацких 25, прочих 15 - всего 500. Башкирцев же множество.
14<го>. Подъезжали злодеи к городу, им через Губанова и Аничкова доставлены манифесты, и с трех сторон пушками прогнаны.
15<го> и 16<го> спокойно. Ночью из города за Уфу и Белую фуражиры ездили благополучно.
17<го> спок.<ойно>. 18-го фуражиры городские атакованы пушками. Захватили злодеи 48 муж.<чин> и женщ.<ин>. Конвойными убит один башк.<ирец>, и захвачен Зубовской крестьянин, объявивший о прибытии в село Чесноковку графа Чернышева с 500 русских и с 7 пушками. В плену при нем бирской командир прем.<ьер>-маи.<ор> Моисеев и дворцовых волостей управитель Орлов. Пригородки Бирск и Нагайбак взяты башкирцами и пушки и порох свозятся в Чесноковку.
19-го взятые жители отпущены Чикою с приказанием от него коменданту город сдать. Вслед за ними прибыл в Уфу табинский канцелярист Блинов с товарищем с тем же требованием и с угрозой приступа на 20-е число - они посажены в железы.
20<го> около города объезд. Злодеи у Сибирских и Казанских ворот делали примечания. Их было до 2,000.
21<го> новый объезд; сперва от Вавилова перевоза, потом от Богородского села, а потом от Стрешнева перевозу к Ильинским и Фроловским воротам. От Сибирск.<их> и Казанск.<их> ворот была пуш.<ечная> пальба. Злодеи ретировались, но у Фрол.<овских> ворот сожгли маяк и городского сена увезли до 300 возов.
22-го в 6 ч. утра приступ - пальба до 2-х часов. Вреда не было городу.
23<го> в 7 час. утра сторож с соборной колокольни усмотрел новые приуготовления к приступу. Их встретили пальбою. Команды собрались. Злодеи же стреляли от с. Чесноковки из-за Белой реки, от Дуткина перевозу с гор - и против Московского пикета. Противу их отправлен пр.<емьер>-маи.<ор> Белавин, и с резервною пушкою сек.<унд>-маи.<ор> Пекарской. - От Усольского же пикета отбиты полк.<овнико>м Мясоедовым; при маи.<оре> Пекарском и кап.<итане> Пасмурове и Аничкове (NB) отбиты 2 пушки и со снарядами в одном фурмане (fourgon) и ящике. В плен взяты 2 канон.<ира>, два солдата, 6 крестьян, убито до 70, с нашей стороны нет потерь. Белавин и Пасмуров и Магницкой, отбив пушки, пошли к толпам с двумя малыми пушками и с небольшою командою - и от Ильинского пикета отбили 1,000 чел. злодеев. Пленники показали, что Чика положил Уфу взять и разорить, а дворян и лучших людей истребить, и что кол.<ежский> сов.<етник> Артемьев, пр.<емьер>-маи.<ор> Моисеев и управитель Орлов, атам.<ан> Казарской, кап.<итан> Моисеев и серж.<ант> Каловск<о>й убиты. - На приступе было злодеев 10,000.
24<го> и 25<го> спок.<ойно>, 26<го> разъезды около соляной пристани (в 4 верст. от Уфы) увидели на лугах, за Вавиловым перев.<озом>, злодеев (чел. 40) забирающих городское сено. Они бежали.
27<го> и 28<го> спок.<ойно>.
29<го> от Чесноковки на гор.<одских> лугах злодеи брали сено и оттоль чел. до 100; на той стороне Белой реки на яру подъезжали против города, между ими был и Чика. По них выстрелили. Убило ядром несколько человек. Прочие бежали захватя раненых и убитых.
30<го>. За Вавилов Перевоз посланы были разные жители для привозу сена до 700 подвод при капитане Пасмурове, поручике Каловском, атамане Бурцеве и президенте Иконникове с З-мя пушками. - Их атаковали иноверцы - но были отбиты. Двое из жителей бежали.
31<го> спокойно.
Январь.
1<го>. Из Чесн.<оковки> до 700 злодеев приезжали к Уфе на Яр к Белой реке - была обоюдная пальба; с городских маяков усмотрели, что злодеи увезли до 700 возов сена.
2<го>. Спокойно.
3-го. Фуражиров до 1,000 подвод отъехали из города верст за 12. На них злодеи напали, но были отбиты. 5 чел. жит.<елей> ранено, да 5 взято в плен. - В 5 часов вечера подъехал к пикету (на Белой вверх) уфимской купец и депутат Алексей Подъячев, подосланный от Чики с угрозами и повелениями о сдаче Уфы.
4<го> спок.<ойно>. В полночь 4 чел. крепостные пр.<емьер>-м.<аиора> Белавина, бежали украв 4 лошади, 3 седла и 2 хомута.
5<го> спок.<ойно>. С городских маяков видно, что злодеи увезли сена до 400 возов.
6<го>, 7<го>, <8го>. Злодеи фуражируют к реке Наерь. С пикета сек.<унд>-м<аиор>а Маршилова бежал канонир.
9<го>. Спокойно. Фуражируют с обеих сторон; сено злодеями вс° уже свезено. Чуваш работник купцов Подъячевых бежал.
10-го. Приступ (в 2.000 чел.). Утром в 6-м часу - около Богородского села или близ Красного Яру пушечн.<ые> выстрелы.
11-го с Ильинского маяку усмотрено движение злодеев. Команды отряжены на Вавилову гору и к Ильин.<скому> маяку. Злодеи разъезжали по горам и забрав сена возвратились. Перед вечером посланы были на лыжах за засеку унт.<ер>-оф.<ицер> Черников, Анучин с товари<щами> к селам Богородскому и Красному Яру. Они возвратились на другой день утром объявя, что доходили до первой деревни маиора Аничкова и видели везде огни на дворах, оружия и слышали крик злодеев.
12<го> разъезды.
13<го> разъезды от Дуткина перевозу. -
14-го утром казачья и купеческая команда при президенте Иконникове в атамане Бурцове ходила к Дутк.<ину> перев.<озу>; и возвратясь не нашел злодеев, увидела их около Сибирского пикета. Злодеи бежали. Бурцов и Иконников их преследовали; к ним пристал и кап.<итан> Пасмуров с резервной пушкою. Они настигли их за 4 верст. и побили до 50 человек, взято 3 языка; в добычу получено до 20 лошадей. Убит с нашей стороны 1 урядник, ранено 3. Языки показали о приближении команд.
15<го> к Белой реке подъезжали человек 16, делали маяки и бранились. Их отогнали.
16-го высылка из городу к Чесноковке 25 человек на лыжах, и до 80 казаков и купцов. Они переловили подосланных из Чесн.<оковки> злодеев 3 Елдяцких казаков, толмача и ясачного татарина. Пленники показали, что у Чики три Елдяцкие пушки, одна Табинская, заводских 12 (всего 16), пороху пуд до 20. Слух о приближении гусарской команды через Мензелинск - подтверждается.
16-го с Фроловского пикета 2 разночинца на своих лошадях бежали с караула. 17<го> посланные за дровами крепостные люди Мясоедова и казака Еркина работник бежали.
18<го>, 19<го>, 20<го> спокойно, 21<го>. Видно от Каронского маяку у Вавилова перевоза злодеев верхами и в санях до 200.
22<го> спок.<ойно>. 23<го>. С Каронского пикета купец Коровин на лыжах бежал.
24<го> с конвоем к Уфе-реке на Дуткин Перевоз пущены до 500 чел. жителей. Конвойные зашед на лыжах в ближнюю деревню Елкибаеву взяли 6 языков.
25-го в 8 час. утра через рапорты от Маяков в городе известились о приступе. Сделалась тревога. Команды собрались. Злодеи с 4 пушками на Каронской пикет подошли на лыжах, и были отбиты. Потом от Чесноковки, к Сибирскому пикету и к Фроловским и Ильинским воротам злодейская лыжница (2.000 чел.) и конница подступали. Пушки их были выставлены за Белою рекой противу городских пушек, вестовой и против капитанов Суворова и Аничкова. Их подбили (у злодеев). Лошадь под Чикою подстрелили. Злодеи бежали. За ними послана за Белую пехота и конница с резервной пушкою кап<ита>на Пасмурова, и с другой при сек.<унд>-м.<аиоре> Пекарском. Отбита 3<ех> ф<унтовая> медная пушка, с порох.<овым> ящиком, взято в плен 17 чел. (один канонир, 1 купец), убито до 300 - у нас ранен 1 солд.<ат> ядром, да купец - да стрелою отставной драгун. Сражение длилось до 6 часу вечера. Солдаты, казаки, купечество, приказные служивые и отставные отличались храбростию. На приступе (по показ.<анию> пленных) было 11,000. Чика намерен взять город если не приступом так голодом. Команда идет от Казани за 150 верст.
26<го>. Злодеи приезжали с перелеска за телами. Креп.<остные> люди подпор<учи>ка Калинина и капит.<ана> арм.<ии> Гладышева, 5 чел., бежали.
27<го>, 28<го> спок.<ойно>.
29<го>. Обыватели выпущены были в ближайшие перелески для рубки дров (250 подвод). 1 мордвин бежал. 30<го> разъезды.
31<го> спок.<ойно>.
Февраль.
1<го>. Толпа подъехала от Чеснок.<овки> к Белой реке, в городе ожидали приступа. Но злодеи, выслав наездников до 10 на Яр, остались у рытвин. Все возвратились.
2<го> спок.<ойно>. 3-го усмотрена с Маяку толпа. Противу ее высланы лыжница и конница; их прогнали подстрелив одного казака и захватя 3-х крестьян в полон.
4-го благополучно. 5-го спок.<ойно>. 6-го спок.<ойно>. 7<го> фуражиры посланы за Белую. 8<го> спок.<ойно>.
9-го. Вечером из-за Демы реки слышны были выстрелы. Еще прежде Мясоедов послал за Дему к деревне Кастаревой команду при капитане Пасмурове, атам.<ане> Бурцове и президенте Иконникове - для снятия злодейского пикета. Команда возвратилась объявя, что тот пикет уж сведен и большая дорога от города к деревне завалена засекою.
С 10<го> по 19<ое> спокойно.
19-го. Выпущены подвод 80 за сеном за Белую реку с конвоем. 4 креп.<остных> человека прокурора Зубова бежали.
20<го>, 21<го> спокойно.
22-го. Злодеи на лыжах и верхами в числе 300 чел. подбегали к городу. Кап.<итан> Пасмуров с двумя супатерн офицерами (subalternes) вы<с>лан противу их. Они бежали. Их гнали версты 3 и возвратились.
23<го> и 24<го> спокой<но>.
25<го> казаки и купеческая команда выслана при кап.<итане> Пасмурове за Вавилов перевоз снять злодейский пикет. Злодеи дали знать о том, к ним подоспел сикурс до 400 чел. с 2 пушками. Произошло сражение. Злодеи бежали. В полон взяты 2 черемиса. Они объявили, что их выслали хозяева на караулы; кто главные, не знают. Слышно команды идут и вошли уж в пригоро<ды> Мензелинск и Нагайбак. Многие единоверцы пошли к ним с жалобами на бунтующих разбойников etc. etc. - 26<го>, 27<го>, 28<го> вс° тихо.
Март.
1-го. Малолетные черемисы пойманы и посланы по Казанской и Сибирской дороге с увещаниями.
2<го>, 3<го>, 4<го>, 5<го> спокойно.
6-го ночью выпущены лыжники для разведования о хлебе в три разные стороны к Че<с>ноковке, к Богородскому и за Уфу реку. Возвратясь объявили, что в селах помещичьи хлебы в кладях благополучны, а людей нет ни души. Их увидел отъезжий пикет с Чесноковки, и учинил тревогу, стали палить из пушек - и они возвратились. 7<го> спокойно.
8-го. Высланы еще лыжники: 1) за Уфу р.<еку> к Жилиной деревне. 2) за Дему р.<еку> к Костаревой для осмотра хлеба. Объявили, что хлебы из кладей оказались молоченые.
9-го для привозу хлеба и сена послана к стороне Бо<го>родского в деревню Михееву (в 16 верст. от города) и в ближние окрестные деревни - пехота и лыжница (300 чел.) и за ними резерв при одной пушке, также 100 чел. Злодеи атаковали их с 3,000 и с 4-мя пушками - послан на помочь кап.<итан> Магницкой с пушкою; побито чел. до 30, ранено до 40 - в плен взято человек 6, отбито также несколько. Пленники отпущены по разным дорогам с увещаниями и указами (11<го> и 12<го>).
13<го>. Ночью высылка к Чесноковке и к Стрешневу перевозу. Поймали языка. Объявил о разбитии злодеев под Нагайбаком и о приближении команд. Послана команда на соляную пристань за лодками, там находившимися. 23 лодк<и> привезены в город благополучно.
14<го>. Послано за остальными - и все привезены.
15<го> спокойно. Крепостной чел.<овек> переводчика Третьякова и один работник бежали. 16<го> креп.<остной> чел.<овек> воеводского товарища Богданова бежал.
17<го>. Креп.<остной> чел.<овек> пр.<апор>щик<а> Афанасьева бежал.
18-го чувашенин, от священника Рожественской церкви, бежал.
19-го выпущены из г.<орода> для привозу хвороста жители. Из них канонир на лыжах бежал.
20<го> тихо.
21<го> кап.<итан> Пасмуров при 4-х пушечках с 3-мя прапорщиками с рег.<улярной> и нерег.<улярной> и купеческ.<ой> командою выслан за Дему-реку к деревне Костаревой (за 6 вер. от гор.<ода>). В 4 часа ночи он пришел в деревню. Его начали окликать. Но он начал стрелять по деревне из пушек. Злодеи разбежались по хлевам и избам и стали стрелять из ружей и луков. Ранены с нашей стороны прапорщ.<ик> Аничков, 1 рядовой, отставных и малолеток 7; убит 1. Злодеев убито множество. Пасмуров узнав, что к злодеям идут 500 чел. с 4 пушками, отступил.
21<го> прап.<орщика> Афанасьева двор.<овый> чел.<овек> с одною женкою бежал.
22<го> с Сибирского пикета крестьянин бежал.
23<го> с Московского пикета новокрещен бежал.
24<го>. С пикетов караульные услышали пушечную пальбу из-за села Чесноковки. Отряжены были лыжники (25 чел.) для разведывания. А воинская команда при кап.<итане> Пасмурове и при 4-х пушках отряжена вслед к Че<с>ноковке. Они сбили пикет. Скоро прислано в Уфу известие что в Чесноковку вступила гусарская и прочие воинские команды и что злодеи разбиты, захвачены и повинились. В Чесноковку вступила и городская команда и Пасмуров явился к подп.<олковнику> Михельсону. В Уфу прислана артиллерия, и 1.000 захвач.<енных> злодеев. Чика и некоторые его сообщники бежали.
III.
ЖУРНАЛ РЕЙНСДОРПА.
Из Оренб.<ургского> архива.
Сентябрь, 1773.
- 1.
Указом из Воен.<ной> Кол.<легии> от 14 авг.<уста> велено Ор.<енбургскому> губ<ернатор>у: бежавшего из Казани Пугачева с одним солдатом секретно искать, особливо в Яицком войске и отослать губ.<ернатору> ф.<он> Бранту.
- 2.
По публикации об оном. В должности коменданта состоящий в Яицком городке подполк.<овник> Симанов 15 сентября репортовал, что отставной яицкой сотник объявил, что Пугачев шатается по степи в 100 верст. от Яи.<цкого> Гор<одка> к Сызрану - а с ним де он (сотн.<ик> Лепилин) тому недели с 2, съехался и разговаривал, и возвратись в городок, о том многим рассказал и произвел сумнение.
Подп.<олковник> Симанов послал за ним в разные места команду - но она его не нашла, а 18 числа сент.<ября> явился Пугачев с беглыми и забранными им на хуторах и на форпостах около 300 чел. в близости Яи.<цкого> Гор.<одка>, от чего казаки начали к нему переходить партиями. Он же приял имя Петра III. Но в город не только не впущен, но и прогнан. Он же рассыпавшись по степи, пошел далее по верхним Яицк.<им> форпостам, забирая людей и пушки и вешая верных старшин (12 человек).
- 3.
Между тем Пугачев писал к киргиз-кайсацкому Нурали хану, требуя ста человек киргизов да сына в аманаты.
- 4.
Учинить же Симанову поиска было невозможно, ибо казаки колебались. - Он потребовал 500 чел. калмыков из Ставрополя, и ген. Рейнсдорп о том в канцелярию ставр.<опольскую> писал. - Выслано их было 316, но и те с дороги бежали.
- 5.
Отношение Яицкой дистанции коменданта полк. Елагина от 22<го>. Рассыпной креп.<ости> ком.<ендант> маи.<ор> Веловский репортовал ему, что Пугачев взял Илецкий Городок изменою казаков, выдавших ему атамана Портнова - тут же им и повешенного.
- 6.
В следствии сего послан от ген. Рейнсд.<орпа> к Илецкому городку бригадир Билов с рег.<улярными> и нерег.<улярными> 410 ч.<еловек> и 6 орудиями. Предписано ему забирать по дороге в форп.<остах> и креп.<остях> людей сколько нужно - а за взятие Пугачева обещано 500 р. за жив.<ого>, а за мерт.<вого> 250. Билов от 26 репортовал, что следуя за Татищ.<евой> Н.<ижне>-Озерную (18 верст) узнал, что Пугачев от Рассыпной идет к Озерной с 3000. - Отчего он и ретировался в Татищеву - но получил от г.<енерала> Рей.<нсдорпа> повеление идти на Оз.<ерную>.
- 7.
Подп.<олковнику> Симанову велено же послать к Ил.<ецкому> гор<одку> 6-ой легкой полевой команды маиора Наумова и с казаками, а на встречу им из Ставроп.<оля> 500 калм.<ыков> да ближних башк.<ир> 500, да Сеитовских тат.<ар> 300 - послано.
- 8.
А оренб.<ургскому> коменданту ген.<ерал>-м.<аиору> Валенстирну велено сделать нужные распоряжения в случае атаки, и крепость соопущенную привести в оборонительное состояние.
- 8
По всей губернии, да и в горное оренб.<ургское> начальство (от 19 сент.<ября>) тоже сообщено. Также и губерн.<аторам> сибирск.<ому>, казанск.<ому> и астрах<анскому> (Чичерину, ф.<он->Бранту и Кречетникову).
- 9.
Билову Н.<ижне>-Озерск.<ий> ком.<ендант> Харлов репорт.<ует> 25<го>, что Рассыпная взята, там.<ошний> ком.<ендант> маиор Веловский с женою повешен. Гарниз.<онная> рота и 50 каз.<аков> взяты в плен, также и 100 чел. пех.<оты> и каз.<аков> отправленных туда им Харловым в помочь.
- 10.
Вскоре потом и с ним Харловым также поступлено.
- 11.
В следствии сего по Ногайской дороге послано к старшинам в башкирские волости подтверждение данных повелений: 1.000 отправить с нарочно посланным старшиною и почтовым комисаром Мендеем Тупеевым к Илецк.<ому> гор.<одку>.
- 12
26<го> отправлено к Билову 300 чел. тат.<ар>. - А Озерной дист.<анции> коменданту бригадиру Корфу с 5 вверенных ему крепостей по 20 чел. в Орен.<бург> велено прислать.
- 13.
Чернореченской креп.<ости> ком.<ендант> маи.<ор> Крауз репорт.<ует> 27 сент.<ября>, что под Татищевой идет сражение.
- 14.
Приказано Краузу в случае опастности с командой и артил.<лерией> оставя крепость идти под Оренб.<ург>.
- 15.
28<го> получено изве.<стие>, что Татищ.<ева> взята, и половина вызжена. А комен.<дант> оной полковник Елагин с женой, и бриг.<адир> Билов с его офиц.<ерами> перевешаны, а солдаты, казаки и калмыки взяты в шайку.
- 16.
Сеит.<овские> тат.<ары> не доходя до Татищевой, услышали о сем и возвратились. Башкирцы же ни туда ни сюда не были.
- 17.
Совет в Оренб.<урге> (см. • IV).
- 18.
В следствии коего вокруг города по валу расположено Алексеевск.<ого> полку 134, гарнизонных с чинами 848, при орудиях артиллер.<ийских> служителей 69, инженер.<ных> 13; гарнизон.<ных> служителей 466 - к ним по необходимости присовокуплены 41 отставных; неприверстанных рекрут 105, казаков 28, да по валу бывших из Архангелогор.<одской> губернии с колодниками регулярных 40, каз.<аков> 439. Из Сеит.<овских> тат.<ар> 350, отставных, казаков, купцов и разночинцев 455 - и того 2,988.
- 19.
Артилл.<ерии> по валу расставлено в 10 бастионах и в 2 полубаст.<ионах> да во рву под стеной и в Яру против губ.<ернаторского> дому пуш.<ек> 68, мортира 1 да гаубица 1 - итого 70.
- 20.
Татары с семействами большею частию не послушались и остались дома.
-21.
В Оренб.<урге> 30 числа оказалось волнение; публикованы объявления о Пугачеве, обещаны награды храбрым, напомнено о долге присяги.
Того числа рапорт от Корфа о волнении между калмыков и отлучке их с форпостов.
Ордер ген. Рейнсдорпа взять их в крепости под предлогом нападения киргиз-кайсаков. - Разъезды однако ж производить. - Конфедератам обещать представление императрице об отпуске их в Отечество.
- 22.
Команде, в Пречистенской кр.<епости> наход.<ящейся>, велено идти в Оренб.<ург>, а припасы ненужные или по тяжести неудобные зарывать.
- 23.
Сакмарские казаки все высланы на Озерную дистанцию, вместо их взяты в Оренб.<ург> калмыки бывшие на ординарной службе.
Октябрь 1773.
- 1.
1 окт.<ября> Пугачев вступил из Татищ.<евой> креп.<ости> в границы Оренбурга, и остановился по ту сторону рек.<и> Сакмары, около Текелевского хутора - и в город подослал отст.<авного> серж.<анта> Ивана Костицына подговаривать жителей о сдаче города. Старшины его приговаривали, чтоб начальников переколоть. Кост.<ицын> схвачен был в городе и допрашиван Могутовым - признался в намерении заколоть губернатора.
- 2.
Окт.<ября> 2.<го> Пугачев был в Сеитовой тат.<арской> слободе, оттоле пошел вверх по реке к Сакм.<арскому> городку, изо всех креп.<остей> и селений забирая чернь и вешая лучших людей, рассевает свои листы, посланный от него в Башкирию схвачен, а листы пересланы в Госуд.<арственную> Воен.<ную> Колл.<егию>.
С своей стороны г.<енерал> Рейнс.<дорп> Яицким и Илецким казакам послал увещательные указы.
- 3.
3<го> числа в ночь с середы на четверток Пугачев под Сакмарск.<им> Городк.<ом> перешел реку через мост - и оставался тут 2 ночи да 1 день.
- 4.
3-го же числа пришла из Яицк.<ого> Городка в Оренб.<ург> легкая полевая команда, да казаков верных 378 (всего 624 чел.) с тремя орудиями. Преследовать Пугачева, по причине быстроты его перебега, она не могла, а по разоренным крепостям, по своему малолюдству, опасалась - и для того прибыла в Ор.<енбург> Заяицкою стороною.
Сию команду расположили по валу с прочими. За неимение<м> военных чиновников, над ними учреждены командиры штатские. Кол.<лежский> совет.<ник> и товарищ губ.<ернатора> Мясоедов; отст.<авной> кол.<лежский> совет.<ник> Тимашев; Ор.<енбургской> губ.<ернской> канцел.<ярии> прокурор Ушаков; Ор.<енбургского> глав.<ного> солян.<ого> правл.<ения> член маиор Карпов; подполк.<овник> и нерег.<улярных> войск войсковой атаман Могутов. Пограничной Орен.<бургской> таможни директ.<ор> надв.<орный> совет.<ник> Обухов внутри города для наблюдения пожаров.
- 5.
4-го, в пятницу, Пугачев от моста потянулся вниз реки Сакмары, и ночевал не доходя до Берденской слободы при Камышевом озере. Того числа велено в 3 раз старшинам и сотникам башк.<ир> Уфимского уезда собраться и спешить к Оренб.<ургу>. Оных собралось близ Сакм.<арского> городка чел. 400; но Пугачев успел их захватить и взбунтовать чрез них всю нагайскую дорогу - задарив старшин верблюдами, и товаром бухарцов ушедших на торг, и отогнанными киргизскими лошадьми, и обещая им прежнюю вольность и грабеж заводов. Из Оренб.<урга> для увещевания посланы к ним бывший в польском походе главным старшиною Кулья Болтасев, да Юсуп Шарыпов - сей последний пойман и с 12 чел. повешен.
- 6.
5-го в субботу по утру в 11 часов Пугачев прямо через Сырт перешел к реке Яику на Казачьи луга, от Оренб.<урга> в 5 верст.<ах>. При чем чинены им подбеги к форштату в 15 саж. от городского валу, едучи в город по левую сторону. - С общего совету сей форштат и вызжен, при обещании вознаграждения владельцам домов. На краю того форштата постр.<оенная> церковь во им.<я> св. Георгия употреблена была Пугачевым вместо батареи, также и цер<к>ва в загородном губ.<ернатор-ском> доме. С городской стены выпалено при сем ядр.<ами> и карт.<ечью> 88 зар.<ядов> да брошено 3 бомбы.
- 7.
6-ое. В воскресение в полдень выслан из гор.<ода> прем.<ьер>-маиор Наумов с 1500 чел. рег.<улярных> и нерег.<улярных> и с артилл.<ерией> против неприятеля, жгущего около города заготовленное на зиму сено. Наумов перестреливался часа 2 и ретировался, потеряв одного вахмистра, по причине робости своих подчиненных. Причем с городск.<ой> стены выпалено в них ядр.<ами> и карт.<ечью> 15 зар.<ядов> да в поле 43, да бомб 30<ти> ф.<унтовых> брошено 3.
- 8.
7-го по полудни в 11 и 12 час. Посланные из города за фуражек команды были атакованы Пугачевым, однако с неудачею.
- 9.
7-го же по тракту от Оренб.<урга> до Илецкой защиты находящимся в киргизской степи командирам на Долгуском и Елшанском умете предложено со всею командою ехать в Ил.<ецкую> Защиту.
Киргиз-кайсацкому Айчеваку салтану писано о помощи с его стороны. Но он и ответу не дал.
- 10.
На 8-е в ночи, часу в 11, Пугачевым учинен приступ, только безуспешно. Днем того же числа команды посл.<анные> за фуражом атакованы также без удачи. (Вып.<ущено> с гор.<одской> стены 30 зар.<ядов>).
- 11.
Поутру того же дня легких полевых драгун да яицких казаков 300 чел. около Меновного двора по ту сторону Яика поймали разъезжающих для грабежа купеческих вещей там оставленных 7 чел. яицких казаков, да 41 гарнизон.<ного> солд.<ата>, здешних и крепостных казаков, да разночинцев 68 - и того 116 чел.
- 12.
9-го утром и днем той стороною Яика и с мосту, а после с выгоревшего форштата подъезжали к городу толпы, но ни с чем отъехали. По них выпалено 53 зар.<яда>.
- 13.
9-го ок.<тября>. Рейнс.<дорп> хочет произвести атаку. Оберкомендант реп.<ортует>, что все начальники объявили ему о ненадежности войска. Рейнс.<дорп> того же числа реп.<ортует> о том Вое.<нной> Кол.<легии>.
- 14.
На 10-е, от 8-го часа до 12-го, выпалено 71 заряд. Оренб.<ург> окружен со всех сторон. Рейнс.<дорп> уговаривает командиров атаковать мятежников 12-го.
Корфу предписано собрать в Озерную все свои войска и арт.<иллерию> и денежную казну и оставя тягость в крепостях, и выступить к Оренб.<ургу>. 11 окт.<ября> вс° было спокойно.
- 15.
12-го. Вылазка под предв.<одительством> Наумова - до полудни (всего 4 часа) перестреливаются. Казаки трусят артил.<лерии> и стоят под городск.<ими> пушками. Корпус окружен толпами мятежников. Наумов выстроясь в карре, отступает в город. Из города при сем выпалено 134 зар.<яда>, а в поле 499, да бомб брошено 5; из шайки выстрелов было более. Урон их превосходит наш. У нас убито 22 чел., ран.<ено> 31, захвачено 6; пропало 64 (из коих 50 сеит.<овских> тат.<ар>).
- 16.
На 13<е> спокойно. На 14-ое разъезжало 4 чел., из них ядром убит один.
- 17.
15<го> и 16<го> спокойно. У рег.<улярных> и нерег.<улярных> и у прочих обывателей худые и к работе ненадежные лошади, для прокормления отправлены частию в Уфимской уезд, частию на верхнюю Яицкую дистанцию и в Ил.<ецкую> Защ.<иту> с надлежащим препровождением - а рогатый и мелкий скот оставлен на волю жителей, кормить или употребить в пищу.
- 18.
17-го. Разъезжали кучи, и гонялись за фуражирами - выпалено в них 12 зарядов.
18-го Пугачев со всеми тягостями от реки Яика обратно через Сырт прошел к Сакмаре и расположился под Берденскою слободою, близ летней Сакмарской дороги - а лагерь свой сжег. При том кучами подбегали к городу, и безуспешно обежав оный, перекинулись на ту сторону реки Яика, на фуражиров разного звания, из коих ни один не воротился, да бежало конвойных 120 чел. Над конвойным же офицером, за оплошность его велено учинить следствие и суд. Выпалено 12 зарядов.
19<го> спокойно.
20-го. По утру около города между Орских и Чернореченских ворот и по степи в кучах и рассеясь разъезжали. Выпалено 7 зар.<ядов>. 21<го> спокойно.
- 19.
22-го в полдень вся шайка явилась перед город.<ом>, сперва между Чернореченских и Сакмарских ворот, зайдя - производили канонаду; но будучи сбита зашла с другой стороны и расположась между Сакмарских и Орских ворот сделав под увалом батареи, канонировали город. С 3-ей же стороны, между Орских ворот и соборной церковью, кучами густыми забегала и стреляла из пушек - но и с тех сторон опрокинуты артиллерией. Зарядов выпалено 580, бомб пущено пудовых 4, 30/ф.<унтовых> 24. Канонада продолжалась около 5 часов. Пугачев выпалил зарядов с 1,000; убито на стене 1 татарин, ранен 1 солд.<ат>, 12/ф<унтовую> пушку разорвало, расшибло лафет, при чем у подпоручика Сысоева, да у канонера Прокофья Иванова левые ноги перешибло. А канонира Плотникова убило.
23-го около вечера толпа проехала близ города на место старого лагеря против вызженого форштата. Выпал<ено> 2 зар<яда>.
24<го, 25<го> и 26<го> кроме шермищ между разъездными днем и ночью - спокойно.
27-го по утру рассыпались по степи и со стороны кладбища и кирпичных заводов подбегали к городу и перестреливались с казаками.
28<го> усмотрев фуражиров, кинулись толпою чрез старый свой лагерь на Заяицкую сторону, но вскоре возвратились без успеха - по них выпалено 34 з.<аряда>.
29<го> спокойно.
30<го> днем - из толпы партии под городом разъезжали.
31<го> спокойно.
Ноябрь.
- 1.
1-го спокойно.
2-го Пугачев со всею своею толпою <в> 8 час. утра подступил, и около всего города устроил батареи, до самой ночи производил канонаду. В полдень около 1,000 чел. пеших под пушечн.<ыми> выстр.<елами> закравшись с берегу Яика в погреба форштатские, почти к самому валу и рогаткам, стреляли из ружьев и из сайдаков. На них высланы егеря 6-ой пол.<евой> ком.<анды>. Злодеи выгнаны и многие убиты, а 4 чел. живых захвачено. В ночь же на 3-е и днем 3-го из батареи, устроенной в каменной Георгиевской церкви, произведена сильная канонада. Но соответствующею от сель пальбою отбиты и в лагерь свой возвратились. Против них выпал.<ено> ядрами 1,643; 2-го картеч.<ью> 71 зар.<яд>, бомб брош.<ено> пуд.<овых> 40, 30/ф<унтовых> 34, 12/ф<унтовую> пушку разорвало в казенной части, и отрывками ранило батал.<ионных> солд.<ат> двух. У медной 6/ф<унтов>ой запал вырвало, и стала неспособна. Ранено солд.<ат> 1, рекрут 1. Внутри города у купца Коченева руку оторвало, отчего и умер. Выпалено 3-го нояб<ря> 126 з.<арядов>да бомб брош.<ено> пуд.<овых> 5,30/ф<унтовых> 3.
- 2.
4-го. Разъезжали партиями вокруг города - выпалено по них 2 зар.<яда>. 6-го и 6-го Пугачев, возвратя 4 казачьих женок взятых 18-го окт.<ября> с фуражирами прислал лист к губернатору, дав сроку на 4 дни. Таковой же и к М. Бородину. Отправлены в Гос.<ударственную> В.<оенную> Кол.<легию>.
- 3.
7-го в 8 часов утр.<а> 150 мят.<ежников> переправились через Яик выше Оренб.<урга> в 4 вер. для осмотра следов - нейдут ли команды - и приближась к Меновному двору были атакованы нерегул.<ярным> войском. Поймано 7 каз.<аков> Яицк.<их> в том числе хорунжих 2; Илецких 12; башк.<ир> 3; крепостн.<ых> казаков, заводских крест.<ьян> и Сеитовских татар 38, убито до 70 - прочие бежали; у нас все целы.
8-го и 9-го спокойно.
10-го разъезды - иные подбегали к городовой стене. Выпалено 4 зар.<яда>.
11-го спокойно.
12-го. Вылазка из 300 каз.<аков> да 100 пех.<отных> против разъезда.
Переловлено 13 человек разного звания; да убито и ранено 20, в том числе 1 полковник, прочие бежали в лагерь.
- 4.
Того числа от ф.<он> Бранта посланный. Полковник Чернышев. В 3 часа днем получен рапорт из Рычковского хутора (от Оренб.<урга> в 35 верст.<ах>) о намерении его выступить в 7 часов вечера. В тот же час г.<енерал> Рейнсд.<орп> отвечал, оставя ему на благоусмотрение идти Заяицкою же стороною, или внутреннею. При чем рекомендовал слушать пушечной пальбы, дабы в таком случае ускорять маршем; также объявлял ему и о приближении бриг. Корфа с 1418 регул.<ярных> и 1077 нерегул.<ярных> и 22 оруди<ями>. Но прежде чем сие предложение могло до него дойти, 13-го ч.<исла> в 8 ч. утра услышан был здесь с той стороны, откуда он шел, пушечной и ружейной стрельбы голк, который продолжался не более как с 1/4 часа и тотчас пресекся.
Ген. Рейнсд.<орп> назначил к высы<л>ке на его помощь команды, но получил известие, что он уже со всем корпусом безо всякого сопротивления ведется в лагерь злодейский. А по сему ген. Р.<ейнсдорп> и приказал им возвратиться в крепость. Того же числа в 4 ч.<аса> по-полуд.<ни> бриг. Корф с корпусом вступил в город. Мятежники его атаковали, но при помощи здешних нерегул.<ярных> отбиты при потере 5 человек.
Узнали через пойманного синбирск.<ого> бат.<альона> солдата, что Черн.<ышев>, обманутый, приведен был увалом к самому лагерю Пугачева. Пехота не могла противиться, утомленная походом и стужею. Казаки и калмыки изменили - Черныш.<ев>, весь его штаб и калм.<ыцкий> полк.<овник>, также одна прапорщица повешены - а солдаты взяты в казаки и обстрижены в кружок.
На посланную же г.<енералом> Рейнсд.<орпом> по новой Московск.<ой> дороге команду под предвод.<ительством> маиора Варнстеда Пугачев послал большую партию с артилл.<ерией>, которая захватив чел. 200, принудила Варнс.<теда> отступить.
14-го под предвод.<ительством> ор.<енбургского> обер-коменданта ген.<ерал>-м.<аиора> Валленстерна 2400 чел. и 20 орудий (Корфовых) и здешние команды выступили против Пугачева, наход.<ящегося> в Берденской слободе, и дали сильное сражение. Но мятежники сражались в рассыпную и были доброконны, и тем укрываясь от ружей и картечей производили единственно из многочисленных орудий пальбу. Успеха над ними не было, и принуждены были возвратиться составя карре. Выпалено из пушек Оренб.<ургского> корп.<уса> 271 з.<арядов>, а из бывших с бриг. Корфом 198, а со стены 4. Убито с нашей стороны 32, а с мятеж.<ной> в четверо более.
15<го>. Вся толпа (с пехотой и артилл.<ерией>) по одаль города разъезжала, но вскоре отъехала в лагерь. Вып.<алено> по них 2 зар.<яда>.
16<го>, 17<го>, 18-го спокойно.
19<го> в 11 час. утр.<а>. Злодеи усмотрев фуражиров бросились за ними. Но по выстрелу из вестовой пушки, фуражиры возвратились, брося возы с сеном, а мятежники сожгли их и проехали обратно в своей лагерь.
***
20 ноября партия злодеев по степи разъезжала - и с яицкими здешними казаками, при 2 пушках высланными, имели перестрелку и прогнаны.
На пол.<е> сраж.<ения> 4 заряда. В бывших злод.<ейских> батареях найдено пушечн.<ых> зар.<ядов> 3, с карт.<ечью> 1 капиармус боченочный обитый кожею, с 1 ф. пороха - ядер 6/ф.<унтовых> 3.
21<го> фуражирование, 22<го> и 23<го> подзорные, патрули и высылки. 24<го> в день тез.<оименитства> е. и. в. думая, что военные служители поведены со стены на парад, кучами близ города разъезжали. 3 зар.<яда> вып.<алено>. По оконч.<ании> молебна, положеное число холост.<ых> зар.<ядов>.
Того же чис.<ла> репорт из Верхнеозерной крепости от полковника Де Марина: что 23<го> перед светом крепость была кругом атакована; паля до самого вечера, злодеи подъезжая кричали казакам не стрелять и на офицеров не смотреть, объявляя, что гос.<ударь> П.<етр> Ф.<едорович> идет. Убит башкир.<ец> 1, ранен калмык 1, неск.<олько> лош.<адей> застрелено. Неприятель отражен с уроном.
Того же числа от ген.<ерал>-м.<аиора> Станиславского, идущ.<его> с командами с Сиб.<ирской> линии репорт: он в назнач.<енную> ему креп.<ость> Зелаирскую, по трудности пути, не идет, оставшись с одной полевой команд.<ой>, и ожидая Тобольских рот ид.<ущих> с маиор.<ом> Заевым, в Орской креп.<ости>. - Рейнсд.<орп> (25 чи.<сла>) предлагает ему идти в В.<ерхне->Озерную, а в Зел.<аирскую> креп.<ость> доставить хоть одну роту в сикурс. И старался б о усмирении Башкирии манифестами и оружием.
25<го> спок.<ойно>.
26<го>. - Узнав, что Пугачев сам пошел на Озерную, и что из его партии многие поехали за сеном под Нежинский редут (18 в. от Ор.<енбурга> вверх по Яику) губ.<ернатор> выслал корпус из рег.<улярных> и нерег.<улярных> около 1,000, но возвратился без успеха и без урона.
Выпал.<ено> на поле зар.<ядов> 51 яд.<рами>, карт.<ечью> 3 - ранено городских 8 казак.<ов>, а злодеев застрелено и закол.<ото> 10, в том числе их провиантсмейстер.
27<го> и 28<го> спок.<ойно>. 29<го> фур.<ажировка>. 30<го>. Был совет: положено идти ночью против Пугачева в его лагерь, ибо днем, за неимением конницы и по малолюдству, успеху быть невозможно. Корпус собрался, и вышел было, но из-под артилл.<ерии> 30 лош.<адей> от бескормицы пало, были и дезертиры; и так экспедиция отложена.
Декабрь.
1<го>. От нах.<одящегося> в Я.<ицком> Городке в коменд.<антской> должн.<ости> подполковника Симанова, рапорт от 25 окт.<ября>: по показанию посл.<ушного> ст.<аничного> казака Бориса Чеботарева, посланного с сотником Петр. Копеичкиным, со 100 чел. (посл.<ушных> и непосл.<ушных>) для поимки бывших в хуторах при урочище Ранних, яицк.<их> возмутителей с манифестами Пугачева, видно, что по приезде команды и по поимки пяти возмутителей, Копеичкин казаками непослушной стороны схвачен, и к Пугачеву увезен. Копеичкин пятерен, а Чеботарев бежал.
От де Марина рапорт: по взятии Ильинской креп.<ости> и по взятии 3-х Сибирских рот, распоряженных г-ном Станиславским, вторично, 30<го>, атаковал<и> Озерную и палили от 9 ч. утр<а> до обеда, а тут спешась сперва с одной стороны в овраге, намерены были штурмовать, но по неудаче зайдя в другой глубокой овраг от гумен, чел. до 400, с коими были и все отправленные отсель за худобою лошадей, и перехваченные на дороге Исетские казаки, продолжали беспр.<ерывный> руж.<ейный> и пушеч.<ный> огонь и стреляние из сайдаков и неоднократно взвизгивая готовились ударить в копья, крича казакам, чтоб они на бояр не смотрели, а выходили из креп.<ости> к ним, что и продолжалось до 10 ч. вечера, однакож злодеи отбиты. Демарин принужден был сам стрелять из пушки для ободрения регул.<ярных> (369 ч.). Отличились: прапорщики Лопатин, Епанечников, серж.<ант> Поляков, и провиантмейстер Кокуров. С нашей стор.<оны> убито 5 солд.<ат>, денщик 1, солд.<атский> сын 1, башк.<ир>2, ранено капр.<ал> 1, солд.<ат> 2, отст.<авной> 1. каз.<ак> 1, лошадей уб.<ито> 8.
В следствии сего подтверждено Станиславскому прежнее предложение. Сверх того предписано ему на малочисленные злодейские партии делать нападения, а в ближних башкирских селениях, из коих башкирцы находятся при Пугачеве, делать буде возможно шкоду дозволяя имущества разбивать и жен и детей тревожить. Для безопасности же собственной, приблизить ему к Озерной находящуюся в Верхояицкой кр.<епости> легкую пол.<евую> команду. О сем предписании писано и г<енерал>у Де-Калонгу.
Статск.<ому> советн.<ику> Веревкину, воеводе Исетской провинции, предписано манифестами всячески удерживать в повиновении казаков и башк.<ирцев>, из коих 600, слышно, перешло в злодейск.<ую> шайку, а ушедших имущество дозволить грабить, и жен и детей разбирать по себе.
А как в Ор.<енбурге> от многолюдства и осады наступает нужда в съестных прип.<асах>, то ему воеводе, из собираемого с крестьян в казну хлеба, муки и круп, до 10,200 четвертей доставить хотя в Орскую креп.<ость> на крестьянск.<их> подводах или подрядом. Если того нельзя, так и меньше.
2<го>, 3<го>, 4<го>, 5<го> и 6-го под Ор.<енбургом> спок.<ойно>.
7-го. 24 заря.<да> вып.<алено> в ночь. Для поимки языка выслано ор.<енбургских> и я.<ицких> каз.<аков> 500 чел. с 2 пушк.<ами>, но после перестрелки за превосх.<одством> непр.<иятельских> сил, возвратились без удачи.
8<го> спок.<ойно>.
9-го. По близ.<ости> города разъезжали толпы; 6 заря<дов> с гор.<ода> выпа<лено>; против них рассуждено, ежедневно производить шермиции через легкие войски - а в подкрепление сим, предписано об.<ер->коменданту расчислить резервные команды, на 3 части, и по очереди выходить каждой с 6 орудиями. Того же 9-го, отношение от ген. Декал.<онга>:
По поводу разбития Чернышева, захватки команды из Казани при маи.<оре> Варнстеде, отступления г.<енерала> Кара с корпусом по нов.<ой> Моск.<овской> дороге, и атаки В.<ерхне>-Озерной креп.<ости>, советовал Сибирские войски раздробленно не посылать, а соединя, пробраться к Ор.<енбургу> - а с другой стороны стараться, чтоб злодеи не вторглись во внутренние башкирские и заводские селения.
Репорт Станиславского:
О взятии 29 ч.<исла> Ил.<ьинской> креп.<ости>. В следствие чего он возвратился в Орскую крепость для ожидания из В.<ерхне>-Яицк.<ой> креп.<ости> 10-й легк.<ой> команды и гарнизонной роты, и дабы не открыть неприятелю всей линии на похищение.
10-го числ.<а> в следствие сего губ.<ернатор> сообщил ген. Декалонгу, чтоб он для содействия здешних войск, послал весь свой корпус совокупно, под предводит.<ельством> Станиславского, или другого, но как по линии (за немалым проездом команд и за пожжением сен) есть недостаток в фураже, то идти бы ему, взяв надежных вожатых, отколе прямее, минуя Зелаирскую кр.<епость>, около Авзянопетровск.<ого> завода или иначе. (13-го числа). О провианте же из Исетской провинции оный отправить сюда.
10-го. Ненастье - высы<л>ки не было.
11-го для поимки языка и в следствие распоряжений учиненных 9-го числа, выслано 900 рег.<улярных> и нер.<егулярных> при прим.<ьер> маи.<оре> Наумове - была перестрелка; а по умножению шайки, и [2-го] 2-я часть рег.<улярных> с другой стороны при командире 8-ой пол.<евой> ком.<анды> маи.<оре> Зубове, выступила. Усмотрев оную злодей ретировался в свои ямы - двое захвачены.
Выпал.<ено> 137 зар.<ядов>.
12<го>, 13<го> и 14<го> большое ненастье - высылки не было.
15<го> как у злодеев примечалось в артилл.<ерийских> прип.<асах> недостаток, предписано об.<ер>-коменданту на рассвете, яицк.<им> и ор.<енбургским> каз.<акам> со всеми их старшинами, а за ними 1-ой и 3-ей резервн.<ым> частям при 12 оруд.<иях> выступить под предв.<одительством> бригад.<ира> Корфа на злодеев, вызывая их к сближению. Но наставший туман способствовал им ретироваться; а наши возврат.<ились> в город.
17-го злодеи вдали и вблизи разъезжали - но по прич.<ине> холода, высылки не было.
18-го. Спок.<ойно>. От Симанова репорт, что с караулов бежало к Пугачеву слишком 30 чел., а что киргизцы меньшой Орды владения Нурали-Хана и братьев его, Айчувак и Дусали Салтанов, разъезжают около нижн.<е>-яицк.<их> крепостей, отгоняя скот, убивая и захватывая людей, и имеют намерение идти в турецкое владение, в Крымскую землю. К чему де и Аблай Салтан с его ордою согласен, и с места уже поднялся и хан де намерен разбивать крепости и форпосты и отправил своих киргизов против оставших волжских калмыков и ногайцев, под предвод.<ительством> нескольких старшин. О чем Симанов репорт.<овал> в Астрах.<анскую> губернск.<ую> канцел.<ярию>, а с форпост.<ов> снять казаков в подкр.<епление> крепостей, и сотник Логинов с командою из города отправлен уже, а за ним отпр.<авлено> еще 200. Киргиз.<цы> (100) прогнаны из внутр.<енней> стороны. При сем письма Нурали Хана, и Дусали Салтана к Пугачеву представлены. В следствии сего губ.<ернатор> писал Нурали Хану, напоминая ему его присягу, и угрожая ему, по усмирении Пугачева, отомстить и киргизцам за их шалости.
19<го> спок.<ойно>.
20<го> - близ гор.<ода>, против самых Сакмарских ворот разъезжали партии, для шермиции. Против них сперва легкие войски, а потом и 1-ая часть расчисл.<енных> войск под предв.<одительством> об.<ер> ком.<енданта> Валленстерина, и бриг. Корфа выступили, и перестреливались. Злодеи были подкреплены - тогда выступила и 2-ая часть - произошло сражение. Наших уб.<ито> яицк.<их> каз.<аков> 1, ранен 1, а с их найдено уб.<итых> с 12 тел, а вдали пушками немалое число, увезенных злодеями. При сем передано 3 соблазнительные листа, один на росс.<ийском>, другой на нем.<ецком> языке, а 3-ий самим вором Пугачевым намаранный и неизъявляющий никаких литер, 21<го> толпа подходила к городу - к ним выслали одних казаков, и как они сблизились, то злодеи не стреляя подкинули 2 соблазн.<ительных> листа, 1-й к г. кол.<ежскому> сов.<етнику> Тимашеву, а другой яицк.<ому> верн.<ому> старш.<ине> М. Бородину - и тотчас возвратились в свои ямы. 22<го> злодейская толпа показалась близ Сакмарск.<их> ворот и потянулась ниже города по Маяку и, перешел реку, лугами разъезжала. 4 зар.<яда> вып.<алено>.
23<го> и 24<го> малые разъезды.
На 25 в ночь захвачено злодеями 69 чел. Сеитовских татар, фуражировавших около Нежинского редута.
25<го>, 26<го> и 27<го> спок.<ойно>.
Рапорт от Станисл.<авского>. Он писал Декалонгу, что ему с одною легкой пол.<евою> командою нельзя прикрывать ныне Орскую, Таналыцкую, Уртазымскую, Кизильскую и Магнитную. На что отвечал ему Декал.<онг> по-немецки: 1) Как башки.<ры> все взбунтовались, то б он, забрав со всех крепостей гарнизон и желающих жителей, ретировался в Верхояицкую кр.<епость>. 2) Денежн.<ую> казну, амуницию и легкую артилл.<ерию> взял с собою, а тяжелую загвоздил, или в воду побросал.
На сие Рейнсд.<орп> отвечал Декалонгу, что некоторая только часть Башкирии, прилежащая к Яику, поколебалась; и что хотя они на крепости и покушались нападать, но безуспешно, ибо не имеют ни артилл.<ерии> ни ружий; да и сам Пугачев с пушками ничего двоекратно не мог сделать с Верхоозерной кр.<епостью>. И хотя и взял, по причине ослушания Станиславского, креп.<ость> Ильинскую; но услышав о приближении Фрейм.<ана>, опять возвратился в Берду и отлучиться уже не может.
Итак предписывает он г.<енералу> Декалонгу, здешнюю линию не оставлять безоружною, вместо ожидаемой помоги с Сибирск.<их> линий; Станисл.<авском>у же приказать из Орск.<ой> не отлучаться, где укрепление земляное и где он безопасен. А если оттуда и возьмет его, то бы приказал одну гарнизонную роту присовокупить к тамошней, да из прочих креп.<остей> отнюдь людей не выводить, и не оставлять отставных и беззащитных, а разве из двух креп.<остей>, в случае крайности, соединить в одну и то со всеми обывателями.
Станисл.<авскому> приказано от губ.<ернатора> до нового ордера из Орск.<ой> не отлучаться, и стараться доставить провиант к полковн. Демарину.
Демарину приказано не оставлять без крайности В.<ерхне>-Оз.<ерной> крепости, а стараться доставать себе провианту из ближн.<их> крепостей, чрез казаков и тамошних обывателей, которые выезжая ночью, по прич.<ине> мнимой опасности от башк.<ир>, ночью же могут возвратиться. Не то скупать у обыв.<ателей> из запасенного хлеба, и давать по четверику на месяц, а лишний скот скупать у обыв.<ателей>, как то и в Оренб.<урге> делают. Коли ни то, ни другое не возможно, ретироваться к Орской креп.<ости> и далее уже нейти никак.
28<го> спок.<ойно>.
29<го> Оренб.<ургские> казаки фуражировали, собирая прежде вывоженную объядь. Злодеи к ним подъехали, но без боя. Выбегшие от Пугачева яицкие казаки, захваченные с Копеичкиным, объявили, что злодеи намеревались ночью 28<го> сделать к Гор.<оду> приступ, и для того подъезжали к кирпичным сараям, но отступились по причине непогоды. На 30-е они прокрались ночью же к кирп.<ичным> зав.<одам> и стали палить из пуш.<ек>, но отражены здешней артилл.<ерией>. Выпал.<ено> 9 заряд.<ов> со стены.
30<го>. Судя по слабым покушениям Пугачева, губ.<ернатор> подозревая у него недостаток в военном припасе, приказал для шермиции, выступить сперва казакам, а там регул.<ярной> первой и 2-ой частям. Казаки наши заезжали даже за их батареи, но бою не было - и злодеи возвратились, а по причине стужи возвратились и войска. 31<го> спок.<ойно>.
Январь.
1<го> спок.<ойно>. От Симанова рапорт 23 дек.<абря>.
Есаул Кочемасов, приехав с Мергеневского форпоста (от Городка вниз по Яику 144 вер.) объявил, что 16<го> поймал-было он посланных от Пугачева татарина и киргизца, с письмами к Нурали-хану и Дусали Салтану, и хотел было вести их в город, но 23-мя казаками к тому не допущен. Татарин объявлял им о взятии Оренб.<урга>, и что Пугачев едет в Яи.<цкий> Гор.<одок>, а он де с кирг.<изцами> послан степной стороною в числе 2,000 чел. под предвод.<ительством> атамана Толкачева на нижние яиц.<кие> форпосты для забрания тутошних казаков и походных казачьих атамана Бородина и полковника Прикащикова и других а ослушных и противников переказнить. - Казаки его отняли и отправили далее; Симан.<ов> послал их уговаривать, но они из них троих утопили, а в калмыковской креп.<ости> полковн. Прикащикова и священника Давыда Иванова прибрали к местам, т. е. потеряли. С форпостов при урочище Учужного Яру собралось мятежников около 200 чел., с намерением учредить заставу, до приезда с нижн.<их> яицк.<их> форпостов, проехавшего туда степью казака Толкачева, а по возвращ.<ении> его послать к Пугачеву <для> испрошения помощи к подступлению под Яицк.<ий> Гор.<одок>.
Второй рапорт от 24<го>. Посланный Симановым на нижн.<ие> форпосты казак Старцов с товар.<ищами> объявил, что ездили они до Карташевских хуторов, близ Бударинского форп.<оста> (76 в. от Я<ицка>) для свидания с казаком Козьмою Маркеловым, но что вместо его нашли трех неведомых, из Сахарной крепости, казаков. Он притворил<ся> приверженцем Пугачева - и они объявили ему о взятии Ор.<енбурга>, и что от Пугачева степною дорогою послан Степан Толкачев и Емельян Судочихин - с 2000 чел., из коих половина поехала за форпостн.<ыми> командами, а другая стоит по ту стор.<ону> Кожехаровского форпоста и они де (50 чел.) приехали для забрания скота с послушной стороны. Из них у Бударинск.<ого> городища застава из 60 чел., а как возвратится 1,000-ая команда с низу, то после р. х. пойдут на Яи.<цкий> Гор.<одок>.
На сие предписано от губ.<ернатора> подполк.<овнику> Симанову.
1) Сперва лаской, а потом угрозою стараться их усмирить чрез верных старшин.
2) Собрать из верных казаков партию и отправя ее по форпостам увещевать колеблющихся, а мятежников ловить.
3) Стараться о том, чтоб артилл.<ерия> наход.<ящаяся> в Гурьеве, не попалась в руки мятежников, и о помощи списаться с астрах.<анским> губ.<ернатором>.
Через Симанова писано к ф.<он> Бранту о недостатке хлеба, который как обывательский, так и казенный вышел весь и наступает голод. А потому просит губ.<ернатор> о скорейшей помощи войском.
2-го злодеи толпою бросились на выехавших из города ниже оного в луку для рубления для лошадей, за неимением сена, хворосту. Но ружейной и пушечной пальбою, как с города, так и в поле, были прогнаны с уроном. Вып.<алено> с города 5 зар.<ядов>. На вылазке казаки 8 зар.<ядов>.
С 3<го> по 9<ое> разъезды издали. За худобою лошадей вылазок не было.
Сообщение Декалонга от 23<го>. Башкиры Уфимск.<ой> и Исетск.<ой> провинции бунтуют все, крепости и форпосты жгут, селения разоряют. Напали на 2-ую легк.<ую> пол.<евую> команду, следующую с Сибир.<ских> линий; и так не только из Исетской провинции, но и из Орск.<ой> кр.<епости> провианту не может он доставить, а с своим малым войском защитить всех мест не в силах. Коли же из Карагайской и Верхояицк.<ой> крепостей двум Сибирск.<им> легк.<им> пол.<евым> командам следовать к Озерной, то весь тамошний край с Исетск.<ой> провинцией и Екатеринб.<ургом> останется без защиты. В следствии сего приказ его к Станисл.<авскому> (смотр. выше).
Станисл.<авский> доносит, что провианту из Орск.<ой> кр.<епости> в Оренб.<ург> не может послать за недостаточным числом команды.
А де Марин, представляя крайний недостаток в провианте, и как оный из Ильинск.<ой> получить никак нельзя, просит приказать о том Станиславскому.
Губ.<ернатор> от 10 янв. повторил Декалонгу писанное уже Стан<иславско>му.
Станисл.<авскому> подтверждено то же самое. Де Марину подтверждено не оставлять Озерной и стараться всеми силами о получении провианта из Ильинской.
9-го бежавший из Берды солдат гарнизонный Носков объявил, что Пугачев с 4 пушк.<ами> пошел под Яицк.<ий> гор.<одок> и что начальники мятежников я.<ицкий> атам.<ан> Лысов, здешний сотник Падуров и ссыльный Хлопуша, намерены ночью напасть на Оренб.<ург>. В следств.<ии> сего губ.<ернатор> выслал для осмотрения 1 часть здешних команд с казаками, и как злодеи против оной выступили, то и двум другим с артилл.<ерией> выступить повелено. Сражение продолжалось от 11 ч. утра до вечера. Злодеи ретировались претерпев урон. С города 15, в поле 670 за<рядов>.
10<го>, 11<го> спок.<ойно>.
12<го>. Губерн.<атор> видя из прошедшего сражения, что у злодеев зарядов должно быть мало, и в рассужд.<ении> того, что по отбытию Пугачева, толпа его уменьшилась, по просьбе ор.<енбургского> общества, претерпевающего большой недостаток, с общего совета ген.<ерал>-м.<аиора> обер-ком.<енданта> Валленстерина и бриг. Корфа решился 13<го> утром сделать нападение.
13<го> чи<сла> в 5-м часу все оренб.<ургские> команды и выступили: в Орские ворота наперед яицк.<ие> казаки с 4 пушк.<ами> и в подкрепл.<ение> их егерск.<ая> команда; за ними 2-ая часть при г. об.<ер> ком.<енданте> регуля.<рных> 700 чел. с 10 оруд.<иями> - коей определено идти по высотам к Берд.<ской> слоб.<оде> для занятия дороги из Берды в Каргалу.
В Сакмарск.<ие> ворота 1-ая и 3-я часть (оная при бриг. Корфе), 600 чел. пехоты с 9 оруд.<иями>, должна идти на те высоты где 14 ноября было сражение, и занять все проходы неприятельского движения, а 1-ой при прем.<ьер>-маи.<оре> Наумове с 400 пех.<оты>, с оренб.<ургскими> казаками и 6 оруд.<иями> принять в лево от средней колонны и занять высоту, по которой за Сакмарой стоящие башкиры и калмыки из оврагу выбираются. А дабы неприят.<ель> не мог сквозь их прорваться, то позади их поставлены разного народу под команд.<ой> подполк. Могутова 400 чел. с 2 пушк.<ами>. (Смотри о том рапорт об.<ер> коменд<анта>).
На поле выпал.<ено> гранат 254. Зарядов с ядр.<ами> 1769, с карт.<ечью> 172. За убитием лошадей брошено 3/ф.<унтовых> пушек 2, чугун.<ных> 5, 2/ф.<унтовых> 2. Единоро<гов> 4. - Ящиков 2, созжено 2, созжено с гранатами 60, с карт.<ечью> 14 - Пушечн.<ых> утр.<ачено> с ядр.<ами> 80.
От 14<го> до 21<го> спок.<ойно>, от 15 губ.<ернатором> через верного татарина, из деревни Яланкуль, Абдусалима, сообщено обо всем ген.<ерал>-м.<аиору> Фрейману, требуя скорейшей помощи, и уведомления о его положении. Ф.<он> Бранту о том же сообщено через Декалонга от 24 янв., а в В.<оенную> Кол.<легию> донесено.
22-го злодейская конница подъезжала, но была отражена. Выпал.<ен> 31 зар.<яд>.
Рапорт от Демарина и Станиславского.
Демар.<ин> уведомляет, что Ильинская вся вызжена и обыватели захвачены. Он ожидает из Орск.<ой> кре.<пости> команду с провиант.<ом> намереваясь из подъезжающей партии захватить языка, и на оплошные ближайшие жительства напасть (башкирские?). Что и дозволено ему от губ.<ернатора>, но с осторожностию и рассмотрением.
Станисл.<авский> доносит по приказанию Декалонга, 26 декабря, что башкирцы близ Верхояицка показались, и объявили, что они и мещеряки бунтовать уже не намерены и что по собрании старшин они возобновят присягу и подписку - что кажется вероятным - и потому оставлять крепости и гарнизоны выводить не для чего.
На сие ответ: что если путь освобожден, то бы ему, ген. Декал.<онгу>, стараться о доставлении провианту в Оренб.<ург>, 10,000 четвертей муки, да круп в пропорцию - ибо едва ли здесь терпения станет еще на 4 недели. - А ему, Станисл.<авскому>, во что бы то ни стало из Орск.<ой> креп.<ости> 1,000 четв. в Оренб.<ург> доставить.
С 23<го> по 31<ое> подбеги, но приступу не было.
Февраль.
1<го>, 2<го>, 3<го> спок.<ойно>.
1-го. Предписано Демарину и Станисл.<авскому>. Последнему из Орск.<ой> креп.<ости> через Демарина хотя 800 четв.<ертей> и круп по пропор.<ции> доставить в Ор.<енбург> непременно.
4-го. Злодеи показались близ пушечного двора, на прежней их батареи. Высылки не было, ибо они подобными подъездами делали только обман и затруднение в высылках, но выпалено 1 зар.<яд>.
5-го, 6-го, 7<го> спок.<ойно>.
Губ.<ернатор> послал в злодейскую толпу увещевание с манифестом 15 октябр.<я>. Но они возвратили оное с ругательским ответом.
С 7<го> по 22<ое> спок.<ойно>.
22<го>. Сам Пугачев перешел в низ по Сакмаре лежащую гору Маяк ниже Оренб.<урга>. Высланы против его здешн.<ие> и яицк.<ие> каз.<аки> с 2 пушк.<ами>. - Злодеи отступили с уроном. С гор.<одского> валу 16 зар.<ядов>.
С 22<го> по 27<ое> спок.<ойно>, а 27<го> подбег к городу. 2 заря.<да> вып.<алено>.
28<го> и 29<го> спок.<ойно>.
Март.
1. Злодеи против пушечн.<ого> двора приближались для переговорки - и прогнаны 2 выстрелами.
С 2<го> по 7<ое> спокойно.
Демарину и Станисл.<авскому> подтверждение о доставлении пров.<ианта> в Оренб.<ург>.
Декалонгу тоже: хотя бы в Орскую кр.<епость> доставить из Исетск.<ой> провинц.<ии> пров.<иант>.
С 7<го> по 23<ье> спок.<ойно>.
Того числа выбегший из толпы сотник Логинов объявил, что князь Голицын в Татищевой креп.<ости> разбил Пугачева в числе 10,000 чел., что Пугачев спасся сам пят с ним, Логиновым, в Берденскую слоб.<оду>, намереваясь скрыться. Губ.<ернатор>, за неимением конницы, послал в Берду 600 чел. пехоты, и Пугачев бежал с 2,000 чел., забрав свою добычу и 10 пушек, через Общий Сырт по степи.
Между тем команда заняла Берлинскую слоб.<оду>, завладено запасами злодея, в том числе по его моде вылитыми пушками, и частию провианта; пленников к той команде пришло и явилось 1,000 чел.
24<го>. От г.<енерал>-м.<аиора> кн. Гол.<ицына> получено сообщение: что он в Татищ.<евой> разбил до 9,000 отборных и отчаянных злодеев, убив до 2,000, взяв в плен до 3,000 и 36 оруд.<ий>. Пугачева преследовала конница 20 верст. Но за усталью коней по форсированном марше, и по глубокости снега достичь не могла.
Губ.<ернатор> уведомил тотчас о том Декал.<онга>, де Мар.<ина> и Станисл.<авского>, и по требованию Голицына, учреждены из казаков и Сеит.<овских> татар разъезды от Оренб.<урга> до Рычковского хутора (близ Татищ.<евой> кр.<епости>) и между Сеит.<овской> слоб.<одой>, Бердой и Сакм.<арским> гор.<одком> далее новой Моск.<овской> дороги, с обещанием 10,000 руб. за поимку Самозванца.
Однако ж губ.<ернатор> узнал с крайним через посланного к Сеит.<овской> слоб.<оде> татарского старшину для понуждения к привозу провианта что Пугачев с 2,000 чел. шед всю ночь и миновав разосланные пикеты, пришел в Сеитовск.<ую> слоб.<оду>, зажегши ее с 3 сторон, и повидимому пошел вовнутрь Башкирии. За неимением конницы, изнурении пехоты и небезопасности внутри, губ.<ернатор> не могши чинить поиска уведомил обо всем г.<енерал>-м.<аиора> кн. Голиц.<ына>.
Между тем Пугачев учинив над Сеит.<овскими> татарами разные злодейства, забрав башкир и крестьян заводск.<их> и помещ.<ичьих> засел было в Сакм.<арском> город.<ке>, но разбит совершенно отрядом кн. Г.<алицына> и Пугачев бежал в Башкирию и преследуем легк.<ими> войсками, к чему побуждаются и раскаявшиеся старшины.
Конец.
Продолжение Рейнсдорпова журнала.
После разбития Пугачева под Сакмарск.<им> Гор<одко>м, Рейнсд.<орп> отправил к башкирским и мещерятским старшинам увещевательные листы. Но они никакого успеха не возымели.
Рапорт Бугульминской Земской конторы от 28 апр.<еля>: 25<го> марта Троицкой медиплавительный завод директора Осокина разграблен 300-ми яицк.<их> казаков и других, а прикащик Заев, поп да соляной продажи магазейн-вахтер, связаны, увезены и в 7 верстах от зав.<ода> убиты.
Мая 6-го верхояицк.<ий> комендант, полк. Ступишин, репортует, что он, согласясь с комендантом Карагайской крепости полков. Фоком, принужден был идти усмирять Башкирию и сжег несколько их селений, а одному башкирцу попавшемуся в плен отрезал уши, нос, и у правой руки все персты, и отправил домой угрожая казнию бунтовщикам, за что Рейнсд.<орп> и ободряет его.
От 16-го мая ген.<ерал>-м.<аиор> Станнславский из Кизильской крепости доносит о взятии Магнитной, со слов отставного капрала Соколовского.
От 23 мая из Орской кр.<епости> сек.<унд>-м.<аиор> Шкапской репортует о взятии Уртазымской крепости башкирцами.
От 25. Уфимская провинц.<иальная> канцел.<ярия> репортует: баш.<кирский> сотник Кара Наимратов с 600 беглыми да 300 калмыков напал на 300 гусаров при реке Деме; но был отбит. Походный старшина Качкын Самаров атаковал находящегося в Бугульчанске маиора с 300 гусарами (?) и ни куда не пускает. Прочие старшины им подражают.
6-ой легкой полевой команды подп.<олковник> Наумов (во 100 верст. от Оренб.<урга>) от 1-го июня доносит, что 1000 мятежников его атаковали, побили людей, лошадей отогнали, и удалились, - а он их не преследовал.
Ассессор Мясников и Твердышевского Симского завода крестьянин Плотников доносят в уф.<имскую> канц.<елярию>, что 23 мая Сибирской дороги старшина Юлай Азналин с сыном своим Салаваткой, в 1,000 чел., напал на тот завод, разграбил оный, перерезал до 60 чел. и сжег церковь, фабрику и плотину и пошел к Катавскому (?) заводу, а Плотников спасся между мертвыми.
Декалонг очистил Исетскую провинцию, разбил в Чебаркульской и Коенской (?) крепостях атамана Балдина и полковника Михайловского, отнял 4 пушки и в погоне убил до 160 чел. Но получа известие, что сам Пугачев на Белорецком заводе, пустился к Верхо-Яицкой креп.<ости> etc. (смотри донесение Декалон<га>).
Июня 3-го маиор Дуве вступил в пригород Бирск и взяв командира капитана Суровцева переправил через Белую, 4-го злодейская толпа ворвалась и сожгла город.
В Уф.<имском> уезде разорены башкирцами мед.<иплавильные> и жел.<езоплавильные> зав.<оды> Мясникова и Твердышева: 1) Воскресенский 2) Верхоторской, на полов.<ине> пути от Оренб.<урга> к Уфе 3) Богоявленский, от Табынска в 10 вер. 4) Архангельской, от Таб.<инска> в 50 в. 5) Катавской, от Уфы в 200 в., от Красноуф.<имской> крепости и Челябы тож. - 11-го июня Рейнсд.<орп> предлагает Щербатову их охранять командами. Щерб.<атов> отзывается, что надлежит думать об очищении шаек, и о восстановлении всюду свободного сообщения.
Дворянин Демидов объявляет, что его Авзяно-Петровские заводы разорены, крестьяне взяты в шайки или разбежались в леса.
И ныне, возвратясь, с опасности умереть с голода, или от башк.<ирце>в погибнуть, просит команды.
Директор Твердышев объявляет о разорении своих Верхоторских и Воскресенских заводов, истребленных в виду команд Бугульчана и Стерлитамацкой пристани. Зав.<одские> крестьяне, из страха, все готовы пристать к Пугачеву (около 1,000 чел.). В Воскр.<есенском> зав<о>де пушек 5 или 6, много хлеба стоячего в гумнах, и до 800 десятин посеянного прошлой осенью и нын.<ешней> весной, который и уродился в изобилии. Просит тот хлеб перемолотить для прокормления войск и крестьян. Также просит команды.
Рей<н>сд<орп> (16 ию<ня>) представляет о том Щербатову. Но сей отвечает, что Зав.<одские> крестьяне, выведенные из терпения жестокостию своих господ, не только не думали защищаться, но сами помогали бунтовщикам. Демидову и Твердышеву предлагает явиться к кн. Галицину и, самим войти в свое хозяйство. Согласны.
17-го прикащики Масалова и Лугинина объявили, что их заводы 1) Каноникольской близ Зелаирской крепости (в центре Башкирии) 2) Златоустовской близ Троицкой и Саткинской близ Исетской провинции - разорены и остались одни крестьяне.
На представление об оном Рейнсдорпа, Щерб.<атов> отвечает, что Масаловской прикащик может явиться к Фрейману, а Лугининской отнестись к Декалонгу. Согласны.
13 июня маи.<ор> Маршилов доносит о нападении башкирцев на Табынск и на табуны.
24-го Бурзенской волости башкирцы и ильинские татаре напали на Губерлинскую кр.<епость>, отражены бригад. Корфом.
Гвар.<дии> пор.<учик> Мельгунов разбил 18-го под Уфою башкирцев - и освободил винный завод Тимашева.
Хоромное строение было вс° сожжено - остались казна, фабрика, винный выход с бочками. Велено вино препроводить с конвоем.
2 июля рап.<орт> от Бугульминской Земской конторы: мужики бунтуют, и переправясь через Дему, ушли с горы, ограбили прик.<азчика> Зубова с женою и захватили подводчиков вина и хлеба, бывших под извозом (60 чел.).
Рейнсд.(орп) относится о том Щербатову.
Башкирия в полном бунте.
***
Продолжение.
С мая до августа киргизце<в> убито и захвачено 348 чел., женщ. 86, лошадей отогнато 2824, рогатого скота 1242.
Кирг.<изцы> уверяют, что между ими, Пугачевым и Кубанскими ханами договор воевать Россию сообща.
IV.
ОБОРОНА КРЕПОСТИ ЯИКА ОТ ПАРТИИ МЯТЕЖНИКОВ.
Появление злоумышленной партии Пугачева на линии сделало сильное впечатление в умах слабых, необразованных; в сем происшествии невежество и злонамеренность нашли обильную для себя пищу; при таком смятении крепость Яикская, управляемая благонамеренными начальниками, оставалась непоколебимою в верности к престолу. Приближение к оной отряда бунтовщиков под командою Толкачева, что случилось пред праздником Рождества Христова, и разнесшийся слух, что за 200 верст от Яика сбираются мятежные партии для овладения крепостью, заставило принять осторожность: отправлены тотчас команды к ближним хуторам, для открытия преданных Пугачеву, но сие осталось без успеха; обольщенные ими жители никого не выдали. В ночь с 29 на 30 декабря старшина Мостовщиков с сильным отрядом послан был для подобных разведований, но чрез несколько часов из сего отряда прискакали в крепость три козака и объявили, что Мостовщиков, в семи верстах от крепости, разбит многочисленными толпами самозванца и взят в плен, при чем заметили они у неприятеля несколько значков. Сие неожиданное известие заставило жителей Яика, оставшихся верными, собраться в ретраншемент; между тем еще несколько человек, возвратившихся из отряда Мостовщикова, подтвердили то же самое. Хотя смятение и было велико, но тотчас приняты были нужные меры.
В следующий день, в два часа по солнечном восхождении (у называемых по-здешнему Горок) появились мятежники и, распространяясь в обе стороны, старались занять в степи более пространства, дабы увеличить в глазах наших свои силы, которые свыше 700 человек не простирались; при них находилось до 10 значков. Спустясь с горы, лежащей в пяти верстах от городка, пустились к нему во весь галоп. В крепости ударили в набат, но из жителей, по двукратном бое, никто в оную не явился: это значило, что они приняли сторону мятежников, и ретраншемент остался под защитою одной воинской команды, обязанной долгом службы, которая, по малолюдству, не могла препятствовать входу бунтовщиков в городок, решившись защищать единственно крепость. В то же время спешили зажечь находящиеся вблизи строения, дабы неприятель не мог из них наносить крепости вреда; но сие не удалось; мятежники, двинувшись быстро, успели занять их и, засев в дворах, избах и срубах, сделали бойницы не более, как в четверть часа, и открыли сильную стрельбу, действуя с высоких связей вокруг нас дворов за 10. К ним присоединились жители городка, поощряя друг друга к бунту, и стремились против нас кто с каким оружием ни был; выстрелы ружейные сыпались подобно дроби, битой десятью барабанщиками, и тем были для нас губительнее, что ретраншемент был открыт пред неприятелем, рассеявшимся на избных подволоках; не только люди, стоявшие на виду, были ими убиваемы, но и те подвергались равной участи, которые на минуту поднимали голову из заплота; бунтовщики попадали даже в щели, из которых стреляли солдаты. Причиною столь меткой стрельбы было, во-первых, близкое расстояние - не более 10 сажен, чрез которое мятежники с высоких мест удобно целили в осажденных; а во-вторых, толпы их состояли большею частью из охотников (гулебщиков), приобыкших с малолетства к промыслу. - Важный урон осажденных, простиравшийся до 100 человек, заставил употребить все способы к истреблению строений, с которых наносился вред; но сие сопряжено было с большими затруднениями, ибо каленые ядра, которыми с
треляли из крепости, пробивая деревянные стены, падали в снег и угасали, или были заливаемы осаждающими; ни одна изба не могла быть истреблена сим способом. Наконец, 6-й команды три человека охотников вызвались самоближайший и вреднейший двор зажечь руками, что и учинили с совершенным успехом, не бывши ни убиты, ниже ранены. От зажженного дома загорелся другой, рядом с ним стоящий, от чего большая часть строения сгорела и облегчила осаждающих от вреда. Солдаты, сим случаем ободренные, дождавшись вечера, сделав вылазку, успели сжечь еще несколько домов, при чем с нашей стороны никакого урона не было, хотя неприятель и старался вредить.
На другой день осажденные пользовались лучшею безопасностию, особенно после того, как зажжен был высокий дом Синельникова, за что охотники не остались без награждения. Но и тогда мятежники не оставляли крепости в покое, хотя и не могли наносить такого вреда, как прежде, стреляя беспрестанно с дальних высот и из долгих пищалей. К отвращению сего сделана вылазка, состоящая из 25 человек, и зажжены ближайшие домы. Такие вылазки повторялись три дня сряду и столь успешно, что вокруг крепости очищено место с одной стороны сажен на 100 с другой на 40, а с третьей на 25 сажен, при чем из числа осаждающих убито около 100 человек. Хотя сии успехи и уменьшили дерзость бунтовщиков, но они к защищению себя немедленно приняли меры: обгорелую площадь, а особливо улицы, для воспрепятствования делать вылазки, огородили завалами, толщиною бревен в восемь, а высотою человека в полтора: поделали бойницы, усилили караулы на пикетах; ружейная стрельба с начала осады около недели продолжалась беспрерывно, и не проходило минуты, в которую бы не сделали они десяти выстрелов. Вскоре за сим привезены были ими из-под Оренбурга пушки, единорог и две гаубицы, из коих хотя и действовали по крепости, но без успеха; только один солдат был убит.
Прибытие в Яикской городок самого начальника мятежников, Пугачева было началом важнейших с их стороны предприятий. Видя упорную защиту крепости, вознамерился он сделать решительный удар. Сообразно сему, под одну из фланговых батарей подвел подкоп, собрав между тем всю партию, в числе коей было до 300 мужиков, и вооружив всех, кто имел более 12 лет и в состоянии поднять оружие, приготовил к нападению более 4,000 человек. Столь сильные приуготовления льстили его надеждою - победить крепость, которой фасы от понесенных потерь весьма обезлюдили, и на всех четырех стенах надежных к обороне людей с резервом и нестроевыми могло набраться не. более 400 человек. 20 генваря часа за три до рассвета был взорван мятежниками подкоп; но как оный под самый ров, следовательно и под стену подведен не был, то и батарее вреда не сделалось; однако некоторая часть контрескарпа столько на низ обсела, что в ров и из оного свободно входить и выходить стало можно. Еще пыль, разбросанная на воздухе, не очистилась, как бунтовщики, подняв обыкновенный свой крик, всею толпою приступили ко рву и до 400 человек с двумя значками, бросившись, наполнили оный. За ними следовали прочие, а мужики явились с лестницами, числом до 100, дабы с помощию оных лезть из рва на ретраншемент. Между тем гарнизон схватил оружие и в одну минуту открыл из амбразур картечью и ядрами столь сильный огонь, что все те, которые находились на площади пред крепостью, были убиты и площадь была от неприятелей очищена. Бунтовщики, объятые страхом, не смели показаться из-за строения, хотя и были к тому побуждаемы копьями и орясинами. Во вс° сие время производилась с их стороны сильнейшая стрельба из орудий и ружей, причинившая осажденным немалый урон, и продолжалась далее половины дня. Но те из бунтовщиков, которые при начале дела ворвались в ров, начали оный подкапывать, дабы уронить батарейные стены, другие подрубали заплотные столбы, иные взойдя во рву на лестницы и спрятавшись от выстрелов с батареи, наносили вред гарнизону и произвели в оном робость. Решились сделать
вылазку; 6-й команды подпоручик Полстовалов едва успел собрать охотников 45 человек, решившихся на сей опасный подвиг. Сначала с батареи, под которою находились во рву бунтовщики, стали бросать горячую золу и лить вар, и когда они сим были приведены в беспокойство, тогда спущенные из-за угла батарейного рва на вылазку люди стремительно ударили на них штыками и пулями. После слабого и краткого сопротивления, бунтовщики все до одного обратились в бегство; но как за теснотою скоро бежать не могли, то, в смятении, друг друга давили и беззащитно были убиваемы солдатами; те же, которые из рва успели выбежать, подверглись убийственным выстрелам с батареи и с заднего фаса, действовавшего изо 100 ружей. В сей день Пугачев потерял убитыми и умершими от ран до 500 человек; а остальные лишились бодрости. С начала штурма и до окончания он сам находился в деле. Урон гарнизона, в сравнении с неприятельским, хотя и не важен, но по причине малолюдства был чувствителен. В числе убитых находились: поручик и артиллерийский сержант.
Около 1 февраля производилась в городке, занимаемом бунтовщиками, пушечная пальба и колокольный звон, во весь день продолжавшийся. Причиною такого торжества была свадьба: Пугачеву понравилась дочь отставного козака Кузнецова, Устинья, девка самая обыкновенная, достойная грубого вкуса его, и он на ней женился. Свадьба сия поколебала доверенность простолюдинов к мятежному предводителю. Простые умы народа легковерного сколь легко могли быть обольщены, столь же легко и освободиться от заблуждения. Начали сомневаться в том, чтобы Пугачев был царь, за какового его выдавали сообщники; удивились, что столь важная особа могла жениться на простой девке; многие о сем говорили самому самозванцу; но когда он объявил, что тому, кто впредь станет ему так говорить, будет отвечать виселицею, тогда все умолкли; простолюдины, от страха смерти, величали Устинью, кланялись ей до земли, целовали руку ее и изъявляли ей другие почести, забывая, сколько вс° это не шло к лицу Устиньи.
Вскоре после сего бунтовщики приступили к построению батареи. Место выбрали на яру Старицы, из которой был ими сделан приступ, позади изб; вблизи находилась их низменная батарея, отстоящая от крепости не более 20 сажен. Надлежало уничтожить их намерение, и 9 февраля сделана из крепости вылазка, которая достигнула батарей и строений, не быв примечена; стали оные зажигать. Тогда бунтовщики ударили всполох и под предводительством самого Пугачева бросились к сему месту, принудя гарнизон возвратиться в крепость. При сем случае хотя и не все строения сожжены, однако и батареи и ближайшие дворы сгорели без остатка, и место пред крепостью очистилось на 50 сажен. Сия успешная вылазка отняла у бунтовщиков способ нападать на крепость из ближайшего пункта, каким было обожженное место. Гарнизон во время вылазки сей потерял не мало храбрых людей.
При сей вылазке случилось любопытное происшествие: 7-й команды унтер-офицер Сапугольцов, находившийся и прежде на всех вылазках, зажигая одну избу, не заметил, что прочие солдаты, с ним бывшие, возвратились к ретраншементу, а он остался только сам-третей, быв окружен мятежниками. Товарищи его были убиты, а он, тяжело раненый, не имея силы к продолжению сражения, лег в избе против дверей под лавку с тем, дабы последним выстрелом поразить того, кто войдет, и потом умереть смертию храброго. Пугачев с обнаженною саблею первый вбежал в избу; Сапугольцов выстрелил, но, ослабевший от ран, сделал выстрел неверный; пуля пролетела мимо злодея, задев одно его платье. - Ожесточенный неприятель изрубил сего храброго солдата на части.
В ретраншементе находилась соборная церковь с высокою колокольнею. Та и другая с валом переднего фаса составляли одну линию. Колокольня, выше Оренбургской, имела свободный ход под самый верх; над самыми колоколами были два подмоста, из коих на высшем - во все стороны восемь окон. Сие огромное здание было сильнейшею в крепости батареею; на него подняты были две 3-х-фунтовые пушки, первая - под самые колокола, которые по сей причине сняты, а другая - на верхний подмост, высотою от земли одна на 9, а последняя на 13 сажен. Там же беспрестанно находились искуснейшие стрелки. Не проходило дня, в который бы не было с колокольни убито несколько неприятелей, иногда шесть человек и более, так что в окружности ни конный, ни пеший не смел показаться. Пушки делали вред за версту; особенно при штурме батареи неприятели много потерпели от действия стрелков, бывших на сем здании, причем и сам Пугачев едва не был убит. Столь выгодное для гарнизона место обратило на себя вс° внимание неприятеля, и он положил опровергнуть колокольню подкопом, во что бы то ни стало, имея в предмете: 1-е лишить гарнизон твердого пункта, 2-е истребить артиллерийские заряды, под колокольнею хранящиеся, что было ему известно чрез переметчиков; 3-е предполагал, что взорвав колокольню, расстроит гарнизон убылью в людях, ужасом и нечаянностью и сделав приступ удобно овладеет крепостью. Осажденные, зная важность сего места, для предупреждения неприятельского подкопа, решились прорыться из крепости на внешнюю сторону и вырыть против церкви и колокольни, во всю дистанцию, подземный ход, дабы неприятель не мог с своей стороны сделать под зданиями взрыва: работа производилась успешно, и против церкви почти уже ход был прорыт; надеялись сделать таковой же и против колокольни, но неприятель в том предупредил: 18-го февраля явился к ретраншементу сын яицкого казака Неулыбина, судимого Оренбургскою коммисиею, и объявил коменданту, что Пугачев сделал под колокольню подкоп, который 17-го числа и окончен до фундаментного бута; ввечеру сегодня был у них к
руг (собрание), на котором положено собраться пред светом к штурму, и когда колокольня будет взорвана, тотчас всем идти в пролом. - По получении сего важного известия, немедленно сделаны были нужные распоряжения: приказано всем людям быть в ружье, а офицерам при своих фасах, зажечь фитили и стоять в готовности к отпору; в одну минуту вынесли из-под колокольни порох, разобрали в ней кирпичный пол и начали рыть борозду в той надежде, дабы подрыться под неприятельский подкоп и уничтожить его намерение. Неприятель, подстерегши работу сию, ускорил исполнением своего намерения и, не дождавшись привозу 70 пуд пороха из Гурьева городка, подложил сколько оного случилось, завалил устье каморы, бросил огонь, и подкоп взорвало. Колокольня, зашатавшись, с удивительною тихостию начала валиться в ретраншемент; на самом верху оной спали три человека: не разбудя, снесло их и с постелями на землю, чему, по высоте здания, трудно даже поверить; бывшую на верху пушку с лафетом составило на низ. Хотя падение было тихо, и камни, не быв разбросаны, свалились в груду, однако около 45 человек лишились при сем случае жизни. Сии несчастные были большею частию егери 7-й команды, стоявшие на верху колокольни, на стенке между оною и церковью, в шалаше и кибитке, тут же находившейся. Кроме их задавлены канонеры, бывшие при двух пушках, казаки и погоньщики, рывшие в колокольне борозду, также несколько человек, пришедших к сему месту для любопытства. Лишь только раздался от подрыва удар и еще колокольня, валившись медленно, не совсем упала, как на всех фасах крепости загорелся огонь; артиллерия загремела, и, казалось, неприятель нас, а мы его намерены были атаковать нечаянно. Быв приведен в удивление такою встречею гарнизона, по мнению его, расстроенного и уничтоженного падением колокольни, и встречая повсюду летящие пули и ядра, он остановился в нерешимости, не смея показаться из-за валов. Чрез несколько минут мятежники, не выходя из засад, подняли визг, обыкновенный при всяком их нападении, и хотя начальники их кричали: "на слом! на сл
ом! атаманы молодцы!" - но послушания не было; некоторые же казаки отвечали им, чтоб шли сами. Осажденные, приметив сие, умалили стрельбу и лежа на прикладе, готовы были встретить их пулями. Визг продолжался до свету, а после прекратился, и приступу не было. Пугачев с сообщниками тщетно старались ударить всем многолюдством на крепость: никто их не слушался, и все разошлись по домам с роптанием, что их обманывали, уверяя, будто по взорвании колокольни упадет на крепость каменный град и всех солдат передавит. - Так кончилось предприятие Пугачева, на которое полагал он большую надежду. Если бы Неулыбин успел с известием сутками прежде, то гарнизон, приняв меры, ничего бы не потерпел, но казак сей сделать оного не мог по соблюдаемой мятежниками осторожности; за усердие свое, посредством которого, подвергаясь опасности, дал способ спасти артиллерийские припасы, под колокольнею бывшие, награжден он деньгами.
Колокольня взорвана только 12-ю пудами пороха; хотя же и предполагалось употребить для сего 30 пудов, но за торопливостию подложить не успели. На уцелевшей части тотчас сделана была возвышенная батарея, пониже которой на том же фасе поставили другую, и такими мерами привели место сие опять в безопасное положение.
19 числа февраля замечено в городке необыкновенное движение, которое продолжалось на другой день и далее. Сперва выехали из оного до 500 человек двуконных с значками, направляя путь к Оренбургу, потом выезжали в упряжках до 1500 повозок. Пугачев выехал вместе с первым отрядом. Причиною сего движения, как известил нас бежавший казак, было приближение к Оренбургу войск, о чем самозванец был уведомлен чрез нарочного, и что войска сии, следуя по Самарской дистанции, прошли уже Бузулук. Столь приятное известие поселило между гарнизоном бодрость. Надежда получить скорую помощь веселила каждого изнуренного солдата. Полагали, рассчитывали, что оная приспеет к крепости на маслянице. а много на первой неделе поста. - Последствия доказали, что мы ошибались.
Отъезд Пугачева не остановил осады; оная продолжалась с деятельностию. По ночам мятежники строили четвертую батарею, укрепляли завалы и вместо низких ставили высокие; рылись в земле, заставляя осажденных опасаться новых подкопов; заготовляли в кузницах земляные инструменты, привозили лес на подставки и подмостки. Между тем осажденные изнурялись караулами, проводя зимнее время на стуже; недоставало дров, земляных инструментов, кроме небольшого числа лопаток и топоров, уже изломанных; лесу совсем не было, так что и каши солдатской сварить было не на чем; при всем том нужно было работать по всему рву, дабы привесть оный в безопасность, но земля промерзла на целый аршин и ее надлежало рубить, как камень, что очень затрудняло работу. Необходимее сего было: 1-е, вырыть подземный ход против церкви и колокольни, где рва не было на расстоянии 20 сажен; 2-е, сделать глубокий окоп против каменного строения, которое примыкалось к одному углу ретраншемента, где содержался от нас сильный пикет; 3-е, прорыть глубокие рвы против трех неприятельских батарей для воспрепятствования вести подкопы. Такая работа была почти превыше возможности, и гарнизон хотя занимался оною, но не имел надежды кончить до того времени, до которого бы могло достать провианта, в коем недостаток представлялся ужаснейшим неприятелем. Заметя нашу работу, бунтовщики несколько оробели; им казалось, что мы роем подкопы под их батареи, и потому, опасаясь нечаянного взрыва, держали караулы в отдаленности; между тем строили новую обширнейшую батарею, которую, возвысив до трех сажен, оставили-было без окончания; но уведомясь от бежавших с работы яицких колодников о крайности гарнизона и о недостатке провианта, также о причине нашей земляной работы, ободрились, начали производить сильную стрельбу по крепости, а ночью, принявшись за батарею, в скорости ее окончили.
Сия батарея была несравненно выше всех прочих и по отменной своей высоте могла действовать почти на весь ретраншемент; для отвращения такой опасности решились перегородить крепость каменными стенами и возвысить с сей стороны вал насыпанными песком кулями. Для сего употреблен был кирпич разрушенной колокольни. Бунтовщики, заметя сие, возвысили свою батарею еще на 20 венцов, сделав ее подобною высокой башне. Не менее сей должна быть и другая их батарея, против нашего переднего фаса начатая, для построения которой употребили они целую Чаганскую башню и вывели-было уже вровень с высокими избами; земляная их работа с той стороны, где была высокая батарея и две другие, продолжалась день и ночь. Столь деятельная осада, в такое время, когда большая часть казаков находилась с Пугачевым, заставила осажденных опасаться и предполагать, что вс° сие делается во ожидании скорого возвращения самозванца. Сие тем было вероятнее, что в случае как победы, так и поражения он должен прибыть к крепости и мог над оною испытать последние свои силы. К предупреждению такой опасности положено, пригласив охотников, сделать вылазку, которой предметом должно быть: 1-е, не удастся ли сжечь сделанные против крепости батареи и несколько близ лежащего строения; 2-е, достать пленных и чрез них, или если какой-либо другой случай представится, исследовать, куда именно и сколько ведут бунтовщики подкопов; 3-е, стараться кого-либо из бунтовщиков захватить, дабы узнать о положении самозванца и наших войск, против его действовавших, о числе оставшихся в городе людей и о других нужных предметах. - Главнейшая причина сей вылазки было желание храбрых солдат, желающих оказать отличие. Охотников набралось до 250 человек. Никогда еще столь многолюдной вылазки нами сделано не было. Положено сделать нападение с двух сторон, и для того одна часть составлена была из 150, а другая из 100 человек.
Вылазка сделана 9 марта на рассвете таким образом, что до света солдаты переправились из ретраншемента чрез ров, а когда показался свет, подошли к завалам с тихостию и нечаянно на оные ударили; однако встречены были сильными неприятельскими пикетами, всеместные завалы и перегородки препятствовали идти далее; ибо проходы столько были тесны, что должно проходить по одному только человеку в ряд и подвергаться выстрелам бунтовщиков, которые ежеминутно от тревоги умножались. В сие время солдаты, находясь в открытом месте, терпели немалый урон, и как не было ни малейшей возможности проникнуть далее и зажечь строения, или батареи, то они и принуждены возвратиться в ретраншемент. Отступление их представляло жалостнейшее позорище: каждый бежал, сколько мог, и офицеры не могли их привести в порядок; ибо не было безопасного места, где бы они могли собраться. Бунтовщики, увидя отступление, открыли жестокую стрельбу, обращая выстрелы к тому месту, где были толпы солдат. Надлежало всем бежать порознь: те, которые не так далеко зашли и не были ранены, возвратились счастливо в ретраншемент; раненые и зашедшие вперед отстали. На них обратил неприятель всю свою свирепость: иные были захвачены на самых переходах чрез завал, другие на тех дворах, где были для зажигательства, а многие застрелены при отступлении; но всего чувствительнее было видеть, как злодеи, смешавшись с солдатами по сю сторону завалов, иных таскали в плен, а раненых, падавших от бессилия, варварски кололи; некоторых же рубили топорами, таская за волосы, и отсекая прочь головы. Чтобы дать помощь сим страждущим, надобно было иметь не менее 300 человек; но такого числа взять было негде, и при том не столько могли бы избавить от смерти, сколько бы вновь потерять.
Никогда с таким уроном люди наши не возвращались с вылазки. Одних убитых было до 30 человек, да раненых около 80, из коих некоторые того ж самого дня, а другие в скорости и померли. Польза вылазки не соответствовала столь важному урону: удалось сжечь одну батарею, что из Чаганской башни строилась, и несколько дворов. Солдаты до высокой батареи не были далеко допущены, а до подкопу, откуда оный вели, еще далее. Словом сказать, почти ничего не сделано, что предполагалось, кроме взятья трех пленных, которые объявили, что в городке на пикетах находится более 1000 человек; подкопы ведут с двух сторон; имеют намерение начать и третий; рытый же со стороны высокой батареи приходит к окончанию, да и намерены провести оный в два места, один под стоящие на том фасе пушки, а другой под камору, в которой живет комендант с офицерами, дабы истребя начальников, удобнее напасть на солдат. Сказывали еще, что Пугачева ожидают ежедневно, и для того все работы спешат кончить к его приезду; а о приближении к крепости помощи ничего не слыхали. Такие вести привели гарнизон в уныние: единственное спасение оставалось в скором прибытии помощи. Провианта было по самой скудной пропорции не более, как дней на 10; надлежало оную еще умалить; лазареты наполнились больными и ранеными, а фасы и другие посты обезлюдели; земляная работа прибавилась, ибо положено комендантскую камору со стороны неприятеля обрыть рвом, дабы предохранить ее от подкопа; около нее и в ней беспрестанно пробовали землю длинными буравами, нет ли где пустоты, от подкопа происшедшей; многим казалось, что дрожит уже пол, по каковой причине иные в каморе и ночевать не решались. Как быть? смерть страшит всякого: были такие, которые, во ожидании близкой смерти, хотя и облеклись в благочестие, но оставить свет страшились не менее других.
После сего завалы укреплены были бунтовщиками так, что ни в одном месте от крепости не было к ним доступу. На сей конец, сверх бывших везде бойниц, прорубили пушечные амбразуры, поставя пушки, а на место сгоревшей батареи сделали на самом яру Старицы новую. Между тем в крепости, опасаясь взрыва подкопов, почти все ночи не спали: половина людей была всегда в ружье, а другой позволялось дремать сидя, холод и голод приводили нас в отчаяние, которое с каждым днем умножалось. Наступил праздник благовещения, а помощи ни откуда не было. Голод, переносимый доселе с твердостию, сделался тягостен, особливо женщинам, которых число с малыми детьми простиралось до 100; фунт толчи продавали уже по 70 коп., муки по полтине, овса по 25 коп., да и того в продажу недоставало. Многие начали просить о выпуске в городок, что по необходимости и было позволено; бунтовщики однако же на то не согласились, требуя, чтобы все колодники были им выданы; но осажденные сие отвергнули, дабы не умножить освобождением оных число своих неприятелей, которые, вознамерившись крепость принудить к сдаче голодом, и после сего могли найти к принятию вышедших из крепости новые препятствия. Женщины, быв продержаны одну ночь под караулом, прогнаны были бунтовщиками обратно в крепость. С сего времени начались бедствия наши; солдатам стали выдавать в сутки только по четверти фунта муки, что составит десятую часть обыкновенной порции; такою малостию, без крупы и соли, можно ли было питать себя? и вот каким образом они приготовляли себе пищу: сваря артельный котел воды, когда она вскипит ключем, бросали туда пригоршни муки, от чего вода только что побелеет, тогда каждый, научив свою порцию в чашку, пил, и должен тем остаться довольным; можно сказать, что они питались одною горячею водою. При таком бедствии вспомнили, что в начале осады, месяца за три до сего, брошены на лед убитые лошади, которые и были съедены собаками; принялись за них, и голодные люди с жадностию глодали кости, оставленные собаками, разваривая их раза по два в баламыках. На ближних к рет
раншементу квартирах содержались саповатые лошади, во время бывшего пожара вместе с дворами потом сгоревшие, и тех употребили в пищу, не взирая на великой от них смрад. Наконец и сия провизия истощилась и заставила изобретать новые к пропитанию способы: некоторые усмотрели в речном яру глину, которая по отменной мягкости не хрустела на зубах; попробовали положить ее в кипяток и, сваря на подобие киселя или жидкой каши, по необходимости нашли способною к употреблению; первым опытам последовали другие, и наконец редкой уже остался, кто бы не ел землю сию. Это была последняя степень крайности! Может быть ныне не станут тому и верить, однако вс° сие есть истина и может подтвердиться многими свидетелями.
Наступило вербное воскресенье. Солдаты, изнуренные голодом, начавшимся почти с самого благовещения, совсем обессилели; казалось, что их может шатать ветр, а некоторые и ходить не могли. Женщины с малолетными детьми несколько раз, выдя из ретраншемента, старались тронуть бунтовщиков своим бедствием и проливая горчайшие слезы, валялись у ног, чтобы позволили иметь пребывание в городке; но были бесчеловечно прогоняемы назад с требованием освобождения их сообщников содержимых в крепости. Одни яицкие женщины были приняты. Жалко было смотреть на малолетных, которых матери лежали в изнеможении на постеле; другие бродили подобно теням. Кто имел деньги, тот иногда мог достать фунт толчи за 2 р. 50 коп., но и то редко; где же взять [оных] бедным солдаткам? - При наступлении страстной недели в крепости совершенно ничего не было.
Ожидаемой нами помощи не приходило. Рано слишком мы начали ожидать ее: с начала осады никто не думал, чтобы она не подоспела в генваре. Наступил февраль, а ее не было; ждали к 15 числу сего месяца, когда ж и сие не сбылось, полагали увидеть ее на маслянице, потом на первой и второй неделе; а чтобы ей быть к благовещению, того требовали самые наши обстоятельства. Протекло еще три недели, а об ней и слуху не было. Зная крайнее положение гарнизона, бунтовщики кричали солдатам, что команды, следующие к Оренбургу, были все разбиты Пугачевым, по примеру тех, о которых давно уже было известно, что будто Оренбург находится в крайности, а иногда утверждали, что он уже взят и многие города, как то: Казань, Уфа, Самара и прочие, преклонились к самозванцу, который к Яику отправляет сильную армию, по прибытии коей крепость должна покориться, и тогда никому не будет пощады. Такими известиями старались преклонить солдат к сдаче, уверяя клятвенно, что самозванец им ничего не сделает, а будут от него только жалованы, если добровольно сдадутся; также подтвердили и солдаткам, просившимся в городок, с величайшими обнадеживаниями и обещаниями, советуя им преклонять мужей к тому, чтобы коменданта и офицеров в воду, а самим выходить без опасения. Подобные сему убеждения делали они и чрез пленных солдат, захваченных при вылазках и приступах, заставляя их повторять то же самое; равным образом употребляли иногда для сего беглых наших солдат, погоньщиков и казаков.
В таких обстоятельствах приняли меры для утверждения каждого в соблюдении своей должности. Нельзя было успокоивать солдат приближением ожидаемой помощи, ибо сие не только нижним чинам, но и офицерам так прискучило, что никто без негодования не мог того слушать; старались внушить каждому что ничего не выиграют, которые нарушив клятву и учиня измену, убегут в городок; там найдут такую же смерть, как и в крепости, но смерть негодного труса и клятвопреступника от руки злодеев, озлобленных упорным сопротивлением; а если которые и будут пощажены, таковых выставят против войск и заставят сражаться против законной государыни и отечества; что смерть для всякого есть случай необходимый и потому должно избирать такую, которая бы сходствовала с законом божиим и не постыдила на страшном суде, и наконец, что великая разница умереть за присягу и верность, нежели быть убиту за государственного злодея. Не оставлено и того, чтобы внушить в них надежду на помощь бога, который видя благое наше намерение умереть за верность, не нарушая клятвы и присяги, по своему всемогуществу, сверх нашего чаяния, может нас спасти, и что грешно роптать против святейших его уставов, а лучше предать себя воле божией, нежели служить разбойнику. Сии и подобные тому увещания имели надлежащее действие, и солдаты, по христианской ревности, отзывались, что хотят лучше умереть, нежели изменить государыне и тем подвигнуть на себя гнев божий. Доказательством их усердия служит то, что из ретраншемента в сие время не было беглых, кроме двух или трех человек.
Наступила страстная неделя. Никогда она не была столь для нас страстною, как в тогдашнее время. Если бы голод начался только с сего дня, то еще могли бы прожить шесть суток до светлого воскресения; но гарнизон мучился оным уже около 15 дней, и с земляною пищею осталось дожидаться скорой кончины. Солдаты, не желая умереть в ретра<н>шементе, говорили: надобно что-нибудь делать; начальники были такого же мнения; решились, взяв ружья, всем до одного человека идти на вылазку. Не надеялись победить, а только желали окончить жизнь, как прилично солдату, и сколько можно отметить врагам за себя и за отечество. Сие отчаянное намерение спешили исполнить в те же дни, доколе люди не пришли от голоду в совершенное бессилие; ибо могущих поднять оружие оставалось уже не более 100 человек, да и то могли собраться с нуждою; прочие ж были совсем бессильны и не могли решиться на вылазку. Удар на бунтовщиков надлежало делать к завалам немалой вышины, наполненным ружейными бойницами и пушечными амбразурами, защищаемым превосходным числом людей; надлежало оные перелезать и подвергаться выстрелам неприятеля, могущего без всякой потери побить у нас большую половину, что последняя вылазка, о которой было прежде говорено, совершенно подтверждает. Таких завалов надлежало проходить два. Одним словом, должно было идти на верную смерть.
Поутру, в понедельник, наблюдающие с церкви за движениями неприятеля приметили, что бунтовщики в смятении разъезжали по городку и начали из оного выбираться, соединясь в одну партию; видно было, что отъезжающие прощались; их провожали женщины. Оракулы наши предсказывали близость войск; мы и сами не понимали, какая, кроме сей, могла быть всему оному причина, ибо никогда подобного смятения прежде не замечено, хотя на прошедших неделях также отъезжали бунтовщики по Оренбургской дороге; такие происшествия столько нас ободрили, как будто мы съели по куску хлеба. С нетерпеливостию ожидали, что будет далее; мало по-малу движение начало утихать; выезжающих и приезжающих было мало, и вс° опять казалось обыкновенным. Минуло за половину дня, а о приближении войск, по общему мнению и самых предвещателей, никаких признаков не приметили. Полагали, что мятежники, если войска подойдут к крепости на 70 верст, все обратятся в бегство с женами и детьми; но сего не было, и мы стали терять надежду. Голод опять представился в страшном виде; печаль, страх и уныние распространились более прежнего по ретраншементу. Что следовало начать? что делать? все молчали, повеся голову; некоторые часто взглядывали на степь, откуда ожидали помощи, но, не видя ни малейшего признака, тосковали еще более. Все понимали, что близко решение нашей участи; одно скорое вспоможение могло нас спасти от предстоящей смерти.
В 5-ом часу пополудни, на Оренбургской дороге, из-за рощи показались кучи бунтовщиков; поднявшаяся пыль доказывала, что они скоро бегут. Каждая толпа, прибыв к городку, въезжала теми воротами, кои ближе к их домам; из-за рощи следовали одна толпа за другою с поспешностию и в беспорядке беспрерывно скакали опрометью кто как успел, без значков и копий. Городок, встревожась, наполнился бегающими взад и вперед, подобно как на пожаре. Наступила ночь, а тревоге сей и конца не было; вс° показывало, что их толпы, незадолго из городка выехавшие, обращены были в бегство; не менее того и мы считали себя в опасности, ожидая, что они в отчаянии непременно всею силою на нас ударят, и потому принята в тот вечер возможная осторожность. Едва смерклось, как за валами произошел шум; мы вступили тотчас в ружье и начали стрелять из пушек. Тогда они нам закричали, чтобы прекратить пальбу, объявляя, что приходят в повиновение к ее величеству и готовы вс° учинить, что прикажут. Перестав стрелять, велели человекам трем подойти ближе, коим объявили комендантской приказ, чтоб атамана Каргина, придворного их шталмейстера Толкачева и всех старшин тотчас представили в ретра<н>шемент, а также и жену Пугачева с ближним штатом ее стерегли. Чрез полчаса атаман с другими семью чиновниками самозванца был представлен, а к отысканию женщин, во время смятения скрывшихся, сделаны ими распоряжения. За Перфильевым и другими ему подобными велено сделать погоню, а к дому Пугачева поставлен караул. Чрез час принято было от них несколько ковриг хлеба на команду. Вс° сие кончено не позже, как в 9 часов пополудни, а при том чрез нарочного и достоверное известие получено, что следущее к нам вспоможение находится на рубежном форпосте, в расстоянии от Яицкого городка 40 верст, что все выехавшие против сего отряда отсюда мятежники в двух сражениях вчерашнего и настоящего дней разбиты; только немногие из них спаслись бегством, в том числе и главный атаман Овчинников, и что вспоможение прибудет к нам непременно после завтра.
Кто может описать радость гарнизона? Нет слов, нет выражения изобразить ее; и что может сравниться с чувствами человека, по долгу обрекшегося на смерть, и благим промыслом, в воздаяние сей жертвы, возвращенного к жизни? До светлого воскресения оставалось еще четыре дни, но для нас уже настоящий день был торжественнейшим праздником. Самые те из нас, которые от голоду и болезни не поднимались с постели, мгновенно были исцелены. Вс° было в движении; разговаривали, бегали, благодарили бога и поздравляли друг друга во всю ночь, не думая предаться сну; некоторые были столь поражены сим радостным оборотом, что сомневались в истине и думали видеть вс° во сне.
На другой день ввечеру прибыло ожидаемое вспоможение, предускоря поход целыми сутками. Радость наша еще умножилась, когда растворились ворота ретраншемента, с 30 декабря бывшие запертыми и заваленными песком и землею. Наконец мы вышли из крепости, в которой были заключены с ноября месяца; ибо недель за восемь до начатия осады выход из оной запрещен был под строгим наказанием. Вновь прибывшие команды расположились на квартирах, офицеры в самой той избе, где были больные.
Вот история обороны Яицкой крепости, достойная внимания позднего потомства, как достохвальный пример мужества, верности и терпения русских воинов. Бедствия, обольщения и самый ужас голодной смерти не могли поколебать их твердости. Здесь не выставлены имена отличнейших воинов; в сем случае надобно наименовать каждого из всех; ибо не было таких, кто бы не оказал чего-либо особенного, превосходного.
V.
ПРИБАВЛЕНИЕ О РАЗБОЙНИКЕ И САМОЗВАНЦЕ ПУГАЧЕВЕ ИЗ ДНЕВНЫХ ЗАПИСОК 1773 ГОДА, ГОРОДА ОРЕНБУРГА БЛАГОВЕЩЕНСКОЙ ЦЕРКВИ, ЧТО НА ГОСТИНОМ ДВОРЕ, СВЯЩЕННИКА ИВАНА ОСИПОВА.
1.
С первых чисел сентября появился разбойник ниже Яицкого городка в малом числе себе подобных на хуторах отставного казака Шелудекова, у которого несколько времени быв, собрал себе подобных воров из бродяг и беглых яицких казаков немало, взяв на себя великое имя покойного императора Петра третьего, сообщась с вышепоказанными ворами, к Яицкому городку по форпостам и хуторам тянулся, в которых делал великое грабительство и разорение, скот и имение и казаков, вооружа, забирал с собою, тем умножа свою злодейскую одну, шел к Яицкому городку, из которого усмотря его злодея того ж часа комендант Симанов выслал партию человек до 200 конницы регулярных и нерегулярных для пресечения пути чрез Чаган реку; но злодей показанную реку переправиться упредил. А как партия к показанному месту подбежала, то злодей делав на нашу партию жестокой удар, который был неменее как в 400-х человеках, отхватил из нашей партии человек до 30-ти яицких казаков, тот же день повесил что наилучших 12 человек, а последних взял в шайку к себе. Потом делал к городу приступ, от которого из пушек с большим уроном отбит прочь. Не удовольствуясь тем разбойник, что он потерял много народу, покушался на оный и на другой день еще делать приступ к городу жестоким и сильным ударом со всею своею толпою злодейскою, чтоб устраша народ, ворваться в город; а как уже в городе стояли с год две полевые команды, несколько гарнизонных и оренбургских казаков, то оные против толпы чинили сильный отпор, тем отбили его разбойника с большим уроном. Злодеи и мятежники из города самовольно к разбойнику бежали, который умножа толпу, тянулся от городка прочь к Илецкому казачьему городку, а Илецкий городок, за помощию божиею, остался без всякого вреда и ущерба.
2.
До Илецкого городка по форпостам и хуторам разбойник делал грабительство и разорение, так же, как и до Яицкого, всех казаков забирал в злодейскую свою толпу и тем больше умножал ее. В Илецкой городок въехал без всякого оных жителей бою и сопротивления; того ж дни и атамана повесил по жалобам и ложным доносам того городка жителей; прочих всех привел к злодейской своей присяге, и было тут у злодея пьянственное веселие. Между тем собрав всю артиллерию, припася и порох, притом забрав казаков с собою, кои с ним могут держать разбой, уже стал против сил крепостных в превосходном числе и шел к крепости Рассыпной, вперед себя послал указ к коменданту Веловскому, чтоб он его встретил с честию без всякого противления, яко своего государя и царя.
3.
На что ему ответствовал комендант, что государем он от него не признается и встречен не будет, кроме как за самого сущего злодея и разбойника. Между тем комендант в крепости старался всячески делать защищение и ко охранению всех жителей; и как скоро разбойник подъехал с толпою к крепости под пушечный выстрел, - то вдруг с флангов и батарей открылась сильная пушечная и оружейная пальба. Между тем разбойник выбрав пристойные места, поставя артиллерию, начал в крепость беспрестанно из пушек бить, а толпы его начали крепость атаковать; и как скоро народ от стен отбили, тотчас ворвались в крепость, поймав коменданта и офицеров, муча их, напоследок казнил смертию, после того священника повесил и атаману голову отрубил. Черни тут много потеряно с обеих сторон. И так оконча злодей свое тиранство, забрав всю крепостную артиллерию со всеми припасами, а жителей разграбил, оставших солдат и казаков взял с собою и потянулись к крепости Озерной, напротив его следовала команда к Рассыпной крепости на помощь под командою капитана Сурина; в степи разбойник повстречался, коих атаковав разбил, всех умертвил, солдат и казаков взял в толпу к себе.
4.
К крепости Озерной злодей подъехал, в которой было не больше сил как человек до 100 всякого звания. Комендант Харлов старался всячески делать сопротивлении и несколько раз стрелял из пушек, точию оное происходило по причине малости народа весьма недолго, скоро разбойник в крепость ворвался, коменданта и офицеров предал смерти, а прочих служащих забрал с собою, притом и артиллерию с припасами, и к крепости Татищевой потянулся.
5.
26-го сентября разбойник к крепости Татищевой приступил, в которой стоял корпус, присланный из Оренбурга пехоты и конницы 500 человек, кроме крепостных команд, под командою господина бригадира Билова, где уже сделаны были все распоряжении к охранению и защищению себя и крепости, артиллерия была с корпусом лучшая против крепостной. Поутру часу в седьмом злодей начал крепость атаковать, из показанной же крепости происходила сильная и страшная пушечная, из единорогов и оружейная пальба, чем разбойник три раза прочь от крепости отбит был с великим уроном; напоследок по несчастию всех жителей тоя крепости, близ коей стояли казенные конюшни с сеном, притом и ветр сильный дуя, оные конюшни зажгли, от которых и крепость загоралась, солдат и казаков от стен жаром прочь отбило, в то самое время разбойник вдруг сделал на крепость удар, в которую и ворвался, бригадира поймав, делал великие мучительства, напоследок вытаща из крепости, голову отрубили, а тоя крепости коменданта чину полковничья по фамилии Елагина с женою обще закололи, дочь их, которая того году отдана была замуж за вышеупоминаемого крепости Озерной коменданта. Харлова злодей и самозванец взял с собою обще с ее братом родным, и взял их с собою более месяца, напоследок обоих предал смерти, офицеров сколько было всех погубил, только спаслось двое бегом, солдат и казаков весьма много побил, оставших взял в толпу к себе, в числе коих оренбургского сотника и депутата Подурова, который и тепере у разбойника в шайке состоит в чине злодейского полковника, и оконча свое злодейство, дни с три разбойник с единомышленники пьянствовал, разграбя ж имевшую казну и жителей, и забрал с собою артиллерию с припасами всю, шел к крепости Черноречинской, которая не далее 17 верст от Оренбурга.
6.
Из показанной Черноречинской крепости по ордеру губернаторскому жители, которые послушав, священник, комендант и прочие, прибыв в город, а остались в крепости ссыльные, своекошные и отставные, некоторые ж казаки самовольно бежали к разбойнику, который с толпою оною крепости подъездом никакого разорения не делал, кроме показанных домов священнического, комендантского, офицерских и прочих, кои в город были взяты, тех домы разорены, а прочие все остались целы, которые ж ему разбойнику делали встречу, от него, злодея, были жалованы и допущены к прескверной его руке; больше ничем в той крепости не пользовался, как только скот весь отогнал и отъехал от оной крепости версты с полторы, в лугах остановился ночевать, где и капитана Нечаева повесил.
7.
Ночевав у Черноречья, 1-го числа октября по верхней дороге к загородскому губернаторскому дому по высоте степью всею толпою тянулся, а иные партиями бегали по сторонам, грабили и разоряли в разных местах хутора и скот, жителей городских отгоняли, приехав верстах <в> двух, стал на лугах под хуторами генерала Тевтелева; злодейская партия не оставили, чтоб не разорить дом губернаторской, а особливо святую церковь, которая была славно украшена, напоследок святые иконы находили у казаков под седлами, тот же день разбойник прислал к губернатору указ, чтоб он ему не противился и впустил бы в город без сопротивления и встретил бы так, как своего прямого государя, на который указ было от губернатора ответствовано прямо сущему злодею и от бога отступившему человеку и сыну сатанину, кое с его злодейством сходное, и послано с равным ему злодеем и разбойником, прозываемым Хлопуша, который у него был напоследок советником и общества злым мучителем и делал столько злодейства и разорения, ей описать не можно.
8.
Ночевал в показанных лугах. 2-го октября потянулся разбойник к Сеитовой татарской слободе, разделись на две толпы, по обе стороны реки Сакмары и от Сеитовских оставших жителей был разбойник встречен и почтен был, так как он о себе дал знать за прямого государя, за что допущены были татара к прескверной его руке, от коих и подарки приняв, не сделав никакого разорения, и из той слободы потянулся к Сакмаре, а партия его была разослана по рудникам, деревням и крепостям для грабительства и забрания народа и всяких надобнейших припасов, а особливо пороху.
9.
Того же числа приехал к Сакмарскому городку, из которого от жителей и прямых раскольников была злодею встреча славная, как их отцу сатане, и священник встречу выносил святые иконы, в которой крепости ничем не пользовался, ибо артиллерия со всеми припасами была взята в город, а только от равных ему злодеев и разбойников был дарен и допущены были к мерзкой его руке, потом тянулся со всею своею шайкою за реку Сакмару, в сторону, лежащую к Оренбургу, расстоянием отъехал недалее как версты с две от Сакмары, стал лагерем от города Оренбурга расстояния в 27, куда его единомышленники грабительства партиями собрались с награбленным богатством и всякого звания людей привезено было много, где и повесил немало, да при том еще слух несся, якобы и курьера кабинетского повесил, пробыв два дня на одном месте, на третий день, то есть 4 октября, подвинулся к городу, подошед под крепость Бердинскую, в лугах лагерем расположился от города недалее десяти верст, злодейские партии к стенам на высотах показывались, город был уже весьма укреплен артиллериею и силою: пред сим за день прибыла из Яицкого городка семая легкая полевая команда, да Яицких казаков 400 человек со артиллериею и со всеми припасами в город.
10.
Ночевал разбойник в лугах под Бердом. 5 числа октября, поутру в 10-м часу, показался по дву дорогам, то есть, по Каргалинской и Бердской, в великих толпах; в то время в городе ударена была тревога, от которого страха все себе жители представляли смерть, и быв великой плач и неутешное рыдание; армия вся уже стояла на стене вкруг города, в том числе и купцы были весьма стройно вооружены, а по стене артиллерия хорошо уставлена и конница в удобных местах стояла готова, как скоро будет приказано отворять ворота и разом ударить на разбойников, однако до сего не доходило, как разбойнические толпы подъехали в препорцию на пушечный выстрел, то вдруг со стены в толпы разбойнические открылась страшная и сильная пушечная пальба, чем толпы злодейские были остановлены, однако в малом числе злодеи близко к городу подбегали и кричали, чтоб в них не стреляли, а сдали бы город добровольно, потом немного поездя, попрежнему уехали в толпы свои, в то время загородная слобода зажжена по приказу господина губернатора, чем себя весьма и остерегли, видя ж разбойник неудачу в том намерении, что стоять ему противу города никакого выигрышу нет, не доходя до города версты за четыре, в степь к стороне востоку налево поворотил и протянулся в лугах, расстоянием от города верстах в 5 на озере, называемом Коровье Стойло, лагерем стал, который имеется вверх по Яику близ дороги, лежащей к крепости Орской, с того времени к Оренбургу от разбойника все дороги заперты стали, и город прямо остался в осаде, и настала нужда крайняя в дровах, в сене и в других припасах домашних.
11.
6-го числа октября из города была высылка, нашего войска было до 2000 с половиною конницы и пехоты, артиллерии было - орудиев с шесть, и отошед от города версты с полторы, заняв пристойное место, начали в разбойника из пушек бить, и у разбойника были уже ночью сделаны батареи под горою и на горе, из которых открыл вдруг сильную пальбу в наш фронт, а конница злодейская стала заезжать на левое наше крыло, однако не удалось, не допустя наша армия до себя, делала великой отпор, а конница - сражение, отступя от своего места, следовала к городу без всякого почти урону с нашей стороны, только один был ранен вахмистр, да лошадей несколько, а у разбойника убито на месте из пушек и егерями из ружей много, а особливо легкие войска действовали на копьях из ружей хорошо. В добычу получено от злодея 3 человека.
12.
Того ж числа по полудни в 10-м часу против Орских ворот, которые имеются к восточной стороне, от разбойника завезены были единороги, из которых пускал в город чиненые ядра для зажжения города, а другие подбегали к стене верьхами и делали тревогу, напротив того со стены артиллерия действовала в разбойника столь сильно, что не удалось ему более 10 выстрелов сделать, сбили с места, и тем от злодеев пресеклась стрельба, но жители были все в великом и неописанном страхе, тое ночь вреда никакого не причинено городу.
13.
8-го числа октября разбойник поутру в немалом числе с партией тянулся для грабительства к Меновному двору, по усмотрении ж из города оных злодеев, противу выслана была партия казаков яицких и оренбургских, кои потаенными местами близко подбежали и сделали на разбойников удар, коих и смяли на месте, покололи много, в добычу получено один значок, да человек до 20, с нашей стороны ни одного человека не потеряно, и с тою победою возвратились благополучно.
14.
9-го числа вторично из города была вылазка, одни легкие войска без артиллерии. Отъехав от города версты с полторы, было сильное сражение из ружей и на копьях, от разбойников пальба была из пушек; а вреда нашим никакого не учинено; у разбойников на месте убито много, в добычу получено живых два человека, в том числе самых злодеев, с нашей стороны ранено три человека, в том числе коллежский регистратор Андрей Новокрещенов, который храбро против разбойников действовал и убил из своих рук злодеев три человека. Тот день тем и кончился.
15.
12-го числа октября третья была высылка; против первых вылазок было войско превосходнее, пехоты и конницы всей было до 2500 человек, артиллерии всей было орудиев до 12, одна гаубица, началось сражение от города верстах в 2-х, от разбойника заранее изготовлены были батареи в пристойных местах, как скоро наша сила, подошедши в препорцию выстрела, начала действовать сильно из артиллерии, напротив нашей от разбойника еще сильнее открылась с батарей пальба, толпа его злодейская, которой было против наших сил вчетверо более, заезжали на наше левое крыло и делали сильное нападение, где происходило ужасное сражение из ружей и на копьях, наши, видя столь превосходное число разбойников, отступя от места, маршировали к городу, они ж, усмотря движение нашего войска, почли тем себя и в выигрыше, начали на наших сильно нападать и гнались до самого города, в помощь нашему войску в злодея действовала со стены артиллерия сильно, чем злодеи и отбиты были прочь, коих на месте из пушек и егерями убито более 100 человек, сколько ранено, о том прямо неизвестно, при том еще в добычу получено 5 значков и в плен взято шесть человек, самых разбойников и сущих злодеев, а с нашей стороны убито солдат и казаков человек с 10, в том числе оренбургский казачий сотник Халевин, который был храбрый и верный воин, с тем возвратились наши войска в город.
16.
18-го октября фуражировали за сеном вниз по Яику реке; разбойник из лагеря выбравшись, весь зажег и сено отстоявшее, а потом кинулся обозом чрез степь к Берду, а партия его злодейская тянулась к городу, и некоторые из наездников подбегали к самым городским стенам и кричали, чтоб сдали город и не противились, а напротив тех злодеев производилась со стен пушечная пальба, тем злодеи отбиты прочь, отбежав от города на высоты в степь, усмотря наших фуражиров едущих, вдруг бросились великими партиями за Яик реку и делали на наших жестокое нападение, фуражиры ж, кои взяли перед, тем могли спастись и прибежали в город, задние, оставя возы с сеном, бежали далее в степь и прятались в кустах, и тем многие спасли жизнь свою, а средние от разбойников были остановлены и, спасая себя, сделали из возов сенных городок, из которого производили сильнейшую со злодеями драку, до тех пор, покуда разбойники не привезли пушек, за производимою ж долгою пальбою у наших как пороху не стало и противиться было нечем, то злодеи воза зажгли, и народу укрываться было не можно, принуждены были выдти вон, и злодеи, напав на них, всех без изъятия покололи, некоторых же бегущих к городу хватали на дороге и брали в плен. С нашей стороны потеряно человек до 400, да лошадей до 1000, а разбойников на месте убито человек до 150. Пойман в плен сущий злодей и наездник казак Изюмников, а затем оставшие в лугах сена все от разбойников сожжены, от чего жителям в сене сделался великой недостаток, а потому голод, напоследок многие люди скота лишились, всем градским жителям день сей страшен и слезами всяк наполнен был, все представляли себе погибель и день от дня ждали конца жизни.
17.
22 числа октября в день Казанския божия матери в начале 11-го часа по полуночи разбойник великими толпами показался и шел к городу приступом, а как со стены усмотрели, что вся армия в городе стояла в ружье по своим местам, и как подошел злодей в препорцию на пушечный выстрел, то начали с фасов действовать артиллериею неумолкно и в толпы их пускали бомбы, чем врознь и разогнали; напоследок разбойник, кроясь между оврагов и подошед к кирпичным сараям не далее от города полуверсты, поставя артиллерию под увалом, начал бить в город так сильно, что от ядер и необыкновенного страха почти не находили места и в домах своих, напоследок из оного места бомбами был выгнат и, не сделав злодей городу никакого вреда, рассыпались по степи и стреляли в город из разных мест, но градская артиллерия не давала места злодею с его артиллериею остановиться, к несчастию ж нашему служила разбойникам гора, которая не далее полуверсты; разбойник, завезя за оную артиллерию, начал производить пальбу в город столь сильно, что подлинно все жители были отчаяны жизни, столько много пущено было ядер, уповательно, что последний дом одно или два ядра имел, и сие происходило не менее шести часов, напоследок сбит злодей и обращен в место свое злодейское, а за помощию божиею и необоримые нашея заступницы почти никакого не сделал городу вреда и людям; с нашей стороны ранило разорванною пушкою двух рядовых и одного офицера, у разбойника доказывали, что убито много, всходствие чего и кровавые знаки, где его стояла злодейская артиллерия, усмотрены, и так тот день им злодеем не получено ничего желаемого.
18.
2-го числа ноября в начале 8-го часа разбойник, ночью сделав под городом, не далее полуверсты от оного, три батареи, из которых открыл столь сильную пальбу в город, что от такого происходящего с обеих сторон грому не только человеки трепетали, но и здания тряслись. Против же производимой из города пушечной пальбы разбойник по большей части тем только спасался, что у него по сырту были вокруг пушек шанцы и осыпаны в вышину землею, а если бы сего не было, то бы ему долго производить стрельбу и не удалось в город; оный способ дозволил ему злодею тот день весь с трех батарей в город производить стрельбу, и столько от злодея много пущено ядер, что не только домы оными биты, но и церкви божии не остались, чтоб не иметь ядра два или пять, а особливо в церковь Николая чудотворца ядер до 30 ударили, от которого страха в городе народ был отчаян жизни, к тому ж злодеи, спешившись от Яику, из-под горы намеревалися ворваться в город и ползя к городу стреляя из ружей и из луков так близко, что стрелы до рогаток и к валу пролетали и в их злодеев никаким образом из города из пушек и из ружей бить не можно, но по счастию нашему пред сим за день и Яик река встала, коей по другую сторону роща, итак по признанию за способный сему случай отправлены были в оную рощу чрез лес потайно егери и купцы волонтеры, кои, взойдя в ту рощу и поверставшись с ползущими под город злодеями, вдруг из ружей делали залп и разбойников по немногом стрелянии, в самое скорое время привели в смятение, что, видев из города, всякого звания люди чрез вал и злодеев гнали, кои, видя свою гибель, принуждены были от страха бросаться в воду и тонуть под лед, а кои бежали, тех градские гнали и кололи, также и отбили ружей и копий весьма много; конечно б не упустили их гнать и далее, но воспрепятствовали нашим завезенные у них, злодеев, на паперти церкви Егорьевской пушки, из которых неумолкно производима была как в стоящих на валу, так и в гонимых пальба, и тем пресекло путь далее нашим гнать злодеев; в церковь соборную ядер с 5 попало, в стены и крышку; того ж
числа в доме убило оренбургского купца Илью Коченева за службою молебна, а дом его среди города стоит, после того убило ядром двух бухарцов у церкви соборной, а у дому губернаторского плотника, да на валу убито солдат 1, татарин 1; а у разбойника побито много, и пальба продолжалась до самой ночи, и от нас напротив злодейской стрельбы соответствовано было равно ж пушечной пальбой и напоследок пушечным отсель из единорога чиненым ядром подорвали у него злодея на батарее против Орских ворот порох, и затем еще злодей, простирая свою злость, и ночью палил, но не так сильно.
19.
Проводя тое ночь все в городе без сна, то есть на 3 число ноября, а как начался день, то разбойник стал палить попрежнему в город изо всей своей артиллерии, хотя и не так сильно, но только и сей день до самой ночи бил из пушек, испускал и чиненые ядра и старался, чтоб зажжен был город, однако его намерение совершиться не удалось, за помощию небесного отца никакого вреда в городе не причинил, напоследок к вечеру сделалась великая погода и мятеж, что его злодейству немало препятствовало, и так тем тот день окончился, а жители остались все в бедственном состоянии, и показывалась во всем нужда крайняя.
20.
9-го числа того ж ноября партия разбойническая в немалом числе стремилась к Меновному двору для грабительства, коих усмотрели из города; в преследование показанных злодеев была выслана партия яицких и оренбургских казаков потаенными местами, и как разбойники против них поравнялись, то вдруг наша партия, разделясь на две части, ударили сильно на копьях и саблях, тотчас злодеев смяли и привели в великую робость и сколько было возможно гнали, из которых убито на месте человек слишком до 70, притом отбит один значек и в добычу получено лошадей с седлами 150, у которых находили под седлами святые иконы, писанные на холсте, вместо наметов, кои награблены из губернаторской загородной церкви, и с тем благополучно наши войска в город возвратились. На выручку злодеев в великих толпах прибегали, но только уже никого из наших захватить не могли и не пользуясь ничем назад опрокинули.
21.
Того ж числа выезжала из города партия казаков по урочищам вкруг города неподалеку, и нечаянно съехались с партиею разбойническою, где было сражение из ружей и на копьях, с злодейской стороны убит 1 человек в плен взято 2 человека, а наши в город возвратились благополучно.
22.
11 числа ноября из города была вылазка, войска нашего пехоты и конницы регулярных и нерегулярных всего около 1000 человек и 2 пушки, с злодейской стороны было силы противу нашей впятеро и артиллерии больше, сражение происходило из пушек, легкие войска из ружей и на копьях бились, со стороны разбойнической убито на месте человек до 30, да в плен поимано до 18 человек, сколько ранено, о том неизвестно, с нашей стороны ранено 3 человека, убитых не было, лошадей убито и ранено несколько, тем и кончилось, наши счастливо возвратились в город.
23.
13-го числа ноября к Оренбургу следовал из Симбирска корпус с 1500 пехоты и казаков сакмарских под командою господина симбирского коменданта Чернышева, до Оренбурга злодей не допустил, в 6-ти верстах или ближе по сю сторону реки Сакмары, под горою и на горе, называемого Маяка, атаковав, оный злодей тот корпус разбил и весь захватил к себе в добычу и, приведя в Бердинскую слободу, коменданта и офицеров без изъятия перевешал в тот же день, и солдаты со артиллерией и припасы остались у злодея в руках, только из оного корпуса спасся капитан Ружевский с двумя человеками, который прислан был от корпуса в город просить в помощь сикурса, почему хотя партия и была наряжена, только уже помощи подать не успели, в самое скорое время как партия из города выступила еще, прибежал казак, который в самое сражение в кустах укрылся и о несчастии учинившемся над корпусом доносил, что корпус разбит, со стен градских весь народ зрел и наша партия, слыша сие плачевное известие, обратно в город пошла, сие происходило сражение по полудни в 6-м часу и в 7; смотря на сию погибель безвинно страждущие жители градские, не оставался ни один стоящие на валу без слез и стенания, а особливо недостаток в пропитании представлял всех гибель и смерть.
24.
Того ж числа по полуночи в 3-м часу к городу на помощь следовал корпус из верхней Озерной крепости под командою господина бригадира и коменданта Корфа в 4000 человеках пехоты и конницы и артиллерии довольное число, который приследовал в город благополучно, хотя разбойники и в великой силе выбегали, чтоб перехватить следующий корпус или злейше сделать нападение; но только им не удалось, корпус мог то место переследовать, где злодеи после собрались великою толпою следующих, счастие или особливая от рук тирана и мучителя, по справедливости сказать, заменил их жизнь господин Чернышев, которого тот день обще с прочими обер-офицерами тиран вешал и, погубя неповинных душ, делал с единомышленниками пьянственное общество, и между тем корпус примаршировал в город, против же наиближайшей злодейской толпы из города были высланы легкие воинские казаки яицкие и оренбургские, кой имели сражение, с стороны злодейской на месте убито что нелучших наездников и воровских советников 6 человек, в том числе особливый злодей Самодуров сын убит же, сколько ранено, о том неизвестно, сражение ж происходило не далее от города полуторы версты, с нашей стороны убитых не было, а только ранен один и то легко, и так возвратились с победою благополучно.
25.
14 числа ноября, соединясь силы городские с пришедшим корпусом, всего пехоты и конницы около 4000, собравшись, сделали главную вылазку против разбойника; маршировала наша сила к крепости Бердской, к которой не ходя версты с две, на холму пехота остановилась с сильной артиллерией, а конница, казаки и драгуны у пехоты закрывали правое крыло, взошедши ж пехота на показанный холм, начала в злодея производить пушечную пальбу, а особливо из единорогов чинеными гранатами; разбойник скоро, стремясь из крепости вон, выбирался в степь, у которого уже были заблаговременно поделаны батареи в овраге, от крепости не далее в полверсты, в нижнем конце оврага, где дорога лежит в крепость, из оного места первая показалась батарея ужасная, несколько погодя вторая еще сильнее и первой открылась, по тому ж оврагу вверхь в конце от дороги, лежащей к Каргалинской, столь сильно начал бить, что не много наша армия нашей и злодеев не менее было верста 1 или 2; видя ж наши, что силы злодейской противу наших в пятеро более, поворотя с места, маршировали к городу, и тем злодей сделался в выигрыше, к чему вдруг его подвигла конница разбойническая, на нашу силу устремилась, сильными ударами из артиллерии от злодея било из многих мест, а особливо с холма, с которого сбили нашу армию так сильно, прямо сказать, как из ада дышали и гнали наших до самого города, хотя и делали наши отпор, но стоять не могли, чрез что были отчаяны надежды, однако за помощию божиею и предстательством божия матери до города дошли, и от разбойника получено в добычу 6 человек, в том числе старик Шелудяков, к которому Самозванец на хуторы пришел и партию собрал, оного старика почитал равно, как отца своего сатану, жалел о нем и неоднократно присылал и просил, чтоб его выпустили, однако того не сделано. На месте убито человек до 200, а сколько ранено, о том неизвестно, а с нашей стороны убито и ранено 97 человек. Оное сражение началось по полудни в начале 3 часа, окончилось в исходе 5-го. С сего времени день ото дня начали в городе жительствующие чувствовать во всем ве
ликой недостаток, а особливо в хлебе, который стал входить в высокую цену; обыкновенная четверть ржаной муки, какую солдатам дают, превзошла в продаже ценою в 25 руб.
26.
10-го ноября из города фуражировали за сеном вверхь по реке Яику верст за 20, коих усмотря, разбойники, собравшись большою партиею, за нашими бежали и делали нападение, кои из наших могли взять перед, те вбежали в город благополучно, а задние в кустах спаслись, средних же захватили, но немного, только 3 человека, оставшие на дороге в возах сено вс° сожгли и с телегами. Из города была выслана партия казаков человек со 100, коих усмотря, злодеи скоро потянулись назад в крепость а наши возвратились без действия.
27.
20-го числа ноября яицкие и оренбургские казаки выезжали из города против злодеев, и сражение было с обеих сторон, а никого не убито и не ранено, самовольно в город из злодейской толпы выбежали яицких казаков 2 человека.
28.
24 числа ноября яицкие казаки ездили для объезда вокруг города не далее от города 5 верст по сторонам, от разбойника поймали шатающихся двух башкирцев и двух закололи, с нашей стороны не потеряно ни одного человека.
29.
26 числа ноября выходили из города войска, пехоты и конницы было до 2000 человек и несколько пушек, а от разбойника было силы противу нашей втрое, сражение было у легких войск из ружей и на копьях, сверх того и пушечная пальба с обеих сторон происходила, с нашей стороны ни одного не убито, ранено 3 человека, из злодеев убито и ранено много; из нашего войска ушло два человека калмыков и один татарин.
30.
30 числа ноября выслано было из города войска конницы, драгун и казаков, 150 человек и 5 пушек, от разбойника силы было в пятеро больше, сражение происходило из ружей и на копьях, а потом с обеих сторон страшная пушечная происходила пальба; с нашей стороны ранено казаков человек до 10 и несколько лошадей, у разбойника убито и ранено много. Сражение происходило от города верстах в двух с половиною, с тем и возвратились, а голод в народе весьма уже умножился, чрез то нищих появилось весьма много.
31.
От 3 числа декабря по воскресным и праздничным дням читано было в церквах при многонародном собрании сочиненное его преосвященством Вениамином архиепископом Казанским и Свияжским увещание, касательное до народа, коим огорченный и утесненный народ весьма был ободрен, порадован и обнадежен божиею помощию. Случившиеся в первый день оного читания слышатели сего слова старались рассказывать друг другу о таковом утешении, и так всяк старался быть для слышания оного в церковь божию, а другие с жадностию в домы своя брали и тем себя и огорченный дух успокоивали; оное ж увещание состояло следующего содержания:
Божиею милостию
смиренный Вениамин, архиепископ
Казанский и Свияжский,
врученной нам паствы епархии нашей, всем православным сыновом мира, здравия и всякого благополучия от господа бога желаем.
Долг пастырского нашего звания, хотя и всегда, но наипаче <во время> киих либо явных нестроений, обязует нас бдити и всевозможное тщание прилагати о врученном нам от бога словесном стаде, проразумевая, дабы всяк ходил неуклонно путем правым своего звания, в коем бог его поставил, а не по стремнинам суемудрия и богопротивных заблуждений, их же кончина есть погибель; тем убо, а не иным предложением и ныне от сердца подвигшеся к вам о Христе чадом нашим сие простираем слово, с Петром апостолом моляще коегождо вас: потщитеся, братие, известно ваше звание и избрание творити: сие бо творяще, не имате согрешити ни пред богом, ниже пред человеки: пред богом яко волю его святую и совершенную исполните, пред человеки же яко здравы и полезны общества члены в союзе мира и любви пребывающе, к крайнему общежительства концу, иже есть тишина и благоденствие, и сами достигнути и другим споспешествовати имате; аще убо желание таковыя в вас святыни и целомудрия услаждает души пекущихся о спасении вашем, то коликая была бы радость видящим преспеяние вашея веры, благонравия, ревности, смиренномудрия и послушания! Се прямая была бы слава и похваление православия вашего пред языки, иже видяще добрая наша дела, прославили бы и сами отца нашего, иже на небеси. Сим, аки драгоценным венцем украсившися, церковь наша восторжествовала бы яко матерь о чадех веселящаяся блистающе светом благочестия во всей подсолнечной.
Но враг древний оный вселукавнейший змий и скорпий ненавидяй <добра> аще и попран не терпит в райском наслаждении покоитися церкви божией и сокрушенней сущей его главе безбожия, идолуслужения и ересей слабым зловредным своим расколов и ухищрений хободом покушается отторгнути, поне часть некую от звезд мысленного неба и не престает помощию предотечь своих, сынов погибельных, слепых и беснующихся человеков, или паче чудовищ и извергов естества, которые ниже взирают на бывшая ниже будущая рассуждают, но некиим лестным мечтанием услаждающеся слепо стремятся к своей погибели, тех, говорю, помощию или паче безумною и богомерзкою дерзостию, тщатся возмутити тишину благословенная Российския державы, возбудити мятеж и нестроение в пределах богохранимого и издревле законными монархами премудро управляемого отечества нашего; проклятое сие во языцех и варварех богоненавистное же в христианех злодейство с бедственным терзанием матерния своея утробы, Россия чувствовала уже прежде не единою от родных своих чад или паче извергов пременившихся в ехиднино порождение разных самозванцев, яко то богоотступного расстриги Гришки Отрепьева и ему последовавших, потом Стеньки Разина и других лже именитых продерзателей их же всех суд божий долго жити не остави, яко с Давидом всякому глаголати: видех нечестивого превозносящегося и высящегося яко кедры ливанские и се мимо идох, и не бе, взысках, и не обретеся место его; зане яко трава скоро иссохша и яко зелие злака скоро отпадоша; не возмогшим бо еще им святотатских простирая в беззаконии рук своих отрыгнута глаголы потопные и словеса ненавистные на святого израилева, абие разруши бог их до конца; тело их, сосуди мерзости и органи диаволи, расторже меч правосудия царева и испепели огнь законного мщения его, злые же души их пресели бог от земли живых, от достояния кротких, от жилища святых в тартар геенский идеже на суд великого дне узами вечными под мраком соблюде, имя же их всегдашнего забвения достойное церковь православная по заповеди господней, летнюю о благочестивых память творя, п
редает анафеме и вечному проклятию; и тако по свидетельству апостола Иуды в пререкании Карееве и в делех нечестия своего телом и душек) и именем вечно погибнут.
О, крайнего нечувствия! Аще сие кого не устрашает: таковый суд божий на нечестивых возмутителей церкви его и на святотатцев похищающих честь, славу и власть законных помазанников его изложенный и самого, мню, ожесточеннейшего сердцем и на всякие пороки аки меска упорно стремящегося, был бы силен обуздати и привести в сомнение, в познание своея должности.
Но, о болезненного воспоминания! Привнидоша и ныне человецы древле на честное оное осуждение предуставлении, нечестивии от бога нашего благодать прелагающе в скверну, о господстве нерадящии, продерзатели, себе угодницы, славу хуляще не трепещущи, яснее рещи сонмище богомерзких мятежников предводительствуемое сыном ада и другом бесов и наперстником сатаниным, нечестивым раскольником церкви неповинующимся, слепым вождем глупых, беглым казаком (по природе мятежным) Емелькой Ивановым сыном Пугачевым, который, как многим известно, да из высокомонаршего об нем октября 15 дня изданного манифеста явственно, пресмыкаясь по разным других стран раскольников скитам, наконец собрав сонмище нечестивых себе подобных злодеев из яицких селений, дерзнул святотатски похитить и присвоить себе имя покойного императора Петра третьего и тем, паче же мечем, ово устрашая малодушных, ово коварством яко волк овчею кожию покровенный прельщая несмысленных, привлекает к богопротивной своей измене в нарушение клятвы и данной правильному государю присяги, обещая всем к нему прилепившимся, аки сатана искушаемому Христу богу, мечтательная царствия земная, чем отступник оный и вторый Иуда предатель малорассудных людей приводит в развращение и совершенную погибель.
О, вещь христианству поносная и всегдашних горьких слез достойная, увы, злоключение времен наших! Како христоименитые люди светом правоверия просвещенные о камень соблазна бедственно предкнушася, како сынове российстии, верностию к своим государем и усердием к отечеству древние и новые времена удивившие, в вечный порок отступства и предательства безумно ползнушася! Егда не ведяху словес самого бога, усты Соломоновыми реченных: мною царие царствуют и сильные пишут правду. Егда неколи же слышаша Даниила пророка вслух всего мира вопиюща: да уведят живущая на земли яко владеет вышний, царством человеческим и ему же восхощет, даст е; от сих словес уведевше, яко законные царие сущие власти от бога учинены, по воле его царствуют, еда не может и самый невежда заключити яко противу хотения его о себе приемлющие высокое титло, сии суть богопротивницы, ополчающиеся противу самого царя царей, по слову апостола Павла: противляяйся, говорит он, власти, божию велению противляется, противляйся же грех себе приемлет, грех же не точию а жизни сей без пощадения наказываемый, но и в будущей весьма непростительный; боязненно есть впасти в руце человеческие, но коль страшнее впасть в руце бога имущего власть тело и душу воврещи в геену огненную.
Сего ради к вам, возлюбленная о Христе чада, соблюдшим доселе веру к богу и верность к истинной своей государыне сохраншим и ревности отечеству ненарушившим, обращаем слово: трезвитеся разумом, бодрствуйте в вере, стойте непоколебимо в данной вами присяге и крестном целовании и обещании пред богом, яко и смертию запечатлите любовь и покорение к высочайшей власти, мужайтесь против всех ратоборцев и льстецов и нарушителей общей тишины и благоденствия, утверждайтеся в благодушном повиновении господа ради сице царю, яко законно преобладающему; аще ли же князем, яко от него посланным; служители бо божии суть войско сие пребывающе и не без ума меч. носяще, но во отмщение злодеем, в похвалу же благотворителем; тем же потреба повиноватися им не токмо за гнев, но и за совесть, сего бо ради и дани дайте им не на иждивение в сластех, но на стяжание вашей безопасности и благополучия; елицы суть под игом рабы своих господей всякия чести да сподобляют, пребывая во всем благоугодны, непрекословны, некрадущи, но веру всяку являюще благу, да имя божие не хулится и учение; не точию делом противная власти творити грех есть, но мыслить и глаголати хульная тако кротким, яко и строптивым не подобает; любы бо христианская не мыслит зла никому же и князю людей злословити запрещает сам господь; познавайте духа божия и духа лестча, не всякому духу веруйте, но искушайте духи аще от бога суть; иже бо здравого и мирного учения вам не приносит, сей есть антихристов, не приемлите его и радоватися ему не глаголите, но изымите такового от среды вас и предайте его осуждению и наказанию учиненней от бога власти; станите препоясании чресла ваша истинною и приимите в защищение правды вся оружия божия, яко возмощи вам стати противу козням диавольским, против нарушителей веры и преданий церковных, противу хулителей чести и похитителей власти царской, словом, противу всех безумных свободолюбцев, покой души и жизни вашей, також чин государственный дерзостно возмущающих; ведите яко защищая веру, закон, предания и поборяя за славу государей и целость
отечества, тем самым подвизаемся за честь божию и свое спасение, соблюдаем наше и ближнего благополучие; в сем благом намерении господь сил поможет вам и препояшет вас силою свыше, споборет же вам купно с ним и весь мир на безумные, глаголющие на праведного гордыню и уничижение. Крепко уповайте яко не дремлет, ниже уснет храняй Израиля; не укоснит бог отмщений сотворити месть беззаконным, в скорбление бо помазанных его, им же и прикасатися не повелевает; расхищение и сквернодейство давно уже вопиют во уши господа Саваофа, почему вскоре не оставит <жезла> грешных на жребии праведных.
И сия не от себе, но от истинных словес божиих предложити пастырьми потщихомся споспешествуя ревности кротких и послушливых сынов церкви святительским нашим благословением и молитвою, мир на них и милость божия; не покоряющихся же истине сей, по данной от архипастыря начальника власти связуем нерешимыми узами отлучения от церкви и жребия верных в сей жизни, в будущей же достояния святых. Аминь!
32.
11 декабря из города была вылазка. Войска нашего было конницы и пехоты 2,000 человек и 6 пушек, у разбойника противу нашей силы в четверо было. Казаки сражались на копьях и из ружей стреляли, а при том несколько действовала и артиллерия; с нашей стороны никого не убито и не ранено, а только несколько лошадей ранено, а у разбойников в плен взято 2 человека, убито человек до десяти, а сколько ранено, о том неизвестно, и войско наше возвратилось счастливо.
33.
15 числа декабря из города была вылазка, пехоты 1,500 человек, конницы 1,000, артиллерии пушек с 15. У разбойника силы и артиллерии противу нашей в пятеро больше; драки почти совсем не было. От нас к разбойнику бежал сотник, из яицких калмык, который после от разбойника повешен; с стороны ж злодейской поиман яицкой казак. Сколько у них убито и ранено, неизвестно.
34.
20 числа того ж декабря, поутру, разбойник сильною толпою приступил к городу не менее как 10,000 человек и с артиллерией, противу которого выслано было войска нашего пехоты и конницы до 2,500. Сражение началось от города не далее 2-х верст. Сперва съезжались легкие войска, а потом с обеих сторон открылась сильная пушечная пальба, которая началась пополуночи в 10 часу, а продолжалась по полудни часу до 2-го беспрерывно. Казаки весьма сильное сражение на копьях и из ружей имели, напоследок разбойника сбили с места и гнали в Берду, коих убито на месте человек до 20, а сколько ранено, неизвестно. С нашей стороны казак 1 ранен и несколько лошадей.
35.
На 25-е число в ночи против праздника Христова рождества посланы были за сеном из города человек до 100, по большей части из Каргалинских татар, кои по накладке сена готовились ехать в город, - вдруг на них сделали разбойники удар и захватили к себе в толпу всех людей, а только остались те, кои на отъездном карауле стояли - 3 человека.
36.
Показанного месяца 29 числа разбойники в 3,000 или более подбегали к городу не далее полуторы версты, напротив коих высланы были из города драгуны и казаки. Сражения не было, а только с городской стены происходила пушечная пальба, от которой злодеи, по степи рассыпавшись, обратились в свое злодейское место.
37.
Того ж числа пополудни в 9 часу разбойник, потаенно подошел к кирпичным сараям, поставя артиллерию, начал сперва палить из пушек, а потом из единорогов, пускал гранаты для зажжения города, но того ему злодею сделать не удалось; а производимою со стены из пушек пальбою сбили его с места, и следующая ночь была провождена во всякой <тревоге>, не смотря на стужу, также и обыватели береглись от пожара.
38.
2-го числа генваря наступившего 1774 года из города казаки выезжали за талами и другим мелким лесом для кормления лошадей, ибо сена не было. Разбойники, усмотря с горы Маяка, дав знать в Берду, откуда тянулись злодеи, скача на лошадях по степи, подобно бешеным, хотя наших получить в добычу, но того им не удалось: ибо как скоро из города оных злодеев скачущих усмотрели, тот же час командировали противу их казаков, коими и путь разбойнический пресечен, и гнали их до кирпичных сараев, где, остановись, чинили сражение, а напоследок два сильные удара и столько сильно сражение на копьях и ружьях происходило, что такого еще, как сказывают те бившиеся казаки, не бывало; напоследок же, по многом сражении, злодеи сбиты и гнаты были к Берду. Урону с нашей стороны не было, только ранен 1 человек, а у разбойника на месте убито 4 человека, а сколько ранено, о том неизвестно. Того ж числа и последних лошадей в городе без корму лишаться стали, и хлеба ржаного муки четверть продавалась в 80 и 90 рублей.
39.
5-го числа того ж месяца яицкие казаки для переговорки со злодеями из города выезжали; злодеев было человек до 30-ти, за коими далее версты и еще до 100 стояло, да потаенно за горою до 500. По переговоре, злодеи к нашим ближились да и дальние начали приближаться ж. Казаки наши, видя опасность, учинили ретираду к городу и отстреливались из ружей; а злодеи устремились их захватить; а как наши стали под прикрытием, близким городских пушек, то ударила на них потаенная злодейская толпа, но за помощию божиею никакого вреда не учинила: только ранен 1 казак, а сколько у злодея убито и ранено от происходящих от наших казаков из ружей выстрелов, того неизвестно. После чего взята осторожность, и такие с злодеями переговорки отменены.
40.
9-го числа генваря из города была высылка пехоты и конницы тысяч до 3-х с половиною, пушек до 10. Армия разделена была на 2-е части: первою, правым крылом, командовали гг. маиоры 8-й полевой команды Михайло Зубов, 2-го Троицкого баталиона Павел Демидов, второю частию, левым крылом, 4-го Оренбургского баталиона премиер-маиор Панов; между корпусами было расстояние версты полторы, и противу разбойника стояли столь храбро, так, как верным, добрым и послушным рабам надлежало, а особливо г. премиер-маиор Панов, что с валу было видно, стоял отлично и злодею причинял великой урон, от чего не устоя, злодей, обратясь, тянулся к Берду. Силы злодейской противу нашей было в пятеро, и они злодеи покушались неоднократно наши корпуса атаковать, и между реченных корпусов также и вокруг хотя и бегали большими толпами, нашим корпусам причинить вреда не могли, егери стояли храбро, а между тем из единорогов в толпы били картечами, коих скоро обратили в бег. Потом обе реченные две части соединились вместе и на секурс оных еще из города была небольшая вылазка, корпус, под командою г-на маиора Наумова, коим злодеи выстрелами из единорогов в большую робость приведены и в бег обращены, а наши войска в город возвратились благополучно.
41.
13-го числа того ж генваря день сей жителям и на валу стоящим представлялось плачевное зрелище. На сражение противу разбойника, войска нашего пехоты и конницы тысячи три с половиною выходило, в том числе конницы до 700 разделились на три части деташемента. Командовали первою частию оренбургский обер-комендант г-н генерал-маиор Воллестерин и занимал место с восточной стороны от Берда, нужное место злодейское; второю частию командовал Озерной крепости г-н комендант и бригадир Корф, который прошед холм, содержащий навсегда злодейский пикет, не доходя до Берды версты за две, остановился на дороге, лежащей к Берду; третьею частию командовал г-н маиор Наумов, заходил от запада и очень близко подошед к Берду, все части ко оному подошли в препорцию выстрелов и начал действовать из единорогов чинеными гранатами в злодея, находящегося в крепости, столь сильно, что злодею не удалось чинить ни малого сопротивления, а выбирался весь в степь скоростию и с немалым уроном, но вышли из сей крепости, состояли почти все в коннице. Выбрав злодей для артиллерии пристойные места, которую поставя противу наших российских войск, производил сильную пальбу, а конница великими толпами нападала на наши корпуса и конницу, и с обеих сторон страшное происходило сражение и столь опасно, что все жители не считали о вои наших спастись одному человеку, ибо превосходная против нашего в десятеро злодейская толпа принудила наших уступить свое место и ретироваться к городу. Почему от злодеев наисильнейшее учинено нападение, от чего фронт наш расстроился, в который они злодеи ворвавшись, многих офицеров и солдат покололи и в плен много побрали, всего 400 человек, 9 пушек, 3 единорога и несколько артиллерийских припасов захвачено в место сражения, и улицы градские, по которым местам были везены убитые и раненые, обагрены были кровию. Оное сражение началось по полуночи в 7-ом часу и продолжалось часу до 12-го, всего 6 часов. Жители ждали окончания сражения и взирали на плачевное состояние войск наших с прискорбностию. Г-н губернатор
генерал-поручик и кавалер Рейнсдорп в то время ходил по валу и старался ободрять народ. После чего наивящий недостаток последовал в хлебе, и час от часу приходил оный в высокую цену: ржаной муки четверть началась покупаться по 130 рублей и более, и то с великим трудом отыскать было можно, пшеничная мука по 140 руб., солод и крупа той же состояла цены, мясо пуд по 8 и по 10 руб., рыбы пуд 14 руб., масло коровье фунт по 1 руб., сена воз обыкновенный 18 руб., дров воз средний 90 коп., капуста белая ведро 3 р. 50 к. и 4 руб., лошадиного мяса пуд 4 руб. От недостаточной пищи последовало народу великая тягость и умирало много, словом сказать, очевидная представлялась смерть по неимению хлеба.
42.
22 числа того ж генваря, часу во 2-м по полудни, разбойническая партия в небольшом числе подбегала к городу, а большие толпы стояли от города верстах в четырех. Наездники их подбегали к стенам градским недалее сажень ста полтора, в которых со стен из пушек картечами били и подбили у одного лошадь, коя и с седлом им злодеем брошена, а самого разбойники увезли в толпу. После чего высланы были из города казаки; с обеих сторон происходила оружейная перестрелка, вреда нашим никакого не сделано, а о разбойниках неизвестно, сколько побито и ранено, и с тем высланные казаки возвратились в город.
43.
22 числа февраля злодейские партии, первая во 100, а задняя в 80 человеках, подбегали к городу, в коих с городовой стены стреляли из пушек; злодеи безо всего возвратились в Берду. В тот же день отделенная разбойническая из башкирцев партия вверх по Яику реке на озерах, напав на наших городских рыбаков, 9 человек захватили, коих через степь в Берду с одним башкирцем отправили, которого злодея рыбаки в степи связали, притом еще ударя в голову пешней, и там усмиря его привели в город. От сего злодея приятное получено известие, ибо от злодеев в поимке языков долгое время не было. Оный башкирец в допросе показал, что к Оренбургу в помощь следует армия, и разбойническая толпа от оной армии неоднократно была разбита. Известие сие служило чрезмерным порадованием несчастливым гражданам и злостраждущим от голода.
44.
20 числа марта разбойник из Берды тянулся к Чернореченской крепости и дальше, тысячах в шести и более конницы, а по большей части пехоты; а куда действительно движение его злодейское простиралось, о том в городе неизвестно было; по примечаниям напоследок узнато было: оный злодей стремился противу следующей к Оренбургу ее императорского величества армии. Граждане всеусердно всевышнего отца просили о получении над злодеем победы и о защищении сынов отечества от варваров.
45.
21 числа того ж месяца из города была высылка яицких казаков и оренбургских и калмык, всего человек до 1000, и пять пушек, которые отходили от города не далее полуторы версты, а далее следовать за глубокостию снега было невозможно. Остановясь в вышепоказанном месте, смотрели на злодеев, о коих хотел г. губернатор знать, есть ли они в крепости или нет, чрез то но знато, не ходя далее, без всякого действия в город возвратились. Разбойников показывалось на холму противу наших войск в четверо больше, и злодеи, несколько постояв, опрокинулись взад, в гнездо свое проклятое.
46.
По известиям точно в городе Оренбурге означилось, что 21 числа марта злодей с своей толпою пришед в Татищеву крепость, в которой делал укрепления к защищению себя противу следующей армии.
47.
22 числа марта армия ее императорского величества под командою г-на генерал-маиора и кавалера князя Голицына к крепости Татищевой приследовала благополучно, в которой злодей засел в 9,000 человеках и дожидался от следующей армии атаки, не показываясь ни в крепости ни в степи толпами: господин главнокомандующий генерал, как повел к крепости атаку, а злодей уже был изготовлен к сопротивлению, как войска наши подошли на пушечный, а особливо под картечный выстрел, столь сильно от злодея открылся огонь, хотя бы от самого формального неприятеля более б быть не могло, а особливо пушки у него были злодея для выстрелов картечных широкодульные, коими и убило у нас немало. Но напоследок милость всевышнего отца, подкрепя солдат и предводителей, злодея с батареи сбили и артиллерию всю отбили, разбойников до 4,000 побили, с 3,000 в полон взяли да пушек разных калибров 32. Сам Емелька из крепости бежал в 3-х человеках, и хотя за ним гусары и чугуевцы казаки и гнали, но за усталью лошадей не могли преследовать. Некоторые разбойники тянулись по дороге вниз по Яику реке, лежащей к крепости Озерной, которых почти всех без изъятия побили. Был злодей в 9,000, в остатке явилось немного. С нашей стороны был урон не мал же. Сими непобедимыми героями крепость Татищевская из-под ига разбойнического освободилась.
48.
23 числа марта злодей в Берденскую крепость поутру, рано, в показанных трех человеках прибежал, взяв с собою разбойников в 5,000-х, бежал из крепости вон за реку Сакмару, в степь, притом взял 10 пушек, о которой его утечке из крепости дано знать скоро в город, также и главнокомандующему генералу Голицыну, от которого тогож часа для поиска в степь отправил деташемент под командою господина подполковника гусарского Бедряги, который неусыпным своим старанием и верностию скоро в степи преследовать мог и славную над ним разбойником победу одержал: отбил 5 пушек, побил злодеев с 2,500. И так, остался уже разбойник в половинном числе, как в артиллерии, так и в людях. Видя ж злодей свою неудачу, бежал с последними в степь, оставя крепость Бердинскую вправе, протянулся в слободу Сеитовскую, которая от города в 18 верстах отстоит, прибежав в нее, делал великое грабительство и много жителей из татар казнил смертию. Окончив свое злодейство и недолго побыв, провалился в Сакмарской городок не далее, кои от слободы как в 10 верстах. Партия его злодейская в то время, отделясь человеках в 100, прибегали в Берду, в которой городских жителей застав, всякого звания солдат и прочих кололи, а иных угнали с собою в городок Сакмарской. Нужда была городским быть в Берде для покупки хлеба, хотя город сим и был встревожен, но не так как прежде были безнадежны, а впредь остались во ожидании от бога помощи и приближающихся войск. На другой день приследовали силы пехоты, конницы и гусары, чрез что градские жители стали себя почитать впредь живыми.
49.
31 числа марта главнокомандующий г-н генерал-маиор и кавалер князь Петр Михайлович Голицын в крепость Бердинскую прибыл поутру; тот же день посетил и Оренбург. Сколь сему любезному гостю весь город, можно сказать, был рад, описать не можно, не только человеки были в восторге, но издали казались переменными. Квартиру его превосходительство имел в доме у г-на заводчика Твердышева, где несколько пробыв время и отобедав, обратно к войскам своим в Берду возвратился. Жители градские сего для прямо уже почитали себя счастливыми впредь для жизни. Оный же день и город отворили, всякому въезжать и выезжать стало свободно.
50.
1-го числа апреля г-н генерал князь Голицын, разделя корпус на три деташемента, назнача всякому свое место как следовать к Сеитовой татарской слободе, из Берда со всеми войсками выступил, которому вдобавок оставшие легкие войска в Оренбурге из яицких и оренбургских казаков прикомандированы, притом довольное число купцов. Армия следовала до половины пути, разбойников не видно было нигде. Как только приближались к Сеитовой слободе, не допустя версты за две, разбойник на передовых великими толпами делал нападение, однако ему тирану не удалось нигде остановиться. Как скоро гусарские эскадроны приближались и получа повеление от командующего генералитета, не смотря ни мало на толпы злодейские, что они многолюдны, бросясь вдруг, коих тотчас смяли, гнали, били по пути и кололи, много, притом и две пушки, преследовав в татарскую деревню за злодеями, в коей застали Подурова вора, который у злодея был в чине полковника, поиман со многими ему подобными ворами. Злодей с оставшими тянулся вверх по реке Сакмаре к пильной мельнице, где у него тирана был скоп злодеям немалый и батареи поделаны в 5 пушках. Только как легкие войска приследовали к мельнице, усмотря толпу злодейскую, остановились, дожидаясь повеления к атаке, и как скоро получа повеление, храбрейшим ударом и неустрашимым духом сделали нападение; они ж видя, злодеи, храбрость гусар, казаков чугуевских и прочих, немного могли стоять против сил непобедимых героев, скоро с места сбиты, пушки все отбиты, злодеев побито на месте и по дороге к Сакмаре, куда злодей с оставшими бежал, более полуторы тысячи и несколько поранено и в плен взято. Видя тиран свою неудачу, прибежал к Сакмару, в которой пробыв не более четверти часа, бежал вон за реку Сакмару, по дороге вверх лежащей к селу надворного советника Тимашева, прозываемое Никольское, с оставшими, коих не более 150 человек. В Никольском обрав у крестьян лошадей, тянулся вон того ж г-на Тимашева к селу, называемому Ташла; гусары и казаки за злодеями гнали далеко, но за усталью лошадей преследовать не могли, и тем разбой
ник с единомышленниками спасся и бежал в Ташлу, ночевав, тянулся к заводам далее, куда за ним и армия пошла. Тот же день для поиска задние войска преследовали в Сакмарской городок, находили злодеев много, укрывшихся в разных местах, коих управляли добре. Г-н генерал князь Голицын, сделав все распоряжения к преследованию Самозванца, выкомандировал в места деташементы, сам со штатом своим из Сакмары прибыл в Оренбург, которому герою все жители градские были рады и остались за сим благополучными.
51.
От 7-го числа того ж апреля получено увещание вторично, сочиненное его преосвященством Вениамином архиепископом Казанским и Свияжским по вся воскресные и праздничные дни при народном собрании было читано, коим отчаянный народ наслаждался, был весьма подкреплен, и волнующиеся духом о имени покойного государя императора Петра третьего, которое взял на себя злодей, будучи уверены его преосвященством, в мыслях успокоились и питались наслаждением оного недовольно слышанием в церквах, но и брали в домы с великою жадностию и друг другу то уверение его преосвященства рассказывая, за подлинно все признавали императора Петра третьего умершим, одним словом сказать, что весь город о том только и говорил. Оное ж увещание состояло следующего содержания:
Копия.
Божиею милостию
смиренный Вениамин, архиепископ
Казанский и Свияжский,
врученной нам паствы епархии нашей всем православным сыновом мира, здравия и всякого благополучия от господа бога желаем.
Всяк просвещенный в разуме человек довольно знает, что власть царская (яко самим богом узаконенная) от самого начала видимого сего мира во всякое время священно и благоговейно почитаема была, до ныне есть и даже до конца света пребудет, ибо в ней начертавается божия всемогущества образ, блюдется ею законов божиих и прав гражданских нерушимость, хранится общенародная тишина и покой на ней утверждается, вс° к житию к человеческому принадлежащее благоустройство.
И потому нанесенные царю яко господню помазаннику обиды от самого бога, учредившего власть сию на земли вместо себе, наказываемы бывают яко собственно его лицу причиненные, по оному Павла святаго слову: месть мне и аз воздам, горе ж человеку впадшему в руки бога жива, предваряя бо его суд неумытный, ожидает вечныя погибели, блюдется для такой некончаемой во аде муки.
Но вопль пророка Илии, сильного ревнителя по закону господню, который в древние веки наполнив жалобами вся пределы Иудейские взошел на небо и кричал пред всесущим: ревнуя поревновав по господе бозе моем вседержителе яко оставиша завет твой сынове Израилевы, пророки твоя мечем избиша, олтари твоя раскопаша, сей, говорю, жалостный вопль ныне церкви российския кровию Христовою стяжанныя в горести и стенании пред великолепный престол господень вознося с царствующим Давидом во уши господа Саваофа восклицаем: боже, приидоша языцы в достояние твое и оскверниша храм святый твой, положиша трупие раб твоих брашно птицам небесным, плоти преподобных твоих зверем земным, пролияша кровь их яко воду, и не бе погребаяй.
Возникли бо паствы нашея, первее в Оренбургской, а потом в Казанской губернии погубные внутрь рожденных иноплеменников шайки татар, говорю, чуваш, черемис, вотяков, калмык и башкирцов, а что всего удивительнее и жалостнее - присовокупились к ним из собратий наших от нас исшедших, но не бывших о нас российские природные толпы, предводительствуемы отцем своим сатаною, мятежником и раскольником, беглым донским мужиком отступившим от бога и церкви благочестивой, Емельян<ом> Пугачев<ым> отважившимся ложно, бесстыдно, богу противно присвоить себе имя, власть бывшего всероссийского императора Петра третьего; и вси сии несчастливые сборища надевши на себя маску уродов и извергов человеческих предались зверскому стремлению; ярость, свирепство и адскую свою фигуру до того вели, будто бы они свергшесь природного рабства своего за то получат обещеваемую им вором Пугачевым обще всем народам пагубную свободу.
Сим коварным его умыслом прельщены простаки и невежды в такое пали неистовство, что отец на сына, сын на отца, брат на брата и друг на вернейшего своего приятеля восстали, богоборству коснулись, храмы святые ограбили, церковь господню всякого благолепия лишили, престолы и святилища божия опровергли, служителей олтаря господня лютейшими позорными мучениями жизни лишили, благородство российское в злодейские их руки попавшееся варварски умучили, ревнительное воинство за церковь, законную свою государыню, за отечество храбро подвизавшееся, острием меча изсекли, ни полу ни возраста ни старости ни младенчества не щадя кровь христианскую как воду безвинно пролили, наконец зверски растерзывавши мертвые тела избиенных христиан церковного по обычаю благочестивому погребения лишивши, повергли на снедение птицам небесным и терзание зверем земным; плачевный сей позор сердце купно и дух всех верных отечества сынов острейшими пронзает копиями.
И се свидетеля бога на душу мою не ложно призывая, что Петр третий бывший император всероссийский 1762 года июля в первых числах по власти всемогущего бога в Петербурге скончался, тело его того ж июля в 6 числе на утренней заре привезено в Александро-Невский монастырь и поставлено было в зале, <в> тех деревянных покоех, в которых я, будучи в то время С.Петербургским архиепископом, жительство имел, где и стояло оно чрез несколько дней, куда по обычаю древнему приходили премногие тысячи знатнейшего, среднего и простого народа для отдания ему последнего долгу, а потом в присутствии всего святейшего синода и много духовенства, в прибытии правительствующего сената, премногих вельмож, знатных как российских, так и иностранных особ и других людей из помянутой залы перенесено с подобающею церемониею в церковь и поставлено на уготовленном приличествующем царской персоне месте, где по совершении божественной литургии и по отпетии погребения мною самим с прочими преосвященными архиереями синодальными членами как то: Димитрием архиепископом Новгородским, Гедеоном епископом Псковским, Палладием епископом Рязанским, Афанасием епископом Тверским, Порфирием епископом Коломенским, Лаврентием архимандритом Свято-Троицким Сергеевы лавры и прочего духовенства, погребено в церкви святого Александра Невского и запечатлено земною перстию мною ж самим.
Вот кратчайшая наидостоверная, не токмо российскими тмочисленными народами утвержденная, но поелику от всех коронованных монархов на то время в Петербурге находившиеся и присутствовавшии при погребении сей толь знаменитой церемонии очевидные были свидетели посланники, о том уведомивши вскоре высокие дворы свои все, целою почти Европою засвидетельствованная повесть.
Да обратится убо тяжкая сия болезнь России на злоокаянную главу треклятого и вечно анафиме от всея грекороссийския церкви преданного злодея Пугачева и его единомысленников мятежников, яко прежнее наше пастырское увещание прослушавших, да снидет хула их наверх их же самих, а кровь христиан православных невинно пролитая день и ночь пред праведного судию и мстителя господа Саваофа, как некогда кровь праведного Авеля на братоубийцу Каина; души их да истребятся от книг жизни вечныя и с праведными да не напишутся. Память же их злодейская да исчезнет от земли живых во веки. Аминь.
52.
16-го числа апреля из Яицкого городка получен курьер с известием освобождения от злодеев показанного городка армиею ее императорского величества, храбрейшим и вернейшим превосходительным господином генерал-маиором Мансуровым, который был 7 месяцев в осаде от злодеев, как разбили толпы разбойнические от города верстах в 40, пушки отбили, многих побили, оставшие прибежав в городок, забрав с собою надобное, вон от городка опрометью за реку Чаган тянулись и за Яик, за которыми того ж часа легкие войска посланы для поиску. Такую имел г-н комендант Симанов в пропитании себе и войск <нужду>, почти слышателям невероятно, как хлеб изошел, начали есть кобылье мясо, потом кожи, овчины, портупеи, сухие кости, а напоследок и землю пробовать начали к пропитанию себя; сих казусов еще и в истории не видно. За их терпение верное господь бог помиловал и свободил.
53.
23-го числа апреля, под командою г-на надворного советника Ивана Тимашева, легкие войска в поход выступили, чугуевские и оренбургские калмыки вверх по реке Сакмаре в пределы башкирские для поиска воров и разбойников.
54.
24-го числа апреля из Уфы получено известие чрез куриера с счастием показанных жителей, а притом особливую милость божию от осады от толпы разбойнической избавлены неустрашимым героем г-ном подполковником Михельсоном, который по сю сторону реки Белой злодея тысячах в пятнадцати разбил, многих на месте побил, прочих почти всех в плен получил, притом артиллерии довольное число. Оные жители остались благополучными, да и мы, оренбургские жители, сему были весьма рады, что час от часу злодей гибнет, царство его пропадает и толпы рушатся.
55.
Маия 2 числа церковь Захария и Елисаветская, состоящая за Яиком рекою на Азиятском меновом дворе, свидетельствована была, в которой без изъятия все иконы святые исколоны и копьями и ножами изрезаны ими злодеями, в которой было украшение весьма не худо, сие злодейское тиранство над иконами всякого христианина может привесть в слезы и в крайнее сожаление, что не самые бы идолопоклонники и жиды сделать не могли того или богоотступники то варварство на себя взяли; каждая икона знаков десять и более на себе имеет, а что было можно, то и грабили и увезли без остатку.
VI.
ИЗВЕСТИЕ О САМОЗВАНЦЕ ПУГАЧЕВЕ.
От города Оренбурга за 269 верст находится городок, прежде именуемый Яицкий, а ныне Урал. В сем городке издревле живут воровского в разные времена сбору со всех стран стекшиеся беглые, иные от бывшего разбойника Стеньки Разина, а иные от бывших стародавних стрельцов казаки, которые будучи всегда в несогласии, разделились на две партии, то есть: на согласную и несогласную. Из согласной партии повиновались несколько государственным законам, а из несогласной стороны, забыв страх божий, делывались великими противниками многажды всему государству, чрез что и не выходили никогда почти из последствия, но наконец такими упрямцами сделались, что ни в чем слушаться уже и повиноваться даже и имянному ее императорского величества повелению не восхотели. Как то: 1-е. В 1768 и 1769 годах по имянному ее императорского величества указам и учиненному новому стану назначено было из оной яицких казаков некоторое число <в> казаками же вновь формированный Московской легион, с тем, чтобы бороды им казакам обрить, а усы только оставлять; но как они величайшие вероломы и раскольники, не хотя бородных своих волосов лишиться, то чрез долгое время старались и всякие происки делали к получению из Военной коллегии такого себе указа, чтоб им в бородах ехать в помянутый легион служить, что чрез великое свое лукавство и сделали, но и тут они оказались преслушными указа и не поехали ни один из них в поход во время Турецкой войны. 2-е. На Кубанскую линию к генералу Демедеву по указу Военной коллегии требовано из оных казаков 400 человек, однако и тут согласная будто хотела сторона послать, а несогласная и слышать того не желала. И так по застарелому своему упрямству ни одного человека к помянутому генералу, хотя и много указов из Военной коллегии получали, от всего своего многочисленного легкого войска не послали. 3-е. Когда от реки Волги все калмыки, которых было 40,000 с предводителем своим Бамбуром, убраться из России вознамерились чрез Киргизскую степь, тогда велено им было тех калмыков, которые шли мимо их городка, удержать, однако ни од
ин из них не восхотел и с места своего тронуться, а благополучно всех калмыков мимо своего городка пропустили, которые и ушли в Киргизскую, а оттоль в Китайскую сторону. За все оные их казаков упрямства и непослушания учреждена была в их городке строжайшая комиссия, а были при оной комиссии разные генералы, и для их стороны милосердая государыня посылала от своего лица депутатов с имянным повелением, куда напоследок, то есть 1772 года генваря в первых числах, послан был и тем изменникам и бунтовщикам из Оренбурга генерал-майор и кавалер Траубенберг с командою, також и от стороны их по имянному ее величества указу определен был присланный из Санктпетербурга депутат гвардии капитан Дурново, но и тут из несогласной партии казакам та комиссия показалась по их мнению будто неправосудна. Почему и вздумали они над генералом и депутатом произвесть свое злодейство. Они собрались по древнему своему обыкновению в круг, в коем было больше 8,000 человек, и по продолжительном совете сделали ужасный бунт, и напавши на согласную сторону, в которой было только 2,000 человек, преодолели оную, а потом и приступив к генеральской и капитанской Дурново квартирам, начали из мелкого ружья в них и находящуюся при них команду палить. При сем несчастливом замешательстве генерал с прочими многими офицерами и рядовыми, також и их яицкими согласными старшинами убит, у которого генерала после смерти его разграбили те ж бунтовщики вс° имение его, а самого его, обнаживши донага, бросали посреди улиц, и в кармане его нашедши табакерку с табаком, напихали ему оного в нос и рот по уши и во все тесные промежности; гвардии ж капитан и депутат Дурново с прочими оставшимися офицерами и рядовыми, будучи очень ранены, после успокоившегося пяти-часового бунта, заперты были в их же казачью тюрьму под крепкий караул. Капитану Дурново в трех местах изрубили голову очень тяжело и копьем в спину так был ранен крепко, что едва мог излечиться; экипажа ж капитанского и следа не нашлось. Того ж года 1772 февраля в последних числах прислан был из С. Петербурга в Ур
альский городок нарочный курьер с имянным ее императорского величества указом к капитану Дурново, коим велено ему капитану немедленно явиться ко двору ее величества, но и тут те злодеи того капитана насилу на другие сутки выпустили, а выпустивши оного капитана, опять за ним верст близко 20-ти гнались и хотели его у себя удержать, с тем, что ежели еще комиссия будет у них в городке, чтоб он Дурново их мог в том оправить, что будто они правильно генерала убили. Однако капитана Дурново не догнали, ибо он в Оренбург сперва поехал для излечения болезни, а они, возвратившись назад и остервенясь, вздумали оставшуюся в их злодейском городке солдатскую с офицерами команду выгнать вон, с тем, чтоб-де впредь и шляпа солдатская не была у нас в городке, так будем стараться. Того ж года, в месяцах марте и апреле, приказал оренбургский губернатор генерал-поручик Иван Андреевич Рейнсдорп собираться и быть в готовности Оренбургскому пешему и конному войску, к которому собранию с командою Великолуцкого пехотного полка и со всем воинским народом прибыл из Москвы с имянным ее императорского величества указом в Оренбург генерал-маиор Фрейман, с тем, чтоб оных яицких бунтовщиков усмиривши, в доброе состояние привести. В месяце маие того ж 1772 года помянутый генерал Фрейман из Оренбурга выступил и пошел в поход к вышепомянутому разбойническому городку с 5,000 пехоты и конницы, со всем воинским снарядом, со объявлением им варварам указа, в котором ее императорское величество несказанное свое матернее им казакам милосердие за их столь величайшее против сего государства преступление и продерзость объявить изволила, по которому указу сии изменники неблагодарные не только исполнения не учинили, то есть бунта не оставили, но еще застарелое свое свирепство над войсками ее императорского величества оказать отважились , так что, нимало страшась, будучи все пьяны, ее величества храбрых войск, против оных осмелились они из своего гнезда выступить за 50 верст на встречу с пушками в дикую степь, не допустя генерала Фреймана с войсками за 5 верс
т до речки, атаковали всю ее императорского величества армию, так что от них в величайшие в то время прилучившиеся жары ни одной капли воды невозможно было никому и нигде ни под каким видом промыслить, не только оные бунтовщики не покаялись, но еще двои сутки генерала с войсками без воды и продержавши, 2-го числа июня зажгли кругом армии всю степь, так что ежели бы генерал Фрейман не поберегся и не приказал бы кругом всей своей армии траву подрезать, много бы мог урону и несчастия со всем своим воинством понести: ибо в то время превеликая погода на лагерь дула. 3-го числа июня, то есть в прилучившийся тогда день живоначальныя троицы, показанные казаки поближе подпустивши, в самую обедню, к ее величеству верноусердной армии, стали варвары палить во оную из пушек залпом, которых было около 30-ти, что видя генерал их варварское начальство, визг и близкие набеги, стал их воров тож вдруг потчивать ядрами из пушек и бомбами из мортир так хорошо и вкусно, что больше они трех часов на месте устоять не могли, и увидя у себя много урону, стали бросаться по сторонам и в разные места прятаться, однако ж напоследок ничто их не могло спасти, ибо генерал, отбивши у них пушки, сот до четырех их на месте положил, а многих и в полон набрал, а прочих разогнавши, так пошел спешно за ними, что на другой день подступил под воровской их городок со всею армиею. С нашей стороны убито только двое, а раненых было человек до 10.
4-го июня, когда приближался генерал Фрейман с воинством, расположился лагерем от их варварского городка за две версты на приличном к атаке месте, тогда они пришед, явились к генералу в лагерь с хлебом и солью и как будто добрые люди с повинною; однако Фрейман приказал их переловить, и изыскав главных начальств бунта, перевязать, а потом перековать и посадить в лагерях в вырытую тюрьму. Всех же бунта заводчиков оказалось 84 человека, а восемьдесят пятый престарелый поп, который с ними ворами верьхом против армии ездил со крестом и переменяя тропарь "Спаси господи" пел тако: Спаси господи люди твоя и благослови достояние твое. Победы нашему войску даруй и твое сохраняя крестом твоим жительство.
10 числа июня, Фрейман, вышеупомянутых бунтовщиков 85 человек заковавши в железо, прислал с надежным крепким конвоем в город Оренбург для следствия, а у прочих всех отобрал вс° воинское оружие и у себя в лагерях держал до резолюции; стоял же сей генерал под городком даже до самой глубокой осени, а как оному генералу с командою Великолуцкого пехотного полка велено было явиться попрежнему в команду, то сие он и сделал и по первому зимнему пути прибыл прежде в Оренбург, а из оного уже отправился в Москву; прочее ж Оренбургское войско стояло вс° до 1773 года, даже до их за толь величайшую продерзость и бунт и великое против всего государства огорчение экзекуции, которая в месяце маие того ж 1773 года вышла, то есть, чтоб из оных 85 злодеев иных, и то немногих, вырвав ноздри и заклеймя, послать на Нерчинские заводы, иных же плетьми да на поселение послать же, а иных, сквозь строй прогнав, в службу определить. Попа же, высекши кнутом, в Нерчинск отправить. Также экзекуция была под Яицким городком в лагерях между нашим войском учинена, которой все бунтовщики и с малолетными своими детьми были зрителями.
Иные изменники Яицкие казаки, увидя, что за столь великую продерзость приняли толь малое воздаяние, - после экзекуции все, как будто честные люди, благодарили, вначале всевышнего, а потом и милосердую государыню, и тот-час в то же самое время, собравшись все в церковь, благодарный молебен слушали и вторично ее императорскому величеству и его императорскому высочеству в верности присягу все приносили, чем будучи оренбургский губернатор обнадежен, велел батальонным и прочим пехотным и конным командам всем назад возвратиться, а только приказал двум полевым легким остаться командам в помянутом Уральском городке, что и сделал: две полевые легкие команды там остались, а прочие все команды возвратились того ж 1773 года в июле месяце в свои места, отдав попрежнему все воинские орудия казакам, взятые у них прежде.
С 1772 года июля 3 дня, когда генерал Фрейман в усмирение приводил Уральское войско, в том же месяце приказал казакам новую перепись сделать, по которой переписи в то время, кроме убитых, не явилось налицо несогласных 150 человек, за которыми в тогдашнее ж время в разные места хотя и посланы были команды, однако оных беглецов найти нигде не могли, итак, думали наши, что они где-нибудь пропали, но токмо в сем мнении обманулись, ибо оные беглецы, зимовавши в теплых улусах и камышах близ Каспийского моря между городом Астраханью и между городом Гурьевым от своего городка за 500 верст, 1773 года в месяце августе паки подъехали под свой городок за 50 верст и явились в заимке единомышленников своих у одного прозванием Чики, а другого Шелудякова, у которого находился в работниках с Дону бежавший казак Емелька Пугачев. Они на сей заимке немалое время находясь, тихим образом посылали из оной к подобным себе бунтовщикам двух казаков, которые приехавши ночью, стали на квартире у престарелого вора Шелудякова. Сей Шелудяков, увидя своих явившихся к себе братей, обрадовался, почему и спрашивал их о беглых всех бунтовщиках, живы ли они, на что ответствовали ему, что все благополучны и на твоей теперь остались заимке, впрочем, продолжая разговор свой, оные беглецы требовали от Шелудякова Емельку Пугачева, а что-де принадлежит до сроку денег, что тебе Емелька не дослужил, то-де тебе наше войско втрое уплатит, однако Шелудяков в августе Емельку не отпустил, ибо ему Шелудякову в то время работники нужны были, понеже погода сено косить, а Емелька ему верно служил.
1773 года месяца сентября в первых числах означенный главный бунтовщик Шелудяков, согласясь с прочими того ж городка подобными злодеями, отправили Емельку из двора Шелудякова на его ж Шелудякова заимку от Уральского городка за 50 верст отстоящую, со многими из города изменниками, и отдали помянутой воровской толпе оной; самолютейший зверь Емелька, явясь у вышепомянутых воров на Шелудяковых заимках, обещался оным верно служить, почему и поздравляли они Емельку Самозванцем, назвав его именем покойного государя императора Петра третьего. После сего богомерзкого поздравления, 16 сентября двигнувшись Пугачев со своею толпою, коя тогда состояла в трех стах человеках, подошел поближе к Яицкому городку и, поимавши одного из согласной стороны казака, дал ему Емелька, отнюдь не знающий грамоте, свой воровской манифест с титулом покойного государя Петра третьего, приказывая накрепко, чтоб во оном городке живущий комендант подполковник Симанов отнюдь бы не противился, а город бы без сопротивления отдал. Казак, данный ему от злодея манифест привезши в город, вручил коменданту Симанову и вс° подробно рассказал, что ему Емелька говорил и приказывал. Комендант Симанов того ж 16 сентября после половины дня, получа Емелькин манифест, приказал при собрании команд прочитать, и сколько мог собрать из команды Яицкого войска казаков и шестую полевую легкую команду послал в погоню за Емелькою и его сонмом, чтоб всех их переловить. И как скоро высланные из Яицкого городка с командою, отъехав верст с 15, увидели толпу Емельки Пугачева, то казаки, подхватя согласных старшин Яицкого войска, верных государству, погнались будто за Емелькою, а легкая полевая команда думая, что те с ними посланные из города зa Емелькою казаки, толпу Самозванца разбивши, его поимают, но он<и> вместо того все почти предавшись добровольно, которых тогда в предании было больше 500 человек, изменили и старшин верных 12 человек руками Емельке отдали.
А понеже в то время ночь стала наступать, то легкая полевая команда и возвратилась вся в помянутый Уральской городок, Емелька ж, увидя возвратившуюся в город команду, ночью оных 12 человек верных старшин велел повесить на релях в одной версте от городка отстоящих, а сам с толпою удалился в бег к Илецкому городку, отстоящему от Яицкого городка не с большим за 100 верст, обирая по форпостам людей в службу годных к себе, а не хотящих ему служить велел колоть и до смерти убивать, тако ж скот, птиц и всякой багаж воры грабили и ни малейшего ничего не оставили. 18 числа Емелька, со своею толпою напав разбойнически в полночь на вышеупомянутый Илецкой казачий городок, в котором согласных мало, а изменников побольше гораздо было, ибо сей городок принадлежит к Уральскому городку, взял, а по взятии тамошнего верхнего атамана и прочих согласных перевешал всех, а прочие все казаки изменники, во оном городке находившиеся, богоотступнику Пугачеву предавшись, присягу учинили. Итак, все злодеи согласясь, во-первых, денежную казну государеву, пушки, порох, ядра, вино, а потом жителей богатых ограбивши и всех, кроме старых и малых, с собою забравши, после двоесуточного пьянства и около городка того по заимкам и по деревням грабежа, пошли прямо вверх возле Яика реки на Рассыпную, над Яиком находящуюся крепость.
22-го сентября сии кровопивцы на рассвете приступивши к сей Рассыпной крепости, стали вдруг залпом палить из 10 пушек. В сей крепости находящийся комендант секунд-маиор Виловской с одною ротою солдат, хотя стоял и дрался с ними, как долг и присяга повелевает, однако казаки в оной крепости изменя, разобрали 2 стены, в которой пролом злодеи ворвавшись, сделали по всей крепости крик и визг и, нашед ее императорского величества слугу, означенного коменданта Виловского, в мелкие части изрубили и всех офицеров перестреляли, а попа, вывезши за крепость версты с полторы, повесили и по многом кровопролитии, во-первых, государеву казну, пушки, порох с прочими припасы, вино, а потом и всех жителей очистив до чиста, пустились к Нижней Озерной крепости. В день высокоторжественныя коронации ее императорского величества, то есть сентября 22 дня, у нашего господина губернатора Рейнсдорпа после обеда было на балу немалое собрание знатных по городу господ; в 10 часу прибежал из Яицкого городка секретный от тамошнего коменданта курьер с объявлением о Яицком бунте, також и о душегубстве Емельки Пугачева с его толпою и что Емелька идет разбойническою и грабительною рукою прямо в Оренбург и что уже пошел к Нижней Озерной крепости, отстоящей от Оренбурга не с большим за 80 верст, и что оный курьер насилу ушел, и то по ту сторону, чрез Кайсацкую степь, и тем спасся. Как бы то секретно ни было, однако на завтришний день стал весь город Оренбург знать, ибо команда секретная наряжена была в поход, а государственный вор со всем своим треклятым сборищем того ж 23 сентября управлял свое богомерзкое дело, а именно, на рассвете напал на Озерную крепость, которую почти без труда отбил, ибо, изменя, казаки сами руками крепость Пугачеву отдали, в которую крепость Емелька с сообщниками своими въехав, тутошнего коменданта Харлова и прочих обер-офицеров перевешал. Но каким же образом Емелька вешал людей, тако ж любимцы его приводя к нему людей, которых им похотелось истреблять от земли живых для славы, говорили Емельке, так прикажете ли вешать? а
он, ничего не говоря, махал только платком, а по маханию его попавшихся в их тиранские руки без милосердия удавливали. После многого кровопролития всех оставшихся в сей крепости к присяге приводил и допускал к своей руке, которую покрыв полотенцем, держали двое казаков, и кто его руку целовал открытую, то один из них после целования тотчас оную обтирал полотенцем, а потом, чтоб не изурочить оную, покрывал другой. После сей богомерзкой и гнусной церемонии приказал Емелька своему сонму в крепости погулять, ибо торопился он к Татищевой крепости, гулянье же их состояло особливо в пьянстве и грабеже всех жителей в той крепости находящихся, так и в забрании казны денежной, пушек, пороху и вина.
24-го сентября наряженною командою бригадир Билов был командирован и послан в поход к вышереченной злодейской толпе на встречу, а с ним бригадиром Биловым командировано было 800 человек здешних Оренбургских казаков со всем исправным воинским, как надобно к неприятельскому бою, оружием. У казаков Оренбургских предводителем был сотник от Оренбургского казачьего войска депутат Подуров. И так бригадир Билов того ж месяца 26 дня с вышеупомянутою командою прибыл в Татищевскую крепость, не видав ни одного Емелькина сообщника, ибо все они, воры и душегубцы, обирали по сторонам народ, скот и прочие багажи с своим предводителем Емелькою.
27 числа на рассвете сказано бригадиру Билову и коменданту, в той крепости находящемуся с ротою и казаками, полковнику Елагину, что злодейская толпа стала оказываться из города кучами немалыми, что, бригадир услышав, велел всем к своим местам идти поспешно и всю команду уговаривал, чтоб дружно стояли, как долг присяги велит. В осьмом часу стали Емелькины наездники смело и близко под крепость великими кучами подъезжать, что видя, бригадир Билов велел из пушек и из единорогов палить, и по продолжающейся с обеих сторон прежестокой чрез 8 часов пушечной пальбе, сделал бригадир с пехотой и конницей высылку, куда вышедши с своею командою сотник и казачий депутат Подуров, тотчас со всею командою своею, изменя, к Емельке передался и вдруг, на ту ж Билову команду с Емелькиными сообщниками напав, начал рубить; прочие же оставшиеся казаки сено возле крепости зажгли, от которого пожару крепость загорелась, от чего народ обробел, и крепость почти руками отдана была, в которую Емелька ворвавшись, бригадира Билова и коменданта Елагина и его Елагина жену в мелкие части изрубил, прочих же офицеров перевешал, солдат всех из пушек до трех раз картечами велел, <которые> против их, разбойников, стояли, что и сделалось после третьего разу стрельбы; которые остались живые, оных дарил Емелька жизнию, всех однако более 20 человек не осталось, и то почти все ранены. Когда уже оные проклятые душегубцы напиталися довольно христианския крови, ударились все в той крепости жителей грабить, грабеж свой чрез всю ночь продолжали, також денежную казну тоя крепости и бригадира Билова, пушки, единороги и прочие все припасы себе побрали, да и как они любили вино, в выходе которого больше сорока бочек было, не забыли оного несколько с собою взять. В сей Татищевой крепости Емелька при отъезде своем из оной сделал вещь сожаления и смеха достойную: у коменданта вышеозначенной Рассыпной крепости Виловского была жена, которую душегубец с малолетною дочерью до Татищевой вед крепости, и которой было жизнь даровал, в Татищевой же крепости проведав на ней
с деньгами черес, в котором как скоро оная комендантша заперлася, тотчас приказал оную повесить, а из принесенных палачом ему, вору, 200 руб. приказал один рубль бывшей комендантши Виловского дочери дать, а прочие сам у палача отнял, тако ж бывшего Татищевой крепости полковника и коменданта Елагина дочь в замужестве бывшую не с большим полгода за помянутым Нижней Озерной крепости комендантом премиер-маиором Харловым, которая в тот самой бунт приехала к отцу, себе в любовницы, а оставшего ее родного брата 10-летнего в камер-пажи взял на свое будто попечение из великого сожаления, которых в ноябре месяце того ж 1773 года из великого своего природного милосердия приказал удавить, и донага обнажа, оба тела, брата и сестры, мертвых в яр бросить и сестре брата на руку положить.
29-го сентября из вышепомянутой Татищевой крепости потянулся варвар и душегубец Емелька Пугачев поближе к Оренбургу с своим треклятым сборищем к Чернореченской крепости, которая отстоит от Оренбурга за 18 верст; однако им тут наживы ни малой не было, ибо из Оренбурга по известию из Татищевой крепости за сутки послан был в ту Чернореченскую крепость указ, чтоб оной крепости комендант премиер-маиор Краус вс° в крепости забравши: денежную казну, порох, пушки и вино, следовал с народом в Оренбург и следуя бы мост для переправы из Черноречья до Оренбурга чрез Сакмару реку, за 7 верст от Оренбурга лежащий, весь приказал разломать, что вс° и сделалось. Маиор Краус мост приказал изломать, а сам явился с командою в Оренбург благополучно; вор же Емелька с своею толпою того же самого дня в Чернореченскую крепость приехавши и слышавши, что маиор Краус с командою ушел в Оренбург, тотчас, нимало не мешкав, погнался в погоню за оным, однако, приехавши к разломанному мосту, принужден ночевать и 30 сентября всякие происки делал, чтоб переправиться, но никаким образом не мог.
30 сентября день был очень ясный и ведреный, и когда от помянутого перевоза пустилась по-за Сакмарою рекою вверх к татарской Каргалинской слободе в самую обедню воровская толпа, то из Оренбурга, как на ладони, было видно оных злодеев, шествующих по высочайшей над рекою горе к Каргале, и тут-то находящиеся оренбургских господ больших хуторы, сиречь, заимки, совсем разорил, то есть, людей тамо находящихся с собою брали, а скот и птиц и прочие вещи дочиста оглаживали, в хоромах окошки и двери разбивали, а на холсте иконы божественные писанные к себе брали, под седла клавши на оных ездили, как то после, то есть в ноябре месяце, при главной из города высылке захвачен нашими войсками был самый главный вор, Емельки Пугачева любимец и великой наездник и кровопивец вышепомянутый престарелый Шелудяков, которого как скоро 14 числа в город Оренбург наши войска привезли и в секретную канцелярию поведши сего любимца Емелькиного, на самом верху седла нашли образ на холсте написанный распятого спасителя нашего господа Иисуса Христа, который образ прилучившийся в то время присланный в Оренбург на житье разжалованный статский советник за знание сделанных полковником Пушкиным фальшивых ассигнаций Феодор Иванович Сукин, узнал, яко то был из его заимки, купленный у генерал-маиора и бывшего здесь обер-коменданта Ланова, и ему, Сукину, того ж часу отдан. 1-го числа октября пришли Емелькины сообщники в татарскую Каргалинскую слободу вверх по Сакмаре реке, отстоящую от Оренбурга за 8 верст, в которой слободе считается дворов 2000, кроме заимок, близко оной находящихся. Сей слободы почитатели Махометовы, изменив, с хлебом и с солью злочестивого Емельку со всем его треклятым сонмищем стретили, а хотя прежде сего за три дня из Оренбурга к вышепомянутым татарам послан был ее императорского величества указ, чтоб все выбрались из слободы с своим экипажем и как можно явились бы в Оренбург, однако с старшинами и начальниками оных татар только 600 человек приехали в Оренбург, которые после и явились, а прочие все татара Емельке предались на п
ролитие христианской крови, чему он целые, обрадовавшись, сутки у оных татар пьянствовал и домы оставшихся в Оренбурге татар до основания разорил.
2-го числа октября, после величайшего в той слободе как только выдумать можно ругательства и пьянства, пошел богоотступник Пугачев со своими согласниками, забравши всех той слободы татар в службу годных, разбойническою и грабительною рукою прямо на оренбургского губернатора хутор, отстоящий от Оренбурга за 20 верст, в котором хуторе 12 покоев было прекрасных в прошлом еще 1772 году построенных, при тех же покоях губернаторских на восток построена была великолепная церковь, в которую сии злодеи купно и с татарами вместе въезжали верьхами на лошадях, во оной пребогатую ризницу со всею утварью ограбивши, над ново-изображенными божественными иконами всячески ругались, а в хоромах все окошки и зеркала перебили, стулья, столы, канапе, кровати и прочее украшение вс° в мелочь изрубили, шелковые завески, тако ж и сукно, которым полы были устланы, вс° с собою забрали. После сей добычи Емелька изволил с своим поганым сонмищем гулять и, наполнився довольно сивушкою, врал пред своими приближенными: "Вот, господа, как мои губернаторы славно живут, и на что им эдакие покои. Я и сам, как вы видите, в простой хижине живу".
Того ж 2-го числа октября имел движение Емелька в Сакмарский казачий городок, отстоящий от города Оренбурга в 29 верстах, в коем казаки сакмарские, будучи издревле исполнены раскольническим ядом, встретили вышепомянутых Емелькиных единомышленников с вероломным своим попом со крестом, с хлебом и солью и со звоном колокольным и с величайшею радостию и торжеством; а хотя прежде их измены за 4 дни из Оренбурга к оным сакмарским казакам послан был ее императорского величества указ, чтоб те казаки с своим экипажем явились как возможно поскорее в Оренбург, тако ж, чтоб пушки, порох, денежную казну и прочие воинские припасы с собою в Оренбург взяли; а мост бы, по Сакмаре реке лежащий, изломали бы, но вместо того один только атаман казачий очень с малым числом казаков в Оренбург явился, а прочие все старшины сакмарские изменили с прочими оставшимися казаками; а как атаман, отправляясь в Оренбург, хотел-было взять вс° воинское орудие, взбунтовались все в городе, и взбунтовавшись же, ни денежной казны, ни пушек, ни пороху и прочих припасов не дали, также и мост ломать не велели, а у тех согласных, которые в Оренбург со атаманом поехали, домы совсем тогда ж опустошены.
3-го числа октября Емелька как переправился чрез находящийся на реке Сакмаре моет из города Оренбурга, к нему навстречу ее императорского величества указ был посылан с тем, чтоб воры бросили зверской свой и душегубнический образ, перестали бы бунтовать, зная, сколь есть милосердая, человеколюбивая государыня, ежели бунт и человекоубийство бросят и Емельку, поимав, в город привезут, без сомнения все прощены и помилованы будут. Однако они того указа не послушали, а посланного из Оренбурга к ним, варварам, Афанасья Хлопушу, как он дал им обещание служить, Емелька с великою радостию в свои товарищи за великого себе друга и приятеля принял, и как скоро взял указ, изодравши в мелкие части, бросил оный на пол, сказывая Хлопуше: "знаю де я, братец, о чем этот указ", и тотчас подателю указа пожаловал вор Емелька две монеты, и по приговору всей злодейской толпы Емелька его, варвара же Хлопушу, тотчас пожаловал воровским полковником, которую радость получа, Хлопуша, павши пред Емелькою на колени, в знак достоверности своей объявил Емельке, что его, Хлопушу, губернатор с тем к нему послал, чтоб он, подговоря несколько надежных полоненных солдат, привел его связанного в Оренбург или как-нибудь истребил, и хотя я за мои проказы давно казни достоин, однако ежели над тобою, Емелькою, это сделаю, - 100 рублей-де от оного губернатора получу, також и вольную свободу. Емелька, выслушав сии слова, еще сему мошеннику пожаловал полтину и велел недавно того ж числа повешенного киргизца отдать халат и шировары. Сей Хлопуша, будучи у проклятого Емельки, пакостей наделал немало, а имянно: всю Башкирь взбунтовал, 101 завод разорил, тысяч больше тридцати разного народа в пагубу Емелькину привел, пушками и ядрами со всех заводов, тако ж и порохом, напоследок мортирами и бомбами так Емелькину толпу снабдил, что Емельке почти и девать негде было. Напоследок сей варвар по разбитии в Татищевой крепости марта 23 числа 1774 года в Каргале поиман, которому того ж года в месяце маие голову отрубили и тут же близко Оренбурга возле эшафота голову н
а шпиль воткнули на виселице посреди, которая нынешнего года маия ж в последних числах снята, с ним за компанию одного яицкого, а другого оренбургского повесили тогда же казаков.
4-го числа октября Емелька, приехавши ночевать в Бердо, которого вся толпа батюшкой называла, приказал диавольским детям из единорогов выпалить, которые его послушав, три раза из единорогов зорю палили, что в городе слышно очень было. Того ж самого 4 числа октября ввечеру в приказе при пароле наряжена была немалая пешая и конная в Бердинскую слободу против помянутых воров команда, с тем, чтоб 5-го числа октября оную толпу на Берде разбить, однако наши за непогодою из города не выходили, а Емелька с своею толпою сам при городе начал оказываться в невеликих кучах.
5-го числа октября в 11-м часу в начале пополуночи, в самый светлейший день, видя проклятый Емелька, что из города никакой высылки к нему нет, тако ж и вороты кругом городовые заперты, отважился с своею толпою поближе к городовой стене подъехать, и как был уже близко, то приказал наш губернатор с стенных 12-ти-фунтовых пушек по них палить, и как стали до их ядра доходить, то принуждены они были версты за четыре и за большую зашед гору, до самой темной ночи там простояли и, подошедши к реке Яику, со всем своим варварским обозом от города за 5 верст ночевали, в сем лагере стоял вор Емелька с толпой даже до 18 числа октября, того ж самого 5-го числа октября от каменной городовой стены отстоящую в 10 саженях казачью слободу за городом перед вечером всю зажечь приказал губернатор, состоящую из 700 дворов, чтоб ему ни с какой стороны к городу приступать невозможно было.
Того ж 5 числа октября по посланному от губернатора 23 сентября секретному ордеру прибыла в Оренбург из Яицкого городка Киргизскою степью 6-я полевая команда яицких казаков согласных 400 человек к защищению города.
6-го числа октября пополуночи в 8-м часу из Оренбурга наши войска, которые состояли из пехоты и конницы не с большим из 1,500 человек, ко оным бунтовщикам для истребления их высланы были с четырьмя пушками, которые вышед, оных воров за горою в одной не с большим версте увидев, стали по них из пушек палить, но они с места своего отнюдь не трогались и пушек своих и поделанных ночью батарей под горою совсем не оказывали. Но как у наших пушечные заряды стали подбираться, так Емелька с сообщники вдруг залпом почти из всех пушек стали по наших палить, и больше часа беспрестанная пальба со обоих сторон продолжалася, напоследок наши войска принуждены были отступить. И так потихоньку с отбоем в город возвратились. Того ж самого числа после половины дня к 8-му часу приступили опять Емелькины наездники с погорелого места от слободы вплоть под самый город в ночь весьма темную, и палили варвары в город простыми и чинеными ядрами из пушек и единорогов, где поутру находили ядра от 6 и до 7 фунтов весом, и вся пальба как из города, так и от оных злодеев происходила до первого часа за полночь. Осень у нас тогда была около Оренбурга очень ведреная, а оттого и засуха такая сделалась, что река Яик и Сакмара пересохли так, что в иных местах по колено только воды было; а сена привезенного в город у жителей было немало. Итак Емелькины хитрецы старались, чтоб как-нибудь гранатами город зажечь, однако всещедрого и всевышнего десница от пожара сохранила, так что ни малейшего у нас урона ни в чем не было, ибо наши канонеры с бригадиром Биловым к ним, злодеям, по несчастию к ним попавшиеся, видно много снаровляли, затем, что много наши в городе гранат находили таких, ёв которых дырочки деревянными гвоздьми заколочены были. Той же ночи на рассвете выбегшие из Емелькиной толпы 5 человек солдат сказывали, что в ту ночь злодеев в свой варварский лагерь убитых до 70 человек приволокли; те же солдаты еще объявили, что злодеев в варварской толпе считается 5,000 человек; да будто того ж 6-го числа в вечеру шедших по указу в город башкирцев для
вспоможения 5,000 Емелькины сообщники к себе заворотили.
7-го числа октября, небесный наш отец услыша наши молитвы и не хотя создание свое до конца погубить, оросил наш град так великим дождем от 7 часа пополуночи, даже до 6-го пополудни, что по улицам протоки великие протекали; а проклятые рода человека изверги, не взирая на сие, а наипаче злясь, что городу не могли ни малого вреда в тот день причинить, перебрались через Яик реку и собрались воры на Меновный двор, отстоящий на Киргиз-Кайсацкой стороне от города Оренбурга за 3 версты, и там оставшуюся купеческую в лавках неперевезенную пожить всю почистили, також и церковь тамо находящуюся, ограбили же и вс° опустошивши, по своему застарелому злояхидническому обыкновению ругались над оной незаконно. О чем я репортовал и консистории.
8-го числа октября, будучи злоухищренные лукавцы и разорители обольщены на вышеупомянутом дворе оставшеюся купеческою пожитью, ударились опять туда ж очень в великом единомышленников числе для забрания оставшейся еще пожити, что из Оренбурга сам губернатор увидя, тотчас послал ко оным варварам конницы немалое число, которая оных разбойников не допустя в Меновный двор, множество варваров побила и в полон разного сорта, тако ж и яицких казаков 116 человек захватили, и в город пригнавши, в тюрьму оных посадили, на это варвар и самоначальнейший разбойник Емелька Пугачев осердясь, того ж числа в вечеру под самые городовые пушки свой воровской отважился прислать манифест, и воткнувши на древо, оставил в виду очень близко от стены, который наш губернатор к себе принести и секретно у себя при собрании господ прочесть велел, а имянно в нем написано было, чтоб его воровских полоняков отдал и чтоб губернатор напрасно крови христианской не проливал, а город бы безъотменно сдал: ибо де я точно тот-то есть.
9-го числа октября в 10-м часу пополуночи начала опять за городом варварская оказываться толпа, но как конница к ним, вероломным еритикам и тиранам, выслана была, то они все, воры и разбойники, как дождь, по степи рассыпались, только наша команда из злодеев поимала 5 человек, и имянно: башкирцев 4, а пятого яицкого казака. Того ж числа от поляков, в службу определенных, чуть не сделался бунт, которых воров тотчас переловивши, как сущих злодеев всех в острог посадили и приставили к ним крепкий караул.
10-го числа октября, из самой ночи начинающейся зари, варвар, душегубец и разбойник Емелька Пугачев начал свое новое ехидное испущать жало, то есть близ города находящееся сено вс° кругом вдруг зажигать повелел с тем, чтоб из дальнего места в город ни волоточки не пропустить, чрез то в городе находящийся скот, а наипаче лошадей всех переморил.
11-го числа октября после полдня в первом часу к разбойнической толпе наша конница без пушек была выслана, но как вероломный вор Емелька Пугачев приметил, что у наших пушки ни одной не было, приказал ворам своим подвести пушки и так наших стал потчивать, что насилу убрались в город, однако ж, славу богу, без всякого и малейшего урона.
12-го октября пополуночи в 8-м часу выслано было для разбития воров и разбойников Емелькиных разного сорта команда, состоящая не с большим в 3,000 человеках, за версту к их воровским лагерям не дошедши, стали в них палить из пушек и единорогов очень часто, которые варвары тот-час, как осы, из воровских лагерей высыпались и, по всей степи рассеявшись, стали наших кругом атаковать из 27 пушек да 2-х единорогов потчивать хорошенько, и как наша конница их воровское правое крыло стала очищать, то от нас из левого фланга разного сорта народов, то есть, каргалинских татар, башкирцев и калмыков больше 300 к Емелькиным ворам передались вдруг и по нашим же палить и стрелы пущать с ворами стали. Итак, после шестичасового боя у нас 6 человек убито да человек 30 ранено, а у оных воров, по сказкам выбежавшего с тремя человеками той же ночи сержанта, убитых более 70 да раненых 200 человек было.
18 октября Емелька из лагеря, который близ церкви Георгиевской, перебрался со всею своею сволочью, которой по объявлению от него бежавших двух солдат было около 20,000, в Берденскую за 7 верст от Оренбурга отстоящую слободу с тем, чтоб им, ворам, тут зимовать, около которой слободы, кругом нарыв Емелькины сообщники землянок, и зимовали. А 19-го октября, сказывают, что варвар Емелька вора Чику по город Уфу, отстоящий от Оренбурга не с большим за 300 верст, а Хлопушу по разным заводам отрядив, с варварскими толпами для грабежа и душегубства посылал.
14 октября за сеном ездя, оренбургский подканцелярист Басов был с прочими захвачен, который, выбежавши 20 числа октября ж, сказывал, что Емелька со всею своею оставшеюся от посланных воров Чики и Хлопуши сволочью намерен 21 октября приступить к городу. На тот день нас всещедрая десница от них, воров, спасла; а напротив того, 22 числа октября, в день казанския богоматери, богоотступники все в исходе пополуночи седьмого часа к городу приступили и даже до 5-го часа пополудни толь жарко из пушек в город жарили, что с обеих сторон за непристойным из пушек звуком бывшим в горницах и избах, тако ж и находящимся на улицах, надобно было очень громко говорить. С нашей стороны из 74 пушек, 6-ти единорогов и из 2-х мортир злодеев потчивали изрядненько, а у них, воров, растыканных пушек всех видно было 52. В городе у нас на стене убит 1 татарин, да артиллерийскому поручику нашею разорванною пушкою повыше колена в правой ноге кость в мелкие части раздробило, который, не могши вылечиться, чрез 10 дней умер, легко контузиями ранено было солдат 6 человек, которые скоро после сего излечилися, а где злодейская толпа находилась, на то место вышедшая наша из города пехота и конница побольше 100 человек убитых нашла на другой день.
От 23 октября даже до 31 месяца кроме их воровских разведок кругом города как только возможно подумать от них, варваров, пакостей ничего в городе Оренбурге не слышно было; тако ж вышедши той ночи 3 человека солдат объявили, что еще Емелька намерен приступать к городу, к которому-де приступу всякой день и ночь приуготовляется, а у него-де, вора Емельки, теперь уж больше 100 пушек имеется, ибо Хлопуша ему с заводов и из прочих мест пушек, пороху, ядер и вина присылал, також и народу очень много пригнал.
2-го числа ноября того ж 1773 года по полуночи в исходе 7-го часа тех 31 числа октября вышедших ночью трех человек солдат правда вышла наружу, ибо и самым делом злодей Емелька со всею своею тиранскою свитою трудясь всю ту ночь, а именно - шанцы и батареи кругом города делая, стал больше стараться из-за гор, около Оренбурга лежащих, да из-за Егорьевской церкви из всех сторон из пушек и единорогов залпом беспрестанно в город палить, так что, когда наши оных варваров из-за городской Егорьевской церкви бомбами выжили, начал богоотступник и варвар Емелька с клятвопреступною своею толпою под горою Яром под самые городовые стены в четвертом часу по полудни даже до шестого ползти и приближаться с преужасною из пушек и мелких ружей пальбою, так что насилу наших бог милосердый спас. Видя губернатор наш, что уж последний приходит всему городу конец и что на стене на валу ни под каким видом не можно стоять, приказал около реки Яика стоящему пешему корпусу ударить на оных безбожников прямо, что и сделалось. Как корпус спустился на реку и дал по них только залп, то они, воры, прочь от городовой стены ударились бежать и удалились от города на прежнее свое место, из одних только пушек двои сутки палили беспрестанно. С нашей стороны пулями и стрелами раненых было много, а убитого на валу никого не было, из их, варварской, стороны более 1000 убитых и в полон до 300 в город привезено, да в реке Яике потопленных более 100 человек было. В полон взятые воры сказывали, что там Емелька по пояс в реке Яике в самой худенькой гунишке был, да воры, яицкие казаки, его, варвара, подхвативши, на лошадях своих умчали.
В тот самый день нашего городового депутата Илью Лукояновича Коченева в третьем часу по полудни в своих хоромах, как он молебен пел, ядром в грудь кости, в оной повредившись, ушибло и левую руку ему совсем отхватило, после чего только три часа жил и умер, которого вс° священство оренбургское погребало с наивеличайшею церемониею, где и аз многогрешный был.
6 числа чрез вышедших ночью из злодейской толпы солдат 6 человек слух в городе произошел, что генерал-маиора Кара, с корпусом для освобождения Оренбурга неосторожно шедшего, Самозванец Емелька Пугачев с своею воровскою толпою, не допустя за 100 верст с лишним до Оренбурга, разбил так, что сам генерал с некоторым числом солдат насилу убрался, и тут-то подпоручика Швановича с прочими офицерами и солдатами захватил. Шванович пришедши в робость, падши пред Емелькою на колена, обещался ему, вору, верно служить, за что он, Шванович, прощен Емелькою, и, пожаловавши того ж часу его атаманом, Емелька, остригши ему, Швановичу, косу, как и всегда явившихся к нему солдат в кружальце остригал, велел ему дать к его атаманству принадлежащую мужичью и разного звания толпу, что и самым делом он, Шванович, ему Емельке, верно служил, так что не только русские, но и немецкие в Оренбург присылал на Емелькино имя с большим титулом письма и манифесты варварские. Те же самые солдаты сказывают, что Емелька от генерала Кара солдат отбил больше 200 человек, которых, к присяге вор всех приведши, к себе в службу взял; офицеров всех, не хотящих присяги своей нарушить, перевешал, а Швановича одного оставил.
13 числа до свету за несколько часов из Чернореченской крепости, как выше сказано, отстоящей от Оренбурга в 18 верстах, тронулся посланный из Симбирска с корпусом около 2000 человек полковник Чернышев, которого, Чернышева, проведав, сопостат наш послал к нему, Чернышеву, двух воров, яицких казаков, с тем, что они, воры, посланы были от губернатора для показания ему дороги, что услыша, Чернышев на их варварской обман склонился, а они, лукавцы, будучи Емелькиных приказов ревностные исполнители, руками оного полковника и с командою его на поглощение Емельке предали, которых варвар того ж самого часу штаб и обер-офицеров 35 человек, да одного лекаря приказал без всякой причины повесить, а прочую с ними команду находящуюся, тако ж и 25 с ящиками пушек к себе Емелька забрал и с великой радости сам и все его единомышленники тот целый день на Бердской слободе мертвецки пьянствовали. Того ж самого числа в самую вечерню бригадир Корф с корпусом, в 3000 состоящем, чрез бывший под Егорьем воровской лагерь с 30 пушками в город Оренбург шел сверху по реке Яику из Верхней Озерной крепости, но и тут-то враги, ненавидящие род человеческий, с треклятым своим предводителем Емелькою, услыша барабанный из-за гор бой, после чрезвычайного пьянства с похмелья ударившись, побежали на конях прямо на заднее крыло, чему, как видно, будучи с Корфом башкирцы и из разных крепостей забранные казаки рады, почти сами воры, к вышепомянутым ворам в их варварские руки до 100 человек предались, а прочая пехота и конница со всеми с нашими находящимися пушками в город пришла благополучно.
14 числа ноября, то есть в самый день заговенья, после половины дня в первом часу выслан был из Оренбурга к оным сопостатам в Бердскую слободу корпус, состоящий из 5000 пехоты и конницы, которые с предводителем и обер-комендантом оренбургским Воллестерином подошедши почти к самой слободе, начали из посланных с ними 20 пушек и тут же из 6 единорогов в ту слободу палить, но служители Емелькины, чрез полчаса из своего адского гнезда выступивши, старались как возможно, рассыпавшись на 5 верст в бесчисленном множестве по степи, поскорея атаковать наших и как скоро атаковали, тотчас стали сопостаты развезенными кругом пушками потчивать так усердно, что насилу, и то уже позднехонько, наша армия с привеликим уроном возвратились. Того ж 14 числа ноября наши войски главных яицких казаков и разного сорту воров остервившихся в Оренбург в полон пригнали больше 300 человек, между которыми врагами и вернейший Емелькин любимец вышесказанный Шелудяков поиман препьяный.
15 числа ноября пополуночи в 10 часу, подъехавши без пушек злодейская сволочь вплоть под город, кричали тако: отдайте нам Шелудякова, а наш-де батюшка даст вам 5000 за него своих людей, однако наши оного сопостата им, ворам, не отдали и яко то сущего всему обществу врага Шелудякова допрашивая, застегали на третий день кнутом. После сего сражения 14 дня ноября совершившегося, слух носился в Оренбурге, что нашими войсками тогда до смерти побито злодеев больше 500 человек и в овраг под той же Бердскою слободою брошены были, а раненых полнехонька-де Бердская слобода, так-де без всякого призрения по улицам и валяются, и буде оных негде девать было за бесчисленным множеством, а оставшихся в Бердской слободе около оной в вырытых по буеракам землянках Емелькиной толпы считается еще всех разного звания здоровых людей больше 40,000, а пехоты коликое число было у него, неизвестно, которая на сражение выходила с одними дубинками.
24 ноября, в день празднования святой великомученицы Екатерины, в самую обедню, увидя штаб и <обер>-офицеры, на валу стоящие, что варварская, или лучше сказать сатанинская, вперед пешая с одними дубинками, а позади вооруженная на конях Емелькина сила, где и пушки многие видны были, поднялись из своего треклятого гнезда, как преужасная туча версты за три от города, то и думали наши войска, что Емелька с своею преужасною толпою для столь великого торжества вздумал еще покуситься попотчевать своими диавольскими гостинцами город, но он, сопостат, напротив того ввиду города Оренбурга прошел мимо оного вверх по реке Яику в Верхнюю Озерную крепость, за 100 верст от Оренбурга отстоящую, думая, что-де теперь вверху на реке Яике вышепомянутый бригадир Корф с командами отбыв в Оренбург, то-де удобно мне будет грабить и выжигать все тамо по реке Яику находящиеся крепости, однако к реченной Озерной крепости Емелька беспрестанно из 25 пушек в оную хотя и палил, а только сделать ей ничего не мог, ибо в оной крепости находящийся храбрый и неустрашимый ее императорского величества полковник с немалою командою Демарин сделавши вылазку, самых главных бунтовщиков Емелькиных больше 500 человек и 10 пушек к себе в крепость взял, а на месте до 2000 врагов положа, так настращал Емельку оный полковник, что до самого разрушения воровской его толпы не смел Емелька к оной крепости и явиться.
30 числа ноября, остервясь варвар Емелька, аки лютый лев, на помянутого Демарина, пошел еще больше вверх по Яику, жаднича христианской крови, и подступил от вышесказанной Озерной крепости за 40 верст отстоящей, называемой Ильинской крепости, в которой находящаяся от сибирского губернатора господина Чечерина двуротная присланная команда хотя целые беспрестанно сутки с оным варваром Емелькою дрались, но не могли устоять, ибо в той крепости дряхлую стену Емелькины товарищи проломавши, много солдат перекололи, а иных в полон к себе, остригши им в кружало волосы, взяли, офицеров перевешали, а напоследок храм божий и всех в той крепости жителей, тако ж и пришедший туда бухарской с товарами караван ограбили, а бухарцев, переколовши ужасно много, до смерти побили, крепость всю дочиста сии святокрады выжгли.
3 числа декабря, услыша Емелька, что генерал-маиор Станиславский с немалою командою находится в редуте, сиречь, на форпосте, отстоящем от оной Ильинской крепости за 25 верст, возвратился кровопивец опять к Оренбургу в свою к Бердской слободе нору, а оставшиеся в сей слободе последователи его своего батюшку Емельку встречали с пушечною преужасною пальбою, так что думали в Оренбурге все, что между ими какая-нибудь тревога сделалась, но вышедший 8 числа декабря из их вражеской толпы один солдат сказывал, что самого сатану Емельку из-под Озерной и Ильинской крепостей пришедшего встречали. Генерал Станиславский услыша, что Емелька в свое место возвратился, зимовал спокоем в Орской крепости, отстоящей от Оренбурга за 300 не с большим верст.
17 числа декабря присланные от коменданта Симанова из Яицкого городка и насилу чрез Киргизскую дикую степь перебравшись 5 человек драгун с почтою, объявили, что Симанов в Яицком городке, видя из самой осени происходящий от яицких казаков, воров, величайший бунт и неустройство, приказал 8-й команде в оном городке близ соборной церкви сделать маленькую самую укрепительную крепостцу и, разломав оного городка строение, очистил на полверсты от оного места. Окончив крепость, дозволил из согласных казаков пустить в оную жить, которых не с большим 500 человек к нему, коменданту, перешло, а прочие все, взбесясь, с самого месяца ноября каждый день приступали к оной крепости, которую защищая от нападения вражеского, побил оных немалое число, а сего-де декабря 6 дня пришедши сам Емелька и подрывши под каменным собором каменную стену под находящуюся колокольню, с которой Симанов по большей части от неприятеля защищался, подорвал, которою наших 40 человек побито. Также сказывали те же драгуны, что в варварском Яицком городке, по объявлению не один раз захваченных на вылазке воров, кругом около всей Симановой крепости взбунтовавшихся казаков в беспрестанной атаке более 10,000 человек, кроме убитых, находится.
25 декабря, то есть в самое рождество господа бога и спаса нашего Иисуса Христа, от самого первого по полудни даже до 4 часа из Бердской слободы от Емелькиной воровской толпы слышна в городе была пушечная и оружейная пальба, на которую веселость вышедшие 26 числа того ж декабря на рассвете из Емелькиной армии 5 человек солдат нам в городе растолковали, то есть, что-де главный Емелька вор, приехавши из Яицкого городка, изволил с Яицкими казаками тешиться, пивши яко же можаху со всею толпою простое вино, которого-де из разных мест к ним привезено 500 бочек, так-то-де мы и ушли, что они пьянствовали вместе с Емелькою, а то-де ни под каким видом никому никуда не можно отлучиться, ибо-де их везде кругом воровской караул имеется, а притом и везде беспрестанный разъезд наипаче солдатам и маленькой ни в чем не дают воли, а хотя-де чуть кто зашевелится или говорит что про яицких казаков, то днем и ночью всех-де вешают, а бежавших в город всех, где догонят душегубцы, до смерти на том же месте, не спрашивая ничего, колют.
От 26 даже до окончания сего 1773 года последних чисел декабря ничего в городе Оренбурге достойного примечания не слышно было, ибо вышедших из злодейской толпы никого не было, да и наш губернатор, слыша от здешних оренбургских и яицких казаков измену и что они точно с ними, нашими тиранами, для поимки высланные, разговаривают и целуются, не стал никого из города пущать, что после и наружу вышло, что они, яицкие и оренбургские казаки, точно уговаривали Емельку с толпою, чтоб дольше под Оренбургом вор стоял, ибо-де в городе провианту ничего почти нет, а уж мертвечину начинают многие есть, и для того уповательно скоро-де ему без всякого прекословия отдадут и нехотя город.
VII.
ЗАПИСКА ПОЛКОВНИКА ПЕКАРСКОГО О БУНТАХ ЯИЦКИХ, ЧТО НЫНЕ УРАЛЬСКИЕ, КАЗАКОВ И О САМОЗВАНЦЕ ЕМЕЛЬКЕ ДОНСКОМ КАЗАКЕ ПУГАЧЕВЕ.
В 1770-м году повелено было из Яицких, что ныне Уральские, казаков сформировать в Московский легион эскадрон казачий; но они ослушались и потому в 1771-м году, для исследования и принуждения к сформированию того эскадрона, послан в Яицкой городок Оренбургского корпуса генерал-маиор фон Траубенберг и из Петербурга гвардии капитан Маврин; помянутые ж казаки от себя послали в Петербург с просьбой двух казаков, просить об отмене формирования из них эскадрона, коих там взяли под арест, и обрив бороды и лбы, отправили в 1772-м году в Оренбург, для определения в Алексеевский пехотный полк, в солдаты, кои, не доезжая до Оренбурга, с дороги бежали и того ж году в феврале месяце пришли в вышесказанный городок, где по пришествии их сделался бунт, в который помянутый генерал и несколько при нем находящихся офицеров и Алексеевского пехотного полка солдат и Яицкого войска атаман Танбовцев, у коего еще у живого взрезали грудь и вырезали сердце, убиты; а капитан Маврин был изранен, а от убиения спасен его хозяином, яицким же казаком. О происшествии сем донес губернатору генерал-порутчику Рейнсдорпу Сакмарских казаков атаман Донсков, который был отпущен в Яицкой городок для женитьбы, и ушед из оного, тайно приехал в Оренбург; а губернатор немедленно о сем донес в Петербург; для усмирения ж того бунта был прислан в Оренбург генерал-маиор Фрейман, который по собрании войск Оренбургского корпуса и по прибытии из Москвы Великолуцкого полка двух гренадерских рот пошел к означенному городку; а казаки, вышед противу его за тридцать верст от городка, вступили в сражение; но не сделав ничего важного, зажгли вокруг корпуса войск степь с намерением подорвать пороховые, артиллерийские и патронные ящики, и ушли обратно. По приближении корпуса к городку, вторично вышли и вступили в сражение, но были прогнаты, и городок занят войсками, и главные бунтовщики переловлены и посажены под арест.
По усмирению ж бунта определен войсковым атаманом на место Тамбовцева Бородин, оставлены в городке 6 и 7 полевые команды и 200 оренбургских казаков, посаженные ж под арест бунтовщики были судимы, и в 1773 году наказаны кнутом и плетьми, сосланы со всеми семействами в Сибирь.
Но злоба в оставшихся не погасла; и некоторые из них уговорили проживающего у них тогда беглого донского казака Емельяна Пугачева назваться не всеми в городке еще знаемым императором Петром третьим. Означенный Пугачев находился прежде во время войны с турками с прочими выкомандированными из войска донского казаками, во второй армии, и был в команде партизанов, под командою маиора Кормилицына. Заплутовавшись, от города Бендер бежал, и пробрался к реке Волге, делал с шайкою подобных себе разные воровства и грабежи, был пойман, содержался в Казане в тюремном остроге, из коего бежал и прошел в городок Яицкой, где, проживая, был в большой связи с тамошним казаком, подобным ему плутом и пьяницей Чикой, и находилися больше в питейных домах. По названию ж Пугачева императором сообщники его увезли из городка на свои хутора, где и содержали тайно, а между тем делали тайные приготовления: шили знамена, приглашали других казаков, кои о сем еще не знали; бунт же сей намеревались открыть во время первого багренья, где, схватя бывших с ними тогда своих начальников, перетопить и тайно ночью возвратиться в городок, стоявшие в оном по квартирам войски побить и овладеть артиллериею. Но сия тайна открыта нечаянно августа 15 числа перед захождением солнца, из них одним пьяным казаком, который, быв в гостях и возвращаясь домой, шел с одним из доброжелательных казаков, начал оного уговаривать соединиться с ними, сказывая, что у них находится император Петр третий, проживает в хуторах. При сих разговорах поровнялися к гаубтвахте, где бунтовщика товарищ его схватив закричал караул; посему взяты караульными и приведены в гаубтвахту, к караульному офицеру, коему кричавший караул объявил: чтоб немедленно отвели их к правящему тогда в городке комендантскую должность, к командиру 7 полевой команды, подполковнику Симонову, коему он имеет объявить важное дело, к которому и отправлены; и по пристрастному допросу тот бунтовщик признался и открыл всю их тайну. Посему немедленно на хутора, для поимки самозванца, посланы две партии оренбургских
казаков, под командами вахмистра Гришечкина и старшего сержанта Долгополова, из коих Гришечкиным найден самозванцев лагерь, состоящий из солдатской палатки, и при ней тележка на двух колесах, с половиной бараньей туши; а сам Пугачев скрылся, и хотя поиск сей продолжался о нем с месяц, но отыскать не могли; и полагали, что он из пределов Яицких убежал; а потому и войска, стоящие еще в лагере, вступили сентября 16-го числа в городок в квартиры; и того ж числа послан от подполковника Симонова сержант Калминской, с открытым ордером, по линии, к Гурьеву городку, буде узнает о месте проживания Пугачева, то бы старался поймать; но он сам, не доезжая до крепости Калмыковой, сообщниками Пугачева схвачен и привезен к нему. Пугачев оставил его при себе, письмоводителем, и 18-го числа в половину дня самозванец с толпою своих сообщников в количестве до 300 человек шел к городку. Противу его послан капитан Крылов, с отрядом войск, состоящим шестой полевой команды из двух мушкатерских рот, эскадрона драгун, сотни оренбург<ских> и отобранных, доброжелательных яицких 500 казаков, при войсковом их атамане Бородине, с двумя орудиями; но прочие того войска казаки самовольно все туда же пошли, говоря, что мы не бунтовщики, и хотим все участвовать в поимке самозванца. Переправившись же означенный отряд чрез реку Чеган и построяся в боевой порядок, шел противу скопища самозванца; а от него прискакали два человека, из них держа один на голове конверт, который противу пехотного фронта бросили, и ускакали обратно. Брошенная ими бумага по приказанию капитана Крылова к нему доставлена; она была от самозванца указ легким полевым командам, которым он их жаловал усами, бородами и рекою Яиком, с вершин до устья, а они бы ему служили и были верны. Вышедшие ж самовольно казаки требовали у капитана Крылова полученную бумагу немедленно им прочитать, но получили от него ответ: когда им содержание оной пустой бумаги знать нужно, то могут, по возвращению в городок, просить коменданта, которая к нему доставится. По сему ответу те требователи кричали: о
ни знают наверное, что бумага та от настоящего царя, а не от самозванца, и немедленно сот до девяти человек, схватив насильно девять человек своих начальников, кои не успели от них уйти, ускакали к толпе, пришедшей от самозванца, и, соединясь с оной, двинулись на драгунской эскадрон и на оренбургских казаков, за ними гнавшихся, но пальбой из единорогов были остановлены и пошли от отряда войск прочь, вверх по реке Чегану; отряд же войск, а за ним и все оставшиеся казаки возвратилися в городок; а самозванец в ночи, переправясь чрез вышесказанную реку, поутру 19 числа, повеся увезенных казаками чиновников на березах, начал вторично подходить по Оренбургской дороге к городку; но выступившими противу его полевыми командами и здесь пушечной пальбой остановлен и пошел по Оренбургской дороге; от подполковника ж Симонова с донесением о сем происшествии в Оренбург к губернатору послан Киргизскою степью сержант Долгополов.
По получении оренбургским губернатором того донесения немедленно был откомандирован бригадир Билов с деташементом, собранным из Оренбургских гарнизонов и небольшой команды, состоящей тогда в Оренбурге: Алексеевского полка, оренбургских, сакмарских и бердинских казаков, с артиллериею, и сержант Долгополов отправлен обратно к подполковнику Симонову с повелением: отрядить немедленно из полевых команд 100 мушкатер, эскадрон драгун, полуроток егерей, и при атамане войска Яицкого Бородине, выбрав доброжелательных 500 казаков, под командою 6 полевой команды командира, маиора Наумова, предписав ему поспешнее следовать по Оренбургскому тракту, к городку Илецкому, для поимки и недопущению самозванца и сообщников его, по разбитии бригадиром Биловым, обратного возвращения в Яик.
Распоряжения сии казалися хорошими и надежными ко уничтожению замыслов самозванца и сообщников его; но исполнение по оному последовало неблагоприятное и открыло самозванцу путь делать пагубные в Оренбургской и протчих губерниях разорения и убийства.
Пугачев, отступя от Яицкого городка по дороге, к Оренбургу лежащей, с форпостов забирал находящихся в них казаков и пушки с их снарядом с собой, а потом взял крепости: Рассыпную и Нижне-Озерную и состоящих в них комендантов и гарнизонных офицеров перебил и перевешал.
Бригадир же Билов, выступя из Оренбурга со вверенным ему отрядом войск, шел противу самозванца чрез крепости Чернореченскую и Татищеву, из которой выступя, на марше узнав, что самозванец идет ему навстречу, от трусости ль, хотя он таковым не казался, а полагать должно от ненадеяния на состоящие в команде его войска, кои состояли из гарнизонных баталионов и едва ль из них десятая часть умели заряжать ружья и стрелять, потому что учения у них не бывало, а занимались работами и караулом, да и казаки тогдашнего времени были их не лучше - дать полевого сражения не рассудил, а пошел поспешно обратно, к крепости Татищевой. Пугачев же, сведав о сем за ним погнался, и казаки, состоящие в команде Билова, во время обратного марша самовольно ушли к самозванцу; но Билов хотя и успел войдти в означенную крепость, но не сделав в оной к обороне распоряжения, приспевшим вслед за ним с толпою самозванцем, по малом сопротивлении, был со всем отрядом взят, где он и комендант той крепости полковник Елагин с женою и все офицеры, кои были взяты живые, самозванцем повешены, выключая Алексеевского пехотного полка порутчика Юматова, который, быв ранен, но тайно из крепости успел выйти, и пришед в Оренбург, о сем происшествии донес губернатору; сержант же Калминской, захваченный с открытым ордером, бывший у самозванца письмоводителем, начал в крепости Татищевой взятые с Биловым войска уговаривать поймать Пугачева и отвести в Оренбург, о чем на него сделан донос самозванцу и по приказанию его живой зашит в куль и брошен в воду.
Губернатор, узнав о разбитии Билова и опасаясь, чтоб Пугачев не пошел внутрь губернии, взяв из острогу ссыльного, называемого Хлопуша, приказал ему явиться к Пугачеву и уговаривать придти к Оренбургу.
Маиор Наумов, пришел с отрядом своим в Илецкой городок 30-го сентября, узнал, что бригадир Билов, со всем отрядом, взят Пугачевым и повешен, решился с состоящими в команде его войсками идти Киргизской степью в Оренбург, куда 2-го числа октября и прибыл; а в ночи на четвертое число приезжала от Пугачева небольшая толпа к Оренбургу, от чего была в городе тревога и вызжен форштат. Сам же Пугачев пришел со всею шайкою к Оренбургу 5-го числа и стал своим станом при урочище Красной Глинке, где, простояв несколько дней, перешел в слободку Бердинскую. Во время стояния его у Красной Глинки из городу были сделаны две вылазки, под командою маиора Наумова, из войск пришедших с ним из крепости Пречистинской, прибывших прежде Алексеевского пехотного полка, двуротной команды и нескольких гарнизонных солдат, уральских и состоящих еще в Оренбурге оренбургских казаков. Первая 12-го ч.<исла> октября, с двумя трех-фунтовыми пушками; Пугачев же, узнав о выступлении сего отряда, и сам против его из стану своего вышел со всею толпой и артиллериею, имев оную большого калибра, и пальбой из оной отряд остановил, потому что при оном были малого калибра пушки, из коих едва ядра могли долетать до половинной дистанции и вреда неприятелю причинять не могли; а его орудия в отряде делали вред, убили драгунского вахмистра и ранили мушкатера; маиор Наумов видя, что вылазка сия самозванцу вреда причинить не может, и сберегая от напрасной потери войско, отступил обратно к городу. После сей чрез неделю сделана вторая вылазка, под командою ж Наумова и с теми же войсками, с двумя единорогами и одной мортирой. Самозванец отряд сей допустил к своему стану, и начал пальбу из своей артиллерии; но из отряда пущенными из единорогов чинеными ядрами и из мортиры брошенной один раз бомбой остановлена, и самозванец с конною своей толпою из стану своего вышел и, обойдя регулярные войска, атаковал следующих позади оных казаков, из коих несколько человек из оренбургских казаков убил и ранил, а остальных прогнал в город, кои вскакали у холодного собора, чрез вал
, который в то время был земляной и неоправленный, чем и спаслись от совершенного истребления. Пугачев же прогнан от городу пальбой из артиллерии, стоящей на фасах городского вала, и обратился к регулярному отряду войск, который, имев в артиллерийском ящике, отпущенном при орудиях, только на каждый единорог по тридцати зарядов, оные расстрелял, а мортира, при первом выстреле, подбила под собой лафет и оставалась без действия; а по сему случаю и нашелся принужденным маиор Наумов следовать обратно к городу; самозванец же, окружа отряд со всех сторон своею толпою, сделал на оный атаку; но маиор Наумов, построя войска в баталион-карей, сию атаку ружейной пальбой отбил и пошел, отстреливаясь, сквозь толпу к городу, а Пугачев, не делая более атак, производил по оному пальбу из артиллерии. Отряд потерял убитыми и ранеными нижних чинов шестнадцать человек, и возвратился в город. Пугачев же, стоя у Красной Глинки, к городу приступов не делал, а перейдя, из Берды сделал оный: около полудня, пробравшиеся потаенно логом позади Егорьевской церкви к реке и берегом оной под закрытием подле оного крутой горы, успел подползти на самое близкое расстояние к городскому валу, но был усмотрен и немедленно перешедшим чрез реку в рощу с небольшой пушкой егерями выстрелами пушечными и оружейными остановлен и обращен в бегство, при котором егерями несколько человек его сообщников застрелено и заколото и сам самозванец едва мог уйти. После сей неудачи спустя некоторое время в одну ночь сделал батарею, из нескольких орудий, у самой мишени, противу пушечного двора бывшей, и позади оной, правее по валу, вырыты шанцы, а от стороны Берды и Менового двора, в разных местах, поставлены пушки ж, и с рассветом дня из оных началася по городу канонада, а особливо на фас у пушечного двора и на самый пушечный двор, стараясь оный зажечь, стреляя по оному из единорогов, взятых у Билова, чинеными ядрами, но успеху в оном не имел, а только убиты на фасе артиллерийский офицер, два канонера, один рекрут и у пушки подбит лафет. В городе ж убит только в своем д
оме молящийся богу купец Коченев. Канонада сия продолжалась безумолкно целый день, пока, при захождении солнца, сержантом Сахаровым из города пущеною бомбою упомянутая батарея подорвана; за сим подрывом и прочие пушки умолкли и немедленно увезены в Берду. Устройство батареи и делание шанцов и канонады от Пугачева препоручено было капралу Оренбургского артиллерийского гарнизона Калмыкову, который был с артиллериею у бригадира Билова, а по взятии отряда Пугачевым назван полковником и командиром всея его артиллерии.
После сей канонады, во вс° время блокады города Оренбурга, никаких к оному от Пугачева покушений предпринимаемо не было, кроме в небольшом количестве людей из скопища его, составляющих подъездов и то далее пушечных выстрелов, разъезжая и постреляв, уезжали в Берду обратно.
Самозванец же, живя в Берде, отрядил, для взятия города Уфы и прочих пригородков, приятеля своего яицкого казака Чику с толпою, назвав его фельдмаршалом Чернышевым, а ссыльного Хлопушу - в Илецкую защиту для взятия и приводу к нему находящихся там ссыльных, коих он до 500 человек привел в Берду, и Пугачев назвал его над оными полковником. Чика ж шел с данною ему толпою к Уфе, по дороге набирал вдобавок к оной башкирцев и других разного звания людей, и пришел в село Чесноковку, расстоянием в 7 верстах от Уфы, послал в пригородки от себя партии, которыми и были взяты, а воеводы в оных из дворян определенные побиты, сам же начал Уфу содержать в блокаде и делать к оной приступы; но всегда жителями города, бывшими под начальством дворян, собравшимися в город из уезду, бдительностию и хорошим распоряжением коменданта полковника Мясоедова, был отбиваем; и в одном из оных отнята учрежденным небольшим резервом, под командою маиора Пекарского, пушка; что и продолжал до прибытия с отрядом войск подполковника Михельсона, командированного от генерала князя Голицына, которым разбит и бежал в пригородок Табынск, где пойман и представлен генералу Фрейману, прибывшему к тому пригородку с деташементом от Оренбурга.
Подполковник Симонов, находясь с оставшимися в команде его войсками в Яицком городке, узнав о разбитии Билова и о блокаде, начатой от Пугачева, города Оренбурга, немедленно заставил яицких казаков, оставшихся в городке, делать ретраншемент, рыть ров с насыпью вала, кои, не надеяся еще на усиление самозванца, оному противиться не смели и начали сию работу продолжать, начиная от пролива из реки Яика, называемого Старица, обходя оным гаубтвахту, тюремные избы, дом войсковой канцелярии, соборную церковь, доведя ко упоминаемому ж проливу, вырыть для помещения нижних чинов у валу землянки и запасти на все зимние месяцы потребное количество дров. Вс° оное исполнено было вскорости; по сделании ж сего ретраншемента, перевезя из магазейна провиант, подполковник Симонов со всеми у него находящимися войсками в оный вошел; и после того в скором времени приехал в Яицкой городок Пугачев и начал делать на ретраншемент нападения, но без успеха; то и приказал находящемуся с ним же капралу Калмыкову подвесть подкоп, который и был вскорости сделан, но по ошибке доведен только был до рва, подорван, не причинив вреда валу; казаки ж, воспользуясь происшедшим от подрыву пороха дымом, кинулись к штурму ретраншемента и некоторые успели вскочить в ров, но были все в оном войсками побиты; а недобежавшие до рва из орудий картечами остановлены и вышедшими противу их, на вылазку, войсками атакованы в штыки и прогнаны с большою их потерею, до самых домов близ ретраншемента стоящих, которые тогда ж войсками вызжены, и сделалась по сгорении оных большая площадь, которая была бунтовщикам преградой делать частые канонады. По исполнении сего, войска возвратились без всякой со стороны их потери; после сей неудачи Пугачев вторично приказал Калмыкову подвесть мину под состоящую у церкви колокольню, в которой хранилися артиллерийские снаряды, ружейные патроны и порох. Сия мина подведена верно, но в ночи перед подорванием оной прибежавшим доброжелательным яицким казаком подполковник Симонов об оном быв извещен, приказал немедленно вс° находящееся в к
олокольне вынести; поутру оный действительно подрыв учинен и по поднятии колокольни кверьху более половины от маковицы книзу рассыпалось, а нижняя часть осела на прежнее место без повреждения, на которой и была устроена батарея. Сей подрыв никакого вреда в ретраншементе не учинил, да и бунтовщики, будучи при первом подкопа взрыве напуганы, вторичного при оном сделать штурма не смели. Подполковник же Симонов напоследок, по недостатку провианта для продовольствия войск, претерпевал большой голод; а нижние чины ели упалых, прежде брошенных лошадей, а по недостатку оных ели перевязи и глину беловатого цвету, вырываемую во рву. От сей голодной пищи сделалось много нижних чинов больных; однако оставалися верными непоколебимо императрице до самого прибытия в Яицкой городок с деташементом генерала Мансурова, коим освобождены и попрежнему вступили в Яицкой городок в квартиры.
Живущие в Оренбургской губернии народы, по несмысленности, все противу начальств взбунтовались и множество их пришло к самозванцу служить, а больше для грабежа, который чинить им не воспрещалось; почему и составилась толпа его более ста тысяч человек и располагалась в Берде, Каргале, Сакмарском городке и близ состоящих оного селениях. Пугачев же начал ездить в Яицк, где и женился на дочери тамошнего казака, называемой Устинья, которая имела от него сына, с коим, по поймании Пугачева, отвезена в Москву, а оттуда сослана в ссылку.
Получив самозванец сведение о следующих в Оренбург по Московскому тракту второго гренадирского полка двух рот, состоящих под командою генерала Кара, навстречу коим немедленно послал толпу из своего скопища, для разбития оных; роты ж, по оплошности своих начальников, следовали без всякой осторожности, даже ружья и патронные сумы были укладены и завязаны в санях; почему тою толпой, без бою, с офицерами взяты и приведены к Пугачеву. Генерал Кар оставался в Бугульме, узнав же о взятии рот, уехал обратно. Взятые с теми ротами офицеры, находясь в толпе, согласились, найдя удобный случай, Пугачева убить; но из числа их прапорщик Шванович об оном донес самозванцу, который по сему доносу велел их повесить, а Швановича назвал полковником над находящимися в толпе солдатами, и был у него письмоводителем, а по разбитии его в Татищевой крепости пришел в Оренбург; но по доносу начальству бывших с ним же в толпе гренадер и улике их о сделанном им вышеупоминаемом самозванцу доносе, был судим, лишен чина, дворянства, переломлена над головою под виселицей палачом шпага, сослан в каторжную работу.
Командированный для отражения Пугачева от Оренбурга симбирский комендант полковник Чернышев, с отрядом, состоящим из Симбирского гарнизонного баталиона и нескольких пушек, прибыв в крепость Чернореченскую ноября 12-го числа, послал из оной о следовании своем к Оренбургу к губернатору рапорт, с капитаном, который, ехав рекой Яиком, 13 числа поутру рано к городу прибыл, но до одиннадцатого часу в город не был впущен, потому что обер-комендант генерал Валленштерн, у коего всегда хранились от ворот городских ключи, до означенного часу спал и разбудить его не осмеливались; а по приносе ключей был впущен и представлен к губернатору. По получении ж рапорта губернатор приказал маиору Наумову немедленно собрать с бастионов войска и из пушечного двора взять орудия, выступить из городу, следовать на диверсию полковнику Чернышеву, что исполнено вскорости: в начале двенадцатого часа отряд сей был собран, приведен к Сакмарским воротам, к выступлению, но увидели по увалу от Маячной горы к Берду веденный отряд Чернышева толпою Пугачевой, и услышана в Берде пушечная пальба, означающая викторию; сия дирекция оставлена. Полковник Чернышев по отправлении капитана с рапортом к Оренбургу и сам поутру рано вышесказанного числа из крепости Чернореченской с отрядом своим выступил, и почитая по означенной реке до Оренбурга, где проехал капитан, переход с артиллериею и обозом невозможным, решился идти по дороге, лежащей к Берде, чрез Маячную гору, пришед, начал на оную подыматься; войско его по оной тянулось кверьху, артиллерия оставалась внизу горы; в таковом оплошном марше самозванец с конною толпою, встретя, немедленно, напал и взял без всякого сопротивления, отвел в Берду, где немедленно полковника и всех офицеров велел повесить, а нижних чинов оставил в своей толпе. Того ж числа другой отряд, следующий к Оренбургу из крепости Троицкой, под командою Троицкого коменданта, славившегося тогда, по деланным им противу киргизов барантам, храброго и знающего полководца бригадира Корфа, состоящий из 8-й легкой полевой команды при командире
их маиоре Зубове и Троицкого гарнизонного баталиона при баталионном командире маиоре Демидове; сей отряд следовал по линии до Неженского форпоста, от коего для скрытия себя от усмотрения расставленных из толпы самозванца пикетов перешел за Яик, в Киргизскую степь, и оною следовал, а о приближении своем к Оренбургу с сего марша послал нарочного к губернатору с рапортом, по получении коего командирован с отрядом войск и артиллериею маиор Наумов, который немедленно из города выступил и шел на диверсию отряда бригадира Корфа. Самозванец же, узнав о шедшем в Киргизской степи войске, немедленно собрав конную свою толпу, спешил их в степи атаковать, но нечаянно приближился к отряду Наумову, от коего, быв встречен пушечными и ружейными выстрелами, ушел обратно в Берду, а бригадир Корф беспрепятственно соединился с отрядом Наумовым и ночью вступили в город.
14-е число дано пришедшему войску на отдохновение; а 15-го, прибавив к оному состоящие в городе регулярные войска, почему и составился сей отряд около двух тысяч, под. командою бригадира Корфа выступил для разбития самозванца; но он, увидя оный шедшим к Берде немедленно со всею толпою встретя, окружил со всех сторон, начал сражение, и по худому распоряжению от старости лет командующего бригадира Корфа отряд начал отступать к городу, преследуем Пугачевым с большим стремлением, [на поражения войска] но был удержан от оного находящимся в отряде ж атаманом Бородиным с яицкими казаками; в сем сражении оторваны ноги полевых легких команд 7<ой> у драгунского порутчика Иглиня и 8<ой> у капитана, который того же числа умер. Нижних же чинов убито и ранено более ста человек. После сего сражения оставались в бездействии: 1774 года до февраля месяца; в исходе сего понудивший, от недостатка провианта, голод, сделать решительную атаку на Берду, которая, по сделанному от губернатора плану, казалась совершенно удобною, но главнокомандующим оною почтенным, но по глубокой старости своих лет сделавшимся совсем неспособным к командованию войсками, Оренбургским обер-комендантом генералом Волленштерном и при нем находящимся в таковом же положении от старости бригадиром Корфом, сделана ничтожною и гибельною. Войска выступили из города при наступлении ночи тремя колоннами: 1-я под командою бригадира Корфа, составленная из гарнизонных баталионов и казаков, при коей и сам главнокомандующий, следовала прямо к Берде; 2-я под командою маиора Наумова, из состоящих в команде его 6-й и 7-й легких команд мушкатер, драгун, егерей, из оставшихся тогда еще налицо Алексеевского пехотного полка двуротных команд, шла к Маячной горе, а от оной, поворотя увалом, к Берде; 3-я, составляющаяся из 8-й легкой команды и яицких казаков под начальством означенной команды командира маиора Зубова, отправились по Сакмарской дороге, и поворотя на Каргалинскую, по оной к Берде. Артиллерия, находящаяся при них, поставлена на полозья и везена, по неимению тогда в г
ороде лошадей, прикомандированными к оной рекрутами и казаками; и по бывшему тогда крепкому насту везена без затруднения, и войско шло ночью смело к столице самозванца, полагая оную непременно взять и находящуюся в ней толпу и с повелителем их истребить, собранный там провиант взять и привесть в город. Но главнокомандующий, находясь при первой колонне, под командою бригадира Корфа, не дошед еще далеко до Берды и до назначенного колонне пункта, при наступлении дня, не видав ни одного человека из неприятелей, оробел и послал ординарцев к маиорам Наумову и Зубову с приказанием: возвращаться поспешно в город; сам же с бригадиром Корфом сел в сани, уехал поспешно в город, оставив колонну без начальника и приказав ей поспешно за ними следовать к городу. И таковым приказанием привел вс° войско в беспорядок и робость, а неприятеля в ободрение. По приезде ж своем в город приказал ворота городские запереть и завалить и, вошед на вал, смотрел на шедшее в беспорядке обратно и поражаемое неприятелем войско; колонна первая, получа приказание поспешно идти обратно, видя начальников своих, уехавших вскорости, последовала их же примеру, побежала, оставя пушки, и рассыпалась врознь. Маиор Наумов, с колонною ему вверенною, еще до восхождения солнца пришел к назначенному у Берды ему пункту; вышедшею противу его пешею толпою, с пушками, начата по выстроившемуся войску пальба, но пальбой из орудий отряда прогнана и с пушками их обратно, и состоящая в означенной слободе конница ушла из оной, по незанятой тогда еще маиором Зубовым Каргалинской дороге, в Каргалу. Самозванец же тогда находился в Яике. Маиор Наумов, имев перед фронтом своего отряда глубокой ров, чрез который перейти с артиллериею было невозможно, решился спустясь вниз к реке Сакмаре и от нее низом идти к штурму Берды. Но в то самое время получил чрез присланного от главнокомандующего ординарца словесное повеление: поспешно отступать к городу, что и было исполнено; и при самом начале отступа бывший в оной колонне главнокомандующего племянник, 6-й полевой команды капитан Мен
зенкамф, быв на правом фланге командиром первого взвода, который составлял голову колонны, сказал: ступай за мной! и побежал, что и взвод его исполнил. А за ним и прочие последовали, не слушая приказания маиорского и офицеров, и сим пришли, а особливо начатою из Берда по оной из пушек цельною пальбою, в совершенную растройку, и оставляя раненых и артиллерию, бежали; и для везения и прикрытия оной удержано не более 70 человек, которые, дойдя до лежащего между Берды и Оренбурга оврагу, спустясь с артиллериею и не могши ее из оного вытащить, были толпою самозванца догнаны и некоторые поколоты, а другие с артиллериею взяты в плен, в числе коих Алексеевского полка капитан Превлоцкой, инженерный порутчик, быв колонно-вожатым, везенный тогда, с отбитою ядром ногою, на пушке, Замошников и храбрый артиллерийский сержант Сахаров, которые Пугачевым повешены. Таковая ж участь последовала и с третьей колонной под командою маиора Зубова; получив приказание, не дошед еще до назначенного пункта к штурму Берды, пошла обратно и тем очистила дорогу ушедшей в Каргалу конницы самозванца; а оная, быв из Берды извещена об отступающих в беспорядке войсках, поспешила обратно и первее погналась, как за ближайшей, третьей колонной; коя, увидев сзади приближающуюся конницу, а впереди бегущие войска прочих колонн, в беспорядке, и опасаясь быть догнанною следующим за ней неприятелем, поспешила, оставляя пушки, и расстроилась; означенная ж толпа, воспользуясь сим, также рассыпавшись врознь, начала преследовать и поражать прочих колонн войска; и конечно б сие поражение последовало всему вышедшему из города войску, буде почтенный оренбургских казаков атаман полковник Могутов, остававшийся тогда за старостию и болезнию ног в городе, не испросил у губернатора позволения собрать отставных казаков, выдти из города для спасения войска; а получа от него позволение, немедленно собрав небольшой отряд свой и взяв две имеющиеся у него пушки, вышел из города, пошел правее шедшего войска и, пройдя оное, поровнявшись с неприятельскою толпою, начал из пушек и
из ружей производить пальбу во фланг неприятеля, чем и удержал его от сильного преследования и поражения расстроенно шедшего войска, и подал ему способ придти под защиту пушечных выстрелов с бастионов городских. Под сей защитой все оставшиеся от поражения собрались к стенам города, на коих, увидев своего главнокомандующего, ругали даже с угрозами; он же, услыша сие, поспешно уехал в свой дом, а войско впущено в город. При сей вылазке город потерял всю имеющуюся полевую артиллерию с их ящиками и снарядом, а из войска: 1-го капитана, 1-го порутчика, лучшего артиллериста, сержанта Сахарова, и до четырех сот нижних чинов, и остался в совершенном отчаянии спастись от взятия самозванца, а особливо по недостатку провианта, который на март месяц из магазейнов весь был выдан войску, и досталось на человека по 4 гарнца муки, с прибавкою к оной четырех же гарнцев ячменного пополам смолотого с мякиною солоду, взятого у находящегося тогда откупщика питейных домов, и, бывший в сильной блокаде, не находил средства о своем положении дать знать ни в какое место, ниже сам о чем либо получать сведение, а ожидал помощи от бога; и во ожидании сего в унынии пробыл до 27-го числа марта, а сего числа поутру, при восхождении солнца, приехавший к городу прямо с побоища из Татищевой крепости каргалинский татарин известил, что Пугачев в означенной крепости пришедшим к оной с войсками генералом Голицыным разбит, а вслед за сим из Берды от состоящей там толпы народа присланы нарочные губернатора известить, что самозванец, по разбитии своем, прибежал в Берду, где ими пойман и содержится связанным, и просят о его ходатайстве у императрицы, по незнанию ими сделанной вины, прощения и дать о сем из города знак тремя пушечными выстрелами, которые и сделаны; и по услышании оной толпа народа потянулась по дороге из Берды к городу; и сие шествие продолжалось два дня и составляло до нескольких тысяч человек, посаженных в остроги и в ямы, состоящие в Гостинном дворе пустых лавках и в Меновом дворе; Пугачев же был действительно пойман и связан, но ссыль
ным Хлопушей, с присоединившимися к нему тысяч до пятнадцати сообщниками, был отбит и с оными, взяв имеющиеся еще в Берде пушки, пошел через так называемый Общий Сырт к Сакмарской линии, о чем губернатор дал знать князю Голицыну; отряженный с корпусом войск генерал-маиор князь Голицын, для разбития собранных самозванцем скопищ, поимки его и усмирения взбунтовавшихся в Оренбургской губернии народов, по прибытии в Бугульму, отрядил с деташементом подполковника Михельсона к городу Уфе, для освобождения и разбития собравшейся и блокирующей оный город мятежнической толпы, управляемой яицким казаком Чикой, который пришед, оную разбил и освободил город от блокады; сам же генерал князь Голицын с корпусом пошел по тракту к Сакмарской линии, а оною к Оренбургу, о чем узнав, самозванец с толпою пошел ему навстречу и, встретившись с передовыми войсками корпуса под крепостью Борской, сделал нападение, но был оным прогнан и ушел обратно, к крепости Татищевой, куда прибежав, велел к стоящим круг оной заборам насыпать из снегу широкой и довольно высокой вал, уливая оный водою, сделал крепким и гладким; а поставя на оной пушки, измерив перед оными дистанцию на картечные выстрелы, поставил для верности выстрелов знаки. Устроив оное, решился ожидать корпуса и дать сражение, которое марта 26-го числа и последовало. Самозванец, узнав о приближении корпуса, приказал своей толпе приготовиться к сражению, коннице быть скрытно на дворах, а пешим прилечь по валу и наблюдать великую тишину; войско, подходя к крепости, построясь в боевой порядок, следовало к штурму; но, не видя никого на валу и не слыша никакого шуму, главнокомандующий приказал послать к крепости, для узнания, есть ли в оной неприятель, двух гусар, которые отправились немедленно; Пугачев же, увидя их, приказал ворота крепости отпереть, а страже, по близости оных, скрыться и двум женщинам выдти навстречу посланных и будто б нечаянно встретиться и сказать, что в крепости никого, кроме жителей оной, не находится; а для верности ими сказанного уговорить въехать в оную. Сии пред
ательницы все оное верно исполнили, и гусары, положась на их уверения, въехали в ворота и были окружены стражей; один ими схвачен, приведен к самозванцу и немедленно запытан; а другой, прорубясь сквозь окружающих его злодеев, успел ускакать из ворот и донес о сем происшествии главнокомандующему. После сего войско пошло на штурм, не зная сделанного самозванцем пагубного распоряжения, подошло к поставленным знакам и было встречено картечными выстрелами, кои сделали в войске большое поражение; и второй гренадерской полк остановился, не хотя идти к крепости; но генерал-маиор Фрейман взял у них знамя, пошел к крепости; они же, видя начальника своего шедшего одного со знамям их, а бывшие с ними ж в линии на левом фланге под командою генерала Мансурова легкие полевые команды, пренебрегая картечные по них выстрелы и чинимое оными поражение, успели дойти до вала крепости, и презирая сопротивления бывшей противу их толпы, вошли на оный, устыдились своей робости, спешно пошли на штурм, опередя генерала, подошли к валу, и взойдя на оный, делали находящейся на оном и в крепости толпе большое поражение. Пугачев, видя свою неудачу, успел тайно с небольшим количеством самовернейших своих сообщников удти опять в Берду, а прочих оставил на произвол их судьбы; которые, не найдя средства к уходу, по занятию кавалериею всех из крепости лежащих дорог, большею частию побиты, и несколько тысяч взято в плен, и отведено в Оренбург.
Генерал князь Голицын, по взятии крепости, по довольно значущем количестве из вверенного ему корпуса войска при штурме и при истреблении толпы убитых и раненых, отрядил генерал-маиора Мансурова с отрядом войск к Яицкому городку для усмирения живущих в нем казаков и освобождения состоящего в ретраншементе, сделанном в означенном городке, войска. И получа сведение от оренбургского губернатора об уходе самозванца из Берды с находящеюся у него толпою и артиллериею, с намерением пройти к Сакмарской линии, послал отряд войска к преграждению ему сего пути; кои и прогнали самозванца обратно, а сами возвратились в крепость Татищеву; по возвращении ж оного выступил к Оренбургу.
Самозванец, остановленный и прогнанный встретившимся с ним отрядом, пришел обратно в Берду, узнав, что посланный Голицыным маиор и переводчик Арапов с небольшим количеством гусар только что успели выехать за ними, с толпою погнался, и успел переводчика Арапова и двух гусар догнать и изрубить; прочие ж спасены выстрелами из пушек городских бастионов; а самозванец оными ж, с потерею убитыми из толпы своих товарищей, обращен в бегство к Берде, и найдя там команду гарнизонных солдат, посланную для перевозки собранного самозванцем провианта в город, взял и со всею толпою и пушками ушел в слободу Каргалинскую, и там расположился ожидать прихода генерала Голицына с войсками и дать сражение. Прибыв в Берду, князь Голицын с корпусом, вдобавок к оному взяв из Оренбурга оставшиеся в нем налицо полевых команд войска, с рассветом дня выступил к Каргале; самозванец, узнав о сем, всю свою артиллерию и толпу поставил пред слободою, по берегу реки Сакмары, полагая, что только с сей стороны быть может атакован; и с сею надеждой ожидал прибытия войска, которое, подойдя к реке, построилось в две линии, и главнокомандующий приказал гусарам съехать на реку и оною сделать атаку на поставленные по другому берегу толпу и пушки; но из оных, при спуске на реку нескольких еще рядов гусар, сделана пальба, и убито восемь гусарских лошадей. Увидя сие, главнокомандующий, рассудя, что при сей атаке последует гусарам большое поражение, оную отменил; а видя слободу позади оставленною без всякой защиты, приказал гусарам и Чугуевского полка казакам отправиться к хутору Тефтелевскому, стоящему на той же реке, ниже от Каргалы верстах в пяти, перешед оную реку и подойдя скрытно на близкое расстояние к упоминаемой слободе, сделать на оную атаку, что исполнено ими было вскорости. Слобода и пушки, расставленные по берегу, взяты без всякого сопротивления; самозванец и вся его толпа от сей неожиданной ими атаки, оробев, побежали по дороге к городку Сакмарскому, но посланными к преследованию их конными войсками догнаны, толпа конная между Каргалы и пильн
ой мельницы без остатку изрублена и переколота; а пешая, начиная от мельницы, до Сакмарского городка, по дороге положена изрубленною; а у ворот городка последний изрублен бывший в толпе ж киргизской султан. В плен взято 870 человек, в числе коих артиллерийский капрал Калмыков, ссыльный Хлопуша и оренбургских казаков сотник Подуров, командированный с казаками оренбургскими в отряде с бригадиром Биловым, и во время следования обратно того отряда к крепости Татищевой ушел к самозванцу и был у него до взятия в плен.
Самозванец, с двумя своими главными приятелями яицкими казаками, успел уйти в Сакмарской городок, на бывшую у него всегда там квартиру, и отправленные им в оную прежде награбленные деньги, серебро в посуде и прочие вещи, в возах, велел немедленно вывесть на улицу и поставить в недальнем расстоянии от ворот, в которые должны преследующие его войска въезжать. Сия преграда имела силу удержать преследователей: они, прибыв к ней, остановились и начали сию добычу делить, пока не подоспели к ним офицеры, принудившие их преследовать самозванца; но он в происхождении сего имел время с приятелями своими, переменя лошадей, ускакать и скрыться; а преследования остались без успеху. Князь Голицын, пробыв двое сутки в городке, приказал маиору Наумову с присоединившимися под командою его из Оренбурга к корпусу войсками принять взятую у самозванца артиллерию и пленных отвести в Оренбург и по сдаче оных идти в крепость Воздвиженскую для приведения в послушание живущих в ней и по близости оной татар и башкирцев и разведывания о месте укрывательства самозванца; а генерала Фреймана с отрядом войск отрядил по дороге, лежащей к Уфе, для усмирения башкирцев и прочих народов и разведывания о Пугачеве, и буде где окажется, преследовать и стараться поймать. Таково ж чинить исполнение предписал подполковнику Михельсону по получении от него донесения о разбитии им блокирующей город Уфу толпы и освобождении того города от блокады, выступив из оного по тракту Сибирскому, к Челябе; сам же возвратился с оставшимися при нем войсками в Оренбург. Жители ж в городке Сакмарске за непоимку самозванца от войска совершенно были раззорены.
Генерал-маиор Мансуров, с отрядом войск прибыв к городку Яицкому, вступил в оный без всякого сопротивления от казаков и бывшему там в ретраншементе с войском подполковнику Симонову приказал выдти в городок и расположиться в оном по квартирам. Хотя подполковник Симонов от Яицких казаков за неделю до прибытия вышесказанного генерала был извещен о разбитии самозванца и следующем к городку корпусе войск, но, не полагаясь на их уведомления, оставался в ретраншементе, и приказал им доставлять в оный, для продовольствия войска, хлеб и прочие съестные запасы, что они и исполняли.
Самозванец, успевши уйти от преследования войск, удалился внутрь Башкирии, в горах Уральских живущей, и собрав толпу оных, пришел к крепости Зелаирской, в означенных горах стоящей, полагая наверно оную взять, а имеющиеся в ней пушки увезти с собою; но находящийся в крепости Оренбурского гарнизонного баталиона подпорутчик Долгоносов, с состоящею при нем небольшею того ж баталиона командою солдат, храбро обороняясь, принудил нападающую толпу, с потерею людей, удалиться без успеха. Самозванец, не имев у себя пушек и по сделанной сильной обороне, потеряв надежду оную взять, отступя, направил свой путь к крепости Верхояицкой; но узнав, что и в оной комендант полковник Ступишин в большой готовности ему дать отпор, намерение идти к оной отменил, а пошел к крепости Троицкой; и вышед на линию Троицкой дистанции, две крепости, по неимению в них гарнизона, за выкомандированием Троицкого гарнизонного баталиона в Оренбург, сжег, а пушки и живущих в них людей взял с собою, пришел к Троицкой и оную по малом сопротивлении взял же; но пробыв в ней одну ночь, с рассветом дня, прибывшим к оной с деташементом генерал-порутчиком Декалонгом, из войск Сибирского корпуса состоящим, прогнат и разбит, и убежал внутрь Челябинской провинции; и собрав толпу в слободе Кундровской, был атакован отрядом войск подполковника Михельсона и разбит; побежал, направляя путь свой к Казани; находя везде большое количество людей, охотно к нему присоединяющихся, пришел с большою толпою к Казани. Но губернатор, рассудя, что по обширности оного города, не имев войска, кроме гарнизонных баталионов, защитить не в силах, приказал гарнизону и всем чиновным людям и купцам собраться в кремль, в котором и защищался от нападения самозванца, и для лучшей безопасности город зажечь. Пугачев же, подоспев с толпою, делал в домах, от огня дымящихся, грабеж и небольшие нападения к кремлю; но узнав о приближении подполковника Михельсона, с деташементом, оставя добычу, вышел к нему и вступил в сражение, но был прогнат от города, и наступившая ночь спасла его от преследо
вания; а потому, отошед за несколько верст от Казани, остановясь, ночевал; а с наступлением дня подполковником Михельсоном вторично атакован и совершенно разбит, но успел с своими двумя друзьями спастись бегством и перебрался за Волгу, в провинцию Симбирскую, и вскоре с набравшеюся к нему новых последователей толпою направил путь свой в Астраханскую губернию, грабя дворянские имения, но нигде не останавливаясь на долгое время, боясь подполковника Михельсона, который, переправясь через Волгу, следовал поспешно за ним. Но самозванец и при скором своем ходе, узнав о шедшей из Царицына первой полевой легкой команде, следующей по дороге к Саратову, ему встречу, на марше ее во время перехода чрез глубокой овраг нечаянно напал и без всякого сопротивления взял и с ее орудиями, командира оной и офицеров побил, а нижних чинов взяв с собою, пошел далее. Но под Черным Яром, в Астраханской губернии, был догнат подполковником Михельсоном и разбит совершенно, но также успел с своими двумя друзьями и другими сообщниками, в числе около ста человек, спастись от поимки и перебраться обратно чрез Волгу.
Он направил путь свой [Киргизскою] степью к городку Яицкому; но не доехав до оного верст за шестьдесят или более, товарищи, тогда с ним бывшие, его остановили, и с двумя главными бунтовщиками связав, дали немедленно знать о сем к подполковнику Симонову, в означенный городок, от коего для взятия и привозу к нему самозванца с его товарищами послан с небольшою командою старший сержант Бардовский, который их привез в Яицкой городок к упоминаемому подполковнику, а по насланному к нему повелению отправлены в Симбирск к прибывшим в оный для следствия графам Панину и Суворову. Туда ж отправлен из Оренбурга и казак Чика, где и были судимы, и по конфирмации последовавшей отправлены для учинения над ними казни. Самозванец и два его товарища, главные из яицких казаков бунтовщика, в Москву, где им на эшафотах отрублены ноги, руки и головы; а Чика в Уфу, которому, за рекою Белой, пред городом, отрублена голова и воткнута была на поставленном столбе на шпиль; сотник Подуров, капрал Калмыков и ссыльный Хлопуша, судимые в Оренбурге, по сентенциям: первые два военного звания лишены чинов, Подурову отрублена голова и воткнута на шпиль, поставленный на висилице, а Калмыков загонен сквозь строй шпицрутенами; а последний, Хлопуша, гражданского, судов последовавшим <решением> повешен на сказанной висилице. Яицкие казаки в наказание за их бунты имянным государыни императрицы Екатерины 2-й указом наименованы Уральскими; а по сему наименованию и река и городок Яицк названы Уралом, и вверху оной стоящая крепость Верхояицкая переименована Верхоуральскою, и повелено сей бунт предать вечному забвению и означающие смертную казнь висилицы и другие знаки сломать, а последовавшие во время оного от разграбления претензии и иски казенные и частных людей уничтожить.
В. ПОМЕСЯЧНЫЕ ВЫПИСИ ИЗ АРХИВНЫХ ДЕЛ.
I.
СЕНТЯБРЬ 1773-го.
Первая бумага о Пугачеве. От ген.<ерал>-пор.<учика> кавал.<ера> и оренб.<ургского> губ.<ернатора> Рейнсд.<орпа>.
Рапорт. Из управляющей Войском Яицким Комендан<т>ской канцел.<ярии> представлена ко мне копия с полученной в той канц.<елярии> от дворц.<овых> Малык.<овских> управительских дел промемории о пойманном там и отосланном в Синбирскую канцелярию беглом донск.<ом> каз.<аке> Ем.<ельяне> Пугачеве..... А яицкой казак Денис Пьянов у коего он Пугачев квартиру имел и о том разговаривал (о побеге в Турцию) пред тем скрылся и бежал, однако строго сыскивается. Янв.<арь> 1773.
***
В совете 1773 <г.> сентябр<я> 28 в Орен.<бурге> положено конфедератов, отобрав у них оружие, под конвоем отправить в Троицкую креп<ость>.
***
Брант, из поселенных набрав 500 чел., поставил половину около Кичуевского фель<дшанца>, а другую в низ по Черемшану, между Ставрополем и Кичуем, да сек.<унд>-ма<иору> велел с командою (300 чел<овек>) спуститься в низ по Волге для обсырвации.
***
[Г. ф.<он> Брант, оставя город под надзором генерала-порутч.<ика> и кав.<алера> Баннера, и генерал-маи<ора> Веригина 13 окт.<ября> выступает из Казани для примечания за Пугачевым.]
Сент.<ября> 25. Рейнс.<дорп> объявляет, что Пугачев неуспешно подступал под город Яик, - прогнанный комендантом подполковником Симановым. - От него Пугачев пошел далее, забирая людей и пушки, и вешая непристающих к нему, пробрался к Илецкому городку, прислав к тамошнему атаману Портнову угроз.<ный> лист. - Старшины выдали верного атамана.
Между тем 2 раза писал он к Киргиз-кайсацкому Нурали-хану.
Получив сие извес.<тие>, отрядил я к Илецк.<ому> городку барона Билова (бригад.<ира>), 110 чел.<овек> Алексеевского полку да 90 гарниз.<онных> да казак.<ов> конных 150, резерв.<ом> ставроп.<ольских> калмык 60 (всего 410 чел<овек>) и 6 полевых пушек. Да и подполк.<овнику> Симонову предложил послать к Илецк.<ому> <городку> 6-ой полевой команды командира Наумова. Да из Ставроп.<оля> 500 чел.<овек> калмыков послал прямо на встречу. Да из башкирц.<ев> до 500, да татар до 300 употребил на то же.
***
28 сент.<ября> 1773 года. Г.<енерал> Рейнсдорп доносит, что Пугачев умножа свою шайку яицкими и илецкими казаками - пришел 1) в Рассыпную, 2) в Нижеозерскую, 3) устремился на Татищеву, где находился отпр.<авленный> от г.<енерала> Рейнс.<дорпа> бригадир Билов с корпусом, и тамо половину крепости сжег, разбил корпус и идет к Оренбургу. В следствии сего был общий совет, где и положено:
l) У конфедератов (?) кроме иноземцев отобрать ружья, и отправить их в Троицкую крепость под строгим смотрением.
2) Все мосты через Сакмару разломать и пустить в низ по реке.
3) Сеитовских татар взять в город для защиты (?).
4) Артиллерию поручить дейст.<вительному> ст.<атскому> совет.<нику> Старову-Милюкову.
5). Разночинцам имеющим оружия назначить места, а не имеющих определить к потушению пожара, для сего иметь им воду и быть в команде у г-на Обухова (директора) и вооруж.<енным> у г-на обер-коменданта.
6) Отлучившегося от назначенного места расстрелять в пример прочим.
7) Слабые и неукрепленные, способные к перелазу, места осмотреть г-ну Стар.<ову>-Милюкову.
8) Сеи<товских> татар поручить г-ну Тимашеву (колл.<ежскому> советн.<ику>).
Подписали:
Иван Рейнсдорп,
- Генер.<ал>-ма<иор> и обер-коменд<ант> Карл Валлейстерин,
Ст.<атский> действ.<ительный> сове.<тник> Старов-Милюков,
Кол.<лежский> сове.<тник> Иван Мясоедов,
Подполк.<овник> и легких войск войсковой атаман Василий Могутов,
Надв.<орный> советн.<ик> и Ор.<енбургской> погран.<ичной> таможни директор Петр Обухов.
***
(Сент.<ября> 25 первые успехи Пугачева).
Первое известие о Пугачеве получено чере<з> киргисцев, потому что посланные от яицкаго коменданта еще в Самару доехали 23 сентября.
Слухи носятся, что он коменданта и атамана Козицкого в крепости повесил, а беглого сержанта принял к себе в секретари - писал к киргизскому хану грамоту, требуя от него помощи. - Но хан отослал ее к губернатору оренбургскому.
3 октябр.<я>
Поселенные команды забыв военные обряды совсем сделались мужиками.
Помещичьи крестьяне ненадежны.
Именной указ ген.<ерал>-м.<аиору> Кару 14 октября.
Взять в свою команду все войска там находящиеся, да 300 чел.<овек> отправл.<енных> при генерале Фреймане, да из Новагорода гренадерскую роту, да башкирцов, и поселенных в Казанской губернии.
[Из Воен.<ной> Колл.<егии>. Ему же знать дают, что сверх того 300 чел. из Томско<го> полку и одна пушка.] Вятскому полковнику Миллеру 2 пушки.
Отправить роту (14 окт.<ября>) в Москву, оттуда в Казань.
***
(Октября 8.<го>). Ф.<он> Брант уведомляет, что в канцелярию находящийся на Стерлетоматской соляной пристани командир секунд-маиор Маршилов дал знать - что посланный от него в Оренбург для разных закупок прапорщик Синберянин, объявил, что проехав 2<го> числа Сакмарской казачий городок, и приехав к горе называемой Гребнем, по ту сторону реки Сакмары, от Оренб.<урга> верстах в 20, усмотрел в Каргалинской татарской слободе необыкновенное пламя, и город Оренб.<ург> окружен неведомо каким войском и слышна происходимая там пушечная и оружейная пальба - продолжавшаяся, по примеру, часа 4 - и потому он воротился.
А от Рейнсдорпа известия не имею.
Отст.<авной> сотник Лепилин объявил Симанову, что Пугачев скитался по степи в 100 в.<ерстах> от Яиц.<ка> к Сызрану, и с ним 2 недели тому встретился и разговаривал, чем (сот.<ник> Леп.<илин>) и произвел сумнение в жителях.
***
Отошед от Яика Пугачев писал к Нурали-Хану, требуя ста кирг.<изцев> да сына в аманаты.
***
Симан.<ов> треб.<ует> от Рейнс.<дорпа> 500 калмык - выслано 316.
***
В следствии взятия Илецка - туда послан Билов с 410 рег.<улярных> и нерег.<улярных> с предписанием забирать по дороге людей с форпостов и из крепостей.
***
За взятие Пугачева обещано 500 р., а за мертвого 250.
***
Симонову велено послать ма.<иора> Наум.<ова> с командой - и с казаками - а к им навстречу послано [для присоединения] 500 ставр<опольских> калм.<ыков> да 500 ближайших башк.<ирцев> да 300 Сеит.<овских> тат.<ар>.
***
По всей губернии дано знать о Пугачеве - также и губ<ернатор>ам сибирск.<ому>, казанск.<ому> и астрах<анскому>.
***
Распоряжения Рейнсд.<орпа>, совет и по<стоянное> войско находящее<ся> в Оренб.<урге>. [Войско Пугачева], первые [сии] покушения. Губ.<ернатор>. - История осады, весь октябрь. - П.>етер>Б.<ург> Карга<ле>. - Казань. - Распоряж.<ения> Бранта - разбитие Кара и бегство оного.
***
25 сент.<ября> Билов репорт.<ует> о взятии Рассыпной, где находились и 100 чел. пех.<оты> и каз.<аков>, присланных туда Харловым.
***
В следств.<ие> подтверждения башкирцам идти к Ил.<ецкому> Гор.<одку>.
***
26<го> 300 тат.<ар> отправлено к Билову. А Корфу велено с 5-ти креп.<остей> прислать в Оренб.<ург> по 20 челов.<ек>
***
27<го> рапорт маи<ора> Крауза ком.<енданта> Чернореченск.<ой> креп.<ости> о стрельбе под Тат.<ищевой>. Краузу приказано (в случ.<ае> опасн.<ости>) идти к Оренб.<ургу>.
***
Сеитовск.<ие> татаре по вз.<ятии> Т.<атищевой> возвратились в Оренб.<ург>, а башкирцы не бывали.
***
Татары отказались от службы. Калмыки бегут с ф.<ор>постов, в Оренб.<урге> волнение.
Сакмарск.<ие> каз.<аки> из Оренб.<урга> высланы на Озерную дистанцию, а калмыки взяты в город.
***
Войско в Оренб.<урге>
6-ой, 7-ой, 8-ой полевых и Алексеевской
команды к высылке
способных...............682
неспособ.<ных> .....139
Здешн.<его> гарнизона
с.<пособных>.........2055
н.<еспособных> ......582
Арт.<иллеристов> и инж.<енерной> служ.<бы>
сп.<особных>............82
***
Нерегул.<ярных>
Войска яицкого каз.<аков> сп.<особных>..........392
Оренб.<ургского> войска сп.<особных>.............58
несп.<особных>...........................................453
Сеитовских татар неспособ.<ных>.....................248
***
Неспособ.<ные> иные в расходе, другие от позжения сена, и худобы лошадей.
***
Всего регулярн.<ых> способн.<ых>........................3269
Нерегул.<ярных> неспособ.<ных>..........................1422
***
Из оных на семи дистанциях по 80 ч<е>л..........(560)
При 70 орудиях по 5 чел.........................................(350)
в разных внутр.<енних> местах в карауле
и при должности ..............................................(461)
Итого в расходе ..........................................1371
К высылке действительно способ.<ных>
регуля.<рных>.............................................................1448
Нерегуляр.<ных>..........................................................450
............................................1898
II.
ОКТЯБРЬ И НОЯБРЬ 1773.
Немец.<кое> письмо Рейнсд.<орпа>.
Окт. 7<го> Оренб.<ургской> губ.<ернии> Бугул<ь>минского ведомства села Богоруслану, крест.<ьянин> ясашный Алек. Кирилов, который вчера приехав в тат.<арскую> деревню Кушлумешеву с Оренб.<ургской> стороны и был в Сакмарской креп.<ости>, по самой чистой совести показал.
1) Во вторник окт.<ября> 1<го> приехал он в Сакм.<арскую> креп.<ость> по своей надобн.<ости>, а часть яицкой шайки стояла в тат.<арской> деревне Каргале и большая была видно около Оренбурга, при коей имеется тот, кто называет себя имп<ератором> Петр.<ом> III сказывая о себе, что я ваш г<о>с<у>д<а>рь. 2) Самозванец приехал верхом в полдень в Каргале - для него пос<т>ланы были ковры и поставлен стул. - Его ожидали. - Как стал он с лошади слезать, то его двое подхватили под руки. - Когда он ехал, все сняли шапки, а как слез с лошади, то пали все на земь и лежали до тех пор пока сел и сказал: вставайте детушки. Потом допустил всех к руке и спрашивал: где у вас люди хорошие? На то учтиво ему доложили, что забраны все в город. Из Каргале приехал в Сакмарскую креп.<ость> имея при себе несколько своих (остальные были ближе к Оренб.<ургу>) а сие Кирилов не сам видел, а объявляет слышанное. 3) В креп. <ости> у станичной избы пос<т>ланы были кошмы, на них стоял стол с хлеб-солью, пред столом стул - а поп стоял с крестом и со свя.<тыми> иконами по обыч.<аю> церк.<овному> и как въехал в креп.<ость>, начали звонить. Его встретили как и в Каргале. Он приложился ко кресту, хлеб-соль поцаловал, сказал: вставайте, детушки - допустил к руке и потом спросил: где ваши казаки? На <что> отвечали учтиво: иные на службе, другие забраны в Оренб.<ург>, а оставлено для почтовой гоньбы 20 челове<к>, но и те скрылись. Он приказал священнику - чтоб они были сысканы, для того тебе приказываю, что ты священник и атаман - а если не сыщете, только и жить будете. Почему сколько можно было тех казаков и сыскали, и ему на другой день представили. Он с того места поехал обедать к атаманову отцу и обедая выговаривал: Если бы да твой сын был при своей команде, то бы ваш обед был высок и честен. После обеда велел было взять старика с собою к наказанию, говоря: Хлеб-соль твоя помрачилась - и сын твой какой атаман, что место свое покинул? Но бывшие с ним казаки старика от наказания упросили, а велел он его скованного посадить в стан.<ичную> избу, где о
н ночевал, а на другой день освобожден. При отъезде его спросили сакмарс.<кие> казаки, сколько взять им с собою провианту. - Возьмите, отвечал он, краюшку хлеба, ибо меня проводите только до Оренбурга. Между тем толпа башкир, по приказу губернатора, окружила город, но взята Пугачевым в его шайку. А на берегу Сакмары в сие время повешены 2 чел., а на другой день 4. - А говорил он: что я сил тратить не стану (в приступах) а выморю город мором. -
А палит он много, только по пустому.
***
Окт.<ября> 9-го Рейнсдорп<а> рапорт. 6-го корпус из 1500 чел.<овек> регул.<ярных> и иррег.<улярных> войск под начальством маиора Наумова, сделал вылазку - часа с 2 стрелялся и ретировался в город без успеха. 8<го> числа казаки, напав на партию мятежников, выехавших на грабеж Меновного двора, взяли в плен оных 120 чел.<овек> и казаков яицких и илецк.<их> 7 чел. - В следствии сей удачи Рейнсд.<орп> хотел сделать новую вылазку, но обер-комендант уведомил его, что г.г. командиры на то не решаются - и Рейнсд.<орп> остался в оборонительном положении.
***
Октябрь 23. Указ императрицы ген.<ерал>-маи.<ору> Кару.
Дается ему в команду рота Томского полка.
Из могилевской и псковской губ.<ерний> по две легких полевых команды в Саратов.
От к.<нязя> Вас. Мих. Долг.<орукого> из Бахмута в Царицын 2 эскадр.<она> гус.<ар>.
***
Рапорт ф.<он> Бранта 21 ноября.
11 ноября Чернышев выступил из Переволоцкой кр.<епости> в Татищеву и надеялся 13<го> занять и Чернореченскую. Кар писал ему возвратиться, но посланный не мог его догнать. [Он] Чернышев был в опасности быть отрезан, и тем Сакмарская линия оставалась беззащитна.
***
В Казани состоит около 4,000 отправленных на поселение в Сибирь - да из Моск.<овской> разыскной экспедиции 700 человек, да колодников до 2 сот осужд.<енных> в ссылку в Ор.<енбург> да и поляки - и нечем их продовольствовать, ибо подушную платят здесь дурно, особенно татары. -
Калмыки держатся смирно около Бузулуцкой кр.<епости>, где их кочевка - но ждут 3,000 чел.<овек> с старшиною и с пушками, чтоб идти на Казань. Кар послал противу их пристойную команду с пушк.<ами> и башк.<ирцами>.
***
По объявлению каз.<ацкого> капрала Тим. Соколова, 13<го> Черныш.<ев> ночью прибыл в Чернореченскую кр.<епость> и сделав небольшой роздых, пошел к Ор.<енбургу>.
Он стал переправляться через Сакмару, за 6 верст от Ор.<енбурга> был атакован и захвачен.
Приведенные к Пугачеву Черныш.<ев> и все шт.<аб> и обер-оф.<ицеры> и несколько ундер-оф.<ицеров> были в кр.<епости> Бердинской перевешены, а салдаты (кроме убитых при взятии пушек 7 человек) взяты в толпу.
Того же дня вступил в Ор.<енбург> бригад.<ир> Корф - и на завтра учинена вылазка (!) под его предводительств<ом>. У Пугачева было 50 пушек, Корф действ.<овал> ружьями, но неприятель на оружейный выстрел не подъезжал (!), взятые в плен чернышевские солдаты были без ружьев и стояли поодаль. Вечером Корф отступил и возвратился в город сопровождаемый пушечн.<ыми> выстрелами Пугачева.
На другой день Корф подослал к Пугачеву агента с уверением, что он сдаст ему Ор.<енбург> (заманивая его). Пугачев, остановя свое войско на расст.<оянии> пушечного выстрела, сам с своими казаками, подъехал к городу и возвратясь вскоре пошел в Бердинскую кр.<епость>, где и живет в казачей избе, а сила его частию в креп.<ости>, частию в поле в землянках и в шалашах.
Казаков и всякого сброду у него тысячь 25 (!), а пушек около ста - в хлебе есть недостаток и для того на Бузулуцкую кр.<епость> и в окрестные места отряжается 2,000 каз.<аков>. - Чернышев был предан казаком (Падуровым), который и награжден кафтаном и деньгами. Пленные солдаты обезоружены - за побег объявлена смертная казнь. Он, Соколов, ушел с хорунжием Чеботаревым во время тревоги, проведши ночь в кустах, а после бездорожными местами выехав на Новосергиевскую крепость.
***
Ноября 21<го> ф<он> Брант - письмо к Фрейману.
На Осокином заводе прикащик намерен обороняться, и просит помощи, но как сие невозможно вам, то взяв от него ружья и пушки, приказать ему работников распустить и самому бежать коли успеет.
***
Ноябр<я> 21<го>. Кар едет в Москву под предлогом лома во всех костях и неимения лекарей, поручив корпус Фрейману.
***
Полк.<овые> коман<ды>.
Легкие полковые команды состояли из 60 чело<век> драгун, 270 мушкат.<еров>, 48 егирей.
***
Рапорты ген.<ерала> Кара.
31 октября. Кичуевской фельд-шанц.
Опасаюсь только того, что сии разбойники сведав о приближении команд, не обратились бы в бег, не допустя до себя оных, по тем же самым местам, отколь они появились - (письмо ген.<ерала> Кара к гр.<афу> Зах.<ару> Григ.<орьевичу>). Он идущему по Сакмарской линии полковнику и симбирскому коменданту Черн.<ышеву> предписал как можно скорее занять Татищ.<еву> крепость - а ген.<ерала> Фреймана, как скоро придет, отправлю для его подкрепления. Преследовать же их, по зимнему пути, и по недостатку конницы, трудно будет.
***
Ноября 15-го объявляет Коллегия г.<енералу> Кару, что командующий в Сибири войском ген.<ерал> пор.<учик> Декалонг, сделал свои распоряжения.
***
От 3-го ноябр<я> - рапорт Бранта, что казаки зовут Пугачева зимовать на Яик, а башкирцы на Урал. -
***
Рапорт ген.<ерала> Кара от 6-го ноября.
Услышал я, что бездел.<ьник> Пугачев с надежными своими разбойниками прижался в угол к устью Сакмаре реке, около озера, пониже Бердинской слободы верстах в 2, подле Атубинской горы, как видно - с намерением бежать Заяицкою степью.
***
Показание Синбирск.<ого> баталиона солдата Савина Степанова. - Было их у Чернышева с калмыками и казаками 800 человек и 14 пушек, да один единорог. - В Сороченской крепости один (Подуров) вызвался его провести к Ор.<енбургу>. По утру рано 13<го> н.<оября>, под Ор.<енбургом> на урочище назыв.<аемом> Маяком, во время переправы обоза, атакованы. Отстреливались из пушек и ружий - но были все захвачены. Казаки и калмыки передались (кроме калмыцкого полковника). У солдат отобраны были ружьи, тесаки, сумы - они поставлены на колени. - Читана присяга, и их обстригли в кружок по-казачьи. Повешены 38 чел.<овек>, в том числе жена одного прапорщика.
Каз.<ачий> капр.<ал> Вас. Тимаков, по причине воровских застав, не могши доехать до ген.<ерала> Кара. прибыл. В Бузулуцкую крепость. Комендант оной уехал с командой неведомо куда, но команда возвратилась. У самозванца тысяч 9 войска. - В Оренб.<урге> тысяч до 5.
***
Рейнсдорпу.
От Си<м>бирск.<ого> бат.<альона> капитана Ружевского рапорт.
Находился при Петре Матвеевиче Чернышеве. 12 ноября прибыл на хутор г. Рычкова близ Чернореченской креп.<ости> и отправил 2 казака с репортом к г.<енералу> Рейнсдорпу.
13<го> в ноч, в 1-м, прибыли в креп.<ость> и разположился было по квартерам. - Потом приведенные самарским атаманом 2 Углицкие казака объявили о разбитии Кара, и о взятии 170 гренадер, бывших в Синбирске для приема рекрут (что Чернышеву было известно), тоже подтвердил и солдат Крылов и человек 5 казаков, приехавших из шайки. Они советовали пойти к Ор.<енбургу> ночью, во избежании атаки. Ч.<ернышев> отдал приказ к маршу и сбору без барабана и мне приказал нарядить 60 человек каз.<аков> и атамана Чепурнова, дабы он расставил около крепости часовых до того времени пока не придем к Сакмаре - а Крылов и 2 сакмарские казаки были при нас, уверяя, что Пугачева пикет в 4 верстах от той дороги, а что если на рассвете и увидят, то Ор.<енбург> уже близко. Достигнув Сакмары, начали мы переходить по льду - а Ч.<ернышев> отрядил меня.
Я первый переехал с легким войском и по приказанию Черн.<ышева>, взяв с собою 5 чел., поехал с рапор.<том> к ваш.<ему> прев.<осходительству> - а артиллерия и несколько чел. Си<м>бир.<ского> бат.<алиона> переправились. - Приехав благополучно, вышед из дома в.<ашего> пр.<евосходительства> услышал я пальбу (?)
***
Ноябр.<я> 24<го> упр.<авляющий> Яицким войском Симанов жалуется высокостепеннейшему и достопочтеннейшему Нурали-Хану киргиз-кайсацкому на своеволие его людей и стращает скорым приходом регул.<ярного> войска.
***
Дек<абря> 13<го> указ госуд.<арыни>.
1) Смотрителям из дворян, учрежд.<енным> во время Чумы, предпис.<ывается> осмотреть дороги (заваленные) и заставы.
2) в селении, где нет начальника, выбрать из лучших людей смотрителя.
3) Караул в селах должен наблюдать за проходящими.
4) В случае насилия чинить отпор.
5) О сильных шайках объявлять начальству.
6) Сотским и десятским присутствовать на базарах.
7) Купцам, обозам и проезжающим остановок не чинить.
***
Военн.<ая> Колл.<егия> 23 окт.<ября> 1773 г. уведомляет Бранта, что из Могилева и Псковской губ.<ернии> велено 4-м полевым командам следовать в Саратов и там ожидать дальнейших повелений от Кара, Рейнсд.<орпа> или ф.<он> Бр.<анта>; ген.<ерал>-анш.<ефу> Долгоруко<ву> предписано-же отправить из Бахмута в Царицын два гусарских эскадрона.
***
Смоленских гарнизонных баталионов сек.<унд>-маиору Кичуну (тогда же) велено башкирцев вести против Пугачева.
***
Хотя после прекращения бывшего в войске Яицком мятежа и казалось был по-видимому наружный покой, однако последующее время открыло, что тот покой был притворный, а внутренне зломышленный - - - Казаки, забыв свою недавно возобновленную в верности присягу и высочайшее оказанное к ним монаршее милосердие etc.
Сент.<ября> 25<го> 1773-го
(Донесение Рейнсд.<орпа> императрице).
***
11 ноября рапорт ген.<ерала> Кара в Коллег.<ию>.
Г.<енерал> Кар запасаться начал провиантом, по причине малоселения и преумножения команд - и во ожидании артиллерии и 2-го гренадерского полку стал по-маленьку подаваться вперед, чая соединиться с башкирцами и мещеряками, высланными от Уфы и с гренадерами, 160 чел.
Между тем, узнал от уфимского воеводского товарища Богданова, что бежавший из Оренбурга ссыльный работник Хлопуша, пробирается к Пугачеву с Авзянопетровского Демид.<овского> завода с возмутившимися крестьянами и 500 башкирцов - и ведет пушки и мортиры. [Я] Кар хотел их перехватить в деревне Имангулове по Моск.<овской> дор.<оге>, отрядил секунд-маиора Шишкина с 300 в дер.<евню> Юзееву, а сам пошел за ним с ген. Фрейманом. Но Шишки<н> был атакован, при чем 18 человек тотчас передались на сторону мятежников - К.<ар> вступил в Юзееву часа в 4 ночи. Не мог, по причине неспособности конницы, атаковать, и стал ожидать света. 8-го оказалось неприятелей 600 с одною пушкою, читан им манифест, и рассеяны несколькими выстрелами.
В полночь услышал ген. Кар выстрелы позади его, то, боясь быть отрезан, стал отступать - и был атакован 2,000 человек и 9 пушками.
Команда 2-го гренад.<ерского> полку поручика Карташева была захвачена вся по его оплошности (каждый спал в своих санях).
Мещеряки и башкирцы, коих поблизости было 150 в деревне Сарманаевой, не пошли на помощь, не смотря на приказание князя Уракова, и разбежались. -
Кар отстреливался 8 часов 17 верст - потеряв 123 чел. убитыми, ранеными и бежавшими, и потеряв несколько подвод с амуницией и хлебом.
***
У Кара был единорог, на коим подбили лафет, и 4 ненадежные пушки. Против мятежников действовали одни стрелки, а в рассыпную стрелять из пушек было неудобно.
***
2 октября.
Генерал-аншеф фон-Брант, уведомленный Рейнсдорпом о Пугачеве, приказал Миллеру (командиру над поселенными (?) вооружить человек до 500, и разделить на 2 части поставя одну около Кичюевского фельд-шанца, а другую вниз по Черемшану реке, между Ставрополем и Кичюем на половине дороги. - Находящемуся на Волге одному секунд-маиору для искоренения разбойников, с командою из 30 человек, - спуститься по Волге для примечания и осторожности. Синбирским и сызранским канцеляриям принять должную предосторожность. Здешнему обер-коменданту, в подкреплении поселенных команд, - собрать половинное число всех караулов и гарнизонов, и назначенных для отводу рекрут и преступников команд, - при надежном штаб-офицере вслед за 2-мя единорогами, отсель отправленными к г-ну Миллеру.
Также писано и в Москву к генералу Волконскому.
***
От ген.<ерала> Волконского.
У меня здесь гарнизон по случаю рекрут.<ского> набора и с поселенными в Казань весь откомандирован. А Томского полку по городу и около его содержать караулы; от чумы во многих местах заставы; да из оного 200 человек послано за рекрутами. Однако, 300 человек с пушкою под командою капитана на ямских подводах окт.<ября> 9 дня отправил.
***
(Указ Кару 14 ок.<тября> 1773)
Ген.<ерал> Фрейман находился тогда в Калуге для набору рекрут.
Кар сдал свою бригаду и дела по рекрутскому приводу в П.<етер> Б.<урге> (рекр.<утский> прием) ген.<ерал>-маи.<ору> Нащокину.
Указ В. Мих. Долг.<орукому> (ген.<ерал>-анш.<ефу>) о мерах около Донских пределов - 15 окт.<ября> (главноком.<андующему> 2-ой армии).
Ген.<ерал>-м.<аиор> Потапов, кр.<епости> св. Дим.<итрия> обер-коменд.<ант>; полк. Цыплетов, царицынск.<ий> ком.<ендант>; ген.<ерал>-м.<аиор> Левин, астрах.<анский> об.<ер> ком.<ендант>. От 15 окт.<ября>.
***
22 ноября в Казани войска 1600 регулярного, 1369 нерегулярного. Сверх того для отводу пушек к Черныш.<еву>30 чел., поруч.<ик> 1. - Да для поиску к Богоруслану сек.<унд>-маиор Черносвитов, 140 нер.<егулярного> и 135 рег.<улярного>, артилл.<ерии> 10 ор.<удий>.
***
Бригад.<иру> ф.<он> Фегезаку ставроп.<ольскому> коменд.<анту> дон.<осят>, что мордва, калмыки, чуваши и господск.<ие> кр.<естьяне> вообще вз<б>унтовались - от 15 дек.<абря>.
***
Окт.<ября> 21<го> от войскового наказного атамана Семена Сулина уверение в верности из Черкасского.
В дек.<абре> 2. Ответ и комплименты.
Ноября 30<го> пишет Волконский, что приезд Кара произвел в Москве неприятное впечатление. Он же объявил через своего брата доктора, что он 16 дней горячкою болен.
***
При Бибикове находился лекарь Роман Стефанович.
***
От генер.<ал>-поруч.<ика> Чичерина, сибирскаго губ.<ернатора>, окт.<ября> 20 дня репорт в Воен.<ную> Колл.<егию>. Он рекрут посылает в Оренб.<ург> или в Казань.
Ответ: ни туда, ни сюда.
***
Окт.<ября> 27<го> дня от Чичерина рапорт.
2-ая губернская резервная рота и две роты Тобольских баталионов под командою сек.<унд>-м.<аиора> Заева - всего 535 чел.
***
9 ноября Декалонг репорт.<ует>.
Отрядил он ген. Станиславского с войсками с линий сибирских - а сам на подводах 24 окт.<ября> в креп.<ость> Троицкую прибыл. Станисл.<авский> с двумя легкими ком.<андами> прибыл 31 окт.<ября> в Троицк.<ую>, сделав 800 верст в 20 дней, и оттуда к Оренб.<ургу> пошел 1 ноябр.<я>, к креп.<ости> Озерной (где команд.<иром> бригадир Корф).
Башкирцы из-под крепостей уводят скот, и злобствуя на киргизцев, на них нападают в степях. Они же следующий из Бухарин караван на 120 верблюдах разграбили и караванщиков 30 чел.<овек> убили (NB в конце сентября, топорами и стрелами, а найдено в портяном мешке ячменных круп, да башкирскую крупу, и сапог башкирских). Из Зелаирской креп.<ости> взял Пугачев 60 чел. солдат да денег 2 воза в октябре, а с Твердышевского завода 400 чел. и денег 20 возов.
За поимку казака дает он по 100 рубл. башкирцам (?).
***
Указ в завод Авзян Петр.<овский> самодерж. и проч. - - - Максиму Осипову, Давыду Федорову и всему миру мое именное - - - Исправьте вы мне вел.<икому> госуд.<арю>, мартила и с бомбами.
Разбой сей случился окт.<ября> 26.<го>
***
Башкирцы Абакай, Избай, Муса разграбили 24<го> медный рудник Уртазымской. -
1773. 22 ноября получил Брант р<а>порт из Уфимской ка<н>цел.<ярии> и тамошнего ком.<енданта> Мясоедова, что Стерлитамацкая пристань атакована и что бывший у соляных дел командир сек.<унд>-м.<аиор> Маршилов да находящийся при наряде башкирцев на службу маиор Голов бежали, а люди их с экипажами, также казна денежная и дела, разграблены - а салдаты их с артиллери<е>ю, остались при той пристани. Брант, Кар и Фр.<ейман> отказали в помощи Уфе, а предписали в крайности бросить в реку казну и порох; Фрейману ф.<он> Брант предписал издали защищать Казань (он хотел ретироваться ближе) и назначил ему разположиться между Кич.<уевским> фел.<ьдшанцем>, Бугульмою и Бугурусланскою.
Увещание Рейнсдорпа: 1773, окт.<ября> 2. Предлагает яицким и илецким мятежным каз.<акам> выдать самозванца и тем заслужить себе прощение. Дает знать, что Пугачев пред сим в Астрах.<анской> губ.<ернии> пойман в равномерном злодеянии и жестоко наказан.
11 ноября Кар собирается уже ехать из своей армии.
27 ноября. Посылают на подкрепление Кара из П.<етер>Б.<урга> 2 пехотных, 1 гусарский, шесть 6 ф.<унтовых> пушек. Из Смол.<енска> 1 карабин<ерный> и Чугуевской казацкой - также и генералитет.
29 нояб<ря>. Указ Бибикову (второй).
Войско Кара и Фреймана: из Москвы Томск.<ого> 300, да рота гренад.<ер>, 4 полковых орудия.
из Новг.<орода> Вятского п.<олка> рота гренад.<ер>.
Из П.<етер>Б.<урга> 2 12/ф.<унтовые> пушки.
Да в Казани из армейских командированных за рекрутами 295.
Гарнизонных 1485 [NB из коих некоторые следовали к Оренб.<ургу> под ком.<андой> ген.<ерал>-м.<аиора> Варнстеда, а некоторые были на Сакмарской линии под ком.<андой> Чернышева, кроме закрывавших Каз.<анскую> границу вооруженных поселенных и нерегулярных 710].
Сверх того идут из:
Смоленска бывшие в Белоруссии 4 легких полевых команды, из Бахмута 2 гусарские эскадрона.
В Оренбурге кроме гарнизонных три легких полевых команд<ы>. 700 башкирцев из Польши при маиоре Кичуне.
В Астрахане и Царицыне 2<м> легким поле.<вым> ком.<андам> велено быть готовым.
III.
ДЕКАБРЬ 1773.
Октября 15 манифест государыни - повелевается отстать от шайки Пугачева, под опас.<ностью> самому быть бунтовщиком и возмутителем.
Декабря 2<го>. Из Ставроп.<ольской> канцелярии дают знать в В.<оенную> К.<оллегию>, что калмыки объезжают деревни и грабят. А 29<го> н<оября> разбили деревню в 12 верст.<ах> от города и ун.<тер>-оф.<ицера> Селифановского до гола раздели - а в Ставроп.<оле> всего 200 человек худо вооруженных да черкасс чел. до 30, на коих надежда плоха.
7<го> декабр.<я> Фрейман доносит в В.<оенную> К.<оллегию>.
Башкир.<ец> из Уфимск.<ой> провинции откомандированный командир Тевкелев (сек.<унд>-маиор) был послан с оставшимися от побегов и с прибывшими из Польши башк.<ирцами> в Нагайбацкую крепость для препровожд.<ения> пехоты и для примечания казаков. Возвратясь оттоль он разположился в деревнях Крым-Сарае и Акбашевой (23 вер. от Бугульм<ы>). 6 дек.<абря> напали на него башкирцы, и соединясь с его командою, увели, а деревню выжгли (под предводит.<ельством> яицких к.<азаков> 600 чел.) Старшина Каскын первый ударил маиора по голове.
От 2-го декабря из Уфы - было нападение на У.<фу> с 2 сторон, от реки Белой и от села Богородского - помещ.<ичьи> и казенные крестьяне.
Из Мензелинска там.<ошний> командир сек.<унд>-м.<аиор> Петров от 4 дек.<абря> репортует: 2 русские села (от Уфы к Бирску) раззорены башкирц<ами> - а пригород Менз.<елинск> имеет всего 3 пушки да 100 чел. старых, дряхлых, без оружия кроме пик да бердышей - (просит о помощи).
***
Запрещено Пугачевым курьерам и казенным посланцам давать подводы - а их велено представлять ему. Доношение Нагайбацкой канцелярии.
***
От 5<го> и 6<го> известия о злодейских разъездах в Казанской и Синбирс<ко>й губ.<ерниях>.
***
Пехота не успевает за разбойн.<иками> (всегда на переменных конях) скачущих по полям покр.<ытым> мелким снегом.
***
Уфа отрезана от Казани.
***
(Рапорт ф.<он> Бранта дек. 4).
Маиор Голов и Маршилов из Стерлитамацкой пристани бежали. [На место их послан сотник -]. Уфа не в атаке, а около ее, в 10 вер., стоят башк<ирцы>.
4 декабря 1773 г. рапорт капитана Бутремовича к Новохоперскому коменд.<анту> полк. Подлецкому.
Пугачев в Нижн.<е>-Озер.<ной> кр.<епости> повесил коменданта за то, что сей потопил порох.
В Сакм.<арском> Гор.<одке> Пугачев пошел в церковь и сев на стул велел петь молебен, потом привел к присяге солдат (гарнизонных) и дал им цаловать руку, положенную на пелене.
Казак Василий Елизаров (называвшийся 7-ой член) ездил грабить и бунтовать Бузулуцкой уезд в 30 вер. от кр.<епости> Бузулуцкой, отст.<авной> переводч.<ик> Арапов принял его с ласкою, и напоив до пьяна, отобрал оружие, и спасся, убив 2 злодеев.
Из Казани и из других мест везут в Москву казну.
У Пугачева все обстрижены по-казацки и все зовутся казаками.
***
Декалонг 5 дек.<абря> из Верхояицкой креп.<ости> доносит:
1) о разб.<итии> Чернышева
2) О общем бунте башкирц.<ев>, о взятии ими Стерлитамацкой соляной пристани и намерении идти на Уфу - о их нападении на ген.<ерал> м.<аиора> Станиславского, идущего в Ор.<енбург> по близости Озерной, в деревне Сакмаре - о отряде 3.000 противу его (Станисл.<авского>), кои вероятно встретят его по сю сторону Губерлинской крепости в гористых и ущелистых местах - о взятии Овзянопетр.<овского> завода и бывшего там киргизск.<ой> команды прапорщ.<ика> Кандалинцова захватили, и намерены идти на Белозерской завод - и нападали 2 раза на Верхояицкую креп.<ость>.
3) Рейнсдорп, помощи не требует, а просит его (Декал<онга>) расположить одну легкую команду в Озерной, роту в Ильинской, в Губерлинской и Орской - а 2 легк.<их> ком.<анды> отправить в Зелаирскую, пустыми местами выжженными башк.<ирцами>.
17-го декабря 1773.
Кречетников из Саратова доносит 1) что кирг.<из>-кайс.<аки> Мошкарского рода перешли реку Яик и грабят казачьи хутора; 2) что Кундровских татар, кочующих близ Красного-Яра, посланных на смену в Гурьев Гор.<одок> взяли в плен; 3) что уже напали они на морскую ватагу купца Вохромеева; 4) что предводители их Нурали-Хан и брат его, Айчувак Салтан.
***
Реп.<орт> от 19 янв<аря> 1774. Январь.
От Чичерина на Оренб.<ургскую> линию и в другие места команд послано:
На Оренб.<ургскую> линию - 535
[рекрут] 520
в Челябу 27
в Екатеринб.<ург> 128
Татар казан<ских> 571
Всего - 1,786
Из Малороссии 1,000 казак<ов> послано в Казань.
С Дону 500 каза<ков> (из отставных) под команд.<ой> Денисова.
***
1773. 26 декабря.
Нурали прислал в Астр.<аханскую> канцеляр<ию> на имя губернатора всеподданнейшее письмо: в конце 1773 получено известие чер<е>з грузина, что кабардинские князья сносят<с>я с крымск.<ими> татарам<и> и намерены напасть на российские границы.
IV.
ЯНВАРЬ И ФЕВРАЛЬ 1774.
Январь <1774 г.>
1) Янв.<арь>. От Фрейм.<ана> (из Буг.<ульмы>). Список офицер.<ов>. Пр.<емьер>-аи<ор> каз.<анских> бат<альоно>в ф.<он> Варнстед, дежур-маиором с.<екунд>-м.<аиор> Черносвитов (Филат) etc.
2) Маи<ору> Черносвитову приказано следовать с командою в деревню Каменку на выручку маи.<ора> Шишкина.
Подполковн.<ик> Гринев получил ордер идти в Самару.
Фрейману велено отправить в Самару 4 легких пол.<евых> команд<ы>.
5-го. Злодеи около пригорода Сергиевска собирают с жителей подать. [6-го. Известие, что Ставрополь взят]
Изюмск.<ого> гус.<арского> капит.<ан> Кардашев.
14-го. Ген.<ерал>-м.<аиор> Мансуров - освобождает пригород Алексеевск.
19-го Манс.<уров> изв.<еща>ет, что отрядил на подкрепл.<ение> Ставрополя подп.<олковника> Аршеневского.
Капитан Фатеев из Кичуя идет к Черемшану.
В Мордовскую деревню Юраули пришло 150 цыганов.
Сек.<унд>-маи.<ор> Гагрин нигде не видал неприятеля.
24<го>. - Бибиков в Заинске привел весь уезд в повиновение.
21<го>. Мансуров за деньги послал шпиона в Я<и>ц.<кий> Гор.<одок> с пакет.<ом> к Симанову.
NB От Галицына 22<гo> войско выступило - у р.<еки> Камы разделясь на 3 колоны.
Полк. Бибиков из Заинск<а> пошел к Мензелинску. У Манс.<урова> 3 легкие ком.<ан>ды.
25<го>. Маио<р> Гагрин в Кунгур благополучно прибыл. Декалонг идет к Челябе, занятой злодеями.
***
6-го марта Галицын соединился с полк. Бибиковым. 7-го Обернибесов пошел на Заинск и прибыл в Мензелинск.
10-го Гагрин репортует, что Белобородов с остальными силами бежал на уфимские заводы.
10-го от Галиц.<ына>, что Пугачев ушел в Сорочинскую креп.<ость>.
NB 11-го от Галицына. Пугачев напал на передовые отряды его, но был разбит. В следствии сего оставил он Сорочинскую и Тоцкую кр.<епости>, и бежал в Новосергиевск.
Сорочинская избавлена появлением Мансурова (соединившегося 10-го марта с Галиц.<ыным>). Непр.<иятель> бежал выводя жителей и истребляя провиант и фураж.
Галиц.<ын> через 2 дня выступил из Сорочинск.<ой>, оставя в ней запасный магазин 400 чел. и 8 пушек. Пугачев бежал к Илецкому городку - бунтовщики на него негодуют.
***
19-го марта Михельсон прибыл в Бакалу и принял от г.<енерал> м.<аиора> Ларионова начальство (6 пушек).
22<го> полковн.<ик> Шепелев принял начальство от Толстова.
20 числ.<а>. Галицын вошел в Переволоцкую, бунтовщики бежали в Татищеву.
***
Дмитрий Анофриевич Гагрин.
Салават Юлаев.
Синбирск.<ий> уланск.<ий> корпус.
Шеф сек.<унд>-м.<аиор> Гладков февр. 23<го>.
***
Рапорт в коллегию Декалонга 1 апрел.<я> 1774.
Называющийся поверенным полковником Грязнов, с шайкою <в> 4,000, с 20 пушк.<ами> взятых на заводах и малых крепостях, занял деревню Першину близ Челябы, а отправлен.<ного> Исетским воеводою ст.<атским> с.<оветником> Веревкиным серж.<анта> Кирьякова повесил.
Я с 2 пол.<евыми> ком.<андами> драгун да 120 казака<ми> пошел против него 1 февр.<аля> рано, а встретя их взял 2 пушки и обратил в бег, убив 300 чел., а за мятелью и туманом преследовать не мог. - 5 февр.<аля> они хотели атаковать Челябу, но не допущены мною. - Конница их имеет над нашей превосходство, и всегда принуждает нашу ретироваться к пехоте и пушкам. -
Получив требование о помощи из Екатеринб.<урга> от полковк.<ика> Бибикова, я приказал туда идти 2 передним гарниз.<онным> ротам а из Челябинск<а> взяв ст.<атского> сов.<етника> Веревкина и товари<ща> Свербеева, также казну и удобную артиллерию, а неудобную загвоздя и заколотя ядрами бросил.
Путь прямой к Екатеринб.<ургу> был затруднен пустыми и вызженными селениями, где провианту достать было невозм<ожно>.
23 февр.<аля> прибыл я в пригород Шадринск, нашел там 12-ую легкую пол.<евую> ком.<анду> - и узнал, что передовые 2 гарн.<изонные> роты уже 31 янва<ря> в Екатер.<инбург> прибыли. - Маиор Жолобов 24 февр.<аля> остановил злодеев, расположенных по деревням около Шадринска, разбил их и селения зажег, а схваченных бунтовщиков я повесил. - На другой день устрашенные селения пришли с повинною, и начали подвозить фураж и провиант.
9-го числа я пошел с 900 чел.<овек> противу Ерусланова и Ражева, имеющих 7,000 чел.<овек> в деревне Голухиной отсюда в 42 верстах, и разбил их, обратив в бегство. - Наша конн.<ица>, под предвод.<ительством> маиор.<а> Жолобова, гнала их только 5 в.<ерст>, за усталью и глубиною снега. Убито более 1000, освобождено 28, взято в плен 130, пушек 27. - Неприят.<ель> бежал к Челябе; Далмат.<ов> монастырь, в 40 вер.<стах> отселе, в тот-же день освобожден. От 50 и 60 вер.<ст> селения вереницами приходят с повинною. Дорогу до Екат.<еринбурга> и до Конгур<а> открыта и начинают по ней ездить в одиночку.
***
18 янв.<аря> 1774. Заинск.
Рапорт полковника Бибикова.
Из села Алексеевского идя к Заинску в 30 вер.<стах> от оного, близ села Сухарева увидел я пикет. - Злодеи, выстрелив, ускакали. - Я послал тотчас подполковн.<ика> Бедрягу с гусарами и с ротой гренад.<ер> занять село Сух.<арево>. - Увидя его злодеи бросились толпою к мосту, сделан.<ному> по дороге над лощиной и разобрав его ушли. - Бедр.<яга> переправился чрез лощину по сугробу, и занял оное село. - Мужик при входе в улицу ранил рогатиною гренадера и был заколот. - Я сделал роздых ибо пушки мои тяжелы, а дороги так снежны, что и одна лошадь едва идет. - Я знал, что шайка расположилась в 2<х> и 3-х верст.<ах> от меня, в деревнях Ерыклы крещеной и Ерыклы и Туба магометан; и на другой день в 8-м часу разбил их, 8 человек убил, 2 взял в плен. Отбитую у злодеев военную амуницию, от которой г-н майор Остафьев и капит.<ан> Мертвецов обмирают со страху, при сем к в.<ашему> высокопр.<евосходительству> посылаю, и еще двух пленных: изволите сами увидеть сих воинов. (Отставной солдат, кричавший гусарам: Бросьте сабли и подите к нам, а другой поп, читавший народу манифест от Злодея). Оставших мужиков я всех наказал и привел к присяге. Из них все виноваты.
Из села Сух.<арева> выступил я 16 числа, и напал на деревню Аксарину (26 верст), в ней жил атаман Ареикул Асеев. - Он выстроился у мельнице, и начал канонаду из 3-х пушек (с правого своего фланга). Я отвечал ему тем же и послал против батаре<и> гренадер. - Неприя<тель> разбежался, оставя пушки, и, скакав в беспорядке, мешали друг другу, и вязли в снегу, где их чел.<овек> 200 и изрубили гусары. Нашел я деревню Аксарину пустой, и узнал от двух татар, скрывшихся в авине, что к вечному своему стыду 70-летний капитан Мертвецов сдал им город, на условии, чтоб его не грабили, принял разбойников с честью, 60 ружий положил перед ними, и они 2 дни управляли городом.
Я пошел к Заинску и в 5 вер.<стах> от оного увидел уже их канонаду. Я разделил команду мою на 3 колоны; 1-ая под ком.<андой> маиора Неклюдова пошла по дороге сломить рогатки и овладеть батареею, 2-ая под ком.<андой> капит.<ана> Плахута занять предместье, 3-я занять также предместие по прав.<ой> стор.<оне> города. Сам же я в 200 саж.<енях> от города выстроил батарею и началась обоюдная канонада... Все исполнено было с успехом - рогатки сломлены, батареи взяты, артилеристы перерезаны, предместия заняты - и злодеи бросились бежать и в беспорядочном их бегу, подполк.<овником> Бедрягою порублено их на двух верстах чел.<овек> до 300. Капитан Мертвецов увезен злодеями; он виноват, но корень всему был отст.<авной> прапорщ.<ик> Буткевич, захваченный нами, коего злодеи обещались сделать в Заинске командиром. Поп и дьякон, певшие за здравие Пугачева молебен, и встретившие с честью злодеев. 25 деревень пришли в послушание, взятые люди бегут ко мне, я даю им билеты и отпускаю в домы, держать их негде - вчера было их тыс<ячи> 4.
В Красноярск ком.<енданту> подп.<олковнику> Пирогову.
16 февраля рапорт, что в Гурьеве казаки взбунтовались, убили прапорщ.<ика> Мякишина, находящ.<егося> при земском правлении, убили священника старшину Филимонова, двух офицеров, воинскую команду и обывателей. - Сего ради просят Кречетникова послать туда команду.
***
21 января Казань.
Репорт Бибикова в Гос.<ударственную> В.<оенную> Колл.<егию>. Прибыв в Казань, тотчас послал я прибывшую в гор.<од> Сызрань 24 легкую полевую команду при майоре Муфеле отнять у злодеев Самару, что и исполнено.
22 лег.<кой> пол.<евой> ком.<анде>, при подполковн.<ике> Гриневе прибывш<ей> в Синбирск, приказал я идти в Самару же (куда также прибыли 2 Бахмутских посел.<енных> гусар эскадроны) и делать поиски вверх по самарской линии до креп.<ости> Бузулука.
В следствии сего Гринев репортует, что 7-го янв.<аря>, приблизясь к пригороду Алексеевскому, был он атакован, но взял 3 пушки на санях, убил 20 человек, и злодеев прогнал, потеряв 3<х> драгун, гус.<ара> и казака, да 4 ранен.<ых>.
13-го генер.<ал>-маи.<ор> Мансуров с протч.<ими> двумя (23 и 25) легк.<ими> полев.<ыми> команд.<ами> в Сам.<ару> прибыл - и должен чинить поиски к Бузулуку и к Ставрополю.
Со здешней стороны 5 янв.<аря> послал я капитана Кардашевского с одною ротою гусар, с 50 гренадер.<ами> и 1 пушкою к городу Арску и далее до реки Вятки (до ее устья при Каме) очистить край сей. А 4-го января послал я полк.<овника> Бибикова с 4 ротами гренадер, 3 рота<ми> гусар и 2 пушками к городу Заинску и Мензелинску, о коих не имел известия, и, освободив их, очистить комуникацию их с Богульмою. В следствии сего капит.<ан> Кардашев репортует, что он тщетно искал врага, вс° бежало и рассеилось и ему удалось только убить 2-х и взять 3-х в плен при деревне Каюках.
Полк.<овник> Бибиков 13-го разбил злод<еев> при селе Сухареве, 14-г<о> при деревнях Ярыклы и Туба могометан. 16-го пр дер.<евне> Аксарине, а 14-го и самый Заинск взял.
Генер.<ал>-маи.<ор> Фрейман репорт.<овал>, что 13-го янв.<аря> при деревн.<ях> Иштеряковой и Кувацкой капит.<ан> Томского полку Фатеев с 50 грен.<адер> 50 крестьян<ами> и 50 малолеток, взял у злодеев 20 чел.<овек> в плен, и 4 малые пушки, посадив гренадер на сани, а солдат на лыжи.
Между тем по трем дорогам к Оренб.<ургу> отправил я ген.<ерал>-м.<аиора> князя Галицына, для очищения их до Бугульмы и Богоруслана и соединиться там постами и разъездами своими с ген.<ерал>-м.<аиором> Мансуровым. Между тем готовлю провиант и фураж для продовольствия войск в походе чрез Ор.<енбургские> степи и вс° сие будет готово к исходу сего м<е>с<я>ц<а>.
***
1774 г. 14 январ<я>. Чернышев к Бибик<ову>. За взятие Пугачева обещать 10,000 рублей. Известие, что злодеи выгнаны из Самары, подтверждено. Муфель прибыл в Самару, прогнал мятежников (первая победа над Пугачевым).
***
Января 1774.
От царицынск.<ого> коменд.<анта> велено было чтоб за Волгою расставлены были форпосты, и чинились разъезды из трех сот чел., чтоб скота и людей в зимовьях не оставалось, а убирали бы домой. 27 дек.<абря> 1773<го> года киргиз<цы> сделали нападение на форпост, и старшина Терский, прорвавшись сквозь их, прискакал в Дубовку. Тогда у пушки канонера не было, и депутат Дьяченков с проезжающим офицером заряды выпалили.
Вместо того, чтоб в сию тревогу собраться всем в назначенное место, не было и 10 чел.
Атаман показал ложно, что киргизцы атаковали Дубовку и отвратил тем погоню. Кирг.<изцы> шли на гору пешком ведя лошадей в руках (неподкованные скользили и падали) и на них в сие удобное время не сделано нападения.
Между тем атаман таскал из своих домов пожитки и тем подавал дурной пример.
1774 <г.> 13 февр.<аля> от Чичерина рапорт в В.<оенную> Колл.<егию>.
Злодейские силы не только приблизились к Сиб.<ирской> линии и к Екатеринб.<ургу>, но даже и в Сибирь уже вкрались, не смотря на всевозможную предосторожность. [Шайки] Екат.<еринбург> окружен (моими) партиями, комуникация пресечена, а между тем вредные слухи сеются везде и по ту сторону Тобольска к Иркутску, где по тракту все жители колеблются.
Город Челяба (до вступления еще ген.<ерала> де Калонга) выдержал 4 нападения, от бродяги Ив.<ана> Никифорова Грязнова. На осаде их злодеев побито много, между прочим и сотник Невзоров, главный их бунтовщик. Депеши остановлены и содержатся в Троицк.<ой> креп.<ости>. Последние дистрикты по Сиб.<ирской> линии Куртамышевой, Окуневской, Исецкой Шадринской и Далматов монастырь в опасности от взбунтовавш.<ихся> крестьян и вступления к ним партий злодейских. Денежную казну отправил я в Тобольск. Артиллерию, из мало укрепленных мест, советую вывезть в Шадринск и там соединить ее силы.
Екатеринб.<ург> осажден, и комуник.<ация> от Тюмени пре<с>ечена - я не могу ему помочь. 2 роты Сиб.<ирской> линии туда откомандированы, но не знаю, войдут ли. [К] Туда-же идет по Сибирск.<ому> тракту с Сиб.<ирской> линии маиор Жолобов с 12-ой легкой полевой командою.
Ялуторовского дистрикта наказанные кнутом за возмущение Андрей Тюленев и Яков Кудрявцев (1-ой в Нерчинск, а другой в Селенгинск) явились вдруг на прежнем жилище в Утяцкой слободе уже из злодейской толпы для возмущения. Они бежали, но единомышленники их захвачены.
Посланный в окт.<ябре> 1773 <г.> из Оренб.<урга> старшина Ив.<ан> Логинов, с двумя сыновьями, в Иркутск, всю дорогу привел в смятение.
Киргизцы близ Дарьи-реки (?) съезжались и толковали о нападении на Россию.
***
9 Января 1774.
От Чичерина. Поручик Федот Пушкарев, конво<иру>ющий полевую артиллерию на Ор.<енбургскую> линию, из Челябы доносит, что 5-го поутру челяб.<инские> казаки взбунтовались под предводит.<ельством> хорунжего Невзорова, взяли полевую артиллерию, и воеводу Веревкина схватили из его дому в свою войсковую избу. Пушкарев, собрав наскоро рекрутскую роту и артил<л>еристов, усмирил бунт, освободил воеводу и артиллерию.
V.
МАРТ И АПРЕЛЬ 1774.
20 февраля 1774 <г.> рапорт Троицкой дистанции бригадира Фейервара.
19 февраля к Троицкой креп.<ости> подъезжали 3 злодея, с указами Пугачева, из коих один схвачен и показал: его зовут Кондр.<атием> Яриным, из Чистоозеркой кр.<епости>. В Исецкой провинции; над шайкой начальствует бывший в Воскресенск.<ом> зав.<оде> мясником; от него отряжен бывший на Лугининском Сацком заводе при конторе Масленников, с 1,000 башкирц.<ев>, который от Челябы до Сиб.<ирской> границы все селения взбунтовал. От главного начальника прислан к Ичигиной креп.<ости> отст.<авной> каз.<ак> Осип Созонов, а сам главный начальн.<ик> находится в Челябе. А генерал Декалонг выступил к Сиб.<ирской> границе, через Башкирскую степь. Озерная кр.<епость> (слышно) взята, а в Орской вс° спокойно, и жители через Киргизскую степь пошли прямо к Сиб.<ирской> гран.<ице.>
По сему Фейервар думает, что ген.<ерал> де-Кал.<онг>, имея при себе 2 полевые команды, одну рекр.<утскую> оруж.<ейную> роту, единорогов и пушек 3<х>-ф<унтовых> 14 и при них артиллеристов до 70 чел. да казаков и посадских людей, с челябинскою артиллерией - безопасен. В Орскую крепость ген.<ерал> Станисл.<авский> мог забрать команду Озер<н>ую и другие, а за неимением провианта послать жителей к Сиб.<ирской> линии. По реке Ую и Яику все селения взбунтовались, а потому все крепости заперты и жители по бедности, продовольствуются из магазинов. - Башкирцы отовсюду нападают, уводят скот и людей, раззоряют и жгут селения. Киргизцы в том с своей стороны им подражают.
8 март.<а> Казань - реп.<орт> Биб.<икова> в В.<оенную> Кол.<легию>.
Правление Ор.<енбургекой> губернии пресечено, и потому просил госп.<одина> ген.<ерал>-анш.<ефа> ф.<он> Бранта города и крепости, освобожденные от злод.<ейских> рук, принять под смотрение общее с казанским.
1774 года, 2 марта, Казань. Репорт в Воен.<ную> Колл.<егию> от ген.<ерал>-анш.<ефа> Бибик.<ова>.
Ген.<ерал>-м.<аиор> Мансуров, командуя двумя легк.<ими> пол.<евыми> ком.<андами> 23<й> и 25<й>, с первою пошел к Самаре, а другую отрядил к Ставрополю, предписав ей сделать поиск над калмыками. Что ею и исполнено, но не наш<е>д их по близости города, она пошла к Самаре, а злодеи в толпе состоящей из крещ.<еных> калмыков и всякой сволочи, под предвод.<ительством> войскового квартермейстера Дербетева, 2-го янв.<аря> в 5 ч. веч. вошли в Ставрополь, артиллерию сост.<оящую> из 6 пушек захватили, а потом бригадира и коменданта ф.<он> Фегезака из его дома, также надв.<орного> совет.<ника> Мильковича, батал.<ьонного> команд.<ира> маиора Алашеева и секрет.<аря> Миклеева увезли с собою, разграбя многие дома. К ним присоединился из тамошних казаков пятидесятник Долгополов, с 50 казаками. Через несколько дней тела их отысканы в 70 в.<ерстах> от городу.
Мною туда послан из Синб.<ирской> канцелярии маиор князь Чагодаев, а на место ф.<он> Фегезака (на время) ворон.<ежских> баталионов сек.<унд>-маиор Стрелков.
В Ставрополе было 249 чел.<овек> вооруженных, из коих ни один не выстрелил.
***
20-го март<а> Пугачев имел намерение напасть с зади на транспорт с 4,000 мятежников. Галиц.<ын> отрядил Бедрягу с 3 эскадр.<онами> до мельницы Мустафиной в 38 верст.<ах> к Илецкой крепости на полов.<ине> дороги, а в 15 вер. пехота с пушкам<и>.
***
22<го> дело под Татищевой - у Пугачева было 9,000 - и 36 пушек - пленных взято до 3,000. Фрейман командовал левым флангом. Действовала одна пехота по прич.<ине> глубокого снега, артиллерия вязла.
Преследовали 20 верст - к Илецк.<ому> Гор.<одку> (к Оренб.<ургу>) путь был пресечен.
Пугачев спасся с 60 чел.
***
Пугачев был обманут движением Бедряги. Он думал, что весь корпус идет к Ил.<ецкому Городку>, но Бедряга, возвратясь к Переволоцкой куда маршировал весь корпус Галицына, из Перевол.<оцкой> пошел на Титищеву, оставя обоз под прикрытием одного батал.<иона> с пушк.<ами> при Гриневе.
Бунтовщики подпустили, притаясь, рекогносцировку и вдруг 300 яицк.<их> казаков бросились из крепости, но были в преследовании своем удержаны 2-мя эскадронами подкрепления. Полк. Бибиков тот час занял лыжниками и егерями все высоты с пушками.
Галиц.<ын> пошел 2-мя колонами (прав.<ая> при Мансурове, левая при Фрейм.<ане>), а передовой отряд составил особую колону с права.
Расположа батареи, открыл он огонь, Пугачев отвечал, и 3 часа продолжалось пальба. Галиц.<ын> решился штурмовать.
Против Фреймана поставил Пугачев на пригорке 7 пушек - но батар<е>и наши их сбили и Фрейман занял неприят.<ельскую> батарею etc. etc.
Полк. Бибиков на Илецкой дороге подкрепил егерей и лыжников сражающихся с вышедшими из крепости.
Преследовали по всем дорогам под предводит.<ельством> Мансурова.
Мертвых в одной крепости 1300.
Отличились: Фрейман, полковник к.<нязь> Долгорукий, полк. Бибиков, Мансуров, Муфель, Кошелев.
Un poude de farine coutait dйjа 16 roubles.
[Lettre de Reinsdorp а Galitzine].
***
1774 года 28 марта от Чичерина рапорт.
Секунд-маиор Фадеев оставленный пр.<емьер>-маи<ором> Эртманом для усмирения бунт.<овавших> крестьян с ротою рекрут, при поруч.<ике> Пушкареве и с челябинск.<ими> казаками сие исполнил и 20 числа соединился с Эртм.<аном>, окруженным злодейской толпою в Иковской слободе. К ночи злодеи заступили Крутоярский Проток на реке Тоболе (в 1 в<ерсте> от слободы) и поставя в 3 местах батареи, выкопали из снегу с выходами ров длиною в 30 саж. и укрепясь, канонировали их. 21<го> посланный Эртманом подпоручик Чеснов с двумя пушками со егерями, драг.<унами> и каз.<аками> - был отбит. 22<го> пошел Фадеев с 3 пушками и с усиленной командою рекрутской ротою, который их разбил, 3 пушки взял, и рассеял толпу в 5,000 чел.<овек>. Взято в плен несколько отставных солдат и крестьян. Толпа состояла из башкир.<цев> и яи.<цких> каз.<аков>. Предводителями были, рвы, батареи и апроши делали: Курганской слободы поп Лаврентий Антонов, дьякон Андрей Антонов, дьячки Тимофей Бурцов и Гаврила Каширский, да Утяцкой слободы, кнутом наказанные и из Нерчинска бежавшие, крестьяне Андр. Тюленев и Як. Кудрявцев. 24<го> Эртм.<ан> репорт.<ует>, что в Курганск.<ой> слоб.<оде> никого не нашел, и что толпа разбитая собралася в Утяцкой слоб.<оде>; поп, дьякон и дьячки (см. выше) захвачены, и что 500 чел.<овек> команды с линии из Петропавл.<овской> крепости должны со<е>диниться с ним и идти на злодеев.
Комендант Долматова монастыря сек.<унд>-маи.<ор> Заворотнов репор.<тует>, что целый месяц был осажден - и защищаем там.<ошним> архимандритом Иакинфом, без военной команды, одними монастырск.<ими> служителями, и 100 крестьян. - Он всегда удачно отражал атаки, и чинил вылазки, на коих многих злодеев и переловил. - Монастырской артиллерией заведовал бывший маиор Ржевский Алексей, с 62 года там заключенный.
***
Репорт Чичерина 27 марта 1774 г.
Разбитые подпоручиком Фефиловым, с маи.<ором> Эртманом и Фадеевым злодеи, усилились занятием разных слобод Тюменск.<ого>, Туринск.<ого> и Краснослоб.<одского> ведомств - и попрежнему атакуют сии города.
Я откомандир.<овал> против их 3 рекрутские роты, одел их (взяв из губ.<ернской> канц.<елярии>) в сукна купленные для одежды ссыльных колодников. Кафтаны серые, обшлага, лацканы, камзолы, штаны и картузы белые с красн.<ыми> козырями, патронн.<ые> сумы сделаны из негодных подседельных крышек, взят<ых> от здешн.<ей> кригс-комисарской комисии, из полков присланных. Перевязи и портупеи - из негодных разн.<ых> ремней. К ним сообщил конфедератов из городов Сургута и Березова. Гусарскую роту обмундировал также: мантии и штаны белые, кивера из черного, уланы из негодных драгунских шнабзаков. Купечество вооружило 900 чел.<овек> конных, из них 200 конных, с сабл.<ей> и с парой пистол.<етов>. Тобольск.<ий> ямской управитель Ив. Борисов (губерн.<ский> секрет.<арь>) представил себя и 120 чел.<овек> доброконных из ямщиков пикинеров - к ним присоединились 250 подгорных крестьян. Я придал им 2 орудия (не имея более) и по одному канониру.
[1 часть прямым трактом пошла к Екатеринбургу, утверждая вновь присягою усмиренные слободы.]
12<го> и 15<го> апреля Мансуров 1) при Иртецком городе разбил человек 200 каз.<аков>, убил 50, взял 10 и 2) при переправе через Быковку был атакован атаманами Дерхтеревым и Овчинниковым (в 500 чел.), разбил их с помощию Изюм.<ского> гусарск.<ого> подполк. Бедряги и старшины Бородина. - Апрель 17. Яицкой городок, начальное гнездо бунта (сл.<ова> Гол.<ицына>), освобожден и занят им. Жену Пугачева, и начальников мятежа, Каргина и Горшкова, взял. Овчинников и Перфильев рассеялись по степи; их преследуют.
Вс° сие совершено в распутицу, и разлитие рек - путь к Гурьеву городку отрезан и тем от Каспийского моря до Исетск<о>й пров.<инции> бунт мож.<ет> прекратиться (рапорт Щерб.<атов>у, кн. Г<али>цы<на>).
***
Фрейман уже в Табинске, но как дорога через Уральск.<ие> горы непроходима, то он запасает<ся> паромами и провиантом.
Пугачев бежал непрох.<одимою> дорогою из села Ташлы на Овзянопетровские зав.<оды>. - Он недавно находился в 70 в.<ерстах> от Верхояицка на Белорецких зав.<одах>. Башкирцы двинулись от Челябинска, теснимые м.<аиором> Гагриным, подвинулись к Саткинскому заводу Твердышева.
Михельсон, разбив злодеев под Уфою, шел к Табинску, но услыша что богорусланск.<ий> депутат Давыдов и Таринов собирают толпу около Нагайбака, обратился к ним - но узнал, что шайка уже разбита башк.<ирским> старшиною Кидрисом, а начальники взяты в пл.<ен>.
Сей Кидрис, быв особенно замечен и награжден импер.<атрицей> в бытность ее в Казани, потом бунтовал, и первый обратился в повиновение.
Нурали-Хан поздравляет Галицын<а> с победами.
***
Апреля 9 1774 г. из Бугульмы. - Генерал Ларионов доносит кн.<язю> Фед.<ору> Фед.<оровичу> Щербатову, что в 12 часо<в> 9 апр.<еля> скончался Бибиков.
Апр.<еля> 10. Ему же он же:
Его высокопр.<евосходительство> А.<лександр> И.<льич> пред кончиною своею вручил запечатанные им самим высочайшие е. им. в. ему повеления, данные касательно возложенной на него комисии и приказал мне чтоб их поднести е. в-у, или вручить кому повелено будет, прочие-ж все бумаги доставить в.<ашему> с.<иятельству>. В следствии сего и отправил я в П.<етер>Б.<ург> вручителя сего, ген.<ерал>-адью.<танта> кн. Куракина со всеподд.<аннейшим> моим донесением как о сем, так и о кончине дней его. Препроводя оное рапортом моим к е. с. гр.<афу> З. Гр. Чер.<нышеву> я покорнейше в.<аше> с.<иятельство> прошу приказать из Каз.<ани> его отправить и подкрепить е.<го> с.<иятельству> мое донесение.
Ген.<ерал>-м.<аиор> Александр Ларионов.
***
13 апр.<еля> Ялчи. Реп.<орт> Щерб.<атова>.
Ген.<ерал>-м.<аиор> Ларионов доставил мне рапорт кн. Галицына от 3-го апреля из Сакмарского городка. По разбитии злодея в помянут.<ом> городке, отрядил он деташементы: один при ген.<ерале> Фреймане (из 1 батал.<иона> и 1 роты грен.<адер> с 7 пушк<ами>), с лейб-гв.<ардии> кап.<итаном> Толстым (<из> 2 эскадр.<он> Архангелогор.<одского> караб.<инерного> п<о>лка, одного Бахм.<утского> гус.<арского>, 1 роты Чугуевск.<ого> и 100 яицк.<их> каз.<аков>) для усмирения Башкирии; второй, по Ново-московской дороге, для восстановл.<ения> комуникации с Бугульмою, при полков.<нике> Аршеневском из 1 бат.<альона> легк.<ой> пол.<евой> ком.<анды> с 8 орудиями, 2 эскадр.<онами> легк.<их> и Бахм.<утских> гус.<ар> и 50 оренб.<ургскими> каз.<аками>, поруча и сей ген.<ералу> Фрейману. Сам-же к.<нязь> Гал.<ицын> вступил в Оренб.<ург>, в Сакм.<аре> оставя полковника князя Одоевского, а в Берде полк.<овника> кн. Долгорукова. Ген.<ералу> Станиславскому, вс° еще в Орской креп.<ости> находящемуся, предложил вспомоществовать с своей стороны, ген.<ерал>-маи<ора> Мансурова послал освободить Яицкой городок. В Оренб.<урге> провианту довольно. Слухи рассеянные в Башкирии о поимке Пугачева имели успех и старшины вступили с ним в сношение. Получил я также (кн. Щерб.<атов>) от Чичерина известие, что колебание уменьшается, и что ген.<ерал> Дек.<алонг> разбил многочисленную шайку злодеев.
13 апреля. Рапорт в Гос.<ударственную> В.<оенную> Колл.<егию> ген.<ерал>-пор.<учика> и кавал.<ера> к.<нязя> Щерб.<атова>.
[Я] В двое суток я проехал только 70 верст едучи в кибитке по почте, силясь достигнуть Бугульмы. Приехав к р. Каме, нашел я походную канцелярию покойн.<ого> г.<оспо>д<ина> ген.<ерала> Биб.<икова> насилу переправившуюся при ген.<ерал>-маи.<оре> и оберштер-кригс-комисаре Ларионове, поспешно выехавшем из Бугульмы по приказ.<анию> покойника, и получившем мой ордер остановиться уже в дороге. Я не мог по худобе реки чрез оную переправиться, и возвращусь в Казань. - Тело покойн.<ого> г. ген.<ерал>-анш.<ефа> Бибикова, командируемое из Бугульмы до Казани одним эскадр.<оном> карабинер, принуждено остановиться по ту сторону реки Камы, за невозможным теперь чрез нее препроправлени<ем>. Г.<енерал>-пор.<учик> к.<нязь> Щ.<ербатов>. Деревня Ялчи от К.<азани> 70 в.
***
От Рейнсдорпа апреля 8.
По разбитии Пугачева в Татищ.<евой> он бежал с 5 чел. в Берду, куда Рейнс.<дорп> и послал, за неимением конницы, отряд пехоты. Пугачев бежал из Берды, а здешняя команда получила оставшийся провиант, и пушек с 50 им по своей моде на заводах вылитых. Пугачев из степи возвратился и засел было в Сакм.<арском> гор.<одке>, где и совершенно разбит кн. Галицыным.
От Декал.<онга> около месяца нет известия, хотя теперь от Оренб.<урга> до Верхо-Яицкой креп.<ости> и благополучно.
***
При чем дупликат, с посланного ген.<ералу> Декалонгу журнала 24 декабр.<я>, в коем сказано: Пугачев почти ежедневно нападает на Ор.<енбург>, но здешними резервными командами отражается. Ожидаю ген.<ерала> Фреймана с часу на час, дабы сделать окончательный над злодеями поиск.
***
Апреля 18 из Казани. Реп.<орт> в В.<оенную> Колл.<егию> кн. Щерб.<атова>.
Последний рапорт Бибикова от 7 апр.<еля> заключал известие о взятии Уфы Михельсоном (по слухам). Репорт подполк.<овника> Мих.<ельсона> (командующего деташемент.<ом> С.<анкт->П.<етер->Б.<ургского> карабинерного полка) - получен через посланного им мещеряка (от 11 апр.<еля>).
Разбив в окрестн.<остях> Уфы разбойников, Мих.<ельсон> старается о восстановлении порядка, обще с прокурором Зубовым.
Я предписал ему (по причине распутицы и разбития злодеев) остаться в Уфе, делая поиски к Оренб.<ургу>, к Исецкой провинции, к городк.<у> Челябинск.<у>, к Кунгуру и к Бугульме, и во всей Уфимской провинции, для восстановления свободной комуникации. А пойманного им Чику и проч<их> 20 чел.<овек>, содержать под креп.<ким> карау<лом> в Уфе. А когда часть учрежденной по имянному е. им. в. указу секретной комисии в Ор.<енбург> прибудет, и оных потребует к следствию - то и препроводить туда под крепк.<им> караул.<ом>.
Из Бугульмы от подполк.<овника> Кожина получил сей час репорт, при посылке двух важных мятежников - атамана Торнова, разорителя Нагайбака и окрестностей оного, и депутата Давыдова, а с ними приехали и изловившие их старшины башкирские с повинною. Злодеи отправл.<ены> в секр.<етную> ком.<иссию>, а старшинам даны билеты и манифест от 29 ноябр.<я> 1773 г.
***
23 апреля из Казани рап.<орт> Щербатова.
Ген.<ерал>-м.<аиор> Мансуров 6<го> и 7<го> занял оставленные креп.<ости> Озерную, Рассыпную и Илецкий Городок, нашед в сем 14 пушек. Сволочь рассыпалась. Бывшие начальники там Чулошников, Аиткин и Моски Кизилбашинин бежали в Яицк.<ий> Гор.<одок>.
Фрейман 7<го> и 8<го> следуя из Ор.<енбурга> в Стерлетомацкую прист.<ань> реп.<ортует>, что Пугачев находится на Вознесенских казенных завод.<ах>, собрав до 1000 чел.<овек>. Галиц.<ын> для пресечения ему пути к Сибири, велел Станиславскому до Верхояицкой крепости преградить ему путь, тоже и комендантам: Верхояицкому полк.<овнику> Ступишину и Троицкому бригадиру де Фейервару.
В Оренб.<урге> более 4,000 злод.<еев> под караулом и в Уфе до 1,000. В Оренб.<ург> едет из Каз.<ани> часть секретн.<ой> комиссии, куда и пришлют Чику и Ульянова. - Щерб.<атов> дал повеление Михельсону и Уф.<имскому> коменд.<анту> Мясоедову не заботит<ь>ся о их пропитании в случае нужды.
VI.
МАЙ 1774.
26 мая. Рапорт Декалонга.
Я из Челяб<инска> спешил к Верх.<о>-Я<и>цк.<ой> кре.<пости> не делая роздыхов - думая застать Пугачева на Белорецк.<ом> зав.<оде>, но вышед на Оренб.<ургскую> линию в Караг.<айской> креп.<ости>, получил от Вер<х>о-Я.<ицкого> коменд.<анта> рап.<орт>, что он из той Карагайской креп.<ости> гарнизон с коменд.<антом> Фоком весь вывел в Верхо-Я.<ицкую> - и что Пугачев, начиная с Магнитной, идет брать крепости вверх. Тут отдохнув только 2 часа, поспешил я к Верхо-Я.<ицкой>, куда прибыл, где и узнал от полк.<овника> Ступишина, что Пугачев Магнитную взял, и вышел на Кизил; я пошел отрезать ему путь и отошед 15 верст, узнал через пойманных башкирцев, что Пугачев пошел не на Кизил, а прямо на Карагайскую крепость Уральскими горами; а оставил Верх.<о-Яицкую> узнав обо мне. По сему я пошел назад. Но в Караг.<айской> уже его не застал; Пугачев забрал с собою жителей и отставных с прапорщиком Вавиловым, зажегши крепость. Я имея овса на сутки, думал догнать Пугачева в Петропавл.<овской>, однако и ту нашел разореную и созженую. Церкви были разграблены, образы исколоты и из них щепками кашу варили.
Я пошел, с линии внутреннею дорогою, прямо на Уйскую креп. <ость>, желая Пугачева перехватить хотя в Степной кре<пости>, а в Уйск.<ой> получ.<ить> провиант, где и взял оного несколько; и узнав что уже и Степная взята и разорена, пустился к Троицкой креп.<ости> (на Сенарскую) и в сей нашел с несчастных крепостей бедный народ засаженный, со множ.<еством> шт.<аб>- и об.<ер>-офиц.<ерских> жен и детей, оборванных и босых. - Офицеры мои, бывшие сверстники их мужьям, разобрали их, а прочие за мною последовали. Я остановился на 2 часа, и потом пустился к Троицкой креп.<ости> и 21<го> утром осиля 60 верст, нашел Пугачева под Троицкой креп.<остью> в лагере, в 1 1/2 вер.<стах> к Оренб.<ургу>. - Пугачев в числе 10,000 встретил меня пушечной пальбою и с 7-го по 11-й час сражался, наконец разбит, трупы валялись на 4 верст.<ах> слишком, в числе убитых Белобородов, и яицкой атаман, и другие; Пугачев, на подобие ветра, стремился везде, удерживая свое войско, когда сии рассеялись; гнаться мне было невозможно. Троицк.<ая> креп.<ость> (взятая Пугачевым 20<го> ч.<исла>) освобождена и от пожара спасена. Пугачев с малыми силами и при одной пущенки пошел по Челябинской дороги, на Нижне-увельскую слободу, куда отрядил я прим.<ьер>-майор<а> Желобова и сек.<унд>-май.<ора> и кавалера Гагрина, кои рапортуют) что Пугачев в Нижне-увельской выжегши до 90 дворов и ограбя вс°, пошел к Кичигину, где взял 50 казаков, и ограбил (без пожара). Одна<ко> сей отряд гнал его по пятам, не давая ему ни в какой крепости останавливаться. 25<го> получены рап.<орты> от Михельс.<она>, что 22<го> чис.<ла>, на Кундравинской дороге, разбил он Пугачева, убив до 600, и взяв в плен до 400, с последнею пушкою и весь обоз. Я же привел в порядок поврежденную и разореную Тр.<оицкую> крепость, и иду сегодня к Челябе для усмирения башкирцев.
При том взято и отбито:
Троицкого баталиона знамен 2
Пушек 28.
Пугачевский Военной Коллегии секретарь хорунж.<ий> Ив. Шундеев.
Освобождено духовн.<ого звания>, благор.<одных> и проч. 3000.
***
11 мая на имя имп.<ератрицы> от кн. Щерб.<атова>.
Щерб.<атов> назначен главнокоманд.<ующим> 1 мая, указ получен им 8-го. Он сам отправился в Оренб.<ург>. 11<го> находился в селе Мурзихе.
Пред сим доносил он о содействиях между собою деташментов, преследующих Пугачева, находящегося по после.<дним> изве.<стиям> на Белорецких заводах.
Распутица помешала его преследовать - но теперь все идут на него. Декалонг должен пересечь ему путь к Сибири. Сей ген.<ерал> находится в Челябинске.
Ген.<ерал> Мансуров, заняв Яицк.<ий> г.<ородок>, распространяет посты вниз по Я.<ику> до Гурьева, а вверх до Татищ.<евой>, в сие самое время злодеи числом в 300 чел., под предвод.<ительством> Овчинникова, забирая у обывателей свежих лошадей, проскакали через Сакмарскую линию и Новомосковскую дорогу в Башкирию. Бахм.<утского> гус.<арского> полка маиор Шевич не мог их остановить и удержать не смотря на его выступлении из Сакмары и нападения на их ариергард. Г.<вардии> полковн.<ик> Шепелев из Ор.<енбурга> отрядил противу их деташм.<ент> Изюмск.<их> гусар при маиоре Эвкине, дабы при переходе их через Уфу истребить. Бунт.<ующие> ставроп.<ольские> и оренб.<ургские> калмыки хотели то же исполнить, и в 600 кибитках двинулись было к Сакмарской линии близ Сорочинской кр.<епости>, но отст.<авной> подп.<олковник> Милькович, находящи<й>ся в ней при провиант.<ских> и фураж.<ных> магазинах, разбил, и обратил их в повиновение, и на прежние жилища при военных командах от ор.<енбургского> губ.<ернатора> посланных. Для истребления по степи шатающихся, посланы кн. Гал.<ициным> и Щерб.<атовым> 300 чел. малорос.<сийских> каз.<аков> к Бузулуцкой крепости и к Малыковке следующего Донск.<ого> войска полк.<овник> Денисов, закрывая Волгу и Самару и делая союзную цепь с Яиком. В селениях Иргиза находятся уже 3 фузилерные роты опекунской Саратовской конторы, а к ним идет и часть донск.<их> каз.<аков> с Дону.
Сверх сего отправлены два отряда легких пол.<евых> войск, 1-ый при отст.<авном> подп.<олковнике> Тимашеве, от Воздвиженской креп.<ости> к вершинам реки Сакмары, для покорения башкир. Другой для обращения около Табинска, для прикрытия преследующих отрядов в Исецкую провинцию Пугачева, и для обеспечения Уфы и комуникации с Ор.<енбургом>.
Полк.<овник> Якубов.<ич>, прибывш.<ий> в Казань с малор.<оссийскими> казаками, отправлен в Уфу.
Башкирия вс° еще в колебании.
***
Май.
Пугачев под Магнитную подступил с 6.000. Жители изменили: зажгли артилл.<ерийские> ящики.
Запасшись в Магнитной, Пугачев объехал горы и выжегши Карагайскую и Петропавл.<овскую> пошел на Тр.<оицкую>.
Белобородов со<е>динился с Пугачевым под Магнитною (с 4,000 челов.<ек>) по<с>ле взятия.
Пугачев картечью ранен в руку.
Фейервар убит в сражении.
Пугачев Тр.<оицк>ой не грабил (кроме одной лавки).
***
Якубович 2 июня прибыл в Уфу.
***
Рапорт Михельсона от 27 мая.
Ночевав на месте сраж.<ения> (22 м<ая>), я пошел в Чебаркульскую крепость. Узнал, что Пугачев, отдыхая за рекою Корягою плакал, говоря: мы пропали.
25<го> Мих.<ельсон> шел к Злотоуст.<овскому> заводу, и узнал, что там находятся чел.<овек> 100 яицк.<их> каз.<аков>. Харин их преследовал; следы чем далее, тем более рассыпались, и наконец пропал<и>.
Жолобов, вместо того чтоб идти на деревню Караси, пошел к Челябе.
Михельс<он> пошел в Саткинской зав.<од> и прибыл 27 мая. И сделал тут свой первый роздых, по выступл.<ении> из-под Уфы.
***
Рапор<т> от 22 мая.
15<го> прибыл Мих.<ельсон> в Саткинской зав.<од>. И выступил прямо на вершину Яика.
За вершиной Ая, в дефилее, был атакован башкирцами в жестяных латах - пленных 2, в болото загнаны прочие etc.
Мих.<ельсон>, рассудя что к Тр.<оицкой> не подоспеет, взял марш к Челябе.
***
<Рапорт от> 23<го> <мaя>.
Злодеи, спешась, бросились на пушки, но были приняты штыками - а Пугачев на фланг, который и смял, и пошел в рассыпную, но я ударил на весь его фронт etc.
Отбита голубая лента.
У нас убито 11, ран.<ено> 37, легко 43. Отличились Харин, кн. Енгалычев etc.
***
Июня 3<го>.
Разбитый под Кундравами, Пугачев скрывался в горах и собрав 2,000 башк.<ирцев> и 300 разбойников со<е>динился при реке Ай с Салаватом (всего 4,000 чел.) Разбитые ушли в лесные горы.
***
Рапорт Фреймана из Кизыла 4 июня.
Тимашев пошел в горы и к Зелаирской крепости ушел с лучшею конницею.
Получил из В.<ерхне>-Я<и>цк.<ой> рапорт, что Пугачев в 12 верстах от оной с 7,000. - Станиславский отказался от команды.
Из под Тр.<оицкой> спаслось до 700 яицк.<их> казак.<ов>.
Белобородо<в> советовал Пугачеву (прежде 22<го>) идти на Кунгур - но пошел потом на Саткинской (и отоль намер<евался> на Екатеринб.<ург>).
5 числа мая. Пугачев подступил под Магнитную креп.<ость> через Урал.<ьские> горы. Тамошний капитан Тихановский сперва отразил его, но не смотря на великую свою потерю, Пугачев в 3 часа ночи крепость взял, разобрав заплоты, и Тихановского с женою повесил.
От 25 мая. Уфимская провинц.<иальная> канцелярия доносит, что главный башкирской бунтовщ.<ик> Каранай Муратов с 6 стам<и> чел.<овек> разбойничает, а с ним и старшина Качкын Самаров с 600 же ч.<еловек>.
***
Рапорт Чичерина от 13 м.<арта> 1774 из Тобольска.
По приближении злодеев Тоб.<ольской> губ.<ернии> Ялуторовского дистрикта к слободам Утяцкой, Курганской и Иковской послал я к ним роту с пушкою при капитанах Смольянинове, Касьяновском и подпоруч.<ике> Парфентьеве, прап.<орщиках> Хахилеве и Щепкине, а в подкрепление оным из Белозерской и Верх<не>-Суерской 700 чел.<овек> при маиоре Салманове. Первые с вольножелающими 1000 человек крестьян пошли против приближающегося неприятеля, но были схвачены изменниками крестьянами и при помощи других бунтовщиков разбиты и отосланы в Кунгур, куда вступили злодеи числом 3000 чел.<овек>. Тоже сделали и с маиор.<ом> Салмановым. И слободы Марайская, Белозерская, Тебеняцкая, Емуртлинская и Усысуерская одна за другою злодеям предались. (Всего 15,000 душ). Осталась того дистр.<икта> одна слобода Банчанка, в коей главное правление, с принадлежащими ей деревнями.
В следствии сего ген.<ерал> Декалонг, находящийся в Шадринске, отрядил 13-ую легк.<ую> пол.<евую> ком.<анду> при маиоре Эртмане, который со<е>динясь с сек.<унд>-маи.<ором> Фадеевым и поручиком Пушкаревым, бывшим в Челябе с Тобольской ротою рекрут, пошел к Осиновой слободе, где находилась толпа, и при оной был встречен 3,000 злодеев с артиллерией, яицкими казаками, башкирцами и крестьянами; он их разбил и разогнал, убив 600 чел.<овек>, в том числе и предводителя их, атамана Ковалевского, и взяв артилл.<ерию> и письменное производство, не потеряв ни одного человека. Бегущих преследовали егеря на лыжах (за неимением кавалерии).
Екатеринбург освобожден и отправленный из Казани маиор Гагрин в оный вступил, и от Екатеринб.<урга> до Кунгура всю дорогу очистил. Все сии толпы обратились на Тюмень, Туринск, и Краснослободск, и все на пути слободы преклоняли на свою сторону.
Белослуцкая приписная к заводам слобода (в 50 в. от Краснослоб.<одска>) соединясь с партией злодеев, пошла к Краснослоб.<одску>, но управитель той слободы подпор.<учик> и сибир.<ский> дворянин Фефилов их разбил, взяв артил.<лерию> и письменные дела, из коих оказались главными возмутителями тех слобод священники.
Отправленный мною с рекрут.<ами> сек.<унд->маи.<ор> Фадеев разбив башкирцев, вступил (будучи ранен легко) в Челяб.<инск>, принял команду над оным, и ежедневные нападения на открытый город отражал до самого прибытия ген.<ерала> Декалонга.
***
20 мая.
По занятии Яицког<о> Гор.<одка> мятежники под предвод.<ительством> Овчинникова, перелезли чрез Сакмарскую линию и бежали в Башкирию; шатающиеся же по степи, уговорясь со ставроп.<ольскими> и оренб.<ургскими> калмыками, хотели было бежать по его следам - но частию остановлены подполк.<овником> Михельсоном под Сороч.<инскою> креп.<остью>, частью разбиты отрядами кн. Галицына, Квашниным-Самариным и Шепелевым. Дербетев, с злою матерью, бежал к рекам Узеням от подполк.<овника> Муфеля, и им преследуем по реке Двум сестрам. Реки Иргиз, Узень, Волга и г. Сызрань прикрыты фузил.<ерной> саратовск.<ой> ком.<андой>, саратов.<скими> казак.<ами> и полком Денисова. Мансуров привел в повиновение все нижние форпосты до самого Гурьева. Отряд посланный от Кречетникова расположился в Гурьеве.
Михельсон от 8-го репорт.<ует>, что он для пресечения соединения Салавата с Белобородовым прибыл на Симской зав.<од>, где близко находился первый с 2,000, коего он и атаковал с помощию маи.<ор>а Харина и Тютчева, убито 300 чел., захвач.<ено> 17 и 8 пуш.<ек>, большая часть загнана в болото, и там истреблена. - У Мих.<ельсона> убито 8 чел., ранено 22. Мих.<ельсон> намерен обратиться потом на Белобородова и на вновь появившегося Анику, и потом соединиться с г. Фрейманом. Башкирцы, приведенные было в повиновение, бегут толпами в Ур.<альские> горы, в 4,000 соединясь с Пугачевым. - Пугачев, присовокупя к ним крестьян с Белорецк.<их> зав.<одов>, зажегши их, приступил к Магнитной и взял ее 6-го без пушек. В ней находилось 70 чел. гарниз.<она> и 5 орудий. Фрейман и Станисл.<авский> поспешают на его поражение, к ним соединится и колл<ежский> сов.<етник> Тимашев. Декалонг неподвижен в Челябе.
VII.
ИЮНЬ И ИЮЛЬ 1774.
20<го> июля Нижег.<ородской> губернии Алаторской провинции, близ приписного города Курмыша 14 чел. убито бунтовщиками Пугачева.
25-го Мих.<ельсон> рап.<орту>ет что Пугачев, узнав о его марше, с Ядрина повернул на Алатарь - а в Ядрин отправил отряд с приказан.<ием> его взять и набрать толпу. Город ему противился и сегодня, кажется, слышна была пальба. Если Пугачев пошел на Алатарь, то пойдет на Пензу к Яику или Дону. Статься может, повернет к Арзамасу. У него не более 5<00> или 600; у каждого по 3 и 4 лошади. Мелин в Курмышах. Он преследует Пугачева, а я завтра переправлюсь через Суру под Васильевым. - Если действит.<ельно> Пугачев от Москвы поворотил, то пойду к Ядрину. 26-го Муфель, переправясь через Волгу, приб.<ыл> в Симбир.<ск>.
***
19-го от кн. Галиц.<ына>. Сделав от Уфы более 100 вер., оставя вправе Нагайбак, пойдет на Заинск - пехота на подводах.
22-го рап.<орт> Мих.<ельсона>. - Он идет на Кузмодемьянск - Москва останется вправе а Пугачев в леве. Е<с>лиж Пугачев идет на Синб.<ирск>, то Мих.<ельсон>у догнать его нельзя. Где точно Пугачев, неизвестно.
***
Вероятно Пугачев к Алатарю идет - а к Симб.<ирск>у делает маску.
***
19-го июля пойман Белобородов около Казани.
19-го Меллин из Свияжска выступил к Цивильску.
***
Декалонг 4 июня жалуется, что ген.<ерал>-м.<аиор> Фрейман, маиор Наумов и кол.<лежский> сове<тник> Тимашев, что они, не дав о себе знать, пошли по линии к Троицк.<ой> креп.<ости>, что Фрейм.<ан> дошед до развалин Степной креп.<ости>, узнав о разбитии Пугачева п<од> Тр.<оицкой>, возвратился в Верхояицк.<ую>креп.<ость>, а оттуда и в Оренб.<ург>.
***
Декалонг Жолобова и Гагрина взял к себе в Челябу, оставя Мих<ельсона> одного преследовать злодеев.
Пожар разгарается между Екат.<еринбургом> и Кунгуром.
Михельс.<он> не знает куда пошел Пугачев.
17 июня письмо ф.<он> Бранта к Щерб<атову>.
***
11 июня. Попов, узнав, что Пугачев находится близ Красноуфимска, пошел туда (10-го), в 8 верст.<ах> был атакован, ретировался к Кунгуру.
17 июня. Найдены в лесу при рек.<е> Уз<ен>ях 17 человек яицк.<их> каз.<аков>, из оных Степ. Речкин, Яков Серебрецов, Ив. Ерофеев и Аверьян Лифанов повешены, как злобные возмути<те>ли, в Яицк.<ом> Гор.<одке> Мансуровым.
***
Якубович пошел по Осинской дороге для поиска. Уфа без защиты. Табинск осажден башкирцами, жгущими хлеб на гумнах.
***
Непонятно, почему Якубович, Дуве и Обернибесов неподвижны и не со<е>динены. 3,000 башк.<ирцев> за Белою р.<екою> оставлены в покое. Бирск созжен в виду у Дуве, а Якуб.<ович> был в 20 верст.<ах>.
***
Салаватка и Белобор.<одов> соединясь пошли к Кунгуру.
***
22 июля. Рап.<орт> кн. Щерб.<атова> из Казан<и>.
Собранные команды с Воткинского и Ижевского зав.<одов> при колл.<ежском> сове.<тнике> Венцеле, не могли остановить Пугачева, Венц.<ель> и офиц.<еры> были захвачены, команды разбиты. Не имея известия о Мих.<ельсоне> - приказал я Голиц.<ыну>, не останавливаясь уже в Уфе, спешить к Каме с лучш.<ими> войск.<ами>. - А за собою потянул подполк.<овника> Муфеля с легк.<ой> ком.<андой>, и Пензенск.<им> уланск.<им> корпусом. Новомоск.<овская> дорога была пуста, башк.<ирцы> бунтовали и жители разбежались. Прибыв в Бугульму, получил я от ф.<он> Бранта извест.<ие>, что он собрав 600 чел.<овек> команды мо<е>й, сверх того гарнизон.<ных> и разночинцев, укрепился; а от Мих.<ельсона> (6 июл<я>), что он спешит за Пугачевым и 8<го> надеится переправ.<иться> через р. Вятку. Свои же войска я посадя на подводы, поспешил к Казан<и>. Но на дороге узнал etc.
Михельс.<он> был затруднен созжением мостов мужиками, и увозом паромов и лодок. Казань была бы спасена, когда хотя бы немного держались.
Михельс.<он>, укомплектовавшись лошадьми, от Нижегор.<одской> губ.<ернии> отрежет Пугачеву путь, а гр.<аф> Меллин за ним гонится. Бег сего злодея столь быстр и опрометчив, что нет способу с соблюдением порядка службы его преследовать. Лучшее средство перехвачивать ему путь, но по столь великому пространст<в>у рассеянные войска не могут делать быстрые обороты, а в лошадях мор и нужда. Пугачев от Казани (сверх чаяния всех), с лучшими своими войсками, перекинулся за Волгу на Коншайской перевоз в село Сундырь, которое и сжег, и пошел на Цывильск, котор.<ый> сжег, повесив воеводу, а отоль проселычными дорогами пошел к Курмышу, имея в тылу гр.<афа> Меллина. Подполков.<нику> Муфелю, находящемуся в Черемшанской креп.<ости>, велел я наискорее обратиться к Синбирску, перейти Волгу и идти на встречу Пугачеву, а Пенз.<енского> уланск.<ого> корпуса шефу маи.<ору> Чемесову от Шуракского перевоза р. Камы идти к Устью оной и также перешел Волгу соединиться с Мелин.<ым> или Муф.<елем>. - Мансурову же с его команд.<ой> и с яицк.<ими> казаками идти к Сызране, по реке Иргизу, оставя Симанова для охранения Яицк.<ого городка> и линии.
Правая сторона Каз.<анской> губ.<ернии> успокаивается, а для обузд<ания> башк.<ирцев> послал я кн. Гал.<ицына> в Мензелинск.
Я же занимаюсь восстановлением порядка, вывожу из крепости стеснившихся обывателей, развожу их по уцелевшим домам, по концам города, и тушу в<е>зде тлеющийся огонь, о чем и приказал здешн.<ему> об.<ер>-ком.<енданту> артил.<лерии> полк.<овнику> Лецкому.
Пред сим полк.<овник> Обернибесов на Каме за Мензелинском, близ устья Вятки, потопил одну из 3 лодок и удерж.<ал> злодеев.
Меллин (Томск.<ого> пех.<отного> сек.<унд>-маи<ор>) в Башкирии разбил 3 раза злодеев.
Полк.<овник> Якубович, около Уфы, разбил башк.<ирцев>. Полк.<овник> Шепелев, на Белой реке, с отряд.<ом> караб.<инер>, и подполк.<овник> Рылеев, прикрывая Табинскую и Стерлитамацк.<ую> прист<а>ни, не раз разбивали башк.<ирцев> в самое их жесток.<ое> возмущ.<ение>.
Галиц.<ын> очистил Белую Реку до самой Уфы и удалился к Мензелинску.
***
Из Нижегородского Архива.
От 27 июля. Алекс. Алекс. Ступишину. Рапорт Кур.<мышских> инвал.<идных> офицеров.
Курмышской воеводский товар.<ищ> Алфимов бежал, узнав о приближении Пугачева, а 20<го> поутру Пугачев вплавь переправясь через Суру, вошел в Курмыш. Дворяне бежали, а народ встретил его на берегу с образами и хлебом. А все мы были из наших домов выгнаны казаками к Пугачеву. Где мы безоружные и дряхлые стояли в страхе, а злодеями сделаны были рели, и на одной повеш.<ен> унт.<ер>-оф.<ицер>, потом читан манифест, которого мы со страху не поняли; но где было сказано, что он, госуд.<арь> природный, сверженный с престола дворянством, народу обещал соль безденежно, а подати и солдатство уничтожить на 5 лет, и дать Вольность, а дворянской род весь искоренить. А потом все мы приведены к присяге: гос.<ударю> Петру III, гос.<ударыне> имп.<ератрице> Устинье Петровне, и наслед.<нику> гос.<ударю> цес.<аревичу> и в.<еликому> к.<нязю> П.<авлу> П.<етровичу> и супр.<уге> его благ.<оверной> гос.<ударыне> и в.<еликой> к.<нягине> Нат. Ал. И та присяга нами хоть и дана, но не от искреннего сердца, но для наблюдения е. и. в. интереса. После чего повешен канцелярист Еремеев и в то время казаки грабили город, церкви и обыв.<ательские> и наши домы - в продолжении 5 часов - за рекою же грабили башкирцы селения и вешали. Потом Пугачев оставил в городе 4 чел.<овека> казаков да 60 из предавш.<ихся> ему боярск.<их> людей. А мы заключены были до прихода гр.<афа> Меллина до 26<го> ч.<исла>, который повесил 3 человек, а 30 на канате отправил в Ядрин. Чувашам Пугачев велел раздать казенное вино, а приведенных крестьянами дворян повешал: Юрлова, Маковнина, и Ульянову, да пор.<учика> Муромцов<а> с солдат<ами>. Ныне в гор.<оде> все обст.<оит> благоп.<олучно>. - А что мы перед богом и е. им. в. всемил. гос.<ударыней> н.<ашей> имп.<ератрицей> Ек.<атериной> Ал.<ексеевной> нарушили присягу и тому злодею Пугачеву присягали, в том приносим наше христианское покояние и слезно просим отпущения сего нашего невольного греха, ибо не иное нас к сему привело, как смертный страх и просим, чтоб город и мы, дряхлые и безоружные люди, были подкр
еплены войском, ибо гр.<аф> Мелин выступил н<ы>не за Суру.
Подписали сек.<унд>-маи.<ор> Алтуфьев
Кап.<итан> Беляев и 20 чел.<овек> офицеров.
***
Михельс.<он> кн.<язю> Щерб<атову>
16 июля.
14<го> услышал я, что Пугачев в 20 вер.<стах> от Казани усиливается. 15<го> подступил он в числе 25,000. Я подкреплен будучи 150 че.<ловеками> пехоты, пошел ему на встречу на место сраж.<ения> 12 числа. Злодеи дрались отчаянно, сперва стрельбой, наконец и копьями и штыками. Наконец после 4 часов сраж.<ения> разбиты совершенно. Артилл<ерия> вся взята, 2,000 убит.<ых> (большею частию татар и башк.<ирцов>) 5,000 пленн.<ых>, 17 знамен, 9 пушек. Препоруча кавал.<ерию> Харину, повелел ему гнаться за Пугачевым. Он имел два лагеря, в коих находились каз.<анские> жители. Пугачев, доскакав до первого, потом и до 2-го,. старался нас удержать - но из 2-го едва ускакал от нас, и преследуемый более 30 вер.<ст> ударился в лес. Казанск.<ие> жит.<ели>, жены и дети, захваченые Пуг<ачевым>, освобождены до 10,000.
У нас убито 35 чел.<овек>, ранен.<о> тяж.<ело> 63, легко 58 - лошад.<ей> уб.<ито> 46, ран.<ено> 68.
***
2 июля, из Бухареста от ген.<ерал>-поруч.<ика> Суворова в Вое.<нную> Кол.<легию>.
Указ от 29 марта получен мною только 30 июня. Копию с оного представил я главноком.<андующему> гр.<афу> П. А. Р.<умянцеву> с прошением что повелит он учинить.
Слушано 28 авг.<уста>
***
Рап.<орт> Михельс.<она> кн. Щ.<ербатову> от 13 июля.
11<го> чи<сла> вечером в 60 <верстах> от Каз.<ани>. Покормя, выступил 12 числ.<а> ночью. На дороге узнал что Пугачев, разбив команду, выступил 11<го> на рассвете из деревни Чипчиковой (в 35 в.<ерстах> от Каз.<ани>). Я поспешил, и в 5 ч.<асов> утр.<а> в 45 верст.<ах> от Каз.<ани> услышал пушеч.<ную> пальбу, продолж.<авшуюся> до полудня - и потом показался дым. В 30 верст.<ах> кормил лош.<адей>, чер<е>з час выступил и получ.<ил> изв.<естие>, что Казань взята. Дым час от часу умножался. Злодеи, ободренные победой и усиленные захваченной артиллерией... Крепость я наверное считал не взятою.... Не дошед вер.<ст> с 14, получ.<ил> от моих передов.<ых> рап.<орт>, что злодеи в 7 вер.<стах> от Каз.<ани> не далече села Царицына построились в бой. Я пустился через лес одною колоною - и при выходе увидел злод.<еев>, превосходство их числа и места не позволили мне взять их во фланг. Я принужден был ударить прямо на середину, на лучшую их батарею, я был встречен ужасной и искусной пальбою. Я отрядил против их лев.<ого> фл.<анга> маи<ора> Дуве с его колоною, а сам шел вс° прямо, на правый - маиора Харина. Злодеи перед батар.<еей> имели болота и не отступали, но я пошел через, а Харин и Дуве старались их обойти. Непр.<иятель> сбит и потер.<ял> пушки. Дуве на правом их фл.<анге> отбил 2 пушки. Злодеи разделились на две кучи - одна пошла на встречу маи.<ору> Харину, и остановилась за рвом и тесным проходом за мельницею, откуда производила больш.<ую> пальбу, стараясь заехать нам в тыл; я оставил маиора Дуве и пошел на подкрепл.<ение> Харина, проходившего ров под их огнем - и по пятичасовом сражении непр.<иятель> разбит. Ночь, место и усталые кони не позволили мне преследовать непр.<иятеля>. - Я, отбив 6 пушек и преследуя 3 верс.<ты>, остановился и повернул назад. Убито непр.<иятеля> 800, взято 780 - у нас убит капит.<ан> Базаров и 21 чел.<овек>, ранен<о> 37.
Переночевав на Костях, я пошел к Казани, рубя встречные злодейск.<ие> кучи. Не успел я постановиться на Арском поле, как Пугачев, собрав свою толпу, опять показался. Я дал знать о том ф.<он> Бранту и ген.<ерал>-м.<аиору> Потемкину, который и прибыл ко мне, и был свидетель поражения злодеев; Пугачев бежал по Алатской дороге. Гнаться было невозможно, 30-ти лошад.<ей> не было годных. Пугачев перешел через Казанку, и остановился.
***
1773<г.> авг.<уста> 31<го>. Рейнсдорпом посланы в Сибирь за Яицкой бунт 144 чел. муж. и женск. <пола> и старш.<ина> Логинов с детьми и женою, оказавшийся сумнительным.
30 мая 1774 - донос.<ит> Декал.<онг>, что Фрейман и Станиславск.<ий> вступили в Верхояицкую.
Скрыпицын посылал сержанта к Пугачеву узнать, точно де-ли государь. Ответ серж.<анта>: волосом похож, а лицем несколько не похож. Скрып.<ицын> вступил в переговоры. Ночью похоронил убитых, а пленных развязал. Воевода Осинской противился.
Брант 1 июля Кожину (в Бугульму) и Обернибесову дает знать о приближе.<нии> Пугачева к Мензелинску - также и кн. Галицыну.
У Пугачева под Кунгуром было 4,000 против подп. Попова. 15 июня Жолобов и Гагрин вступили еще в Кыштым. Екатеринбургской коменд.<ант> Бибиков нарядил для них лошадей. Они вступили в Ека<теринбу>рг.
Самозванец разгласил, что в его войске действительно находится некто Пугачев, но что при нем есть и государь.
Брант, не зная где Мих.<ельсон>, послал к Сарапулу отыскать его и сказать, чтоб он старался Пугачева отрезать от Хлынова и Казани, предоставя преследование из Екат.<еринбурга> Жолобову и Гагрину, а из Кунгура Попову.
Скрыпицын встретил Пугачева с образами на коленах. Пугачев сказал ему: бог и г<ос>ударь etc., и оставил ему шпагу.
Пугачев объявил войску, что в.<еликий> кн.<язь> желает видеть его в Казани, и прислал ему золотую, походную шляпу, косу и пару платья - обещая 70 п.<удов> пороху.
Заводские люди приготовили ему для перевозу коломенки.
От Бранта 9 июля. Мих.<ельсон> 2-го в Каракулине переправился через Каму, а 3-го был в с.<еле> Пьяном Бору. Говорят, что Пугачев в селе Мамадышах (сумневаюсь).
Граф Меллин с 2 пушк.<ами>, с пехот.<ой> и кав.<алерией> поспешил на Каму, дабы удержать Пугачева в случае разбития (после его перепр.<авы>).
Мих.<ельсон> 5-го июля перепр.<авился> через р. Иж.
Мансуров привел в повинов.<ение> ниж.<ние> каз.<ацкие> форпосты до Гурьева.
На 8-ое в ночи приб.<ыл> в Каз.<ань> для ведения здешнею я Оренб.<ургскою> секрет.<ною> ком.<иссией> и принял команду над всеми здешн.<ими> ком.<андами>.
15-го Мелл.<ин> (по прик.<азанию> Потемк.<ина> и Бранта) идет прямо к Казани.
***
От Мих.<ельсона> 18 июля. Пугачев, распустя всюду остатки сво<е>й шайки, сам перешел через Волгу, по рапорту гр.<афа> Меллина в 70 верст,<ах> от К.<азани>. Я приказал графу его преследовать и отрядил 150 кон.<ных> за Волгу (всего более 700 чел., чего пока довольно для преследования).
Пугачев разгласил через своих воров, что он уже переправился, а в самом деле стоял еще на Курчуцком перевозе делая паромы.
***
16-го Муфель идет к Черемшану.
14-го прибыл Мелл.<ин> в Каз.<ань> и получа подкрепл.<ение> or Мих.<ельсона> отправился в погоню. 13-го он разбил за Камою 3,000 мятежных башк.<ирцев> под Шурамск.<им> перев.<озом>.
***
Рапорт генер.<ал>-поруч.<ика> Ступишина, Нижегор.<одского> губернатора> от 21 июля.
Сей час получаю известие, что Пугачев уже в здешн.<юю> губ.<ернию, в Курмышской уезд, в село Малые Яндобы (15 вер.<ст> от Курм.<ыша>). Поруч.<ик> Муромцев захвачен, дороги в Казань пресечены. Просит помощи из Москвы от Волконского.
***
Брант от 17<го> уведом.<ляет> Волк.<онского> о намерении Пугачева идти на Москву.
Волк.<онский>при сем объявл.<яет> в Гос.<ударственную> Колл.<егию> от 25 июля, что порох и снаряды уже в Нижн.<ем>-Новг.<ороде>, что команда из Владим.<ира> следует через Гороховец, и подоспеет, вероятно, что ген.<ерал>-маи.<ор> Чорба вступил сегодня в Москву, что полк Донской будет к 28<му>. В Тулу послано ген.<ерал>-м.<аиору> Жукову повеление прислать сюда как можно более сабель и ружей, дабы в случае вооружить и разночинцев.
21<го> прибыл в Нижн.<ий> курм.<ышский> воевода к объяв.<ил>, что 20<го> Пугачев вошел в Курм.<ыш>.
От 7 июля. Рап.<орт> Рейнсдорпа.
Башкирия генерально бунтует и почти половина людей губернии частию убиты, частию захвачены, а крепости, заводы и селения разорены и обращены в пепел.
***
Указом от 8 июля из Петергофа ген.<ерал>-п.<оручик> к.<нязь> Щербатов отозван от двора а на место его назначен на время кн. Галицын.
***
Михельсон, после Декалонга, разбив Пугачева, преследовал его до Саткинск.<ого> зав.<ода>, а услыша о Салавате 31 мая, шед на него, встретил его при переправе через реку Ай, разбил и пошел за Пугачевым. Но 3-го июня встречен опять Салаваткою в 1,000 ч.<еловек>, которого разбив, преследовала конница, а сам он шел тихим маршем, но узнав, что сзади обоз его окружает с трех сторон, послал за конницей, обратился назад, отбил злодеев, и тут соединясь с своей конницей, пошел версты с 3, и был атакован самим Пугачевым без пушек. Михельсон их разбил, и гнал верст 5 убив до 400. 5-го июня узнав о близкой переправе Пугачева через Ай, пошел туда, но встречен в лесных местах в дефилеях, Михельсон кажется претерпел урон, и ретировался к Уфе, а Пугачев свободный от погони (ибо маи.<ор> Гагрин и Желобов отступили к Челябе) пошел к Красноуфимску, и, встретя идущего на него из Кунгура гарнизонного полковника Попова, с 400 рекр.<ут> и муж.<иков> 400 с 4 пушк.<ами>, атаковал его, и преследовал 20 верст до самого Конгура, но Попов выстроясь в каре отстрелялся и 13<го> возвратился. Пугачев пошел в Иргинской и Уинской Зав.<оды>. 16-го Попов опять выступил против Пугачева и узнав в 20 вер. от сих заводов, что они созжены, и что Пугачев пошел к реке Тулве для соединения с башкирцами под Осою - пошел на Осинскую дорогу. В Осе и в ближн.<их> деревнях стоял шихтмейстер Яковлев с вооруж.<енными> мужиками, по приказанию кол.<лежского> асс.<ессора> Башмакова. Он хотел идти, разделясь на две части, на помощь Кунгуру и Юговскому заводу, но 14<го> был атакован башкирцами и к тому не допущен. Яковлев ожидал прапорщ.<ика> Евреинова из Рожественск.<ого> Завода до 16<го>, но не дождавшись 17<го> стал отступать из Осы к Аннинскому Зав.<оду>, но башк.<ирцы> через Тулву его не пропустили, и отрубя канат, пустили паром вниз по реке. 18-го прибыл в Осу и с ним соединился сек.<унд>-маи.<ор> Скрыпицын со 100 чел. и 3 пушк.<ами> (к тому же с командою бывшей на Рожеств.<енском> Зав.<оде> и 100 муж.<иками> сарапулскими).
Башк.<ирцы>, напав на них, отражены с уроном, потеряв 3 пушки, и 90 чел. мужикю<ов> передались Скрыпицыну.
Но 20<го> числа под Осу подступил Пугачев и 21<го> Скр.<ыпицын> с ком.<андой> взяты в плен. У Пугачева 8,000. Если Пугачев через Хлынов пойдет на Кузьмодемьянск, то может прервать комуник.<ацию> с Москвою, а ежели Камою и сухим путем, то легко возмутит вотяков и заводск.<их> людей.
Брант близ устья Камы на судах учредил батарею и сыскные команды посадил на лодки, и тем запер проход реки. Таковую же заставу велел учредить и в Синб.<ирске> на Волге, и Держ.<авин>у рекомендовал охранять Иргиз и Волгу, и поделать везде преграды.
Рапорт ф.<он> Бранта от 27 июня.
***
Указ<ом> 23 июля Михе<льсон> пожал.<ован> в полковн.<ики>.
***
4 июля. Рап.<орт> Щерб.<атова>.
Михельсон по освобождении Уфы 7 раз разбил неприятеля, и в тесных проходах при реке Ай - но после того отягченный пленными, ранеными, и имея нужду в запасах, принужден зайти в Уфу и известясь, что Пугачев идет к Кунгуру, пошел через Бирск к Сарапулу дабы зайти к нему на встречу. - Но Пугачев не только 21<го> числ.<а> овладел пригородом Осою и взял команду при маи.<оре> Скрыпицыне, но уже и через реку Каму переправился, пресекши тем комуник.<ацию> с Кунгуром.
Посему кн. Щерб.<атов> поспешил в Бугульму. Полковн.<ик> Обернибесов из крепости Бакалы, поспешает к Мензелинску, чтоб не допустить Пугачева плыть по Каме, или для встречи его на сухом пути к Казани. У Бранта гарнизонные роты, и 400 чел.<овек> оставленных от полков. Кн. Галиц.<ын> в Башкирии, я приказал ему идти поскорее в Уфу, дабы оттуда поразить Пугачева. - Михельс.<он> 18<го> числа был по сю сторону близ Бирска - и конечно, если не встретил Пугачева, то не в дальнем расстоянии за ним следует. О Декал.<онге> не имею известия.
***
23 июля. От Ступишина Волконск.<ому>.
Злод.<ейская> толпа, вступив в Ниж.<е>-гор.<одскую> губ.<ернию>, разделилась на две части - одну ожидали в село Лы<с>ково, другую в Мурашкино (от Ниж.<него> в 80 верст.<ах> на 2 больших дор.<огах>, 1-ое на Нижегор<одск>ой, 2-ое на Алатор<ск>ой) и дороги к Каз.<ани> и к Ор.<енбургу> пресечены и курьеры из П.<етер>Бу.<рга> задержаны здесь (в Нижн.<ем>). Ждут злод.<еев> в Нижний. Их от Казани и Оренб.<урга> никто не преследует.
Известия есть, что Пугачев намерен идти на Дон, другие - на Москву. Но что верно, Пугачев здесь сам.
***
26 июля. Поминутно узнаю, что Пугачева сообщники, в 2, 3 не более 6 чел.<овек>, вешают дворян и прикащиков. Не имею легк.<их> войск, не могу пресечь зла. Что ген.<ерал>-м.<аиор> Чорба? Опасаюсь, чтоб вместо одного, не явилось бы несколько Пугачевых. Боюсь за Москву. Сию минуту узнаю, что Пугачев коснулся деревне гр.<афа> Салтыкова, многих повесил, разорил конск.<ий>зав.<од>, а конюхов 40 чел.<овек> взял с собою.
***
25 июля. Письмо Ступишина к к.<нязю> Волконскому.
Пугачев клонится к Алатарю, оттуда, по показанию пленных, на Дон. - Но сие неверно ибо он мог обмануть уже несколько раз низовое войско. Опасаюсь чтоб не вышел он на Москов.<скую> дорогу, о чем и писал я 24 чи<сла> Михельсону, который в Чебоксарах был 23<го>. В Курмыше поставлен Пугачевым в командиры казак. Мужики истребляют попов, и содержат под караулом помещиков. Удержанные курьеры отправлены водою в Казань 24<го>. Порох и Владим.<ирская> команда прибыли 23<го>.
P. S. Сей час узнаю от Ядр.<инской> воевод.<ской> канц.<елярии>, что комиссар, поруч.<ик> Лихутин, с жителями разбил из Курмыша пришедш.<их> 300 чел. - Для усмирения новокрещен и помещ.<ичьих> крестьян послан мною отряд из 50 солд.<ат>, 12 каз.<аков> и <с> 3 пушками.
***
26<го июля>. Вчера здесь в уезде пойман злод.<ейский> полковник Аристов и по довольному истезанию чистосердечно открыл, что Пугачев бежит к Дону, что отбитый от Казани хотел он идти на Нижний, но отошед вер.<ст> 15, остановился кормить - и узнав тут от чуваша, что Нижн.<ий> укреплен и имеет значит.<ельную> команду, и узнав через свои разъезды о погони, перепр.<авился> у Свияжска, пошел к Донцу и Дону лесными местами, через Курмыш, миновав Алатарь на Промзино Городище, а потом минуя Пензу на Устье Медведицы, и через станицы Качалино, больш.<ой> и мал.<ый> Чиры и Пятиизбинскую. А отсель послать в Царицы<н> осмотреть, нельзя ли будет из Гурьева получить пушек с припасами - с коими идти до Черкасска и, возмутив Белогородскую и Кубанскую область, идти к Москве, что и вероятно.
***
27 июля рап.<орт> кн. Щ.<ербатова>.
Ф.<он> Бр.<ант> крайне болен. Бунтовщики, рассеянные, грабят селения, жители все переведены по домам.
Пугачев из Цивильска через р.<еку> Суру пошел в Курмыш, он бежит просел.<очными> дорог.<ами>, забирая лошадей, преследовать его невозможно. Михельс.<он>, 25<го> ч.<исла> репор<тует>, что Пугачев идет к Ядрину - и намерен в Нижний. Михель.<сон> поспешно из Чебоксар, идет преградить ему дорогу к Москве. Мелин следует за Пугачевым. Муфель должен из Синб.<ирска> спешить к Алатарю, отрезать Пугачева от Москвы и все сии 3 отряда стеснят его в полуциркул. Не только преклонны ему места, где он находится, но и самые отдаленные к нему стекаются, жертвуя для него имуществом (?). Едва перешел за Волгу, чебоксарские и Козьмодемьянские иноверцы возмутились, убивая священников. Михельсон мимоходом усмирил шайку Чуваш (200 чел<овек>) и узнал о общем их бунте.
Жду с нетерпен.<ием> от кн. Галиц.<ына> из Мензелинска войск - для отправления оных на подкрепление отрядов, и сам поспешу за ними. Войска у меня мало, пространство велико, зло повсеместно - со всем тем войско проходит из конца в конец неутомимо и победоносно.
VIII.
АВГУСТ 1774.
Указ о Панине
Письмо к Пан<ину>,
Реестр крепости и Завода.
(Роспись войску в Ор.<енбургской>, Казанской>, Нижег.<ородской> губ.<ерниях>).
Оправдания Щербатова.
***
1 авг.<уста>. Рапор.<т> кн. Щерб.<атова>.
Пугачев, укрываясь от преследования, шел от Курмыша к Ядрину, оставя позади себя шайки для затруднения сек.<унд>-маи<ора> графа Меллина - но Меллин, не заходя в Курм.<ыш>, шел к Ядрину, а Михельс.<он> отправил маи.<ора> Харина.
Пугачев, узнав о том, обратился к Алатарю, оставя гр.<афа>Мел.<лина> в стороне и прикрывая свой бег оставленною под Ядриным толпою (собран.<ною> из сволочи), которая и приступала к Ядрину, но отбита ядр.<инским> воеводою и жителями и потом встречена гр.<афом> Меллиным и рассеяна. Гр.<аф> Меллин поспешил потом к Алатарю через Курмыш, где взял яицк.<ого> казака, назвавшегося воеводою и от него узнал о намерении Пугачева бежать к Яику(?).
25 июля получены рапорты от гр.<афа> Мелли<на> и от идущего от Синбирска подполк.<овника> Муфеля, что Пугачев бежал уже из Алатаря к Саранску. Я приказал Муфелю от Карсуна поспешить к Пензе чтоб оттуда перехватить ему дорогу - а ген.<ерал>-м.<аиору> Мансурову, идущему из Яицк.<ого> гор.<одка> в Сызрань, не упускать Пугачева. В Саратов писал о посылке томошней команды против злодея. А Михельсону от Арзамаса идти за ним же, и отрезав ему дороги к Москве теснить его с третей стороны.
В Алатаре был Пугачев встречен народом и некот.<орыми> дворянами, и сие когда он был без артилл.<ерии> и в малолюдстве! Пугачев в 5 суток сделал болеее 400 верст. - Отряды его преследуют, между тем укрощают и бунтующую чернь.
Кн. Галиц.<ын> сего дня прибыл сюда и репорт.<ует> о бунте башк.<ирцев>, везде успешно усмиряемом. В следств.<ие> указа от 8 июля, я сдал ему команду.
Казань.
***
1 августа.
Щерб.<атов> сдает команду кн. Пет. Мих. Галиц.<ыну>.
В Казане убито 162, ранено 129, пропало 486. В том числе ранен директор гимназии надв.<орный> сов.<етник> Каниц.
Учителей и учеников 17 чел. уб.<итых> и ран.<еных>. Отставн.<ых> убит.<о>:
ген.<ерал>-м.<аиор> Кудрявцев
полк. Ив. Алекс. Родионов
кол. сов. Казимир Петр. Гурской
Кол. асс. П. Тим. Брюховской
прем.<ьер>-м.<аиор> Хвостов
Арт.<иллерии> капит.<ан> Алекс. Родионов.
***
Церквей погорело 25, монаст.<ырей> 3.
Богородицкой Казанск.<ий> девичий, Ивановской, Троицкой, Федоровской мужск.<ие> разграб.<лены>.
Домов 1772 сгорело и разграб.<лено>, остал.<ось> 298.
В суконной слоб.<оде> сгорело 186, остал.<ось> 492.
В Ямской - - 105, - 20.
Гост.<иный> двор - разграбл.<ен>.
Казармы в остроге тюремного двора сгорели, а колодников 153 чел. взято в толпу.
***
4 авг.<уста>. Рапор.<т> в Колл.<егию> кн. Гал.<ицына>.
Ф.<он> Брант 3-го умер.
Мансур.<ов>, идущий к Сызране, реп.<ортует>, что мят.<ежник>, каз.<ацкий> судия Фофонов, собрал шайку в степи и казака Безштанова подослал подговаривать яицк.<их> казаков.
Синбирск.<ий> коменд.<ант> полков.<ник> Рычков реп.<ортует>, что Пугачев три дня находился в Сарайске, и собрав толпу из крестьян, вышел 30 июля к Пензе. Рычк.<ов> предписал сек.<унд>-маи.<ору> Несветову восстановить порядок в Алатыре.
Ген.<ерал>-пор.<учик> Ступиш.<ин> уведомляет, что Мих.<ельсон> и гр.<аф> Мелл.<ин> еще не успели достичь Пугачева, что Пугачев за собою оставляет возмутителей. Михельс.<он> старается усмирить бунтующие селения, но не может.
1-го авг.<уста> был Муф.<ель> в 60 вер.<стах> от Пензы, репорт.<ует> о бунтах дворовых людей, все идут к Пуг.<ачеву>, который обещает им по 100 р. на месяц и вечную волю. Командирам отрядов предписал я везде покупать лошадей, или брать под квитанции.
Жду ген.<ерал>-м.<аиора> Чорбы.
***
7-го авг.<уста> выступаю в Сарайск.
***
Репорт гр.<афа> Меллина от 2-го авг.<уста>.
Не только крестьяны, но попы, монахи, даже архимандриты возмущают чувствительный и нечувств.<ительный> народ. В Сарайске архимандрит Александр в иктинье помянул Петра III - при въезде же его встречал<и> архим.<андриты>, монах.<и>, свящ.<енники> с народом и прапорщ.<иком> Ша<х>маметьевым, коего Пугачев и пожаловал полковником и воеводою. При входе моем в город, я его арестовал. Дворяне, купеч.<ество> и народ не супротивлялись злодею.
Я один преследую Пугачева, лошади устают, люди занемогают - не знаю где Муфель; Михельсон в Арзамасе. Пугачев в Сарайске дворян и прочих повесил 300 чел.<овек> (между проч.<ими> ген.<ерал>-м.<аиора> Сипягина). От прапорщ.<ика> Шахмаметьева не успел взять я допроса - благородных изменников взял с собою, а черных людей велел под висилицею высечь плетьми.
***
Август. Николаю Лаврент.<ьевичу> Шестневу рапорт Новохоперского баталиона капитана Бутремович.
6-го авг.<уста> в бытн.<ость> мою в Верхн.<ем> Ломове один человек из злодейск.<ой> толпы шел по городу с обнаж.<енной> шпагою, спрашивая кто есть в том городе противник г<о>с.<ударя> Пет.<ра> Фед.<оровича>? а потом вшед азартно в церковь, подал читающему евангелие священнику письмо от Пугачева. По выходе его из церкви я велел его с<х>ватить вместе с крестьянином, его товарищем, что возбудило ропот в народе, опасающемся разорения от злодея. После того я допрашивал их всенародно. Первый показал, что он беглый помещ.<ика> человек, Борис Никитин, что за три дня тому бежал с товарищем и пристал к таковым-же 15 чел.; а где Пугачев, не знают. Я велел их ск<о>вать и отдал тамошн.<ему> воеводе. Народ успокоился, и решились защищаться от злодеев. Почему 8<го> приказные, купцы и однодворцы, собравшись в числе 25 чел., поехали со мною для поиска и в первой деревне захватили 5 беглецов.
Оттоле отправился я в деревню Андреевскую, где крестьяне содержали помещика Дубенск.<ого> под арестом для выдачи его Пугачеву. - Я хотел было его освободить, но деревня взбунтовалась, и команду разогнала. Оттоль поехал я в деревни г. Вышеславцова и кн. Максютина, но их нашел я также под арестом у крестьян, и сих освободил, и повез их в Верх.<ний> Ломов; из деревни кн. Максютина видел я как гор. Керенск горел и возвратясь в В.<ерхний> Л.<омов> узнал, что в оном все жители, кроме приказных, взбунтовались, узнав о созжении Керенска. Начинщики: однодворец Як. Губанов, Матв. Бочков, и стрел.<ецкой> слободы десятской Безбородой. Я хотел было их схватить и представить в Ворон<е>ж, но жители не только меня до того не допустили, но и самого чуть не засадили под свой караул, однако я от них уехал и за 2 верст.<ы> от города слышал крик бунтующих. Чем вс° кончилось не знаю, но слышал я, что Керенск с помощью пленных турок от злодея отбился.
В проезд мой в<е>зде заметил я в народе дух бунта и склонность к Самозванцу. Особенно в Танб.<овском> уезде, ведомства кн. Вяземского, в экономич.<еских> крестьянах, кои для прие<з>да Пугачева и мосты везде исправили и дороги починили. Сверх того села Липнего староста с десятскими, почтя меня сообщником злодея, пришед ко мне, пали на колени.
***
9 августа.
Злодеи партии Пугачева в городах Наровчатове и Троицку воеводск.<их> товарищей и правящ.<их> секр.<етарские> должн.<ости> повесили, оттуда пошли к Керенску.
11 авг.<уста>. От Потапова.
28 июля партия вошла в Нижний Ломов. А Воронеж<с>к<ий> губерн.<атор> отправился в Павловск. В конце июля Пугачев находится в городе Инзаре, оттуда будет в Наровчатов, где жители бунтуют и воеводу с канцелярией держут под караулом. Августа 1<-го> из Инзарск.<ой> канцел.<ярии> прислан вахмистр с 12 чел. в город Керенск, где однодворцы бунтуют и ждут Пугачева с большим апетитством. Беглый холоп Петр Евсигнеев, назвавшись также Петр.<ом> III, в Инзаре правил, а оттоль отправился к Троицку, где воеводу Столповского убил и оттоль обратно в Инзар - а оттоль через Наровчат на днях будет в Керенск.
***
11 авг.<уста>.
Верхоломов взят 11, полу созжен и ограблен при помощи однодворцев, офицеры инв.<алидной> команды перевешены, высечены плетьми, изрублены тесаками.
[22 авг.<уста>]. Из Царицына, отбитого пушками Пугачева преследовали казаки 15 верст, отбив у него пушку, 2 знамя и множество пленных - и в тот же день пришел к Царицыну и Михельсон, а пехота пришла 23 авг.<уста>.
***
Августа 15. Рапорт лейтен.<анта> Савельева в В.<оенную> Кол<легию>. 6 авг.<уста> в 4 часа по полуд.<ни> напал на Саратов Пугачев с разных сторон с 4,000 чел. и с пушками и под вечер, после упорного сражения, ворвался от Волги с двух сторон в город. Тотчас выпустил из острога колодников, и разбив команду, стал грабить с саратовск.<ими> казаками и жителями казенный капитал, и разорил обыват.<ельские> дома, дворян и купцов перевешал, не разбирая ни лет ни пола, сообща с отставным пятидесятником Уфинцовым, сделанным им в Сар.<атове> комендантом - до 11 числ.<а> авг.<уста>. - Того числ.<а> прибыл Муфель и Пугачев бежал к городу Д<ми>тр<иевс>ку что на Каме, отстоящ.<ему> от Сар.<атова> вниз по Волг.<е> 180 <верст>.
[Где] Коменд.<ант> полковн.<ик> Бошняк, Опек.<унской> конторы ст.<атский> совет.<ник> Лодыжинской, воеводский товарищ ассесс.<ор> Жуков неизвестно где находятся.
14<го> числа прибывший Михельсон приказал мне принять начальство над городом, в коем все начальники Пугачевым истреблены.
***
Августа 16. Реп.<орт> Потапова.
Из Дмитревска пишет полковн.<ик> Меллин (тамошн.<ий> коменд.<ант>), что его город первый по Саратове, но что он приготовляется к отпору.
Ком.<ендант> Царицынск.<ий>, полк.<овник> Цыплетев, что для охранения Дмитревска, наряжен им полк.<овник> князь Дундуков с 3000 калм.<ыков>, с перв.<ой> легк.<ой> пол.<евой> команд.<ой> и с Д.<онскими> казак.<ами> - к коим ожидают ген.<ерал>-ма.<иора> кн. Багратиона.
Потапов писал на Кубань к бригад.<иру> Бринку, чтоб (назначенное кн. Долгоруким, предвод.<ителем> 2-ой армии) войско скорей отправил на подкреп.<ление> кн. Багратиона. То же писано и генер.<ал>-м.<аиору> Фризелю.
***
Рапорт Потапову от Башняка 8 авг.<уста>.
Пугачев напал на Сар.<атов> 6 авг.<уста> с 4,000 чел., в полдень. Башн.<як> с саратовск.<им> баталионом и с артилл.<ерийскою> командою тщетно ему противился. Ком.<анда> Донск.<их> (5<-го> числ<а>), а Волж.<ских> каз.<аков> (6-го) посланные к Петровску для развед.<ки>, не возвратились и изменили. По приходе же Пугачева послана была Сарат.<овская> казач.<ья> команда. Но и та изменила - а во время сражения из артилл.<ерии> некотор.<ые> офицеры, а за ними Саратовск.<ого> батал.<ьона> командир, май.<ор> Салмаков, со многими жителями, изменили и ушли, а я, с остальными, дрался до 5-го часу. А по занятию города, и явной измене, едва мог спастись, и ныне следую вниз к Астрах.<анской> губ.<ернии>, до первой крепости.
***
17 августа. От Цыплетева рапор.<т> Чернышеву.
Высланный мною кн. Дундуков с калмык.<ами>, Д.<онскими> казаками и полев.<ою> командою, встретил в Волск.<ом> Войске, в 100 верст.<ах> от Саратова, Пугачева. Калмыки разбежались при первом пушечном выстреле; казаки дралися храбро, доходя до самых пушек, но были отрезаны от команды - и побиты. 17-го, из Волского войска, старшина Венеровский реп.<ортует>, что Пугачев ночевал на месте сражения, и ожидают его в Дубовку (последн.<юю> станицу к Цариц.<ыну>). Оттоль, по показ.<анию> пленного, Пугачев пойдет на Цар.<ицын> - где и буду защищаться. О Баграт.<ионе>, идущем по Дону, слух есть, что он находится по Иловле.
Писано ему спешить к креп.<ости> или ударить в тыл Пугачеву. Пленники показали, что Пугачев идет на Терек, чтобы пройти в горы.
***
20 августа. От ген.<ерал>-поруч.<ика> губ.<ернатора> Воронежск.<ого> Шетнева.
Он старается укрепить Павловскую креп.<ость>, куда и послал батал.<ьона> Воронежского 20 чел.<овек>, да потом 60 Чугуевск.<их> каз.<аков> да 200 чел. из ротн.<ой> команд<ы>. Злодеи явились по Хопру. Г.<енерал>-м.<аиор> Чорба находит<с>я близ Касимова на моск.<овской> дороге, а Венг.<ерский> гусарск.<ий> полковн.<ик> Древиц идет к Шацку и Танбову по астрах.<анской> дороге. Пугачев же 13-го ворвался в Дмитриевск, но вероятно будет разбит Дундуковым и Багратионом. В таком случае я советовал Чорбе двинуться к Танбову, а Древицу к Воронежу.
У Пугачева после взятия Саратова было до 10,000 с артилл.<ерией>.
Хоперской креп.<ости> коменд.<ант> Аршеневский доносит о въезде партии по Хопру, и о бунте крестьян.
Бунтовщ.<ики> положили соль продавать по 20 коп.
***
23 августа. Репорт Рейнсдорпа.
Башк.<ирцы> и киргиз.<цы> не усмиряются, последние поминутно переходят через Яик, и из-под Оренб.<урга> хватают людей. Войски здешние или преследуют Пугачева, или заграждают ему путь, и на кирг.<изцев> идти мне нельзя, хана и салтанов я увещеваю. Они отвечали, что они не могут удержать кирг.<изцев>, коих вся орда бунтует.
***
Рапорт Потапову от Цыплетева 26 авг.<уста>.
Пугачев по взятии Саратова, Дмитриевска и городка Дубовки 21 авг.<уста> напал на Царицын, но пушками отбит, и 500 взято в плен. Пугачев пошел вниз по реке к Черн.<ому> Яру, за коим 23 авг.<уста> Михельсон с корпусом своим и придачею здешних казаков его преследовал и 25<го> на утр.<енней> зоре был беспр.<ерывно> огонь.
Сию минуту узнаю, что Пугачев в 100 в. от Цариц.<ына> разбит Михе<льсоно>м - 4,000 убито, в плен взято до 6,000.
IX.
ВЗЯТИЕ ПЕТРОВСКА И САРАТОВА.
АВГУСТ.
Рапорт саратовск.<ого> коменд.<анта> в В.<оенную> Кол.<легию>.
От 15 июля ордер губ.<ернатора> астрах.<анского> о взятии мною предосторожности получа - тотчас послал в опекунскую контору отношение, с требованием казаков для разъездов, и с таков.<ым> же требованием прап<орщик>у Уланову, находящемуся на луговой стороне.
А узнав, что Пугачев уже в Пензе, я съездил в Опек.<унскую> контору для рассуждения о защите города - и предложил возобновить городские укрепления, и для того требовал офицера для приведения в порядок моих пушек; но из сего ничего не воспоследовало.
24 июля получил я ордер от г. астраханского губ.<ернатора> истребовать от Опек.<унской> конторы казаков и артиллерию, но сие не было исполнено.
А 1 августа ст.<атский> сове.<тник> Лодыжинской и гв.<ардии> поруч.<ик> Державин потребовали меня в ту контору, и предложили укрепляться где было начато, а не вокруг всего города, как я того хотел. На что уже и прежде отвечал я, что не внутри жила должно укрепляться, но спереди; повторя мою просьбу, чтоб по силе ордера г. губерн.<атора> всех артиллер.<ийских> служителей ко мне откомандировали, да и весь артилл.<ерийский> лагерь из прежнего места (в боку города) перевели бы перед самый город близ каменн.<ой> часовни, где есть и вода. Я поехал в Опек.<унскую> контору, и мнение мое повторил словесно; но Лодыж.<инский> и Держ.<авин> не только не согласились, но еще и ругали, и Держ.<авин> предлагал меня арестовать.
1 авг.<уста> г. Державин, вошед в Саратовский магистрат, подал предложение, чтобы все обыватели поголовно явились к деланию укреплений; и как некоторые купцы подписались к определению Опек.<унской> конторы, то к начатому около всего селения укреплению, от тех купцов давно не было и рабочих людей для рытья вала, отосланы были все в Опек.<унскую> контору.
Узнав о взятии Петровска, 5 авг.<уста> собрал я со всех ненужных караулов солдат Саратовск.<о>го батал.<иона>, также сарат.<овских> казаков и расположился на валу, обставясь рогатками, а г. Держ.<авин> взяв с собою Донск.<их> казаков (4 авг.<уста>) поехал в Петровск для забрания пороху и пушек, но те казаки соединились с бунтовщ.<иками>, а г. Державин возвратился с 2-мя казаками в Саратов, где, переночевав, уехал неизвестно куда. Я же казну и дела нагрузив на судно, отправил водою вниз, при воеводск.<ом> тов.<арище> Телегине и штатн.<ой> ком.<анды> подпоручике Алексееве.
6-го узнал я, что ст. сов. Лодыжинской уехал. Пугачев пришед к Сарат.<ову> остановился в 3 верст.<ах>. Я отрядил сар.<атовских> казаков для поимки языка, но они изменили. А обыватели для переговоров подослали купца Кобякова, после чего толпа подходила к самым укреплениям и с казаками разговаривали. Я приказал по ней стрелять, на что бургомистр купец Матвей Протопопов, и многие обыватели с криком сказали мне, что я тем выстрелом потерял у них подосланного ими первостатейного купца Кобякова. А на вопрос мой, как осмелились они подсылать к Пугачеву? - они повторяли свои упреки. Нечего мне было делать. Между тем Кобяков возвратился с пугачевск.<им> указом, который, взяв от него, я разорвал и растоптал, а его велел арестовать. Но по усильной просьбе купцов принужден был освободить, дабы не произвести явного возмущения. Пугачев потом вшед на гору, которую не в силах я был прежде занять - я приказал бросить на них из мортиры бомбу, но бомба упала в 50 саж.! Поруч.<ик> Будинов, выстреливший, объявил мне, что это случилось от малого заряда. Я обошел фрунт и увидел везде бездействие и готовность к измене. По первому выстрелу Пугачева, казаки и обыватели разбежались. Потом с горы нас атаковали, я открыл пальбу в 2 часа, до 6-го. Удача была на моей стороне; вдруг 300 артилл.<еристов>, выхватя из под пушек клинья и фитили, выскочили из укрепления и передались. В сие время резерв Пугачева кинулся на меня с горы. Тогда с Саратовск.<им> баталионом и со знаменами, я решился сквозь толпы идти ретирадою - и велел сек.<унд>-май.<ору> [и] батал.<ионному> командиру Салманову с первой половиною выступить из укрепления, но заметя что он солдат приводит в замешательство, не выстроив порядочно, отрешил было его от команды, но оставил по представлению сек.<унд>-маи<ора> Бутырина. Но только поворотился я к другой половине, приказав ей выступать из укрепл.<ения> со знаменами, Салманов передался и я остался с 59 чел. шт.<аб> и об.<ер>-офиц.<еров> и солдат. С ними пробился я сквозь толпу разбойников и наших изменников. Пугачев преследовал
нас 6 верст, но наставшая ночь его остановила, а я с знаменами, с казною и с офицера<ми> прибыл 11 авг.<уста> в Царицы<н>.
21<го>, когда Пугачев подступил под Царицын, я с подчиненными занял батарею над Волгою, и обще с полк.<овником> Цыплетевым осаду отбили.
27<го> по повелению астр.<аханского> губ.<ернатора> отправя прим.<ьер> маи.<ора> Зоргера в Саратов править должн.<ость> коменданта, сам поехал в Астрахань, а оттуда прибыл в Саратов 7 сентября.
***
Распоряжение Опек<унской> конторы.
1) Вокруг конторских магазейнов сделать укрепления.
2) Отдать коменданту в ведение вс° войско невозможно, ибо главный судья конторы Опекунства иностранных, будучи в чине бригадира, под командой его быть не может.
3) Но мнение г. коменд.<анта> сделать другое укрепление и 2 батареи: одну у московских ворот, а другую чрез овраг у мосту близ Волги, нельзя согласить, ибо мало пушек.
4) Идти навстречу Пугачеву, оставя в помянутом укреплении малое число команды.
5) Осмотреть пушки, и если сверх 10 найдутся годные, то сделать поскорее лафеты.
6) Лодки на Волге сжечь, а по берегу сделать батареи, артилл.<ерийский> лагерь перевесть ближе к городу на высокое место.
7) Перевезти казну в укрепление и вырыв ямы закопать. Казенное вино нагрузить на судно и пустить вниз по Волге.
***
В Саратовской крепости было всего 210 чел., из коих бежало 141. В ретираде убито около 10.
***
Показания казаков Василья Иван. Ма[ло]хова да Ив. Гр. Мелехова 18 авг.<уста> 1774.
Находились они с есаулом Фоминым с 1771 года в Саратове Мелехов сотником, а Малохов квартермейстером для наблюдения колонистов и поиску разбойников в команде бригадира Ладыжинского.
3-го авг.<уста> ес.<аул> Фомин, они оба и 60 чел. каз.<аков> с двумя хорунжими откомандированы им (Ладыж.<инским>) в гор.<од> Петровск, для разведания о Пугачеве, защищения города, а в случае крайности, потопления пушек и пороху - и для спасения денежн.<ой> казны. Гвардии поруч.<ик> Державин, по словам Фомина, должен был быть за ними в Петровск. Но он не приехал, а послал вместо себя поручика Гоголева. Тут увидели они войско Пугачева. Передние верхами входили с горы уже в город, а сзади шли повозки и остальные туда же. Духовенство встречало их с образами и с колокольным звоном и хлебом и солью. Гоголев и к нему приставший прапорщ.<ик> Шкуратов с ес.<аулом> Фоминым поехали ближе для разведывания. Несколько времени оба офицера и Фомин проскакали мимо их, и Фомин закричал им: что вы стоите? Неприят.<ель> в Петр.<овске>, убирайтесь. Сам он держал лошадь в путь на поводе. Малохов пенял ему за побег, и проговорил: лучше де нам здесь умереть по службе. Фомин сказал, что догонет только Гоголева, возьмет у него свою лошадь и воротится. Но ускакав не возвращался.
Едва они скрылись, показалось до 150 чел. скачущих с 9 знаменами с изображением святых, без полей и звезд золотых (на иных вышиты звездочки, на других пазументы, дру<г>ие простые). Они их окружа, отрядили к ним яицк.<ого> казака, который кричал: Не противьтесь, сам здесь гос.<ударь> Пет.<р> Фед.<орович>, слезать с лошадей! и с тем отъехал. Другой прискакал с повелением оставить лошадей сзади. Государь де едет - а как подъедет, кладите оружие, и пав на колени поклонитесь, и казак тот остался при них. И сам Пугачев с знаменами приехал, а они, став на колени, поклонились. Он сидя на коне, спросил: какие вы? Услыша, что донские казаки, и были в Саратове, сказал: вставайте, детушки; бог и государь вас во всех винах прощает, ступайте ко мне в лагерь. Потом по распросам узнав, что есаул и 2 офицера бежали, сам Пугачев переменил лошадь, на буром коне взяв у казака дротик сам пят пустился в погоню. А их, при бунчуке с изображ.<ением> знамения богородицы, отбитом некогда ими при реке больш.<их> Узенах у изменника Бештанова, оставшиеся казаки привезли вечером в лагерь, у самого города, где были 2 палатки самого Пугачева, и третья секретаря его Алексея Пьянова - и определили их в полк яицк.<ого> казака Афанасья Петрова.
В сумерки приехал Пугачев, есаул и Гоголев ушли от него, а Шкуратов был заколот. Пугачев Мелихова и Малохова да хорунжих Попова и К<о>лобродова позвал к себе ужинать, велел им сесть и поднес по две чарки приговорив: пейте, детушки, при мне. Спрашивал о жаловании - и услыша, что они оным довольны, сказал: ёнет, хоть вы и довольны, да мало этого на седло, не только на лошадь. Послужите у меня, вы не так будете довольны, и будете в золоте ходить, а у вас господа съедают жалованье и прибавил: Слушайте, други мои: я был в Египте 3 года, в Цареграде 3 года (да 2 года в третьем не упомнят котором месте) и он примеры все чужестранные узнал, а не так как у нас; я знаю как с господами поступлю.
Потом отпустил ночевать, приказав приходить к нему утром и вечером.
Фомин с офицерами подъехав к Петровску, послал для разведывания в город 4 человек - они были взяты и представлены Пугачеву, который двоих отрядил обратно к Фом.<ину> с приказом ехать в лагерь, но не нашед уже есаула, остались с нами и вместе взяты.
5-го Пугачев пошел к Саратову (от Петр.<овска> 90 ве<рст>). Они нарочно оставаясь сзади видели всю его сволочь. Оная состоит из 300 яицк.<их> каз.<аков>, остальные калмыки, башкирцы, татары есачные, киргизцы, господские крестьяне, лакеи и проч. сброд. Знамен писаных и неп.<исаных> 20, пушек с 13, при них захвач.<енные> канониры - сволочи всей с 10,000, из оных тысяч<и> 2 вооружены, прочие с вилами, чепушками, с крючьями и прочие безо всего. - На дороге ночевали и казаки вечером приведены были к присяге, кроме Мелехова, отставшего сзади в лихорадке. Пугачев призвал его к себе, и подал ему сам франкфуртскую медаль говоря: Жалуют тебя бог и государь - и Мелехов его мерзкую руку принужден был поцаловать. За ним вслед позван был хорунж.<ий> Колобродов и ему дана также медаль, серебр.<яная> позол.<оченая> - но какая, он не разглядел. Полковн.<ик> Афанасий Петров нам их на шеи и надел, при чем они подчиваны вином. Присяга была над образом писанном в медных складнях. Атаман Овчинников и секретарь собрав казаков прочли указ и привели их к присяге. После чего Овчинников произнес: "Слушайте: его в.<еличество> жалует вас жалованием: казаков по 12, а старшин по 20 руб.", - которое и выдано медными деньгами.
6-го до света Пугачев пошел на Саратов; 500 повозок оставалось на зади. Приближась к городу, Пугачев сам с пушками взошел на гору Соколову, а конницу поставил под горою и стал в город стрелять, и когда произвел замешательство, тогда конница ворвалась, и Пугачев за нею вступил, убивая и грабя хлебные, соляные и винные казенны<е> анбары отворя, предал черни своей, колодников выпустил и - жителей привел потом к присяге, не велел погребать побитых тела - а 9-го авг.<уста> в обеды пошел со всею толпою к Дмитриев<ску>. В то время они из лагеря бежали.
Пугачев росту средн.<его>, лицом смугло красный, ряб, на голове волосы черные с русиною, борода небольшая и не широкая, в коей и седина пробивалась, а по лицу пухом крайне редка, брови черные, глаза серые с желтиною, нос небольшой на средине манин<ь>кой бугорчик, а конец сверху загнулся, острый, кожа лупится.
Оба видели его сына лет 12 беловатого, дочь поболее того. Сын в казач.<ьей> одежде, а дочь в немецком уборе. - Жену не видали. - Первый по злодей<ству> Андрей Афон. Овчинников.
ПЕРЕВОДЫ ИНОЯЗЫЧНЫХ ТЕКСТОВ.
(1) Повидимому этот фарс разыгрывается по воле шевалье де Тотт, но мы живем уже не во времена Димитрия, и пьеса, имевшая успех двести лет назад, ныне освистана. (фр.)
(2) Сударь, одни лишь газеты подымают шум по поводу разбойника Пугачева, который ни в прямых, ни в косвенных отношениях с г. де Тотт не состоит. Пушки, отлитые одним, для меня значат столько же, сколько предприятия другого. Господин де Пугачев и господин де Тотт имеют впрочем то общее, что один изо дня в день плетет себе веревку из конопли, а другой в любую минуту рискует получить шелковый шнурок. (фр.)
(3) История гуннов и татар, кн. 19, гл. 2. (фр.)
(4) История восстания Пугачева. (фр.)
(5) Маиор Харлов несколько недель тому назад женился на дочери полковника Елагина, очень милой молодой особе. Он был опасно ранен при защите крепости, и его отнесли домой. Когда крепость была взята, Пугачев послал за ним, велел стащить его с кровати и привести к себе. Молодая жена, в отчаянии, последовала за ним, бросилась к ногам победителя и просила о помиловании мужа. - Я велю его повесить в твоем присутствии, отвечал варвар. При этих словах молодая женщина проливает потоки слез, снова обнимает ноги Пугачева и умоляет о милосердии; вс° было напрасно, и Харлов был в ту же минуту повешен в присутствии своей супруги. Едва он испустил дух, как казаки бросились на его жену и принудили ее утолить грубую страсть Пугачева. (фр.)
(6) Самые варварские народы соблюдают до известной степени чистоту нравов, и у Пугачева было достаточно здравого смысла, чтоб не совершать перед солдатами и т. д. (фр.)
(7) Наиплачевное состояние Оренбургской губернии много опаснее, чем я могу его описать; меня бы не устрашила регулярная вражеская армия в десять тысяч человек, а между тем один предатель с 3000 бунтовщиков приводит в трепет весь Оренбург - - - Мой гарнизон, состоящий из 1200 человек, - единственная к тому же военная сила, на которую я полагаюсь. По милости всевышнего мы поймали 12 шпионов и т. д. (нем.)
(8) Бунтовщики держали себя так тихо в Татищевой, что сам князь сомневался, действительно ли они там. Чтоб разузнать об атом, он послал трех казаков, которые приблизились к крепости, ничего не заметив. Бунтовщики послали к ним женщину, которая поднесла им хлеб-соль по русскому обычаю и, спрошенная казаками, уверила их, что бунтовщики, побывав в крепости, все ушли оттуда. Пугачев, полагая, что он обманул казаков этой хитростью, выслал из крепости несколько сот человек, чтобы их захватить. Один из трех был убит, другой захвачен, но третий скрылся и явился доложить Галицыну о том, что он видел. Князь сразу решил идти на крепость в тот же день и атаковать врага в его укреплениях (История восстания Пугачева). (фр.)
(9) Победа, одержанная вашим сиятельством над мятежниками, возвращает жизнь населению Оренбурга. Этот город, выдержавший шестимесячную осаду и доведенный до ужасного голода, теперь полон ликования, и жители его возносят молитвы о благополучии своего славного освободителя. Пуд муки стоил уже 16 рублей, и теперь изобилие идет на смену нищете. Я вывез транспорт в 500 четвертей из Каргале и жду другого в 1000 из Орска. Если отряду вашего сиятельства удастся захватить в плен Пугачева, нам не останется желать ничего больше, и башкирцы не замедлят просить помилования. (фр.)
(10) История восстания Пугачева. (фр.)
(11) Кочевые скитания Веньямина Бергмана и т. д. (нем.)
(12) Я охотно удовлетворю, сударь, ваше любопытство на счет Пугачева; мне это тем легче сделать, что вот уже месяц как он захвачен или, говоря точнее, связан и закован своими собственными людьми в необитаемой равнине между Волгой и Яиком, куда он был загнан войсками, посланными против них со всех сторон. Лишенные пищи и способов ее добыть, его товарищи, пресытившись, кроме того, жестокостями, которые они совершали, и надеясь получить прощение, выдали его коменданту Яицкой крепости, который отправил его в Симбирск к генералу графу Панину. Сейчас он находится на пути к Москве. Будучи приведен к Панину, он простодушно сознался при допросе, что он донской казак, назвал место, где он родился, сказал, что был женат на дочери донского казака, что имел троих детей, что во время мятежа женился на другой, что его братья и племянники служили в первой армии, что и сам он служил во время двух первых кампаний против Порты и т. д. и т. д. (фр.)
(13) Так как у генерала Панина было много с собой донских казаков и так как войска этой народности никогда к разбойнику на удочку не попадались, то вс° это и было вскоре проверено соотечественниками Пугачева. Он не умеет ни читать, ни писать, но это человек крайне смелый и решительный. До сих пор нет ни малейшего следа тому, чтоб он был орудием какой-либо державы или действовал по внушению кого бы то ни было. Надо полагать, что господин Пугачев просто заправский разбойник, а не чей-либо слуга. (фр.)
(14) Мне кажется, после Тамерлана ни один еще не уничтожил столько людей. Прежде всего, он приказывал вешать без пощады и без всякого суда всех лиц дворянского происхождения, мужчин, женщин и детей, всех офицеров, всех солдат, которых он мог поймать; ни одно место, где он прошел, не было пощажено, он грабил и разорял даже тех, кто, ради того чтоб избежать насилий, старался снискать его расположение хорошим приемом; никто не был избавлен у него от разграбления, насилия и убийства. (фр.)
(15) Но до какой степени может человек самообольщаться, видно из того, что он осмеливается питать какую-то надежду. Он воображает, что ради его храбрости, я могу его помиловать и что будущие его заслуги заставят забыть его прошлые преступления. Еслиб он оскорбил одну меня, его рассуждение могло бы быть верно, и я бы его простила. Но это дело - дело империи, у которой свои законы.
(16) Маркиз Пугачев, о котором вы опять пишете мне в письме от 16 декабря, жил как злодей и кончил жизнь трусом. Он оказался таким робким и слабым в тюрьме, что пришлось осторожно приготовить его к приговору из боязни, чтоб он сразу не умер от страха. (фр.)
(17) "Известие о подробностях мятежа Стеньки Разина против московского великого князя. Зарождение, ход и окончание этого мятежа, вместе с обстоятельствами, при которых был схвачен этот мятежник, смертный ему приговор и его казнь, перевел с английского К. Демар" (фр.)
(18) Я чертовски боялся за своих солдат, как бы они не поступили так же, как гарнизонные, и не сложили оружия перед мятежниками. Но нет, они их бьют как следует и обходятся с ними как с бунтовщиками. Это придает мне храбрости. (фр.)
(19) ошибки
(20) в лист
(21) фургон
(22) низшие чином
(23) Пуд муки стоил уже 16 рублей. (Письмо Рейнсдорпа к Галицыну).
(24) Извлечения из "Истории трех разделов Польши" Феррана. (франц.)
(25) Пруссия, в течение долгого времени вассал и данница Польши, домогалась названия королевства и испрашивала его у Австрии, которая отговаривалась ссылками на ее малые размеры. Великий курфюрст отвечал: пусть она даст мне королевский титул, а о королевстве позабочусь я сам. Его сын получил его во время войны за наследство, и это была одна из самых неудачных спекуляций Австрии. Она ускорила, кроме того, осуществление проекта Петра I, проекта, посредством которого он сам желал ускорить цивилизацию народа, еще удаленного от европейской образованности, и создать силою власти то, что создается не иначе как силою времени, свободы и промышленности.
(26) Алекс. Орлов уехал из Петербурга в начале апреля 1771 года, в сопровождении Долгорукого (Крымского), который должен был командовать десантными войсками, и с 15 миллионами рублей.
Сальдерн пишет проект переворота в пользу в.<еликого> к.<нязя>. - Панин его прочел, разорвал, бросил в огонь и продолжал пользоваться услугами С.<альдерна>.
(27) Обманувшись в своих обширных проектах 1770 года, Екатерина не отказалась от их осуществления. Она к ним присоединила завоевание Крыма. - Репнин должен был очистить правый берег Дуная. - На Оттоманскую Империю должны были быть совершены шесть нападений. - Другие со стороны Грузии. - Флот намечено было собрать в Черном море и т. д. -
Ее приготовления были сокращены и затруднены: 1) истощением Русской Империи, 2) необходимостью держать лучшие войска в Польше, 3) переселением калмыков, 4) Пугачевым.
У России мало было звонкой монеты, никаких союзников кроме Пруссии, необъятная территория, мало соразмерное население.
Большая часть отраслей управления, быстро усвоив формы цивилизованной империи, сохраняла, тем не менее, все непорядки дикого государства.
Армия была далеко не в полном составе, рекрутские наборы проводились с трудом.
Финансы были истощены, их пополняли бумажными деньгами. -
[Она] Россия держала в Польше не более 20, 25 тысяч человек - но это были отборные войска. В 1771 году в Варшаве было лишь 300 солдат. - Прусский король охранял места, которые не были еще заняты конфедератами.
(28) 600,000 калмыков возобновили в конце 18 столетия те былые переселения народов, одно из которых никто не ожидал увидать еще раз. - Это был разительный контраст угодливым похвалам философов - уход пастушеского народа, притесняемого правительством. Екатерина была им унижена.
Это событие образовало в империи пустоту в 1500 верст - между Царицыном и Астраханью.
Первоначально эти калмыки состояли из трех основных групп и были подвластны Китаю. К концу 17 века, побежденные и преследуемые китайцами, они явились, чтоб укрыться, на восточной окраине Русской Империи между Яиком и Волгой. - Китайцы тщетно требовали их обратно: Россия дала ответ, который 70 <лет> спустя Китай повторил России. - Калмыки были верны, они охраняли границы от Кавказцев. - Их начали притеснять. - Хан Убашэ, у которого угнетатели отняли сына, тщетно пытался дать ход своим жалобам. - Он задумал покинуть Россию. Приготовления совершались в большой тайне. - Они приблизились к границам, не возбудив подозрений, - и внезапно перешли их. Яицкие казаки отказались их преследовать. - Калмыки двинулись обратно с Запада на Восток, разделившись на несколько колонн. - Первые покинули Волгу в 1770, 16 декабря. - 80,000, угоняя за собой многочисленные стада, были безуспешно атакованы Русскими и 9 августа 1771 года появились в стране Элевтов на границах Китая, близ реки Оби (пять миль в день).
Около сотни русских находилось тут в качестве пленных. - Убашэ предупредил Китай, и для их встречи было вс° приготовлено. Они потеряли более трети из-за болезней, усталости и сражений. -
Они направились к северу от Каспийского моря. - Одна часть двинулась вдоль окраин Сибири - другая - южным путем.
Их бегство оставило границы без гарнизонов.
(29) Пугачев дал свободу крестьянам, и их восстание дало себя знать между Казанью и Оренбургом. Насчитывают более 2,000 дворян, женщин или детей, повешенных, раздавленных или подвергнутых причудливым истязаниям (письмо французского резидента).
Один майор, посланный с сообщением подробностей об одержанной над Пугачевым победе, сказал Екатерине: ваше величество счастливы, что он не ворвался в Москву, которая кишит его сторонниками.
Волконский, чтоб устрашить простонародье, разместил свои войска по кварталам и <приказал> расставить пушки. - 8,000 ушло за три месяца, чтоб присоединиться к Пугачеву.
(30) Кар был в Польше одним из самых известных приспешников Репнина и был им назначен охранять Радзивилла в Радоме.
У генерала Бибикова было под начальством до 18,000 чел.<овек>. Умирая отравленный, он написал императрице письмо, в котором могли разобрать только следующие слова: служить... до самой смерти... семья. Это письмо и то, еще менее поддающееся прочтению, которое он написал жене, и подробности его смерти распространили в П.<етер>б.<урге> мрачный ужас, и были сделаны самые строгие распоряжения, чтоб заглушить всякие толки об этом событии.
Главные их жалобы (Яицких казаков) направлены были против того, что укомплектовали в полки, как регулярные войска, набранных среди них рекрутов. Против того, что полки задерживали в армиях в течение семи лет - тогда как каждая воинская часть, использованная во время войны, должна была, по окончании кампании, замещаться другой, в порядке очереди. - К этим жалобам они присоединили жалобы лично на Захара Чернышева, которые были причиной или поводом его опалы.
(31) В 1772 г. его начальник (донских казаков) Ихраимов(?) вел переговоры с начальником Яика. Он был выслежен и задержан. Конфискация его имущества, несмотря на грабеж, которому оно подверглось со стороны русских чиновников (!), дала свыше 2,000,000 рублей.
(32) Французские резиденты в Петербурге и Вене были поражены возможностями, открывавшимися со всех сторон Пугачеву, и тем, какое применение мог бы дать им человек менее жестокий и более благоразумный.
Их внимание в течение нескольких лет было уделено даже самым мелким подробностям: они давали о них точный отчет в своих депешах.
(33) Киргизцы, независимый народ, политика которого состояла в том, чтоб грабить то китайские окрайны, то русские.
(34) У Казанских татар нашли склады оружия и пороху. - И молодой Пулавский жил в их среде до перехода к Пугачеву, и находясь там, поддерживал тайные сношения с женой русского губернатора (Бранта).
(35) Французский резидент насчитывает в одной из своих депеш 27 орд или племен, восставших против России или ожидающих только подходящей минуты, чтобы открыто восстать против нее.
(36) Во многих деревнях, при появлении вербовщиков в рекруты, все способные носить оружие крестьяне укрывались в леса.
(37) Более 200 московских жителей сговорились пристать к Пугачеву. Но они были захвачены, возвращены и жестоко наказаны.
(38) Два письма Пугачева дошли до Петербурга, первое - к великому князю, второе в Сенат. - Другое, в столь же сильных выражениях, было найдено на престоле кафедрального собора (? смотри Мирович).
Екатерина не была уверена в гвардии, откуда несколько солдат дезертировало. Один из них, не из простонародия (Шванвич?) и т. д. . .
Она запретила разговаривать о том, что касалось правительства. - Она приказала перевести в Москву 4 полка пехоты, 300 человек артиллеристов и один полк гусар (?).
Пугачев расплачивался турецкой монетой или голландскими дукатами. - (Нет, медной монетой).
(39) Он был в сношениях с Крымом и Константинополем.
(40) Кар приказал повесить двух ефрейторов, задержанных при побеге?
(41) Один русский майор осмелился сказать Михельсону, что его гренадеры не пошли бы против своего императора. Михельсон разможжил ему голову выстрелом из пистолета.
(42) Когда Пугачеву сообщали, что новые полки идут против него; хорошо, говорил он, одна половина послужит мне на то, чтоб побить другую.
(43) (Пугачев) он им давал по 5 руб. в месяц, вдвое больше, чем жалование у русских, водка продавалась за его счет.
(44) Его войско было разделено на десятки - и все, кто входил в десяток, были ответственны за каждого из них.
(45) Пулавский покинул его с омерзением.
ПЕРЕВОДЫ ИНОЯЗЫЧНЫХ ТЕКСТОВ
"История Петра" (подготовительные тексты)
Извл.<ечения > из Введения. Штраленберг. (
(1)Филиппа Иоганна фон-Штраленберга "Северная и восточная часть Европы и Азии". Стокгольм.
(2)Питер Бас <Петр Мастер>
(3)Савари
(4)сбавьте! сбавьте!
(5)кассационный суд
(6)слуга
(7)Нотебург
(8)Нотебург
(9)последние новости
(10)комиссар конвента
(11)Петр дешево ценил Августа. Он, по-видимому, ничего не имел против избрания другого короля.
(12)мастерское произведение
(13)так
(14)Гессен-дармштадтский
(15)Я никогда еще не видел, чтобы пили столько венгерского.
(16)Ренн, Ренн, друг мой. В другой стране ты не стал бы так скоро превосходительством.
(17)Ваше величество, если он примется за прежнее, может приказать наказать его кнутом.
(18)Дум
(19)Петр I, греко-российский монарх
(20)прекрасная черта храбрости и человеколюбия Шереметева
(21)приказал пройти войскам перед его величеством, королем датским
(22)Бассевич
(23)Штетин
(24)Гольштейн
(25)Вольтер 21 ноябрь
(26)Лемонте
(27)Фоллар
(28)Лемонте
(29)Монтрель
(30)Абевиль
(31)де Тессе
(32)Отель Лангр
(33)Отель Ледигиер, близ Арсенала
(34)Витфорд
(35)Моро-де-Бразе
(36)подручный или шут при Ходжи-Нефесе
(37)Мольбрунц
(38)центральная
(39)История Карла XII Вольтера
(40)Смерть государя, верность государю, смерть моя
(41)Да здравствует
(42)Гольштейнского
(43)случай
(44)чтоб сохранить внешнее приличие
(45)д'Алион
(46)облагаемый оброком по прихоти и произволу
(47)Далгетти
(48)авантюристка
(49)Записки политические, забавные и сатирические господина Ж.<ана> Н.<икола> д.<е> Б.<разе> Г.<рафа> Лионского, полковника Казанского драгунского полка и бригадира войск его царского величества, в Веритополисе у Жана Дизан-вре <в Истиннограде, у Ивана Правдивого>. 3 тома.
(50)Кем бы вы ни были, друг читатель, сколь бы ни был возвышен ваш ум, сколь бы вы ни были просвещенны, сколь бы наконец ни была изыскана ваша манера говорить и писать, - я вовсе не прошу у вас снисхождения, и вы можете повеселиться, критикуя эти безделицы, которые я отдаю на суд публики. Но, давая себе в этом полную свободу на мой счет, а также и на ваш, - ибо вы же за свои деньги будете читать мои сочинения, - помните, что порядочный человек, находящийся в глубине северной страны, среди людей по большей части варварских, языка которых он не понимает, был бы весьма достоин сожаления, не умей он пользоваться пером, чтобы разогнать скуку описанием всего происходящего перед его глазами. Вам известно, что не всякому дано тонко мыслить и писать. На этом основании вы извините меня, - если, разумеется, пожелаете, потому что если бы этим занимались только умеющие мыслить и писать изысканно, то оказалось бы слишком много <праздных и> бесполезных людей. Вы тогда лишились бы доставляемых мною сведений об этих глухих странах, где искусные перья не часто встречаются. Прощайте, друг мой читатель, критикуйте: чем больше будет критиков, тем выгоднее будет моему издателю - это послужит залогом того, что он распродаст мою книгу и извлечет пользу из своего труда. Sunt sanis omni sana.[Для здоровых все здорово.].
(51)Покинув Брабант, я принял участие в войне на стороне царя,
Вашего союзника, и надеялся, что хорошо ему служил;
Я даже долго думал, что мои услуги ему угодны.
И однако, хотя он принял мое усердие,
Я был вынужден вернуться.
Кровь, мною пролитая, понесенная мною потеря
Всего обоза, отнюдь мною не приобретенного
И разграбленного людьми в чалмах во время сражения, -
Таковы были печальные вестники,
Сообщившие мне о моей отставке.
Отосланный без денег из глубины России,
Иностранец без покровителя и вечно несчастный,
Я ищу помощи у великодушного государя,
Которому предлагаю свою жизнь,
Равно как и все мои пожелания.
Не подумайте, великий король, что, питая пылкие надежды,
Я дерзаю просить о большем, нежели о пропитании, -
Нет, в моем нынешнем положении, без гроша за душой,
Я прошу немного чести ради моего происхождения
И немного средств ради поддержки моего существования.
(52)Отосланный без денег из глубины России.
(53)которые, хотя и русские, т. е. мало жалостливые, хотели сесть на лошадей, чтобы броситься а помощь храбрым венгерцам.
(54)Достоверно, что Карл был непоколебим в своем намерении свергнуть с престола русского императора, что он ни с кем тогда не советовался и не нуждался в советах графа Пипера, чтобы отомстить Петру Алексеевичу, чего он <так> давно добивался.
(55)Азов на Черном море
(56)Он приказал соорудить внешние укрепления по собственноручным его планам и мост через Днестр, упирающийся в достаточную для этой местности крепость, замкнутую сзади двумя двойными тенальными укреплениями.
(57)соорудив там коммуникационный мост
(58)потому что она сужалась по мере возвышения
(59)маленькую повозку.
(60)которую я держал всегда на уровне моего поста, чтобы иметь возможность переменить белье ночью
(61)столько же времени не разнуздывались
(62)его султанского величества
<ЗАМЕТКИ ПО РУССКОЙ ИСТОРИИ XVIII ВЕКА.>
По смерти Петра I движение, переданное сильным человеком вс° еще продолжалось в огромных составах государства преобразованного. Связи древнего порядка вещей были прерваны на веки; воспоминания старины мало по малу исчезали. Народ упорным постоянством удержав бороду и русской кафтан, доволен был своей победою и смотрел уже равнодушно на немецкий образ жизни обритых своих бояр. Новое поколение, воспитанное под влиянием европейским, час от часу более привыкало к выгодам просвещения. Гражданские и военные чиновники более и более умножались; иностранцы в то время столь нужные, пользовались прежними правами; схоластической педантизм по прежнему приносил свою неприметную пользу. Отечественные таланты стали изредко появляться и щедро были награждаемы. Ничтожные наследники северного исполина, изумленные блеском его величия, с суеверной точностию подражали ему во всем, что только не требовало нового вдохновения. Таким образом действия правительства были выше собственной его образованности и добро производилось ненарочно, между тем как азиатское невежество обитало при дворе. (1)
Петр I не страшился народной Свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу и презирал человечество может быть более, чем Наполеон. (2)
Аристокрация после его неоднократно замышляла ограничить самодержавие: к счастию, хитрость государей торжествовала над честолюбием вельмож и образ правления остался неприкосновенным. Это спасло нас от чудовищного феодализма и существование народа не отделилось вечною чертою от существования дворян. Если бы гордые замыслы Долгоруких и проч. совершились, то владельцы душ, сильные своими правами, всеми силами затруднили б или даже вовсе уничтожили способы освобождения людей крепостного состояния, ограничили б число дворян и заградили б для проччих сословий путь к достижению должностей и почестей государственных. Одно только страшное потрясение могло бы уничтожить в России закоренелое рабство; нынче же политическая наша свобода неразлучна с освобождением крестиян, желание лучшего соединяет все состояния противу общего зла, и твердое, мирное единодушие может скоро поставить нас на ряду с просвещенными народами Европы. Памятниками неудачного борения Аристокрации с Деспотизмом остались только два указа Петра III-го о вольности дворян, указы, коими предки наши столько гордились и коих справедливее должны были бы стыдиться.
Царствование Екатерины II имело новое и сильное влияние на политическое и нравственное состояние России. Возведенная на престол заговором нескольких мятежников, она обогатила <их> на счет народа и унизила беспокойное наше дворянство. Если царствовать значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться, то в сем отношении Екатерина заслуживает удивление потомства. Ее великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали. Самое сластолюбие сей хитрой женщины утверждало ее владычество. Производя слабый ропот в народе, привыкшем уважать пороки своих властителей, оно возбуждало гнусное соревнование в высших состояниях, ибо не нужно было ни ума, ни заслуг, ни талантов для достижения второго места в государстве. Много было званых и много избранных; но в длинном списке ее любимцев, обреченных презрению потомства, имя странного Потемкина будет отмечено рукою Истории. Он разделил с Екатериною часть воинской ее славы, ибо ему обязаны мы Черным морем и блестящими, хоть и бесплодными победами в северной Турции. (3)
Униженная Швеция и уничтоженная Польша, вот великие права Екатерины на благодарность русского народа. Но со временем История оценит влияние ее царствования на нравы, откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ угнетенный наместниками, казну расхищенную любовниками, покажет важные ошибки ее в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия - и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России.
Мы видели, каким образом Екатерина унизила дух дворянства. В этом деле равностно помогали ей любимцы. Стоит напомнить о пощечинах, щедро ими раздаваемых нашим князьям и боярам, о славной расписке Потемкина, хранимой доныне в одном из присудственных мест государства, (4) об обезьяне графа Зубова, о кофейнике к.<нязя> К.<утузова> и проч. и проч.
Екатерина знала плутни и грабежи своих любовников, но молчала. Одобренные таковою слабостию, они не знали меры своему корыстолюбию, и самые отдаленные родственники временщика с жадностию пользовались кратким его царствованием. Отселе произошли сии огромные имения вовсе неизвестных фамилий и совершенное отсутствие чести и честности в высшем классе народа. От канцлера до последнего протоколиста вс° крало и вс° было продажно. Таким образом развратная государыня развратила и свое государство.
Екатерина уничтожила звание (справедливее название) рабства, а раздарила около милиона государственных крестиян (т. е. свободных хлебопашцев), и закрепостила вольную Малороссию и польские провинции. Екатерина уничтожила пытку - а тайная канцелярия процветала под ее патриархальньм правлением; Екатерина любила просвещение, а Новиков, распространивший первый лучи его, перешел из рук Шишковского (5) в темницу, где и находился до самой ее смерти. Радищев был сослан в Сибирь; Княжнин умер под розгами - и Фон-Визин, которого она боялась, не избегнул бы той же участи, если б не чрезвычайная его известность.
Екатерина явно гнала духовенство, жертвуя тем своему неограниченному властолюбию и угождая духу времени. Но лишив его независимого состояния и ограничив монастырские доходы, она нанесла сильный удар просвещению народному. Семинарии пришли в совершенный упадок. Многие деревни нуждаются в священниках. Бедность и невежество этих людей, необходимых в государстве, их унижает, и отнимает у них самую возможность заниматься важною своею должностию. От сего происходит в нашем народе презрение к попам и равнодушие к отечественной религии; ибо напрасно почитают русских суеверными; может быть нигде более, как между нашим простым народом, не слышно насмешек на счет всего церковного. Жаль! ибо греческое вероисповедание, отдельное от всех проччих, дает нам особенный национальный характер.
В России влияние духовенства столь же было благотворно, сколько пагубно в землях римско-католических. Там оно, признавая главою своею папу, составляло особое общество, независимое от гражданских законов, и вечно полагало суеверные преграды просвещению. У нас, напротив того, завися, как и все проччие состояния, от единой власти, но огражденное святыней религии, оно всегда было посредником между народом и государем как между человеком и божеством. Мы обязаны монахам нашей Историею, следственно и просвещением. Екатерина знала вс° это, и имела свои виды.
Современные иностранные писатели осыпали Екатерину чрезмерными похвалами: очень естественно; они знали ее только по переписке с Вольтером и по рассказам тех именно, коим она позволяла путешествовать. Фарса наших депутатов, столь непристойно разыгранная, имела в Европе свое действие; Наказ ее читали везде и на всех языках. Довольно было, чтобы поставить ее наряду с Титами и Траянами; но, перечитывая сей лицемерный Наказ, нельзя воздержаться от праведного негодования. Простительно было фернейскому философу превозносить добродетели Тартюфа в юпке и в короне, он не знал, он не мог знать истины, но подлость русских писателей для меня непонятна.
Царствование Павла доказывает одно: что и в просвещенные времена могут родиться Калигулы. Русские защитники Самовластия в том несогласны и принимают славную шутку г-жи де Сталь за основание нашей конституции: En Russie le gouvernement est un despotisme mitigй par la strangulation. (6)
2 авг. 1822
<О ПРОЗЕ.>
Д'Аламбер сказал однажды Лагарпу: не выхваляйте мне Бюфона, [этот человек] пишет - Благороднейшее изо всех приобретений человека было сие животное гордое, пылкое и проч. Зачем просто не сказать лошадь. Лагарп удивляется сухому рассуждению философа. Но д'Аламбер очень умный человек - и, признаюсь, я почти согласен с его мнением.
Замечу мимоходом, что дело шло о Бюфоне - великом живописце природы. Слог его цветущий, полный всегда будет образцом описательной прозы. Но что сказать об наших писателях, которые, почитая за низость изъяснить просто вещи самые обыкновенные, думают оживить детскую прозу дополнениями и вялыми метафорами? Эти люди никогда не скажут дружба - не прибавя: сие священное чувство, коего благородный пламень и пр. Должно бы сказать рано поутру - а они пишут: Едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба - ах как это вс° ново и свежо, разве оно лучше потому только, что длиннее.
Читаю отчет какого-нибудь любителя театра - сия юная питомица Талии и Мельпомены, щедро одаренная Апол... боже мой, да поставь - эта молодая хорошая актриса - и продолжай - будь уверен, что никто не заметит твоих выражений, никто спасибо не скажет.
Презренный зоил, коего неусыпная зависть изливает усыпительный свой яд на лавры русского Парнаса, коего утомительная тупость может только сравниться с неутомимой злостию... боже мой, зачем просто не сказать лошадь; не короче ли - г-н издатель такого-то журнала.
Вольтер может почесться лучшим образцом благоразумного слога. Он осмеял в своем Микромегасе изысканность тонких выражений Фонтенеля - который никогда не мог ему того простить. (7)
Точность и краткость - вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей - без них блестящие выражения ни к чему не служат. Стихи дело другое (впрочем в них не мешало бы нашим поэтам иметь сумму идей гораздо позначительнее, чем у них обыкнов<енно> водится. С воспоминаниями о протекшей юности литтература наша далеко вперед не подвинется).
----
Вопрос, чья проза лучшая в нашей литтературе. Ответ - Карамзина. Это еще похвала не большая - скажем несколько слов об сем почтенн<ом>.
<1822>
Примечание
(1) Доказательства тому царствование безграмотной Екатерины I, кровавого злодея Бирона, и сладострастной Елисаветы.
(2) История представляет около его всеобщее рабство. Указ, разорванный кн. Долгоруким, и письмо с берегов Прута приносят великую честь необыкновенной душе самовластного государя; впроччем все состояния, окованные без разбора, были равны пред его дубинкою. Вс° дрожало, вс° безмолвно повиновалось.
(3) Бесплодными, ибо Дунай должен быть настоящею границею между Турциею и Россией. Зачем Екатерина не совершила сего важного плана в начале фр.<анцузской> рев.<олюции>, когда Европа не могла обратить деятельного внимания на воинские наши предприятия, а изнуренная Турция нам упорствовать? Это избавило бы нас от будущих хлопот.
(4) П.<отемкин> послал однажды адъютанта взять из казенного места 100000 р. Чиновники не осмелились отпустить эту сумму без письменного вида. П. <отемкин> на другой стороне их отношения своеручно приписал: дать, е.... м...
(5) Домашний палач кроткой Екатерины.
(6) Правление в России есть самовластие ограниченное удавкою.
(7) Кстати о слоге, должно ли в сем случае сказать - не мог ему <того простить > - или <не мог ему то простить >? Кажется, что слова сии зависят не от глагола мог, управляемого частицею не, но от неопределенного наклонения простить, требующего винит. падежа. Впроч.<ем> Н. М. К.<арамзин> пишет иначе.
ДЕЛОВЫЕ БУМАГИ.
1. В Коллегию иностранных дел.
3 июля 1817 г. Петербург.
Всепресветлейший, державнейший, великий государь император Александр Павлович, самодержец всероссийский, государь всемилостивейший.
Просит ведомства Государственной Коллегии Иностранных дел коллежский секретарь Александр Сергеев сын Пушкин о следующем.
Имею необходимую надобность отлучиться в Псковскую губернию, для приведения в порядок домашних моих дел, по чему всеподданнейше прошу.
К сему
Дабы высочайшим вашего императорского величества указом, повелено было сие мое прошение в Государственную Коллегию Иностранных дел принять и меня, для приведения в порядок домашних моих дел, уволить в Псковскую губернию по 15-е число будущего сентября месяца. прошению
Всемилостивейший государь! Прошу вашего императорского величества о сем моем прошении решение учинить июля дня 1817 года. К поданию надлежит в Государственную Коллегию Иностранных дел. Прошение писал титулярный советник Котов.
Коллежской секретарь Александр Сергеев сын Пушкин руку приложил.
2. В Коллегию иностранных дел.
9 июля 1819 г. Петербург.
Всепресветлейший, державнейший, великий государь император Александр Павлович, самодержец всероссийский, государь всемилостивейший.
Просит ведомства Государственной Коллегии Иностранных дел коллежский секретарь Александр Пушкин, о нижеследующем:
Имея необходимую надобность отлучиться по собственным делам моим в здешнюю губернию на 28 дней, всеподданнейше прошу.
Дабы высочайшим вашего императорского величества указом повелено было сие мое прошение в Государственную Коллегию Иностранных дел принять и меня в С.<анкт>-Петербургскую губернию на 28 дней уволить.
Всемилостивейший государь! Прошу вашего императорского величества о сем моем прошении решение учинить июля дня 1819 года. К поданию надлежит в Государственную Коллегию Иностранных дел. Прошение сочинял и писал титулярный советник Котов.
Коллежской секретарь Александр Пушкин.
3. M. С. Воронцов - Пушкину.
22 мая 1824 г. Одесса.
•7976
22 мая 1824 г.
Одесса
Отделение 1-е.
Состоящему в штате моем ведомства Коллегии Иностранных дел господину коллежскому секретарю Пушкину.
Желая удостовериться о количестве появившейся в Херсонской губернии саранчи, равно и том, с каким успехом исполняются меры, преподанные мною к истреблению оной, я поручаю вам отправиться в уезды Херсонский, Елисаветградский и Александрийский. По прибытии в города Херсон, Елисаветград и Александрию явитесь в тамошние общие уездные присутствия и потребуйте от них сведения; в каких местах саранча возродилась, в каком количестве, какие учинены распоряжения к истреблению оной и какие средства к тому употребляются. После сего имеете осмотреть важнейшие места, где саранча наиболее возродилась, и обозреть, с каким успехом действуют употребленные к истреблению оной средства и достаточны ли распоряжения, учиненные уездными присутствиями.
Обо всем, что по сему вами найдено будет, рекомендую донести мне.
Нов<ороссийский> г<енерал->г<убернатор> и п<олномочный> н<аместник> Б<ессарабской> области
<Воронцов>
4. В Коллегию иностранных дел.
2 июня 1824 г. Одесса.
Всепресветлейший, державнейший, великой государь император Александр Павлович, самодержец всероссийской, государь всемилостивейший.
Просит коллежской секретарь Александр Пушкин, а о чем тому следуют пункты.
Вступив в службу вашего императорского величества из Царско-сельского Лицея с (1) чином коллежского секретаря в 1817 году, июня 17 дня в коллегии иностранных дел продолжал оную в Санкт-Петербурге до 1820 году, потом волею вашего императорского величества откомандирован был к полномочному наместнику Бессарабской области.
II.
Теперь по слабости здоровья не имея возможности продолжать моего служения, всеподданейши прошу
III.
Дабы высочайшим вашего императорского величества указом повелено было сие мое прошение принять и меня вышеимянованного от службы уволить.
IV.
Всемилостивейший государь, прошу ваше императорское величество о сем моем прошении решение учинить. Июня 2 дня 1824 года, Одесса. К подаче подлежит через Новороссийского генерал-губернатора и полномочного наместника Бессарабской области в Государственную коллегию Иностранных дел.
Сие прошение сочинял и писал коллежской секретарь Александр Сергеев сын Пушкин.
5. П. А. Плетнев - Пушкину.
19 ноября 1826 г. Петербург.
19 ноябр. 1826 г.
Приход.
I. Издание первой главы Евгения Онегина должно было принести, после утвержденных условий
с книгопродавцами, 9.977 рублей. Но так как 750 экземпл. еще не продано, то и получено
наличными деньгами 6.977 руб., а остальные 3.000 руб. остаются в товаре.
II. Издание разных мелких стихотворений, которое вс° уже разошлось, доставило 8.040 руб.
Следственно чистыми деньгами получено
за обе книги - - - 15.017 рублей
а в товаре осталось 3.000 руб.
Расход.
Издержки, по случаю печатания обеих сих книг, как то: на покупку бумаги, за набор и переплет; пересылка наличных денег в разные времена сочинителю, считая с начала 1825 года; покупка для него книг и многих других вещей; уплата некоторых долгов по его же требованию: вс° это вместе, подробно изложенное в счетной книге, составило 8.893 pyб. 80 коп.
По сравнении действительного дохода, т.е. наличными деньгами, с издержанною суммою видно, что остается в кассе 6.123 р. 20 к.
Из этих остаточных денег с сим счетом препровождается по требованию сочинителя 1.000 рублей. Да остается в долгу на бароне Дельвиге 2.200 pyблей, что вместе составит 3.200 руб. Следственно в кассе на будущее время готово только: 2.923 руб. 2<0к>. (2)
.
Примечания
(1) с переделано из в
(2) прорвано
ДЕЛОВЫЕ БУМАГИ.
6. В Министерство иностранных дел.
Май 1830 г. Москва.
(Черновое) (1)
Всепресветлейший, державнейший, великий государь император Николай Павлович, самодержец всероссийский, государь всемилостивейший.
Просит отставный коллежский секретарь Александр Сергеев сын Пушкин, о нижеследующем:
При увольнении меня в [1824 году] июле месяце 1824 года из ведомства Государственной Коллегии иностранных дел, не было мне выдано аттестата о службе моей, (2) по чему всеподданнейше и прошу.
Дабы высочайшим Вашего императорского величества указом повелено было сие мое прошение в Государственную Коллегию иностранных дел принять и мне надлежащий выдать аттестат. (3)
Всемилостивейший государь! Прошу вашего императорского величества о сем моем прошении решение учинить. Майя " " дня 1830 года. К поданию надлежит в Государственную Коллегию иностранных дел. Прошение писал N. N.
7. А. X. Бенкендорфу.
19 июля - 10 августа 1830 г. Петербург.
(Черновое, первая редакция) (4)
10 лет тому назад литературою занималось у нас весьма малое число любителей. Они видели в ней приятное, благородное упражнение - но еще не отросль промышленности: читателей было еще мало; книжная торговля ограничивалась переводами кой-каких романов и перепечат.<анием> сонн.<иков> и пес.<енников>.
Человек, имевший важное влияние на русское просвещение, посвятивший жизнь единственно на ученые труды, К.<арамзин> первый показал опыт торговых оборотов в литературе. Он и тут (как и во всем) был исключением из всего, что мы привыкли видеть у себя.
[Литераторы во время царствования покойного императора были оставлены на произвол цензуре своенравной и притеснительной - редкое сочинение доходило до печати. Весь класс писателей (класс важный у нас, ибо по крайней мере составлен он из грамотных людей) перешел на сторону недовольных. Правительство сего не хотело замечать: отчасти из великодушия (к несчастию того не понимали, или не хотели понимать) отчасти, от непростительного небрежения. Могу сказать, что в последнее пятилетие царствования покойного государя, я имел на вс° сословие литераторов гораздо более влияния, чем министерство, не смотря на неизмеримое неравенство средств].
Несчастные обстоятельства, сопроводившие восшедствие на престол ныне царствующего императора, обратили внимание его величества на сословие писателей. Он нашел сие сословие совершенно преданным на произвол судьбе и притесн.<ительной> ц.<ензуре>. Даже не было закона косательно собственности литературной. [За год пред сим я не мог найти нигде управы, лишась 3000 р. чрез перепечатание одного из моих сочинений (что было еще первый пример).]
Ограждение л.<итературной> собственности и Цензурный Устав принадлежат к важнейшим благодеяниям нынешнего царствования.
Литература оживилась и приняла обыкновенное свое направление, т. е. торговое. Ныне составляет оно часть честной промышленности, покровительствуемой законами.
Изо всех родов литературы периодические издания более приносят выгоды и, чем разнообразнее по содержанию, тем более расходятся.
Известия политические привлекают большее число читателей, будучи любопытны для всякого.
[Ведомости С.<анкт> П.<етербургские>, М.<осковские>, 0д.<есские> и Т.<ифлисские> и Сев.<ерная> Пчела суть единств.<енные> доныне журналы, в коих помещаются известия политические.]
Сев.<ерная> Пч<ела>, издаваемая двумя известными литераторами, имея около 3000 подписчиков и следственно [принос<я>] св.<оим> изд.<ателям> по 80,000 дохода, между тем как чисто литературная <газета> едва ли окупает издержки издания, естественно должна иметь большее влияние на читающую публику, следственно и на книжную торговлю.
Всякой журналист имеет право говорить мнение свое о нововышедшей книге, столь строго как угодно ему: Сев.<ерная> Пч.<ела> пользуется сим правом и хорошо делает. Законом требовать от журналиста благосклонности или даже беспристрастия и нелицеприятия было бы невозможно и несправедливо. Автору осужденной книги остается ожидать решения читающей публики или искать управы и защиты в другом журнале.
Но журналы чисто литературные вместо 3000 подписчиков имеют едва ли и 400, следств.<енно> голос их в его пользу был бы вовсе недействител<ен>. И публика, полагаясь на первое решение, книги его не покупает.
Таким образом литературная торговля находится в руках изд.<ателей> Сев.<ерной> Пчелы - и критика, как и политика, сделалась их монополией. От сего терпят вещественный ущерб все литераторы, которые не находятся в приятельских сношениях с изд.<ателями> Сев.<ерной> Пчелы - ибо ни одно из их произведений не имеет успеха и не продается.
Для восстановления равновесия в литер.<атуре> нам необходим журнал, коего средства могли бы равняться средств.<ам> Сев.<ерной> Пчелы. В сем то отношении осмеливаюсь просить о разрешении печатать политические заграничные новости в журнале, издаваемом б.<ароном> Д.<ельвигом> - или мною.
Сим разрешением г.<осударь> имп.<ератор> дарует по 40 тысяч доходу двум семействам, и обеспечит состояние нескольких литераторов.
Направление политических статей зависит и должно зависеть от правительства и в этом - издатели священной обязанностию полагают добросовестно ему повиноваться и не только строго соображаться с решениями цензора, но и сами готовы отвечать за каждую строчку, напечатанную в их журнале.
Злонамеренность или недоброжелательство было бы с их стороны столь же безрассудно как и неблагодарно.
Не в обвинение изд<ателей> [других жур<налов>], но единственно для изъяснения причин, принуждающих нас прибегнуть к высочайш<ему> покровительству, осмеливаемся заметить, что личная честь, не только писателей, но и их матерей и отцов находится ныне во власти изд.<ателей> полит.<ического> журн.<ала>, ибо обиняки (хотя и явные) не могут быть остановлены цензурою.
8. В Сергачский уездный суд.
Около (не позднее) 11 сентября 1830 г. Болдино.
Всепресветлейший, державнейший великий государь, император Николай Павлович, самодержец всероссийский, государь всемилостивейший
просит дворянин коллежский секретарь Александр Сергеев сын Пушкин, а о чем тому следуют пункты.
I-ое
Сего года июня 27 дня родной мой отец чиновник 5-го класса и кавалер Сергей Львович Пушкин по данной мне отдельной записи засвидетельствованной С.Петербургской Палаты гражданского суда во 2-м департаменте, отделил мне в вечное и потомственное владение из собственного своего и недвижимого имения, доставшегося ему по наследству после смерти брата его, артиллерии подполковника Петра Львовича Пушкина, состоящего Нижегородской губернии Сергачского уезда в сельце Кистеневе, всего писанного по 7-й ревизии мужеска пола четыре ста семьдесят четыре души, из числа оных двести душ мужеска пола с женами их и рожденными от них после 7-й ревизии обоего пола детьми, и со всеми их семействами, с принадлежащею на число оных двух сот душ в упомянутом сельце пашенною и непашенною землею, с лесы, с сенными покосы, с их крестьянским строением и заведениями, с хлебом наличным и в земле посеянным, со скотом, птицы, и протчими угодьи и принадлежностями, что оным душам следует и во владение их состояло. Но как еще оная запись не явлена, то и прошу.
к сему
Дабы высочайшим вашего императорского величества указом повелено было сие мое прошение и приложенную при сем подлинную отделную запись, в Сергачском уездном суде принять и поступить на основании законов, а между тем нижнему земскому суду предписать, ввесть меня во владение того отделного мне имения, подлинную ж запись по списании с нее копии возвратить мне обратно,
прошению
всемилостивейший государь! прошу вашего императорского величества о сем моем прошении решение учинить. Сентября дня 1830-го года. К поданию надлежит в Сергачский уездный суд. Прошение в черне сочинял и набело переписал крепостной его человек Петр Александров, сын Киреев, Александр Сергеев сын Пушкин (5) 10-го класса чиновник руку приложил.
Прошение сие верю подать, по оному хождение иметь и подлинную запись получить, человеку моему Петру Кирееву.
9. А. Х. Бенкендорфу.
Около (не позднее) 21 июля 1831 г. Царское Село.
Заботливость истинно-отеческая государя императора глубоко меня трогает. Осыпанному уже благодеяниями его величества, мне давно было тягостно мое бездействие. Мой настоящий чин (тот самый, с которым выпущен я был из Лицея) к несчастию представляет мне препятствие на поприще службы. Я считался в Иностранной Коллегии от 1817-го до 1824-го года; мне следовали за выслугу лет еще два чина, т. е. титулярного и коллежского ассессора; но бывшие мои начальники забывали о моем представлении. Не знаю, можно ли мне будет получить то, что мне следовало.
Если государю императору угодно будет употребить перо мое, то буду стараться с точностию и усердием исполнять волю его величества и готов служить ему по мере моих способностей. В России периодические издания не суть представители различных политических партий (которых у нас не существует) и правительству нет надобности иметь свой официальный журнал; но тем не менее общее мнение имеет нужду быть управляемо. С радостию взялся бы я за редакцию политического и литературного журнала, т. е. такого, в коем печатались бы политические и заграничные новости. Около него соединил бы я писателей с дарованиями и таким образом приблизил бы к правительству людей полезных, которые все еще дичатся, напрасно полагая его неприязненным к просвещению.
Более соответствовало бы моим занятиям и склонностям дозволение заняться историческими изысканиями в наших государственных архивах и библиотеках. Не смею и не желаю взять на себя звание Историографа после незабвенного Карамзина; но могу современем исполнить давнишнее мое желание написать Историю Петра Великого и его наследников до государя Петра III.
Примечания
(1) перед текстом помета: На 2-х-рублевой герб.<овой> бумаге.
(2) слова аттестата о службе моей подчеркнуты и над ними вписано другой рукой: указа об отставке
(3) слово выдать зачеркнуто, слово аттестат подчеркнуто и над ними также другой рукой вписано: указ по случаю моего пребывания в Москве [преп<роводить>] [мне] доставить [из] чрез Моск.<овский> Архив иност.<ранных> дел.
(4) беловую редакцию см. в деловых бумагах 1832-1834 гг.
(5) Пушкин вписано
ДЕЛОВЫЕ БУМАГИ.
10. А. Х. Бенкендорфу.
Около 27 мая 1832 г. Петербург.
10 лет тому назад литературою занималось у нас весьма малое число любителей. Они видели в ней приятное, благородное упражнение, но еще не отросль промышленности: читателей было еще мало; книжная торговля ограничивалась переводами кой-каких романов и перепечатанием сонников и песенников.
Несчастные обстоятельства, сопроводившие восшедствие на престол ныне царствующего императора, обратили внимание его величества на сословие писателей. Он нашел сие сословие совершенно преданным на произвол судьбы и притесненным невежественной и своенравной цензурою. Не было даже закона касательно собственности литературной.
Ограждение сей собственности и цензурный устав принадлежат к важнейшим благодеяниям нынешнего царствования.
Литература оживилась и приняла обыкновенное свое направление, т. е. торговое. Ныне составляет она отросль промышленности, покровительствуемой законами.
Изо всех родов литературы, периодические издания всего более приносят выгоды, и чем разнообразнее по содержанию, тем более расходятся.
Известия политические привлекают большее число читателей, будучи любопытны для всякого.
Северная Пчела, издаваемая двумя известными литераторами, имея около 3,000 подписчиков, естественно должна иметь большое влияние на читающую публику, следственно и на книжную торговлю. Всякой журналист имеет право говорить мнение свое о нововышедшей книге столь строго, как угодно ему. Северная Пчела пользуется сим правом и хорошо делает; законом требовать от журналиста благосклонности или беспристрастия было бы невозможно и несправедливо. (1) Автору осужденной книги остается ожидать решения читающей публики или искать управы и защиты в другом журнале.
Но журналы чисто литературные, вместо 3,000 подписчиков, имеют едва ли и 300, и следственно голос их был бы вовсе не действителен.
Таким образом литературная торговля находится в руках издателей Северной Пчелы, и критика, как и политика, сделалась их монополией.
От сего терпят вещественный ущерб все литераторы, не находящиеся в приятельских сношениях с издателями Северной Пчелы; ни одно из их произведений не продастся, ибо никто не станет покупать товара, охужденного в самом газетном объявлении.
Для восстановления равновесия в литературе, нам необходим журнал, коего средства могли бы ровняться средствам Северной Пчелы; то-есть, журнал, в коем бы печатались политические и заграничные новости.
Направление политических статей зависит и должно зависеть от правительства, и в сем случае я полагаю священной обязанностию ему повиноваться и не только соображаться с решением цензора, но и сам обязуюсь строго смотреть за каждой строкою моего журнала. Злонамеренность была бы с моей стороны столь же безрассудна, как и неблагодарна.
11. В Министерство иностранных дел.
Около (не позднее) 10 сентября 1832 г. Петербург.
В Департамент хозяйственных и счетных дел.
От состоящего в ведомстве Министерства иностранных дел титулярного советника Александра Пушкина.
Прошение.
По домашним моим обстоятельствам, имея необходимую нужду отлучиться из С. Петербурга в разные губерния на двадцать восемь дней, покорнейше прошу оный Депортамент снабдить меня для свободного в оных губерниях проезда в проживая надлежащим свидетельством. Титулярный Советник
Александр Пушкин.
Сентября дня
1832 года.
12. H. И. Тарасенко-Отрешкову.
16 сентября 1832 г. Петербург.
Милостивый государь
Наркиз Иванович!
Получив от правительства позволение на издание политической в литтературной газеты и имея ныне Ваше, милостивый государь, согласие быть редактором оной, - я доверяю и покорнейше прошу Вас принять на себя все нужные для того распоряжения; делать, с кем признаете выгодным, (2) условия на заготовление бумаги для печатания; устроить собственную типографию редакции на два станка, с необходимыми принадлежностями и наймом нужных людей; нанять квартиру для помещения редакции; равно как и занять, по оказавшейся надобности до двух тысяч рублей ас.<сигнациями>; - словом, производить вс° то, что клонится к устроению и приведению в действие сего предприятия, с сохранением общих наших польз. - В том же, что Вы по сему учините, я спорить и прекословить не буду. С совершенным почтением и преданностию имею честь быть
милостивого государя
Вашим покорнейшим слугою
Александр Пушкин
титулярный советник.
16 сентября.
1832 года
" ё " сентября
С.П.бург.
Сия доверенность принадлежит титулярному советнику Наркизу Ивановичу Атрешкову. -
<Пометы на 3-й странице:>
1832-го года сентября 16 дня сие письмо Санкт-петербургской Палаты гражданского суда в 1-м департаменте титулярный советник Александр Пушкин явил, и на основании указа 1765-го года сентября 5 дня объявил, что оное собственноручно им подписано и дано титулярному советнику Наркизу Иванову Атрешкову.
Заседатель Ф. Садовников.
Секретарь Дерюгин.
У сей надписи его императорского величества сей палаты 1 де.<партамента> печать.
Коллежск.<ий> секретарь Соловьев.
По 11-й книге • 202-й.
13. M. И. Калашникову.
30 сентября 1832 г. Москва.
Михайла Иванов!
Желаю я занять императорского Воспитательного дома в Московском Опекунском совете надбавочные деньги по 50 рубл. на душу, под залог недвижимого моего имения Нижегородской губернии, почему и доверяю тебе исходатайствовать откуда следует по узаконенной форме описание имению моему, а потому и поручаю тебе от имени моего за твоим вместо меня рукоприкладством куда следовать будет по сему предмету подавать прошения и объявления, и где следует росписываться и по исходатайствовании оное получи и ко мне доставь, а равно и испроси от местной Гражданской палаты того имения, чтобы оная уведомила совет, что на моем имении после дачи свидетельства никаких взысканий как по казенным, так и по частным искам не имеется, или какие есть, то показала бы, для удержания оных при займе, в чем я тебе верю, и что ты учинишь впредь спорить и прекословить не буду Александр Сергеев сын Пушкин титулярный советник.
"ё " сентября 1832 года.
Сия доверенность принадлежит управляющему моему, крепостному статской советницы Надежды Осиповны Пушкиной человеку Калашникову.
<Пометы на обороте:>
1832-го года сентября 30 дня Московской палаты гражданского суда 2-го департамента в крепостной экспедиции сие верющее письмо титулярный советник Александр Сергеев Пушкин явя, сказкою показал, что оное писано от него госпожи Пушкиной человеку Михайле Иванову Калашникову и в окончании оного подписано подлинно рукою его доверителя.
Заседатель Шульц
Cекретарь <нрзб.>
У сей надписи Московской палаты гражданского суда 2-го департамента печать.
Надсмотрщик Рязанцов.
По 2-й книге • 483.
14. В Министерство иностранных дел.
11 августа 1833 г. Петербург.
В Департамент хозяйственных и счетных дел.
От состоящего в ведомстве Министерства иностранных дел титулярного советника Пушкина.
Прошение.
Его сиятельство г. генерал-адъютант граф Бенкендорф уведомил меня чрез г. действительного статского советника Мордвинова, что его императорскому величеству угодно было изъявить свое высочайшее соизволение на увольнение меня в отпуск на четыре месяца в губернии Казанскую и Оренбургскую. В следствии сего покорнейше прошу Департамент хозяйственных и счетных дел учинить во исполнении таковой монаршей воли распоряжение о снабжении меня надлежащим для сего свидетельством. Письмо же г. действительного статского советника Мордвинова при сем имею честь представить.
11 августа 1833 года. Титулярный советник
Александр Пушкин.
15. В Съезжий дом.
11 февраля 1834 г. Петербург.
Литейной части в Съезжий дом.
Титулярного советника Александра
Сергеева сына Пушкина
Объяснение.
Противу предъявленного мне объявления купца Петра Жадимеровского, Съезжему дому Литейной части имею честь объяснить: что действительно нанял я в прошлом 1832-м году квартиру в доме его и заключил с ним контракт, по коему обязался я платить впредь за каждую треть по равной сумме, то есть по 1.100 рублей, что и выполнял я исправно. В первых же числах июля 1833-о года (а не первого августа, как несправедливо показывает г. Жадимеровский) перед наступлением последней трети, я с совершенного согласия Жадимеровского, оставил сию квартиру и очистил оную по настоятельной просьбе и требованию его управителя, на что могу представить и свидетелей. Вероятно г. Жадимеровский не мог согласиться с новым своим жильцом; но сие до меня не касается, ибо г. Жадимеровский от меня денег уже не требовал, что по силе контракта должен был он учинить пред первыми числами августа. А что он сам полагал сей контракт уничтоженным, доказывается тем, что он отдавал оставленную мною квартиру от себя и на год, надбавя сверх платимой мною суммы еще 200 рублей, в чем в случае требования также представлю свидетелей. Что он, г. Жадимеровский, велел чрез своего управителя людям моим очищать квартиру прежде 1-го августа, то есть прежде наступления последней трети, то я на сие имею свидетелей. А что он говорит в объявлении своем, что будто бы я об отдаче квартиры в наймы, от имени моего, его просил, то совершенно несправедливо, ибо я сам легко бы мог отдать оную квартиру, еслиб оставалась она за мною, сбавя несколько противу положенной суммы; напротив того он Жадимеровский отдавал, как уже сказано, на год (а не на треть), надбавя еще 200 рублей лишних, следственно почитал себя полным хозяином дома и действовал от своего лица, а не по моей доверенности; в противном случае сие было бы с его стороны наглым плутовством, к коему я полагал и полагаю г. Жадимеровского не способным. Объяснившись таким образом, прошу предоставить сие дело на рассмотрение судебных мест. В обеспечение же иска впредь до окончания дела представляю в силе своего права 7 свободных
душ из моего имения, состоящего в Нижегородской губернии Алаторского уезда деревни Кистеневой, на которых документы прилагаю. -
Титулярный советник Александр Пушкин.
Февраля 11-го дня
1834-го года.-
16. В Министерство иностранных дел.
Около (не позднее) 4 августа 1834 г. Петербург.
В Департамент хозяйственных и счетных дел.
От титулярного советника в звании
камер-юнкера Александра Пушкина
Прошение.
Имея необходимую надобность воспользоваться по домашним обстоятельствам отпуском в Нижегородскую и Калужскую губернии (3) на три месяца, покорнейше прошу Департамент хозяйственных и счетных дел снабдить меня надлежащим для сего свидетельством. Двора его императорского величества камер-юнкер и титулярный советник Александр Пушкин.
Августа дня
1834.
17. С. Г. Квасникову.
8 октября 1834 г. Москва.
Милостивый государь
Сергей Гаврилович.
Известился я из Московских Ведомостей, что имение покойного надворного советника Афонасия Николаевича Гончарова, состоящее Калужской губернии Медынского уезда в деревнях Никулене-Абрасцове и Сычевицыной, около 80 душ, продается за неплатеж долга Калужскому приказу общественного призрения, то по сему случаю прошу вас явиться к торгам, быть при оных и купить те души собственно для меня, естьли признаете выгодным, и, буде торг состоится за мною, то и деньги внеся, просите о выдаче на мое имя данной и о вводе меня тем покупным имением во владение; естли потребно будет по сему делу - подавать какие-либо прошении, объявлении и всякого рода бумаги, то и оные от имяни моего за вашим рукоприкладством подавайте и действуйте как бы я сам лично, ибо я во всем том вам верю, и что вы по сему законно учините, впредь спорить и прикословить не буду. Двора его императорского величества камер-юнкер Александр Сергеев сын Пушкин из дворян титулярный советник.
<Пометы на обороте:>
1834 года октября 8. дня Московской палаты гражданского суда 2 департамента в крепостной экспедиции сие верющее письмо двора его императорского величества камер-юнкер из дворян Александр Сергеев сын Пушкин явя, сказкою показал, что оное писано от него чиновнику 14-го класса Сергею Гаврилову Квасникову и в окончании оного подписано подлинно рукою его г. доверителя.
Заседатель В. Евреинов.
Секретарь А. Осипов
У сей надписи Московской палаты гражданского суда 2 де<партамента> печать.
Надсмотрщик Рязанцов.
По 1-й книге • 393.
Сия доверенность принадлежит чиновнику 14-го класса Сергею Гавриловичу Квасникову.
18. И. М. Пеньковскому.
20 ноября 1834 г. Петербург.
Милостивый государь мой,
Осип Матвеевич!
По доверенности отца моего, статского советника Сергея Львовича Пушкина, имею я в своем ведении в Нижегородской губернии в селе Болдине по 8-ой ревизии 563 души, а в сельце Кистеневе в Сергачевском уезде 274 души, да сверх того в том же сельце Кистеневе 220 душ, собственно мне принадлежащих. По случаю пребывания моего в С.<анкт> Петербурге прошу вас оное имение принять в полное Ваше распоряжение и управление, и буде случатся по оному дела, то следующие прошения, объявления и всякого роду бумаги от имени моего, за вашим рукоприкладством во все присутственные места, также и частным лицам, подавать, по (4) тем делам выписки, экстракты и решения выслушивать, удовольствия или неудовольствие подписывать, на апелляции в высшие присутственные места, со взносом апелляционных денег, подавать крестьян от обид и притеснений защищать, для работ и промыслов, по вашему рассуждению, отпускать, с законными видами, также и дворовых отпускать по паспортам с наложением оброка.
При том имеете вы наблюдать, чтобы казенные повинности и подати были в свое время сполна уплачены; положенный же с оброчных крестьян оброк получать без недоимок и ко мне высылать; буде окажутся дурного поведения и вредные вотчине крестьяне и дворовые люди, таковых отдавать во всякое время в зачет будущего рекрутства; если окажутся неспособными, то отдавать без зачету, предварительно меня о том уведомив. Словом прошу Вас в оном имении распоряжаться как бы я сам, высылая доходы на мое имя, что же вы к приращению доходов и к улучшению имения учините, впредь во всем вам верю и впредь спорить и прекословить не буду.
Двора его императорского величества камер-юнкер титулярный советник Александр Сергеев сын Пушкин.
20 ноября
1834 года.
Сия доверенность принадлежит Белорусскому дворянину Осипу Матвеевичу Пеньковскому.
<Пометы на обороте:>
1834 года ноября 22 дня сие письмо С. Петербургской палаты гражданского суда в 1. департаменте двора его императорского величества камер-юнкер титулярный советник Александр Сергеев сын Пушкин явил в объявил, что оное им собственноручно подписано и дано Белорусскому дворянину Осипу Матвееву сыну Пеньковскому.
Советник Кандорский.
Секретарь Протопопов.
У сей надписи его императорского величества сего 1 де<партамента> палаты печать.
Коллежский регистратор Васильев.
По 13 книге • 346-й.
Примечания
(1) далее с новой строки начато и выскоблено Таким образом литературная
(2) переделано из выгодные
(3) переделано из губернию
(4) было: подавать. По (точка переделана в запятую, заглавное П не изменено)
ДЕЛОВЫЕ БУМАГИ
19. В министерство иностранных дел.
2 мая 1835 г. Петербург.
Всепресветлейший державнейший великий государь император Николай Павлович самодержец всероссийский государь всемилостивейший
От служащего в Министерстве Иностранных дел
титулярного советника в звании камер-юнкера Пушкина
Прошение
Имея необходимую надобность отлучиться на 23 дней в Псковскую губернию
всеподданнейше прошу, К сему
Дабы высочайшим вашего императорского величества указом повелено было сие мое прошение в Департамент хозяйственных и счетных дел принять, дозволив воспользоваться отпуском с 3 сего маия и снабдить меня для беспрепятственного проезда надлежащим свидетельством. прошению
Всемилостивейший государь, прошу вашего императорского величества о сем моем прошении решение учинить. К поданию надлежит Министерства Иностранных дел в Департамент хозяйственных и счетных дел.
Прошение сие переписывал протоколист Васильев 1835. Маия 2 дня руку приложил камер-юнкер титулярный советник Александр Пушкин.
20. В Главное Управление цензуры.
28 августа 1835 г. Петербург.
Честь имею обратиться в Главный Комитет Ценсуры с покорнейшею просьбою о разрешении встретившихся затруднений.
В 1826 году государь император изволил объявить мне, что ему угодно быть самому моим ценсором. В следствие высочайшей воли вс°, что с тех пор были мною напечатано, достовляемо было мне прямо от его величества из 3-го отделения собственной его канцелярии при подписи одного из чиновников: С дозволения Правительства. Таким образом были напечатаны: Цыганы, повесть (1827), 4-ая, 5-ая, 6-ая, 7-ая и 8-ая главы Евгения Онегина, романа в стихах (1827, 1828, 1831, 1833), Полтава (1829), 2-ая и З-ая часть Мелких стихотворений; 2-ое, исправленное издание поэмы Руслан и Людмила (1828), Граф Нулин (1828), История Пугачевского бунта и проч.
Ныне, по случаю второго, исправленного издания Анджело, перевода из Шекспира (неисправно и со своевольными поправками напечатанного книгопродавцем Смирдиным) г. попечитель С.<анкт> П.<етер>Б.<ургского> учебного округа изустно объявил мне, что не может более позволить мне печатать моих сочинений, как доселе они печатались, т. е. с надписью чиновника собственной его величества канцелярии. Между тем никакого нового распоряжения не воспоследовало, и таким образом я лишен права печатать свои сочинения, дозволенные самим государем императором.
В прошлом мае месяце государь изволил возвратить мне сочинение мое, дозволив оное напечатать, за исключением собственноручно замеченных мест. Не могу более обратиться для подписи в собственную канцелярию его величества, и принужден утруждать Комитет всеуниженным вопросом: какую новую форму соизволит он предписать мне для представления рукописей моих в типографию?
Титулярный советник Александр
Пушкин.
28 августа
1835
21. В Петербургскую Палату гражданского суда.
5 сентября 1835 г. Петербург.
Всепресветлейший державнейший великий государь император Николай Павлович самодержец всероссийский государь всемилостивейший.
Просит титулярный советник Александр Сергеев сын
Пушкин, а о чем тому следуют пункты
I-е
Санктпетербургского Надворного суда в 4 департаменте производилось дело, о взыскиваемых с меня Фридрихсгамским первостатейным купцом Петром Жадимировским за наем в доме его квартиры 1.063 р. 33 1/2 к., и решительным определением оного департамента, 15 апреля сего 1835 года состоявшимся, между прочим заключено: претендуемые купцом Жадимировским за квартиру деньги 1.063 руб. 33 1/2 к. взыскать с меня посредством Управы Благочиния, а при неплатеже мною денег, или отзыве о неимение таковых, произвесть взыскание с недвижимого имения моего, на обеспечение настоящей претензии Жадимировского мною предоставленного, заключающегося в 7 свободных душах крестьянах, состоящих Нижегородской губернии Алатырского уезда в деревне Кистеневой; каковое дело по объявленному мною на решение того ж суда неудовольствию, 31 прошедшего маия представлено на ревизию здешней Палаты гражданского суда в I департамент, в который на неправильное и крайне обидное для меня решение означенного Надворного суда подана мною апелляционная жалоба, с подробным изъяснением всех тех обстоятельств, кои могут служить доказательством неправильности иска купца Жадимировского, и несправедливости вышепрописанного решения судя, а потому всеподданнейше прошу, К сему
Дабы высочайшим вашего императорского величества указом повелено было сие мое прошение С.-Петербургской Палаты гражданского суда в I департаменте приняв записать, а о приостановлении исполнения решения здешнего надворного суда 4 департамента по вышеизъясненному делу, предписать тому ж департаменту Указом. За долженствующую же употребиться по сему делу вместо гербовой простую бумагу три рубли денег при сем представляю. прошению
Всемилостивейший государь прошу вашего императорского величества, о сем моем прошении решение учинить. Сентября 5 дня 1835 года к подаче надлежит С. Петербургской Палаты гражданского Суда в I департамент, сие прошение с сочинения просителя писал канцелярист Николай Соснин.
титулярный советник Александр Сергеев сын Пушкин руку приложил.
22. В съезжий дом.
4 апреля 1836 г. Петербург.
Литейной части в съезжий дом.
От камер-юнкера Пушкина
Отзыв
В следствии предъявленного мне предписания от г. обер-полицмейстера предписания (1) С.<анкт> Петербургской казенной палаты (2) о востребование 10,000 рублей с процентами, должных мною, имею честь объяснить:
Что по новому распоряжению г. Министра финансов, платеж сей суммы отсрочен и разделен на другие сроки.
Александр Пушкин.
4 апреля
1836.
С. П. Б.
23. В Петербургский Цензурный Комитет.
5 сентября 1836 г. Петербург.
Автор статьи: Александр Радищев, покорнейше просит Комитет о возвращении ему сей статьи, не допущенной к помещению в журнале.
Александр Пушкин.
5 сентября
1836.
Примечания
(1) так в подлиннике
(2) переделано из палате
ПЕРЕПИСКА 1815
1. И. И. Мартынову.
28 ноября 1815 г. Царское Село.
(Черновое)
Милостивый государь,
Иван Иванович!
Вашему превосходительству угодно было, чтобы я написал пиэсу на приезд государя императора; исполняю ваше повеленье. - Ежели чувства любви и благодарности к великому монарху нашему, начертанные мною, будут не совсем недостойны высокого предмета моего, сколь счастлив буду я, ежели его сиятельство граф Алексей Кирилович благоволит поднести его величеству (1) слабое произведенье неопытного стихотворца! Надеясь на крайнее (2) Ваше снисхожденье честь имею пребыть, милостивый государь,
Вашего превосходительства
всепокорнейший слуга
Александр Пушкин.
1815 года
28 ноября
Царское Село.
ПЕРЕПИСКА 1816
2. П. А. Вяземскому.
27 марта 1816 г. Царское Село.
27 марта 1816.
Князь Петр Андреевич,
Признаюсь, что одна только надежда получить из Москвы русские стихи Шапеля и Буало могла победить благословенную мою леность. Так и быть; уж не пеняйте, если письмо мое (3) заставит зевать ваше пиитическое сиятельство; сами виноваты; зачем дразнить было несчастного царскосельского пустынника, которого уж и без того дергает бешеный демон бумагомарания. С моей стороны прямо объявляю вам, что я не намерен оставить вас в покое, покаместь хромой софийской почталион не принесет мне вашей прозы и стихов. Подумайте хорошенько об этом, делайте, что вам угодно - но я уже решился и поставлю на своем.
Что сказать вам о нашем уединении? Никогда Лицей (или Ликей, только, ради бога, не Лицея) не казался мне так не сносным, как в нынешнее время. Уверяю вас, что уединенье в самом деле вещь очень глупая, на зло всем философам и поэтам, которые притворяются, будто бы живали в деревнях и влюблены в безмолвие и тишину:
Блажен, кто в шуме городском
Мечтает об уединеньи,
Кто видит только в отдаленьи
Пустыню, садик, сельской дом,
Холмы с безмолвными лесами,
Долину с резвым ручейком
И даже..... стадо с пастухом!
Блажен, кто с добрыми друзьями
Сидит до ночи за столом
И над славенскими глупцами
Смеется русскими стихами,
Блажен, кто шумную Москву
Для хижинки не покидает...
И не во сне, а на яву
Свою любовницу ласкает!..
Правда время нашего выпуска приближается; остался год еще. Но целый год еще плюсов, минусов, прав, налогов, высокого, прекрасного!.. целый год еще дремать перед кафедрой... это ужасно. Право с радостью согласился бы я двенадцать раз перечитать все 12 песен пресловутой Россиады, даже с присовокупленьем к тому и премудрой критики Мерзлякова, с тем только, чтобы гр.<аф> Разумовской сократил время моего заточенья. - Безбожно молодого человека держать в заперти и не позволять ему участвовать даже и в невинном удовольствии погребать покойную Академию и Беседу губителей Российского Слова. Но делать нечего,
Не всем быть можно в ровной доле,
И жребий с жребием не схож -
От скуки, часто пишу я стихи довольно скучные (а иногда и очень скучные), часто читаю стихотворения, которые их не лучше, недавно говел и исповедывался - вс° это вовсе незабавно. Любезный арзамасец! утешьте нас своими посланиями - и обещаю вам, если не вечное блаженство, то по крайней мере искреннюю благодарность всего Лицея.
Простите, князь - гроза всех князей-стихотворцев [на] Ш. - Обнимите Батюшкова за того больного, у которого, год тому назад, завоевал он Бову Королевича. Не знаю, успею ли написать Василью Львовичу. На всякой случай обнимите и его за ветренного племянника. Valeas.
Александр Пушкин.
Ломоносов вам кланяется.
<Приписка С. Г. Ломоносова:>
Je remets а la poste prochaine le plaisir de vous entretenir, mon cher prince. Votre dйvouй S. Lomonossof.
3. В. Л. Пушкин - Пушкину.
17 апреля 1816 г. Москва.
Москва. 1816. Апреля 17.
Благодарю тебя, мой милый, что ты обо мне вспомнил. Письмо твое меня утешило и точно сделало с праздником. Желания твои сходны с моими; я истинно желаю, чтоб непокойные стихотворцы оставили нас в покое. Это случиться может, только после дождика, в четверьг. Я хотел было отвечать на твое письмо стихами, но с некоторых пор Муза моя стала очень ленива, и ее тормошить надобно, чтоб вышло что-нибудь путное. Вяземский тебя любит и писать к тебе будет. Николай Михайлович в начале маия отправляется в Сарское-Село. Люби его, слушайся и почитай. Советы такого человека послужат к твоему добру и может быть к пользе нашей словесности. Мы от тебя многого ожидаем. - Скажи Ломоносову, что непохвально забывать своих приятелей; он написал к Вяземскому предлинное письмо, а мне и поклона нет. Скажи однако, что хотя я и пеняю ему, но люблю его душевно. Что до тебя касается, мне в любви моей тебя уверять не должно. Ты сын Сергей Львовича и брат мне по Аполлону. Этого довольно. Прости, друг сердечный. Будь здоров, благополучен, люби и не забывай меня.
Василий Пушкин.
П: П: Вот эпиграмма, которую я сделал в Яжелбицах. (4)
Сходство с Шихматовым
и хромым почталионом.
Шихматов, почтальон! Как не скорбеть о вас?
Признаться надобно, что участь ваша злая;
У одного, нога хромая,
А у другого, хром Пегас.
4. В. Л. Пушкину.
28(?) декабря 1816 г. Царское Село.
Тебе, о Нестор Арзамаса,
В боях воспитанный поэт,
Опасный для певцов сосед
На страшной высоте Парнаса,
Защитник вкуса, грозный Boт!
Тебе, мой дядя, в новый год
Веселья прежнего желанье
И слабый сердца перевод -
В стихах и прозою посланье.
В письме Вашем Вы называли меня братом, но я не осмелился назвать Вас этим именем, слишком для меня лестным.
Я не совсем еще рассудок потерял,
От рифм бахических шатаясь на Пегасе.
Я знаю сам себя, хоть рад, хотя не рад,
Нет, нет, вы мне совсем не брат,
Вы дядя мой и на Парнасе.
Итак, любезнейший из всех дядей-поэтов здешнего мира, можно ли мне надеяться, что Вы простите девятимесячную беременность пера ленивейшего из поэтов-племянников?
Да, каюсь я, конечно, перед вами
Совсем неправ пустынник-рифмоплет;
Он в лености сравнится лишь с богами,
Он виноват и прозой и стихами,
Но старое забудьте в новый год.
Кажется, что судьбою определены мне только два рода писем - обещательные и извинительные; первые вначале годовой переписки, а последние при последнем ее издыхании. К тому же приметил я, что и вся она состоит из двух посланий, - это мне кажется непростительным.
Но вы, которые умели
Простыми песнями свирели
Красавиц наших воспевать,
И с гневной Музой Ювенала
Глухого варварства начала
Сатирой грозной осмеять,
И мучить бледного Шишкова
Священным Феба языком
И лоб угрюмый Шаховского
Клеймить единственным стихом!
О вы! которые умели
Любить, обедать и писать,
Скажите искренно, ужели
Вы не умеете прощать?
28 декабря
1816-го года
P. S. Напоминаю себя моим незабвенным. Не имею более времени писать; но - надобно ли еще обещать? Простите, вы все, которых любит мое сердце и которые любите еще меня.
Шапель Андреевич конечно
Меня забыл давным давно,
Но я люблю его сердечно
За то, что любит он беспечно
И петь и пить свое вино,
И над всемирными глупцами
Своими резвыми стихами
Смеяться - право, пресмешно.
ПЕРЕПИСКА 1817
5. И. В. Малиновский, С. С. Есаков, В. Д. Вольховский, А. Д. Илличевский, И. И. Пущин, А. А. Дельвиг, А. С. Пушкин и неизвестный лицеист - С. С. Фролову.
4 апреля 1817 г. Царское Село.
4 апреля 1817 года.
Чувствую, что виноват перед вами, почтенный Степан Степанович - обещался быть секретарем для отправления писем к вам, а до сих пор еще ни слова не сказал путного. Да и теперь будет тоже. - Экзамен не за горами - а до сих <пор> были все в Петербурге на празднике; я не забыл, что зывали вы меня за мои частые пословицы Саншо-Пансо [брат ты], что ж худого-то: понабрался их, а они и пригодятся - мал золотник да дорог - также заключите и о письме с почтением пребывающего к вам
Ивана Малиновского. -
Посмотрим, кто из нас: вы ли почтеннейший, Степан Степанович, приедете в Царское или я прискачу к вам в Лонку. Желаю впрочем, чтоб вы первый посетили нас и увидели исполнение желания вашего. Каковы ваши труды? Под надзором доброго хозяина думаю я вся Лонка расцвела; - как весело! - Будьте здоровы и не забудьте вашего Есакова. -
Вспомните и обо мне, почтеннейший Степан Степанович! Нам же вс° напоминает вас; мы встретили и провели праздники, но - без вас, и теперь опять по прежнему начинаем бродить по саду, но вас уже нет: возвратитесь скорее. Царское село не хуже Лонки, и здесь вы будете между русскими, между теми, которые знают вас и любят столько, сколько любить можно добрейшего наставника. Позвольте уверить вас в чувствах глубокого почтения и преданности вашего покорнейшего слуги
Владимира Вольховского.
Не забывайте его, не забывайте нас.
С брата по строчке, выдет целое письмо. С каким удовольствием приписываю я к другим и моих два слова - Христос воскресе! Степан Степанович! почтеннейший начальник! С праздниками поздравляем вас.
Алексей Илличевский.
Позвольте и мне написать вам несколько слов, почтеннейший Степан Степанович! Извините, что до сих пор сего не сделал; но право времени ни минуты не имел свободной. Праздники провел я в Петербурге - и теперь опять в кругу милых моих товарищей, но вс° не то: вас не нахожу - Козырь вскрылся - нырнул в лонку - а нас военных покинул. Худо, Степан Степанович, но уж так и быть вс° прощу вам, если только вы не забудете любящего и почитающего вас друга.
Иван Пущин.
Маслов много, много вам кланяется.
И я, любезнейший Степан Степанович, свидетельствую вам почтение, христосуюсь с вами и очень желаю вас опять увидеть. Остаюсь всегда желающим (5) вам здоровья и счастия.
Б.<арон> Дельвиг.
Почтеннейший Степан Степанович,
Извините, ежели старинный приятель пишет вам только две строчки с половиной - в будущую почту напишет он две страницы 1/2.
Егоза Пушкин.
- Finis coronat opus - Biscup. -
6. П. А. Вяземскому и В. Л. Пушкину. (6)
1 сентября 1817 г. Петербург.
Любезный князь,
Если увидите вы Ломоносова, то напомните ему письмо, которое должен был он мне вручить и которое потерял он у Луи, между тем как я скучал в псковском моем уединеньи. Я очень недавно приехал в Петербург и желал бы как можно скорее его оставить для Москвы, то есть для Вяземского; не знаю сбудется ли мое желание; покаместь с нетерпением ожидаю твоих новых стихов и прошу у тебя твоего благословения.
l. Sept.
1817.
Адрес:
Их высокопреосвященствам (7)
Василью Львовичу Вот
и Петру Андреевичу Асмодею.
В Москве.
ПЕРЕПИСКА 1818.
7. А. Е. Измайлов - Пушкину.
26 июля 1818 г. Петербург.
М.<илостивый> г.<осударь> мой
Александр Сергеевич
С.<анкт> П.<етер>бургское Вольное Общество любителей Словесности, Наук и Художеств, в заседании своем вчерашнего числа избрав единогласно вас в свои действительные члены, возложило на меня приятную обязанность уведомить вас, м.<илостивый> г.<осударь> мой, об оном.
Исполняя с особенным удовольствием такое поручение Общества, имею честь быть с совершенным почтением всегда
Вашим м.<илостивого> г.<осударя> моего
покорнейшим слугою
А. Измайлов,
Председатель Общества.
•14
26 июля 1818
Его благород.<ию> А. С. Пушкину
ПЕРЕПИСКА 1819
8. А. И. Тургеневу.
9 июля 1819 г. Петербург.
Очень мне жаль, что я не простился ни с вами, ни с обоими Мирабо. Вот вам на память послание Орлову; примите его в ваш отеческой карман, напечатайте в собственной типографии и подарите один экземпляр пламенному питомцу Беллоны, у трона верному гражданину. К стате о Беллоне: когда вы увидете белоглазого Кавелина, поговорите ему, хоть ради вашего Христа, за Соболевского, восп.<итанника> Унив.<ерситетского> панс.<иона>. Кавелин притесняет его за какие-то теологические мнения и достойного во всех отношениях молодого человека вытесняет из пансиона, оставляя его в нижних классах, не смотря на успехи и великие способности. Вы были покровителем Соболевского, вспомните об нем и - как кардинал-племянник - зажмите рот доктору теологии Кавелину, который добивается в инквизиторы. - Препоручаю себя вашим молитвам и прошу камергера Don Basile забыть меня по крайней мере
на три месяца.
Пушкин.
1819
9 июля.
9. H. И. Кривцову.
Вторая половина июля - начало августа 1819 г. Михайловское.
(Черновое)
Помнишь ли ты, житель свободной Англии, что есть на свете Псковская губерния, твой ленивец, которого ты верно помнишь, который о тебе каждый день грустит, на которого сердишься и (8) Я <не> люблю писать писем. Язык и голос едва ли достаточны для наших мыслей - а перо так глупо, так медленно - письмо не может заменить разговора. Как бы то ни было, я виноват, знавши, что мое письмо может на минуту напомнить тебе об нашей России, о вечерах у Т.<ургеневых> и Кар.<амзиных> [и не исполнив дружеского долга].
10. П. Б. Мансурову.
27 октября 1819 г. Петербург.
Насилу упросил я Всеволожского, чтоб он позволил мне написать [тебе] несколько строк, любезный Мансуров, чудо-Черкес! Здоров ли ты, моя радость; весел ли ты, моя прелесть - помнишь ли нас, друзей твоих (мужеского полу)... Мы не забыли тебя и в 7 часов с 1/2 каждый день поминаем [тебя] в театре рукоплесканьями, вздохами - и говорим: свет-то наш Павел! что-то делает он теперь в великом Новгороде? завидует нам - и плачет о Кр...... (разумеется нижним проходом). Каждое утро крылатая дева летит на репетицию мимо окон нашего Никиты, по прежнему подымаются на нее телескопы и <---> - но увы... ты не видишь ее, она не видит тебя. Оставим элегии, мой друг. Исторически буду говорить тебе о наших. Вс° идет по прежнему; шампанское, слава богу, здорово - актрисы также - то (9) пьется, а те <------> - аминь, аминь. Так и должно. У Юрьева <------>, слава (10) богу, здоров - у меня открывается маленькой; и то хорошо. Всеволожской Н. играет; мел столбом! деньги сыплются! Сосницкая и кн. Шаховской толстеют и глупеют - а я в них не влюблен - однакож его вызывал за его дурную комедию, а ее за посредственную игру. Tolstoy болен - не скажу чем - у меня и так уже много <--------> в моем письме. Зеленая Лампа нагорела - кажется гаснет - а жаль - масло есть (т. е. шампанское нашего друга). Пишешь ли ты, мой собрат - напишешь ли мне, мой холосенькой. Поговори мне о себе - о военных поселеньях. Это все мне нужно - потому что я люблю тебя - и ненавижу деспотизм. Прощай, лапочка.
Свер<чок> А. Пушкин.
27 oct.
1819.
Адрес:
Павлу Борисовичу Мансурову
ПЕРЕПИСКА 1820
11. П. А. Вяземский - Пушкину и А. И. Тургеневу.
Ночь с 19 на 20 и 20 февраля 1820 г. Варшава.
Два слова, а может быть и более, Сверчку-Пушкину.
Поздравь, мой милый сверчок, приятеля своего N.N. с счастливым испражнением барельефов пиров Гомера, которые так долго лежали у него на желудке. Признаюсь, я вложил Эсхилу выражение ему чуждое. Проклятый, хотя и святый отец Брюмоа, ввел меня в соблазн: он сказал: "C'est une justice, que lui rendait Eschyle lui-mкme, qui avait coutume de dire, que ses piиces n'йtaient que des reliefs des festins йtalйs dans l'Iliade et l'Odissйe". Увлеченный поэтическим смыслом уподобления (28) (а на поверку выходит: вымысла моего), я позабыл справиться или лучше сказать не позаботился справиться с другим источником, или по крайней мере с французским словарем, который, сказавши мне, что reliefs на (11) языке старинном значит: restes de viandes, меня избавил бы от преступления против Эсхила, а желудок г-на N. N. от барельефов, которые, легко сознаюсь с ним, не так скоро переваришь, как мясные объедки. За то уже Аристофановскую индижестию (которую кажется не мне подобает брать на совесть) не скоро выгонешь из него. Хотя я и не великой грек, но смею поручиться, что без всякого оскорбления греческой чести, можно всегда назвать Аристофаном каждого комика, которого бесстыдная дерзость выводит на сцену гражданина честного с намерением предать его осмеянию общественному. Тут идет дело не о даровании писателя, а о гнусном умысле человека. Убийцею Сократа в буквальном смысле не льзя назвать Аристофана: но Аристофан первый и всенародно донес на Сократа, как на безбожника, и вот почему Плутарх (опять чорт дергает меня) сказал о нем: "Шутки его самые низкие и отвратительные; он даже и для черни не забавен, а людям здравомыслящим и честным нестерпим; нельзя снести его надменности, и добрые люди ненавидят его злость!" После этого, кажется, нам грешным можно иногда и всуе даже употреблять имя Аристофана. Далее: в одной комедии своей [он] (название спроси у Преображенского моста, я запомнил) он именно о
смеивает греческих трагиков в шутках самых плоских и низких, и вот почему Вольтер говорил о нем: "Ce poиte comique, qui n'est ni comique ni poиte, n'aurait pas йtй admis parmis nous а donner ses farces а la foire de St. Laurent". Скажи по совести, не мог ли бы Вольтер сказать того же о герое г-на N. N., и следственно нам грешным не простительно ли иногда смешивать понятия о Аристофане с судом над героем г-на N. N. Это вс° могло бы раскормить немного Сына Отечества, но я не хочу, чтобы не только Москва, но и Варшава разгорелась от сальной свечки, а потому, погасив свой огарок, желаю тебе доброй ночи, обнявши наперед от всего сердца и поблагодарив за Лидиньку. Присылай еще что есть.
<А. И. Тургеневу:>
Пятница. 20. Сей час получил твою грамоточку от, бог весть, которого числа. Что скажешь ты, что скажите Вы о французских делах? Бери, чорт его бери; но плохо то, что вс° обрывается на свободу. Уже подали три проэкта законов, из коих два подкапываются под самое здание общественных вольностей, угрожая свободе личной и свободе мысли. Заварится каша. Опять заведутся Конгресы, эти кузницы оков народных: цари станут на стороже, народы потерпят, да и выдут из терпения: а нам вс° не легче будет. Власть любит generализировать и там, где идет дело о мере частной, принимать меры общие. Вот и мое Прадтовское пророчество. Я о Франции плачу, как о родной. Ей, все друзья свободы, вверили надежды свои в рост: боже сохрани, от второго банкрутства. Если и тут опытность не была в прок, то где же искать государственной мудрости на земле? Куда девать упования свои на преобразование России? Теперь у нас ни калачом не выманить конституции в России: разве придется отъискивать ее собаками? Какие получаете Вы французские листы? В l'Indйpendant, который посылается Вельяшеву - la chaussйe, вс° это дело и последствия рассказаны хорошо. Что говорит об этом Капо, и как принято было известие двором? - Мой немец не Якоби, а Якоб, в Петербурге не был и выписан сюда из Германии в профессоры греческого языка. С ним читать приятно, он человек молодый. Отъискал ли ты мое тряпье во 2-м Благонамеренном? Этот народ не умеет никак продавать товар лицом. Как можно разом бухнуть вс° в одну книжку? и на мою долю всегда падают опечатки. Что сделал ты с моими тремя последними баснями? Ты, кажется, хотел их отдать Измайлову. Неужели и на них наложил Яценко лапу? Пуще всего Библию и перевод Евангелия!!! (12) А затем прости-прощай. Если встретишь Меньщикова, скажи ему, что ответ его ожидается с нетерпением. Что делает Жуковский? Что ты заупрямился и не отвечаешь мне на вопрос: едут ли они в Берлин, и будет ли он проводником?
Братьям мой сердечный поклон.
Поручи дружбе любезного почт-директора два мои письма в Москву и поблагодари за строки, при доставлении письма от брата. Книги пришлю. Если на Сына не подписался, то не нужно.
Библию и Евангелие русское пуще всего.
Вот Сыну.
Пусть остряков союзных тупость
Готовит на меня свой нож:
Против меня глупцы! так что ж?
Да за меня их глупость.
12. П. А. Вяземскому.
28 марта 1820 г. Петербург.
(Отрывок)
Deux grands auteurs, les hйros du Parnasse
Sont par le monde et choyйs et chйris.
En vain leur Muse et dйtonne et grimace,
Des Visigoths ils sont les favoris.
Certain Quidam distinguant leurs йcrits
De ces Messieurs nous dйsigne la place.
L'un est, dit-il, le chantre du Midi,
L'autre du Nord. Touchez lа. C'est bien dit:
Tant l'un est sec! et tant l'autre est de glace!
Поэма моя на исходе - думаю кончить (13) последнюю песнь на этих днях. Она мне надоела - потому и не присылаю тебе отрывков.
Св.<ерчок> Пушкин.
1820
28 март.
13. П. А. Вяземскому.
Около (не позднее) 21 апреля 1820 г. Петербург.
Я читал моему Преображенскому приятелю - несколько строк, тобою мне написанных в письме к Тургеневу, и поздравил его с счастливым испражнением пиров Гомеровых. Он отвечал, что <-----> твое, а не его. Желательно, чтоб дело на этом остановилось - он кажется боится твоей сатирической палицы; твои первые четыре стиха на счет его в послании к Дмитриеву - прекрасны; остальные, нужные для пояснения личности, слабы и холодны - и, дружба в сторону, Катенин стоит чего-нибудь получше и позлее. Он опоздал родиться - и своим характером и образом мыслей, весь принадлежит 18 столетию. В нем (14) та же авторская спесь, те же литературные сплетни и интриги, как и в прославленном веке философии. Тогда ссора Фрерона и Вольтера занимала Европу, но теперь этим не удивишь; что ни говори, век наш не век поэтов - жалеть кажется нечего - а вс°-таки жаль. Круг поэтов делается час от часу теснее - скоро мы будем принуждены, по недостатку слушателей, читать свои стихи друг другу на ухо. - И то хорошо. Покаместь присылай нам своих стихов; они пленительны и оживительны - Первый снег прелесть; Уныние - прелестнее. Читал ли ты последние произведения Жуковского, в бозе почивающего? слышал ты его Голос с того света - и что ты об нем думаешь? Петербург душен для поэта. Я жажду краев чужих; авось полуденный воздух оживит мою душу. Поэму свою я кончил. И только последний, т. е. окончательный, (15) стих ее принес мне истинное удовольствие. Ты прочтешь отрывки [ее] в журналах, а получишь ее уже напечатанную - она так мне надоела, что не могу решиться переписывать ее клочками для тебя. - Письмо мое скучно, потому что с тех пор, как я сделался историческим лицом для сплетниц С<анк>т Петербурга, я глупею и старею не неделями, а часами. Прости. Отвечай мне - пожалуйста - я очень рад, что придрался к переписке.
Пушкин.
14. П. А. Вяземский - Пушкину.
30 апреля 1820 г. Варшава.
30-го маия. (16)
Я очень рад, что тебе вздумалось написать ко мне: у меня есть до тебя дело. Сделай одолжение, высылай тот час по напечатании твою поэму и скажи мне, в каких местах подражал ты и кому. Я хочу придраться к тебе и сказать кое-что о поэзии, о нашей словесности, о писателях, читателях и прочее. Не забудь моей просьбы. Впрочем я очень жалею, что ты в письме своем мало говоришь о себе, а много о Катенине. Его ответ не удобопонятен: как быть моему <-----> его испражнением? разве я ему в штаны <------>? Ты знаешь ли заклад Фокса. Он приятелю велел на себя <-------> и приходит в беседу; все от вонючего убегают и говорят, что он <--------->: заводят споры; бьются об заклад, Фокса раздевают, и противники хватаются за выложенные гвинеи. Извините, возражает Фокс, вот, кто мне <------>, указывая на приятеля, и есть свидетели. - Но я о Катенине ни с кем не спорил и <-----> свое держу про себя. Вот начало письма весьма <-------->; но,
Благочестивых слов в душе признавши цену,
Я каждому его смиренно отдаю.
Далее следую за твоим письмом, и то не о золоте приходится говорить: о стихах моих. Если ты непременно хочешь, чтобы стихи мои в послании к Дмитриеву метили на Катенина, то буде воля твоя; но признайся, что я не слыхал, чтобы он когда-нибудь унижал достоинства Державина или хотел пускаться писать басни: следственно на его долю выпадает один стих о Людмиле; жалею, что он не достойным образом разит - извини мне выражение - нахальство входить в рукопашный бой с Жуковским на поприще, ознаменованном блистательными его успехами. Тут уже идет не о личности, а о нравственном безобразии такого поступка; ибо не признавать превосходства Жуковского в урожае нынешних поэтов значит быть ослепленным завистью: здесь слепота глупости подозреваться не может. Еще окончательное слово: стихотворческого дарования, не говорю уже о поэтическом, в Катенине не признаю никакого; с Шаховским можно еще быть зуб за зуб: бой ровнее: он род удельного князя, который также при случае может напасть в расплох, и отразить его приносит некоторую честь. Каков он ни есть, а вс° в наше время единственный комик. Бог душу мою видит; спроси у него, и он скажет, что ни за какие лица, а еще менее того за мою харю вступаться не буду; но, как есть честь, истинна, есть так же и изящность, которой должно служить верою и правдою и потому, где и как можно, изобличать тех, которые оскорбляют представителей ее. - Ну полно ли? уговор лучше денег: если ответ твой на мой ответ будет ответом на мой ответ, то не иметь тебе от меня ни ответа, ни привета. Я так отстал от русской словесности, то есть от ее житья-бытья, что дурные стихи меня уже не бесят; сохранил одно чувство сладострастия при чтении хороших. Сам пишу стихи полусонный и махинально: читать их здесь не кому, а ты сам ремесленник и знаешь, что следственно первейшего и главнейшего удовольствия я не имею; а стоять на ряду с к.<нязем> Цертелевым в Сыне Отечества под клеймом: Варшава, чести и прибыли большой нет.
Пиши ко мне о себе; о радостях и неудовольствиях своих, надеждах и предположениях. Пока у нас не будет журнала с нравственною и политическою целию, писать весело нельзя. Мы все переливаем из пустого в порожнее и играем в слова, как в бирюлки. Прости, мой искусный Бирюлкин. Обнимаю тебя от всего сердца.
15. H. И. Гнедичу.
17-19 апреля или 29 апреля - 4 мая 1820
г. Петербург.
Чедаев хотел меня видеть непременно - и просил отца прислать меня к нему как можно скорее... по счастию - тут и вс°. - Дело шло о новых слухах, которые (17) нужно предупредить. Благодарю за участие - и беспокойство
Пушкин.
Адрес:
Николаю Ивановичу
Гнедичу.
16. Л. С. Пушкину.
24 сентября 1820 г. Кишинев.
Кишенев. 24 сент. 1820
Милый брат, я виноват перед твоею дружбою, постараюсь загладить вину мою длинным письмом и подробными рассказами. Начинаю с яиц Леды. Приехав в Екатеринославль, я соскучился, поехал кататься по Днепру, выкупался и схватил горячку, по моему обыкновенью. Генерал Раевской, который ехал на Кавказ с сыном и двумя дочерьми, нашел меня в жидовской хате, в бреду, без лекаря, за кружкою оледенелого лимонада. Сын его (ты знаешь нашу тесную связь и важные услуги, для меня вечно незабвенные), сын его предложил мне путешествие к Кавказским водам, лекарь, который с ним ехал, обещал меня в дороге не уморить, Инзов благословил меня на счастливый путь - я лег в коляску больной; через неделю вылечился. 2 месяца жил я на Кавказе; воды мне были очень нужны и черезвычайно помогли, особенно серные горячие. Впроччем купался в теплых кисло-серных, в железных и в кислых холодных. Все эти целебные ключи находятся не в дальном расстояньи друг от друга, в последних отраслях Кавказских гор. Жалею, мой друг, что ты [не] со мною вместе не видал великолепную цепь этих гор; ледяные их вершины, которые издали, на ясной заре, кажутся странными облаками, разноцветными и недвижными; жалею, что не всходил со мною на острый верх пятихолмного Бешту, Машука, Железной горы, Каменной и Змеиной. Кавказский край, знойная граница Азии - любопытен во всех [своих] отношениях. Ермолов наполнил его своим именем и благотворным гением. Дикие черкесы напуганы; древняя дерзость их исчезает. Дороги становятся час от часу безопаснее, многочисленные конвои - излишними. Должно надеяться, что эта завоеванная сторона, до сих пор не приносившая никакой существенной пользы России, скоро сблизит нас с персиянами безопасною торговлею, не будет нам преградою в будущих войнах - и, может быть, сбудется для нас химерической план Наполеона в рассуждении завоевания Индии. Видел я берега Кубани и сторожевые станицы - любовался нашими казаками. Вечно верьхом; вечно готовы драться; в вечной предосторожности! Ехал в виду неприязненных полей свободных, горских народов. Вокруг нас
ехали 60 казаков, за нами тащилась заряженная пушка, с зажженным фитилем. Хотя черкесы нынче довольно смирны, но нельзя на них положиться; в надежде большого выкупа - они готовы напасть на известного русского генерала. И там, где бедный офицер безопасно скачет на перекладных, там высокопревосходительный легко может попасться на аркан какого-нибудь чеченца. Ты понимаешь, как эта тень опасности нравится мечтательному воображению. Когда-нибудь прочту тебе мои замечания [об] на черноморских и донских казаков - теперь тебе не скажу об них ни слова. С полуострова Таманя, древнего Тмутараканского княжества, открылись мне берега Крыма. Морем приехали мы в Керчь. Здесь увижу я развалины Митридатова гроба, здесь увижу я следы Пантикапеи, думал я - на ближней горе посереди кладбища увидел я груду камней, утесов, грубо высеченных - заметил несколько ступеней, дело рук человеческих. Гроб ли это, древнее ли основание башни - не знаю. За несколько верст остановились мы на Золотом холме. Ряды камней, ров, почти сравнившийся с землею - вот вс°, что осталось от города Пантикапеи. Нет сомнения, что много драгоценного скрывается под землею, насыпанной веками; какой-то француз прислан из Петербурга для разысканий - но ему недостает ни денег, ни сведений, как у нас обыкновенно водится. Из Керча приехали мы в Кефу, остановились у Броневского, человека почтенного по непорочной службе и по бедности. Теперь он под судом - и, подобно Старику Виргилия, разводит сад на берегу моря, не далеко от города. Виноград и миндаль составляют его доход. Он не (18) умный человек, но имеет большие сведения об Крыме, стороне важной и запущеной. Отсюда морем отправились мы мимо полуденных берегов Тавриды, в Юрзуф, где находилось семейство Раевского. Ночью на корабле написал я Элегию, которую тебе присылаю; отошли ее Гречу без подписи. Корабль плыл перед (19) горами, покрытыми тополами, виноградом, лаврами
и. кипарисами; везде мелькали татарские селения; он остановился в виду Юрзуфа. Там прожил я три недели. Мой друг, счастливейшие минуты жизни моей провел я посереди семейства почтенного Раевского. Я не видел в нем героя, славу русского войска, я в нем любил человека с ясным умом, с простой, прекрасной душою; снисходительного, попечительного друга, всегда милого, ласкового хозяина. Свидетель Екатерининского века, памятник 12 года; человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привяжет к себе всякого, кто только достоин понимать и ценить его высокие качества. Старший сын его будет более нежели известен. Все его дочери - прелесть, старшая - женщина необыкновенная. Суди, был ли я счастлив: свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства; жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался - счастливое, полуденное небо; прелестный край; природа, удовлетворяющая воображение - горы, сады, море; друг мой, любимая моя надежда [есть] увидеть опять полуденный берег и семейство Раевского. Будешь ли ты со мной? скоро ли соединимся? Теперь я один в пустынной для меня Молдавии. По крайней мере пиши ко мне - благодарю тебя за стихи; более благодарил бы тебя за прозу. Ради бога, почитай поэзию - доброй, умной старушкою, к которой можно иногда зайти, чтоб забыть на минуту сплетни, газеты и хлопоты жизни, повеселиться ее милым (20) болтаньем и сказками; но [не] влюбиться в нее - безрассудно. Михайло Орлов с восторгом повторяет ----------- русским безвестную!... я также. Прости, мой друг! Обнимаю тебя. Уведомь меня об наших. Вс° ли еще они в деревне. Мне деньги нужны, нужны! Прости. Обними же за меня Кюхе<ль>б<екера> (21) и Дельв.<ига>. Видишь ли ты иногда молодого Молчанова? Пиши мне обо всей братьи.
Пушкин.
17. Арзамасцам.
20-е числа сентября 1820 г. (?) Кишинев.
(Черновое)
В лето 5 от Липецкого потопа - - [м<ы>, превосходительный Рейн и] жалобный сверчок, на лужице города Кишенева, именуемой Быком, сидели и плакали, воспоминая тебя, о Арзамас, ибо благородные [гуси] величественно барахтались пред на<шими> глазами в мутных водах упомянутой. Живо представились им ваши отсутствующие превосходительства, и в полноте сердца своего положили они уведомить о себе членов православного братства, украшающ<его> берега Мойки и Фонтанки -
18. H. И. Гнедичу.
4 декабря 1820 г. Каменка.
Вот уже восемь месяцев, как я веду странническую жизнь, почтенный Николай Иванович. Был я на Кавказе, в Крыму, в Молдавии и теперь нахожусь в Киевской губернии, в деревне Давыдовых, милых и умных отшельников, братьев генерала Раевского. Время мое протекает между аристократическими обедами и демагогическими спорами. Общество наше, теперь рассеянное, было недавно разнообразная и веселая смесь умов оригинальных, людей известных в нашей России, любопытных для незнакомого наблюдателя. - Женщин мало, много шампанского, много острых слов, много книг, немного стихов. Вы поверите легко, что, преданный мгновенью, мало заботился я о толках петербургских. Поэму мою, напечатанную под вашим отеческим надзором и <при> поэтическом покровительстве, я не получил - но сердечно благодарю вас за милое ваше попечение. Некоторые •-ра Сына доходили до меня. Видел я прекрасный перевод Андромахи, которого читали вы мне в вашем эпикурейском кабинете, и вдохновенные строфы:
Уже в последний раз приветствовать я мнил
и проч.
Они оживили во мне воспоминанья об вас и чувство прекрасного, всегда драгоценное для моего сердца - но не примирили меня с критиками, которые нашел я в том же Сыне Отечества. Кто такой этот В., который хвалит мое целомудрие, укоряет меня в бесстыдстве, говорит мне: красней, несчастный? (что между проччим очень неучтиво), говорит, что характеры моей поэмы писаны мрачными красками этого нежного, чувствительного Корреджио и смелою кистию Орловского, который кисти в руки не берет, а (22) рисует только почтовые тройки да киргизских лошадей? Согласен со мнением неизвестного эпиграммиста - критика его для меня ужасно как тяжка. Допрощик (23) умнее, а тот, кто взял на себя труд отвечать ему (благодарность и самолюбие в сторону), умнее всех их. В газетах читал я, что Руслан, напечатанный для приятного препровожденья скучного времени, продается с превосходною картинкою - кого мне за нее благодарить? Друзья мои! надеюсь увидеть вас перед своей смертию. Покаместь у меня еще поэма готова или почти готова. Прощайте - нюхайте гишпанского табаку и чихайте громче, еще громче.
Пушкин.
Каменка 4 декабря
1820
Где Жуковской, уехал ли он с ее в.<ысочеством>? Обнимаю с братским лобзанием Дельвига и Кюхельбекера. Об них нет ни слуха ни духа - журнала его не видал; писем также.
Мой адрес: В Кишенев - Его пр.<евосходительству> Ивану Никитичу Инзову.
ПЕРЕПИСКА 1821
19. В. Л. Давыдову (?).
Первая половина марта 1821 г. Кишинев (?).
(Черновое) (24)
Уведомляю тебя о происшедствиях, которые будут иметь следствия, важные не только для нашего края, но и для всей Европы.
Греция восстала и провозгласила свою свободу. Теодор Владимиреско, служивший некогда в войске покойного князя Ипсиланти, в начале февраля ныняшнего года - вышел из Бухареста с малым чис<лом> вооруженных арнаутов и объявил, что греки не в силах более выносить притеснений и грабительств туре<цких> начальников, что они решились освободить роди<ну> от ига незаконного, что <нам>ерены платить только подати, <н>аложенные правительством. Сия прокламация <встр>евожила всю <Молд>авию. К.<нязь> Суццо и <русской> консул н<апрас>но хотели удержать р<аспростра>нения бунт<а> - пандуры и арнауты от<овсю>ду бежали к смелому Владимиреско - и в несколько дней он уже начальствовал 7000 войска.
21 февр<аля> генерал князь Александр Ипсиланти - с двумя из своих братьев и с кня.<зем> Георг.<ием> Кан<такузеном> прибыл в Яссы из Кишенева, где оставил он мать, сестер и двух братий. Он был встречен 3 стами арнаутов, кн.<язем> Су.<ццо> и р.<усским> к<онсулом> и тотчас принял начальство города. Там издал он прокламации, которые быстро разлилися повсюду - в них сказано - что Феникс Греции воспрянет из своего пепла, что час гибели для Турции настал и проч., и что Великая Держава одобряет подвиг великодушный! Греки стали стекаться толпами под его трое знамен, из которых одно трехцветно, на другом развевается крест, обвитый лаврами, с текстом сим знаменем победиши, на третьем изображен возрождающийся Феникс. - Я видел письмо одного инсургента - с жаром описывает он обряд освящения знамен и меча князя Ипсиланти - восторг духовенства и народа - и прекрасные минуты Надежды и Свободы...
В Яссах вс° спокойно. Семеро турков были приведены к Ипсиланти - и тотчас казнены - странная новость со стороны европейского генерала. <В Г>алацах турки в числе 100 человек были перер<езаны>; <двен>адцать греков также убиты. <И>звестие о возмущ<ении> <пора>зило Константинополь. Ожидают уж<асов,> <но> еще их нет. Трое бежавши<х> греков <на>ходятся со вчерашнего дня в здешнем карантине. Они уничтожили многие ложные слухи - старец Али принял христианскую веру и окрещен именем Константина - двухтысячный отряд его, который шел на соединение с сулиотами - уничтожен турецким войском.
Восторг умов дошел до высочайшей степени, все мысли устремлены к одному предмету - к независимости древнего Отечества. В Одессах я уже не застал любопытного зрелища: в лавках, на улицах, в трактирах везде собирались толпы греков, все продавали за ничто свое имущество, покупали сабли, ружьи, пистолеты, все говорили об Леониде, об Фемистокле, все шли в войско счастливца Ипсиланти. Жизнь, имения греков в его распоряжении. С начала имел он два миллиона. Один Паули дал 600 т<ысяч> пиаст<ров> с тем, чтоб ему их возвратить по восстановлении Греции. 10,000 греков записались в войско.
Ипсиланти идет на соединение с Владимиреско. Он называется Главнокомандующим северных греч.<еских> войск - и уполномоченным Тайного Правительства. Должно знать, что уже тридцать лет составилось и распространилось тайное общ<ество>, коего целию было освобож<дение> Греции, ч<лены общест>ва разделены на три <степе>ни... Низ<шую> <ст>епень составляла военная <кас>та - втору<ю граж>дане, чле<ны втор>ой степени имели право каждый пр<ииск>ать себе товарищей - но не воино<в>, которых избирала только 3 высшая степень. Ты видишь простой ход и главную мысль сего общества, которого основатели еще неизвестны... Отдельная вера, отдельный язык, независимость книгопечатания, с одной стороны просвещение, с другой глубокое невежество - вс° покровительствовало вольнолюбивым патриотам - все купцы, вс° духовенство до последнего монаха считалось в обществе - которое ныне торжествует и коего чис<ло> дост<игает>
Вот тебе подробный отчет последних происшедствий нашего края.
Странная картина! Два великие народа, давно падших в презрительное ничтожество, в одно вре<мя> восстают из праха - и, возобновленные, являются на политическом поприще мира. Первый шаг Ал<ександра> Ипсиланти прекрасен и блистателен. Он счастливо начал - отныне и мертвый или победи<тель> п<рин>адлежит истории - 28 лет, оторванная рука, цель великодушная! - завидная <у>часть. <Кин>жал изменника опаснее дл<я него> сабли <турк>ов; Константин-Паш<а> не совестней будет Клодовика <или Владимира , влияние молодого мстителя Греции <долж>но его встревожить. Признаюсь я [бы] <сове>товал к.<нязю> Ипсиланти предупредить престарелого злодея: нравы той страны, где он теперь действует, оправдают политическое убийство.
Важный вопрос: что станет делать Россия; займем ли мы Молдавию и Валахию под видом миролюбивых посредников; перейдем ли мы за Дунай союзниками греков и врагами их врагов? Во всяком случае буду уведомлять -
20. А. А. Дельвигу.
23 марта 1821 г. Кишинев.
Друг Дельвиг, мой парнасской брат,
Твоей я прозой был утешен;
Но признаюсь, барон, я грешен:
Стихам я больше был бы рад....
Ты знаешь, я в минувши годы,
У берегов Кастальских вод,
Любил марать поэмы, оды. -
Ревнивый зрел меня народ
На кукольном театре моды;
Поклонник правды и свободы,
Бывало, что ни напишу,
Вс° для иных не Русью пахнет;
О чем цензуру ни прошу,
Ото всего Тимковский ахнет.
Теперь я право чуть дышу,
От воздержанья Муза чахнет,
И редко, редко с ней грешу;
К Молве болтливой я хладею
И из учтивости одной
Доныне волочусь за нею,
Как муж ленивый за женой.
Наскуча Муз бесплодной службой,
Другой богиней, тихой Дружбой
Я славы заменил кумир.
Но вс° люблю, мои поэты,
Фантазии волшебный мир,
И чуждым пламенем согретый,
Внимаю звуки ваших лир.
Так точно, позабыв сегодня
Проказы, игры прежних дней,
Глядит с лежанки ваша сводня
На шашни молодых <------>...
Жалею, Дельвиг, что до меня дошло только одно из твоих писем, именно то, которое мне доставлено любезным Гнедичем, вместе с девственной Людмилою. - Ты не довольно говоришь о себе и об друзьях наших - о путешествиях Кюх....<ельбекера> слышал я уж в Киеве. Желаю ему в Париже дух целомудрия, в канцелярии Нарышкина дух смиренномудрия и терпения, об духе любви я не беспокоюсь, в этом нуждаться не будет, о празднословии молчу - дальный друг не может быть излишне болтлив. В твоем отсутствии сердце напоминало о тебе, об твоей Музе - журналы. Ты вс° тот же - талант прекрасный и ленивый. Долго ли тебе шалить, долго ли тебе разменивать свой гений на серебренные четвертаки. Напиши поэму славную, только не четыре
части дня и не четыре времени <года>, напиши своего Монаха. Поэзия мрачная, богатырская, сильная, байроническая - твой истинный удел - умертви в себе ветхого человека - не убивай вдохновенного поэта. Что до меня, моя радость, скажу тебе, что кончил я новую поэму - Кавказский Пленник, которую надеюсь скоро вам прислать. Ты ею не совсем будешь доволен и будешь прав; еще скажу тебе, что у меня в голове бродят еще поэмы, но что теперь ничего не пишу. Я перевариваю воспоминания и надеюсь набрать вскоре новые; чем нам и жить, душа моя, под старость нашей молодости - как не воспоминаниями? -
Недавно приехал в Кишенев и скоро оставляю благословенную Бессарабию - есть страны благословеннее. Праздный мир не самое лучшее состояние жизни. Даже и Скарментадо кажется не прав - самого лучшего состояния нет на свете, но разнообразие спасительно для души. -
Друг мой, есть у меня до тебя просьба - узнай, напиши мне, что делается с братом - ты его любишь, потому что меня любишь, он человек умный во всем смысле слова - и в нем прекрасная душа. Боюсь за его молодость, боюсь воспитания, которое дано будет ему обстоятельствами его жизни и им самим - другого воспитания нет для существа, одаренного душою. Люби его, я знаю, что будут стараться изгладить меня из его сердца, - в этом найдут выгоду. - Но я чувствую, что мы будем друзьями я братьями не только по африканской нашей крови.
Прощай.
А. Пушкин.
1821 г. марта
23
Кишенев. -
21. H. И. Гнедичу.
24 марта 1821 г. Кишинев.
В стране, где Юлией венчанный
И хитрым Августом изгнанный (25)
Овидий мрачны дни влачил;
Где элегическую лиру
Глухому своему кумиру
Он малодушно посвятил;
Далече северной столицы
Забыл я вечный ваш туман,
И вольный глас моей цевницы
Тревожит сонных молдаван.
Вс° тот же я - как был и прежде;
С поклоном не хожу к невежде,
С Орловым спорю, мало пью,
Октавию - в слепой надежде -
Молебнов лести не пою.
И Дружбе легкие посланья
Пишу без строгого старанья.
Ты, коему судьба дала
И смелый ум и дух высокой
И важным песням обрекла,
Отраде жизни одинокой;
О ты, который воскресил
Ахилла призрак величавый,
Гомера Музу нам явил
И смелую певицу славы
От звонких уз освободил -
Твой глас достиг уединенья,
Где я сокрылся от гоненья
Ханжи и гордого глупца,
И вновь он оживил певца,
Как сладкий голос вдохновенья.
Избранник Феба! твой привет,
Твои хвалы мне драгоценны;
Для Муз и дружбы жив поэт.
Его враги ему презренны -
Он Музу битвой площадной
Не унижает пред народом;
И поучительной лозой
Зоила хлещет - мимоходом.
Вдохновительное письмо ваше, почтенный Николай Иванович - нашло меня в пустынях Молдавии; оно обрадовало и тронуло меня до глубины сердца. Благодарю за воспоминание, за дружбы, за хвалу, за упреки, за формат этого письма - вс° показ<ыв>ает участие, которое принимает живая душа ваша во всем, что касается до меня. Платье сшитое, по заказу вашему, на Руслана и Людмилу прекрасно; и вот уже четыре дни как печатные стихи, виньета и переплет детски утешают меня. Чувствительно благодарю почтенного
&_0031_050_055_0
эти черты сладкое для меня доказательство его любезной благосклонности. - Не скоро увижу я вас; здешние обстоятельства пахнут долгой, долгою разлукой! молю Феба и казанскую богоматерь, чтоб возвратился я к вам с молодостью, воспоминаньями и еще новой (26) поэмой; - та, которую недавно кончил, окрещена Кавказским пленником. Вы ожидали многого, как видно из письма вашего - найдете малое, очень малое. С вершин заоблачных бесснежного Бешту видел я только в отдаленьи ледяные главы Казбека и Эльбруса. Сцена моей поэмы должна бы находиться на берегах шумного Терека, на границах Грузии, в глухих ущелиях Кавказа - я поставил моего героя в однообразных равнинах, где сам прожил [я] два месяца - где возвышаются в дальном расстоянии друг от друга 4 горы, отрасль последняя Кавказа; - во всей поэме не более 700 стихов - в скором времени пришлю вам ее - дабы сотворили вы с нею, что только будет угодно.
Кланяюсь всем знакомым, которые еще меня не забыли - обнимаю друзей. С нетерпеньем ожидаю 9 тома Русской Истории. Что делает Н.<иколай> М.<ихайлович>? здоровы ли он, жена и дети. Это почтенное семейство ужасно недостает моему сердцу. - Дельвигу пишу в вашем письме. Vale.
Пушкин.
Кишенев.
1821 марта 24.
22. А. И. Тургеневу.
7 мая 1821 г. Кишинев.
Не правда ли, что вы меня не забыли, хотя я ничего не писал и давно не получал об вас никакого известия? Мочи нет, почтенный Александр Иванович, как мне хочется недели две побывать в этом пакостном Петербурге: без Карамзиных, без вас двух, да еще без некоторых избранных, соскучишься и не в Кишеневе, а вдали камина к.<нягини> Голицыной замерзнешь и под небом Италии. В руце твои предаюся, отче! Вы, который сближены с жителями Каменного острова, не можете ли вы меня вытребовать на несколько дней (однакож не более) с моего острова Пафмоса? Я привезу вам за то сочинение во вкусе Апокалипсиса и посвящу вам, христолюбивому пастырю поэтического нашего стада; но сперва дайте знать минутным друзьям моей минутной младости, чтоб они прислали мне денег, чем они чрезвычайно обяжут искателя новых впечатлений. В нашей Бессарабии в впечатлениях недостатку нет. Здесь такая каша, что хуже овсяного киселя. Орлов женился; вы спросите каким образом? Не понимаю. Разве он ошибся плешью и <-------- ----> головою. Голова его тверда; душа прекрасная; но чорт ли в них? Он женился; наденет халат и скажет:
Beatus qui procul....
Верьте, что, где б я ни был, душа моя, какова ни есть, принадлежит вам и тем, которых умел я любить.
Пушкин.
Кишенев
7 мая 1821.
Если получу я позволение возвратиться, то не говорите ничего никому, и я упаду, как снег на голову.
Адрес:
Его превосходительству
Александру Ивановичу
Тургеневу.
в С. Петербурге. -
23. Дегильи.
6 июня 1821 г. Кишинев.
Avis а M-r Deguilly, ex-officier franзais.
Il ne suffit pas d'кtre un J. F.; il faut encore l'кtre franchement.
A la veille d'un foutu duel au sabre, on n'йcrit pas sous les yeux de sa femme des jйrйmiades et son testament. On ne fabrique pas des contes а dormir debout avec les autoritйs de la ville, afin d'empкcher une йgratignure. On ne compromet pas deux fois son second. (29)
Tout ce qui est arrivй, je l'ai prйvu, je suis fвchй de n'avoir pas pariй.
Maintenant tout est fini, mais prenez garde а vous.
Agrйez l'assurance des sentiments que vous mйritez.
Pouchkine.
6 juin, 1821.
Notez encore que maintenant en cas de besoin je saurai faire agir mes droits de gentilhomme russe, puisque vous n'entendez rien au droit des armes.
24. Л. С. Пушкину и О. С. Пушкиной.
27 июля 1821 г. Кишинев.
Брату.
Здраствуй, Лев, не благодарю тебя за письмо твое, потому что ты мне дельного ничего не говоришь - я называю дельным вс°, что касается до тебя. Пиши ко мне, покаместь я еще в Кишеневе. Я тебе буду отвечать со всевозможной болтливостью, и пиши мне по-русски, потому что, слава богу, с моими конституционными друзьями я скоро позабуду русскую азбуку. Если ты в родню, так ты литератор (сделай милость не поэт): пиши же мне об новостях нашей словесности; что такое Сотворение мира Милонова? что делает Катенин? Он ли задавал вопросы Воейкову в С.<ыне> О.<течества> прошлого года? Кто на ны? Черная Шаль тебе нравится - ты прав, но ее чорт знает как напечатали. Кто ее так напечатал? пахнет Глинкой. Если ты его увидишь, обними его братски, скажи ему, что он славная душа - и что я люблю его, как должно. Вот еще важнее: постарайся свидиться с Всеволожским - и возьми у него на мой счет число экземпляров моих сочинений (буде они напечатаны), розданное моими друзьями - экземпляров 30. Скажи ему, что я люблю его, что он забыл меня, что я помню вечера его, любезность его, V. С. Р. его, L. D. (27) его, Овошникову его, Лампу его - и вс° елико друга моего. Поцелуй, если увидишь, Юрьева и Мансурова - пожелай здравия калмыку - и напиши мне обо всем.
Пришли мне Тавриду - Боброва. Vale.
Твой брат А.
27 июля.
Сестре.
Etes-vous de retour de votre voyage? avez-vous visitй de nouveau les souterrains, les chвteaux, les cascades de Narva? cela vous a-t-il amusй? aimez-vous toujours vos promenades solitaires? quels sont vos chiens favoris? avez-vous oubliй la mort tragique d'Omphale et de Bizarre? qu'est-ce qui vous amuse? que lisez-vous? avez-vous revu la voisine Annette Vouif? montez-vous а cheval? quand revenez-vous а Pйtersbourg? que font les Korf? кtes-vous mariйe, кtes-vous prкte а l'кtre? doutez-vous de mon amitiй? bonjour, ma bonne amie.
25. С. И. Тургеневу.
21 августа 1821 г. Кишинев.
Поздравляю вас, почтенный Сергей Иванович, с благополучным прибытием из Турции чуждой в Турцию родную. С радостию приехал бы я в Одессу побеседовать с вами и подышать чистым европейским воздухом, но я сам в карантине, и смотритель Инзов не выпускает меня, как зараженного какою-то либеральною чумою. Скоро ли увидите вы северный Стамбул? обнимите там за меня милого нашего муфти Александра Ивановича и мятежного драгомана брата его; его преосвященству писал я письмо, на которое ответа еще не имею. Дело шло об моем изгнании - но если есть надежда на войну, ради Христа, оставьте меня в Бессарабии. Пред вами я виноват, полученное от вас письмо я через два дни перечитываю - но до сих пор не отвечал - надеюсь на великодушное прощение и на скорое свидание.
Кланяюсь Чу, если Чу меня помнит - а Долгорукой меня забыл.
Пушкин.
21 авг.
Адрес: Сергею Ивановичу Тургеневу
26. H. И. Гречу.
21 сентября 1821 г. Кишинев.
Извините, любезный наш Аристарх, если опять беспокою вас письмами и просьбами; сделайте одолжение - доставьте письмо, здесь прилагаемое, брату моему; молодой человек меня забыл и не прислал мне даже своего адреса.
Вчера видел я в С.<ыне> О.<течества> мое послание к Ч-у; уж эта мне цензура! Жаль мне, что слово вольнолюбивый ей не нравится: оно так хорошо выражает нынешнее libйral, оно прямо русское, и верно почтенный А. С. Шишков даст ему право гражданства в своем словаре, вместе с шаротыком и с топталищем. Там напечатано глупца философа; зачем глупца? стихи относятся к Американцу Толстому, который вовсе не глупец; но лишняя брань не беда. А скромное письмо мое на счет моего же письма - видно не лезет сквозь цензуру? Плохо.
Дельвигу и Гнедичу пробовал я было писать - да они и в ус не дуют. Что б это значило: если просто забвение - то я им не пеняю: забвенье - естественный удел всякого отсутствующего; я бы и сам их забыл, если бы жил с эпикурейцами, в эпикурейском кабинете, и умел читать Гомера; но если они на меня сердятся или разочли, что письмы их мне не нужны - так плохо.
Хотел было я прислать вам отрывок из моего Кавказского Пленника, да лень переписывать; хотите ли вы у меня купить весь кусок поэмы? длиною в 800 стихов; стих шириною - 4 стопы; разрезано на 2 песни. Дешево отдам, чтоб товар не залежался. Vale.
Пушкин.
21 сентября
1821.
Кишенев.
27. Неизвестному.
1821 г. Кишинев (?).
(Черновое)
Votre lettre est arrivйe fort а propos, j'en avais besoin...
Примечания
(1) его величеству зачеркнуто и рукой Н. Ф. Кошанского надписано: г<ос.<ударю> им<ператору>
(2) Исправлено самим Пушкиным из
&_0032_063_021_0
(3) мое вписано
(4) В Яжелбицах мы нашли почталиона хромаго, и Вяземский мне эту задал эпиграмму.
(5) переделано из желающий
(6) листок с частью письма, обращенной к В. Л. Пушкину, оторван
(7) переделано из высокопреосвященству
(8) фраза не закончена
(9) переделано из вс°
(10) переделано из славу
(11) переделано из въ
(12) последние шесть слов в подлиннике подчеркнуты двумя чертами
(13) переделано из окончить
(14) В нем вписано
(15) т. е. окончательный вписано
(16) описка
(17) переделано из которых
(18) не вписано
(19) переделано из пред
(20) милым вписано
(21) В подлиннике: Кюхеб...
(22) переделано из и
(23) переделано из допросчик
(24) подлинник в нескольких местах прожжен
(25) изгнанный вместо зачеркнутого венчанный
(26) новой вписано
(27) марки вин
(28) замечание Вяземского: Ибо признайся сам: в ошибке моей есть погрешность против истинны, но не против здравого смысла; барельефы так сказать дополнение сюжета, подробности, рассказ, ему соответствующий. И, не трогая чести г-на Эсхила, в моем сравнении более поэзии и благородства.
(29) замечание Пушкина: Ni un gйnйral qui daigne recevoir un pied-plat dans sa maison.
ПЕРЕПИСКА 1822
28. П. А. Вяземскому.
2 января 1822 г. Кишинев.
Попандонуло (1) привезет тебе мои стихи, Липранди берется доставить тебе мою прозу - ты, думаю, видел его в Варшаве. Он мне добрый приятель и (верная порука за честь и ум) не любим нашим правительством и в свою очередь не любит его. В долгой разлуке нашей одни (2) дурацкие журналы изредка сближали нас друг с другом. Благодарю тебя за все твои сатирические, пророческие и вдохновенные творенья, они прелестны - благодарю за все вообще - бранюсь с тобою за одно послание к Каченовскому; как мог ты сойти в арену вместе с этим хилым кулачным бойцом - ты сбил его с ног, но он облил бесславный твой венок кровью, желчью и сивухой... Как с ним связываться - довольно было с него легкого хлыста, а не сатирической твоей палицы. Ежели я его задел в послании к Че<даеву> - то это не из ненависти к нему, но чтобы поставить с ним на одном ряду Американца Толстого, которого презирать мудренее. Жуковской меня бесит - что ему понравилось в этом Муре? чопорном подражателе безобразному восточному воображению? Вся Лалла-рук не стоит десяти строчек Тристрама Шанди; пора ему иметь собственное воображенье и крепостные вымыслы. Но каков Баратынской? Признайся, что он превзойдет и Парни и Батюшкова - если впредь зашагает, как шагал до сих пор - ведь 23 года - счастливцу! Оставим все ему эротическое поприще и кинемся каждый в свою сторону, а то спасенья нет. Кавказский мой пленник кончен - хочу напечатать, да лени много, а денег мало - и меркантильный успех моей прелестницы Людмилы отбивает у меня охоту к изданиям - желаю счастия дяде - я не пишу к нему; потому что опасаюсь журнальных почестей - скоро ли выйдут его творенья? все они вместе не стоят Буянова; а что-то с ним будет в потомстве? Крайне опасаюсь, чтобы двоюродный брат мой не [со<чтен> ] почелся моим сыном - а долго ли до греха. Пиши мне, с кем ты хочешь и как хочешь - стихами или прозой - ей богу буду отвечать.
Пушкин.
2 январь
1822.
Пишу тебе у Рейна - вс° тот же он, не изменился, хоть и женился. Начал он тебе было диктовать письмо в своем роде - но заблагорассудил изорвать его. Он тебе кланяется и занят ужасно сургучом.
Прибавление.
Орлов велел тебе сказать, что он делает палки сургучные, а палки в дивизии своей уничтожил.
29. Л. С. Пушкину.
24 января 1822 г. Кишинев.
Сперва хочу с тобою побраниться; как тебе не стыдно, мой милый, писать полу-русское, полу-французское письмо, ты не московская кузина - во-вторых письма твои слишком коротки - ты или не хочешь или не можешь мне говорить открыто обо всем - жалею; болтливость братской дружбы была бы мне большим утешением. Представь себе, что до моей пустыне не доходит ни один дружний голос - что друзья мои как нарочно решились оправдать элегическую мою мизантропию - и это состояние несносно. Письмо, где говорил я тебе о Тавриде, не дошло до тебя - это меня бесит - я давал тебе несколько препоручений самых важных в отношении ко мне - чорт с ними; постараюсь сам быть у вас на несколько дней - тогда дела пойдут иначе. Ты говоришь, что Гнедич на меня сердит, он прав - я бы должен был к нему прибегнуть с моей новой поэмой - но у меня шла голова кругом - от него не получал я давно никакого известия; Гречу должно было писать - и при сей верной оказии предложил я ему Пленника... К тому же ни Гнедич со мной, ни я с Гнедичем не будем торговаться и слишком наблюдать каждый свою выгоду, а с Гречем я стал бы бессовестно торговаться, как со всяким брадатым ценителем книжного ума. Спроси у Дельвига, здоров ли он, вс° ли, слава богу, пьет и кушает - каково (3) нашел мои стихи к нему и пр. О проччих дошли до меня темные известия. Посылаю тебе мои стихи, напечатай их в Сыне (без подписи и без ошибок). Если хочешь, вот тебе еще эпиграмма, которую ради Христа не распускай, в ней каждый стих - правда.
Иной имел мою Аглаю
За свой мундир и черный ус.
Другой за деньги; понимаю.
Другой за то, что был француз.
Клеон - умом ее стращая;
Дамис - за то, что нежно пел:
Скажи теперь, моя Аглая,
За что твой муж тебя имел?
Хочешь еще? на Каченовского -
Клеветник без дарованья,
Палок ищет он чутьем
А дневного пропитанья
Ежемесячным враньем -
покушай, пожалуйста. Прощай, Фока, обнимаю тебя,
твой друг Демьян.
24 генв.
1822.
30. В. Ф. Раевскому.
1821 г. - начало февраля 1822 г. Кишинев.
Пришли мне, Раевской, Histoire de Crimйe, книга не моя, и у меня ее требуют. Vale et mihi faveas.
Пушкин.
Адрес: Г.ну майору
Раевскому.
31. H. И. Гнедичу.
29 апреля 1822 г. Кишинев.
29 апреля. 1822. Кишенев.
Parve (nec invideo) sine me,
liber, ibis in urbern,
Heu mihil quo domino non licet ire tuo.
Не из притворной скромности прибавлю: Vade, sed incultus, qualem decet exulis esse! недостатки этой повести, поэмы или чего вам угодно, так явны, что я долго не мог решиться ее напечатать. Поэту возвышенному, просвещенному ценителю поэтов, вам предаю моего Кавказского пленника; в награду за присылку прелестной вашей Идилии (о которой мы поговорим на досуге) завещаю вам скучные заботы издания; но дружба ваша меня избаловала. Назовите это стихотворение сказкой, повестию, поэмой или вовсе никак не называйте, издайте его в двух песнях или только в одной, с предисловием или без; отдаю вам его в полное распоряжение. Vale.
Пушкин.
Адрес: Николаю Ивановичу Гнедичу.
32. П. А. Катенину.
20-е числа апреля - май 1822 г. Кишинев.
(Черновое) (4)
азе виден поэт. Я не.
чести быть поэтом, но эта похвала показалась бы мне не очень лестною
Я прочел конеч<но> твое письмо к Гречу с большим удовольствием, и во-первых потому что ты даешь мне знать о себе только через журналы, [во 2) что]
33. Лев Герасимовскнй - Пушкину.
2 июня 1822 г. С. Вассиены.
2-го июня 822. С. Вассиены.
Соловкин издерживает как видно в полной мере свое слово гнать меня до последнего своего издыхания; - сей час получил я изьвестие, поразившее меня до того, что забываю сам себя и даже [въ] прихожу в неистовство от чрезмерной его подлости. -
Баталионный командир, не хотя озадачить меня на первый раз лично, поручил своему адъютанту сказать мне, что Нилус приказал ему: держать меня в руках, как замеченного в кой чем в прежнем полку еще. - Видя из сего ясно рекомендацию подлеца (как он и обещал мне) - я не знаю, на что решиться, будучи уверен, что несчастие мое и здесь неизбежно; - Нилус три раза только меня видел. Прошу у вас, любезнейший Пушкин, совета; мне кажется, одно спасение мое в предстательстве Павел Сергеича - одно слово его Нилусу, и - мнение, злобою произведенное, обо мне переменится. - Будучи облагодетельствован столь много его превосходительством, я не смею утруждать и о сем еще, хотя и знаю правила его не оставлять - по доброте души своей - без покровительства к нему прибегающих. Не откажите, естли это можно, попросить о сем генерала; естли ж нет, то посоветуйте, что в таком случае мне делать. - Ч.<орт> меня возьми; я взбешон сверх меры. - Естли б не мать моя..... Клянусь! отправил бы мерзавца к фуриям, ему подобным!!.. Простите моему выражению - едва могу пером водить от огорченья.
Сию записку посылаю с моим человеком к Метлеркамфу, он у него дождется вашего ответа, который я с нетерпением ожидаю. - До свидания. На вас моя в пособии надежда. -
Лев Герасимовский.
Адрес:
Его благородию
милостивому государю
Александру Сергеевичу
Пушкину.
34. А. А. Бестужеву.
21 июня 1822 г. Кишинев.
Милостивый государь,
Александр Александрович,
Давно собирался я напомнить В.<ам> о своем существовании. Почитая прелестные ваши дарования, и, признаюсь, невольно любя едкость вашей остроты, хотел я связаться с вами на письме, не из одного самолюбия, но также из любви к истинне. Вы предупредили меня. Письмо ваше так мило, что невозможно с вами скромничать. Знаю, что ему не совсем бы должно верить, но верю поневоле и благодарю вас, как представителя вкуса и верного стража и покровителя нашей словесности.
Посылаю (5) вам мои бессарабские бредни и желаю, чтоб они вам пригодились. Кланяйтесь от меня цензуре, старинной моей приятельнице; кажется голубушка еще поумнела. Не понимаю, что могло встревожить ее целомудренность в моих элегических отрывках - однако должно нам настоять из одного честолюбия - отдаю их в полное ваше распоряжение. Предвижу препятствия в напечатании стихов к Овидию, но старушку можно и должно обмануть, ибо она очень глупа - по видимому ее настращали моим именем; не называйте меня, а поднесите ей мои стихи под именем кого вам угодно (например, услужливого Плетнева или какого-нибудь нежного путешественника, скитающегося по Тавриде), повторяю вам, она ужасно бестолкова, но впроччем довольно сговорчива. Главное дело в том - чтоб имя мое до нее не дошло, и вс° будет слажено.
С живейшим удовольствием увидел я в письме вашем несколько строк К. Ф. Рылеева, они порука мне в его дружестве и воспоминании. Обнимите его за меня, любезный Александр Александрович, как я вас обниму при нашем свидании.
Пушкин.
Кишенев.
21 июня 1822
35. H. И. Гнедичу.
27 июня 1822 г. Кишинев.
Письмо ваше такое существительное, которому не нужно было прилагательного, чтоб меня искренно обрадовать. От сердца благодарю вас за Ваше дружеское попечение. Вы избавили меня от больших хлопот, совершенно обеспечив судьбу Кавказского пленника. Ваши замечания на счет его недостатков совершенно справедливы и слишком снисходительны; но дело сделано. Пожалейте обо мне: живу меж гетов и сарматов; никто не понимает меня. Со мною нет просвещенного Аристарха, пишу как-нибудь, не слыша ни оживительных советов, ни похвал, ни порицаний. Но какова наша цензура? признаюсь, никак не ожидал от нее таких больших успехов в эстетике. Ее критика приносит честь ее вкусу. Принужден с нею согласиться во всем: Небесный пламень слишком обыкновенно; долгий поцелуй поставлено слишком на выдержку (trop hasardй). Его томительную негу // вкусила тут она вполне - дурно, очень дурно - и потому осмеливаюсь заменить этот киргиз-кайсацкий стишок следующими -: какой угодно поцелуй разлуки
Союз любви запечатлел.
Рука с рукой, унынья полны,
Сошли ко брегу в тишине -
И Русской в шумной глубине
Уже плывет и пенит волны,
Уже противных скал достиг,
Уже хватается за них.
Вдруг и проч. -
С подобострастием предлагаю эти стихи на рассмотрение цензуры - между тем поздравьте ее от моего имени - конечно иные скажут, что эстетика не ее дело; что она должна воздавать Кесареве Кесарю, а Гнедичеве Гнедичу, но мало ли что говорят.
Я отвечал Бестужеву и послал ему кое-что. Не льзя ли опять стравить его с Катениным? (6) любопытно бы. Греч рассмешил меня до слез своею сравнительною скромностию. Жуковскому я также писал, а он и в ус не дует. Не льзя ли его расшевелить? Не льзя ли потревожить и Сленина, если он купил остальные экземпляры Руслана? С нетерпением ожидаю Шильонского узника; это не чета Пери и достойно [его] такого переводчика, каков певец Громобоя и Старушки. Впроччем мне досадно, что он переводит и переводит отрывками - иное дело Тасс, Ариост и Гомер, иное дело песни Маттисона и уродливые повести Мура. Когда-то говорил он мне о поэме Родрик Саувея; попросите его от меня, чтоб он оставил его в покое, не смотря на просьбу одной прелестной дамы. Английская словесность начинает иметь влияние на русскую. Думаю, что оно будет полезнее влияния французской поэзии робкой и жеманной. Тогда некоторые люди упадут, и посмотрим, где очутится Ив. Ив. Дмитриев - с своими чувствами и мыслями, взятыми из Флориана и Легуве. Так-то пророчу я не в своей земле - а между тем не предвижу конца нашей разлуки. Здесь у нас молдованно и тошно; ах, боже мой, что-то с ним делается - судьба его меня беспокоит до крайности - напишите мне об нем, если будете отвечать.
А. Пушкин.
27 июня.
36. П. А. Катенину.
19 июля 1822 г. Кишинев.
Ты упрекаешь меня в забывчивости, мой милый: воля твоя! Для малого числа избранных желаю еще увидеть Петербург. Ты конечно в этом числе, но дружба - не италианской глагол piombare, ты ее также хорошо не понимаешь. Ума не приложу, как ты мог взять на свой счет стих:
И сплетней разбирать игривую затею.
Это простительно всякому другому, а не тебе. Разве ты не знаешь несчастных сплетней, коих я был жертвою, и не твоей ли дружбе (по крайней мере так понимал я тебя) обязан я первым известием об них? Я не читал твоей комедии, никто об ней мне не писал; не знаю, задел ли меня Зельской. Может быть да, вероятнее - нет. Во всяком случае не могу сердиться. Если б я имел что-нибудь на сердце, стал ли бы я говорить о тебе на ряду с теми, о которых упоминаю? Лица и отношения слишком различны. Если б уж на то решился, написал ли стих столь слабый и неясный, выбрал ли предметом эпиграммы прекрасный перевод комедии, которую почитал я непереводимою? Как дело ни верти, ты вс° меня обижаешь. Надеюсь, моя радость, что это вс° минутная туча, и что ты любишь меня.. Итак оставим сплетни и поговорим об другом. Ты перевел Сида; поздравляю тебя и старого моего Корнеля. Сид кажется мне лучшею его трагедиею. Скажи: имел ли ты похвальную смелость оставить пощечину рыцарских веков на жеманной сцене 19-го столетия? Я слыхал, что она неприлична, смешна, ridicule. Ridicule! Пощечина, данная рукою гишпанского рыцаря воину, поседевшему под шлемом! ridicule! Боже мой, она должна произвести более ужаса, чем чаша Атреева. Как бы то ни было, надеюсь увидеть эту трагедию зимой, по крайней мере постараюсь. Радуюсь, предвидя, что пощечина должна отяготеть на ланите Толченова или Брянского. Благодарю за подробное донесение, знаю, что долг платежом красен, но non erat his locus... Прощай, Эсхил, обнимаю тебя, как поэта и друга...
19 июля.
37. Л. С. Пушкину и О. С. Пушкиной.
21 июля 1822 г. Кишинев.
<Л С. Пушкину:>
Ты на меня дуешься, милый; нехорошо. Пиши мне пожалуйста и как тебе угодно; хоть на шести языках; ни слова тебе не скажу - мне без тебя скучно - что ты делаешь? в службе ли ты? пора, ей богу пора. Ты меня в пример не бери - если упустишь время, после будешь тужить - в русской службе - должно непременно быть 26 лет полковником, если хочешь быть чем-нибудь когда-нибудь -; следственно разочти; - тебе скажут: учись, служба не пропадет. А я тебе говорю: служи - учение не пропадет. Конечно я не хочу, чтоб ты был такой же невежда, как В. И. Козлов, да ты и сам не захочешь. Чтение - вот лучшее учение - знаю, что теперь не то у тебя на уме, но вс° к лучшему.
Скажи мне - вырос ли ты? Я оставил тебя ребенком, найду молодым человеком; скажи, с кем из моих приятелей ты знаком более? что ты делаешь, что ты пишешь? Если увидишь Катенина, уверь его ради Христа, что в послании моем к Чедаеву нет ни одного слова об нем; вообрази, что он принял на себя стих И сплетней разбирать игривую затею; я получил от него полу-кислое письмо, он жалуется, что писем от меня не получил, не моя вина. Пиши мне новости литературные; что мой Руслан? не продается? не запретила ли его цензура? дай знать... Если же Cленин купил его, то где же деньги? а мне в них нужда. Каково идет издание Бестужева? читал ли ты мои стихи, ему посланные? что Пленник? Радость моя, хочется мне с вами увидеться; мне в П.<етер>Б.<урге> дела есть. Не знаю, буду ли к вам, а постараюсь. Мне писали, что Батюшков помешался: быть не льзя; уничтожь это вранье. Что Жуковский, и за чем он ко мне не пишет? Бываешь ли ты у Карамзина? Отвечай мне на все вопросы, если можешь - и поскорее. Пригласи также Дельвига и Баратынского. Что Вильгельм? есть ли об нем известия?
Прощай.
Отцу пишу в деревню.
21 июля.
<О. С. Пушкиной:>
Ma bonne et chиre amie, je n'ai pas besoin de vos lettres pour me rassurer sur votre amitiй, mais elles me sont uniquement nйcessaires comme quelque chose qui vient de vous - je vous embrasse et je vous aime - amusez-vous et mariez-vous.
38. П. А. Вяземскому. (7)
1 сентября 1822 г. Кишинев.
1 сентября.
Посуди сам, сколько обрадовали меня знакомые каракулки твоего пера. Почти три года имею про тебя только неверные известия стороною - а здесь не слышу живого слова европейского. Извини меня, если буду говорить с тобою про Толстого, мнение твое мне драгоценно. Ты говоришь, что стихи мои никуда не годятся. Знаю, но мое намерение было <не> заводить остроумную литературную войну, но резкой обидой отплатить за тайные обиды человека, с которым расстался я приятелем и которого с жаром защищал всякой раз, как представлялся тому случай. Ему по<ка>за<лось> <за>бавно сделать из меня неприятеля и смешить на мой счет письмами чердак к.<нязя> Шаховского, я узнал обо всем, будучи уже сослан, и, почитая мщение одной из первых христианских добродетелей - в бессилии своего бешенства закидал издали Толстого журнальной грязью. Уголовное обвинение, по твоим словам, выходит из пределов поэзии; я не согласен. Куда не досягает меч законов, туда достает бич сатиры. Горацианская сатира, тонкая, легкая и веселая не устоит против угрюмой злости тяжелого пасквиля. Сам Вольтер это чувствовал. Ты упрекаешь меня в том, что из Кишенева, под эгидою ссылки, печатаю ругательства на человека, живущего в Москве. Но тогда я не сомневался в своем возвращении. Намерение мое было <е>хать в Москву, где только и могу совершен<но> очиститься. Столь явное нападение на гр.<афа> Толстого не есть малодушие. Сказывают, что он написал на меня что-то ужасное. Журналисты должны были принять отзыв человека, обруганного в их журнале. Можно подумать, что я с ними за одно, и это меня бесит. Впроччем я свое дело сделал и с Толстым на бумаге более связываться не хочу. Я бы мог оправдаться перед тобой сильнее и яснее, но уважаю твои связи с человеком, который (8) так мало на тебя походит.
Каченовский представитель какого-то мнения! voilа des mots qui hurlent de se trouver ensemble. Мне жаль, что ты не вполне ценишь прелестный талант Баратынского. Он более чем подражатель подражателей, он пол<о>н истинной элегической поэзии. Шильонского Узника еще не читал. То, что видел в С.<ыне> О.<течества>, прелестно....
Он на столбе, как вешний цвет,
Висел с опущенной главой.
Ты меня слишком огорчил, предположением, что твоя живая поэзия приказала долго жить. Если правда - жила довольно для славы, мало для отчизны. К счастию не совсем тебе верю, но понимаю тебя - лета клонят к прозе, и если ты к ней привяжешься не на шутку, то нельзя не поздравить Европейскую Россию. Впроччем, чего тебе дожидаться? неужели тебя пленяет ежемесячная слава Прадтов? Предприими постоянный труд <, пиши> в тишине самовластия, образуй наш метафизической язык, зарожденный в твоих письмах - а там что бог даст. Люди, которые умеют читать и писать, скоро будут нужны в России, тогда надеюсь с тобою более сблизиться; покаместь обнимаю тебя от души.
П.
Посылаю тебе поэму в мистическом роде - я стал придворным.
39. Л. С. Пушкину.
4 сентября 1822 г. Кишинев.
4 сентября.
На прошедшей почте - (виноват: с Долгоруким) - я писал к отцу, а к тебе не успел, а нужно с тобою потолковать кой о чем. Во-первых о службе. Если б ты пошел в военную - вот мой план, который предлагаю тебе на рассмотрение. В гвардию тебе не за чем; служить 4 года юнкером вовсе не забавно. К тому же тебе нужно, чтоб о тебе немножко позабыли. Ты бы определился в какой-нибудь полк корпуса Раевского - скоро был бы ты офицером, а потом тебя перевели бы в гвардию - Раевской или Киселев - оба не откажут. Подумай об этом, да пожалуйста не слегка: дело идет о жизни. - Теперь, моя радость, поговорю о себе. Явись от меня к Никите Всеволожскому - и скажи ему, чтобы он ради Христа погодил продавать мои стихотворенья, до будущего года - если же они проданы, явись с той же прозьбой к покупщику. Ветренность моя и ветренность моих товарищей надела<ла> мне беды. Около 40 билетов розданы - само по себе разумеется, что за них я буду должен заплатить. В послании к Ов..<идию> перемени таким образом:
Ты сам - дивись, Назон, дивись судьбе
превратной,
Ты, с юных дней презрев [тре<воги>]
волненья жизни ратной,
Привыкнув и проч.
К стати об стихах: то, что я читал из Ш.<ильонского> Узн.<ика>, прелесть. С нетерпением ожидаю успеха Орлеанской Ц<---->. Но актеры, актеры! - 5-стоп.<ные> стихи без рифм (9) требуют совершенно новой декламации. Слышу отсюда драммо-торжественный рев Глухо-рева. Трагедия будет сыграна тоном Смерти Роллы. Что сделает великолепная Семенова, окруженная так, как она окружена? Господь защити и помилуй - но боюсь. Не забудь уведомить меня об этом и возьми от Жуковского билет для 1-го представления на мое имя. Читал стихи и прозу Кю<хельбекера> - что за чудак! Только в его голову могла войти жидовская мысль воспевать Грецию, великолепную, классическую, поэтическую Грецию, Грецию, где вс° дышет мифологией и героизмом - славяно-русскими стихами, целиком взятыми из Иеремия. Что бы сказал Гомер и Пиндар? - но что говорят Дельвиг и Баратынский? Ода к Ермо<лову> лучше, но стих: Так пел в Суворова влюблен Державин... слишком уже греческой - стихи к Грибоедову достойны поэта, некогда написавшего - Страх при звоне меди заставляет народ, устрашенный, толпами стремиться в храм священный. Зри, боже! число, великий, унылых, тебя просящих, сохранить <и>м (10) - цел труд, многим людям - принадлежащий и проч. Справься об этих стихах у б.<арона> Дельвига. Батюшков прав, что сердится на Плетнева; на его [бы] месте я бы с ума сошел со злости - Б. из Рима не имеет человеческого смысла, даром что новость на Олимпе очень мила. Вообще мнение мое, что Плетневу приличнее проза, нежели стихи - он не имеет никакого чувства, никакой живости - слог его бледен, как мертвец. Кланяйся ему от меня (т. е. Плетневу - а не его слогу) (11) и уверь его, что он наш Г°те.
А. П.
Mon pиre a eu une idйe lumineuse - c'est celle de m'envoyer des habits - rappelez-la lui de ma part. -
Еще слово - скажи Cл°нину, чтоб он мне присылал Сукина Сына Отечества 2-ю половину года. Может вычесть, что стоит, из своего долга.
Милый мой - у вас пишут, что луч денницы проникал в полдень в темницу Хмельницкого. Это не Хвостов написал - вот что меня огорчило - что делает Дельвиг? чего он смотрит?
40. Я. Н. Толстому.
26 сентября 1822 г. Кишинев.
Милый Яков Николаевич! Приступаю тотчас к делу. Предложение князя Лобанова льстит моему самолюбию, но требует с моей стороны некоторых изъяснений. Я хотел сперва печатать мелкие свои сочинения по подписке, и было роздано уже около 30 билетов - обстоятельства принудили меня продать свою рукопись Никите Всеволожскому, а самому отступиться от издания - разумеется, что за розданные билеты должен я заплатить, и это первое условие. Во-вторых, признаюсь тебе, что в числе моих стихотворений иные должны быть выключены, многие переправлены, для всех должен быть сделан новый порядок, и потому мне необходимо нужно пересмотреть свою рукопись; третье: в последние три года я написал много нового, благодарность требует, чтоб я вс° переслал князю Александру, но цензура, цензура!.... Итак, милый друг, подождем еще два, три месяца - как знать, - может быть к новому году мы свидимся, и тогда дело пойдет на лад. Покаместь прими мои сердечные благодаренья; ты один изо всех моих товарищей, минутных друзей минутной младости, вспомнил обо мне. К стати или не к стати. Два года и шесть месяцев не имею от них никакого известия, никто ни строчки, ни слова...
Горишь ли ты, лампада наша,
Подруга бдений и пиров?
Кипишь ли ты, златая чаша,
В руках веселых остряков?
Вс° те же ль вы, друзья веселья,
Друзья Киприды и стихов?
Часы любви, часы похмелья
По прежнему ль летят на зов
Свободы, лени и безделья?
В изгнаньи скучном каждый час
Горя завистливым желаньем,
Я к вам лечу воспоминаньем,
Воображаю, вижу вас:
Вот он, приют гостеприимный,
Приют любви и вольных муз,
Где с ними клятвою взаимной
Скрепили вечный мы союз,
Где дружбы знали мы блаженство,
Где в колпаке за круглый стол
Садилось милое равенство,
Где своенравный произвол
Менял бутылки, разговоры,
Рассказы, песни шалуна -
И разгорались наши споры
От искр и шуток и вина, -
Я слышу, верные поэты,
Ваш очарованный язык.....
Налейте мне вина кометы,
Желай мне здравия, Калмык!
Ты пишешь мне о своих стихотворениях, а я в бессарабской глуши, не получая ни журналов, ни новых книг - не знал об издании книги, которая утешила бы меня в моем уединении. Прости, милый, до свидания - и до послания! Обними наших. Что Всеволожские? что Мансуров? что Барков? что Сосницкие? что Хмельницкий? что Катенин? что Шаховской? что Ежова? что гр.<аф> Пушкин? что Семеновы? что Завадовской? что весь Театр?
Кишенев, 26 сентября 1822 г.
41. H. И. Гнедичу.
27 сентября 1822 г. Кишинев.
Приехали Пленники - и сердечно вас благодарю, милый Николай Иванович. Перемены, требуемые цензурою, послужили в пользу моего; признаюсь, что я думал увидеть знаки роковых ее когтей в других местах и беспокоился - например если б она переменила стих простите, вольные станицы, то мне было бы жаль. Но слава богу! горькой поцелуй прелесть. Ей дней ей-ей не благозвучнее ночей; уповательных мечтаний; упоительных. На домы дождь и град; на долы - вот единственные ошибки, замеченные мною. Александр Пушкин мастерски литографирован, но не знаю, похож ли, примечание издателей очень лестно - не знаю, справедливо ли. Перевод Жуковского est un tour de force. Злодей! в бореньях с трудностью силач необычайный! Должно быть Байроном, чтоб выразить с столь страшной истинной первые признаки сумасшедствия, а Жуковским, чтоб это перевыразить. Мне кажется, что слог Жуковского в последнее время ужасно возмужал, хотя утратил первоначальную прелесть. Уж он не напишит ни Светланы, ни Людмилы, ни прелестных элегий 1-ой части Спящих Дев. Дай бог, чтоб он начал создавать.
Князь Александр Лобанов предлагает мне напечатать мои мелочи в Париже. Спасите ради Христа; удержите его по крайней мере до моего приезда - а я вынырну и явлюсь к вам. Катенин ко мне писал, не знаю, получил ли мой ответ. Как ваш Петербург поглупел! а побывать там бы нужно. Мне брюхом хочется театра и кой-чего еще. Дельвигу и Баратынскому буду писать. Обнимаю вас от души.
А. Пушкин
27 сент.
Кишенев.
Я писал к брату, чтоб он Сленина упросил не печатать моего портрета - если на то нужно мое согласие - то я не согласен.
Адрес:
Его высокоблагородию
милостивому государю
Николаю Николаевичу (12)
Гнедичу
В С. Петербург
в императорской библиотеке.
42. Л. С. Пушкину.
Сентябрь (после 4) - октябрь (до 6) 1822 г. Кишинев.
Vous кtes dans l'вge oщ l'on doit songer а la carriиre que l'on doit parcourir; je vous ai dit les raisons pourquoi l'йtat militaire me parait prйfйrable а tous les autres. En tout cas votre conduite va dйcider pour longtemps de votre rйputation et peut-кtre de votre bonheur.
Vous aurez affaire aux hommes que vous ne connaissez pas encore. Commencez toujours par en penser tout le mal imaginable: vous n'en rabattrez pas de beaucoup. - Ne les jugez pas par votre coeur, que je crois noble et bon et qui de plus est encore jeune; mйprisez-les le plus poliment qu'il vous sera possible: c'est le moyen de se tenir en garde contre les petits prйjugйs et les petites passions qui vont vous froisser а votre entrйe dans le monde.
Soyez troid avec tout le monde: la familiaritй nuit toujours; mais surtout gardez-vous de vous y abandonner avec vos supйrieurs, quelles que soient leurs avances. Ceux-ci vous dйpassent bien vite et sont bien aises de vous avilir au moment oщ l'on s'y attend le moins.
Point de petits soins, dйfiez vous de la bienveillance dont vous pouvez кtre susceptible: les hommes ne la comprennent pas et la prennent volontiers pour de la bassesse, toujours charmйs de juger des autres par eux-mкmes.
N'acceptez jamais de bienfaits. Un bienfait pour la plupart du temps est une perfidie. - Point de protection, car elle asservit et dйgrade.
J'aurais voulu vous prйmunir contre les sйductions de l'amitiй, mais je n'ai pas le courage de vous endurcir l'вme dans l'вge de ses plus douces illusions. Ce que j'ai а vous dire а l'йgard des femmes serait parfaitement inutile. Je vous observerai seulement, que moins on aime une femme et plus on est sыr de l'avoir. Mais cette jouissance est digne d'un vieux sapajou du 18 siиcle. A l'йgard de celle que vous aimerez, je souhaite de tout mon coeur que vous l'ayez.
N'oubliez jamais l'offense volontaire; peu ou point de oaroles et ne vengez jamais l'injure par l'injure.
Si l'йtat de votre fortune ou bien les circonstances ne vous permettent pas de briller, ne tвchez pas de pallier vos privations, affectez plutфt l'excиs contraire: le cynisme dans son вpretй en impose а la frivolitй de l'opinion, au lieu que les petites friponneries de la vanitй nous rendent ridicules et mйprisables.
N'empruntez jamais, souffrez plutфt la misиre; croyez qu'elle n'est pas aussi terrible qu'on se la peint et: surtout que la certitude oщ l'on peut se voir d'кtre malhonnкte ou d'кtre pris pour tel.
Les principes que je vous propose, je les dois а une douloureuse expйrience. Puissiez-vous les adopter sans jamais y кtre contraint. Ils peuvent vous sauver des jours d'angoisse et de rage. Un jour vous entendrez ma confession; elle pourra coыter а ma vanitй; mais ce n'est pas ce qui m'arrкterai't lorsqu'il s'agit de l'intйrкt de votre vie.
43. Л. С. Пушкину. (13)
Октябрь 1822 г. Кишинев.
Если б ты был у меня под рукой, моя прелесть, то я бы тебе уши выдрал. Зачем ты показал Плетневу письмо мое? в дружеском обращении, я предаюсь резким и необдуманным суждениям; они должны оставаться между нами - вся моя ссора с Толстым происходит от нескромности к.<нязя> Шаховского. Впроччем послание Плетнева, может быть, первая его пиэса, которая вырвалась от полноты чувства. Она блещет красотами истинными. Он умел воспользоваться своим выгодным против меня <по>ложени<ем>; тон его смел и б<лагороден>. <На> будущей почте отвечу ему.
Скажи мне, милый мой, шумит ли мой Пленник? A-t-il produit du scandale, пишет мне Orlof, voilа l'essentiel. Надеюсь, что критики не оставят в покое характера (14) Пленника, он для них создан, душа моя; я журналов не получаю, так потрудись, [так] напиши мне их толки - не ради исправления моего, но ради смирения кичливости моей.
Я карабкаюсь и может быть явлюсь у вас. Но не <преж>де будущего года. -
мне, на ле; Жуковск<ому> я писал, он мне не отвечает; министру я писал - он и в ус не дует - о други, Августу мольбы мои несите! но Август смотрит сентябрем... К стати: получено ли мое послание к Овидию? будет ли напечатано? что Бестужев? жду календаря его. Я бы тебе послал и новые стихи, да лень. Прощай, милый.
А. П.
Окт. 1822
Кишенев.
Друг мой, попроси И. В. Cленина, чтоб он за вычетом остального долга, прислал мне 2 экз. Людмилы, 2 экз. Пленника, один Шильонского узника, книгу Греча - и Цертелова древние стихотворения. Поклонись ему от меня.
44. В. П. Горчакову.
Октябрь - ноябрь 1822 г. Кишинев.
Замечания твои, моя радость, очень справедливы и слишком снисходительны - зачем не утопился мой Пленник вслед за Черкешенкой? как человек - он поступил очень благоразумно - но в герое поэмы не благоразумия требуется. - Характер Пленника не удачен; доказывает это, что я не гожусь в герои романтического стихотворения. Я в нем хотел изобразить это равнодушие к жизни и к ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодежи 19-го века. Конечно поэму приличнее было бы назвать Черкешенкой - я об этом не подумал.
Черкесы, их обычаи и нравы занимают большую и лучшую часть моей повести; но вс° это ни с чем не связано и есть истинный hors d'oeuvre. Вообще я своей поэмой очень недоволен и почитаю ее гораздо ниже Руслана - хоть стихи в ней зрелее. Прощай, моя радость.
П.
<На отдельном листке:>
5 стр.
Читайте: изгнанной лиры.
Когда я погибал безвинный, безотрадный
И шопот клеветы внимал со всех сторон,
Когда кинжал измены хладный,
Когда любви тяжелый сон
Меня терзали и мертвили,
Я близ тебя и проч.
7 стр.
Как жертву милую, как верный цвет надежд.
Я рано скорбь узнал, постигнут был гоненьем;
Я жертва клеветы и мстительных невежд;
Но сердце укрепив свободой и терпеньем,
Я ждал и проч.
Адрес: Горчакову. В Гурогулбине.
45. П. А. Плетневу.
Ноябрь - декабрь 1822 г. Кишинев.
(Черновое)
Я долго не отвечал тебе, мой милый Плетнев; собирался отвечать стихами, достойными твоих, но отложил попечения, положение твое против меня слишком выгодно, и ты слишком хорошо, умеючи им воспользовался. Если первый стих твоего послания написан также от души, как и все проччие - то я не раскаиваюсь в минутной моей несправедливости - она доставила неожиданное украшение словесности. Если же ты на меня сердит, то стихи твои, как они ни прелестны, никогда не утешут меня. Ты конечно б извинил мои легкомысленные строки, если б знал, как часто бываю подвержен так называемой хандре. В эти минуты я зол на целый свет, и никакая поэзия не шевелит моего сердца. Не подумай однако, что не умею ценить неоспоримого твоего дарования. Чувство изящного не совсем во мне притупилось - и когда я в совершенной памяти - твоя гармония, поэтическая точность, благородство выражений, стройность, чистота в отделке стихов пленяют меня, как поэзия моих любимцев.
По письмам моего брата вижу, что он с тобою дружен. Завидую ему и тебе.
Sine ira, милый певец, - по рукам и до свидания.
Не вполне подтверждаю то, что писал о твоей Иро<и>де, но признаюсь - это стихот.<ворение> не достойно ни тебя, ни Батюшкова. Многие приняли его за сочинение последн.<его>. Знаю, что с посредств.<енным> писателем этого не случится - но Бат.<юшков>, не будучи доволен тв.<оей> элег.<ией>, рассердился на тебя за ошибку других - а я рассердился после Батюшкова.
Извини мое чистосердечие, но оно залог моего к тебе уважения.
Sine ira и проч. -
По пи<сьмам> брат<а>
Примечания
(1) в подлиннике, видимо, описка: Попандуполо
(2) переделано из одне
(3) переделано из каковы
(4) лист с началом письма вырван
(5) сперва было начато Сч
(6) сперва было начато: с к<ем-нибудь>
(7) кусков письма недостает
(8) переделано из которым
(9) без рифм вписано
(10) прорвано
(11) слова в скобках вписаны
(12) описка, вместо Ивановичу
(13) нижний край листка оторван
(14) переделано из характер
ПЕРЕПИСКА 1823
46. Л. С. Пушкину.
l-10 января 1823 г. Кишинев.
Душа моя, как перевести по-русски bйvues? - должно бы издавать у нас журнал Revue des Bйvues. Мы поместили бы там выписки из критик Воейкова, полудневную (1) денницу Рылеева, его же герб российской на вратах византийских - (во время Олега, герба русского не было - а двуглавый орел есть герб византийской и значит разделение Империи на Зап.<адную> и Вост.<очную> - у нас же он ничего не значит). Поверишь ли, мой милый, что нельзя прочесть ни одной статьи [из] ваших журналов, чтоб не найти с десяток этих bйvues, поговори об этом с нашими да похлопочи о книгах. Ты ко мне совсем не пишешь, да и все вы что-то примолкли. Скажи ради Христа Ж<уковскому> - чтоб он продиктовал Якову строчки три на мое имя. Батюшков в Крыму. Орлов с ним видался часто. Кажется мне он из ума шутит. Дельвигу поклон, Баратынскому также. Этот ничего не печатает, [оч<ень> ] а я читать разучусь. Видишь ли ты Тургенева и Карамзина?
Чем тебя поподчивать?
&_0033_168_019_0
Когда средь оргий жизни шумной
Меня постигнул остракизм,
Увидел я толпы безумной
Презренный, робкий эгоизм.
Без сл°з оставил я с досадой
Венки пиров и блеск Афин,
Но голос твой мне был отрадой,
Великодушный Гражданин!
Пускай Судьба определила
Гоненья грозные мне вновь,
Пускай мне дружба изменила,
Как изменяла мне любовь,
В моем изгнаньи позабуду
Несправедливость их обид:
Они ничтожны - если буду
Тобой оправдан, Аристид.
Я послал было их через тебя, но ты письма моего не получил, покажи их Глинке, обними его за меня и скажи ему, что он вс°-таки почтеннейший человек здешнего мира.
Адрес: Брату.
47. К. В. Нессельроде.
13 января 1823 г. Кишинев.
Monsieur le Comte,
Attachй par ordre de Sa Majestй auprиs de Monsieur le Gйnйral-gouverneur de la Bessarabie, je ne puis sans une permission expresse venir а Pйtersbourg, oщ m'appellent les affaires d'une famille que je n'ai pas vue depuis trois ans. Je prends la libertй de m'adresser а Votre Excellence pour La supplier de m'accorder un semestre de deux ou trois mois.
J'ai l'honneur d'кtre avec le respect le plus profond et la considйration la plus haute,
Monsieur le Comte,
de Votre Excellence
le trиs humble et trиs obйissant serviteur
Alexandre Pouchkine.
13 janvier 1823. Kichenef.
48. Л. С. Пушкину.
30 января 1823 г. Кишинев.
Благоразумный Левинька!
Благодарю за письмо - жалею, что проччие не дошли - пишу тебе, окруженный деньгами, афишками, стихами, прозой, журналами, письмами, - и вс° то благо, вс° добро. Пиши мне о Дидло, об Черкешенки Истоминой, за которой я когда-то волочился, подобно Кавказскому пленнику. Бестужев прислал мне Звезду - эта книга достойна всякого внимания; жалею, что Баратынский поскупился - я надеялся на него. Каковы стихи к Овидию? душа моя, и Руслан, и Пленник, и Noлl, и вс° дрянь в сравнении с ними. Ради бога, люби две звездочки, они обещают достойного соперника знаменитому Панаеву, знаменитому Рылееву и прочим знаменитым нашим поэтам. Мечта воина привела [меня] в задумчивость воина, что служит в иностранной коллегии и находится ныне в бессарабской канцелярии. Эта Мечта напечатана с ошибочного списка - призванье вместо взыванье, тревожных дум, слово, употребляемое знаменитым Рылеевым, но которое по-русски ничего не значит. Воспоминание и брата и друзей стих трогательный, а в Звезде просто плоский. (2) Но вс° это не беда; были бы деньги. Я рад, что Глинке полюбились мои стихи - это была моя цель. В отношеньи его я не Фемистокл; мы с ним приятели, и еще не ссорились за мальчика. Гнедич у меня перебивает лавочку -
Увы напрасно ждал тебя жених печальный
и проч. - непростительно прелестно. Знал бы своего Гомера а то и нам не будет места на Парнассе. Дельвиг, Дельвиг! Пиши ко мне и прозой и стихами; благословляю и поздравляю тебя - добился ты наконец до точности языка - единственной вещи, которой у тебя недоставало. En avant! marche.
Приехал ли царь? впроччем это я узнаю прежде, чем ты мне ответишь. Ты собираешься в Москву - там увидишь ты моих друзей - напомни им обо мне; также и родне моей, которая впроччем мало заботится о судьбе племянника, находящегося в опале: может быть они правы - да и я не виноват...
Прощай, душа моя! Если увидимся, то-то зацалую, заговорю и зачитаю. Я ведь тебе писал, что Кюхельбекерно мне, на чужой стороне. А где Кюхе<льбекер>?
Ты мне пишешь об NN: en voilа assez. Assez так assez; а я вс° при своем мнении.
Ты не приказываешь жаловаться на погоду - в августе месяце - так и быть - а ведь неприятно сидеть в заперти, когда гулять хочется. Прощай еще раз.
30 янв.
49. П. А. Вяземскому.
6 февраля 1823 г. Кишинев.
Как тебе не стыдно не прислать своего адреса; я бы давно тебе написал. Благодарю тебя, милый Вяземский! пусть утешит тебя бог за то, что ты меня утешил. Ты не можешь себе представить, как приятно читать о себе суждение умного человека. До сих пор, читая рецензии Воейкова, Каченовского и проч. - мне казалось, что подслушиваю у калитки литературные толки приятельниц Варюшки и Буянова. Вс°, что ты говоришь о романтической поэзии, прелестно, ты хорошо сделал, что первый возвысил за нее голос - французская болезнь умертвила б нашу отроческую словесность. У нас нет театра, опыты Озерова ознаменованы поэтическим слогом - и то не точным и [зар] заржавым; впроччем где он не следовал [сво] жеманным правилам фр.<анцузского> театра? Знаю, за что полагаешь его поэтом романтическим: за мечтательный монолог Фингала - нет! песням никогда надгробным я не внемлю, но вся трагедия написана по всем правилам парнасского православия; а романтический трагик принимает за правило одно вдохновение - признайся: вс° это одно упрямство. Благодарю за щелчок цензуре, но она и не этого стоит: стыдно, что благороднейший класс народа, класс мыслящий как бы то ни было, подвержен самовольной расправе трусливого дурака. Мы смеемся, а кажется лучше бы дельно приняться за Бируковых; пора дать вес своему мнению и заставить правительство уважать нашим [мнением] голосом - презрение к русским писателям нестерпимо; подумай об этом на досуге, да соединимся - дайте нам цензуру строгую, согласен, но не бессмысленную - читал ли ты мое послание Бирукову? если нет, вытребуй его от брата или от Гнедича; читал я твои стихи в П.<олярной> Звезде; все прелесть - да ради Христа, прозу-то не забывай; ты да Карамзин одни владеют ею. Глинка владеет языком чувств.... это что такое! Бестужева статья об нашей братьи ужасно молода - но у нас вс° елико печатано, имеет действие на святую Русь: за то не должно бы ничем пренебрегать, и должно (3) печатать благонамеренные замечания на всякую статью - политическую, литературную - где тольк
о есть немножко смысла. Кому, как не тебе, взять на себя скучную, но полезную должность надзирателя наших писателей. [Я] Стихи мои ищут тебя по всей России - я ждал тебя осенью в Одессу и к тебе бы приехал - да мне вс° идет на перекор. Не знаю, нынешний год увижусь ли с тобою. Пиши мне покаместь, если по почте так осторожнее, а по оказии что хочешь - да не льзя ли твоих стихов? мочи нет хочется; дядя прислал мне свои стихотворения - я было хотел написать об них, кое-что, более для того, чтоб ущипнуть Дмитриева, (4) нежели чтоб порадовать нашего старосту; да не возможно; он так глуп, что язык не повернется похвалить его и не сравнивая с экс-министром - Доратом. Видишь ли ты иногда Чедаева? он вымыл мне голову за пленника, он находит, что он недовольно blasй; Чедаев по несчастию знаток по этой части; оживи его прекрасную душу, поэт! ты верно его любишь - я не могу представить себе его иным, что прежде. Еще слово об Кавк.<азском> Пле.<ннике>. Ты говоришь, душа моя, что он [м<ерзавец> ] сукин сын за то, что не горюет о Черкешенки - но что говорить ему - вс° понял он выражает вс°; мысль об ней должна была овладеть его душою и соединиться со всеми его мыслями - это разумеется - иначе быть не льзя; ненадобно вс° (5) высказывать - это есть тайна занимательности. Другим досадно, что Плен.<ник> не кинулся в реку вытаскивать мою Черкешенку - да, сунься-ка; я плавал в кавказских реках, - тут утонишь сам, а ни чорта не сыщешь; мой пленник умный человек, рассудительный, он не влюблен в Черкешенку - он прав, что не утопился. Прощай, моя радость.
Пушкин.
6 февр.
1823.
У нас после завтра бал - приезжай потанцовать - Полторацк<ие> зовут.
Счастие супружеское.
Дома сидя я без дела,
Буду нежно говорить:
Ах мой друг: как ты <-------->!
Прикажите покурить -
вот модные стихи в Кишеневе - не мои - Полторацкого - в честь будущей моей женитьбы.
50. П. А. Вяземскому.
Март 1823 г. Кишинев.
Благодарю тебя за письмо, а не за стихи: мне в них не было нужды - Первый снег я читал еще в 20 году и знаю наизусть. Не написал ли ты чего (6) нового? пришли, ради бога, а то Плетнев и Рылеев отучат меня от поэзии. Сделай милость напиши мне обстоятельнее о тяжбе своей с цензурою. Это касается всей православной кучки. Твое предложение собраться нам всем и жаловаться на Бируковых может иметь худые последствия. На основании военного устава, если более двух офицеров в одно время подают рапорт, таковой поступок приемлется за бунт. Не знаю, подвержены ли писатели военному суду, но общая жалоба с нашей стороны может навлечь на нас ужасные подозрения и причинить большие беспокойства... Соединиться тайно - но явно действовать в одиночку, кажется, вернее. В таком случае должно смотреть на поэзию, с позволения сказать, как на ремесло. Руссо не впервой соврал, когда утверждает que c'est le plus vil des mйtiers. Pas plus vil qu'un autre. Аристократические предубеждения пристали тебе, но не мне - на конченную свою поэму я смотрю, как сапожник на пару своих сапог: продаю с барышом. Цеховой старшина находит мои ботфорты не по форме, обрезывает, портит товар; я в накладе; иду жаловаться частному приставу; вс° это в порядке вещей. Думаю скоро связаться с Бируковым и стану доезжать его в этом смысле - но за 2000 (7) верст мудрено щелкать его по носу.
Я барахтаюсь в грязи молдавской, чорт знает когда выкарабкаюсь. Ты - барахтайся в грязи отечественной и думай:
Отечества и грязь сладка нам и приятна.
Св<ерчок>
Вот тебе несколько пакостей:
Христос воскрес.
Христос воскрес, моя Реввека!
Сегодня следуя душой
Закону бога-человека,
С тобой цалуюсь, ангел мой.
А завтра к вере Моисея
За поцалуй я не робея
Готов, Еврейка, приступить -
И даже то тебе вручить,
Чем можно верного еврея
От православных отличить.
Эпиграмма.
Клеветник без дарованья,
Палок ищет он чутьем
А дневного пропитанья
Ежемесячным враньем.
Лечись - иль быть тебе Панглосом,
Ты, жертва вредной красоты -
И то-то, братец, будешь с носом,
Когда без носа будешь ты.
Иной имел мою Аглаю
За свой мундир и черный ус,
Другой за деньги - понимаю,
Другой за то, что был француз,
Клеон - умом ее стращая,
Дамис - за то, что нежно пел -
Скажи теперь, мой друг Аглая,
За что твой муж тебя имел?
Оставя честь судьбе на произвол,
---- живая жертва фурий,
От малых лет любила чуждый пол.
И вдруг беда! казнит ее меркурий,
Раскаяться приходит ей пора,
Она лежит, глаз пухнет по немногу,
Вдруг лопнул он; что ж <----->? - "Слава богу!
Вс° к лучшему: вот новая дыра!"
Этих двух не показывай никому - ни Денису Давыдову.
51. П. А. Вяземскому.
5 апреля 1823 г. Кишинев.
Мои надежды не сбылись: мне нынешний год не льзя будет приехать ни в Москву, ни в Петербург. Если летом ты поедешь в Одессу, не завернешь ли по дороге в Кишенев? я познакомлю тебя с героями Скулян и Секу, сподвижниками Иордаки, и с гречанкою, которая цаловалась с Байроном.
Правда ли, что говорят о Катенине? мне никто ничего не пишет - Москва, Петербург и Арзамас совершенно забыли меня.
Охотников приехал? привез ли тебе письма и проччее?
Говорят, что Чедаев едет за границу - давно бы так; но мне его жаль из эгоизма - любимая моя надежда была с ним путешествовать - теперь бог знает, когда свидимся.
Важный вопрос и, сделай милость, отвечай: где Мария Ивановна Корсакова, что живет или жила (8) против какого - монастыря (Страстного, что ли), жива ли она, где она; если умерла, чего боже упаси, то где ее дочери, замужем ли и за кем, девствуют ли, или вдовствуют и проч. - мне до них дела нет, но я обещался обо всем узнать подробно.
К стати не знаешь ли, минуло ли 15 лет генералу Ор<лову>? или нет еще?
5 апреля
А. П.
Стихов, ради бога, стихов да свеженьких.
Адрес:
Его сиятельству
князю Петру Андреевичу
Вяземскому -
В Москве-
в Чернышевском переулке, в собств. доме.
52. H. И. Гнедичу.
13 мая 1823 г. Кишинев.
Благодарю вас, любезный и почтенный, за то, что вспомнили вы бессарабского пустынника. Он молчит, боясь надоедать тем, которых любит, но очень рад [по<говорить>] случаю поговорить с вами об чем бы то ни было.
Если можно приступить ко второму изданию Руслана и Пленника, то всего бы короче для меня положиться на вашу дружбу, опытность и попечение; но ваши предложения останавливают меня по многим причинам. 1) Уверены ли вы, что цензура, по неволе пропустившая в 1-й раз Руслана, нынче не опомнится и не заградит пути второму его пришедствию? Заменять же прежнее новым в ее угоду я не в силах и не намерен. 2) Согласен с вами, что предисловие есть пустословие довольно скучное, но мне никак не льзя согласиться на присовокупление новых бредней моих; они мною обещаны Як.<ову> Толстому и должны поступить в свет особливо. Правда есть у меня готовая поэмка, да NB цензура. Tout bien vu, не кончить ли дела предисловием? Дайте попробовать, авось не наскучу. Я что-то в милости у русской публики.
Je n'ai pas mйritй
Ni cet excиs d'honneur ni cette indignitй
Как бы то ни было, воспользуюсь своим случаем, говоря ей правду неучтивую, но, быть может, полезную. Я очень знаю меру понятия, вкуса и просвещения этой публики. Есть у нас люди, которые выше ее; этих она недостойна чувствовать; другие ей по плечу; этих она любит и почитает. Помню, что Хмельницкий читал однажды мне своего Нерешительного; услыша стих "И должно честь отдать, что немцы акуратны" - я сказал ему: вспомните мое слово, при этом стихе вс° захлопает и захохочет. - А что тут острого, смешного? очень желал бы знать, сбылось ли мое предсказание.
Вы, коего гений и труды слишком высоки для этой детской публики, что вы делаете, что делает Гомер? Давно не читал я ничего прекрасного. Кюхельбекер пишет мне четырестопными стихами, что он был в Германии, в Париже, на Кавказе, и что он падал с лошади. Вс° это к стати о Кавк.<азском> Пленнике. От брата давно не получал известия, о Дельвиге и Баратынском также - но я люблю их и ленивых. Vale, sed delenda est censura.
Пушкин.
13 мая
Кишенев
Своего портрета у меня нет - да на кой чорт иметь его.
Знаете ли вы трогательный обычай русского мужика в светлое воскресение выпускать на волю птичку? вот вам стихи на это -
В чужбине свято наблюдаю (9)
Родной обычай старины:
На волю птичку отпускаю
На светлом празднике весны.
Я стал доступен утешенью:
Зачем на бога мне роптать,
Когда хоть одному творенью
Могу я волю даровать?
Напечатают ли без имени в С.<ыне> О.<течества>?
53. А. А. Бестужеву.
13 июня 1823 г. Кишинев.
Милый Бестужев,
Позволь мне первому перешагнуть через приличия и сердечно поблагодарить тебя за Пол.<ярную> Звез.<ду>, за твои письма, за статью о литературе, за Ольгу и особенно за Вечер
на биваке. Вс° это ознаменовано твоей печатью, т. е. умом в чудесной живостью. О Взгляде можно бы нам поспорить на досуге, признаюсь, что ни с кем мне так не хочется спорить, как с тобою да с Вяземским - вы одни можете разгорячить меня. Покаместь жалуюсь тебе об одном: как можно в статье о русской словесности забыть Радищева? кого же мы будем помнить? Это умолчание не простительно ни тебе, ни Гречу - а от тебя его не ожидал. Еще слово: зачем хвалить холодного однообразного Осипова, а обижать Майкова. Елисей истинно смешон. Ничего не знаю забавнее обращения поэта к порткам:
Я мню и о тебе, исподняя одежда,
Что и тебе спастись худа была надежда!
А любовница Елисея, которая сожигает его штаны в печи,
Когда для пирогов она у ней топилась;
И тем подобною Дидоне учинилась.
А разговор Зевеса с Меркурием, а герой, который упал в песок
И весь седалища в нем образ напечатал.
И сказывали те, что ходят в тот кабак,
Что виден и поднесь в песке сей самый знак -
вс° это уморительно. Тебе кажется более нравится благовещение, однако ж Елисей смешнее, следств. полезнее для здоровья.
В рассуждении 1824 года, постараюсь прислать тебе своя бессарабские бредни; но не льзя ли вновь осадить цензуру и, со второго приступа, овладеть моей Анфологией? Разбойников я сжег - и по делом. Один отрывок уцелел в руках Николая Раевского, если отечественные звуки: харчевня, кнут, острог - не испугают <н>еж<н>ых (10) ушей читательниц Пол.<ярной> Зв.<езды>, то напечатай его. Впроччем чего бояться читательниц? их нет и не будет на русской земле, да и жалеть не о чем.
Я уверен, что те, которые приписывают новую сатиру Арк.<адию> Родзянке, ошибаются. Он человек благородных правил и не станет воскрешать времена слова и дела. Донос на человека сосланного есть последняя степень бешенства и подлости, да и стихи, сами по себе, недостойны певца сократической любви.
Дельвиг мне с год уже ничего не пишет. (11) Попеняйте ему и обнимите его за меня; он вас, т. е. тебя, обнимет за меня - прощай, до свиданья.
А. П.
13 июня.
54. M. Е. Крупенский - Пушкину.
Октябрь 1820 г. - июнь 1823 г. Кишинев.
Monsieur Pouskin, ayez la complaisance de passer dans l'instant chez moi.
55. Неизвестному.
Октябрь 1820 г. - июнь 1823 г. Кишинев.
Voilа, mon colonel, une lettre de Kroupensky que je viens de recevoir. Ayez la bontй de m'attendre.
Pouchkine.
56. Неизвестной.
Июнь - июль 1823 г. Кишинев - Одесса.
(Черновое)
[Ce n'est pas pour vous braver que je vous йcris, mais j'ai eu la faiblesse de vous avouer une passion ridicule et je veux m'en expliquer franchement -] (12) Ne feignez rien, ce serait indigne de vous - la coquetterie serait une cruautй frivole et surtout bien inutile - votre colиre, je n'y croirai pas plus - en quoi puis-je vous offenser; je vous aime avec tant d'йlan de tendresse, si peu de privautй - votre orgueil mкme ne peut en кtre blessй.
Si j'avais des espйrances, cela ne serait pas la veille de votre dйpart que j'aurais attendu pour me dйclarer. attribuez mon aveu qu'а une exaltation dont je n'йtais plus le maоtre, qui allait jusqu'а la dйfaillance. Je ne demande rien, je ne sais moi-mкme ce que je veux - cependant je vous
57. П. А. Вяземскому.
19 августа 1823 г. Одесса.
Мне скучно, милый Асмодей, я болен, писать хочется - да сам не свой. Мне до тебя дело есть: Гнедич хочет купить у меня второе издание Русл.<ана> и К.<авказского> Пле.<нника> - но timeo danaos т. е. боюсь, чтоб он со мной не поступил, как прежде. Я обещал ему предисловие - но от прозы меня тошнит. Перепишись с ним - возьми на себя это 2 издание и освяти его своею прозой, единственною в нашем прозаическом отечестве. Не хвали меня, но побрани Русь и русскую публику - стань за немцев и англичан - уничтожь этих маркизов классической поэзии... Еще одна просьба: есть-ли возьмешься за издание - не лукавь со мною, возьми с меня, что оно будет стоить - не дари меня - я для того только до сих пор и не хотел иметь с тобою дела, милый мой аристократ. Отвечай мне по extra-почте!
Я брату должен письмо. Что он за человек? говорят, что он славный малой и московский франт - правда ли?
Прощай, моя прелесть - вперед буду писать тебе толковее. А Орлов?
19 авг.
Адрес: Князю Петру Андреевичу
Вяземскому.
58. Л. С. Пушкину.
25 августа 1823 г. Одесса.
Мне хочется, душа моя, написать тебе целый роман - три последние месяца моей жизни. Вот в чем дело: здоровье мое давно требовало морских ванн, я насилу уломал Инзова, чтоб он отпустил меня в Одессу - я (13) оставил мою Молдавию и явился в Европу - ресторация и италианская опера напомнили мне старину и ей богу обновили мне душу. Между тем приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково, объявляют мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе - кажется и хорошо - да новая печаль мне сжала грудь - мне стало жаль моих покинутых цепей. Приехал в Кишенев на несколько дней, провел их неизъяснимо элегически - и, выехав оттуда навсегда, - о Кишеневе я вздохнул. Теперь я опять в Одессе и вс° еще не могу привыкнуть к европейскому образу жизни - впроччем я нигде не бываю, кроме в театре. Здесь Туманский. Он добрый малой, да иногда врет - напр. он пишет в П.<етер>Б.<ург> письмо, где говорит между проччим обо мне: Пушкин открыл мне немедленно свое сердце и porte-feuille - любовь и пр...- фраза, достойная В. Козлова; дело в том, что я прочел ему отрывки из Бахчисарайского фонтана (новой моей поэмы), сказав, что я не желал бы ее напечатать, потому что многие места относятся к одной женщине, в которую я был очень долго и очень глупо влюблен, и что роль Петрарки мне не по нутру. Туманский принял это за сердечную доверенность и посвящает меня в Шаликовы - помогите! - Здесь еще Раич. Знаешь ли ты его? Будет Родзянка-предатель - жду его с нетерпением. Пиши же мне в Одессу - да поговорим о деле.
Изъясни отцу моему, что я без его денег жить не могу. Жить пером мне невозможно при нынешней цензуре; ремеслу же столярному я не обучался; в учителя не могу идти; хоть я знаю закон божий и 4 первые правила - но служу и не по своей воле - и в отставку идти невозможно. - Вс° и все меня обманывают - на кого же, кажется, надеяться, если не на ближних и родных. На хлебах у Воронцова я не стану жить - не хочу и полно - крайность может довести до крайности - мне больно видеть равнодушие отца моего к моему состоянию - хоть письмы его очень любезны. Это напоминает мне П.<етер> Бург - когда, больной, в осеннюю грязь или в трескучие морозы я брал извощика от Аничк.<ова> моста, он вечно бранился за 80 коп. (которых верно б ни ты, ни я не пожалели для слуги). Прощай, душа моя - у меня хандра - и это письмо не развеселило меня.
Одесса
25 августа.
Так и быть я Вяземскому пришлю Фонтан - выпустив любовный бред - а жаль!
59. Ф. Ф. Вигель - Пушкину.
8 октября 1823 г. Кишинев.
Посылаю вам, любезнейший Александр Сергеевич, письмо Тургенева, более вам, (14) чем мне, принадлежащее. Я сбирался писать с Шварцом, но скоро ли мне безграмотному, хотя и Арзамасцу, решиться писать к Поэту? того и гляди, что проврешься. Прочитав Тургенева послание, вы увидите, (15) что вы по прежнему чадо избранное Арзамаса, сердитесь, браните ваших восприемников, они всегда осуждены вас любить. - Скажите, мой милый безбожник, как вы могли несколько лет выжить в Кишеневе? хотя за ваше неверие и должны вы были от бога быть наказаны, но не так много. Что касается до меня, я скажу тоже: хотя мои грехи или лучше сказать мой грех велик, но не столько, чтобы судьба определила мне местопребыванием помойную эту яму. - Письмо сие доставит вам г. Рено, который торопит меня кончить его, ибо торопится в Одессу, и я очень желание сие понимаю. - Напишите ко мне несколько строчек, вы тем большое мне сделаете удовольствие, а естьли [письмо] в них возвестите [сюда] намерение сюда приехать, то сделаете меня счастливым. Обнимаю вас
весь ваш
Вигель.
Кишенев
8 октября
1823.
Попросите от меня Никиту взять у портного платье и уверить, что денег у меня теперь нет, а непременно скоро заплачу. С отъезжающими пришлите его ко мне.
Шварцу кланяйтесь; на днях большую эпистолу к нему пошлю.
60. П. А. Вяземскому.
14 октября 1823 г. Одесса.
По твоему совету, милый Асмодей, я дал знать Гнедичу, что поручаю тебе издание Русл.<ана> и Плен.<ника>, следственно дело сделано. Не помню, просил ли я тебя о вступлении, предисловии и т. под., но сердечно благодарю тебя за обещание. Твоя проза обеспечит судьбу моих стихов. О каких переменах говорил тебе Раич? я никогда не мог поправить раз мною написанное. В Руслане должно только прибавить эпилог и несколько стихов к 6-той песне, слишком поздно доставленные мною Жуковскому. Руслан напечатан исправно, ошибок нет, кроме свежий сон в самом конце. Не помню, как было в рукописи, но свежий сон тут смысла не имеет. К.<авказский> Пленник иное дело.
Остановлял он долго взор - должно: вперял он неподвижный взор. Живи - и путник оживает - Живи - и пленник оживает. Пещеры темная прохлада - влажная. И вдруг на домы дождь и град - долы. В чужой аул ценою злата - за много злата (впроччем как хочешь).
Не много радостных ей дней
Судьба на долю ниспослала.
Зарезала меня цензура! я не властен сказать, я не должен сказать, я не смею сказать ей дней в конце стиха. Ночей, ночей - ради Христа, ночей Судьба на долю ей послала. То ли дело. Ночей, ибо днем она с ним не видалась - смотри поэму. И чем же ночь неблагопристойнее дня? которые из 24 часов имянно противны духу нашей цензуры? Бируков добрый малой, уговори его или я слягу.
На смертном поле свой бивак
У меня прежде было У стен Парижа. Не лучше ли, как думаешь! верил я надежде И уповательным мечтам. Это что? Упоительным мечтам. Твоя от твоих: помнишь свое прелестное послание Давыдову? Да вот еще два замечания, в роде Антикритики. 1) Под влажной буркой. Бурка не промокает и влажна только сверху, следственно можно спать под нею, когда нечем иным накрыться - а сушить нет надобности. 2) На берегу заветных вод. Кубань граница. На ней карантин и строго запрещается казакам переезжать об он пол. Изъясни это потолковее забавникам Вес.<тника> Евр.<опы>. Теперь замечание типографическое: Вс° понял он..... несколько точек, в роде Шаликова и - а la ligne прощальным взором и пр. Теперь я согласен в том, что это место писано слишком в обрез, да силы нет ни поправить, ни прибавить. Sur ce - обнимаю тебя с надеждой и благодарностию.
Письмо твое я получил через Фурнье и отвечал по почте. Дружба твоя с Шаховским радует миролюбивую мою душу. Он право добрый малой, изрядный автор и отличный сводник. Вот тебе новость в том же роде. Здесь Стурдза монархической; я с ним не только приятель, но кой о чем и мыслим одинаково, не лукавя друг перед другом. Читал ли ты его последнюю brochure о Греции? Гр.<аф> Ланжерон уверяет меня qu'il y a trop de bon Dieu. Здесь Северин, но я с ним поссорился и не кланяюсь. Вигель здесь был и поехал в Содом-Кишенев, где, думаю, будет виц-губернатором. У нас скучно и холодно. Я мерзну под небом полуденным.
А. П.
14 окт.
Од.
Замечания твои на счет моих разбойников несправедливы; как сюжет, c'est un tour de force, это не похвала, напротив; но, как слог, я ничего лучше не написал. Бахчи-сарайской фонтан, между нами, дрянь, но эпиграф его прелесть. К стати об эпиграфах - знаешь ли эпиграф К.<авказского> Пле.<нника>?
Под бурей рока твердый камень,
В волненьях страсти - легкой лист. -
Понимаешь, почему не оставил его. Но за твои 4 стиха я бы отдал 3 четверти своей поэмы. Addio.
61. A. H. Раевскому (?).
15-22 октября 1823 г. Одесса.
(Черновое)
Je rйponds а votre P. S. comme а ce qui intйresse surtout votre vanitй. M. S. n'est pas encore de retour а Odessa, je n'ai donc pas encore pu faire usage de votre lettre, en 2 lieu comme ma passion a baissй de beaucoup et qu'en attendant je suis amoureux ailleurs - j'ai rйflйchi. Et comme Lara Hansky assis sur mon canapй, j'ai dйcidй de ne plus me mкler de cette affaire-lа. C'est-а-dire que je ne montrerai pas votre йpоtre а M-de S. en ne lui cachant que ce que jettait sur vous l'intйrкt d'un caractиre Melmothique, comme j'en avais d'abord eu l'intention - et voici ce que je me suis proposй - votre lettre ne sera que citйe avec les restrictions convenables; en revanche j'y ai prйparй tout au long une belle rйponse dans laquelle je me donne sur vous tout autant d'avantages que vous en avez pris sur moi dans votre lettre, j'y commence par vous dire: je ne suis pas votre dupe, aimable Job lovelace, je vois votre vanitй et votre faible а travers l'affectation de votre cynisme etc., le reste dans le mкme genre. Croyez que зa fasse de l'effet - mais comme je vous toujours pour mon maоtre en fait de morale, je vous demande pour tout cela votre permission et surtout vos conseils, - mais dйpкchez-vous, car on arrive. J'ai eu de vos nouvelles, on m'a dit qu'Atala Hansky vous avait rendu fat et ennuyeux - votre derniиre lettre n'est pas ennuyeuse. Je souhaite que la mienne puisse un moment vous distraire dans vos douleurs. M-r votre oncle qui est un cochon comme vous savez a йtй ici, a brouillй tout le monde et s'est brouillй avec tout le monde. Je lui prйpare une fameuse lettre en sous-accord • 2, mais cette fois-ci il aura du g. J.-f. afin qu'il soit du secret comme tout le monde.
62. Ф. Ф. Вигелю.
22 октября - 4 ноября 1823 г. Одесса.
(Черновое)
Проклятый город Кишенев!
Тебя бранить язык устанет.
Когда-нибудь на старый кров
Твоих запачканных домов
Небесный гром конечно грянет -
И не найду твоих следов.
Падут, погибнут пламенея
И лавки грязные жидов,
И пестрый дом Варфоломея.
Так, если верить Моисею,
Погиб несчастливый Содом -
Но только с этим городком
Я Кишенев равнять не смею, -
Я слишком с библией знаком
(И к лести вовсе не привычен!)
Содом - ты знаешь - был отличен
Не только вежливым грехом,
Но просвещением, пирами,
Гостеприимными домами
И красотой нестрогих дев.
Мне жаль, <что> [пламенем] громами
Его сразил Еговы гнев.
В блаженстве, в развлеченьях света
Избранный богом человек
Провел бы я смиренно век.
Но в Кишеневе, видишь сам -
Ты не найдешь ни милых дам,
Ни сводни, ни книгопродавца.
Жалея о твоей судьбе,
Не знаю, придут ли к тебе
Под вечер [милых] три красавца;
На всякой случай, грустный друг,
Лишь только будет мне досуг,
Прощусь с Одессою, явлюся.
Тебе служить я буду рад
Своей беседою шальною -
Стихами, прозою, душою,
Но, Вигель, - пощади мой зад!
Это стихи, следственно шутка - не сердитесь и усмехнитесь, любезный Филип Филипович, - вы скучаете в вертепе, где скучал я 3 года. Желаю вас рассеять хоть на минуту - и сообщаю вам сведения, которых вы требовали от меня в письме к Шв<арцу>; из 3 зна<комцев> , думаю, годен на употребление в пользу собственно самый меньшой; NB. он спит в одной комнате с братом Михаилом и трясутся немилосердно - из этого можете вывести важные заключения, предоставляю их вашей опытности и благоразумию - старший брат, как вы уже заметили, глуп, как архиерейский жезл - Ванька <------> - следственно чорт с ними - обними<те> их от меня дружески - сестру также - и скажите им, что Пушкин цалует ручки Майгин и желает ей счастья на земле - умалчивая о небесах - о которых не получил еще достаточных сведений. Пулхерии В.<арфоломей> объявите за тайну, что я влюблен в нее без памяти и буду на днях экзекутор и камер-юнкер в подр.<ажание> другу Завальевскому; Полторацким поклон и старая дружба! Алексееву тоже и еще что-нибудь. Где и что Липранди? Мне брюхом хочется видеть его. У нас холодно, грязно - обедаем славно - я пью, как Лот содомский, и жалею, что не имею с собой ни одной дочки. Недавно выдался нам молодой денек - я был презид<ентом> попойки - все перепились и потом поехали по <-------->.
63. П. А. Вяземскому.
4 ноября 1823 г. Одесса.
4 ноября Од.
Вот тебе, милый и почтенный Асмодей, последняя моя поэма. Я выбросил то, что цензура выбросила б и без меня, и то, что не хотел выставить перед публикою. Если эти бессвязные отрывки покажутся тебе достойными тиснения, то напечатай, да сделай милость, не уступай этой суке цензуре, отгрызывайся за каждый стих и загрызи ее если возможно, в мое воспоминание. Кроме тебя у меня там нет покровителей; еще просьба: припиши к Бахчисараю предисловие или послесловие, если не ради меня, то ради твоей похотливой Минервы, Софьи Киселевой; прилагаю при сем полицейское послание, яко материал; почерпни из него сведения (разумеется, умолчав об их источнике). Посмотри также в Путешествии Апостола-Муравьева статью Бахчи-сарай, выпиши из нее что посноснее - да заворожи вс° это своею прозою, богатой наследницею твоей прелестной поэзии, по которой ношу траур. Полно не воскреснет ли она, как тот, который пошутил? Что тебе пришло в голову писать оперу и подчинить поэта музыканту. Чин чина почитай. Я бы и для Россини не пошевелился. Что касается до моих занятий, я теперь пишу не роман, а роман в стихах - дьявольская разница. В роде Дон-Жуана - о печати и думать нечего; пишу спустя рукава. Цензура наша так своенравна, что с нею невозможно и размерить круга своего действия - лучше об ней и не думать - а если брать, так брать, не то, что и когтей марать.
А. П.
Новое издание очень мило - с богом - милый ангел или аггел Асмодей.
Вообрази, что я еще не читал твоей статьи, победившей цензуру? вот каково жить по-азиатски, не читая журналов. Одесса город европейской - вот почему русских книг здесь и не водится.
А. П.
В.<асилию> Л.<ьвовичу> дяде кланяюсь и пишу на днях.
64. П. А. Вяземскому.
11 ноября 1823 г. Одесса
Вот тебе и Разбойники. Истинное происшедствие подало мне повод написать этот отрывок. В 820 году, в бытность мою в Екатеринославле, два разбойника, закованные вместе, переплыли через Днепр и спаслись. Их отдых на островке, потопление одного из стражей мною не выдуманы. Некоторые стихи напоминают перевод Шил.<ьонского> Узн.<ика>. Это несчастие для меня. Я с Жуковским сошелся нечаянно, отрывок мой написан в конце 821 года.
11 ноябр.
65. А. А. Дельвигу.
16 ноября 1823 г. Одесса.
Мой Дельвиг, я получил все твои письма и отвечал почти на все. Вчера повеяло мне жизнию лицейскою, слава и благодарение за то тебе и моему Пущину! Вам скучно, нам скучно: сказать ли вам сказку про белого быка? Душа моя, ты слишком мало пишешь, по крайней мере слишком мало печатаешь. [Со<неты> (16) пре<лестны>] Впроччем я живу по-азиатски, не читая ваших журналов. На днях попались мне твои прелестные сонеты - прочел их с жадностью, восхищением и благодарностию за вдохновенное воспоминание дружбы нашей. Разделяю твои надежды на Языкова и давнюю любовь к непорочной Музе Баратынского. Жду и не дождусь появления в свет ваших стихов; только их получу, заколю агнца, восхвалю господа - и украшу цветами свой шалаш - хоть Бируков находит это слишком сладострастным. Сатира к Гнед.<ичу> мне не нравится, даром что стихи прекрасные; в них мало перца; Сомов безмундирный непростительно. Просвещенному ли человеку, русскому ли сатирику пристало смеяться над независимостию писателя? Это шутка, достойная кол.<лежского> совет.<ника> Измайлова. Жду также Полярной Звезды. Жалею, что мои элегии писаны против религии и правительства: я полу-Хвостов: люблю писать стихи (но не переписывать) и не отдавать в печать (а видеть их в печати). Ты просишь Бахчисарайского фонтана - он на днях отослан к Вяземскому. Это бессвязные отрывки, за которые ты меня пожуришь, и (17) вс°-таки похвалишь. Пишу теперь новую поэму, в которой забалтываюсь до-нельзя. Бируков ее не увидит за то, что он фи-дитя, блажной дитя. Бог знает когда и мы прочитаем ее вместе - скучно, моя радость! вот припев моей жизни. Если б хоть брат Лев прискакал ко мне в Одессу! где он, что он? ничего не знаю. Друзья, друзья, пора променять мне почести изгнания на радость свидания. Правда ли, что едет к вам Россини и италианская опера? - боже мой! это представители рая небесного. Умру с тоски и зависти.
16 (18) нояб.
А. П.
Вели прислать мне немецкого Пленника.
66. А. А. Шишкову.
Август - ноябрь 1823 г. Одесса.
С ума ты сошел, милый Шишков; ты мне писал несколько месяцев тому назад: Милостивый государь, лестное ваше знакомство, честь имею, покорнейший слуга.... так что я и не узнал моего царско-сельского товарища. Естьли заблагорассудишь писать ко мне, вперед прошу тебя быть со мною на старой ноге. Не то мне будет грустно. До сих пор жалею, душа моя, что мы не столкнулись с тобою на Кавказе; могли бы мы и стариной тряхнуть, и поповесничить, и в язычки постучать. Впроччем судьба наша, кажется, одинакова, и родились мы видно под единым созвездием. Пишет ли к тебе общий наш приятель Кюхельбекер? Он на меня надулся, бог весть почему. Помири нас. Что стихи? куда зарыл ты свой золотой талант? под снега ли Эльбруса, под тифлисскими ли виноградниками? Естьли есть у тебя что-нибудь, пришли мне - право сердцу хочется.
Обнимаю тебя - письмо мое бестолково, да некогда мне быть толковее.
А. П.
Недавно узнал я, что ты знакомец и родственник почтенному нашему Александру Ивановичу. Он доставляет мне случай снестись с тобою, а сам завален бумагами и делами - любить тебя есть ему время - а писать к тебе - навряд.
67. H. И. Кривцову.
Октябрь - ноябрь 1823 г. (?) Одесса (?).
Милый мой Кривцов,
помнишь Пушкина? Не думай, что он впервые после разлуки пишет к тебе. Но бог знает почему письма мои к тебе не доходили. О тебе доходят до меня только темные слухи. А ты ни строчкой не порадовал изгнанника. Правда ли, что ты стал аристократом? - Это дело. Но не забывай демократических друзей 1818 года. Все мы разбрелись. Все мы переменились. А дружба, дружба -
68. Майгин N. и неизвестной.
Ноябрь (после 4) 1823 г. Одесса.
(Черновое)
Oui, sans doute j'e les ai devinйes, les deux femmes charmantes qui ont daignй se ressouvenir de l'hermite d'Od, ci-devant hermite de Kichenef. J'ai baisй mille fois ces lignes qui m'ont rappelй tant de folie, de tourment, d'esprit, de grвce, de soirйes, mazourka etc. Mon dieu que vous кtes cruelle. Madame, de croire que j'e puis m'amuser lа oщ je ne puis ni vous rencontrer ni vous oublier. Hйlas, aimable Maiguine, loin de vous tout malaise, tout maussade, mes facultйs s'anйantissent, j'ai perdu jusqu'au talent des carricatures, quoique la famille du Pr. Mourouzi soit si bien digne de m'en inspirer. Je n'ai qu'une idйe - celle de revenir encore а vos pieds et de vous consacrer, comme le disait ce bon homme de poлte, le petit bout de vie qui me reste... Vous rappelez-vous de la petite correction que vous avez faite dans la feuille de l'A - mon Dieu, si vous la rйpйtiez ici! Mais est-il vrai que vous comptez venir а Odessa - venez au nom du ciel, nous aurons pour vous attirer bal, opйra italien, soirйes, concerts, sigisbйes, soupirants, tout ce qui vous plaira; je contreferai le singe, je mйdirai et je vous dessinerai M-de <нрзб.> dans les 36 postures de l'Arйtin.
A propos de l'Arйtin je vous dirai que je suis devenu chaste et vertueux, c'est а dire en paroles, car ma conduite a toujours йtй telle. C'est un vйritable plaisir de me voir et de m'entendre parler - cela vous engagera-t-il а presser votre arrivйe. Encore une fois venez au nom du ciel et pardonnez moi des libertйs avec lesquelles j'йcris а celles qui ont trop d'esprit pour кtre prudes mais que j'aime et que je respecte de par mon coeur.
Quant а vous, charmante boudeuse, dont l'йcriture m'a fait palpiter (quoique par grand hasard elle ne fыt point contrefaite) ne dites pas que vous connaissez mon caractиre; vous ne m'eussiez pas affligй en faisant semblant de douter de mon dйvouement et de mes regrets.
Devinez qui а votre tour.
S. qui passait pour avoir des goыts anti-physiques l'a а passer un fil par le trou d'une aiguille en en mouillant le bout - A. dit de lui qu'il excellait partout oщ il fallait de la patience et de la salive -
69. Неизвестному.
Конец ноября -1 декабря 1823 г. Одесса.
(Черновое)
J'ose espйrer qu'un exil de quatre ans n' pas effacй de votre mйmoire
70. А. И. Тургеневу.
1 декабря 1823 г. Одесса.
1 декабря
Вы помните Кипренского, который из поэтического Рима напечатал вам в С.<ыне> От.<ечества> поклон и свое почтение. Я обнимаю вас из прозаической Одессы, не благодаря ни за что, но ценя в полной мере и ваше воспоминание и дружеское попечение, которому обязан я переменою своей судьбы. Надобно подобно мне провести 3 года в душном азиатском заточении, чтоб почувствовать цену и не вольного европейского воздуха. Теперь мне было бы совершенно хорошо, если б не отсутствие кой-кого. Когда мы свидимся, вы не узнаете меня, я стал скучен, как Грибко, и благоразумен, как Чеботарев,
исчезла прежня живость,
Простите ль иногда мою мне молчаливость,
Мое уныние?... терпите, о друзья,
Терпите хоть за то, что к вам привязан я.
К стати о стихах: вы желали видеть оду на смерть Н.<аполеона>. Она не хороша, вот вам самые сносные строфы:
Когда надеждой озаренный
От рабства пробудился мир,
И Галл десницей разъяренной
Низвергнул ветхий свой кумир;
Когда на площади мятежной
Во прахе царский труп лежал,
И день великий, неизбежный -
Свободы яркий день вставал -
Тогда в волненьи бурь народных
Предвидя чудный свой удел,
В его надеждах благородных
Ты человечество презрел.
В свое погибельное счастье
Ты дерзкой веровал душой,
Тебя пленяло самовластье
Разочарованной красой,
И обновленного народа
буйность юную смирил,
Новорожденная свобода,
Вдруг онемев, лишилась сил;
Среди рабов до упоенья
Ты жажду власти утолил,
Помчал к боям их ополченья,
Их цепи лаврами обвил.
Вот последняя:
Да будет омрачен позором
Тот малодушный, кто в сей день
Безумным возмутит укором
Твою развенчанную тень!
Хвала! ты русскому народу
Высокий жребий указал
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал...
Эта строфа ныне не имеет смысла, но она писана в начале 1821 года - впроччем это (19) мой последний либеральный бред, я закаялся и написал на днях подражание басни умеренного демократа И.<исуса> Х.<риста> (Изыде сеятель сеяти семена своя):
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя -
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды.....
Паситесь, мирные народы!
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
Поклон братьям и братье. Благодарю вас за то, что вы успокоили меня на счет Н.<иколая> М.<ихайловича> и К.<атерины> А.<ндреевны> К<арамзиных> - но что делает поэтическая, незабвенная, конституциональная, анти-польская, небесная княгиня Голицына? возможно ли, чтоб я еще жалел о вашем Петербурге.
Жуковскому грех; чем я хуже принц.<ессы> Шарлотты, что он мне ни строчки в 3 года не напишет. Правда ли, что он переводит Гяура? а я на досуге пишу новую поэму, Евгений Онегин, где захл°бываюсь желчью. Две песни уже готовы.
71. П. А. Вяземскому.
1-8 декабря 1823 г. Одесса.
Конечно ты прав, и вот тебе перемены -
Язвительные лобзания напоминают тебе твои <------->? поставь пронзительных. Это будет ново. Дело в том, что моя Грузинка кусается, и это непременно должно быть известно публике. Хладного скопца уничтожаю из уважения к давней девственности А<нны> Л.<ьвовны>
Не зрит лица его гарем.
Там --------
И не утешены никем,
Стареют жены.
Меня ввел во искушение Бобров : он говорит в своей Тавриде: Под стражею скопцов гарема. Мне хотелось что-нибудь у него украсть, а к тому же я желал бы оставить русскому языку некоторую библейскую похабность. Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и фр.<анцузской> утонченности. Грубость и простота более ему пристали. Проповедую из внутреннего убеждения, но по привычке пишу иначе.
Но верой матери моей
Была твоя - -
если найдешь удачную перемену, то подари меня ею; если ж нет, оставь так, оно довольно понятно. Нет ничего легче поставить Равна, Грузинка, красотою, но инка кр... а слово Грузинка тут необходимо - впроччем делай, что хочешь.
Апостол написал свое путешествие по Крыму; оно печатается - впроччем, ожидать его нечего.
Что такое Грибоедов? Мне сказывали, что он написал комедию на Чедаева; в теперешних обстоятельствах это чрезвычайно благородно с его стороны.
Посылаю Разбойников.
Как бишь у меня? Вперял он неподвижный взор? Поставь любопытный, а стих вс°-таки калмыцкий.
72. В. И. Туманский - В. К. Кюхельбекеру
(с припиской Пушкина)
11 декабря 1823 г. Одесса
11 декабря 1823 Одесса.
Спасибо тебе, друг мой Вильгельм, за память твою обо мне: я всегда был уверен, что ты меня любишь не от делать нечего, (21) а от сердца. Два поклона твои в письме к Пушкину принимаю я с благодарностью и с мыслию, что нам снова можно возобновить переписку, прекращенную неожиданною твоею изменою Черкесу-Ермолову и долгим уединением твоим во Смоленской губернии. Само воображение не всегда успеет следовать за странностями твоей жизни, и я дожидаюсь твоего известия, чтобы понять ссору твою с Русским Саладином, как тебе случалось называть Алексея Петровича. Мне очень горестно видеть, что до сих пор какой-то неизбежный Fatum управляет твоими днями и твоими талантами и совращает те и другие с прямаго пути. Который тебе год, любезный Кюхельбекер? Мне очень стыдно признаться тебе, что, будучи гораздо моложе, я обогнал тебя в благоразумии. Страшусь раздражить самолюбие приятеля, но право и вкус твой несколько очеченился! Охота же тебе читать Шихматова и Библию. Первый - карикатура Юнга; вторая - не смотря на бесчисленные красоты, может превратить Муз в церковных певчих. Какой злой дух, в виде Грибоедова, удаляет тебя в одно время и от наслаждений истинной поэзии и от первоначальных друзей твоих! Наша литература похожа на экипаж, который бы везли рыба, птица и четвероногий звер°к. Тот улетает в романтизм, другой плавает в классической лахани, а третий тащится в Библейское общество! Горькую чашу мы пьем! Теперь бы время было соединиться узами таланта и одинаких правил, дабы успеть еще спасти народную нашу словесность. Но для этого надобно столько же ума, сколько трудолюбия, а у нас господа поэты, исключая двух-трех, подобно мотылькам страшатся посидеть долго и на цветке, чтоб не утерять частицу блеска своего. Умоляю тебя, мой благородный друг, отстать от литературных мнений, которые погубят твой талант и разрушат наши надежды на твои произведения. Читай Байрона, Гете, Мура и Шиллера, читай, кого хочешь, только не Шихматова!
Я должен бы сказать теперь несколько слов о себе, но для этого нужно длинное письмо, а я боюсь утомить тебя описанием перемены в моем положении и в моих мыслях. Мне здесь хорошо: у меня довольно знакомых и мало времени для скуки и бездействия. Часто воспоминаю прошедшее; освещенное солнцем молодости, оно имеет для меня одни приятности. Жером и Фанни, ты и Madame Смит, Лимперани и Агнеса, как лица занимательного романа, оживляют мои уединенные мечты. Быть может и Муза посещает иногда старого своего друга - но я стараюсь уже сохранять втайне эти свидания. Прощай, милый друг, пиши ко мне, особливо о твоих похождениях в Грузии, и верь дружбе твоего неизменного.
Туманского
Поклонись за меня хорошенько нашему умному Вяземскому и ученому Раичу! Да пожалуйста не приправляй писем своих французскими фразами.
73. П. А. Вяземскому.
20 декабря 1823 г. Одесса.
Какая б ни была вина
так и у меня на черно.
Символ конечно дерзновенный,
Незнанья жалкая вина.
Вина, culpa, faute. Symbole tйmйraire, faute dйplorable de l'ignorance. У нас слово вина имеет два значенья; одно из них здесь не имело бы смысла. Оставь эти стихи, пускай они
Aux Saumaise futurs prйparent des tortures.
Я бы хотел знать, не льзя ли (20) в переписки нашей избегнуть как-нибудь почты - я бы тебе переслал кой-что слишком для нее тяжелое. Сходнее нам в Азии писать по оказии. Что Кривцов? Его прев.<осходительство> мог бы мне аукнуть. Я жду Пол.<ярной> Зв.<езды> в надежде видеть тебя распечатного. Что журнал Анахарсиса-Клоца-Кю<хельбекера>? Рисунок с фонтана оставим до другого издания. Печатай скорее; не ради славы прошу, а ради Мамона.
20 декабря.
Поздр.<авляю> тебя с рожд.<еством> сп.<асителя> наш.<его> госп.<ода> И.<исуса> Х.<риста>.
Ты кажется сбираешься сделать заочное описание Бахчисарая? брось это. Мадригалы Софье Потоцкой, это дело другое. Впроччем в моем эпилоге описание дворца в нынешнем его положении подробно и верно, и Зонтаг более моего не заметит. Что если б ты заехал к нам на Юг нынче весною? Мы бы провели лето в Крыму, куда собирается пропасть дельного народа, женщин и мущин. Приезжай, ей богу веселее здесь, чем у вас на Севере.
Адрес:
Его сиятельству
князю Петру Андреевичу
Вяземскому.
В Москве
в Чернышевском переулке, в собственном доме.
Примечания
(1) переделано из полуденную
(2) переделано из плоской
(3) должно вписано
(4) в подлиннике: ущипнуть Дмитриеву
(5) переделано из всего
(6) переделано из что
(7) сперва было: 20000
(8) или жила вписано
(9) переделано из наблюдая
(10) прорвано
(11) сперва было начато: не о<твечает.>
(12) вся эта фраза перечеркнута двумя тонкими поперечными чертами
(13) я вписано
(14) вам переделано из къ
(15) сперва было начато: вы видите
(16) сперва было начато: Тв<ои>
(17) переделано из а
(18) переделано из 13
(19) переделано из этой
(20) ли вписано
(21) Citation de mon nouveau poлme. Suum cui-que. P.
ПЕРЕПИСКА 1824
74. А. А. Бестужеву.
12 января 1824 г. Одесса.
Конечно я на тебя сердит и готов с твоего позволения браниться хоть до завтра. Ты напечатал именно те стихи, об которых я просил тебя: ты не знаешь до какой степени это мне досадно. Ты пишешь, что без трех последних стихов Элегия не имела бы смысла. Велика важность! а какой же смысл имеет: Как ясной влагою полубогиня грудь - воздымала или: с болезнью и мольбой Твои глаза, и проч.?
Я давно уже не сержусь за опечатки, но в старину мне случалось забалтываться стихами и мне грустно видеть что со мною поступают, как с умершим, не уважая ни моей воли, ни бедной собственности. Это простительно Воейкову, но et tu autem, Brute!
Гнедич шутит со мной шутки в другом роде. Он разгласил, будто бы все новые стихи, обещанные мною Я. Толстому, проданы уже ему, Гнедичу. Толстой написал мне письмо пресухое, в котором он справедливо жалуется на мое легкомыслие, отказался от издания моих стихотворений, уехал в Париж, и мне об нем нет ни слуху, ни духу. Он переписывается с тобою в С.<ыне> О.<течества>; напиши ему слово обо мне, оправдай меня в его глазах да пришли его адрес.
Повторяю тебе в последний раз мои пени и просьбы и обнимаю тебя sans rancune и с благодарностью за вс° остальное - прозу и стихи. Ты - вс° ты: т. е. мил, жив, умен. Баратынский - прелесть и чудо, Признание - совершенство. После него никогда не стану печатать своих элегий, хотя бы наборщик клялся мне евангелием поступать со мною милостивее. Рылеева Войнаровский несравненно лучше всех его Дум, слог его возмужал и становится истинно-повествовательным, чего у нас почти еще нет. Дельвиг - молодец. Я буду ему писать. Готов христосоваться с тобой стихами, но сделай милость...... пощади. Прощай, мой милый Walter! Туманского вчера и сегодня я не видал и письма твоего не отдавал. Он славный малой, но, как поэта, я не люблю его. Дай бог ему премудрости.
А. П.
1824, 12 янв. Одесса.
Адрес: Его высокоблагородию Николаю Ивановичу Гречу, в С.-Петербург, в газетную экспедицию. Прошу доставить г. Бестужеву.
75. Ф. В. Булгарину.
1 февраля 1824 г. Одесса.
С искренней благодарностью получил я 1-й • Сев.<ерного> Арх.<ива>, полагая, что тем обязан самому почтенному издателю, с тем же чувством видел я снисходительный ваш отзыв о татарской моей поэме. Вы принадлежите к малому числу тех литераторов, коих порицания или похвалы могут быть и должны быть уважаемы. Вы очень меня обяжете, если поместите в своих листках здесь прилагаемые две пьесы. Они были с ошибками напечатаны в Полярной Звезде, отчего в них и нет никакого смысла. Это в людях беда не большая, но стихи не люди. Свидетельствую вам искреннее почтение.
Пушкин.
Одесса. 1 февраля 1824.
76. Л. С. Пушкину.
Январь (после 12) - начало февраля 1824 г. Одесса.
Так как я дождался оказии, то и буду писать тебе спустя рукава. Н. Раевской здесь. Он о тебе привез мне недостаточные известия; зачем ты с ним чинился и не поехал повидаться со мною? денег не было? после бы сочлись - а иначе бог знает когда сойдемся. Ты знаешь, что я дважды просил Ивана Ивановича о своем отпуске чрез его министров - и два раза воспоследовал всемилостивейший отказ. Осталось одно - писать прямо на его имя - такому-то, в Зимнем дворце, что против Петропавловской крепости, не то взять тихонько трость и шляпу и поехать посмотреть на Константинополь. Святая Русь мне становится не в терпеж. Ubi bene ibi patria. А мне bene там, где растет трин-трава, братцы. Были бы деньги, а где мне их взять? что до славы, то ею в России мудрено довольствоваться. Русская слава льстить может какому-нибудь В. Козлову, которому льстят и петербургские знакомства, а человек немного порядочный презирает и тех и других. Mais pourquoi chantais-tu? на сей вопрос Ламартина отвечаю - я пел, как булочник печет, портной шьет, Козлов пишет, лекарь морит - за деньги, за деньги, за деньги - таков я в наготе моего цинизма. Плетнев пишет мне, что Бахч.<исарайский> Фонт.<ан> у всех в руках. Благодарю вас, друзья мои, за ваше милостивое попечение о моей славе! благодарю в особенности Тургенева, моего благодетеля; благодарю Воейкова, моего (1) высокого покровителя и знаменитого друга! Остается узнать, раскупится ли хоть один экземпляр печатный теми, у которых есть полные рукописи; но это безделица - поэт не должен думать о своем пропитании, а должен, как Корнилович, писать с надеждою сорвать улыбку прекрасного пола. Душа моя, меня тошнит с досады - на что ни взгляну, вс° такая гадость, такая подлость, такая глупость - долго ли этому быть? К стати о гадости - читал я Федру Лобанова - хотел писать на нее критику, не ради Лобанова, а ради маркиза Расина - перо вывалилось из рук. И об этом у вас шумят, и это называют ваши журналисты прекраснейшим переводом известной трагедии г.
Расина! Voulez-vous dйcouvrir la trace de ses pas - надеешься найти Тезея жаркой след иль темные пути - мать его в рифму! вот как вс° переведено. А чем же и держится Иван Иванович Расин, как не стихами, полными смысла, точности и гармонии! План и характеры Федры верх глупости и ничтожества в изобретении - Тезей ни что иное, как первый Мольеров рогач; Иполит, le superbe, le fier Hypolite - et mкme un peu farouche, Иполит, суровый скифской <--------> - ни что иное, как благовоспитанный мальчик, учтивый и почтительный -
D'un mensonge si noir....... и проч.
прочти всю эту хваленую тираду и удостоверишься, что Расин понятия не имел об создании трагического лица. Сравни его с [монологом] речью молодого любовника Паризины (2) Байроновой, увидишь разницу умов. А Терамен аббат и сводник - Vous-mкme oщ seriez vous etc... - вот глубина глупости! С Рылеевым мирюсь - Войнаровской полон жизни. Что Кюхля? Дельвигу буду писать, но, естьли не успею, скажи ему, чтоб он взял у Тургенева Олега вещего и напечатал. Может бытья пришлю ему отрывки из Онегина; это лучшее (3) мое произведение. Не верь Н. Раевскому, который бранит его - он ожидал от меня романтизма, нашел сатиру и цинизм и порядочно не расчухал.
77. А. А. Бестужеву.
8 февраля 1824 г. Одесса.
Ты не получил видно письма моего. Не стану повторять то, чего довольно и на один раз. О твоей повести в П.<олярной> Зв<езде> скажу, что она не в пример лучше (т. е. занимательнее) тех, которые были напечатаны в прошлом годе et c'est beaucoup dire. Корнилович славный малой и много обещает - но зачем пишет он для снисходительного внимания мил. госуд.<арыни> NN. и ожидает ободрительной улыбки прекрасного пола для продолжения любопытных своих трудов? Вс° это старо, ненужно и слишком уже пахнет Шаликовскою невинностию. Булгарин говорит, что Н. Бестужев отличается новостию мыслей. Можно бы с большим уважением употреблять слово мысли. Арабская сказка прелесть; советую тебе держать за ворот этого Сенковского. Между поэтами не вижу Гнедича, это досадно; нет и Языкова - и его жаль; (похабный) (4) мадригал А. Родзянки можно бы оставить покойному Нахимову; вчера - - - люблю и мыслю поместят современем в грамматику для примера бессмыслицы. Плетнева Родина хороша, Баратынской - чудо - мои пиэсы плохи: вот тебе и вс° о Полярной.
Радуюсь, что мой Фонтан шумит. Недостаток плана не моя вина. Я суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины
Aux douces loix des vers je pliais les accents
De sa bouche aimable et naпve.
Впроччем я писал его единственно для себя, а печатаю потому что деньги были нужны.
3 пункт и самый нужный с эпиграфом без церемонии: ты требуешь от меня десятка пиэс, как будто у меня их сотни. Едва ли наберу их и пяток, да и то не забудь моих отношений с цензурой. Даром у тебя брать денег не стану; к тому же я обещал Кюхельбекеру, которому верно мои стихи нужнее, нежели тебе. Об (5) моей поэме нечего и думать - если когда-нибудь она и будет напечатана, то верно не в Москве и не в Петербурге. Прощай, поклон Рылееву, обними Дельвига, брата и братью.
8 февр.
1824.
Адрес:
Его высокоблагородию
милостивому государю
Николаю Ивановичу Гречу.
В С-Петербург. В газетной Экспедиции Пр.<ошу> дост.<авить> г<осподи>ну Бестужеву.
78. П. А. Вяземскому.
8 марта 1824 г. Одесса.
От всего сердца благодарю тебя, милый Европеец, за неожиданное послание или посылку. Начинаю почитать наших книгопродавцев и думать, что ремесло наше право не хуже другого. Одно меня затрудняет, ты продал вс° издание за 3000 р., (6) а сколько ж стоило тебе его напечатать? Ты вс°-таки даришь меня, бессовестный! Ради Христа, вычти из остальных денег, что тебе следует, да пришли их сюда. Расти им не за чем. А у меня им не залежаться, хоть я право не мот. Уплачу старые долги и засяду за новую поэму. Благо я не принадлежу к нашим писателям 18-го века: я пишу для себя, а печатаю для денег, а ничуть для улыбки прекрасного пола.
Жду с нетерпением моего Фонтана, т. е. твоего предисловия. Недавно прочел я твои давишние замечания на Булг.<арина>, это лучшая из твоих полемических статей. Жизни Дмитриева еще не видал. Но, милый, грех тебе унижать нашего Крылова. Твое мнение должно быть законом в нашей словесности, а ты по непростительному пристрастию судишь вопреки своей совести и покровительствуешь чорт знает кому. И что такое Дмитриев? Все его басни не стоят одной хорошей басни Крылова; все его сатиры одного из твоих посланий, а вс° проччее первого стихотворения Жуковского. Ты его когда-то назвал Le poлte de notre civilisation. Быть так, хороша наша civilisation!
Твое поручение отыскать тебе дом обрадовало меня несказанно. Дело не к спеху, однако изволь изъяснить мне потолковее, что такое в начале лета и не дорого. Лев Нарышкин, с которым я уж об этом говорил, уезжает в чужие края в начале лета. Он нанимает здесь дом за 500 р. в месяц, и (7) дачу не очень помню за сколько. Я бы советовал тебе для детей нанять дачу, потому что в городе пыль несносна. Буду еще хлопотать; впроччем твоего слишком дорого не понимаю; ты деньги вс° ведь истратишь, если не на то, так на другое. Жду ответа. С. Волконского здесь еще нет.
8 марта
1824
Одесса
Адрес: Его сиятельству
князю Петру Андреевичу
Вяземскому.
В Москве
в Чернышевском переулке, в собственном доме
79. И. H. Инзову (?)
Около 8 марта 1824 г. Одесса.
(Черновое)
Je vous envoie, Gйnйral, les 360 roubles que je vous dois depuis si longtemps; veuillez recevoir mes sincиres remerciements, quant aux excuses, je n'ai pas le courage de vous en faire. Je suis confus et humiliй de n'avoir pu jusqu'а prйsent vous payer cette dette - le fait est que je crevais de misиre.
Agrйez, Gйnйral, les assurances de mon profond respect.
80. Л. С. Пушкину.
1 апреля 1824 г. Одесса.
Вот что пишет ко мне Вяземской:
"В Благон.<амеренном> читал я, что в каком-то ученом обществе читали твой Фонтан еще до напечатания. На что это похоже? И в П.<етер>Б.<урге> ходят тысяча списков с него - кто ж после будет покупать; я на совести греха не имею и проч."
Ни я. Но мне скажут: а какое тебе дело? ведь ты взял свои 3000 р. - а там хоть трава не расти. - Вс° так, но жаль, если книгопродавцы, в первый раз поступившие по-европейски, обдернутся и останутся в накладе - да вперед невозможно и мне будет продавать себя с барышом. Таким образом обязан я за вс° про вс° - друзьям моей славы - чорт их возьми и с нею; тут смотри как бы с голоду не околеть, а они кричат слава! Видишь, душа моя, мне на всех вас досадно; требую от тебя одного: напиши мне, как Фонтан расходится - или запишусь в гр.<афы> Хвостовы и сам раскуплю половину издания. Что это со мною делают журналисты! Булгарин хуже Воейкова - как можно печатать партикулярные письма - мало ли что мне приходит на ум в дружеской переписке - а им бы вс° и печатать. Это разбой; решено: прерываю со всеми переписку - не хочу с ними иметь ничего общего. А они, глупо ругай или глупо хвали меня - мне вс° равно - их не в грош не ставлю - а публику почитаю на ровне с книгопродавцами - пусть покупают и врут, что хотят.
1 апреля
1824.
Письмо это доставит тебе Синявин, адьют.<ант> гр.<афа> Воронцова, славнейший малой, мой приятель; он доставит тебе обо мне все сведения, которых только пожелаешь. Мне сказывали, что ты будто собираешься ко мне; куда тебе! Разве на казенный счет да в сопровождении жандарма. Пиши мне. Ни ты, ни отец ни словечка не отвечаете мне на мои элегические отрывки - денег не шлете - а подрываете мой книжный торг. Куда хорошо.
Адрес: Льву Сергеевичу Пушкину.
У Обуховского мосту, в доме Полторацкого.
81. П. А. Вяземскому.
Начало апреля 1824 г. Одесса.
Сей час возвратился из Кишенева и нахожу письма, посылки и Бахчисарай. Не знаю, как тебя благодарить; Разговор прелесть, как мысли, так и блистательный образ их выражения. Суждения неоспоримы. Слог твой чудесно шагнул вперед. Недавно прочел я и жизнь Дмитриева; вс°, что в ней рассуждение - прекрасно. Но эта статья tour de force et affaire de parti. Читая твои критические сочинения и письма, я и сам собрался с мыслями и думаю на днях написать кое-что о нашей бедной словесности, о влиянии Ломоносова, Карамзина, Дмитриева и Жуковского. Авось и тисну; тогда du choc des opinions jaillira de l'argent. Знаешь ли что? твой Разговор более писан для Европы, чем для Руси. Ты прав (8) в отношении романтической поэзии. Но старая <-----> классическая, на которую ты нападаешь, полно существует ли у нас? это еще вопрос. - Повторяю тебе перед эвангелием и святым причастием - что Дмитриев, не смотря на вс° старое свое влияние, не имеет, не должен иметь более весу, чем Херасков или дядя В.<асилий> Львович. Разве он один представляет в себе классическую нашу словесность, как Мордвинов заключает в себе одном всю русскую опозицию? и чем он классик? где его трагедии, поэмы дидактические или эпические? разве классик в посланиях к Севериной да в эпиграммах, переведенных из Гишара? - Мнения Вест.<ника> Евр.<опы> не можно почитать за мнения, на Благ.<онамеренного> сердиться невозможно. Где же враги романтической поэзии? где столпы классические? Обо всем этом поговорим на досуге. Теперь поговорим о деле, т. е. о деньгах. Сл°нин предлагает мне за Онегина, сколько я хочу. Какова Русь, да она в самом деле в Европе - а я думал, что это ошибка географов. Дело стало за цензурой, а я не шучу, потому что дело идет о будущей судьбе моей, о независимости - мне необходимой. Чтоб напечатать Онегина, я в состоянии - - - т. е. или рыбку съесть, или на <---> сесть. Дамы принимают эту пословицу в обратном смысле. Как бы то ни было, готов хоть в петл
ю. Кюхельбекеру, Матюшкину, Верстовскому усердный мой поклон, буду немедленно им отвечать. Брата я пожурил за рукописную известность Бахчисарая. Каков Булгарин и вся братья. Это не соловьи-разбойники, а грачи-разбойники. Прости, душа - да пришли мне денег.
А. П.
Ты не понял меня, когда я говорил тебе об оказии - почтмейстер мне в долг верит, да мне не верится. (9)
82. П. А. Вяземскому.
Апрель - первая половина мая (?) 1824 г. Одесса.
(Отрывок)
читая Шекспира и Библию, святый дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Г°те и Шекспира. - Ты хочешь знать, что я делаю - пишу пестрые строфы романтической поэмы - и беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил. Он исписал листов 1000, чтобы доказать, qu'il ne peut exister d'кtre intelligent Crйateur et rйgulateur, мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но к несчастию более всего правдоподобная.
83. А. И. Казначееву.
22 мая 1824 г. Одесса.
(Вторая черновая редакция)
П.<очтенный> А.<лександр> И.<ванович> Будучи совершенно чужд ходу деловых бумаг, не знаю в праве ли отозваться на предписание е.<го> с.<иятельства>. Как бы то ни было, надеюсь на вашу снисходительность и приемлю смелость объясниться откровенно на счет моего положения.
7 лет я службою не занимался, не написал ни одной бумаги, не был в сношении ни с одним начальником. Эти 7 лет, как вам известно, вовсе для меня потеряны. Жалобы с моей стороны были бы не у места. Я сам заградил себе путь и выбрал другую цель. Ради бога не думайте, чтоб я смотрел на стихотворство с детским тщеславием рифмача или как на отдохновение чувствительного человека: оно просто мое ремесло, отрасль честной промышленности, доставляющая мне пропитание и домашнюю независимость. Думаю, что граф Воронцов не захочет лишить меня ни того, ни другого.
Мне скажут, что я, получая 700 рублей, обязан служить. Вы знаете, что только в Москве или П.<етер>Б.<урге> можно вести книжный торг, ибо только там находятся журналисты, цензоры и книгопродавцы; я поминутно должен отказываться от самых выгодных предложений единственно по той причине, что нахожусь за 2000 в. от столиц. Правительству угодно вознаграждать некоторым образом мои утраты, я принимаю эти 700 рублей не так, как жалование чиновника, но как па°к ссылочного невольника. Я готов от них отказаться, если не могу быть властен в моем времени и занятиях. Вхожу в эти подробности, потому что дорожу мнением гр.<афа> Воронцова, также как и вашим, как и мнением всякого честн.<ого> человека.
Повторяю здесь то, что уже известно графу М.<ихаилу> С.<еменовичу>: если бы я хотел служить, то никогда бы не выбрал себе другого начальника, кроме его сиятельства; но, чувствуя свою совершенную неспособность, я уже отказался от всех выгод службы и от всякой надежды на дальнейшие успехи в оной.
Знаю, что довольно этого письма, чтоб меня, как говорится, уничтожить. Если гр.<аф> прикажет подать в отставку, я готов; но чувствую, что, переменив мою зависимость, я много потеряю, а ничего выиграть не надеюсь.
Еще одно слово: Вы может быть не знаете, что у меня аневризм. Вот уж 8 лет, как я ношу с собою смерть. Могу представить свидетельство которого угодно доктора. Ужели не льзя оставить меня в покое на остаток жизни, которая верно не продлится.
Свидетельствую вам глуб.<окое> почт.<ение> и серд.<ечную> пред.<анность>.
84. П. А. Вяземский - Пушкину.
Конец мая (?) 1824 г. Москва.
(Секретное)
Сделай милость, будь осторожен на язык и на перо. Не играй своим будущим. Теперешняя ссылка твоя лучше всякого места. Что тебе в Петербурге? Дай мне отделаться от дел своих, но не так, чтобы можно было вс° бросить на несколько лет и ехать в чужие краи, я охотно поселился бы у вас. Верные люди сказывали мне, что уже на Одессу смотрят, как на champ d'asyle, а в этом поле верно никакая ягодка более тебя не обращает внимания. В случае какой-нибудь непогоды Воронцов не отстоит тебя и не защитит, если правда, что в он подозреваем в подозрительности. Да к тому же, признаюсь, откровенно: я не твердо уповаю на рыцарство Воронцова. Он человек приятный, благонамеренный, но не пойдет донкишотствовать против власти ни за лице, ни за мнение, какие бы они ни были, если власть поставит его в необходимость объявить себя за них или за нее. Ты довольно сыграл пажеских шуток с правительством; довольно подразнил его, и полно! А вся наша опозиция ничем иным ознаменоваться не может, que par des espiиgleries. Нам не дается мужествовать против него; мы [должны] можем только ребячиться. А всегда ребячиться надоест.
85. В. А. Жуковский - Пушкину.
1 июня 1824 г. Петербург.
Ты уверяешь меня. Сверчок моего сердца, что ты ко мне писал, писал и писал - но я не получал, не получал и не получал твоих писем. Итак бог судья тому, кто наслаждался ими. На последнее и единственное твое письмо буду отвечать двумя словами, ибо тремя некогда. Имя Сафианос прекрасное и для меня столь же священное, как и для Греции. Но не знаю, удастся ли мне почтить его так, как я бы желал. Поговорю с теми, кто это дело знает и кто что-нибудь по этому делу может. Естьли не получишь никакого от меня отзыва - то знай, что не удалось. Естьли же удастся, то лень исчезнет, и напишу подробно. Обнимаю тебя за твоего Демона. К чорту чорта! Вот пока твой девиз. Ты создан попасть в боги - вперед. Крылья у души есть! вышины она не побоится, там настоящий ее элемент! дай свободу этим крыльям, и небо твое. Вот моя вера. Когда подумаю, какое можешь состряпать для себя будущее, то сердце разогреется
надеждою за тебя. Прости, чортик, будь ангелом. Завтра же твой ангел. Твои звали меня к себе, но я быть у них не могу: пошлю только им полномочие выпить за меня заздравный кубок и за меня провозгласить: Быть сверчку орлом и долететь ему до солнца.
Жуковский.
1 июня.
86. А. И. Казначееву.
Начало (после 2) июня 1824 г. Одесса.
(Черновое)
Je suis bien fвchй que mon congй vous ait fait tant de peine, et l'affliction que vous m'en tйmoignez me touche sincиrement. Quant а la crainte que vous avez relativement aux suites que ce congй peut avoir, je ne la crois pas fondйe. Que regretterais-je - est-ce ma carriиre manquйe? C'est une idйe а laquelle j'ai eu le temps de me rйsigner. - Sont-ce mes appointe? - Puisque mes occupations littйraires [peuvent me procurer] plus [d'argent] il est tout naturel [de leurs sacrifier des occupations de mon service etc.] Vous me parlez de protection [et d']amitiй. Deux choses incompatibles; je ne puis ni ne veux prйtendre а l'amitiй du C-te Wor, encore moins а sa protection: rien que je sache ne dйgrade plus que le patronage, et j'estime trop cet homme pour vouloir m'abaisser devant lui. Lа-dessus j'ai des prйjugйs dйmocratiques qui valent (10) bien les prйj de l'org de l'Aristocratie.
Je suis fatiguй de dйpendre de la digestion bonne ou mauvaise de tel et tel chef, je suis ennuyй d'кtre traitй dans ma patrie avec moins d'йgard que le premier galopin anglais qui vient y promener parmi nous sa platitude et son baragouin.
Je n'aspire qu'а l'indйpendance - pardonnez-moi le mot en faveur de la chose - а force de courage et persйvйrance je finirai par en jouir. J'ai dйjа vaincu ma rйpugnance d'йcrire et de vendre mes vers pour vivre - le plus grand pas est fait. Si je n'йcris encore que sous l'influence capricieuse de l'inspiration, les vers une fois йcrits je ne les regarde plus que comme une marchandise а tant la piиce. - Je ne conзois pas la consternation de mes amis (je ne sais pas trop ce que c'est que mes amis).
Il n'y a pas e doute que le C-te W. qui est un homme d'esprit saura me donner le tort dans l'opinion du public - triomphe trиs flatteur et dont je le laisserai jouir tout а son [grй] vu que je me soucie tout autant l'opinion de ce public que du blвme de l'admiration de nos journaux.
87. П. А. Вяземскому.
7 июня 1824 г. Одесса.
Жена твоя приехала сегодня, привезла мне твои письма и мадригал Василия Львовича, в котором он мне говорит: ты будешь жить с княгинею прелестной; не верь ему, душа моя, и не ревнуй. Письма твои обрадовали меня по многим отношениям: кажется ты успокоился после своей эпиграммы. Давно бы так! Критики у нас, чувашей, не существует, палки как-то неприличны; о поединке и смех и грех было и думать: то ли дело цып-цып или цыц-цыц. Пришли мне эпиграмму Грибоедова. В твоей неточность: и визг такой; должно писк. Впроччем она прелестна. То, что ты говоришь на счет журнала, давно уже бродит у меня в голове. Дело в том, что на Воронцова нечего надеяться. Он холоден ко всему, что не он; а меценатство вышло из моды. Никто из нас не захочет великодушного покровительства просвещенного вельможи, это обветшало вместе с Ломоносовым. Нынешняя наша словесность есть и должна быть благородно-независима. Мы одни должны взяться за дело и соединиться. Но беда! мы все лентяй на лентяе - материалы есть, материалисты есть, но oщ est le cul de plomb qui poussera зa? где найдем своего составителя, так сказать, своего Каченовского? (в смысле Милонова - что для издателя хоть Вестника Европы, не надобен тут ум, потребна только <---->). Еще беда: ты Sectaire, а тут бы нужно много и очень много терпимости; я бы согласился видеть Дмитриева в заглавии нашей кучки, а ты (11) уступишь ли мне моего Катенина? отрекаюсь от Василья Львовича; отречешься ли от Воейкова? Еще беда: мы все прокляты и рассеяны по лицу земли - между нами сношения затруднительны, нет единодушия; золотое к стати поминутно от нас выскользает. Первое дело: должно приструнить все журналы и держать их в решпекте - ничего легче б не было, если б мы были вместе и печатали бы завтра, что решили бы за ужином вчера; а теперь сообщай из Москвы в Одессу замечание на какую-нибудь глупость Булгарина, отсылай ег
о к Бирукову в П.<етер>Б.<ург> и печатай потом через 2 месяца в revue des bйvues. Нет, душа моя Асмодей, отложим попечение, далеко кулику до Петрова дня - а еще дале [нам] бабушке до Юрьева дня.
Радуюсь, что мог услужить тебе своей денежкой, сделай милость не торопись. С женою отошлю тебе 1-ую песнь Онегина. Авось с переменой министерства она и напечатается - покаместь мне предла<гают> (12) за второе издание К.<авказского> Пленника 2000 рублей. <Как> (12) думаешь? согласиться? Третье ведь <от> (12) нас не ушло.
Прощай, милый; пишу тебе в пол-пьяна и в постеле - отвечай.
Адрес (рукою В. Ф. Вяземской): Его сиятельству
милостивому государю
князю Петру Андреевичу
Вяземскому.
В Чернышевском переулке (13) в собственном доме
В Москве.
88. Л. С. Пушкину.
13 июня 1824 г. Одесса.
13 июня
Ты спрашиваешь моего мнения насчет Булгаринского вранья - чорт с ним. Охота тебе связываться с журналистами на словах, как Вяземскому на письме. Должно иметь уважение к самому себе. Ты, Дельвиг и я можем все трое плюнуть на сволочь нашей литературы - вот тебе и весь мой совет. Напиши мне лучше что-нибудь о Северных Цветах - выдут ли и когда выдут? С переменою министерства, ожидаю и перемены цензуры. А жаль..... la coupe йtait pleine. Бируков и Красовской не в терпеж были глупы [и] своенравны и притеснительны. Это долго не могло продлиться. На каком основании начал свои действия дедушка Шишков? Не запретил ли он Бахчисарайский> Фонтан из уважения к святыни Академического словаря и неблазно составленному слову водомет? Шутки в сторону, ожидаю добра для литературы (14) вообще и посылаю ему лобзание не яко Иуда-Арзамасец, но яко Разбойник-Романтик. Попытаюсь толкнуться ко вратам цензуры с первою главой или песнью Онегина. Авось пролезем. Ты требуешь от меня подробностей об Онегине - скучно, душа моя. В другой раз когда-нибудь. Теперь я ничего не пишу; хлопоты другого рода. Неприятности всякого рода; скучно и пыльно. Сюда приехала кн.<ягиня> Вера Вяземская, добрая и милая баба - но мужу был бы я больше рад. Жуковского я получил. Славный был покойник, дай бог ему царство небесное! Слушай, душа моя, деньги мне нужны. Продай на год Кавк.<азского> плен.<ника> за 2000 р. Кому бишь? Вот (15) перемены: И путник оживает - и пленник. Остановлял он долго взор - вперял он любопытный взор. И уповательным мечтам - И упоительным. Не много.... ей дней (16) - ночей - ради бога. Прощай.
Адрес:
Милостивому государю
Льву Сергеевичу
Пушкину в С.-Петербург.
У Обухова мосту в доме Полторацкого.
89. П. А. Вяземскому.
24-25 июня 1824 г. Одесса.
Я ждал отъезда Трубецкого, чтоб писать тебе спустя рукава. Начну с того, что всего ближе касается до меня. Я поссорился с Воронцовым и завел с ним полемическую переписку, которая кончилась с моей стороны просьбою в отставку. Но чем кончат власти, еще неизвестно. Тиверий рад будет придраться; а европейская молва о европейском образе мыслей графа Сеяна обратит всю ответственность на меня. Покаместь не говори об этом никому. А у меня голова кругом идет. По твоим письмам к кн.<ягине> Вере, вижу, что и тебе и кюхельбекерно и тошно; тебе грустно по Байроне, а я так рад [ей] его смерти, как высокому предмету для поэзии. Гений Байрона [ослаб ] бледнел с его молодостию. В своих трагедиях, не выключая и Каина, он уж не тот пламенный демон, который создал Гяура и Чильд Гарольда. Первые 2 песни Дон Жуана выше следующих. Его поэзия видимо изменялась. Он весь создан был на выворот; постепенности в нем не было, он вдруг созрел и возмужал - пропел и замолчал; и первые звуки его уже ему не возвратились - после 4-ой (17) песни Child-Harold Байрона мы не слыхали, а писал какой-то другой поэт с высоким человеческим (18) талантом. Твоя мысль воспеть его смерть в 5-ой песни его Героя прелестна - но мне не по силам - Греция мне огадила. О судьбе греков позволено рассуждать, как о судьбе моей братьи негров, [и] можно тем и другим желать освобождения от рабства нестерпимого. Но чтобы все просвещенные европейские народы бредили Грецией - это непростительное ребячество. Иезуиты натолковали [им] нам о Фемистокле и Перикле, а мы вообразили, что пакостный народ, состоящий из разбойников и лавошников, есть законнорожденный их потомок, и наследник их школьной славы. (19) Ты скажешь, что я переменил свое мнение, приехал бы ты к нам в Одессу посмотреть на соотечественников Мильтиада и ты бы со мною согласился. Да посмотри, что писал тому несколько лет сам Байрон [сде<лав>?] в замечаниях на Child Harold - там, где он ссылается на мнение Фовеля, французского конс
ула, помнится, в Смирне. - Обещаю тебе однакож вирши на смерть его превосходительства.
Хотелось мне с тобою поговорить о перемене министерства. Что ты об этом думаешь? я и рад и нет. Давно девиз всякого русского есть чем хуже, тем лучше. Опозиция русская, составившаяся, благодаря русского бога, из наших писателей, каких бы то ни было, приходила уже в какое-то нетерпение, которое я из под тишка поддразнивал, ожидая чего-нибудь. А теперь, как позволят Фите Глинке говорить своей любовнице, что она божественна, что у ней очи небесные, [и] что любовь есть священное чувство, вся эта сволочь опять угомонится, журналы пойдут врать своим чередом, чины своим чередом, Русь своим чередом - вот как Шишков сделает всю обедню <------>. С другой стороны деньги, Онегин, святая заповедь Корана - вообще мой эгоизм. Еще слово: я позволил брату продать [2-ую] второе издание Кавк.<азского> Пле.<нника>. Деньги были нужны - а (как я говорил) 3-е издание от нас не уйдет. Да ты пакостишь со мною : даришь меня и связываешься чорт знает с кем. Ты задорный издатель - а Гнедич хоть и не выгодный приятель, за то уж копейки не подарит и смирно себе сидит, не бранясь ни с Каченовским, ни с Дмитриевым.
А. П.
Пришли же и ты мне стихов.
90. А. А. Бестужеву.
29 июня 1824 г. Одесса.
Милый Бестужев, ты ошибся, думая, что я сердит на тебя - лень одна мне помешала отвечать на последнее твое письмо (другого я не получил). Булгарин другое дело. С этим человеком опасно переписываться. Гораздо веселее его читать. Посуди сам: мне случилось когда-то быть влюблену без памяти. Я обыкновенно в [это время] таком случае пишу элегии, как другой мажет <нрзб.> свою кровать . (20) Но приятельское ли дело вывешивать на показ мокрые мои простыни? Бог тебя простит! но ты острамил меня в нынешней Звезде - напечатав 3 последние стиха моей Элегии; чорт дернул меня написать еще к стати о Бахч.<исарайском> фонт.<ане> какие-то чувствительные строчки и припомнить тут же (21) элегическую мою красавицу. Вообрази мое отчаяние, когда увидел (22) их напечатанными - журнал может попасть в ее руки. Что ж она подумает [обо мне], видя с какой охотою беседую об ней с одним из п.<етер>б.<ургских> моих приятелей. Обязана ли она знать, что она (23) мною не названа, что письмо распечатано и напечатано Булгариным - что проклятая Элегия доставлена тебе чорт знает кем - и что никто не виноват. Признаюсь, одной мыслию этой женщины дорожу я более, чем мнениями всех журналов на свете и всей нашей публики. Голова у меня закружилась. Я хотел просто напечатать в Вестн.<ике> Евр.<опы> (единственном журнале, на которого не имею права жаловаться), что Булг.<арин> не был в праве пользоваться перепискою двух частных лиц, еще живых, без согласия их собственного. Но перекрестясь предал это вс° забвению. Отзвонил и с колокольни долой. Мне грустно, мой милый, что ты ничего не пишешь. Кто же будет писать? М. Дмитриев да А. Писарев? хороши! если бы покойник Байрон связался браниться с полупокойником Г°те, то и тут бы Европа не шевельнулась, чтоб их стравить, поддразнить или окатить холодной водой. [По<лемика> ] Век полемики миновался. Для кого же занимательно мнение Дмитриева о мнении Вяземского или [лучше] мнение Писар
ева (24) о самом себе. Я принужден был вмешаться, ибо призван был в свидетельство М. Дм.<итриевы>м. Но больше не буду. Онегин мой [раз] растет. Да чорт его напечатает - я думал, что цензура ваша поумнела при Шишкове - а вижу, что и при старом по старому. - Если согласие мое, не шутя, тебе нужно для напечатания Разбойников, то я никак его не дам, если не пропустят жид и харчевни (скоты! скоты! скоты!), а попа - к чорту его. Кончу дружеской комисией - постарайся увидеть Никиту Всеволожского, лучшего из минутных друзей моей минутной младости. Напомни этому милому, беспамятному эгоисту, что существует некто А. Пушкин, такой же эгоист и приятный стихотворец. Оный Пушкин продал ему когда-то собрание своих стихотворений за 1000 р. ассигн.<ациями>. Ныне за ту же цену хочет у него их купить. Согласится ли Аристип Всеволодович? я бы в придачу предложил [бы] ему мою дружбу mais il l'a depuis longtemps, d'ailleurs ca ne fait que 1000 roubles. Покажи ему мое письмо. Мужайся - дай ответ скорей, как говорит бог Иова или Ломоносова.
29 июня
1824.
Одесса.
91. П. А. Вяземскому (?)
5 июля 1824 г. Одесса.
(Набросок)
Французы ничуть не ниже англичан в истории. Если первенство чего-нибудь да стоит, то вспомните, что Вольтер первый пошел по новой дороге - и внес светильник философии в темные архивы истории. Робертсон сказал, что если бы Вольтер потрудился указать на источники своих сказаний, то бы он, Робертсон, никогда не написал своей Истории. 2-е, Лемонте есть гений 19-го столетия - прочти его Обозрение царствования Людовика XIV и ты поставишь его выше Юма и Робертсона. Рабо де С-т Этьен - дрянь.
5 июля 1824
Одесса.
Век романтизма не настал еще для Франции - Лавинь бьется в старых сетях Аристотеля - он ученик трагика Вольтера, а не природы -
tous les recueils de poлsies nouvelles dites Romantiques sont la honte de la littйrature franзaise -
Ламартин хорош в Наполеоне, в Умирающем поэте - вообще хорош какой-то новой гармонией.
Никто более меня не любит прелестного Andrй Chйnier - но он из классиков классик - от него так и несет древней греческой поэзией.
Вспомни мое слово: первый гений в отечестве Расина и Буало - ударится в такую бешеную свободу, в такой литературный карбонаризм - что что твои немцы - а покаместь поэзии во Франции менее, чем у нас.
92. А. И. Тургеневу.
14 июля 1824 г. Одесса.
Вы уж узнали, думаю, о просьбе моей в отставку; с нетерпеньем ожидаю решения своей участи и с надеждой поглядываю на ваш север. Не странно ли, что я поладил с Инзовым, а не мог ужиться с Воронцовым; дело в том, что он начал вдруг обходиться со мною с непристойным неуважением, я мог дождаться больших неприятностей и своей просьбой предупредил его желания. Воронцов - вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое. Старичок Инзов сажал меня под арест всякой раз как мне случалось побить молдавского боярина. Правда - но за то добрый мистик в то же время приходил меня навещать и беседовать со мною об гишпанской революции. Не знаю, Воронцов посадил ли бы меня под арест, но уж верно не пришел бы ко мне толковать о конституции Кортесов. Удаляюсь от зла и сотворю благо: брошу службу, займусь рифмой. Зная старую вашу привязанность к шалостям окаянной Музы, я было хотел прислать вам несколько строф моего Онегина, да лень. Не знаю, пустят ли этого бедного Онегина в небесное царствие печати; на всякой случай, попробую. Последняя перемена министерства обрадовала бы меня вполне, если бы вы остались на прежнем своем месте. Это истинная потеря для нас, писателей; удаление Голицына едва ли может оную вознаградить. Простите, милый и почтенный! Это письмо будет вам доставлено кн.<ягиней> Волконской, которую вы так любите и которая так любезна. Если вы давно не видались с ее дочерью, то вы изумитесь правоте и верности прелестной ее головы. Обнимаю всех, то есть весьма немногих - цалую руку К. А. Карамзиной и княгине Голицыной constitutionnelle ou anti-constitutionnelle, mais toujours adorable comme la libertй.
А. П.
14 juillet
Адрес: A Monsieur
Monsieur Tourguenief
а St. Pйtersbourg.
93. П. А. Вяземскому.
15 июля 1824 г. Одесса.
За что ты меня бранишь в письмах к своей жене? за отставку? т. е. за мою независимость? За что ты ко мне не пишешь? Приедешь ли к нам в полуденную пыль? Дай бог! но поладишь ли ты с здешними властями - это вопрос, на который отвечать мне не хочется, хоть и можно бы. Кюхельбекер едет сюда - жду его с нетерпением. Да и он ничего ко мне не пишет; что он не отвечает на мое письмо? Дал ли ты ему Разбойников для Мнемозины? - Я бы и из Онегина переслал бы что-нибудь, да нельзя: вс° заклеймено печатью отвержения. Я было хотел сбыть с рук Пленника; но плутня Ольдекоппа мне помешала. Он перепечатал Пленника, и я должен буду хлопотать о взыскании по законам. Прощай, моя радость. Благослови, преосвященный владыко Асмодей.
15 июля.
Адрес: Князю Петру Андреевичу
Вяземскому.
94. В. Л. Давыдову (?)
Июнь 1823 г. - июль 1824 г. Кишинев - Одесса.
(Черновое)
С удивлением слышу я, что ты почитаешь меня врагом освобождающейся Греции и поборником турецкого рабства, Видно слова мои были тебе странно перетолкованы. Но что бы тебе ни говорили, ты не должен был верить, чтобы когда-нибудь сердце мое недоброжелательство<вало> благородным усилиям возрождающего<ся> народа. Жалея, что принужден оправдываться перед тобою, повторю и здесь то, что случалось мне говорить касательно греков.
Люди по большой части самолюбивы, беспонятны, легкомысленны, невежественны, упрямы; старая истина, которую вс°-таки не худо повторить. Они редко терпят противуречие, никогда не прощают неуважения; они легко увлекаются пышными словами, охотно повторяют всякую новость; и, к ней привыкнув, уже не могут с нею расстаться. -
Когда что-нибудь является общим мнением, то глупость общая - вредит ему столь же, сколько единодушие ее поддерживает. Греки между европейцами имеют гораздо более вредных поборников, нежели благоразумных друзей. Ничто еще не было столь народно, как дело греков, хотя многие в их политическом отношении были важнее для Европы.
95. В. Л. Давыдову (?)
Июнь 1823 г. - июль 1824 г. Кишинев - Одесса.
(Черновое) (25)
de Constantinople - as de gueux timides, voleurs et vagabonds qui n'ont pu mкme soutenir le premier feu de la mauvaise mousqueterie turque, formerait une singuliиre troupe dans l'armйe du Comte Vitgenstein. Quant а ce q. reg. les officiers, ils sont pires que les soldats. N. avons vu ces nouveaux Lйonidas dans les rues d'Odessa et de Kichenev - plusieurs nous sont personnellement connus, nous certifions leur complиte nullitй - ils ont trouvй l'art d'кtre insipide, mкme au moment oщ leur conversation devait intйresser tout europйen - aucune idйe de l'art militaire, nul point d'honneur, nul enthousiasme - les franзais et les russes qui se trouvent ici - leur marquent un mйpris dont ils ne sont que trop dignes, ils supportent tout mкme les coups de bвton avec un sang-froid digne de Thйmistocle. Je ne suis ni un barbare ni un apфtre de l'Alcoran, la cause de la Grиce m'intйresse vivement, c'est pour cela mкme que je m'indigne en voyant ces misйrables revкtus du ministиre sacrй de dйfenseurs de la libertй -
96. И. С. Деспоту-Зеновичу.
8 августа 1824 г. Село Колпино.
Александр Пушкин сердечно благодарит Игнатия Семеновича Зеновича за его заочное гостеприимство. Он оставляет его дом, искренно сожалея, что не имел счастия познакомиться с почтенным хозяином.
8 августа 1824
97. A. H. Раевский - Пушкину.
21 августа 1824 г. Александрия, около Белой Церкви.
Vous avez eu grand tort, cher ami, de ne pas me donner votre adresse, de vous imaginer que je ne saurais vous retrouver au fin fond du gouvernement de [Kieff] Pskoff, vous m'auriez йpargnй du temps perdu en recherches et vous auriez reзu ma lettre plutфt. - Vous craignez, dites-vous, de me compromettre par votre correspondance, cette crainte est puлrile sous bien des rapports et puis il est des circonstances oщ l'on passe par-dessus ces considйrations. - Du reste, que peut'il y avoir de compromettant dans notre correspondance? je ne vous ai jamais parlй politique, vous savez que je n'ai pas grand respect pour celle des poлtes et si j'ai un reproche а vous faire, c'est celui de ne pas assez respecter la Religion, notez bien cela, car ce n'est pas la premiиre fois que je vous le dis. - C'est un besoin rйel pour moi que de vous йcrire: on ne passe pas impunйment tant de temps ensemble; sans faire entrer en ligne de compte toutes les bonnes raisons que j'ai [de] pour vous porter une amitiй vйritable, l'habitude seule suffirait pour former un lien [vйritab] durable entre nous. Maintenant que nous sommes si loin l'un de l'autre je ne mettrai plus aucune restriction dans l'expression des sentiments que je vous porte; sachez donc qu'outre votre beau et grand talent je vous ai vouй depuis longtemps une amitiй fraternelle et qu'aucune circonstance ne m'en fera dйpartir. - Si aprиs cette premiиre lettre vous ne me rйpondez pas et vous ne me donnez pas votre adresse, je continuerai а vous йcrire, а vous importuner jusqu'а ce que j'e vous force а me rйpondre, а passer par-dessus de petites apprйhensions que l'innocence seule de notre correspondance doit faire йvanouir. -
Je ne vous parlerai pas de votre malheur, je vous dirai seulement que je ne dйsespиre nullement de votre situation prйsente, elle s'amйliorera, je n'en doute pas. La seule chose que je craigne pour vous c'est l'ennui du moment, aussi [je] n'ai-je pris la plume que pour chercher а vous amuser, а vous distraire, а vous parler du temps passй, de notre existence d'Odessa, qui n'йtait pas brillante, il est vrai, mais que le souvenir et le regret doivent nйcessairement embellir а vos yeux. - Минувшей жизнию повею. -
Risnitch a repris les rкnes du gouvernement du Thйвtre, les actrices n'obйissent plus qu'а sa voix, quel dommage que vous n'y soyez plus. Zavalievsky continue а faire le bonheur de ses amis et connaissances, maintenant il a une nouvelle prйtention, c'est celle de littйrateur: il a fait le voyage de la Cфte Mйridionale de la Crimйe а cheval, le Mйrite des femmes а la main, se rйcriant а chaque pas tantфt sur les beautйs de la poйsie, tantфt sur celles de la nature le tout en mauvais franзais а la portйe de la belle compatriote seulement et de votre carricature qui parfois mкme trouvait du mauvais goыt dans son enthousiasme, il a fini par tomber de cheval au milieu de ses rкveries poйtiques. - Je remets а une autre lettre le plaisir de vous parler des faits et gestes de nos belles compatriotes, prйsentement je vous parlerai de Tatiana. - Elle a pris une vive part а votre malheur, elle me charge de vous le dire, c'est de son aveu que je vous l'йcris, son вme douce et bonne n'a vu dans le moment que l'injustice dont vous йtiez la victime, elle me l'a exprimй avec la sensibilitй et la grвce du caractиre de Tatiana. - Sa charmante fille mкme se rappelle de vous, elle me parle souvent du fol M-r Pouchkin et de la canne а tкte de chien que vous lui avez donnй. - J'attends tous les jours une petite image avec les deux premiers vers que vous avez fait pour elle. -
Mon cher ami, de grвce ne vous laissez point aller au dйcouragement, prenez garde qu'il n'affaiblisse vos belles facultйs; prenez soin de vous-mкme, ayez patience, votre situation s'amйliorera, on reconnaоtra l'injustice de la rigueur dont on use envers vous; c'est un devoir envers vous-mкme, envers les autres, envers votre pays mкme que de ne vous laisser abattre; n'oubliez pas que vous кtes l'ornement de notre littйrature naissante et que les traverses momentanйes dont vous кtes victime ne peuvent porter atteinte а votre gloire littйraire. - Je sais que votre premier exil a fait du bien а votre caractиre, que vous n'кtes plus aussi йtourdi, inconsidйrй, continuez de mкme et de plus respecter la religion et je ne doute nullement que dans un court espace de temps vous ne soyez tirй de votre maudit village. -
Adieu. Votre ami A. Raпevsky.
21 Aoыt 1824
Alexandrie prиs Blelatserkow.
Mon adresse est toujours а Kieff.
98. H. H. Раевский-сын - Пушкину.
Конец августа - начало сентября 1824 г. Белая Церковь.
J'ai appris avec beaucoup de peine, mon cher Pouchkin, votre dйpart pour les terres de votre Pиre. Ainsi donc je n'aurai plus la perspective de vous voir de sitфt. Quant а votre changement de destination, je n'en augure pas trop de mal, j'espиre que c'est un pas vers la fin de votre exil. J'espиre aussi que votre proximitй de Pйtersbourg vous mettra а mкme de voir souvent votre famille et vos amis ce qui diminuera de beaucoup les ennuis de votre sйjour а la campagne. J'ai йtй longtemps sans vous йcrire car j'ai fait une grande maladie, dont je ne suis pas encore totalement rйtabli. Continuez de m'йcrire et faites le longuement et souvent, ne craignez pas de me compromettre, ma liaison avec vous date de bien avant votre malheureuse histoire; elle est indйpendante des йvйnements qui sont survenus et que les erreurs de votre premiиre jeunesse ont amenйs. J'ai un conseil а vous donner, soyez prudent, non pas que je craigne leur retour, mais je crains toujours quelque action imprudente qu'on pourrait interprкter dans ce sens et malheureusement les antйcйdents donnent prise sur vous. Si je ne vois pas de changement а votre situation, comme je tiens beaucoup а vous voir, je vous promet de venir chez vous avant un an; si votre situation change il faut que vous vous engagiez а venir me voir pour le mкme terme. Adieu, mon cher ami, conservez moi l'amitiй que vous m'aviez tйmoignй, qu'elle soit indйpendante de l'йloignement oщ nous vivons et du temps qu'il pourra durer. Adieu, je suis fatiguй de vous йcrire, je n'ai pas la tкte а moi. Mon adresse est la mкme: а Kief, au nom de mon Pиre. Envoyez-moi la vфtre.
N. Raпevsky.
99. А. А. Дельвиг - Пушкину.
10 сентября 1824 г. Петербург.
1824-го года 10 сент -
Милый Пушкин, письмо твое и Прозерпину я получил и тоже в день получения благодарю тебя за них. Прозерпина не стихи, а музыка: это пенье райской птички, которое слушая, не увидеть, как пройдет тысяча лет. Эти двери давно мне знакомы. Сквозь них, еще в Лицее, меня [иногда] часто выталкивали из Элизея. Какая искустная щеголиха у тебя истина. Подобных цветов мороз не тронет! Князь Вяземской петь может сколько угодно, а стихов мне пришлет. Я повторил вызов, где подстрекаю его подарками твоими, Жуковского и Дашкова. Жуковской дает мне перевод Водолаза Шиллера. Цветы мои печатаются. В первых числах декабря увидишь их. Послание к Богдановичу исполнено красотами; но ты угадал: оно в несчастном роде дидактическом. Холод и суеверие французское пробиваются кой-где. Что делать? Это пройдет! Баратынской недавно познакомился с романтиками, а правила французской школы всосал с материнским молоком. Но уж он начинает отставать от них. На днях пишет, что у него готово полторы песни какой-то романтической поэмы. С первой почтой обещает мне прислать, а я тебе доставлю [их и] с нею и прочие пьесы его, которые теперь в цензуре. Пришлю тебе и моих Купальниц. Об них Лев верно рассказал тебе.
Благодарю тебя за похвалу и замечания. Чего доброго ты заставишь меня написать поэму. Грех на твоей душе будет. "И нас тогда пленяли эполеты" я переменю: но скажи одно ли бледное слово пленяли тебе не нравится, и не почитаешь ли ты эполеты анахронизмом, которые при Екатерине тоже носились? Впрочем я их всячески не оставлю. -
Теперь дело о деньгах. Ежели ты хочешь продать второе издание Руслана, Пленника и, ежели можно, Бахчисарайского Фонтана, то пришли мне доверенность. Об этом меня трое [пр<осят>] книгопродавцев просят; ты видишь. что я могу произвести между ними торг и продать выгодно твое рукоделье. Издания же будут хороши. Ручаюсь.
Сергею Львовичу, Надежде Осиповне и Ольге Сергеевне мое почтение. Льву скажи, что я с ним не помирюсь на одно письмо. Только что вс° приведу в порядок - буду у тебя. Да нет ли, брат, у тебя какой прозы, удобо-пропущаемой цензурой? Пришли, коли есть. Есть еще у меня не просьба, но только спрос: не вздумаешь ли ты дать мне стихов двадцать из Евгения Онегина? Это хорошо бы было для толпы, которая не поймет всей красоты твоей Прозерпины или Демона, а уж про Онегина давно горло дерет. Подумайте, ваше Парнасское величество! Обнимаю тебя. Матюшкин тебе кланяется и слепец Козлов, который только что и твердит о тебе да о Байроне. Люби
Дельвига.
100. А. Н. Вульфу.
20 сентября 1824 г. Михайловское.
Здравствуй, Вульф, приятель мой!
Приезжай, сюда зимой
Да Языкова поэта
Затащи ко мне с собой
Погулять верхом порой,
Пострелять из пистолета.
Лайон, мой курчавый брат
(Не Михайловской прикащик),
Привезет нам, право, клад...
Что? - бутылок полный ящик.
Запируем уж, молчи!
Чудо - жизнь анахорета!
В Троегорском до ночи,
А в Михайловском до света;
Дни любви посвящены,
Ночью царствуют стаканы,
Мы же - то смертельно пьяны,
То мертвецки влюблены.
В самом деле, милый, жду тебя с отверстыми объятиями и с откупоренными бутылками. Уговори Языкова да отдай ему мое письмо; так как я под строгим присмотром, то если вам обоим за благо рассудится мне отвечать, пришли письма под двойным конвертом на имя сестры твоей А.<нны> Н.<иколаевны>. До свидания, мой милый.
А. П.
<Приписка Анны Николаевны Вульф:>
Александр Сергеевич вручил мне это письмо к тебе, мой милый друг. Он давно сбирался писать к тебе и к Языкову, но я думала, что это только будет на словах. Пожалуйста отдай тут вложенное письмо [к] Языкову и, ежели можешь, употреби вс° старание уговорить его, чтобы он зимой сюда приехал с тобой. Пушкин этого очень желает; покаместь пожалуйста отвечай скорее на это письмо и пришли ответ от Языкова скорее. Сегодня я тебе писать много не могу. Пушкины оба у нас, и теперь я пользуюсь временем, как они ушли в баню. Я надеюсь, что твое беспокойство на счет А.<нны> П.<етровны> кончилось. Пожалуйста, моя душа, ежели можешь, пришли мне книг; я боюсь тебе надоесть с этой просьбой, но так и быть - полагаюсь на твою [родственную] братскую дружбу. Прощай, моя радость; с нетерпением будем мы ожидать твоего ответа. Не забывай тебе душою преданную Анну Вульф.
Сентября 20 1824 года.
Лев тебя цалует.
Адрес (рукою Анны Николаевны Вульф): Его благородию милостивому государю Алексею Николаевичу Вульфу. В город Дерпт.
101. А. А. Дельвиг - Пушкину.
28 сентября 1824 г. Петербург.
Великий Пушкин, маленькое дитя! Иди, как шел, т. е. делай, что хочешь, но не сердися на меры людей и без тебя довольно напуганных! Общее мнение для тебя существует и [порядочно] хорошо мстит. Я не видал ни одного порядочного человека, который бы не бранил за тебя Воронцова, на которого все шишки упали. Ежели б ты приехал в Петербург, бьюсь об заклад, у тебя бы целую неделю была толкотня от знакомых и незнакомых почитателей. Никто из писателей [наших] русских не поворачивал так каменными сердцами нашими, как ты. Чего тебе недостает? Маленького снисхождения к слабым. Не дразни их год или два, бога ради! Употреби получше время твоего изгнания. Продав второе издание твоих сочинений, пришлю тебе и денег и, ежели хочешь, новых книг. Объяви только волю каких и много ли. Журналы все будешь получать. Сестра, брат, природа и чтение, с ними не умрешь со скуки. Я разве буду навозить ее. Нет ничего скучнее теперешнего Петербурга. Вообрази, даже простых шалунов нет! - Квартальных некому бить! Мертво и холодно или иначе: свежо и прохладно!
С приезда Воейкова из Дерпта и с появления Булгарина литература наша совсем погибла. Подлец на подлеце подлеца погоняет. Ездят в Грузино, перебивают друг у друга случай сделать мерзость, алтынничают. Офицеры занимаются новопривезенными из Варшавы темпами. Теперь мера всех артикулов вот какая: раз, два, три. Карамзин теперь в отчаянии. Для него одно счастие [видеть] наслаждаться лицезрением нашего великодушного и благословенного монарха. А он путешествует! Жуковский, я думаю, [уже] погиб невозвратно для поэзии. Он учит великого князя Александра Николаевича русской грамоте и, не шутя говорю, вс° время посвящает на сочинение азбуки. Для каждой буквы рисует фигурку, а для складов картинки. Как обвинять его! Он исполнен великой идеи: образовать, может быть, царя. Польза и слава народа русского утешает несказанно сердце его. Но я заболтался - пора перестать. Благодарю за Онегина. Льва целую, но не пишу ему. Первое: за ним письмо еще, а второе некогда. Завтра ваш человек рано уезжает. Пиши ко мне чаще - я твой верный ответчик. Спешу скорее отделаться от Цветов, чтоб обнять тебя физически.
Дельвиг.
28 сент.
102. П. А. Вяземский - Пушкину.
Начало октября 1824 г. Москва.
Вяземский, видя в Московских ведомостях объявление о продаже нового издания Кавказского Пленника, писал к Жуковскому, чтобы узнать с дозволения ли Сергея Львовича и в следствие ли какой-нибудь сделки с ним прислал сюда свое издание Ольдекоп. Жуковский, переговорив с Дельвигом, отвечал Вяз.<емскому>, что никакой сделки нет, и что продажа нового издания беззаконная. В след за сим Вяз.<емский> послал за книгопродавцем Ширяевым, который отвечал ему, что Ольдекоп заплатил Сергею Львов.<ичу> за право продавать свое издание. Спрашивается, которое из двух обстоятельство справедливо: если право не дано Ольдекопу, то пусть Александр Пушкин пришлет формальную доверенность на имя Василья Львовича или на имя Вяземского, для остановления продажи в Москве - или в данной доверенности кому-нибудь в Петербурге упомянет о 200 экземплярах, купленных от Ольдекопа московским книгопродавцем Ширяевым.
103. П. А. Вяземскому.
8 или 10 октября 1824 г. Михайловское.
Мой милый, наконец ты подал голос - деловую записку твою получил исправно - вот тебе ответ. Ольдекоп украл и соврал; отец мой никакой сделки с ним не имел. Доверенность я бы тебе переслал; но погоди; гербовая бумага в городе, должно взять какое-то свидетельство в городе - а я в глухой деревне. Если можно без нее обойтись, то начни действия, единственный, деятельный друг! По письму дяди вижу, что кн.<ягиня> В.<ера> Ф.<едоровна> к тебе приехала; ты ничем не достоин своей жены (разве стихами, да и тех уж не пишешь). Немедленно буду к ней писать; я вс° хотел наверное знать место ее пребывания. En attendant mettez moi а ses pieds et dites lui qu'elle est une вme charmante. О моем житье-бытье ничего тебе не скажу - скучно вот и вс°.
Каков гр.<аф> Воронцов?
Полу-герой, полу-невежда,
К тому ж еще полу-подлец!....
Но тут однако ж есть надежда,
Что полный будет наконец.
К стати о стихах: сегодня кончил я поэму Цыгане. Не знаю, что об ней сказать. Она покаместь мне опротивила, только что кончил и не успел [вым<ыть>] обмыть запревшие <---->. Посылаю тебе маленькое поминаньеце за упокой души раба божия Байрона - я было и целую панихиду затеял, да скучно писать про себя - или справляясь в уме с таблицей умножения глупости Бирукова, разделенного на Красовского. Брат Лайон тебе кланяется. Пришли мне стихов, умираю скучно.
104. С. Г. Волконский - Пушкину.
18 октября 1824 г. Петербург.
С. Петербург 18-го октября 1824 г.
Любезный Александр Сергеевич, при отъезде моем из Одесс, я не думал, что не буду более иметь удовольствие, по возвращении моем с Кавказа, с вами видиться, и что баловник Муз, преследуемый судьбой в гражданском своем бытии будет предметом новых гонений.
Соседство и вспоминании о Великом Новгороде, о вечевом колоколе и об осаде Пскова будут для вас предметом пиитических занятий - а соо<те>чествиникам вашим труд ваш памятником славы предков - и современника.
Посылаю я вам письмо от Мельмота; сожалею, что сам не имею возможность доставить оное и вам потвердить о тех сплетнях, кои московские вертушки вам настряпали. Неправильно вы сказали о Мельмоте, что он в природе ничего не благословлял, прежде я был с вами согласен, но по опыту знаю, что он имеет чувствы дружбы - благородными и не изменными обстоятельствами.
Имев опыты вашей ко мне дружбы и уверен будучи, что всякое доброе о мне известие - будет вам приятным, уведомляю вас о помолвке моей с Марию Николаевною Раевскою - не буду вам говорить о моем счастии, будущая моя жена была вам известна.
Все ваши знакомые весьма сожалеют, что лишены удовольствия вас видить и что вероятно место пребывание ваше не можеть вам дать местного развлечения.
Я сего числа еду в Киев, надеюсь прежде половины ноября пред олтарем совершить свою свадьбу. Пробуду несколько времени в Киеве - буду в поместьях новых моих родственников и там, как и здесь, буду часто о вас говорить и общее воспоминание о вас - будет в вашу пользу. Поручаю себя вашей дружеской и благосклонной памяти
На всегда не изменно вам
преданный
Сергей Волконский.
P. S. Извещаю вас, что я поместил по поручению отца величавого рогоносца сына его в Царскосельский лицей.
105. В. А. Жуковскому.
Конец октября 1824 г. Михайловское.
Не знаю, получил ли ты очень нужное письмо; на всякой случай повторю в кратце о деле, которое меня задирает за живо. 8-и летняя Родоес Сафианос, дочь грека, падшего в Скулянской битве героя, воспитывается в Кишеневе (26) у Катерины Христофоровны Крупенской, жены бывшего виц-губернатора Бессарабии. Нельзя ли сиротку приютить? она племянница русского полковника, следств. может отвечать за дворянку. Пошевели сердце Марии, поэт! и оправдаем провиденье. О себе говорить не намерен, я хладнокровно не могу всего этого раздумать; может быть тебя рассержу, вывалив что у меня на сердце. Брат привезет тебе мои стихи, жду твоих, как утешения. Обнимаю тебя горячо, хоть и грустно. Введи меня в семейство Карамзина, скажи им, что я для них тот же. Обними из них кого можно; прочим - всю мою душу.
106. П. А. Плетневу.
Конец октября 1824 г. Михайловское.
(Черновое)
Ты издал дядю моего:
Творец Опасного соседа
Достоин очень был того,
Хотя покойная Беседа
И не жалела лик его...
Теперь издай [меня], приятель,
[Плоды] пустых моих трудов,
Но ради Феба, мой Плетнев,
Когда ты будешь свой издатель?
Беспечно и радостно полагаюсь на тебя в отношении моего Онегина! - Созови мой Ареопаг, ты, Ж.<уковский>, Гнед.<ич> и Дельвиг - от вас ожидаю суда и с покорн<остью> при<му> его решение.
Жалею, что нет между ва<ми> Бара<тынского>, говорят, он пишет
107. В. Ф. Вяземской.
Конец октября 1824 г. Михайловское.
(Черновое)
Belle, bonne Princesse Vйra, вme charmante et gйnйreuse! Je ne vous remercierai pas pour votre lettre, les paroles seraient trop froides et trop faibles pour vous exprimer mon attendrissement et ma reconnaissance... Votre douce amitiй suffirait а toute вme moins йgoпste que la mienne; tel que je suis, elle seule me consola de bien des chagrins et seule a pu calmer la rage de l'ennui [qui] consume ma sotte existence. Vous dйsirez la connaоtre, cette sotte existence: ce que j'avais prйvu s'est trouvй vrai. Ma prйsence au milieu de ma famille n'a fait que redoubler des chagrins assez rйels. On m'a reprochй mon exil; on se croit entraоnй dans mon malheur, on prйtend que je prкche l'Athйisme а ma soeur qui est une crйature cйleste et а mon frиre qui est trиs drфle et trиs jeune, qui admirait mes vers et que j'ennuie trиs certainement. Dieu s sait, si je songe а lui? Mon pиre a eu la faiblesse d'accepter un emploi qui le mit dans tous les cas dans une fausse position а mon йgard; cela fait que je passe а cheval et dans les champs tout le temps que je ne suis pas au lit. Tout ce qui me rappelle la mer m'attriste - le bruit d'une fontaine me fait mal а la lettre - je crois qu'un beau ciel me ferait pleurer de rage; но слава <богу> небо y нас сивое, а луна точная репка... A l'йgard de mes voisins je n'ai eu que la peine de les rebuter d'abord; ils ne m'excиdent pas - je jouis parmi eux de la rйputation d'Onйguine - et voilа, je suis prophиte en mon pays. Soit-il. Pour toute ressource je vois souvent une bonne vieille voisine - j'йcoute ses conversations patriarcales. Ses filles assez mauvaises, sous tous les rapports me jouent du Rossini que j'ai fait venir. Je suis dans la meilleure position possible pour achever mon roman poйtique, mais l'ennui est une froide Muse - et mon poлme n'avance guиre - voilа pourtant une strophe que je vous dois - montrez-la au Pr Pierre. Dites lui de ne pas juger du tout par cet йchantillon.
Adieu, ma respectable Princesse, je suis а vos pieds bien tristement, ne montrez cette lettre que а ceux qui j'aime et qui prennent а moi l'intйrкt de l'amitiй et non de la curiositй. Au nom du ciel, un mot d'Odessa - de vos enfants! - avez-vous consultй le docteur de Mili? que fait-il - и что Мили?
Le prince a
Адрес: [Пок.<орно> про.<шу> ее сият.<ельство> дост.<авить> княгине Вере Феод.<оровне> Вяземской]
108. H. В. Всеволожскому.
Конец октября 1824 г. Михайловское.
(Черновое)
Не могу поверить, чтоб ты забыл меня, милый Все<воложской> - ты помнишь П<ушкина>, проведшего с тобою столько веселых часов - П<ушкина>, которого ты видал и пьян<ого> и влюбл.<енного>, не всегда верн<ого> твоим субботам, но неизменного твоего товарища в театре, наперсника твоих шалостей, П<ушкина>, отрезвившего тебя в страстную пятн.<ицу> и приведшего тебя под руку в церковь театральной дирекции, да помолишься господу богу и насмотришься на госпожу Овошникову. Сей самый П<ушкин> честь имеет напомнить тебе ныне о своем существовании и приступает к некоторому делу, близко до него касающемуся... Помнишь ли, что я тебе полу-продал, полу-проиграл рукопись моих стихотв.<орений>? Ибо знаешь: игра несч<астливая> родит задор. Я раскаялся, но поздно - ныне решился я исправить свои погрешности, начиная с моих стих<ов>, большая часть оных ниже посредственн<ости> и годится только на соверш<енное> уничтожение, некоторых хочется мне спасти. Все<воложской> ми<лый>, царь не дает мне свободы! продай мне назад мою рукопись, - за ту же цену 100<0> (я знаю, что ты со м<ной> спорить не станешь; даром же взять не захочу). Деньги тебе доста<влю> с благодар<ностью>, как скоро выручу - надеюсь, что мои стихи у Сленина не залежатся. Передумай и дай ответ. Обнимаю тебя, моя радость, обнимаю и крошку Всеволодчика . Когда-то свидимся.... когда-то.....
109. Б. А. Адеркасу.
Конец октября (31 ?) 1824 г. Михайловское.
(Отрывок)
М.<илостивый> г.<осударь> Б.<орис> А.<нтонович>,
Г.<осударь> имп.<ератор> высочайше (27) соизволил меня послать в поместье моих родителей, думая тем облегчить их горесть и участь сына. Неважные обвинении правительства сильно подействовали на сердце моего отца и раздражили мнительность, (28) простительную старости и нежной любови его к продчим детям. Решился для его спокойствия и своего собственного просить е.<го> и.<мператорское> в.<еличество>, да соизволит меня перевести в одну из своих крепостей. Ожидаю сей последней милости от ходатайства вашего превосх<одительства>.
110. В. А. Жуковскому.
31 октября 1824 г. Михайловское и Тригорское.
Милый, прибегаю к тебе. Посуди о моем положении. Приехав сюда, был я всеми встречен как не льзя лучше, но скоро вс° переменилось: отец, испуганный моей ссылкою, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь; Пещуров, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче быть моим шпионом; вспыльчивость и раздражительная чувствительность отца не позволяли мне с ним объясниться; я решился молчать. Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие. Я вс° молчал. Получают бумагу, до меня касающуюся. (29) Наконец желая вывести себя из тягостного положения, прихожу к отцу прошу его позволения объясниться откровенно.... Отец осердился. Я поклонился, (30) сел верьхом и уехал. Отец призывает брата и повелевает ему не знаться avec ce monstre, ce fils dйnaturй... (Жуковский, думай о моем положении и суди). Голова моя закипела. Иду к отцу, нахожу его с матерью и высказываю вс°, что имел на сердце целых 3 месяца. Кончаю тем, что говорю ему в последний раз. Отец мой, воспользуясь отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить... Перед тобою не оправдываюсь. Но чего же он хочет для меня с уголовным своим обвинением? рудников сибирских и лишения чести? спаси меня хоть крепостию, хоть Соловецким монастырем. Не говорю тебе о том, что терпят за меня брат и сестра - еще раз спаси меня.
А. П.
31 окт.
Поспеши: обвинение отца известно всему дому. Никто не верит, но все его повторяют. Соседи знают. Я с ними не хочу объясняться - дойдет до правительства, посуди, что будет. Доказывать по суду клевету отца для меня ужасно, а на меня и суда нет. Я hors la loi.
P. S. Надобно тебе знать, что я уже писал бумагу губернатору, в которой (31) прошу его о крепости, умалчивая о причинах. П. А. Осипова, у которой пишу тебе эти строки, уговорила меня сделать тебе и эту доверенность. Признаюсь, мне немного на себя досадно, да, душа моя, - голова кругом идет.
111. П. А. Вяземский - Пушкину.
6 ноября 1824 г. Москва.
Москва. 6-го ноября.
Здесь в Москве остановить продажу Ольдекоповского Пленника нельзя, потому что здешние книгопродавцы его сами купили и ведаться должно с продавцом, а не покупщиком. Я писал о том Тургеневу; он начал уже хлопотать с Дельвигом. По моему лучшее средство, хотя на первый взгляд и странное, есть написать министру Шишкову, объяснить тебе ему свое положение и просить его о защите, как министра и старейшину литературы нашей и потому вдвойне заступника твоего в таком деле. Я почти уверен, что он по крайней мере из любочестия уважит твою прозьбу и поможет тебе. А права искать правому трудно: к тому же у нас, я думаю, и в законах ничего не придумано на такой случай, и каждое начальство скажет: это не по моей части. - Вот, что советую сделать; впрочем я рад со своей стороны хлопотать, если мое предложение тебе не улыбнется. Твое Море прелестно! Я затвердил его наизусть тот час, а это по мне великая примета. Вообще стихи потеряли для меня это очарование, это очаровательство невыразимое. Прежде стихи действовали на меня почти физически, щекотали чувства, les sens; теперь надобно им задеть струны моего ума и сокровенные струны души, чтобы отозваться во мне. Ты играешь на мне на старый лад. Спасибо, мой милый виртуоз! Пожалуйста почаще брянчи, чтобы я не вовсе рассохся! - Твое любовное письмо Тани: Я к вам пишу, чего же (юле? прелесть и мастерство. Не нахожу только истины в следующих стихах:
Но, говорят, Вы нелюдим.
В глуши, в деревне вс° Вам скучно,
А мы ни чем здесь не блестим!
Нелюдиму то и должно быть не скучно, что они в глуши и ни чем не блестят. Тут противумыслие! - Сделай милость, пришли скорее своих Цыган и дай мне их напечатать особенно! Давай мне вс° печатать. Ты жене соврал, когда говорил, что я с тобою барничал; я ни копейки от себя не бросил в Бахчисарайский Фонтан, клянусь честию, а напротив, кажется, жена не додала тебе нескольких рублей. В спор с Лже-Дмитриевым также не от тебя вступил, и во всем споре о тебе и помина не было. Да к тому же, теперь бояться нечего; я уж верно со сволочью этою в распрю не пойду; довольно и того, что раз брал я на хлебы их ничтожество и откормил их. Они раздулись моими пощечинами! Теперь буду умнее. Вообще в Москве печатать лучше, вернее, дешевле. Петербургская литература так огадилась, так исшельмовалась, что стыдно иметь с нею дело. Журналисты друг на друга доносят, хлопочут только о грошах и то ищут их в грязи и в заходах. И тебе не худо хлопотать о грошах или денежках на черный день; но это дело другое! Собери все свои элегии и пришли мне их; можно их отдельно напечатать. Потом три поэмы. Там отрывки из Онегина; а уж под конец полное собрание. Вот тебе и славная оброчная деревня! А меня наряди своим бурмистром! Тебе времени теперь много: есть досуг собрать, переписать. Да и я без дела и без охоты делать. А твое занятие будет для меня: дела не делай, а от дела не бегай. Сделай милость, для меня и для себя займись моим предложением. В Москве готовится новый журнал: Полевой и Раич главные издатели. Они люди честные и благонамеренные. Дай им что-нибудь на зубок. Они подносят тебе билет на свой журнал, который буду пересылать. - Жена писала тебе из Одессы на имя псковского губернатора. Скажи мое почтение Сергею Львовичу: не отвечал я ему на его письмо, потому что побоялся беспокоить в горести по смерти Анны Львовны. Жена тебе очень кланяется и ожидает твоего письма. Присылай стихов, все стихи! Ради бога стихов! Брату мой поклон.
Адрес: Александру Сергеевичу Пушкину.
112. Л. С. Пушкину.
1-10 ноября 1824 г. Тригорское.
Дела мои вс° в том же порядке, я в Михайловском редко, Annette очень смешна; сестра расскажет тебе мои новые фарсы. Все там о тебе сожалеют, я ревную и браню тебя - скука смертная везде.
Скажи от меня Жуковскому, чтоб он помолчал о происшедствиях ему известных. Я решительно не хочу выносить сору из Михайловской избы - и ты, душа, держи язык на привязи.
Видел ты всех святых? Шумит ли Питер? что твой приезд и что Онегин?
NB. пришли мне l) Oeuvres de Lebrun, odes, йlйgies etc. - найдешь y St. Florent. 2) Серные спички. 3) Карты, т. е. картежные (об этом скажи Михайле, пусть он их и держит и продает).
3) Жизнь Емельки Пугачева. 4) Путешествие по Тавриде Муравьева. 5) Горчицы и сыру; но это ты и сам мне привезешь. Что наши литературные паны и что сволочь?
Я тружусь во славу Корана и написал еще кое-что - лень прислать.
Прощай, отвыкни со временем от Нащ°кина, от Сабурова, от вина и от Воейковой - а то будешь un freluquet, что гораздо хуже чем (32) Mirtil и godelureau dissolu.
Языков будет в Дерпт не прежде января.
Всем поклон - пиши же живее.
Адрес: Милостивому государю и братцу.
113. Л. С. Пушкину.
1-10 ноября 1824 г. Михайловское.
Брат, вот тебе картинка для Онегина - найди искусный и быстрый карандаш.
Если и будет другая, так чтоб вс° в том же местоположении. Та же сцена, слышишь ли? Это мне нужно непременно.
Да пришли мне калоши - с Михайлом.
<Под картинкой:>
1 хорош - 2 должен быть опершися на гранит, 3 Лодка, 4 Крепость, Петропавловская.
114. В. А. Жуковский - Пушкину.
12 (?) ноября 1824 г. Петербург.
Милый друг, твое письмо привело бы в великое меня замешательство, естьли б твой брат - не приехал (33) с ним вместе в Петербург и не прибавил к нему своих словесных объяснений. Получив его, я точно не знал на что решиться: вот первая мысль, которая мне представилась: ехать к (34) Паулуччи (который здесь и с которым NB я очень мало знаком) предупредить его на счет твоего письма к Адеркасу и объяснить ему твое положение. И я это бы сделал (ибо ничего другого [пр<идумать>] не мог придумать), естьли бы не явился твой Лев и не сказал мне, что вс° будет само собою устроено. Без него, желая тебе сделать пользу, я только бы тебе вероятно повредил, то-есть обратил бы внимание на то, что лучше оставить в неизвестности, и не могу поручиться, уважил ли бы Паулуччи мою просьбу. Тургенева, который с ним хорошо знаком, нет в Петербурге; он поехал в Москву, где ожидает его смерть матери. На письмо твое, в котором описываешь то, что случилось между тобою и отцом, не хочу отвечать, ибо не знаю, кого из вас обвинять и кого оправдывать. И твое письмо и рассказы Льва уверяют меня, что ты столько же не прав, сколько и отец твой. На вс°, что с тобою случилось, и что ты сам на себя навлек, у меня один ответ: ПОЭЗИЯ. Ты имеешь не дарование, а гений. Ты богач, у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастия, и обратить в добро заслуженное; ты более нежели кто-нибудь можешь и обязан иметь нравственное достоинство. Ты рожден быть великим поэтом; будь же этого достоин. В этой фразе вся твоя мораль, вс° твое возможное счастие и все вознаграждения. Обстоятельства жизни, счастливые или несчастливые, шелуха. Ты скажешь, что я проповедую с спокойного берега утопающему. Нет! я стою на пустом берегу, вижу в волнах силача и знаю, что он не утонет, естьли употребит свою силу, и только показываю ему лучший берег, к которому он непременно доплывет, естьли захочет сам. Плыви, силач. А я обнимаю тебя. Уведомь непременно, что сделалось с твоим письмом.
Читал Онегина и Разговор, служащий ему предисловием: несравненно! По данному мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнассе. И какое место, естьли с высокостию гения соединить и высокость цели! Милый брат по Аполлону! это тебе возможно! А с этим будешь недоступен и для всего, что будет шуметь вокруг тебя в жизни.
Адрес: Александру Сергеевичу
Пушкину.
115. Л. С. Пушкину.
Первая половина ноября 1824 г. Михайловское.
Брат, ты мне пришлешь немецкую критику Кавк.<азского> Пл.<енника>? (спросить у Греча) да книг, ради бога книг. Если гг. издатели не захотят удостоить меня присылкою своих альманаков, то скажи Сленину, чтоб он мне их препроводил, в том числе и Талию Булгарина. К стати о талии: на днях я мерился поясом с Евпр.<аксией> и тальи наши нашлись одинаковы. След. из двух одно: или я имею талью 15 летней девушки, или она талью 25 летн. мущины. Евпр.<аксия> дуется и очень мила, с Анеткою бранюсь; надоела! Еще комисии: пришли мне рукописную мою книгу да портрет Чадаева, да перстень - мне грустно без него; рискни - с Михайлом. Надеюсь, что разбойники тебя не ограбили. NB. Как можно ездить без оружия! Это и в Азии не делается.
Что Онегин? перемени стих Звонок раздался поставь: Швейцара мимо он стрелой. В Разг.<оворе> после Искал вниманье красоты нужно непременно:
Глаза прелестные читали
Меня с улыбкою любви,
Уста волшебные шептали
Мне звуки сладкие мои.
Не забудь Фон-Визина писать Фонвизин. Что он за не-христ? он русской, из перерусских русской. Здесь слышно будто губернатор приглашает меня во Псков. Если не получу особенного повеления, верно я не тронусь с места. Разве выгонят меня отец и мать. Впроччем я всего ожидаю. Однако поговори, заступник мой, с Ж.<уковским> и с Кар.<амзиным>. Я не прошу от правительства полу-милостей; это было бы полу-мера, и самая жалкая. Пусть оставят меня так, пока царь не решит моей участи. Зная его твердость и, если угодно, упрямство, я бы не надеялся на перемену судьбы моей, но со мной он поступил не только строго, но и несправедливо. Не надеясь на его снисхождение - надеюсь на справедливость его. Как бы то ни было, не желаю быть в П.<етер> Б.<урге>, и верно нога моя дома уж не будет. Сестру цалую очень. Друзей моих также - тебя в особенности. Стихов, стихов, стихов! Conversations de Byron! Walt Scott! это пища души. Знаешь ли <мои> (35) занятия? до обеда пишу записки, обедаю поздно; пос.<ле> об.<еда> езжу верьхом, вечером слушаю сказки - и вознаграждаю тем (36) недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! каждая есть поэма! Ах! боже мой, чуть не забыл! вот тебе задача: историческое, сухое известие о Сеньке Разине, единственном поэтическом лице рус.<ской> ист.<ории>.
Прощай, моя радость. Что ж чухонка Баратынского? я жду.
Адрес:
Его благородию
милостивому государю
Льву Сергеевичу Пушкину.
В С.-Петербург.
У [Измайловского] [Обухова] моста в доме Полторацкого.
116. И. M. Рокотову.
Середина августа - середина ноября 1824 г. Михайловское.
Monsieur, je me serais fait un devoir de vous envoyer ma calиche, mais pour le moment je n'ai pas de chevaux а ma disposition. Si vous voulez bien l'envoyer chercher, elle est а vos ordres. Si Monsieur votre frиre me faisait l'honneur de passer chez moi, j'aurais йtй enchantй de le recevoir et de renouveler une connaissance aussi aimable.
Quant а ce qui regarde le prix, j'aurais voulu la vendre, comme j'ai eu l'honneur de vous le dire, pour 1500.
Au reste je m'en rapporterai absolument а la dйcision de Monsieur votre frиre.
Agrйez les assurances du respect le plus profond et la considйration la plus parfaite. - Monsieur, votre trиs humble et obйissant serviteur
Alexandre Pouchkine.
Mercredi.
P. S. Mon pиre vous prйsente ses respects. Il espиre la prochaine fois avoir la double satisfaction de recevoir а Михайловское vous et Monsieur votre frиre.
117. Л. С. Пушкину.
Начало 20-х чисел ноября 1824 г. Михайловское.
Скажи моему гению-хранителю, моему Жуковскому, что, слава богу, вс° кончено. Письмо мое к Адеркасу у меня, наши, думаю, доехали, а я жив и здоров. Что это у вас? потоп! ничто проклятому Петербургу! voilа une belle occasion а vos dames de faire bidet. Жаль мне Цветов Дельвига; да надолго ли это его задержит в тине петербургской? Что погреба? признаюсь, и по них сердце болит. Не найдется ли между вами Ноя, для насаждения винограда? На святой Руси не штука ходить нагишом, а хамы смеются. Впроччем это вс° вздор. А вот важное: т°тка умерла! Еду завтра в Св.<ятые> горы и велю отпеть молебен или панихиду, смотря по тому, что дешевле. Думаю, что наши отправятся в Москву; добрый путь! Печатай, печатай Онегина и с Разговором. Обними Плетнева и Гнедича; обоим буду писать на будущей почте. Вот тебе: А.<нна> Н.<иколаевна> на тебя сердита. Рокотов пересказал П.<расковье> А.<лександровне> твои письма в Лубны и к матери. Опять сплетни! и ты хорош. Вс°-таки она приказала тебя пустель<гу>, (37) расцеловать. Евпраксея уморительно смешна, я предлагаю ей завести с тобою философическую переписку. Она вс° завидует сестре, что та пишет и получает письма. Отправь с Михайлом вс°, что уцелело от Александрийского пожара, да книги, о которых упоминаю в письме с сестрой. Библию, библию! и французскую непременно. Образ жизни моей вс° тот же, стихов не пишу, продолжаю свои Записки да читаю Кларису, мочи нет какая скучная дура! Жду твоих писем, что Всеволожской, что моя рукопись, что письмо мое к к.<нягине> В.<ере> Ф.<едоровне>? Будет ли картинка у Онегина? что делают Полярные господа? что Кюхля? Прощай, душа моя, будь здоров и не напейся пьян, как тот - после своего потопа. NB. Я очень рад этому потопу, потому что зол. У вас будет голод, слышишь ли? Торопи Дельвига, присылай мне чухонку Баратынского, не то прокляну тебя. Скажи сестре, что я получил письмо к ней от милой кузины гр.<афини> Ив<е>л.<ичевой> и распечатал, полагая, что оно столько же ответ мне, как и ей - об
ъявление о потопе, о Колосовой, ум, любезность и вс° тут. Поцалуй ее за меня, т. е. сестру Ольгу - а гр.<афине> Екат.<ерине> дружеское рукожатие. Скажи Сабурову, чтоб он не дурачился, усовести его. Пиши же ко мне.
<Приписка после вскрытия письма:>
Ах, милый, богатая мысль! распечатал нарочно. Верно есть бочки per fas et n (38) продающиеся в П.<етер> Б.<урге> - купи, что можно будет, подешевле и получше. Этот потоп - оказия.
Адрес: Льву Сергеевичу Пушкину
в собственные лапки.
Я расковырял. (39)
118. В. А. Жуковскому.
29 ноября 1824 г. Михайловское.
Мне жаль, милый, почтенный друг, что наделал эту всю тревогу; но что мне было делать? я сослан за строчку глупого письма, что было бы, если правительство узнало [бы] обвинение отца? это пахнет палачем и каторгою. Отец говорил после: Экой дурак, в чем оправдывается! (40) да он бы еще осмелился меня бить! да я бы связать его велел! - зачем же обвинять было сына в злодействе несбыточном? да как он осмелился, говоря с отцом, непристойно размахивать руками? это дело десятое. Да он убил отца словами! - каламбур и только. Воля твоя, тут и поэзия не поможет.
Что ж, милый? будет ли что-нибудь для моей маленькой гречанке? она в жалком состоянии, а будущее для нее и того жалчее. Дочь героя, Жуковский! Они (41) родня поэтам по поэзии. Но полу-милорд Воронцов, даже не полу-герой. Мне жаль, что он бессмертен твоими стихами, а делать нечего. Получил я вчера письмо от Вяземского, уморительно смешное. Как мог он на Руси сохранить свою веселость?
Ты увидишь Карамзиных - тебя да их люблю страстно. Скажи им от меня что хочешь.
29 Нояб.
Адрес:
Его высокоблагородию
милостивому государю
Василью Андреевичу
Жуковскому
В С.Петербург.
В Аничковском дворце.
119. П. А. Вяземскому.
29 ноября 1824 г. Михайловское.
Ольдекоп, мать его в рифму; надоел! плюнем на него и квит. Предложение твое касательно моих элегий не сбыточно и вот почему: в 1820 г. переписал я свое вранье и намерен был издать его по подписке; напечатал билеты и роздал около сорока. Я проиграл потом рукопись мою Никите Всеволожскому (разумеется, с известным условием). Между тем принужден был бежать из Мекки в Медину, мой Коран пошел по рукам - и доныне правоверные ожидают его. Теперь поручил я брату отыскать и перекупить мою рукопись, и тогда приступим к изданию элегий, посланий и смеси. Должно будет объявить в газетах, что так как розданные билеты могли затеряться по причине долговремянной остановки издания, то довольно будет, для получения экземпляра, одного имени с адресом, ибо (солжем на всякой страх) имена всех г.г. подписавшихся находятся у Издателя. Если понесу убыток и потеряю несколько экземпляров, пенять не на кого, сам виноват (это остается между нами). (42) Брат увез Онегина в П.<етер> Б.<ург> и там его напечатает. Не сердись, милый; чувствую, что в тебе теряю вернейшего попечителя, но в нынешние обстоятельства, всякой другой мой издатель невольно привлечет на себя внимание и неудовольствия. Дивлюсь, как письмо Тани очутилось у тебя. NB. истолкуй это мне. Отвечаю на твою критику: Нелюдим не есть мизантроп, т. е. ненавидящий людей, а убегающий от людей. Онегин нелюдим для деревенских соседей; Таня полагает причиной тому то, что в глуши, в деревне вс° ему скучно, и что блеск один может привлечь его... если впроччем смысл и не совсем точен, то тем более истины в письме; письмо женщины, к тому же 17 летней, к тому же влюбленной! Что ж, душа моя, твоя проза о Байроне? я жду, не дождусь. Смерть моей тетки frйtillon не внушила ли какого-нибудь перевода В.<асилию> Л-<ьвови>чу? нет ли хоть эпитафии?
Пиши мне: Ее высокор.<одию> Парасковье Александровне Осиповой, в Опочку, в село Троегорское, для дост. А. С. и вс° тут, да найди для конверта ручку почетче твоей. Прощай, добрый слышатель; отвечай же мне на мое полу-слово. Княгине Вере я писал; получила ли она письмо мое? Не кланяюсь, а поклоняюсь ей.
29 ноябр.
Знаешь ли ты мою Телегу жизни?
Хоть тяжело подчас в ней бремя,
Телега на ходу легка;
Ямщик лихой, седое время,
Везет, не слезит с облучка.
С утра садимся мы в телегу;
Мы рады голову сломать
И, презирая страх и негу,
Кричим: валяй, <----- ---->!
Но в полдень нет уж той отваги.
Порастрясло нас; нам страшней
И косогоры, и овраги;
Кричим: полегче, дуралей!
Катит по прежнему телега;
Под вечер мы привыкли к ней
И дремля едем до ночлега -
А время гонит лошадей.
1823.
Можно напечатать, пропустив русской титул.....
Адрес:
Его сиятельству
князю Петру Андреевичу
Вяземскому.
В Москве
в Чернышевском переулке в собств. доме.
120. Л. С. Пушкину и О. С. Пушкиной.
4 декабря 1824 г. Михайловское.
<Л С. Пушкину:>
Не стыдно ли Кюхле напечатать ошибочно моего демона! моего демона! после этого он и Верую напечатает ошибочно. Не давать ему за то ни Моря, ни капли стихов от меня.
NB. г. Издатель Онегина
Стихи для вас одна забава,
Немножко стоит вам присесть.
Понимаете? да нельзя ли еще под Разговором поставить число 1823 год.? Стих: Вся жизнь одна ли, две ли ночи надобно бы выкинуть, да жаль - хорош. Жаль еще, что Поэт не побранил потомства в присутствии своего Книгопр.<одавца>. Mes arriиre-neveux me devraient cet ombrage. С журналистами делай, что угодно, дарю тебе мои мелочи на пряники; продавай или дари, что упомнишь, а переписывать мочи нет. Мих.<айло> привез мне вс° благополучно, а библии нет. Библия для христианина то же, что история для народа. Этой фразой (наоборот) начиналось прежде предисловие Ист.<ории> Кар.<амзина>. При мне он ее и переменил. - Закрытие феатра и запрещение балов - мера благоразумная. Благопристойность того требовала. Конечно народ не участвует в увеселениях высшего класса, но во время общественного бедствия не должно дразнить его обидной роскошью. Лавошники, видя освещение бель-этажа, могли бы разбить зеркальные окна, и был бы убыток. Ты видишь, что я беспристрастен. Желал бы я похвалить и проччие меры правительства, да газеты говорят об одном розданном миллионе. Велико дело миллион, но соль, но хлеб, но овес, но вино? об этом зимою не грех бы подумать хоть в одиночку, хоть комитетом. Этот потоп с ума мне нейдет, он вовсе не так забавен, как с первого взгляда кажется. Если тебе вздумается помочь какому-нибудь несчастному, помогай из Онегинских денег. Но прошу, без всякого шума, ни словесного, ни письменного. Ни чуть незабавно стоять в Инвалиде на ряду с идилическим коллежским ассесором Панаевым. Пришли же мне Эду Баратынскую. Ах он чухонец! да если она милее моей Черкешенки, так я повешусь у двух сосен и с ним никогда знаться не буду.
4 дек.
<О. С. Пушкиной:>
Милая Оля, благодарю за письмо, ты очень мила, и я тебя очень люблю, хоть этому ты и не веришь. Si ce que vous dites concernant le testament d' А.<нна> Л.<ьвовна> est vrai, c'est trиs joli de sa part. Au vrai j'ai toujours aimй ma pauvre tante, et je suis fвchй que Chalikof ait pissй sur son tombeau. Няня исполнила твою комисию, ездила в Св.<ятые> горы и отправила панихиду или что было нужно. Она цалует тебя, я также. Твои троегорские приятельницы несносные дуры, кроме матери. Я у них редко. Сижу дома да жду зимы.
<Л. С. Пушкину:>
Лев! сожги письмо мое.
Кланяйся В.<асилию> В.<асильевичу> Э.<нгельгардту> и Гнедичу, и Плетневу, и Онегину, и Сленину. Присылай мне Старину: это приятная новость. Торопи Дельвига; надеюсь, что не претерпел он убытку. Что Козлов слепой? ты читал ему Он.<егина>? (43)
Адрес:
Ее сиятельству
милостивой государыне
Катерине Марковне
графине Ивеличевой
в С. Петербург
у Калинкина мосту в собственном доме. Пр.<ошу> дост.<авить> братцу Льву Серг.
121. А. Г. Родзянке.
8 декабря 1824 г. Михайловское.
Милый Родзянко, твой поклон меня обрадовал; не решишься ли ты, так как ты обо мне вспомнил, написать мне несколько строчек? Они бы утешили мое одиночество.
Объясни мне, милый, что такое А. П. Керн, которая написала много нежностей обо мне своей кузине? Говорят, она премиленькая вещь - но славны Дубны за горами. На всякой случай, зная твою влюбчивость и необыкновенные таланты во всех отношениях, полагаю дело твое сделанным или полу-сделанным. (44) Поздравляю тебя, мой милый: напиши на это вс° элегию или хоть эпиграмму.
Полно врать. Поговорим о поэзии, т. е. о твоей. Что твоя романтическая поэма Чуп? Злодей! не мешай мне в моем ремесле - пиши сатиры, хоть на меня; не перебивай мне мою романтическую лавочку. К стати: Баратынский написал поэму (не прогневайся [Чу<хонку>] про Чухонку), и эта чухонка говорят чудо как мила. - А я про Цыганку; каков? подавай же нам скорей свою Чупку - ай да Парнасе! ай да героини! ай да честная компания! Воображаю, Аполлон, смотря на них, закричит: зачем ведете мне не ту? А какую ж тебе надобно, проклятый Феб? гречанку? италианку? чем их хуже чухонка или цыганка. <-----> одна - <--->! (45) т. е. оживи лучом вдохновения и славы.
Если А.<нна> П.<етровна> так же мила, как сказывают, то верно она моего мнения: справься с нею об этом. Поклон Порфирию и всем моим старым приятелям.
Прости, украинской мудрец,
Наместник Феба и Приапа!
Твоя соломенная шляпа
Покойней, (46) чем иной венец;
Твой Рим - деревня; ты мой Папа,
Благослови ж меня, певец!
8 дек.
Адрес: Поэту Родзянке.
122. Д. М. Шварцу.
Около 9 декабря 1824 г. Михайловское.
(Черновое)
Буря кажется успокоилась, осмеливаюсь выглянуть из моего гнезда и подать вам голос, милый Дм.<итрий> Мак.<симович.> Вот уже 4 месяца, как нахожусь я в глухой деревни - скучно, да нечего делать; здесь нет ни моря, ни неба полудня, ни италианской оперы. Но за то нет - ни саранчи, ни милордов Уоронцовых. Уединение мое совершенно - праздность торжественна. Соседей около меня мало, я знаком только с одним семейством, и то вижу его довольно редко - целый день верьхом - вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны; вы кажется раз ее видели, она единственная моя подруга - и с нею только мне нескучно. Об Одессе ни слуху, ни духу. Сердце вести просит - долго не смел затеять переписку с оставленными товарищами - долго крепился, но не утерпел. Ради бога! слово живое об Одессе - скажите мне, что у вас делается - скажите во-первых выздоровела <ли> маленькая гр.<афиня> Гурьева, я сердечно желаю всего счастья, почт. и благ.
123. Л. С. Пушкину.
Около (не позднее) 20 декабря 1824 г. Михайловское.
Вульф здесь, я ему ничего еще не говорил, но жду тебя - приезжай хоть с П.<расковьей> А.<лександровной>, хоть с Дельвигом; переговориться нужно непременно.
С Рокотовым я писал к тебе - получи это письмо непременно. Тут я по глупости лет прислал тебе святочную песенку. Ветреный юноша Р.<окотов> может письмо затерять - а ничуть не забавно мне попасть в крепость pour des chansons.
Христом и богом прошу скорее вытащить Онегина из-под цензуры - слава, <--> ее <----> - деньги нужны. Долго не торгуйся за стихи - режь, рви, кромсай хоть все 54 строфы его. Денег, ради бога, денег! -
У меня с Тригорскими завязалось дело презабавное - некогда тебе рассказывать, а уморительно смешно. Благодарю тебя за книги, да пришли же мне всевозможные календари, кроме Придворного и Академического. К стати - начало речи старика Шишкова меня тронуло, да конец подгадил вс°. Что ныне цензура? Напиши мне нечто
О / Карамзине, ой, ых.
Жуковском
Тургеневе А.
Северине
Рылееве и Бестужеве
И вообще о толках публики. Насели ли на Воронцова? Царь, говорят, бесится - за что бы кажется, да люди таковы! - Пришли мне бумаги почтовой и простой, если вина, так и сыру, не забудь и (говоря по Делилевски) витую сталь, пронзающую засмоленую [пробку] главу бутылки - т. е. штопер. Мне дьявольски не нравятся п<етербургск>ие толки о моем побеге. Зачем мне бежать? здесь так хорошо! Когда ты будешь у меня, то станем трактовать о банкире, о переписке, о месте пребывания Чедаева. Вот пункты, о которых можешь уже осведомиться.
Кто думает ко мне заехать? Избави меня
От усыпителя глупца,
От пробудителя нахала! -
впроччем, всех милости просим. С посланным посылай, что задумаешь - addio.
Получил ли ты письмо мое о Потопе, где я говорю тебе voilа une belle occasion pour nos dames de faire bidet? NB. NB. Хотел послать тебе стихов, да лень.
124. Л. С. Пушкину.
20-23 декабря 1824 г. Михайловское.
Брат! здраствуй - писал тебе на днях; с тебя довольно. Поздравляю тебя с рожеством господа нашего и прошу поторопить Дельвига. Пришли мне Цветов да Эду да поезжай к Энгельгартову обеду. Кланяйся господину Жуковскому. Заезжай к Пущину и Малиновскому. Поцалуй Матюшкина, люби в почитай Александра Пушкина.
Да пришли мне кольцо, мой Лайон. (47)
125. Л. С. Пушкину.
Ноябрь - декабрь 1824 г. Михайловское.
Бумаги, перьев
облаток, чернил
чернильницу
de voyage
Чамодан
Библии 2
Шекспир
Вина [bordeau] Soterne Champagne
Сыр
ли<мбургский>
Курильницу
Lampe de voyage
Allumettes
Табак
Гл.<иняную> труб<ку с> черешневым чубуком>
[Chemises]
formes (48)
bague
Mйdaillon simpile
montre
Примечания
(1) в подлиннике: мого
(2) в подлиннике, видимо, описка: Паризаны
(3) переделано из лучшие
(4) (похабный) вписано
(5) сперва было начато: О п<оэме>
(6) 3000 исправлено из 1000.
(7) и переделано из я
(8) вместо прав сперва было начато: не
(9) приписка - сбоку страницы
(10) в подлиннике: vaillent
(11) ты вписано
(12) прорвано
(13) в подлиннике: В Чернышевской переулке
(14) в подлиннике: литтературы, затем одно т зачеркнуто.
(15) вот вписано
(16) ей дней подчеркнуто двумя чертами.
(17) 4-ой переправлено из 5-ой
(18) человеческим вписано
(19) сперва было: законнорожденный потомок их школьной славы
(20) четыре последние слова густо замараны другими чернилами
(21) тут же переделано из ту же
(22) когда увидел переделано из увидев
(23) она переделано из я
(24) Мнение Писарева вписано
(25) верхний край письма оторван
(26) в Кишеневе вписано
(27) переделано из по высочайшему
(28) переделано из мнительную
(29) фраза вписана
(30) поклонился вписано
(31) в подлиннике: в котором
(32) переделано из un
(33) сперва было: замешательство без приезда твоего брата в
(34) переделано из въ
(35) кусок вырван
(36) тем вписано
(37) пустель<гу> вписано
(38) повреждено при вскрытии и новой заклейке
(39) у прорванного места, близ печати
(40) в чем оправдывается! вписано
(41) переделано из он
(42) слова в скобках вписаны
(43) последний абзац приписан сверху и сбоку первой страницы
(44) переделано из сделанное или полу-сделанное
(45) три последние слова позднее зачеркнуты
(46) переделано из Спокойней
(47) приписка на обороте, поперек страницы
(48) в подлиннике заключено в рамку вместе с зачеркнутым словом Chiemises и помечено сбоку крестиком.
ПЕРЕПИСКА 1825
126. К. Ф. Рылеев - Пушкину.
5-7 января 1825 г. Петербург.
Рылеев обнимает Пушкина и поздравляет с Цыганами. Они совершенно оправдали наше мнение о твоем таланте. Ты идешь шагами великана и радуешь истинно русские сердца. Я пишу к тебе: ты, потому что холодное вы не ложится под перо; надеюсь, что имею на это право и по душе и по мыслям. Пущин познакомит нас короче. Прощай, будь здоров и не ленись: ты около Пскова: там задушены последние вспышки русской свободы; настоящий край вдохновения - и неужели Пушкин оставит эту землю без поэмы.
127. П. А. Плетнев - Пушкину.
22 января 1825 г. Петербург.
22 генваря, 1825.
С. п. бург.
Как быть, милый Пушкин! Твое письмо пришло поздо. Первый лист Онегина весь уже отпечатан, числом 2400 экзем. Следственно поправок сделать нельзя. Не оставить ли их до второго издания? В этом скоро будет настоять нужда. Ты верно уже получил мое письмо с деньгами 500 р. По этому суди, что работа у нас не дремлет, когда дело идет о твоих стихах. Все жаждут. Онегин твой будет карманным зеркалом петербургской молод°жи. Какая прелесть! Латынь мила до уморы. Ножки восхитительны. Ночь на Неве с ума нейдет у меня. Если ты в этой главе без всякого почти действия так летишь и влечешь, то я не умею вообразить, что выйдет после. Но Разговор с книгопродавцем верх ума, вкуса и вдохновения. Я уж не говорю о стихах: меня убивает твоя логика. Ни один немецкий профессор не удержит в пудовой диссертации столько порядка, не поместит столько мыслей и не докажет так ясно своего предложения. Между тем какая свобода в ходе! Увидим, раскусят ли это наши классики? Они до слез уморительны. Прочитай во 2-м • Сына Отечества брань на мое Письмо о русских поэтах. Бранятся за Баратынского, как будто он в своей раме не совершенство, какого только можно желать. Бранятся за Жуковского, как будто не с него начался у нас чистый поэтический язык. Бранятся за Державина, как будто нельзя быть высочайшим поэтом, не попадая в золотый век. А Гомер-то? Но сделай милость, держи при Критике и мое письмо. Они меня криво толкуют. Они хотят уверить, что я поместил тебя в число плаксивых элегиков, когда я упомянул, что игривость твоя не мешает тебе в то же время быть исполненным самою трогательною чувствительностию. Они думают сделать тебе честь, сказавши, что у тебя один поэтический ум, а нежных и глубоких движений сердца ты не разумеешь. Они разочли, что великому поэту смешно быть чувствительным. Им кажется, что Шаликов чувствителен. Вот судьи наши! Радуйтесь, чернь рукоплещет. Но полно о глупостях.
Козлова завтра увижу и прочитаю твое письмо. Он твоим словом больше дорожит, нежели всеми громкими похвалами. Его Байрон (мне давно казалось) по частям лучше, нежели в целости. Историю никак не уломаешь в лирическую пиесу. Рылеев это прежде него доказал своими Думами. Какие мерзости с Дельвигом делают эти молодцы за Северные Цветы. У них на Парнассе толкучий рынок. Вс° для денег.
О себе прошу тебя. Если ты доброжелательствуешь мне: говори прямее. Шутка конечно мила; но дело нужнее. После твоих побранок мне легче исправляться. О стихах я уж не спрашиваю. Но что проза? Главное: есть ли слог? Без него, по моему мнению, нет и прозы. Истина мыслей рано или поздо приходит, а слога не возьмешь ни из грамматики, ни в книгах не начитаешь. Тебе со стороны легче видеть вс° ясно. Толков ты не слышишь. Одно осталось тебе: диктаторствуй над литературными плебеянами, да и только!
Я жду от тебя ответа нетерпеливо. Пиши обо всем, что ты думаешь начать или с новыми, или с прежними изданиями. Если хочешь денег, то распоряжайся скорее. Когда выйдет Онегин, я надеюсь скопить для будущих изданий значительную сумму, не отнимая у твоих прихотей необходимого.
128. К. Ф. Рылееву.
25 января 1825 г. Михайловское.
Благодарю тебя за ты и за письмо. Пущин привезет тебе отрывок из моих Цыганов. Желаю, чтоб они тебе понравились. Жду Пол.<ярной> Звез.<ды> с нетерпеньем, знаешь для чего? для Войнаровского. Эта поэма нужна была для нашей словесности. Бест.<ужев> пишет мне много об Онегине - скажи ему, что он не прав: ужели хочет он изгнать вс° легкое и веселое из области поэзии? куда же денутся сатиры и комедии? следственно должно будет уничтожить и Orlando furioso, и Гудибраса, и Pucelle, и Вер-Вера, и Ренике-фукс, и лучшую часть Душеньки, и сказки Лафонтена, и басни Крылова etc. etc. etc. etc. etc... Это немного строго. Картины светской жизни также входят в область поэзии, но довольно об Онегине.
Согласен с Бестужевым во мнении о критической [его] статье Плетнева - но не совсем соглашаюсь [в] с строгим приговором о Жук<овском>. Зачем кусать нам груди кормилицы нашей? потому что зубки прорезались? Что ни говори, Ж<уковский> имел решительное влияние на дух нашей словесности; к тому же переводный слог его останется всегда образцовым. Ох! уж эта мне республика словесности. За что казнит, за что венчает? Что касается до Батюшкова, уважим в нем несчастия и не созревшие надежды. Прощай, поэт.
25 генв.
129. П. А. Вяземскому.
25 января 1825 г. Михайловское.
Что ты замолк? получил ли ты от меня письмо, где говорил я тебе об Ольдекопе, о собрании моих элегий, о Татьяне, etc. В Цветах встретил я тебя и чуть не задохся со смеху, прочитав твою Черту местности. Это маленькая прелесть. Чист.<осердечный> Ответ растянут: рифмы слезы, розы завели тебя. Краткость одно из достоинств сказки эпиграмматической. Сквозь кашель и сквозь слезы очень забавно, но вся мужнина речь до за гробом ревность мучит растянута и натянута. Еще мучительней вдвойне едва ли не плеоназм. Вот тебе критика длиннее твоей пиэсы - да ты один можешь ввести и усовершенствовать этот род стихотворения. Руссо в нем образец, и его похабные эпиграммы стократ выше од и гимнов. - Прочел я в Инвалиде объявление о Телеграфе. Что там моего? Море или Телега? Что мой Кюхля, за которого я стражду, но вс° люблю? говорят, его обстоятельства не хороши - чем нехороши? Жду к себе на днях брата и Дельвига - покаместь я один одинешенек; живу недорослем, валяюсь на лежанке и слушаю старые сказки да песни. Стихи не лезут. Я кажется писал тебе, что мои Цыгане ни куда не годятся: не верь - я соврал - ты будешь ими очень доволен. Онегин печатается; брат и Плетнев смотрят за изданием; не ожидал я, чтоб он протерся сквозь цензуру - честь и слава Шишкову! Знаешь ты мое Второе послание цензору? там между проччим
Обдумав наконец намеренья благие,
Министра честного наш добрый царь избрал.
Шишков уже наук правленье восприял.
Сей старец дорог нам: он блещет средь народа
Священной памятью Двенадцатого года,
Один в толпе вельмож он русских Муз любил,
Их незамеченных созвал, соединил,
От хлада наших дней спасал он лавр единый
Осиротевшего венца Екатерины etc.
Так Арзамасец говорит ныне о деде Шишкове, tempora altri! вот почему я не решился по твоему совету к нему прибегнуть в деле своем с Ольдекопом. В подлостях нужно некоторое благородство. Я же подличал благонамеренно - имея в виду пользу [нашу] (1) нашей словесности и усмиренье кичливого Красовского. Прощай, кланяйся княгине - и детей поцалуй. Не правда ли, что письмо мое напоминает le faire [Василья Львовича]? (2) Вот тебе и стишки в его же духе
Приятелям
Враги мои, покаместь, я ни слова,
И кажется, мой быстрый гнев угас;
Но из виду не выпускаю вас
И выберу, когда-нибудь, любого;
Не избежит пронзительных когтей,
Как налечу нежданый, беспощадный:
Так в облаках кружится ястреб жадный
И сторожит (3) индеек и гусей.
Напечатай где-нибудь.
25 генв.
Как ты находишь статью, что написал наш Плетнев? экая ералаш! Ты спишь, Брут! Да скажи мне, кто у вас из Москвы так горячо вступился за немцев против Бестужева (которого я не читал). Хочешь еще эпиграмму?
Наш друг Фита, Кутейкин в эполетах,
Бормочит нам растянутый псалом:
Поэт Фита, не становись Фертом!
Дьячок Фита, ты Ижица в поэтах!
Не выдавай меня, милый; не показывай этого никому: Фита бо друг сердца моего, муж благ, незлобив, удаляйся от всякия скверны.
130. П. А. Вяземскому.
28 января 1825 г. Тригорское.
Пущин привезет тебе 600 рублей. Отдай их кн.<ягине> В.<ере> Ф.<едоровне> и с моей благодарностию. Савелов большой подлец. Посылаю при сем к нему дружеское письмо. Перешли его (в конверте) в Одессу по оказии, а то по почте он скажет: не получил. Охотно извиняю и понимаю его
Но умный человек не может быть не плутом!
A propos. Читал я Чацкого - много ума и смешного в стихах, но во всей комедии ни плана, ни мысли главной, ни истины. Чацкий совсем не умный человек - но Грибоедов очень умен. Пришлите же мне Ваш Телеграф. Напечатан ли там Хвостов? что за прелесть его послание! достойно лучших его времен. А то он было сделался посредственным, как В.<асилий> Л.<ьвович>, Ив.<анчин>-Пис<арев> - и проч. Каков Филимонов в своем Инвалидном объявлении. Милый, теперь одни глупости могут еще развлечь и рассмешить меня. Слава же Филимонову!
Пишу тебе в гостях [за] с разбитой рукой - упал на льду не с лошади, а с лошадью: большая разница для моего наезднического честолюбия.
28 генв.
131. А. А. Бестужеву.
Конец января 1825 г. Михайловское.
Рылеев доставит тебе моих Цыганов. Пожури моего брата за то, что он не сдержал своего слова - я не хотел, чтоб эта поэма известна была прежде времени - теперь нечего делать -
принужден ее напечатать, [прежде] пока не растаскают ее по клочкам.
Слушал Чацкого, но только один раз, и не с тем вниманием, коего он достоин. (4) Вот что мельком успел я заметить:
Драмматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным. Следст. не осуждаю ни плана, ни завязки, ни приличий комедии Грибоедова. Цель его - характеры и резкая картина нравов. В этом отношении Фамусов и Скалозуб превосходны. Софья начертана не ясно: не то <----->, не то московская кузина. Молчалин не довольно резко подл; не нужно ли было сделать из него и труса? старая пружина, но штатской трус в большом свете между Чацким и Скалозубом мог быть очень забавен. Les propos de bal, сплетни, рассказ Репетилова о клобе, Загорецкий, всеми отъявленный и везде принятый - вот черты истинно комического гения. - Теперь вопрос. В комедии Горе от ума кто умное действ.<ующее> лицо? ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий [и] благородный (молодой человек] и добрый (5) малой, проведший несколько времени с очень умным человеком (имянно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями. Вс°, что говорит он - очень умно. Но кому говорит он вс° это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека - с первого взгляду знать с кем имеешь дело и не метать бисера перед Репетиловыми и тому подоб. (123) К стати что такое Репетилов? в нем 2, 3, 10 характеров. Зачем делать его гадким? довольно, что он ветрен и глуп с таким простодушием; довольно, чтоб он признавался поминутно в своей глупости, а не в мерзостях. Это смирение черезвычайно ново на театре, хоть кому из нас не случалось конфузиться, слушая ему подобных кающихся? - Между мастерскими чертами этой прелестной комедии - недоверчивость Чацкого в любви Софии к Молч.<алину> - прелестна! - и как натурально! Вот на чем должна была вертеться вся комедия, но Грибоедов видно не захотел - его Воля. О стихах я не говорю, половина - должны войти в пословицу.
Покажи это Грибоедову. Может быть я в ином ошибся. Слушая его комедию, я не критиковал, а наслаждался. Эти замечания пришли мне в голову после, когда уже не мог я справиться. По крайней мере говорю прямо, без обиняков, как истинному таланту.
Тебе кажется Олег не нравится; напрасно. Товарищеская любовь старого князя к своему коню и заботливость о его судьбе (6) - есть черта трогательного простодушия, да и происшедствие само по себе в своей простоте имеет много поэтического. Лист кругом; на сей раз полно.
Я не получил Лит.<ературных> Лист.<ков> Булг.<арина>, тот •, где твоя критика на Бауринга. Вели прислать.
132. П. А. Вяземскому.
Конец (после 28) января 1825 г. Михайловское.
Некогда мне писать княгине - благодари ее за попечение, за укоризны, даже за советы, ибо вс° носит отпечаток ее дружбы, для меня драгоценной. - Ты конечно прав; более чем когда-нибудь обязан я уважать себя - унизиться перед правительством была бы глупость - довольно ему одного Грабе.
Я писал тебе на днях - и послал некоторые стихи. Ты мне пишешь: пришли мне все стихи. Легко сказать! Пущин привезет тебе отрывки из Цыганов - заветных покаместь нет.
133. П. А. Плетнев - Пушкину.
7 февраля 1825 г. Петербург.
7 февр. 1825. С. п. б.
Мне Дельвиг часто повторяет пословицу русскую: если трое скажут тебе ты пьян, то ложись спать. После твоего письма о моем несчастном Письме к графине пришлось мне лечь спать. Его облаяли в Сыне Отечества; Баратынский им недоволен, ты тоже. Я тебе очень благодарен, милый Пушкин, за все твои замечания. Теперь я буду верить всему, что ты ни скажешь мне. Этого только и добивался я от тебя. Повторю свое:
Твой гордый гнев...
Утешнее хвалы простонародной.
И в самом деле: что за радость писать, когда не узнаешь о себе правды от людей, которых любишь и мнением которых дорожишь? Но вс° это не отнимает у меня права защищаться перед тобою, хоть для одного удовольствия дольше писать к тебе:
1) Я писал к даме, ей богу, не из куростройства, но из простодушного доброжелательства хоть двух-трех из них заставить прочитать что-нибудь по-русски; особенно хотелось мне завлечь их любопытство: познакомиться с нашими поэтами, когда они узнают хоть по одной пиесе из каждого. Они, сколько бы мы их ни бранили, вс°-таки участием своим много пособляют переносить тяжелое бремя авторства, особенно где нет совсем времени деловым людям заниматься ни прозой, ни cтихaми. 2) О Ламартине я потому должен был часто упоминать, иго он (как ты заметил из начала письма) был, так сказать, пари нашего разговора. Ты уж гляди на эту вещь в той раме (пусть она дрянная), в которой я ее поставил. 3) Мнение о русской Антологии, которую я воображаю не более, как в два-три печатных листка, не только мое, но и Крылова-Лафонтеновича. 4) Разделения наших поэтов в моем письме настоящего нет, а употребленное мною есть маленькая хитрость, чтобы только сообщить ей, кто отписал в кто пишет. Как ты прикажешь сделать, когда и этого не знают? 5) Драмматических писателей я пропустил потому, что вообще полагаю наши трагедии и комедии (выключая Недоросль), если не совсем ничтожными, по крайней мере дурными в отношении к другим родам. Шаховской, мне кажется, то же современем получит за свои комедии, что Херасков получил уже от нашего века за свои поэмы. Катенина талант я уважаю, но жестких стихов его не люблю. Хмельницкий опрятен, но в нем истинной поэзии не больше, как и в наших актрисах. 6) У Дмитриева есть пять-шесть страниц, которых, кажется, не сгладит время. В bйvues грешен - не знал. 7) О Туманском и А. Крылове согласен с тобой. Впрочем я многих из молодых назвал за то, что у них есть какое-то ухо, а я терпеть не могу, у кого одни только уши, как напр. у Воейкова и ему подобных. 8) Об языке чувств неясно выразился. Мне хотелось сказать, что до Баратынского Батюшков и Жуковский, особенно ты, показали едва ли не все лучшие элегические формы, так, что каждый новый поэт должен бы не
пременно в этом роде сделаться чьим-нибудь подражателем, а Баратынский выплыл из этой опасной реки - и вот, что особенно меня удивляет в нем. 9) О золотом веке можно только гадать: но как уже не подозревать его, когда наши стихи стали писать правильнее, свободнее и яснее прозы? 10) Разнообразна ли наша словесность? В поэзии у вас довольно разнообразия, судя по числу истинных поэтов. 11) Направления нет - я похвастал. 12) Что такое Державин? На это очень желаю получить от тебя хоть несколько строчек, тем более, что я пока в душе почитаю вековечными только его, Крылова и А. Пушкина, если он на меня за это не сердится и не скажет мне дурака. 13) Твоего различения Батюшкова от Вяземского не знаю: скажи, ради бога! А Батюшков для меня прелесть. Заключу: Я это писал письмо к такой женщине, которая от доброй души говорила, будто ей нечем заменить Ламартина по-русски. Тебе смешно, а мне было до слез больно. Таким образом я с досады вс° видел у нас в лучшем виде, нежели оно в самом деле. Впрочем, кажется мне, для успехов литературы полезнее по моему пристрастно хвалить, нежели так невежественно отзываться о Крылове ([у которого будто] за то, что у него теперь нет русских куриц и русских медведей), о Жуковском (за то, что нельзя нарисовать прелести и очарования первой любви), о тебе (что будто Олег-Вещий холоден, без чувства и воображения), как имеют честь, или бесчестие, отзываться издатели Сына Отечества • 3. Но довольно. Прошу только тебя не забыть уведомить меня о том, что я выше сам означил. Остальное прими не за оправдание, но за исповедь.
Ты из прежнего письма моего знаешь, что поправок сделать в Онегине и Разговоре нельзя (если не захочешь ты бросить понапрасну 2400 листов веленевой бумаги и оттянуть выход книги еще на месяц по проклятой медленности наших типографий). Теперь еще требуешь поправки, когда уже вс° отпечатано. Сделай милость, оставь до второго издания.
Предвижу ваше возраженье:
Но тут не вижу я стыда......
И в самом деле: твоя щекотливость почти не у места. Что знаешь ты, да кто другой, того мы не поймем. Всякой подумает, [как] будто нельзя и поэм писать
Как только о себе самом?
Дельвиг к тебе не скоро будет. К нему приехал отец.
Забыл-было: Письма из Италии точно Перовского. О Черепе я тоже думаю: но желал бы видеть в нем несколько стихов обделаннее и общую мысль яснее изложенною.
Прошу тебя, не замедли ответом. Онегина надобно выпустить. Если ты долго не ответишь мне, я, наперед говорю, согрешу: выпущу его в свет без твоего благословения и, разумеется, без поправок.
134. К. Ф. Рылеев и А. А. Бестужев - Пушкину.
12 февраля 1825 г. Петербург.
<К. Ф. Рылеев:>
Благодарю тебя, милый Поэт, за отрывок из Цыган и за письмо; первый прелестен, второе мило. Разделяю твое мнение, что картины светской жизни входят в область поэзии. Да если б и не входили, ты с своим чертовским дарованием втолкнул бы их насильно туда. Когда Бестужев писал к тебе последнее письмо, я еще не читал вполне первой песни Онегина. Теперь я слышал всю: она прекрасна; ты схватил вс°, что только подобный предмет представляет. Но Онегин, сужу по первой песни, ниже и Бахчисарайского фонтана и Кавказского пленника. Не совсем прав ты и во мнении о Жуковском. Неоспоримо, что Жук.<овский> принес важные пользы языку нашему; он имел решительное влияние на стихотворный слог наш - и мы за это навсегда должны остаться ему благодарными, но отнюдь не за влияние ею на дух нашей словесности, как пишешь ты. К несчастию влияние это было с лишком пагубно: мистицизм, которым проникнута большая часть его стихотворений, мечтательность, неопределенность и какая-то туманность, которые в нем иногда даже прелестны, растлили многих и много зла наделали. Зачем не продолжает он дарить нас прекрасными переводами своими из Байрона, Шиллера и других великанов чужеземных. Это более может упрочить славу его. С твоими мыслями о Батюшкове я совершенно согласен: он точно заслуживает уважения и по таланту и по несчастию. Очень рад, что Войнаровский понравился тебе. В этом же роде я начал Наливайку и составляю план для Хмельницкого. Последнего хочу сделать в 6 песнях: иначе не все выскажешь. Сей час получено Бестужевым последнее письмо твое. Хорошо делаешь, что хочешь поспешить изданием Цыган; все шумят об ней и все ее ждут с нетерпением. Прощай, Чародей.
Рылеев.
12 генваря (7)
<А. А. Бестужев:>
Письмо твое сердечно получил - но отвечать теперь нет время. Буду писать с требуемым номером журнала, и тогда потолкуем о комедии. Замечания твои во многом правы - до свиданья на письме, прощай, мой поэт, будь самим собою и помни друзей, которые желают тебе счастия и славы.
Твой Александр.
Адрес (рукою Рылеева):
Его благородию
милостивому государю
Александру Сергеевичу
Пушкину, etc. etc. etc.
135. Л. С. Пушкину.
Конец января - первая половина февраля 1825 г. Михайловское.
Я с тобою не бранюсь (хоть и хочется) по 18 причинам: 1) потому что это было бы напрасно...... Цыганов, нечего делать, перепишу и пришлю к вам, а вы их тисните. Твои опасенья на счет приезда ко мне, вовсе несправедливы. Я не в Шлиссельбурге, а при физической возможности свидания, лишить оного двух братьев была бы жестокость без цели, следств. вовсе не в духе нашего времени, ни... -
Жду шума от Онегина; покаместь мне довольно скучно; ты мне не присылаешь Conversations de Byron, добро! но милый мой, если только возможно, отыщи, купи, выпроси, укради Записки Фуше и давай мне их сюда; за них отдал бы я всего Шекспира; ты не (8) воображаешь, что такое Fouchй! Он по мне очаровательнее Байрона. Эти записки должны быть сто раз поучительнее, занимательнее, ярче записок Наполеона, т. е. как политика, потому что в войне я ни чорта не понимаю. На своей скале (прости боже мое согрешение!) Наполеон поглупел - во-первых, лжет как ребенок, (124) 2) судит о таком-то, не как Наполеон, а как парижский памфлетер, какой-нибудь Прадт или Гизо. Мне что-то очень, очень кажется, что Bertrand и Monthaulon подкуплены! тем более, что самых важных сведений имянно и не находится. Читал ты записки Nap.? Если нет, так прочти: это, между прочим, прекрасный роман mais tout ce qui est politique n'est fait que pour la canaille.
Довольно о вздоре, поговорим о важном. Мой Коншин написал, ей богу, миленькую пьэсу Дев.<ушка> влюбл.<енному> поэ.<ту> - кроме авторами. А куда он Коншин! его Элегия в Цветах какова? Твое суждение о комедии Грибоедова слишком строго. Бестужеву писал я об ней подробно; он покажет тебе письмо мое. По журналам вижу необыкновенное брожение мыслей; это предвещает перемену министерства на Парнассе. Я министр иностранных дел, и кажется, дело до меня не касается. Если Палей пойдет, как начал, Рылеев будет министром. - Плетнев неосторожным усердием повредил Баратынскому; но Эда вс° поправит. Что Баратынский?.... И скоро ль, долго ль?.. как узнать? Где вестник искупленья? Бедный Баратынский, как об нем подумаешь, так по неволе постыдишься унывать. Прощай, стихов новых нет - пишу Записки, но и презренная проза мне надоела.
Приехал гр.<аф> В.<оронцов>? узнай и отпиши мне, как отозвался он обо мне в свете - а о другом мне и знать. не нужно.
Присоветуй Рылееву в новой его поэме поместить в свите Петра I нашего дедушку. Его арапская рожа (9) произведет странное действие на всю картину Полтавской битвы.
Адрес: Брату Льву.
136. И. И. Пущин - Пушкину.
18 февраля 1825 г. Москва.
Москва 1825 февраля 18-го.
Опять я в Москве, любезнейший Пушкин - действую снова в суде. - Деньги твои возвращаю: Вяземская их не берет, я у себя оставить не могу; она говорит, что получит их от одесского приятеля, я говорю, что они мне не следуют. Приими их обратно, - я никак благоразумнее не умею поступить с ними.-
Живи счастливо, любезнейший Поэт! Пиши мне послание и уведоми о получении суммы. -
Кюхельбекера здесь нет. Он в деревне у матери и вероятно будет у тебя. - Много знакомых твоих и любопытных о тебе расспрашивают. Я по возможности удовлетворяю их любопытству. Между прочим И. И. Дмитриев меня забросал вопросами за обедом у Вяземского. -
Прощай, будь здоров. Кланяйся няне. -
Твой Иван Пущин.
На-днях тебе пришлю Рылеева произведения, которые должны появиться: Войнар.<овский> и Думы.
Мой ад.: у Спаса на Песках близь Арбата в доме графини Толстой.
137. П. А. Вяземскому.
19 февраля 1825 г. Михайловское.
Скажи от меня Муханову, что ему грех шутить со мною шутки журнальные. Он без спросу взял у меня начало Цыганов и распустил его по свету. Варвар! ведь это кровь моя, ведь это деньги! теперь я должен и Цыганов распечатать, а вовсе не во-время.
Онегин напечатан, думаю, уже выступил в свет. Ты увидишь в Разг.<оворе> Поэта и Книг.<опродавца> мадригал кн.<язю> Шаликову. Он милый поэт, человек достойный уважения, и надеюсь, что искренняя и полная похвала с моей стороны не будет ему неприятна. Он имянно поэт прекрасного пола. Il a bien mйritй du sexe, et je suis bien aise de m'en кtre expliquй publiquement.
Что же Телеграф обетованный? Ты в самом деле напечатал Телегу, проказник? Проччие журналы все получаю - и более чем когда-нибудь чувствую необходимость какой-нибудь Edimboorg review. Да вот те Христос: литература мне надоела - прозы твоей брюхом хочу. Что издание Фонвизина?
19 февр.
Кланяюсь княгине и цалую руки, хоть это из моды вышло.
Адрес:
Его сиятельству
князю Петру Андреевичу
Вяземскому.
В Москве
В Чернышевском переулке в собственном доме.
138. H. И. Гнедичу.
23 февраля 1825 г. Михайловское.
Кажется Вам обязан Онегин покровительством Шишкова и счастливым избавлением от Бирукова. Вижу, что дружба Ваша не изменилась, и это меня утешает.
Нынешние мои обстоятельства не позволяют мне и желать ваших писем. Но жду стихов ваших, хоть печатных, хоть рукописных. Песни Греческие прелесть и tour de force. Об остроумном предисловии можно бы потолковать? Сходство песенной поэзии обоих народов явно - но причины?... Брат говорил мне о скором совершении Вашего Гомера. Это будет первый классический, европейской подвиг в нашем отечестве (чорт возьми это отечество). Но, отдохнув после Иллиады, что предпримите вы в полном цвете гения, возмужав во храме Гомеровом, как Ахилл в вертепе Кентавра? Я жду от вас эпической поэмы. Тень Святослава скитается не воспетая, писали вы мне когда-то. А Владимир? а Мстислав? а Донской, а Ермак? а Пожарской? История народа принадлежит Поэту.
Когда Ваш корабль, нагруженный сокровищами Греции, входит в пристань при ожиданьи толпы, стыжусь вам говорить о моей мелочной лавке • 1. - Много у меня начато, ничего не кончено. Сижу у моря, жду перемены погоды. Ничего не пишу, а читаю мало, потому что вы мало печатаете.
23 февр., день объявления греческого бунта Александром Ипсиланти.
Адрес: Николаю Ивановичу
Гнедичу.
139. Л. С. Пушкину.
Конец февраля 1825 г. Михайловское.
Получил, мой милый, милое письмо твое. Дельвига с нетерпением ожидаю. Жалею о строгих мерах, принятых в твоем отношении. Читал объявление об Онегине в Пчеле: жду шума. Если издание раскупится - то приступи тотчас к изданию другому или условься с каким-нибудь книгопродавцем. Отпиши о впечатлении, им произведенном. У меня произошла перемена в министерстве: Розу Григорьевну я принужден был выгнать за непристойное поведение и слова, которых не должен я был вынести. А то бы она уморила няню, которая начала от нее худеть. Я велел Розе подать мне счеты. Она показала мне, что за 2 года (1823 и 4) ей ничего не платили (?). И считает по 200 руб. на год, итого 400 рублей. - По моему счету ей следует 100 р. Наличных денег у ней 300 р. Из оных 100 выдам ей, а 200 перешлю в П.<етер>Б.<ург>. Узнай и отпиши обстоятельно, сколько имянно положено ей благостыни и заплачено ли что-нибудь в эти 2 года. Я нарядил комитет, составленный из Василья, Архипа и старосты. Велел перемерить хлеб и открыл некоторые злоупотребления, т. е. несколько утаенных четвертей. Впроччем, она мерзавка и воровка. Покаместь я принял бразды правления.
Ты спрашиваешь, зачем пишу я Булгарину? потому что он мне друг. Есть у меня еще друзья: Сабуров Яшка, Муханов, Давыдов и проч. Эти друзья не в пример хуже Б.<улгарина>. Они на днях меня зарежут - покаместь я почтенному Фаддею Венедиктовичу послал 2 отрывка из Онегина, которых нет (10) ни у Дельвига, ни у Бестужева не было и не будет.... а кто виноват? вс° друзья, вс° треклятые друзья.
Кланяйся моему другу Воейкову. Над или под Морем и Землею должно было поставить Идиллия Мосха. От этого я бы не удавился - а Бион старик при своем остался б. То же и об Ив.<ане> Ив.<ановиче> Парни - но тут я сам виноват.
Если придет тебе пакет на имя Дельвига, то распечатай - позволяю. Плетнева цалую и буду писать.
Да пришлите же мне Старину и Талию, господи помилуй не допросишься. Здесь письмо к Изд.<ателю> или <---------> Н.<евского> А.<льманаха>. Прочитай его да доставь. Он, каналья, лжет на меня в афишках да мне присылает свое вранье - добро! Начало Кота Измайлова очень мило.
P.S. Слепой поп перевел Сираха (смотр. Инв.<алид> • какой-то), издает по подписке - подпишись на несколько экз.
140. П. А. Плетнев - Пушкину.
3 марта 1825 г. Петербург.
3 марта. 1825. С. п. б.
Нынешнее письмо будет рапортом, душа моя, об Онегине. Я еще, кажется, не извещал тебя подробно о нем.
Напечатано 2400 экз. Условие заключил я со Сл°ниным, чтобы он сам продавал и от себя отдавал, кому хочет, на комиссию, а я, кроме него, ни с кем счетов иметь не буду. За это он берет по 10 процентов, т. е. нам платит за книжку 4 р. 50 ко., продавая сам по 5 руб. За все экз., которых у него не будет в лавке, он платит деньги сполна к каждому 1 числу месяца для отсылки к тебе или как ты мне скажешь.
1-го марта, т. е. через две недели по поступлении Онегина в печать, я уже не нашел у него в лавке 700 экз., следовательно, он продал, за вычетом процентов своих, на 3150 рублей.
Из этой суммы я отдал:
1) За бумагу (белую и обертошную) 397 руб.
2) За набор и печатание - - 220 -
3) За переплет - - - 123 -
4) За пересылку экземпляров тебе,
Дельвигу, отцу и дяде (твоим) - 5 -
-----
И того 745
Из оставшейся 2.405 р. суммы Сл°нин вычел 500 руб., которые я взял у него для отсылки к тебе еще прежде, нежели Онегин отпечатался.
Я было думал ныньче прислать к тебе последние 1905 руб., но брат Лев истребовал от Сл°нина, по твоему предписанию 2.000 рублей на выкуп от Всеволодского рукописи твоих мелких стихотворений. По этому случаю ты нынешний месяц остаешься без денег, даже в долгу 95 рублей.
Итак запиши, что из доходов Онегина ты уже израсходовал ровно 3245 рублей.
Думаю, что вещун Д.<ельвиг> возвратился из Витебска в Михайловское. Поцелуй его за меня и скажи, что я не писал ему туда в другой раз, не надеясь, что б мое письмо его там застало. От него ты узнаешь, что с Ольдекопом делать нечего. Но вс°-таки твои новые издания у меня не выходят из головы. Они тебе дадут много. Подумай об этом с Д.<ельвигом>. Только надобно вс° лучше устроить и побольше прибавить нового. Тогда на руках ничего не останется. Впрочем делай, как считаешь лучше. Скажи Д., что мне без него грустно. Я надеюсь скоро принять его в объятия - и с новым вдохновением.
Жуковский работает вс° около астрономии. Чернец Козлова скоро выйдет. Полярная Зв.<езда> печатается, также Рылеева Думы и Войнаровский.
Не знаю, от чего журналисты тебе не присылают своих непотребностей. Верно ждут от тебя послания. Каченовский вс° хлопочет о Кавказск.<ом> Пл.<еннике>, а его бедного уж нет и в лавках.
Вяземский болен - и не на шутку. Говорят, что трудно поднять его. А Булгарин так, слава богу, жирнее день ото дня.
О, провидение! Роптать я не дерзаю;
Но...
141. Л. С. Пушкину.
Конец февраля - начало марта 1825 г. Михайловское.
Я было послал это в С.<ын> О.<течества>, да кажется журнал сей противу меня восстанет, судя по сухому объявлению Пчелы. В таком случае мне не годится там явиться, как даннику атамана Греча и есаула Булг<арина>. Дарю отрывки тебе: печатай, где хочешь.
142. А. А. Бестужев - Пушкину.
9 марта 1825 г. Петербург.
9. Марта. 1825.
Долго не отвечал я тебе, любезный Пушкин, не вини: был занят механикою издания Полярной. Она кончается (т. е. оживает), и я дышу свободнее и приступаю вновь к литературным спорам. Поговорим об Онегине.
Ты очень искусно отбиваешь возражения на счет предмета - но я не убежден в том, будто велика заслуга оплодотворить тощее поле предмета, хотя и соглашаюсь, что тут надобно много искуства и труда. Чудно привить яблоки к сосне - но это бывает, это дивит, а вс°-таки яблоки пахнут смолою. Трудно попасть горошинкой в ушко иглы, но ты знаешь награду, которую назначил за это Филипп! Между тем как убить в высоте орла, надобно и много искуства и хорошее ружье. Ружье - талант, птица - предмет [и] - для чего ж тебе из пушки стрелять в бабочку? - Ты говоришь, что многие гении занимались этим - я и не спорю, но если они ставили это искуство выше изящной, высокой поэзии - то верно шутя [и] слово Буало, будто хороший куплетец лучше иной поэмы, нигде уже ныне не находит верующих, ибо Рубан, бесталанный Рубан написал несколько хороших стихов, но читаемую поэму напишет не всякой Проговориться не значит говорить, блеснуть можно и не горя. Чем выше предмет, тем более надобно силы, чтобы объять его - его постичь, его одушевить. Иначе ты покажешься мошкою на пирамиде - муравьем, который силится поднять яйцо орла. - Одним словом как бы ни был велик и богат предмет стихотворения - он станет таким только в руках гения. Сладок сок кокоса, но для того, чтоб извлечь его, потребна не ребяческая сила. В доказательство тому приведу и пример: что может быть поэтичественнее Петра? И кто написал его сносно? Нет, Пушкин, нет, никогда не соглашусь, что поэма заключается в предмете, а не в исполнении! - Что свет можно описывать в поэтических формах - это несомненно, но дал ли ты Онегину поэтические формы, кроме стихов? поставил ли ты его в контраст со светом, чтобы в резком злословии показать его резкие черты ? - Я вижу франта, который дутой. и телом предан моде - вижу человека, которых тысячи встречаю на яву, ибо самая холодность и мизантропия и странность теперь в числе туалетных приборов. Конечно многие картины прелестны, - но они не полны, ты схватил петербургской свет, но не проник в него. Прочти Бейрона; он, не знавши н
ашего Петербурга, описал его схоже - там, где касалось до глубокого познания людей. У него даже притворное (11) пустословие скрывает в себе замечания философские, а про сатиру и говорить нечего. Я не знаю человека, который бы лучше его, портретнее его очеркивал характеры, схватывал в них новые проблески страстей и страстишек. И как зла, и как свежа его сатира! Не думай однакож, что мне не нравится твой Онегин, напротив. Вся ее мечтательная часть прелестна, но в этой части я не вижу уже Онегина, а только тебя. Не отсоветываю даже писать в этом роде, ибо он должен нравиться массе публики, - но желал бы только, чтоб ты разуверился в превосходстве его над другими. Впрочем мое мнение не аксиома, но я невольно отдаю преимущество тому, что колеблет душу, что ее возвышает, что трогает русское сердце: а мало ли таких предметов - и они ждут тебя! Стоит ли вырезывать изображения из яблочного семячка, подобно браминам индейским, когда у тебя, в руке резец Праксителя? Страсти и время не возвращаются - а мы не вечны!!! - Озираясь назад, вижу мое письмо, испещренное сравнениями - извини эту глинкинскую страсть, которая порой мне припадает. Извини мою искренность, я солдат и говорю прямо, в ком вижу прямое дарование. Ты великой льстец на счет Рылеева, и (12) так же справедлив, сравнивая себя с Баратынским в элегиях, как говоря, что бросишь писать от [него] первого поэмы - унижение паче гордости. Я напротив скажу, что, кроме поэм, тебе ничего писать не должно. Только избави боже от эпопеи. Это богатый памятник словесности - но надгробный. Мы не греки и не римляне, и для нас другие сказки надобны.
О здешних новостях словесных и бессловесных не многое можно сказать. Они очень не длинны по [содержанию] объему, но весьма, по скуке. Скажу только, что Козлов написал Чернеца и говорят недурно. У него есть искры чувства, но ливрея поэзии по нем еще не обносилась, и не дай бог судить о Бейроне по его переводам: это лорд в Жуковского пудре. Н. Языков точно имеет весь запас поэзии: чувства и охоту учиться, но пребывание его на родине не много дало полету воображению. Пьэсы в П.<олярной> З.<везде> только что отзываются прежними его произведениями. Что же касается до Бар<атынско>го - я перестал веровать в его талант. Он исфранцузился вовсе. Его Эдда есть отпечаток ничтожности, и по предмету и по исполнению, да и в самом Черепе я не вижу целого - одна мысль, хорошо выраженная, и только. Конец - мишура. Бейрон не захотел после Гамлета пробовать этого сюжета и написал [только] забавную надпись - о которой так важно толкует Плетнев. Скажу о себе: я с жаждою глотаю английскую лит-ру, и душой [доволен] благодарен английскому языку - он научил меня мыслить, он обратил меня к природе - это неистощимый источник! Я готов даже сказать Il n'y a point du salut hors la littйrature Anglaise. Если можешь, учись ему. Ты будешь заплочен сторицею за труды. Будь счастлив, сколько можно
вот желание твоего - Алек. Бестужева.
143. К. Ф. Рылеев - Пушкину.
10 марта 1825 г. Петербург.
Не знаю, что будет Онегин далее: быть может в следующих песнях он будет одного достоинства с Дон Жуаном: чем дальше в лес, тем больше дров; но теперь он ниже Бахчисарайского Фонтана и Кавказ.<ского> Пленника. Я готов спорить об этом до второго пришествия.
Мнение Байрона, тобою приведенное, несправедливо. Поэт, описавший колоду карт лучше, нежели другой деревья, не всегда выше своего соперника. У каждого свой дар, своя Муза. Майкова Елисей прекрасен; но был ли бы он таким у Державина, не думаю, несмотря на превосходства таланта его пред талантом Майкова. Державина Мириамна никуда не годится. Следует ли из того, что он ниже Озерова?
Несогласен и на то, что Онегин выше Бахчисар.<айского> Фонтана в Кавк.<азского> Пленника, как творение искусства. Сделай милость, не оправдывай софизмов Воейковых: им только дозволительно ставить искусство выше вдохновения. Ты на себя клеплешь и взвoдишь бог знает что.
Думаю, что ты получил уже из Москвы Войнаровского. По некоторым местам ты догадаешься, что он несколько ощипан. Делать нечего. Суди, но не кляни. Знаю, что ты не жалуешь мои Думы, не смотря на то я просил Пущина и их переслать тебе. Чувствую сам, что некоторые так слабы, что не следовало бы их и печатать в полном собрании. Но за то убежден душевно, что Ермак, Матвеев, Волынской, Годунов и им подобные хороши и могут быть полезны не для одних детей. Полярная Звезда выйдет на будущей неделе. Кажется она будет лучше двух первых. Уверен заране, что тебе понравится первая половина взгляда Бестужева на словесность вашу. Он в первый раз судит так основательно н так глубокомысленно. Скоро ли ты начнешь печатать Цыган?
Рылеев.
Марта 10 дня.
Чуть не забыл о конце твоего письма. Ты великой льстец: вот вс°, что могу сказать тебе на твое мнение о моих поэмах. Ты завсегда останешься моим учителем в языке стихотворном. Что Дельвиг? Не у тебя ли он? Здесь говорят, что он опасно заболел.
144. И. И. Пущин - Пушкину.
12 марта 1825 г. Москва.
Здравствуй, любезнейший Пушкин.
До сих пор жду от тебя ответа и не могу дождаться. Хоть прозой уведомить меня надобно, получил ли ты посланные мною деньги. -
Между тем я к тебе с новым гостинцем. Рылеев поручил мне доставить тебе труды его - с покорностию отправляю. -
Вяземской был очень болен. Теперь однако вышел из опасности: я вижу его довольно часто - и всегда непременно об тебе говорим. Княгиня - большой твой друг.
Хлопотавши здесь по несносному изданию с Селивановским, я между прочим узнал его желание сделать второе издание твоих трех поэм, за которые он готов дать тебе 12-ть тысяч. Подумай и употреби меня, если надобно, посредником между вами. - Впрочем советовал бы также поговорить об этом с петербургскими книгопродавцами, где гораздо лучше издаются книги. -
Все тебе желают мильон хорошего. Мы ждем Ломоносова на-днях из Парижа.
Твой Иван Пущин.
Марта 12-го.
Знамен. день.
145. Л. С. Пушкину.
14 марта 1825 г. Тригорское.
Брат, обнимаю тебя и падам до ног. Обнимаю также и Алжирца Всеволожского. Перешли же мне проклятую мою рукопись - и давай уничтожать, переписывать и издавать. Как жаль, что тебя со мною не будет! дело бы пошло скорее и лучше - Дельвига жду, хоть он и не поможет. [Он] У него твой вкус, да не твой почерк. Элегии мои переписаны - потом послания, потом смесь, потом благословясь и в цензуру.
Душа моя, горчицы, рому, что-нибудь в уксусе - да книг: Conversations de Byron, Mйmoires de Fouchй, Талию, Старину, да Sismondi (littйrature) да Schlegel (dramaturgie), если есть (13) y St. Florent. Хотел бы я также иметь Новое Изд.<ание> Собр.<ания> Рус.<ских> Стих.<отворений>, да дорого - 75 р. Я и за всю Русь столько не даю. Посмотри однакож.
Каченовский восстал на меня. Напиши мне, благопристоен ли тон его критик - если нет - пришлю эпиграмму.
У вас ересь. Говорят, что в стихах - стихи не главное. Что же главное? проза? должно заранее истребить это гонением, кнутом, кольями, песнями на голос Один сижу во компании и тому под.
Ан.<на> Ник.<олаевна> тебе кланяется и очень жалеет, что тебя здесь нет; потому что я влюбился и миртильничую. Знаешь ее кузину Ан.<ну> Ив.<ановну> В.<ульф>? ecce femina!
Мочи нет, хочется Дельвига. Писал я тебе о калошах? не надобно их. Гнедича песни получил. На днях буду писать ему с претензиями. Покаместь благодари его - думаю, что экз. Оне.<гина> ты ему от меня поднес, ч<то> (14) касается до оных дам, надеюсь, что это шутка. А чего доброго! Однакож это было бы мне во всяком случае очень неприятно.
Тригорское
14 марта.
Достань у Рылеева или у Бестужева мои мелкие стихотв. и перешли мне скорее.
"Что ж ты обещался мне прислать Парни?"
<Приписка Анны Николаевны Вульф:>
I and my sister make you our compliments from our hearts and souls. (15)
Адрес: Льву Сергеевичу Пушкину.
146. Л. С. Пушкину.
14 марта 1825 г. Михайловское.
По получению рукописи. 14 марта.
Напрасно воображаешь ты, что я на тебя сержусь - и не думал. Несколько раз писал тебе, видно еще до тебя не дошло. Всеволожской со мною шутит. Я должен ему 1000, а не 500, переговори с ним и благодари очень за рукопись. Он славный человек, хоть и женится. Тотчас займусь новым собранием и перешлю тебе.
Ради бога, погоди в рассуждение отставки. М. б. тебя притесняют без ведома царя. Просьбу твою могут почесть следствием моего внушения etc. etc. etc. - Погоди хоть Дельв.<ига>.
Уведомь о Баратынском - свечку поставлю за Закревского, если он его выручит.
147. Л. С. Пушкину и П. А. Плетневу.
15 марта 1825 г. Михайловское.
Брат Лев
и брат Плетнев!
Третьего дня получил я мою рукопись. Сегодня отсылаю все мои новые и старые стихи. Я выстирал черное белье на скоро, а новое сшил на живую нитку. Но с вашей помощию надеюсь, что барыня публика меня по щекам не прибьет, как непотребную прачку.
Ошибки правописания, зн. препинания, описки, бессмыслицы - прошу самим исправить - у меня на то глаз недостанет. - В порядке пиэс держитесь также вашего благоусмотрения. Только не подражайте изданию Батюшкова - исключайте, марайте с плеча. Позволяю, прошу даже. Но для сего труда возьмите себе в помощники Жуковского, не во гнев Булгарину, и Гнедича, не во гнев Грибоедову. Эпиграфа или не надо, или из A. Chйnier. Виньэтку бы не худо; даже можно, даже нужно - даже ради Христа, сделайте; имянно: Психея, которая задумалась над цветком. (К стати: что прелестнее строфы Ж<уковского> - Он мнил, что вы с ним однородные и следующей. Конца не люблю). Что, если б волшебная кисть Ф. Толстого.... -
Нет! слишком дорога!
А ужесть, как мила!.....
К тому же, кроме Уткина, ни чей резец не достоин его карандаша. - Впроччем это вс° наружность. Иною прелестью пленяется...
Пересчитав посылаемые вам стихотворения, нахожу 60 или около (ибо часть подземным богам непредвидима). Бируков, человек просвещенный; кроме его я ни с кем дела иметь не хочу. Он и в грозное время был милостив и жалостлив. Ныне повинуюсь его приговорам безусловно. -
Что сказать вам об издании? Печатайте [не] каждую пиэсу на особенном листочке, исправно, чисто, как послед. изд. Жук.<овского> - и пожалуйста без
&_0035_237_019_0
и без ===== вся эта пестрота безобразна и напоминает Азию. Заглавие крупными буквами - и а la ligne. - Но каждую штуку особенно - хоть бы из 4 стихов состоящую - (разве из двух, так можно а la ligne и другую).
60 пиэс! довольно ли будет для 1 тома? не прислать ли вам для наполнения Ц.<аря> Никиту и 40 его дочерей? Брат Лев! не серди журналистов! дурная политика! Брат Плетнев! не пиши добрых критик! Будь зубаст и бойся приторности!
Простите, дети! Я пьян.
15 марта.
148. А. А. Дельвиг - Пушкину.
20 марта 1825 г. Витебск.
20 марта
Милый Пушкин, вообрази себе, как меня судьба отдаляет от Михайловского. Я уж был готов отправиться за Прасковьей Александровной к тебе, вдруг приезжает ко мне отец и берет с собою в Витебск. Отлагаю свиданье наше до 11-го марта, и тут вышло не по моему. На четвертый день приезда моего к своим попадаюсь в руки короткой знакомой твоей, в руки Горячки, которая посетила меня не одна, а с воспалением в правом боку и груди. Кровопускание и шпанские мухи [пре<кратили>] сократили их посещение, и я теперь выздоравливаю и собираюсь выехать из Витебска в четверг на святой недели, следственно в субботу у тебя буду. Из Петербурга я несколько раз писал к тебе: но у меня был человек немного свободно-мыслящий. Он не полагал за нужное отправлять мои письма на почту. Каково здоровье твое, душа моя? Ежели ты получишь письмо мое в начале страстной недели, то еще успеешь отвечать мне, когда найдешь это приятным для себя. Я ничего не знаю петербургского, и ты меня можешь поподчивать новостями оного. Хотя литературные новости наши более скучны и досадны, [чем] нежели занимательны. Онегин твой у меня, читаю его и перечитываю и горю нетерпением читать продолжение его, которое должно быть, судя по первой главе, любопытнее и любопытнее. Целую крылья твоего Гения, радость моя.
Прощай, до свидания.
Дельвиг.
Отец, мать и сестра Антонида тебе кланяются.
149. А. А. Бестужеву.
24 марта 1825 г. Михайловское.
Во-первых пришли мне свой адрес, чтоб я не докучал Булгарину. Рылееву не пишу. Жду сперва Войнаровского. Скажи ему, что в отношении мнения Байрона, он прав. Я хотел было покривить душой, да не удалось. И Bowles и Byron в своем споре заврались; у меня есть на то очень дельное опровержение. Хочешь перешлю? переписывать скучно. Откуда ты взял, что я льщу Рылееву? мнение свое о его думах я сказал вслух и ясно, о поэмах его также. Очень знаю, что я его учитель в стихотв. языке - но он идет своею дорогою. Он в душе поэт. Я опасаюсь его не на шутку и жалею очень, что его не застрелил, когда имел тому случай - да чорт его знал. Жду с нетерпением Войнаровского и перешлю ему все свои замечания. Ради Христа! чтоб он писал - да более, более!
Твое письмо очень умно, но вс°-таки ты не прав, вс°-таки ты смотришь на Онегина не с той точки, вс°-таки он лучшее произведение мое. Ты сравниваешь первую главу с Д.<он> Ж.<уаном>. - Никто более меня не уважает Д.<он> Ж.<уана> (первые 5 пес., других не читал), но в нем ничего нет общего с Онег.<иным>. Ты говоришь о сатире англичанина Байрона и сравниваешь ее с моею, и требуешь от меня таковой же! Нет, моя душа, многого хочешь. Где у меня сатира? о ней и помину нет в Евг.<ении> Он.<егине>. У меня бы затрещала набережная, если б коснулся я сатире. Самое слово сатирический не должно бы находиться в предисловии. Дождись других песен.... Ах! Если б заманить тебя в Михайловское!.... ты увидишь, что если уж и сравнивать Онегина с Д.<он> Ж.<уаном>, то разве в одном отношении: кто милее и прелестнее (gracieuse) Татьяна или Юлия? 1-ая песнь просто быстрое введение, и я им доволен (что очень редко со мною случается). Сим заключаю полемику нашу.... Жду П.<олярной> З.<везды>. Давай ее сюда. Предвижу, что буду с тобою согласен в твоих мнениях литературных. Надеюсь, что наконец отдашь справедливость Катенину. Это было бы к стати, благородно, достойно тебя. Ошибаться и усовершенствовать суждения [наши] свои сродно мыслящему созданию. Бескорыстное признание в оном требует душевной силы. Впроччем этому буду рад для Катенина, а для себя жду твоих повестей; да возьмись за роман - кто тебя держит. Вообрази: у нас ты будешь первый во всех значениях этого слова; в Европе также получишь свою цену - во-первых, как истинный талант, во-вторых по новизне предметов, красок etc... Подумай, брат, об этом на досуге..... да тебе хочется в ротмистра!
24 март. Михайловское.
150. В. Ф. Вяземской.
24 марта 1825 г. Михайловское.
Chиre et respectable Princesse, votre lettre ma navrй le c-ur. Je n'avais pas l'idйe du malheur qui vous est arrivй; je n'essaierai pas de vous consoler, mais je partage du fond de l'вme vos chagrins et vos angoisses. J'espиre qu'а l'heure qu'il est le Prince et les enfants sont convalescents. Puisqu' Онегин peut le distraire, le m'en vais dиs ce moment me mettre а le copier et je lui enverrai. J'йcrirai aussi а mon frиre pour qu'il lui envoyй ce qu'il peut avoir de mes vers. Je demande seulement au Prince qu'il garde tout cela pour lui seul, et qu'il n'en lise rien а personne au monde.
P. a eu tort de vous parler de mes inquiйtudes et de mes conjectures qui se sont trouvйes fausses. Je n'ai aucune relation avec O., j'ignore complиtement ce qui s'y passe.
Chиre Princesse, soyez tranquille, s'il est possible. Donnez-moi des nouvelles de Votre famille et comptez-moi toujours au nombre de ceux qui vous sont le plus dйvouйs.
24 mars.
Адрес: Ее сиятельству
княгине Вере Федоровне
Вяземской.
В Москве.
В Чернышевском переулке,
в собств. доме.
151. К. Ф. Рылеев - Пушкину.
25 марта 1825 г. Петербург.
Спешим доставить тебе Звезду. Уверены, что она понравится Пушкину и заранее радуемся этому. Она здесь всем пришла по сердцу. Это хоть не совсем хороший знак; но уверены, что в ней есть довольно и таких пьес, которых похвалить не откажутся и истинные ценители произведений нашего Парнасса. Мы много одолжены нашим добрым поэтам и прозаикам за доставленные пьесы, но как благодарить тебя, милый Поэт, за твои бесценные подарки нашей Звезде? От Цыган все без ума. Разбойникам, хотя и давнишным знакомцам, также чрезвычайно обрадовались. Теперь для Звездочки стыдимся и просить у тебя что-нибудь; так ты наделял нас. На последнее письмо я еще не получал от тебя ответа. Уж не сердишься ли за откровенность мою? Это кажется тебе не в пору; ты выше этого. Что Дельвиг? По слухам он должен быть у тебя. Радуюсь его выздоровлению и свиданию вашему. С нетерпением жду его, чтоб выслушать его мнение об остальных песнях твоего Онегина. Не пишешь ли ты еще чего? Что твои записки? Чем ты занимаешься в праздное время? Мы с Бестужевым намереваемся летом проведать тебя: будет ли это к стати? Вот тебе несколько вопросов, на которые буду ожидать ответа.
Твой Рылеев.
Марта 25 дня
1825.
152. Л. С. Пушкину.
27 марта 1825 г. Михайловское.
Душа моя, что за прелесть бабушкин кот! я перечел два раза и одним духом всю повесть, теперь только и брежу Тр.<ифоном> Фал.<елеичем> Мурлыкиным. Выступаю плавно, зажмуря глаза, повертывая голову и выгибая спину. Погорельский ведь Перовский, не правда ли?
Об (16) Вяз.<емском> получил известие. Перешли ему, душа моя, вс°, что ты имеешь на бумаге и в памяти из моих новых (17) сочинений. Этим очень обяжешь меня и загладишь пакости твоего чтеньебесия.
Получил ли ты мои стихотворенья? Вот в чем должно состоять предисловие: Многие из сих стихотворений - дрянь и недостойны внимания россейской публики - но как (18) они часто бывали печатаны бог весть кем, чорт знает под какими заглавиями, с поправками наборщика и с ошибками издателя - так вот они, извольте-с кушать-с, хоть это-с <----->-с (сказать это помягче). 2) Мы (сиречь Издатели) должны были из полного собрания выбросить многие штуки, которые могли бы показаться темными, будучи написаны в обстоятельствах неизвестных или малозанимательных для почтеннейшей публики (россейской) или могущие быть занимательными (19) единственно некоторым частным лицам, или слишком незрелые, ибо г. Пшк. изволил печатать свои стишки в 1814 году (т. е. 14<-ти> лет), (20) или как угодно.
3) Пожалуйста без малейшей похвалы мне. Это непристойность и в Бахч.<исарайском> Ф.<онтане> я забыл заметить это Вяземскому. 4) Вс° это должно быть выражено романтически, без буфонства. Напротив. Во всем этом полагаюсь на Плетнева. Если я скажу, что проза его лучше моей, ведь он не поверит - ну по крайней мере столь же хороша. Доволен ли он? Да перешли на всякой случай это предисловие в Михайловское, [я] а я пришлю вам замечанья свои.
Когда пошлешь стихи мои Вяземскому, напиши ему, чтоб он никому не давал, потому что эдак меня опять обокрадут - а у меня нет родительской деревни с соловьями и с медведями. Прощай. Сестру поцалуй.
Великая Пятница.
Я Телеграфом очень доволен - и мышлю или мыслю поддержать его. Скажи это и Жуковскому. Дельвига (21) нет еще!
Так как Воейков ведет себя хорошо, то думаю прислать и ему стихов - то ли дело не красть, не ругаться по матерну, не перепечатывать, писем не перехватывать и проч. - люди не осудят, а я скажу спасибо.
Тиснуть еще стихи к.<нягине> Голиц.<ыной>-Суворовой, возьми их от нее. Думаю, что Посл.<ание> к Ов.<идию>, Вчера был день и Море могут быть, разнообразия ради, помещены в Элегиях - да и вообще можно переменить весь порядок. R.<йponse> S.<'il> V. P.
[Не напечатать ли в конце Воспоминания в Ц.<арском> С.<еле> с Notой, что они писаны мною 14<-ти> лет - и с выпискою из моих Записок (об Державине) ась?]
Нет.
Да тиснуть еще мою Птичку [да 4 стиха о дружбе: Что дружба? легкой пыл похмелья]. (22)
153. И. И. Пущин - Пушкину.
2 апреля 1825 г. Москва.
Наконец получил послание твое в прозе, любезный Пушкин! Спасибо и за то. За проклятую dйlicatesse я с княгиней бранился; она велела сказать тебе, что ты хорошо сделаешь, когда при деньгах пришлешь ей долг, что она отнюдь не хочет тебе его простить. Только желает, чтоб ты тогда ей заплатил, когда сам будешь иметь довольное количество монеты. -
Вяземской совсем поправился, начал выезжать. Все тузы московские тебе кланяются и с большим удовольствием читают Онегина.
Мы ждем сюда дипломата Ломоносова, который уже в Петербурге. - Будь здоров.
Твой Иван Пущин
Москва.
2-го апреля.
Адрес:
Ее высокоблагородию
Прасковье Александровне Осиповой.
В Опочке. Для доставления в село Троегорское. А вас покорно прошу отослать А. С. Пушкину.
154. П. А. Вяземскому.
Конец марта - начало апреля 1825 г. Михайловское.
Надеюсь, что ты выздоровил - с нетерпением ожидаю о том официального известия. Брат перешлет тебе мои стихи, я переписываю для тебя Онегина - желаю, чтоб он помог тебе улыбнуться. В первый раз улыбка читателя me sourit (Извини эту плоскость: в крови!..). А между тем будь мне благодарен - отроду не для кого ничего не переписывал, даже для Голицыной - из сего следует, что я в тебя влюблен, как Кюхельбекерской Державин в Суворова.
Занимает ли еще тебя россейская литература? я было на Полевого очень ощетинился за Невск.<ий> Альм.<анах> и за пародию Жуковского. Но теперь с ним помирился. Я даже такого мнения, что должно непременно поддержать его журнал. Хочешь? Я согласен.
Стихотворения мои отосланы в Пет<ер>б.<ург> под Бирукова. Почти вс° известно уже. Но вс° нужно было соединить во едино. Изо всего, что должно было предать забвению, более всего жалею о своих эпиграммах - их всех около 50 и все оригинальные - но по несчастию я могу сказать, как Chamfort: Tous ceux contre lesquels j'en ai fait sont encore en vie, a (23) с живыми - полно, не хочу ссориться.
Из послания к Чедаеву вымарал я стихи, которые тебе не понравились - [но] единственно для тебя, из уважения к тебе - а не потому, что они другим не по нутру.
Кланяйся Давыдову, который забыл меня. Сестра Ольга в него влюблена и поделом. К стати или нет: он критиковал ей в Бахч.<исарайском> Фонт.<ане> Заремины очи. Я бы с ним согласился, если б дело шло не о востоке. Слог восточный был для меня образцом, сколько возможно нам, благоразумным, холодным европейцам. К стати еще - знаешь, почему не люблю я Мура? - потому что он черес чур уже восточен. Он подражает ребячески и уродливо - ребячеству и уродливости Саада, Гафиза и Магомета. - Европеец, и в упоении восточной роскоши, должен сохранить вкус и взор европейца. Вот почему Байрон так и прелестен в Гяуре, в Абидосской Невесте и проч. -
155. П. А. Вяземскому.
7 апреля 1825 г. Михайловское.
7 апреля.
Нынче день смерти Байрона - я заказал с вечера обедню за упокой его души. Мой поп удивился моей набожности и вручил мне просвиру, вынутую за упокой раба божия боярина Георгия. Отсылаю ее к тебе.
Онегина переписываю. Немедленно и он явится к тебе.
Сейчас получил я Войнаровского и Думы с письмом Пущина - предложение Селивановского, за 3 поэмы 12.000 р., кажется, должен я буду отклонить по причине новой типографической плутни. Бахч.<исарайский> Ф.<онтан> перепечатан.
Прощай, милый, у меня хандра, и нет ни единой мысли в голове моей - кланяйся жене. Я вам обоим душою предан.
А. П.
Адрес: Его сиятельству
князю Петру Андреевичу
Вяземскому.
В Москве
в собств. доме в Чернышевском переулке.
156. Л. С. Пушкину.
7 апреля 1825 г. Тригорское.
Сей час получил от тебя письмо и повестку, вероятно от Плетнева. Письмо А.<нне> Н.<иколаевне> отдал не прочитав и сжег его тотчас (из опасения - или из ревности, как хочешь). Она в претензии за твои нежности и за то, что они тебя усыпили. - Полярн<ой> еще не получил. Справься ради бога об Фонт.<ане>. Селивановский предлагает мне 12000 р., а я должен от них отказаться - эдак с голоду умру - с отцом да с Ольдекопом. Прощай, я бешен.
Благодарю очень за Отр.<ывок> из письма Бар.<атынского>. Дельвига здесь еще нет.
On vous permet d'йcrire des lettres - mais sous l'adresse de notre soeur (пойми!). C'est ainsi, voyez-vous, que j'йcris а Анна Ив.<ановна> В.<ульф>, sous le nom d'Euphrosine. Господи Суси Христе! Quelles misиres!.. Цалуй Ольгу.
<Приписка Анны H. Вульф:>
Quelle amabilitй et dans quelle humeur charmante est lui!!! - Comment osez-vous m'йcrire une lettre comme cela. C'est bien que votre frиre a pris la peine de la brыler pour moi! - Да еще смели прибавить прибавление об оном в письме к вашему брату. !!!
Вот тебе мой вчерашний im-promptu
Семейственной любви и нежной дружбы ради
Хвалю тебя, сестра! не спереди, а сзади.
Сожги же это, показав ей.
Variantes en l'honneur de M-lle NN
Почтения, любви и нежной дружбы ради
Хвалю тебя, мой друг, и спереди и сзади.
M-lle NN находит, что первый текст тебе приличен. Honny soit etc...
Я заказал обедню за упокой души Байрона (сегодня день его смерти). А.<нна> Н.<иколаевна> также, и в обеих церквах Триг.<орского> и Вор.<онича> происходили молебствия. Это немножко напоминает la Messe de Frйdйric II pour le Repos de l'вme de M-r de Voltaire. Вяз<емском>у посылаю вынутую просвиру отцом Шкодой - за упокой поэта.
Адрес: Льву Сергеевичу Пушкину.
157. А. С. Шишкову.
Около 7 апреля 1825 г. Михайловское.
(Черновое)
Г. Ольдекоп в прошлом 1824 году перепечатал мое сочинение Бах.<чисарайский> Фонтан без моего соизволения - чем и лишил меня 3000. Отец мой с.<татский> с.<оветник> С. Л. Пуш<кин>, хотя и жаловался вашему в.<ысокопревосходительству> за сие неуважение собственности, но не только не получил удовлетворения, но еще уверился я из письма вашего в том, что г. Ольдекоп пользуется вашего высокопревосходительства покровительством. Выкл.<юченный> из службы, след. не получая жалования и не имея другого дохода, кроме своих сочинений, решился я прибегнуть с жалобою к самому вашему высокопревосходительству, надеясь, что вы не захотите лишить меня хлеба - не из личного неудовольствия противу г. Ольд.<екопа>, совсем для меня незнакомого, но единственно для охранения себя от воровства.
158. А. Н. Вульфу.
Март - апрель (до 20) 1825 г. Тригорское.
Любезный Алексей Николаевич - Благодарю Вас за воспоминанья. Обнимаю вас братски. Также и Языкова - послание его и чувствительная Элегия - прелесть - в послании, после тобой хранимого певца, стих пропущен. А стих Языкова мне дорог. Перешлите мне его.
А. П.
<Приписка П. А. Осиповой на обороте:>
Очень хорошо бы было, когда б вы исполнили ваше предположение приехать сюда. Алексей, нам нужно бы было потолковать и о твоем путешествии. Хотя я не имею чести знать Языкова, но от моего имяни пригласи его, чтоб он оживил Тригорское своим присутствием.
159. Л. С. Пушкину.
22 и 23 апреля 1825 г. Михайловское.
Фуше, Oeuvres dram. (24) de Schiller, Schlegel, Don Juan (последние 6-ая и пр. песни), новое Wal. Scott, Сибирской Вестник весь - и вс° это через St. Florent, а не через Сленина. - Вино, вино, ром (12 буты.), горчицы, Fleur d'Orange, чемодан дорожный. Сыру лимбург.<ского> (книгу об верховой езде - хочу жеребцов выезжать: вольное подражание Alfieri и Байрону).
Как я был рад баронову приезду. Он очень мил! Наши барышни все в него влюбились - а он равнодушен, как колода, любит лежать на постеле, восхищаясь Чигринским Старостою. Приказывает тебе кланяться, мысленно тебя цалуя 100 раз, желает тебе 1000 хороших вещей: (наприме. устриц).
23.
Сей час получил письмо от тебя. Благодарю за обещание предисловия. Думаю, что можно начать благословясь. О посл.<ании> к Ч.<едаеву> скажу тебе, что пощечины повторять не нужно - Толстой явится у меня во всем блеске в 4-ой песне Онег.<ина>, если его пасквиль этого стоит, и посему попроси его эпиграмму и пр. (25) от Вяземского (непременно). Ты, голубчик, не находишь толку (26) в моей луне - что ж делать, а напечатай уж так. Если Сабуров не уехал еще в Одессу, то попроси его обо мне там ничего не врать. Жалею, что не могу быть уверену и в твоей молчаливости. Скажи сестре, что я поссорил ее с Ан.<ной> Ник.<олаевной>, показав и не читав (27) нечаянно письмо, где она говорит: elle me boude mais je m'en fous или подобное. Я Анету увер<ил, ч>то сестра сердится очень на нее, и вс° чер<ез тв>ои (28) сплетни.
Des bretelles
Des bottes (или ненужно).
Плетневу поклон да пара слов - на днях к нему пишу. (29)
Адрес: Брату.
160. В. А. Жуковский - Пушкину.
15 - начало 20-х чисел апреля 1825 г. Петербург.
Мой милый друг, прошу тебя отвечать как можно скорее на это письмо, но отвечай человечески, а не сумасбродно. Я услышал от твоего брата и от твоей матери, что ты болен: правда ли это? Правда ли, что у тебя в ноге есть что-то похожее на аневризм, и что ты уже около десяти лет угощаешь у себя этого постояльца, не говоря ни кому ни слова. Причины такой (30) таинственной любви к аневризму я не понимаю и никак не могу ее разделять с тобою. Теперь это уже не тайна и ты должен позволить друзьям твоим вступиться в домашние дела твоего здоровья. Глупо и низко не уважать жизнь. Отвечай искренно и не безумно. У вас в Опочке некому хлопотать о твоем аневризме. Сюда перетащить тебя теперь невозможно. Но можно, надеюсь, сделать, чтобы ты переехал на житье и леченье в Ригу. Согласись, милый друг, обратить на здоровье свое то внимание, которого (31) требуют от тебя твои друзья и твоя будущая прекрасная слава, которую ты должен, должен, должен взять (теперешняя никуда не годится - не годится не потому единственно, что другие признают ее такою, нет более потому, что она не согласна с твоим достоинством); ты должен быть поэтом России, должен заслужить благодарность - теперь ты получил только первенство по таланту; присоедини к нему и то, что лучше еще таланта - достоинство! Боже мой, как бы я желал пожить вместе с тобою, чтобы сказать искренно, что о тебе думаю и чего от тебя требую. Я на это имею более многих права, и мне ты должен верить. Дорога, которая перед тобою открыта, ведет прямо к великому; ты богат силами, знаешь свои силы, и вс° еще будущее твое. Не ужели из этого будут одни жалкие развалины? - Но прежде всего надобно жить! Напиши ко мне немедленно о своем аневризме. И я тотчас буду писать к Паулуччи. С ним уже я имел разговор о тебе и можно положиться на (32) его доброжелательство. Обнимаю тебя душевно. -
Я ничего не знаю совершеннее по слогу твоих Цыган! Но, милый друг, какая цель! Скажи, чего ты хочешь от своего гения? Какую память хочешь оставить о себе отечеству, которому так нужно высокое... Как жаль, что мы розно!
Скорее, скорее ответ.
Жуковский.
Адрес: Александру Сергеевичу
Пушкину.
161. Л. С. Пушкину.
Апрель (не позднее 24) 1825 г. Михайловское.
Доставь это Вяземскому, повторив просьбы, чтоб он никому не показывал, да и сам [ничего] не пакости.
162. П. А. Вяземскому.
20-е числа апреля (не позднее 24) 1825 г. Михайловское.
Дельвиг у меня. Через него пересылаю тебе 2 главу Онегина (тебе единственно и только для тебя переписанного). За разг.<овор> с няней [и письмо Тани] без письма брат получил 600 р. - ты видишь, что это деньги, следств. должно держать их под ключом. От тебя нет ни слуху, ни духу. Надеюсь, что ты здоров, о другом надеиться не смею, но судьба кажется могла бы быть довольна.
Улыбнись, мой милый, вот тебе Элегия на смерть Ан.<ны> <Льв.<овны>.
Ох, тетинька! ох, Анна Львовна,
Вас.<илья> Льв.<овича> сестра!
Была ты к маминьке любовна,
Была ты к папиньке добра,
Была ты Лиз.<аветой> Льв<овн>ой
Любима больше серебра;
Матв.<ей> Мих<айлович>, как кровный,
Тебя встречал среди двора.
Давно ли с Ольг.<ою> Сергевной,
Со Льв.<ом> Серг.<еичем> давно ль,
Как бы на смех судьбине гневной,
Ты разделяла хлеб да соль.
Увы! зачем В.<асилий> Л.<ьвович>
Твой гроб стихами обмочил
Или зачем подлец попович
Его Красовский пропустил.
(Я да Дельвиг).
К стати: зачем ты не хотел отвечать на письма Дельвига? он человек, достойный уважения во всех отношениях, и не чета нашей литературной С.<анкт> П.<етер> Бургской сволочи. Пожалуйста, ради меня, поддержи его Цветы (125) на след. год. Мы все об них постараемся. Что мнишь ты о Полярной?.... [Нет] Есть ли у тебя какие-нибудь известия об Одессе? перешли мне что-нибудь о том.
Адрес: Князю Вяземскому.
163. Александру I.
20-е числа апреля (не позднее 24) 1825 г. Михайловское.
(Черновое)
Je me serais fait un devoir de supporter ma disgrвce dans un respectueux silence, si la nйcessitй ne me contraignit а le rompre.
Ma santй a йtй fortement altйrйe dans ma premiиre jeunesse, jusqu'а prйsent je n'ai pas eu le moyen de me traiter. Un anйvrisme que j'ai depuis une dizaine d'annйes exigerait aussi une prompte opйration. Il est facile de s'assurer de la vйritй de ce que j'avance.
On m'a reprochй, Sire, d'avoir jadis comptй sur la gйnйrositй de votre caractиre, j'avoue qu'aujourd'hui c'est а elle seule que l'ai recours. Je supplie votre majestй de me permettre de me retirer quelque part en Europe, oщ je ne sois pas dйnuй de tout secours.
164. В. А. Жуковскому.
20-е числа апреля (не позднее 24) 1825 г. Михайловское.
Вот тебе человеческий ответ: мой аневризм носил я 10 лет и с божией помощию могу проносить еще года 3. Следств. дело не к спеху, но Михайловское душно для меня. Если бы царь меня до излечения отпустил за границу, [в Евро<пу>], то это было бы благодеяние, за которое я бы вечно был ему и друзьям моим благодарен. Вяз.<емский> пишет мне, что друзья мои в отношении властей изверились во мне: напрасно. Я обещал Н.<иколаю> М.<ихайловичу> два года ничего не писать противу правительства и не писал. Кинжал не против правительства писан, и хоть стихи и не совсем чисты в отношении слога, но намерение в них безгрешно. Теперь же вс° это мне надоело; и если меня оставят в покое, то верно я буду думать об одних пятистопных без рифм. Смело полагаясь (33) на решение твое, посылаю тебе черновое к самому Белому; кажется, подлости с моей стороны ни в поступке, ни в выражении нет. Пишу по франц., потому что язык этот деловой и мне более по перу. Впроччем да будет воля твоя; если покажется это непристойным, то можно перевести, а брат перепишет и подпишит за меня.
Вс° это тринь-трава. Ничего не говорил я тебе о твоих Стихотв.<орениях>. Зачем слушаешься ты маркиза Блудова? пора бы тебе удостовериться в односторонности его вкуса. К тому же не вижу в нем и бескорыстной любви к твоей славе. Выбрасывая, [унижая] уничтожая самовластно, он не исключил из Собрания послания к нему - произведения конечно слабого. Нет, Жуковский
Веселого пути
Я Блудову желаю
Ко древнему Дунаю
И <----> его <--->.
Надпись к (34) Г°те, Ах, если б мой милый, Гению вс° это прелесть; а где она? Знаешь, что выдет? После твоей смерти вс° это напечатают с ошибками и с приобщением стихов Кюхельбекера. Подумать страшно. Дельвиг расскажет тебе мои литературные [произведен<ия>] занятия. Жалею, что нет у меня твоих советов - [о<ни>] или хоть присутствия - оно вдохновение. Кончи, ради бога, Водолаза. Ты спрашиваешь, какая цель у Цыганов? вот на! Цель поэзии - поэзия - как говорит Дельвиг (если не украл этого). Думы Рылеева и целят, а вс° не в попад.
Адрес: В. А. Жуковскому.
165. Ф. В. Булгарин - Пушкину.
25 апреля 1825 г. Петербург.
Милостивый государь,
Александр Сергеевич
Писал я к Вам на обертке Талии, а наконец решился написать на особой бумажке, и начинаю благодарностью за присылку стихов на зубок Пчеле. - А где зубы у Пчелы? спросите - у Хвостова, который сотворил голубей с зубами: одно другого стоют. - На нас ополчились в Москве, что мы ничего не сказали об Онегине. Бог видит душу мою, знает, как я ценю ваш талант - вы сами могли судить, сказал ли я что-либо, где-либо предосудительное или двусмысленное о вас, но если б вы знали все обстоятельства бедных журналистов, то бы пожалели, что они иногда должны промолчать. Не верьте, что вам будут писать враги мои, хотя близкие к вашему сердцу, верьте образцам чести - Бестужеву и Рылееву - они знают, как я вас ценю - а Жуковского всегда буду почитать, как человека, а поэтом плохим - подражателем Сутея. Вяземского добрым, умным, благородным - не поэтом. - А вас - ПОЭТОМ. (35)
Прощайте, некогда, Сл°нин торопит, пишу в его лавке..... -
Ваш искренний почитатель
Ф. Булгарин.
25. Апреля 1825.
NB. Уведомьте - регулярно ли получаете три наши журнала.
166. К. Ф. Рылеев - Пушкину.
Конец апреля 1825 г. Петербург.
Письмо твое Бестужев получил, но не успел отвечать: его услали в Москву провожать принца Оранского. Может быть он напишет тебе оттуда. - Здесь слышно, что Дельвиг уже у тебя: правда ли? В суботу был я у Плетнева с Кюхельбекером и с братом твоим. Лев прочитал нам несколько новых твоих стихотворений. Они прелестны; особенно отрывки из Алкорана. Страшный суд ужасен! Стихи
И брат от брата побежит,
И сын от матери отпрянет
превосходны. После прочитаны были твои Цыгане. Можешь себе представить, что делалось с Кюхельбекером. Что за прелестный человек этот Кюхельбекер. Как он любит тебя! Как он молод и свеж! - Цыган слышал я четвертый раз и всегда с новым, с живейшим наслаждением. Я подыскивался, чтоб привязаться к чему-нибудь и [вот, что] нашел, что характер Алеко несколько унижен. Зачем водит он медведя и сбирает вольную дань? Не лучше ли б было сделать его кузнецом. Ты видишь, что я придираюсь, а знаешь почему и зачем? Потому, что сужу поэму Александра Пушкина, за тем, что желаю от него совершенства. На счет слога, кроме небрежного начала, мне не нравится слово: рек. Кажется, оно несвойствен<но> поэме; оно принадлежит исключительно лирическому слогу. Вот вс°, что я придумал. Ах, если бы ты ко мне был также строг; как бы я был благодарен тебе. Прощай, обни<маю теб>я, а ты обними Дельвига.
не пишешь ни слова о П.<олярной> Звезде. ли Нали-вайко? Прощай, милая Сирена. (36)
Твой Рылеев.
Адрес: Александру Сергеевичу
Пушкину. etc. etc. etc.
167. П. А. Катенин - Пушкину.
9 мая 1825 г. Кологрив.
В конце зимы жил я в Костроме, любезнейший Александр Сергеевич, и с прискорбием услышал от дяди твоего, тамошнего жителя, что ты опять попал в беду и по неволе живешь в деревне. Я хотел тотчас к тебе писать, во тяжба, хлопоты, неудовольствия, нездоровье отняли у меня и время, и охоту. Развязавшись кое-как, и то на время, со всей этой дрянью, и возвратясь в свой медвежий угол, я вдруг вспомнил, что забыл спросить у дяди твоего, в какой губернии ты находишься и как надписывать к тебе письма. Бог весть сколько бы еще времени так уплыло; но на прошедшей почте князь Николай Сергеевич Голицын прислал мне из Москвы в подарок твоего Онегина; весьма нечаянно нашел я в нем мое имя, и это доказательство, что ты меня помнишь и хорошо ко мне расположен, заставило меня почти устыдиться, что я по сие время не попекся тебя проведать. Сделай одолжение, извести меня обо всем; ты перестал ко мне писать так давно, я сам два года с половиной живу так далеко ото всего, что не знаю, ни где ты был, ни что делал, ни что с тобой делали; а коли ты вс° это мне расскажешь, ты удовлетворишь желание истинно приятельское. От меня не жди новостей: живу я в лесу, в дичи, в глуши, в одиночестве, в скуке, и стихов решился не писать: carmina nulla canam. Но и монахини (разумеется, честные), давшие небу обет не любить. охотно слушают про дела любовные; я в том же положении, и с отменным удовольствием проглотил г-на Евгения (как по отчеству?) Онегина. Кроме прелестных стихов, я нашел тут тебя самого, твой разговор, твою веселость и вспомнил наши казармы в Милионной. Хотелось бы мне потребовать от тебя в самом деле исполнения обещания шуточного написать поэму песен в двадцать пять, да не знаю, каково теперь твое расположение: любимые занятия наши иногда становятся противными; впрочем, кажется, в словесности тебе неудовольствий нет, и твой путь на Парнасе устлан цветами. Еще раз, милый Александр Сергеевич, повторяю мою просьбу: уведоми меня обо всем, где ты, как ты, что с тобою, как писать к тебе и прочее. Желаю тебе успеха
и от бед избавления; остаюсь по прежнему весь твой
Павел Катенин.
Маия 9-го 1825.
Кологрив.
168. А. Г. Родзянко и А. П. Керн - Пушкину.
10 мая 1825 г. Дубны.
<А. Г. Родзянко:>
Лубны 10-го маия. 1825-го года.
пред глазами Анны Петровны. -
Виноват, сто раз виноват перед тобою, любезный и дорогой мой Александр Сергеевич, не отвечая три месяца на твое неожиданное и приятнейшее письмо, излагать причины моего молчания и не нужно, и излишнее, лень моя главною тому причиною, и ты знаешь, что она никогда не переменится, хотя Анна Петровна ужасно как моет за это выражение мою грешную головушку. Но невзирая на твое хорошее мнение о моих различных способностях, я становлюсь в тупик в некоторых вещах и во-первых в ответе к тебе. Но сделай милость, не давай воли своему воображению и не делай общею моей неодолимой лени, скромность моя и молчание в некоторых случаях могут быть (37) вместе обвинителями и защитниками ее; я тебе похвалюсь, что благодаря этой же лени я постояннее всех Амадисов и польских и русских, итак одна трудность перемены и переноски своей привязанности составляет мою добродетель, следовательно, говорит Анна Петровна, немного стоит добродетель ваша! А она соблюдает молчание. - <Керн:> Молчание знак согласья. <Родзянко:> и справедливо. Скажи пожалуй, что вздумалось тебе так клепать на меня, за какие проказы? - за какие шалости? - но довольно, пора говорить о литтературе с тобою нашим Корифеем. - <Керн:> Ей богу он ничего не хочет и не намерен вам сказать! насилу упросила! - Если б вы знали, чего мне это стоило! - <Родзянко:> Самой безделки; придвинуть стул, дать перо и бумагу и сказать: пишите. <Керн:> Да спросите, сколько раз повторить это должно было! - <Родзянко:> Repetitia est mater studiorum. - Зачем не во всем требуют уроков, а еще более повторений, жалуюсь тебе, как новому Оберону, отсутствующий, ты имеешь гораздо более влияния на ее, нежели я со всем моим присутствием, письмо твое (38) меня гораздо боле поддерживает, нежели вс° мое красноречие. <Керн:> Je vous proteste qu'il n'est
pas dans mes fers! - <Родзянко:> а чья вина? - вот теперь вздумала мириться с Ермолаем Федоровичем, снова пришло остывшее давно желание иметь законных детей, и я пропал, тогда можно было извиниться молодостию и неопытностию, а теперь чем? - ради бога, будь посредником! - <Керн:> Ей богу я этих строк не читала! - <Родзянко:> Но заставила их прочесть себе 10 раз. <Керн:> Право не 10. - <Родзянко:> а 9 - еще солгал. Пусть так, (39) тем то Анна Петровна и очаровательнее, что со всем умом и чувствительностию [светской] образованной женщины, она изобилует такими детскими хитростями - но прощай, люблю тебя и удивляюсь твоему гению, и восклицаю:
О, Пушкин, мот и расточитель
Даров поэзии святой
И молодежи удалой
Гиерофант и просветитель,
Любезный женщинам творец,
Певец [бр<одяг>] разбойников, Цыганов,
Безумцев, рыцарей, Русланов, (40)
Скажи, чего ты не певец. -
Моя поэма Чупка скончалась на тех отрывках, что я тебе читал, а две новые сатиры пошлю в скорости напечатать. -
Аркадий Родзянко.
<А. П. Керн:>
Вчера он был вдохновен мною! и написал - Сатиру - на меня. Если позволите, я вам ее сообщу. -
Стихи на счет известного примирения
Соч. Арк.<адий> Родз.<янко> сию минуту.
"Поверьте толки все (41) рассудка
Была одна дурная шутка,
Хвостов <в> лирических певцах;
Вы не притворно рассердились
Со мной нарочно согласились,
И кто, кто? - я же в дураках.
---
И дельно; в век наш греховодный
Я вздумал нравственность читать;
И совершенство посевать
В душе к небесному холодной;
Что ж мне за все советы? - Ах!
Жена, муж, оба с мировою
Смеются под нос надо мною:
Прощайте, будьте в дураках!"
NB:
Эти стихи сочинены после благоразумнейших дружеских советов, и это было его желание, чтоб я их здесь переписала.
169. H. H. Раевский-сын - Пушкину.
10 мая 1835 г. Белогородка или Белая Церковь.
B. (42) le 10 de Mai.
Pardon, mon cher ami, si j'ai passй tant de temps sans vous йcrire; mais les occupations de service, le manque de temps et de sociйtй qui puisse tirer mon esprit de son engourdissement m'ont empкchй d'йcrire une seule lettre depuis six mois. C'est pour vous le premier que je romps le silence. - Merci pour votre plan de tragйdie. Que pourrais-je vous en dire? Ce n'est pas les conceptions brillantes qui vous manquent; mais la patience [de] dans l'exйcution. Il vous sera donc donnй d'ouvrir encore la carriиre d'un thйвtre national. - Quant а la patience, j'aurais voulu vous voir consulter les sources oщ Karamsine a puisй, aulieu de vous en tenir а son seul rйcit. N'oubliez pas que Schiller fit un cours d'astrologie avant d'йcrire son Wallenstein. Je vous avoue ne pas trop comprendre pourquoi vous voulez n'employer que les vers blancs dans votre tragйdie. Moi, je [concevrais] croirais au contraire que ce serait bien le cas de faire usage de toutes les richesses de nos nombreux rhythmes. Bien entendu en ne cherchant pas а les combiner ensemble, comme le Prince Chakovskoп, mais en ne vous restrйgnant pas а suivre pour chaque scиne, le rhythme adoptй dans la premiиre. - Que votre tragйdie soit bonne ou mauvaise j'y prйvois d'avance [deux] d'importants rйsultats pour notre littйrature; vous donnerez de la vie а notre hйxamиtre qui jusqu'а prйsent est si lourd, si inanimй; vous prкterez au dialogue un mouvement qui le fera ressembler а une conversation et non pas а des phrases de vocabulaire comme jusqu'а prйsent; vous achиverez de populariser chez nous, ce langage simple et naturel que notre public est encore a ne pas comprendre, malgrй les beaux modиles des Цыганы et des Разбойники. Vous achиverez de faire descendre la poйsie de ses йchasses. -
Le Pиre et la Mиre de votre Comtesse Natalie de Kagoul sont ici depuis une semaine. Je leur ai lu en sйance publique votre Онегин, ils en sont enchantй. Mais moi j'en ai fait une critique que j'ai gardй pour moi. Chakovskoп ne pourra pas en faire une [gran] Octologie. - Votre fragment des Цыганы qui a paru dans la Полярная Звезда avec une suite que je ne connaissais pas, est peut-кtre le tableau le plus animй, du coloris le plus brillant que j'aye jamais lu dans aucune langue. Bravo, Bravissimo! Votre Кавказской Пленник qui n'est point un bon ouvrage a ouvert une carriиre qui sera l'йcueil de la mйdiocritй. - Je ne suis point un partisan de [po<лmes>] longs poлmes; mais ces espиces de fragments dйmandent toute la richesse de la poйsie; la forte conception d'un caractиre et d'une situation. Войнаровски est un ouvrage en mosaпque composй de fragments de Byron et de Пушкин, rapportйs ensemble sans beaucoup de rйflexion. Je lui sais grвce pour la couleur locale. C'est un garзon d'esprit mais ce n'est point un poлte. Il y a plus de mйrite dans les fragments de Наливайко. Il y a de la vйritable sensibilitй, de l'observation (j'allais dire de la connaissance du coeur humain), une intention heureuse et bien exйcutйe, enfin un style pur et de la vйritable poйsie dans le Чернец, tant que Козлов parle d'aprиs lui mкme; mais pourquoi a-t-il pris pour cadre une parodie du Giaour et finit-il par une longue paraphrase d'un passage de Marmion. Il a imitй, et parfois trиs heuresement, voire narrй rapide et les tours de phrase de Жуковский. Il doit savoir l'Anglais et avoir йtudiй Colleridge. -
Excusйz, mon cher ami, l'ennyeux de ma lettre, je vous йcris par devoir et non d'abondance de coeur; je suis trop engourdi pour cela. Je vois a tous moments les (43) fautes de franзais et d'orthographe que je fais; sans avoir le courage de les corriger. Je n'йcris pas par affaire d'amour propre; mais j'aurais voulu vous dire quelque chose de plus interressant. Imprimez donc plus vite vos Цыганы puisque vous ne voulez pas me les envoyer en manuscrit; йcrivez moi de grace et faites mes compliments а votre frиre que j'aime beaucoup, malgrй que je n'ai fait que l'entrevoir. -
Je vous йcrirai une autre fois plus en ordre sur votre tragйdie. (44)
170. К. Ф. Рылеев - Пушкину.
12 мая 1825 г. Петербург.
Дельвиг пересказал мне замечания твои о Думах и Войнаровском. Хочется поспорить, особливо о последнем, но удерживаюсь до поры: жду мнения твоего на письме и жду с нетерпением. Ты ни слова не говоришь о Исповеди Наливайки, а я ею гораздо более доволен, нежели Смертью Чигиринского старосты, которая так тебе понравилась. В Исповеди мысли, чувства, истины, словом гораздо более дельного, чем в описании удальства Наливайки, хотя наоборот в удальстве более дела. Ты прав, опасаясь, что Звездочка отнимет у меня много времени. Петербург тошен для меня; он студит вдохновение; душа рвется в степи; там ей просторнее, там только могу я сделать что-либо достойное века нашего, но как бы на зло железные обстоятельства приковывают меня к Петербургу. Ты обещаешь также поспорить с Бестужевым за обозрение, обещал прислать свое опровержение на Байрона и Бовля - и верно вс° это отложишь в длинный ящик. Слышал от Дельвига и о следующих песнях Онегина, но по изустным рассказам судить не могу. Как велик Байрон в следующих песнях Дон-Жуана! Сколько поразительных идей, какие чувства, какие краски. Тут Байрон вознесся до невероятной степени: он стал тут и выше пороков и выше добродетелей. Пушкин, ты приобрел уже в России пальму первенства: один Державин только еще борется с тобою, но еще два, много три года усилий, и ты опередишь его: тебя ждет завидное поприще: ты можешь быть нашим Байроном, но ради бога, ради Христа, ради твоего любезного Магомета не подражай ему. Твое огромное дарование, твоя пылкая душа могут вознести тебя до Байрона, оставив Пушкиным. Если б ты знал, как я люблю, как я ценю твое дарование. Прощай, чудотворец.
Рылеев.
Маия 12 дня
1825.
Бестужев еще в Москве.
Адрес: Александру Сергеевичу
Пушкину
etc. etc. etc.
Ко мне адрес: в доме Американской Компании, у Синего моста.
171. Л. С. Пушкину.
Первая половина мая 1825 г. Михайловское.
Жив, жив Курилка!
Как! жив еще Курилка журналист? -
- Жив°хонек! вс° также сух и скучен
И груб, и глуп, и завистью размучен,
Вс° тискает в свой непотребный лист
И старый вздор и вздорную новинку. -
- Фу! надоел Курилка журналист!
Как загасить вонючую лучинку?
Как уморить Курилку моего?
Дай мне совет. - Да... плюнуть на него.
---
Вот тебе требуемая эпиграмма на Каченовского, перешли ее Вяземскому. А между тем пришли мне тот • В.<естника> Евр.<опы>, где напечатан 2-ой разговор лже-Дмитриева, это мне нужно для предисловия к Бахч.<исарайскому> Фонт.<ану>. Не худо бы мне переслать и весь процес (и Вестн.<ик> и Дамс.<кий> Жур.<нал>).
Подпись слепого поэта тронула меня несказанно. Повесть его прелесть - сердись он, не сердись - а хотел простить - простить не мог достойно Байрона. Видение, конец прекрасны. Послание, может быть, лучше поэмы - по крайней мере ужасное место, где поэт описывает свое затмение, останется вечным образцом мучительной поэзии. Хочется отвечать ему стихами, есть ли успею, пошлю их с этим письмом.
Гнедич не получил моего письма? Жаль, оно, сколько помню, было очень забавно. В том же пакете находилось два очень нужные - тебе и Плетневу. Что Плетнев умолк? Конечно бедный болен, Иль Войнаровским недоволен - к стати каковы мои замечания? надеюсь, не скажешь, что я ему кажу - а виноват: Войн<аровский> мне очень нравится. Мне даже скучно, что его здесь нет у меня.
Если можно, пришли мне последнюю Genlis - да Child-Harold - Lamartine (то-то чепуха должна быть!), да вообще что-нибудь новинького, да и Старину. (45) Талию получил и письмо от изд.<ателя>. Не успел еще пробежать: Ворожея показалась мне du bon comique. А Хмельницкой моя старинная любовница. Я к нему имею такую слабость, что готов поместить в честь его целый куплет в 1-ую песнь Онегина (да кой чорт! говорят, он сердится, если об нем упоминают, как о драмм. писателе). В.<яземский> прав - а вс°-таки на него сердит. Надеюсь, что Дель.<виг> и Бар.<атынский> привезут мне и Анахарзиса Клоца, который верно сердится на меня за то, что мне не по нутру Резвоскачущая кровь Гриб.<оедова>.
Дельвигу объятия мои отверсты. Жду от него писем из эгоизма и пр., из аневризма и проч.
Письмо Ж.<уковского> наконец я разобрал. Что за прелесть чертовская его небесная душа! Он святой, хотя родился романтиком, а не греком, и человеком, да каким еще!
Тиснуть Сарское Село и с Нотой. Напрасно объявляли о Бр.<атьях> Разб.<ойниках>. Их бы можно [хорошо бы] напечатать и в Разн.<ых> Стих.<отворениях>. Богатая мысль напеч. Нап.<олеона>, да цензура.... лучшие строфы потонут...
172. К. Ф. Рылееву.
Вторая половина мая 1825 г. Михайловское.
Думаю, ты уже получил замечания мои на Войнаровского. Прибавлю одно: везде, где я ничего не сказал, должно подразумевать похвалу, знаки восклицания, прекрасно и проч. Полагая, что хорошее писано тобою с умыслу, не счел я за нужное отмечать его для тебя.
Что сказать тебе о думах? во всех встречаются стихи живые, окончательные строфы Петра в Остр.<огожске> черезвычайно оригинальны. Но вообще все они слабы изобретением и изложением. Все они на один покрой: составлены из общих мест (Loci topici). Описание места действия, речь героя и - нравоучение. Национального, русского нет в них ничего, кроме имен (исключаю Ив.<ана> Сусанина, первую думу, (46) по коей начал я подозревать в тебе истинный талант). Ты напрасно не поправил в Олеге герба России, Древний герб, с.<вятой> Георгий, не мог находиться на щите язычника Олега; новейший, двуглавый орел, есть герб византийский и принят у нас во время Иоанна III. Не прежде. Летописец просто говорит: Таже повеси щит свой на вратех на показание победы.
Об Исповеди Наливайки скажу, что мудрено что-нибудь у нас напечатать истинно хорошего в этом роде. Нахожу отрывок этот растянутым; но и тут конечно наложил ты свою печать. Тебе скучно в Петерб.<урге>, а мне скучно в деревне. Скука есть одна из принадлежностей мыслящего существа. Как быть. Прощай, Поэт - когда-то свидимся?
173. И. И. Козлов - Пушкину.
31 мая 1825 г. Петербург.
St. Pйtersbourg, le 31 Mai 1825.
Mon cher Pouchkine,
Il m'est impossible de vous exprimer l'extrкme plaisir que m'ont causй vos charmants vers; ce fut vraiment un dйlicieux instant dans ma vie et je vous en remercie chaudement. Ce n'est pas le peu de talent que je puis avoir, mais mon admiration pour le vфtre et le sincиre attachement que je vous porte, qui justifient le premier hйmistiche du 7-e vers; encore une fois merci et grand merci: il a йtй droit а mon coeur!
J'ai lu le 2-d chant de Эвгений Онегин; c'est un charme: j'ai lu aussi les poйsies fugitives; parmi celles que je ne connaissais pas encore, j'en ai trouvй qui me paraissent inimitables: La fille de Czerni-Georges, les versets du Coran et deux Elйgies surtout m'ont tournй la tкte. Quand je veux faire des vers, je lis mon Byron, Joukovsky et vous, et tant bien que mal notre imagination fermente et je me mets а chanter. J'espиre que votre triple inspiration ne m'abandonnera pas dans mon nouveau petit poиme, c'est la Princesse Dolgorouky-Chйrйmйtieff: je trouve que ce sujet est infiniment touchant. Je n'ose pas dire que la Дума de Reileeff, qui porte ce nom, soit sans mйrite; mais il me semble qu'elle n'empкche pas de tenter un petit poиme de 7 а 800 vers. Mon plan est fait et quelques fragments aussi, mais avant tout c'est ma Fiancйe d'Abydos, qui viendra se prйsenter а votre porte.
Je vois votre frиre et tous nos amis trиs souvent; Baratinsky nous arrive, dans quelques jours, ainsi que Viazemsky, mais en revanche Tourguйnieff part; c'est une perte irrйparable. Si vous lisez nos journaux, vous verrez que Boulgarine ne se rappelle plus qu'une seule chose, concernant Tourguйnieff, c'est qu'il prend beaucoup de cafй et gobe des mouches en avalant ses craquelins. Nos journalistes deviennent de jour en jour plus plats. Vos deux Epigrammes contre celui de Moscou font mourir de rire, surtout Basile et Michel; ceux d'ici en mйriteraient de semblables; mais si vous voulez du verbiage franзais dans un autre genre, lisez le nouveau poиme de Lamartine sur Harold; malgrй quelques beaux vers, c'est de ce galimatias double dont parle Beaumarchais. Je finis cette lettre peut-кtre beaucoup trop longue: pardonnez si j'ai osй vous traiter comme une ancienne connaissance, je vous demande votre amitiй, cher Pouchkine, et fais des voeux ardents pour votre bonheur.
Je vous embrasse de tout mon coeur et suis а jamais tout а vous
Jean de Kasloff
174. Анне H. Вульф.
Март - май 1825 г. (?) Михайловское.
Voici, Mademoiselle, encore une lettre pour mon frиre. Je Vous supplie de la prendre sous votre protection. De grвce, les plumes que vous avez eu la magnanimitй de me tailler et que j'ai eu l'insolence d'oublier! Ne m'en veuillez pas.
Адрес: Анне Николавне Вульф
175. А. А. Бестужеву.
Конец мая - начало июня 1825 г. Михайловское.
Отвечаю на первый параграф твоего Взгляда. У римлян век посредственности предшедствовал веку гениев - грех отнять это титло у таковых людей, каковы Виргилий, Гораций, Тибулл, Овидий и Лукреций, хотя они (126) - кроме двух последних, шли столбовою дорогою подражания. Критики греческой мы не имеем. В Италии Dante и Petrarca предшедствовали Тассу и Ариосту, сии предшедствовали Alfieri и Foscolo. (47) У англичан Мильтон и Шекспир писали прежде Аддиссона и Попа, после которых явились Southay, Walter Scott, Moor и Byron - из этого мудрено вывести какое-нибудь заключение или правило. Слова твои вполне можно применить к одной французской литературе.
У нас есть критика, а нет литературы. Где же ты это нашел? имянно критики у нас и недостает. Отселе репутации Ломоносова (127) и Хераскова, и если последний упал в общем мнении, то верно уж не от критики Мерзлякова. Кумир Державина 1/4 золотой, 3/4 свинцовый (48) доныне еще не оценен. Ода к Фелице стоит на ряду с Вельможей, ода Бог с одой на См.<ерть> Мещ.<ерского>, ода к Зубову недавно открыта. Княжнин безмятежно пользуется своею славою, Богданович причислен к лику великих поэтов, Дмитриев также. Мы не имеем ни единого коментария, ни единой критической книги. Мы не знаем, что такое Крылов, Крылов, который [в басне] (49) столь же выше Лафонтена, как Держ.<авин> выше Ж. Б. Руссо. Что же ты называешь критикою? Вестник Европы и Благонамеренный? библиографические известия Греча и Булгарина? свои статьи? но признайся, что это вс° не может установить какого-нибудь мнения в публике, не может почесться уложением вкуса. Каченовский туп и скучен, Греч и ты остры и забавны - вот вс°, что можно сказать об вас - но где же критика? Нет, фразу твою скажем на оборот; литература кой-какая у нас есть, а критики [отъ] нет. Впроччем ты сам немного ниже с этим соглашаешься.
У одного только народа критика предшедствовала литературе - у германцев. (50)
Отчего у нас нет гениев и мало талантов? Во-первых у нас Державин и Крылов - во-вторых где же бывает много талантов.
Ободрения у нас нет - и слава богу! отчего же нет? Державин, Дмитриев были в ободрение сделаны министрами. Век Екатерины - век ободрений; от этого он еще не ниже другого. Карамзин кажется ободрен; Жуковский не может жаловаться, Крылов также. Гнедич в тишине кабинета совершает свой подвиг; посмотрим, когда появится его Гомер. Из неободренных вижу только себя да Баратынского - и не говорю: Слава богу! Ободрение может оперить только обыкновенные дарования. Не говорю об Августовом веке. Но Тасс и Ариост оставили в своих поэмах следы княжеского покровительства. Шекспир лучшие свои комедии написал по заказу Елисаветы. Мольер был камердинером Людовика; бессмертный Тартюф, плод самого сильного напряжения комического гения, обязан бытием своим заступничеству монарха; Вольтер лучшую свою поэму писал под покровительством Фридерика.... Державину покровительствовали три царя - ты не то сказал, что хотел; я буду за тебя говорить.
Так! мы можем праведно гордиться: наша словесность, уступая другим в роскоши (51) талантов, тем пред ними отличается, что не носит [она] на себе печати рабского унижения. Наши таланты благородны, независимы. С Державиным умолкнул голос лести - а как он льстил?
О вспомни, как в том восхищеньи
Пророча, я тебя хвалил.
Смотри, я рек, триумф минуту,
А добродетель век живет.
Прочти послание к А.<лександру> (Жук.<овского> 1815 году). Вот как русский поэт говорит русскому царю. Пересмотри наши журналы, вс° текущее в литературе..... Об нашей-то лире можно сказать, что Мирабо сказал о Сиесе. Son silence est une calamitй publique. Иностранцы нам изумляются - они отдают нам полную справедливость - не понимая, как это сделалось. Причина ясна. У нас писатели взяты из высшего класса общества - аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием. Мы не хотим быть покровительствуемы равными. Вот чего подлец Воронцов не понимает. (52) Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою - а тот является с требованием на уважение, как шестисот летний дворянин, - дьявольская разница!
Вс°, что ты говоришь о нашем воспитании, о чужестр.<анных> и междуусобных (прелесть!) подражателях - прекрасно, выражено сильно, и с красноречием сердечным. Вообще мысли в тебе кипят. Об Онег.<ине> ты не высказал всего, что имел на сердце; чувствую почему и благодарю - но зачем же ясно (53) не обнаружить своего мнения? - покаместь мы будем [удерживаться] руководствоваться личными нашими отношениями, критики у нас не будет - а ты достоин ее создать.
Твой Турнир напоминает Турниры W. Scotta. Брось этих немцев и обратись к нам православным; да полно тебе писать быстрые повести с романтическими переходами - это хорошо для поэмы байронической. Роман требует болтовни; высказывай вс° на чисто. Твой Владимир говорит языком немецкой драммы, смотрит на солнце в полночь, (128) etc. Но описание стана Литовского, разговор плотника с час.<овым> (54) прелесть; конец так же. Впроччем везде твоя необыкновенная живость.
Рылеев покажет конечно тебе мои замечания на его Войнаровского, а ты перешли мне свои возражения. Покаместь обнимаю тебя от души.
Еще слово: ты умел в 1822 году жаловаться на туманы нашей словесности - а нынешний год и спасибо не сказал старику Шишкову. Кому же как не ему обязаны мы нашим оживлением?
176. П. А. Вяземский - Пушкину.
7 июня 1825 г. Остафьево.
Остафьево. 7-го июня.
Я получил вторую часть Онегина и еще кое-какие безделки. Онегиным я очень доволен, т. е. многим в нем, но в этой главе менее блеска, чем в первой, и потому не желал бы видеть ее напечатанною особняком, а разве с двумя, тремя или по крайней мере еще одною главою. В целом или в связи со следующим она сохранит в целости свое достоинство, но боюсь, чтобы она не выдержала сравнения с первою, в глазах света, который не только равного, но лучшего требует. Говорят, что Цыгане твои прелесть, а я вс° их не вижу, я, который имею столько прав и на стихи твои и на Цыган, потому что без ума от тех и от других. Я упивался твоими стихами и часто бывал пьян у цыган. Что скажет об этом признании потомство, если письмо попадется ему в руки, и если оно будет такой же чопорный бригадир, как и настоящее? Ce qui me dйgoыte de l'histoire, disait madame Sйvignй, c'est que ce que nous voyons aujourd'hui, sera un jour de l'histoire, 12-го числа отправляюсь в Петербург или лучше сказать в Царское Село, проживу там до 29-го, а после отправлюсь в Ревель купаться в море. Говорят, что и тебя готовятся в прок посолить. Правда ли, что у тебя аневризм в ноге? Дай бог, чтобы не в правой руке. Охота тебе было печатать une rйclamation на Телеграфа у подлеца Булгарина! Телеграф очень огорчился, а виноват был во всем я. Мне казалось осторожнее прибавить Журнальным, потому что у тебя приятелей много, и могли бы попасть не в попад. Надобно совершенно разорвать с петербургскими журналистами. Вот тебе письмо от Телеграфа. Давай ему стихов и скажи, чего хочешь, только не дорожись и не плутуй. Я буду Вашим сводником. Отдаю ему твоего Курилку, только боюсь, чтобы ценсура не уморила его. Я очень рад твоим стихам Козлову и как стихам и как чувству. Если: Ах, тетушка! Ах, Анна Львовна! попадется на глаза Василью Львов.<ичу>, то заготовь другую песню, потому что он верно не перенесет удара. Сказывают, у Вас умер еще добрый человек Петр Львович и оставил хорошее наследство. Смотри, не переста
нь писать с счастия: наследства так и падают Вам на голову. А напротив, тебе надобно теперь еще прежнего быть умнее и одному поддерживать славу пушкинского рода. Бедный и любезный наш Алексей Михайлович умер и снес в могилу неистощимый запас шуток своих на Василья Львовича. Не видавши их вместе, ты точно можешь жалеть об утрате оригинальных и высококомических сцен. Нам уж так сладко не смеяться! Были выходки классические! - Что скажешь ты о глупой войне за и против Грибоедова? Наши умники так глупы, что моченьки нет: нет мочи хотя и много в них мочи.
Прощай, голубчик! Что же ты, голубчик, не весело поешь? Жена тебе дружески кланяется, а я тебя обнимаю и желаю здоровия, терпения и благоразумия, хороших стихов желать нечего, потому что они и сами напрашиваются. Каково тонко и сладко сказано?
177. А. А. Дельвигу.
Первые числа (не позже 8) июня 1825 г. Михайловское.
Жду, жду писем от тебя - и не дождусь - не принял ли ты опять во услужение покойного Никиту - или ждешь оказии? - проклятая оказия! Ради бога, напиши мне что-нибудь: ты знаешь, что я имел несчастие потерять бабушку Чичерину и дядю Петр.<а> Льв.<овича> - получил эти известия без приуготовления и нахожусь в ужасном положении - утешь меня, это священный долг дружбы (сего священного чувства).
Что делают мои Разн.<ые> Стих.<отворения>? видел ли их Бируков Грозный? От Плетнева не получаю ни единой строчки; что мой Онегин? продается ли? к стати: скажи Плетневу, чтоб он Льву давал из моих денег на орехи, а не на коммисии мои, потому что это напрасно: такого бессовестного комиссионера нет и не будет. По твоем отъезде перечел я Державина всего, и вот мое окончательное мнение. Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка - (вот почему он и ниже Ломоносова). Он не имел (55) понятия ни о слоге, ни о гармонии - ни даже о правилах стихосложения. Вот почему он и должен бесить всякое разборчивое ухо. Он не только не выдерживает оды, но не может выдержать и строфы (исключая чего знаешь). Что ж в нем: мысли, картины (56) и движения истинно поэтические; читая его, кажется, читаешь дурной, вольный перевод с какого-то чудесного подлинника. Ей богу, его гений думал по-татарски - а русской грамоты не знал за недосугом. Державин, со временем переведенный, изумит Европу, а мы из гордости народной не скажем всего, что мы знаем об нем (не говоря уж о его министерстве). У Державина должно сохранить будет од восемь да несколько отрывков, а проччее сжечь. Гений его можно сравнить с гением Суворова - жаль, что наш поэт слишком часто кричал петухом - довольно об Державине - что делает Жуковский? - Передай мне его мнение о 2-ой главе Онег.<ина> да о том, что у меня в пяльцах. Какую Крылов выдержал операцию? дай бог ему многие лета! - Его Мельник хорош, как Демьян и Фока. Видел ли ты Н.<иколая> М.<ихайловича>? идет ли вперед История? где он остановится? Не на избрании ли Романовых? Неблагодарные! 6 Пушкиных подписали избирательную грамоту! да двое руку приложили за неумением писать! А я, грамотный потомок их, что я? где я.....
Адрес:
Его высокоблагородию
милостивому государю
барону Антону Антоновичу
Дельвигу
в С. Петербург
в имп.<ераторскую> публ.<ичную> библиотеку.
178. К. Ф. Рылеев - Пушкину.
Первая половина июня 1825 г. Петербург.
Благодарю тебя, милый чародей, за твои прямодушные замечания на Войнаровского. Ты во многом прав совершенно; особенно говоря о Миллере. Он точно истукан. Это важная ошибка; она вовлекла меня и в другие. Вложив в него верноподданнические филлипики на нашего Великого Петра, я бы не имел надобности прибегать к хитростям и говорить за Войнаровского для Бирюкова. Впрочем поправлять не намерен; это ужасно несносно для такого лентяя, как я, лучше написать что-нибудь новое. О Думах я уже сказал тебе свое мнение. Бестужев собирается отвечать тебе, и правда ему есть об чем поспорить с тобой касательно мнений твоих об его обозрении. Главная ошибка твоя состоит в том, что ты и ободрение и покровительство принимаешь за одно и то же. Что ободрение необходимо не только для таланта, но даже для гения, я твердил Бестужеву еще до получения твоего письма; но какое ободрение. Полагаю, что характер и обстоятельства гения определяют его. Может быть Гомер сочинял свои рапсодии из куска хлеба; Байрона подстрекало гонение и вражда с родиной, Тасса любовь, Петрарка также; иначе быть не может, и покровительство в состоянии оперить, но думаю, что оно скорей может действовать отрицательно. Сила душевная слабеет при дворах, и гений чахнет; вс° дело добрых правительств состоит в том, чтобы не стеснять гения; пусть он производит свободно вс°, что внушает ему вдохновение. Тогда не надобно ни пенсий, ни орденов, ни ключей камергерских; тогда он не будет без денег, следовательно без пропитания; он тогда будет обеспечен. Гений же немного и требует в жизни. Тогда потерпят быть может только одни самозванцы гении. Прощай, гений.
Твой Рылеев.
Еще обнимаю тебя за твои примечания. Войнаровского вышлю с следующею почтою.
Ты сделался аристократом; это меня рассмешило. Тебе ли чваниться пятисотлетним дворянством? И тут вижу маленькое подражание Байрону. Будь ради бога, Пушкиным. Ты сам по себе молодец.
179. П. А. Вяземскому.
25 мая и около середины июня 1825 г. Михайловское.
Ты спрашиваешь, доволен ли я тем, что сказал ты обо мне в Тел.<еграфе>. Что за вопрос? Европейские статьи так редки в наших журналах! а твоим пером водят и вкус и пристрастие дружбы. Но ты слишком бережешь меня в отношении к Ж.<уковскому>. Я не следствие, а точно ученик его, и только тем и беру, что не смею сунуться на дорогу его, а бреду проселочной. Никто не имел и не будет иметь слога, равного в могуществе и разнообразии слогу его. В бореньях с трудностью силач необычайный. Переводы избаловали его, изленили; он не хочет сам созидать, но он, как Voss, гений перевода. К тому же смешно говорить об нем, как об отцветшем, тогда как слог его еще мужает. Былое сбудется опять, а я вс° чаю в воскресении мертвых. Читал твое (57) о Чернеце, ты исполнил долг своего сердца. Эта поэма конечно полна чувства и умнее Войнаровского, но в Рылееве есть более замашки или размашки в слоге. У него есть какой-то там палач с засученными рукавами, за которого я бы дорого дал. За то Думы дрянь и название сие происходит от немецкого Dum, а не от польского, как казалось бы с первого взгляда. Стихи Неелова прелесть, не даром я назвал его некогда le chantre de la merde! (Это между нами и потомством буди сказано). Статьи и стихов Шаликова не читал. Не уж то он обижается моими стихами? вот уж тут-то я невинен, как барашек! спросите у братца Леона: он скажет вам, что, увидев у меня имя кн.<язя> Ш.<аликова>, он присоветовал мне заменить его Батюшковым - я было и послушался, да стало жаль et j'ai remis bravement Chalikof! Это могу доказать черновою бумагою. Твои калембуры очень милы - здешние девицы находят их весьма забавными, а вс°-таки жду твое о Байроне. Благодарю за Casimir (как бы выкроить из него calembour? выгадай-ка). Ты, кажется, любишь Казимира, а я так нет. Конечно он поэт, но вс° не Вольтер, не Г°те... далеко кулику до орла! - Первый гений там ¦0_0_
0_0¦ будет романтик и увлечет французские головы бог ведает куда. К стати: я заметил, что все (даже и ты) имеют у нас самое т°мное понятие о романтизме. Об этом надобно будет на досуге потолковать, но не теперь; мочи нет устал. Писал ко всем - даже и к Булгарину.
25 мая.
Ты вызываешься сосводничать мне Полевого. Дело в том, что я рад помогать ему, а условий верно никаких не выполню - следств. и денег его мне не надобно. Да ты смотри за ним - ради бога! и ему случается завираться. На пример. Дон Кихот искоренил в Европе странствующих рыцарей!!! - В Италии, кроме Dante единственно, не было романтизма. А он в Италии-то и возник. Что ж такое Ариост? а предшественники его, начиная от Buovo d'Antona до Orlando inamorato? как можно писать так наобум! А ты не пренебрегай журнальными мелочами: Наполеон ими занимался и был лучшим журналистом Парижа (как заметил, помнится, Фуше).
<Приписка Л С. Пушкина:>
Лев Пушкин просит прощения в том, что письмо распечатано; не взглянув на конверт, он думал, что оно к нему.-
180. Л. С. Пушкину.
Около середины июня 1825 г. Михайловское.
Вяземскому, который на днях у вас будет. Не то отдать А. И. Тургеневу для доставления в Москву.
Тебе ничего не пишу, мусье Lion, за то, что [тебе] за тобою еще несколько ответов.
181. П. А. Вяземскому.
Начало июля 1825 г. Михайловское.
Думаю, что ты уже получил ответ мой на предложения Телеграфа. Если ему нужны стихи мои, то пошли ему, что тебе попадется (кроме Онегина), если же мое имя, как сотрудника, то не соглашусь из благородной гордости, т. е. амбиции: Телеграф человек порядочный и честный - но враль и невежда; а вранье и невежество журнала делится между его (58) издателями; и часть эту входить не намерен. Не смотря на перемену министерства и на улучшения цензуры, вс°-таки не могу отвечать за Красовского с братьею; пожалуй, я подряжусь выставлять по стольку-то (59) пиэс, да в накладе может остаться журнал, если так восхощет бог да Бируков. - Я всегда был склонен аристократичествовать, а с тех пор как пошел мор на Пушкиных, я и пуще зачуфырился: стихами торгую en gros, а свою мелочную, лавку • 1, запираю. К тому же, между нами, брат Лев у меня на руках; от отца ему денег на девок да на шампанское не будет; так пускай Телеграф с ним сделается, и дай бог им обоим расторговаться с моей легкой руки. A demain les affaires sйrieuses.... Какую песню из (60) Bйranger перевел дядя В.<асилий> Л.<ьвович>? уж не le bon Dieu ли? Объяви ему за тайну, что его в том подозревают в П.<етер>Б.<урге>, и что готовится уже следственная комисия, составленная из гр.<афа> Хвостова, Магницкого и г-жи Хвостовой (автора Камина, и следств. соперницы В.<асилия> Л<ьвови>ча). Не худо уведомить его, что уже давно был бы он сослан, если не [Оп<асный>] чрезвычайная известность (extrкme popularitй) его Опасного соседа. Опасаются шума! - Как жаль, что умер А.<лексей> М.<ихайлович>! и что не видал я дядиной травли! Но Дмитриев жив, вс° еще не потеряно. - Я послал в Пчелу, а не в Тел.<еграф> мою опечатку, потому что в Москву почта идет несносно долго; Полевой напрасно огорчился, [я] ты не напрасно прибавил журнальным, а я недаром отозвался, ¦0_0_0
_1_202¦ et le diable n'y perd rien. Вот еще Эпиграмма на Благон.<амеренного>, который, говорят, критиковал моих Приятелей:
Недавно я стихами как-то свистнул
И выдал их без подписи моей,
Журнальный шут об них статейку тиснул
И в свет пустил без подписи ж злодей!
Но что ж? ни мне, ни площадному шуту
Не удалось прикрыть своих проказ:
Он по когтям узнал меня в минуту,
Я по ушам узнал его как раз.
Отослано к Полевому. Ты уже, думаю, босо-ножка, полощешься в морской лужице, а я наслаждаюсь душным запахом смолистых почек берез, под кропильницею псковского неба и жду, чтоб Некто повернул сверху кран. и золотые дожди остановились - Фита в сторону, у нас холодно и грязно - жду разрешения моей участи.
Адрес: Князю Вяземскому.
182. В. А. Жуковскому.
Начало июля 1825 г. Михайловское.
Неожиданная милость его величества тронула меня несказанно, тем более, что здешний губернатор предлагал уже мне иметь жительство во Пскове, но я строго придерживался повелению высшего начальства. Я справлялся о псковских операторах; мне указали там на некоторого Всеволожского, очень искусного по ветеринарной части и известного в ученом свете по своей книге об лечении лошадей.
Не смотря на вс° это, я решился остаться в Михайловском, тем не менее чувствуя отеческую снисходительность его величества.
Боюсь, чтоб медленность мою (61) пользоваться монаршей милостию не почли за небрежение или возмутительное упрямство - но можно ли в человеческом сердце предполагать такую адскую неблагодарность:
Дело в том, что, 10 лет не думав о своем аневризме, не вижу причины вдруг об нем расхлопотаться. Я вс° жду от человеколюбивого сердца императора, авось-либо позволит он мне современем искать стороны мне по сердцу и лекаря по доверчивости собственного рассудка, а не по приказанию высшего начальства.
Обнимаю тебя горячо.
А. Пушкин.
1825
Михай<ловское> (62)
Адрес: В. А. Ж.
183. П. А. Вяземскому.
13 июля 1825 г. Михайловское.
Брат писал мне, что ты в Ц.<арском> С.<еле>, что он переписал для тебя мои стихи, а от тебя жду, жду письма и не дождусь - что ты? в Ревеле или еще нет? и что твой Байрон или Бейрон (Toi dont le monde encore ignore le vrai nom!). Сей час прочел твои замечания на замечания Дениса на замечания Наполеона - чудо-хорошо! твой слог живой и оригинальный тут еще живее и оригинальнее. Ты хорошо сделал, что заступился явно за галлицизмы. Когда-нибудь должно же в слух сказать, что русской метафизической язык находится у нас еще в диком состоянии. Дай бог ему когда-нибудь образоваться на подобии французского (ясного точного языка прозы - т. е. языка мыслей). Об этом есть у меня строфы 3 и в Онег.<ине>. За твоей статьею следует моя и M-de de Staлl. Но не разглашай этого: тут есть одно великодушие, поставленное во-первых ради цензуры, а во-вторых для вящшего анонима (род онанизма (63) журнального). Вероятно ты уже знаешь царскую ко мне милость и позволение приехать во Псков. Я справлялся о тамошних операторах; мне рекомендуют Всеволожского, очень искусного коновала; увидим. Покаместь, душа моя, я предпринял такой литературный подвиг, за который ты меня расцалуешь: романтическую трагедию! - смотри, молчи же: об этом знают весьма немногие. Читал ты моего А. Шенье в темнице? Суди об нем, (64) как езуит - по намерению.
Милый мой! мое намерение обнять тебя, но плоть немощна. Прости, прощай - с тобою ли твоя княгиня-лебедушка? кланяйся ей от арзамасского гуся.
13 июля.
Передо мной моя трагедия. Не могу вытерпеть, чтоб не выписать ее заглавия: Комедия о настоящей беде Московскому Государству, о ц.<аре> Борисе и о Гришке Отр.<епьеве> писал раб божий Алекс.<андр> сын Сергеев Пушкин в лето 7333, на городище Ворониче. Каково?
Адрес: Его превосходительству
Николаю Михайловичу
Карамзину.
В Царском-Селе.
Пр.<ошу> дост.<авить> князю П. А. Вяземскому.
184. П. А. Плетнев - Пушкину.
18 июля 1825 г. Петербург.
18 июля, 1825.
С. п. бург
Дело об отпуске твоем еще не совсем решилось. Очень вероятно, что при докладе сделана ошибка. Позволено тебе не только съездить, но, если хочешь, и жить в Пскове. Из этого видно, что просьбу об отпуске для излечения болезни поняли и представили, как предлог для некоторого рассеяния, в котором ты вероятно имеешь нужду. А то известно, что в Пскове операции сделать некому. Итак на этих днях будут передокладывать, что ты не для рассеяния хочешь выехать из Михайловского, но для операции действительной. Вот, почему никто тебе об этом и не пишет. Сделай милость, ты успокойся. Тебя все твои друзья и брат любят. Льву я не показывал твоих последних двух писем и не говорил, что ты писал ко мне. Он, может быть, по молодости лет в рассеян, но тебя очень любит. Твое ожесточение огорчило бы его. Что ж за радость мне быть причиною вашей ссоры, которая произошла от недоразумения? Напиши ему просто, что бы он скорее кончил переписку Разн.<ых> Стих.<отворений>. По твоему желанию посылаю Руслана и Кавказ.<ского> Плен.<иика> с немецким переводом, потому что первого издания нигде нет.
Когда будет тебе нужда в деньгах, напиши ко мне только: пришли (имярек рублей)! Я всегда могу для тебя достать.
Об издании поэм напиши только, в каком формате печатать. Не взять ли формат издания французских поэтов XIX века у Ladvocat в 16-ю большую долю. Дельвиг тебе писал обо всем, что ты от него хотел знать.
Прилагаю письмо для П.<расковьи> А.<лександровны>, полагая, что она еще не уехала.
Старина Русская посылается ей же.
Плетнев.
185. П. А. Плетневу.
Около (не позднее) 19 июля 1825 г. Тригорское (?).
Милый мой поэт, вот еще тебе поправка в А. Шенье (в посвящении Н.<иколаю> Р.<аевскому> последняя строфа)
Певцу etc.
Несу надгробные цветы
etc.
Что не слышно тебя! у нас осень, дождик шумит, ветер (65) шумит, лес шумит - шумно, а скучно. Женится ли Дельвиг? опиши мне всю церемонию. Как он хорош должен быть под венцом! жаль, что я не буду его шафером.
Скажи от меня Козлову, что недавно посетила наш край одна прелесть, которая небесно поет его Венецианскую ночь на голос гондольерского речитатива - я обещал известить о том милого, вдохновенного слепца. Жаль, что он не увидит ее - но пусть вообразит себе красоту и задушевность - по крайней мере дай бог ему ее слышать!
Questo и scritto in presenzia della donna, come ognun puo veder. Addio caro poeta. Scrivete mi, vi prego.
Tutto il vostro.
Адрес: Петру Александр. Плетневу.
186. Анне H. Вульф.
21 июля 1825 г. Михайловское.
Je vous йcris aprиs m'кtre enivrй bien tristement; vous voyez que je tiens parole.
Hй bien! кtes vous а Riga? avez vous fait des conquкtes? vous marierez-vous bientфt? avez vous trouvй des Houlans? mandez-moi tout cela dans le plus grand dйtail, car vous savez que malgrй mes mauvaises plaisanteries, je m'intйresse vйritablement а tout ce qui vous concerne. Je voulais vous gronder, mais je n'en ai pas le courage а une distance si respectueuse. Pour de la morale et des conseils, vous en aurez. Ecoutez bien - 1) Au nom du ciel, ne soyez йtourdie qu'avec vos amis (au masculin), ceux-ci n'en profiteront que pour leur propre compte, au lieu que les amies vous feront du tort; car mettez-vous dans la tкte que toutes sont aussi vaines et aussi bavardes que vous-mкme. 2) Portez des robes courtes, car vous avez de trиs jolis pieds, et ne vous йbouriffez pas les tempes quand mкme ca serait la mode, puisque vous avez le malheur d'avoir une figure ronde. 3) Vous кtes devenue bien savante depuis quelque temps, mais [m'en] n'en faites pas semblant, et si un houlan vous dit, что с вами нездорово вальсировать, ne riez pas, ne minaudez pas, ne paraissez pas en кtre fiиre; mouchez-vous [en], dйtournez la tкte et parlez d'autre chose. 4) N'oubliez pas la d-re йd. de Byron.
Savez vous pourquoi je voulais vous gronder? non? la fille perverse, sans sentiment et sans etc..... et vos promesses donc, les avez vous tenues? allons, je ne vous en parlerai plus et je vous pardonne, d'autant plus que je ne m'en suis souvenu moi-mкme qu'aprиs votre dйpart. C'est singulier - oщ donc avais-je ma tкte? Sur ce, parlons d'autres choses.
Tout Trigorsky chante Не мила ей прелесть NB: ночи, et cela me serre le coeur, hier M-r Alexi s et moi nous avons parlй 4 heures de suite. Jamais nous n'avons eu une aussi longue conversation. Devinez ce qui nous a uni tout а coup. Ennui? conformitй de sentiment? je n'en sais rien. Je me promиne toutes les nuits dans mon jardin, je dis: elle йtait lа - la pierre qu'elle a (66) heurtйe est sur ma table auprиs d'une hйliotrope fanйe, j'йcris beaucoup de vers - tout cela, si vous voulez, ressemble beaucoup а de l'amour mais je vous jure qu'il n'en est rien. Si j'йtais amoureux, j'aurais eu dimanche des convulsions de rage et de jalousie, et je n'ai йtй que piquй... cependant l'idйe que je ne suis rien pour elle, qu'aprиs avoir йveillй, occupй son imagination, je n'ai qu'amusй sa curiositй, que mon souvenir ne la rendra pas un moment plus distraite au milieu de ses triomphes ni plus sombre dans ses jours de tristesse, que ses beaux yeux s'attacheront sur quelque fat de Riga avec la mкme expression dйchirante et voluptueuse... non cette idйe m'est insupportable, dites lui que j'en mourrai; - non, ne le lui dites pas; elle s'en moquerait, cette dйlicieuse crйature. Mais dites-lui, que si son coeur n'a pas pour moi une tendresse secrиte, un penchant mйlancholique et mystйrieux [ce me], je la mйprise, entendez vous? oui, je la mйprise malgrй tout l'йtonnement que doit lui causer un sentiment aussi nouveau.
Adieu, M-lle la Baronne, recevez l'hommage de votre prosaпque adorateur.
21 juillet.
P. S. Envoyez moi la recette que vous m'avez promise, j'ai fait tant de farces que je n'en peux plus - maudite visite, maudit dйpart!
187. А. А. Дельвигу.
23 июля 1825 г. Михайловское.
Сей час узнаю, что ты ко мне писал, но письмо твое до меня не дошло, дай бог, чтоб новый Никита им воспользовался! я чрезвычайно за тебя беспокоюсь; не сказал ли ты чего-нибудь лишнего или необдуманного; участие дружбы можно перетолковать в другую сторону - а я боюсь быть причиною неприятностей для лучших из друзей моих.
Мне пишет П.<етр> А.<лександрович>, что обо мне намерены передоложить. Напрасно; письмо моей матери ясно; ответ (67) окончателен. Во Пскове конечно есть лекаря - чего ж мне более? С братом я в сношения входить не намерен. Он знал мои обстоятельства и самовольно затрудняет их. У меня нет ни копейки денег в минуту нужную, я не знаю, когда и как я получу
их. Беспечность и легкомыслие эгоизма извинительны только (68) до некоторой степени. Если он захочет переписать мои стихи, вместо того чтоб читать их на ужинах и украшать ими альбом Воейковой, то я буду ему благодарен - если нет, то пусть отдаст он рукопись мою тебе, а ты уж похлопочи с Плетневым.
Ты, слышал я, женишься в августе, поздравляю, мой милый - будь счастлив, хоть это чертовски мудрено. Цалую руку твоей невесте и заочно люблю ее, как дочь Салтыкова и жену Дельвига.
23 июля.
П.<расковья> А.<лександровна> уехала, и я один.
Зачем было заменять мое письмо, дельное и благоразумное, письмом моей матери? Не полагаясь ли на чувствительность....? ..... Ошибка важная! в первом случае я бы поступил прямодушно, во втором могли только подозревать мою хитрость и неуклончивость.
Некто Вибий Серен, по доносу своего сына, был присужден (69) римским сенатом к заточению на каком-то безводном острове. Тиберий воспротивился сему решению, говоря, что человека, коему дарована жизнь, не должно лишать способов к поддержанию жизни. Слова, достойные ума светлого и человеколюбивого! - чем более читаю Тацита, тем более мирюсь с Тиберием. Он был один из величайших государственных умов древности.
Адрес: Б.<арону> Дельвигу.
188. А. П. Керн. 25 июля 1825 г. Михайловское.
J'ai eu la faiblesse de vous demander la permission de vous йcrire et vous l'йtourderie ou la coquetterie de me le permettre. Une correspondance ne mиne а rien, je le sais; mais je n'ai pas la force de rйsister au dйsir d'avoir un mot de votre jolie main.
Votre visite а Trigorsky m'a laissй une impression plus forte et plus pйnible, que celle qu'avait produite jadis notre rencontre chez Сленин. Ce que j'ai de mieux а faire au fond de mon triste village, est de tвcher de ne plus penser а vous. Vous devriez me le souhaiter aussi, pour peu que vous ayez de la pitiй dans l'вme - mais la frivolitй est toujours cruelle et vous autres, tout en tournant des tкtes а tort et а travers, vous кtes enchantйes de savoir une вme souffrante en votre honneur et gloire.
Adieu, divine. J'enrage et je suis а vos pieds. Mille tendresses а Ерм.<олай> Фед.<орович> et mes compliments а M-r Voulf.
25 jllt.
Je reprends la plume, car je meurs d'ennui et ne puis m'occuper que de vous. J'espиre que vous lirez cette lettre en cachette - la cacherez vous encore dans votre sein? me rйpondrez vous bien longuement? йcrivez moi tout ce qui vous passera par la tкte, je vous en conjure. Si vous craignez ma fatuitй, si vous ne voulez pas vous compromettre, contrefaites votre йcriture, signez un nom de fantaisie - mon coeur saura vous reconnaоtre. Si vos expressions seront aussi douces que vos regards, hйlas! je tвcherais d'y croire ou de me tromper, c'est йgal. - Savez vous bien qu'en relisant ces lignes, je suis honteux de leur ton sentimental - que dira Ан.<на> Ник.<олаевна>? Ax вы чудотворка или чудотворица!
Savez-vous quoi? йcrivez-moi comme cela et comme cela; c'est si joli. (70)
189. П. А. Осиповой.
25 июля 1825 г. Михайловское.
Voici, Madame, deux lettres а votre adresse qui viennent d'arriver. L'une est de Pletnef et йtait incluse dans la mienne.
J'espиre que lorsque vous aurez reзu ces lettres vous serez arrivйe а Riga gaiment et heureusement. Mes amis de Pйtersbourg йtaient persuadйs que je vous accompagnerais. Pletnef m'йcrit une nouvelle assez йtrange: la dйcision de S. M. leur a paru un malentendu et l'on est rйsolu de lui en parler de nouveau. Mes amis se donneront tant de peine, qu'on finira par m'enfermer а Schiusselbourg oщ certes je n'aurais pas le voisinage de Trigorsky, qui tout dйsert qu'il est maintenant, est encore pour moi une consolation.
J'attends bien impatiemment de vos nouvelles - donnez m'en, je vous en supplie. Je ne vous parle pas de ma respectueuse amitiй, ni de mon йternelle reconnaissance. Je vous salue du fond de mon вme.
25 juillet.
190. Л. С. Пушкину.
28 июля 1825 г. Михайловское.
Если б Плетнев показал тебе мои письма, так ты бы понял мое положение. Теперь пишу тебе из необходимости. Ты знал, что деньги мне будут нужны, я на тебя полагался, как на брата - между тем год прошел, а у меня ни полушки. Если б я имел дело с одними книгопродавцами, то имел бы тысяч 15.
Ты взял от Плетнева для выкупа моей рукописи 2000 р., заплатил 500, доплатил ли остальные 500? и осталось ли что-нибудь от остальной тысячи?
Я отослал тебе мои рукописи в марте - они еще не собраны, не цензированы. Ты читаешь их своим приятелям до тех пор, что они наизусть передают их (71) моск.<овской> публики. Благодарю.
Дельвига письма до меня не доходят. Издание поэм моих не двинится никогда. Между тем я отказался от предложения Заикина. Теперь прошу, если возможно, возобновить переговоры...
Словом мне нужны деньги или удавиться. Ты знал это, ты обещал мне капитал прежде году - а я на тебя полагался. Упрекать тебя не стану - а благодарить ей богу не за что.
28 июля.
При сем письмо Заикина. Я не утруждаю тебя новыми хлопотами. Прошу единственно вполне истолковать Плетневу мои обстоятельства - полагаюсь на его дружбу - если ж ты захочешь продиктовать Цыганов для отдачи в цензуру, покаместь не перешлю своего списка, - я почту себя очень обязанным. Заплачены ли Вяземскому 600 р.? (72)
Адрес: Льву Сергеев<ичу Пушкину>
в C. Пe<тepбуpг>
Против Юсу<пова сада> по Екатер<ингофскому> проспекту <в доме> купца По
Льву Се<ргеевичу> П<ушкину>
В С. Петербург (73)
<Приписка А. А. Дельвига подле адреса:>
В феврале месяце брат твой прислал свои сочинения для переписки; в конце апреля месяца он мне дал, по особенной моей просьбе, свою черную тетрадь: думал ли он, что ты должен будешь переписывать с этой черной тетради или нет?
191. И. Ф. Мойеру.
29 июля 1825 г. Михайловское.
Сей час получено мною известие, что В. А. Жуковский писал вам о моем аневризме и просил вас приехать во Псков для совершения операции; нет сомнения, что вы согласитесь; но умоляю Вас, ради бога не приезжайте и не беспокойтесь обо мне. Операция, требуемая [об] аневризмом, слишком маловажна, чтоб отвлечь человека знаменитого от его занятий и местопребывания. Благодеяние ваше было бы мучительно для моей совести. Я не должен и не могу согласиться принять его; смело ссылаюсь на собственный Ваш образ мыслей и на благородство Вашего сердца.
Позвольте засвидетельствовать Вам мое глубочайшее уважение, как человеку знаменитому и другу Жуковского.
Александр Пушкин.
С.<ело> Михайловское 29 июля
1825.
Адрес:
Его превосходительству
милостивому государю
........ г-ну Моеру.
В Дерпт.
192. П. А. Осиповой.
29 июля 1825 г. Михайловское.
Vous avez reзu, Madame, de Pskov une lettre inutile que j'ai anйantie. - Je vous envoie une autre de Batova et une autre de ma mиre. Vous verrez quelle belle вme est ce Жуковский. Cependant comme je ne puis absolument pas me faire faire l'opйration par Moer je viens de lui йcrire pour le conjurer de ne pas venir а Pskov. Je ne sais d'oщ viennent les espйrances de ma mиre, mais il y a longtemps que je ne crois plus aux espйrances.
Rocotof a йtй me voir le lendemain de votre dйpart, il eut йtй plus aimable de me laisser m'ennuyer tout seul. Hier j'ai rendu visite au chвteau de Trigorsky, а son jardin, а sa bibliothиque. Sa solitude est vйritablement poлtique, puisqu'elle est pleine de vous et de votre souvenir. Ses aimables hфtes devraient bien se hвter d'y retourner, mais ce souhait tient trop а mon йgoпsme de famille; si Riga vous amuse, amusez-vous, et souvenez-vous quelquefois de l'exilй de Trigorsky (c. а. d. de Michaпlovsky), vous voyez que je confonds nos habitations et toujours par habitude.
29 juillet.
Au nom du ciel. Madame, n'йcrivez rien а ma mиre concernant mon refus а Moer. Cela ne ferait qu'un bruit inutile, car mon parti est pris.
193. H. H. Раевскому-сыну.
Вторая половина июля (после 19) 1825 г. Михайловское.
(Черновое)
Oщ кtes-vous? j'ai vu par les gazettes que vous aviez changй de rйgiment. Je souhaite que cela vous amuse. Que fait votre frиre? vous ne m'en dites rien dans votre lettre du 13 mai; se traite-t-il?
Voilа ce qui me regarde: Mes amis se sont donnйs beaucoup de mouvement pour obtenir une permission d'aller me faire traiter, ma mиre a йcrit а S. M. et lа-dessus on m'a accordй la permission d'aller а Pskof et d'y demeurer mкme, mais je n'en ferai rien; je n'y ferai qu'une course de quelques jours. En attendant je suis trиs isolй: la seule voisine que j'allais voir est partie pour Riga et je n'ai а la lettre d'autre compagnie que ma vieille bonne et ma tragйdie; celle-ci avance et j'en suis content. En l'йcrivant j'ai rйflйchi sur la tragйdie en gйnйral. C'est peut-кtre le genre le plus mйconnu. Les classiques et les romantiques ont tous basй leurs loix sur la vraisemblance, et c'est justement elle qu'exclut la nature du drame. Sans parler dйjа du temps etc. quel diable de vraisemblance y a-t-il [1)] dans une salle coupйe en deux moitiйs dont l'une est occupйe par deux mille personnes, qui sont censйes n'кtre pas vues par ceux qui sont sur les planches. 2) la langue. Par ex. le Philoctиte de la Harpe dit en bon franзais aprиs avoir entendu une tirade de Pyrrhus: Hйlas! j'entends les doux sons de la langue Grecque etc. Voyez les anciens: leurs masques tragiques, leur double personnage - tout cela n'est il pas une invraisemblance conventionnelle? 3) le temps, le lieu etc. etc. Les vrais gйnies de la tragйdie ne se sont jamais souciйs de la vraisemblance. Voyez comme Corneille a bravement menй le Cid. Ha, vous voulez la rиgle de 24 heures? Soit et lа-dessus il vous entasse des йvйnements pour 4 mois. Rien de plus inutile а mon avis, que les petits changements de rиgles reзues: Alfieri est profondйment frappй du ridicule de l'a-parte, il le supprime et lа-dessus allonge le monologue et pense avoir fait faire une rйvolution dans le systиme de la tragйdie; quelle puйrilitй!
La vraisemblance des situations et la vйritй du dialogue - voilа la vйritable rиgle de la tragйdie. (Je n'ai pas lu Calderon ni Vega) mais quel homme que ce Sch.! je n'en reviens pas. Comme Byron le tragique est mesquin devant lui! Ce Byron qui n'a jamais conзu qu'un seul caractиre (les femmes n'ont pas de caractиre, elles ont des passions dans leur jeunesse; et voilа pourquoi il est si facile de les peindre), ce Byron donc a partagй entre ses personnages tel et tel trait de son caractиre; son orgueil а l'un sa haine а l'autre, sa mйlancolie au troisiиme etc. et c'est ainsi que d'un caractиre plein, sombre et йnergique il a fait plusieurs caractиres insignifiants - ce n'est pas lа de la tragйdie. -
On a encore une manie: quand on a conзu un caractиre, tout ce qu'on lui fait dire, mкme les choses les plus йtrangиres, en porte essentiellement l'empreinte (comme les pйdants et les marins des vieux romans de Fielding). Un consp. dit: Donnez-moi а boire en conspirateur - et ce n'est que ridicule. Voyez le Haineux de Byron (ha pagato) cette monotonie, cette affectation de laconisme, de rage continuelle, est-ce la nature? De lа cette gкne et cette timiditй de dialogue. Voyez Sc. . Lisez Sch., il ne craint jamais de compromettre son personnage, il le fait parler avec tout l'abandon de la vie, car il est sыr en temps et lieu de lui faire trouver le langage de son caractиre.
Vous me demanderez: votre tragйdie est-elle une tragйdie de caractиre ou de costume? J'ai choisi le genre le plus aisй, mais j'ai tвchй de les unir tous deux. J'йcris et je pense. La plupart des scиnes ne demandent que du raisonnement; quand j'arrive а une scиne qui demande de l'inspiration, j'attends ou je passe par-dessus - cette maniиre de travailler m'est tout-а-fait nouvelle. Je sens que mon вme s'est tout-а-fait dйveloppйe, je puis crйer.
Je
194. П. А. Осиповой.
1 августа 1825 г. Михайловское.
J'arrive а l'instant de chez vous; la petite se porte trиs bien et m'a reзu de la maniиre la plus aimable. Nous avons eu un temps affreux, du vent, des orages etc. - voici toutes les nouvelles que je puis vous donner, je suppose que celles de votre intendant seront plus variйes. Recevez, Madame, les assurances de ma parfaite considйration et de mon attachement. Je me recommande au souvenir de toute votre aimable famille.
1 aoыt.
195. H. А. Полевому.
2 августа 1825 г. Михайловское.
Милостивый государь,
Виноват перед вами, долго не отвечал на ваше письмо, хлопоты всякого рода не давали мне покоя ни на минуту. Также не благодарил я вас еще за присылку Телеграфа и за удовольствие, мне доставленное вами в моем уединении - это не простительно.
Радуюсь, что стихи мои могут пригодиться вашему журналу (конечно лучшему из всех наших журналов). Я писал к.<нязю> Вяземскому, чтоб он потрудился вам их доставить - у него много моих бредней.
Надеюсь на вашу снисходительность и желаю, чтоб они понравились нашей публике.
Свидетельствую вам искреннее свое уважение
Александр Пушкин.
2 августа
Михайловское.
Адрес:
Его высокоблагородию
милостивому государю
г-ну Полевому.
В Москве
в газетной экспедиции моск. почтам.
Г-ну изд. Моск. Телеграфа.
196. П. А. Вяземский - Пушкину.
4 августа 1825 г. Ревель.
Ревель. 4-го августа.
На днях получил я твое письмо от 15-го июля, а перед тем еще. Я рад, что ты едешь в Псков, во-первых для здоровия, а во-вторых и для будущего. Только ты сделай милость, не ступи этого первого шага левшою, как Людовик 18-й, выходя из корабля в Кале, так что говорили, que c'йtait la premiиre gaucherie de la Restauration. Пусть будет этот первый шаг правый, твердый и прочный. Ты довольно вилял, но как ни виляй,
Вс° придешь к тому же горю,
Что велит нам умереть!
Право, образумься, и вспомни - собаку Хемницера, которую каждый раз короче привязывали, есть еще и такая привязь, что разом угомонит дыхание; у султанов она называется почетным снурком, а у нас этот пояс называется Уральским хребтом. Надеюсь, а пуще желаю, чтобы Псков принес тебе пользу. Я русских журналов здесь не вижу и потому ни себя, ни тебя не читал в Телеграфе. Верно и меня пощипала ценсура. Я полагал, что буду здесь много заниматься и много творить: выходит, что ничем и ничего. И мой Бай, или Бей-рон бай-бай! За то сам байронствую, сколько могу. Ныряю и прядаю! Здесь есть природа, а особливо для нас, плоских москвичей. Есть будто море, будто солнце, суть будто скалы
И тайною тоской и тайной негой полный,
Гляжу на облака, луга, скалы и волны!
Здесь есть и Льва Сергеича сестра, милое, умное, доброе создание, с которою видимся раз десять в день и говорим о племяннике Василья Львовича. У меня до сей поры твоих стихов только вторая часть Онегина, вторая часть Хвостова и еще две безделки. О других стихах слышу, но рука неимет. Недели через две буду в Питере и вырву их сам из когтей Львиных. Его величество, царь зверей и царь твоих стихов читал мне Цыган. Ты ничего жарче этого еще не сделал, и можешь взять в эпиграф для поэмы стихи Державина из Цыганской песни:
Жги души, огнь бросай в сердца
От смуглого лица.
Шутки в сторону, это, кажется, полнейшее, совершеннейшее, оригинальнейшее твое творение. Твоего Шенье в темнице не знаю, но благодарю уже за одно заглавие. Предмет прекрасный. Шенье в своей школе единственный поэт французский: он показал, что есть музыка, т. е. разнообразие тонов, в языке французском. Спасибо и за трагедию, о которой мне Жуковский уже говорил: Тут есть ночь знаменитая! Вперед! - Неужели Дельвиг сердился на меня за молчание? Я хоронил и умирал, вот причины моей невежливости. Они достаточны. Оправдай меня перед ним, хотя и сам я с ним виделся и извинялся. Для Цветов дам ему своей ромашки. Вот пожалуй, что вылилось у меня здесь! Только надобно кое-что исправить. Заметь и доставь мне замечания.
Нарвский водопад.
Несись с неукротимым гневом
Сердитой влаги Властелин, - вла вла!
Над тишиной окрестной, ревом
Господствуй, бурный исполин!
Жемчужною, кипящей лавой студеной
За валом низвергая вал,
Мятежный, дикой, величавый
Перебегай ступени скал!
Дождь брызжет с беспрерывной сшибки
Волны, сразившейся с волной,
И влажный дым, как облак зыбкий,
Вдали твой предъявляет бой!
Вс° разъяренней, вс° угрюмей
Летишь, как гений непогод,
И мыслью погружаюсь в шуме
Твоих междоусобных вод.
Но как вокруг вс° безмятежно,
И, утомленные тобой,
Как чувства отдыхают нежно
Любуясь сельской тишиной.
Твой ясный берег чужд смятенью,
На нем цветет Весны краса,
И вместе миру и волненью
Светлеют те же небеса!
Но ты, питомец тайной бури,
Игралище глухой войны,
Ты не зерцало их лазури,
Вотще блестящей с вышины;
Под грозным знаменьем свободы
Несешь залогом бытия таишь
Зародыш вечной непогоды
И вечнобьющего огня!
Ворвавшись в сей предел спокойный
Один свирепствуешь в глуши,
Как средь пустыни вихорь знойный,
Как страсть в святилище души!
Как ты, внезапно разгорится,
Как ты, ростет она в борьбе,
Терзает лоно, где родится,
И поглощается в себе.
Я доволен тут одним нравственным применением, но стихи что-то холодны! Я совсем отвык от стихов. Я говорю, как на иностранном языке: можно угадать мысли в чувства, но нет для слушателей увлечения красноречия. Не так ли? Признайся! Я в стихах Франклин на французском языке: сдается какое-то чужеязычие. - Жены со мною нет. Она в Остафьеве, где и я буду в начале сентября. Авось там примусь баять о Байроне. Между тем вс° эта мысль гнездится у меня в голове, и собираю все возможные материалы. Прости. Пиши и лечись; вылечись, но не выпишись, разве выпишись из ссылки. Об Одессе ничего не знаю, кроме того, что граф Воронцов навез с собою из Петербурга дождь малостей, и что Яков Сабуров к нему определился.
Здесь есть приятельница сестры твоей, Дорохова, в которую влюбись и которую воспой непременно, когда познакомишься. Белокурая вакханка, полуденная нега на северной почве, виноград на снегу, чего-то нет, но многое что есть: небрежность! Голос приятный, а поет, то есть, сказывает стихи на русский лад наших барышень. Например из твоей Молдавской песни:
Однажды я созвал нежданых гостей.
Это сочетание двух слов - самое нельзя прелести! Я сказывал ей, что уведомлю тебя о поправке стиха. Сделай одолжение, душа, напечатай его так в полных своих стихотворениях. Здесь на водах был у нас Дубенский, приятель твоего отца. Он однажды говорил Ольге Сергеевне: J'ai coulй ici des jours filis d'or et de soie, comme disait M-dme Sйvignй. - Это напомнило мне le flagrant dйlit, comme disait Napolйon, Чернышева. Помнишь ли?
197. П. А. Плетнев - Пушкину.
5 августа 1825 г. Петербург.
5 августа, 1825.
С. п. б.
Ты напрасно думал, что книгопродавцы ваши согласятся на твое выгодное для них предложение. Они такие еще варвары, что не смею и сказать, на каких условиях желали бы они приобресть право издания поэм твоих. Оставим их. Поспешим лучше сами вс° приготовить и начнем сами печатать. Мне очень жаль, что я не могу много прислать тебе денег. Впрочем на этой почте я приказал Сленину отправить к тебе вс°, что у него по моему последнему с ним счету оставалось, т. е. 725 руб. Покамест поживи ими, а осенью будут новые для тебя деньги, когда возвратятся купцы с Макарьевской яр.<марки>. Между тем вот и отчет в этих деньгах.
28 марта, при посылке 1000 руб., я сказывал тебе, что на книгопродавце осталось 7 р. 50 к. Он показал, что 7 руб. им издержаны на разные посылки по твоим коммиссиям. Вновь же Онегина продано (кроме тех, о которых я уже тебя уведомлял, т. е. к 1-му марта 700 экз., да к 28 марта 245 экз.) 161 экз., т. е. на 724 руб. 50 к., а прибавь к этому бывшие на книгопродавце 50 к., получить ты и должен ровно 725 р. Итак, чтобы привести в ясность тебе весь ход этой торговли, я повторю: Напечатано 2400 экземпляров; за деньги из них прод.: 1106 экз., а без денег вышло для разных лиц 44 экз. Следовательно продать осталось еще 1250 экз. И их-то я решился для скорейшей продажи уступать книгопродавцам по 20 процентов, т. е. чтобы тебе с них за экземпляр брать по 4 руб., а не по 4 р. 50 к., как было прежде. Доволен ли ты моими распоряжениями?
По твоему желанию я послал тебе Руслана, Пленника и Пенинского Грам.<матику>. Я бы желал, чтобы меня обстоятельно извещал, что получаешь от меня по своим поручениям. Иначе меня могут обмануть. Я не могу сам вс° доставлять на почту, а предписываю книгопродавцу, который рад вс° писать на счет, а ничего не выполнять, буде есть возможность.
Сделай милость, заключи мировую с Левушкой. Он ничего не знает и в надежде, что ты с ним по прежнему, отшучивается, когда ему говорю, как он спешит перепискою Разн.<ых> Стих.<отворений>. Прикрикни на него по старому, и он разом отдаст мне тетрадь, готовую для цензора. Мы все от себя обезденеживаем. Говорят, куй железо, пока горячо, а у нас оно стынет. Да приготовляй поскорее предисловия и поправки ко всем поэмам. Я их разом тисну и пришлю тебе после этого через неделю то, за что ты их хотел совсем продать. Слава богу, что купцы-то еще глупы, а то тебе разоренье с ними.
Для операции к тебе приедет из Дерпта Моэль (если не ошибаюсь), который был женат на Марье Андреевне Протасовой. Когда он услышал, что, у тебя аневрисм, то сказал: Я готов всем пожертвовать, чтобы спасти первого для России поэта. Это мне сказывала Воейкова, которая к нему о тебе писала: а ты не хочешь ей пожертвовать для альбома ни одним стихом. Грешно!
Жуковский тебя обнимает. Он к тебе сам напишет. Ты не поверишь, с каким он участием всегда говорит о тебе. Напрасно ты мизантропствуешь. Карамзин и все твои прежние друзья остались к тебе расположены по прежнему. Ты только люби Поэзию, а тебя все не перестанут а любить и почитать. Ты верно живее каждого чувствуешь: чего здесь и желать можно, кроме славы, спокойствия самодовольной души и добрых друзей?
198. П. А. Осиповой.
8 августа 1825 г. Михайловское.
C'est hier que j'ai reзu, Madame, votre lettre du 31, du lendemain de votre arrivйe а Riga. Vous ne sauriez vous imaginer combien cette marque d'affection et de souvenir m'a йtй sensible. Elle a йtй droit а mon вme, et c'est bien du fond de l'вme que je vous en remercie.
C'est а (74) Trigorsky que j'ai reзu votre lettre. Ан.<на> Богд.<ановна> m'a dit qu'on vous y attendait vers la mi-aoыt. Je n'ose l'espйrer.
Que vous disait donc M-r K. concernant la surveillance paternelle de M-r A. а mon йgard? sont-ce des ordres positifs? M-r K., y est-il pour quelque chose? ou ne sont-ce que des bruits publics?
Je suppose, Madame, qu'а Riga vous кtes plus au fait des nouvelles Europйennes que je ne le sui? а Michailovsky. Quant а celles de Pйtersbourg je ne sais rien de ce qui (75) s'y passe. Nous attendons l'automne, mais nous avons encore quelques beaux jours et grвce а vous j'ai toujours des fleurs sur ma fenкtre.
Adieu, Madame. Recevez l'assurance de mon tendre et respectueux dйvouement. Croyez qu'il n'y a de vrai et de bon sur la terre que l'amitiй et la libertй. C'est vous qui m'avait fait apprйcier le charme de la premiиre.
8 aoыt.
Адрес: а Madame
Madame Ossipof.
а Riga.
199. В. А. Жуковский - Пушкину.
9 августа 1825 г. Петербург.
9 августа. 1825.
Прошу тебя, мой милый друг, отвечать немедленно на это письмо. Решился ли ты дать сделать себе операцию и согласишься ли поехать для этого во Псков? Оператор готов. Это Мойер, Дерптский профессор, мой родня и друг. Прошу в нем видеть Жуковского. Он тотчас к тебе отправится, как скоро узнает, что ты его ожидаешь. Итак уведомь меня с точнейшею точностию, когда будешь во Пскове. Сделай так, чтобы на той квартире, которую займешь для себя, была горница и для моего Мойера. А я обо всем, что к тебе пишу, нынче же извещу его. Прошу не упрямиться, не играть безрассудно жизнию и не сердить дружбы, которой твоя жизнь дорога. До сих пор ты тратил ее с недостойною тебя и с оскорбительною для нас расточительностию, тратил и физически и нравственно. Пора уняться. Она была очень забавною эпиграммою, но должна быть возвышенною поэмою. Не хочу по пустому ораторствовать: лучший для тебя оратор есть твоя судьба; ты сам ее создал и сам же можешь и должен ее переменить. Она должна быть достойна твоего гения, и тех которые, как я, знают ему цену, его любят и потому тебя не оправдывают. Но это еще впереди. Теперь нам надобна твоя жизнь. Не льзя ли взять на себя труд об ней позаботиться, хотя из некоторого внимания к друзьям своим. Отвечай мне немедленно. А я обнимаю тебя сердечно.
Твой Жуковский.
Мой адрес: в Аничковском дворце отдать для доставления швейцару.
Адрес: Александру Сергеевичу
Пушкину.
В Опочке.
200. П. А. Вяземскому.
10 августа 1825 г. Михайловское.
Накупался ли ты в море и куда из Ревеля думаешь отправиться? напиши пожалуйста, а я из Михайловского не тронусь. Что твой Байрон? перешли мне его прежде печати; да нет ля стихов покойного поэта Вяземского, хоть эпиграмм? Знаешь ли его лучшую эпиграмму: Что нужды? говорит рассчетливый etc. Виноват! я самовластно сделал в ней перемены, перемешав стихи следующим образом: 1, 2, 3-7, 8-4, 5, 6. - Не напечатать ли, сказав: Нет, я в прихожую пойду путем доходным, если цензура не пропустит осьмого стиха, так и без него обойдемся; главная прелесть: Я не поэт, а дворянин! и еще прелестнее после посвящения Войнаровского - на которое мой Дельвиг уморительно сердится.
Что Карамзины? я бы к ним писал, но боюсь приличия - а вс° люблю их от всего сердца. Ж.<уковский> со мной так проказит, что не льзя его не обожать и не сердиться на него. Какова наша текучая словесность? настоящий <------>! Мне жаль, что от Кюх<ельбекера> отбили охоту к журналам, (76) он человек дельный с пером в руках - хоть и сумасброд. Жду разбора Шихматова, то-то вранья, чаю! Сей час прочел Анти-критику Полевого. Нет, мой милый, не то и не так! - Разбор новой пиитики басен - вот критика. Когда-то мы возьмемся за журнал! мочи нет хочется, а покаместь смотри хоть за Полевым. Чем мне тебя поподчивать? вот тебе мои бон-мо (Ради соли, вообрази что это было сказано чувствительной девушке, лет 26): Qu'est ce que le sentiment? - Un supplйment du tempйrament.
Что более вам нравится? запах розы или резеды? - Запах селедки.
10 aвг.
Адрес: Кн. П. А. Вяземскому.
201. П. А. Осиповой.
11 августа 1825 г. Михайловское.
Vous parlerai-je de ma reconnaissance? C'est bien aimable а vous, Madame, de ne pas oublier votre hermite. Vos lettres m'enchantent autant que vos soins gйnйreux me touchent. Je ne sais que deviendra mon avenir, mais ce que je sais c'est que les sentiments que je vous ai vouйs seront йternellement les mкmes. J'ai йtй aujourd'hui encore <а> (77) Trigorsky. La petite se porte trиs bien et est trиs jolie. Je crois comme vous. Madame, que les bruits qui sont venus а M-r Kern sont faux, mais vous avez raison: il ne faut pas les nйgliger. Ces jours-ci j'ai йtй chez Pechtchourof, l'avocat patelin - comme vous l'appelez - il me croyait а Pskof (NB). Je compte voir encore mon vieux nиgre de Grand'Oncle qui, je suppose, va mourir un de ces quatre matins et il faut que j'aie de lui des mйmoires concernant mon aпeul.
Je prйsente mes respects а toute l'aimable famille et suis, Madame, votre tout dйvouй.
11 aoыt.
202. В. И. Туманскому.
13 августа 1825 г. Михайловское.
Буря, кажется, успокоилась; осмеливаюсь выглянуть из моего гнезда. Милый мой Туманский, у меня до тебя просьба, надеюсь, что не откажешься оказать мне истинное одолжение. Вот в чем дело: за несколько дней пред моим отъездом из Одессы, Савелов и я играли у Лучича; Лучич проиграл мне 900 р., из коих 300 заплатил мне на другой же день, а остальные 600 перевел на Савелова, который и согласился. При моем внезапном отъезде я занял эти [900] 600 р. у кн.<ягини> Вяземской (с согласия же Савелова). После, узнаю, что он отрекается от своего долгу. Деньги эти пропали, так и быть, но боюсь, чтоб это не перетолковали мои приятели, которых у меня много, и все охотники до толков. Расскажи это просто, par maniиre de conversation, Лучичу. Он человек честный и верно не солжет в деле, касающемся до чести. Повторяю, что денег этих мне не нужно, и что даже возиться с Савеловым я не намерен. Отпиши мне отзыв Лучича; вот и вс°.
- Об Одессе, кроме газетных известий, я ничего не знаю, напиши мне что-нибудь. О себе скажу тебе, что я совершенно один; царь позволил мне ехать во Псков для операции моего аневризма, и Моэр хотел ко мне приехать - но я просил его не беспокоиться и думаю, не тронусь из моей деревни. Друзья мои за меня хлопотали против воли моей, и, кажется, только испортили мою участь. Что ты? что твоя поэзия? Изредко и слишком редко, попадаются мне твои стихи. Сделай милость, не забывай своего таланта. Боюсь, чтоб проза жизни твоей не одолела поэзии души. Девушка вл.<юбленному> поэту - прелесть! сидя с авторами одно не хорошо.
Не так ли: Со мной ведете ль разговоры,
Вам замечательней всего
Ошибки слога моего.
Без выраженья ваши взоры
etc. Кланяйся всем бывшим моим товарищам, свидетельствую свое почтение В.<арваре> Д.<митриевне> и А.<лександру> И.<вановичу>. Прощай, мой милый.
13 авг.
Адрес мой: в Опочку, в село Тригорское. Ее высокор.<одию> Прасковьи Александр. Осиповой.
203. А. П. Керн.
13 и 14 августа 1825 г. Михайловское.
Je relis votre lettre en long et en large et je dis: милая! прелесть! divine!.. et puis: ax, мерзкая!.. Pardon, belle et douce, mais c'est comme зa. Il n'y a pas de doute que vous кtes divine, mais quelquefois vous n'avez pas le sens commun; pardon encore une fois et consolez-vous, car vous n'en кtes que plus jolie. Par ex. que voulez vous dire avec ce cachet qui doit vous convenir et vous plaire (l'heureux cachet!) et dont vous me demandez le sujet? а moins qu'il n'y ait lа un sous-entendu, je ne conзois pas ce que vous dйsirez. Me demandez-vous une devise? ce serait tout-а-fait а la Netty. Allons, gardez toujours le Не скоро, а здорово, pourvu que cela ne soit pas la devise de votre voyage а Trigorsky - et parlons l'autre chose. Vous me dites que je ne connais pas votre caractиre. Que m'importe votre caractиre? je ne m'en moque pas mal - est-ce que les jolies femmes doivent avoir un caractиre? l'essentiel ce sont les yeux, les dents, les mains et les pieds - (j'y aurais joint le c-ur, mais votre cousine a trop dйcriй ce mot). Vous dites qu'il est facile de vous connaоtre; vous vouliez dire de vous aimer? je suis assez de cet avis, et j'en suis mкme la preuve - je me suis conduit avec vous comme un enfant de 14 ans - c'est indigne - mais depuis que je ne vous vois plus, je reprends peu а peu l'ascendant que j'avais perdu, et je m'en sers pour vous gronder. Si jamais nous nous reverrons, promettez moi.... - Non, je ne veux pas de vos promesses; et puis une lettre est si froide, une priиre par poste n'a ni force, ni йmotion, et un refus n'a ni grвce, ni voluptй. Au revoir donc - et parlons d'autre chose. Comment va la goutte de M-r votre йpoux? j'espиre qu'il en a eu une bonne attaque le surlendemain de votre arrivйe. По делом ему! Si vous saviez quelle aversion mкlйe de respect je rossens pour cet homme! Divine, au nom du Ciel, faites qu'il joue et qu'il ait la goutte, la goutte! C'est ma seule esp
йrance.
En relisant encore votre lettre, j'y trouve un terrible si que je n'avais pas remarquй d'abord. Si ma cousine reste je viendrai cet automne etc. - au nom du Ciel, qu'elle reste donc! tвchez de l'amuser, rien de plus facile; ordonnez а quelque officier de votre garnison d'кtre amoureux d'elle, et quand il sera temps de partir, ennuyez-la en lui enlevant son soupirant; rien encore de plus facile. Ne lui montrez pas cela au moins: par entкtement elle est capable de faire tout le contraire de ce qu'il faut. Que faоtes-vous de votre cousin? mandez-le moi, mais franchement. Envoyez-le bien vite а son universitй, je ne sais pourquoi je n'aime pas plus ces йtudiants que ne le fait M-r Kern. C'est un bien digne homme que M-r K., un homme sage, prudent etc.; il n'a qu'un seul dйfaut - c'est celui d'кtre votre mari. Comment peut-on кtre votre mari? c'est ce dont je ne puis me faire une idйe, non plus que du paradis.
Ceci йtait йcrit hier. Aujourd'hui, jour de poste, je ne sais pourquoi je m'йtais mis en tкte de recevoir une lettre de Vous. Cela n'a pas eu lieu et je suis d'une humeur de chien le plus injustement du monde; j'aurais dы кtre reconnaissant pour la fois passйe, je le sais; mais que voulez-vous? je vous supplie, divine - compatissez а ma faiblesse, йcrivez moi, aimez moi et je tвcherai alors d'кtre aimable. Adieu, дайте ручку.
14 aoыt.
204. О. С. Пушкиной.
10-15 августа 1825 г. Михайловское.
Ma bonne amie, je vous crois arrivйe. Mandez-moi quand vous comptez partir pour Moscou et donnez-moi votre adresse. Je suis bien triste de ce qui m'est arrivй, mais je l'avais prйdit, ce qui est trиs consolant comme vous savez. Je ne me plains pas de ma mиre, au contraire je lui suis reconnaissant, elle a cru me faire du bien, elle s'y est prise chaudement, ce n'est pas sa faute si elle s'est trompйe. Mais mes amis - ils ont fait expressйment ce que je les avais conjurй de ne pas faire. Quelle rage de me prendre pour un sot et de me pousser dans un malheur que j'avais prйvu, que je leur avais indiquй? On aigrit S. M., on prolonge mon exil, on se moque de mon existence, et lorsqu'on est йtonnй de toutes ces bйvues, on me fait ses compliments sur mes beaux vers et l'on va souper. Que voulez-vous, je suis triste et dйcouragй - l'idйe d'aller а Pskoff me parait souverainement ridicule, mais comme on sera bien aise de me savoir hors de Михайловское, j'attends qu'on m'en signifie l'ordre. Tout cela est d'une lйgиretй, d'une cruautй inconcevable. Encore un mot: ma santй demande un autre climat, on n'en a pas dit un mot а S. M.. Est-ce sa faute s'il n'en sait rien? On me dit que le public est indignй; je le suis aussi, mais c'est de l'insouciance et de la frivolitй de ceux qui se mкlent de mes affaires. O, mon dieu, dйlivrez-moi de mes amis!
Няня заочно y вас, Ольга Сергеевна, ручки цалует- голубушки моей. (78)
Адрес: A mademoiselle Olga Pouchkine.
205. П. А. Вяземскому.
14 и 15 августа 1825 г. Михайловское.
14 авг.
Мой милый, поэзия твой родной язык, слышно по выговору, но кто ж виноват, что ты столь же редко говоришь на нем, как дамы 1807-го года на славяно-росском. И нет над тобою как бы некоего Шишкова или Сергея Глинки, или иной няни Василисы, чтоб на тебя прикрикнуть: извольте-де браниться в рифмах, извольте жаловаться в стихах. Благодарю очень за Водопад. Давай мутить его сей час же.
... с гневом
Сердитый влаги властелин -
Вла Вла звуки музыкальные, но можно ли, напр., сказать о молнии властительница небесного огня? Водопад сам состоит из влаги, как молния сама огонь. Перемени как-нибудь, валяй его с каких-нибудь стремнин, вершин (79) и тому подобное.
2<-ая> строфа - прелесть! - Дождь брызжет от (такой-то) сшибки
Твоих междуусобных волн.
Междуусобный значит mutuel, но не заключает в себе идеи брани, спора - должно непременно тут дополнить смысл.
5-ая и 6-ая стр. - прелестны.
Но ты питомец тайной бури.
Не питомец, скорее родитель - и то не хорошо - не соперник ли? тайной о гремящем водопаде говоря, не годится - о буре физической - также. Игралище глухой войны - не совсем точно. Ты не зерцало и проч. Не яснее ли и не (129) живее ли: Ты не приемлешь их лазури etc. Точность требовала бы не отражаешь. Но твое повторение, ты тут нужно.
Под грозным знаменьем etc. Хранишь etc., но вся строфа сбивчива. Зародыш непогоды в водопаде: темно. Вечно-бьющий огонь, тройная метафора. Не вычеркнуть ли всю строфу?
Ворвавшись - чудно-хорошо. Как средь пустыни etc. Не должно тут двойным сравнением развлекать внимания - да и сравнение не точно. Вихорь и пустыню уничтожь-ка - посмотри, что выйдет из того:
Как ты, внезапно разгорится.
Вот видишь ли? Ты сказал об водопаде огненном метафорически, т. е. блистающий, как огонь, а здесь уж переносишь к жару страсти сей самый водопадный пламень (выражаюсь как нельзя хуже, но ты понимаешь меня). Итак, не лучше ли:
Как ты, пустынно разразится
etc. а? или что другое - но разгорится слишком натянуто. Напиши же мне: в чем ты со мною согласишься. Твои письма гораздо нужнее для моего ума, чем операция для моего аневризма. Они точно оживляют меня, как умный разговор, как музыка Россини; как похотливое кокетство италианки. Пиши мне, во Пскове это для меня будет благодеянье. Я созвал нежданных гостей, прелесть - не лучше ли еще незванных. Нет, cela serait de l'esprit.
При сем деловая бумага, ради бога употреби ее в дело. (80)
<На отдельном листе:>
1811 года дядя мой Василий Львович, по благорасположению своему ко мне и ко всей семьи моей, во время путешедствия из Москвы в С.<анкт>П.<етер>Б.<ург>, взял у меня взаймы 100 рублей ассигн.<ациями>, данных (81) мне на орехи покойной бабушкой моей Варварой Васильевной Чичериной и покойной тетушкой Анной Львовною. Свидетелем оного займа был известный Игнатий; но и сам Василий Львович, по благородству сердца своего, от оного не откажется. Так как оному прошло уже более 10 лет без всякого с моей стороны взыскания или предъявления, и как я потерял уже вс° законное право на взыскание выше упомянутых 100 рублей (с процентами за 14 лет; что составляет более 200 рублей), то униженно молю его высокоблагородие, милостивого государя дядю моего заплатить мне сии 200 рублей по долгу христианскому - получить же оные деньги уполномочиваю князя Петра Андреевича Вяземского, известного литератора.
Коллежский секретарь Александр
Сергеев сын Пушкин.
15 августа
1825
Село Михайловское.
Адрес: Кн.<язю> Вяземскому.
206. В. А. Жуковскому.
17 августа 1825 г. Михайловское.
Отче, в руце твои предаю дух мой. Мне право совестно, что жилы мои так всех вас беспокоят - операция аневризма ничего не значит, и ей богу первый псковской коновал с ним бы мог управиться. Во Псков поеду не прежде как в глубокую осень, оттуда буду тебе писать, светлая душа. - Наднях виделся я у Пещурова с каким-то доктором-амат°ром; он пуще успокоил меня - только здесь мне Кюхельбекерно; согласен, что жизнь моя сбивалась иногда на эпиграмму, но вообще она была элегией в роде Коншина. К стати об элегиях, трагедия моя идет, и думаю к зиме ее кончить; в следствии чего, читаю только Карамзина да летописи. Что за чудо эти 2 последние тома (82) Карамзина! какая жизнь! c'est palpitant comme la gazette d'hier, писал я Раевскому. Одна просьба, моя прелесть: не льзя ли мне доставить или жизнь Железного Колпака, или житие какого-нибудь юродивого. Я напрасно искал Василия Блаженного в Чет.<ьих> М.<инеях> - а мне бы очень нужно.
Обнимаю тебя от души. Вижу по газетам, что Перовский у Вас. Счастливец! он видел и Рим и Везувий.
17 авгу.
П.
Адрес:
Его высокоблагородию
Василию Андреевичу
Жуковскому,
в С. Петербург
в Аничковском дворце.
Отдать швейцару для доставления.
207. А. П. Керн.
21 (?) августа 1825 г. Михайловское.
Vous кtes dйsolante; j'йtais en train de vous йcrire des folies, qui vous eussent fait mourir de rire, et voilа que votre lettre vient m'attrister au beau milieu de ma verve. Tвchez de vous dйfaire de ces spasmes qui vous rendent si intйressante mais qui ne valent (83) pas le diable, je vous en avertis. Pourquoi faut-il donc que je vous gronde? Si vous aviez le bras en йcharpe, il ne fallait pas m'йcrire. Quelle mauvaise tкte!
Dites-moi donc, que vous a-t-il fait ce pauvre mari? N'est-il pas jaloux par hasard? hй bien, je vous jure qu'il n'aurait pas tort; vous ne savez pas (ou ce qui est bien pire) vous ne voulez pas mйnager les gens. Une jolie femme est bien maоtresse.... d'кtre la maоtresse. Mon Dieu, je n'irai pas prкcher de la morale. Mais encore, on doit des йgards au mari, sinon personne ne voudrait l'кtre. N'opprimez pas trop le mйtier, il est nйcessaire de par le monde. Tenez, je vous parle а coeur ouvert. A 400 v. de distance vous avez trouvй le moyen de me rendre jaloux; qu'est ce donc que cela doit кtre а 4 pas? - (NB: Je voudrais bien savoir pourquoi M-r votre cousin n'est parti de Riga que le 15 du courant, et pourquoi son nom s'est-il trouvй 3 fois au bout de votre plume dans votre lettre а moi? sans indiscrйtion peut-on le savoir?). (84) Pardon, Divine, si je vous dis franchement ma faзon de penser; c'est une preuve du vйritable intйrкt que je vous porte; je vous aime beaucoup plus que vous ne croyez. Tвchez donc de vous accomoder tant soit peu de ce maudit M-r Kern. Je conзois bien que ce ne doit pas кtre un grand gйnie, mais enfin ce n'est pas non plus tout-а-fait un imbйcile. De la douceur, de la coquetterie (et surtout, au nom du Ciel, des refus, des refus et des refus) le mettront а vos pieds, place que je lui envie du fond de mon вme; mais que voulez-vous? - Je suis au dйsespoir du dйpart d'Annette; (85) quoiqu'il en soit il faut absolument que vous veniez cet automne ici ou bien а Pskov. On pourra prйtexter une maladie d'Annette. Qu'en pensez-vous? rйpondez-moi, je vous en supplie; et n'en dites rien а A. Voulf. - Vous viendrez? - n'est ce pas? - jusque-lа ne dйcidez rien а l'йgard de votre mari. Vous кtes jeune, une carriиre entiиre est devant vous - lui...... Enfin soyez sыre que je ne suis pas de ceux, qui ne conseilleront jamais un parti violent - quelquefois c'est inйvitable - mais d'abord il faut raisonner et ne pas faire d'йclat inutile.
Adieu, il fait nuit, et votre image m'apparait toute triste et toute voluptueuse - je crois voir votre regard, votre bouche entrouverte.
Adieu - je crois кtre а vos pieds, je les presse, je sens vos genoux - je donnerai tout mon sang pour une minute de rйalitй. Adieu et croyez а mon dйlire; il est ridicule mais vrai.
208. А. П. Керн.
28 августа 1825 г. Михайловское.
Voici une lettre pour M-d votre tante, vous pouvez la garder si par hasard on n'est plus а Riga. Dites-moi, peut-on кtre aussi йtourdie que vous l'кtes? comment une lettre adressйe а vous, est-elle tombйe en d'autres mains que les vфtres? Mais comme ce qui est fait est fait - parlons de ce que nous aurons а faire.
Si M-r votre йpoux vous ennuie trop, quittez-le - mais savez-vous comment? vous laissez lа toute la famille, vous prenez la poste vers Ostrof et vous arrivez.. . oщ? а Trigorsky? pas du tout: а Michailovsky. Voilа le beau projet qui me tracasse l'imagination depuis un quart d'heure. Mais concevez-vous quel serait mon bonheur? Vous me direz: "Et l'йclat, et le scandale?" Que diable! en quittant un mari le scandale est complet, le reste n'est rien ou peu de chose. - Mais avouez que mon projet est romanesque? - Conformitй de caractиre, haine des barriиres, organe du vol trиs prononcй, etc. etc. - Concevez-vous l'йtonnement de M-de votre tante? Il s'ensuivra une rupture. Vous verrez votre Cousine en secret, c'est le moyen de rendre l'amitiй moins insipide - et Kern une fois mort - vous кtes libre comme l'air... Eh bien, qu'en dites-vous? quand je vous disais que j'йtais en йtat de vous donner un conseil hardi et imposant!
Parlons sйrieusement, c'est-а-dire froidement: vous reverrai-je? l'idйe que non me fait frissonner. - Vous me direz: consolez-vous. Fort bien, mais comment? devenir amoureux? impossible. Il faut d'abord oublier vos spasmes - m'expatrier? m'йtrangler? me marier? Tout cela prйsente de grandes difficultйs, j'y rйpugne... Ha! vos lettres, а propos. Comment les recevrai-je? Votre Tante ne veut pas de cette correspondance si chaste, si innocente (et le moyen.... а 400 verstes). Il est probable que nos lettres seront interceptйes, lues, commentйes et puis brulйes en cйrйmonie. Tвchez de dйguiser votre йcriture et je verrai le reste. - Mais йcrivez-moi et beaucoup en long et en large et en diagonale (terme de gйomйtrie). Voilа ce que c'est que diagonale. (86) Mais surtout donnez moi l'espйrance de nous revoir. Si non, je tвcherai vraiment d'кtre amoureux autre part. J'oubliais: je viens d'йcrire [une] а Netty une lettre bien tendre, bien basse. Je raffole de Netty. Elle est naпve - et vous ne l'кtes pas. Pourquoi n'кtes vous pas naпve. N'est-ce pas que je suis beaucoup plus aimable par poste qu'en face? hй bien, si vous venez, je vous promets d'кtre extrкmement aimable - je serai gai lundi, exaltй mardi, tendre mercredi, leste jeudi, vendredi, samedi et dimanche je serai tout ce qu'il vous plaira et toute la semaine а vos pieds. Adieu.
28 aoыt
Ne dйcachetez pas la lettre ci-jointe. Ce n'est pas bien. M-de votre tante s'en fвcherait.
Mais admirez comme le bon Dieu mкle les choses: M-de O. dйcachette une lettre а vous, vous dйcachetez une lettre а elle, je dйcachette une lettre de Netty - et nous y trouvons tous de quoi nous йdifier - vraiment c'est un charme! (87)
<П. А. Осиповой:> (88)
Oui, madame, honny soit qui mal y pense. Ha, les mйchants qui croient qu'une correspondance puisse mener а quelque chose! Serait-ce par expйrience qu'ils le savent? mais je leur pardonne, faites en de mкme et continuons.
Votre derniиre lettre (de minuit) est charmante; j'ai ri de tout mon coeur; mais vous кtes trop sйvиre envers votre aimable niиce; il est vrai qu'elle est йtourdie, mais patience: encore une vingtaine d'annйes et elle se corrigera, je vous le promets; quant а sa coquetterie, vous avez tout-а-fait raison, elle est dйsolante. Comment ne pas se contenter de plaire а Sire Kern, puisqu'elle a ce bonheur? Non, il faut encore qu'elle tourne la tкte а M-r votre fils, а son Cousin! arrivйe а Trigorsky, il lui (89) passe par l'esprit de captiver M-r Rokotof et moi; ce n'est pas tout: arrivйe а Riga, elle voit dans sa maudite forteresse un maudit prisonnier, elle devient la coquette Providence de ce sacrй каторжник! ce n'est pas tout, vous m'apprenez qu'il y a dans l'affaire encore des uniformes! ha, par exemple, c'en est trop: M-r Rokotof le saura, et nous verrons ce qu'il en dira. Mais, Madame, croyez-vous sйrieusement qu'elle fasse la coquette indiffйremment? elle dit que non; j'aime а la croire, mais ce qui me rassure encore plus, c'est que tout le monde n'a pas la mкme maniиre de faire la cour, et pourvu que les autres soient respectueux, timides et dйlicats, c'est tout ce qu'il me faut. Je vous remercie, Madame, de [votre] n'avoir pas rendu ma lettre, elle йtait trop tendre, et dans les circonstances actuelles, ce serait ridicule de ma part. Je m'en vais lui йcrire une autre, avec l'impertinence qui me caractйrise, et dйcidйment je m'en vais rompre avec elle; il ne sera pas dit que j'ai tвchй de porter le trouble au sein d'une famille; que
&_0034_189_019_0
puisse m'accuser de n'avoir pas de Principes et que sa femme puisse se moquer de moi. - Que vous кtes aimable d'avoir trouvй le portrait ressemblant: "hardie dans etc." N'est-ce pas? Elle dit encore que non; mais c'est fini, je ne la croirai plus.
Adieu, Madame, c'est avec bien de l'impatience que j'attends votre arrivйe - nous mйdirons de la Netty du Nord que je regretterai toujours d'avoir vue, et encore plus de ne pas l'avoir possйdйe . (90) Pardonnez cet aveu un peu trop sincиre а celui qui yous aime bien tendrement quoique bien diffйremment.
Michailovs.
Адрес: A madame Ossipof
209. П. А. Плетнев - Пушкину.
29 августа 1825 г. Петербург.
29 авг. 1825.
A propos: не имянинник ли ты завтра? Поздравляю тебя и целую. Все, мною посланные, книги ты уже должен теперь получить. Я нарочно выправлялся и узнал, что Русская Старина для П.<расковьи> А.<лександровны> отправлена 18 июля, Руслан и Пленник для тебя 21 июля, а Грамматика Пенинского для тебя же 7 августа. Может быть, не скоро доходят до тебя повестки из вашей почтовой экспедиции. Это надобно разобрать самому тебе: а то за что ж пропадать будут наши посылки? Сленин только в том виноват перед тобою, что замедлил выслать деньги, о которых я тебя предуведомлял. Теперь он исправился, и на одной почте с моим письмом ты должен получить их, но не 725 рублей, а только 525 р. Остальные же 200 р., с твоего позволения, на несколько недель я у него взял для одной собственной крайней нужды. Надеюсь, что ты на меня не только не будешь сердиться, но похвалишь, что я без церемонии взял у тебя, а не у другого кого. Впрочем ты вс°-таки уведомь меня, когда получишь эти 525 р., а я свой долг тебе возвращу аккуратно, как только у меня случатся деньги. С St. Florent не вижу нужды теперь ни в чем условливаться. На будущее время у меня есть другой план, о котором скажу в этом же письме. Не сердись, что я подробно извещаю тебя об Онегине. Аккуратные отчеты - моя слабая сторона. Да это и тебе забавно от нечего делать. Всеволожскому остальные 500 р. Лев давно отдал, а Вяземскому 600 еще нет, как он мне сказывал. Может быть, после того - не знаю: он к тебе верно сам об этом написал уже или напишет. Винится перед тобой слезно. Поправки твои псе получил и отдал Льву, чтобы он непременно поместил их при переписке твоих Раз.<ных> Стихотвор.<ений>. У тебя в Элегии: Желание славы, один стих без рифмы:
Желаю славы я, чтоб именем моим
Твой слух... и проч.
Если это с намерением сделал ты, так извини, что я по невежеству не догадался; если же просмотрел, то не хочешь ли прислать поправки?
Умоляю тебя отстать от лени и приняться за приготовление всех поэм к новому изданию. Я не могу сделать к ним предисловий и примечаний вместо тебя, во 1) потому, что у меня нет совсем свободного времени, 2) я испортил бы вс° дело какою-нибудь грубою или глупою ошибкою и проч. Fournier здесь уже нет: Лев сказал мне, что он уехал. Об Онегине заговаривал-было я с книгопродавцами, чтобы они взяли остальные экзем. с уступкою им за вс° издание 1000 рублей. Никак не соглашаются. Они думают, что эта книга уже остановилась, а забывают, как ее расхватят, когда ты напечатаешь еще песнь или две. Мы им тогда посмеемся дуракам. Признаюсь, я рад этому. Полно их тешить нам своими деньгами. Милый, прими совет мой! Я буду говорить тебе, как опытный человек в деле книготорговли и совершенно преданный выгодам твоим, почти столько же, сколько и твоей славе. Желаешь ли ты получить денег тысяч до пятидесяти в продолжение пяти месяцев или даже четырех с начала сентября до конца декабря?
Вот единственное и вернейшее средство: I. Пришли мне (как только возможно тебе скорее) вторую и третию песни Онегина, чтобы я вместе напечатал их в одной книжке в продолжение сентября. Но заметь, что надобно прислать оригинал так, как отдавать его следует в цензуру. В противном случав дело затянется, и я уже тогда не отвечаю за успех. Главное условие: делать вс° так, как я предлагаю. II. Велеть Льву в половине сентября непременно отдать мне Разные Стихотворения, чисто в со всеми твоими последними поправками переписанные, чтобы 1-го октября взял я их от цензора и снес в типографию. III. Приготовь оригиналы, со всеми своими давними и новыми поправками, примечаниями и проч., всех пяти поэм; Руслана, Пленника, Фонтана, Разбойников и Цыганов - непременно к 15-му октября, чтобы я мог их к 1-му ноября ваять от цензора и снести в типографию. Если это вс° ты в состоянии сделать, то я (отвечаю честию), не требуя от тебя ни копейки за бумагу и печатание, доставлю тебе к 1-му генваря 1826 года (как хочешь: в разные ли сроки, или вдруг к этому одному сроку) не менее 50.000 рублей: в этом
Меня мой разум уверяет,
Гласит мое мне сердце то.
Вот и расчет мой а peu-prиs: Я надеюсь непременно после издания 2 и 3 песень Онегина продать вдруг 1-й песни его 850 экземпляров (за вычетом процентов книгопродавцу) на
3.400 руб.
Потом: 2000 экз. 2 и 3 песн. Онегина по 4 р. 50 к. за экз. на 9.000 -
Далее: 2000 - Раз. Стих. также по 4 р. 50 к. - на 9.000 -
Наконец 2000 - Поэм всех, считая хоть по 13 руб. за экз. 26.000 -
-------
Итого 47.400 руб.
Ты уже видишь, что не много недостает до 50.000. Но я надеюсь с помощию нового плана продажи выиграть менее уступки книгопродавцам и более сбыть вдруг экз. прямо на деньги, чем не только оплатится бумага и печатание всех этих книг, но и достанет дополнить сумму до 50.000 рублей. Уверяю тебя, что это вс° сбудется: сделай только в точности по моему расписанию. Если же ты не уважишь моего усердия и почтешь за шутку то, что я пишу от чистого сердца, тогда бог с тобой. Я тебя отдам на съедение книгопродавцам; потому что, презревши мой совет, ты конечно либо сам, либо через кого-нибудь другого, опять обратишься с новыми условиями к этим варварам, которые этого только и ждут. Но я останусь не без грусти; она очень понятна, когда чистейшую жертву отталкивают. Что стоит тебе подождать до генваря? Ты будешь Крезом. Я уж не стращаю тебя, что отдам твои деньги в ломбард; нет все тебе пришлю преисправно. Делай с ними, что хочешь. Понимаешь ли меня? -
По новому плану моему продажи, я, по отпечатании новой твоей книги, рассылаю афиши по всем книжным лавкам, где назначится, какая уступка сделана будет, если на чистые непременно деньги возьмет у меня купец для продажи 50 экз.; если 100, если 250, если 300 и т. д. Монополии нет. Они все усердно (91) готовы брать вдруг более, потому что больше уступки процентов. В долг ни кому ни экземпляра. Сверх того объявляю, что эта книга продается в такой-то квартире Плетнева, хоть для близь живущих. На этих экземплярах мы ни копейки не теряем процентов. В Москву и другие города также на чистые деньги. Я в восторге от этой мысли высокой.
NB. Непременно нашли мне оффициальное письмо, в котором пропиши, что "во избежание-де затруднений в продаже ты не согласен, чтоб я отдавал твои издания в одну лавку, но требуешь раздачи их по всем книгопродавцам, да вкупе усердствуют они тебе и себе". Это письмо я покажу Сленину, чтоб он не подумал, что меня подкупили братия его.
P. S. Повторяю: блажен будешь, если исполнишь в точности вс°, зде предложенное.
210. К. Ф. Рылееву.
Вторая половина июня - август 1825 г. Михайловское.
(Черновое)
Мне досадно, что Р.<ылеев> меня не понимает - в чем дело. Что у нас не покровительствуют литературу, и что слава богу? зачем же об этом говорить? pour rйveiller le chat qui dort? напрасно. Равнодушию правительства и притеснению цензуры обязаны мы духом нынешней нашей словесности. Чего ж тебе более? загляни в журналы, в течении 6-ти лет посмотри, сколько раз упоминали обо мне, сколько раз меня хвалили поделом и понапрасно - а об нашем приятеле ни гугу, как будто на свете его не было. Почему это? уж верно не от гордости или радикализма такого-то журналиста, нет - а всякой знает, что, хоть он расподличайся, никто ему спасибо не скажет и не даст ни 5 рублей - так лучше ж даром быть благородным человеком. Ты сердишься за то, что я чванюсь 600 летним дворянством (NB. мое дворянство старее). Как же ты не видишь, что дух нашей словесности отчасти зависит от состояния писателей? Мы не можем подносить наших сочинений вельможам, ибо по своему рождению почитаем себя равными им. Отселе гордость etc. Не должно русских писателей судить, как иноземных. Там пишут для денег, а у нас (кроме меня) из тщеславия. Там стихами живут, а у нас гр.<аф> Хв<остов> прожился на них. Там есть нечего, так пиши книгу, а у нас есть нечего, служи, да не сочиняй. Милый мой, ты поэт и я поэт - но я сужу более прозаически и чуть ли от этого не прав. Прощай, мой <милый>, что ты пиш<ешь>?
211. А. Н. Вульфу.
Конец августа 1825 г. Михайловское.
Любезный Алексей Николаевич,
Я не успел благодарить Вас за дружеское старание о проклятых моих сочинениях, чорт с ними и с Цензором, и с наборщиком, и с tutti quanti - дело теперь не о том. Друзья мои и родители вечно со мною проказят. Теперь послали мою коляску к Моэру с тем, чтоб он в ней ко мне приехал и опять уехал и опять прислал назад эту бедную коляску. Вразумите его. Дайте ему от меня честное слово, что я не хочу этой операции, хотя бы и очень рад был с ним познакомиться. А об коляске сделайте милость, напишите мне два слова, что она? где она? etc. -
Vale, mi fili in spirito. Кланяюсь Языкову. Я написал на днях подражание Элегии его Подите прочь.
212. П. А. Вяземский - Пушкину.
28 августа и 6 сентября 1825 г. Царское Село.
Спасибо за два твои письма ко мне, но за письмо к сестре деру тебя за уши и не шутя, а сериозно и больно. Что за горячка? Что за охота быть пострелом и вс° делать на перекор тем, которые тебе доброжелательствуют? Что за охота chercher midi а quatorze heures в побуждениях самых чистых, в поступках самых открытых и простых? Твоя мать узна°т, что у тебя аневризм в ноге, она советуется с людьми, явно в твою пользу расположенными: Карамзиным и Жуковским. Определяют, что ей должно писать к государю, Жуковский вызывается доставить тебе помощь Мойера, известного искусством своим. Как было сказано, так и сделано: только государь, который хозяин дома, вместо того, чтобы назначить пребывание твое в Риге или в Дерпте, или в Петербурге, назначает тебе Псков. Кто же тут виноват? Каждый делал свое дело; один ты не делаешь своего и портишь дела других, а особливо же свои. Отказываясь ехать, ты наводишь подозрение на свою мать, что она хотела обольстить доверенность царя и вымышленным аневризмом насильно выхватить твою волю! Портишь свое положение для будущего времени, ибо этим отказом подаешь новый повод к тысяче заключениям о твоих намерениях, видах, надеждах. И для нас, тебя знающих, есть какая-то таинственность, несообразимость в упорстве не ехать в Псков, - что же должно быть в уме тех, которые ни времени, ни охоты не имеют ломать голову себе над разгадыванием твоих своенравных и сумасбродных логогрифов. Они удовольствуются первою разгадкою, что ты - человек неугомонный, с которым ничто не берет, который из охоты идет на перекор власти, друзей, родных и которого вернее и спокойнее держать на привязи подалее. Что значит: mais comme on sera bien aise de me savoir hors de Михайловски, j'attends qu'on m'en signifie l'ordre. Да и разумеется: все любящие тебя порадуются выпуску твоему из Михайловского. Ни сестра твоя, ни брат не поняли смысла этой фразы. Бедная сестра твоя только слез, а не толку добилась из твоего письма. Она целый день проплакала и в слезах
поехала в Москву. На всякий случай могу тебе утвердительно сказать, что твой отец даже и не знал о письме твоей матушки к государю, и, следовательно, он во всем этом деле не причастен. Смотреть на Псков, как на ссылку, то вс° же она не хуже деревни, тем более, что деревня вс° еще за тобою остается. Соскучишься в городе, никто тебе не запретит возвратиться в Михайловское: вс° и в тюрьме лучше иметь две комнаты; а главное то, что выпуск в другую комнату есть уже некоторый задаток свободы. Но главнейшее здесь в том: что ты болен, что нужна операция, что нужен хороший оператор: вс° это развязывается в Пскове, зачем же затягиваешь новый узел и настоящий Гордиановский узел. Не могу понять, да, вероятно, ты и сам не понимаешь, а любуешься в суматохе: тебе хочется жаловаться на судьбу, на людей, и где они тебе благоприятствуют, там ты исподтишка путаешь вс°, что они ни сделают. Будь доволен. Ты не на пуховиках пронежил свою молодость и не в оранжереях взрастил свои лавры! Можно войти погреться в избу и поваляться на лежанке. Остерегись! Лихорадка бьет, бьет, воспламеняет, да кончит тем, что и утомит.
Уже довольно был ты в раздражительности, и довольно искр вспыхнуло из этих электрических потрясений. Отдохни! Попробуй плыть по воде: ты довольно боролся с течением. Разумеется не советую плыть по воде к грязному берегу, чтобы запачкаться в тине; но в новой стезе, открываемой перед тобою, ничто не заденет совести твоей, ничто не запятнает характера. Положим, что ничто на ней в не льстит тебе, и что глаза твои разгорелись на другую стезю, более заманчивую, - но что же делать? Стоит ли барахтаться, лягаться и упрямиться, стоит ли наделать шума в околодке, чтобы поставить на своем и добро бы еще поставить на своем, а ничуть, чтобы только не уступить, и кому же? Заботливой деятельности дружбы! Перед дружбою не стыдно и поподличать; даже сладостно, в чем можно без нарушения чести, и переломить себя в угоду ей. Такие жертвоприношения не унижают души, не оставляют на ней смрадных следов, как жертвоприношения личным выгодам и суетной корысти, а напротив возвышают ее, окуривают благовонием, которое долго отзовется. Душа должна быть тверда, но не хорошо ей и щетиниться при каждой встрече. Смотри, чтобы твоя не смотрела в поросята! Без содрогания и без уныния не могу думать о тебе, не столько о судьбе твоей, которая вс°-таки уляжется, когда-нибудь, но о твоей внутренности, тайности! Ты можешь почерстветь в этой недоверчивости к людям, которою ты закалиться хочешь. И какое право имеешь ты на недоверчивость? Разве одну неблагодарность свою! Лучшие люди в России за тебя; многие из них даже деятельны за тебя; имя твое сделалось народною собственностью. Чего тебе не достает? Я знаю чего, но покорись же силе обстоятельств и времени. Ты ли один терпишь, и на тебе ли одном обрушилось бремя невзгод, сопряженных с настоящим положением не только нашим, но вообще европейским. Если приперло тебя потеснее другого, то вини свой пьедестал, который выше другого.
Будем беспристрастны: не сам ли ты частью виноват в своем положении? Ты сажал цветы, не сообразясь с климатом. Мороз сделал свое, вот и вс°! Я не говорю, что тебе хорошо, но говорю, что могло бы быть хуже, и что будет хуже, если не станешь домогаться о лучшем и будешь перечить друзей своих. Осекая их попытки в твою пользу, кончишь тем, что и их парализуешь. Заключим: отказ твой ехать в Псков для посоветования с Мойером есть мера противная и благоразумию, потому что она ни на чем путном не основана, и нравственности, потому что ты оказываешь неблагодарность друзьям своим и испытываешь их дружбу к тебе до-нельзя, и настоящим и будущим выгодам твоим, ибо новою катастрофою запутываешь ход своей драмы и углубляешься в нее, как в лес или Кюхельбекер в своих "Аргивянах", который чем более писал, тем менее знал, когда кончит. Положим, что поездка в Псков не улучшит твоего политического положения, но она улучшит твое здоровье - это положительный барыш, а в барышах будет и то, что ты уважил заботы друзей, не отвергнул, из упрямства и прихоти, милости царской, и не был снова на ножах с общим желанием, с общим мнением. Наклада никакого не вижу: барыш в смете есть. В твоем положении пренебрегать ничем не должно, тем более, когда ничего не рискуешь. Я подозреваю некоторые недочеты в твоих соображениях. Ты любуешься в гонении: у нас оно, как и авторское ремесло, еще не есть почетное звание, ce n'est mкme pas du tout un йtat. Оно - звание только для немногих; для народа оно не существует. Гонение придает державную власть гонимому только там, где господствуют два раскола общественного мнения. У нас везде царствует одна православная церковь. Ты можешь быть силен у нас одною своею славою, тем, что тебя читают с удовольствием, с жадностию, но несчастие у нас не имеет силы ни на грош. Хоть будь в кандалах, то одни те же друзья, которые теперь о тебе жалеют и пекутся, одна сестра, которая и теперь о тебе плачет, понесут на сердце своем твои железа, но их звук не разбудит ни одной новой мысли в толпе, в народе, к
оторый у нас мало чуток! Твое место сиротеет у нас в дружеских беседах и в родительском доме, но в народе не имеешь ты стула, тебя ожидающего: у нас никому нет места почетного. В библиотеках отведена тебе первая полка, но мы еще не дожили до поры личного уважения. В государственном человеке уважают кресты и чины, в авторе его книги, и то еще слава богу; но будь первый без крестов, другой без книг, их забывают и не знают. В дубовом лесу мы не друиды, а свиньи: дубам не поклоняемся, а жрем одни валяющиеся жолуди. Оппозиция - у нас бесплодное и пустое ремесло во всех отношениях: она может быть домашним рукоделием про себя и в честь своих пенатов, если набожная душа отречься от нее не может, но промыслом ей быть нельзя. Она не в цене у народа. Поверь, что о тебе помнят по твоим поэмам, но об опале твоей в год и двух раз не поговорят, разумеется, кроме друзей твоих, но ты им не ею дорог. Не ты же один на черной доске у судьбы: есть тоже имена честные, но так как они не подписываются в журналах, то их давно уже нет в помине. Нет сомнения que la disgrвce ne donne pas chez nous de popularitй; elle n'est que le prix des succиs; какие бы ни были удачи, торговые ли, придворные, карточные, стихотворные, государственные, но вс° поклоняемся мы одному счастию, а благородное несчастие не имеет еще кружка своего в месяцослове народа ребяческого, немного или много дикого и воспитанного в одних гостиных и прихожих. Ты судить о своем положении по расчислениям ума и сердца, и, может быть, находишь людей, которые подтакивают твоим итогам, но и ты и они ошибаются. Пушкин по характеру своему; Пушкин, как блестящий пример превратностей различных, ничтожен в русском народе: за выкуп его никто не даст алтына, хотя по шести рублей и платится каждая его стихотворческая отрыжка. Мне вс° кажется, que vous comptez sans votre hфte, и что ты служишь чему-то, чего у нас нет. Дон-Кишот нового рода, ты снимаешь шляпу, кладешь земные поклоны и набожничаешь перед ветреною мельницею, в
которой не только бога или святого, но и мельника не бывало.
Молола мельница и что ж молола? - ложь!
Каково вспомнил я стих Сумарокова!
От стиха Сумарокова перейдем к моей мельнице, то есть водопаду.
Называя водопад властелином влаги, я его лицетворю, забывая этимологию его, и говорю о том незримом moteur, побудителе водяной суматохи. И Жуковский согласен со мною; впрочем увидим. Дождь будет по твоему приказанию брызгать от, а не с - ради твоих прекрасных глаз и матушки-грамматики. Междоусобные воды: я и сам знал, что это не совсем правильно, и Жуковский тебя подтверждает. Но междоусобие имеет полный смысл и уже означает смуты; зачем же делать из него прилагательное непосредственное и самостоятельное? Междоусобное не отвечает mutuel, a intestin, которое впрочем на французском языке не имеет отдельно смысла, мною приписываемого. Кажется, можно решиться. Смысл ясен; доброжелательство, доброжелательный, памятозлобие, памятозлобный и пр. Главное дело, что междоусобный не пришивается никогда к иному слову, как брань, распри, и что междоусобие не приемлется в другом значении, как только в ссоре, смуте. Позвольте, ваше благородие! Оно не правильно, а вс°-таки лучше! Конечно, не питомец, а как-нибудь вместитель, т. е. не словом, а мыслию; тайной тут идет не в смысле тишины, а невидимости. Есть действие бури, но кто видит, откуда она берется? Небо ясно и тихо. Эта тайность есть матка - мысль всей пиесы. Не хочешь ли: но ты созданье тайной бури! Второй стих в том же смысле, разве вместо игралище и глухой, сказать: и жертва внутренней войны? Но это слишком уже сбивается на Саллустия. Вбей себе в голову, что этот весь водопад не что иное, как человек, взбитый внезапною страстию. С этой точки зрения, кажется, все части соглашаются, и все выражения получают une arriиre pensйe, которая отзывается везде. После эт
ого и строфа, осужденная тобою к острацизму, не лишняя, но надобно ее поаристидить в формах и потушить вечно-бьющий огонь. Но зародыш необходим, ибо в нем и трепещет вся господствующая мысль, то есть, что бури нет окрест водопада, а что вся буря в нем сидит, как блуд в вине по священному писанию, которое нам в этом выражении дало прекрасный текст для анакреонтической песни.
Я пью, когда влюбляюсь;
Когда я пью, влюбляюсь.
Воля твоя, вихорь знойный в степи есть весьма точное уподобление водопада и страсти одинокой, безответной. Он возится сам с собою, терзает колыбель свою, потому что по сторонам ничего ему не дается, как бешеный, который себя колотит, потому что не кого ему бить. Двойное сравнение, как ты говорить, тут не развлекает внимания, а дает ему сильнейший толчок в стихе Как страсть в святилище души, qui est le mot de l'йnigme . Я вс° еще сидел на природе, но вдруг меня прорвало, и я залез в душу. Кажется, так, впрочем, чорт знает! Разразится, конечно, лучше, чем разгорится. Поправив, стихи, я сам отдал их барону.
Я на-днях возвратился из Ревеля морем с эскадрою на адмиральском корабле. Мало, только два дня был на море и не успел поверить Байрона, как твой дядя поверил Виргилиеву бурю. Первый день я был под гнетом тоски неодолимой и в страшном расстройстве нервов. На другой день начал было привыкать, а на третий противные ветры уже заставили нас поворотить в Кронштадт, хотя и предполагали крейсировать в Балтике дней десять. Впрочем, кажется, с морем хорошо амуриться и иметь его любовницею, а дожем не хотел бы я быть. Около 10-го думаю возвратиться восвояси и хлопотать по твоей доверенности у Василья Львовича.
Сделай милость, раскуси, разжуй и развари мое письмо. Оно не только вылилось из души, тебе приверженной, но и подсказано размышлением и опытностию. Съезди в Псков, повидайся с Мойером, и ты будешь прав и чист перед нами и всеми. Что за охота дать себя ухлопать аневризмом? Смерть незавидная! Жизнь может и к тому пригодиться, чтобы норовить умереть во-время и кстати.
Обнимаю тебя от души. Желаю получить твое первое письмо из Пскова.
Дай же что-нибудь в Телеграф; ты вс° говоришь, что нужно его поддерживать. Кому же как не тебе? Ты можешь придать ему сто процентов дюжиною стихотворений в год, а там и мне веселее будет надсматривать за ним. Охота ли лезть в омут одному! Ты Сталью отделал моего приятеля, а может быть и своего, Александра Муханова, бывшего адъютанта Закревского. Да по делом, хоть мне его и жаль.
Царское Село, 28-го.
6-го сентября. После выговора, вот тебе благодарность за письмо последнее к Жуковскому, где ты говоришь об осенней поездке в Псков. На здоровье и с богом! Карамзин очень доволен твоими трагическими занятиями и хотел отыскать для тебя железный колпак. Он говорит, что ты должен иметь в виду в начертании характера Борисова дикую смесь: набожности и преступных страстей. Он бесперестанно перечитывал Библию и искал в ней оправдания себе. Эта противоположность драматическая! Я советовал бы тебе прислать план трагедии Жуковскому для показания Карамзину, который мог бы тебе полезен быть в историческом отношении. Житие Василия Блаженного напечатано особо. Да возьми повесть дядюшки твоего Василья: разве он не довольно блаженный для тебя. Карамзин говорит, что ты в колпаке немного найдешь пищи, то есть, вшей. Все юродивые похожи! Жуковский уверяет, что и тебе надобно выехать в лицах юродивого. Что за юродивые журналы наши! Я после Ревеля кинулся на них, и мне сделалось тошно. - Вьельгорский сделал прекрасную музыку на твой: "Режь меня! Жги меня!" Я ее еще не слыхал.
Прости, умница. Глажу тебя по головке и в лоб цалую.
12-го выезжаю. - На днях говорил я о тебе с старою и древнею Голицыною, но доброю, безумною попрежнему, хотя безумие ее и переменило направление.
213. П. А. Катенину.
Первая половина (не позднее 14) сентября 1825 г. Михайловское.
Ты не можешь себе вообразить, милый и почтенный Павел Александрович, как обрадовало меня твое письмо, знак неизменившейся твоей дружбы.... Наша связь основана не на одинаковом образе мыслей, но на любви к одинаковым занятиям. Ты огорчаешь меня уверением, что оставил поэзию - общую нашу любовницу. Если это правда, что ж утешает тебя, кто утешит ее?... Я думал, что в своей глуши - ты созидаешь; нет - ты хлопочешь и тягаешься - а между тем годы бегут.
Heu fugant, Posthume, Posthume, labuntur anni.
А что всего хуже, с ними улетают и страсти и воображение. Послушайся, милый, запрись да примись за романтическую трагедию в 18-ти действиях (как трагедии Софии Алексеевны). Ты сделаешь переворот в нашей словесности, и никто более тебя того не достоин. Прочел в Булг. (92) твое 3-е действие, прелестное в величавой простоте своей. Оно мне живо напомнило один из лучших вечеров моей жизни; помнишь?... На чердаке к.<нязя> Шаховского.
Как ты находишь первый акт Венцеслава? По мне чудно-хорошо. Старика Rotrou, признаюсь, я не читал, по-гишпански не знаю, а от Жандра в восхищении; кончена ли вся трагедия?
Что сказать тебе о себе, о своих занятиях? Стихи покаместь я бросил и пишу свои mйmoires, то есть, переписываю на бело скучную, сбивчивую черновую тетрадь; 4 песни Онегина у меня готовы, и еще множество отрывков; но мне не до них. Радуюсь, что 1-я песнь тебе по нраву - я сам ее люблю; впрочем на все мои стихи я гляжу довольно равнодушно, как на старые проказы с К...., с театральным маиором и проч.: больше не буду! - Addio, Poлta, a rivederla, ma quando?....
214. П. А. Вяземскому.
13 и 15 сентября 1825 г. Михайловское.
13 сентября.
Сам съешь! - Заметил ли ты, что все наши журнальные анти-критики основаны на сам съешь? Булгарин говорит Федорову: ты лжешь, Фед.<оров> говорит Булг.<арин>у: сам ты лжешь. Пинский говорит Полевому: ты невежда, Пол.<евой> возражает Пинскому: ты сам невежда, один кричит: ты крадешь! другой: сам ты крадешь! - и все правы. Итак, сам съешь, мой милый; ты сам ищешь полудня в четырнадцать часов. - Очень естественно, что милость царская огорчила меня, ибо новой милости не смею надеяться - а Псков для меня хуже деревни, где по крайней мере я не под присмотром полиции. Вам легко на досуге укорять меня в неблагодарности, а были бы вы (чего боже упаси) на моем месте, так может быть пуще моего взбеленились. Друзья обо мне хлопочут, а мне хуже да хуже. Сгоряча их проклинаю, одумаюсь, благодарю за намерение, как езуит, но вс° же мне не легче. Аневризмом своим дорожил я пять лет, как последним предлогом к избавлению, ultima ratio libertatis - и вдруг последняя моя надежда разрушена проклятым дозволением ехать лечиться в ссылку! Душа моя, по неволе голова кругом пойдет. Они заботятся о жизни моей; благодарю - но чорт ли в эдакой жизни. Гораздо уж лучше от не-лечения умереть в Михайловском. По крайней мере могила моя будет живым упреком, и ты бы мог написать на ней приятную и полезную эпитафию. Нет, дружба входит в заговор с тиранством, сама берется оправдать его, отвратить негодование; выписывают мне Моера, который, конечно, может совершить операцию и в сибирском руднике; лишают меня права жаловаться (не в стихах, а в прозе, дьявольская разница!), а там не велят и беситься. Как не так! - Я знаю, что право жаловаться ничтожно, как и все проччие, но оно есть в природе вещей. Погоди. Не демонствуй, Асмодей: мысли твои об общем мнении, о суете гонения и страдальчества (положим) справедливы - но помилуй.... это моя религия; я уже не фанатик, но вс° еще набожен. Не отнимай у схимника надежду рая (93) и страх ада.
Зачем не хочу я согласиться на приезд ко мне Моэра? - я не довольно богат, чтоб выписывать себе славных докторов и платить им за свое лечение - Моер друг Жуков<ском>у - но не Жуковский. Благодеяний от него не хочу. Вот и вс°.
Ты признаешься, что в своем водопаде ты более писал о страстном человеке, чем о воде. Отселе и неточность некоторых выражений. Благодарю от души Карамзина за Железный Колпак, что он мне присылает; в замену отошлю ему по почте свой цветной, который полно мне таскать. В самом деле не пойти ли мне в юродивые, авось буду блаженнее! Сегодня кончил я 2-ую часть моей трагедии - всех, думаю, будет 4. Моя Марина славная баба: настоящая Катерина Орлова! знаешь ее? Не говори, однакож, этого никому. Благодарю тебя и за замечание Карамзина о характере Бориса. Оно мне очень пригодилось. Я смотрел на (94) его с политической точки, не замечая поэтической его стороны; я его засажу за евангелие, заставлю читать повесть об Ироде и тому подобное. Ты хочешь плана? возьми конец Х-го и весь одиннадцатый том, вот тебе и план.
Ах, мой милый, вот тебе каламбур на мой аневризм: друзья хлопочут о моей жиле, а я об жилье. Каково?
15 сентяб.
Rйsumй: Вы находите, что позволение [мне] ехать во Псков есть шаг вперед, а я думаю, что шаг назад - но полно об аневризме - он мне надоел, как наши журналы.
Жалею, что о Staлl писал Муханов (если адъют.<ант> Раевского), он мой приятель, и я бы не тронул его, а вс° же он виноват, M-d Staлl наша - не тронь ее - впроччем я пощадил его. Как мне жаль, что Полевой пустился без тебя в Анти-критику! Он длинен и скучен, педант и невежда - ради бога, надень на него строгой мунштук и выезжай его - на досуге. Будут и стихи, но погоди немного.
Горч.<аков> мне живо напомнил Лицей, кажется он не переменился во многом - хоть и созрел и следств. подсох. Ты вбил ему в голову, что я объедаюсь гонением. Ох, душа моя - меня тошнит.... но предлагаемое да едят.
215. Александру I.
Начало июля - сентябрь (до 22) 1825 г. Михайловское.
(Черновое)
Des propos inconsidйrйs, des vers satiriques [me firent remarquer dans le public], le bruit se rйpandit que pavais йtй traduit et fou а la ch. sec.
Je fus le dernier а apprendre ce bruit qui йtait devenu gйnйral, je me vis flйtri dans l'opinion, je suis dйcouragй - je me battais, j'avais 20 ans en 1820 - je dйlibйrais si je ne ferais pas bien de me suicider ou d'assasin - V (95)
Dans le 1 cas je ne faisais qu'assu un bruit qui me dйshon, en autre je ne me veng. pas puisqu'il n'y avait pas d'outrage, je commettais un crime, je sacr а l'opinion d'un public que je mйprise un homme auquel tenait tout et talent dont j'avais йtй l'admirateur involontaire.
Telles furent mes rйflexions. Je les com а un ami qui fut parf. de mon avis. Il me conseilla des dйmarches de justif. envers l'autoritй - j'en sentis l'inutilitй.
Je rйsolus de mettre tant d'indйcence, de jactance dans mes discours et mes йcrits qu'enfin l'autoritйe soit obligй de me traiter en criminel - [j'espйrais] la Sibйrie ou la forteresse comme rйhabilitation.
La conduite magnanime, libйrale de l'autoritй me toucha profondйment, en dйracinant entiиrement une ridicule calomnie. Depuis jusqu'а ma disgrвce s'il m'est quelquefois йchappй des plaintes contre un ordre de choses reзu, si quelquefois je m'abandonnais а de jeunes dйclamations, je suis pourtant bien sыr d'avoir toujours respectй soit dans mes йcrits soit dans mes discours la Pers de V. M..
Sire, on m'a accusй d'avoir comptй sur la gйnйrositй de votre caractиre - je vous ai dit la vйritй avec une franchise dont il serait impossible d'кtre capable envers tout autre souverain du monde.
Aujourd'hui j'ai recours а cette gйnйrositй. Ma santй a йtй fortement altйrйe dans ma jeunesse - un anйvr. de coeur exige une prompte opйration ou un traitement prolongй. Le sйjour de P. la ville qui m'a йtй assignйe ne peut me procurer aucun secours, je sup V. M. de me permettre le sйjour d'une de nos capitales ou bien de m'ordonner un endroit de l'Europe oщ je prendre soin de mon existence.
216. А. П. Керн.
22 сентября 1825 г. Михайловское.
Au nom du ciel n'envoyez pas а M-d Os. la lettre que vous avez trouvйe dans votre paquet. Ne voyez-vous pas qu'elle йtait йcrite uniquement pour votre йdification particuliиre? Gardez-la pour vous ou vous allez nous brouiller. J'avais entrepris de faire votre paix, mais j'en dйsespиre aprиs vos derniиres йtourderies.. ... A propos - vous me jurez vos grands dieux que vous ne faites la coquette avec personne, et vous tutoyez votre cousin, vous lui dites: je mйprise ta mиre. C'est affreux; il fallait dire: votre mиre, et mкme il ne fallait dire rien du tout, car la phrase a diablement eu de l'effet. Jalousie а part, je vous conseille de rompre cette correspondance, en ami qui vous est vйritablement dйvouй sans phrases et sans simagrйes. Je ne conзois pas quel est votre but de faire la coquette avec un jeune йtudiant (qui n'est pas poлte) а une distance aussi respectable. Quand il йtait prиs de vous, vous savez que je trouvais cela tout naturel - car il faut кtre raisonnable. Voilа qui est dit. N'est ce pas? point de correspondance - je vous rйponds qu'il n'en sera pas moins amoureux. - Parlez-vous sйrieusement en paraissant approuver mon projet? Annette en a eu la chair de poule, et moi la tкte m'en a tournй de joie; mais je ne crois pas au bonheur et cela est bien pardonnable. Voudrez-vous, ange d'amour, persuader une вme incrйdule et flйtrie? - Mais venez du moins а Pskov; cela vous sera facile. - Le coeur me bat, ma vue se trouble, je languis а cette seule idйe. - Ne serait-elle qu'une vaine espйrance, comme tant d'autres?.. Venons au fait: d'abord, il faut un prйtexte: une maladie d'Annette - qu'en dites-vous? ou bien, ne ferez-vous pas un voyage а Pйtersbourg?.. Vous me le ferez savoir. Oui? - Ne me trompez pas, bel ange! que je vous sois redevable de quitter la vie en connaissant le bonheur! - Ne me parlez pas d'admiration; ce sentiment n'en est pas un. Parlez-moi d'amour; j'en ai soif. Mais surtout ne me parlez pas de vers... Votre conseil d'йcrire а S. M. m'a touchй comme une preuve de ce que vous avez songй а moi - je t'en remercie а genoux, mais je ne puis le suivre. Il faut que le sort dйcide de mon existence; je ne veux pas m'en mкler... - L'espйrance de vous revoir encore belle et jeune est la seule chose qui me soit chиre. - Encore une fois, ne me trompez pas.
22 sept. Михайловское.
Demain, c'est la fкte de M-de votre tante; je serai donc а Trigorsky. Votre idйe de marier Annette, pour avoir un refuge, est dйlicieuse, mais je ne la (96) lui ai pas communiquйe. Rйpondez, je vous en supplie, aux points principaux de cette lettre, et je croirai que le monde vaut encore la peine d'кtre habitй. -
207. В. А. Жуковский - Пушкину.
Вторая половина (не позднее 23 сентября 1825 г. Петербург.
Ты, как я вижу, предал в руце мои только дух свой, любезнейший сын. А мне право до духу твоего нет дела: он жив и будет жив, ибо весьма живущ. Подавай-ка мне свое грешное тело, то есть свой аневризм. С этим прекрасным аневризмом не уцелеет и дух твой. Дух же твой нужен мне для твоего Годунова, для твоих десяти будущих поэм, для твоей славы и для исправления светлым будущим всего темного прошедшего. Слышишь ли, Бейрон Сергеевич! Но смотри же: Бейрон на лире, а не Бейрон на деле: коментарий на эту фразу найдешь в письме Вяземского, в котором для тебя многоразительной правды! Этот Вяземский очень умный человек и часто говорит дело. Мне лучше его ничего не льзя сказать тебе. Да и не нужно. Я было крепко рассердился на тебя за твое письмо к сестре и к Мойеру; но твоя библейская фраза меня с тобою помирила. Прошу покорнейше уважать свою жизнь и помнить, что можешь сделать в ней много прекрасного, несмотря ни на какие обстоятельства. Следовательно вот чего от тебя требую: вспомнив, что настала глубокая осень (ты обещал ею воспользоваться) [нан<ять>] собраться в дорогу, отправиться в Псков и, наняв для себя такую квартиру, в которой мог бы поместиться и Мойер, немедленно написать к нему, что ты в Пскове и что ты дождешься его в Пскове. Он мигом уничтожит твой аневризм. Ты возвратишься в свою Опочку, примешься с новым духом за своего Годунова и напишешь такого Годунова, что у нас всех будет душа прыгать: слава победит обстоятельства. В этом я уверен. Твое дело теперь одно: не думать несколько времени ни о чем, кроме поэзии, и решиться пожить исключительно только для одной высокой поэзии. Создай что-нибудь бессмертное, и [беды] самые беды твои (которые сам же состряпал) разлетятся в прах. Дай способ друзьям твоим указать на что-нибудь твое превосходное, великое; тогда им будет легко поправить судьбу твою; тогда они будут иметь на это неотъемлемое право. Ты сам себя не понимаешь; ты только бунтуешь, как ребенок, против несчастия, которое само [есть] не иное что, как плод твоего ребячества: а у тебя
такие есть способы сладить с своею судьбою, каких нет у простых сынов сего света, способы благородные, высокие. Перестань быть эпиграммой, будь поэмой.
И я ваш покорный слуга
Жуковский.
Уведомь немедленно, на что ты решишься касательно Пскова, Мойера и аневризма.
Адрес: Александру Сергеевичу
Пушкину.
В Опочке.
218. П. А. Вяземскому.
Вторая половина (не позднее 24) сентября 1825 г. Михайловское.
Горчаков доставит тебе мое письмо. Мы встретились и расстались довольно холодно - по крайней мере с моей стороны. Он ужасно высох - впроччем, так и должно: зрелости нет у нас на севере, мы или сохнем, или гнием; первое вс°-таки лучше. От нечего делать я прочел ему несколько сцен из моей комедии, попроси его не говорить об них, не то об ней заговорят, а она мне опротивит, как мои Цыганы, которых я не мог докончить по сей причине. Радуюсь однако участи моей песни Режь меня. Это очень близкий перевод, посылаю тебе дикий напев подлинника. Покажи это Вельгорскому - кажется, мотив - чрезвычайно счастливый. Отдай его Полевому и с песней. - Сестра мне пишет из Москвы - видаешься ли ты с нею? Ради бога докажи Вас.<илию> Льв.<овичу>, что Элегия на смерть Ан.<ны> Льв.<овны> не мое произведение, а какого-нибудь другого беззаконника. Он восклицает "а она его сестре 15.000 оставила!"... Это напоминает чай, которым он поил Милонова. Дело в том, что конечно Дельвиг более виноват, нежели я. Похлопочи обо мне, душа моя, как о брате -
Сатирик и поэт любовный
Наш Аристип и Асмодей,
Ты не племянник Анны Львовны,
Покойной тетушки моей,
Писатель нежный, тонкий, острый,
Мой дядюшка - не дядя твой,
Но, милый, - Музы наши сестры,
Итак ты вс° же братец мой.
Variante: Василий Львович тонкий, острый.
Кланяюсь княгине и сестре - некогда более писать.
<При письме листок с нотами; на обороте его:>
Не потеряй этих нот, если не будут они гравированы, покажи это Верстовскому.
Адрес:
Его сиятельству
князю Петру Андреевичу
Вяземскому.
В Москве,
в Чернышевском переулке, в собств. доме.
219. П. А. Плетнев - Пушкину.
26 сентября 1825 г. Петербург.
Стихотворения
Александра Пушкина
---------
Элегии.
I. Пробуждение. 1816.
II. Мечтателю. 1818.
III. (Увы! зачем...). 1819.
IV. (Мой друг! Забыты мной...). 1821.
V. Друзьям. 1817. (97)
VI. Выздоровление. 1818.
VII. Война. 1821.
VIII. (Я пережил). 1821.
IX. (Умолкну скоро я). 1821.
X. Гроб юноши. 1821.
XI. (Простишь ли мне...). 1823.
XII. (Ты вянешь и молчишь...) 1824.
XIII. (Я видел смерть...) 1816. (98)
XIV. К ней. 1817. (99)
XV. Уныние. 1816. (100)
XVI. Черное море. 1820. (101)
XVII. Сожженное письмо. 1825.
XVIII. (Ненастный день потух). 1823.
XIX. Желание славы. 1825.
XX. Андрей Шенье. 1825.
Разные Стихотворения.
I. Воспоминания в Цар.<ском> Селе. 1814.
II. К Овидию. 1821.
III. Русалка. 1819.
IV. Гроб Анакреона. 1815.
V. Черная шаль. 1821.
VI. Торжество Вакха. 1817.
VII. Фонтану Бах.<чисарайского> Дворца. 1820.
VIII. Песнь о Вещем Олеге. 1823. (102)
IX. Певец. 1816.
X. Амур и Гименей. 1816.
XI. Романс. 114.
ХII. Наездники. 1815.
XIII. Месяц. 1816.
XIV. Разлука. 1817.
XV. Адели. 1822.
XVI. Виноград. 1820.
XVII. Стансы Т-му. 1819.
XVIII. Уединение. 1819.
XIX. Прозерпина. 1824.
XX. Домовому. 1819.
XXI. Вакхическая песнь. 1825.
XXII. Друзьям. 1822.
XXIII. К морю. 1824.
XXIV. Демон. 1823.
XXV. Подраж.<ание> Турец.<кой> Песне 1820.
XXVI. Телега жизни. 1823.
XXVII. Наполеон. 1822.
Эпиграммы и Надписи.
I. Приятелям.
II. (Охотник до журнал.<ьной> драки...)
III. (У Кларисы денег...)
IV. Добрый Человек.
V. История Стихотворца.
VI. Уединение.
VII. Лиле.
VIII. Роза.
IX. Имянины.
X. К портрету Жуковского.
XI. (Судьба свои дары....)
XII. К. А. Б.
XIII. Старик.
XIV. Веселый пир.
XV. (Хоть впрочем он...)
XVI. Иностранке.
XVII. (Как брань тебе...)
XVIII. (Не спрашивай, зачем унылой...)
XIX. Приятелю.
XX. Усы.
XXI. Жив, жив Курилка.
XXII. На выпуск птички.
Подражания Древним.
I. Дориде.
II. (Редеет облаков...).
III. Муза.
IV. Нереида.
V. Дионея.
VI. Дорида.
VII. Дева.
VIII. Ночь.
IX. Приметы.
X. Земля и Море.
XI. Красавица пред зеркалом.
Послания.
I. К Лицинию. 1815.
II. К Вс-му. 1819.
III. Отрывок. 1817.
IV. К H. Я. П. 1818.
V. К Ш-ву. 1816.
VI. К Дельвигу. 1817.
VII. К Кривцову. 1819.
VIII. К Алексееву. 1821.
IX. К К** . 1823.
X. К Козлову. 1825.
XI. К Прелестнице. 1818.
XII. К N. N. 1819.
XIII. К Ч** . 1820.
XIV. К Гречанке. 1821.
XV. К Дочери Карагеоргия. 1822.
XVI. К Жуковскому. 1818.
XVII. К Ч** . 1821.
NB Что бы прибавить здесь: К Плетневу!
Подражания Корану.
1824.
I. II. III. IV. V. VI. VII. VIII. IX.
---------------
Вот тебе, милый Пушкин, оглавление. Я в таком виде получил твои стихотворения от брата Льва, а распоряжение делал сам Жуковский. В этом виде послал я их и к Бирукову. Но прежде, нежели начну печатать, ты сделай свои перемены, какие почтешь нужными. Кажется, в распоряжении есть странности. Отчего, напр., К Лицинию в Посланиях, а к Овидию в Раз. Стих., отчего Усы в Эпигр. и Надп., а к Прелест<ниц>е в Посланиях? Ты свежими глазами лучше вс° пересмотришь и, переправив, как должно, возвратишь мне этот листок или перепишешь (103) его надосуге, как следует. Я страстен аккуратностью: хотел бы, чтобы ты выставил годы против каждой уж пиесы, даже самой маленькой. Это будет удовлетворительнее для читателя и красивее для оглавления. Лев мне сказывал, что у тебя есть прелюбопытные примечания к Воспом.<инаниям> в Цар.<ском> Селе. Пришли их, и также ко всему, к чему тебе захочется; а то теперь замечания только у Андрея Шенье и Подражаний Корану: этого мало; другим пиесам завидно. Я назову всю книгу просто: Стихотворения Aл. Пуш.<кина> для того, чтобы второй разряд можно было назвать: Разные Стихотворения. Если же книгу всю назвать: Разн.<ые> Стихотв.<орения>, то не обойдешься во втором разряде без Смеси, которой ты не жалуешь. Мы много ставили годов наобум; вс° поправь, что нужно. Тебе уж надобно тут похлопотать, когда ты связался со мною. Я человек премелочной. Люблю всякую безделицу видеть в исправности. Если хочешь приложить предисловие, то пришли его поскорее. Я, как сказывал тебе, не могу ничего написать, да и трудное дело говорить за тебя. Под твой язык не подделаешься. Виньеты, решительно говорю, не будет. С художниками нашими невозможно иметь дела. Они все побочные дети Аполлона: не понимают нас они. Да и что придаст твоим стихам какая-нибудь глупая фигура над пустоцвето
м? Придет время: тогда не так издадут. Формат я возьму в небольшую осмушку, чтобы не ломать ни одного стиха. По твоему желанию напечатаю 1200 экз. и продавать буду по 10 руб. Только сделай милость, не задержи меня своим ответом и всем, что нужно для разрешения моих недоумений. Я наверно получу рукопись от Бирукова к 1 октября. Тебе стыдно не быть заботливым и деятельным, когда я начал хлопотать я, задавленный проклятою своею должностью.
Ответы Перовского.
1 Вопр.: Зачем Финн дожидается Руслана? - Отв. Он предвидел, что Рус. к нему приедет. 2 Воп. Зачем Финн рассказывал Руслану свою историю? Отв. Затем, что он знал, кто Финн; притом старики словоохотны. 3 воп. Как может Рус. в несчастном положении с жадностью внимать старцу? Отв. Его положение не было несчастно: Финн его с начала ободрил. 4 вопр. Зачем Русл. присвистывает? Отв. Дурная привычка. Или: свистали вместо того, чтобы погонять лошадь английским хлыстиком. 5 вопр. Зачем трус Фарлаф поехал искать Людмилу? Отв. Трусы часто ездят туда же, куда и храбрые. 6 вопр. Справедливо сравнение на стр. 43? Отв. Точно. 7 вопр. Зачем Карла приходил к Людмиле? Отв. Как хозяин, с визитом. 8 вопр. Как Людмиле вздумалось надеть шапку? Отв. С испугу, как справедливо заметил и вопрошатель. 9 воп. Как колдун это позволил? Отв. Она без позволения сделала это. 10 вопр. Как Рус. бросил Рогдая в воду, как ребенка? Отв. Прочитаете в поэме. 11 вопр. Зачем Карла не вылез из котомки? Отв. Руслан прежде смерти крепко затянул котомку ремнем, оставив небольшое отверстие, чрез которое Карла мог просовывать только голову.
Вяземский теперь в Москве. Требуй от него сам войну со Лже-дмитриевым. Он верно с большою охотою тебе пришлет ее. Вот отчет, который Лев просил меня доставить тебе о деньгах твоих. Всеволожскому отданы все деньга; за коляску также; на 200 руб. купится тебе книг и пр. и перешлется на-днях в Михайловское; прочие деньги им прожиты, отчего Вяземскому и не достало. Крылова басни не выйдут прежде декабря. Дельвиг еще не женат, но скоро будет. О Mйmoires поговорю с St. Florent и доставлю. Гнедич приехал с Кавказа. Новосильцов и Чернов умерли оба, если ты слышал об их дуэли. Жуковский теперь в Гатчине. Козлов кончил Абидосскую Невесту. Кстати: он, выслушав твоего Шенье, просил тебе дать знать, если ты не помнишь, что брату Шенье, после, когда поднята была голова Андрея, подали безыменную записку: "Каин! где брат твой Авель?" Если цензор что вычеркнет из твоих пиес, я буду печатать с пропусками, прибавив на конце, что они сделаны самим автором; без того нельзя. Не знаю, вс° ли я тебе пересказал, что хотелось.
26 сентября
1825.
220. В. А. Жуковскому.
6 октября 1825 г. Тригорское.
На днях увидя в окошко осень, сел я в тележку и прискакал во Псков. Губернатор принял меня очень мило, я поговорил с ним о своей жиле, посоветовался с очень добрым лекарем и приехал обратно в свое Михайловское. Теперь, имея обстоятельные сведения о своем аневризме, поговорю об нем толком. П. А. Осипова, будучи в Риге, со всею заботливостию дружбы говорила обо мне оператору Руланду; операция не штука, сказал он, но следствия могут быть важны: больной должен лежать несколько недель неподвижно etc. Воля твоя, мой милый - ни во Пскове, ни в Мих.<айловском> я на то не соглашусь; вс° равно умереть со скуки или с аневризма; но первая смерть вернее другой. - Я постели не вытерплю, во что бы то ни стало. 2-ое, псковской лекарь говорит: можно обойтись и без операции, но нужны строгие предосторожности: не ходите много пешком, не ездите верьхом, не делайте сильных движений etc. etc. Ссылаюсь на всех; что мне будет делать в деревне или во Пскове, если всякое физическое движение будет мне запрещено? Губернатор обещался отнестись, что лечиться во Пскове мне невозможно - итак погодим, авось ли царь что-нибудь решит в мою пользу.
Теперь 3-ий - (и самый важный), Мойера не хочу, решительно. Ты пишешь: прими его, как меня. Мудрено. Я не довольно богат, чтоб выписывать себе славных операторов - а даром лечиться не намерен - он не ты. Конечно я с радостию и благодарностью дал бы тебе срезать не только становую жилу, но и голову; от тебя благодеянье мне не тяжело - а от другого не хочу. Будь он тебе расприятель, будь он сын Карамзина.
Милый мой, посидим у моря, подождем погоды; я не умру; это невозможно; бог не захочет, чтобы Гудунов со мною уничтожился. Дай срок: жадно принимаю твое пророчество; пусть трагедия искупит меня... но до трагедий ли нашему чорствому веку? По крайней мере оставь мне надежду. - Чувствую, (104) что операция отнимет ее у меня. Она закабалит меня на 10 лет ссылочной жизни. Мне уже не будет ни надежды, ни предлога - страшно подумать, отче! не брани меня и не сердись, когда я бешусь; подумай о моем положении; вовсе не завидное, что ни толкуют. Хоть кого с ума сведет.
Тригорское.
6 окт.
221. А. Н. Вульфу.
10 октября 1825 г. Михайловское.
Милый Алексей Николаевич, чувствительно благодарю Вас за дружеское исполнение моих препоручений и проч. Почтенного Мойера благодарю от сердца, вполне чувствую и ценю его благосклонность и намерение мне помочь - но повторяю решительно: ни во Пскове, ни в моей глуши лечиться я не намерен. О коляски моей осмеливаюсь принести вам нижайшую просьбу. Если (что может случиться) деньги у вас есть, то прикажите, наняв лошадей, отправить ее в Опочку, если же (что также случается) денег нет - то напишите, сколько их будет нужно. - На всякой случай поспешим, пока дороги не испортились... Что скажу вам нового? Вы, конечно, уже знаете вс°, что касается до приезда А.<нны> П.<етровны>. Муж ее очень милый человек, мы познакомились и подружились. Желал бы я очень исполнить желание ваше касательно подражания Языкову - но не нахожу его под рукой. Вот начало:
Как широко,
Как глубоко!
Нет, бога ради,
Позволь мне сзади - etc. -
Не написал ли Яз.<ыков> - еще чего-нибудь в том же роде? или в другом? перешлите нам - мы будем очень благодарны.
10 окт.
Адрес: Его благородию
Алексею Николаевичу Вульфу
в Дерпт.
222. П. А. Вяземский - Пушкину.
16 и 18 октября 1825 г. Остафьево - Москва.
Остафьево. 16-го октября.
Ты сам Хвостова подражатель,
Красот его любостяжатель,
Вот мой, его, твой, наш навоз!
Ум хорошо, а два так лучше.
Зад хорошо, а три так гуще,
И к славе тянется наш воз.
На меня коляска имеет действие настоящего судна сухопутного и морского: в дороге меня рвет и слабит Хвостовым. - Это уже так заведено. Вот испражнение моей последней поездки. Улыбнись, моя красотка, на мое <----->. Я получил твое письмо, а Горчакова видел только мельком. На днях еду в Костромскую деревню дней на 15-ть. А ты что сделаешь с жилой и жильем? Только не жилься, чтобы не лопнуть. Телеграф получил от тебя письмо, уполномочивающее его взять у меня твоих стихов мелких. Я вс° боюсь, потому что ты превздорный на этот счет. Того и смотри, что рассердишься после, моя капризная рожица! - Не дашь ли мне прочесть своего Бориса? брюхом хочется! Муханов анти-стальский не Раевского, а Закревского адъютант, не большой рыжик, а маленькой рыжик. Твоя статья о Лемонтее очень хороша по слогу зрелому, ясному и по многим мыслям блестящим. Но что такое за представительство Крылова? Следовательно и Орловский представитель русского народа. Как ни говори, а в уме Крылова есть вс° что-то лакейское: лукавство, брань из-за угла, трусость перед господами, вс° это перемешано вместе. Может быть и тут есть черты народные, но по крайней мере не нам признаваться в них и не нам ими хвастаться перед иностранцами. И <----> есть некоторое представительство человеческой природы, но смешно же было бы живописцу ее представить, как отличительную принадлежность человека. Назови Державина, Потемкина представителями русского народа, это дело другое; в них и золото и грязь наши par excellence, но представительство Крылова и в самом литературном отношении есть ошибка, а в нравственном, государственном даже и преступление de lиze-nation, тобою совершенное.
Обнимаю тебя сердечно. Приготовь мне что-нибудь к приезду моему из Костромы. Подарок эпистолярный и поэтический.
Здесь Баратынской на четыре месяца. Я очень ему рад. Ты, кажется, меня почитаешь каким-то противуположником ему, и не знаю с чего. Вполне уважаю его дарование. Только не соглашался с твоим смирением, когда ты мне говорил, что после него уже не будешь писать элегий. - Здесь есть Погодин, университетский и повидимому хороших правил: он издает альманах в Москве на будущий год и просит у тебя Христа-ради. Дай ему что-нибудь из Онегина или что-нибудь из мелочей. Прости, голубчик.
Москва, 18-го. Завтра еду.
223. П. А. Вяземскому.
Около 7 ноября 1825 г. Михайловское.
В глуши, измучась жизнью постной,
Изнемогая животом,
Я не парю - сижу орлом
И болен праздностью поносной.
Бумаги берегу запас,
Натугу вдохновенья чуждый,
Хожу я редко на Парнас
И только за большою нуждой.
Но твой затейливый навоз
Приятно мне щекотит нос:
Хвостова он напоминает,
Отца зубастых голубей,
И дух мой снова позывает
Ко испражненью прежних дней.
Благодарствую, душа моя - и цалую тебя в твою поэтическую <-----> - с тех пор как я в Михайловском, я только два раза хохотал; при разборе новой пиитике басен и при посвящении <-----> <-----> твоего. - Как же мне не любить тебя? как мне пред тобой не подличить - но подличить готов, а переписывать, воля твоя, не стану - смерть моя и только.
Поздравляю тебя, моя радость, с романтической трагедиею, в ней же первая персона Борис - Гудунов! Трагедия моя кончена; я перечел ее в слух, один, и бил в ладоши и кричал, ай-да Пушкин, ай-да сукин сын! - Юродивый мой, малой презабавный; на Марину у тебя <-------> - ибо она полька, и собою преизрядна - (в роде К. Орловой, сказывал это я тебе?). Проччие также очень милы; кроме капитана Маржерета, который вс° по-матерну бранится; цензура его не пропустит. Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию - навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат! Ты уморительно критикуешь Крылова; молчи, то знаю я сама, да эта крыса мне кума. Я назвал его представителем духа русского народа - не ручаюсь, чтоб он отчасти не вонял. - В старину наш народ назывался смерд (см. госп.<одина> Кар.<амзина>). Дело в том, что Крылов преоригинальная туша, гр.<аф> Орлов дурак, а мы разини и пр. и пр....
Я из Пскова написал тебе было уморительное письмо - да сжег. Тамошний архиерей отец Evгений принял меня как отца Evгения. Губернатор также был весьма милостив; дал мне переправить свои стишки-с. Вот каково! Прощай, мой милый.
Адрес: Кн. П. А. Вяземскому.
224. А. А. Дельвигу. Октябрь - первая половина ноября 1825 г. Михайловское.
Брови царь нахмуря,
Говорил: Вчера
Повалила буря
Памятник Петра.
Тот перепугался.
"Я не знал!.." Ужель? -
Царь расхохотался.
- Первый, брат, апрель!
*
Говорил он с горем
Фрейлинам дворца:
Вешают за морем
За два <---->!....
То есть разумею,
Вдруг примолвил он,
Вешают за шею,
Но жесток закон. -
Вот тебе, душа моя, приращение к куплетам Эристова. Поцалуй его от меня в лоб. Я помню его отроком, вырвавшимся из-под полоцких езуитов. Благословляю его во имя Феба и св.<ятого> Боболия безносого.
Писал я брату об Андрее Шенье. Впроччем твоя святая воля. Я боюсь, чтоб том Разн.<ых> Ст.<ихотворений> не был слишком тонок. Возьми себе весь портрет Татьяны, до От Ричардсона без ума, да еще конец от Своим пенатам возвращенный. Как ты думаешь? отпиши, покаместь еще не женился.
Кланяйся от меня почтенному, умнейшему Арзамасцу, будущему своему тестю - а из жены своей сделай Арзамаску - непременно.
Жду писем.
225. К. Ф. Рылеев - Пушкину.
Около 20 ноября 1825 г. Петербург.
Извини, милый Пушкин, (105) что долго не отвечал тебе; разные неприятные обстоятельства, то свои, то чужие были тому причиною. Ты мастерски оправдываешь свое чванство шестисотлетним дворянством; но несправедливо. Справедливость должна быть основанием и действий и самых желаний наших. Преимуществ гражданских не должно существовать, да они для Поэта Пушкина ни чему и не служат ни в зале невежды, ни в зале знатного подлеца, неумеющего ценить твоего таланта. Глупая фраза журналиста Булгарина также не оправдывает тебя, точно так, как она не в состоянии уронить достоинства литератора и поставить его на одну доску с камердинером знатного барина. Чванство дворянством непростительно особенно тебе. На тебя устремлены глаза России; тебя любят, тебе верят, тебе подражают. Будь Поэт и гражданин. - Мы опять собираемся с Полярною. Она будет последняя; так по крайней мере мы решились. Желаем распроститься с публикою хорошо и потому просим тебя подарить нас чем-нибудь подобным твоему последнему нам подарку. - Тут об тебе, бог весть, какие слухи: успокой друзей своих хотя несколькими строчками. Прощай, будь здрав и благоденствуй.
Твой Рылеев.
На днях будет напечатана в С.<ыне> О.<течества> моя статья о Поэзии; желаю узнать об ней твои мысли.
Адрес: Поэту Пушкину
etc. etc. etc.
226. П. А. Катенин - Пушкину.
24 ноября 1825 г. Петербург.
Твое письмо, любезнейший Александр Сергеевич, в свою очередь не мало постранствовало по белу свету и побывало сперва в Кологриве, а после уже дошло до меня в Петербурге. Для отвращения впредь подобных затяжек, уведомляю тебя, что надписывать ко мне надобно: в Большую Милионную, в дом Паульсона. Благодарю тебя, мой милый, за все приветствия; какой автор не любит похвал? Кому они не вдвое лестны покажутся из уст твоих? Но это голос сирены, от которого здравый рассудок велит всякому многострадальному Одиссею затыкать уши. Все мне советовали отдать наконец на театр мою трагедию, я сам полагал это делом толковым и пустился на волю божию; но теперь почти раскаиваться начинаю и предвижу тьму новых неудовольствий, ибо нынешний директор Остолопов, едва знающий меня в глаза, уже за что-то терпеть не может. В прошедшую пятницу по правилам нового театрального постановления собрался в доме гр. Милорадовича комитет словестников (так написано было в повестках); какими правилами руководствуются при этом сборе - мне неизвестно, а знаю только, что к сожалению моему не было тут ни Оленина, ни Гнедича, ни Жуковского, ни Жандра, ни Лобанова, ни Хмельницкого. Из людей в самом деле известных в словесности находились только Шишков, Муравьев-Апостол, Шаховской и Крылов: поверишь ли ты, что тут же с ними заседал и Бестужев?! Меня не было, читал мой ученик Каратыгин, как видно, весьма хорошо, ибо трагедия понравилась, и ее определили принять; завтра иду в Контору толковать об условиях. Предвижу множество хлопот и затруднений, очень слегка надеюсь на некоторое вознаграждение в успехе представления; но во всяком случае утешаюсь мыслию, что это уже моя последняя глупость, и что, как бы ни приняли Андромаху, разница будет для меня в том только, что я с большим или меньшим отвращением сойду с поприща, на которое никому пускаться не желаю. Недавно играли новую комедию: Аристофан, и приняли ее хорошо. Колосова опять на театре, elle enlиve la paille; Семенова после долгого сна отлично сыграла Медею:
какое дарование! и как жаль, что она его запускает! Каратыгин к бенефису своему перевел стихами трагедию: Blanche et Guiscard, и весьма не дурно, так что я ему советую на будущий год приняться за что-нибудь лучшее, например Manlius.
С нетерпением жду остальных песней твоего Онегина; желал бы также познакомиться с Цыганами, о которых чудеса рассказывают: отчего ты их не печатаешь? или цензура?.. Я сбираюсь свои стихотворения издать, и как ни уверен по совести, что в них нет ни одного слова, ни одной мысли непозволительной, но вс° боюсь; ибо никак не могу постичь, что нашим цензорам не по вкусу и как писать, чтобы им угодить. Прощай, умница, дай бог тебе здоровье в скорый возврат! не забывай, что искренно любит и тебя, и твое дарованье неромантик
Павел Катенин.
Ноя. 24-го. 1825.
227. П. А. Вяземскому.
Вторая половина ноября 1825 г. Михайловское.
Я думал, что ты давно получил от Льва Сергеича 600 рё. украденные Савеловым - узнаю, что Лев их промотал; извини его и жди оброка, что соберу наднях с моего сельца С.<анкт> Петербурга.
Милый, мне надоело тебе писать, потому что не могу являться тебе в халате, нараспашку и спустя рукава. Разговор наш похож на предисловие г-на Лемонте. Мы с тобою толкуем лишь о Полевом да о Булгарине - а они несносны и в бумажном переплете. Ты умен, о чем ни заговори - а я перед тобою дурак дураком. Условимся, пиши мне и не жди ответов.
Твоя статья о Аббатстве Байрона? Что за чудо Д.<он> Ж.<уан>! я знаю только 5 перв. песен; прочитав первые 2, я сказал тотчас Раевскому, что это Chef-d'-uvre Байрона, и очень обрадовался, после увидя, что W. Scott моего мнения. Мне нужен англ. яз. - и вот одна из невыгод моей ссылки: не имею способов учиться, пока пора. Грех гонителям моим! И я, как А. Шенье, могу ударить себя в голову и сказать: Il y avait quelque chose lа... извини эту поэтическую похвальбу и прозаическую хандру. Мочи нет сердит: не выспался и не <-------->.
Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? чорт с ними! слава богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах, невольно, увлеченный восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностию, то марая своих врагов. Его бы уличили, как уличили Руссо - а там злоба и клевета снова бы торжествовали. Оставь любопытство толпе и будь заодно с Гением. Поступок Мура лучше его Лалла-Рук (в его поэтическом отношеньи). Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. - Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости, она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок - не так, как вы - иначе. - Писать свои Mйmoires заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать - можно; быть искренним - невозможность физическая. Перо иногда остановится, как с разбега перед пропастью - на том, что посторонний прочел бы равнодушно. Презирать - braver (106) - суд людей не трудно; презирать [самого себя] суд собственный невозможно.
228. А. А. Бестужеву.
30 ноября 1825 г. Михайловское.
Я очень обрадовался письму твоему, мой милый, я думал уже, что ты на меня дуешься - радуюсь и твоим занятиям. Изучение новейших языков должно в наше время заменить латинский и греческий - таков дух века и его требования. Ты - да, кажется, Вяземский - одни из наших литераторов - учатся; все проччие разучаются. Жаль! высокий пример Карамзина должен был их образумить. Ты едешь в Москву; поговори там с Вяземским об журнале; он сам чувствует в нем необходимость - а дело было бы чудно-хорошо. Ты пеняешь мне за то, что я не печатаюсь - надоела мне печать - опечатками, критиками, защищениями etc... однако поэмы мои скоро выдут. И они мне надоели; Руслан молокосос. Пленник зелен - и пред поэзией кавказской природы - поэма моя: - Голиковская проза. Кстати: кто писал о горцах в Пчеле? вот поэзия! не Якубович ли, герой моего воображенья? Когда я вру с женщинами, я их уверяю, что я с ним разбойничал на Кавказе, простреливал Грибоедова, хоронил Шереметева etc. - в нем много, в самом деле, романтизма. Жаль, что я с ним не встретился в Кабарде - поэма моя была бы лучше. Важная вещь! Я написал трагедию и ею очень доволен; но страшно в свет выдать - робкий вкус наш не стерпит истинного романтизма. Под романтизмом у нас разумеют Ламартина. Сколько я не читал о романтизме, вс° не то; даже Кюхельбекер врет. Что такое его Духи? до сих пор я их не читал. Жду твоей новой повести, да возьмись-ка за целый роман - и пиши его со всею свободою разговора или письма, иначе вс° будет слог сбиваться на Коцебятину. Кланяюсь планщику Рылееву, к<ак> (107) говаривал покойник Платов - но я право более люблю стихи без плана, чем план без стихов. Желаю вам, друзья мои, здравия и вдохновения.
30 ноября.
Адрес:
Его высокоблагородию
Кондратью Федоровичу
Рылееву
в С.-Петербург.
У Синего мосту в доме Американской компании.
Пр.<ошу> дост.<авить> г-ну Бестужеву.
229. П. А. Вяземскому.
Конец ноября - начало (не позднее 3) декабря 1825 г. Михайловское.
Ты приказывал, моя радость, прислать тебе стихов для какого-то альманаха (чорт его побери), вот тебе несколько эпиграмм, у меня их пропасть, избираю невиннейших.
Совет
Поверь: когда и мух и комаров
Вокруг тебя летает рой журнальный,
Не рассуждай, не трать учтивых слов,
Не возражай на писк и шум нахальный:
Ни логикой, ни вкусом, милый друг,
Никак не льзя смирить их род упрямый.
Сердиться грех - но замахнись и вдруг
Прихлопни их проворной эпиграммой.
Соловей и кукушка
В лесах, во мраке ночи праздной,
Весны певец разнообразный
Урчит и свищет и гремит;
Но бестолковая кукушка,
Самолюбивая болтушка,
Одно ку-ку свое твердит;
И эхо вслед кукует то же.
Накуковали нам тоску!
Хоть убежать. Избавь нас, боже,
От элегических ку-ку!
Движенье
Движенья нет, сказал мудрец брадатый.
Другой смолчал и стал пред ним ходить.
Сильнее бы не мог он возразить,
Хвалили все ответ замысловатый.
Но, господа, забавный случай сей
Другой пример на память мне приводит:
Ведь каждый день пред нами солнце ходит,
Однакож прав [какой-то] упрямый Галилей.
Дружба
Что дружба? легкий пыл похмелья,
Обиды вольный разговор,
Обмен тщеславия, безделья
Иль покровительства позор.
Мадригал
Нет ни в чем вам благодати,
С счастием у вас разлад:
И прекрасны вы не к стати
И умны вы не в попад.
Адрес: Князю Петру Андреевичу
Вяземскому.
В Москве, в Чернышевском переулке, в собств. доме.
239. П. А. Катенину.
4 декабря 1825 г. Михайловское.
Письмо твое обрадовало меня по многим причинам. 1) что оно писано из П.<етер>Б.<урга>, 2) что Андромаха наконец отдана на театр, 3) что ты собираешься издать свои стихотворения, 4) (и что должно было бы стоять первым) что ты любишь меня по-старому. Может быть нынешняя перемена сблизит меня с моими друзьями. Как верный подданный, должен я конечно печалиться о смерти государя; но, как поэт, радуюсь восшедствию на престол Константина I. В нем очень много романтизма; бурная его молодость, походы с Суворовым, вражда с немцем Барклаем напоминают Генриха V. - К тому ж он умен, а с умными людьми вс° как-то лучше; словом я надеюсь от него много хорошего. Как бы хорошо было, если нынешней зимой я был свидетелем [тв<оего>] и участником твоего торжества! участником, ибо твой успех не может быть для меня чуждым; но вспомнят ли обо мне? Бог весть. Мне право совестно, что тебе так много наговорили о моих Цыганах. Это годится для публики, но тебе надеюсь я представить что-нибудь более достойное твоего внимания. Онегин мне надоел и спит; впроччем я его не бросил. Радуюсь успехам Каратыгина и поздравляю его с твоим ободрением. Признаюсь - мочи нет хочется к Вам. Прощай, милый и почтенный. Вспомни меня во время первого представления Андромахи.
4 декабря.
231. В. К. Кюхельбекеру.
1-6 декабря 1825 г. Михайловское.
Прежде чем поблагодарю тебя, хочу с тобою побраниться. Получив твою комедию, я надеялся найти в ней и письмо. Я трес, трес ее и ждал не выпадет ли хоть четвертушка почтовой бумаги; напрасно: ничего не выдрочил и со злости духом прочел [оба действия] Духов, (130) сперва про себя, а потом и вслух. Нужна ли тебе моя критика? Нет! не правда ли? вс° равно; критикую: ты сознаешься, что характер поэта не правдоподобен; сознание похвальное, но надобно бы сию неправдоподобность оправдать, извинить в самой комедии, а не в предисловии. Поэт мог бы сам совеститься, стыдиться своего суеверия: отселе новые, комические черты. Зато Калибан - прелесть. Не понимаю, что у тебя за охота пародировать Ж<уковско>го. Это простительно Цертелеву, а не тебе. Ты скажешь, что насмешка падает на подражателей, а не на него самого. Милый, вспомни, что ты, если пишешь для нас, то печатаешь для черни; она принимает вещи буквально. Видит твое неуважение к Ж.<уковскому> и рада.
Сир слово старое. Прочтут иные сыр etc. - очень мило и дельно. От жеманства надобно нас отучать. - Пас стада главы моей (вшей?). Впроччем везде, где поэт бредит Шекспиром, его легкое воздушное творенье, речь Ариеля и последняя тирада - прекрасно. О стихосложении скажу, что оно небрежно, не всегда натурально, выражения не всегда точно-русские - на пр. слушать в оба уха, брось вид угрюмый, взгляд унылый, молодец ретивый, сдернет чепец на старухе etc. Вс° это я прощаю для Калибана, который чудо как мил. Ты видишь, мой милый, что я с тобою откровенен по прежнему; и уверен, что этим (108) тебя не рассержу - но вот чем тебя рассержу: кн.<язь> Шихматов, несмотря на твой разбор и смотря на твой разбор, бездушный, холодный, надутый, скучный пустомеля.... ай ай, больше не буду! не бей меня.
Адрес: Кюх<ельбекеру>.
232. П. А. Плетневу.
4-6 декабря 1825 г. Михайловское.
Милый, дело не до стихов - слушай в оба уха: Если я друзей моих не слишком отучил от ходатайства, вероятно они вспомнят обо мне... Если брать, так брать - не то, что и совести марать - ради бога, не просить у царя позволения мне жить в Опочке или в Риге; чорт ли в них? а просить или о въезде в столицы, или о чужих краях. В столицу хочется мне для вас, друзья мои, - хочется с вами еще перед смертию поврать; но конечно благоразумнее бы отправиться за море. Что мне в России делать? Покажи это письмо Ж<уковском>у, который, может быть, на меня сердит. Он как-нибудь это сладит. Да нельзя ли дам взбуторажить?... Душа! я пророк, ей богу пророк! Я Андрея Ш.<енье> велю напечатать церковными буквами во имя от.<ца> и сы<на> etc. - выписывайте меня, красавцы мои, - а не то не я прочту вам трагедию свою. К стати: Борька также вывел Юродивого в своем романе. И он байроничает, описывает самого себя! - мой Юродивый впроччем гораздо милее Борьки - увидишь. Вот тебе письма к двум еще Юродивым. Воейков не напроказил (109) ли чего-нибудь? Я его сент.<ябрьской> книжки не читал. Он что-то со мною трусит. Кюхельбекера Духи - дрянь; стихов хороших очень мало; вымысла нет никакого. Предисловие одно порядочно. - Не говори этого ему - он огорчится.
Не уж-то Ил.<ья> Мур<омец> Загорского? если нет, кто ж псеудоним, если да: как жаль, что он умер! (110)
233. Пушкин и Анна Н. Вульф - А. П. Керн.
8 декабря 1825 г. Тригорское.
Je ne m'attendais guиre, enchanteresse, а votre souvenir, c'est du fond de mon вme que je vous en remercie. [D] Byron vient d'acquйril pour moi un nouveau charme - toutes ses hйroпnes vont revкtir dans mon imagination des traits qu'on ne peut oublier. C'est vous que je verrai dans Guinare et dans Leila - l'idйal de Byron lui-mкme ne pouvait кtre plus divin. C'est donc vous, c'est toujours vous que le sort envoie pour enchanter ma solitude! Vous кtes l'ange de consolation - mais je ne suis qu'un ingrat, puisque je murmure encore.... Vous allez а Pйtersbourg, mon exil me pиse plus que jamais. Peut-кtre que le changement qui vient d'arriver me rapprochera de vous, je n'ose l'espйrer. Ne croyons pas а l'espйrance, ce n'est qu'une jolie femme, elle nous traite en vieux maris. Que fait le vфtre, mon doux gйnie? Savez que c'est sous ses traits que je m'imagine les ennemis de Byron, y compris sa femme.
8 dйc.
Je reprends la plume pour vous dire que je suis а vos genoux, que je vous aime toujours, que je vous dйteste quelquefois, qu'avant-hier j'ai dit de vous des horreurs, que je vous baise vos belles mains, que je les rebaise encore en attendant mieux, que je n'en peux plus, que vous кtes divine etc.
<Анна H. Вульф:>
Enfin, chиre amie, P. m'a apportй aujourd'hui une lettre de toi. Il йtait bien temps que je reзoive de tes nouvelles, car je ne savais plus que penser de ton silence, cependant je n'y vois pas ce qui pouvait t'empкcher de m'йcrire, et le ne puis voir а quelle lettre tu me rйponds, est-ce а celle que je t'ai йcrit par m-lle Nindele ou а une autre, tes lettres me dйroutent toujours. Alexis m'avait йcrit que tu avais abandonnй tous tes projets de dйpart, et que tu йtais rйsolue de rester, je commenзais donc а devenir tranquille sur ton compte quand ta lettre vient me dйtromper si dйsagrйablement! - Pourquoi ne me dis tu rien de positif et te plais-tu а me laisser ainsi dans l'inquiйtude. Ne crains rien pour tes lettres, tu peux m'йcrire maintenant simplement а mon adresse а Опочка, on ne lit plus mes lettres, elles traоnent toujours par Novorgeff et peuvent mкme se perdre. Ton projet pour Pйtersbourg est-il arrкtй pour sыr, l'йvйnement qui vient d'arriver, ne changera-t-il pas ce projet?. - Byron t'a reconciliй avec P.., il t'envoie l'argent 125 roubles, qu'il coыte aujourd'hui mкme, la poste prochaine je tвcherai de t'envoyer ce que je te dois, je suis bien fвchйe de t'avoir fait attendre si longtemps. Pour le moment je ne puis en parler а ma Mиre qui est trиs malade - elle est au lit depuis plusieurs jours, elle a une йrysipиle (111) а la figure... Que te dirai-je encore, je compte absolument partir pour Twer cet hiver, en attendant je languis, je souffre et je patiente, йcris-moi plus vite. Betcher est depuis longtemps а Ostroff, но нам от этого не легче. Прощай, мой друг, pour jamais ton amie Annette.
234. А. А. Дельвигу.
Середина декабря 1824 г. - первая половина декабря 1825 г. Михайловское.
Путешествие по Тавриде прочел я с чрезвычайным удовольствием. Я был на полуострове в тот же год и почти в то же время, как и И. М.<уравьев-Апостол>. Очень жалею, что мы не встретились. Оставляю в стороне остроумные его изыскания; для поверки оных потребны обширные сведения самого автора. Но знаешь ли, что более всего поразило меня в этой книге? различие наших впечатлений. Посуди сам. (112)
Из Азии переехали мы в Европу (131) на корабле. Я тотчас отправился на так называемую Митридатову Гробницу (развалины какой-то башни), там (113) сорвал цветок для памяти и на другой день потерял [его] без всякого сожаления. Развалины Пантикапеи не сильнее (114) подействовали на мое воображение. Я видел следы улиц, полузаросший ров, старые кирпичи - и только. Из Феодосии до самого Юрзуфа ехал я морем. Всю ночь не спал. Луны не было, звезды блистали; передо мною, в тумане, тянулись полуденные горы.... "Вот Чатырдаг", сказал мне капитан. Я не различил его, да и не любопытствовал. Перед светом я заснул. Между тем корабль остановился в виду Юрзуфа. Проснувшись, увидел я картину пленительную: разноцветные горы сияли; плоские кровли хижин татарских издали казались ульями, прилепленными к горам; тополи, как зеленые колонны, стройно возвышались между ими; с права огромный Аю-Даг.... и кругом это синее, чистое небо и светлое море, и блеск и воздух полуденный.....
[На полуденном берегу] В Юрзуфе жил я сиднем, купался в море и объедался виноградом; я тотчас привык к полуденной природе и наслаждался ею со всем равнодушием и беспечностию (115) неаполитанского Lazzaroni. Я любил, проснувшись ночью, слушать шум моря - и заслушивался целые часы. В двух шагах от дома рос молодой кипарис; каждое утро я навещал его и к нему привязался чувством, похожим на дружество. Вот вс°, что пребывание мое в Юрзуфе оставило у меня в памяти.
Я объехал полуденный берег, и путешествие М.<уравьева-Апостола> оживило во мне много воспоминаний; но страшный переход его по скалам Кикенеиса не оставил ни малейшего следа в моей памяти. По горной лестнице взобрались мы пешком, держа за хвост татарских лошадей наших. Это забавляло меня чрезвычайно и казалось каким-то таинственным, восточным обрядом. Мы переехали горы, и (116) первый предмет, поразивший меня, была бер°за, северная бер°за! сердце мое сжалось. Я начал уже (117) тосковать о милом полудне - хотя вс° еще [я] находился [я] в Тавриде, вс° еще видел и тополи и виноградные лозы. Георгиевской монастырь и его (118) крутая лестница к морю оставили во мне сильное впечатление. Тут же видел я и (119) баснословные развалины храма Дианы. Видно мифологические предания счастливее для меня воспоминаний исторических; по крайней мере тут посетили меня рифмы, я думал стихами [о **]. Вот они
К чему холодны<е сомненья?>
и проч.
В Бахчисарай приехал я больной. Я прежде слыхал о странном памятнике влюбленного Хана. К** поэтически описывала мне его, называя la fontaine des larmes. Вошед во дворец, увидел я испорченный фонтан; из заржавой железной трубки по каплям падала вода. Я обошел дворец с большой досадою на небрежение, в котором он истлевает, и на полу-европейские переделки некоторых комнат. NN почти насильно повел меня по ветхой лестнице в развалины гарема и на ханское кладбище,
но не тем
В то время сердце полно было -
Лихорадка меня мучила.
Что касается до памятника ханской любовницы, о котором (120) говорит М.<уравьев-Апостол>, я [его не] об нем не вспомнил, когда писал свою поэму - а то бы непременно им воспользовался.
Растолкуй мне теперь, почему полуденный берег и Бахчисарай имеют для меня прелесть неизъяснимую ? Отчего так сильно во мне желание вновь посетить места, оставленные мною с таким равнодушием? или воспоминание самая сильная способность души нашей, и им очаровано вс°, что подвластно ему? и проч. (121)
Пожалуйста не показывай этого письма никому, даже и друзьям моим (разве переписав уже), а начала в самом деле не нужно. (122)
235. Е. А. Баратынский - Пушкину.
Первая половина декабря 1825 г. Москва.
Благодарю тебя за письмо, милый Пушкин: оно меня очень обрадовало, ибо я очень дорожу твоим воспоминанием. Внимание твое к моим рифмованным безделкам заставило бы меня много думать о их достоинстве, ежели б я не знал, что ты столько же любезен в своих письмах, сколько высок и трогателен в своих стихотворных произведениях.
Не думай, что бы я до такой степени был маркизом, что б не чувствовать красот романтической трагедии! Я люблю героев Шекспировых почти всегда естественных, всегда занимательных, в настоящей одежде их времени и с сильно означенными лицами. Я предпочитаю их героям Расина; но отдаю справедливость великому таланту французского трагика. Скажу более: я почти уверен, что французы не могут иметь истинной романтической трагедии. Не правила Аристотеля налагают на них оковы - легко от них освободиться - но они лишены важнейшего способа к успеху: изящного языка простонародного. Я уважаю французских классиков, они знали свой язык, занимались теми родами поэзии, которые ему свойственны, и произвели много прекрасного. Мне жалки их новейшие романтики: мне кажется, что они садятся в чужие сани.
Жажду иметь понятие о твоем Годунове. Чудесный наш язык ко всему способен, я это чувствую, хотя не могу привести в исполнение. Он создан для Пушкина, а Пушкин для него. Я уверен, что трагедия твоя исполнена красот необыкновенных. Иди, довершай начатое, ты, в ком поселился гений! Возведи русскую поэзию на ту степень между поэзиями всех народов, на которую Петр Великий возвел Россию между державами. Соверши один, что он совершил один; а наше дело - признательность и удивление.
Вяземского нет в Москве; но я на-днях еду к нему в Остафьево и исполню твое препоручение. Духов Кюхельбекера читал. Не дурно, да и не хорошо. Веселость его не весела, а поэзия бедна и косноязычна. Эду [тебе] для тебя не переписываю, потому что она на-днях выдет из печати. Дельвиг, который в П<етербур>ге смотрит за изданием, тотчас доставит тебе экземпляр и пожалуй два, ежели ты не поленишься сделать для меня, что сделал для Рылеева. Посетить тебя живейшее мое желание; но бог весть когда мне это удастся. Случая же верно не пропущу. Покаместь будем меняться письмами. Пиши, милый Пушкин, а я в долгу не останусь, хотя пишу к тебе с тем затруднением, с которым обыкновенно пишут к старшим.
Прощай, обнимаю тебя. За что ты Левушку называешь Львом Сергеевичем? Он тебя искренно любит и ежели по ветренности [в чем] как-нибудь провинился перед тобою - твое дело быть снисходительным. Я знаю, что ты давно на него сердишься; но долго сердиться не хорошо. Я вмешиваюсь в чужое дело; но ты простишь это моей привязанности к тебе и твоему брату.
Преданный тебе
Баратынский.
Адрес мой: в Москве, у Харитона в Огородниках, дом Мясоедовой.
Примечания
(1) нашу поверх какого-то другого начатого слова
(2) Василья Львовича густо замарано
(3) переделано из стережет
(4) переделано из она достойна
(5) и добрый вписано.
(6) и заботливость о его судьбе вписано
(7) описка
(8) не вписано
(9) в подлиннике: роожа
(10) нет вписано
(11) переделано из притворная
(12) переделано из но
(13) есть написано два раза
(14) кусок вырван
(15) фразы после даты и приписка А. Н. Вульф - на обороте, близ адреса
(16) переделано из От
(17) новых вписано
(18) переделано из так
(19) переделано из занимательные
(20) от слов или слишком незрелые вписано
(21) переделано из Дельвиг
(22) последний абзац приписан сбоку страницы
(23) переделано из я
(24) dram. вписано
(25) эпиграмму и пр. вписано
(26) переделано из толка
(27) и не читав вписано
(28) кусок вырван
(29) приписка на обороте, под адресом
(30) переделано из той
(31) переделано из которое
(32) переделано из что
(33) переделано из полагаюсь
(34) к вписано
(35) поэтом написано крупными буквами и подчеркнуто тремя чертами.
(36) внутренний край письма на сгибе листов оторван
(37) могут быть переделано из должны служить мне
(38) меня переделано из ко мне
(39) от Но заставила кончая Пусть так приписано сбоку страницы
(40) Русланов над зачеркнутым Цыганов
(41) переделано из все слова
(42) название местности сперва было написано полностью; затем, видимо допустив ошибку, Раевский стал менять его, и, так как получилось неразборчиво, сократил
(43) переделано из mes
(44) приписано сбоку первой страницы
(45) да и Старину вписано
(46) переделано из первая дума
(47) и Foscolo вписано
(48) переделано из полу-золотой, полу-свинцовый
(49) в басне вписано
(50) эта фраза написана на поле второй страницы, начиная от слов: Кумир Державина
(51) в роскоши переделано из роскошию
(52) переделано из не понимал
(53) переделано из явно
(54) разговор плотника с час. вписано
(55) переделано из не имеет
(56) картины вписано
(57) переделано из твоего
(58) его вписано
(59) стольку-то переделано из столько-то
(60) из вписано
(61) в подлиннике моя
(62) кусок с датой месяца вырван при распечатывании письма
(63) онанизма позднее вымарано
(64) переделано из ней
(65) в копии П. И. Бартенева: ветр
(66) a переделано из he
(67) переделано из отвечено
(68) только вписано
(69) переделано из осужден
(70) comme cela et comme cela; c'est si joli написано поперек письма в разных направлениях
(71) их вписано
(72) последняя фраза - сбоку первой страницы
(73) половина листа оторвана
(74) переделано из en
(75) переделано из qu'y
(76) переделано из от журналов
(77) прорвано
(78) эта фраза на обороте, под адресом
(79) вершин вписано
(80) эта фраза написана на обороте под адресом
(81) переделано из данные
(82) переделано из томы
(83) в подлиннике: vaillent
(84) фраза, заключенная в скобки, слегка зачеркнута
(85) d'Annette было сперва сокращенно: d'A; затем Пушкин приписал недостающие буквы
(86) эта фраза написана из угла в угол письма - по диагонали
(87) последний абзац написан сбоку первой страницы
(88) письмо это, обращенное якобы к П. А. Осиповой, на самом деле предназначено также для А. П. Керн
(89) lui вписано.
(90) последние пять слов густо замараны
(91) сперва было начато: усердствова<ть>
(92) в альманахе Булгарина "Русская Талия".
(93) рая переделано из на рай
(94) на вписано.
(95) слово не дописано: после V - волнистая черта. Некоторые исследователи рассматривают букву V как начало слов: Votre Majestй - Ваше величество.
(96) переделано из le
(97) Пушкин зачеркнул цифру 7 и поставил 6
(98) строка зачеркнута Пушкиным и им же написано: Не нужно.
(99) то же, кроме римской цифры; им же написано: Не нужно.
(100) строка, кроме римской цифры, зачеркнута Пушкиным
(101) слова Черное море заключены Пушкиным в скобки
(102) Пушкиным переправлено на 1822
(103) переделано из перепиши
(104) переделано из чувствуя
(105) в подлиннике описка: Пущин
(106) braver надписано над презирать
(107) прорвано
(108) переделано из за это
(109) переделано из напечатал
(110) последний абзац приписан сбоку 1-й страницы
(111) в подлиннике: hiresipele
(112) весь этот абзац перечеркнут поперечной чертой
(113) сперва было начато: г<де>
(114) сильнее вписано
(115) и беспечностию вписано
(116) переделано из Переехав горы
(117) уже вписано
(118) его вписано
(119) и вписано
(120) переделано из которой
(121) весь этот абзац также перечеркнут поперечной чертой
(122) последний абзац написан внизу поперек страницы
(123) замечание Пушкина: Clйon Грессетов не умничает с Жеронтом, ни с Хлоей.
(124) замечание Пушкина: Т. е. заметно.
(125) замечание Пушкина: Да нет ли у тебя и прозы?
(126) замечание Пушкина: Виноват! Гораций не подражатель.
(127) замечание Пушкина: Уважаю в нем великого человека, но конечно не великого поэта. Он понял истинный источник русского языка и красоты оного: вот его главная услуга.
(128) замечание Пушкина: Стр. 330.
(129) замечание Пушкина: впроччем это придирка.
(130) замечание Пушкина: Calembour! reconnais-tu le sang?
(131) замечание Пушкина: Из Тамани в Керчь.
ПЕРЕПИСКА 1826
236. E. А. Баратынский - Пушкину.
5-20 января 1826 г. Москва.
Посылаю тебе Уранию, милый Пушкин; не велико сокровище; но блажен, кто и малым доволен. Нам очень нужна философия. Однакож позволь тебе указать на пиэсу под заглавием: Я есмь. Сочинитель мальчик лет осмнадцати и кажется подает надежду. Слог не всегда точен, но есть поэзия, особенно сначала. На конце метафизика, слишком темная для стихов. Надо тебе сказать, что московская молодежь помешана на трансцендентальной философии, не знаю, хорошо ли это, или худо, я не читал Канта и признаюсь, не слишком понимаю новейших эстетиков. Галич выдал пиэтику на немецкий лад. В ней поновлены откровения Платоновы и с некоторыми прибавлениями приведены в систему. Не зная немецкого языка, я очень обрадовался случаю познакомиться с немецкой эстетикой. Нравится в ней собственная ее поэзия, но начала ее мне кажется можно опровергнуть философически. Впрочем, какое о том дело, особливо тебе. Твори прекрасное, и пусть другие ломают над ним голову: как ты отделал элегиков в своей эпиграмме! Тут и мне достается, да и по делом; я прежде тебя спохватился и в одной ненапечатанной пьэсе говорю, что стало очень приторно:
Вытье жеманное поэтов наших лет. -
Мне пишут, что ты затеваешь новую поэму Ермака. Предмет истинно поэтической, достойный тебя. Говорят, что, когда это известие дошло до Парнасса, и Камоэнс вытаращил глаза. Благослови тебя бог и укрепи мышцы твои на великий подвиг.
Я часто вижу Вяземского. На днях, мы вместе читали твои мелкие стихотворения, думали пробежать несколько пьэс и прочли всю книгу. Что ты думаешь делать с Годуновым? Напечатаешь ли его, иди попробуешь его прежде на театре? Смерть хочется его узнать. Прощай, милый Пушкин, не забывай меня.
237. П. А. Плетнев - Пушкину.
21 января 1826 г. Петербург.
Вот тебе, радость моя, и книги. Письма de Junius заплатил я 15 руб., Театр de Schiller 40 р., да его мелкие стихотворения особо 8 руб. Итак нынешняя посылка собственно для тебя стоит 63 рубля. Сверх того получишь ты наличными деньгами (в общий счет издерживаемых мною для тебя денег твоих) от Прасковьи Александровны 156 рублей, которые из твоих же издержал я на покупку ей двух анкорков вина и двенадцати бутылок рома; потому что человек ее мало получил за продажу и ничего не мог мне дать на покупки для своей барыни.
Прошу тебя сказывать мне, доволен ли ты остаешься моими покупками, как съестными, так и питейными, а равно и читательными. Ты мне своим одобрением прибавишь куража, а побранкой выучишь. На случай надобности книг посылаю тебе и Каталог С.-Флорана.
Получил ли ты (непременно уведомь) пять экз. твоих Стихотворений? Доволен ли изданием? Не принять ли этот формат, буквы и расстановку строк для будущих новых изданий твоих поэм, разумеется кроме следующих глав Онегина?
Мне Карамзины поручили очень благодарить тебя за подарок им твоих Стихотворений. Карамзин убедительно просил меня предложить тебе, не согласишься ли ты [ему] прислать ему для прочтения Годунова. Он ни кому его не покажет, или только тем, кому ты велишь. Жуковский тебя со слезами целует и о том же просит. Сделай милость, напиши им всем по письмецу.
Я продал в разные руки книгопродавцам твоих Стихотворений до 600 экз., с уступкою 20 процентов, потому что на <на>личные деньги. У меня теперь твоей суммы, за всеми издержками по изданию и по разным к тебе посылкам, с остальными деньгами от Онегина, хранится более 4.000 рублей. Из этой суммы Дельвиг выпросил на некоторое время 2.000. Что прикажешь делать с твоим богатством? Переслать ли тебе вс° в наличности, или в виде какой-нибудь натуры, или приступить к какому-нибудь новому изданию? Умоляю тебя, напечатай одну или две вдруг главы Онегина. Отбоя нет: все жадничают его. Хуже будет, как простынет жар. Уж я и то боюсь: стращают меня, что в городе есть списки второй главы. Теперь ты не можешь отговариваться, что ждешь Пол.<ярной> Звезды. Она не выйдет. Присылай, душа!
Скоро выйдут Лиры и Эда; также Северные Цветы. Другие альманахи все дрянь. Я думаю, тебе вс°-таки наслали их издатели.
Пиши ко мне обстоятельнее обо всем, что ты думаешь: не нужно ли также чего переменить в моих правилах в рассуждении изданий. Больше всего прошу тебя не забывать Карамзина и Жуковского. Они очень могут тебе быть полезными при твоем аневризме. С такою болезнию шутить не надобно.
Весь твой Плетнев.
21 генв. 1826.
238. П. А. Плетневу.
Вторая половина (не позднее 25) января 1826 г. Михайловское.
Душа моя, спасибо за Стих.<отворения> Ал.<ександра> П.<ушкина>, издание очень мило; кое-где ошибки, это в фальшь не ставится. Еще раз благодарю сердечно и обнимаю дружески.
Что делается у вас в П.<етер>Б.<урге>? я ничего не знаю, все перестали ко мне писать. Верно вы полагаете меня в Нерчинске. Напрасно, я туда не намерен - но неизвестность о людях, с которыми находился в короткой связи, меня мучит. Надеюсь для них на милость царскую. К стати: не может ли Ж.<уковский> узнать, могу ли я надеиться на высочайшее снисхождение, я 6 лет нахожусь в опале, а что ни говори - мне всего 26. Покойный имп.<ератор> в 1824 году сослал меня в деревню за две строчки не-религиозные - других художеств за собою не знаю. Ужели молодой наш царь не позволит удалиться куда-нибудь, где бы потеплее? - если уж никак нельзя мне показаться в П.<етер>Б.<урге> - а?
Прости душа, скучно мочи нет.
Адрес: Его высокоблагородию
Петру Александровичу
Плетневу.
В Пет. Бург.
В Екатерининский Институт.
239. А. А. Дельвигу.
20-е числа января 1826 г. Михайловское.
Милый барон! вы обо мне беспокоитесь и напрасно. Я человек мирный. Но я беспокоюсь - и дай бог, чтобы было понапрасну. Мне сказывали, что А. Раевский под арестом. Не сомневаюсь в его политической безвинности. Но он болен ногами, и сырость казематов будет для него смертельна. Узнай, где он, и успокой меня. Прощай, мой милый друг.
П.
Адрес: Барону Дельвигу.
240. В. А. Жуковскому.
20-е числа января 1826 г. Михайловское.
Я не писал к тебе во-первых потому, что мне было не до себя, во-втор. за не имением верного случая. Вот в чем дело: мудрено мне требовать твоего заступления пред государем; не хочу охмелить тебя в этом пиру. Вероятно правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел - но оно в журналах объявило опалу и тем, которые, имея какие-нибудь сведения о заговоре, не объявили о том полиции. Но кто же, кроме полиции и правительства, не знал о нем? о заговоре кричали по всем переулкам, и это одна из причин моей безвинности. Вс°-таки я от жандарма еще не ушел, легко может, уличат меня в политических разговорах с каким-нибудь из обвиненных. А между ими друзей моих довольно (NB оба ли Раевские взяты, и в самом ли деле они в крепости? напиши, сделай милость). Теперь положим, что правительство и захочет прекратить мою опалу, с ним я готов условливаться (буде условия необходимы), но вам решительно говорю не отвечать и не ручаться за меня. Мое будущее поведение зависит (1) от обстоятельств, от обхождения со мною правительства etc.
Итак остается тебе положиться на мое благоразумие. Ты можешь требовать от меня свидетельств об этом новом качестве. Вот они.
В Кишеневе я был дружен с маиором Раевским, с генералом Пущиным и Орловым.
Я был массон в Киш.<еневской> ложе, т. е. в той, за которую уничтожены в России все ложи.
Я наконец был в связи с большею частию нынешних заговорщиков.
Покойный император, сослав меня, (2) мог только упрекнуть меня в безверии.
Письмо это не благоразумно конечно, но должно же доверять иногда и счастию. Прости, будь счастлив, это покаместь первое мое желание.
Прежде, чем сожжешь это письмо, (3) покажи его Кар<амзину> и посоветуйся с ним. Кажется, можно сказать царю: В.<аше> в.<еличество>, если Пушкин не замешан, то нельзя ли наконец позволить ему возвратиться? -
Говорят, ты написал стихи на смерть Алекс.<андра> - предмет богатый! - Но в теченьи десяти лет его царствования, лира твоя молчала. Это лучший упрек ему. Никто более тебя не имел права сказать: глас лиры, глас народа. Следств. я не совсем был виноват, подсвистывая ему до самого гроба.
241. П. А. Катенин - Пушкину.
3 февраля 1826 г. Петербург.
Извини, любезнейший Александр Сергеевич, что я так давно тебе не отвечал: в нынешнее смутное время грустна даже беседа с приятелем. Жандр сначала попался в беду, но его вскоре выпустили; о других общих наших знакомых отложим разговор до свидания; и почему бы ему не быть вскоре? - Стихотворения твои я читал, большая часть мне давно известна; но скажи пожалуй, к какому К-ну ты пишешь нечто о Колосовой? Многие думают, что ко мне, но я в первый раз прочел эти стихи в печатной книге. Ты часто изволишь ставить начальные буквы таинственно: в Невском Альманахе (издатель должен быть слишком добрый человек) после Полевого et compagnie стоит какой-то К.. дальный ваш (чей?) родня; моя совесть чиста, ибо по сию пору я ни в Невском, ни в другом альманахе ничего не печатал, во злые люди!... Однако чорт с ними, я хочу поговорить с тобою о человеке очень хорошем, умном, образованном и мне коротко знакомом; назвать до времени не могу. Он намерен в начале будущего года выдать также альманах, разумеется не такой, как нынешние; я для него решаюсь нарушить мой зарок и написать что-нибудь порядочное, время есть; сверьх того я вызвался выпросить стихов у тебя, и надеюсь, что ты не введешь меня в лгуны; более: я прошу у тебя таких стихов, которыми бы ты сам был доволен, вещи дельной. Будь умница и не откажи. Готовое теперь ты вероятно еще прежде издашь, но это вс° равно, будет другое, и в твои лета и с твоим дарованием вс° должно итти чем далее, тем лучше. Слышал я о второй части Онегина, о трагедии: Годунов, любопытен чрезвычайно вс° это видеть, но ты решительно не хочешь мне ничего показать ни прислать. Бог тебе судия, а я, как истый христианин, прощаю, с уговором только: чтобы ты непременно, без отговорок и вполне удовлетворил мою вышеписанную покорнейшую просьбу; за человека могу я ручаться, как за себя, следственно и за достоинство предполагаемого издания уже вперед несколько отвечаю; но без тебя, баловень муз и публики, и праздник не в праздник. Это мне опять напомин
ает твое отсутствие: постарайся, чтобы оно кончилось. Самому тебе не желать возврата в Петербург странно! Где же лучше? Запретить тебе на отрез, кажется, нет довольно сильных причин. Если б я был на месте Жуковского, я бы давно хлопотал, как бы тебя возвратить тем, кто тебя душевно любит; правда, я бы тогда хлопотал для себя. Прощай, милый, будь здоров и покуда хоть пиши. Мое почтение царю Борису Федоровичу, любезного проказника Евгения прошу быть моим стряпчим и ходатаем у его своенравного приятеля. Прощай. Весь твой
Павел Катенин.
Февр. 3.1826.
С. Петерб.
242. А. А. Дельвигу.
Начало февраля 1826 г. Михайловское.
Насилу ты мне написал и то без толку, душа моя. Вообрази, что я в глуши ровно ничего не знаю, переписка моя отвсюду прекратилась, а ты пишешь мне, как будто вчера мы целый день были вместе и наговорились до сыта. Конечно я ни в чем не замешан, и если правительству досуг подумать обо мне, то оно в том легко удостоверится. Но просить мне как-то совестно особенно ныне; образ мыслей моих известен. Гонимый 6 лет сряду, замаранный по службе выключкою, сосланный в глухую деревню за две строчки перехваченного письма, я конечно не мог доброжелательствовать покойному царю хотя и отдавал полную справедливость истинным его достоинствам - но никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революции - напротив. Класс писателей, как заметил Alfieri, более склонен к умозрению, нежели к деятельности, и если 14 декабря доказало у нас иное, то на то есть особая причина. Как бы то ни было, я желал бы вполне и искренно помириться с правительством, и конечно это ни от кого, кроме его, не зависит. В этом желании [конечно] более благоразумия, нежели гордости с моей стороны.
С нетерпением ожидаю решения участи несчастных и обнародование заговора. Твердо надеюсь на великодушие молодого нашего царя. Не будем ни суеверны, ни односторонни - как фр.<анцузские> трагики; но взглянем на трагедию взглядом Шекспира. Прощай, душа моя.
Пушкин.
Ты взял 2000 у меня и хорошо сделал, но сделай так, чтоб прежде вел.<икого> поста они находились опять у Плетнева.
Адрес:
Милостивому государю
барону Антону Антоновичу
Дельвигу
в С. Петербург
в Б. Мильонной, в доме
г-жи Эбелинг.
243. А. А. Дельвиг - Пушкину.
Начало февраля 1826 г. Петербург.
Милый мой Пушкин, до тебя дошли ложные слухи о Раевском. Правда они оба в Петербурге, но на совершенной свободе. Государь говорил с ними, уверился в их невинности и, говорят, пожал им руку и поцеловал их. Отец их сделан членом Совета. Наш сумашедчий Кюхля нашелся, (4) как ты знаешь по газетам, в Варшаве. Слухи в Петербурге переменились об нем так, как должно было ожидать всем знающим его коротко. Говорят, что он совсем не был в числе этих негодных Славян, а просто был воспламенен, как длинная ракета. Зная его доброе сердце в притом любовь хвастать разными положениями, в которые жизнь бросала его, я почти был в этом всегда уверен. [Да] Он бы верно кому-нибудь из товарищей не удержался сказал всю свою тайну. Дай бог, чтоб это была правда. Говорят великий князь Михайло Павлович с ним более всех ласков; [так] как от сумашедчего, от него можно всего ожидать, как от злодея ничего. -
По письму твоему приметил я, что ты изволишь на меня дуться, быть может, за долгое мое молчание. Исправься, душа моя, от такого греха; будь человеком, не будь зверем! Пиши ко мне по прежднему, за то я буду отвечать не по прежднему, т. е. акуратнее. Северные Цветы давно готовы, один Дашков не совсем выпростался, а такого одного ждут с охотою семеро. Твоя 2<-я> песня Онегина везде читается и переписывается. Я не только, что никому ее не давал, да и сам не имею. Твой экземпляр отдал Вяземскому, и для Цветов тобою назначенные куплеты его жена мне и переписала и прислала. Дела поправить нечем другим, как прислать ее с третьей к Плетневу и приказать печатать. Поздравление с Борисом Годуновым я было [пр] писал на огромном листе, да от радости до сих <пор> не окончил. Царицам гор мое почтение. Прощай.
Твой Дельвиг.
244. П. А. Плетнев - Пушкину.
6 февраля 1826 г. Петербург.
6 февр. 1826. С. п. б.
Посылаю, душа моя, по желанию твоему тысячу рублей. Напрасно ты нападаешь на меня за знаки препинания. Может быть, ты сам виноват. Рукопись прислал ты очень неисправную, а ее переписывал какой-то писарь; итак еще более испортил. После того трудно добиться везде аккуратно до настоящего смысла. Советую тебе вперед отдавать кому-нибудь переписывать у себя да после просматривать. А без того заочно всегда будут неисправности.
Ты отказываешься прислать Годунова за тем, что не кому переписать. Это странно. Ведь надобно ж будет когда-нибудь об атом похлопотать. Пригласи из Опочки дни на три к себе какого-нибудь писаку и заплати ему за труды. Увидишь, что он все твои стихи возьмется переписывать тебе.
Ты вс°-таки не сказал мне и не прислал ничего, что надобно печатать. Не далеко уж вел.<икий> пост. Это последнее время. После свят.<ой> недели книжная торговля прекращается. Опять принуждены будем ждать зимы. Ужели ты в нынешнюю зиму ничего не выдашь более, кроме Стих.<отворений> Ал.<ександра> Пуш.<кина>. Сделай милость, выпусти Онегина. Ужели не допрошусь я.
Скажи Пр.<асковье> Ал.<ександровне>, что я получил от нее 25 р., но <не> высылаю книг по тому, что они еще не вышли. Эда и Пиры должны явиться на днях, за ними Сев.<ерные> Цветы, а уж после Крылов.
Карамзин болен. Не худо бы тебе и навестить его письмом. Жуковский не писал стихов на смерть государя, а для выпуска в Институте, которые однако ж посвящены воспоминанию об императоре покойном. Я их еще но получил. Получу, так и пришлю. Гнедич также плох здоровьем. Беда, как мы останемся без конца Илиады.
Обнимаю тебя и желаю, чтобы ты был у себя с писарем.
Плетнев.
Дельвиг тебе уже писал.
245. П. А. Катенину.
Первая половина февраля 1826 г. Михайловское.
Отвечаю тебе по порядку. Стихи о Колосовой были написаны в письме, которое до тебя не дошло. Я не выставил полного твоего имени, потому что с Катениным говорить стихами только о ссоре моей с актрисою показалось бы немного странным.
Будущий альманах радует меня несказанно, если разбудит он тебя для поэзии. Душа просит твоих стихов; но знаешь ли что? Вместо альманаха не затеять ли нам журнала в роде Edimburgh Review? Голос истинной критики необходим у нас; кому же, как не тебе, заорать в руки общее мнение и дать нашей словесности новое, истинное направление? Покаместь, кроме тебя, нет у нас критика. Многие (в том числе и я) много тебе обязаны; ты отъучил меня от односторонности в литературных мнениях, а односторонность есть пагуба мысли. Если б согласился ты сложить разговоры твои на бумагу, то великую пользу принес бы ты русской словесности: как думаешь? Да что Андромаха и собрание твоих стихов?
246. А. А. Дельвигу.
20 февраля 1826 г. Михайловское.
Мой друг барон, я на тебя не дулся и долгое твое молчание великодушно извинял твоим Гименеем
Io hymen Hymenaee io,
Io hymen Hymenaee!
т. e. чорт побери вашу свадьбу, свадьбу вашу чорт побери. Когда друзья мои женятся, им смех, а мне горе; но так и быть: апостол Павел говорит в одном из своих посланий, что лучше взять себе жену, чем идти в геенну и во огнь вечный - обнимаю и поздравляю тебя - рекомендуй меня баронессе Дельвиг.
Очень благодарен за твои известия, радуюсь, что тевтон Кюхля не был Славянин - а охмелел в чужом пиру. Поведение вел.<икого> кн.<язя> Михаила в [его] отношении к нему очень благородно. Но что Ив.<ан> Пущин? Мне сказывали, что 20, т. e. сегодня, участь их должна решиться - сердце не на месте; но крепко надеюсь на милость царскую. Меры правительства доказали его решимость и могущество. Большего подтверждения, кажется, не нужно. Правительство может пренебречь ожесточение некоторых обличенных...
Я писал Ж<уковскому> - и жду ответа. Покаместь я совершенно один. Пр.<асковья> Ал.<ександровна> уехала в Тверь, сей час пишу к ней и отсылаю Эду - что за прелесть эта Эда! Оригинальности рассказа наши критики не поймут. Но какое разнообразие! Гусар, Эда и сам поэт, всякой говорит по своему. А описания лифляндской природы! а утро после первой ночи! а сцена с отцом! - чудо! - Видел я и Слепушкина, неужто никто ему не поправил Святки, Масленицу, Избу? у него истинный, свой талант; пожалуйста пошлите ему от меня экз. Руслана и моих Стих.<отворений> - с тем, чтоб он мне не подражал, а продолжал идти своею дорогою. Жду Цветов.
Адрес: Дельвигу.
247. П. А. Осиповой.
20 февраля 1826 г. Михайловское.
Madame,
Voici le nouveau poиme de Baratinsky, que Delvig vient de m'envoyer; c'est un chef-d'-uvre de grвce, d'йlйgance et de sentiment. Vous en serez enchantйe.
Je prйsume, Madame, que vous кtes maintenant а Twer, je souhaite que vous y passiez votre temps agrйablement, mais pas assez pour oublier totalement Trigorsky, oщ aprиs vous avoir regrettйe, nous commenзons dйjа а vous attendre.
Recevez, Madame, l'assurance de ma haute considйration et de mon parfait dйvouement.
20 fйvr.
Veuillez, Madame, prйsenter mes hommages а M-lle votre fille ainsi qu'а M-lle Netty.
248. П. А. Плетнев - Пушкину.
27 февраля 1826 г. Петербург.
27 февр. 1826.
Стихотворений Александра Пушкина у меня уже нет ни единого экз., с чем его и поздравляю. Важнее того, что между книгопродавцами началась война, когда они узнали, что нельзя больше от меня ничего получить. Это быстрое расточение твоих сочинений вперед заставит их прежде отпечатания скупать их гуртом на наличные деньги. При продаже нынешней я руководствовался формою, которая изобретена была Гнедичем, по случаю продажи Стихотворений Батюшкова и Жуковского. Вот она: 1) Покупщику, требующему менее 50 экз., нет уступки ни одного процента. 2) Кто берет на чистые деньги 50 экз., уступается ему 10 проц. 3) Кто 100 экз., уступается 15 проц. 4) Кто 300 экз., уступается 20 проц. 5) Кто 500 экз., уступается 25 проц. 6) Кто 1000 экз., уступается 30 процентов.
К нашему благополучию книгопродавцы наши так еще бедны или нерасчетливы, что из последних двух статей ни один не явился, и все покупали по 4-ой статье.
На будущее время я отважусь предложить им одну общую статью: кто бы сколько ни брал, деньги должен взносить чистые и уступки больше 10 проц. не получит. Меня затруднял способ сохранять отпечатанные книги до продажи всех, особенно при большом издании; но теперь и это препятствие уничтожено: следственно ничто меня не принудит сдаваться этим вандалам. Только еще прошу тебя обязать меня оффициальным письмом (да не причтут мне этой новости в притеснение торговли их!), что я не имею права сбавлять или увеличивать число процентов выше или ниже 10.
Скажи теперь по совести, прав ли я в своих предсказаниях на счет твоих доходов. Воспользуйся же еще нынешней зимой, а летом нет продажи книг. Если ты не решился выписывать писаря, пришли мне черновые бумаги; я или сам перепишу, или найму; потом вс° переписанное перешлю тебе для сверки или поправок; тогда ты обратно мне перешлешь бумаги, и я приступлю к печатанию. В твоей воле, что теперь начать: второе ли издание Разн.<ых> Стихот.<ворений> (но в этом случае, надобно что-нибудь прибавить; потому что в другой раз некоторых пиес уж не пропустят), Бориса ли, Онегина ли, или Цыганов. Только сделай милость, не медли. Остается не более двух месяцев, в которые еще можно что-нибудь сделать. Жуковский особенно просит прислать Бориса. Он бы желал его прочесть сам, и еще (когда позволишь) на лекции его. Другая его к тебе коммисия состоит в том, чтобы ты написал к нему письмо серьиозное, в котором бы сказал, что, оставляя при себе образ мыслей твоих, на кои никто не имеет никакого права, не думаешь играть (5) словами никогда, которые бы противоречили какому-нибудь всеми принятому порядку. После этого письма он скоро надеется с тобою свидеться в его квартире.
Что велишь делать с твоими деньгами? Хоть я не привел в совершенно аккуратный счет всю операцию нынешнего издания, но имею в руках (кроме издержанных на некоторые к тебе посылки, отосланной по твоему требованию тысячи, употребленных на издание и заимообразно отданных Дельвигу двух тысяч) пять тысяч еще. Распоряжайся, милый, поскорее. Ты мне давно не писал. Жду нетерпеливо твоего ответа. Что скажешь об Эде? Скажи П.<расковье> А.<лександровне>, что Крылов еще не вышел, также и Сев.<ерные> Цветы. Вс° пришлю, как скоро появится.
Б<аратынс>кий вышел в отставку и живет в Москве. Брат твой здоров. Карамзину и Гнедичу лучше. Жуковский страдает гимороидами. Я весь к твоим услугам. Обнимаю тебя.
Плетнев.
249. П. А. Плетневу.
3 марта 1826 г. Михайловское.
Карамзин болен! - милый мой, это хуже многого - ради бога успокой меня, не то мне страшно вдвое будет распечатывать газеты. Гнедич не умрет прежде совершения Илиады - или реку в сердце своем: несть Феб. Ты знаешь, что я пророк. Не будет Вам Бориса, прежде чем не выпишите меня в П.<етер>Б.<ург> - что это в самом деле? стыдное дело. Сле-Пушкину дают и кафтан, и часы, и полу-медаль, а Пушкину полному - шиш. Так и быть: отказываюсь от фрака, штанов и даже от академического четвер<та>ка (что мне следует), по крайней мере пускай позволят мне бросить проклятое Михайловское. Вопрос: Невинен я или нет? но в обоих случаях давно бы надлежало мне быть в П.<етер> Б.<урге>. Вот каково быть верноподданным! забудут и квит. Получили ли мои приятели письма мои дельные, т. е. деловые? Что ж не отвечают? - А ты хорош! пишешь мне: переписывай да нанимай писцов Опоческих, да издавай Онегина. Мне не до Онегина. Чорт возьми Онегина! я сам себя хочу издать или выдать в свет. Батюшки, помогите.
3 марта.
Адрес: Его высокоблагородию
Петру Александровичу
Плетневу
в С.-Петербург
в Екатерининском институте.
250. В. А. Жуковскому.
7 марта 1826. Михайловское.
Поручая себя ходатайству Вашего дружества, вкратце излагаю здесь историю моей опалы. В 1824 году явное недоброжелательство графа Воронцова принудило меня подать в отставку. Давно расстроенное здоровье и род аневризма, требовавшего немедленного лечения, служили мне достаточным предлогом. Покойному государю императору не угодно было принять оного в уважение. Его величество, исключив меня из службы, приказал сослать в деревню за письмо, писанное года три тому назад, в котором находилось суждение об афеизме, суждение легкомысленное, достойное конечно всякого порицания.
Вступление на престол государя Николая Павловича подает мне радостную надежду. Может быть его величеству угодно будет переменить мою судьбу. Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости.
Александр Пушкин.
7 марта
1826.
С.<ело> Михайловское.
Адрес: Василию Андреевичу Жуковскому.
251. П. А. Плетневу.
7 (?) марта 1826 г. Михайловское.
Мой милый, очень благодарен тебе за все известия. - Вместе с твоим получил я письмо и от Заикина с уведомлением о продаже Стих.<отворений> А.<лександра> П.<ушкина> и с предложениями. Ты говоришь, мой милый, что некоторых пиэс уже цензор не пропустит; каких же? А. Шенье? итак погодим с новым изданием; время не уйдет, вс° перемелится - будет мука - тогда напечатаем второе, добавленное, исправленное изд. (однако, скажи; разве были какие-нибудь неудовольствия по случаю моих Стихотв.<орений>? или это одни твои предположения?) Знаешь ли? уж если печатать что, так возьмемся за Цыганов. Надеюсь, что брат по крайней мере их перепишет - а ты пришли рукопись ко мне - я доставлю предисловие и м. б. примечания - и с рук долой. А то всякой раз, как я об них подумаю или прочту слово в журн., у меня кровь портится - в собрании же моих поэм для новинки поместим мы другую повесть в роде Верро, которая у меня в запасе. Жду ответа.
При сем письмо к Ж.<уковскому> в треугольной шляпе и в башмаках. Не смею надеиться, но мне бы (6) сладко было получить свободу от Ж.<уковского>, а не от другого - впроччем держусь стоической пословицы: не радуйся нашед, не плачь потеряв.
Какого вам Бориса, и на какие лекции? в моем Борисе бранятся по-матерну на всех языках. Это трагедия не для прекрасного полу.
Прощай, мой друг; деньги мои держи крепко, никому не давай. Они мне нужны. Сдери долг и с Д.<ельвига>. (7)
252. Анна H. Вульф - Пушкину.
Конец февраля - 8 марта 1826 г. Малинники.
Vous devez кtre maintenant а Михайловское depuis lontemps - voilа tout ce que je puis savoir au juste sur votre compte - longtemps j'ai balancй si je vous йcrirai avant de recevoir une lettre de vous; mais comme la rйflexion ne me sert jamais de rien, j'ai fini par cйder au dйsir que j'avais de vous йcrire. Mais par quoi commencerais-je et que vous dirais-je. Je crains et je ne puis laisser aller ma plume; Dieu, pourquoi ne suis-je pas partie avant, pourquoi - mais non, mes (8) regrets ne servent а rien - ils ne seront peut-кtre [pour vous] qu'un triomphe pour votre vanitй, il est trиs probable que vous ne vous rappelez plus les derniers jours que nous avons passйs ensemble. Je suis fвchйe de ne vous avoir pas йcrit les premiers jours de mon arrivйe, ma lettre aurait йtй charmante; mais aujourd'hui cela m'est impossible, je ne puis кtre que tendre et je crois que je finirai par dйchirer cette lettre. [Il est presque] Savez vous que je pleure en vous йcrivant, cela me compromet, je le sens; mais c'est plus fort que moi, je ne puis me vaincre. Il est presque sыr que je reste ici, ma chиre Mиre l'a arrangй sans me demander mon avis - elle dit que c'est une grande inconsйquence de ma part de ne pas vouloir rester maintenant quand en hiver je voulais partir seule mкme! Voyez que vous кtes fautif de tout vous-mкme - dois-je maudire ou bйnir la providence de vous avoir envoyй [sur mon chemin] а Trigorsk? - Si encore vous m'en voudrez d'кtre restйe ici, vous serez un monstre aprиs cela, - entendez vous, Monsieur. Je ferai tout mon possible de ne pas rester, je vous donne ma parole, et si je ne rйussis pas, croyez que cela ne sera pas ma faute. Ne croyez cependant pas que cela soit peut-кtre parce que je n'ai personne ici - loin de cela, j'ai trouvй [ici] un Cousin charmant qui m'aime passionnйment et ne demande pas mieux que de me le prouver а votre maniиre si je le voulais. Ce n'est pas un uland comme vous le supposerez peut-кtre, mais un officier de la garde, un
charmant jeune homme et qui ne me fait d'infidйlitй pour personne, entendez-vous? Il ne peut supporter l'idйe que j'ai passй tant de temps avec vous, un aussi grand libertin. Mais hйlas! je ne sens rien а son approche - sa prйsense ne fait naоtre aucune йmotion en moi. Je crois toujours recevoir une lettre de vous, quelle jouissance cela serait pour moi. Cependant je n'ose vous le demander je crains mкme que je ne pourrais pas vous йcrire, car je ne sais, si je pourrais cacher mes lettres de mes Cousines - et alors que pourrais-je vous dire - j'aime mieux ne point recevoir de vos lettres aussi que d'en avoir de pareilles а celles de Riga. Pourquoi ne vous ai-je pas quittй а prйsent avec l'indiffйrence d'alors - pourquoi Netty n'est-elle pas venue me chercher alors? Peut-кtre nous nous serions sйparйs autrement. Cette lettre sous diffйrents prйtextes je ne lui ai pas montrйe en disant que c'est а A. K. que j'йcrivais. Mais je ne pourrais pas le faire toujours sans donner du soupзon. Malgrй toute mon йtourderie et mon inconsйquence vous avez su me rendre discrиte. Je parle de vous aussi peu que possible, mais je suis triste et je pleure. Je suis bien folle cependant, car je suis sыre que pour vous vous pensez а moi avec beaucoup d'indiffйrence dйjа et dites peut-кtre des horreurs de moi, tandis que moi! - J'ai oubliй de vous dire que Maman a trouvй que vous йtiez triste а notre dйpart. Ему, кажется, нас жаль! Mon dйsir de retourner lui donne du soupзon et je crains de trop presser. Adieu, je vous fais une grimace.
Le 8 mars. Il y a dйjа quelque temps que je vous ai йcrit cette lettre, je ne pouvais me rйsoudre а vous l'envoyer. Dieu! Il est dйcidй que je reste ici: hier j'ai eu une scиne trиs vive avec ma mиre pour mon dйpart, elle a dit devant tous mes parents qu'elle me laissait dйcidйment ici, que je devais rester, et qu'elle ne pouvait pas me prendre, puisqu'en partant elle s'йtait arrangйe de maniиre а me laisser ici. Si vous saviez comme je suis triste. Je crois vraiment comme A. K. qu'elle veut seule faire votre conquкte et que c'est par jalousie qu'elle me laisse ici. J'espиre cependant que cela ne sera que jusqu'а l'йtй, ma tante ira alors а Pskoff - et nous reviendrons ensemble avec Netty. Mais combien de changements peuvent arriver jusqu'alors, peut-кtre qu'on vous pardonnera, [je sais qu'alo] peut-кtre que Netty vous rendra autre. Il sera mal avisй de ma part de revenir avec elle, j'en courrais le risque cependant - et j'espиre avoir assez d'amour-propre pour ne pas vous regretter. A. K. doit venir aussi ici - il n'y aura cependant pas de rivalitй entre nous, il paraоt que chacune est contente de son lot. Cela vous fait honneur et prouve notre vanitй et crйdulitй. Euphr m'йcrit que vous lui avez dit que vous vous кtes amuse а Pskoff - est-ce aprиs moi? - quel homme vous seriez alors? - et quelle sotte je serais! - Avez-vous pris la baguette д'Илья Ив.<анович>? Quand je reviendrai, je vous la demanderai. Dieu! Si je recevais une lettre de vous que je serai contente, ne me trompez pas au nom du Ciel, dites que vous ne m'aimez pas du tout, alors je serai plus tranquille peut-кtre. Je suis furieuse contre ma Mиre, quelle femme vraiment. Au reste en tout cela il y a aussi de votre faute.
Adieu, que direz-vous aprиs avoir lu cette lettre? Si vous m'йcrirez - faites le par Treuer, cela sera plus sыr. Je ne sais pas comment vous adresser cette lettre, j'ai peur que par Trigorsk elle ne tombe dans les mains de Maman, ou vous йcrirais-je par Euph. - dites moi ce qui sera mieux.
253. И. E. Великопольскому.
Около (не позднее) 11 марта 1826 г. Михайловское.
Милостивый государь Иван Ермолаевич!
Сердечно благодарю вас за письмо, приятный знак вашего ко мне благорасположения. Стихотворения Слепушкина получил и перечитываю вс° с большим и большим удивлением. Ваша прекрасная мысль об улучшении состояния поэта-крестьянина, надеюсь, не пропадет. Не знаю, соберусь ли я снова к вам во Псков; вы не совершенно отнимаете у меня надежду вас увидеть в моей глуши: благодарим покамест и за то.
Кланяюсь князю Цицианову; жалею, что не отнял у него своего портрета. Что нового в ваших краях?
Остаюсь с искренним уважением вашим покорнейшим слугою
Александр Пушкин.
254. П. А. Катенин - Пушкину.
14 марта 1826 г. Петербург.
Премного благодарю, любезнейший Александр Сергеевич, за готовность твою меня одолжить и предваряю тебя, что обещанные дары должны быть доставлены сюда отнюдь не позже первого сентября, дабы издатель успел все кончить с цензурою и типографиею ранее нового года. От издания журнала вдвоем я отнюдь не прочь, но об этом рано говорить, пока тебя здесь нет, что меня очень огорчает. На друзей надеяться хорошо, но самому плошать не надо; я бы на твоем месте сделал то же, что на своем, написал бы прямо к царю почтительную просьбу в благородном тоне, и тогда я уверен, что он тебе не откажет, да и не за что.
Наконец достал я и прочел вторую песнь Онегина, и вообще весьма доволен ею; деревенский быт в ней так же хорошо выведен, как городской в первой; Ленской нарисован хорошо, а Татьяна много обещает. Замечу тебе однако (ибо ты меня посвятил в критики), что по сие время действие еще не началось; разнообразие картин и прелесть стихотворения, при первом чтении, скрадывают этот недостаток, но размышление обнаруживает его; впрочем, его уже теперь исправить нельзя, а остается тебе другое дело: вознаградить за него вполне в следующих песнях. Буде ты не напечатаешь второй до выхода альманаха, ее подари; а буде издашь прежде, просим продолжения: вещь премилая. Мои стихотворения вс° еще переписываются в Костроме, и оттоле весьма давно ко мне ни слова не пишут, вероятно по той причине, что и меня изволят считать в числе заточенных; коль скоро пришлют, приступлю к напечатанию, но и тут беда, ибо глупость наших цензоров превосходит всякое понятие. Андромаха принята на театр, роли розданы, и дирекция хотела было пустить ее в ход во время коронации; но Семенова не захотела играть летом и в отсутствии значительной части зрителей, обязанных с двором отправиться в Москву: итак, представление отложено до совершенного открытия театров по истечении годового срока со дня смерти бывшего государя.
Что твой Годунов? Как ты его обработал? В строгом ли вкусе историческом, или с романтическими затеями? Во всяком случае я уверен, что цензура его не пропустит: о, боже! Читал ли ты Крылова басни, изданные в Париже гр.<афом> Орловым с переводами, французским и италианским? Из них некоторые хороши, особливо басня Ручей, работы Лавиня: прелесть. Помнишь ли, это было твое привычное слово, говоря со мной? Полно упрямиться в Опочке, приезжай-ка сюда, гораздо будет лучше и для тебя и для нас. До свидания, моя умница, будь здоров; к слову, ты что-то хворал: прошло ли? Напиши. Прощай. Весь твой
Павел Катенин.
Марта 14-го 1826.
С.-Петербург.
255. Анна Н. Вульф - Пушкину.
Вторая половина марта 1826 г. Малинники.
Si vous avez reзu ma lettre, au nom du Ciel dйchirez-la! J'ai honte de ma folie, jamais je n'oserai lever les yeux sur vous si je vous revois. Maman part demain, et moi je reste ici jusqu'а l'йtй. Du moins je l'espиre ainsi. Si vous ne craignez pas de me compromettre auprиs de ma s-ur (comme vous le faites d'aprиs sa lettre) je vous prie en grвce de ne pas le faire avec Maman. Aujourd' hui elle m'a plaisantй sur nos adieux de Pskow, qu'elle trouve avoir йtй trиs tendres ("они, говорит она, думали, что я ничего не замечаю"), comment cela vous paraоt-il? - Au reste vous n'avez besoin que de paraоtre tel que vous кtes, pour la dйtromper et lui prouver que vous ne remarquez mкme pas mon absence. Quel prestige enchanteur m'avait sйduit! Comme vous savez feindre le sentiment. Je conviens avec mes Cousines que vous кtes un homme bien dangereux, mais je tвcherai de (9) devenir raisonnable. -
Au nom du ciel dйchirez ma premiиre lettre et brisez ma tasse de Pskoff - c'est un mauvais signe d'en donner, je suis trиs superstitieuse, et pour vous rйcompenser de cette perte je vous promets quand je reviendrai de vous donner la cire cacheter que vous m'avez demandйe а mon dйpart. Je vais apprendre l'italien et malgrй que je suis bien fвchйe contre vous, je crois que me premiиre lettre sera pour vous mio delizie . (10)
Адрес: Пушкину.
256. А. А. Дельвиг - Пушкину.
7 апреля 1826 г. Петербург.
Милый Пушкин, посылаю тебе и Прасковье Александровне насилу-расцветшие Северные Цветы. Желаю, чтоб они тебе показались. Я было, выпросивши у тебя позволение напечатать отрывок об Овидии, хотел поместить к нему картинку: да что делать с нашими скотами академиками? Ни один не мог сделать что-нибудь сносное. С досады наш Дельвиг бросился к Григоровичу, уговорил его написать статью о русских художниках и велел гравировать с пяти русских хороших картин. Граверы сделали сколько могли, к будущему году [надеюсь] жду от них еще большего. Пора им привыкнуть к альманачному вкусу! К будущему году надеюсь на тебя, как на каменную стену, надеюсь лично от тебя получить лучшие цветы для моего парника или теплицы. От Баратынского тоже. Деньги твои я взял, как хороший министр финансов, т. е. назначил Плетневу источник уплаты: я купил у Баратынского Эду и его Сочинения, и Эда, продаваясь, в скором времени погасит совершенно мой долг. Живи, душа моя, надеждами дальными и высокими, трудись для просвещенных внуков; надежды же близкие, земные оставь на старания друзей твоих и доброй матери твоей. Они очень исполнимы, но еще не теперь. Дождись коронации, тогда можно будет просить царя, тогда можно от него ждать для тебя новой жизни. Дай бог только, чтоб она полезна была для твоей поэзии. Прощай, обнимаю тебя.
7-го апреля.
Жена моя тебе кланяется и благодарит за поздравление.
Еще прощай.
257. В. А. Жуковский - Пушкину.
12 апреля 1826 г. Петербург.
12 апреля.
Не сердись на меня, что я к тебе так долго не писал, что так долго не отвечал на два последние письма твои. (11) Я болен и ленив писать. А дельного отвечать тебе нечего. Что могу тебе сказать на счет твоего желания покинуть деревню? В теперешних обстоятельствах нет никакой возможности ничего сделать [для тебя] в твою пользу. Всего благоразумнее для тебя остаться покойно в деревне, не напоминать о себе и писать, но писать для славы. Дай пройти несчастному этому времени. Я никак не умею изъяснить, для чего ты написал ко мне последнее письмо свое. Есть ли оно только ко мне, то оно странно. Есть ли ж для (12) того, чтобы его показать, то безрассудно. Ты ни в чем не замешан - это правда. Но в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством. Ты знаешь, как я люблю твою музу в как дорожу твоею благоприобретенною славою: ибо умею уважать Поэзию и знаю, что ты рожден быть великим поэтом и мог бы быть честью и драгоценностию России. Но я ненавижу вс°, что ты написал возмутительного для порядка и нравственности. Наши отроки (то есть все зреющее поколение), при плохом воспитании, которое не дает им никакой подпоры для жизни, познакомились с твоими буйными, одетыми прелестию поэзии мыслями; ты уже многим нанес вред неисцелимый. Это должно заставить тебя трепетать. Талант ничто. Главное: величие нравственное. - Извини эти строки из катехизиса. Я люблю и тебя и твою музу, и желаю, чтобы Россия вас любила. Кончу началом: не просись в Петербург. Еще не время. Пиши Годунова и подобное: они отворят дверь свободы.
Я болен. Еду в Карлсбад; возвращусь не прежде, как в половине сентября. Пришли к этому времени то, что сделано будет твоим добрым Гением. То, что напроказит твой злой Гений, оставь у себя: я ему не поклонник. Прости. Обнимаю тебя.
Жуковский.
258. П. А. Плетнев - Пушкину.
14 апреля 1826 г. Петербург.
14 апр. 1826.
Не удивляйся, душа моя, что я целый месяц не писал к тебе. Этот месяц был для меня черным не только в году, но и во всей жизни. С роду не бывал я болен и не пробовал, каковы на свете лекарства: а теперь беспрестанно их глотаю через час по две ложки. Это однакож не помешало мне, хоть с резными наворотами, исполнить все твои коммиссии, а имянно: 1) Князю Вяземскому отослано 600 руб. 2) Слепушкину доставлен экз. твоих Стих.<отворений>. 3) Тебе посланы 2, 3 и 4 части Мнемозины. 4) Сверх того посланы тебе новое издание басен Крылова и Северные Цв.<еты>. 5) Отдано твое письмо Жуковскому. Ты верно не знаешь, какой у нас теперь мор на писателей. Жуковский болен отчаянно и для своего спасения получил совет ехать на теплые воды. Карамзин не может здесь выздороветь и потому отправляется морем до Бордо, а оттуда по южной части Франции во Флоренцию, где проживет два года. Гнедичу говорят доктора, что он может ожидать спасения от весны, а не от них. Можешь по этому вообразить, в состоянии ли кто-нибудь в этом положении начать какое-нибудь важное дело. Сверх того так много еще хлопот посторонних. Мой совет и всех любящих тебя провести нынешнее лето в деревне. К осени Жуковский возвратится. Дел важных сбавится. Вс° взойдет в обыкновенное течение. Тогда легче начать и Жуковскому. Тебе легко возражать, что за советами нужды ни у кого не будет. Но ты хладнокровнее обними стечение этих странных обстоятельств, и сам согласишься, что прежде надобно заняться чем-нибудь общим, а потом приступить к частному. 6) Послана тебе рукопись Цыганов. Аккуратнее исправь да поскорее пришли: так и тиснем. Кстати. Не можешь ли ты решиться напечатать второй главы Онегина? Это необходимо нужно. Теперь она ходит в самой неисправной рукописи по городу, и от этого скоро к ней потеряют вкус. Сделай милость, напечатай: тогда скорее разойдется и первая. Ты от этого тьму получишь денег. 7) Не стыдно ли тебе такую старину воспоминать, каково дело твое с Ольдекопом. Книги его уж нет ни экземпляра; да я не знаю, существует ли и он в каком-нибудь формате. И
из чего ты хлопочешь? Если хочешь денег: согласись только вновь напечатать Кавказ.<ского> Плен.<ника>, или Бахч.<исарайский> Фон.<тан>, и деньги посыплются к тебе. Если хочешь примером его учить других: этого никто не делал, да и не сделает. Оставь во рту у нищего кусок. Если его вырвешь, он, может быть, умрет с голода, а ты до сыта не наешься. Я бы очень желал, чтобы ты несколько замечаний своих на Тацита пустил в ход с цитатами. Это у многих повернуло бы умы. Не поленись, любезный брат. К Баратынскому ты слишком пристрастен. Он любит еще играть словами; в слоге есть кокетство; во многом француз, хоть и люблю его до смерти. Твое письмо к брату убийственно. У меня бы рука не поднялась так отвечать. На Аладьина плюнь.
259. Анна Н. Вульф - Пушкину.
20 апреля 1825 г. Малинники.
Dieu! Quelle йmotion j'ai йprouvйe en lisant votre lettre et que j'aurais йtй heureuse si la lettre de ma s-ur n'avait mкlй de l'amertume а ma joie. Hier matin je prenais le thй quand on m'apporta de la poste les livres, je ne pouvais deviner d'oщ ils me venaient; quand en l'ouvrant je vis Lascasas, mon c-ur battit et je n'osais les ouvrir d'autant plus qu'il y avait du monde dans la chambre. J'aurais йtй contente de votre lettre, si je ne me rappelais que vous en avez йcrit de pareilles et mкme de plus tendres encore en ma prйsence а A. K. et aussi а Netty. Je ne suis pas jalouse, croyez-moi; si je l'йtais vйritablement ma fiertй triompherait bientфt du sentiment et cependant je ne puis m'empкcher dй vous dire combien votre conduite me blesse. Comment en recevant ma lettre vous vous йcriez: Ax, господа, quelle lettre, comme si c'йtait d'une femme! et vous la jetez pour lire les bкtises de Netty; il ne vous manquait que de dire que vous la trouviez trop tendre. Ai-je besoin de vous dire combien cela me blesse; outre que c'йtait encore me compromettre beaucoup que de dire que la lettre йtait de moi. Ma soeur йtait toute offensйe de cela et crainte de m'affliger elle conte cela а Netty. Celle-lа qui ne savait pas mкme que je vous avais йcrit, se rйpand en reproches de mon peu d'amitiй et de confiance en elle - et vous qui m'accusez d'йtourderie voilа ce que vous faites vous-mкme! - Ah! Pouchkine, vous ne mйritez pas l'amour, et je vois que j'aurais йtй plus heureuse si j'avais quittй Trigorsk avant, et si le dernier temps que j'ai passй [ici] avec vous pouvait s'effacer de mon souvenir. Comment n'avez pas compris pourquoi je ne voulais pas recevoir de vous des lettres comme celles de Riga. C'est qu'un style qui ne blessait alors que ma vanitй me dйchirerait l'вme а prйsent, le P. d'alors n'йtait pas pour moi le mкme que celui auquel j'йcris maintenant. Ne sentez-vous pas cette diffйrence, cela serait bien humiliant pour mo
i - je crains que vous ne m'aimez pas comme vous auriez dы le faire - vous dйchirez et blessez un coeur dont vous ne connaissez pas le prix, que j'aurais йtй heureuse si j'avais йtй aussi froide que vous le supposiez! Jamais de ma vie je n'ai passй un temps aussi terrible que celui que l'ai passй jusqu'а prйsent; jamais je n'ai senti des souffrances d'вme comme celles que j'ai eprouvйes d'autant plus que je devais renfermer dans mon coeur toutes mes peines. Que j'ai maudit mon voyage ici! Je vous avoue que ce dernier temps aprиs les lettres d'Euph. je voulais faire tout mon possible pour tвcher de vous oublier - car j'йtais bien fвchйe contre vous. N'ayez point d'inquiйtude pour le Cousin, ma froideur l'a rebutй - et puis il est venu un autre concurrent avec lequel il n'ose se mesurer et doit bien cйder la place, c'est [le] Anrep qui a йtй ici ces jours ci, il faut convenir qu'il est trиs beau [il est] et trиs original - j'ai eu le bonheur et l'honneur de faire sa conquкte - oh pour celui-lа il vous surpasse encore, ce que je n'aurais jamais pu croire, il va а son but а pas de gйant; jugez, que je crois qu'il vous surpasse mкme en tйmйritй. Nous avons beaucoup parlй de vous - il m'a dit aussi plusieurs de vos phrases а ma grande surprise, par ex. que j'avais trop d'esprit pour avoir des prйjugйs. Dиs le premier jour presque il se saisit de ma main et dit qu'il a tout le droit de la baiser puisqu'il me trouvait trиs bien. Remarquez, Monsieur, je vous prie qu'il n'a fait ici ni ne fait la cour а personne d'autre, ni ne me rйpиte des phrases qu'il dit а une autre, au contraire, il ne se soucie de personne [et me suit partout], en partant il m'a dit que cela dйpendait de moi [s'il] qu'il revienne ici. Ne craignez rien cependant - je n'йprouve rien pour lui; il ne fait aucun effet sur moi, quand votre seul souvenir me donne tant d'йmotion!
Maman a promis de m'envoyer chercher au mois de Juin si ma Tante ne vient pas l'йtй. Dois-je vous prier de faire votre possible pour qu'elle le fasse plus vite. J'ai bien peur que vous n'ayez pas du tout d'amour pour moi; mais vous ne sentez que des disirs passagers que tant d'autres йprouvent aussi bien. - Nous avons beaucoup de monde, а peine j'ai trouvй un moment pour vous йcrire, il nous est arrivй encore de Novgorod un aimable jeune homme Mr. Pavlichteff, un grand musicien, il m'a dit qu'il vous connaissait. Nous allons aujourd'hui dоner chez une de mes Tantes, il faut finir ma lettre car il faut que je m'habille - je serai en grande sociйtй mais je ne rкverai qu'а vous. Ecrivez moi en toute sыretй par Treuer et par Торжок, c'est plus sыr, vous n'avez rien а craindre, il ne sait pas de qui il me remet les lettres, et ici on connaоt votre main. Dйchirez ma lettre aprиs l'avoir lue, je vous conjure, je brыlerai la vфtre; savez-vous je crains toujours que vous ne trouviez ma lettre trop tendre et je ne vous dis pas tout ce que je sens. Vous dites que votre lettre est plate, parce que vous m'aimez, quelle absurditй, surtout pour un poиte, qu'est-ce qui rend plus йloquent que le sentiment. Adieu pour le moment [Si vous sentez comme moi - je serais contente]. Dieu, aurais-je jamais cru que j'йcrirai jamais une phrase pareille а un homme. Non, je l'efface. Adieu encore, je vous fais une grimace, puisque vous les aimez. Quand nous verrons-nous. Je ne vivrai pas jusqu'а ce moment. -
20 avril.
260. П. А. Вяземскому.
Конец апреля - начало мая 1826 г. Михайловское.
Милый мой Вяземской, ты молчишь, и я молчу; и хорошо делаем - потолкуем когда-нибудь на досуге. Покаместь дело не о том. Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. Полагаюсь на твое человеколюбие и дружбу. Приюти ее в Москве и дай ей денег, сколько ей понадобится - а потом отправь в Болдино (в мою вотчину, где водятся курицы, петухи и медведи). Ты видишь, что тут есть о чем написать целое послание во вкусе Жуковского о попе: но потомству не нужно знать о наших человеколюбивых подвигах.
При сем с отеческою нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютке, если то будет мальчик. Отсылать его в Воспитательный дом мне не хочется - а нельзя ли его покаместь отдать в какую-нибудь деревню, - хоть в Остафьево. Милый мой, мне совестно ей богу... но тут уж не до совести. Прощай, мой ангел, болен ли ты, или нет; мы все больны - кто чем. Отвечай же подробно.
Адрес Князю Петру Андреевичу
Вяземскому.
В Чернышевском переулке, в собственном доме.
Нужное
261. А. Н. Вульфу.
7 мая 1826 г. Псков или Остров.
Вы мне обещали писать из Дерпта и не пишете. Добро. Однако я жду вас, любезный филистер, и надеюсь обнять в начале следующего месяца. Не правда ли, что вы привезете к нам и вдохновенного? Скажите ему, что этого я требую от него именем славы и чести России. Покаместь, скажите мне - не чрез Дерпт ли проедет Жуковский в Карлсбат? Языков должен это знать. Получаете ли вы письма от Ан.<ны> Ник.<олаевны> (с которой NB мы совершенно помирились перед ее выездом) и что делает Вавилонская блудница Ан.<на> Петр.<овна>? Говорят, что Болтин очень счастливо метал против почтенного Ерм.<олая> Фед.<оровича>. Мое дело - сторона; но что скажете вы? Я писал ей: Vous avez placй vos enfants, c'est trиs bien. Mais avez-vous placй votre mari? celui-ci est bien plus embarassant. Прощайте, любезный Алексей Николаевич, привезите же Языкова и с его стихами.
7 мая.
Видел я в Синске некоторые нескромные гекзаметры (13) и сердечно им позавидовал.
Адрес:
Его благородию
Алексею Николаевичу
Вульфу
в Дерпт.
262. П. А. Вяземский - Пушкину.
10 мая 1826 г. Москва.
Сей час получил я твое письмо, но живой чреватой грамоты твоей не видал, а доставлено мне оно твоим человеком. Твоя грамота едет завтра с отцом своим а семейством в Болдино, куда назначен он твоим отцом управляющим. Каков же способ остановить дочь здесь и для какой пользы? Без ведома отца ее сделать этого нельзя, а с ведома его лучше же ей быть при семействе своем. Мой совет: написать тебе полу-любовное, полу-раскаятельное, полу-помещичье письмо блудному твоему тестю, во всем ему признаться, поручить ему судьбу дочери и грядущего творения, но поручить на его ответственность, напомнив, что некогда, волею божиею, ты будешь его барином и тогда сочтешься с ним в хорошем или худом исполнении твоего поручения. Другого средства не вижу, как уладить это по совести, благоразумию и к общей выгоде. Я рад был бы быть восприемником и незаконного твоего Бахчисарайского фонтана, на страх завести новую классикоромантическую распрю хотя с Сергеем Львовичем или с певцом Буянова, но оно не исполнительно и не удовлетворительно. Другого делать, кажется, нечего, как то, что я сказал, а во всяком случае мне остановить девушки (ou peu s'en faut) нет возможности... Ты жалуешься на мое молчание: я на твое. Кто прав? Кто виноват? Оба. Было время не до писем. Потом мы опять имели несчастие лишиться сына 3-х летнего. Из 5 сыновей остается один. Тут замолчишь по неволе. Теперь я был болен недели с две. Вот тебе бюджет моего времени не завидный. Скучно, грустно, душно, тяжко. Я рад, что ты здоров, и не был растревожен. Сиди смирно, пиши, пиши стихи и отдавай в печать! Только истрать чернил и времени на рукописное. Я надеюсь, что дело обойдется для тебя хорошо. Ты вероятно знаешь, что Карамзины отправляются в чужие краи за болезнию Ник.<олая> Мих.<айловича>, Жуковский также. А Хвостовы и Булгарины здравствуют. Что ты давно ничего не печатаешь? А Цыгане? А продолжение Евгения? Ты знаешь, что твой Евгений захотел продолжиться и женится на соседке моей Энгельгардт, девушке любезной, умной и доброй, но
не элегической по наружности. Я сердечно полюбил и увалил Баратынского. Чем более растираешь его, тем он лучше и сильнее пахнет. В нем, кроме дарования, и основа плотная и прекрасная. Прощай, ma chair а beaux vers. Как Василий Львович потеет вековечно, так и от тебя идет испарина хороших стихов. Тебе не нужно для того топить бани: ты везде в бане. - В конце месяца думаю съездить в Петерб.<ург> проститься с Карамзиными. Жена тебе очень нежно кланяется.
10-го маия.
Адрес (рукою В. Ф. Вяземской): Милостивому государю
Александру Сергеевичу
Пушкину.
263. П. А. Катенин - Пушкину.
11 мая 1826 г. Петербург.
Что значит, любезнейший Александр Сергеевич, что ты давно не пишешь ко мне, и даже не отвечал на мое последнее письмо? Не сердишься ли за что, сохрани господи? Как бы то ни было, я за долгое молчание ожидаю длиннейшего письма, и дело будет с концом. Меня недавно насмешил твой (яко-бы) ответ на желание одного известного человека прочесть твою трагедию: Годунов: трагедия эта не для дам, и я ее не дам. - Скажи, правда ли это? Меня оно покуда несказанно тешит. Буде ты любопытен что знать про меня, вот новость: я в прошедшую пятницу принужден был состязаться с Олиным, то есть читали в Комитете, составленном из разных судей-литераторов, grecs et bulgares, etc., два вдруг изготовленные перевода Расинова Баязета, один мой, а другой вышеписанного Олина, который видно слишком дурно написал, ибо grйcs et bulgares et autres barbares решительно предпочли мой, и я имел все шары белые; Олин же только четыре из двадцати. Авторы не бывают там, когда их судят, но, как мне сказывали, много мне сделал пользы А. С. Шишков; мне его одобрение тем приятнее, что я с ним не знаком, стало он судил просто по своему вкусу, а вкус его не терпит дурного. Вс° это прекрасно, во скоро ли оно может показаться в люди? - Послушай, радость моя, ты отвечал в толково и забавно, но я право не дама, и нельзя ли мне как-нибудь Годунова показать? Кусок должен быть лакомый. К слову о дамах, меня просила Колосова непременно в первом к тебе письме сказать за нее пропасть хороших вещей; только где я их возьму? Положим, что они сказаны, и твоя очередь отвечать. Что делает мой приятель Онегин? Послал бы я ему поклон с почтением, но он на вс° это плевать хотел: жаль, а впрочем малой не дурак. Прощай, умница, будь здоров и не молчи ни в стихах, ни в прозе. Весь твой
Павел Катенин.
Маия 11-го 1826.
С.-Петербург.
264. В. В. Измайлов - Пушкину.
19 мая 1826 г. Москва.
Милостивый государь мой,
Александр Сергеевич,
Позвольте ветерану в словесности, но счастливому некогда журналисту, передававшему публике первые мастерские опыты ваши в поэзии, напомнить вам о себе несколькими строками и в то же время молить вас именем Аполлона осчастливить меня новым великим подарком. Я готовлюсь выдать к новому году альманах, но без вашего содействия, без ваших стихов, так же не удаются альманахи, как растения без росы и солнца; бросьте в него несколько цветков вашей музы, милостивый государь мой, чтобы дать моей книге свежесть и бессмертие; озарите меня вашею славою, а если возможно, зароните в душу ветхого поэта искру юной жизни пиитической; а я обещаю в быть вам вечно благодарным и не допускать в альманахе соперников, недостойных стоять рядом с вами.
Между тем буду иметь смелость скоро представить на суд ваш слабый мой перевод в стихах из Казимира Делавиня (его Послания к Наполеону), как знак моей совершенной к вам доверенности: примите его на память и простите великодушно пятна и недостатки переводчика.
Мне приятно будет, естьли вы найдете в сих строках доказательство того искреннего к таланту вашему удивления и постоянного к вам уважения, с коим имею честь быть,
милостивый государь мой,
ваш покорный слуга
Владимир Измайлов.
1826
мая 19 дня
Москва.
P. S. Естьли вам угодно будет исполнить мою просьбу, то прошу вас адресовать ваш подарок в Москву на имя вашего дядюшки В. Л. Пушкина или на мое собственное имя, но в город Верею; ибо на лето съезжаю в деревню мою, близь сего города.
Адрес:
Его высокоблагородию,
милостивому государю моему,
Александру Сергеевичу
Пушкину.
В Псков.
В город Опочку.
265. П. А. Вяземскому.
Вторая половина (не позднее 24) мая 1826 г. Михайловское.
Судьба не перестает с тобою проказить. Не сердись на нее, не ведает бо, что творит. Представь себе ее огромной обезьяной, которой дана полная воля. Кто посадит (14) ее на цепь? не ты, не я, никто. Делать нечего, так и говорить нечего.
Видел ли ты мою Эду? вручила ли она тебе мое письмо? Не правда ли, что она очень мила?
Я не благодарил тебя за стансы Ольге. Как же ты можешь дивиться моему упрямству и приверженности к настоящему положению? - Счастливее, чем Андр.<ей> Шенье, - я заживо слышу голос вдохновения - [и поэт стоит для меня наро<да>]
Твои стихи к Мн.<имой> Красавице (ах извини: Счастливице) слишком умны. - А поэзия, прости господи, должна быть глуповата. Характеристика зла. Экой ты неуимчивый, как говорит моя няня. 7 пятниц лучший твой водевиль.
Напиши же мне что-нибудь, моя радость. Я без твоих писем глупею: это нездорово, хоть я и поэт.
Правда ли, что Баратынский женится? боюсь за его ум. Законная <-----> род теплой шапки с ушами. Голова вся в нее уходит. Ты м. б. - исключение. Но и тут я уверен, что ты гораздо был бы умнее, если лет еще 10 был холостой. Брак холостит душу. Прощай и пиши.
Михайловское
май.
Адрес:
Его сиятельству
кн. Петру Андреевичу
Вяземскому.
В Москве
в Чернышевском переулке в собств. доме.
266. П. А. Вяземскому.
27 мая 1826 г. Псков.
Ты прав, любимец Муз, - воспользуюсь правами блудного зятя и грядущего барина и письмом улажу вс° дело. Должен ли я тебе что-нибудь или нет? отвечай. Не взял ли с тебя чего-нибудь мой человек, которого отослал я от себя за дурной тон и дурное поведение? Пора бы нам отослать и Булгарина, и Благонамеренного, и Полевого, друга нашего. Теперь не до того, а ей богу, когда-нибудь примусь за журнал. Жаль мне, что с Катениным ты никак не ладишь. А для журнала - он находка. Читал я в газетах что Lancelot в П.<етер>Б.<урге>, чорт ли в нем? читал я также, что 30 словесников давали ему обед. Кто эти бессмертные? Считаю по пальцам и не досчитаюсь. Когда приедешь в П.<етер>Б.<ург>, овладей этим Lancelot (которого я ни стишка не помню) и не пускай его по кабакам отечественной словесности. Мы в сношениях с иностранцами (15) не имеем ни гордости, ни стыда - при англичанах дурачим Василья Львовича; пред M-de de Staлl заставляем Милорадовича отличаться в мазурке. Русской барин кричит: Мальчик! забавляй Гекторку (датского кобеля). Мы хохочем и переводим эти барские слова любопытному путешественнику. Вс° это попадает в его журнал и печатается в Европе - это мерзко. Я конечно презираю отечество мое с головы до ног - но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь. Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, англ. журналы или парижские театры и <-------> - то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В 4-ой песне Онегина я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? в нем дарование приметно - услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится - ай-да умница.
27 мая.
Прощай.
Думаю, что ты уже в П.<етер>Б.<урге>, и это письмо туда отправится. Грустно мне, что не прощусь с Карамзиными - бог знает, свидимся ли когда-нибудь. Я теперь во Пскове, и молодой доктор спьяна сказал мне, что без операции я не дотяну до 30 лет. Незабавно умереть в Опоческом уезде.
Адрес: Кн. П. А. Вяземскому.
267. Анна Н. Вульф - Пушкину.
2 июня 1826 г. Малинники.
Enfin j'ai reзu hier votre lettre. Treuer me la apportйe lui-mкme, et je n'ai pu m'empкcher de faire une exclamation en la voyant. Comment ne m'avez vous pas йcrit si longtemps? Comme si vous ne pouviez pas le faire de Pskow? - Ce sont de mauvaises excuses que vous m'allйguez toujours. Tout ce que vous me dites d'Anrep me dйplait souverainement et me blesse de deux maniиres, premiиrement la supposition qu'il aie fait plus que me baiser la main m'offense de votre part - et le mot c'est йgal est encore pire, il me blesse et me peine dans un autre sens - l'espиre que vous avez assez d'esprit pour sentir que vous voulez dire par lа, que cela vous [кtes] est indiffйrent а quoi nous en sommes avec lui. Ce n'est pas tendre, j'espиre. Ce n'est pas par sa conduite avec moi seulement que j'ai remarquй qu'il vous surpassait en tйmйritй et impudence; mais par sa maniиre d'кtre avec tout le monde et sa conversation en gйnйral. Il n'y a donc pas d'espйrance que Maman m'envoie chercher, c'est dйsolant! Над.<ежда> Гавр.<иловна> promet toujours а Maman de venir le mois prochain, mais on ne peut pas y compter, c'est elle qui gвte toute l'affaire. Sans cela M-me Treuer va venir ici dans deux semaines et j'aurais pu aller avec elle. Si Maman m'envoyait un йquipage avec cette femme cela serait dйlicieux, et alors ce mois-ci j'aurais йtй а Trigorsk. - Je compte sur mon frиre pour arranger cela; il ne faut que persuader а Maman que Н.<адежда> Гавр.<иловна> remettra toujours son voyage de mois en mois, и вс° будет откладывать. Je crois qu'il doit dйjа кtre а Trigorsk et je lui йcrirai par rapport а cela. Toute cette incertitude me tourmente beaucoup - tout ce temps-ci j'ai йtй trиs malade et а prйsent je souffre beaucoup encore. Comme j'ai йtй йtonnйe de recevoir l'autre jour [de recevoir] un grand paquet de votre s-ur, oщ elle m'йcrivent ensemble avec A. K.; elles sont enchantйes l'une de l'autre. Lйon m'йcrit mille tendresses dans l
a mкme lettre et а mon grand йtonnement j'y trouve aussi quelques lignes de Delvig qui m'ont fait beaucoup de plaisir. - Il me paraоt cependant que vous кtes un peu jaloux de Lйon. Il trouve [donc] qu' A. K. est charmante malgrй son gros ventre; - c'est l'expression de votre s-ur. Vous savez qu'elle est restйe а Pйters. pour faire ses couches et aprиs elle se propose de venir ici. Vous voulez vous venger sur la femme de Lйon de ses succиs auprиs de ma Cousine. - Cela ne prouve pas de l'indiffйrence pour elle de votre part [cependant]. - Encore quelle imprudence de votre part de laisser traоner ma lettre et Maman a manquй de la voir!! Ah! quelle idйe lumineuse que celle que je prenne des chevaux de poste et que je vienne seule; je voudrais voir l'accueil aimable que Maman me ferait - elle serait prкte а ne pas me recevoir, l'effet serait trop grand. Dieu sait quand je vous reverrai encore - c'est terrible et cela me rend toute triste. Adieu, ti mando un baccio, mio amore, mio delizie.
Le 2 Juin.
Ecrivei-moi plus souvent de grвce, vos lettres sont ma seule consolation, je suis bien triste. Savez-vous, que je dйsire et je crains mon retour а Trigorsk. Mais j'aime mieux me quereller avec vous que de rester ici. Ces contrйes sont trиs insipides et il faut convenir, parmis les ulands Anrep est ce qu'il y a de mieux et en gйnйral tout le rйgiment ne vaut pas grande chose et l'air d'ici ne m'est pas salutaire car je suis toujours malade. Dieu, quand vous reverrai-je?..
268. И. E. Великопольскому.
3 июня 1826 г. Преображенское.
С тобой мне вновь считаться довелось,
Певец любви то резвой, то унылой;
Играешь ты на лире очень мило,
Играешь ты довольно плохо в штос.
500 рублей, проигранных тобою,
Наличные свидетели тому.
Судьба моя сходна с твоей судьбою
Сей час, мой друг, увидишь почему.
Сделайте одолжение, пять сот рублей, которые вы мне должны, возвратить не мне, но Гавриилу Петровичу Назимову, чем очень обяжете преданного Вам душевно,
Александра Пушкина.
3 июня
1826
Преображенское.
<П. Н. Беклешов:> (16)
Скрепил Беклешов.
<Ф. И. Цицианов:> (17)
Иван Ермолаевич! Мое почтение: я воспользовался этим случаем вам напомнить о верющем письме, которое вы намеревались [вам] мне прислать для взыска денег с Котко: если не пришлете к сроку, что мне делать? - отпишите и не забывайте
вашего покорного слугу
к.<нязя> Фед. Цицианова.
269. П. А. Катенин - Пушкину.
6 июня 1826 г. Петербург.
Поклон твой Александре Михайловне отдан как следует, любезнейший Александр Сергеевич; она с охотою возьмется играть в твоей трагедии, но мы оба боимся, что почтенная дама цензура ее не пропустит, и оба желаем ошибиться. Ты хочешь при свидании здесь прочесть мне Годунова; это еще усиливает мое желание видеть тебя возвратившегося в столицу. До тех пор есть у меня к тебе новая просьба. Для бенефиса, следующего мне за Андромаху, нужна была маленькая комедия в заключение спектакля; я выбрал Minuit, и некто мой приятель Николай Иванович Бахтин взялся мне ее перевести; но вот горе: там есть романс или куплеты, и в роде не обыкновенном. Молодой Floridor (по-русски Владимир) случайно заперт в комнате своей кузины, молодой вдовы, ночью на новый год, и не теряет времени с нею; пока они разнеживаются, под окном дается серенада, в конце второго куплета бьет полночь, 1'heure du berger; старики входят, застают молодых, и остается только послать за попом, ибо все прочее готово. Французские куплеты дурны, но я прошу тебя мне сделать и подарить хорошие. Ты видишь по ходу сцены, что они должны означать, а на вс° сладострастное ты собаку съел: сделай дружбу, не откажи. Музыку сделаем прекрасную, Кавос обещал мне давно, что он всегда готов к моим услугам. Пожалуйста, умница, не откажи; тебе же это дело легкое. Еще напоминаю тебе о том, что ты обещал для альманаха, в котором я, по дружбе к издателю и справедливому уважению к его уму, живое принимаю участие; пора уже ему устроивать материалы, а твоих он ждет, как лучшего украшения всей книги: пришли, коли можешь, и прикажи как за благо рассудишь, показывать ли их до времени, или держать про себя: вс° будет исполнено. Ты спрашиваешь, кто именно одобрял Олина? Хуже вышло: его перевода читали тогда два действия, первое и последнее; взбешенный на неудачу, он жаловался и выхлопотал прочтение остальных трех; их читали вчера после его же Корсера (прозою из Бейрона); по настоянию его многие судьи на этот раз не приглашен
ы, а новые, числом 15, пошли на голоса, и на вопрос: одобрена или нет? он имел 9 шаров белых и 6 черных; Лобанов отличался в пользу Олина, меня не было. Теперь вопрос: что будет делать дирекция, и не одурачилась ли она? - Мне почти совестно говорить об этих пустяках, когда важнейшее дело судится; но что о нем говорить? Надо молчать и ждать. Прощай, милый Александр Сергеевич, будь здоров, пиши и возвращайся. Весь твой
Павел Катенин.
Июня 6-го. 1826.
270. Николаю I.
11 мая - первая половина июня 1826 г. Михайловское - Псков.
Всемилостивейший государь!
В 1824 году, имев несчастие заслужить гнев покойного императора легкомысленным суждением касательно афеизма, изложенным в одном письме, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства.
Ныне с надеждой на великодушие Вашего императорского величества, с истинным раскаянием и с твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему императорскому величеству со всеподданнейшею моею просьбою.
Здоровье мое, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чем и представляю свидетельство медиков: осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие краи.
Всемилостивейший государь,
Вашего императорского величества
верноподданный
Александр Пушкин.
<На отдельном листе:>
Я нижеподписавшийся обязуюсь впредь ни к каким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них.
10-го класса Александр Пушкин.
11 мая
1826.
<Приложение:>
• 426
По предложению его превосходительства, господина Псковского гражданского губернатора и кавалера за • 5497, свидетельствован был во Псковской врачебной управе г. коллежской секретарь Александр Сергеев сын Пушкин. При сем оказалось, что он действительно имеет на нижних оконечностях, а в особенности на правой голени, повсемественное расширение кровевозратных жил (Varicositas totius cruris dextri); от чего г. коллежской секретарь Пушкин затруднен в движении вообще. Во удостоверение сего и дано сие свидетельство из Псковской врачебной управы за надлежащим подписом и с приложением ее печати.
Июля 19-го дня 1826 года.
Инспектор врачебной управы В. Всеволодов.
<Печать>
271. П. А. Вяземский и А. А. Дельвиг - Пушкину.
12 июня и вторая половина июня 1826 г. Петербург.
<П. А. Вяземский:>
12-го июня.
Ты знаешь о печальной причине приезда моего в Петербург. Хотя ты и шалун и грешил иногда эпиграммами против Карамзина, чтобы сорвать улыбку с некоторых сорванцов и подлецов, но без сомнения ты оплакал его смерть сердцем и умом: ибо всякое доброе сердце, каждый русский ум сделали в нем потерю не возвратную, по крайней мере для нашего поколения. Говорят, что святое место пусто не будет, но его было истинно святое и истинно на долго пустым останется. Завтра едем с Карамзиными в Ревель: не знаю, долго ли там останусь с ними, но буду тебе писать оттуда, а теперь писатъ нет ни времени, ни мысли, ни духа. - На твоем месте написал бы я письмо к государю искреннее, убедительное: сознался бы в шалостях языка и пера с указанием однакоже, что поступки твои не были сообщниками твоих слов, ибо ты остался цел в невредим в общую бурю; обещал бы держать впредь язык в перо на привязи, посвящая вс° время свое на одни занятия, которые могут быть признаваемы (а пуще всего сдержал бы свое слово), и просил бы дозволения ехать лечиться в Петерб.<ург>, Москву или чужие краи. Вот мой совет! - Обнимаю тебя.
<А. А. Дельвиг:>
Третьего дни получил от Муханова это письмо и по первой почте тебе посылаю его, милый Пушкин. Что ж ты не присылаешь Цыган, мы бы издали их? Плетнев тебе кланяется, он живет теперь на Кушелевой даче, верст 7-мь от городу, и я довольно редко с ним видаюсь. Его здоровье очень плохо. Теперь кажется начало поправляться, но до сих пор мы думали и его проводить к отцу Ломоносову. Баратынский другим образом плох, женился в замолчал, вообрази, даже не уведомляет о своей свадьбе. Гнедичу лучше, он тоже живет на даче и тебе кланяется. В комнатах, (18) в которых он живет, жил в последнее время Батюшков. До сих пор видна его рука на окошках. Между прочим на одном им написано: Есть жизнь и за могилой! а на другом: Ombra adorata! Гнедич в восторге меланхолическом по целым часам смотрит на эти строки. - Вяз.<емский> у меня был в проезд свой в Ревель. Он сказал мне, что он уверил В.<асилия> Л.<ьвовича>, что: Ах тетушка, ах Анна Львовна, написано мною, и тем успокоил его родственную досаду. Мы очень смеялись над этим. Отец твой ничего об этом не говорил и не говорит. Тебе напрасно его оклеветали. Из Онегина я взял то, что ты мне позволил, только у меня и переписано было, проч. у Вяземского. Что ты не издаешь его. Ежели тебе понадобятся деньги гуртом, продай его мне и второе издание твоих поэм. Только цензура пропустит их, деньги ты получишь. От Эды деньги скоро накопятся. Отдам их Плетневу или кому велишь. Прощай, душа (19) моя, будь здоров и вспоминай обо мне.
Весь твой Д.
272. П. А. Вяземскому.
10 июля 1826 г. Михайловское.
Коротенькое письмо твое огорчило меня по многим причинам. Во-первых, что ты называешь моими эпиграммами противу Карамзина? довольно и одной, написанной мною в такое время, когда К.<арамзин> меня отстранил от себя, глубоко оскорбив и мое честолюбие и сердечную к нему приверженность. До сих пор не могу об этом хладнокровно вспомнить. Моя эпиграмма остра и ничуть не обидна, а другие, сколько знаю, глупы и бешены: ужели ты мне их приписываешь? Во-вторых. Кого ты называешь сорванцами и подлецами? Ах, милый.... слышишь обвинение, не слыша оправдания, и решишь: это Шемякин суд. Есть ли уж Вяземский etc., так что же прочие? Грустно, брат, так грустно, что хоть сей час в петлю.
Читая в журналах статьи о смерти Карамзина, бешусь. Как они холодны, глупы и низки. Не уж то ни одна русская душа не принесет достойной дани его памяти? Отечество в праве от тебя того требовать. Напиши нам его жизнь, это будет 13-й том Русской Истории; Карамзин принадлежит истории. Но скажи вс°; для этого должно тебе иногда употребить то красноречие, которое определяет Гальяни в письме о цензуре. - Я писал тебе в П.<етер>Б.<ург>, еще не зная о смерти К.<арамзина>. Получил ли ты это письмо? отпиши. Твой совет кажется мне хорош - я уже писал царю, тотчас по окончанию следствия, заключая прошение точно твоими словами. Жду ответа, но плохо надеюсь. Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем, как все похабные ходят под именем Баркова. Если б я был потребован коммисией, то я бы конечно оправдался, но меня оставили в покое, и кажется это не к добру. Впроччем, чорт знает. Прощай, пиши.
10 июля.
Что Катерина Андреевна?
Адрес: Князю П. А. Вяземскому.
273. П. А. Вяземский и О. С. Пушкина - Пушкину.
31 июля 1826 г. Ревель.
<П. А. Вяземский:>
31-го
МОРЕ
Как стаи гордых лебедей,
На синем море волны блещут,
Лобзаются, ныряют, плещут
По резвой прихоти своей.
Как упивается мой слух
Их говором необычайным,
Как сладко предается дух
Мечтам пленительным и тайным!
Так, древности постиг теперь
Я баснословную святыню:
О волны, красоты богиню
Я признаю за вашу дщерь!
Так, верю, родилась она
Из вашей колыбели зыбкой
И пробудила мир от сна
Своею свежею улыбкой.
Где ж, как не здесь, явилась ты,
Очаровательница мира!
В прохладе влажного сапфира,
В стихии светлой чистоты?
Нам чистым сердцем внушены
Прекрасных таинств откровенья:
Из лона чистой глубины
Ты родилась, краса творенья!
И в наши строгие лета,
Лета существенности лютой,
При вас одних хотя минутой
Вновь забывается мечта!
Не смели изменить века
Ваш образ светлый, вечно юный,
Ни смертных хищная рука,
Ни рока грозного перуны.
В вас нет следов житейских бурь,
Следов безумства и гордыни,
И вашей девственной святыни
Не опозорена лазурь.
Кровь братьев не дымится в ней!
На почве, смертным непослушной,
Нет мрачных знамений страстей,
Свирепых в злобе малодушной!
И если смертный возмутит
Ваш мир преступною отвагой,
Вы очистительною влагой
Спешите смыть мгновенный стыд.
Изверженный из чуждых недр,
След поглощаем шумной бездной:
Так пятна облачные ветр
Сметает гневно с сени звездной!
Людей и времени раба,
Земля состарелась в неволе;
Шутя, ее играют долей
Сыны, столетья и судьба!
Но вы вс° те ж, что в первый день,
Как солнце первое в вас пало,
О вы, незыблемых небес
Ненарушимое зерцало!
Так и теперь моей мечте
Из лона зеркальной пустыни
Светлеет лик младой богини
В прозрачновлажной красоте.
Вокруг нее, как радуг блеск,
Вершины волн горят игривей,
И звучный ропот <их> и плеск
Еще душе красноречивей.
Над ней, как звезды, светят сны
Давно померкшие в тумане,
Которые так ярко ране
Горели в небе старины.
Сквозь (20) волн, цалующих ее,
Мне веют речи чудной девы:
В них слышно прежнее бытье,
Как лет младенческих напевы
Они чаруют и целят
Тоску сердечного недуга,
Как мировое слово друга,
Они волненье чувств мирят.
В невыразимости своей
Сколь выразителен сей лепет!
Как будит он в душе моей
Восторгов тихих сладкий трепет!
Как звучно льнет зефир к струнам,
Играя арфою воздушной,
Так и в душе моей послушной
Есть отзыв песням и мечтам.
Волшебно забывает ум
О настоящем, мысль гнетущем,
И в сладострастьи стройных дум
Я весь в протекшем, весь в грядущем!
Сюда, поэзии жрецы!
Сюда, существенности жертвы!
Еще здесь светит пламень мертвый,
Еще здесь живы мертвецы.
Поэзия про вас хранит
Свои преданья и поверья,
И здесь, где моря вал шумит,
Святыни светлые предверья!
Вот тебе, моему барину на Парнассе, мой смиренный ревельский оброк. Вторый год кланяюсь тебе водою. Ты скажешь, qu'il faut avoir le diable au corps pour faire des vers par le temps qui court. Это и правда! Но я пою или визжу с горяча, потому что на сердце тоска и смерть, частное и общее горе. Что ты поделываешь? Что твой аневризм и твоя трагедия? Твой Опочек и твой Евгений? Желаю тебе скорее и благополучно разделаться с ними со всеми. Получил ли ты мое письмо через Дельвига, писанное на кануне отъезда в Ревель, и сделал ли по моему совету? Я видел твое письмо в Петербурге: оно показалось мне сухо, холодно и не довольно убедительно. На твоем месте написал бы я другое и отправил в Москву. Ты имеешь права не сомнительные на внимание, ибо остался неприкосновен в общей буре, но должен также и на будущее время дать поручительство в законности жития своего, то есть обещание, что будешь писать единственно для печати - и разумеется, дав честное слово, хранить его ненарушимо. Другого для тебя спасения не вижу. - Сестра твоя сказывала, что ты хотел прислать мне извлечения из записок своих относительно до Карамзина. Жду их с нетерпением. Сказывала она также, что Дельвиг имеет ко мне письмо от тебя. Боюсь только, чтобы он не проспал его. Ты советуешь писать мне о Карамзине: рано! Журнальную статью, так! Но в этом случае: поздно! Карамзин со временем может служить центром записок современных в роде записок Garat, но гораздо с большим правом, чем Suard. Вс° русское просвещение начинается, вертится и сосредоточивается в Карамзине. Он лучший наш представитель на сейме европейском. (21) Ты часто хотел писать прозою: вот прекрасный предмет! Напиши взгляд на заслуги Карамзина и характер его гражданский, авторский и частный. Тут будет место и воспоминаниям твоим о нем. Можешь издать их в виде отрывка из твоих записок. - Вчера получили мы письмо от Жуковского из Эмса: теперь он должен быть в Эгре, хвалится поправлением своего здоровия и надеет
ся на совершенное возобновление сил. Александр Тургенев ускакал в Дрезден к брату своему Сергею, который сильно и опасно занемог от беспокойствия по брате Николае. Несчастные! - Вероятно, пробуду здесь до 20-го августа, а там поеду через Петербург, где остановлюсь только дня на три, в Остафьево к жене. Ты еще успеешь написать мне сюда; во всяком случае перешли письмо через сестру, которая доставит мне его здесь или в Москву. Обнимаю тебя от всего сердца.
Пришли каких-нибудь свеженьких стихов. Покажи свою трагедию: она из рук моих не выдет. Я ни одного стиха твоего не распустил: мне доверить можно.
31-го августа. (22)
<О. С. Пушкина:>
Wiasemsky est impatientant avec son grimoire, il m'a envoyй cette lettre dйcachetйe m'ayant donnй comme de raison pleine libertй de la lire mais je veux mourir si j'ai pu aller au delа du 4-me couplet. Ce qui me contrarie а l'infini - pourtant je l'aime presque а l'adoration, ce prince W.. Hier Lйon m'a envoyй votre lettre pour moi et il n'est pas question de la lettre que je devais recevoir par Delvig - Wias. prйtend qu'elle lui fut rendue encore а Pйters. mais je crois qu'il ne sait ce qu'il dit. Pour revenir а Rкval, je vous dirai que je suis toute contente de m'y trouver. Les bains de mer, la libertй que j'ai de me promener seule, de voir des personnes qui paraissent entiиrement йtrangиres а tout ce qui se presse а Pйtersbourg et qui ressemblent si peu а mes chers compatriotes, tout me fait croire quelque fois que je me trouve а 35 mille lieues de ma chиre patrie et me donne des moments de bonheur. Mais en voilа assez sur cet article, il commence а m'attrister. Грустно мне, что я еще только в Ревеле, 300 верст от Петербурга. Si vous saviez comme je dйsire aller outre mer, vous en auriez pitiй. Adieu! J'espиre que nous nous reverrons bientфt. Portez-vous bien, mйnagez-vous au nom de dieu.
Si Annette Woulf est de retour, engagez-la de m'йcrire. Sait-elle que je suis si fort l'amie de sa cousine Kern, que j'ai tenu sur les fonts son enfant auquel elle a donnй mon nom. J'ose me flatter que cela me vaudra un petit retour de tendresse.
Поцелуй няню. Olga P.
Карамзины тебе кланяются, они очень все милы. La maman ne m'a jamais paru aussi intйressante et je l'ai pourtant toujours aimйe.
274. П. А. Вяземскому.
14 августа 1826 г. Михайловское.
-----
Так море, древний душегубец,
Воспламеняет гений твой?
Ты славишь лирой золотой
Нептуна грозного трезубец.
Не славь его. В наш гнусный век
Седой Нептун Земли союзник.
На всех стихиях человек
Тиран, предатель или узник.
Сердечно благодарю тебя за стихи. Ныне каждый порыв из вещественности - драгоценен для души. Критику отложим до другого раза. Правда ли, что Николая Т.<ургенева> привезли (23) на корабле в П.<етер>Б.<ург>? Вот каково море наше хваленое! Еще таки я вс° надеюсь на коронацию: повешенные повешены; но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна. Из моих записок сохранил я только несколько листов и перешлю их тебе, только для тебя. Прощай, душа.
14 августа.
Ты находишь письмо мое холодным и сухим. [Ему] Иначе и быть невозможно. Благо написано. Теперь у меня перо не повернулось бы.
Адрес: Барону Антону Антоновичу
Дельвигу.
в С.-Петербург.
На Б. Милльонной в доме г-жи Эвелинг.
Пр.<ошу> дост.<авить> князю П. А.
Вяземскому.
275. H. M. Языков - Пушкину.
19 августа 1826 г. Дерпт.
О ты, чья дружба мне дороже
Приветов ласковой молвы,
Милее девицы пригожей,
Святее царской головы!
Огнем стихов ознаменую
Те достохвальные края
И ту годину золотую,
Где и когда мы: ты да я,
Два сына Руси православной,
Два первенца полночных Муз, -
Постановили своенравно
Наш поэтический союз.
Пророк изящного! забуду ль,
Как волновалася во мне,
На самой сердца глубине,
Восторгов пламенная удаль,
Когда могущественный ром,
С плодами сладостной Мессины,
С немного сахара, с вином,
Переработанный огнем, -
Лился в стаканы-исполины? -
И мы, бывало, пьем да пьем,
Творим обеты нашей Гебе,
Зовем свободу в нашу Русь,
И я на вече, я на небе -
И славой прадедов горжусь?
Мне утешительно доселе,
Мне весело воспоминать -
Сию Поэзию во хмеле,
Ума и сердца благодать.
Теперь, - когда Парнаса воды
Хвостовы черпают на оды,
И простодушная Москва,
Полна святого упованья,
Приготовляет торжества
На светлый день царевенчанья, -
С челом возвышенным стою,
Перед скрижалью вдохновений, (44)
И вольность наших наслаждений
И берег Сороти пою.
-----
Н. Языков.
1826. Дерпт
Августа 19.
Таково, с моей стороны, начало нашей переписки! Ради бога, в вас живущего, поддержите ее; а я верно буду постоянно ревностен в деле, которым могу гордиться. У меня есть еще другая до вас прозьба; вот она: один мой приятель, увлеченный духом времени, собирается издать на будущий год альманах; в следствие сего намерения человека добросовестного и литтератора, и в следствие надежды на вашу ко мне благосклонность - и прошу и молю вас не отказаться способствовать - и сему богоугодному предприятию. Аполог:
Удел гения.
Змея увидела подснежник, ранний цвет,
И ядом облила прелестное растенье.
Так Гений - наглости завистника предмет -
Страдает без вины и терпит угнетенье.
Хорош ли? Прощайте покуда. Засвидетельствуйте мои почтения и поклоны Прасковье Александровне и всему миру, в котором я был вполне счастлив.
Prope et longe tuus H. Языков.
276. Б. А. фон-Адеркас - Пушкину.
3 сентября 1826 г. Псков.
Милостивый государь мой Александр Сергеевич!
Сей час получил я прямо из Москвы с нарочным фельдъегерем высочайшее разрешение по всеподданнейшему прошению вашему, - с коего копию при сем прилагаю. - Я не отправляю к вам фельдъегера, который остается здесь до прибытия вашего, прошу вас поспешить приехать сюда и прибыть ко мне.
С совершенным почтением и преданностию пребыть честь имею:
Милостивого государя моего
покорнейший слуга
Борис фон-Адеркас.
3-го сентября 1826.
Псков.
<Приложение:>
Копия
Секретно.
Главный штаб его императорского величества.
По канцелярии дежурного генерала.
В Москве.
31-го Августа 1826.
• 1432.
Господину Псковскому гражданскому губернатору.
По высочайшему государя императора повелению, последовавшему по всеподданнейшей просьбе, прошу покорнейше ваше превосходительство: находящемуся во вверенной вам губернии чиновнику 10-го класса Александру Пушкину позволить отправиться сюда при посылаемом вместе с сим нарочным фельдъегерем. Г. Пушкин может ехать в своем экипаже свободно, не в виде арестанта, но в сопровождении только фельдъегеря; по прибытии же в Москву имеет явиться прямо к дежурному генералу Главного штаба его величества.
(Подписал:) Начальник Главного штаба Дибич
Верно: Гражданской губернатор
Б. ф.<он> Адеркас
277. П. А. Осиповой.
4 сентября 1826 г. Псков.
Je suppose, Madame, que mon brusque dйpart avec un Фельд-Егерь vous a surpris autant que moi. Voici le fait: chez nous autres on ne peut rien faire sans un Фельд-Егерь; on m'en donne un, pour plus de sыretй. D'aprиs une lettre trиs aimable du baron Дибич il ne tient qu'а moi d'en кtre tout fier. Je vais tout droit а Moscou, oщ je compte кtre le 8 du mois courant; dиs que je serai libre je reviens en toute hвte а Trigorsky oщ dйsormais mon coeur est fixй pour toujours.
Pskov. 4 Sept.
278. Анна H. Вульф - Пушкину.
11 сентября 1826 г. Петербург.
Que vous dirais-je et comment commencerais-je ma lettre? - Cependant je sens un besoin de vous йcrire qui ne me permet d'йcouter ni rйflexion, ni raison. Je suis comme une autre par la nouvelle que j'ai appris hier de votre dйnonciation. Dieu du Ciel, que vous arrivera-t-il donc? Ha! Si je pouvais vous sauver au risque de mes jours avec quel plaisir je les aurais sacrifiйs [pour vous] et pour toute grвce j'aurais demandй au Ciel de vous revoir un moment avant de mourir. Vous ne sauriez vous imaginer dans quelles angoisses je suis - l'incertitude oщ je suis sur votre compte est horrible - jamais je n'ai souffert ainsi moralement - et jugez, je dois partir dans deux jours sans avoir rien appris de certain sur votre compte. Non je n'ai rien senti de si affreux dans ma vie - et je ne sais comment je n'en perds pas l'esprit. Moi qui comptais vous revoir enfin ces jours-ci! Jugez [comme] quel coup inattendu a dы кtre pour moi la nouvelle de votre dйpart pour Moscou. Mais cette lettre vous parviendra-t-elle et oщ vous trouvera-t-elle? - voilа des questions aux quelles personne ne peut [vous] rйpondre. Vous trouverez peut-кtre que je fais bien mal de vous йcrire, et je le trouve aussi, mais cependant je ne puis me priver de cette seule consolation qui me reste. C'est par Вяземский que je vous йcris; il ne sait pas de qui est la lettre, il a promis de la brыler s'il ne peut vous la remettre. Vous fera-t-elle encore plaisir? - vous avez peut-кtre bien changй depuis quelques mois - elle peut mкme vous paraоtre dйplacйe - cette idйe, je l'avoue, est affreuse pour moi, mais en ce moment je ne puis songer а rien qu'au danger oщ vous кtes, et je passe par-dessus toute autre considйration. S'il vous est possible, au nom du Ciel, rйpondez moi un mot. Delvig se proposait de vous йcrire avec moi une longue lettre oщ il vous priait d'кtre circonspect!! - Je crains bien que vous ne l'ayez pas йtй. - Dieu, avec quelle joie j'aurais appris que vous кtes pardonnй, dussai-je ne vous revoir jamais, quoique cette conditio
n serait pour moi affreuse comme la mort. Vous ne direz pas cette fois que cette lettre est spirituelle, elle n'a pas le sens commun et cependant je vous l'envoie telle qu'elle est. Quel malheur vraiment que de donner dans les каторжник. Adieu, quel bonheur si tout finissait bien, autrement je ne sais ce que je deviendrai. Je me suis bien compromise hier en apprenant l'affreuse nouvelle, et quelques heures avant j'ai йtй au thйвtre а lorgner le P. Viazemsky pour pouvoir vous en parler en revenant! J'aurais eu beaucoup а vous dire, mais aujourd'hui je dis toujours [p] trop ou trop peu et je crois que je finirai par dйchirer ma lettre.
le 11 septembre.
Ma cousine A[nnette] K[ern] prend le plus vif intйrкt а votre sort, nous ne parlons que de vous, elle seule me comprend et ce n'est qu'avec elle que je pleure. C'est si difficile pour moi de feindre et je dois paraоtre gaie quand mon вme est dйchirйe. Netty [aussi] est trиs touchйe de votre sort. Que le Ciel veille sur vous et vous protиge. - Imaginez-vous ce que j'йprouverai en arrivant а Trigorsk. Quel vide - et quel tourment - tout vous rappellera а mon souvenir. - C'est avec un sentiment bien diffйrent que j'ai cru approcher ces lieux, que Trigorsk m'йtait devenu cher - je croyais y retrouver l'existence, comme je brыlais d'y retourner et maintenant je n'y retrouverai qu'un souvenir dйchirant. Pourquoi l'ai-je quittй, hйlas! Mais je vous parle de mes sentiments avec trop d'abandon. Il est temps de finir. Adieu, conservez-moi quelque affection, celle que je vous porte le mйrite. Dieu, si je vous revoyais content et heureux.
279. А. А. Дельвиг - Пушкину.
15 сентября 1826 г. Петербург.
Поздравляем тебя, милый Пушкин с переменой судьбы твоей. У нас даже люди прыгают от радости. Я с братом Львом развез прекрасную новость по всему Петербургу. Плетнев, Козлов, Гнедич, Сл°нин, Керн, Анна Николавна все прыгают и поздравляют тебя. Как счастлива семья твоя, ты не можешь представить. Особливо мать, она на верьху блаженства. Я знаю твою благородную душу, ты не возмутишь их счастия упорным молчанием. Ты напишешь им. Они доказали тебе любовь свою. - Душа моя, меня пугает положение твоей няни. Как она перенесла совсем неожиданную разлуку с тобою. Что касается до Осиповой, она меня испугала отчаянным письмом. Обними Баратынского и Вяземского и подумайте братцы об моих Цветах. Не осрамите моих седин перед Федоровым. За канцелярские услуги А. И. Тургенев наградил его статьями Карамзина и Батюшкова! Каково это! Уродливый боец выступит в состязание с заслуженным атлетом и победит его. Ради бога, собирая фимиам себе, вербуй хорошенькие пьески мне, а более всего своего, Вяземского и Евгения. Тебе и Дмитриев не откажет, хотя бы страничку из его журнала. Надеюсь на тебя, как на каменную стену. Да пиши ко мне подробнее обо всем, а поласковее к отцу, матери, роду-племени. Пиши скорее к нам; уведомь, куда посылать к тебе деньги и письма и сколько ты останешься в Москве. Прощай, радость моя, оканчиваю письмо это, чтобы приняться утешать и обрадовать Прасковью Александровну. -
Жена моя тебе кланяется очень. Между тем позволь мне завладеть стихами к Анне Петровне. Еще прощай! Guten Tag!
Твой
Дельвиг.
280. П. А. Осиповой.
16 сентября 1826 г. Москва.
Voici 8 jours que je suis а Moscou sans avoir eu encore le temps de vous йcrire, cela vous prouve, Madame, combien je suis affairй. L'Empereur m'a reзu de la maniиre la plus aimable. Moscou est bruyant et dans les fкtes, а tel point que j'en suis dйjа fatiguй et que je commence а soupirer aprиs Михайловское, c'est а dire aprиs Trigorsky; je compte partir tout au plus dans deux semaines. - Aujourd'hui, 15 (24) Sept. nous avons la grande fкte (25) populaire; il y aura trois verstes de tables dressйes au Девичье поле; les pвtйs ont йtй fournis а la сажень comme si c'йtait du bois; comme il y a quelques semaines que ces pвtйs sont cuits, on aura de la peine а les avaler et les digйrer, mais le respectable public aura des fontaines de vin pour les humecter; voici la nouvelle du jour. Demain il y a bal chez la C-tesse Orlof; un immense manиge a йtй converti en salle; elle en empruntй pour 40000 r. de bronze et il y a mille personnes d'invitйs. On parle beaucoup de nouveaux rиglements, trиs sйvиres, concernant les duels, et d'un nouveau code de censure; comme je ne l'ai pas vu, je ne puis rien en dire. - Excusez le dйcousu de ma lettre, elle vous peint tout а fait le dйcousu de ma vie actuelle. Je suppose que M-lles Annettes sont dйjа а Trigorsky. Je les salue de loin et de tout mon c-ur, ainsi que toute votre charmante famille. - Agrйez, Madame, l'assurance de mon profond respect et de l'attachement inaltйrable que je vous ai vouй pour la vie.
Pouchkine.
Moscou.
15 Sept. (26)
281. Анна H. Вульф с припиской А. П. Керн - Пушкину.
16 сентября 1826 г. Петербург.
Pйtersbourg le 16 septembre.
Je suis assez peu йgoiste pour me rйjouir de votre libйration et vous en fйliciter bien vivement quoiqu'un soupir m'йchappe en vous l'йcrivant, et qu'au fond du c-ur j'aurais donnй beaucoup pour que vous fussiez encore а Михайловское, [et] tous mes efforts de gйnйrositй ne peuvent йtouffer le sentiment de peine que j'йprouve en songeant que je ne vous retrouverai plus а Trigorsk oщ ma mauvaise йtoile me rappelle en ce moment, que n'aurais-je donnй pour ne l'avoir pas quittй du tout et ne pas y retourner maintenant. - Je vous ai йcrit une longue lettre avec le Prince Wias - je voudrais que vous ne l'ayez pas reзue, j'йtais alors au dйsespoir de vous savoir pris et je ne sais quelles imprudences je n'aurai pas faites. J'ai vu le Prince au thйвtre et je n'ai fait que le lorgner pendant tout le spectacle, j'espйrais alors vous en parler!! - J'ai йtй enchantйe de revoir votre s-ur - elle est dйlicieuse - savez-vous, je trouve qu'elle vous ressemble beaucoup. Je ne sais comment je n'ai pas fait cette observation avant. Dites-moi, je vous prie, pourquoi avez-vous cessй de m'йcrire - est-ce par indiffйrence ou oubli. Vilain que vous кtes. Vous ne mйritez pas qu'on vous aime, j'ai bien des comptes а rйgler avec vous - mais le chagrin que j'ai de ne plus vous revoir me fait tout oublier. Бедному богд.<ыхану> сколько хлопот я думаю в Москве - я ду<маю> он устанет внимать <ги>мну (27) беспрестанно. - A. Kern вам велит сказать, что она бескорыстно радуется вашему благополучию <Приписано рукою А. П. Керн:> и любит искренно без затей. <Анна Н. Вульф:> Adieu mes dйlices passйes et uniques. Jamais de la vie personne ne me fera йprouver les йmotions et sensations que j'ai ressenties prиs de vous. Ma lettre vous prouve la confiance que j'ai en vous. - J'espиre donc que vous ne me compromettrez pas et que vous dйchirerez ma lettre, en aurai-je une rйponse? -
Адрес: A Monsieur
Alexandre P-
Frиre postiche pour ne pas scandaliser le monde.
282. В. В. Измайлов - Пушкину.
29 сентября 1826 г. Подмосковная.
Милостивый государь
Александр Сергеевич,
Простите ли смелость мою? Едва сведал я о вашем приезде в Москву, и повторяю мою нескромную просьбу, и с жадным нетерпением приступаю к вам, занятым трудами славы, чтобы вы из сожаления отбросили хотя один из лучей ее на темный труд мой в литературе, об котором я писал к вам. В сем дерзком требовании ваших стихов в подарок мне и читателям моего альманаха на новый год вините не меня, но ваши таланты. Слава, какую вы имеете, едва ли приобретается не на условии терпеть скуку от журналистов и нас, их собратий, обступающих великого поэта, как неутомимые пчелы осаждают роскошнейшие цветы в природе.
Как мне прискорбно, что я не могу за слабостию здоровья моего вас видеть и слышать, вам лично удивляться и следовать за вашим торжеством в столице. Завидую Москве. Она короновала императора, теперь коронует поэта..... Извините: я забываюсь. Пушкин достоин триумфов Петрарки и Тасса, но москвитяне не римляне, и Кремль не Капитолий.
Позвольте мне, без условных форм светской учтивости, но с душевным истинным к вам уважением именоваться,
милостивый государь,
вашим усердным почитателем
Владимир Измайлов.
1826
Сентября 29 дня
Подмосковная.
Адрес: В Москву.
Его благородию,
милостивому государю,
Александру Сергеевичу
Пушкину.
283. А. X. Бенкендорф - Пушкину.
30 сентября 1826 г. Москва.
Милостивый государь
Александр Сергеевич!
Я ожидал прихода вашего, чтоб объявить высочайшую волю по просьбе вашей, но отправляясь теперь в С. Петербург и не надеясь видеть здесь, честь имею уведомить, что государь император не только не запрещает приезда вам в столицу, но предоставляет совершенно на вашу волю с тем только, чтобы предварительно испрашивали разрешения чрез письмо.
Его величество совершенно остается уверенным, что вы употребите отличные способности ваши на передание потомству славы нашего Отечества, передав вместе бессмертию имя ваше. В сей уверенности его императорскому величеству благоугодно, чтобы вы занялись предметом о воспитании юношества. Вы можете употребить весь досуг, вам предоставляется совершенная и полная свобода, когда и как представить ваши мысли и соображения; и предмет сей должен представить вам тем обширнейший круг, что на опыте видели совершенно все пагубные последствия ложной системы воспитания.
Сочинений ваших никто рассматривать не будет; на них нет никакой цензуры: государь император сам будет и первым ценителем произведений ваших и цензором.
Объявляя вам сию монаршую волю, честь имею присовокупить, что как сочинения ваши, так и письма можете для представления его величеству доставлять ко мне; но впрочем от вас зависит и прямо адресовать на высочайшее имя.
Примите при сем уверение в истинном почтении и преданности, с которыми честь имею быть
ваш покорный слуга А. Бенкендорф.
• 205
30-го сентября 1826
Москва.
Его благород.<ию> А. С.
Пушкину.
284. В. В. Измайлову.
9 октября 1826 г. Москва.
Милостивый государь
Владимир Васильевич,
Извините, что до сих пор я не мог отвечать вам; разные обстоятельства, печальные и хлопотливые, мне помешали.
Радуюсь, что могу чем-нибудь угодить первому почтенному покровителю моей Музы. Я непременно доставлю Василью Львовичу стихи для Вашего альманаха.
Уезжаю из Москвы с искренним сожалением, что не имел случая возобновить нашего заочного знакомства.
Примите искренние уверения в глубочайшем почтении и сердечной моей преданности.
А. Пушкин.
9 октября
1826.
Москва.
Адрес: Владимиру Васильевичу Измайлову.
285. З. А. Волконская - Пушкину.
29 октября 1826 г. Москва.
Moscou. Ce 29 Octobre
1826.
Il y a plusieurs jours que j'ai mis de cфtй pour vous ces deux lignes, cher Monsieur Pouschkin. Mais j'ai oubliй de vous les remettre; c'est que quand je vous vois, je deviens marвtre. Jeanne a йtй faite pour mon thйвtre, j'ai jouй ce rфle et voulant en faire un opйra, j'ai dы finir au milieu de la piиce de Schiller. Vous aurez une lithographie de ma tкte en Giovanna d'Arco, d'aprиs Bruni, vous la mettrez sur la premiиre page, et vous vous souviendrez de moi. Revenez-nous. L'air de Moscou est plus lйger. Un grand poлte russe doit йcrire ou dans les stepes ou а l'ombre du Kremlin, et l'auteur de Boris Godounoff appartient а la citй des Czars. - Quelle est la mиre qui a conзu l'homme dont le gйnie est toute force, toute grвce, tout abandon; qui tantфt sauvage, tantфt Europйen; tantфt Schakespaer et Byron, tantфt Arioste, Anackrйon, mais toujours Russe, passe du lyrique au dramatique, des chants doux, amoureux, simples, parfois rudes. Romantiques ou mordants au ton grave et naпf de la sйvиre histoire.
Au revoir tantфt j'espиre.
P-sse Zйnйпde Volkonsky.
285. H. С. Алексеев - Пушкину.
30 октября 1826 г. Кишинев.
Во время, когда я думал писать к тебе посторонними путями, любезный Пушкин, через посредство Крупенской, которая бралась доставить письмо к сестре своей Пещуровой, как узнаю, что ты в Москве. Радость овладела мной до такой степени, что я не в состоянии изъяснить тебе и предоставляю судить тебе самому, если разлука не уменьшила доверенности твоей к моей дружбе. - С какою завистью воображаю я московских моих знакомых, имеющих случай часто тебя видеть; с каким удовольствием хотел бы я быть на их месте и с какою гордостью сказал бы им: мы некогда жили вместе; часто одно думали, одно делали и почти - одно любили; иногда ссорились, но расстались друзьями, или по крайней мере, я так льстил себе. Как бы желал я позавтракать с тобою в одной из московских ресторациев и за стаканом Бургонского пройти трехлетнюю кишеневскую жизнь, весьма занимательную для нас разными происшествиями. Я имел многих приятелей, но в обществе с тобою я себя лучше чувствовал, и мы кажется оба понимали друг друга; несмотря на названии: лукавого соперника и черного друга я могу сказать, что мы были друзья-соперники, - и жили приятно!
Теперь сцена кишеневская опустела, и я остался один на месте, чтоб, как очевидный свидетель всего былого, мог со временем передать потомству и мысли и дела наши. Вс° переменилось здесь со времени нашей разлуки: Сандулаки вышла замуж; Соловкина умерла; Пулхерия состарилась и в бедности; Калипсо в чахотке; одна Еврейка осталась на своем месте; - но прежних дней уж не дождусь: их нет, как нет! Как часто по осушенным берегам Быка, хожу я грустный и туманный и проч.: вспоминая милого товарища, который умел вместе и сердить и смешить меня. Самая Madame Вольф сильно действует на [меня] мое расположение, - и если ты еще не забыл этот предмет, то легко поймешь меня .....!
Место Катакази занял Тимковской, ты его верно знаешь: он один своим умом и любезностью услаждает скуку. Ты может быть захочешь узнать, почему я живу здесь так долго, но я ничего тебе сказать не в состоянии; какая-то тягостная лень душою овладела! счастие по службе ко мне было постоянно: за все поручении, мною выполненные с усердием, полу-милорд наградил меня благодарностью и несколько раз пожатием руки; чины же и кресты зависели от окружающих, коих нужно было просить, а я сохранил свою гордость и не подвинулся ни на шаг. - Теперь его чорт взял, он отправился в Англию, но я ожидаю способов возвратиться в Москву белокаменную и соединиться с друзьями, но:
"Сколь многих взор наш не найдет
Меж нашими рядами!"
Меж тем я уверен, что ты меня вспомнишь: удостоенный некогда целого послания от тебя, я вправе надеяться получить несколько строк, а также, если можно, и чего-нибудь нового из твоего произведения. Я имел первую часть Онегина, но ее кто-то зачитал у меня; о второй слышал и жажду ее прочесть. - Если вздумаешь писать ко мне, то надписывай прямо в Кишенев, а всего лутче пошли в дом Киселевых, кои ко мне доставят и таким образом будут
нашим почтамтом. -
Я часто говорю о тебе с Яковом Сабуровым, который вместе со мною в комиссии по делам Варфоломея, - он тебя очень любит и помнит. -
Липранди тебе кланяется, живет по прежнему здесь довольно открыто и как другой Калиостро, бог знает, откуда берет деньги. -
Прости, с нетерпением ожидаю удостоверения, что в твоей памяти живет еще
Алексеев.
30 октября.
287. В. А. Муханову.
9 сентября - октябрь 1826 г. Москва.
Bonjour; venez chez moi demain soir а 8 h. - Nous lirons Годунов.
283. В. А. Муханову.
9 сентября - 1 ноября 1826 г. Москва.
Будь у меня вечером и привези [Му] Хомяковых.
А. П.
Адрес: Муханову.
289. В. П. Зубкову (?).
1-2 ноября 1826 г. (?) Москва.
J'espйrais vous voir et vous parler encore avant mon dйpart, mais mon mauvais sort me poursuit dans tout ce que je veux. Adieu donc, cher ami - je vais m'enterrer а la campagne jusqu'au premier janvier - je pars la mort dans le coeur.
290. В. Ф. Вяземской.
3 ноября 1826 г. Торжок.
Je m'empresse, Madame la princesse, de vous envoyer les ceintures. Vous voyez que j'ai une belle occasion de vous faire un madrigal а propos de la ceinture de Vйnus etc. - mais le madrigal et le sentiment sont devenus йgalement ridicules. Que vous dirai-je de mon voyage? il continue sous les plus heureux auspices - sauf un chemin dйtestable et des ямщик insupportables. Les cahots, les coups de coudes etc. incommodent beaucoup mes deux compagn de voyage - je leur demande pardon de la libertй grande, mais quand on fait tant que d'aller ensemble, il faut bien se passer quelques choses. S. P.* (45) est mon bon ange; mais l'autre est mon dйmon; cela me trouble dans mes mйditations poлtiques et amoureuses le plus mal а propos du monde.
Adieu, madame la Princesse, - je m'en vais m'enterrer au milieu de mes voisins. Priez Dieu pour le repos de mon вme. Si vous daignez m'envoyer а Опочка une petite lettre de 4 pages, cela serait de votre part une coquetterie tout а fait aimable. Vous qui savez [mieux] tourner un billet mieux que feue ma tante, n'aurez-vous pas cette extrкme bontй? (NB. billet est dйsormais (28) synonyme de musique). Adieu donc. Je suis а vos pieds et vous secoue la main а l'Anglaise, puisqu'а toute force vous ne voulez pas que je vous la baise.
Torjok 3 Nov.
Y a-t-il assez de sous--uvres. Au nom de Dieu n'en donnez pas la clef а M. votre йpoux. Je m'y oppose formellement.
Адрес:
Ее сиятельству
княгине Вере Федоровне
Вяземской -
в Москве. В Чернышевском переулке в собств. доме.
291. С. А. Соболевскому.
9 ноября 1826 г. Михайловское.
9 ноябр.
Мой милый Соболевский - я снова в моей избе. 8 дней был в дороге, сломал два колеса и приехал на перекладных. Дорогою бранил тебя немилосердно; но в доказательства дружбы (сего священного чувства) посылаю тебе мой Itinйraire от Москвы до Новагорода. Это будет для тебя Инструкция. Во-первых запасись вином, ибо порядочного нигде не найдешь. Потом
На голос: Жил да был петух индейской
У Гальяни иль Кольони
Закажи себе в Твери
С пармазаном макарони
Да яишницу свари.
*
На досуге отобедай
У Пожарского в Торжке,
Жареных котлет отведай (имянно котлет)
И отправься на легке.
*
Как до Яжельбиц дотащит
Колымагу мужичок,
То-то друг мой растаращит
Сладострастный свой глазок!
*
Поднесут тебе форели!
Тотчас их варить вели,
Как увидишь: посинели, -
Влей в уху стакан Шабли.
*
Чтоб уха была по сердцу,
Можно будет в кипяток
Положить немного перцу,
Луку маленькой кусок.
Яжельбицы - первая (29) станция после Валдая. - В Валдае опроси, есть ли свежие сельди? если же нет
У податливых крестьянок
(Чем и славится Валдай)
К чаю (30) накупи баранок
И скорее поезжай.
На каждой станции советую из коляски выбрасывать пустую бутылку; таким образом ты будешь иметь от скуки какое-нибудь занятие. Прощай, пиши.
Адрес: Сергею Александровичу
Соболевскому.
В Москве, на Молчановке в доме Ренкевичевой.
292. П. А. Вяземскому.
9 ноября 1826 г. Михайловское.
Вот я в деревне. Доехал благополучно без всяких замечательных пасажей; самый неприятный анекдот было - то, что сломались у меня колесы, растрясенные в Москве другом и благоприятелем моим г. Соболевским. Деревня мне пришла как-то по сердцу. Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму. Ты знаешь, что я не корчу чувствительность, но встреча моей дворни, хамов и моей няни - ей богу приятнее щекотит сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, рассеянности и пр. Няня моя уморительна. Вообрази, что 70 лет она выучила наизусть новую молитву о умилении сердца владыки и укрощении духа его свирепости, молитвы вероятно сочиненной при ц.<аре> Иване. Теперь у ней попы дерут молебен и мешают мне заниматься делом. Получила ли княгиня поясы и письмо мое из Торжка? Долго здесь не останусь, в П.<етер>Б.<ург> не поеду; буду у вас к 1-му.... она велела! Милый мой, Москва оставила во мне неприятное впечатление, но вс°-таки лучше с вами видеться - чем переписываться. К тому же журнал... Я ничего не говорил тебе о твоем решительном намерении соединиться с Полевым, а ей богу - грустно. Итак никогда порядочные литераторы вместе у нас ничего не произведут! вс° в одиночку. Полевой, Погодин, Сушков, Завальевский, кто бы ни издавал журнал, (31) вс° равно. Дело в том, что нам надо завладеть одним журналом и царствовать самовластно и единовластно. Мы слишком ленивы, чтоб переводить, выписывать, объявлять etc. etc. Это черная работа журнала; вот за чем и издатель существует; но он должен 1) знать грамматику русскую 2) писать со смыслом: т. е. согласовать существ. с прилаг. и связывать (32) их глаголом. - А этого-то Полевой и не умеет. Ради Христа, прочти первый параграф его известия о смерти Румянцова и Растопчина. И согласись со мной, что ему невозможно доверить издания журнала, освященного нашими имянами. Впроччем ничего не ушло. Может быть, не Погодин, а я - буду хозяин нового журнала. Тогда, как ты хочешь, а уж Полевого ты пошлешь к матери в гузно.
Прощай князь Вертопрахин, кланяйся княгине Ветроне, которая надеюсь выздоровила. Что наши? Что Запретная Роза? что Тимашева? как жаль, что я не успел с нею завести благородную интригу! но и это не ушло.
9 ноября.
Сей час перечел мои листы о Карамзине - нечего печатать. Соберись с духом и пиши. Что ты сделал для Дмитриева (которого NB ты один еще (33) поддерживаешь), то мы требуем от тебя для тени Карамзина - не Дмитриеву чета. - Здесь нашел я стихи Языкова. Ты изумишься, как он развернулся, и что из него будет. Если уж завидывать, так вот кому я должен бы (34) завидывать. Аминь, аминь глаголю вам. Он всех нас, стариков, за пояс заткнет. - Ах! каламбур! Скажи княгине, что она всю прелесть московскую за пояс заткнет, как наденет мои поясы.
293. H. M. Языкову.
9 ноября 1826 г. Михайловское.
Милый Николай Михайлович - сей час из Москвы, сей час видел ваше Тригорское - спешу обнять и поздравить вас. Вы ничего лучше не написали, но напишите - много лучшего. Дай бог вам здоровия, осторожности, благоденственного и мирного жития! Царь освободил меня от цензуры. Он сам мой цензор. Выгода конечно необъятная. Таким образом Годунова тиснем. О ценз.<урном> уставе речь впереди. Пишите мне. Обнимаю Вас и Вульфа.
Получили ли Вы мои стихи? У меня их нет. Пришлите мне их, да к стати и первое послание.
О Москве напишу Вам много.
294. M. П. Погодин - Пушкину.
15 ноября 1826 г. Москва.
Позволение издавать журнал получено. Подписка открыта. Отрывок на Годунова отправлен в с.-петерб.<ургскую> цензуру; но его, может быть, не пропустят (два года тому назад запрещено было помещать отрывки из пиес в журналах), а первый • непременно должен осветить вами: пришлите что-нибудь поскорее на такой случай. Еще - журналист ожидает обещанной инструкции.
295. В. Ф. и П. А. Вяземские - Пушкину.
19 ноября 1826 г. Москва.
<В. Ф. Вяземская:>
Je prйsume que voici une lettre qui vous occupera beaucoup, ce dont ma faiblesse et ma paresse [mettront а] vont profiter, en ne vous disant que quelques mots. D'abord, кtes-vous fou, comment convertir si facilement vos belles rimes et dйpenser son or si gratuitement; la quantitй des ceintures m'a indignйe, il n'y a que la qualitй qui puisse vous faire pardonner, elles sont toutes charmantes. Le bon ange et le dйmon vous tiennent-ils encore compagnie, je crois que vous les avez renvoyйs depuis longtemps. A propos vous [la] avez si souvent changй d'objet, que je ne sais plus qui est l'autre. Mon mari m'assure que j'espиre que c'est moi. Que le Ciel nous (35) en prйserve tous deux, d'abord je ne veux point voyager avec vous, (36) je suis trop faible et trop vieille pour courir les grands chemins; dans toute la force du terme, je serai devenue votre mauvais ange, mais je prйtends а de l'amitiй de votre part, il paraоt que vous avez secouй ce joug, auquel il vous faut absolument кtre soumis pour entendre quelques vйritйs sans vous rйvolter. Ainsi adieu donc, mon grave ami, faites nous part de vos projets.
<П. А. Вяземский:>
Как доехал? Что няня? Что любовь? Когда возвратишься? Пишешь ли? Вдался ли в запой стихов, или не можешь еще справиться с московского похмелья? Здесь вс° по-старому; один только З<а>вальевский не пишет и не поет, а растянувшись лежит больной. Кривцов проездом в свой новый пашалык живет с нами, жалеет, что тебя уже не застал и дружески обнимает. А. Тургенев и Жуковский просят из Дрездена посылать им с каждою почтою по несколько стихов из Годунова. Пишу им, что твой Борис не французский рагу, что можно подавать в разбивную, а добрая штука мяса английского, которую должно подать за стол целиком.
Прощай, батюшка. Не заживайся, а приезжай, или в Питер, или в Белокаменную.
19-го ноября.
296. A. X. Бенкендорф - Пушкину.
22 ноября 1826 г. Петербург.
Милостивый государь, Александр Сергеевич!
При отъезде моем из Москвы, не имея времени лично с вами переговорить, обратился я к вам письменно с объявлением высочайшего соизволения, дабы вы, в случае каких-либо новых литературных произведений ваших, до напечатания или распространения оных в рукописях, представляли бы предварительно о рассмотрении оных, или через посредство мое, или даже и прямо, его императорскому величеству.
Не имея от вас извещения о получении сего моего отзыва, я должен однакоже заключить, что оный к вам дошел; ибо вы сообщали о содержании оного некоторым особам.
Ныне доходят до меня сведения, что вы изволили читать в некоторых обществах сочиненную вами вновь трагедию.
Сие меня побуждают вас покорнейше просить об уведомлении меня, справедливо ли таковое известие, или нет. Я уверен, впрочем, что вы слишком благомыслящи, чтобы (37) не чувствовать в полной мере столь великодушного к вам монаршего снисхождения и не стремиться учинить себя достойным оного.
С совершенным почтением имею честь быть
ваш покорный слуга
А. Бенкендорф.
•111.
22-го ноября 1826.
Его высокобл<агороди>ю А. С.
Пушкину.
297. M. П. Погодину.
29 ноября 1826 г. Псков.
Милый и почтенный, ради бога, как можно скорее остановите в моск.<овской> цензуре (38) вс°, что носит мое имя - такова воля высшего начальства; покаместь не могу участвовать и в вашем журнале - но вс° перемелится и будет мука, а нам хлеб да соль. Некогда пояснять; до свидания скорого. Жалею, что договор наш не состоялся.
Александр Пушкин.
Ноября 29.
Псков.
Адрес: В Москву.
В Университетскую книжную
лавку г-ну Ширяеву
для доставления как можно скорее господину Погодину.
298. A. X. Бенкендорфу.
29 ноября 1826 г. Псков.
Милостивый государь
Александр Христофорович,
Будучи совершенно чужд ходу деловых бумаг, я не знал, должно ли мне было отвечать на письмо, которое удостоился получить от Вашего превосходительства и которым был я тронут до глубины сердца. Конечно никто живее меня не чувствует милость и великодушие государя императора, также как снисходительную благосклонность Вашего превосходительства.
Так как я действительно в Москве читал свою трагедию некоторым особам (конечно не из ослушания, но только потому, что худо понял высочайшую волю государя), то поставляю за долг препроводить ее Вашему превосходительству, в том самом виде, как она была мною читана, дабы вы сами изволили видеть дух, в котором она сочинена; я не осмелился прежде сего представить ее глазам императора, намереваясь сперва выбросить некоторые непристойные выражения. Так как другого списка у меня не находится, то приемлю смелость просить Ваше превосходительство оный мне возвратить.
Мне было совестно беспокоить ничтожными литературными занятиями моими человека государственного, среди огромных его забот; я роздал несколько мелких моих сочинений в разные журналы и альманахи по просьбе издателей; прошу от Вашего превосходительства разрешения сей неумышленной вины, если не успею остановить их в цензуре.
С глубочайшим чувством уважения, благодарности и преданности, честь имею быть
милостивый государь
Вашего превосходительства
всепокорнейший слуга
Александр Пушкин.
Псков.
1826 г. Ноября 29.
299. H. С. Алексееву.
1 декабря 1826 г. Псков.
Приди, о друг, дай прежних вдохновений,
Минувшею мне жизнию повей!..
Не могу изъяснить тебе моего чувства при получении твоего письма. Твой почерк опрятный и чопорный, кишеневские звуки, берег Быка, Еврейка, Соловкина, Калипсо. Милый мой: ты возвратил меня Бессарабии! я опять в своих развалинах - в моей темной комнате, перед решетчатым окном или у тебя, мой милый, в светлой, чистой избушке, смазанной из молдавского <----->. Опять рейн-вейн, опять Champan, и Пущин, и Варфоломей, и вс°..... Как ты умен, что написал ко мне первый! мне бы эта счастливая мысль никогда в голову не пришла, хоть и часто о тебе вспоминаю и жалею, что не могу ни бесить тебя, ни наблюдать твои маневры вокруг острога. (39) Был я в Москве и думал: авось, бог милостив, увижу где-нибудь чинно сидящего моего черного друга, или в креслах театральных или в ресторации за бутылкой. Нет - так и уехал во Псков - так и теперь опять еду в белокаменную. Надежды нет иль очень мало. По крайней мере пиши же мне почаще, а я за новости кишенев<ские> стану тебя подчивать новостями московскими. Буду тебе сводничать старых твоих любовниц - я чай дьявольски состарелись. Напиши кто? Я готов доныне идти по твоим следам, утешаясь мыслию - что орогачу друга.
Липранди обнимаю дружески, жалею, что в разные времена съездили мы на счет казенный и не соткнулись где-нибудь.
Прощай, отшельник бессарабской,
Лукавый друг души моей -
Порадуй же меня не сказочкой арабской,
Но русской правдою (40) твоей.
А. П.
1 дек.
Адрес: Николаю Степановичу
Алексееву
в Кишенев.
300. П. А. Вяземскому.
1 декабря 1826 г. Псков.
Ангел мой Вяземской или пряник мой Вяземской, получил я письмо твоей жены и твою приписку, обоих Вас благодарю и еду к Вам и не доеду. Какой! меня доезжают!... изъясню после. В деревне я писал презренную прозу, а вдохновение не лезет. Во Пскове вместо того, чтобы писать 7-ую гл. Онегина, я проигрываю в штос четвертую: не забавно. Отовсюду получил письмы и всюду отвечаю. Adieu, couple si йtourdi en apparence, adieu, князь Вертопрахин и княгиня Вертопрахина. Ты видишь, что у меня не достает уж и собственной простоты для переписки.
1 дек. Псков.
При сем письмо к Алексееву (род моего Сушкова), отдай для дост. Киселеву - вой - вым, как хошь.
Адрес:
Его сиятельству
князю Петру Андреевичу Вяземскому.
В Москву,
в Чернышевском переулке.
В собственном доме.
301. В. П. Зубкову.
1 декабря 1826 г. Псков
Cher Zoubkof vous n'avez pas reзu de lettre de moi et en voici la raison: je voulais vous arriver comme une bombe le l dйc. c. а d. aujourd'hui, il y a donc 5 а 6 jours que je suis parti de mon maudit village en перекладная - vu les (41) chemins dйtestables. Les ямщик de Pskov n'ont eu rien de plus pressй que de me verser, j'ai le cфte foulй, la poitrine malade, je ne puis respirer, de rage je joue et je perds. En voilа assez: j'attends que je sois tant soit peu mieux pour reprendre la poste.
Vos deux lettres sont charmantes; mon arrivйe eut йtй la meilleure rйponse aux rйflexions, objections etc. Mais puisque me voilа dans une auberge de Pskov au lieu d'кtre aux pieds de Sophie, jasons, c. а d. raisonnons.
J'ai 27 ans, cher ami. Il est temps de vivre, c. а d. de connaоtre le bonheur. Vous me dites qu'il ne peut кtre йternel: belle nouvelle! Ce n'est pas mon bonheur а moi qui m'inquiиte, pourrais-je n'кtre pas le plus heureux des hommes auprиs d'elle - je tremble seulement en songeant au sort qui, peut-кtre, l'attend - je tremble de ne pouvoir la rendre aussi heureuse que je le dйsire. Ma vie jusqu'а prйsent si errante, si orageuse, mon caractиre inйgal, jaloux, susceptible, violent et faible tout а la fois - voilа ce qui me donne des moments de rйflexions pйnibles. Dois-je attacher а un sort aussi triste, а un caractиre aussi malheureux, le sort d'un кtre si doux, si beau?.. Mon dieu qu'elle est jolie! et que ma conduite avec elle a йtй ridicule. Cher ami, tвchez d'effacer les mauvaises impressions qu'elle a pu lui donner - dites lui que je suis plus raisonnable que je n'en ai la mine et la preuve - что тебе в голову придет. Мерзкой этот Панин, два года влюблен, а свататься собирается на Фоминой неделе - а я вижу раз ее в ложе, в другой на бале, а в третий сватаюсь! Si elle trouve que Панин a raison, elle doit croire que je suis fou, n'est-ce pas? - expliquez lui donc que c'est moi qui ai raison, que quand on l'a vue il n'y a pas а balancer, que je ne puis avoir des prйtentions а la sйduction, que j'ai donc trиs bien fait d'en venir tout droit au dйnouement, qu'une fois qu'on l'aime il est impossible de l'aimer d'avantage, comme il est impossible de la trouver plus belle encore avec le temps, car il est impossible d'кtre plus belle. Ангел мой, уговори ее, упроси ее, настращай ее Паниным скверным и жени меня.
А. П.
A Moscou, je vous dirai quelque chose. Je tiens а ma turquoise toute infвme qu'elle est. Je fйlicite le C-te Somoilof.
302. С. А. Соболевскому.
1 декабря 1826 г. Псков.
Вот в чем дело: Освобожденный от цензуры я должен однакож, прежде чем что-нибудь напечатать, представить оное Выше; хотя бы безделицу. Мне уже (очень мило, очень учтиво) вымыли голову. Конечно я в точности исполню высшую волю и для того писал Погодину дать знать в цензуру, чтоб моего ничего, нигде не пропускали. Из этого вижу для себя большую пользу: освобождение от альманашников, журнальщиков и прочих щепетильных литературщиков. С Погодиным уговоримся снова.
Перешли письмо Зубкову, без задержания малейшего. (42) Твои догадки - гадки; виды мои гладки. На днях буду у вас, покаместь сижку или лежу во Пскове. Мне пишут, что ты болен: чем ты объелся? Остановлюсь у тебя.
303. А. X. Бенкендорф - Пушкину.
9 декабря 1826 г. Петербург.
Милостивый государь, Александр Сергеевич!
Получив письмо ваше, вместе с препровожденною при оном драматическою пиесою, я поспешаю вас о том известить, с присовокуплением, что я оную представлю его императорскому величеству и дам вам знать о воспоследовать имеющем высочайшем отзыве.
Между тем прошу вас сообщать мне на сей же предмет все и мелкие труды блистательного вашего пера.
Примите уверения отличного моего уважения и совершенной преданности.
А. Бенкендорф.
• 135.
9-го декабря 1826.
304. А. X. Бенкендорф - Пушкину.
14 декабря 1826 г. Петербург.
Милостивый государь, Александр Сергеевич!
Я имел счастие представить государю императору Комедию вашу о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве. Его величество изволил прочесть оную с большим удовольствием и на поднесенной мною по сему предмету записке собственно ручно написал следующее:
"Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением
переделал Комедию свою в историческую повесть или роман, на подобие Валтера Скота".
Уведомляя вас о сем высочайшем отзыве и возвращая при сем сочинение ваше, долгом считаю присовокупить, что места, обратившие на себя внимание его величества и требующие некоторого очищения, отмечены в самой рукописи и заключаются также в прилагаемой у сего выписке.
Мне крайне лестно и приятно служить отголоском всемилостивейшего внимания его величества к отличным дарованиям вашим.
В ожидании вашего ответа, имею честь быть с искренным почтением
Вашим покорным слугою
А. Бенкендорф.
• 151.
14-го декабря 1826.
Его высокобл<агороди>ю А. С.
Пушкину.
305. И. Е. Великопольскому.
Первая половина декабря 1826 г. Псков.
Милый Иван Ермолаевич - Если вы меня позабыли, то напоминаю Вам о своем существовании. Во Пскове думал я Вас застать, поспорить с Вами и срезать штос - но судьба определила иное. Еду в Москву, коль скоро будут деньги и снег. Снег-то уж падает, да деньги-то с неба не валятся.
Прощайте, пишите мне в Москву.
Видаете ли вы Дельвига?
А. П.
306. H. M. Языкову.
21 декабря 1826 г. Москва.
Письмо ваше получил я во Пскове и хотел отвечать из Новагорода - Вам достойному певцу того и другого. Пишу однакож из Москвы - куда вчера привез я Ваше Тригорское. Вы знаете по газетам, что я участвую в Моск.<овском> Вестнике, следственно и вы также. Адресуйте же ваши стихи в Москву на Молчановку в дом Ренкевичевой, оттуда передам их во храм бессмертия. Непременно будьте же наш. Погодин зам убедительно кланяется.
Я устал и болен - потому Вам и не пишу более. Вульфу кланяюсь, обещая мое высокое покровительство.
21 ноября. (43)
Тригорское ваше, с вашего позволения, напечатано будет во 2 • Моск.<овского> Вестн.<ика> -
Рады ли вы журналу? пора задушить альманахи - Дельвиг наш. Один Вяземской остался тверд и верен Телеграфу - жаль, но что ж делать.
307. Неизвестной (?)
Декабрь (не позднее 22) 1826 г. Москва.
(Черновое)
[e je vous avais parlй de]
308. A. X. Бенкендорф - Пушкину.
23 декабря 1826 г. Петербург.
Милостивый государь, Александр Сергеевич!
Государь император с удовольствием изволил читать рассуждения Ваши о народном воспитании и поручил мне изъявить Вам высочайшую свою признательность.
Его величество при сем заметить изволил, что принятое Вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее Вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание. Впрочем, рассуждения Ваши заключают в себе много полезных истинн.
С отличным уважением честь имею быть
Вашим покорным слугой
покорнейшей слуга
А. Бенкендорф.
•163
23-го декабря 1826.
Его высокоб.<лагородию> А. С.
Пушкину.
Примечания
(1) переделано из будет зависить
(2) сперва было: Но когда покойный император сослал меня, он
(3) письмо вписано
(4) сперва было начато: пой<ман>
(5) играть переделано из более
(6) бы переделано из было
(7) последний абзац написан сбоку письма
(8) переделано из les
(9) сперва было начато: d'кt
(10) два последних слова гуcтo замараны
(11) переделано из твоих
(12) вместо для сперва было начато: ко<му>
(13) сперва было начато: э<кзаметры>
(14) переделано из посадить
(15) переделано из в отношении иностранцев
(16) вдоль стихов, слева
(17) на обороте
(18) переделано из комнаты
(19) сперва было начато: дру<г>
(20) зачеркнуто и восстановлено
(21) сперва было начато: на сейме че<ловечества>
(22) описка, вместо июля
(23) переделано из привез
(24) переделано из 14
(25) переделано из faite
(26) Пушкин дважды ошибся в датировке: письмо написано 16 сентября
(27) край листка оторван
(28) desormais вписано
(29) первая вписано
(30) К чаю вписано
(31) переделано из журнала
(32) переделано из связать
(33) вместо еще сперва было начато: п<оддерживасшь>
(34) переделано из был
(35) переделано из vous
(36) avec vous вписано
(37) переделано из дабы
(38) в подлиннике: цензурре
(39) последние два слова позже тщательно вымараны
(40) переделано из правдой
(41) переделано из des
(42) без задержания малейшего вписано
(43) описка, вместо декабря.
(44) Аспидная доска, на которой стихи пишу.
(45) Ce n'est pas Serge Pouch bien entendu.
ПЕРЕПИСКА 1827
309. П. А. Плетнев - Пушкину.
2 января 1827 г. Петербург.
2 января. 1827. С. п. бург.
Я в последнее время получил от тебя, любезный Александр Сергеевич, три письма почти вдруг. Но они так прибыли ко мне беспорядочно в отношении к помеченным тобою числам и так противоречат одно другому своим содержанием, что я ничего не смел по ним сделать. Ожидаю новых от тебя повелений. Между тем, во избежание разноголосицы, повторяю, на чем дела наши остановились. Послал я тебе в Опочку 1000 рублей, как ты требовал. При этой посылке приложен счет, сколько всего я получил за издание 1 Главы Онегина и Стихотворений А.<лександра> П.<ушкина>, сколько из них издержал, сколько состоит в товаре, сколько в долгу и сколько у меня остается наличных. О выдаче 600 руб. вдове Кондрат.<ия> никогда ты мне не писал, и только в первый раз я это вижу в последнем твоем письме. След. эта статья не числится у меня ни в расходе, ни в долгу.
Если ты заблагорассудишь что-нибудь приказать мне, то теперь начинай снова (после этого письма).
Очень жалею, что ты не побывал у нас и не порадовал собою друзей своих. Москва счастливее. Она перетянула тебя. Боюсь, чтобы теперь с петербургской литературой не случилось казуса, какой воспоследовал с московской по отъезде Карамзина и Жуковского к нам. А, кажется, этого не миновать, хотя Фаддей и уверяет благоразумных читателей, что не опасно, когда преимущественно участвует в издании журнала первокласный поэт. Мне т<а>к (1) более всего обидно, что ты не намекнул даже мне, какие у тебя литературные планы. Правду сказать, что я в любви самый несчастный человек. Кого ни выберу для страсти, всякой меня бросит. Баратынский, которого я право больше любил всегда, нежели теперь кто-нибудь любит eгo, уехавши в Москву, не хотел мне ни строчкой плюнуть. Сам Дельвиг скоро променяет меня на гранпасьянс. Но бог с вами, братцы! Вижу, что любви и дружбы нет без равенства или, по крайней мере, без денег. Что прикажешь делать с Цыганами? Они пропущены. Здесь печатать или к тебе <пер>еслать? (1) Не одолжишь ли меня годовым экземплярцом своего журнала? Выписал бы за деньги; да право нет их.
Плетнев.
310. А. X. Бенкендорфу.
3 января 1827 г. Москва.
Милостивый государь
Александр Христофорович
С чувством глубочайшей благодарности получил я письмо Вашего превосходительства, уведомляющее меня о всемилостивейшем отзыве его величества касательно моей драмматической поэмы. Согласен, что она более сбивается на исторической роман, нежели на трагедию, как государь император изволил заметить. Жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное.
В непродолжительном времени буду иметь честь, по приказанию вашего превосходительства, переслать Вам мелкие мои стихотворения.
С чувством глубочайшего почтения, благодарности и преданности честь имею быть
Вашего превосходительства
всепокорнейший слуга
Александр Пушкин.
3 января
1827.
Москва.
311. А. А. Дельвиг - Пушкину.
Первая половина января (?) 1827 г. Петербург.
Здравия желаю Александру милому и поздравляю с новым годом. Цыганы (2) твои пропущены цензурою до чиста и мною доставлены Бенкендорфу. Выйдут от него и будут печататься. Рылеевой я из своего долга заплатил 600 рублей. В остатке у меня осталось 1600 р., которые при появлении Цветов сполна заплатятся. За 19-е октября благодарю тебя с лицейскими скотами братцами вместе. Пиши ради бога ко мне, ты ни на одно письмо мое не отвечаешь. Странно для меня, как ты [не пишешь] не отвечал на последнее. Оно заключало другое письмо, [на] которое, если не тронуло тебя, то ты не поэт, а камень. Осипова тебе кланяется, я с ней часто говорю о тебе, и вместе грустим. Нынче буду обедать у ваших, провожать Льва. Увижу твою нянюшку и Анну Петровну Керн, которая (между нами) вскружила совершенно голову твоему брату Льву. Ты, слышу, хочешь жениться, благословляю - только привози сюда жену познакомиться с моею. Прощай
Дельвиг.
312. П. А. Плетнев - Пушкину.
18 января 1827 г. Петербург.
18 января, 1827.
С. п. бург.
В последнем к тебе письме своем от 2 января 1827 года (которого, кажется, еще ты не получил) я объяснил, почему не мог ни во Псков послать 2.000 рублей, ни доставить 600 руб. вдове Кондр.<атия>.
По желанию твоему препровождаю к тебе все наличные деньги, остававшиеся у меня от продажи двух книг твоих. Для ясности счетов не лишним нахожу показать тебе общие итоги прихода и расхода денег твоих.
Из поступивших в действительную продажу 2355 экз. 1 Главы Е.<вгения> Онегина остается в лавке Сленина только 750 экз., т. е. на 3.000 рублей, а прочие 1606 экз. уже проданы и за них получены деньги сполна 6.977 руб.
Из 1130 экз. Стихотворений А.<лександра> Пушкина, поступивших в действительную продажу, ни одного уже не осталось, и за них получены деньги сполна 8.040 руб.
Следственно общий приход твоих денег был
15.017 руб.
После отправленных мною к тебе в Опочку 19 ноября прошлого года 1000 руб. (где приложен был и счет всех расходов) я не сделал новых издержек, кроме 38 р. 20 коп., процентных и весовых денег на почту. Сложность всех расходов, по присоединении сих денег к 9.893 р. 80 коп. (тогдашнему итогу издержек), теперь простирается до 9.932 руб.
Таким образом остаточная у меня сумма твоих денег должна бы состоять из 5.085 руб. Но так как от Дельвига я не получил еще данных ему в долг твоих денег 2.200 рублей, то действительный остаток у меня состоит теперь только из 2.885 руб., которые и отправляю к тебе.
P. S. Цыганами заведывает Дельвиг. Не знаю, где теперь они.
313. Арина Родионовна - Пушкину.
30 января 1827 г. Михайловское.
Генварь - 30 дня.
Милостивой государь Александра, Сергеевичь имею честь поздравить вас с прошедшим, новым годом из новым, сщастием;: ижелаю я тебе любезнному моему благодетелю здравия и благополучия; а я вас уведоммляю, что я была в Петербурге: й об вас нихто - неможит знать где вы находитесь йтвоие родйтели, овас соболезнуют что вы к ним неприедите; а Ольга Сергевнна к вам писала при мне соднною дамою вам извеснна а мы батюшка от вас ожидали писма когда вы прикажите, привозить книгй нонемоглй дождатца: то йвозномерилис повашему старому приказу от править: то я йпосылаю, больших и малых книг сщетом -134 книгй Архипу даю денег - [сщ<етом> 85 руб.] 90 (3) рублей: присем любезнной друг яцалую ваши ручьки с позволений вашего съто раз и желаю вам то чего йвы желаеге йприбуду к вам с искренным почтением
Аринна Родивоновнна.
314. Пушкин и С. А. Соболевский - П. П. Каверину.
18 февраля 1827 г. Москва.
Вот тебе янтарь, душа моя Каверин - каково поживаешь ты в свином городке; здесь тоска попрежнему - Зубков на днях едет к своим хамам - наша съезжая в исправности - частный пристав Соболевской бранится и дерется попрежнему, шпионы, драгуны, <-----> и пьяницы толкутся у нас с утра до вечера.
Прощай до свиданья.
18 февр.
<С. А. Соболевский:>
Собака ехать не может, поколику она больна. Я ездил в контору дилижансов и узнал тамо, что 6 генваря отправлен экстра-дилижанс со вложением Веры Фе.<доровны> Де.<мидовой>. - Прощай душа моя. Помни меня, как помнишь пунш.
Соболевской
Молчановский съезжий пристав.
Какой у нас славный Ерофеич! (4)
Адрес (рукою С. А. Соболевского): Каверину.
315. В. И. Туманскому. (5)
Февраль (не позднее 23) 1827 г. Москва.
Милый мой Туманский - Ты верно ко мне писал, потому что верно меня любишь по старому, но я не получал от тебя ни строчки. Уж не почта ли виновата? - справься и возьми свои меры. На всякой случай пиши на имя Погодина, к книгопродавцу Ширяеву в Москву*. К стати: надеюсь на тебя, как на каменную стену - Погодин ни что иное, как имя, звук пустой - дух же я, т. е. мы все православные. Подкрепи нас прозою своею и утешь стихами. Прощай, пришли Одессу, мой отрывок.
А. П.
<Сбоку другою рукой:> Не льзя ль чего от Левшина?
316. А. А. Муханову.
Вторая половина февраля (после 18) 1827 г. Москва.
Милый мой Муханов, когда же свидимся мы, чтоб ехать к дяде? Заезжай к Яру, я там буду обедать, и оставь записку.
А. П.
317. А. А. Дельвигу.
2 марта 1827 г. Москва.
Милый мой, на днях рассердясь на тебя и на твое молчание, написал я Веневитинову суровое письмо. Извини: у нас была весна, оттепель - и я ни слова от тебя не получал около двух месяцев - поневоле взбесишься. Теперь у нас опять мороз, весну дуру мы опять спровадили, от тебя письмо получено - вс° слава богу благополучно. Жду Цыганов и тотчас тисну. Ты пеняешь мне за Моск.<овский> вестник - и за немецкую метафизику. Бог видит, как я ненавижу и презираю ее; да что делать? собрались ребяты теплые, упрямые; поп свое, а чорт свое. Я говорю: Господа, охота вам из пустого в порожнее переливать - вс° это хорошо для немцев, пресыщенных уже положительными познаниями, но мы...... - Моск.<овский> Вестн.<ик> сидит в яме и спрашивает; веревка вещь какая? (Впроччем на этот метафизической вопрос можно бы и отвечать, да NB). А время вещь такая, которую с никаким Вестником не стану я терять. Им же хуже, если они меня не слушают.
Лев был здесь - малый проворный, да жаль, что пьет. Он задолжал у Вашего Andrieux 400 рублей и [себе] ублудил жену гарнизонного маиора. Он воображает, что имение его расстроено, и что истощил всю чашу жизни. Едет в Грузию, чтоб обновить увядшую душу. Уморительно.
Плетнев, наш мизантроп, пишет мне трогательное письмо; жалуется на меня, на тебя, на твой гран-пасианс и говорит: Мне страшно думать: это люди! Плетнев, душа моя! что тут страшного? люди - сиречь дрянь, <----->. Плюнь на них да и квит.
2 марта.
Скорей же Цыганов - да что твои Цветы цветоч<ки>.
Адрес:
&_0005_150_043_0
Дельвигу.
318. В. И. Туманский - Пушкину.
2 марта 1827 г. Одесса.
Одесса, марта 2-го 1827.
Ты совершенно прав, любезный мой соловей, приписывая мое безвинное молчание не охлаждению дружбы, а чему-то непонятному. По приезде моем в Одессу я писал к тебе два раза и, полагая, что ты будешь в Петербурге, адресовал мои письма на имя Греча, как человека, который тебя там увидит. Случилось совсем противное: ты не ездил на Север, и три месяца я не знал совершенно, где ты и что с тобой. Очень рад, что Москва тебя приютила; постоянная жизнь на одном месте доставит тебе возможность обрадовать меня, твоего приморского друга, своими весточками. Я бы желал однако, чтобы ты выписал от Греча хотя первое мое письмо: в нем были вещи, для тебя любопытные. Между тем после того произошли у нас значительные перемены. Больная Нарышкина уехала в деревню и по последним известиям обречена могиле. У нее какой-то новый род удушливой болезни. О графе Воронцове решительно никаких известий не имеем; как в воду канул. Граф Пален ведет себя прелестно: порядочен в делах, в обращении мил и любезен и, как холостяк, принимает приглашения на обеды и вечера. Аристократизма в нем очень мало. Одна из наших новостей, могущая тебя интересовать, есть женитьба Ризнича на сестре Собаньской, Виттовой любовницы. В приданое за нее получил Ризнич в будущем 6000 черв., а в настоящем владимирский крест за услуги, оказанные Одесскому Лицею. Надобно знать, что он в Лицее никогда ничего не делал. Новая м-м Ризнич вероятно не заслужит ни твоих, ни моих стихов по смерти; это малютка с большим ртом и с польскими ухватками. Дом их доселе не открывался для нашей братьи. Круг молодежи почти тот же. Отсутствие Казначеева, прискорбное для нас как отсутствие доброго человека, в ходе дел никакой перемены не сделало. Вс° идет довольно хорошо или довольно дурно - как на кого. Раевский уехал в Киев и бог весть, когда назад будет. В последнее время своего пребывания в Одессе он стал еще более мрачным, злобным и разочарованным. У нас теперь жандармы: Бибиков, Шервуд-Верный и еще двое мало известных. Инструкцию, циркулярно им данную от Бенкендорфа, вероятно вы имеете
в Москве. Мне в ней очень нравится статья о наблюдении за нравами и вообще за поведением молодых людей. Содержатели трактиров и <--------> хотят подать прошение на эту статью.
Приступим теперь к литературе. Русская моя душа радуется, видя, что центр просвещения наконец переведен в Москву. Влияние этого отечественного города, отдаленного от двора, будет благоприятно для нашей словесности. Теперь уже московские журналы далеко обогнали петербургские. Не будь в бездействии, милый друг, и подстрекай тамошнюю молодежь к занятиям полезным. Не худо бы составить общество молодых людей для перевода хороших книг по части наук, искусств и политической экономии, особенно с немецкого и английского языков. Да пусть у вас прозой почаще пишут! Кроме статей Вяземского, писанных его слогом, но правильно, сильно и остроумно, нельзя читать ваших прозаических статей. Что за охота Погодину печатать исторические мысли, которые внесутся в историю нашей словесности, как примеры галиматьи?.. Что же касается до теории изящных искусств, то ее трудно излагать, подобно Шевыреву в разговорах; а пусть он займется математическим изложением сего предмета хоть в нескольких статьях, по новой эстетике. Это будет полно и следственно понятно. Критика Титова на Аллегории Глинки, кроме двух-трех разных идей, есть образец вкуса, благопристойности и справедливости. Пожалуйста не скупись и присылай мне твой журнал: я готов в нем участвовать, чем бог послал. У Левшина возьму славную для вас статью из 3-го тома его описания Киргизов, а между тем сам займусь для тебя поденною прозою. Стихов частицу при сем посылаю. Я бы желал, чтбы вы прежде всего напечатали стихи: К Гречанке. Я люблю эту пьесу потому, что написал в ночь после бала и ужина, полупьяный и психически влюбленный. В ней есть какая-то дерзость выражений, к которой я обыкновенно не привык. Впрочем, владыко, как повелите, так и будет. Исправлять, убавлять и прибавлять в моих пьесах даю тебе полное право. Я прилагаю и свой отрывок об Одессе. За сим целую тебя в быстрые очи и в медовые уста. Исполни мою просьбу на счет высылки журнала и сам пиши, голубчик. Поклон Вяземскому, Баратынскому и Соболевскому, которого прошу извинить, что не отвечаю: писать н
ечего. В. Туманский.
Я думаю имя выставлять всюду под своими пьесами: c'est le bon ton а prйsent.
319. A. X. Бенкендорф - Пушкину.
4 марта 1827 г. Петербург.
Милостивый государь, Александр Сергеевич!
Барон Дельвиг, которого я вовсе не имею чести знать, препроводил ко мне пять сочинений Ваших: я не могу скрыть вам крайнего моего удивления, что вы избрали посредника в сношениях со мною, основанных на высочайшем соизволении.
Я возвратил сочинения ваши г. Дельвигу и поспешаю вас уведомить, что я представлял оные государю императору.
Произведения сии, из коих одно даже одобрено уже цензурою, не заключают в себе ничего противного цензурным правилам. Позвольте мне одно только примечание: Заглавные буквы друзей в пиесе 19-е Октября не могут ли подать повода к неблагоприятным для вас собственно заключениям? - его предоставляю вашему рассуждению. -
С совершенным почтением честь имею быть
Вашим покорнейшим слугою,
А. Бенкендорф
• 403. (6)
4. Марта
1827.
Его высокобл<агороди>ю А. С.
Пушкину.
320. Арина Родионовна - Пушкину.
6 марта 1827 г. Тригорское.
Любезный мой друг
Александр Сергеевич, я получила ваше письмо и деньги, которые вы мне прислали. За все ваши милости я вам всем сердцем благодарна - вы у меня беспрестанно в сердце и на уме, и только, когда засну, то забуду вас и ваши милости ко мне. Ваша любезная сестрица тоже меня не забывает. Ваше обещание к нам побывать летом меня очень радует. Приезжай, мой ангел, к нам в Михайловское, всех лошадей на дорогу выставлю. Наши Петербур.<гские> летом не будут, они [все] едут непременно в Ревель. Я вас буду ожидать и молить бога, чтоб он дал нам свидиться. Праск.<овья> Алек.<сандровна> приехала из Петерб.<урга> - барышни вам кланяются и благодарят, что вы их не позабываете, но говорят, что вы их рано поминаете, потому что они слава богу живы и здоровы. Прощайте, мой батюшка, Александр Сергеевич. За ваше здоровье я просвиру вынула и молебен отслужила, поживи, дружочик, хорошенько, самому слюбится. Я слава богу здорова, цалую ваши ручки и остаюсь вас многолюбящая няня ваша Арина Родивоновна.
Тригорское.
Марта 6.
321. H. С. Алексеев - Пушкину.
20 марта 1827 г. Крепость Хотин.
Если мое письмо доставило тебе удовольствие, любезный Пушкин, то суди, в какое восхищение привело меня твое: я, в скучной однообразной жизни, не мог забыть тебя, всякой шаг, всякое место напоминали мне веселые прогулки, занимательные разговоры, дружеское соперничество и не злобное предательство: ты, в шуме обеих столиц, сохранил меня в своей памяти и тем оправдал мое мнение о доброте твоего сердца и благодарных чувствах; хвала тебе! -
Ты искал меня глазами в театрах и клобах: но если встречу нашу предполагаешь ты в Москве или Петербурге, то я заранее предсказываю тебе вечную разлуку и скажу твоими словами, что
вреден Север для меня, только в сем случае я постояннее тебя; и что мне там делать? - Родные меня забыли, друзья отвыкли, женщины не любили - или обманывали, мороз 30 градусов:
Какая честь, и что за наслажденье!
Искать ли мне там новых впечатлений? Но я устарел и ослабел чувствами; отвык от большого света, притворных разговоров, а главное от шляпы и белого галстуха; - итак, любезный друг, оставь меня в скучной, но теплой Бессарабии; не тревожь моей дремоты: здесь есть уголок, где мне недурно, а много ли человеку надобно? Ты меня помнишь, мои желании всегда были ограничены: одно любящее сердце и некоторое спокойствие для ревнивого моего нрава; - вот вс°, что Алексеев просил у немилосердой судьбы! -
Перейдем к описанию другого рода, которое в твоем вкусе и верно полюбится: на сих днях вечером у Вакери Варлам вызвал в сени Сушкова, и потом на улицу, упрекал его в каких-то двусмысленных словах, на счет его сказанных, и позволил себе возвысить голос; С.<ушков> просил его утихнуть, уверял, что ничего не имел против него и предлагал всякое благородное удовлетворение; но Валах не внимал гласу благоразумия, и дело дошло до калмыцкого балета. Разумеется что Су...<шков> вызвал его - Липранди был его секундантом; Вар.<лам> долго никого не находил, и наконец по усилиям весьма упорным убедили меня: назначили свидание у Дюпона в саду, условились во всем и казалось дело в шляпе; но ни гвардейской мундир, ни звание адъютанта графа Воронцова не могли переделать врожденных чувств: полиция, комендант и отряд жандармов были извещены еще с утра; весь кортеж прибыл к саду, сопровождаемый родственниками и людьми Варлама, в минуту, когда мы едва начали заряжать пистолеты, осторожность с нашей стороны требовала удалиться, я взбесился, наговорил весьма много Вар.<ламу> и предложил С...<ушко>ву драться: он сделал промах, я выстрелил на воздух, не имея ничего против сего последнего, кроме приязни и уважения к благородным правилам; нам запретили повторить выстрел, и мы удалились с презрением к подлецу, но не удовлетворенные. - Через четыре дни граф Пален присылает эстафет с предложениями в самых лестных выражениях: Сушкову отправиться на следствие в Измаил, а мне в Хотин; но Сабанеев поступил с меньшей деликатностью: он просто написал к коменданту, чтоб выслал Вар.<лама> в Тирасполь. - Я третий день в Хотине в хорошем обществе свитских старых моих знакомых; ожидаю последствий - и может быть на некоторое время заточения, потому что Сушков, не видя возможности удовлетворить себя, написал письмо к государю, объясняя все подробности. Я утешаю себя только мыслию, что в поступке моем хотя к есть противузаконное, но ничего постыдного. -
Я читал четыре книги Московского Вестника и признаюсь тебе с прежней откровенностью, что один только стих мне полюбился: - " Вс° возьму, сказал булат". Но я намерен объяснить тебе давнишнее мое не удовольствие на ценсуру и на издателей за твое послание ко мне; Литера А не показывает еще Алексеева, а выкинутые лучшие стихи испортили всю пиэсу; именем всего прошу тебя, исправь эту ошибку: мое самолюбивое желание было, чтоб через несколько лет сказали: Пушкин был приятель Алексеева, который, не равняясь с ним ни в славе, на познаниях, превосходил всех чувствами привязанности к нему. - Прости.
20-е марта.
Кр.<епость> Хотин.
322. А. А. Дельвиг - Пушкину.
21 марта 1827 г. Петербург.
Милый друг, бедного Веневитинова ты уже вероятно оплакал. Знаю, смерть его должна была поразить тебя. Какое соединение прекрасных дарований с прекрасною молодостью. Письмо твое ко мне или обо мне не дошло до меня, только оно дало пищу больному воображению несчастного друга. Он бредил об нем и вс° звал меня. В день его смерти я встретился с Хвостовым и чуть было не разругал его, зачем он живет. В самом деле, как смерть неразборчива или жадна к хорошему. Сколько людей можно бы ей указать. И как бы она могла быть полезна и приятна. Не тут-то было. Ей верно хочется [показ<ать>] нас уверить, что она слепа, как Амур, дура. - Благодарю тебя за вести обо Льве. Я, читая письмо твое, живо видел его, влюбленного и пресыщенного жизнию. Для того, думаю, ему полезен будет Кавказ и армейской полк. Пускай потрется, поживет, узнает, с кем он шутит, т. е. жизнь. Ему только того и не достает, чтоб быть совершенно милым. И пьет он, как я заметил, более из тщеславия, нежели из любви к вину. Он толку в вине не знает, пьет, чтобы перепить других, и я никак не мог убедить его, что это смешно. Ты также молод был, как ныне молод он; [знаешь] помнишь, сколько из молодечества выпил лишнего; пускай и он пьет, он пьяницей не будет. У него ум ростет еще и ростет хорошо. Увидишь, каков выростет.
Надеюсь, Цыганов получить от тебя один экземпляр. Довольно с тебя будет, что я Онегина вторую главу ждал долго понапрасно и купил. Цветы получишь на будущей неделе, теперь переплетаются. Прощай, обнимаю тебя.
Дельвиг.
21-го марта.
323. А. X. Бенкендорфу.
22 марта 1827 г. Москва.
Милостивый государь,
Александр Христофорович,
Стихотворения, доставленные бароном Дельвигом Вашему превосходительству, давно не находились у меня: они мною были отданы ему для альманаха Северные Цветы, и должны были быть напечатаны в начале ныняшнего года. В следствии высочайшей воли я остановил их напечатание и предписал барону Дельвигу прежде всего представить оные Вашему превосходительству.
Чувствительно благодарю Вас за доброжелательное замечание касательно пиэсы: 19 октября. Непременно напишу б.<арону> Дельвигу чтоб заглавные буквы имен - и вообще вс°, что может подать повод к невыгодным для меня заключениям и толкованиям, было им исключено.
Медлительность моего ответа происходит от того, что последнее письмо, которое удостоился я получить от Вашего превосходительства, ошибкою было адресовано во Псков.
С чувством глубочайшего почтения и сердечной преданности, честь имею быть
милостивый государь
Вашего превосходительства
всепокорнейший слуга
Александр Пушкин.
22 марта
1827
Москва.
324. В. И. Туманский - Пушкину.
12 апреля 1827 г. Одесса.
(Отрывок)
Одесса, апреля 12-го, 1827.
Бессовестный, бессовестный! Так-то ты отвечаешь на мои письма. На два послания мои - ни словечка в ответ, а Одессу печатаешь и всем объявляешь, что я в Одессе. Эта лень имеет в себе нечто азиатское и потому непростительна в человеке столь европейском по уму, по характеру, по просвещению, по стихам, по франтовству и по Московскому Вестнику. Исправляйся, милый Пушкин - не то буду писать к тебе беспрестанно, испишу целые стопы бумаги, и в причиненных мне чрез сие убытках подам на тебя донос прямо в жандармский штаб.
Зачем не печатаешь моих стихов? Дурны что ли? Жги их без пощады. Уж не ко мне ли относится объявление, помещенное в 6 книжке?... Не думаю, а вс°-таки смысла его не понимаю. Нет ли там какой опечатки. Как главного духа Московского Вестника порадую тебя известием, что у нас читают его с необыкновенным восхищением. Вс°, что есть порядочного в городе, прославляет тебя и Погодина. Даже граф Пален, не взирая на малое знание русского языка, берет у меня ваши книжки и судит (обыкновенно весьма основательно) о ваших статьях. Чуть ли [даже] еще не вытвердил он нескольких стихов из твоего Годунова! От себя скажу одно: напрасно Погодин печатает в журнале отрывки из сочинений, имеющих большое достоинство в целом (какова Физ.<ическая> Геогр.<афия> Европы Риттера), но [совершенно] которых по клочкам не любят (7) разбирать читатели. Вместо отрывков из подобных сочинений, лучше написать особую, журнальную статью, в которой [бы] ясно, подробно и справедливо изложить план, достоинство, пользу его, новость мыслей автора и потом объявить, что оно переведено на русской язык и вскоре представлено будет публике, или пожелать, чтобы скорей было переведено. - Кстати о переводах: с живейшим удовольствием читал я уведомление (8) о изготовлении к печати многих прекрасных сочинений; но зачем бы кажется, говоря о необходимости общества для издания таких книг, не предложить проспекта самого общества. Поверьте, что оно найдет многих усердных членов. Мы за себя постоим. Вся наша молодежь на жалованье готова отдать часть оного, чтоб участвовать в столь полезном предприятии. И во многих других городах будет тоже. Сделай милость, любезный Пушкин, не забывай, что тебе на Руси предназначено играть ролю Вольтера (разумеется в отношении к истинному просвещению). Твои связи народность твоей славы, твоя голова, поселение твое [во] в Москве - средоточии России, вс° дает тебе лестную возможность действовать на умы с успехом, гораздо обширнейшим против прочих
литераторов. С высоты твоего положения должен ты вс° наблюдать, за всеми надсматривать, сбивать головы похищенным репутациям и выводить в люди скромные таланты, которые за тебя же будут держаться. - Что за идея пришла Баратынскому писать столь негодными стихами, каковы напечатанны в Северной Пчеле из его послания к Богдановичу. Мараки задумчивые враки и пр. похоже на лай собаки, а не на напев его сладкогласной лиры. Да и что за водевильные мысли во всей пьесе! Словно шуточки Благонамеренного! Я его уважаю и люблю, а потому прошу [ему от меня заметить] ему попенять за эти проступки.
Я помнится читал тебе в прошлом году эпиграмму, написанную мною на (9) чужестранный лад нашей поэзии - (10)
325. В. Д. Соломирскому.
15 апреля 1827 г. Москва.
A l'instant, si vous le dйsirez, venez avec un tйmoin.
15 avr.
A. P.
326. В. И. Туманский - Пушкину.
20 (?) апреля 1827 г. Одесса.
Одесса, апреля 20,1827. (11)
По прошедшей почте послал я тебе Одесский Вестник, который издаем мы здесь общими силами. Прими его, как знак вашего уважения к тебе. Главе (12) Русской Поэзии. В будущем • мы осмеливаемся напечатать, любезный Пушкин твое описание Одессы, оно принадлежит нам по праву, ибо в нем заключается гpaмoтa на бессмертие для нашего города. -
Новостей у нас никаких нет. Весна в полном цвете, и даже Раевский похорошел от влияния воздуха. Общество наше расстроилось отъездом многих лиц; и каждый из нас на лето предполагает куда-нибудь спастись от пыли и жара - я думаю жить на одном из приморских хуторов: позавидуй же мне! Более писать не хочется; прощай, родимый; да будет над тобой благословение Феба вечно и вечно.
Адрес: Его благородию
милостивому государю
Александру Сергеевичу
Пушкину.
В Москве
На Молчановке, в доме
Ренкевича.
327. M. П. Погодину.
Апрель (до 23) 1827 г. Москва.
Ради господа бога, оставьте Черкешенку в покое; вы больно огорчите меня, если ее напечатаете. У вас К Языкову, тисните, но за то я решительно в двух следующих • не помещусь.
А. П.
328. А. X. Бенкендорфу.
24 апреля 1827 г. Москва.
Милостивый государь
Александр Христофорович,
Семейные обстоятельства требуют моего присутствия в Петербурге: приемлю смелость просить на сие разрешения у Вашего превосходительства.
С глубочайшим почтением и с душевной преданностию честь имею быть
милостивый государь
Вашего превосходительства
всепокорнейший слуга
Александр Пушкин.
24 апр.
1827
Москва
329. А. X. Бенкендорф - Пушкину.
3 мая 1827 г. Петербург.
Милостивый государь Александр Сергеевич!
На письмо ваше от 24-го прошлого апреля, честь имею вас уведомить, что я имел счастие доводить содержание оного до сведения государя императора.
Его величество, соизволяя на прибытие ваше в С.<анкт>-Петербург, высочайше отозваться изволил, что не сомневается в том, что данное русским дворянином государю своему честное слово: вести себя благородно и пристойно, будет в полном смысле сдержано.
Мне же, с моей стороны, весьма приятно будет с вами здесь увидеться и изустно вас уверить в совершенном почтении, с коим пребываю
Вашим покорнейшим слугою,
А. Бенкендорф
• 849.
3. Маия 1827.
Его высокобл<агороди>ю А. С.
Пушкину.
330. А. А. Муханову.
Февраль - первая половина мая 1827 г. Москва.
Envoyez moi le plan de P.<йters>b. Quand nous reverrons-nous?
A. P.
Vous кtes malade? Je viendrai ce soir chez vous.
331. Л. С. Пушкину.
18 мая 1827 г. Москва.
Что ты мне не пишешь, и что не пишет ко мне твой командир? завтра еду в П.<етер>Б.<ург> увидаться с дражайшими родителями, comme on dit, и устроить свои денежные дела. Из П.<етер>Б.<урга> поеду или в чужие края, т. е. в Европу, или во свояси, т. е. во Псков, но вероятнее в Грузию, не для твоих прекрасных глаз, а для Раевского. Письмо мое доставит тебе М. И. Корсакова, чрезвычайно милая представительница Москвы. Приезжай на Кавказ и познакомься с нею - да прошу не влюбиться в дочь.
Кончилась ли у вас война? видел ли ты Ермолова, и каково вам после его? Пиши ко мне на имя сестры, а она куда-нибудь да перешлет мне.
А. П.
18 мая.
Адрес: Льву Сергеевичу Пушкину в Азию.
332. П. А. Осиповой.
Около (не позднее) 10 июня 1827 г. Петербург.
Je suis bien coupable envers vous mais pas tant que vous pouvez le penser. Arrivй a Moscou je vous ai tout de suite йcrit en adressant mes lettres на Ваше имя в Почт-амт. Il se trouve que vous ne les avez pas reзues. Cela m'a dйcouragй, et je n'ai plus repris la plume. Puisque vous daignez vous intйresser encore а moi, que vous dirai-je, Madame, de mon sйjour а Moscou, et de mon arrivйe а P.<йters>b. - l'insipiditй et la stupiditй de nos deux capitales sont йgales, quoique diverses, et comme j'ai des prйtentions а l'impartialitй, je dirai que si l'on m'eыt donnй а choisir entre les deux, j'aurais choisi Trigorsk - а peu prиs comme Arlequin, qui sur la question qu'aimerait-il mieux: d'кtre rouй ou pendu? rйpondit: j'aime mieux une soupe au lait. - Je suis ici sur mon dйpart et je compte absolument venir passer quelques jours а Михайловско; je salue en attendant de tout mon c-ur vous et tout ce qui tient а vous.
Адрес: Ее высокородию
Прасковьи Александровне
Осиповой.
В Опочку.
333. M. П. Погодину.
10 июня 1827 г. Петербург.
Очень вас благодарю и с поспешностию отсылаю корректуру - ай да Соболевской, ай да Байбак! что тут он нагородил! -
От него получил я письмо и на днях отвечу - покаместь я с вожделением думаю о Silleri по 11 р. асс.<игнациями>.
10-го июня.
334. А. X. Бенкендорфу.
29 июня 1827 г. Петербург.
Милостивый государь
Александр Христофорович,
По приезде моем в С.<анкт>Петербург являлся я к Вам, но не имел счастия найти дома. Полагая, что Вы заблагорассудите сами потребовать меня, до сих пор я Вас не беспокоил. Теперь осмеливаюсь просить Вас дозволить мне к Вам явиться, где и когда будет угодно Вашему превосходительству.
С чувством глубочайшего почтения и преданности честь имею быть
Вашего превосходительства
покорнейший слуга
Александр Пушкин.
1827. 29 июня
С. П. Б.
<Помета карандашом, покрытая лаком:> Пригласить его в среду в 2 часа в Петер.<бурге>
335. А. X. Бенкендорф - Пушкину.
5 июля 1827 г. Царское Село.
Генерал-адъютант Бенкендорф честь имеет уведомить его высокоблагородие Александра Сергеевича, что он весьма рад будет свидеться с ним и просит его пожаловать к нему в среду в 2 часа по полудни в его квартиру, в С.<анкт>-Петербурге.
5-го июля 1827 года,
Царское Село.
Его высокоблагор.<одию> А. С.
Пушкину.
336. С. А. Соболевскому.
15 июля 1827 г. Петербург.
15 июля
Вечор узнал я о твоем горе и получил твои (13) два письма. Что тебе скажу? про старые дрожжи не говорят трожды; не радуйся нашед, не плачь потеряв - посылаю тебе мою наличность, остальные 2500 получишь вслед. Цыганы мои не продаются вовсе; деньги же эти - трудовые, в поте лица моего выпонтированные у нашего друга Полторацкого. Приезжай в П.<етер> Б.<ург>, если можешь. Мне бы хотелось с тобою свидиться да переговорить о будущем. Перенеси мужественно перемену судьбы твоей, т. е. по одежки тяни ножки - вс° перемелится, будет мука. Ты видишь, что, кроме пословиц, ничего путного тебе сказать не съумею. Прощай, мой друг.
337. Е. М. Хитрово.
18 июля 1827 г. (?) Петербург.
Madame,
Je ne sais comment Vous exprimer toute ma reconnaissance pour l'intйrкt que vous daignez prendre а ma santй; je suis presque confus de me porter si bien. Une circonstance bien importune me prive aujourd'hui du bonheur d'кtre chez vous. Veuillez recevoir mes regrets et mes excuses ainsi que l'hommage de ma haute considйration.
Pouchkine.
18 juillet.
Адрес: A Madame
Madame de Hitrof.
338. A. X. Бенкендорфу.
20 июля 1827 г. Петербург.
Милостивый государь
Александр Христофорович
В 1824 году г. статский советник Ольдекоп без моего согласия и ведома перепечатал стихотворение мое Кавказский Пленник и тем лишил меня невозвратно выгод второго издания, за которое уже предлагали мне в то время книгопродавцы 3,000 рублей. В следствии сего родитель мой, статский советник Сергей Львович Пушкин обратился с просьбою к начальству, но не получил никакого удовлетворения, а ответствовали ему, что г. Ольдекоп перепечатал-де Кавказского Пленника для справок оригинала с немецким переводом, что к тому же не существует в России закона противу перепечатывания книг, и что имеет он, статский советник Пушкин, преследовать Ольдекопа, токмо разве, яко мошенника, на что не смел я согласиться из уважения к его званию и опасения заплаты за бесчестие.
Не имея другого способа к обеспечению своего состояния, кроме выгод от посильных трудов моих, и ныне лично ободренный Вашим превосходительством, осмеливаюсь наконец прибегнуть к высшему покровительству, дабы и впредь оградить себя от подобных покушений на свою собственность.
Честь имею быть с чувством глубочайшего почтения, благодарности и преданности
Вашего превосходительства
милостивый государь
покорнейшим слугою
Александр Пушкин.
С. Петербург
20 июля
1827.
339. А. X. Бенкендорфу.
20 июля 1827 г. Петербург.
Милостивый государь
Александр Христофорович
Честь имею препроводить на рассмотрение Вашего превосходительства новые мои стихотворения. Если вы соблаговолите снабдить меня свидетельством для цензуры, то, в следствии Вашего снисходительного позволения, осмеливаюсь просить Вас о доставлении всех сих бумаг издателю моих сочинений, надворному советнику Петру Александровичу Плетневу.
Препровождая при сем записку о деле моем с г. Ольдекопом, с глубочайшим почтением и преданностию имею честь быть
милостивый государь
Вашего превосходительства
покорнейшим слугою
Александр Пушкин.
С. Петербург
20 июля
1827.
340. А. А. Дельвигу.
31 июля 1827 г. Михайловское.
ЭЛЕГИЯ.
Под небом голубым страны своей родной
Она томилась, увядала....
Увяла наконец, и верно надо мной
Младая тень уже летала;
Но недоступная черта меж нами есть.
Напрасно чувство возбуждал я,
Из равнодушных уст я слышал смерти весть
И равнодушно ей внимал я.
Так вот кого любил я пламенной душой
С таким тяжелым напряженьем,
С такою нежною, томительной тоской,
С таким безумством и мученьем!
Где муки, где любовь? Увы! в душе моей
Для бедной, легковерной тени,
Для сладкой памяти невозвратимых дней
Не нахожу ни слез, ни пени.
1826.
Вот тебе обещанная Элегия, душа моя. Теперь у тебя отрывок из Онегина, отр. из Бориса да эта пьэса. Постараюсь прислать еще что-нибудь. Вспомни, что у меня на руках Моск.<овский> вестник, и что я не могу его оставить на произвол судьбы и Погодина. Если кончу послание к тебе о черепе твоего деда, то мы и его тиснем. Я в деревне и надеюсь много писать, в конце осени буду у Вас; вдохновенья еще нет, покаместь принялся я за прозу. Пиши мне о своих занятиях. Что твоя проза и что твоя (14) поэзия? Рыцарской Ревель разбудил ли твою заспанную Музу? у вас Булгарин? К стати: Сомов говорил мне о его Вечере у Карамзина. Не печатай его в своих Цветах. Ей богу не прилично. Конечно вольно собаке и на владыку лаять, но пускай лает она на дворе, а не у тебя в комнатах. Наше молчание о Карамзине и так неприлично; не Булгарину прерывать его. Это было б еще неприличнее. Что твоя жена? помогло ли ей море? Няня ее цалует, а я ей кланяюсь. - Пиши же.
31 июля. Михайловское.
Адрес:
Барону Антону Антоновичу
Дельвигу
в Ревель.
341. А. X. Бенкендорф - Пушкину.
22 августа 1827 г. Петербург.
Милостивый государь Александр Сергеевич!
На письмо ваше о перепечатании г. Ольдекопом Кавказского Пленника вместе с немецким переводом мне не остается ничего другого вам ответить, как то, что родителю вашему объявлено было теми <местами>, от которых это зависело.
Перепечатание ваших стихов, вместе с немецким переводом, вероятно последовало с позволения цензуры, которая на то имеет свои правила. Впрочем, даже и там, где находятся положительные законы насчет перепечатания книг, не возбраняется издавать переводы вместе с подлинниками.
С совершенным почтением имею честь быть,
покорнейший слуга
А. Бенкендорф.
• 1936.
22 августа 1827.
Его высокоб<лагороди>ю А. С.
Пушкину.
342. А. X. Бенкендорф - Пушкину.
22 августа 1827 г. Петербург.
Милостивый государь, Александр Сергеевич!
Представленные вами новые стихотворения ваши государь император изволил прочесть с особенным вниманием. Возвращая вам оные, я имею обязанность изъяснить следующее заключение.
1) Ангел, к напечатанию дозволяется;
2) Стансы, а равно 3) и Третия глава Евгения Онегина тоже.
4) Графа Нулина государь император изволил прочесть с большим удовольствием и отметить своеручно два места, кои его величество желает видеть измененными; а именно следующие два стиха:
"Порою с барином шалит", и
"Коснутьcя хочет одеяла",
впрочем прелестная пиеса сия позволяется напечатать.
5) Фауст и Мефистофель позволено напечатать, за исключением следующего места:
"Да модная болезнь: она
"Недавно вам подарена.
6) Песни о Стеньке Разине, при всем поэтическом своем достоинстве, по содержанию своему не приличны к напечатанию. Сверх того церковь проклинает Разина, равно как и Пугачева.
Уведомляя вас о сем, имею честь быть с совершенным почтением,
милостивый государь
ваш покорнейшей слуга
А. Бенкендорф
• 1937.
22 августа 1827.
Его высокоб<лагороди>ю А. С.
Пушкину.
343. П. А. Плетнев - Пушкину.
27 августа 1827 г. Петербург.
27 авг. 1827.
От генерала Бенкендорфа я получил два отношения на твое имя. Препровождаю при сем случае копии обоих:
I. "Представленные вами новые стихотворения ваши государь император изволил прочесть с особенным вниманием. Возвращая вам оные, я имею обязанность изъяснить следующее заключение. 1) Ангел к напечатанию дозволяется; 2) Стансы, а равно 3) и третия глава Евгения Онегина тоже. 4) Графа Нулина государь император изволил прочесть с большим удовольствием и отметить своеручно два места, кои его величество желает видеть измененными, а имянно два стиха: Порою с барином шалит и Коснуться хочет одеяла; впрочем прелестная пиеса сия позволяется напечатать. 5) Фауст и Мефистофель позволено напечатать, за исключением следующего места: Да модная болезнь: она Недавно вам подарена. 6) Песни о Стеньке Разине пр<и> (15) всем поэтическом своем достоинстве по содержанию своему неприличны к напечатанию. Сверх того церковь проклинает Разина, равно как и Пугачева".
II. "На письмо ваше о перепечатании г. Ольдекопом Кавказского Пленника вместе с немецким переводом мне не остается ничего другого вам ответить, как то, что родителю вашему объявлено было теми местами, от которых это зависело. Перепечатание ваших стихов вместе с переводом вероятно последовало с позволения цензуры, которая на то имеет свои правила. Впрочем, даже и там, где находятся положительные законы на счет перепечатания книг, не возбраняется издавать переводы вместе с подлинниками".
Я уже приступил к печатанию Онегина. Напиши, по чем его публиковать? Следующую главу вышли мне без малейшего замедления. Пока ей надобно будет перейти свое цензирование, наступит срок и печатания ее. Хоть раз потешим публику оправданием своих предуведомлений. Этим заохотим покупщиков.
Какое сделать употребление из Нулина, когда ты пришлешь новые два стиха, в замену непропущенных?
Для Северных Цветов осталось у меня совсем готовых только две пиесы: Ангел и Стансы. Постарайся скорее доставить в Фауста два стиха, коими бы заменить непропущенные. Тогда и Фауст пойдет к Дельвигу.
Присланную тобою после Элегию я думаю представить для цензирования вместе с 4-ою Главою Онегина, а то не стоит беспокоить ею одною. Когда ее пропустят, тогда и отдам Дельвигу. Впрочем не дашь ли ему еще кой-чего в замен не одобренных Песень о Разине?
Прошу тебя, отвечай мне аккуратнее на все эти вопросы по порядку. Поэтические письма, т. е. не дельные, вредны там, где идет дело о скором приобретении денег. Кстати о деньгах. Не отставай от работы своего романа. Это вернейший капитал, который у тебя перед глазами. Прилагаемое письмо получил я на твое имя из Москвы.
344. M. П. Погодину.
Вторая половина (не позднее 30) августа 1827 г. Михайловское.
ОТРЫВОК ИЗ ОНЕГИНА. (16)
В начале жизни мною правил
Прелестный, [милый] хитрый, слабый пол;
Тогда в закон себе я ставил
Его единый произвол;
Душа лишь только разгоралась,
И сердцу женщина являлась
Каким-то чистым божеством.
Владея чувствами, умом,
Она сияла совершенством.
Пред ней я таял в тишине,
Ее любовь казалась мне
Недосягаемым блаженством.
Жить, умереть у милых ног -
Иного я желать не мог.
*
То вдруг ее я ненавидел,
И трепетал и слезы лил,
С тоской и ужасом в ней видел
Созданье злобных, тайных сил;
Ее пронзительные взоры,
Улыбка, голос, разговоры,
Вс° было в ней отравлено,
Изменой злой напоено,
Вс° в ней алкало слез и стона,
Питалось кровию моей.....
То вдруг я мрамор видел в ней
Перед мольбой Пигмалиона
Еще холодный и немой,
Но вскоре жаркой и живой.
*
Словами вещего поэта
Сказать и мне позволено:
Темира, Дафна и Лилета
Как сон забыты мной давно.
Но есть одна меж их толпою....
Я долго был пленен одною.....
Но был ли я любим и кем,
И где, и долго ли?.... за чем
Вам это знать? не в этом дело;
Что было, то прошло, то вздор;
А дело в том, что с этих пор
Во мне уж сердце охладело;
Закрылось для любви оно,
И вс° в нем пусто и темно.
*
Дознался я, что дамы сами,
Душевной тайне изменя,
Не могут надивиться нами,
Себя по совести ценя.
Восторги наши своенравны
Им очень кажутся забавны;
И право с нашей стороны
Мы непростительно смешны.
Закабалясь неосторожно,
Мы их любви в награду ждем,
Любовь в безумии зовем,
Как будто требовать возможно
От мотыльков иль от лилей
И чувств глубоких (17) и страстей!
Что вы делаете? что наш Вестник? Посылаю вам лоскуток Онегина ему на шапку. Фауст и другие стихи не вышли еще из-под ц.<арской> цензуры; коль скоро получу, перешлю к Вам. Я убежал в деревню, почуя рифмы.
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно (18) погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.
Тоскует он в забавах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народнаго кумира
Не клонит гордой головы;
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы...
Назовите эти стихи да и тисните. Vale.
Что делает мой бедный Байбак? где он?
345. M. П. Погодину.
31 августа 1827 г. Михайловское.
Победа, победа! Фауста царь пропустил, кроме двух стихов: Да модная болезнь, она Недавно вам подарена. Скажите это от меня господину, который вопрошал нас, как мы смели представить пред очи его высокородия такие стихи! Покажите ему это письмо и попросите его высокородие от моего имени впредь быть учтивее и снисходительнее. Плетнев доставит (19) вам Сцену, с копией отношения Бенкендорфа. Если моск.<овская> цензура вс°-таки будет упрямиться, то напишите мне, а я опять буду беспокоить государя императора всеподданнейшею (20) просьбою и жалобами на неуважение выс.<очайшей> его воли. (21)
Теперь обратимся к другому предмету. Вы хотите издать Уранию!!! et tu, Brute!!.. Но подумайте: на что это будет похоже? Вы, издатель европейского журнала в азиатской Москве, Вы, честный литератор между лавочниками литературы. Вы !...... Нет, вы не захотите марать себе рук альманашной грязью. У Вас много накопилось статей, которые не входят в журнал; но каких же? Quod licet Uraniae, licet тем паче М.<осковскому> Вестнику; не только licet, но decet. Есть и другие причины. Какие? деньги? деньги будут, будут. Ради бога не покидайте Вестника; на будущий год обещаю Вам безусловно деятельно участвовать в его издании: для того разрываю непременно все связи с альманашниками обоих столиц. Главная ошибка наша была в том, что мы хотели быть слишком дельными; стихотворная часть у нас славная; проза м. б. еще лучше, но вот беда: в ней слишком мало вздору. Ведь верно есть у вас повесть для Урании? давайте ее в Вестник. К стати о повестях: они должны быть непременно существенной частию журнала, как моды у Телеграфа. У нас не то, что в Европе - повести в диковинку. Они составили первоначальную славу Карамзина; у нас про них еще толкуют.
Ваша индейская сказка Переправа (22) в евр.<опейском> журнале обратит общее внимание, как любопытное открытие учености, у нас тут видят просто повесть и важно находят ее глупою. Чувствуете разницу? Вестн.<ик> Моск.<овский> по моему беспристрастному, совестному мнению - лучший из русск. ж.<урналов>. В Т.<елеграфе> похвально одно ревностное трудолюбие - а хороши одни статьи Вяземского - но зато за одну статью Вяземского в Тел.<еграфе> отдам три дельные статьи М.<осковского> Вестн.<ика>. Его критика поверхностна или несправедлива, но образ его побочных мыслей и их выражения резко оригинальны, (23) он мыслит, сердит и заставляет мыслить и смеяться: важное достоинство, особенно для журналиста! Если вы с ним увидетесь, скажите ему, что я пред ним виноват, но что вс° собираюсь загладить свою вину. Не знаю, увижу ли я Вас нынче; по крайней мере хочется зимою побывать в белокаменной. До свидания, милый и любезный. Весь ваш без церемоний.
31 авг. Михайловское.
P. S. Еще слово: издание Урании, ей богу, может, хотя и несправедливо, повредить Вам (24) в общем мнении порядочных людей. Прочтите, что Вяз--<емский> сказал об альманахе издателя Благонамеренного; он совершенно прав. Публика наша глупа, но не должно ее морочить. Так точно как журнальный сыщик Сережа глуп, но не должно его наверное обыгрывать в карты. Издатель журн. должен все силы употребить, дабы сделать свой журнал как можно совершенным, а не бросаться за барышом. Лучше уж прекратить издание; но сие было бы стыдно. Говорю вам просто и прямо, потому что вас искренно уважаю. Прощайте.
Стансы к царю им позволены, Песни о Стеньки не пропущены. (25)
Адрес: В Москву.
В Университетскую книжную лавку г-ну Ширяеву дл.<я> дост.<авления> М. П. Погодину.
346. Алексей Н. Вульф, Анна Н. Вульф и Пушкин - А. П. Керн.
1 сентября 1827 г. Тригорское.
<Алексей Н. Вульф:>
Точно, милые мой друг, я очень давно к тебе не писал; главнейшая причина была та, что я надеялся ежедневно ехать в Пет<е>рб.<ург>, но теперь, когда я вижу, что сия желанная минута не так скоро приближится, я решил тебе снова напомнить обо мне. - Судьбе угодно, чтобы прежде, нежели я вступлю на опасную стезю честолюбия, я бы поклонился праху предков моих, как древние витязи севера, оставляя родину, беседовали на могилах своих отцов - коих в облаках блуждающие тени - прости, мой ангел, я было хотел себя сравнить с Оссиановыми героями и уже был на пути - но сестра, которая, стоя перед зеркалом, взбивала кудри, дала мне заметить, как хорошо у (26) ней [ле<вая>] правая (37) сторона взбита, и тем прервала полет моей фантазии, м
<Анна Н. Вульф:>
Не могу вытерпеть, чтоб не прервать его поэтического рассказа [за кото<рый>] и чтоб не сказать тебе, что ты обязана сему двум тарелкам орехов и яблоков с зернышками, которые он съел для вдохновенья et cela par sympathie en voyant dans ma lettre que tu mangeais du pвtй et lui mange des noisettes (38) et des pommes etc. etc. - <Алексей H. Вульф:> Ты видишь, что сестра не дает
<Пушкин:>
Анна Петровна, я Вам жалуюсь на Анну Николавну - она меня не цаловала в глаза, как вы изволили приказывать. Adieu, belle dame.
Весь ваш
Яблочный Пирог.
<Алексей Н. Вульф:>
равно как и А.<лександр> П.<ушкин> мне сказать тебе без дальних околичностей, что я на сих днях еду в Тверь а после, когда бог поможет, и к Вам, в Питер. Вот тебе покуда несколько слов, приехав в колыбель моей любви, я напишу тебе более. Здравствуй.
1 сентб. 827
Тригорск. (27)
Распечатав пакет, ты найдешь на нем вид Тригорского, написанный А..<лександром> С.<ергеевичем> П.<ушкиным>. Сохрани для потомства это доказательство обширности Гения, знаменитого поэта, обнимающего вс° изящное. (28)
347. А. Х. Бенкендорфу.
10 сентября 1827 г. Опочка.
Милостивый государь
Александр Христофорович
С благоговением и благодарностию получил я чрез Ваше превосходительство отзыв государя императора. Почитаю за счастие во всем повиноваться высочайшей его воле.
Что касается до моего дела с г. Ольдекопом, то я не осмелюсь вновь по оному беспокоить Ваше превосходительство. Вы изволили весьма справедливо заметить, что и там, где находятся положительные законы на счет перепечатания книг, не возбраняется издавать переводы вместе с подлинниками. Но сие относится только к сочинениям древних или умерших писателей; если же допустить у нас, что перевод дает право на перепечатание подлинника, то невозможно будет оградить литературную собственность от покушений хищника.
Повергая сие мое мнение на благоусмотрение Вашего превосходительства, полагаю, что в составлении постоянных правил для обеспечения литературной собственности вопрос о праве перепечатывать книгу при переводе, замечаниях или предисловии весьма важен.
С глубочайшим почтением и совершенной преданностию, честь имею быть
милостивый государь
Вашего превосходительства
покорнейший слуга
Александр Пушкин.
Опочка.
1827
10 сентября
348. П. А. Плетнев - Пушкину.
22 сентября 1827 г. Петербург.
Мне странно, что ты леность свою стараешься прикрыть благовидными причинами. "Не хочешь беспокоить часто Цензора". Это в сущности-то значит: лень приняться за поправку и переписку. Всего удивительнее противоречие между твоими желаниями и поступками. Денег хочется, да они и крайне тебе нужны. А сам ты ежедневно теряешь свой доход. Все спрашивают прежних поэм твоих и мелких стихотворений. Продать издание какому-нибудь книгопродавцу значит разделить с ним пополам свое имение. Одно средство остается: накопить нынешнею зимою побольше денег, да с будущей весны и приступить к хорошенькому новому изданию всех твоих стихотворений вместе, или по частям, в одном только формате и в каком-нибудь порядке постоянном, что будет полезно и для грядущих творений твоих. Ни что так легко не даст денег, как Онегин, выходящий по частям, но регулярно через два ила три месяца. Это уже доказано a posteriori. Он, по милости божией, весь написан. Только перебелить, да и пустить. А тут-то у тебя и хандра. Ты отвечаешь публике в припадке каприза: вот вам Цыганы; покупайте их! А публика, на зло тебе, не хочет их покупать и ждет Онегина, да Онегина. Теперь посмотрим, кто из вас кого переспорит. Деньги-то ведь у публики: так пристойнее, кажется, чтоб ты ей покорился, по крайней мере до тех пор, пока не набьешь своих карманов. Короче тебе скажу: твоих Цыганов ни один книгопродавец не берется купить: всякой отвечает, что у него их - дискать еще целая полка старых. Нуждаются только во второй главе Онегина, которая засела в Москве, а здесь ее все спрашивают. Итак, по получении сего письма, тотчас напиши в Москву, чтобы оттуда выслали все остальные экземпляры Онегина 2<-ой> главы в Петербург на имя Сл°нина (мне самому не-когда ездить в почтамт для получения посылок), а ко мне только бы за известие написали в особом письме, сколько послали имянно экз. к Сл°нину для верности моих с тобою счетов.
В последний раз умаливаю тебя переписать 4-ю главу Онегина, а буде разохотишься и 5-ю, чтобы не с тонинькою тетрадкою итти к Цензору. Если ты это сделаешь, то отвечаю тебе и за долги твои и за доходы на год; а если еще будешь отговариваться и софийствовать, то я предам тебя на произвол твоей враждующей судьбе. Вспомни, что никогда не бывает столь обильной книжной жатвы, как накануне ро<ждества> (29) и нового года. А ты обеща<л> (29) тогда прислать. Нет, т<оропись > (29) тебе пришлю и отпечата<нные экз.> 3-ей, 4-ой и может быть, 5-ой главы Онегина с целым возом ассигнаций. Вообрази, что тебе надобно будет иметь уже капитал, когда ты и роман напишешь: иначе не на что будет его печатать. Это ведь не глава Онегина в два листика, где и в долг поверят бумагу, набор и печатание. Нет, потребуют все наличные денежки, а где нам их будет взять? У тебя и Годунов ростет для печати. А из каких доходов мы его отпечатаем? По всему видно, что для разных творений твоих, бесприютных и сирых, один предназначен судьбою кормилец: Евгений Онегин. Очувствуйся: твое воображение никогда еще не создавало, да и не создаст, кажется, творения, которое бы такими простыми средствами двигало такую огромную <гору> (29) денег, как этот бесцен<ное золо>тое дно Онегин. Он <однако> (29) не должен выводить <из терп>ения (29) публики своею ветренностию.
Барон очень хочет выпросить у тебя Стансы для Цветов.
22 сент. 1827.
349. Д. В. Давыдов - Пушкину.
Конец сентября - первая половина октября 1827 г. Москва.
(Отрывок) (30)
мне писал племянник мой Владимир Петрович Давыдов, который учится в Эдинбурге, что он часто видится с Валтером-Скоттом и часто бывает у него в деревне. Что Валтер-Скотт долго его обо мне расспрашивал и показывал ему портрет мой, находящийся у него в кабинете. Это весьма польстило моему самолюбию, (31) и я написал Валтеру-Скотту благодарное письмо, на которое [в ответ он прислал виденное тобою его письмо] немедленно он отвечал. Сверх того он, - спустя несколько времени [он] прислал мне свой портрет с надписью [его руки]: Валтер Скотт, Денису Давыдову. Теперь я ему [пишу и на днях посылаю] пишу благодарное письмо за портрет, а между тем узнав, что он составляет себе кабинет разного оружия, [я] на днях посылаю ему курстанской (32) дротик, черкесской лук и стрелы и кинжал. Вот вся история моего знакомства с Валтер-Скоттом.
350. А. Ф. Смирдину.
25 октября 1827 г. Петербург.
Милостивый государь мой
Александр Филипович,
По желанию Вашему позволяю Вам напечатать вторично поэму мою Бахчисарайский фонтан числом тысячу экземпляров.
Ваш покорный слуга
Александр Пушкин
25 октябрь
1827.
С. Петербург.
Адрес:
Александру Филиповичу
Смирдину
351. Ф. В. Булгарину.
Ноябрь (до 18) 1827 г. Петербург.
Напрасно думали вы, любезнейший Фаддей Венедиктович, чтоб я мог забыть свое обещание - Дельвиг и я непременно явимся к Вам с повинным желудком сегодня в 3 1/2 часа. Голова и сердце мое давно Ваши. А. Пушкин.
Адрес: Его высокоблагородию, милостивому государю
Фаддею Венедиктовичу Булгарину.
352. H. О., С. Л., А. С. и О. С. Пушкины - Л. С. Пушкину.
21 ноября 1827 г. Петербург.
<Н. О. Пушкина:>
St. Pйtersbourg, ce 21 novembre
1827.
Quand, comment et oщ te trouvera cette lettre, je l'ignore, mon bon ami. C'est Бухмеер qui l'en charge, c'est lui qui a dit а Korff et а Semeka que tu te portais bien quand il a quittй Йrivane, mais puis-je кtre tout-а-fait tranquille n'ayant pas une ligne de ta main depuis le 5 (33) d'Aoыt. Assurйment tu nous aurais йcrit si tu le pouvais, mais pourquoi ne le peux-tu pas? il y a des occasions, les courriers ne font qu'aller et venir, je crains que tu ne sois malade, je ne cesse de prier Dieu pour toi, cher Lйon, qu'il te conserve et que j'aie bientфt le bonheur de t'embrasser. As- tu reзu l'argent? j'espиre qu'il te parviendra а temps. Quant а nos lettres, nous ne te ferons pas languir, nous ne manquons aucune occasion et nous йcrivons souvent par la poste. C'est tout ce que je puis te dire pour le moment, ton silence me tourmente au-delа de toute expression, ce tourment ne peut se terminer que par la lecture de ta lettre que j'attends avec une impatience dont tu peux t'en faire une idйe, tu sais combien tu m'es cher et ce que je souffre de n'avoir pas de tes nouvelles.
Adieu, mon bien bon ami, mon cher Lйon, je te serre contre mon c-ur, ta s-ur et ton frиre t'embrassent.
Je n'ose plus, mon bon ami, espйrer d'avoir une lettre de toi - je crains toujours que tu ne sois malade et malgrй les nouvelles rassurantes que l'on nous a donnйes, je crains que cela ne soit simplement pour nous tranquilliser. Il y a plus d'un mois que je t'ai envoyй par la poste au nom de M-r Раевский 2000 r., j'ignore si tu les a reзus. Au mois d'Aoыt aprиs ta lettre, je t'avais envoyй par M' Oppermane 500 r., je n'ai pas eu de rйponse, mais c'est surtout ta santй qui m'inquiиte. Il y a quelque temps que j'ai lu le Voyage en Gйorgie par Gamba: les dйtails seuls des routes m'on fait frissonner. - S'il arrive encore un courrier sans apporter de tes nouvelles, je ne saurai que penser. Je tremble de m'arrкter а cette idйe - tu sais comme je suis, et actuellement je ne manque pas de raisons de m'inquiйter а ton sujet. Adieu, je t'embrasse bien tendrement et de tout mon c-ur. Je prie Dieu tous les jours et а chaque instant du jour pour ta conservation. - Alexandre est chez nous et t'embrasse. - Хамеков que j'ai rencontrй ce matin t'embrasse. Adieu! Sois heureux et surtout porte-toi bien.
Dites а Rajevsky qu'il m'йcrive (34) а l'adresse de mon pиre. Vous eussiez dы faire de mкme.
<О. С. Пушкина:>
Et moi, que vous dirai-je, mon bon ami? Rien ne se fait de nouveau ici, si non qu'on attend une troupe Italienne avec la plus vive impatience. On prйtend qu'elle surpassera celle de Moscou. En attendant nous avons une augmentation assez considйrable en fait d'acteurs franзais [qui] M-r Bras, le couple Chardon, M-r Paul, pour la comйdie et une d-le Bertrand pour les ballets. Je n'ai pas encore vu le monde, mais c'est charmant dit-on et je le crois trиs fort. Le spectacle franзais est plus frйquentй que jamais et on ne trouve que 3 loges а louer. Voilа des nouvelles thйвtrales que je te donne. Pour le reste sыrement tu es encore [plus] instruit - par une certaine Personne.
353. П. А. Вяземский - Пушкину.
22 ноября 1827 г. Москва.
22-го ноября. Москва.
Получишь ты письмо мое от Малышева, хорошего мне приятеля и доброго человека. Полюби его, если можешь любить кого-нибудь, и дай ему стихов своих: он скажет тебе для чего. Ты, пострел, хотя раз рванул бы на меня с отъезда или плюнул из колодца семейной слюни. Пиши хотя к жене моей, ей в скуке уединения письмо твое будет лакомством. Она бедная была в большом страхе и горе: Павлуша лежал в кори, но теперь ему, слава богу, лучше. Вот ее адресс: в Пензе для доставления в Село Мещерское. А вместе и мой, потому что в конце месяца еду к ней. Отвечай мне туда. В конце января думаю быть у Вас. Что наш Современник пойдет ли со временем? У нас здесь Аксаков, глупейший из современников, с которым ничего писать нельзя. Он поступает с нами, как поступил с Филоктетом Лагарпа, то есть бьет лежачих. Ты счастлив, твой цензор дает тебе дышать и режет только Аббас-Мирзу в горах и жжет Ибрагима на море. Мне хочется иногда просить тебя подпустить в свой жемчуг мои буски для свободного пропуска. Я вчера обедал у дяди твого: он умиленным и потеющим взором указывал нам на Маргариточку свою, играющую на фортепиано. Кстати! Часто ли обедаешь дома, то есть в недрах Авраама? Сделай милость, обедай чаще. Серг.<ей> Львов.<ич> верно в брата хлебосол и любит кормить. Родительскою хлеб-солью надобно дорожить. Извини мне, что даю тебе совет, но ты знаешь, как я люблю тебя.
Мой сердечный поклон и лобзание в руку Ольге Сергеевне. Жива ли наследственная шаль ее? А что делает наша друг? Ольга Сергеевна видно разбогатела: она хотела быть в переписке со мною, когда не имела денег для абонирования в библиотеке чтения, а ныне уже не добивается переписки со мною. Кланяйся от меня Дельвигу, Плетневу. Не стыдно ли тебе, пакостнику, обедать у Булгарина? Не лучше ли обедать в недрах Авраама?
Обнимаю тебя.
354. С. А. Соболевскому.
Ноябрь (после 10) 1827 г. Петербург.
Безалаберный! полно тебе писать глупости Анне Петровне; напиши мне слово путное. Где Онег.<ина> 2 часть? здесь ее требуют, остановилась за нее продажа и других глав. А кто виноват? ты, живот, Калибан etc. - еще слово: ты перевелся на Трубецкого, а он терпел, терпел целый месяц - а как стало невтерпеж, пристал ко мне внезапно: давай денег! - денег - а где их взять? - Что Ваши, т. е. Наши? Погодин мне писал, а я виноват весь изленился, не отвечал еще и не послал стихов - да они сами меня обескуражили. Здесь в П.<етер> Б.<урге> дают мне (а la lettre) 10 рублей за стих - а у Вас в Москве - хотят меня заставить даром и исключительно работать журналу. Да еще говорят: Он богат, чорт ли ему в деньгах. Положим так, но я богат через мою торговлю стишистую, а не прадедовскими вотчинами, находящимися в руках Сергея Львовича.
А. П.
Баронесса тебе кланяется - и цалует нежно.
Адрес: Соболевскому.
355. П. А. Осипова - Пушкину.
Ноябрь (?) 1827 г. Тригорское.
(Отрывок) (35)
le nouvel an, vous vous reposerez - et puis vous volerez de nos bras - а des nouvelles jouissances а des nouveaux plaisirs - а une nouvelle Gloire. Adieu je baise vos beaux yeux que j'aime tant. (36) P. O.
Послание к няне
Васильевна мой свет, забуду ль я тебя?
В те дни как сельскую свободу возлюбя,
Я покидал для ней и славу и науки,
И немцев, и сей град профессоров и скуки -
Ты, благодатная хозяйка сени той -
Где Пушкин, не сражен суровою судьбой,
Презрев людей, молву, их ласки, их измены,
Священодействовал при олтаре Камены -
Всегда, приветами сердечной доброты
Встречала ты меня, мне здраствовала ты,
Когда чрез длинный ряд полей, под зноем лета,
Когда я навещал великого поэта
И мне сопутствовал приятель давний твой,
Ареевых наук питомец молодой!
Как сладостно твое святое хлебосольство
Наш баловало вкус и жажды своевольство!
С каким радушием - красою древних лет,
Ты набирала нам затейливый обед!
Сама и водку нам и брашно подавала,
И соты, и плоды, и вина уставляла
На милой тесноте старинного стола! -
Ты занимала нас, добра и весела -
Про стародавних бар пленительным рассказом,
Мы удивлялися почтенным их проказам,
Мы верили тебе - и смех не прерывал
Твоих бесхитренных суждений и похвал,
Свободно говорил язык словоохотный! -
И легкие часы летели беззаботно!
Адрес: А. Пушкину,
где он найдется.
356. M. П. Погодину.
Около (не позднее) 17 декабря 1827 г. Петербург.
Теперь я должен перед вами зело извиняться за долгое молчание. - Непонятная, неотразимая, неизъяснимая лень мною овладела, это еще лучшее оправдание мое. Посылаю вам Туманск.<ого> (кроме Голубые глаза, взятые для Д.<ельвига>), Отр.<ывок> из Онегина и Стансы пропущенные - на днях пришлю Москву и др. Извините меня перед Калайдовичем; у меня чисто ничего не осталось после здешней альманашной жатвы, а писать еще некогда.
Весь ваш А. П.
Я не лишен прав гражданства и могу быть цензорован нашею цензурою, если хочу, - а с каждым нрав<оучительным> четверост.<ишием> я к высшему цензору не полезу - скажите это им.
357. С. А. Соболевскому.
Декабрь 1827 г. (?) Петербург.
Если бы ты просто написал мне, приехав в Москву, что ты не можешь прислать мне 2-ю главу, то я без хлопот ее бы перепечатал. Но ты вс° обещал, обещал - и благодаря тебя во всех книжных лавках продажа 1-ой и 3-й гл. остановилась. Покорно благодарю. -
Что из этого следует?
Что ты безалаберный.
Что ты Ольдекопничаешь и Воейковствуешь, перепечатывая нас образцовых Великих людей - Мерзлякова, двух Пушкиных, Великопольского, Подолинского, Полевого и проч.
Хорош!
Адрес: Sobolevsky.
358. А. Бальш - Пушкину.
Май 1821 г. - июнь 1823 г. Кишинев
или около 10 сентября 1826 г. - 1827 г. Москва - Петербург.
Comment faire pour vous trouver?
A. Balsch.
Примечания
(1) прорвано
(2) переделано из
Цыгане
(3) цифры не очень разборчивы, м. б. это 35 и 30
(4) на обороте, под адресом
(5) нижняя часть листка с датой и сноской отрезана
(6) сперва начал: пок<орнейшей>
(7) переделано из не любит
(8) переделано из уведомления
(9) переделано из за
(10) конца письма не сохранилось
(11) на почтовом штемпеле: 19 апреля
(12) переделано из Голове
(13) переделано из твой
(14) переделано из твои
(15) прорвано.
(16) переделано из Отрывки
(17) сперва было начато: Глубоких чувств
(18) переправлено из мало-душно
(19) переделано из достанет
(20) переделано из всеподданейшей
(21) на неуважение выс. его воли вписано
(22) Переправа вписано
(23) переделано из оригинален
(24) Вам вписано
(25) последняя фраза сбоку первой страницы
(26) у переделано из ее
(27) последние две фразы и дата приписаны поперек первой страницы
(28) последний абзац поперек второй страницы
(29) кусок листка оторван
(30) начала письма не сохранилось
(31) переделано из мое самолюбие
(32) переделано из курстанскую
(33) переделано из 6
(34) переделано из m'йcrivent
(35) первая половина письма не сохранилась
(36) que j'aime tant вписано.
(37) (ошибся, левая)
(38) <Алексей Н. Вульф:> кои для меня столь же вкусны, как для тебя пироги яблочные
ПЕРЕПИСКА 1828
359. П. А. Осиповой.
24 января 1828 г. Петербург.
Je suis si honteux, Madame, d'avoir йtй si longtemps sans vous йcrire, que j'ose а peine prendre la plume: ce n'est que le souvenir de votre amitiй, souvenir qui me sera йternellement dйlicieux, et l'assurance que j'ai de l'indulgence de votre bontй, qui m'enhardissent encore aujourd'hui. Delvig, qui abandonne ses fleurs pour des йpines diplomatiques, vous parlera de notre existence а Pйtersbourg. Je vous avoue que cette existence est assez sotte, et que je brыle de la changer de maniиre ou d'autre. Je ne sais si je viendrai encore а Михайловское. Cependant c'eыt йtй mon dйsir. Je vous avoue, Madame, que le bruit et le tumulte de Pйtersbourg m'est devenu tout а fait йtranger - je les supporte avec impatience. J'aime mieux votre beau jardin et le joli rivage de la Сороть. Vous voyez, Madame, que mes goыts sont encore poйtiques malgrй la vilaine prose de mon existence actuelle. Il est vrai qu'il est difficile de vous йcrire et de n'кtre pas poиte.
Agrйez, Madame, l'assurance de mon respect et de mon entier dйvouement. Je salue de tout mon c-ur toute votre charmante famille. Comment se trouve M-lle Euphrosine de son sйjour а Torjok? et y fait-elle beaucoup de conquкtes?
A. P.
24 Janv.
Адрес: Madame Ossipof.
360. E. M. Хитрово.
6 февраля 1828 г. Петербург.
Que vous кtes aimable d'avoir songй а consoler de votre souvenir l'ennui de ma rйclusion. Toute sorte d'embarras, de chagrins, de dйsagrйments etc., m'avaient tenu plus que jamais йloignй du monde, et ce n'est que malade moi-mкme, que j'ai appris l'accident de M-lle la Comtesse. Arnt a eu la bontй de m'en donner des nouvelles et de me dire qu'elle allait beaucoup mieux. Dиs que mon йtat me le permettra, j'espиre, Madame, avoir le bonheur de venir de suite vous prйsenter mes respectueux hommages, en attendant je m'ennuie, sans avoir mкme la distraction d'une souffrance physique.
Lundi
Pouchkine.
Je prends la libertй, Madame, de vous envoyer la 4 et 5 partie d' Oнегин, qui viennent de paraоtre; je souhaite de bien bon c-ur qu'elles vous fassent sourire.
Адрес: Madame
Madame Hitrof.
361. E. M. Хитрово.
10 февраля 1828 г. Петербург.
Un aussi triste malade que moi ne mйrite guиre d'avoir une s-ur grise aussi aimable que vous, Madame. Mais je suis (1) bien reconnaissant de cette charitй toute chrйtienne et toute charmante. Je suis charmй que vous protйgiez mon ami Онегин; votre remarque critique est aussi juste que fine, comme tout ce que vous dites; je me serais empressй d'en venir recueillir d'autres, si je ne boitais encore un peu, et si je ne craignais les escaliers. Jusqu'а prйsent je ne me permets que le rez de chaussйe.
Daignez recevoir, Madame, l'hommage de ma reconnaissance et de ma parfaite considйration.
Vendredi.
Pouchkine.
Адрес: A Madame
Madame Hitrof.
362. M. П. Погодин - Пушкину.
14 февраля 1828 г. Москва.
С ответными замечаниями Пушкина.
19 февраля 1828 г. Петербург.
Третий нумер выйдет завтра, и только из великого [п<очтения>] личного (без всяких отношений) (2) моего почтения к Пушкину я не печатаю следующего объявления, - чтоб не употребить имени его всуе. Процензуруйте прежде, - прибавьте и убавьте, что вам угодно:
В 17 • Сев.<ерной> Пчелы перепечатано стихотворение Москва, помещенное в 1 • Мос.<ковского> Ве<стник>а, [с следу<ющим>]. "В одном журнале, говорят издатели, сей отрывок напечатан был с непростительными ошибками. По желанию (?) почтенного автора помещаем оный с поправками в Сев.<ерной> Пчеле. - Повторение стихов А. С. Пушкина (NB с его позволения, NB?) никогда не может быть излишним".
Стихотворение Москва сам Пушкин продиктовал мне в бытность мою в Петербурге, потом дал мне свою черную тетрадь для поверки, и - наконец я показал ему свою копию. - Каково же было мое удивление, когда после всего этого нашли в нем еще какие-то (3) непростительные ошибки! Я вооружился терпением и стал сличать,- что же нашел?
Вместо Финмуша в М.<осковском> В.<естнике> напечатано Флимуш.*
Между третьею и четвертою строфою поставлены знаки пропуска.**
Сани вместо дрожки, магазины моды без запятой и наконец [о] Петровна с именем.***
И такие опечатки гг. издатели называют (4) непростительными, и не совестятся перепечатывать из-за них сотни стихов! - Не угодно ли попросить теперь позволения у почтенного автора перепечатать все его сочинения, потому что они все напечатаны с такими ошибками. - Может быть он и согласится.-
М. П.
<Замечание Пушкина:>
Это слишком сериозно. См. замечание изд.<ателя> Моск.<овского> Вестн.<ика> о замечании Изд.<ателя> М.<осковского> Тел.<еграфа> (М.<осковский> В.<естник> 1828 • 2). Вот как должно их доезжать!
-----
* Об этой одной букве, которую не разобрал мой сотрудник, надзиравший за печатанием в мое отсутствие, (5) я писал особливое письмо к автору - доказательство, как я [стар<аюсь>] дорожу стихами Пушкина. Изд. (6)
** Об них автор сказал мне поздно, и письмо мое дошло в Москву, когда нумер был уже отпечатан. (5)
*** Вс° это,* (6) утверждаю смело, (7) напечатано в Мос.<ковском> Вест.<нике>, как было в рукописи автора.
<Замечание Пушкина:>
* а Флимуш проклятый? а Магазины, Моды?
363. А. А. Дельвиг - Пушкину.
Около(не позднее)18 февраля 1828 г. Харьков.
Ваше Поэтическое (8) высокопревосходительство, честь имею донести вам, что я уже 10 дней нахожусь в г. Харькове. Где непрестаю говорить об вас с г.г. професорами, судящими о[б] вас по рекомендации Фадея Венедиктовича. Наприм. слышал я от них, что вышепомянутая персона ставит Цыганов выше всех произведений европейских муз. Горько мне было молчать, но подумав, что великие тени Гомера, Данте и Шекспира сами могут за себя говорить, (9) оставил я намерение возражать (10) противу сего афоризма. При том же помыслил: да будет Булгарин пророком хотя во граде Харькове и да скажет он, услыша, как здесь верят в слова его: "веры такой и в Израиле не обретох". - Проезжая первопрестольный град Москву, ходил я на поклонение к поклоняемому и славимому Ивану Ивановичу Дмитриеву и приложился к мощам преподобного дядюшки вашего. Почтенные братья князь Петр и Евгений представили меня всей низшей братии московской. Видел я поющих, вопиющих, взывающих и глаголющих. Шевырев пел, вопиял и взывал, но не глаголил; гнев противу Северной Пчелы носил его на крилиях ветра, он не касался до земли, разве изредка носками сапожными. Раич благоухал анисовою водкою и походил на отпущенника или на домового пииту. Хвалился милостию Вашею и проч. Благослови, святый Александр, брата младшего твоего Антония и посети будущие Северные Цветы его духом животворящим, яко же посещал их прежде. Здравие и долгоденствие желает тебе, брат любезнейший,
твой Дельвиг
и супруга его - София.
Адрес:
Его высокоблагородию
Николаю Ивановичу
Павлищеву.
В С.Петербург.
На Владимирской улице, в доме Кувшинникова. Доставьте А. С. Пушкину.
<Приписка другой рукой:> М.<алой> Морской д. Колержи в трактир Париж.
364. M. П. Погодину.
19 февраля 1828 г. Петербург.
Вы всеконечно правы, и угадали, что я в примечании Булгарина совсем не участвовал - ни делом, ни словом, ни согласием, ни ведением. Когда б я видел его корректуру, то верно б уж [его] не пропустил выходку, которая так Вас беспокоит. Печатайте ваше возражение, если Вы думаете, что Сев.<ерная> Пч.<ела> того стоит - а я не вмешиваюсь, ибо мое правило: не трогать чего знаете. Впроччем, здесь никто не заметил замечания.
О герой Шевырев! О Витязь Великосердый!- подвизайся, подвизайся! - А вы, любезный Михайло Петрович, утешьтесь, и, как говорит Тредьяковский, плюньте на суку Сев.<ерную> Пчелу.
19 февр.
На днях пришлю вам прозу - да Христа ради, не обижайте моих сирот-стишонков опечатками и т. под.
Шевыреву пишу особо. Грех ему не чувствовать Баратынского - но бог ему судья.
365. С. А. Соболевскому.
Вторая половина февраля 1828 г. Петербург.
Безалаберный!
Ты ничего не пишешь мне о 2100 р. мною тебе должных, а пишешь мне о M-de Kern, которую с помощию божией я на днях <- - ->. - Вот в чем дело: хочешь ли оную сумму получить с Моск.<овского> Вес.<тника> - узнай, в состоянии ли они мне за нынешний год выдать 2100? и дай ответ - если нет, то получишь их с Смирдина в разные сроки. Что, душа моя Калибан? как это тебе нравится? Пиши мне о своих делах и планах. Кто у вас производит, кто потребляет? Кто этот Атенеической [дурак] Мудрец, который так хорошо разобрал IV и V главу? Зубарев? или Ив.<ан> Савельич? Я собирался к Вам, мои милые, да не знаю, попаду ли: во всяком (11) случае в П.<етер>Б.<урге> не остаюсь.
366. Е. А. Баратынский - Пушкину.
Конец февраля - начало марта 1828 г. Москва.
Давно бы я писал к тебе, милый Пушкин, ежели бы знал твой адрес и ежели бы не поздно пришла мне самая простая мысль написать: Пушкину в Петербург. Я бы это наверно сделал, ежели б отъезжающий Вяземский не доставил мне случай писать к тебе - при сей верной оказии. В моем Тамбовском уединении я очень о тебе беспокоился. У нас разнесся слух, что тебя увезли, а как ты человек довольно увозимый, то я этому поверил. Спустя некоторое время я с радостью услышал, что ты увозил, а не тебя увозили. Я теперь в Москве сиротствующий. Мне, по крайней мере, очень чувствительно твое отсутствие. Дельвиг погостил у меня короткое время. Он много говорил мне о тебе: между прочим передал мне одну твою фразу, и ею меня несколько опечалил. - Ты сказал ему: "Мы нынче не переписываемся с Баратынским, а то бы я уведомил его" - и проч. - Неужели, Пушкин, короче прежнего познакомясь в Москве, мы стали с тех пор более чуждыми друг другу? - Я, по крайней мере, люблю в тебе по-старому и человека, и поэта.
Вышли у нас еще две песни Онегина. Каждый о них толкует по своему: одни хвалят, другие бранят и все читают. Я очень люблю обширный план твоего Онегина; но большее число его не понимает. Ищут романической завязки, ищут обыкновенного и разумеется не находят. Высокая поэтическая простота твоего создания кажется им бедностию вымысла, они не замечают, что старая и новая Россия, жизнь во всех ее изменениях проходит перед их глазами, mais que le diable les emporte et que Dieu les bйnisse! Я думаю, что y нас в России поэт только в первых незрелых своих опытах может надеяться на большой успех. За него все молодые люди, находящие в нем почти свои чувства, почти свои мысли, облеченные в блистательные краски. Поэт развивается, пишет с большою обдуманностью, с большим глубокомыслием: он скучен офицерам, а бригадиры с ним не мирятся, потому что стихи его вс°-таки не проза. Не принимай на свой счет этих размышлений: они общие. Портрет твой в Северных Цветах чрезвычайно похож и прекрасно гравирован. Дельвиг дал мне особый оттиск. Он висит теперь у меня в кабинете, в благопристойном окладе. Василий Львович пишет романтическую поэму. Спроси о ней у Вяземского. Это совершенно балладическое произведение. Василий Львович представляется мне Парнасским Громобоем, отдавшим душу свою романтическому бесу. Нельзя ли пародировать балладу Жуковского? Между тем прощай, милый Пушкин! Пожалуйста, не поминай меня лихом.
367. А. X. Бенкендорф - Пушкину.
5 марта 1828 г. Петербург.
Милостивый государь, Александр Сергеевич!
Государь император изволил повелеть мне объявить Вам, милостивый государь, что он с большим удовольствием читал Шестую главу Евгения Онегина.
Что же касается до стихотворения Вашего, под заглавием: "Друзьям", то его величество совершенно доволен им, но не желает, чтобы оно было напечатано.
Препровождая при сем рукописи сих двух сочинений, из коих первая скреплена надлежащим образом в III Отделении собственной его императорского величества канцелярии, имею честь быть с совершенным почтением и искреннею преданностию,
милостивый государь,
ваш покорнейшей слуга
А. Бенкендорф.
• 945.
5 марта 1828.
Его высокоблагородию
А. С. Пушкину.
368. А. X. Бенкендорфу.
5 марта 1828 г. Петербург.
Милостивый государь
Александр Христофорович
Позвольте мне принести Вашему превосходительству чувствительную мою благодарность за письмо, которое удостоился я получить.
Снисходительное одобрение государя императора есть лестнейшая для меня награда, и почитаю за счастие обязанность мою следовать высочайшему его соизволению.
С чувством глубочайшего почитания и сердечной преданности честь имею быть
милостивый государь
Вашего превосходительства
покорнейший слуга
Александр Пушкин.
5 марта
1828.
С. П. Б.
Осмеливаюсь беспокоить Вас покорнейшей просьбою: лично узнать от Вашего превосходительства будущее мое назначение.
369. П. А. Осиповой.
Около (не позднее) 10 марта(?) 1828 г. Петербург.
Je prends la libertй de vous envoyer les 3 derniers chants d' Oнегин je souhaite qu'ils puissent mйriter votre approbation. J'y joins un exemplaire pour M-lle Euphrosine, en la remerciant beaucoup de la rйponse laconique qu'elle a daignй faire а ma question. Je ne sais, Madame, si j'aurai le bonheur de vous voir cette annйe; on dit que vous vouliez venir а Pйtersbourg. Est-il vrai? cependant je compte toujours sur le voisinage de Trigorsk et de Зуево. Le sort aura beau faire, il faudra bien qu'а la fin nous nous rйunissions sous les sorbiers de la Сороть. Agrйez, Madame, vous et toute votre famille, l'assurance de mon respect, de mon amitiй, de mes regrets et de mon parfait dйvouement.
370. A. X. Бенкендорф - Пушкину.
10 марта 1828 г. Петербург.
Генерал-адъютант Бенкендорф, свидетельствуя совершенное свое почтение Александру Сергеевичу, покорнейше просит его пожаловать к нему, завтрашнего числа, в воскресение, в 4 часу по полудни.
• 1052.
10 марта 1828.
Его высокобл.<агородию>
А. С. Пушкину.
371. П. А. Катенин - Пушкину.
27 марта 1828 г. Шаево.
Посылаю тебе, любезнейший Александр Сергеевич, множество стихов, и пылко желаю, чтоб ты остался ими доволен, как поэт и как приятель. Во всяком случае, прошу мне сообщить свое мнение просто и прямо, и признаюсь, что я даже более рад буду твоим критическим замечаниям, нежели общей похвале. И повесть и приписка деланы во-первых для тебя, и да будет над ними твоя воля, то есть ты можешь напечатать их когда и где угодно; я же ни с кем из журналистов и альманахистов знакомства не вожу. Теперь только принужден был обратиться к Погодину (не зная даже как его зовут), чтобы через него отыскать тебя. Сделай дружбу, извини меня перед ним s'il se formalise, да во избежание подобного впредь пришли мне свой адрес; мой же Костромской губернии в город Кологрив. Я читал недавно третью часть Онегина и Графа Нуллина: оба прелестны, хотя без сомнения Онегин выше достоинством. Как твой портрет в Северных Цветах хорош и похож: чудо! Что ты теперь поделываешь? верно что-нибудь веселее, чем я, который то и знаю, что долги плачу: какая тоска! К слову о тоске, ради бога поскучай и ты немножко, чтобы меня и еще кое-кого одолжить; я ведь тебя слишком уважаю, чтобы считать в числе беспечных поэтов, которые кроме виршей ни о чем и слушать не хотят. Не льзя ли тебе справиться о неком Афанасие Петровиче Тютчеве, полковнике и командире второго учебного карабинерного полка? не льзя ли его лично, или через другого, отыскать и допросить: получил ли он мое письмо и что он долго не отвечает? Совестно мне отчасти затруднять тебя делом, которое до тебя не касается, но что делать? неволя; теперь у меня в Москве ни души знакомой нет. Встречаешься ли ты с Шаховским? что он делает? каков тебе кажется его Аристофан? по мне, в нем точно есть много вещей умных и хороших; но зачем наш князь пускается в педантство? право, совестно за него. Случилось ли тебе видеть новое театральное учреждение? оно достойно стоять рядом с новым цензурным уставом: кажется, нарочно для того сочинено, чтобы все
х до последнего отвадить от охоты писать для театра; за себя по крайней мере я твердо ручаюсь. О варвары, полотеры придворные, враги всего русского и всего хорошего! Прощай, умница; да вспомни обо мне: ведь не похвально так приятелей забывать. Весь твой
Павел Катенин.
Шаево. Марта 27-го.
1828.
372. И. Е. Великопольскому.
Конец марта 1828 г. Петербург.
Любезный Иван Ермолаевич.
Булгарин показал мне очень милые ваши стансы ко мне в ответ на мою шутку. Он сказал мне, что цензура не пропускает их, как личность, без моего согласия. К сожалению, я не мог согласиться.
Глава Онегина вторая
Съезжала скромно на тузе,
и ваше примечание - конечно личность и неприличность. И вся станса недостойна вашего пера. Прочие очень милы. Мне кажется, что вы немножко мною недовольны. Правда ли? По крайней мере отзывается чем-то горьким ваше последнее стихотворение. Неужели вы захотите со мною поссориться не на шутку и заставить меня, вашего миролюбивого друга, включить неприязненные строфы в 8-ю гл.<аву> Онегина? NВ. Я не проигрывал 2-й главы, а ее экземплярами заплатил свой долг, так точно как вы заплатили мне свой родительскими алмазами и 35-ю томами Энциклопедии. Что если напечатать мне сие благонамеренное возражение? Но я надеюсь, что я не потерял вашего дружества и что мы при первом свидании мирно примемся за карты и за стихи.
Простите. Весь ваш А. П.
Адрес: Евгению Абрамовичу Баратынскому, в Чернышевском переулке, в доме Энгельгарда, в Москве. Пр.<ошу> дост.<авить> И. Е. Великопольскому.
373. M. Риччи - Пушкину.
Март - первая половина апреля 1828г. Москва.
Depuis quelque temps, aimable M-r Pouchkin, je me suis adonnй а un des flйaux (au dire de Byron) des йcrivains, (12) а la traduction. Votre grand talent ne pouvait pas m'йchapper, aussi je vous envoie un petit йchantillon de la maniиre dont je vous estropie.
Йcrivez-moi ce que vous en pensez, et si vous me trouvez plus fidиle que vous en amour, soyez assez bon pour m'indiquer les piиces ou fragments que vous voudriez voir passer dans notre langue. Ce qui vous rendrait adorable а mes yeux, ce serait de m'envoyer quelques morceaux de votre Boris Godounoff, que je ne confierai а personne. Mad-me la P-sse Zйnйide a envoyй а M-r Kasloff une Ode de Derjavin traduite par moi. Vous me feriez grand plaisir d'y jeter les yeux, et de m'en parler sans phrases. Mon йditeur, toujours la P-sse Zйnйide, veut absolument vous faire connaоtre deux piиces de vers de mon cru, que le P-ce Abalienski recevra d'elle. Si Onйghin-Boyan- Pouchkin veut arracher un moment а son dolce far niente (ce qui ne l'empкche pas de faire beaucoup) - en ma faveur, je lui en serai bien reconnaissant.
Votre tout dйvouй
Ricci.
<Приложение:>
Il Genio Malefico.
Nei di che nuovi eran per me beato
De l'esistenza i moti, e il dolce incanto
D'un guardo, e della selva il fremer grato,
De l'usignuolo ed il notturno canto;
Allor quando i sublimi sentimenti,
La libertа, la gloria, l'amore,
E de l'arti gli inspiratori accenti
Fluire il sangue fean con tanto ardore:
L'ore de la speranza, e del diletto
D'angoscioso oscurando e pronto allarme,
Allor tal genio di malizia infetto
Occultamente diessi a visitarme.
Fu il nostro incontro ognor tristo ed acerbo;
L'amaro suo sorriso, e lo suo fosco,
E strano sguardo, il velenoso verbo
[Mi versavan nel sen] Versavanmi nel cuor gelido tosco.
D'inesausta calunnia traboccante
La providenza lo suo ardir tentava;
Illusion lo di beltа brillante
Era per el; l'inspirazion spregiava.
Ad amor non credeva, a libertate;
Su la vita volgea maligni i rai;
E di natura ne l'immensitate
Ei nulla benedicer voile mai.
374. A. X. Бенкендорфу.
18 апреля 1828 г. Петербург.
Милостивый государь
Александр Христофорович
По приказанию Вашего превосходительства, являлся я сегодня к Вам, дабы узнать решительно свое назначение, но меня не хотели пустить и позволить мне дожидаться.
Извините, Ваше превосходительство, если вновь осмеливаюсь Вам докучать, но судьба моя в Ваших руках, и Ваша неизменная снисходительность ободряет мою нескромность.
С истинным, глубочайшим (13) почтением и сердечной преданностию, честь имею быть
Вашего превосходительства
милостивый государь
покорнейшим слугою,
Александр Пушкин.
18 апреля
Адрес: Его превосходительству
милостивому государю
Александру Христофоровичу
Бенкендорфу.
375. А. X. Бенкeндорф - Пушкину.
20 апреля 1823 г. Петербург.
Милостивый государь,
Александр Сергеевич!
Я докладывал государю императору о желании Вашем, милостивый государь, участвовать в начинающихся против турок военных действиях; его императорское величество, приняв весьма благосклонно готовность Вашу быть полезным в службе его, высочайше повелеть мне изволил уведомить Вас, что он не может Вас определить в армии, поелику все места в оной заняты и ежедневно случаются отказы на просьбы желающих определиться в оной; но что он не забудет Вас и воспользуется первым случаем, чтобы употребить отличные Ваши дарования в пользу отечества.-
Сообщая Вам, милостивый государь, сие высочайшее решение, имею честь быть с совершенным почтением и искреннею преданностию,
милостивый государь,
покорнейшей слуга
А. Бенкендорф.
• 1603.
20. Апреля 1828.
Его высокоблагор<оди>ю А. С. Пушкину etc. etc.
376. A. X. Бенкендорфу.
21 апреля 1828 г. Петербург.
Милостивый государь
Александр Христофорович
Искренне сожалея, что желания мои не могли быть исполнены, с благоговением приемлю решение государя императора и приношу сердечную благодарность Вашему превосходительству за сниходительное Ваше обо мне ходатайство.
Так как следующие 6 или 7 месяцев остаюсь я вероятно в бездействии, то желал бы я провести сие время в Париже, что, может быть, в последствии мне уже не удастся. Если Ваше превосходительство соизволите мне испросить от государя сие драгоценное дозволение, то вы мне сделаете новое, истинное благодеяние.
Пользуюсь сим последним случаем, дабы испросить от Вашего превосходительства подтверждения данного мне Вами на словах позволения: вновь издать раз уже напечатанные стихотворения мои. Вновь поручая судьбу мою великодушному Вашему ходатайству, с глубочайшим почтением, совершенной преданностию и сердечной благодарностию, честь имею быть
милостивый государь
Вашего превосходительства
всепокорнейший слуга.
Александр Пушкин.
С. П. б. 1828
21 апреля.
377. П. А. Вяземский и Пушкин - В. Ф. Вяземской.
21-22, 23, 24 и 26 апреля 1828 г. Петербург.
<П. А. Вяземский:>
Слава богу и Горголи, ты на месте, дома без беды. Хорошо же ты загулялась. Если ты прожила 12 дней в Пензе, то я могу прошататься 12 месяцев; во-первых я муж, а ты жена, следовательно, мне вс° равно, а тебе почти ничего, после этой причины другие не нужны. А смерть хочется, приехав, с Вами поздороваться и распроститься, возвратиться в июне в Петербург и отправиться в Лондон на пироскафе, из Лондона недели на три в Париж, а в августе месяце быть снова у твоих Саратовских прекрасных ножек, смотри же у твоих, а не у ножек умытых. Вчера были мы у Жуковского и сговаривались пуститься на этот Европейский набег: Пушкин, Крылов, Грибоедов и я. Мы можем показываться в городах как Жирафы, или Осажи - не шутка видеть четырех русских литтераторов. Журналы верно говорили бы об нас. Приехав домой, издали бы мы свои путевые записки: вот опять золотая руда. Право можно из одной спекуляции пуститься на это странствие. Продать заранее ненаписанный манускрипт своего путешествия которому-нибудь книгопродавцу, или например Полевому, деньги верные. Не так ли, моя сударушка? Рассудок, или лучше сказать любовь моя к тебе держит меня за полу, а <----> (14) и ноги так и зудят. В два месяца собрать воспоминаний на десять лет, материалов на два тома in-8. Да это клад карманный и сердечный. Вы видно очень поладили с Горголи. Он сюда пишет о тебе старухе Вяземской, у которой был я сегодня и видел красный-день Завадовскую. У нее видел я и Голицыну, la princesse Michel, la princesse de Charenton, бывшую Шувалову. Она меня позвала к себе на вечер и мне жаль, что я с нею поздно познакомился. У нее (15) мне очень понравилось. Она презабавная и преживая, молодая хозяйка Голицына - Балк очень мила, другая Голицына - Суворова также показалась мне, или только послышалась очень мила и приветлива. Я с нею не знаком. Встретил я там Юсупову, саратовскую Голицыну, которая на лето едет в Ревель. Он выезжает в четверг, если не солжет, возьмет от меня несколько посылок. Хор
ош Ваш Сабуров. Я нарочно заезжал к нему, оставил записку, прося его дать мне знать когда поедет, и он уехал, не сказавшись мне. Ты меня раззорила своими покупками, тем более, что покупая для тебя твои перкали, бук-муселины, соблазнился и я, и накупил для себя разной дряни. Слава богу, свадьба в пятницу, то есть, 27-го. Мне душно здесь, я в лес хочу. Мне душно здесь, в Париж хочу. Пушкину отказали ехать в армию. И мне отказали самым учтивым образом. Только и разговора, что об La Roche-Jacquelin, сыне героини. Он, говорят, едет волонтером. Я видел его издали в театре. Он едет 24-го. Pйtersbourg est devenu la Vendйe. La Roche-Jacqnelin est son hйros. У Голицыной видел я Polier, мужа Шуваловой. Высокий, видный, черноватый мужчина. Что-то в роде Риччи. По последним известиям княгине Софье Волконской лучше. Княжна Алина вероятно приедет летом в Одессу, где будет отец ее. Твой приятель St-Priest застрелился; говорят, в Италии, в Риме, в церкви в самое светлое воскресение. Впрочем эти подробности слухи, а самоубийство его, кажется, достоверно, по крайней мере графине Остерман уже объявили о его смерти. Рассказывают, что он проигрался, другие, что он был влюблен в Юлию Самойлову, узнал о ее измене и проч. и проч. Вероятно, вс° это шитье по канве; по несчастию канва есть, то есть смерть. Вчера слышал я и о смерти своей приятельницы, Нелидовой. Ты знаешь ли, что и муж ее умер. Нелидова была в Польше, больна горячкою, узнала нечаянно о смерти мужа, и болезнь ее усилилась. Вот как мне сказывали. Был у меня Кожухов, говорит о своей невинности, о своем несчастии: впрочем, несчастлив он, во всяком случае. Дело его уже более года продолжается и не кончается. Дочери его в пансионе у Madame Jarni. Он, кажется, отдает их сюда в институт. И я ему то же советовал. В их положении нет им лучшего пристанища. Здесь Шепелев, едет также в Константинополь; я его еще не видал, но завтра буду обедать с ним у Кутайсовой. Он говорит, чт
о едет на войну для детей; разве с надеждою, что его убьют, и что смерть его спасет имение от совершенного расстройства. Кутайсова-мать говорила ему, что он едет в армию маркитантом, vivandier: и в самом деле, вероятно проку только и будет, что станет он кормить и поить главную квартеру. Вчера выехал великий-князь. Государь выезжает в середу, государыня в пятницу. А я когда? Бог весть, а скоро, особливо же, если поеду в Париж через Мещерск. А право брюхом хочется в Париж, но не ниже, следовательно, не ревнуй. Надобно же мне утешиться, что не берут в Царь-Град: я свой найду Царь-Град в Париже. То Константинополь, Стамбул, а настоящий Царьград Париж, после Пензы, или прежде Пензы, или рядом с Пензою; а особливо же на моей карте сердечной, потому что рвусь и в тот и в другой город и никак не желал бы отправиться в Париж, не заехав в Пензу, 24-го. Вчера был я у Новосильцовой-Апраксиной: она приняла меня, но я слышу, что доктор ее отчаивается в ее жизни. Она в сильной чахотке, однако же собирается в Ревель. Обедал я у Кутайсовых с Шепелевым и Дурновой, которая говорит que vous кtes trиs jolie: неправда ли, что она очень мила? Хотя только глаза остались у нее прежние, а то вс° прочее скомкалось. Шепелев едет на войну, для него настоящий военный пир, со всею горячностью буйной молодости. А меня на этот пир не пустили. От того-то я на других и скалю зубы. Пушкин с горя просился в Париж: ему отвечали, что как русский дворянин имеет он право ехать за границу, но что государю будет это неприятно. Грибоедов же вместо Парижа едет в Тегеран чрезвычайным посланником. Я не прочь ехать бы и с ним: но теперь мне и проситься нельзя. Эх, да матушка Россия! попечительная лапушка ее всегда лежит на тебе: бьет ли, ласкает, а вс° тут, никак не уйдешь от нее. Я тебя замучил своими недомолвками и жгу твое любопытство на малом и на большом огне. Ну так узнай же вс°, слушай: Киселев, как был здесь, втянул меня в желание проситься быть при нем. Он взялся за это, думая, что дело не
повлечет за собою никаких затруднений: начал, и затруднения обступили. Между тем он уехал и поручил мне кончить с Бенкендорфом. После нескольких переговоров незначительных и о коих писать нечего, подал я Бенкендорфу письмо, и вот ответ его. Своего письма вероятно не пришлю тебе, лень списывать, да и главное в ответе. Мне тут больно, что я в ином не поступил по собственным вдохновениям, а следовал советам приятелей: советы эти не помогли, потому что дело не состоялось; следовательно и по моему было бы не хуже. Я сперва хотел писать прямо к государю и писать прямо; меня своротили на Бенкендорфа, он человек добрый, я в этом уверен: но что может быть у нас с ним общего и зачем мне ехать на Бенкендорфа, когда дорога моя на Россию и на царя? Удивляюсь неудаче своей и не понимаю ее. Понимаю, что государь не хотел бы принять меня в службу, но раз соглашаясь принять: не хотеть дать мне такое-то, или другое место, дело странное. Впрочем, я тут не узнаю государя, то-есть могущества его, а вижу только мелкие предубеждения и возню нижних чинов. По крайней мере, мне известно, что хотя я весьма немногим говорил о своем желании и то необходимым, в то же время все государственные мужи знали о нем и без сомнения все перечили. Я имел случай узнать на верное, что наш возлюбленный племянник, вице-канцлер и действительная свинья, Нессельроде, был в этом деле одним из моих противных ветров, то есть попросту <------> отца своего. Бог с ними! Я тут собою доволен тем, что это мне крови не вскипетило и не взбудорожило желчи: стало я стал благоразумнее, или здоровее, и то и другое очень хорошо. Теперь мое дело сделано: я возвращаюсь в ряды бездейственной, но грозной оппозиции. У нас ничего общего с правительством быть не может. Je n'ai plus ni chants pour toutes ses gloires, ni larmes pour tous ses malheurs. Ответ Бенкендорфа похож на жеманство старой <----->: je ne sais pas filer le parfait amour et surtout avec le gouvernement. Сказав свое мнение о недоброжелателях, что скажу о доброжелательны
х приятелях: в них нашел я точно горячее желание, но большую трусость в исполнении. И после того, они удивляются, что трудно делать у нас добро. Да, я думаю, будет трудно, когда малейшая морщина на печеной роже Нессельроде кажется им грозною тучею. Они хотят провести немощного приятеля через дорогу и точно желают от доброй души: но вдруг видят на дороге щепку и обращаются назад, боятся заносить ногу, говорят приятелю, подождем: неравно ты заденешь эту щепку и упадешь, хуже будет. Вот что со мною было. Аминь. Чтобы доказать тебе, что я лучший родственник, чем Нессельроде, спешу сказать тебе, что я послал по почте тетушке Кожиной пластырь, о котором мне она писала. Куда хочет она приложить его? Вчера умер князь Салтыков, муж Катиши Долгоруковой, кажется, после тяжкой и долговременной болезни. Говорят, он для жены ничего не сделал, то-есть не только при жизни, но и по смерти. Государь выехал вчера в ночь. Государыня едет сегодня. Веймарскую Марию Павловну ожидают сюда на днях. Наконец наша свадьба завтра. Я рад, что уже не будут встречные и поперечные спрашивать у меня сто раз на день: когда же Ваша свадьба? Кажется, в городе много было толков об ней за медлением. Мицкевич здесь: тоже хочет проситься в чужие краи для поправления здоровья; но вероятно и ему откажут: такая полоса. Ты найдешь перевод его последней поэмы в Московском Вестнике. Он сказывал мне, что у Зенеиды начинают немного распеваться. Я послал к саратовскому Голицыну покупки для тебя, и вот счет Английского гамазея. Барышни уверили меня, что там купить вернее, а я уверяю их, что они пополам с англичанами хотели поддеть меня на верное рублей на 50 лишних. Вс° приданое висит и лежит теперь на виду. Говорят, что во всем много вкуса, а для меня во всем много грусти. Невесте, однако же, кажется весело смотреть на свое добро. О женщины! когда в Вас есть ребячество, то никакое дитя не перещеголяет Вас. Третьего дни был для меня великий день: давали Gazza ladra и хотя не Замбони играл роль отца и не он сказал: ¦0_0_0_
1_21¦nepur l'estreme amplesso, questo troppo crudeltа (так ли, Матушка Ваше сиятельство, ученица г-на Галли?), а я был в восхищении. Дебютантка, здешняя певица Шауберлекнер, была в роле Нинеты, голос у нее хорош и приятен, есть искусство, но грудь слаба и на нее надеиться нельзя. Марколини в роле отца был хорош, хотя он еще и новичек на сцене и в пении: но маркиз Николини в роле Перуцци мне вовсе не нравится. В первый раз видел я театр полный и публику жаркую. Прощай, моя душа. Постараюсь еще прислать тебе с Голицыным тюль для Прасковьи Юрьевны и твои очки и твоему любовнику. Благословляю и цалую Вас от всей души. Когда обойму на яву? Пора, пора. А куда же после поеду? Бог с Вами и со мною.
В письме к Бенкендорфу просился я быть при главной квартире, или при графе Палене, нашем знакомом, который будет управляющий княжествами Молдавии и Валахии, когда наши войска в них вступят; а то по письму, то-есть по ответу, можно подумать, что я просил бригады в действующей армии.
<Пушкин:>
26 апреля 1828 г. Петербург.
Ваше сиятельство! Его сиятельство, не смотря на свою ревность, позволил моему благородию написать вам несколько строф - (т. е. строк). Во-первых позвольте повергнуться мне к ножкам Вашего сиятельства и принести всеподданнейшую мою благодарность за собачку (символ моей к Вам верности), вышитую на канве собственными вашими ручками и присланную мне в мое чухонское уединение. - Что делаете вы, бесподобная княгиня, в вашей саратовской степи, и что делает е.<го> с.<иятельство> Павел, которого письма составляют единственное утешение наше? En second lieu je vous remercie pour la charmante lettre dont vous m'avez honorй. Je ne l'ai pas pour le moment sur mon c-ur (c.<'est> а d. dans ma poche), c'est pourquoi je me rйserve pour un autre temps le plaisir de babiller et de vous faire la confession pleine et entiиre que vous me demandez. Salut. A. P.
<Пpиложение:>
A. X. Бенкендорф - П. А. Вяземскому.
20 апреля 1828 г. Петербург.
Милостивый государь,
князь Петр Андреевич!
В следствие доклада моего государю императору о изъявленном мне Вашим сиятельством желании, содействовать в открывающейся против Оттоманской Порты войне, его императорское величество, обратив особенно-благосклонное свое внимание на готовность Вашу, милостивый государь, посвятить старания Ваши службе его, высочайше повелеть мне изволил уведомить Вас, что он не может определить Вас в действующей против турок армии, по той причине, что отнюдь все места в оной заняты. - Ежедневно являются желающие участвовать в сей войне, и получают отказы. - Но его величество не забудет Вас, и коль скоро представится к тому возможность, он употребит отличные Ваши дарования для пользы отечества. - С совершенным почтением и истинною преданностию, честь имею быть
Вашего сиятельства
покорнейший слуга
А. Бенкендорф
•1602.
Его сият<ельст>ву князю
П. А. Вяземскому etc. etc.
20 апреля 1828.
378. M. Риччи - Пушкину.
1 мая 1828 г. Москва.
Que de remerciements ne vous dois-je, Monsieur Pouchkin, pour l'aimable et vraiment flatteuse lettre que vous m'avez йcrite? Vous avez lu mes vers avec l'-il toujours philanthropique de l'homme а grand talent qui cherche toujours et en toutes choses le bon cфtй; tandis que la mйdiocritй fait йtalage de son savoir pйdantesque en glissant sur ce qui pourrait кtre louй, et appuyant de toutes ses forces sur le cфtй critiquable. Vous ne pouviez donc pas porter d'autre jugement; mais quant aux priиres que je vous adressais, vous avez complиtement йludй la question, et c'est de cela que je ne vous sais nullement grй. Laissons de cфtй la demande peut-кtre indiscrиte que je vous avais faite, quoique trиs dйcidй а garder inviolablement le secret; mais pour la faveur que je vous demandais de m'indiquer les Poйsies lйgиres et fragments des piиces dйjа publiйes que vous prйfйreriez voir traduits, je ne vous ferai pas grвce, et je rйitиre ma demande. En choisissant moi-mкme, je crains de faire comme Alfiйri, quand а trois reprises il a entrepris de faire des extraits du Dante, et qu'il s'est trouvй а la fin l'avoir, toutes les trois fois, copiй en entier. Je ne serais nullement йloignй de le faire; mais m'йtant engagй pour le moment а donner un recueil de diffйrents Poиtes Russes, je ne puis pas m'adonner а un travail qui me mиnerait trop loin; ainsi point de quartier: indiquez seulement: je ne vous demande pas de faire copier; cela serait inutile. Je joins ici la traduction de Державин et votre Prophиte. De grвce, donnez-moi votre avis bien sincиre lа-dessus; je vous jure par Apollon que je prendrai votre critique comme une marque d'estime et d'amitiй.
Avez-vous lu mon printemps? C'est un souvenir de ma jeunesse et de ma belle patrie. La Poйsie, cette magicienne, par un charme puissant donne а ses adeptes le pouvoir de fouiller dans les ruines des temps, et d'y apercevoir encore les ombres des jouissances passйes. Vous allez donc, nouvel Ossian, la lance et la lyre en main, chanter la gloire et les combats; peut-кtre, comme le Poиte de Ferrare, cantarl'armi pietose e il capitano, - che il gran sepolcro libero di Cristo. Toujours, et pour sыr, puiser de nouvelles inspirations et ajouter а l'йclat dont vous avez dйjа ornй la poйsie Russe. Gloire et plaisir, voici les v-ux que je forme pour vous, et pour moi, votre agrйment aux sentiments d'admiration et de dйvouement que je vous porte.
C. Ricci.
Moscou, 1 mai 1828.
P. S.
Je viens d'apprendre que vous avez changй de projets: je m'en rйjouis pour mon compte. Ne pourrions-nous pas espйrer de vous voir? M-me la P-sse Wolkonski me charge de vous rappeler votre promesse et de lui envoyer votre portrait.
<Пpuлoжeнuя:>
Il Profeta
Da spiritual sete tormentato
I'mi traeva in un tristo deserto:
Allor che un Serafin sei volte alato
D'innanzi al guardo mio mi si fu offerto.
Lievi qual sogno, a fior de gli occhi miei
Passт sue dita, e, nel futur veggenti,
Spalancaronsi gli occhi, uguali a quei
D'aquila che sul nido * si spaventi.
Egli di tanger le mie orecchie assunse,
E di suono riempi elle, e di frastuolo;
E fin de' Cieli il fremito a me giunse;
E de gli Angioli l'elevato volo;
Fra l'acque e il gir del popolo marino;
E ne le valli il crescer de le piante.
Ed egli fи si a le mie labbra chino,
E ne strappт (16) la lingua mi a peccante,
E mensognera, e frivola, e maligna;
Ed il dardo del savio serpente
Innestт, con la destra sua sanguigna,
Ne le mie labbra assiderate, e spente.
Ed ei fendиmi, con la spada il petto,
E palpitante il cuor fuori n'emerse,
E de l'aperto vedovo vicetto
Infuocato carbon nel vano immerse.
I' nel deserto, quai cadaver, steso
Giacea, e la voce scossemi de l'Alto:
"Sorgi, o profeta, e [miro e ascolta] vide, et audi, disse.
Adempi ciт che mia mente prefisse
E i mar scorrendo, e lo terrestre spalto
Ognunque (17) cuor sia da tue verba acceso.
* Nota. Je vous prie, Monsieur, de remarquer que ce n'est pas une cheville. La langue italienne n'a pas de mot pour dйfinir le sexe de l'aigle. Aquila se dit du mвle, comme de la femelle, ce qui m'a dйcidй, pour rendre la beautй de votre image, а mettre l'aigle dans une position qui indique son sexe, et la possibilitй d'йprouver la frayeur, qui gйnйriquement n'est pas dans le caractиre fier et courageux de ce noble animal. Voici mes raisons: cependant votre opinion sur cela, comme sur le reste de cette traduction, plus elle sera franchement йnoncйe, plus elle me prouvera que vous en faites quelque cas et que vous honorez de votre amitiй votre traducteur et avant tout le (18) vйritable admirateur de votre grand gйnie, qui sovra gli altri quai aquila vola.
-----
Verbo dei tempi de bronzi rimbombo
Oh quai mi turba tua tremenda voce!
Me chiama me lo tuo gemente rombo,
Me chiama, e spinge ver l'estrema foce.
La luce appena lo mio ciglio vide,
E gia ringhia la morte; sfolgoreggia
Sua falce, qu'ai balen, che l'aere feggia,
E come l'erba i giorni miei recide.
E nulla e niun da l'unghie sue possenti,
E fatali si saiva. Il prigioniero,
E l'rege a vermi и pasto. Gli elementi
Rode l'avello dispietato, e fero.
Lo tempo a star la gloria apre la gola:
Qual van rapide l'onde ai mar tiranni,
Cosi a l'eternitа li giorni, e gli anni:
Insaziabil la morte i regni ingola.
Sbrisciando andiam del gorgo in su lo stremo,
Del gorgo ove a piombar ne dannoi il fato;
Insiem con vita nostra morte avemo;
E solo per la tomba и l'uom creato.
Morte senza pietа tutto distrugge:
Spezza le stelle la sua man furente:
Ella de soli le fiamme fa spente,
E i mondi tutti minacciando, rugge.
Credesi lo mortal quasi immortale,
E di mortel pensier non cura, o evita;
Giunge la morte a lo ladrone uguale,
Ed inattesa a lui fura la vita.
O'me! dove minor tema ne punge
Morte colа piщ facilmente fere:
Di lei, da l'alte, ed orgogliose sfere,
Il fulmine piщ rapide non giunge.
Del lusso figlio, e de la voluttate
Ove se' tu Mesccerski? Ti celasti?
Son da te queste sponde abbandonate:
Da le rive mortali lunge andasti.
Tua polve и qui, ma lo spirto non иe
Dov'egli и mai ?.. Colа - Dove? Non sassi..
Lo gemer, l'ulular a noi sol dassi.
Oh miseria a chi vita al mondo dee!
Ove l'amor, le gioje, ed i contenti
Brillavano al vigor congiunti in pria,
La'l sangue a tutti ghiacciasi e le menti
Agita, e turba omai la doglia ria...
Or fredda bava, a lauta mensa, и stata.
A de banchetti le festose grida,
S'alzan di tomba le lugubri strida;
E la squallida morte tutti guata.
Tutti guata la morte, ed i sovrani,
Cui parvo и l'mondo per lo scettro loro;
Guata i fastosi, i di ricchezze vani,
Ch'idoleggiando van l'argento, e l'oro;
Guata la forza baldanzosa, e audacce,
E de la cruda falce il taglio arruota.
Morte de la natura orror, tristezza,
Di miseria, e d'orgoglio oh qual complesso!
Oggi un nume doman polve: accarezza
Lusinghiera la speme, e molce adesso;
E doman - dove egro mortale? Appena
Lo fine attinser l'ore al gir, prefisso.
E del Caos gia fuggiron ne l'abisso.
Qual sogno andт del viver tuo la mena.
Qual sogno, qual soave illusione
Disparve giа la primavera mia;
Sua possa a me blandir beltа depone,
Nи vien me gioja a inebriar qual pria;
Non piщ qual pria la spirto in abbandono
Al gioir folle, ne qual pria beato.
Degli onor dal disio solo agitato,
Me chiama, il sento de la gloria il suono
Sparir dovrа cosi l'etа matura,
E con lei de la gloria l'ardore,
Dei ricchi acquisti la bramosa cura.
L'una appт l'altra spariran dal core
Le tempestose passioni insorte.
Lunge da me felicita fallaci.
Voi tutte siete incostanti, mendaci.
Calca mio piи d'eternita le porte.
Oggi o doman l'inesorabil fato,
Perfilieff, а morir tutti ne sforza.
Crucciarsi a che, s'и al caro tuo, negato
Eterno star ne la mortale scorza?
Del Ciel la vita и momentaneo dono.
Scorrerla in pace fia tua savia cura,
Edistua benedici, anima pura,
Il fatal colpo, al sommo voler prono.
379. П. А. Вяземский - Пушкину и А. А. Оленину.
(С пометами Оленина и Пушкина).
21 мая 1828 г. Петербург.
Да будет известно честным господам, что я завтра еду в Царское Село и предлагаю в четверг вечером, или в пятницу в обеденное время, или в ужинное, составить прощальный пикник, где, как и у кого угодно. Вот предлагаемые или лучше сказать предполагаемые собеседники:
Алексей Оленин junior.
Грибоедов,
Киселев,
Пушкин.
К.<нязь> Сергей Голицын -
Шиллинг,
Мицкевич.
Если проект мой будет одобрен честными господами, то приглашаю их приступить к принятию потребных мер в отношениях личных, местных и съестных, а тем паче питейных. Я за ранее даю на вс° свое согласие. В четверг явлюсь с ответом.
<А. А. Оленин:>
Читал junior. -
<Пушкин:>
Читал Пушкин и лапку приложил.
380. H. M. Языкову.
14 июня 1828 г. Петербург.
К тебе сбирался я давно
В немецкий град тобой воспетый,
С тобой попить, как пьют поэты,
Тобой воспетое вино.
Уж зазывал меня с собою
Тобой воспетый Киселев,
И я с веселою душою
Оставить был совсем готов
Неволю Невских берегов -
И что ж? Гербовые заботы
Схватили за полы меня
И на Неве, хоть нет охоты,
Окованным остался я.
Ах юность, юность удалая!
Могу ль тебя не пожалеть?
В долгах, бывало, утопая,
Заимодавцев избегая,
Готов я всюду был лететь;
Теперь докучно посещаю
Своих ленивых должников
И тяжесть денег и годов,
Остепенившись, проклинаю.
Прости, Певец! играй, пируй,
С Кипридой, Фебом торжествуй,
Не знай ни скуки, ни жеманства,
Не знай любезных должников
И не плати своих долгов
По праву русского дворянства.
Стихов, ради бога стихов! Душа просит. Простите, желал бы сказать до свидания.
14 июня
С. П. Б.
Адрес (неизвестною рукою):
Н. М. Языкову.
В Дерпт.
381. М. П. Погодину.
1 июля 1828 г. Петербург.
Простите мне долгое мое молчание, любезный Михайла Петрович; право всякой день упрекал я себя в неизвинительной лени, всякой день собирался к Вам писать и вс° не собрался. По сему самому не присылал вам ничего и в Моск.<овский> Вестн.<ик>. Правда, что и посылать было нечего; но дайте сроку - осень у ворот; я заберусь в деревню и пришлю Вам оброк сполна. Надобно, чтоб наш журнал издавался и на следующий год. Он конечно, буде сказано между нами, первый, единственный журнал на святой Руси. Должно терпением, добросовестностию, благородством и особенно настойчивостию оправдать ожидания истинных друзей словесности и ободрение великого Гете. Честь и слава милому нашему Шевыреву! Вы прекрасно сделали, что напечатали письмо нашего Германского Патриарха. Оно, надеюсь, даст Шевыреву более весу во мнении общем. А того-то нам и надобно. Пора Уму и Знаниям вытеснить Булгарина и Федорова. Я здесь на досуге поддразниваю их за несогласие их мнений с мнением Гете. За разбор Мысли, одного из замечательнейших стихотворений текущей словесности, уже досталось нашим северным шмелям от Крылова, осудившего (19) их и Шевырева, каждого по достоинству. Вперед! и да здравствует Моск.<овский> Вес.<тник>! Растолковали ли вы Телеграфу, что он дурак? Ксенофонт Телеграф, в бытность свою в С.-П<етербур>ге, со мною в том было согласился (но сие да будет между нами; Телеграф добрый и честный человек (20) и с ним я ссориться не хочу). Кланяйтесь Калибану. На днях пишу к нему. Пришлю ему денег, а Вам стихов. За сим обнимаю Вас от сердца.
1 июля.
К стати: похвалите Славянина, он нам нужен, как навоз нужен пашне, как свинья нужна кухне, а Шишков русской Академии. На днях читал я стихи Языкова, где говорит он о своих стихах
Что ж? в Белокаменную с богом,
В Моск.<овский> Вестн.<ик>. - Трудно, брат,
Он выступает в чине строгом,
Разборчив, строг, Аристократ -
Так и приязнь ему не в лад
Со мной, Парнасским Демогогом.
Ну, в Афиней. - Что Афиней?
Журнал казенно-философский,
Отступник Пушкина, злодей,
Благонамеренный Московский.
382. С. А. Соболевскому.
3 июля 1828 г. Петербург.
Посылаю тебе что мог пока собрать: 1750 р. Из коих отошли, ради Христа, 250 Зубкову. Писать пока некогда. Прощай, обжирайся на здаровье.
3 июля.
Мой адрес: на имя Плетнева Петр.<а> Алекс.<андровича> - в Екатер.<ининский> Инст.<итут>.
383. В. К. Кюхельбекер - Пушкину и А. С. Грибоедову.
10 июля 1828 г. Динабург.
Любезные друзья и братья,
поэты Александры.
Пишу к Вам вместе: с тем, чтобы вас друг другу сосводничать. - Я здоров и, благодаря подарку матери моей - Природы, легкомыслию, не несчастлив. Живу du jour au jour, пишу. - Пересылаю вам некоторые безделки, сочиненные мною в Шлюссельбурге. Свидания с тобою, Пушкин, ввек не забуду. - Получил ли Грибоедов мои волоса? Если желаешь, друг, прочесть отрывки из моей поэмы, пиши к С. Бегичеву: я на днях переслал ему (21) их несколько. Простите! Целую вас.
В. Кюхельбекер.
Дюнабург
10. Июля 1828.
384. А. А. Дельвиг - Пушкину.
Первая половина (после 8) июля 1828 г. Чернь.
Хлопочи, хлопочи обо мне, брат Пушкин, и пожалей меня. Добрый отец мой умер. Скажи о моей печали почтеннейшему Сергею Львовичу и Надежде Осиповне. Я уверен, они примут живое участие в горе моем. Целую ручки у Надежде Осиповне, Ольге Сергеевне, Павлищеву кланяюсь. В августе увижусь с тобой. Жена моя целует тебя в гениальный лоб. Будь здоров.
Твой Дельвиг.
Адрес: Александру Сергеевичу
Пушкину.
385. П. А. Вяземский - Пушкину.
26 июля 1828 г. Пенза (?).
26-го июля
Где ты, прекрасный мой, где обитаешь?
Там ли, где песни поет князь Голицын,
Ночи певец и картежник?
В самом деле где ты, как ты, что ты? С самого отъезда из Петербурга не имею о тебе понятия, слышу только от Карамзиных жалобы на тебя, что ты пропал для них без вести, а несется один гул, что ты играешь не на живот, а на смерть. Правда ли? Ах! голубчик, как тебе не совестно. - Ради бога, облегчи меня: вот уже второй день что меня пучит и пучит стих:
Быть может, некогда восплачешь обо мне,
который ты же мне натвердил. Откуда он? чей он? Перерыл я всего Батюшкова, Озерова, тебя и нигде не нахожу, а тут есть что-то Озеровское, Батюшковское. Помнится мне, что это перевод стиха французского, который кончается так:
l'amant qu'elle a perdu.
Да и подлинника сыскать не могу, ни припомнить. Ради бога, сжалься и наведи меня на след. В нашем соседстве есть Бекетов, двоюродный брат Сонцева, добрый и образованный человек: у него я нашел за столом лафит 10-рублевый и шампанское во льду (Нравственно-политико-экономическое наблюдение а la Lomonossoff). Но всего лучше то, qu'il entend malice а votre vers:
С благонамеренным в руках
и полагает, что ты суешь в руки дамские то, что у нас между ног. Я сказал ему, что передам тебе этот комментарий и уверен, что ты полюбишь семейство Сонцевых за догадку двоюродного брата. А название благонамеренный великолепное. К стати, что делает благонамеренный у Junior? У этого Бекетова есть сестра Золотарева, баба молодец, с рожи похожая на Сонцева, все главы Онегина знает наизусть и представляла мне в лицах, как Сонцева жаловалась ей на тебя за стихи Жил да был петух Индейский и заставляла Алину на распев их читать. Ты прыгал бы и катался от смеха. Приезжай зимою к нам в гости и поедем недели на две в Пензу. Здесь тебе покланяются и тебя обожают. Шутки в сторону, приезжай. Что тебе стоит прокататься. А лучше всего приезжай в конце августа в Нижний на ярмарку, или ярмонку (как лучше?) и возвратимся вместе в Пензу. Что тебе сиднем прирости к гранитам Петербургским, или к <----> какой-нибудь без<------> красавицы? Я всю зиму проведу в здешнем краю. Я говорю, что я остепенился, потому что зарылся в степь. Я говорю, que je suis dans la Saratovie pйtrйe (от Петра Александровича Кологривова), que je me suis empйtrй по тому же словопроизводству. Здесь есть милая бабочка, Всеволожская, Пелагея Николаевна, и один Вигель, который влюблен в нее: его в Пензе прозвали: Мосье Финмуш от твоих стихов:
У Пелагеи Николавны
Вс° тот же друг Мосье Финмуш.
В провинциях прелесть. Здесь только, как в древности или в Китае, поэт сохраняет свои первобытные права и играет свою роль не хуже капитана-исправника, или дворянского заседателя. В столицах мы считаемся по армии в человеческом роде. Вот портрет Всеволожской, на днях написанный.
Простоволосая головка,
Улыбчивость лазурных глаз
И своенравная уловка,
И блажь затейливых проказ;
Вс° в ней так молодо, так живо,
Так не похоже на других,
Так поэтически игриво,
Как Пушкина веселый стих.
Пусть спесь губернской прозы трезвой,
Чинясь, косится на нее,
Поэзией живой и резвой
Она всегда возмет свое.
Она пылит, она чудесит,
Играет жизнью и шутя
Она влечет к себе и бесит,
Как своевольное дитя.
Она дитя, резвушка, мальчик,
Но мальчик всем знакомый нам,
Которого лукавый пальчик
Грозит и смертным и богам.
У них во всем одни приемы,
В сердца играют за одно:
Кому глаза ее знакомы,
Того уж сглазил он давно.
Ее игрушка: сердцеловка.
Поймает сердце и швырнет:
Простоволосая головка
Всех поголовно поберет.
Сделай милость, на эту тему напиши мне что-нибудь и на листочке формата письма моего: я обещал ей дать твоего письма в альбум, да пришли еще что-нибудь своего неизданного для того же альбума. Только прошу не убивать меня в своем ответе: тебе прибыли из дали никакой не будет, а меня только погубишь. Приезжай же зимою в Пензу: я здешней публике обещался показать тебя. Дай мне похвастаться твоею дружбою ко мне. Я у Павлуши нашел в тетради: Критика на Евгения Онегина и по началу можно надеяться, что он нашим критикам не уступит. Вот она: И какой тут смысл: Заветный вензель О да Е. В другом же месте он просто приводит твой стих: Какие глупые места. L'enfant promet. Булгарин и теперь был бы рад усыновить его Пчеле. - Прости, моя милая душа. Я в гостях у Сабурова, а жена дома, а то верно и она написала бы тебе, хотя ты у нее вс° в долгу. Пиши к нам прямо и просто в Пензу, только пиши.
Что Киселев, Сергей Голицын? Скажи Николаю Муханову, что в нем нет совести.
Ольге Сергеевне мое дружеское рукожатие, а Родионовне мой поклон в пояс.
386. А. X. Бенкендорфу.
Вторая половина (не ранее 17) августа 1828 г. Петербург.
(Черновое)
В следствии высочайш<его> <повеления> г.<осподин> обер-пол<ицеймейстер> требовал от меня подписки в том, что я впредь без предвар.<ительной>обычной цензуры (22) [Я дал оную] повинуясь священной для меня воле; тем не менее прискорбна мне сия мера. Госуд.<арь> имп.<ератор> в минуту для меня незаб<венную> изволил освободить меня от цензуры, я дал честн<ое> слово государю, которому изменить я не могу, не говоря уж о чести дворянина, но и по глубокой, искренней моей привязанности к царю и человеку. Требование полицейской подписки унижает меня в собств.<енных> мо<их> глазах, и я твердо чувствую, <что> того не заслуживаю, и дал бы и в том честное мое слово, если б я смел еще надеиться, что оно имеет свою цену. Что касается до ценз.<уры>, если госуд.<арю> имп.<ератору> угодно уничтожить милость мне оказанную, то, с горестью приемля знак царственного гнева, прошу В.<аше> превосход.<ительство> разрешить мне, как надлежит мне впредь п<оступать> с моими сочинениями, которые, как вам известно, составляют одно мое имущество.
Надеюсь, что Ваше <превосходительство> поймете и не примите в худую сторону смелость, с которою <решаюсь> объяснить. Она знак искренн<его> уважения человека, который [чувствует себя]
387. П. А. Вяземскому.
1 сентября 1828 г. Петербург.
Благодарствуй за письмо - оно застало меня посреди хлопот и неприятностей всякого рода. Отвечаю на скоро на все твои запросы.
Быть может некогда восплачет обо мне
стих Гнедича (который теперь здесь) в переводе его Вольтерова Танкреда:
Un jour elle pleurera l'amant qu'elle a trahi;
Ce c-ur qu'elle a perdu, ce c-ur qu'elle dйchire.
Успокоился ли ты? Пока Киселев и Полторацкие были здесь, я продолжал образ жизни, воспетый мною таким образом
А в ненастные дни собирались они
часто.
Гнули, <----> их <--->! от 50-ти
на 100.
И выигрывали и отписывали
мелом.
Так в ненастные дни занимались они
делом.
Но теперь мы все разбрелись. Киселев, говорят, уже в армии; Junior в деревне; Голицын возится с Глинкою и учреждает родственно-аристократические праздники. Я пустился в свет, потому что бесприютен. Если б не [Закревс<кая>] твоя медная Венера, то я бы с тоски умер. Но она утешительно смешна и мила. Я ей пишу стихи. А она произвела меня в свои сводники, (к чему влекли меня и всегдашняя склонность и нынешнее состоянье моего Благонамеренного, о коем можно сказать то же, что было сказано о его печатном тезке: ей ей (23) намерение благое, да исполнение плохое). Ты зовешь меня в Пензу, а того и гляди, что я поеду далее,
Прямо, прямо на восток.
Мне навязалась [новая п< ...>] на шею преглупая шутка. До прав.<ительства> дошла наконец Гавриилиада; приписывают ее мне; донесли на меня, и я вероятно отвечу за чужие проказы, если кн. Дм.<итрий> Горчаков не явится с того света отстаивать права на свою собственность. Это да будет между нами. (24) Вс° это не весело, но критика кн. Павла веселит меня, как прелестный цвет, обещающий со временем плоды. Попроси его переслать мне свои замечания; я буду на них отвечать непременно. Благодарю тебя умом и сердцем, т. е. вкусом и самолюбием - за портрет Пел.<агеи> Ник.<олаевны>.Стихов ей не шлю, ибо на такой дистанции не стреляют даже и турки. Перед княгиней Верой не смею поднять очей; однакож вопрошаю, что думает она о происшедствиях (25) в Од.<ессе> (26) (Рае<вский>и гр.<афиня> В.<оронцова>).
Addio, idol mio - пиши мне вс° в П.<етер>Б.<ург> - пока -
1 сент.
388. П. А. Вяземский - Пушкину.
18 и 25 сентября 1828 г. Остафьево.
Остафьево. 18-го сентября 1828.
Молодой Пашков уверял меня, что он тому несколько недель видел у тебя на столе запечатанное письмо на мое имя. Да решись же прислать его. Ты, неблагодарный, не отвечаешь мне на мои письма, а я по всем великороссийским губерниям сводничаю для тебя и горячу воображение и благородные места молодых дворянок. Вот тебе послание от одной костромитянки, а ты знаешь пословицу про Кострому. Только здесь грешно похабничать: эта Готовцева точно милая девица телом и душою. Сделай милость, батюшка Александр Сергеевич, потрудись скомпоновать мадригалец в ответ, не посрами своего сводника. Нельзя ли напечатать эти стихи в Северных Цветах: надобно побаловать женский пол, тем более, что и он нас балует, а еще тем более, что весело избаловать молодую девицу. Вот и мои к ней стихи: мы так и напечатали бы эту Сузану между двумя старыми прелюбодеями. А приписка Бартенева, умного, образованного и великого чудака, настоящего квакера. Что ты делаешь, моя радость? В Костроме узнал я, что ты проигрываешь деньги Каратыгину. Дело не хорошее. Он же приятель Сибирякову. По скверной погоде, я надеялся, что ты уже бросил карты и принялся за стихи. Я разъезжаю по губерниям и пленяю дворянство своим известным талантом, как столичные артисты, которые спадут с голоса и выезжают на провинции. Знаешь ли, что ремесло не худое. Самолюбие как пьяница: сперва пои его хорошим вином, Моетом, а там, как хмель позаберет, подавай и полушампанское и Цымлянское, на старые дрожжи вс° покажется хорошо. Пьянство одно, назюзься Варною или Костромою, дело в голове, а не в бутылке, из которой пил. Спроси у Junior: менее ли он сладко блаженствовал на пароходе от водки и пива, чем за роскошным столом, где, по выражению Ломоноссова, также Junior, [где] за уряд стоит Лафит 12-ти-рублевый. Был ли ты наконец у Карамзиных: у них золотый анекдот про золотый мундир Сонцова. Я отдал его Софии, чтобы заманить тебя этим золотом. Василья Львовича я еще не видал и потому ничего не могу сказать тебе о твоем новом двоюродном брате, к
апитане Храброве. Надобно теперь тебе и этого двоюродного братца официально признать, как и Буянова. Что делает Авраамово лоно? Бываешь ли на нем хотя во сне? Я пробуду в Москве дней 15-ть, а там возвращусь в свои степи довершать победы и раздавать стихотворческие знаки отличия заслуженым красавицам. На днях доставлю я тебе эти знаки, выбери из них что вздумаешь и отдай в Цветы. - 25-го сентября. Ceй час получил я твое письмо от 1-го сентября. Спасибо за успокоение поэтического недоумения моего... Дельвиг здесь: мы были с ним у дяди, который по доброте сердца своего и дружбе к нам читал кое-что из Капитана Храброва, с которым познакомишься и породнишься в Цветах. Сердечно жалею о твоих хлопотах по поводу Гавриила, но надеюсь, что последствий худых не будет, и что Фон-Фок скажет Музе твоей: Стихородица, дево радуйся, благословенна ты в женах и прочее. Я уже слышал, что ты вьешься около моей медной Венеры, но ее ведь надобно и пронять медным благонамеренным. Спроси у нее от меня: как она поступает с тобою, так ли как со мною: на другую сторону говорит и любезничает, а на мою кашляет. Так расстался я с нею за обедом у Белосельской, где она сидела между мною и Эженом. Ты говоришь, что ты бесприютен: разве уже тебя не пускают в Приютино? Мы на днях занимались текущею словесностью у Полевого с Дельвигом и Баратын<ски>м. Тут был цензор Глинка, который уморителен и стоит Снегирева, отказывается от Минина, Пожарского и Гермогена и говорит: Чорт знает за что наклепали на меня какую-то любовь к отечеству; чорт бы ее взял! и тому подобное. Он нас смешил черезвычайно и я жалел, что тебя нет с нами. Ты что ли накормил Воейкова бешеною травою? Он точно с цепи сорвался. Il a atteint le sublime de l'impertinence. Ума тут нет, но это лучше ума: так например Потемкин <------> при генералах, стоящих у него почтительно. Кстати о <-------->. Вот несколько эпиграмм, <----------> мною.
Племяннику дядя.
[(Ведь он по <----> своей и моей мне племянник)]
Да исправится эпиграмма моя, яко
кадило перед тобою!
1-ая.
Нечистый дух собаку съел
Нам строить козни и подкопы:
Кто выдохся из внутренности <---->
Попал [в мин<истры>] у нас в министры внешних дел.
2.
<------> известного потомок;
Ты для своей породы слишком громок.
Но знать отцу - <------> раз <------> удалось,
И исключение в твой образ облеклось.
3.
Куда Ваш вице-канцлер плох,
Он кажется мне <----->, а не министр Европы.
- О нет, был <-----> отец, а из отцовской <---->
Он воплощенный <---->.
4.
Не по своей пошел ты части:
Не иностранных дел приказ
Быть должен у тебя во власти:
Тебя пронюхают как раз.
Тебе по самой родословной
Открыт к делам духовным след;
Тебя отец ведь <-------> в свет,
Ты стало человек духовный.
Доволен ли ты? Мне, кажется, можно признать эти стихи моими. Тут счеты фамильные. Какие твои стихи, где ты сравниваешь медную Грацию (а не медную Венеру) с беззаконною кометою. Покажи их. Я из них знаю, и то ошибочно, только четыре стиха.
389. А. Лестрелен - Пушкину.
Сентябрь 1828 г. Москва.
Monsieur,
Permettez que les premiers accords d'une muse naissante, soient consacrйs а vous exprimer l'admiration que m'ont inspirйe vos ouvrages. Dans le printemps de votre vie, vos йcrits vous ont assurй une gloire йternelle; dйjа votre nom se rйpиte avec enthousiasme dans le monde littйraire et la Russie s'enorgueillit de vous avoir donnй le jour; mais l'admiration ne tient pas lieu de talent, et mes vers, sans doute, Monsieur, sont incapables de vous louer dignement; cependant, accueillis par vous, votre seule approbation peut les sauver de l'oubli.
J'ai l'honneur d'кtre <. . . >
Йpitre
а M. Alexandre Pouschkine.
Qui retient donc tes chants, qui suspend tes accords,
Ton luth harmonieux, tes sublimes transports?
En vain tes doigts hardis abandonnent la lyre;
Les Muses sur ton c-ur n'ont-elles plus d'empire?
De ce repos fatal repousse la langueur,
Reprends ton luth divin, et dans ta noble ardeur,
Que le frйmissement de ses cordes flexibles,
Anime encor l'йcho de ces rives paisibles.
Jadis en son essor, ton esprit crйateur,
Osant franchir l'espace oщ se perd un auteur,
Enfantait chaque jour de divines pensйes,
Et plaзait avec art des phrases cadencйes;
L'harmonie, en tes vers йcrits йloquemment,
A l'oreille vibrait mйlodieusement:
Ainsi la douce voix d'une amante chйrie,
Ramиne l'espйrance en notre вme flйtrie.
Le vulgaire, il est vrai, rend justice aux savants,
Lorsqu'ils sont effacйs du nombre des vivants;
C'est sur leur tombe, alors, qu'on pose la couronne;
Leur trфne est un cercueil que l'honneur environne:
Tel le chantre d'Achille a vйcu mйprisй;
Ainsi l'on vit Ovide а Tomes dйposй,
Camoлns dans l'exil eut le destin d'Homиre,
Il revit sa patrie, y mourut de misиre;
Persйcutй longtemps, le Tasse infortunй,
S'avance au Capitole et n'est point couronnй;
Milton dans le malheur a fini sa carriиre,
Mйconnu des savants, mйprisй du vulgaire.
Qu'est le mйrite hйlas! qu'est-il donc ici bas,
Si l'envie et le sort s'attachent а ses pas!
Pour йblouir le monde il faut de la richesse,
Des titres йclatants, beaucoup de hardiesse,
Un brillant йquipage et d'effrontйs laquais,
Insultant les passants aux portes du palais;
Cela tient lieu d'esprit а la cour, а la ville,
Et des йcrits d'un fat, fait admirer le style,
Fait un homme d'honneur, d'un fourbe, d'un larron,
D'un кtre sans aveu, le plus loyal baron.
Le poиte au grenier trouve un rйduit tranquille,
Oui, c'est lа, qu'oubliй dans ce modeste asile,
Son esprit crйateur, planant sur l'univers,
Inspirй par la gloire enfante d'heureux vers;
C'est lа que son crayon par un trait satirique,
Couvre tous nos abus d'une juste critique;
Lа, sa lyre savante en ses divins accords,
Peut immortaliser les vivants et les morts.
Que de hйros fameux, cйlйbrйs dans l'histoire,
Sans l'heureux art des vers, auraient pйri sans gloire!
Que de Rois oubliйs, dignes de notre encens!
Et ces tombeaux brisйs, renversйs par le temps,
La lyre anime encor leur dйpouille poudreuse,
Et cherche un nom cachй sous la pierre orgueilleuse;
Ulysse, Achille, Hector, sortez de vos tombeaux,
L'Iliade йternise Homиre et vos travaux.
Sous un Bourbon la France а jamais immortelle,
Au sйvиre Boileau dut sa gloire nouvelle;
La prise de Namur, le passage du Rhin;
Aux siиcles sont transmis par son docte burin.
L'йmule de Sophocle en surpassant Corneille,
A la scиne lйgua sa Phиdre sans pareille.
Le chantre de Henri composa l'Orphelin,
Zaпre et Mahomet naquirent sous sa main;
Mais Corneille et Racine en partageant sa gloire,
N'ont point de monument au temple de mйmoire.*
Les poиtes pourtant, sont la gloire des Rois,
Lorsqu'ils sont accueillis, protйgйs sous leurs lois.
Encor faut-il flatter pour кtre un homme utile;
On voit plus d'un Auguste, il est plus d'un Virgile!
Mille fois plus heureux, laissant ses vains succиs,
Le simple laboureur cultive ses guйrets;
Oui, lа, point d'envieux, lа, maоtre en sa demeure,
Il vit paisiblement jusqu'а sa derniиre heure,
Sans chagrins, ni soucis, sans compter d'ennemis,
Il peut dire en mourant: j'avais quelques amis.
En butte а la critique envieuse et mйchante,
Je brave la tempкte, et ma main indolente,
Traзant dans mes loisirs quelques vers imparfaits,
Sans pouvoir t'imiter, lance en vain quelques traits:
Tel on voit un vautour en son essor rapide,
Chercher а suivre un aigle aux rйgions du vide,
Inutiles efforts; ainsi mon chalumeau,
Dans l'art d'йcrire en vers est encore au berceau.
L'avenir est а toi, le prйsent au vulgaire,
Peu t'importe un critique injuste ou trop sйvиre,
Par ton hardi gйnie un chemin t'est tracй,
Foule aux pieds ce censeur par tes vers terrassй.
Pourtant, ton luth sonore au cri de la victoire,
A de plus nobles chants doit consacrer ta gloire;
Cйlиbre tes guerriers; ces vainqueurs du Persan;
Ont renversй les murs de l'antique Erivan;
Dйjа de ses remparts les ruines fumantes,
Gйmissent sous le poids des aigles triomphantes,
Et la triste Armйnie en ses profonds dйserts,
Aux Ismaлliens a vu donner des fers.
D'un sublime transport que ta lyre saisie
Chante le double affront des peuples de l'Asie,
A l'Europe йtonnйe annonce ces exploits,
Cйlиbre le hйros qui fait chйrir ses lois;
Mais ton c-ur se consume et ta lyre est muette,
Tu brыles dans ces lieux d'une flamme secrette;
Pouschkine, ces liens sont des chaоnes, des fers,
Romps ce joug oppresseur, crains ces charmes pervers;
Si l'amour embellit les lauriers de la gloire,
Seul, il ne peut guider au temple de mйmoire,
Le guerrier, le poиte immolent а l'honneur
Ces plaisirs passagers, ces йclairs de bonheur;
Laisse aux simples mortels ces plaisirs et ces peines,
Le gйnie est vainqueur des passions mondaines,
Fils chйri d'Apollon, vois l'immortalitй,
L'amour! qu'est-il?... un songe est sa rйalitй.
Achille Lestrelin
* Au panthйon.
390. E. M. Хитрово.
Август - первая половина октября 1828 г.(?) Петербург.
Mon Dieu, Madame, en disant des phrases en l'air, je n'ai jamais songй а des allusions inconvenantes. Mais voilа comme vous кtes toutes et voilа pourquoi les femmes comme il faut et les grands sentiments sont ce que je crains le plus au monde. Vive les grisettes. C'est bien plus court: et bien plus commode. Si je ne viens pas chez vous, c'est que je suis trиs occupй, que je ne puis m'absenter que tard, que j'ai mille personnes que je dois voir et que je ne vois pas.
Voulez-vous que je vous parle bien franchement? Peut-кtre suis-je йlйgant et comme il faut dans mes йcrits; mais mon c-ur est tout vulgaire et mes inclinations toutes tiers-йtat. Je suis soыl d'intrigues, de sentiments, de correspondance, etc. etc. J'ai le malheur d'avoir une liaison avec une personne d'esprit, maladive et passionnйe - qui me fait enrager, quoique je l'aime de tout mon c-ur. En voilа bien assez pour mes soucis et surtout pour mon tempйrament.
Ma franchise ne vous fвchera pas? n'est-ce pas? Pardonnez-moi donc des phrases qui n'avaient pas le sens commun et qui surtout ne vous regardaient en aucune maniиre.
Адрес: Madame Hitrof.
391. E. M. Хитрово.
Август - первая половина октября 1828 г. (?) Петербург.
D'oщ diable prenez vous que je sois fвchй? mais j'ai des embarras par-dessus la tкte. Pardonnez mon laconisme et mon style de jacobin.
Mercredi.
Адрес: Madame Hitrof.
392. H. В. Путяте.
Январь - середина октября 1828 г. (?) Петербург.
M'йtant approchй hier d'une dame qui parlait а M-r de Lagrenйe, celui-ci lui dit assez haut pour que je l'entendisse: renvoyez-le. Me trouvant forcй de demander raison de ce propos, je vous prie, Monsieur, de vouloir bien vous rendre auprиs de M-r de Lagrenйe et de lui parler en consйquence.
Pouchkine.
Адрес: А Monsieur
Monsieur Poutiata.
R.S.V.P. (27)
393. A. H. Вульфу.
27 октября 1828 г. Малинники
Тверской Ловелас С.Петербургскому Вальмону здравия и успехов желает.
Честь имею донести, что в здешней губернии, наполненной вашим воспоминанием, вс° обстоит благополучно. Меня приняли с достодолжным почитанием и благосклонностию. Утверждают, что вы гораздо хуже меня (в моральном отношении), и потому не смею надеяться на успехи, равные вашим. Требуемые от меня пояснения на счет вашего П.<етер>Бургского поведения дал я с откровенностию и простодушием - от чего и потекли некоторые слезы и вырвались некоторые недоброжелательные восклицания, как например: какой мерзавец! какая скверная душа! но я притворился, что их не слышу. При сей верной оказии доношу вам, что Марья Василиевна Борисова есть цветок в пустыне, соловей в дичи лесной, перла в море и что я намерен на днях в нее влюбиться.
Здравствуйте; поклонение мое Анне Петровне, дружеское рукожатие баронессе etc.
27 окт.
Адрес: Алексею Николаевичу
Вульфу.
394. П. А. Осиповой.
3 ноября 1828 г. Малинники.
Mille remerciements, Madame, pour l'intйrкt que vous daignez prendre а votre tout dйvouй serviteur. Je serais venu chez vous absolument, mais la nuit m'a surpris je ne sais trop comment au beau milieu de mes rкveries. Ma santй est aussi bonne que possible.
A demain donc, Madame, et veuillez encore une fois recevoir mes tendres remerciements.
3 novembre.
395. А. А. Дельвигу.
Середина ноября 1828 г. Малинники.
Ответ Катенину.
Напрасно, пламенный поэт,
Свой чудный кубок мне подносишь
И выпить на здоровье просишь:
Не пью, любезный мой сосед.
Товарищ милый, но лукавый,
Твой кубок полон не вином,
Но упоительной отравой.
Он заманит меня потом
Тебе вослед опять за славой.
Не так ли опытный гусар,
Вербуя рекрута, подносит
Ему веселый Вакха дар,
Пока воинственный угар
Его на месте не подкосит?
Я сам служивый; мне домой
Пора убраться на покой.
Останься ты в строях Парнасса.
Пред делом кубок наливай,
И лавр Корнеля или Тасса
Один с похмелья пожинай.
А. П.
Вот тебе в цветы ответ Катенину вместо ответа Готовцевой, который не готов. Я совершенно разучился любезничать: мне так же трудно проломать мадригал, как и <----->. А вс° Софья Остафьевна виновата. Не знаю, долго ли останусь в здешнем краю. Жду ответа от Баратынского. К новому году вероятно явлюся к Вам в Чухландию. Здесь мне очень весело. Пр.<асковью> Алекс.<андровну> я люблю душевно; жаль, что она хворает и вс° беспокоится. Соседи ездят смотреть на меня, как на собаку Мунито; скажи это гр.<афу> Хвостову. Петр Марк.<ович> здесь повеселел и уморительно мил. На днях было сборище у одного соседа; я должен был туда приехать. Дети его родственницы, балованные ребятишки, хотели непременно туда же ехать. Мать принесла им изюму и черносливу, и думала тихонько от них убраться. Но Петр Марк.<ович> их взбуторажил, он к ним прибежал: дети! дети! мать Вас обманывает - не ешьте черносливу; поезжайте с нею. Там будет Пушкин - он весь сахарный, а зад его яблочный; его разрежут и всем вам будет по кусочку - дети разревелись: Не хотим черносливу, хотим Пушкина. Нечего делать - их повезли, и они сбежались ко мне облизываясь - но увидев, что я не сахарный, а кожаный, совсем опешили. Здесь очень много хорошеньких девчонок (или девиц, как приказывает звать Борис Михайлович), я с ними вожусь платонически, и от того толстею и поправляюсь в моем здоровьи - прощай, поцалуй себя в пупок, если можешь. Сестра просит для своего Голубчика моего Ворона; как ты думаешь. Пускай шурин гравирует, а ты печатай. Vale et mihi favere, как Евг.<ений>Онегин. Баронессе не говорю ничего - однакож целую ручку, но весьма чопорно.
396. А. А. Дельвигу.
26 ноября 1828 г. Малинники.
И недоверчиво и жадно
Смотрю я на твои цветы.
Кто, строгий стоик, примет хладно
Привет Харит и Красоты?
Горжуся им - но и робею;
Твой недосказанный упрек
Я разгадать вполне не смею.
Твой гнев ужели я навлек?
О сколько [б] [слез] мук себе готовил
Красавиц ветреный зоил,
Когда предательски злословил
Сей пол, которому служил!
Любви безумством и волненьем
Наказан [будет] был бы он, [но] а ты
[Всегда] была [б] всегда б опроверженьем
Его печальной клеветы.
Вот тебе ответ Готовцевой (чорт ее побери), как ты находишь ces petits vers froids et coulants. Что-то написал ей мой Вяземский? а от меня ей мало барыша. Да в чем она меня и впрям упрекает - ? в неучтивостях ли противу прекрасного полу, или в похабностях, или [уж] в беспорядочном поведении? Господь ее знает. Правда ли, что ты едешь зарыться (28) в смоленской крупе? видишь, какую ты кашу наварил. Посылаешь меня за Баратынским, а сам и драпа. Что мне с тобою делать? Здесь мне очень весело, ибо я деревенскую жизнь очень люблю. Здесь думают, что я приехал набирать строфы в Онегина и стращают мною ребят как букою. А я езжу по пороше, [до] играю в вист по 8 гривн роберт - [сентиментальничаю] и таким образом прилепляюсь к прелестям добродетели и гнушаюсь сетей порока - скажи это нашим дамам; я приеду к ним [омолодившийся и телом и душою] - - - полно. Я что-то сегодня с тобою разоврался.
26 нояб.
Что Илиада и что Гнедич?
Адрес: Барону Антону Антоновичу Дельвигу
в [Москву] С. Петербург во Владимирской в доме Кувшинникова.
397. А. А. Дельвиг - Пушкину.
3 декабря 1828 г. Петербург.
Два письма со стихами получил от тебя, друг Пушкин, и скажу тебе, что не смотря на мое красноречие, город Петербург полагает отсутствие твое не бесцельным. Первый голос сомневается, точно ли ты без нужды уехал, не проигрыш ли какой был причиною; 2-ой уверяет, (29) что ты для материалов 7-ой песни Онегина отправился, [а] 3-ий утверждает, что ты остепенился и [хочешь исправиться] в Торжке думаешь жениться, 4-ый же догадывается, что ты составляешь авангард Олениных, которые собираются в Москву. Я ничего не думаю, а желаю тебя поскорее увидеть и вместе с Баратынским, который, если согласится ехать в Петербург, найдет меня в оном. В противном же случае закопаюсь в смоленскую крупу, как Мазепа в Войнаровском закутался в плащ. Благодари любезнейшую Прасковью Александровну за добрые воспоминания. Воспользуюсь первыми солнечными днями, отпечатую свою фигуру и пришлю ей несколько экземпляров; желал бы оригиналом попасть к ней. Но нельзя. Бал отпечатан, в пятницу будет продаваться. Цветы цветут славно. Жуковской дал слишком [восемь] 800 стихов; Крылов 3 басни, твоих 16-ть пьес и пр. и пр. Гнедич классически обнимает романтическую фигуру твою, жена приседает на чопорный поклон твой, я просто целую тебя и желаю здравие. Прощай.
Твой Дельвиг.
3-го декабря
1828. С. Петербург.
Адрес (рукою С. М. Дельвиг):
Александру Сергеевичу Пушкину
Тверской губернии в Торжок.
Примечания
(1) переделано из vous
(2) еще какие-то вписано.
(3) переделано из не совестятся называть
(4) от которую не разобрал до в мое отсутствие вписано
(5) примечание зачеркнуто Пушкиным (?) поперечными чертами
(6) знак сноски поставлен Пушкиным.
(7) утверждаю смело вписано.
(8) переделано из начатого вы<сокопревосходительство>
(9) переделано из стать
(10) переделано из возразить
(11) переделано из на всякой
(12) переделано из littйrateurs
(13) переделано из начатого С истинным по<чтением>
(14) это слово густо зачеркнуто
(15) начато: И она у<...> Слова И она не зачеркнуты.
(16) переделано из Ed istrappу
(17) переделано из [Dei ] E l'ogni
(18) переделано из votre
(19) переделано из осудивших
(20) после человек скобка была закрыта
(21) переделано из им
(22) фраза не окончена
(23) ей ей вписано
(24) последние пять слов написаны по полю, вдоль отчеркнутых предыдущих строк (от Мне навязалась до свою собственность)
(25) переделано из происшедствии
(26) в Од.<ессе> вписано
(27) R.<йponse,> s.<'il> V. p.. - "жду ответа"
(28) первые две буквы переделаны из въ
(29) Переделано из говорит
ПЕРЕПИСКА 1829
398. П. А. Вяземский, Д. Н. Бологовской, Пушкин и С. Д. Киселев - Ф. И. Толстому.
Конец декабря 1828 г. - начало января 1829 г. Москва.
<П. А. Вяземский:>
Сей час узнаем, что ты здесь, сделай милость приезжай. Упитые винами, мы жаждем одного: тебя.
<Собственноручные подписи:>
Бологовской.
Пушкин.
Киселев.
399. Ф. И. Толстой - Пушкину, П. А. Вяземскому, Д. К. Бологовскому и С. Д. Киселеву.
Конец декабря 1828 г. - начало января 1829 г. Москва.
О пресвятая и животворящая троица, явлюсь к вам, но уже в пол-упитой. Т.
Не вином, а наливкой, кою приимите, яко предтечу Толстова.
400. П. А. Вяземскому.
5 или 7 января 1829 г. Москва.
Баратынской у меня - я еду часа через 3. Обеда не дождусь, а будет у нас завтрак в роде en petit couragй. Постараемся напиться не en grand cordonnier, как сапожники - а так, чтоб быть en petit couragй, под куражем. Приезжай, мой ангел.
401. П. А. Вяземскому.
Около 25 января 1829 г. Петербург.
Уехал ли ты из Москвы? не думаю - на всякой случай пишу тебе в Пензу, где ты когда-нибудь да прочтешь мое послание. Был я у Жуковского. Он принимает в тебе живое, горячее участие, Арзамаское - не придворное. Он было хотел, получив первое известие от тебя, прямо отнестися письмом к г.<осударю>, но раздумал, и кажется прав. Мнения, слова Ж.<уковского> должны иметь большой вес, но для искоренения неприязненных предубеждений нужны объяснения и доказательства - и тем лучше, ибо кн.<язь> Д.<митрий> может представить те и другие. Ж.<уковский> сказывал мне о совете своем отнестися к Б.<енкендорфу>. А я знаю, что это будет для тебя неприятно и тяжело. Он конечно перед тобою не прав; на его чреде не должно обращать внимания на полицейские сплетни и еще менее с укоризною давать знать об них aux personnes qui en sont l'objet. Mais comme au fond c'est un brave et digne homme, trop distrait pour vous garder rancune et trop distinguй pour chercher а vous nuire, ne vous laissez pas aller а l'inimitiй et tвchez de lui parler tout franchement. Сделай милость, забудь выражение развратное его поведение, оно просто ничего не значит. Ж.<уковский>со смехом говорил, что говорят, будто бы ты пьяный был у девок, и утверждает, что наша поездка к бабочке-Филимонову, в неблагопристойную Коломну, подала повод этому упреку. Филимонов конечно <-------->, а его бабочка конечно рублевая, парнасская Варюшка, в которую и жаль и гадко что-нибудь нашего всунуть. Впроччем если б ты вошел и в не-метафорической (1) <------->. Вс° ж не беда.
Я захожу в ваш милый дом,
Как вольнодумец в храм заходит.
Правительство не дама, не Princesse Moustache: прюдничать ему не пристало. Аминь, поговорим о другом. Я в П.<етер>Б.<урге> с неделю, не больше. Нашел здесь вс° общество в волнении удивительном. Веселятся до упаду и в стойку, т. е. на раутах, которые входят здесь в большую моду. Давно бы нам догадаться: мы сотворены для раутов, ибо в них не нужно ни ума, ни веселости, ни общего разговора, ни политики, ни литературы. Ходишь по ногам как по ковру, извиняешься - вот уже и замена разговору. С моей стороны, я от роутов (2) в восхищении и отдыхаю от проклятых обедов Зинаиды. (3) (Дай бог ей ни дна ни покрышки; т. е. ни Италии, ни графа Риччи!) Я не читал еще журналов. Говорят, что Булгарин тебя хвалит. В какую-то силу? - Читал Цветы? Каково море Жуковского - и каков его Гомер, за которого сердится Гнедич, как откупщик на контра-банду. Прощай, нет ни времени ни места.
402. В. Ф. Вяземской. (4)
Около (не позднее) 6 февраля 1829г. Петербург.
Адрес:
Ее сиятельству
княгине Вере Федоровне Вяземской
в Пензу.
403. M. Шимановской.
Июль - август 1828 г. или конец января - февраль 1829 г. Петербург.
C'est avec bien de l'empressement que j'accepte votre charmante invitation. J'ai eu des nouvelles indirectes du Prince Wiazemsky; il doit кtre а l'heure qu'il est chez la Princesse.
Agrйez, Madame, l'hommage de ma parfaite considйration.
A. Pouchkine.
Адрес: Madame Schimanovska.
404. Неизвестной.
Конец 1828 г. - 4 марта 1829 г. Петербург.
(Черновое)
Certainement, Madame, l'heure qui vous conviendrait sera toujours la mienne. A demain donc, et [puisse le 7-me chant d` Онегин mйri]
405. П. А. Вяземский, В. Ф. Вяземская и Е. А. Карамзина - Пушкину.
23 февраля 1829 г. Мещерское и 10 марта 1829 г. Петербург.
<П. А. Вяземский:>
23-го.
Спасибо за письмо, которое меня нашло уже здесь больного, или по крайней мере нездорового. Теперь ты уже должен знать от Жуковского о том, что я сделал. Что из этого выдет? Увидим. Может быть и ничего: и то в порядке. Смешон ты мне, говоря: забудь развратное поведение. О том вс° и дело. Не будь этого обвинения и мне нечего спорить. Что мне за дело, когда запрещают мне издавать газету, о которой мне и во сне не снилось. Вс° равно, как бы вдруг запретили мне въезд в Пекин; но, если по поводу Пекина, или газеты, при сей верной оказии наговорят мне тьму оскорбительных ругательств, то дело другое. Тут уже вступаешься не за запрещение, а за следствия. - А мы, то-есть я и Баратынской, танцовали в Москве с Олениною и, кажется, у них были элегические выходки. Каков Раич? Булгарин из плутовства хвалит меня, а тот из глупости меня ругает. Хорошо напечатал он и твои стихи к Ушаковой. Мы заметили с Баратынским и с Дмитриевым, что Башилов иначе речи не начинает как: а Полевой, а Шаликов, а Невский Альманах. Ce sont des idйes fixes en lui. Какова твоя Татьяна пьяная в Невском Альманахе с титькою на выкате и с пупком, который сквозит из-под рубашки? Если видаешь Аладьина (хотя на блинной неделе) скажи ему, чтобы он мне прислал свой Невский Альманах в Пензу: мне хочется вводить им в краску наших пензенских барышень. В Москве твоя Татьяна всех пугала. Да, скажи также Плетневу, чтобы он прислал мне последнее издание Озерова. Имею же я право на экземпляр, когда меня печатают. Прости, я слаб и глуп, как Галатея, потею как Раич. Дай собраться с силами.
Пиши сюда, не давай нищим, не давай стихов альманашникам, а пиши к нам бедным заключенным. Скажи и Сергею Голицыну, чтобы он написал мне. Что делает Киселев юнейший? - Мой сердечный поклон Дельвигу. Правда ли, что он издаст к красным яйцам Подснежник? Если нет, то пускай возвратит он мне стихи оставшиеся мои. - Мы хотели также с Баратынским издать к маию нечто альманашное, периодическое. Ведь и ты пойдешь с нами. Обнимаю.
<В. Ф. Вяземская>:
Mon mari me dit qu'en parlant ou bien йcrivant, vous ajoutez а mon sujet: На княгиню Веру не смею глаз поднять, faites mieux, levez la main et..... йcrivez-moi de temps en temps, si vous connaissiez l'immensitй de ce bienfait, vous vous l'accorderiez, j'en suis sыre, non pour sauver votre вme, mais pour arracher (5) un instant la mienne а l'ennui qui s'en empare de temps а autre.
A quel propos m'avez vous fait dire par Sophie Ladamirsky que j'йtais une йtourdie, en vйritй je ne mйrite plus cette jeune йpithиte.
<П. А. Вяземский:>
Мое почтение княгине Нине. Да, смотри, непременно, а не то ты из ревности и не передашь.
Адрес (рукою П. А. Вяземского): Александру Пушкину.
<Приписка Е. А. Карамзиной поcле адреса:>
Bon voyage M-r Pouchkin.
10 mars.
406. С. Д. Полторацкому.
25 марта 1829 г. Москва.
Ты совершенно забыл меня, мой милый.
А. П.
Адрес: Сергею Дмитриевичу
Полторацкому.
407. П. А. Плетнев - Пушкину.
29 марта 1829 г. Петербург.
29 марта, 1829.
С.п.бург.
Поздравляю тебя, душа, с почетным званием. Желаю, чтобы и про тебя какой-нибудь новый поэт сказал, что ты вс° Английского клуба член. Радуюсь, что тебя веселят в Москве живые литературные сплетни. А у нас теперь одна занимает всех литературная сплетня, под названием: И. Выжигин. Верно и у вас она скоро займет всех. Не скажешь ли ты чего-нибудь о ней дельного? Это, кажется, не хуже процесса С. Глинки. Элегическая эпиграмма Баратынского очень мила. Поцелуй его от меня за нее. Посылаю тебе 10 экз.<емпляров> Полтавы. По твоему распределению я всем экземпляры доставил, даже и Мицкевичу, хотя он еще в Москве. Дельвиг в здоровье плох, хотя и выходит. Проект твой нового издания хорош, только не выгоден ни для публики, ни для тебя: для публики потому, что ей нет никакой причины снова тратиться на первые два тома, которые она у себя уже имеет; а для тебя потому, что ты сбудешь один третий том. Если уж действительно надобно такое издание; то приготовь к тому времени или две новые трагедии, или две новые поэмы, или что-нибудь большое в двух частях. Тогда мы и напечатаем так: в I томе вс° тобою предполагаемое, да штуку новую; во II томе опять вс° прежнее, да новую штуку, в III новостию будет Годунов. Таким образом мы по 15 рублей возмем с публики за каждую новую штуку, а в знак привязанности нашей и благодарности ей подарим вс° прежнее безденежно и сожжем все экземпляры прежде напечатанные: мелких стихотворений, Онегина, Полтавы, и проч. и проч. Только я в этом великодушии не вижу цели, которая по логике должна состоять или в славе, или в деньгах, или сугубо. Ты же вернее достиг до всего по прежнему, т. е. с меньшими усилиями: а зачем такая сложность в машине?
Ради Христа, не пиши на адресе: в Военно-Сиротском Отделении, а пиши: В Екатерининском Институте.
408. И. М. Снегиреву.
9 апреля 1829 г. Москва.
Милостивый государь
Иван Михайлович
Сделайте одолжение объяснить, (6) на каком основании не пропускаете вы мною доставленное замечание в М.<осковский> Телеграф? Мне необходимо, чтоб оно было напечатано, и я принужден буду в случае отказа отнестись к высшему начальству вместе с жалобою на пристрастие не ведаю к кому.
Поручаю себя в ваше благорасположение и прошу принять уверения в искреннем моем уважении и преданности.
А. Пушкин.
Адрес: Егo высокоблагородию
милостивому государю
Ивану Михайловичу
Снегиреву.
409. И. И. Дмитриев - Пушкину.
9 апреля 1829 г. Москва.
Всем сердцем благодарю вас, милостивый государь Александр Сергеевич, за бесценный для меня ваш подарок. Сей же час начинаю читать, уверенный, что при личном свидании буду благодарить вас еще больше. Обнимает вас преданный вам
Дмитриев.
Апреля 9-го
1829.
M.
Адрес:
Его высокоблагородию,
милостивому государю
Александру Сергеевичу
Пушкину.
410. А. Лаптев - Пушкину.
29-30 апреля 1829 г. Москва.
М.<илостивому> г.<осударю> Алекс.<андру> Сергеевичу Пушкину.
Ура драгоценнейший [приятель] друг, Ура дражайший приятель; Ура несравненный из стихотворцев. Мне крайне жаль, что пророчество твое не сбылось, а t'entendre dire, Фоминая неделя не должна была пройти без того, чтоб страдалец Александр Лаптев не был сопряжен неразрывными узами с Елизаветой Ушаковой, unique objet de toute sa tendresse.
Hйlas! tout est donc fini sans que la sept cent cinquante millioniиme partie de ce que j'ai а dire а la flamme des flammes soit parvenue а son oreille.
Sait-elle qu'elle m'est non seulement destinйe, mais bien prйdestinйe et que toutes les йpreuves par lesquelles l'on me fait passer sont autant de prйcautions inutiles. (Je m'йtonne fort qu'eux qui ont tant de piйtй s'imaginent pouvoir rйsister а ce qui est йcrit lа-haut).
Allons au fait, mon incomparable des incomparables, et puisque l'orgueil est un crime, qu'on m'arrache les yeux comme а un autre ¦dipe, mais qu'elle, elle me serve d'Antigone, que je sente son haleine, que sa voix vienne souvent retentir а mes oreilles, que sa touche йlйgante et facile fasse vibrer le piano forte en s'accompagnant elle-mкme pour n'кtre point esclave d'un accompagnateur. Quel chant cela doit кtre que son chant, car dans le son de sa voix il y a tout autant d'expression que dans sa tenue, sa dйmarche, enfin son angйlique physionomie. Il ne lui manque que d'avoir vu, connu et entendu ********.
Qu'elle se presse de choisir et de se fixer, la jeunesse comme la gentillesse [sont] passent comme la rosйe du matin. Dites-lui qu'un ami aimant, tendre, dйvouй, capable de la conduire dans le monde vaut bien un ami aimй.
La douceur d'aimer, mon incomparable des incomparables, est sans doute plus grande que celle d'кtre aimй, voilа probablement pourquoi on nous a mis tous les deux au rйgime, car nos aоnйs savent que le mal est contagieux. Hйlas! c'est pourquoi on me sиvre de sa prйsence.
Ma bien-aimйe n'ose plus lever les yeux sur moi; elle les baisse mкme en me rencontrant. Qu'elle a de charme en les baissant. (Le dernier dimanche de Подновинска je voulais passer sans la saluer, как вдруг моя возлюбленная устремила свой прекрасный взор, лице и всю головку с живейшим изъяснением чего-то единственного и удивления, что я проходил не поклонясь. Я, подумавши, отвесил свой поклон и надеюсь, что в моем поклоне было нечто за меня предстательствующее). Enfin il est dit que quoi qu'elle fasse il est impossible qu'elle me devienne indiffйrente.
Que je me suis senti reconnaissant pour ce signe enchanteur de [piйtй] compassion. Que la volontй du pиre soit donc faite. [Que l'exemple de mon Idole soit donc fait] Que l'exemple de mon Idole soit ma suprкme loi. - Plus вgй, je suis honteux de m'кtre laissй surpasser en raison [par] et en modйration par une jeune personne de 17 ans. Que l'on dise а prйsent que les jeunes personnes ne sont pas prйcisйment celles sur lesquelles l'on puisse compter le plus. Quelle perspective de sйcuritй et de bonheur pour l'heureux mortel qui l'obtiendra de son pиre.
Un russe de qualitй refuser sa fille а un autre russe de qualitй. Un Ouschakoff а un Lapteff, quand ces deux noms с испокон веку sont une seule et mкme chose, sont identiques. Sans doute j'ai tort de ne m'кtre point adressй а l'auteur des jours de Благое Сокровище, Таинство всем Таинствам, Невеста неневестная, mais aussi je me sens capable de m'amender et je jure par tout ce qu'il y a de plus cher au monde, par Zoй mou sas agapo que bien loin de la dйtourner de ses devoirs je saurais l'y raffermir.
Plus l'emploi que je prends sur moi est difficile, plus il est digne de moi. Je suis prкt а devenir son lecteur, son bibliothйcaire, sa Vsadnik, son йcuyer, le tout pour la servir sans en attendre ni oui, ni non.
Que l'on passe l'йponge sur tout ce qui s'est passй, qu'une nouvelle иre recommence, que l'on soit persuadй que si on me la confie pour un [long] voyage de long haleine, je veillerai sur elle comme sur la prune le de mes yeux, que pour mieux la dйfendre je me mettrai incessamment а rйapprendre а tirer les armes, йtant persuadй qu'elle-mкme y prendra une part active et qu'elle ne se laissera pas prendre toute vive en temps et lieu, que je parerai les coups qui lui seront portйs et que l'on me verra plutфt affronter mille morts que de la cйder. Ma santй exigeant que je dois absolument me fier а mon expйrience des eaux de Wisbaden que j'ai а m'y rendre le plutфt possible, il serait fort а dйsirer que l'on nous mariвt secrиtement, pour me faire jouer ce rфle par intйrim en attendant qu'il se prйsente quelqu'un digne de l'affection d'une telle crйature. Dans ce cas nous pourrions nous mettre en route et il est possible qu'en voyageant mes amours, me connaissant mieux, consente а me prendre tout de bon, alors nous nous arrкterions chez quelque bon curй pour subir le restant de la cйrйmonie, sanctionnant le mariage tout de bon sans nulle omission. Adieu donc.
P. S. Il y a trois ou quatre jours que j'йtais gai comme un pinson et je sautais de joie comme un autre Archymиde. Je ne me possйdais pas de joie en pensant а un moyen tout simple fait pour avancer nos affaires sans retards ni remises. C'est bien, mon illustre, de courir les chances des armes et au lieu de serrer le bouton а un innocent de mettre le pиre au pied du mur et la fille au pied du lit, car tous deux ont trop а se reprocher envers nous deux, surtout envers moi, pour leur passer toutes leurs irrйsolutions, simagrйes, mignardises etc. - Citoyen, aux armes, trкve aux poursuites, trкve aux procйdйs dйlicats, aux armes, citoyen, il est temps de terminer.
411. П. Я. Чаадаев - Пушкину.
Март - апрель 1829 г. Москва.
Mon v-u le plus ardent, mon ami, est de vous voir initiй au mystиre du temps. Il n'y a pas de spectacle plus affligeant dans le monde moral que celui d'un homme de gйnie mйconnaissant son siиcle et sa mission. Quand on voit celui qui doit dominer les esprits, se laisser dominer lui-mкme par les habitudes et les routines de la populace, on se sent soi-mкme arrкtй dans sa marche: on se dit, pourquoi cet homme m'empкche-t-il de marcher, lui qui doit me conduire? C'est vraiment ce qui m'arrive, toutes les fois que je songe а Vous, et j'y songe si souvent que j'en suis tout fatiguй. Laissez-moi donc marcher, je vous prie. Si vous n'avez pas la patience de Vous instruire de ce qui se passe dans le monde, rentrez en vous-mкme et tirez de votre propre intйrieur la lumiиre qui se trouve inmanquablement dans toute вme faite comme la vфtre. Je suis convaincu que vous pouvez faire un bien infini а cette pauvre Russie йgarйe sur la terre. Ne trompez pas votre destinйe, mon ami. Depuis quelque temps on lit le russe partout; vous savez que M. Boulgarine a йtй traduit, et placй а la suite de M. de Joui; quant а vous, il n'y a pas de cahier de la Revue oщ il ne s'agisse de vous ; je trouve le nom de mon ami Goulianof prononcй avec respect dans un gros volume, et le fameux Klaproth lui dйcer- nant une couronne Egyptienne; je crois vraiment qu'il a fait chanceler les pyramides sur leurs bases. Voyez ce que vous pouvez Vous faire de gloire. Jetiez, un cri vers le ciel, - il vous rйpondra.
Je vous dis tout cela, comme vous voyez, а l'occasion d'un livre que je vous envoie. Comme il y a lа un peu de tout, il rйveillera peut-кtre en vous quelques bonnes idйes. Bonjour, mon ami. Je vous dis comme ce Mahomet disait а ses Arabes, - ah si vous saviez!
Адрес: Monsieur Pouchkine.
412. И. А. Яковлеву.
Вторая половина марта - апрель 1829 г.(?) Москва.
Любезный Иван Алексеевич.
Тяжело мне быть перед тобою виноватым, тяжело и извиняться, тем более, что знаю твою delicacy of gentlemen. Ты едешь на днях, а я вс° еще в долгу. Должники мои мне не платят, и дай бог, чтобы они вовсе не были банкроты, а я (между нами) проиграл уже около 20 т.<ысяч>. Во всяком случае ты первый получишь свои деньги. Надеюсь еще их заплатить перед твоим отъездом. Не то позволь вручить их Алексею Ивановичу, твоему батюшке; а ты предупреди, сделай милость, что эти 6 т.<ысяч> даны тобою мне в займы. В конце мая и в начале июня денег у меня будет кучка, но покамест я на мели и карабкаюсь.
Весь твой А. П.
Адрес: Его высокоблагородию
м. г. Ивану Алексеевичу
Яковлеву.
413. H. И. Гончаровой.
1 мая 1829 г. Москва.
C'est а genoux, c'est en versant des larmes de reconnaissance que l'aurais dы Vous йcrire, а prйsent que le Comte Tolstoy m'a rapportй Votre rйponse: cette rйponse n'est pas un refus, Vous me permettez l'espйrance. Cependant si je murmure encore, si de la tristesse et de l'amertume se mкlent а des sentiments de bonheur, ne m'accusez point d'ingratitude; je conзois la prudence et la tendresse d'une Mиre! - Mais pardonnez а l'impatience d'un c-ur malade et (7) de bonheur. Je pars а l'instant, j'emporte au fond de l'вme l'image de l'кtre cйleste qui Vous doit le jour. - Si Vous avez quelques ordres а me donner, veuillez les adresser au Comte de Tolstoy, qui me les fera parvenir.
Daignez, Madame, accepter l'hommage de ma profonde considйration
Pouchkine.
1r Mai
1829.
414. Б. Г. Чиляеву.
24 мая 1829 г. Коби.
(Черновое)
Несколько путеше<ственников> след<ующих> по каз.<енной> надоб.<ности> находятся здесь в самом затрудн<ительном> положе<нии> и зная по слухам Вашу снисходитель[ность], решились прибегнуть к Вашему покрови<тельству>.
Сделайте милость послать к старш<ине> ароб<щиков>. О сем просят убедительнейше арт<иллерии> под<полковник> Бауман, гр.<аф> Му.<син>-Пушкин и я.
Прими<те>
415. Ф. И. Толстому.
27 мая - 10 июня 1829 г. Тифлис.
(Черновое)
Сей час узнаю, что было здесь на мое имя письмо, полагаю, любезный граф, что от тебя. Крайне жалею, что оно уже отпра<влено> в дей<ствующий> отря<д>, куда еще я не так легко и не так скоро попаду - делать нечего. Путешествие мое было довольно скучно. Начать, что поехав на Орел а не прямо на Воро<неж>, сделал я около 200 <верст лишних>, зато видел Ермо<лова>. Хоть ты его не очень жалуешь, принуж<ден> я тебе сказать, что я нашел в нем разительное сходство с тобою не только в обороте мыслей и во мнениях, но даже и в чертах лица и в их выраже<нии>. Он был до крайности мил. Дорога через Кавказ скверная и опасная - днем я тянулся шагом с конвоем пехоты и каждую дн<евку> ночевал - за то видел Казбек и Терек, которые стоят Ермолова. Теперь прею в Тифлисе, ожидая разрешения гр.<афа> Паск<евича>.
416. H. H. Раевскому-сыну (?).
30 января или 30 июня 1829 г. Петербург или Арзрум.
(Черновое)
Voici ma tragйdie puisque vous la voulez absolument, mais avant que de la lire j'exige que vous parcouriez le dernier tome de Karamzine. Elle est remplie de bonnes plaisanteries et d'allusions fines а l'hist. de ce temps-lа, (8) comme nos sous--uvres de Kiov et de Kamenka. Il faut les comprendre sine qua non.
A l'exemple de Sheks. je me suis bornй а dйvelopper une йpoque et des personnages historiques sans rechercher les effets thйвtrals, le pathйtique romanesque etc... Le style en est mйlangй. Il est trivial et bas, lа oщ j'ai йtй obligй de faire intervenir des personnages vulgaires et grossiers - quant aux grosses indйcences n'y faites pas attention; cela a йtй йcrit au courant de la plume, et disparaоtra а la premiиre copie. Une tragйdie sans amour souriait а mon imagination. Mais outre que l'amour entrait beaucoup dans le caractиre romanesque et passionnй de mon aventurier, Дмитрий amoureux de Marina pour mieux faire ressortir l'йtrange caractиre de cette derniиre. Il n'est encore qu'esquissй dans Karamzine. Mais certes c'йtait (9) une drфle (10) de jolie f emme. Elle n'a eu qu'une passion et ce fut l'ambition, mais а un degrй d'йnergie, de rage qu'on a peine а se figurer. Aprиs avoir goыtй de la royautй, voyez-la, ivre d'une chimиre, se prostituer d'aventuriers en aventuriers - partager tantфt (11) le lit dйgoыtant d'un juif, tantфt (12) la tente d'un cosaque, [et] toujours prкte а se livrer а [celui qui] quiconque peut lui prйsenter [une] la faible espйrance d'un trфne qui n'existait plus. Voyez-la braver la guerre, la misиre, la honte, en mкme temps (13) traiter avec le roi de Pologne de [puissance а puissance] couronne а couronne - et finir misйrablement l'existence la plus orageuse et la plus extraordinaire. Je n'ai qu'une scиne pour elle, mais j'y reviendrai, si Dieu me prкte vie. Elle me trouble comme une passion. Elle est horiblement polonaise, comme le disait [la cousine de M-de Lubaumirska].
Гаврила Пушкин est un de mes ancкtres, je l'ai peint tel que je l'ai trouvй dans l'histoire et dans les papiers de ma famille. Il a eu de grands talents, homme de guerre, homme de cour, homme de conspiration surtout. C'est lui et Плещеев qui ont assurй le succиs du Самозванец par une audace inouпe. Aprиs je l'ai retrouvй а Moscou, [parmi] l'un des 7 chefs qui la dйfendaient (14) en 1612, puis en 1616 (15) dans la Дума siйgeant а cфtй de Козьма Minine, puis воевод<а> (16) а Нижний, puis parmi les dйputйs qui couronnиrent Romanof, puis ambassadeur. Il a йtй tout, mкme incendiaire, comme le prouve une грамота que j'ai trouvй а Погорелое Городище - ville qu'il fit (17) brыler (pour la punir de je ne sais quoi) а la mode des [comissaires] proconsuls de la Convention Nationale...
Je compte revenir aussi sur Шуйский. Il montre dans l'histoire un singulier mйlange d'audace, (18) de souplesse et de force de caractиre. Valet de Godounof, il est un des premiers Boyards а passer du cфtй de Дмитрий. Il est le premier [qui l'accuse] (19) qui conspire, [qui] et c'est lui-mкme, notez cela,qui se charge de retirer les marrons du feu, c'est lui-mкme qui vocifиre, qui accuse, qui de chef devient enfant perdu. Il est prкt а perdre la tкte, Дмитрий lui fait grвce dйjа sur l'йchafaud, il l'exile et avec cette gйnйrositй йtourdie qui caractйrisait cet aimable aventurier il le rappelle а sa cour, il le comble de biens et d'honneurs. Que fait Шуйский qui avait frisй [le supplice] [et] de si prиs la hache et le billot? (20) il n'a rien de plus pressй que de conspirer de nouveau, de rйussir, de se faire йlire Tsar, de tomber et de garder dans sa chute plus de dignitй et de force d'вme qu'il n'en eut pendant toute sa vie.
Il y a beaucoup du Henri 4 dans Дмитрий. Il est comme lui brave, gйnйreux et gascon, comme lui indiffйrent а la religion - tous deux abjurant leur foi pour cause politique, tous deux aimant les plaisirs et la guerre, tous deux donnant dans des [chimиres] projets chimйriques - [tout] tous deux en butte aux conspirations... Mais Henri 4 n'a pas а se reprocher Ксения - il est vrai que cette hurrible accusation n'est pas prouvйe et quant а moi je me fais une religion de ne pas y croire. -
Грибоедов a critiquй le реrsonnagе de Job - le patriarche, il est vrai, йtait un homme de beaucoup d'esprit, j'en ai fait un sot par distraction.
En йcrivant mon Годунов (21) j'ai rйflйchi sur la tragйdie et si je me mкlais de faire une prйface, je ferais du scandale - c'est peut-кtre le genre le plus mйconnu. On a tвchй d'en baser les lois sur la vraisemblance, et c'est justement elle qu'exclut la nature du drame; sans parler dйjа du temps, des lieux etc., quel diable de vraisemblance y a-t-il dans une salle coupйe en deux dont l'une est occupйe par 2000 personnes, censйes n'кtre pas vues par celles qui sont sur les planches?
2) la langue. Pa. ex. le Philoctиte de la Harpe dit en bon franзais aprиs avoir entendu une tirade de Pyrrhus: Hйlas, j'entends les doux sons de la langue grecque. Tout cela n'est-il pas d'une invraisemblance de convention? Les vrais gйnies de la tragйdie ne se sont jamais souciйs d'une autre (22) vraisemblance que celle des caractиres et des situations. Voyez comme Corneille a bravement menй le Cid: ha, vous voulez la rиgle des 24 h.? Soit. Et lа-dessus il vous entasse des йvйnements pour 4 mois. Rien de plus ridicule que les petits changements des rиgles reзues. Alfieri est profondйment frappй du ridicule de Va parte, il le supprime et lа-dessus allonge le monologue. Quelle puйrilitй!
Ma lettre est bien plus longue que je ne l'avais voulu faire. Gardez-la, je vous prie, car j'en aurai besoin, si le diable me tente de faire une prйface.
A. P.
1829 [S. Pb.] 30 j<нрзб.> (23)
417. M. П. Погодину.
Конец сентября - 12 октября 1829 г. (?) Москва.
Извините меня, ради бога - обязанность так сказать священная..... До свидания. Извините еще раз.
А. П.
418. А. X. Бенкендорф - Пушкину.
14 октября 1829 г. Петербург.
Милостивый государь,
Александр Сергеевич!
Государь император, узнав по публичным известиям, что Вы, милостивый государь, странствовали за Кавказом и посещали Арзерум, высочайше повелеть мне изволил спросить Вас, по чьему позволению предприняли вы сие путешествие. Я же, с своей стороны, покорнейше прошу Вас уведомить меня, по каким причинам не изволили Вы сдержать данного мне слова и отправились в закавказские страны, не предуведомив меня о намерении вашем сделать сие путешествие.
В ожидании отзыва Вашего для доклада его императорскому величеству, имею честь быть с истинным почтением и преданностию,
милостивый государь,
ваш покорный слуга
А. Бенкендорф
• 4360.
14. Октября 1829.
Его высокоб<лагороди>ю А. С.
Пушкину.
419. Пушкин и Анна Н. Вульф - А. Н. Вульфу.
16 октября 1829г. Малинники.
Проезжая из Арзрума в Петербург, я своротил вправо и прибыл в старицкой уезд для сбора некоторых недоимок. Как жаль, любезный Ловлас Николаевич, что мы здесь не встретились! то-то побесили б мы баронов и простых дворян! по крайней мере, честь имею представить Вам подробный отчет о делах наших и чужих. I) В Малинниках застал я одну Ан.<ну> Ник.<олаевну> с флюсом и с Муром. Она приняла меня с обыкновенной своей любезностию, и объявила мне следующее:
а) Евпр.<аксия> Ник.<олаевна> и Ал.<ександра> Ив.<ановна> отправились в Старицу [п]осмотреть новых уланов.
b) (24) Ал.<ександра> Ив.<ановна> заняла свое воображение отчасти талией и задней частию Кусовникова, отчасти бакенбардами и картавым выговором Юргенева.
с) Гретхен хорошеет и час от часу делается невиннее. (Сей час А.<нна> Ник.<олаевна> объявила, что она того не находит).
II) В Павловском Фридерика Ив.<ановна> страждет флюсом; Пав.<ел> Ив.<анович> стихотворствует с отличным успехом. На днях исправил он наши общие стихи следующим образом:
Подъезжая под Ижоры
Я взглянул на небеса
И воспомнил ваши взоры
Ваши синие глаза.
Не правда ли, что это очень мило.
III) В Бернове я не застал уже толсто<-----> Минерву. Она с своим ревнивцем отправилась в Саратов. За то Netty, нежная, томная, истерическая, потолстевшая Netty - здесь. Вы знаете, что Миллер из отчаяния кинулся к ее ногам; но она сим не тронулась. Вот уже третий день как я в нее влюблен.
IV) Разные известия. Поповна (ваша Кларисса) в Твери. Писарева кто-то прибил и ему велено подать в отставку. Кн.<язь> Максютов влюблен более чем когда-нибудь. Ив.<ан> Ив.<анович> на строгом диэте (<-------> своих одалиск раз в неделю). Недавно узнали мы, что Netty, отходя ко сну, имеет привычку крестить все предметы, окружающие ее постелю. Постараюсь достать (как памятник непорочной моей любви) сосуд, ею освященный... Сим позвольте заключить поучительное мое послание.
16 окт.
Адрес: Алексею Николаевичу Вульфу.
<Приписка Анны Н. Вульф, после адреса:>
Не подумай, что я из любопытства распечатала Пуш.<кина>письмо [Слышал ли ты новость литературную ], а оттого что неловко сложено было. Пришли мне пожалоста твой адрес, когда вы придете на место.
420. А. X. Бенкендорфу.
10 ноября 1829 г. Петербург.
Mon Gйnйral,
C'est avec la plus profonde douleur que je viens d'apprendre que Sa majestй йtait mйcontente de mon voyage а Arzroum. La bontй indulgente et libйrale de Votre Excellence et l'intйrкt qu'elle a toujours daignй me tйmoigner, m'inspirent la confiance d'y recourir encore et de m'expliquer avec franchise.
Arrivй au Caucase, je ne pus rйsister au dйsir de voir mon frиre qui sert dans le rйgiment des dragons de Nigni-novgorod et dont j'йtais sйparй depuis 5 ans. Je crus avoir le droit d'aller а Tiflis. Arrivй lа, je ne trouvai plus l'armйe. J'йcrivis а H.<иколай> (25) Раевской, un ami d'enfance, afin qu'il obtоnt pour moi la permission de venir au camp. J'y arrivai le jour du passage du Saganlou. Une fois lа, il me parut embarrassant d'йviter de prendre part aux affaires qui devaient avoir lieu et c'est ainsi que j'assistai а la campagne moitiй soldat, moitiй voyageur.
Je sens combien ma position a йtй fausse et ma conduite йtourdie; mais au moins n'y a-t-il que de l'йtourderie. L'idйe qu'on pourrait l'attribuer а tout autre motif me serait insupportable. J'aimerais mieux йprouver la disgrвce la plus sйvиre que de passer pour ingrat aux yeux de celui auquel je dois tout, auquel je suis prкt а sacrifier mon existence, et ceci n'est pas une phrase.
Je supplie Votre excellence d'кtre en cette occasion ma providence et suis avec la plus haute considйration
Mon Gйnйral
de Votre Excellence
le trиs humble et trиs obйissant serviteur
Alexandre Pouchkine.
10 novembre
1829.
St-P.
421. С. Д. Киселеву.
15 ноября 1829 г. Петербург.
Любезный Сергей Дмитриевич,
На днях приехал я в П.<етер>Б.<ург>, о чем и даю тебе знать, ибо может быть твой поверенный приятель был уже здесь без меня. Адрес мой у Демута. Что ты? что наши? В Петербурге тоска, тоска......
Если ты увидишь еще Вяземского, то погоняй его сюда. Мы все ждем его с нетерпением. Кланяйся неотъемлемым нашим Ушаковым. Скоро ли, боже мой, приеду из П.<етер>Б.<урга> в Hфtel d'Angleterre мимо Карса! по крайней мере мочи нет хочется.
Весь твой
Пушкин.
15 ноября
П. Б.
Адрес: его высокородию
Сергею Дмитриевичу
Киселову
В Москве,
в Английском клобе.
422. О. M. Сомов - Пушкину.
20 ноября 1829 г. Петербург.
&_0036_400_277_1
&_0037_400_297_1
423. О. M. Сомову.
Первая половина декабря 1829 г. Петербург.
Отрывок из Евг.<ения> Онег.<ина> глава VIII. Пришлите мне назад листик этот.
424. Неизвестной.
Конец (до 26) декабря 1829 г. Петербург.
(Черновое, отрывок)
[Йcrivez а Olga sans rancune. Elle vous aime beaucoup et elle serait consolйe par votre souvenir].
Примечания
(1) переделано из и не-в-метафорической
(2) переделано из роутах
(3) переделано из обедах
(4) первый полулист с текстом письма утрачен; сохранился лишь второй полулист с адресом
(5) переделано из sauver
(6) объяснить вписано.
(7) в копии в этом месте пропуск
(8) а l'hiat. de ce temps-lа вписано
(9) переделано из c'est
(10) переделано из начатого une des вmes
(11) tantфt вписано
(12) tantфt вписано
(13) en mкme temps вписано
(14) переделано из dйfendait
(15) en 1616 вписано
(16) воевод<а> вписано: в подлиннике описка: Vоеводъ
(17) переделано из fut
(18) переделано из начатого de < . . . >
(19) было: qui accuse
(20) было: frisй le supplice de si prиs? Слова la hache et le billot вписаны
(21) переделано из начатого t
(22) une вписано; было: souciйs d'autre
(23) ja или ju
(24) переделано из NB
(25) Н.<иколай> вписано
ПЕРЕПИСКА 1830
425. E. Ф. Тизенгаузен.
1 января 1830 г. Петербург.
Язык и ум теряя разом,
Гляжу на вас единым глазом:
Единый глаз в главе моей.
Когда б Судьбы того хотели,
Когда б имел я сто очей,
То все бы сто на вас глядели.
Bien entendu, Comtesse, que vous serez un vrai Cyclope. Acceptez cette platitude comme une preuve de ma parfaite soumission а vos ordres. Si j'avais cent tкtes et cent coeurs, ils seraient tous а votre service.
Agrйez l'assurance de ma haute considйration
Pouchkine.
1 janvier.
Адрес: а (1) Mademoiselle lа Comtesse de Tiesenhausen.
426. П. А. Вяземский - Пушкину.
2 января 1830 г. Москва.
2-го января 1830. (2)
Сделай милость, откажись от постыдного членства Общества Люб.<ителей> Русс.<кого> Слова. Мне и то было досадно, то-есть не мне, потому что я на заседание не поехал, но жене моей, менее меня благопристойной и ездившей на святошные игрища литтературы, что тебя и Баратынского выбрали вместе с Верстовским, а вчерашние Московские Ведомости довершили мою досаду: тут увидишь: Предложение об избрании в члены общества Корифеев Словесности нашей: А. С. Пушкина, E. А. Баратынского, Ф. В. Булгарина и отечественного Композитора Музыки А. Н. Верстовского.
NВ. Это написано не Шаликовым, потому что в этой статье хвалят историю Полевого. Воля твоя, не надобно спускать такие наглые дурачества. Мы худо делаем, что пренебрегаем званием литтераторским: это звание не то что христианина. Тут нечего давать свои щ°ки на пощечины. Мы не поедем к вельможе, который станет нас принимать наравне с канальями, с Булгариными и другими нечистотами общественного тела. Разве здесь не то же. Гордиться приемами наших вельмож и наших литтературных обществ смешно и невозможно человеку с здравым смыслом: но не спускать ни тем, ни другим, когда они поступают с нами невежливо, должно, неотменно должно. Сатурналы нашей литтературы дошли до того, что нельзя, по крайней мере отрицательно, если не действительно, не протестовать против этих исступлений бесчинства. Читал ли ты предисловие Полевого к Истории: "Когда же думал историк?" говорит он о Карамзине. И в чем же находит он свидетельства нeдумания? В том, что первые четыре главы 12-го тома были уже переписаны, а 5-ая глава еще не дописана. Во-первых вся жизнь Карамзина была обдуманием истории его, он не выкидывал как Полевой, он рожал после беременности здоровой, исполнившей законный срок свой; во-вторых, если переписка на-чисто отрывков отдельных до написания тома целого и есть свидетельство чего-то такого, которого не понимаю, то и тут есть другое объяснение: Карамзин давал обыкновенно государю, цензору своему, тетрати на дорогу, потому что в дороге он имел более свободного времени, и эти четыре главы были переписаны к отъезду в Таганрог. Сделай милость, сообщи эти замечания в редакцию Литтературной Газеты и просматривай то, что в ней будут говорить про Полевого. Я никак не могу решиться писать против него; огрязненный своею журнальною полемикою и лобызаниями с Булгариным, он сделался неприкосновенным. Другие плюют на блюдо, чтобы оно никому не досталось, а он себя оплевал поступками и [делами] словами, да и вышел с историею своею говоря: ну-ка суньтесь! - Впрочем нам позволено бы
ть брезгливыми, за то должно других за себя ставить, которые не боялись бы ослюниться. Вот однако же и моя маленькая дань:
Есть Карамзин, есть Полевой,
В семье не без урода.
Вот Вам в строке одной
Исторья русского народа.
А что за картина была в картинах Гончарова! Ты <-------> бы от восхищения. Прощай, милая <------->. Обнимаю тебя.
Адрес: Пушкину.
427. Н. И. Гнедич - Пушкину.
6 января 1830 г. Петербург.
Любезный Пушкин! Сердце мое полно; а я один: прими его излияние. Не знаю, кем написаны во 2-м номере Лит.<ературной> Газеты несколько строк об Илиаде; но едва ли целое похвальное слово, в величину с Плиниево Траяну, так бы тронуло меня, как эти несколько строк! Едва ли мне в жизни случится читать что-либо о моем труде, кое было бы сказано так благородно, и было бы мне так утешительно и сладко! Это лучше царских перстней. Обнимаю тебя. - Не ешь ли ты сегодня у Андрие пирога с бобом?
Твой Н. Гнедич.
Адрес:
Его высокоблагородию
Александру Сергеевичу
Пушкину.
428. H. И. Гнедичу.
6 января 1830 г. Петербург.
Я радуюсь, я счастлив, что несколько строк, робко наброшенных мною в Газете, могли тронуть вас до такой степени. Незнание греческого языка мешает мне приступить к полному (3) разбору Иллиады вашей. Он не нужен для вашей славы, но был бы нужен для России. Обнимаю Вас от сердца. Если вы будете у Andriеux, то я туда загляну. Увижусь с Вами прежде.
Весь ваш
Пушкин.
Адрес:
Его высокородию
милостивому государю
Николаю Ивановичу
Гнедичу
429. А. X. Бенкендорфу.
7 января 1830 г. Петербург.
Mon gйnйral,
M'йtant prйsentй chez Votre Excellence et n'ayant pas eu le bonheur de la trouver chez elle, je prends la libertй de lui adresser la demande qu'elle m'a permise de lui faire. (4)
Tandis que je ne suis encore ni mariй, ni attachй au service, j'aurais dйsirй faire un voyage soit en France, soit en Italie. Cependant s'il ne me l'йtait pas accordй, je demanderais la grвce de visiter la Chine avec la mission qui va s'y rendre.
Oserais-je vous importuner encore? Pendant mon absence. Mr Joukovsky avait voulu imprimer ma tragйdie, mais il n'en a pas reзu d'autorisation formelle. Il me serait gкnant, vu mon manque de fortune, de me priver d'une 15aine de mille roubles que peut me rapporter ma tragйdie, et il me serait triste de renoncer а la publication d'un ouvrage que j'ai longtemps mйditй et dont je suis le plus content.
M'en rapportant entiиrement а Votre bienveillance, je suis, Mon Gйnйral,
de Votre Excellence
le trиs-humble et trиs-obйissant serviteur
Alexandre Pouchkine.
7 janvier
1830.
430. M. H. Загоскину.
1l января 1830 г. Петербург.
Милостивый государь
Михайло Николаевич,
Прерываю увлекательное чтение Вашего романа, чтоб сердечно поблагодарить Вас за присылку Юрия Милославского, лестный знак Вашего ко мне благорасположения. (5) Поздравляю Вас с (6) успехом полным и заслуженным, а публику с одним из лучших романов нынешней эпохи. Все читают его. Жуковский провел за ним целую ночь. Дамы от него в восхищении. В Лит.<ературной> Газете будет о нем статья Погорельского. Если в ней не вс° будет высказано, то (7) постараюсь досказать. Простите. Дай бог Вам многие лета - т. е. дай бог нам многие романы.
С искренним уважением и преданностию, честь имею быть
Вашим покорнейшим слугою
А. Пушкин.
11 января
1830
С. П. Б.
Адрес:
Его высокоблагородию
милостивому государю
Михайлу Николаевичу
Загоскину.
В Москве.
431. Е. М. Хитрово.
Первая половина января 1830 г. Петербург.
Vous devez me trouver bien ingrat, bien mauvais sujet. Mais je vous conjure de ne pas juger sur l'apparence. Il m'est impossible aujourd'hui de me rendre а vos ordres. Quoique sans parler du bonheur (8) d'кtre chez vous il suffirait de la (9) curiositй pour m'y attirer. Des vers d'un chrйtien, d'un йvкque Russe en rйponse а des couplets sceptiques! c'est vraiment une bonne fortune.
A. P.
Адрес: Madame Hitrof.
432. A. X. Бенкендорф - Пушкину.
17 января 1830 г. Петербург.
Monsieur,
En rйponse а la lettre que Vous m'avez adressйe en date du 7 de ce mois, je (n'empresse de Vous annoncer que S. 
