Я все обдумал. У нас был четкий план. Я разбросал вокруг поселка
жвалы прыщенога, натертые мускусом, с таким расчетом, чтобы, когда вечером
задует в сторону Синих Холмов, запах донесся до гнезд ипритовых пауков.
Составляя план, мы с Зофьей спорили, поправляли друг друга. Говорили
дельные вещи и вещи пустые, мы все время смотрели в стороны, потому что в
тот день взглядом можно было обжечься.
В конце концов наши глаза все-таки встретились, и я сказал:
- Это не может быть серьезно, все, что мы придумали.
Она промолчала, сжавшись.
- Это просто гадко. Она болезненно скривилась чисто мужской гримасой.
Такой я никогда не видел ее, в ней вскрылось на миг настолько чуждое мне,
настолько отвергающее меня, что стало страшно. Потом она прослезилась,
вздохнула с облегчением, горько и радостно головой замотала.
- И правда, давай забудем.
- Конечно! Не могли же мы в самом деле...
Мы радовались, прижимались друг к другу, говорили о том, как нам
хорошо, но тогда уже знали, что обманываем себя, что весь наш план ужасный
мы выполним, и не только из-за ребенка, а еще и потому, что мы так хотим.
Так хотим, именно. Я не могу объяснить, что это было, что-то тяжелое,
темное, в чем мы сами себе не могли признаться. Ненависть, горечь? Не
знаю, не могу объяснить.
И минуты через две мы принялись отшлифовывать план.
Еще она говорила:
- Он может влюбиться в меня.
- Он должен.
- Я хочу сказать - сильно.
- Вряд ли. До тебя я всех любил сильно, только недолго.
- Но теперь ты...
- Я - другое дело.
- Я тоже могу влюбиться.
- Это... это быстро пройдет.
- А если нет?
- Но ведь он - это я!
Даже умнейшие женщины иногда не понимают простых вещей.
Борис прибыл дня через два после моего вызова. Он никак не мог выйти
точно, и нам пришлось встречать его в воздухе. Наш вертолет шел бок о бок
с его разведботом, связь между нами была непривычно сильной, и я опасался,
как бы он не прочел моих мыслей. Но он не читал их, он был простодушно
открыт и ничего выведывать не собирался. Я ему немного завидовал: и тому,
что он летит в разведботе, и тому, что он так открыт. Для меня все это
было недостижимым.
По сравнению с его машиной вертолет выглядел горбатым неухоженным
карликом. Мне трудно было вести полет: я почти целиком ушел в Бориса, в
его мысли, ощущения - я их и забыл-то почти, - а его приборную стенку я
разглядывал с куда большим вниманием, чем свою. Он почувствовал мою тоску
и принял ее, как когда-то принимал мои боли. От благодарности, от теплого
наслаждения, которое принесло его участие, я чуть не раскрылся. Каким же
подонком я себя чувствовал тогда!
Потом была встреча. Мы стояли около дома, и во время процедуры
знакомства я поймал себя на мысли, что с гордостью представляю Зофье
стройность и ловкость моего прежнего тела, а Борису - красоту моей жены.
Он восхищенно смотрел на нее и говорил:
- Я, оказывается, очень хорошо вас знаю. Наверное, через Бориса.
Она краснела, хмурилась и старалась отвести взгляд. Иногда мне очень
жаль бывает, что читать я могу только своего двойника.
Я прекрасно видел, к чему все идет. Я сам этого хотел, но настроения
это не поднимало. Мне было плохо, так плохо, что, даже не будь между нами
связи, он должен был заметить мое состояние. Но он видел только Зофью.
Всегда, с того самого момента, как я познакомился с Зофьей, он слышал мою
любовь к ней, проникался любовью, а теперь я читал его, читал, как
отраженного самого себя, и, знаете, это было больно. Ему казалось, что он
все время тянулся именно к ней. Он ослеп и оглох. А я с трудом
сдерживался.
С минуту мы стояли как в шоке, даже молчали, помнится, затем он
(первый!) собрался, сказал что-то дежурное, и мы вошли в дом. Он всеми
силами старался не думать о ней и не глядеть в ее сторону. Я читал его
легко и свободно, а он ни на чем не мог сосредоточиться.
Ну, здравствуй! Как дела? Депрессия, брат.
(На Землю)
Ты был далеко. Я тосковал.
(А потом он...) Кинсли. Я там не был. Это уже после меня.
Ничего. Просто погости.
Хотя бы и до завтра. Какая страшная была боль!
(Зофья - молодец)
ТАК!
Она тебе понравилась?
Она чудо.
Это естественно. Ведь мы - одно и то же.
Нет!
Нет.
Не обращай внимания.
Я все понимаю.
Я не мог не позвать.
Говорить о разведке. Ради неба, говорить о разведке!!!
Здравствуй.
Что у тебя случилось?
У меня все хорошо. Вот, лечу на Землю.
Мы нашли-таки стоянку на Кинсли.
Чем тебе помочь?
(Как хороша!)
Я знаю. Связь, хотя и слабая, но была.
Кинсли. Из группы Блэкхаунд.
Что для тебя сделать?
Завтра я должен ехать. Меня ждут.
Конечно, побуду.
Да.
Она чудо.
Гм!
Ведь мы - одно и то же.
Уж не ревнуешь ли, брат?
А мне показалось...
Ты не должен был звать меня.
Тебе плохо, я вижу. Что будем делать?
И мы три часа говорили о разведке. Мы говорили о Кинсли, о микробах
Баньоля, мы вспоминали сумасшедший день на Ванитас-А, мы почти все время
говорили вслух (телепатии каждый из нас боялся), Зофья сидела рядом и
задавала удивительно глупые вопросы.
Он почуял мою настороженность, понял - что-то не так, а я закрылся, я
выставил мощный щит из воспоминаний, и он ничего не мог вытянуть из меня.
Он даже морщился от усилий. И стыда. По обычным человеческим нормам нельзя
ведь подглядывать, а мы с Борисом - люди приличные: мы всегда, с самого
детства старались жить по этим самым обычным человеческим нормам, все
время старались, изо всех сил. Но то, что проникало сквозь щит, тревожило
его. Мы вели поединок не врагов, но соперников.
Мной владело необычное ощущение новизны окружающей обстановки. К
моему восприятию примешивалось восприятие двойника, и я словно впервые
увидел нашу гостиную: многочисленные горшочки и кашпо с земными цветами
(последнее увлечение Зофьи); автономный бар, который вышел из моды лет
сорок назад - достался в наследство от прежнего хозяина дома; самодельная
библиотека, моя тайная гордость, унылая, тусклая, никаких других эмоций,
кроме сожаления, у него не вызывающая; окно с переплетом из настоящей
осины, повернутое в тот момент к югу, на вышку Маори, парковку моего
вертолета... Все казалось невыносимо старым и скучным. Вдруг испугало
кресло с брошенным на него домашним протезом - показалось, что там
прячется человек. Изношенный, хромой, чиненый-перечиненый, этот протез
обладал для меня одним существенным преимуществом - мягкими, почти
безболезненными креплениями. Я холил в нем свои свищи осенними вечерами,
после особо трудных отстрелов.
Зофья держалась согласно плану, даже слишком согласно. Была оживлена,
смеялась, кокетничала, обращалась только к Борису. При звуке ее голоса он
оттаивал, на секунду забывал обо мне, но тут же одергивал себя, пытался
замкнуться, скрыть то, что видно было простому глазу.
Даже здесь, даже здесь я с таким трудом выдавливаю из себя правду,
мне не хочется в ней признаваться, я стыжусь ее, я не хочу говорить о том,
до какой степени я тогда был подлецом. В наших краях известно некое зелье,
под названием "невейский порошок", лекарство против какой-то, уж не знаю
какой болезни. Порошок этот обладает любопытным побочным эффектом: он
усиливает влечение. И я Борису подсыпал этой гадости в чай.
Когда я подавал ему чашку, он насторожился. Не то чтобы заподозрил
неладное, просто почуял опасность, так как я не мог скрыть волнение. Он
отпил глоток и больше к чаю не прикасался. Но глотка хватило.
Он сдавался. Он уже не мог скрывать своих чувств, он сидел так, чтобы
все время видеть Зофью. Каждое движение ее тела вгоняло его, а,
следовательно, и меня в краску, он все чаще запинался, все бессвязнее
говорил. У него даже руки дрожали.
Сейчас я вспоминаю эту беседу и вижу, насколько нелепой, насколько
нереальной она была. Двое только что не сошедших с ума мужчин, спрятав
глаза, выжимали из себя никому не нужные фразы. Зофья по инерции
кокетничала, но тоже была в полуобморочном состоянии. Она уже не знала,
что делать, что правильно, а что неправильно, она тянулась к нам обоим
одновременно и не знала, не знала, кому первому дать по физиономии, чтобы
прекратить это взаимное издевательство.
Я даже предположить не могу, чем бы все это кончилось, если бы не
сигнал тревоги.
Как только он отзвенел, запищал вызов и вспыхнул экран телефона.
- Борис, вы дома? - спросил Жозеф, мой сосед, человечек с
искусственным лицом. В нашем поселке множество инвалидов. Жозеф болезненно
вежлив. Он больше трех лет ходил со мной на отстрелы в одном вертолете, а
все на вы. Слово "ты" он не смог бы выговорить даже под пыткой.
- Что случилось? - Я прекрасно знал, что случилось, я чуть не
попался, я подумал о пауке слишком открыто, но Борис не успел уловить - он
вслушивался во внешний разговор, да и лицо Жозефа с непривычки
ошарашивало.
- Я вам не помешал?
- Что случилось?
- Но я вижу - у вас гости! - он не позволил себе вглядеться в Бориса,
сразу отвел глаза, однако удивления скрыть не мог.
- Жозеф, почему тревога?
- О, ничего такого, мадам. Это даже не тревога, а так, небольшая
забота, и я был бы очень признателен вашему мужу...
- Кто? - не вытерпел я.
- Ипритовый паук. О, совсем небольшой паучок, уверяю вас, мы с ним
быстро...
- Жди у вертолета.
- Но у вас гости!
Я выключил телефон, снял со стены стоп-ружье, коротко извинился и
пошел к выходу. Это был тонкий момент. Борис глубоко сидел на крючке, по
моим расчетам он никак не мог оторваться от Зофьи и увязаться за мной, но
в принципе такая опасность существовала, и поэтому надо было спешить, не
давать ему времени на раздумье.
- Что случилось? Может быть, я с тобой?
- Сиди. Я скоро, там ерунда. Минут пять-десять.
Я вышел, заковылял к вертолету, около которого уже вертелся Жозеф.
Через Бориса я видел, как жена принялась объяснять, что произошло.
Нет, я все-таки пойду с ним, - Борис поднялся со стула, но Зофья
тронула его за руку.
- Останьтесь, - сказала она, и вы бы слышали, каким тоном! - Он
прекрасно справится сам.
Он послушно сел рядом и повернул к ней немеющее лицо.
Ипритовый паук - невероятно прожорливая, невероятно плодовитая
всеядная тварь, одно из немногих животных, которым люди позволяют жить на
Куулу в относительно близком соседстве с собой. Он похож на бурдюк
павлиньей расцветки четырьмя лапами и несколькими выхлопными хоботами,
через которые в момент опасности или охоты выстреливается парализующий
газ, для человека безусловно смертельный. Генная память паука, как и всей
фауны Куулу, нестабильна - следствие экологического взрыва, о котором я
уже говорил. На практике это значит, что даже особи одного подвида не
имеют единой анатомии, то есть каждая особь - уникум. У нас поэтому
разрешен только фиксирующий отстрел, который не разрушает тела животного.
Фиксированные туши мы обязаны, видите ли, отсылать на Землю или близкие к
ней центры, другими словами, ждать оказии, а потом уговаривать командира,
который, разумеется, не горит желанием принимать на борт такой
сомнительный груз.
Любимое лакомство ипритового паука - прыщеног в период течки. Он идет
за мускусом, как земной кот за валерьянкой. Его трудно убить. Единственный
жизненно важный центр - мозгожелудок - блуждает по всему телу. Чтобы
попасть в него, нужен немалый опыт. Все зависит от того, какую позу принял
