мосфильмовских мастерских, холл Метрополя напоминал не то
титанический предбанник, не то пункт санобработки на
пятизвездочной зоне. Возможно, гости Кудрявцева с такой веселой
легкостью согласились стать участниками еще неясной им драмы
именно из-за обманчивого сходства некоторых черт происходящего
с повседневной рутиной. Но, когда приготовления были закончены,
и женихи вошли в пиршественный зал, у многих в груди повеяло
холодом.
- Почему темно так? - спросил Кудрявцев. - Халтура.
На самом деле древнеримский интерьер был воссоздан с
удивительным мастерством. На стенах, задрапированных синим
бархатом с изображениями Луны и светил, висели доспехи и
оружие; в углах курились треножники, одолженные в Пушкинском
музее, а ложа, где должны были возлежать участники оргии,
упирались в длинный стол, убранство которого заставило бы
любого ресторанного критика ощутить все ничтожное бессилие
человеческого языка. Но в этом великолепии чувствовалось нечто
неизбывно-мрачное.
Услышав слова Кудрявцева, крутившийся вокруг него филолог
в розовой тунике отчего-то заговорил о приглушенном громе,
который Набоков явственно слышал в русских стихах начала века.
По его мысли, если в стихах было эхо грома, то в эскизах
Врубеля, по которым был убран интерьер, был отсвет молнии,
отсюда и грозное величие, которое...
Кудрявцев не дослушал. Это, конечно, было полной ерундой.
На самом деле зал больше всего напоминал ночной Калининский
проспект с горящими огоньками иллюминации, так что опасаться
было нечего. Справившись со своими чувствами, он отпихнул
филолога ногой и принял из рук мальчика-эфиопа серебряную чашу
с шато-дю-прере.
- Веселитесь, ибо нету веселья в царстве Аида, - сказал
он собравшимся и первым припал губами к чаше.
Таня сидела на троне у стены. Наряд невесты, описанный у
Диогена Лаэртского, был воспроизведен в точности. Как и
положено, ее лицо покрывал толстый слой белой глины, а пеплум
был вымазан петушиной кровью. Но ее головной убор не понравился
Кудрявцеву с первого взгляда. В нем было что-то глубоко
совковое - при цезаре Брежневе в такие кокошники одевали баб из
фольклорных ансамблей. Подбежавший филолог стал божиться, что
лично сверял выкройки с фотографиями помпейских фресок, но
Кудрявцев тихо сказал:
- О кредите забудь, гнида.
Под взглядами женихов Таня сидела ни жива, ни мертва. Она
уже десять раз успела пожалеть о своем согласии, и теперь
мечтала только о том, чтобы происходящее быстрее кончилось. По
ясным причинам она старалась не смотреть на лица собравшихся.
Ее глаза не отрывались от огромного бюста Зевса, под которым
было смонтировано что-то вроде вечного огня на таблетках сухого
спирта.
"Господи, - неслышно шептала она, - зачем все это? Я
никогда тебе не молилась, но сейчас прошу - сделай так, чтобы
всего этого не было. Как угодно, куда угодно - забери меня
отсюда..."
На Зевса падал багровый свет факелов, тени на его лице
подрагивали, и Тане казалось, что бог шепчет что-то в ответ и
успокаивающе подмигивает.
Довольно быстро собравшиеся напились. Кудрявцев,
наглотавшийся к тому же каких-то колес, стал совсем
маловменяем.
- Пацаны! Все знают, что я вырос в лагере, - повторял он
слова Калигулы, обводя расширенными зрачками собравшихся.
Сначала его понимали, хоть и не верили. Но когда он
напомнил собравшимся, что его отец - всем известный Германик,
люди в зале начали переглядываться. Один из них тихо сказал
другому:
- Не въеду никак. Отец у нас всех один, а кто такой
Германик? Это он про Леху Гитлера из Подольска? Он че, крышу
хочет менять? Или он хочет сказать, что на германии поднялся?
Возможно, поговори Кудрявцев в таком духе чуть подольше,
у него возникли бы проблемы со многими из присутствующих. Но на
свое счастье он вовремя вспомнил, что нужно состязаться за
невесту.
До этого момента у трона, где сидела Таня в своем
метакультурном кокошнике, по двое-трое собирались женихи и
говорили о делах, иногда шутливо пихая друг друга в грудь.
Назвать это состязанием было трудно, но Кудрявцев был настроен
серьезнее, чем формальные претенденты. Растолкав женихов, он
поднял руку и дал знак музыкантам. Умолкли флейты; замолчал
переодетый жрецом Кибелы шансонье Семен Подмосковный, до этого
певший по листу стихи Катулла. И в наступившей тишине,
нарушаемой только писком сотовых телефонов, гулко и страстно
забил тимпан.
Кудрявцев пошел по кругу, сначала медленно, подолгу
застывая на одной ноге, а потом все быстрее и быстрее. Его
правая рука со сжатой в кулак ладонью была выставлена вперед, а
левая плотно прижата к туловищу. Сначала в этом действительно
ощущалось нечто античное, но Кудрявцев быстро впал в экстаз, и
его движения потеряли всякую культурную или стилистическую
окрашенность.
Его танец, длившийся около десяти минут, был неописуемо
страшен. В конце он упал на колени, откинулся назад и принялся
бешено работать пальцами выброшенных перед собой рук. Туника
задралась на его мокром животе, и отвердевший член,
раскачиваясь в такт безумным рывкам тела, как бы ставил
восклицательные знаки в конце кодированных посланий,
отправляемых в пустоту его пальцами. И во всем этом была такая
непобедимая ярость, что женихи дружно попятились назад. Если у
кого-то из них и были претензии по поводу слов, произнесенных
Кудрявцевым несколько минут назад, они исчезли. Когда,
обессилев, он повалился на пол, в зале надолго установилась
тишина.
Но когда Кудрявцев открыл глаза, он с удивлением понял,
что женихи смотрят не на него, а куда-то в сторону. Повернув
голову, он увидел человека, которого раньше не замечал . На нем
была ярко- красная набедренная повязка и черная майка с крупной
надписью "God йу Sexy". Эта майка, не вполне вписывавшаяся в
стилистику вечера, несколько уравновешивалась сверкающим
гладиаторским шлемом, похожим на комбинацию вратарской маски с
железным сомбреро. За спиной у человека был тростниковый
колчан, полный крашенных охрой стрел. А в руках был
неправдоподобно большой лук.
- Объявись, братуха, - неуверенно сказал кто-то из
женихов. - Ты кто?
- Я? - переспросил незнакомец глухим голосом. - Как кто.
Одиссей.
Первым кинулся к дверям все понявший филолог. И его
первого поразила тяжелая стрела. Удар был настолько силен, что
беднягу сбило с ног, и, конечно, сразу же отпали все связанные
с восьмитомником вопросы. Пока женихи осмысляли случившееся,
еще трое из них, корчась, упали на пол. Двое отважно бросились
на стрелка, но не добежали. Неизвестный стрелял с
неправдоподобной быстротой, почти не целясь. Все рванулись к
дверям, и, конечно, возникла давка; женихи отчаянно колотили в
створки, умоляя выпустить их, но без толку. Как выяснилось
впоследствии, за дверью в это время сразу несколько служб
безопасности держали друг друга на стволах, и никто не решался
отпереть замок.
В пять минут все было кончено. Кудрявцев, пришпиленный
стрелой к стене, что-то шептал в предсмертном бреду, и из его
перекошенного рта на мрамор пола капала темная кровь. Погибли
все, кроме спрятавшегося за арфой Семена Подмосковного и
потерявшей сознание Тани.
Придя в себя, она увидела множество людей в форме и без,
сновавших между трупами. Почти все, протыкая воздух
растопыренными пальцами, говорили по сотовой связи, и на нее не
обратили никакого внимания. Встав со своего трона, она
сомнамбулически прошла между луж крови, вышла из гостиницы и
побрела куда-то по улице. В себя она пришла только на
набережной. Люди, шедшие мимо, были заняты своими делами, и
никто не обращал внимания на ее странный наряд. Словно пытаясь
что- то вспомнить, она огляделась по сторонам и вдруг увидела в
нескольких шагах от себя того самого человека в гладиаторском
шлеме. Завизжав, она попятилась и уперлась спиной в ограждение
набережной.
- Не подходи, - крикнула она, - я в реку брошусь!
Помогите!
Разумеется, на помощь никто не собирался. Человек снял с
головы шлем и бросил его на асфальт. Туда же полетели пустой
колчан и лук. Лицом незнакомец немного походил на Аслана
Масхадова, только казался добрее. Улыбнувшись, он шагнул к
Тане, и та, не соображая, что делает, перевалилась через
ограждение и врезалась в холодную и твердую поверхность воды.
Первым, что она ощутила, когда вынырнула, был
отвратительный вкус бензина во рту. Человека в черной майке на
набережной видно не было. Таня почувствовала, что совсем рядом
под водой движется большое тело, а потом совсем рядом с ней
поднялся фонтан мутных брызг, и над поверхностью появилась
белая бычья голова с красивыми миндалевидными глазами - такими
же, как у незнакомца с набережной.
- Девушка, вы случайно не Европа? - игриво спросил бык
знакомым по "Метрополю" глухим голосом.
- Европа, Европа, - отплевываясь, сказала Таня. - Сам-то
кто? -.
- Зевс, - просто ответил белый бык.
- Кто? - не поняла Таня.
Бык покосился на сложной формы шестиконечные кресты с
какими-то полумесяцами, плывшие над ограждением набережной, и
моргнул.
- Ну, Зевс Серапис, чтоб вам понятней было. Вы же меня
сами позвали.
Таня почувствовала, что у нее больше нет сил держаться на
поверхности - отяжелевший пеплум тянул ее на дно, и все труднее
было выгребать в мазутной жиже. Она подняла глаза - в чистом
синем небе сияло белое и какое-то очень древнее солнце. Голова
быка приблизилась к ней, она почувствовала слабый запах
мускуса, и ее руки сами охватили мощную шею.
- Вот и славно, - сказал бык. - А теперь полезайте мне на
спину. Понемногу, понемногу... Вот так...
__________________________________________________________
Перевод эпиграфа:
"Нет правды на земле,
но нет ее и выше."
Тютчев.
