возвращаться мысли и чувства. Теперь он был другим, и все в нем было
по-другому. В самом центре его души, там, где когда-то покоились омытые
ветром рамы, теперь пульсировала живая смерть, сгущавшаяся в бочку,
которая медленно существовала и думала; мысли эти теперь были и мыслями
Номера XII. Он ощущал брожение гнилого рассола, и это в нем поднимались
пузыри, чтобы лопнуть на поверхности, образовав лунку на слое плесени, это
в нем перемещались под действием газа разбухшие трупные огурцы, и это в
нем напрягались пропитанные слизью доски, стянутые ржавым железом. Все это
было им.
Номера 13 и 14 теперь не пугали его - наоборот, между ними быстро
установилось полубессознательное товарищество. Но прошлое не исчезло
полностью - оно просто было оттеснено и смято. Поэтому новая жизнь Номера
XII была двойной. С одной стороны, он участвовал во всем на равных правах
с Номерами 13 и 14, а с другой - где-то в нем скрывались чувства -
сознание ужасной несправедливости того, что с ним произошло. Но центр
тяжести его нового существа лежал, конечно, в бочке, которая издавала
постоянное бульканье и потрескивание, пришедшее на смену воображаемому
шелесту шин.
Номера 13 и 14 объясняли ему, что все случившееся - элементарный
возрастной перелом.
- Вхождение в реальный мир с его заботами и тревогами всегда
сопряжено с некоторыми трудностями, - говорил Номер 13, - совсем новые
проблемы наполняют душу.
И добавлял ободряюще:
- Ничего, привыкнешь. Тяжело только сперва.
Четырнадцатый был сараем скорее философского склада (не в смысле
хранилища), часто говорил о духовном и скоро убедил нового товарища, что
раз прекрасное заключено в гармонии ("Это раз", - говорил он), а внутри -
и это объективно - находятся огурцы или капуста ("Это два"), то прекрасное
в жизни заключено в достижении гармонии с содержимым бочки и в устранении
всего, что этому препятствует. Под край его собственной бочки, чтоб не
вытекало, был подложен старый философский словарь, который он часто
цитировал; он же помогал ему объяснять Номеру XII, как надо жить. Все же
Номер 14 до конца не доверял новичку, чувствуя в нем что-то такое, чего
сам Номер XII в себе уже не замечал.
Постепенно Номер XII и вправду привык. Иногда он даже чувствовал
специфическое вдохновение, новую волю к своей новой жизни. Но все-таки
недоверие новых друзей было оправданным: несколько раз Номер XII ловил
быстрый, как луч из замочной скважины, проблеск чего-то забытого и
погружался тогда в сосредоточенное презрение к себе - чего уж говорить о
других, которых он в эти минуты просто ненавидел.
Все это, конечно, подавлялось непобедимым мироощущением бочки с
огурцами, и скоро Номер XII начинал недоумевать, чего это его так занесло.
Постепенно он становился проще и прошлое все реже тревожило его, потому
что трудно стало догонять слишком мимолетные вспышки памяти. Зато бочка
все чаще казалась залогом устойчивости и покоя, как балласт на корабле, и
иногда Номер XII так и представлял себя - в виде теплохода, вплывающего в
завтра.
Он стал чувствовать присущую своей бочке своеобразную доброту - но
только с тех пор, как окончательно открыл ей что-то в себе. Огурцы теперь
казались ему чем-то вроде детей.
Номера 13 и 14 были неплохими товарищами, и главное - в них он
находил опору своему новому. Бывало, вечером они втроем молча
классифицировали предметы мира, наполняя все вокруг общим пониманием, и
когда какая-нибудь недавно построенная рядом будка содрогалась, он думал,
глядя на нее: "Глупость... Ничего, перебесится - поймет..." Несколько
подобных трансформаций произошло на его глазах, и это лишний раз
подтвердило его правоту. Испытывал он и ненависть - когда в мире
появлялось что-то ненужное; слава Богу, такое случалось редко. Шли дни и
годы, и казалось, уже ничего не изменится.
Как-то летним вечером, оглядывая свое нутро, Номер XII натолкнулся на
непонятный предмет: пластмассовый обруч, обросший паутиной. Сначала он не
мог взять в толк, что это и зачем, - и вдруг вспомнил: ведь столько было
когда-то связано с этой штукой! Бочка в нем дремала, и какая-то другая его
часть осторожно перебирала нити памяти, но все они были давно оборваны и
никуда не приводили. Однако ведь было же что-то? Или не было?
Сосредоточенно пытаясь понять, о чем же это он не помнит, он на секунду
перестал чувствовать бочку и как-то отделился от нее.
В этот самый момент во двор въехал велосипед, и ездок без всякой
причины дважды прозвонил звоночком на руле. И этого хватило - Номер XII
вдруг все вспомнил.
Велосипед.
Шоссе.
Закат.
Мост над рекой.
Он вспомнил, кто он на самом деле, и стал наконец собой -
действительно собой. Все связанное с бочкой отпало, как сухая корка, он
почувствовал отвратительную вонь рассола и увидел своих вчерашних
товарищей, Номеров 13 и 14, такими, какими они были. Но думать об этом не
было времени - надо было спешить, потому что он знал, что проклятая бочка,
если он не успеет сделать того, что задумал, опять подчинит его и сделает
собой.
Бочка между тем проснулась, поняла, и Номер XII ощутил знакомую волну
холодного отупения: раньше он думал, что это его отупение. Проснувшись,
бочка стала заполнять его, и он ничем не мог ответить на это, кроме
одного.
Под выступом крыши шли два электрических провода. Когда-то они
проходили через вырез в доске, но уже давно выбились из него и теперь
врезались оголенной медью в дерево на палец друг от друга. Пока бочка
приходила в себя и выясняла, в чем дело, он сделал единственное, что мог:
изо всех сил надавил на эти провода, использовав какую-то новую
возможность, появившуюся у него от отчаяния. В следующий момент его смела
непреодолимая сила, исшедшая из бочки с огурцами, и на какое-то время он
просто перестал существовать. Но дело было сделано - провода, оказавшись в
воздухе, коснулись друг друга, и на месте их встречи вспыхнуло
лилово-белое пламя. Через секунду где-то выгорела пробка и ток в проводах
пропал, но по сухой доске вверх уже подымалась узкая ленточка дыма, потом
появился огонь и, не встречая на своем пути никакого препятствия, стал
расти и подползать к крыше.
Номер XII очнулся после удара и понял, что бочка решила уничтожить
его. Он сжал все свое существо в одной из верхних досок крыши и
почувствовал, что бочка не одна - ей помогали Номера 13 и 14, которые
давили на него снаружи.
"Очевидно, - со странной отрешенностью подумал Номер XII, - для них
сейчас происходит что-то вроде обуздания помешанного, а может -
прорезавшегося врага, который так ловко притворялся своим..." Додумать не
удалось, потому что бочка, всей своей гнилью навалившись на границу его
существования, удвоила усилия. Он выдержал, но понял, что следующий удар
будет для него последним, и приготовился к смерти. Однако шло время, а
нового удара не было. Тогда он несколько расширил свои границы и
почувствовал две вещи. Первой был страх, принадлежавший бочке, - такой же
холодный и медленный, как все ее проявления. Второй вещью был огонь,
полыхавший вокруг и уже подбиравшийся к одушевляемой Номером XII части
потолка. Пылали стены, огненными слезами рыдал толь на крыше, а внизу
горели пластмассовые бутылки с подсолнечным маслом. Некоторые из них
лопались, рассол в бочке кипел, и она, несмотря на все свое могущество,
погибала. Номер XII расширил себя по всей части крыши, которая еще
существовала, и вызвал в своей памяти тот день, когда его покрасили, а
главное - ту ночь: он хотел умереть с этой мыслью. Сбоку уже горел Номер
13, и это было последним, что он заметил. Но смерть не шла, а когда его
последнюю щепку охватил огонь, случилось неожиданное.
Завхоз семнадцатого овощного, та самая женщина, шла домой в поганом
настроении. Вечером, часов в шесть, неожиданно загорелась подсобка, где
стояли масло и огурцы. Масло разлилось, и огонь перекинулся на соседние
сараи - в общем, выгорело все что могло. От двенадцатого сарая остались
только ключи, а от тринадцатого и четырнадцатого - по нескольку обгорелых
досок.
Пока составляли акты и объяснялись с пожарными, стемнело, и идти было
страшно, так как дорога была пустынной и деревья по бокам стояли как
бандиты. Завхоз остановилась и поглядела назад - не увязался ли кто
следом. Вроде было пусто. Она сделала еще несколько шагов и оглянулась:
кажется, вдали что-то мигало. На всякий случай она отошла в сторону, за
дерево, и стала напряженно вглядываться в темноту, ожидая, пока ситуация
прояснится.
В самой дальней видимой точке дороги появилось светящееся пятнышко.
"Мотоцикл!" - подумала завхоз и крепче вжалась в дерево. Однако шума
мотора слышно не было. Светлое пятно приближалось, и стало видно, что оно
не движется по дороге, а летит над ней. Еще секунда, и пятно превратилось
в совершенно нереальную вещь - велосипед без велосипедиста, летящий на
высоте трех или четырех метров. Странной была его конструкция - он
выглядел как-то грубо, будто был сколочен из досок, - но самым странным
было то, что он светился и мерцал, меняя цвета, становясь то прозрачным,
то зажигаясь до нестерпимой яркости. Не помня себя, завхоз вышла на
середину дороги, и велосипед явным образом отреагировал на ее появление.
Он снизился, сбавил скорость и описал над головой одуревшей женщины
несколько кругов, потом поднялся вверх, застыл на месте и строго, как
флюгер, повернул над дорогой. Провисев так мгновение или два, он тронулся
наконец с места, разогнался до невероятной скорости и превратился в
сверкающую точку в небе. Потом она исчезла.
Придя в себя, завхоз заметила, что сидит на середине дороги. Она
встала, отряхнулась и, совсем позабыв... Впрочем, Бог с ней.
