занимательным, что он даже забывал, кто, собственно, развлекается - он как
бы переставал существовать, и вместо него на время возникало нечто
непостижимо нелепое.
Он понял и причину, по которой ему снились сны, - это была просто
свободная манифестация его силы, выражение его безграничной власти над
бытием, проявление его неомрачимого блаженства.
Страдания и страха не существовало, но он создал фантомный мир, где
они были главным, и изредка нырял в него, сам на время становясь фантомом
и не оставляя себе никакой связи с реальностью; так он обнимал не только
все сущее, но и небытие. Да и потом, бесконечное и ненарушимое счастье
было бы довольно скучным, если бы он не мог вновь и вновь бросаться в него
извне, каждый раз узнавая его заново. Ничто не могло сравниться по силе с
радостью пробуждения, а чтобы испытывать ее чаще, надо было чаще засыпать.
Сон между тем развивался по своему собственному закону. В мельтешении
световых пятен и звуков постепенно стали возникать закономерности; он
научился различать причины и следствия, и вскоре поток бессмысленных
раздражителей разделился на лица, голоса, небо и землю. Над ним часто
склонялись двое, от которых исходила любовь и забота; они подолгу
повторяли одни и те же звуки, и под властью узнанных им слов из хаоса
выступил неправдоподобный мир, населенный тенями, одной из которых был он
сам.
Вскоре он сделал свои первые шаги по его поверхности и в совершенстве
изучил волшебное искусство общения с тенями - для этого служили те же
слова, из которых состоял мир.
Бодрствуя, он часто задавался вопросом, откуда берутся те, кто
населяет иллюзорное пространство его снов. Они могли просто сниться ему. И
еще они могли сниться кому-то другому - но кому? Однажды на пороге
пробуждения у него даже возникла фантастическая мысль, что он в мире не
один и существует еще кто-то, с кем он может встретиться только заснув, но
проверить это никакой возможности не было - во сне он мог, например,
посмотреть через плечо, нет ли кого-нибудь у него за спиной, но в том, что
существовало на самом деле, не было, конечно, ни возможности оглянуться,
ни плеча, ни спины, ни направлений, в которых можно было бы посмотреть.
Кроме того, все спутники, в обществе которых он наслаждался небытием,
появлялись только тогда, когда их освещало его внимание, и не было никаких
доказательств, что они существуют остальное время даже во сне. Конечно же,
мысль о существовании других могла родиться только спросонья -
бодрствующему сознанию было совершенно ясно, что понятие "другие" - такая
же точно нелепица, как "пространство" и "время", и для их существования
необходим фантасмагорический мир сна.
Была, правда, еще одна возможность: другие могли быть теми его снами,
которых он не помнил; в таком случае статус их небытия несколько
повышался. Но все это было неважно.
Короткие мгновения сна были насыщены событиями. Он уже успел узнать,
как окружающие его тени объясняют причину его возникновения, и после
очередного пробуждения отдал дань их инфернальному юмору. Одновременно
тени объяснили, что ему рано или поздно придет конец - при этом они
ссылались на свой опыт, что тоже было довольно забавно. Происходило и
множество другого, но, проснувшись, он не особо об этом вспоминал.
Вскоре ему приснилось, что он стал совсем взрослым. Время к этому
моменту успело настолько разогнаться, что вся его призрачная жизнь после
рождения казалась намного короче тех бесчисленных и бесконечных снов,
которые он видел в матке.
Размышляя о своих сновидениях, он пришел к выводу, что их истинная
природа непознаваема - возможно, удивительная логика и стройность, которая
была им свойственна, рождалась в его собственном сознании, безупречные
зеркала которого образовали калейдоскоп, способный создать симметричную и
строгую картину из бесформенных осколков хаоса.
Но все же самым невообразимым атрибутом сна было имя, сочетание букв,
которое выделяло его тень среди остальных сновидений. Просыпаясь, он любил
размышлять над тем, что же именно обозначали эти слова - Иван Кублаханов.
Получалось следующее.
Иван Кублаханов был просто преходящей формой, которую принимало
безымянное сознание - но сама форма ничего об этом не знала. А ее жизнь,
как и у остального сонма теней, была почти чистым страданием. Разумеется,
это страдание было ненастоящим и мимолетным, но таким же был и сам Иван
Кублаханов, ничего не знавший о своей иллюзорности - потому что знать было
некому.
Это был парадокс, неразрешимый и непреодолимый. По природе Иван
Кублаханов был просто страданием, сложенным из атомов счастья; смертью,
сложенной из атомов бессмертия; он не понимал, что он просто сон, не особо
даже интересный, и часто роптал на судьбу, чистосердечно считая, что у
него есть судьба. Он был подобен отсеку корабля, затопленному водой и
изолированному от всех остальных отсеков. Кораблю это было безразлично, да
и никакого отсека отдельно от корабля, если вдуматься, не существовало, но
тот, кто плыл на корабле, забывал про это, стоило ему только войти в
затопленный отсек: там он начинал воображать себя утопленником по фамилии
Кублаханов и приходил в себя только выбираясь наружу - получалось, что все
проведенные в затопленном отсеке секунды складывались в реальную жизнь
эфемерного существа, "я" которого было ложным, но страдание - настоящим.
Хоть Иван Кублаханов и был всего лишь зыбкой рябью сознания, но когда
эта рябь возникала, она страстно хотела жить, искренне верила, что она
есть на самом деле, и даже считала сознание, по поверхности которого она
проходила, одним из своих атрибутов.
Сон мчался вперед, и было ясно, что с его концом придет конец и Ивану
Кублаханову. Ему никак нельзя было помочь. Для него не существовало
пробуждения, потому что сном, от которого требовалось проснуться, был он
сам. Пробуждение означало бесследное исчезновение Ивана Кублаханова,
который больше всего в своей странной жизни боялся исчезнуть, хотя в нем
не было ничего такого, что могло исчезать.
Но это был, так сказать, метафизический аспект сна. Главным в нем
были все же редкие проблески прекрасного. Например, закаты так называемого
солнца - иногда они были настолько красивы, что наблюдающий их Иван
Кублаханов на время переставал думать о себе, и тогда оставалось только
то, что он видел; эти моменты его жизни были ближе всего к реальности,
меньше всего похожи на сон - тот, кому он снился, видел сквозь его глаза
красные полосы над горизонтом, и никакого Кублаханова, переполненного
смесью беспричинного страдания с безосновательной надеждой, в это время не
существовало. Был только закат и тот, кто смотрел на него, а Иван
Кублаханов становился прозрачной призмой, расщепляющей реальность на
краски удивительной красоты.
И вот однажды эта призма прекратила свое существование. Сон про Ивана
Кублаханова перестал сниться - он подошел к своему естественному концу, за
которым началось нечто новое, такое же странное и захватывающее, как
первые мгновения после рождения. Переход был очень похож на роды - опять
пришлось перемещаться по какому-то тоннелю, опять снаружи пришла
безымянная помощь, опять были яркие вспышки света, и опять невыносимая
мука сменилась сначала покоем, а потом - радостью пробуждения. Начался
новый сон, героем которого был уже кто-то другой, и память об Иване
Кублаханове стала постепенно исчезать, сменяясь восприятиями совершенно
иной природы.
И все же тот, кому когда-то снился Иван Кублаханов, испытывал
странную жалость к этому никогда на самом деле не существовавшему комку
надежды и страха, верившему, что он будет жить вечно, но не понимавшему,
что это значит. Ведь больше всего Иван Кублаханов боялся именно
исчезновения, а оно и было главным условием вечности.
Хотя, если вдуматься, даже этот страх был лишен всяких оснований -
ведь и раньше каждую ночь Иван Кублаханов полностью исчезал, а пробуждение
того, кем он был на самом деле, представлялось ему чем-то вроде бездонной
черной ямы, через которую он прыгает в свое новое утро.
