Проза - О^Генри

Рассказы

O'ГЕНРИ
Рассказы

Rogue et noir
Башмаки
В антракте
ДОРОГИ, КОТОРЫЕ МЫ ВЫБИРАЕМ
Две отставки
Дикки
Золото и любовь
Из любви к искусству
Комната на чердаке
Корабли
ОБРАЩЕНИЕ ДЖИММИ ВАЛЕНТАЙНА
ПОСЛЕДНИЙ ЛИСТ
ПОСТСКРИПТУМЫ
С КУРЬЕРОМ
Сестры золотого кольца
Фараон и хорал
Художники





                                 O'ГЕНРИ

                              ПОСТСКРИПТУМЫ




                            ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

     Этими коротенькими рассказами Вильям Сидней  Портер  (О`Генри)  начал
свою карьеру. Появлением их, собранных в посмертном томике, в свет  -  она
теперь завершается.
     Вошедшие в этот сборник миниатюры печатались на столбцах издававшейся
в Хаустоне газеты "Post" в период между октябрем 1895 и июнем 1896 гг. под
заголовками: "Городские рассказы",  "Постскриптумы  и  зарисовки"  и  "Еще
несколько постскриптумов". Всего вернее  было  бы  назвать  этот  сборник:
"Хаустонские рассказы".  Но  мы  сохраняем  название  английского  издания
"Постскриптумы", чтобы оттенить посмертный характер томика:  рассказы  эти
вписывает в нашу память уже истлевшая рука американского юмориста.
     Подлинность предлагаемых вещиц неоспорима. Правда, они  печатались  в
газете без подписи. Но добросовестная  составительница  сборника  (и  -  в
скобках - беззаветная  поклонница  "американского  Мопассана")  установила
авторство О`Генри не только показаниями лиц, причастных к  газете  "Post",
но даже бухгалтерскими выписками сумм, которые О`Генри получал, и чисел, в
каковые гонорар выплачивался. Впрочем, для  лиц,  знакомых  с  творчеством
О`Генри, достаточными аргументами в пользу подлинности этих вещиц являются
их стиль и конструкция -  обязательно  на  трюке!  -  столь  типичные  для
О`Генри.
     Как бы там  ни  было,  русские  поклонники  даровитого  американского
юмориста не должны пропустить этого сборника.  В  числе  вошедших  в  него
вещиц есть немало крошечных шедевров  -  ценных,  кстати  сказать,  прежде
всего для эстрады.
     Мы опустили только миниатюры в стихах, за редкими исключениями весьма
уступающие  прозаическим,  да  несколько  вещиц,  частью   основанных   на
непереводимой  игре  слов,  частью   включенных   в   сборник   вследствие
фанатической добросовестности составительницы,  разделять  которую  мы  не
можем.




                        ЧУВСТВИТЕЛЬНЫЙ ПОЛКОВНИК

     Солнце ярко светит и птицы весело поют на  ветвях.  Во  всей  природе
разлиты мир и гармония. У входа в небольшую  пригородную  гостиницу  сидит
приезжий и, тихо покуривая трубочку, ждет поезда.
     Но вот высокий мужчина в сапогах и в  шляпе  с  широкими,  опущенными
вниз полями выходит из гостиницы с  шестизарядным  револьвером  в  руке  и
стреляет. Человек на скамье скатывается с громким воплем.  Пуля  оцарапала
ему ухо. Он вскакивает на ноги в изумлении и ярости и орет:
     - Почему вы в меня стреляете?
     Высокий мужчина приближается с широкополой шляпой в руке, кланяется и
говорит:
     - П'ошу п'ощения, сэ'. Я полковник Джэй, сэ', мне показалось, что  вы
оско'бляете меня, сэ', но вижу, что я ошибся. Очень 'ад, что не убил  вас,
сэ'.
     - Я оскорбляю вас - чем? - вырывается у приезжего. - Я не  сказал  ни
единого слова.
     - Вы стучали по скамье, сэ', словно хотели  сказать,  что  вы  дятел,
сэ', а я - п'инадлежу к д'угой  по'оде.  Я  вижу  тепе'ь,  что  вы  п'осто
выколачивали пепел из вашей т'убки, сэ'. П'ошу  у  вас  п'ощения,  сэ',  а
также, чтобы вы пошли и де'нули со мной по стаканчику, сэ', дабы показать,
что у вас нет никакого осадка на душе п'отив джентльмена,  кото'ый  п'инес
вам свои извинения, сэ'.



                            НЕ СТОИТ РИСКОВАТЬ

     - Посмотрим, -  сказал  жизнерадостный  импрессарио,  наклоняясь  над
географическим атласом. - Вот город, куда мы можем завернуть  на  обратном
пути. Антананариво, столица Мадагаскара, имеет сто тысяч жителей.
     - Это звучит обещающе, - сказал Марк Твен,  запуская  руки  в  густые
кудри. - Прочтите, что там есть еще по этому вопросу.
     - Жители Мадагаскара, - продолжал читать жизнерадостный  импрессарио,
- отнюдь  не  дикари,  и  лишь  немногие  из  племен  могут  быть  названы
варварскими. Среди мадагаскарцев много ораторов, и язык их полон фигурами,
метафорами  и  притчами.  Есть  много  данных,  чтобы  судить   о   высоте
умственного развития населения Мадагаскара.
     - Звучит очень хорошо, - сказал юморист. - Читайте дальше.
     - Мадагаскар, - продолжал импрессарио,  -  родина  огромной  птицы  -
эпиорнис - кладущей яйца величиной в 15  с  половиной  на  9  с  половиной
дюймов, весом от десяти до двенадцати фунтов. Эти яйца...
     - Не стоит читать дальше, - сказал Марк  Твен.  -  Мы  не  поедем  на
Мадагаскар.



                                  ЗЕЛЕНЫЙ

     -  Я  впредь  буду  иметь  дело  только  с   опытными   приказчиками,
освоившимися со всеми особенностями ювелирной  торговли,  -  сказал  вчера
хаустонский ювелир своему другу. Видите ли, на рождественские праздники мы
обычно нуждаемся в помощи и часто берем на эти дни людей, которые являются
прекрасными приказчиками, но не посвящены  в  тонкости  именно  ювелирного
дела. И вот тот молодой  человек  чрезвычайно  исполнителен  и  вежлив  со
всеми, но благодаря ему я  только  что  потерял  одного  из  лучших  своих
клиентов.
     - Каким образом? - спросил друг.
     - Господин, всегда покупающий у нас, зашел с женой неделю тому назад,
дал ей выбрать великолепную бриллиантовую булавку, обещанную им в качестве
рождественского подарка, и попросил этого молодого  человека  отложить  ее
для него до сегодня.
     - Понимаю, - сказал друг, - он продал ее кому-то другому, к  великому
разочарованию вашего клиента.
     - Вы, по-видимому,  недостаточно  хорошо  знаете  психологию  женатых
людей, - сказал ювелир. - Этот  идиот  действительно  сохранил  отложенную
булавку, и тому пришлось купить ее.



                             ОБОРОТНАЯ СТОРОНА

     Все газеты обошло  одно  утверждение,  касающееся  хорошо  известного
женского недостатка - любопытства. Оно гласит, что если  мужчина  принесет
домой номер газеты, из которого вырезан кусочек, жена его не успокоится до
тех пор, пока не достанет другого экземпляра и  не  убедится,  что  именно
было вырезано.
     Один  из   хаустонских   жителей   настолько   заинтересовался   этим
утверждением, что решил проверить его на опыте. Как-то вечером на  прошлой
неделе он вырезал из утренней газеты объявление о  новом  средстве  против
катара - так, дюйма на два - и оставил искалеченный номер  на  столе,  где
жена не могла его не заметить.
     Он взял книгу и сделал вид, что поглощен ею, в то же  время  наблюдая
за женой, просматривающей газету. Когда той попалось  место,  откуда  была
вырезана заметка, она нахмурилась, и серьезное раздумье отразилось  на  ее
лице.
     Однако, она ни слова не сказала, и муж никак не мог решить наверняка,
возбуждено в ней любопытство или нет.
     На следующий день, когда он вернулся к обеду, жена  встретила  его  с
пылающими глазами и зловещим дрожанием губ.
     - Жалкий лживый негодяй!  -  вскричала  она.  -  После  стольких  лет
совместной жизни узнать, что ты низко обманывал меня, ведя двойную жизнь и
навлекая позор и горе  на  твою  ни  в  чем  неповинную  семью!  Я  всегда
подозревала, что ты мерзавец и подлец, а теперь у меня в руках неоспоримое
доказательство этого!
     - Что - что - что ты имеешь в виду, Мэри? - вырвалось  у  него.  -  Я
ничего не сделал!
     - Конечно, ты готов добавить и ложь к списку твоих  пороков!  Раз  ты
делаешь вид, что не понимаешь меня - погляди на это!
     Она держала перед ним  неповрежденный  экземпляр  вчерашней  утренней
газеты.
     - Ты рассчитывал скрыть от меня твои поступки, вырезав часть  газеты,
но я умнее, чем ты думал!
     - Но это всего лишь шутка, Мэри. Я не  думал,  что  ты  отнесешься  к
этому серьезно.
     - Ты называешь это шуткой, бессовестный негодяй!  -  вскричала  жена,
развертывая перед ним газету.
     Муж взглянул - и прочел в смущении  и  ужасе.  Вырезая  объявление  о
катаре, он ни на минуту не подумал  взглянуть,  что  стояло  на  оборотной
стороне его - и вот какая заметка должна была представиться  глазам  того,
кто встретился с вырезкой, читая другую страницу листа:
     Один из жителей города, видный делец, весьма  весело  проводил  вчера
время  в  одном  из  ресторанов,  ужиная   вместе   с   двумя   хористками
гастролирующей в настоящее время у нас комической оперы.  Излишне  громкий
разговор и битье  посуды  привлекли  внимание  посторонних,  но  все  было
улажено, благодаря видному положению, занимаемому упомянутым джентльменом.
     - Ты называешь это шуткой, старая ты гадина? -  визжала  возбужденная
дама. - Я уезжаю к маме сегодня же вечером и намерена остаться там.  Думал
надуть меня, вырезав заметку, да? Ты низкая, транжирящая деньги змея - ты!
Я уже упаковала свои сундуки и еду сию же минуту домой...  не  подходи  ко
мне!
     - Мэри! - пролепетал не находивший слов муж. - Клянусь, что я...
     - Не прибавляйте кощунства к вашим преступлениям, сэр!
     Муж сделал три-четыре тщетных попытки  заставить  себя  выслушать,  а
затем схватил шляпу и выбежал на улицу. Через четверть часа он вернулся  с
двумя шелковыми платьями, четырьмя фунтами  конфет,  бухгалтером  и  тремя
приказчиками, чтобы доказать, что в упомянутый вечер он был по горло занят
у себя в магазине.
     Дело в конце концов было улажено к удовлетворению  обеих  сторон,  но
зато один из хаустонских  жителей  больше  не  испытывает  любопытства  по
вопросу о женском любопытстве.



                            СПОРТИВНЫЙ ИНТЕРЕС

     На задворках одной из крупнейших мануфактурных фабрик Хаустона  кипит
оживленная работа. Целый ряд рабочих хлопочет, подымая тяжести  с  помощью
блоков и талей. Каким-то образом канат перетирается и подъемный кран летит
вниз. Толпа с быстротой молнии рассеивается, кто  куда.  Сильный,  режущий
уши грохот, туча пыли и - труп человека под тяжелыми лесами.
     Остальные окружают его и геркулесовыми усилиями  стаскивают  балки  с
исковерканного тела. Из грубых, но добрых грудей вырывается хриплый  ропот
жалости, и вопрос обегает все уста:
     - Кто скажет ей?
     В маленьком аккуратном домике  близ  железной  дороги,  который  они,
стоя,  видят  отсюда,  ясноглазая,   каштаново-волосая   молодая   женщина
работает, напевая, и не знает, что смерть в мгновение ока вырвала ее  мужа
из числа живых.
     Работает, счастливо напевая,  в  то  время,  как  рука,  которую  она
выбрала для защиты и поддержки в течение всей ее жизни, лежит  неподвижная
и быстро холодеет холодом могилы!
     Эти грубые люди, как  дети,  стараются  уклониться  от  необходимости
сообщить ей. Их страшит принести весть, которая сменит ее улыбку на горе и
плач.
     - Иди ты, Майк, - говорят одновременно трое или четверо из них. - Ты,
брат, ученее, чем кто-либо из нас, и будешь чувствовать себя, после  того,
как скажешь ей, как ни в чем не бывало. Пошел, пошел - и будь поласковее с
женкой бедного Тима, пока мы попробуем привести труп в порядок!
     Майк - приятного вида  мужчина,  молодой  и  дюжий.  Кинув  последний
взгляд на злополучного товарища, он медленно направился вниз  по  улице  к
домику, где живет молодая жена - теперь, увы, вдова.
     Прибыв  на  место,  он  не  колеблется.  Сердце  у  него  нежное,  но
закаленное. Он поднимает щеколду калитки и твердым  шагом  идет  к  двери.
Прежде, чем он успевает произнести хоть одно  слово,  что-то  в  его  лице
говорит ей всю правду.
     - Что это было? - спрашивает она. - Внезапный взрыв или укус змеи?
     - Подъемный кран сорвался, - говорит Майк.
     - В таком случае я проиграла пари, - говорит она. - Я не сомневалась,
что это будет - виски.
     Жизнь, господа, полна разочарований.



                             УМЕНИЕ ИСПОЛЬЗОВАТЬ

     Сильный запах лука и  того  сорта  спирта,  который  рекомендуется  в
рекламах "для технических целей", проникли  сквозь  замочную  скважину,  а
немедленно за ними  появился  индивидуум,  неся  под  мышкой  внушительную
рукопись, напоминавшую величиной скатанный кусок обоев.
     Индивидуум  принадлежал  к  типу,  определяемому  нашими  английскими
кузенами, как "представитель низших классов",  а  демагогической  прессой,
как "кости и нервы страны"; местом же его  вторжения  была  святая  святых
великого техасского еженедельника.
     Редактор сидел за письменным столом, вцепившись руками в свои скудные
волосы и глядя с отчаянием на письмо, полученное от фирмы,  у  которой  он
брал в кредит бумагу.
     Индивидуум пододвинул  стул  к  самому  креслу  редактора  и  положил
тяжелую рукопись на стол - так что последний даже затрещал под ее весом.
     - Я работал над этим девятнадцать часов, - сказал он, - но,  наконец,
оно кончено.
     - Что это такое? - спросил редактор. - Травокосилка?
     - Это ответ, сэр, на послание президента: развенчание каждой  и  всех
его проклятых доктрин, полный и уничтожающий образ каждого из  утверждений
и каждой из лживых и предательских теорий, им выдвинутых.
     -  Приблизительно  сколько...  гм..  сколько  фунтов  оно   содержит,
по-вашему? - спросил в раздумьи редактор.
     - Пятьсот двадцать семь страниц, сэр, и...
     - Написано карандашом на одной стороне листа? - спросил  редактор  со
странным блеском в глазах.
     - Да, и здесь затронуто...
     - Можете оставить рукопись, -  сказал  редактор,  вставая  со  своего
кресла. - Полагаю, что мы сумеем использовать ее надлежащим образом.
     Индивидуум отчаянным усилием перевел дух и  удалился,  чувствуя,  что
решительный удар нанесен - тем, наверху.
     Не прошло и десяти минут, как были приобретены шесть лучших  резинок,
и весь состав конторы приступил к работе над рукописью.
     Великий еженедельник вышел вовремя, но редактор задумчиво взглянул на
непогашенный с прошлого месяца счет за бумагу и сказал:
     - Пока что - хорошо. Но хотел бы я знать, на чем  мы  будем  печатать
следующий выпуск!



                                 ПРИМЕРЕНИЕ

     Одноактная драма
     Действующие лица: хаустонская супружеская чета.
     Место действия: будуар супруги.
     Он. А теперь, Виола, раз мы понимаем друг друга, не станем  повторять
этого еще раз. Забудем горькие слова, сказанные нами друг другу,  и  решим
жить всегда в любви и в мире. (Берет ее за талию).
     Она. Ах, Чарльз, ты не представляешь, как я счастлива! Разумеется, мы
никогда больше не будем ссориться. Жизнь слишком коротка для  того,  чтобы
изводить ее на мелкие дрязги и стычки. Будем идти по светлому пути любви и
никогда больше не сойдем с него. Ах, какое блаженство  сознавать,  что  ты
любишь меня и что ничто никогда не встанет между нами!  Совсем  как  будто
вернулись прежние дни наших встреч у сиреневой  изгороди,  не  правда  ли?
(Кладет голову ему на плечо).
     Он. Да, и я еще срывал тогда гроздья  и  вплетал  в  твои  волосы,  и
называл тебя царицей Титанией.
     Она. Ах, это было прелестно! Я помню. Царица Титания? Ах, это одна из
шекспировских героинь, которая еще полюбила человека с ослиной головой.
     Он. Гм!
     Она. Не надо. Я не имела в виду тебя. Ах, Чарльз, прислушайся к  этим
рождественским колоколам! Что за  веселый  день  это  будет  для  нас!  Ты
уверен, что любишь меня так же, как любил раньше?
     Он. Больше! (Чмок!)
     Она. Мои губки сладки?
     Он. (Чмок! Чмок!)
     Она. Ты хочешь их съесть?
     Он. Все без остатка. Чья ты женушка?
     Она. Моего собственного маленького мальчика.
     Оба. (Чмок!)
     Он.  Слушай,  колокола  зазвонили  опять.  Мы  должны  быть   вдвойне
счастливы, любовь моя, потому что мы  переплыли  бурные  моря  сомнений  и
гнева. Но теперь близок рассвет: розовая заря любви вернулась!
     Она. И вечно останется. Ах, Чарльз, ни словом ни взглядом не причиним
больше боли друг другу!
     Он. Никогда! И ты не будешь больше бранить меня?
     Она. Нет, любимый. Ты знаешь, я никогда не браню  тебя,  если  ты  не
даешь мне повода.
     Он. Иногда ты злишься и говоришь неприятности без всякого повода.
     Она. Может быть, ты так думаешь, но это не так. (Отрывает  голову  от
его плеча).
     Он. Я знаю, о чем я говорю (Снимает руку с ее талии.)
     Она. Ты приходишь домой раздраженным, потому что не умеешь вести свои
дела, как следует, и срываешь зло на мне.
     Он. Я устаю от тебя. Ты наступаешь сама себе на уши,  потому  что  ты
принадлежишь к такой уж бездумной широкоротой  породе  и  не  в  силах  не
делать этого.
     Она. Ты  старый  беспардонный  лгун  из  лгуньего  рода,  и  не  смей
разговаривать так со мной, или я выцарапаю твои глаза!
     Он. Ты проклятая бешеная кошка! Жалею,  что  меня  не  убило  молнией
прежде, чем я встретил тебя.
     Она. (хватая щетку). Бах! Бах! Тррах!
     Он. (после  того,  как  выбрался  на  тротуар).  Интересно,  прав  ли
полковник Ингерсол, что самоубийство не грех?
     Занавес.



                                ПЕРЕМУДРИЛ

     Есть в Хаустоне человек, идущий в ногу с  веком.  Он  читает  газеты,
много  путешествовал  и  хорошо  изучил  человеческую   натуру.   У   него
естественный дар разоблачать мистификации и подлоги, и нужно быть поистине
гениальным актером, чтобы ввести его в какое-либо заблуждение.
     Вчера ночью, когда он возвращался  домой,  темного  вида  личность  с
низко надвинутой на глаза шляпой шагнула из-за угла и сказала:
     - Слушайте, хозяин, вот  шикарное  бриллиантовое  кольцо,  которое  я
нашел в канаве. Не хочу наделать себе хлопот с ним.  Дайте  мне  доллар  и
держите его.
     Человек из Хаустона с улыбкой взглянул на сверкающий  камень  кольца,
которое личность протягивала ему.
     - Очень  хорошо  придумано,  паренек,  -  сказал  он.  -  Но  полиция
наступает на самые пятки таким, как ты. Лучше выбирай покупателей на  свои
стекла с большей осторожностью. Спокойной ночи!
     Добравшись до дому, человек нашел свою жену в слезах.
     - О, Джон! - сказала она. - Я отправилась за покупками нынче  днем  и
потеряла свое кольцо с солитером! О, что мне теперь...
     Джон повернулся, не сказав ни слова, и помчался по улице - но  темной
личности уже нигде не было видно.
     Его жена часто размышляет на тему, отчего он никогда не бранит ее  за
потерю кольца.



                             ПОКУПКА ФОРТЕПЬЯНО

     Человек из Хаустона решил несколько дней тому назад купить своей жене
фортепьяно в качестве рождественского подарка. Надо при этом сказать,  что
между  агентами  по  распространению  фортепьяно   больше   соперничества,
соревнования  и  объегоривания  друг  друга,  нежели  между  людьми   всех
остальных  профессий.  Страховое  дело  и  разведение  фруктовых  садов  -
беззубые младенцы по сравнению с фортепьянной промышленностью. Человек  из
Хаустона - он видный адвокат - знал это  и  постарался  посвятить  в  свои
намерения самый ограниченный  круг  людей,  опасаясь,  что  агенты  станут
досаждать ему. Он всего один раз справился в музыкальном магазине о  ценах
и решил через неделю-другую сделать свой выбор.
     Выйдя из магазина, он по пути в свою контору завернул на почту.
     Придя в контору, он нашел трех агентов, примостившихся в ожидании его
в кресле и на письменном столе.
     Один из них раскрыл рот первым и сказал:
     - Слышал, что вы хотите купить  фортепьяно,  сэр.  Стейнвей  славится
нежностью звука, прочностью, изяществом отделки, тоном,  работой,  стилем,
качеством и...
     - Чепуха! - сказал второй агент, проталкиваясь между  ними  и  хватая
адвоката за воротник. - Возьмите  Читтерлинг.  Единственное  фортепьяно  в
мире. Нежностью звука, прочностью, изяществом отделки, тоном, работой...
     - Виноват! - сказал третий агент. - Не могу стоять  рядом  и  видеть,
как  человека  обжуливают.  Фортепьяно  Кроник  и  Барк  нежностью  звука,
прочностью, изяществом отделки...
     - Убирайтесь вон, все трое! - завопил адвокат. - Когда я хочу  купить
фортепьяно, я покупаю то, которое мне нравится. Вон из комнаты!
     Агенты удалились, и адвокат занялся выпиской  из  какого-то  дела.  В
течение дня пятеро из его личных друзей захотели порекомендовать различные
марки  инструментов,  и  адвокат  начал  раздражаться.  Он  вышел,   чтобы
пропустить стаканчик. Хозяин бара сказал ему:
     - Послушайте, господин, мой брат работает на фортепьянной  фабрике  и
он сболтнул мне, что  вы  хотите  купить  одно  из  этих  там-тамов.  Брат
говорит, что по нежности звука, прочности, изяществу от...
     - Черт побери вашего брата! - сказал адвокат.
     Он влез в вагон трамвая, направляясь домой, и  там  внутри  уже  было
четверо агентов, поджидавших его. Он отпрянул назад прежде,  чем  они  его
заметили, и остался на площадке. В ту же минуту вагоновожатый наклонился к
нему и шепнул:
     -   Дружище,   эпперсоновские   фортепьяны,   которые   мой    дядька
распространяет в Южном Техасе, по нежности звука, прочности...
     - Остановите вагон! - рявкнул адвокат.
     Он слез и забился в темный подъезд, так что  четверо  агентов,  также
покинувших вагон, промчались, не заметив, мимо. Тогда он поднял с мостовой
тяжелый булыжник, положил его в карман, задами пробрался к своему дому  и,
чувствуя себя в полной безопасности, направился к калитке.
     Священник его прихода был сегодня с визитом у его семьи. В ту минуту,
когда адвокат достиг калитки, он выходил из нее. Адвокат был гордым  отцом
новехонького, всего двух недель от роду,  ребенка,  и  священник,  захотел
поздравить его.
     - Дорогой брат мой!  -  сказал  священник.  -  Ваш  дом  скоро  будет
наполнен радостной музыкой. Это будет великое прибавление к вашей жизни. И
вот - во всем мире нет ничего, что по нежности звука...
     - Черт побери вас! И вы тоже будете бубнить  мне  про  фортепьяно,  -
завопил адвокат, извлекая булыжник из кармана.
     Он швырнул камень и  сбил  высокую  шляпу  священника,  так  что  она
отлетела на другую сторону улицы, и пнул его в голень. Но священник  верил
в то, что церковь - христов воин, и двинул адвоката кулаком по носу, и они
сцепились и покатились с тротуара на кучу сваленных кирпичей.
     Соседи услышали шум, прибежали с фонарями и ружьями, и в конце концов
недоразумение разъяснилось.
     Адвокат был порядочно-таки избит, и пришлось послать за обслуживающим
его семью врачом, чтобы малость починить его. Когда  доктор  наклонился  к
нему с липким пластырем в одной руке и свинцовой примочкой  в  другой,  он
сказал:
     - Через день-два вы сможете выходить, и тогда я хотел  бы,  чтобы  вы
завернули насчет покупки фортепьяно к моему брату. Те, представителем коих
он является, считаются лучшими по  нежности  звука,  прочности,  изяществу
отделки, качеству и стилю - во всем мире.



                                СЛИШКОМ ПОЗДНО

     Юный лейтенант Болдуин ворвался вне себя в комнату генерала и  хрипло
крикнул:
     - Ради бога, генерал! Скорей, скорей - и в путь!  Орлиное  Перо  увез
вашу дочь Инессу!
     Генерал Сплашер в ужасе вскочил на ноги.
     - Как, - вскричал он, - Орлиное Перо, вождь  Киомов,  самого  мирного
племени в округе?
     - Он самый.
     - Милосердное небо! Вы знаете, что представляет из  себя  это  племя,
когда его затронут?
     Лейтенант бросил на своего начальника понимающий взгляд.
     - Это самое мстительное,  кровожадное  и  вероломное  племя  из  всех
индейцев запада, когда оно воюет, - ответил он.  -  Но  в  течение  многих
месяцев они были мирны, как никто.
     - В путь, - сказал генерал. - Мы не можем  терять  ни  минуты.  Какие
меры приняты?
     - Пятьдесят кавалеристов готовы броситься в  погоню,  а  Билл  Острый
Нож, знаменитый следопыт, готов указывать путь.
     Десять минут спустя генерал и лейтенант, в сопровождении Билл Острого
Ножа, помчались галопом во главе кавалерийского эскадрона.
     Билль Острый Нож с тренированным чутьем  пограничной  ищейки  шел  по
следу лошади Орлиного Пера с безошибочной быстротой.

     - Помоги бог, чтобы мы не опоздали,  -  сказал  генерал,  пришпоривая
своего задыхающегося скакуна. - Из  всех  вождей  племени  судьба  выбрала
именно Орлиное Перо! Он всегда казался нашим другом!
     - Вперед! Вперед! - вопил лейтенант Болдуин. - Может быть, время  еще
не ушло!
     Милю за милей оставляли за собой преследователи, не останавливаясь ни
есть, ни пить, почти до самого заката солнца.
     Билл Острый Нож показал на тоненькую струйку дыма вдали и сказал:
     - Вот их лагерь!
     Сердца всех людей готовы были выпрыгнуть  наружу  от  возбуждения  по
мере приближения к указанному месту.
     - Поспели ли мы во-время? - был немой вопрос в каждом мозгу.
     Они вынеслись на открытый простор прерии  и  натянули  поводья  перед
палаткой Орлиного Пера. Завеса у входа была опущена. Солдаты  соскочили  с
коней наземь.
     - Если  случится  то,  чего  я  боюсь,  -  хрипло  прошептал  генерал
лейтенанту, - это будет означать войну с племенем Киомов. О, почему он  не
выбрал кого-нибудь другого, вместо моей дочери?
     В это мгновение завеса над  входом  приподнялась  и  Инесса  Сплашер,
генеральская дочь, дева тридцати восьми весен,  показалась,  неся  в  руке
окровавленный скальп Орлиного Пера.
     - Слишком поздно! - вскричал генерал, без чувств падая с лошади.
     - Я знал это, - сказал Билл Острый Нож, скрещивая на  груди  руки  со
спокойной улыбкой. - Меня удивляет только, как он ухитрился добраться сюда
живым.



                          НЕМНОГО МОКРО - И ТОЛЬКО

     Когда пароход  вошел  в  Арканзасскую  бухту,  пассажир  -  родом  из
Гальвестона - упал за борт.  Ему  был  брошен  спасательный  круг,  но  он
оттолкнул его с  презрением.  Была  поспешно  спущена  шлюпка,  которая  и
настигла утопающего, когда он во второй раз всплыл на поверхность. Десятки
рук протянулись к нему, но он отверг их помощь. Он выплюнул  добрую  пинту
соленой воды и прокричал:
     - Уходите и оставьте меня в покое! Я шагаю по дну.  Ваша  шлюпка  сию
минуту врежется в песок. Я достигну берега вброд и немедленно отправлюсь в
парикмахерскую, чтобы из меня выбили пыль. Здесь немного мокро, но насморк
меня не пугает!
     Тут он окончательно пошел ко дну, и шлюпка повернула обратно.  Житель
Гальвестона обнаружил до конца  свое  презрение  ко  всем  другим  портам,
которые тоже имели дерзость считать себя глубоководными!



                                ОНА УБЕДИЛАСЬ

     Хаустон - то самое место, где живет некая молодая  особа,  засыпанная
по горло дарами богини Фортуны. Она прелестна с виду,  блестяща,  остра  и
обладает  тем  грациозным  очарованием,  не   поддающимся   описанию,   но
совершенно неотразимым, которое обычно называют личным магнетизмом.
     Как ни одинока она  в  этом  огромном  мире  и  как  ни  преисполнена
достоинств наружных и  внутренних,  однако,  она  -  не  пустая  порхающая
бабочка, и лесть бесчисленных вздыхателей не вскружила ей головы.
     У нее есть близкий  друг  -  молодая  девушка,  простая  с  виду,  но
наделенная тонким практическим умом - к которой она  обычно  и  прибегает,
как к мудрой  советчице  и  наставнице,  когда  дело  касается  запутанных
жизненных проблем.
     Однажды она сказала Марианне - этой самой умной подруге:
     - Как бы мне хотелось узнать, кто из моих льстивых поклонников честен
и правдив в своих комплиментах! Мужчины ужасные обманщики,  и  они  всегда
расточают мне такие безоговорочные  похвалы  и  произносят  такие  сладкие
речи, что я так и не знаю, кто из них  говорит  честно  и  искренно  -  и,
вообще, говорит ли честно и искренно хоть один из них!
     - Я укажу тебе путь, - сказала Марианна. - В следующий раз,  когда  у
тебя будут гости, продекламируй что-нибудь  драматическое  и  потом  скажи
мне, как отзовется об этой попытке каждый из них.
     Юной леди очень понравилась эта идея, и в ближайшую пятницу, когда  с
полдюжины молодых людей собрались вечером в  ее  гостиной,  она  вызвалась
что-нибудь продекламировать.
     У нее не было ни малейшего драматического дарования. Но она встала  и
дочитала до самого конца длинную поэму с массой жестов, вращением  глаз  и
прижиманием рук к сердцу.  Она  проделала  это  очень  скверно,  обнаружив
полное незнание правил дикции и экспрессии.
     Позже ее подруга Марианна справилась у нее,  как  была  встречена  ее
попытка.
     - Ах, - сказала та, - они все столпились  вокруг  меня  и,  казалось,
были восхищены до последней степени. Том и Генри, и Джим, и  Чарли  -  все
были в восторге. Они сказали, что Мэри Андерсен не может и  сравниться  со
мной.  Они  говорили,  что  никогда  в  жизни  не  слышали  такой  степени
драматизма и чувства!
     - Все до одного хвалили тебя? - спросила Марианна.
     - За одним исключением. Мистер Джудсон откинулся в кресле и  ни  разу
не аплодировал. Когда я закончила, он сказал  мне,  что  боится,  что  мое
драматическое дарование очень невелико.
     - Теперь, - спросила Марианна, - ты знаешь,  кто  из  них  правдив  и
искренен?
     -  Еще  бы!  -  сказала  прекрасная  девушка,  и  глаза  ее  блеснули
энтузиазмом. - Испытание было как нельзя более удачным. Я  ненавижу  этого
гадкого Джудсона и намерена немедленно начать готовиться к сцене!



                             СПРАВЕДЛИВАЯ ВСПЫШКА

     Он источал запах  джина  и  его  бакенбарды  походили  на  цилиндрики
музыкального ящичка. Он вошел вчера в игрушечный магазин на главной  улице
города и с убитым видом прислонился к прилавку.
     - Что-нибудь прикажете? - холодно спросил владелец.
     Он вытер глаза красным платком далеко не первой свежести и сказал:
     - Ничего решительно, благодарю  вас.  Я  просто  зашел  сюда  пролить
слезу. Я не люблю делать свидетелями моего горя случайных прохожих. У меня
есть маленькая  дочка,  сэр,  пяти  лет  от  роду,  с  золотыми  вьющимися
волосиками. Ее зовут Лилиан. Она говорит мне нынче утром: -  "Папа,  Санта
Клаус принесет  мне  на  рождество  красный  вагончик?"  Это  лишило  меня
последних сил, сэр, потому что, увы, я без работы  и  не  имею  ни  гроша.
Подумайте только, один красный вагончик сделает ее счастливой, а ведь есть
дети, у которых сотни красных вагонов!
     - Прежде, чем вы покинете магазин, - сказал  владелец,  -  а  вы  это
сделаете через какие-нибудь 15 секунд, я считаю долгом довести  до  вашего
сведения, что мой магазин  имеет  отделение  на  Трэйнс-Стрит,  в  каковом
отделении я вчера и находился. Вы вошли вчера и сообщили  то  же  самое  о
вашей маленькой девочке, которую вы назвали Дэйзи,  и  я  дал  вам  вагон.
По-видимому, вы плохо помните имя вашей маленькой девочки.
     Человек с достоинством выпрямился и направился к двери. Достигнув ее,
он повернулся и сказал:
     - Ее имя Лилиан-Дейзи, сэр, а в вагоне, который  вы  мне  дали,  одно
колесо соскакивает и с ручки сцарапана краска. У меня есть друг,  владелец
бара на Виллоу-Стрит, который хранит его для меня  до  рождества,  но  мне
будет  стыдно  за  вас,  сэр,  когда  Лилиан-Дэйзи  увидит  этот   старый,
исцарапанный, дребезжащий, из  вторых  рук,  оставшийся  с  прошлого  года
вагон. Но, сэр, когда Лилиан-Дэйзи опустится вечером на колени перед своей
маленькой кроваткой, я скажу ей, чтобы она помолилась за вас  и  попросила
небо смилостивиться над вами. Есть у вас под рукой карточка с названием  и
адресом фирмы, чтобы Лилиан-Дэйзи  правильно  указала  ваше  имя  в  своей
молитве?



                            ФАКТЫ, ФАКТЫ И ФАКТЫ

     Было далеко за полдень и дневной штат уже разошелся по домам.  Ночной
редактор только что вошел, снял пиджак,  жилетку,  воротничок  и  галстук,
закатил рукава сорочки, спустил с плеч подтяжки и приготовился засесть  за
работу.
     Кто-то робко постучался в дверь снаружи, и ночной редактор гаркнул:
     - Войдите!
     Красивая молодая леди  с  умоляющими  голубыми  глазами  и  прической
Психеи вошла со скатанной в трубку рукописью в руке.
     Ночной редактор молча взял трубку и раскатал ее. Это была поэма, и он
стал читать ее вполголоса, судорожно кривя челюсть,  так  как  его  органы
речи были частично закупорены доброй четвертью плитки жевательного табака.
     Поэма гласила:

     РЕКВИЕМ
     Рассвет в окна немую муть
     Проник, развеяв тьму,
     Где он лежит, закончив путь,
     Назначенный ему.
     О, сердце, рвись от тяжких мук,
     Рыдая и стеная:
     Мой alter ego, ментор, друг -
     Оторван от меня!
     Когда в восторге он творил
     В часы ночной тиши -
     Он слишком много в масло лил
     Огня своей души.
     И взрыв пришел. И яркий свет
     Погас: не вспыхнуть вновь.
     И не проснется мой поэт
     Принять мою любовь!


     - Когда это случилось? - спросил ночной редактор.
     - Я написала это вчера ночью, сэр, -  сказала  молодая  леди.  -  Оно
годится для печати?
     - Вчера ночью? Гм... Материал немного лежалый, но все равно, в другие
газеты он не попал. Теперь, мисс, - продолжал ночной редактор, улыбаясь  и
выпячивая грудь, - я намерен дать вам урок, как надо писать для газеты. Мы
воспользуемся вашей заметкой, но не в такой форме. Сядьте в это кресло,  и
я напишу ее заново, чтобы показать вам, в какую форму надо  облекать  факт
для печати.
     Юная писательница уселась, а ночной редактор сдвинул брови и  два-три
раза перечитал стихотворение, чтобы схватить главные  черты.  Он  небрежно
набросал несколько строк на листе бумаги и сказал:
     - Вот, мисс, та форма,  в  которой  ваша  заметка  появится  в  нашей
газете:

     НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

     Вчера ночью мистер Альтер Эго из нашего города, обладающий недюжинным
поэтическим дарованием, был убит взрывом керосиновой лампы во время работы
у себя в комнате.

     - Как видите, мисс, заметка содержит все существенное, и, однако...
     - Сэр! -  воскликнула  с  негодованием  юная  леди.  -  Ничего  этого
абсолютно нет в стихотворении! Сюжет его вымышлен  и  целью  стихотворения
является изобразить горе друга поэта по поводу его безвременной смерти.
     - Но, мисс, - сказал ночной редактор, - стихотворение ясно говорит  о
том, что в масло было подлито слишком много огня - или,  вернее,  в  огонь
слишком много масла - и что последовал взрыв,  и  что  когда  свет  погас,
джентльмен остался в положении, после которого он никогда  уже  больше  не
проснется.
     - Вы прямо ужасны! - сказала юная леди. - Отдайте мне мою рукопись. Я
занесу ее, когда здесь будет редактор литературного отдела.
     - Очень жаль, - возразил ночной редактор, возвращая  ей  свернутую  в
трубку рукопись. - У нас мало происшествий сегодня и ваша заметка была  бы
весьма кстати. Может быть, вам пришлось слышать о каких-нибудь  несчастных
случаях по соседству: рождениях, угонах, грабежах, разорванных помолвках?
     Но хлопнувшая дверь была единственным ответом юной поэтессы.



                              РОКОВАЯ ОШИБКА

     - Что ты такой мрачный сегодня? - спросил один из  жителей  Хаустона,
завернув в сочельник в контору своего приятеля.
     - Старая дурацкая шутка с перепутанными письмами - и я  боюсь  теперь
идти домой. Жена прислала мне час тому назад с  посыльным  записку,  прося
отправить ей десять долларов и подождать ее здесь в три часа, чтобы  пойти
вместе за покупками. В это же время я  получил  счет  на  10  долларов  от
торговца, которому я должен, с просьбой погасить его. Я нацарапал торговцу
ответ: "Никак не могу выполнить просьбы. Десять долларов нужно  для  одной
штучки, от которой не  считаю  возможным  отказаться".  Я  сделал  обычную
ошибку: торговцу послал 10 долларов, а жене - записку.
     - Разве ты не можешь пойти домой и объяснить жене ошибку?
     - Ты не знаешь моей жены.  Я  уже  принял  все  меры,  какие  мог.  Я
застраховался на 10.000 долларов от несчастного случая сроком на два часа,
и жду ее сюда в течение ближайших  пятнадцати  минут.  Передай  всем  моим
приятелям  прощальный  привет,  и  если,  когда  будешь  спускаться  вниз,
встретишь даму на лестнице - держись ближе к стенке!



                                ТЕЛЕГРАММА

     Место действия: телеграфная контора в Хаустоне.
     Входит очаровательное манто из черного велюра, отделанное шнурками  и
выпушками, с воротником из тибетской козы, заключающее  в  себе  не  менее
очаровательную юную леди.
     Юная леди. О, мне нужно немедленно послать телеграмму  -  будьте  так
добры, дайте мне, пожалуйста, бланков - штук шесть. (Пишет  в  течение  10
минут). Сколько это будет стоить?
     Телеграфист. (Подсчитывает  слова).  Шестнадцать  долларов  девяносто
пять центов, мэм.
     Юная леди. Господи боже  мой!  У  меня  с  собой  только  30  центов.
(Подозрительно). За что вы берете так много, когда почтой это стоит  всего
два цента?
     Телеграфист. Мы берем за то, что доставляем корреспонденцию  быстрее,
чем почта, мэм. Вы можете послать телеграмму в 10 слов всего  за  двадцать
пять центов.
     Юная леди. Дайте мне еще один  бланк,  пожалуйста.  Я  думаю,  одного
хватит.
     Через пять минут напряженной работы она представляет следующее:
     "Кольцо ужасно красиво. Приходите ко мне  как  только  сумеете.  Ваша
Мэми".
     Телеграфист.  Здесь  одиннадцать  слов.  Это  будет  стоить  тридцать
центов.
     Юная леди. Ах, какая жалость! Я как раз хотела  на  эти  пять  центов
купить жевательную резинку.
     Телеграфист. А вот посмотрим. Вы можете выбросить слово: "ужасно" - и
все будет в порядке.
     Юная леди. Но я не могу его выбросить! Вам следовало бы посмотреть на
это кольцо. Я лучше дам вам 30 центов.
     Телеграфист. Кому вы посылаете телеграмму?
     Юная леди. Вы, кажется, слишком любопытны, сэр!
     Телеграфист. Уверяю вас, мой вопрос не носит личного  характера.  Нам
необходимы имя и адрес, чтобы знать, куда доставлять телеграмму.
     Юная леди. Ах, да! Я не подумала об этом.
     Она надписывает имя  и  адрес,  платит  30  центов  и  уходит.  Через
двадцать минут она появляется снова, задыхаясь от быстрой ходьбы:
     - Ах, я совсем забыла... Вы уже отослали?
     Телеграфист. Да. Десять минут тому назад.
     Юная леди. Такая жалость! Я совсем не то хотела сказать. Вы не можете
протелеграфировать, чтобы изменили?
     Телеграфист. Конечно. И  у  нас  есть  прелестные  духи:  фиалка.  Не
прикажете ли спрыснуть телеграмму?
     Юная леди. О, да! Вы так любезны! Я непременно буду посылать все свои
телеграммы через вашу контору - вы до  такой  степени  обязательны!  Всего
хорошего.



                           ОТКЛОНЕННАЯ ВОЗМОЖНОСТЬ

     Фермер, живущий приблизительно в четырех милях от Хаустона, как-то на
прошлой неделе заметил во дворе незнакомца, который  вел  себя  не  совсем
обычным образом. На нем были парусиновые штаны, засунутые в сапоги, а  нос
у него был цвета прессованного кирпича. Он держал в руке заостренную палку
фута в два длиной, втыкал  ее  землю,  и,  поглядев  через  нее  в  разных
направлениях, переносил ее в другое место и повторял ту же процедуру.
     Фермер вышел во двор и справился; что ему здесь нужно.
     - А вот  обождите  минутку,  -  сказал  незнакомец  и,  прищурившись,
поглядел через палку на курятник. - Так. Это будет пункт Т. Видите  ли,  я
принадлежу к разведывательному отряду инженеров,  который  проводит  новую
линию из Колумбуса, Огайо, до Хаустона. Понимаете? Остальные парни там  за
холмом с обозом и багажом. Свыше миллиона основного  капитала.  Понимаете?
Меня послали вперед, чтобы найти  место  для  большого  узлового  вокзала,
стоимостью  в  27.000  долларов.  Стройка  начнется  как  раз  от   вашего
курятника. Я даю вам намек - соображаете? Требуйте  основательно  за  этот
участок. Тысяч пятьдесят они выложат. Почему? Потому что деньги у них есть
и потому, что они должны строить вокзал в том самом месте, которое
     @я укажу. Понимаете? Мне  нужно  ехать  сейчас  в  Хаустон  оформлять
заявку, да забыл взять пятьдесят центов у казначея. Казначей  -  низенький
человек в светлых брюках. Вы можете дать мне  50  центов,  а  когда  парни
подъедут попозже скажите им и  они  вам  вернут  доллар.  Вы  можете  даже
спросить с них пятьдесят тысяч, если...
     - Брось эту палку через забор, возьми топор и наколи  ровно  половину
этих вот дров - и я дам тебе четверть доллара и ужин, - сказал  фермер.  -
Улыбается тебе это предложение?
     - Вы хотите отклонить возможность отдать часть своей земли под вокзал
и получить за нее..?
     - Да. Эта часть земли мне нужна под курятник.
     - Вы, значит, отказываетесь взять за нее 50.000 долларов?
     - Значит. Ты будешь колоть дрова или мне свистнуть собаку?
     - Давайте ваш топор, мистер, и покажите, где дрова. Да  велите  вашей
миссис  поджарить  лишнюю   сковородку   оладий   к   ужину.   Когда   эта
железнодорожная линия Колумбус-Хаустон пройдет перед самым вашим  забором,
вы пожалеете, что не воспользовались моим  предложением.  Да  скажите  ей,
чтобы она не пожалела к оладьям патоки и топленого масла. Понимаете?



                          НЕЛЬЗЯ ТЕРЯТЬ НИ МИНУТЫ

     Молодая мать из Хаустона влетела на этих днях в страшном  возбуждении
к себе в квартиру и крикнула своей  матери,  чтобы  та  как  можно  скорее
поставила на плиту утюг.
     - Что случилось? - спросила та.
     - Томми укусила собака, и я боюсь, что она бешеная.  Ах,  поторопись,
мама! Не теряй ни минуты!
     - Ты хочешь попробовать прижечь ранку?
     - Нет - я хочу отутюжить голубую юбку, чтобы ее можно было  надеть  к
доктору. Скорее, мама! Скорее!



                       ПОРАЗИТЕЛЬНЫЙ ОПЫТ ЧТЕНИЯ МЫСЛЕЙ

     Как ужасно было бы жить, если бы мы умели читать в мыслях друг друга!
Можно с уверенностью сказать, что при таком положении вещей люди думали бы
не иначе, как шепотом!
     В качестве примера этому  можно  привести  случай,  имевший  место  в
Хаустоне. Несколько месяцев тому назад очаровательная юная  леди  посетила
наш город и дала ряд публичных  сеансов  чтения  мыслей,  проявив  в  этом
отношении  настоящие  чудеса.  Она  легко  разгадывала  мысли  любого   из
присутствовавших, находила спрятанный предмет после  того,  как  брала  за
руку человека, его спрятавшего, и читала фразы,  написанные  на  маленьких
клочках бумаги людьми, отстоявшими от нее на значительном расстоянии.
     Один  из  молодых  людей   Хаустона   влюбился   в   нее,   и   после
продолжительного ухаживания дело кончилось браком. Они  занялись  домашним
хозяйством и некоторое время были счастливейшими из смертных.
     В один прекрасный вечер они сидели на веранде  своего  домика,  держа
друг  друга  за  руки,  охваченные  тем  чувством  близости  и   взаимного
понимания,  которое  может  дать  только  разделенная  любовь.  Вдруг  она
вскочила на ноги и сшибла его с веранды  огромным  цветочным  горшком.  Он
поднялся в полнейшем изумлении, с чудовищной шишкой на голове, и  попросил
ее - если ей не трудно - дать объяснения.
     - Тебе не удастся одурачить меня, - сказала она, сверкая  глазами.  -
Ты думал сейчас о рыжеволосой девушке по имени Мод с золотой  коронкой  на
одном из передних  зубов,  одетой  в  легкую  розовую  кофточку  и  черную
шелковую юбку. Ты  представлял  ее  стоящей  на  Руск-Авеню  под  кедровым
деревом, и жующей гуммипепсин, и называющей тебя  "душечкой",  и  играющей
твоей часовой цепочкой, и чувствующей, как твоя рука обвивает ее талию,  и
говорящей: - Ах, Джордж, дай же мне перевести дыхание! - в то  время,  как
мать никак не дозовется ее ужинать. Пожалуйста, не  отрицай  этого!  И  не
являйся на порог дома прежде,  чем  заставишь  себя  думать  о  чем-нибудь
лучшем!
     Тут входная дверь захлопнулась, и Джордж остался наедине  с  разбитым
цветочным горшком.



                           ЕГО ЕДИНСТВЕННЫЙ ШАНС

     На прошлой неделе труппа, делающая турне с пьесой "Громовержцы", дала
в Хаустоне два  спектакля  -  дневной  и  вечерний.  На  последним  видный
политический деятель Хаустона занял одно из мест в самом  первом  ряду.  В
руках он держал блестящий черный шелковый  цилиндр  и  казался  в  страшно
напряженном состоянии: так и ерзал в кресле,  держа  цилиндр  перед  собой
обеими руками. Один из его приятелей, сидевший как раз сзади, наклонился к
нему и справился о причинах такой возбужденности.
     - Я скажу вам, Билл, - ответил политический деятель  конфиденциальным
шепотом, - в чем собственно дело. Я уже  десять  лет  принимаю  участие  в
политической  жизни  и  меня  за  это  время  столько  раз   оклеветывали,
обкладывали, смешивали  с  грязью  и  называли  крепкими  именами,  что  я
подумал, что хорошо было бы, если бы ко мне хоть один раз  прежде,  чем  я
умру, обратились приличным  образом  -  а  нынче  кажется,  представляется
единственная возможность к этому. Сегодня в одном из  антрактов  состоится
сеанс престидижитатора, и профессор черной  магии,  конечно,  спустится  в
публику и скажет: - "Не будет ли кто-либо из джентльменов так любезен, что
одолжит мне шляпу?" Тогда я встану и протяну ему свою - и после этого я
     @буду чувствовать себя хорошо целую  неделю.  Меня  уже  столько  лет
никто не называл джентльменом! Боюсь только, что разрыдаюсь, пока он будет
брать у меня цилиндр... А теперь, извините, я должен быть наготове,  чтобы
кто-нибудь не опередил меня. Я отсюда вижу одного  из  гласных  города  со
старым котелком в руке - и готов держать пари, что  он  здесь  с  этой  же
целью!



                               БУДЕМ ЗНАКОМЫ

     Пальто его порыжело и шляпа уже вышла из моды, но  пенсне  на  черной
ленте придавало ему  внушительный  вид,  а  в  манере  держать  себя  были
изысканность и  непринужденность.  Он  вошел  в  новую  бакалейную  лавку,
недавно открывшуюся в Хаустоне, и сердечно приветствовал ее владельца.
     - Я должен представиться, - сказал он. - Мое имя Смит, и я живу рядом
с квартирой, куда вы только что  переехали.  Видел  вас  в  церкви  в  это
воскресенье. Наш священник также обратил на вас внимание  и  после  службы
сказал мне: "Брат Смит, вы должны обязательно узнать, кто этот  незнакомец
с таким интеллигентным лицом, что так внимательно  слушал  меня  сегодня".
Как вам понравилась проповедь?
     - Очень хороша, - сказал торговец, извлекая из банки какие-то смешные
(точно с крылышками) ягодки.
     - Да, это богобоязненный и красноречивый человек. Вы недавно занялись
коммерцией в Хаустоне, не правда ли?
     - Недели три, - сказал торговец, перекладывая нож для сыра  из  ящика
на полку.
     - Жители нашего города, - сказал  порыжелый  господин,  -  радушны  и
гостеприимны. К  приезжим  они  относятся  даже  сердечнее,  чем  к  своим
согражданам. А прихожане нашей церкви  особенно  внимательны  к  тем,  кто
заходит разделить  с  ними  служение  господу.  У  вас  прекрасный  подбор
товаров.
     - Так, так, - сказал торговец, поворачиваясь  спиной  и  рассматривая
жестянки с консервированными калифорнийскими фруктами.
     - Всего лишь неделю назад у меня был спор с моим бакалейщиком о  том,
что он поставляет мне второсортные продукты. У вас,  надо  полагать,  есть
хорошие окорока и такие вещи, как кофе и сахар?
     - Н-да, - сказал торговец.
     -  Моя  жена  заходила  нынче  утром  навестить  вашу  и  с   большим
удовольствием провела время. В какие часы ваша повозка объезжает улицу?
     - Послушайте, - сказал торговец. - Я скупил тут весь остаток одной из
бакалейных лавок и дополнил его массой новых товаров. В  одной  из  старых
книг я вижу против вашего имени сумму долга в 87 долларов 10  центов.  Вам
угодно еще что-нибудь взять сегодня?
     - Нет, сэр, - сказал порыжелый субъект, выпрямляясь и сверкая глазами
через пенсне. -  Я  просто  зашел  из  чувства  долга,  присущего  каждому
христианину, чтобы приветствовать вас, но вижу, что вы не тот, за  кого  я
вас принял. Мне не нужно вашей бакалеи. Черви в вашем сыре  видны  даже  с
той стороны улицы, а жена моя говорит, что ваша жена  носит  нижнюю  юбку,
сшитую из старой скатерти. Многие из наших прихожан заявляли, что  от  вас
несло грогом в церкви и что вы немилосердно храпели во время  службы.  Моя
жена вернет занятую сегодня утром у вашей жены  чашку  шпека,  как  только
получу продукты из лавки, которая мне их поставляет. Всего хорошего, сэр.
     Торговец тихо напевал про себя: "Никто играть со мной  не  хочет!"  и
машинально отколупывал  свинец  с  одной  из  гирь,  к  вящему  ущербу  ее
полновесности.



                          ОПАСНОСТИ БОЛЬШОГО ГОРОДА

     Иеремия К. Дилуорти живет в конце Сан-Джакинто-Стрит. Он каждый вечер
возвращается домой пешком. Первого января он пообещал жене, что в  течение
года ни разу не выпьет. Он тут же забыл свое обещание и второго января  мы
сошлись  веселой  компанией,  так  что  когда  он  направился  домой,   он
чувствовал себя несколько беззаботно.
     Мистер Дилуорти - хаустонский старожил  и  в  дождливые  ночи  всегда
ходит по середине улицы, где мостовая лучше всего.
     Увы! Если б только мистер Дилуорти помнил обещание, данное им жене!
     Он пустился в  путь  в  полном  порядке,  но  когда  он  шел  уже  по
Сан-Джакинто-Стрит, ноги отнесли его к одной из сторон улицы.
     Полисмен,  стоявший  на  углу,  услышал   громкий   крик   ужаса   и,
обернувшись, заметил как какой-то  человек  судорожно  взмахнул  руками  и
затем исчез из виду. Прежде, чем  полисмен  мог  кликнуть  кого-либо,  кто
добрался бы до несчастного вплавь, человек всплыл в третий и последний раз
и исчез уже навсегда.
     Мистер Иеремия К. Дилуорти утонул в тротуаре.



                              ВЗДОХ ОБЛЕГЧЕНИЯ

     Джентльмен из Хаустона, стоящий сотни тысяч и живущий на  одиннадцать
долларов в неделю, спокойно сидел в  своей  конторе  несколько  дней  тому
назад, как вдруг вошел человек самого отчаянного вида и осторожно  прикрыл
за собой дверь. У посетителя было лицо типичного  негодяя,  а  в  руке  он
чрезвычайно бережно держал продолговатый четырехугольный сверток.
     - Что вам угодно? - справился капиталист.
     - Мне угодно денег, - прошипел незнакомец. - Я умираю от голода, в то
время, как вы катаетесь в миллионах. Видите этот пакетец?  Знаете,  что  в
нем содержится?
     Богач выскочил из-за стола, бледный от ужаса.
     - Нет, нет! - вырвалось у него. - Не может быть, чтобы  вы  были  так
жестоки, так бессердечны!
     - Этот пакет, - продолжал отчаянный человек,  -  содержит  количество
динамита, достаточное - если уронить его на пол  -  чтобы  превратить  все
здание в бесформенную груду развалин.
     - Только и всего? - сказал капиталист, опускаясь в свое кресло  и  со
вздохом облегчения подымая выпущенную им из  рук  газету.  -  Вы  даже  не
представляете, как вы меня перепугали. Я думал, что это  слиток  золота  и
что вы хотите под него денег!



                                НИЗКИЙ ТРЮК

     Когда  актеру  по  ходу  пьесы  требуется  написать  письмо,  он   по
установившемуся обычаю читает вслух слово за словом по мере  занесения  их
на бумагу. Это необходимо для того, чтобы зрители  знали  его  содержание,
иначе фабула пьесы  будет  для  них  недостаточно  ясна.  Письмо,  которое
пишется на сцене, чаще всего  имеет  существенное  значение  для  развития
драматической интриги, и, конечно, пишущий должен читать вслух то, что  он
пишет, чтобы довести об этом до сведения аудитории.
     Но во время представления пьесы "Монбарс" в Хаустоне, несколько  дней
тому назад, джентльмен, играющий роль отъявленного негодяя, воспользовался
упомянутой выше особенностью писания сценических писем  самым  недостойным
образом.
     В последнем акте мистер  Мантель,  в  роли  Монбарса,  пишет  имеющее
решающее значение письмо и - по обычаю - читает  его  по  мере  написания,
строка за строкой. Негодяй прячется за пологом алькова и прислушивается  в
низкой радости к тому, что  мистер  Мантель  сообщает  публике  совершенно
конфиденциально. Затем он пользуется полученными таким недостойным образом
сведениями, чтобы привести в исполнение свои дьявольские планы.
     Пусть мистер Мантель незамедлительно обратит на  это  свое  внимание.
Человек, принадлежащий  к  его  труппе  и  получающий,  несомненно,  очень
приличное  содержание,  должен  стоять  выше  этого  и  не  злоупотреблять
выгодами обыкновенного сценического приема.



                                  ПАСТЕЛЬ

     Над всем распростерла свои крылья черная ночь.
     Он умоляет ее.
     Его рука лежит на ее руке. Они стоят в холодной торжественной тьме  и
смотрят в ослепительно освещенную комнату. Его лицо бледно от ужаса. На ее
лице написаны желание и презрительный упрек,  и  оно  бледно  от  волнения
перед неизбежным.
     В  десяти  милях,  на  Гаррисбургском  шоссе,  уже   прокричал   свое
"ку-ка-реку" петух с растрепанным хвостом, но женщина непоколебима.
     Он умоляет ее.
     Она  стряхивает  его  руку  со  своей  жестом,  ясно   говорящим   об
отвращении, и делает шаг по направлению к освещенной комнате.
     Он умоляет ее.
     Хрустальные блики луны дрожат на ветвях деревьев над  ними.  Звездная
пыль осыпала грань, за которой начинается Непостижимое.  Нечто  Абсолютное
царит над всем.
     Грех - внизу. Наверху - мир.
     Порыв  норда  хлестнул  их  резким  ударом  хлыста.  Мимо  проносятся
экипажи.  Изморозь  ползет  по  камням,  ложится  хрустя  вдоль  перил   и
отбрасывает, как северное сияние, назад к луне ее вызывающие лучи.
     Он умоляет ее.
     Наконец, она поворачивается, убежденная.
     Он настоял на своем отказе угостить ее устрицами.



                             КОМНАТА С ПРЕДКАМИ

     Пройдоха-репортер "Техасской Почты" направлялся вчера  ночью  к  себе
домой, когда к нему подошел худой, голодного вида человек с дикими глазами
и изнуренным лицом.
     - Не можете ли сказать мне, сэр, - спросил он,  -  где  мне  найти  в
Хаустоне семью самого что ни на есть низкого происхождения?
     - Я вас не совсем понимаю, - сказал репортер.
     - Позвольте объяснить вам, как  обстоит  дело,  -  сказал  истощенный
человек.  -  Я  приехал  в  Хаустон  месяц  тому  назад  и   стал   искать
меблированную комнату с пансионом, так как гостиницы мне не по  средствам.
Мне попался прелестный аристократического вида особнячок, и я зашел  туда.
Хозяйка комнат вышла в гостиную: очень  представительная  дама  с  римским
носом. Я справился о цене и она назвала цифру:
     - Восемьдесят долларов в месяц!
     Я с таким глухим стуком ударился,  отшатнувшись,  о  дверь,  что  она
сказала:
     - Вы, по-видимому, удивлены, сэр. Имейте, пожалуйста, в виду,  что  я
вдова бывшего губернатора штата Вирджиния.  У  моей  семьи  очень  высокие
связи. Иметь в моем доме комнату с пансионом чрезвычайно лестно, сэр. Я не
считаю никакие деньги достаточным эквивалентом пребыванию в моем обществе.
Вы хотите комнату с отдельным ходом?
     - Я зайду еще раз, - сказал я, и сам не помню, как выбрался оттуда  и
направился к  другому  -  красивому  трехэтажному  особнячку  с  вывеской:
"комнаты с пансионом и без".
     У второй дамы были седые кудри и нежные, как  у  газели,  глаза.  Она
была кузиной генерала Магона из Вирджинии и хотела 15 долларов в неделю за
маленькую боковую комнатку с розовой вышивкой и олеографией,  изображающей
битву при Чанселорсвилле на стене.
     Я пошел дальше по меблированным комнатам.
     Следующая  дама  сообщила,   что   она   произошла   от   знаменитого
проповедника Аарона  Бурра  с  одной  стороны,  и  от  знаменитого  пирата
капитана  Кидда  -  с  другой.  В  деловой   жизни   в   ней   проявлялись
наследственные черты  капитана  Кидда.  Она  хотела  получать  с  меня  за
помещение и пансион по 60 центов в час. Я обошел весь Хаустон и столкнулся
с  девятью  вдовами  судей  Верховного  суда,  с  двенадцатью   отпрысками
губернаторов и генералов, с двадцатью  двумя  развалинами,  состоявшими  в
счастливом браке с  полковниками,  профессорами  и  мэрами  -  и  все  они
расценивали свое общество в огромные  цифры,  а  комнату  и  стол  давали,
по-видимому, как бесплатное приложение.
     Но я к этому времени буквально умирал от голода,  и  потому  снял  на
неделю комнату с пансионом в одном из красивых,  стильных  домов.  Хозяйка
была высокой представительной дамой. Одну руку  она  постоянно  упирала  в
бок, а в другой держала молитвенник и крюк для льда. Она говорила, что она
тетка Дэви Крокета и до сих пор носит по нему траур.  Ее  семья  считалась
одной из первых в Техасе. Когда я въехал, был как раз час ужина, и я сразу
же отправился к столу. Ужин подавался  между  шестью  часами  пятьюдесятью
минутами и семью часами и состоял из покупного хлеба, молитвы  и  холодной
подошвы. Я так устал за день, что немедленно после ужина попросил показать
мне мою комнату.
     Я взял свечу, вошел в указанное помещение и быстро замкнул  за  собой
дверь. Комната была меблирована в стиле поля битвы при Аламо. Стены и  пол
были голы, как камень, а кровать была, как монумент - только жестче.
     Около полуночи мне приснилось, будто я упал в куст шиповника, который
страшно колется. Я вскочил и зажег свечу. Оглядев постель, я быстро оделся
и воскликнул:
     - Фермопилы  имели  одного  вестника  несчастья,  но  в  Аламо  таких
вестников тысячи.
     Я выскользнул за дверь и был таков.
     Так вот, дорогой мой сэр, я  недостаточно  богат,  чтобы  платить  за
аристократическое происхождение и за  предков  содержателей  пансионов.  Я
больше дорожу обыкновенными коронками  своих  зубов,  чем  геральдическими
коронами своих хозяев. Я голоден, и в отчаянии, и  ненавижу  всякого,  чья
родословная восходит дальше отца с матерью. Я хочу найти комнату и стол  у
такой хозяйки, которая была в детстве подкинута  сердобольным  людям,  чей
отец имел пять судимостей и у которой вовсе не было никакого деда. Я  хочу
найти низкую по происхождению,  вульгарную,  нечистокровную,  санкюлотскую
семью, в которой никогда не слышали  о  хорошем  тоне,  но  которая  может
подать к обеду кусок жаркого по обычной  рыночной  цене.  Есть  хоть  одна
такая в Хаустоне?
     Репортер печально покачал головой в ответ.
     - Ни разу не слыхал о такой, - сказал он. -  Здешние  содержательницы
пансионов сплошь аристократичны и цены заламывают выше любой примадонны.
     - В таком случае, - сказал худосочный господин в полном  отчаянии,  -
угостите хоть стаканом грога!
     Репортер надменно сунул руку в жилетный карман, но господин почему-то
презрительно отвернулся и исчез во тьме плохо освещенной улицы.



                               ПРИТЧА ОБ Х-ЛУЧЕ

     И случилось  так,  что  Некто  с  Катодным  Лучом  обходил  страну  и
показывал одним  людям,  за  приличное  вознаграждение,  содержимое  голов
других людей и то, о чем они думают. И он ни разу не сделал ошибки.
     И в одном из городов жил человек по имени Рюбен и дева по имени Руфь.
И оба они любили друг друга и вскоре должны были стать мужем и женой.
     И Рюбен пришел к Некоему и заказал у него за плату  снимок  с  головы
Руфи, чтобы узнать, кого в действительности она любит.
     И позже пришла Руфь и также заказала Некоему, чтобы он узнал, кого  в
действительности любит Рюбен.
     И Некто сделал так, как они просили, и получил два хороших негатива.
     Тем временем Рюбен и Руфь  признались  друг  другу  в  том,  что  они
сделали, и на следующий день они пришли рука об руку, чтобы Некто  дал  им
ответ. И он, увидев их, написал каждое из имен на отдельном клочке  бумаги
и дал им их в руки.
     - На этих клочках бумаги, - сказал Некто, -  вы  найдете  имена  тех,
кого каждый из вас любит  в  действительности,  как  это  обнаружено  моим
чудесным Катодным Лучом.
     И человек и дева взглянули на клочки бумаги и увидели, что  на  одном
написано: "Рюбен", а на другом: "Руфь", и были они преисполнены радостью и
счастьем, и ушли, обнимая друг друга.
     Но  Некто  с  Лучом  забыл  им  сказать,  что  сделанные  им   снимки
показывали, что голова Рюбена была полна глубокой и неувядающей любовью  к
Рюбену, а голова Руфи - глубокой и неувядающей любовью к Руфи.
     Мораль этой притчи в том, что владелец Луча, по-видимому, хорошо знал
свое дело.



                              ВСЕОБЩАЯ ЛЮБИМИЦА

     Наиболее популярная  и  повсеместно  любимая  девушка  в  Соединенных
Штатах - мисс Анни Вильямс из Филадельфии. Нет такого человека, который не
имел бы хоть раз в жизни ее  изображения.  Его  добиваются  иметь  больше,
нежели фотографии самых выдающихся красавиц. На него больший спрос, чем на
портреты всех знаменитейших мужчин и женщин мира, вместе взятых. И тем  не
менее, это - скромная, милая и, пожалуй, даже  предпочитающая  одиночество
молодая девушка далеко не чисто-классического типа.
     Мисс Вильямс скоро выйдет замуж, но полагаем, что борьба за обладание
ее изображениями будет идти по-прежнему.
     Она - та самая девушка,  чей  профиль  послужил  моделью  для  головы
Свободы, выбитой на серебряной монете достоинством в один доллар.



                               СПОРТ И ДУША

     - Литературный редактор принимает?
     Редактор отдела спорта поднял глаза от газеты, которую  он  читал,  и
увидел перед собой воплощение женственной прелести, лет двадцати отроду, с
нежными голубыми глазами и с тяжелой массой коричневато-золотистых  волос,
собранных в самую модную и как нельзя более идущую прическу.
     - Ни-ни, - сказал спортивный редактор. - Можете поставить сто  против
одного, что его нет. Вы зашли насчет стихотвореньица или хотите, чтобы  он
спер для вас пару лишних купонов на получение в премию велосипеда?
     - Ни то и ни  другое,  -  сказала  юная  леди  с  достоинством.  -  Я
секретарь Хаустонской Лиги Этической Культуры для Молодых  Девиц,  и  меня
делегировали к редактору  литературного  отдела  вашей  газеты,  чтобы  он
порекомендовал нам, как лучше и шире всего развить наши функции.
     - Вот это хорошая штука, - сказал спортивный редактор. - Не улавливаю
в точности, что такое этическая культура, но если  это  нечто  похожее  на
физическую, то вы, барышня, попали как раз на нужного человека. Я могу  за
одну минуту дать вам больше ценных сведений для  развития  ваших  функций,
чем литературный  редактор  за  целый  час.  Он  знает  все  решительно  о
происхождении пирамид, но он не сделает ни одного шага, чтобы научить вас,
как увеличить размеры вашей груди хотя бы  на  полдюйма.  Сколько  времени
ваша лига занимается тренировкой?
     - Мы организовались в  прошлом  месяце,  -  ответила  посетительница,
рассматривая жизнерадостное лицо редактора с некоторым сомнением.
     - Ну-с, а как вы, девицы, дышите - легкими или диафрагмой?
     - Сэр!?
     - О, вы должны приниматься за дело немедленно и вам надо знать, какой
способ дыхания правильный и какой нет. Первое дело - держать грудь вперед,
плечи назад, и в течение нескольких дней проделывать упражнения с  руками.
Затем попробуйте вот что: выпрямьте верхнюю  часть  туловища  и,  стоя  на
одной ноге, постарайтесь...
     - Сэр! - сурово воскликнула юная леди. - Вы слишком  самоуверенны.  Я
не понимаю, о чем вы говорите. Наше общество не имеет никакого отношения к
гимнастике. Наша цель - поощрение социальной этики.
     - О! - разочаровано протянул спортивный редактор. - Так это  все-таки
общество - и чай в розовых чашечках... В  таком  случае  это  не  по  моей
специальности. Полагал, что вы интересуетесь атлетикой. Вы смело могли бы!
Послушайтесь моего совета и проделывайте  это  упражнение  каждое  утро  в
течение недели. Вы будете изумлены, когда увидите, насколько оно  разовьет
вашу мускулатуру. Как я уже говорил, станьте на одну ногу...
     Бах! - хлопнула дверь, и голубоглазое видение исчезло.
     - Ужасно жалко, - сказал спортивный редактор, - что наши девицы никак
не хотят заниматься саморазвитием без... без этой самой этики!



                          ГОТОВНОСТЬ НА КОМПРОМИССЫ

     Подойдя к бару, он подтянул обеими руками воротник и поправил  старый
красный галстук, который упорно хотел заползти ему за ухо.
     Владелец бара  взглянул  на  него  и  продолжал  крошить  в  посудину
лимонную корку.
     - Послушайте, - сказал субъект с красным галстуком, - мне  прямо-таки
больно думать об этом.
     - О чем? - спросил владелец. - О воде?
     - Нет, сэр.  Об  индифферентизме,  проявляемом  населением  штата,  в
вопросе о поднесении достойного подарка дредноуту "Техас". Это  позор  для
нашего патриотизма! Я беседовал с Вудро Вильсоном по этому поводу и мы оба
решили, что что-нибудь необходимо предпринять немедленно.  Вы  дадите  два
доллара в фонд на приобретение подарка дредноуту?
     Владелец бара протянул руку назад и снял с полки стакан.
     - Я, может быть, дам вам и 10 долларов, - сказал он, - но вот  стакан
виски, в который я  по  ошибке  капнул  скипидаром  нынче  утром  и  забыл
выплеснуть. Это может заменить?
     - Может, - сказал субъект в красном галстуке, потянувшись к  стакану,
- и я также собираю пожертвования в  пользу  голодающего  населения  Кубы.
Если вы хотите поддержать гуманное начинание, но не располагаете свободной
наличностью, фужер пива со случайно попавшей мухой...
     - Катись дальше, - сказал владелец бара. - В заднюю дверь заглядывает
член евангелической конгрегации, а он не  войдет,  пока  кто-нибудь  здесь
есть.



                            ИСПОРЧЕННЫЙ РАССКАЗ

     Недавно  вечером  в  довольно  грязной  ресторанчик,  имевший  вообще
малозавидную репутацию, в небольшом городке на линии Центральной  железной
дороги вошел верзила самого отчаянного вида. Он подошел к  бару  и  громко
потребовал, чтобы все находившиеся в ресторанчике присоединились и  выпили
вместе с ним. Толпа быстро двинулась к бару при этом приглашении, так  как
субъект был почти вдребезги пьян и несомненно опасен в таком состоянии.
     Лишь один человек не откликнулся на приглашение. Это  был  невысокого
роста господин, чисто одетый, который спокойно сидел  в  кресле  и  лениво
разглядывал толпу. Внимание физиономиста было бы привлечено выражением его
лица, соединявшим в себе холодную решимость  и  силу  воли.  У  него  была
плотная квадратная челюсть и пристальные серые глаза - с тем  своеобразным
оттенком серого цвета, который больше говорит о таящейся за ним опасности,
нежели какой-либо другой.
     Хулиган обернулся и увидел, что нашелся один, который не  откликнулся
на его приглашение.
     Он повторил его во всю силу своих легких.
     Невысокий господин встал и спокойно подошел к пьяному верзиле.
     - Виноват, -  сказал  он  негромким,  но  решительным  голосом.  -  Я
несколько туг на ухо и не расслышал, что вы сказали в первый  раз.  Гоните
сюда виски! Живо!
     И еще один рассказ был испорчен для печати.



                               НИКАКОГО ИСХОДА

     - Джон, - сказал на этих днях хаустонский бакалейный торговец  одному
из своих приказчиков, - вы были мне верным и  исполнительным  служащим  и,
чтобы показать  вам  свою  признательность,  я  решил  взять  вас  в  дело
компаньоном. С этого дня вы имеете часть в  деле  и  являетесь  участником
фирмы.
     - Но, сэр, - сказал обеспокоенный Джон, - у меня семья на  плечах.  Я
ценю оказанную мне  честь,  но  боюсь,  что  я  слишком  молод  для  столь
ответственного положения. Я предпочел бы остаться в прежних условиях.
     - Ничего не могу  поделать,  -  сказал  торговец.  -  Времена  теперь
тяжелые, и с целью сократить расходы я  не  остановлюсь  даже  перед  тем,
чтобы сделать всех своих приказчиков компаньонами!



                              СТРЕЛЯНЫЙ ВОРОБЕЙ

     В прошлую субботу субъект без воротничка, в белом жилете и с дырявыми
локтями, бодро вошел в бакалейную лавку на Конгресс-Стрит с пакетом в руке
и сказал:
     - Вот, Фриц, я купил у вас сегодня две дюжины яиц,  и,  должно  быть,
ваш приказчик ошибся...
     -  Поди  сюда,  Эмиль,  -  закричал  торговец,  -  ты   надул   этого
джентльмена, подсунув ему тухлые яйца. Дай ему еще дюжину и...
     - Вы меня не так поняли, - сказал покупатель с  приятной  улыбкой.  -
Ошибка не в этом. Яйца хороши, но вы положили  их  больше,  чем  нужно.  Я
уплатил всего за две дюжины, а дойдя до дому, обнаружил, что их в мешке 36
штук. Я хочу возвратить лишнюю дюжину и для этого вернулся назад. Я...
     - Эмиль! - снова крикнул мальцу  торговец.  -  Немедленно  дай  этому
господину две дюжины яиц. Ты подсунул ему  тухлые  яйца.  Не  делай  этого
больше, или я уволю тебя.
     - Но, сэр, - сказал человек в белом жилете с нотками  беспокойства  в
голосе. - Вы дали мне больше яиц, чем следует на мои деньги, и я хочу  вам
вернуть дюжину. Я слишком честен, чтобы...
     - Эмиль, - сказал торговец, - дай этому господину  три  дюжины  самых
свежих яиц и пусть он  уходит.  Если  мы  отпускаем  плохие  яйца,  мы  их
заменяем хорошими. Поспеши, да положи на всякий  случай  три-четыре  штуки
лишних.
     - Но выслушайте меня, сэр, - сказал человек. - Я хочу...
     - Вот что, мой друг, - сказал тихо торговец, - вы лучше забирайте эти
яйца и идите домой. Я знаю, для чего вы принесли яйца  назад.  Если  я  их
возьму у вас, я скажу: ну, это очень хороший человек, он честно поступил с
этими яйцами, не правда ли? А потом вы придете в понедельник и возьмете  у
меня на 9 долларов муки, и ветчины, и консервов, и скажете, что  заплатите
в субботу вечером. Я стреляный воробей, меня на мякине  не  проведешь.  Вы
лучше заберите эти три дюжины яиц и считайте, что сделали хорошее дело. Мы
всегда исправляем мелкие ошибки, если нам случится сделать.  Эмиль,  клади
уж прямо три с половиной дюжины - да прибавь штук пять леденцов для ребят!



                              ВОЕННАЯ ХИТРОСТЬ

     - Как я удерживаю Джона дома по вечерам? - сказала  хаустонская  дама
своей подруге. - Видишь ли, я однажды по вдохновению придумала способ -  и
он прекрасно действует до сих пор. Джон ежедневно  уходил  из  дому  после
ужина и возвращался не раньше 10-11 часов.  В  один  прекрасный  вечер  он
ушел, как всегда, но пройдя несколько кварталов, заметил, что забыл  взять
зонтик, и вернулся за ним. Я сидела и читала в  гостиной,  и  он,  подойдя
сзади на цыпочках, закрыл мне руками глаза. Джон ожидал, вероятно,  что  я
перепугаюсь, но я только спросила тихо:
     - Это ты, Том?
     С тех пор Джон все вечера проводит дома.



                       ПОЧЕМУ КОНДУКТОРА НЕОБЩИТЕЛЬНЫ

     Трамвайных кондукторов бестактная публика часто выводит из  себя;  но
им запрещено возражать и тем более облегчать свою душу. Вот рассказ одного
из кондукторов о случае, имевшем место несколько дней назад.
     В числе пассажиров - а вагон был переполнен - находилась  чрезвычайно
изящно одетая дама с маленьким мальчиком.
     - Кондуктор, - сказала она томно, -  дайте  мне  знать,  когда  будет
Роу-Стрит.
     Когда вагон поровнялся с этой улицей, кондуктор дернул веревку звонка
и остановил вагон.
     - Роу-Стрит, сэр, - сказал он, проталкиваясь ближе, чтобы помочь даме
выйти.
     Дама поставила маленького мальчика на колени и указала ему в окно  на
дощечку с названием улицы, прикрепленную к забору.
     - Посмотри, Фредди, - сказала она, - вот эта высокая прямая буква  со
смешной завитушкой вверху -  "Р".  Постарайся  запомнить.  Можете  пускать
вагон, кондуктор. Мы выходим на Грэй-Стрит.



                               ПО ВДОХНОВЕНИЮ

     Он сидел  на  перевернутом  вверх  дном  пустом  ящике  под  холодным
моросящим дождем.  Это  было  вчера,  поздно  вечером,  на  главной  улице
Хаустона. Одет он был бедно, и его толстое пальто  с  поднятым  воротником
было  застегнуто  доверху.  На  его  лице  застыло  выражение   горестного
замешательства, и во всем его виде было что-то такое, что отличало его  от
обыкновенного бродяги, строящего свою жизнь на обманах и надувательствах.
     Журналист  из  "Техасской  Почты"  почувствовал  к  нему  жалость  и,
подойдя, сказал:
     - Сразу же за углом есть место, где вы сможете найти еду и ночлег  за
сравнительно небольшую сумму. Как давно вы попали в Хаустон?
     Человек посмотрел на репортера своими маленькими острыми  глазками  и
спросил:
     - Вы новый человек в газете, не так ли?
     - Да, более или менее.
     - Видите этот квартал, застроенный сплошь трехэтажными домами?
     - Вижу!
     - Так вот, все эти дома принадлежат мне, и я сижу здесь и  размышляю,
что мне делать.
     - Что именно вас беспокоит?
     - А видите ли, стены дают трещины и расползаются, и я боюсь, что  мне
придется всадить уйму денег в ремонт. У меня свыше ста квартиронанимателей
во всех этих зданиях.
     - Я вам скажу, что делать.
     - Ну?
     - Вы говорите, стены расползаются?
     - Да.
     - В таком случае жилая площадь  квартир  увеличивается.  Повысьте  на
этом основании квартирную плату.
     - Молодой человек, вы гений! Я  завтра  же  увеличу  ее  на  двадцать
процентов.
     И таким образом был спасен еще один капиталист.



                                  РАЗГАДКА

     В оранжерее  одного  из  роскошнейших  особняков  Хаустона  стоял  со
сложенными на груди руками и улыбкой сфинкса на лице Роланд  Пендергаст  и
глядел сверху вниз на сидевшую в кресле Габриэль Смитерс.
     - Почему, - говорил он, - меня так влечет к вам? Вы не прекрасны, вам
не хватает апломба, грации и savoir faire. Вы холодны, несимпатичны,  и  у
вас кривые ноги. Я пытался проанализировать вашу власть надо мной -  и  не
мог. Мы связаны друг с другом таинственной цепью  телепатических  явлений,
но какова их природа? Мне противно думать, что  я  влюблен  в  женщину,  у
которой нет ни шика, ни naivete, ни передних зубов, но рок судил так.  Все
в вас отталкивает меня, но я не в силах вырвать вас из своего сердца. Днем
вы наполняете мои мысли; ночью - кошмары. Вы сложены уродливо; но когда  я
прижимаю вас к своему сердцу, странный восторг наполняет его.  Я  не  могу
вам сказать, почему я люблю вас, как не могу сказать
     @почему парикмахер может скоблить бритвой чью-нибудь голову  четверть
часа и не задеть воспаленного места. Говорите, Габриэль,  скажите  мне,  в
чем заключаются чары, которыми вы околдовали меня?
     - Я скажу вам, - ответила Габриэль с мягкой улыбкой. - Я  уже  многих
мужчин очаровывала этим. Когда я помогаю вам надеть пальто, то никогда  не
засовываю под него руку и не пытаюсь одернуть ваш пиджак.



                             ДОРОГО, КАК ПАМЯТЬ

     - Предложенная цена?
     Аукционер высоко поднял детскую лошадь-качалку, поломанную и грязную.
Она принадлежала кому-то из младших членов семьи человека,  чье  имущество
продавалось с молотка.
     Он был  разорен  вконец.  Он  отдал  все,  что  у  него  было,  своим
кредиторам - дом, обстановку, лошадей, товары и землю. Он стоял в толпе  и
смотрел, как вещи, составлявшие его домашний очаг  и  доставшиеся  ему  от
родителей, расходились по сотням незнакомых рук.
     Женщина в густой вуали опиралась на его руку.
     - Предложенная цена?
     Аукционер высоко поднял игрушку, чтобы ее было  видно  всем.  Детские
ручонки оборвали и без того скудную  гриву;  уздечка  была  перекручена  и
потерта от прикосновений нежных пальчиков. Толпа молчала.
     Женщина под густой вуалью зарыдала и протянула руки.
     - Нет, нет, нет! - вырвалось у нее.
     Мужчина  был  бледен  от  волнения.  Маленькое   существо,   когда-то
скакавшее на этой лошадке, много лет назад ушло  и  потерялось  в  широком
мире. Это было все, что осталось в воспоминании о счастливых днях детства.
     Аукционер со  странным  влажным  блеском  в  глазах  передал  мужчине
игрушку, не говоря ни слова. Тот схватил ее жадными  руками  и,  вместе  с
женщиной под густой вуалью, поспешил прочь.
     По толпе пробежал шепот сочувствия.
     Мужчина и женщина вошли в одну из пустых комнат и  поставили  на  пол
лошадь-качалку. Он вынул перочинный нож, вспорол  грудь  лошади  и  извлек
оттуда пачку кредиток. Он пересчитал их и сказал.
     - Меня  мороз  продирает  по  коже  при  мысли,  что  кто-нибудь  мог
предложить за нее несколько центов! Восемь тысяч  пятьсот  долларов  -  но
этот аукционер чуть-чуть не испортил всей штуки!



                            НИКАК НЕ МОГ УГАДАТЬ

     Субъект с длинным, острым носом и с огромным тюком на ремне  поднялся
по ступенькам на крыльцо мрачного  кирпичного  дома,  скинул  тюк,  дернул
звонок, а потом снял шляпу и вытер пот со лба.
     Женщина открыла дверь, и он сказал:
     - Мэм, я имею предложить целый  ряд  не  только  полезных,  но  прямо
необходимых вещей, которые я хотел бы показать вам. Во-первых, попрошу вас
взглянуть на эти изумительные жизнеописания великих людей и путешествия  в
разные страны в  роскошных  переплетах  самых  лучших  авторов.  Продаются
исключительно по подписке. Переплет сделан...
     - Мне нечего их смотреть. У нас ос...
     - Особые вкусы, а? В таком случае,  мэм,  вот  кубики  для  маленьких
детей под названием "Юный строитель". Чрезвычайно полезно и  занимательно.
Нет? Тогда разрешите показать вам прелестные кружевные шторы для гостиной,
ручной работы и совершенно даром. Могу...
     - Не надо! Не надо! У нас ос...
     - Осторожное отношение к торговцам в разнос? Все, что я продаю,  мэм,
я продаю с гарантией. Вот, например, остроумнейшее  приспособление,  чтобы
будить по утрам ленивых слуг. Стоит только нажать эту кнопку...
     - Говорю вам, у нас ос...
     - Острая нужда в деньгах? Пусть это не беспокоит  вас,  мэм.  Я  могу
предоставить кредит до следующего посещения  этого  района  или  на  любой
указанный вами срок. Взгляните, мэм, на эту  веревку  для  белья.  Она  не
требует никаких прищепок и может быть прикреплена к чему угодно -  забору,
дереву, шесту. Ее можно снижать и натягивать в одну секунду, и для большой
стирки это совершенно незаменимое...
     - Я все пытаюсь сказать вам, - перебила женщина, - что у нас  оспа  в
доме, и мы...
     Длинноносый субъект судорожно  схватил  свои  товары  и  скатился  со
ступеней в две секунды. Женщина тихо закрыла за ним дверь, а подъехавший в
эту минуту мужчина вылез из экипажа и прикрепил к дому желтый флаг.



                        НЕСМОТРЯ НИ НА КАКУЮ НАУКУ

     Человек, следящий за всеми новейшими открытиями и достижениями -  тот
же "пророк в своем отечестве".  Он  знает  все  решительно  о  бациллах  и
микробах и обо всем многообразии вновь открытых  врагов  человечества.  Он
читает все газеты и наматывает на ус все предостережения, необходимые  для
долголетия и здоровья как физического, так  и  умственного.  Он  остановил
вчера на Мэйн-Стрит приятеля, который спешил на почту, и сказал, вне  себя
от волнения:
     - Минуточку, Браун. Вы куда-нибудь кусали ногти?
     - Полагаю, что да - нет, впрочем, не знаю! Извините меня, пожалуйста,
я должен вскочить в трамвай.
     - Погодите вы! Боже  милосердный,  вы  не  представляете,  какая  вам
грозит опасность! Если острая частица  ногтя  попадает  к  вам  в  легкие,
начнется воспалительный процесс,  который  завершится  поражением  тканей,
упадком  сил,  кровохарканьем,  припадками,  летаргией,   туберкулезом   и
смертью. Подумайте об этом! И,  между  прочим,  обнаружена  очень  опасная
бацилла, возникающая в воде, в которой стояли розы. Хочу предостеречь вас.
Знаете ли вы, что...
     - Послушайте, старина, премного вам обязан, но это письмо...
     - Что значит письмо в сравнении с вашей жизнью! В ложке  обыкновенной
ключевой воды  находится  свыше  десяти  миллионов  живых  существ;  науке
известны две тысячи их разновидностей. Вы солите пиво, когда пьете?
     - Не знаю. Право же, я должен идти. Я...
     - Не делайте меня ответственным за вашу жизнь - я пытаюсь ее  спасти.
Да знаете ли вы, что всякий прожитый нами день есть  уже  чудо!  В  каждом
стакане пива  находится  бесконечно  малое  количество  хлористоводородной
кислоты. Соединение ее с солью дает чистый хлор. Вы  поглощаете  хлористый
газ каждый день вашей жизни. Остановитесь, пока не поздно!
     - Я не пью пива!
     - Но вы дышите через рот во время сна. Вы знаете к чему это ведет?  К
грудной жабе и бронхиту. Или вы твердо решили,  чтобы  невежество  привело
вас к могиле? Подумайте о жене и детях! Известно ли вам, что  обыкновенная
комнатная муха носит на подушечках своих ног сорок тысяч микробов и служит
распространителем холеры, тифа, дифтерита, скарлатины и...
     - К черту микробов! У меня  ровно  три  минуты,  чтобы  успеть  сдать
письмо. Всего!
     - Одну секундочку! Доктор Пьер Пастер говорит, что...
     Но жертва исчезла.
     Десять минут спустя живой каталог новейших открытий был  сбит  с  ног
трамваем в то время, как пересекал  улицу,  поглощенный  чтением  о  вновь
изобретенном фильтре, и сочувствующие друзья отнесли его домой на руках.



                              "ДУРНОЙ" ЧЕЛОВЕК

     Один смелый и "дурной" человек привлек на этих днях всеобщее внимание
в одном из городов  Техаса.  По-видимому,  он  поглотил  такое  количество
спиртных напитков,  что  им  овладело  желание  во  что  бы  то  ни  стало
продемонстрировать свои особенности "дурного" человека.  А  когда  полиция
захотела арестовать его, он  встал  спиной  к  стене  здания  и  предложил
полиции "попробовать". Значительная толпа горожан - в том числе  несколько
коммивояжеров из находившейся неподалеку гостиницы -  собралась  поглазеть
на происходящее.
     "Дурной" человек был  огромным,  свирепого  вида  парнем  с  длинными
курчавыми волосами, ниспадавшими на плечи, в широкополой шляпе, в плаще из
лосины с бахромой внизу и с весьма образным лексиконом. Он играл громадным
шестизарядным револьвером и клялся костьми Дэви  Крокета,  что  продырявит
каждого, кто попробует его схватить.
     Шериф города вышел на середину улицы и стал было уговаривать его,  но
"дурной" человек гаркнул и поднялся на носки - и вся  толпа  очутилась  на
противоположной стороне улицы. Полисмены устроили совещание, но ни один из
них не хотел начинать военные действия первым.
     В  это  время  маленький,  худосочный,  чахоточного  вида  вояжерчик,
разъезжавший от одной из обувных фабрик  Коннектикута,  протиснулся  через
толпу на противоположной стороне улицы, чтобы  взглянуть  на  бандита.  Он
весил какие-нибудь девяносто фунтов и носил двойные очки в золотой оправе.
В эту самую минуту бандит гаркнул еще раз:
     - Черт вас подери, почему никто из вас не  подойдет  и  не  попробует
взять меня? Я проглочу любых пятерых из вас, даже не  разжевывая,  хотя  я
совсем не голоден - га! га!
     Толпа подалась назад еще на несколько ярдов, а  полисмены  побледнели
еще больше. Но худосочный человечек поправил обеими руками очки, шагнул  с
тротуара на мостовую и внимательно оглядел "дурного"  человека.  Затем  он
спокойно направился через улицу смешной подпрыгивающей  походкой  -  прямо
туда, где стояло воплощение ужаса.
     Толпа завопила, чтобы он вернулся, а  бандит  еще  раз  потряс  своим
револьвером, но маленький человечек подошел к нему в упор и сказал что-то.
Зрители   затрепетали,   ожидая,   что   смельчак   полетит    наземь    с
сорокапятимиллиметровой пулей внутри - но он не полетел. Все с  изумлением
увидели, как бандит опустил револьвер,  сунул  руку  в  карман  и  передал
что-то маленькому человечку.
     После этого бандит робко поплелся по тротуару,  а  человечек  пересек
улицу и присоединился к толпе.
     - "Дурной" человек? - сказал он. - Полагаю, что нет. Он  не  способен
обидеть и муху. Это - Зеке Скиннер. Он вырос на ферме  в  Коннектикуте  по
соседству со мной. Он представитель какого-то дутого средства от печени, и
это его обычный уличный трюк, чтобы привлечь внимание  толпы.  Я  дал  ему
взаймы восемь долларов в Гартфорде лет девять тому назад и думал, что  уже
никогда больше его не увижу. Его голос показался  мне  знакомым.  Уплатил?
Надо думать, что уплатил. Я всегда получаю то, что мне следует.
     После этого толпа рассеялась,  а  двенадцать  полисменов  перехватили
Зеке на ближайшем углу и избивали его до самого участка.



                             МАЛЕНЬКАЯ ОШИБКА

     Самого обыкновенного вида субъект в сорочке-неглиже, вышедшей из моды
еще в прошлом году, вошел в контору газеты и развернул рукопись  длиною  в
добрых три фута.
     - Я хотел повидать вас относительно этой небольшой вещицы, которую  я
собираюсь поместить у вас в газете. Здесь пятнадцать четверостиший, помимо
прозаического материала.  Стихи  трактуют  о  весне.  Мой  почерк  немного
неразборчив,  и  мне  придется  прочесть  вам  это   самому.   Благоволите
послушать.
     ВЕСНА
     Воздух полон нежных зефиров,
     Трава в зеленые коврики вяжется.
     Зима ушла из наших квартиров,
     А весна пришла, как мне кажется.
     Когда солнце заходит, туманы
     Ползут из низких болот,
     А когда звезды зажигаются, освещая заоблачные страны,
     Холодный ветер дует, принося много хлопот.
     - Отнесите эту  ерунду  в  редакцию,  -  сказал  заведующий  конторой
коротко.
     - Я там уже был, - возразил  обыкновенного  вида  субъект,  -  и  они
направили меня сюда. Это заполнит целый столбец. Я хочу поговорить с  вами
о цене. Последнее четверостишие читается так:
     Весенняя томность, чему есть примеры,
     Закупоривает нашу кровь в сердцах -
     И мы должны немедленно принимать меры,
     Чтобы не обратиться в то, чему имя "Прах".
     - За этим следует прозаический материал, который написан на  машинке,
как вы можете видеть, и вполне разборчив. Теперь я...
     - К черту! - сказал заведующий конторой. - Нечего вам тут  шляться  в
контору и читать ваш старый весенний бред. Мне и так  все  утро  досаждали
представители фабрик,  вырабатывающих  бумагу  и  краску.  Почему  вам  не
заняться делом вместе того, чтобы валять дурака таким образом?
     - Я не имел в виду отнять у вас время, - сказал посетитель,  скатывая
в трубку рукопись. - В городе имеются еще другие газеты?
     - Да. Несколько. Семья у вас есть?
     - Есть, сэр.
     - Тогда какого черта не займетесь вы приличным  делом,  вместо  того,
чтобы кропать гнусные вирши и читать их занятым людям? Мужчина вы или нет?
     - Очень извиняюсь за беспокойство, - сказал самого обыкновенного вида
субъект, направляясь к выходу, - я вам сейчас объясню, как обстоит дело. Я
заработал за прошлый год свыше восьмидесяти тысяч долларов на  этих  самых
маленьких вещицах, которые я  пишу.  Я  помещаю  свои  весенние  и  летние
рекламки для фирмы, вырабатывающей патентованное средство  "Сарсапарилла",
одним из совладельцев коей я  являюсь.  Я  решил  затратить  около  тысячи
долларов на рекламу в этом городе. Я побываю в других газетах,  о  которых
вы упомянули. Всего хорошего!
     Заведующий конторкой стал после этого случая настолько осторожен, что
все начинающие поэты города читают ему теперь свои стихи и  он  безропотно
их выслушивает.



                             ВЫШЕ СИЛ ЖУРНАЛИСТА

     - Вы дали заметку о самоубийстве, как я вас просил вчера  вечером?  -
спросил  редактор  у  новичка-репортера,  только  что  окончившего   школу
журналистов.
     - Я видел труп, сэр, но не нашел возможным дать его описание.
     - Почему?
     - Каким бы  образом  мог  я  написать,  что  горло  несчастного  было
перерезано от уха до уха, когда у него всего-то было одно ухо?



                            ЧТОБЫ ИЗБЕЖАТЬ КРИКА

     Это  был  большой  мистификатор,  никогда  не   пропускавший   случая
подшутить над кем-нибудь.
     Несколько дней тому  назад  он  встретил  приятеля  на  Мейн-Стрит  и
конфиденциально шепнул ему:
     - Я никогда бы не поверил этому, но полагаю своим долгом сделать факт
общеизвестным. Мистер Джонсон, гласный нашей части города, принял деньги с
определенной целью избежать крика.
     - Невозможно! - сказал приятель.
     - Говорю вам, что это правда, так как я случайно подслушал разговор и
своими глазами видел, как деньги были переданы ему и  как  он  взял  их  и
положил в карман.
     Затем он продолжал свой путь,  не  сообщив  никаких  подробностей,  и
целых два дня город только об этом и говорил.
     Он совсем забыл об этом и не вспоминал до того дня, когда  столкнулся
с мистером Джонсоном и понес ущерб в  виде  двух  фонарей  под  глазами  и
разорванного сверху донизу пальто.
     После чего ему пришлось обходить всех и объяснять, что под  деньгами,
данными гласному во избежании крика, он разумел десятицентовик, переданный
последнему его женой, чтобы купить успокоительного для младенца.



                         ПАМЯТНИК СЛАДКОГО ДЕТСТВА

     Он был стар и слаб, и  песок  в  часах  его  жизни  почти  истек.  Он
двигался  неверными  шагами  вдоль  одной  из  самых  фешенебельных   улиц
Хаустона. Он оставил город двадцать лет тому назад,  когда  последний  был
немногим больше влачащей полунищее существование деревни, и теперь,  устав
странствовать по свету и полный мучительного желания поглядеть еще раз  на
места, где протекало его детство, он вернулся и нашел, что шумный  деловой
город вырос на месте  дома  его  предков.  Он  тщетно  искал  какой-нибудь
знакомый предмет, могущий напомнить ему минувшие дни. Все изменилось. Там,
где стояла хижина его отца, высились стены стройного небоскреба;  пустырь,
где он играл ребенком, был застроен современными зданиями. По обе
     @стороны расстилались великолепные лужайки, подбегавшие  к  роскошным
особнякам.
     Внезапно,  с  радостным  криком,  он  бросился  вперед  с   удвоенной
энергией. Он увидел перед собой - нетронутый рукой человека и  неизменимый
временем - старый знакомый предмет,  вокруг  которого  он  бегал  и  играл
ребенком.  Он  простер  руки  и  кинулся  к  нему   с   глубоким   вздохом
удовлетворенности.
     Позже его нашли спящим с тихой улыбкой на  лице  на  старой  мусорной
куче посередине улицы - единственном памятнике его сладкого детства!



                            КОЕ-ЧТО ДЛЯ РЕБЕНОЧКА

     Это всего только легкий диссонанс  в  радостной  праздничной  музыке.
Минорная нотка под пальцами Рока, скользнувшими по клавишам, в  то  время,
как рождественские славословия и песни наполняют весельем святочные дни.
     Журналист из "Техасской Почты" стоял  вчера  в  одном  из  крупнейших
мануфактурных и галантерейных магазинов на Мейн-Стрит, наблюдая за  толпой
разодетых покупателей, главным образом, дам,  рывшихся  в  предпраздничных
безделушках и предметах для подарков.
     Но вот маленькая, тоненькая, бледненькая  девочка  робко  пролезла  к
прилавку сквозь осадившую его толпу.  Она  была  в  слишком  холодном  для
рождества пальтишке, а ее сношенные башмачки были сплошь в заплатках.
     Она оглядывалась с видом наполовину печальным, наполовину испуганным.
     Приказчик заметил ее и подошел.
     - Ну, чего тебе? - спросил он, пожалуй, слишком резко.
     - Пожалуйста, сэр, - ответила тоненьким голоском девочка, - мама дала
мне десять центов, чтобы купить кое-что для ребеночка.
     - Кое-что для ребеночка, на десятицентовик?  Рождественский  подарок,
а? А не находишь ли ты, что тебе  лучше  сбегать  за  угол,  в  игрушечный
магазин? У нас этих вещей нету. Тебе нужно жестяную  лошадку,  или  мячик,
или паяца на веревочке, верно ведь?
     - Пожалуйста, сэр, мама сказала, чтобы я зашла  сюда.  Ребеночка  уже
нет с нами, сэр. Мама велела мне купить - на... десять... центов... крепа,
сэр, пожалуйста!



                              СИЛА РЕПУТАЦИИ

     В  один  из  вечеров  на  прошлой  неделе  в   Сан-Антонио,   высокий
торжественного вида господин в шелковом цилиндре вошел в бар при гостинице
и остановился около камина, где уже сидели - куря  и  болтая  -  несколько
человек.  Толстяк,  видевший,  как  он  входил,  справился  у   конторщика
гостиницы, кто это такой. Конторщик назвал его имя, и  толстяк  последовал
за незнакомцем в бар, бросая на него взгляды восторженного восхищения.
     - Довольно холодная ночь, джентльмены, для теплого  пояса,  -  сказал
господин в шелковом цилиндре.
     - Ха-ха-ха-ха-ха-ха! -  проревел  толстяк,  разражаясь  оглушительным
хохотом. - Это недурно!
     Торжественного вида господин был изумлен этим, но продолжал стоять  и
греться у камина.
     Вскоре один из людей, сидевших подле огня, заметил:
     - Старуха-Турция там в Европе,  по-видимому,  приутихла  в  настоящее
время.
     - Да, - сказал торжественный  господин,  -  похоже,  что  обязанность
шуметь взяли на себя другие нации.
     Толстяк издал громкий вопль, лег на пол, и начал кататься по нему.
     - Вот  умора!  -  вопил  он.  -  Лучшее,  что  я  слышал  когда-либо!
Ха-ха-ха-ха-ха-ха! Давайте, джентльмены, дернем по этому поводу!
     Приглашение дернуть показалось всем  достаточным  удовлетворением  за
такую ничем не оправданную веселость, и  они  сгрудились  у  стойки.  Пока
смешивались напитки, толстяк  успел  шепнуть  что-то  на  ухо  каждому  из
присутствующих, за исключением господина в  шелковом  цилиндре.  Когда  он
кончил, все лица растянулись в широкие улыбки.
     - Ну-с, джентльмены, если в чем и заключается шутка,  то  в  этом!  -
произнес торжественный господин, поднимая стакан.
     Вся компания единодушно разразилась  в  буквальном  смысле  ревом  от
хохота, расплескав половину содержимого стаканов на стойку и на пол.
     - Когда-нибудь слышали такой поток остроумия? - спросил один.
     - Он битком набит шутками, разве нет?
     - Такой же, каким он был всегда!
     - Лучшее, что мы имели здесь за год!
     - Джентльмены, - сказал торжественный господин,  -  вы,  по-видимому,
сговорились разыграть меня. Я сам не прочь посмеяться от хорошей шутки, но
мне хотелось бы знать, насчет чего вы проходитесь?
     Трое лежали, вываленные в опилках, на полу и взвизгивали, а остальные
попадали в кресла или держались за стойку в пароксизмах хохота. Затем трое
или четверо чуть не подрались  за  честь  собрать  всех  снова  у  стойки.
Торжественного вида господин держал себя подозрительно и  осторожно  -  но
пил каждый раз, когда кто-нибудь заказывал угощение. Стоило ему произнести
слово, как вся орда выла от хохота, пока слезы не брызгали из глаз.
     -  Ну,  -  сказал  торжественный  господин,  когда  его  собутыльники
оплатили  по  крайней  мере  двадцать  круговых,  -  даже  лучшие   друзья
расстаются. Мне нужно спешить к моему жестокому ложу.
     - Здорово! - проревел толстяк. - Ха-ха-ха-ха-ха-ха! Жесткое ложе, это
- здорово! Лучшее, что я когда-либо слышал. Вы  так  же  неистощимы,  черт
подери, каким были всегда! Ни разу не слышал такого экспромта острословия!
Техас гордится вами, старина!
     - Спокойной ночи, джентльмены! - сказал торжественный господин. - Мне
нужно встать очень рано и приняться за работу.
     - Послушайте только!  -  взвыл  толстяк.  -  Говорит,  что  ему  надо
приняться за работу. Ха-ха-ха-ха-ха-ха!
     Вся толпа разразилась прощальным ревом хохота вслед направлявшемуся к
выходу торжественному господину. Последний остановился на минуту и сказал:
     - Провел (ик!) чрезвычайно приятный вечер (ик!), джентльмены. Надеюсь
увидеться с вами (ик!) утром. Вот моя карточка. Доброй ночи!
     Толстяк схватил карточку  и  потряс  торжественному  господину  руку.
Когда тот исчез за дверью, толстяк взглянул на карточку, и лицо его  вдруг
стало серьезно.
     - Джентльмены, - сказал он, - вы все  знаете,  кто  такой  наш  друг,
которого мы только что угощали?
     -  Еще  бы!  Вы  сказали,  что  это  Алекс  Сладкий  из   "Техасского
Весельчака".
     - Так я и думал, - сказал толстяк. - Конторщик гостиницы сказал,  что
это Алекс Сладкий.
     Он протянул  им  карточку  и  исчез  через  боковой  выход.  Карточка
гласила:
     Л.Х.УИТТ
     Канзас-Сити
     Представитель фирмы "СМИТ и ДЖОНС"
     ГРОБЫ. ВЕНКИ. ПАМЯТНИКИ.
     Угощение стоило - всем по совокупности - тридцать два доллара.  Толпа
вооружилась, чем попало, и села в засаду в ожидании толстяка
     Когда теперь в Сан-Антонио незнакомцу приходит желание  пошутить,  он
может вызвать  улыбку  не  прежде,  чем  представит  оформленные  по  всем
правилам письменные данные.



                   ВО ИСПРАВЛЕНИЕ СТРАШНОЙ НЕСПРАВЕДЛИВОСТИ

     Недавно было сделано открытие, которое не замедлит пробудить в каждом
джентльмене нашей страны чувство живейшего раскаяния.  В  течение  долгого
времени мужчины полагали, что обыкновение дам  надевать  в  театр  высокие
шляпы есть просто результат невнимания к тем  несчастным,  которым  судьба
предоставила места непосредственно сзади них.
     Ныне  выясняется,  что  такое  предположение  было  по  отношению   к
прекрасному полу  глубочайшей  несправедливостью.  Известная  женщина-врач
раскрыла болезненное явление, от которого  женская  половина  человечества
уже давно и мучительно страдает, но  которое  ей  удавалось  сохранить  до
настоящего  времени  в  полнейшей  тайне.  Обыкновение  дам  появляться  в
публичных местах в шляпах есть  результат  печальной  необходимости  -  и,
следовательно, с них должно быть снято обвинение, столь часто  против  них
выдвигавшееся, в эгоистическом невнимании к удобствам других.
     Оказывается, дамы, перешагнувшие за 35 лет, особенно чувствительны  к
действию световых лучей, падающих  им  на  головы  сверху.  Женский  череп
существенно отличается от мужского, главным образом, в верхней своей части
и,  начиная  с  35-летнего  возраста,  теменные  ткани   женского   черепа
утончаются. Лучи света - особенно электрического -  производят,  проникая,
чрезвычайно раздражающее действие на мозговые центры.
     Как ни странно, этот недостаток черепного  устройства  совершенно  не
замечается женщинами в молодости; но стоит им перешагнуть за грань юности,
как он немедленно дает себя почувствовать. Сами женщины знают  об  этом  и
часто толкуют на эту тему, но они ревностно оберегали свой секрет даже  от
самых близких мужчин. Женщина-врач, разоблачившая его на столбцах научного
журнала, первая представительница их пола, заговорившая  об  этом  вопросе
открыто.
     Если кто-нибудь даст себе труд  проделать  опыт,  он  незамедлительно
убедится в соответствии изложенного  истине.  Начните  разговор  с  дамой,
перешагнувшей средний возраст, стоя под  ярко  светящей  лампой,  и  через
несколько минут ей станет не по себе и вскоре  боль,  причиняемая  светом,
заставит ее отодвинуться от его источника.  На  молодых  здоровых  девушек
лучи света не оказывают никакого заметного действия. Таким  образом,  если
мы видим в театре даму в высокой  и  громоздкой  шляпе,  мы  сможем  смело
сделать вывод, что ей больше 35 лет и что она просто предохраняет себя  от
болезненного явления, постигшего ее с  годами.  Напротив,  где  бы  мы  ни
увидели даму, носящую небольшой и никому не мешающий головной убор,
     @мы должны заключить, что она все еще молода, очаровательна  и  может
сидеть под пронизывающими лучами света, не  испытывая  никаких  неудобств.
Нет такого человека, на чьей совести лежит грех осуждения  женщины  за  ее
предполагаемое пренебрежение к удобству ее ближних, который бы  теперь  не
высказал искреннейшего сожаления о своем заблуждении. Американцам  присуще
уважать старость - особенно женскую  -  и  когда  изложенные  здесь  факты
станут общеизвестными,  терпимость  и  сочувствие  заменят  негодование  и
упреки. С этих пор впредь высокие шляпы с ниспадающими перьями и торчащими
цветами и отделкой, встающие между нами и сценой, будут рассматриваться не
с неудовольствием, но с уважением - коль скоро мы поймем,
     @что их носительницы уже не молоды и идут быстрыми шагами к могиле, и
что они вынуждены принимать предосторожности, необходимые в таком возрасте
для их хрупких организмов.



                    РАССКАЗ-ЗАГАДКА С ПРЕМИЕЙ ДЛЯ ЧИТАТЕЛЕЙ

     Наиболее распространенный и модный способ для увеличения тиража наших
газет - помещение в них романов-загадок с премиями для читателей.  Публика
приглашается принять участие в разгадывании, чем все это  закончится  -  и
следовательно вынуждается покупать или выписывать газету.
     Нет ничего легче в мире, чем  написать  загадочный  рассказ,  который
устоял бы против изощренности самых гениальных отгадчиков страны.
     В доказательство этого - вот  рассказ,  за  расшифровку  которого  до
прочтения последней главы  мы  предлагаем  премию  десять  тысяч  долларов
любому мужчине и пятнадцать тысяч долларов любой женщине.
     Мы даем только конспект рассказа, потому что литературный  стиль  нас
не интересует - загадочность нам нужна, а не стиль!

                                 Глава 1
     Судья Смит, высокочтимый житель города Плунквилля,  найден  убитым  в
постели у себя дома. Его грудь пронзена парой ножниц, отравленных крысиным
ядом. Его горло перерезано бритвой с ручкой из слоновой кости, артерия  на
одной из рук вскрыта и в него  всажен  добрый  фунт  дроби  из  охотничьей
двустволки.
     Следователь  вызван,  и  комната  подвергнута  осмотру.  На   потолке
обнаружен кровавый след ноги, а на полу найдены дамский кружевной платочек
с инициалами "Д.Б.", пачка папирос и  бутерброд  с  ветчиной.  Следователь
считает самоубийство доказанным.

                                 Глава 2
     После судьи остается его дочь, Мэбель, восемнадцати  лет,  необычайно
красивая. Вечером, накануне убийства, она показывала  в  одном  из  лучших
ресторанов города револьвер и топор и  говорила  о  намерении  "прикончить
старикашку". Жизнь судьи была застрахована на  сто  тысяч  долларов  в  ее
пользу. Никто не подозревает ее в преступлении.
     Мэбель обручена с молодым человеком по имени Чарли, которого  в  ночь
убийства многие граждане видели вылезающим из окна судьи  с  окровавленной
бритвой и ружьем в руках. Общество не обращает никакого внимания на Чарли.
     Бродяга попадает под трамвай  и  прежде,  чем  умереть,  сознается  в
совершении преступления. На похоронах судьи его брат, полковник  Смит,  не
выдерживает и кается, что убил судью с целью завладеть его часами.  Мэбель
посылает в Чикаго и нанимает для расследования дела искусного сыщика.

                                 Глава 3
     Прелестная незнакомка в глубоком  трауре  приезжает  в  Плунквилль  и
называет администрации отеля свое  имя:  Джейн  Бумгартнер.  (Инициалы  на
платке!).
     На следующий день сыщик натыкается на китайца,  отрицающего,  что  он
убил судью, и арестовывает его. Незнакомка встречает  на  улице  Чарли  и,
услышав запах его сигары, падает в обморок.  Мэбель  порывает  с  Чарли  и
обручается с китайцем.

                                 Глава 4
     Во время следствия над китайцем Джэйн Бумгартнер показывает, что  она
видела, как сыщик убил судью Смита по наущению  священника,  руководившего
похоронами, и что Мэбель - мачеха Чарли. Китаец уже готов  сознаться,  как
вдруг раздаются приближающиеся шаги. Следующая глава - последняя, и  можно
с уверенностью сказать, что никому не удастся предугадать  ее  содержание.
Чтобы показать, как это трудно, даем теперь последнюю главу.

                                 Глава 5
     Шаги   оказываются    принадлежащими    Томасу    Р.Хеффлбомеру    из
Вашингтонского округа, который представляет исчерпывающие  доказательства,
что судью убил он в припадке временного помешательства, а  Мэбель  выходит
замуж за человека по имени Томпкинс, которого она встретила  двумя  годами
ранее в Горячих Ключах.




                              ПРАВО НА ПЕНСИЮ

     - Кстати о ста  сорока  миллионах  долларов,  выплачиваемых  ежегодно
правительством на пенсии,  -  сказал  один  видный  деятель  представителю
"Техасской Почты". - Мне рассказывали, что один человек из Индианы  заявил
месяц тому назад свое право на пенсию на основании  операции,  которой  он
подвергся в прошлую войну. И как вы думаете, о какой операции шла речь?
     - Не имею ни малейшего представления!
     - Ему отрезали отступление во время битвы при Геттисбурге!



                                ПОСЛЕ УЖИНА

     Мистер Шарп. - Мне кажется, дорогая моя, что каждый год,  пролетающий
над твоей головой, приносит тебе лишь новое очарование,  выявляет  скрытую
красоту, увеличивает твою душевную грацию. В  твоих  глазах  сегодня  есть
что-то пленительно-девическое - как в тот день,  когда  я  впервые  увидел
тебя. Какое счастье, когда два сердца становятся лишь нежнее друг к  другу
по мере того, как годы проносятся над ними. Ты сейчас столь же  прекрасна,
как тогда...
     Миссис Шарп. - А я и забыла, что у тебя сегодня заседание в масонской
ложе. Постарайся вернуться не позже двенадцати, пожалуйста!



                           УМЕНЬЕ ХРАНИТЬ СЕКРЕТ

     Пора положить конец распространению старой шутки о том,  что  женщины
не умеют хранить  секреты.  Ни  в  чем  черная  неблагодарность  мужчин  к
прекрасному полу не  проявилась  так  ярко,  как  в  распространении  этой
клеветы. Где бы и когда бы человек,  считающий  себя  наделенным  чувством
юмора, ни вернулся к этой более древней, чем сам мир,  теме,  которой  его
братья-мужчины  считают  своим  священным  долгом  аплодировать,  на  лице
женщины  появляется  странная,  непостижимая,  полная  жалости,   усмешка,
понятная лишь очень немногим из мужчин.
     Правда в том, что только женщины и умеют хранить секреты. Одному богу
понятна та изумительная сила, с какой девяносто  девять  из  ста  замужних
женщин ухитряются скрыть от всего прочего мира, что  они  связали  себя  с
существом, недостойным их чистой и полной самопожертвования любви к  нему.
Женщина  может  шепнуть  соседке,  что  миссис  Джонс   уже   второй   раз
перелицовывает свое старое шелковое  платье,  но  если  в  ее  груди  есть
что-либо, касающееся любимого ею человека, сами боги не вырвут это оттуда.
     Слабый мужчина заглядывает в чашу с вином - и смотрите:  вот  он  уже
выболтал свои сокровеннейшие мысли развесившему уши случайному встречному!
Женщина может щебетать о погоде и глядеть своими детскими  глазами  в  очи
хитрейшего из дипломатов, без труда  пряча  в  это  время  в  своей  груди
важнейшие государственные тайны.
     Адам был праотцом болтунов, первым из сплетников - и  нам  нечего  им
гордиться. Под грезящим, взывающим к нему взглядом Евы  -  той,  что  была
создана для его удобства и удовольствия - в ту  самую  минуту,  когда  она
стояла рядом с ним, любящая, и юная, и прекрасная, как весенняя луна,  он,
жалкий приживальщик, сказал:
     - Женщина дала мне, и я вкусил!
     Этот отвратительный поступок нашего прародителя не может быть извинен
ни одним джентльменом, знающим свой долг по отношению к леди!
     Поведение Адама должно было бы привести к  исключению  его  имени  из
списков каждого порядочного клуба страны. И  тем  не  менее,  с  того  дня
женщина идет рука об руку с мужчиной - верная, преданная и готовая на  все
жертвы  ради  него.  Она  скрывает  от  света  его  жалкие   пороки,   она
перетолковывает в обратную сторону его позорные проступки и  -  главное  -
она молчит... когда одного слова  достаточно,  чтобы  пронзить  его  дутое
величие и обратить его в смятую тряпку!
     А мужчина говорит, что женщина не умеет держать секретов!
     Пусть он будет благодарен, что она умеет их держать -  иначе  бы  все
воробьи на крышах чирикали про его ничтожество!



                                ПОБЕДИТЕЛЬ

     После того, как в пятницу вечером была  поставлена  пьеса  "В  старом
Кентукки",   трое   стариков-приятелей   отправились   в   ресторанчик   с
непреклонным решением "вспрыснуть". "Вспрыснув" один раз, они "вспрыснули"
и другой, и третий.
     Когда они почувствовали, что дозрели, то сели за стол и начали врать.
Не со злой целью, а естественно по-приятельски, о том, что им  приходилось
видеть и делать. Каждый из них приводил случаи из своей жизни и,  так  как
небо было безоблачно, то никакого дневного повторения трагедии  с  Ананием
не состоялось.
     Наконец, судья внес предложение заказать огромный бокал мятного грога
- напитка, исключающего всякую необходимость в щипцах для завивки волос! -
и тот, кто расскажет наиболее  невероятную  историю,  получит  возможность
выдуть весь бокал через соломинку!
     Мэр и судья выступили первыми с парой изумительных рассказов на  тему
о галстуках. Полковник облизнул губы, пересохшие при взгляде  на  огромный
бокал, сверкавший алмазами и янтарем и увенчанный  благоуханной  мятой,  и
начал свой рассказ:
     - Случай, который я собираюсь вам поведать, не только изумителен,  но
и правдив. Он имел место в этом самом городе, в  субботу  после  обеда.  Я
встал в этот день очень  рано,  ибо  мне  предстояло  много  работы.  Жена
закатила мне добрый стаканчик виски, так что я  чувствовал  себя  довольно
недурно. Когда я спускался по лестнице, она подала  мне  кредитку  в  пять
долларов, выпавшую у меня из кармана, и сказала:
     - Джон, тебе нужно  найти  горничную  помиловиднее.  Джейн  настолько
буднична, что ты никогда не посмотришь на нее нежно. Попробуй, не  найдешь
ли ты служанки покрасивее - и, Джон, милый, ты уж слишком много работаешь!
Тебе право же надо отдохнуть. Почему бы тебе не прокатиться сегодня  после
обеда с мисс Муггинс, твоей  машинисткой?  Ты  бы  кстати  мог  заехать  в
шляпный магазин и сказать там, чтобы мне не  присылали  шляпы,  которую  я
отобрала, и...
     - Довольно, полковник! - сказал судья. - Можете  приступать  к  этому
мятному грогу сию же минуту. Вам нет надобности заканчивать ваш рассказ.



                         ГОЛОДНЫЙ ГЕНРИ И ЕГО ПРИЕМ

     Голодный  Генри.  Мэм,  я  представитель  новейших,  на  роликах,  не
рвущихся, двойных подтяжек. разрешите показать?
     Миссис Лоунстрит. Нет, у нас в доме нет мужчин.
     Голодный Генри В таком случае я имею предложить нечто единственное  в
своем  роде  -  собачьи  ошейники   из   русской   кожи,   с   серебряными
инкрустациями, с именем, которое мы вырезаем за ту же цену в виде  премии.
Быть может...
     Миссис Лоунстрит. Не надо, не надо. У меня нет собаки.
     Голодный Генри. Вот это мне и надо было знать. Подай-ка  мне,  тетка,
самый лучший ужин, какой только можешь, да поворачивайся живее, не то  это
плохо отразится на твоем здоровье. Понятно?



                           ЕДИНСТВЕННОЕ УТЕШЕНИЕ

     Завтрак был кончен,  и  Адам  вернулся  к  своей  постоянной  работе:
наклеиванию ярлыков с именами на клетки, в которых сидели звери.
     Ева взяла на руку попугая и сказала ему:
     - Дело было так. Он устроил целый скандал по поводу  пирога,  который
был к завтраку...
     - А что ты сказала? - спросил попугай.
     - Я сказала, что у меня есть во всем этом одно утешение: он не  может
ткнуть мне в глаза, что у его матери пирог всегда выходил лучше!



                            НЕУДАЧНЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ

     В  Техасе  есть  старый  проповедник-негр,  большой   поклонник   его
преподобия Сэма Джонса. В  прошлое  воскресенье  он  решил  отказаться  от
обычного увещевания чернокожих братьев и кинуться, очертя голову, в  самую
гущу своей паствы  по  способу,  столь  успешно  практикуемому  знаменитым
евангелистом Джорджии. Когда вступительный  гимн  был  пропет  и  собрание
прочло положенные молитвы, старый проповедник положил свои очки на  библию
и сразу же бросился в атаку.
     - Горячо любимые братья, - сказал он, - я проповедую вам  уже  больше
пяти лет, а милосердие божие так и не проникло в ваши беспокойные  сердца.
Я никогда еще не видел худшей банды, чем это горячо любимое собрание. Вот,
например, Сэм Уадкинс на первой скамейке налево. Может кто-нибудь  указать
мне более низкого,  жульнического,  продувного,  грязного  негра  во  всей
округе? Откуда те куриные перья, которые я увидел у него на  заднем  дворе
сегодня утром? Пусть брат Уадкинс встанет и ответит на это!
     Брат Уадкинс сидел на скамье, вращал глазами и тяжело  дышал.  Но  он
был застигнут врасплох и не мог дать ответа.
     - А вот Эльдер Хоскинс, на правой стороне. Все знают, что это лживая,
беспомощная, налитая пивом бочка. Его содержит  жена,  стирая  белье.  Что
хорошего принесла ему кровь агнца? Он, должно  быть,  думает,  что  сможет
околачиваться вокруг чужих кухонь и в Новом Иерусалиме.
     Эльдер Хоскинс, пришпоренный этими обвинениями, поднялся  с  места  и
сказал:
     - Это мне приводит на ум одну шутку. Не помню, чтобы  я  когда-нибудь
работал тридцать дней на починке дорог в  Бастропском  графстве  за  кражу
тюка хлопка.
     - А кто работал? Кто работал? - возопил проповедник, надевая  очки  и
сверкая глазами на Эльдера. - Кто украл  этот  хлопок?  Заткни  свой  рот,
негр, не то я спущусь вниз и раскрою его так, что шире некуда. А вон сидит
мисс Джинни Симпсон. Поглядите,  как  она  разрядилась!  Поглядите  на  ее
желтые башмаки, да на страусовые перья, да на шелковую кофту, да на  белые
перчатки. Откуда она берет деньги на все это? Она нигде  не  работает.  Но
господь видит эту суетную неряху, и он  бросит  ее  в  кипящую  серу  и  в
смердящий кладезь
     Мисс Симпсон поднялась, и каждое из ее страусовых перьев  дрожало  от
негодования.
     - Старая, лживая, черномазая морда - ты! - сказала она. - Ты, что ли,
платишь за мои тряпки? Может, ты скажешь всему собранию, кто  вчера  утром
передал через забор огромный букет и жбан с сидром Лиззи Джаксон, когда ее
старик ушел на работу?
     - Ты лжешь, ехидная, низкая, шпионская дщерь диавола! Я  был  у  себя
дома, погруженный в молитву за порочных братьев  и  сестер  во  Христе.  Я
сейчас спущусь вниз и заткну тебе рот, если ты не  закроешь  его!  Вы  все
обречены геенне огненной! Вы все  до  единого  -  только  грязные  отбросы
земли! Я вижу отсюда Билла Роджерса, который, как известно, налил  свинцом
кости для того, чтобы играть наверняка, и который  не  тратит  ни  единого
цента на прокорм своей семьи. Господь  скоро  переломает  ему  все  ребра!
Праведный суд духа святого скоро притянет его к ответу!
     Билл Роджерс поднялся  с  места  и  заложил  большие  пальцы  рук  за
жилетку.
     - Я мог бы назвать, - сказал он, - некоторых игроков, которых выгнали
с фермы полковника Янси за игру краплеными картами - если бы захотел.
     - Вот  это  уж  ложь!  -  сказал  проповедник,  захлопывая  библию  и
засучивая рукава. - Берегись, Билл Роджерс, я сейчас спущусь к тебе!
     Проповедник слез с кафедры и направился  к  Биллу,  но  мисс  Симпсон
успела по дороге запустить пальцы в шерсть на его голове, а Сэм Уадкинс  и
Эльдер Хоскинс не  замедлили  придти  к  ней  на  помощь.  Затем  вступили
остальные братья и сестры. И летающие во все стороны книги гимнов,  вместе
с  треском  разрываемых  одежд,  красноречиво   засвидетельствовали,   что
свойственный Сэму Джонсу стиль проповедей именно к этому приходу  подходит
мало.



                           СКОЛЬКО СТОИТ ПРАВДА

     На одного из жителей Хаустона,  прослушавшего  целый  ряд  проповедей
Сэма Джонса, произвело особенное впечатление  осуждение  всяких  сделок  с
совестью и неправд всех цветов и оттенков.
     Так повлияло это на него, и на такую плодородную почву  упало  зерно,
брошенное  великим  евангелистом,  что   этот   самый   житель   Хаустона,
неоднократно грешивший  до  тех  пор  против  правдивости,  решил  в  одно
прекрасное утро начать жизнь сызнова и говорить правду  во  всех  случаях,
больших и малых, ни на йоту не отступая от голой неприукрашенной истины.
     Во время завтрака жена спросила его:
     - Как ты находишь бисквит, Генри?
     - Тяжеловат, - ответил он, - и не выпечен.
     Жена выскочила из столовой, и  он  доел  завтрак  наедине  с  детьми.
Прежде Генри сказал бы:
     - Бисквит очень хорош, душечка!
     И все сошло бы хорошо.
     Когда он позже выходил из  калитки,  к  дому  подъехала  его  богатая
старуха-тетка,  любимчиком  которой  он  всегда  был.  Она  была   завита,
напудрена и в корсете, чтобы казаться как можно моложе.
     - О, Генри, - оскалила она зубы в глупейшей улыбке.  -  Как  поживает
Элла и детки? Я бы зашла, но у меня такой ужасный  вид  сегодня,  что  мне
совсем нельзя показываться!
     - Это верно, - сказал Генри, - вид у вас ужаснейший. Хорошо, что ваша
лошадь в шорах, а то она могла бы случайно увидеть вас, понести и  сломать
вам шею.
     Тетка свирепо взглянула на него и, не говоря  ни  слова,  взялась  за
вожжи.
     Генри перевел это впоследствии в цифры и рассчитал, что каждое слово,
сказанное им тетке, обошлось ему в восемь тысяч долларов.



                         ЕЩЕ ОДНА ЖЕРТВА СЭМА ДЖОНСА

     Унылого вида человек с отвисшими каштановыми баками вошел вчера  днем
в участок и сказал дежурному:
     - Хочу  отдать  себя  в  руки  правосудия.  Лучше  наденьте  на  меня
наручники и посадите в самую темную камеру, где будет  побольше  пауков  и
мышей. Я один из  худших  людей  в  мире  и  уклоняюсь  от  суда.  Велите,
пожалуйста, тюремщику дать  мне  заплесневелого  хлеба  и  воды  из  самой
грязной лужи.
     - Что именно вы сделали? - спросил дежурный.
     - Я жалкий, опустившийся человек, изолгавшийся, ни на что не  годный,
на всех клевещущий, пьяный, вероломный, святотатственный мерзавец - и я не
достоин даже умереть! Вы можете также велеть тюремщику  приводить  к  моей
камере маленьких детей, чтобы  они  глядели  через  решетку,  как  я  буду
скрежетать зубами и каяться в бесовском исступлении!
     - Мы не в праве посадить вас в тюрьму, если вы не совершили  никакого
определенного преступления. Не можете ли вы выдвинуть  против  себя  более
конкретное обвинение?
     -  Нет,  я  хочу  отдаться  в  руки  правосудия   на   принципиальных
основаниях. Видите ли, я слушал вчера вечером Сэма Джонса, он заметил меня
в толпе и вынес мне приговор. Я думал,  что  я,  на  худой  конец,  старая
кляча, но Сэм показал мне обратное изображение и убедил  меня.  Я  старый,
грязный, паршивый, блудливый пес - вы можете смело  пнуть  меня  несколько
раз, прежде чем посадите под замок, да пошлите  сообщить  моей  жене,  что
старый негодяй, который в течение двадцати лет измывался над нею, получил,
наконец, по заслугам.
     - Чего там, бросьте это, - сказал дежурный. - Не верю, чтобы вы  были
так плохи, как вам кажется. Откуда вы знаете, что Сэм Джонс  имел  в  виду
именно вас? Он мог целить в кого-либо другого. Подтянитесь,  и  пусть  это
вас не трогает!
     - Погодите-ка, - сказал унылого  вида  человек  в  раздумьи.  -  Если
подумать, то как раз сзади меня сидел один из  соседей,  гнуснее  которого
нет во всем Хаустоне. Это шелудивый щенок - и никаких  гвоздей!  Он  лупит
свою жену и отказывал мне в трех долларах целых пять  раз.  Все,  что  Сэм
говорил, подходит к нему точка в точку. Если подумать...
     - Вот это правильный способ смотреть на вещи, -  сказал  дежурный.  -
Все шансы за то, что Сэм имел вовсе не вас в виду.
     - Черт побери, если я сам так не думаю теперь, когда я  вспомнил  про
этого соседа, - сказал кающейся, начиная оживляться. - Вы не представляете
себе, какую тяжесть вы сняли с меня. Мне уже совсем казалось, что я  самый
худший грешник в мире. Держу пари на десять долларов, что он  говорил  как
раз про того жалкого, презренного негодяя, что сидел сзади меня. Слушайте,
пойдем и пропустим по стаканчику по этому поводу, а?
     Дежурный отклонил предложение, и унылого вида человек запустил  палец
за шею, извлек наружу воротничок и сказал:
     - Никогда не забуду, сэр, как вы любезно  помогли  мне  выбраться  из
этого. Я чувствовал себя не на месте с самого утра. Иду сию же  минуту  на
ипподром и поставлю на фукса против фаворита. Всего хорошего, сэр, никогда
не забуду вашей любезности!



                                ПОСТЕПЕННО

     - Вы не туда попали, - сказал Цербер. - Эти ворота  ведут  в  глубины
ада, а на паспорте, который вы предъявили, помечен рай.
     - Я это знаю, - устало сказала  тень,  -  но  билет  разрешает  здесь
остановку. Я, видите ли, из  Гальвестона  и  мне  надо  менять  обстановку
постепенно.



                                ЕЩЕ ХУЖЕ

     Двое жителей Хаустона пробирались домой в одну из дождливых ночей  на
прошлой неделе, и когда они,  спотыкаясь,  переправлялись  через  лужи  на
одной из главных улиц, один сказал:
     - Это и есть ад, не правда ли?
     - Хуже, - сказал другой. - Даже ад вымощен благими намерениями.



                                  УДАР

     Бледный,  как  смерть,  человек,  с  шерстяным  кашне  вокруг  шеи  и
тоненькой тростью в руке, вошел вчера, спотыкаясь, в один  из  аптекарских
магазинов Хаустона и прислонился к прилавку, крепко прижимая другую руку к
груди.
     Фармацевт взял стаканчик с делениями, быстро влил туда унцию  spiriti
frumenti и подал вошедшему. Человек выпил его залпом.
     - Немного лучше? - спросил фармацевт.
     - Чуть-чуть. Мне еще не приходилось испытывать подобного удара.  Едва
стою на ногах. Еще немножко, пожалуйста...
     Фармацевт налил ему еще одну унцию виски.
     - Кажется, пульс у меня возобновился, - сказал человек. - Но это было
ужасно!
     - Выпали из экипажа? - осведомился фармацевт.
     - Нет, не совсем.
     - Поскользнулись на банановой корке?
     - Если бы это! Я, кажется, опять лишусь чувств, если вы...
     Обязательный фармацевт подал третью дозу возбудительного напитка.
     - Попали под трамвай? - спросил он.
     - Нет, - сказал бледный человек. - Я  расскажу  вам  как  было  дело.
Видите того краснокожего типа, что пляшет  и  изрыгает  проклятия  там  на
углу?
     - Да.
     - Это по его вине. Боюсь, что не смогу  держаться  дальше  на  ногах.
Я... спасибо!
     Посетитель хлопнул четвертую порцию и начал оправляться.
     - Может быть позвать доктора? - спросил фармацевт.
     - Нет, пожалуй, не надо. Ваша любезность  оживила  меня.  Я  расскажу
вам, в чем дело. У меня был привязан к трости игрушечный паук, и я  увидел
этого краснокожего типа, который сидел на  пороге,  спиной  ко  мне,  и  я
опустил паука прямо ему на нос. Я тогда еще не знал, кто он!  Он  упал  от
перепуга на спину, и порезал ухо  о  скобу  для  чистки  сапог,  и  сломал
вставную  челюсть,  стоящую  шестьдесят   долларов.   Этот   тип   -   мой
домовладелец, и я должен ему тридцать семь долларов за прежнее время, и  у
него закладная в десять долларов на мою корову, и он уже однажды  грозился
переломать мне ребра. Я шмыгнул сюда, и он не заметил меня. Удар для  моих
чувств, когда я увидел, кто это такой, прямо ужасен! Если у вас есть
     @немного еще этого возбудителя, я...



                                   ЦИНИК

     Младший компаньон. Вот честная фирма! Шарп и Симон посылают  нам  чек
на пятьдесят  долларов  в  добавление  к  расчету  за  этот  месяц,  чтобы
возместить разницу в цене, ввиду того, что им в  прошлом  месяце  были  по
ошибке посланы товары высшего качества!
     Старший компаньон. Они делают при этом новый заказ?
     Младший. Да! Больший, чем когда-либо.
     Старший. Отправить его наложенным платежом!



                              ГОВОРЯ О ЦИКЛОНАХ

     Человек  с  бронзовым  лицом  и  импонирующей  осанкой  был   великим
путешественником и только что вернулся из кругосветного плавания. Он сидел
у камина в Ламлоре,  а  несколько  заезжих  коммивояжеров  да  зашедших  в
гостиницу горожан слушали с большим интересом его рассказы.
     Он говорил о жестоких бурях, бывающих в Южной Америке, когда  длинные
стебли травы в пампасах сначала  переплетаются,  а  потом  с  такой  силой
прибиваются к земле порывами ветра, что их режут квадратами и продают, как
соломенные циновки высшего качества.
     Он также рассказывал о чудесном инстинкте дикого  скота,  который,  -
говорил он, - хотя его бросает во все стороны жестоким ураганом и хотя ему
преграждают путь раздувшиеся от дождей потоки  -  никогда,  ни  ночью,  ни
днем, не теряет верного направления.
     - У них есть какой-нибудь орган, приспособленный для этого? - спросил
представитель мукомольной компании из Топеки.
     - Конечно. Вымя, - сказал путешественник.
     - Не вижу, над чем тут смеяться, - заговорил человек из Канзаса. - Но
если говорить о страшных ветрах, мы имеем нечто в этом роде у нас в штате.
Вы все слыхали о канзасских циклонах, но весьма немногие из вас знают, что
это такое. У нас они не редки и выдаются  между  ними  очень  сильные,  но
большинство  рассказов,  которые  вам  приходилось  читать,  преувеличены.
Однако, хороший, зрелого возраста циклон может иногда  поднимать  вещи  на
изрядную   высоту.   Единственное,   обо   что   их   ярость   разбивается
безрезультатно, это - агенты по продаже земельных участков. Я знаю некоего
парня, по имени Боб Лонг, который работает в качестве земельного агента  с
незапамятных времен. Боб скупил огромное пространство степи
     @и перепродает его небольшими участками под фермы. Однажды он повез в
своей тележке человека, чтобы показать ему землю.
     - Только поглядите на нее, - говорит он.  -  Это  лучший,  богатейший
кусок земли в Канзасе. Стоит он много больше, но для почина,  да  принимая
во внимание необходимые улучшения, я уступлю вам 160 акров по 40  долларов
за...
     Прежде, чем Боб успел сказать: "акр",  налетел  циклон  и  унес  Боба
вверх. Его увлекало все выше и выше, и  он  превратился,  наконец,  в  еле
заметное пятнышко, а покупатель стоял и следил до тех  пор,  пока  Боб  не
исчез из виду.
     Земля покупателю понравилась, так что он купил ее у наследников Боба,
и вскоре через нее прошла железная дорога, и на этом месте  вырос  и  стал
процветать прекрасный город.
     Ну-с, этот самый человек стоял однажды на тротуаре и размышлял о том,
как ему повезло, и - кстати - как не повезло Бобу,  как  вдруг  он  поднял
глаза и увидел, что кто-то падает. Оно делалось все  больше  и  больше,  и
вскоре оказалось, что это человек.
     Он свалился вниз, ударился о тротуар со звуком, который был слышен на
четыре квартала в окружности, подскочил вверх по крайней мере на 10 футов,
встал на ноги и крикнул:
     - Ногу вперед!
     Это был Боб Лонг. Борода у него стала седее и длиннее, но он  остался
таким же дельцом, как и был.  Он  заметил  перемены,  происшедшие  за  это
время, пока он  летел  вниз,  и  когда  он  заканчивал  фразу,  прерванную
циклоном, он соответственно изменил ее содержание.  Боб  был  спекулянтом.
Вскоре после этого он...
     - Погодите, - сказал путешественник. - Подойдем к стойке  и  спрыснем
это происшествие.  Я  требую  законной  передышки  перед  началом  второго
раунда.



                                    ЦИФРЫ

     Джентльмен  с   большой   шевелюрой   и   с   выражением   на   лице,
свидетельствовавшем   об   отрешении   от   всего   земного,    сошел    с
двенадцатичасового поезда на Центральном вокзале.  Он  нес  в  руках  кипу
брошюр о воздержании и, почуяв острый запах, пошел  в  его  направлении  и
уперся в красноносого субъекта, прислонившегося к сундуку  близ  багажного
отделения.
     - Друг мой, - сказал длинноволосый джентльмен, - знаете  ли  вы,  что
если бы вы поместили стоимость трех стаканчиков виски на сложные  проценты
в год сооружения Соломонова храма, у вас был бы сейчас капиталец в 47.998.
645 долларов 22 цента?
     - Знаю, - сказал красноносый субъект. - Я сам  немного  математик.  Я
также вычислил - за тот промежуток времени, пока доктор  мазал  мне  йодом
нос, чтобы вылечить эту болячку -  что  первый  криворотый,  гнилокостный,
резиновошеий собачий сын из  ханжеской  округи  Меддельсомского  графства,
который позволит себе замечание по  этому  поводу,  должен  будет  сделать
прыжок на 17 футов в девять секунд, или  получить  тринадцать  пинков  под
брюхо. У вас осталось ровно четыре секунды.
     Длинноволосый джентльмен совершил блестящее отступление, не  превысив
данного  ему  срока,  и  насел  со  своими  брошюрами  о  воздержании   на
показавшегося  ему  подозрительным  жителя  Хаустона,  который  нес  домой
завернутую в газету бутылку минеральной воды для тещи.



                              ОРИГИНАЛЬНАЯ ИДЕЯ

     Есть  одна  леди  в  Хаустоне,  которой  вечно  приходят   в   голову
оригинальные идеи.
     Для женщин это - очень большой недостаток,  заслуживающий  всяческого
порицания. Женщина должна узнать, как смотрит на вещи ее муж, и  построить
свое мировоззрение соответственно. Конечно, неплохо, если  у  нее  есть  и
свой взгляд на вещи, который она держит про себя  -  но  кому  приходилось
встречать женщину, которая поступала бы таким образом?
     Эта леди, в частности, имела обыкновение применять свои  оригинальные
идеи на практике, и не только ее семья, но и соседи вечно  были  настороже
против каких-нибудь ошарашивающих сюрпризов с ее стороны.
     В один прекрасный день она прочла в  газете  статью,  не  замедлившую
внушить ей оригинальную идею. Статья  указывала  на  то  хорошо  известное
обстоятельство, что если бы мужчины могли найти у себя дома удовлетворение
своих нужд и прихотей, у них не являлось бы потребности покидать  домашний
очаг  и  шляться  по  кабакам.  Это  утверждение  показалось  нашей   леди
разительнейшей истиной, и она смело заимствовала идею и решила  немедленно
применить ее на практике как свое собственное изобретение.
     Когда в этот вечер ее муж вернулся домой, он заметил, что один  конец
гостиной отделен  занавеской,  но  он  уже  так  привык  ко  всякого  рода
новшествам, что даже побоялся расспрашивать, в чем тут дело.
     Здесь будет кстати упомянуть, что у мужа нашей леди была  слабость  к
пиву. Он не только любил - он обожал пиво. Пиво смело могло никогда  ни  к
чему не ревновать этого джентльмена.
     После ужина леди сказала:
     - А теперь, Роберт, у меня есть маленький сюрприз для тебя.  Тебе  не
нужно уходить в город сегодня.  Я  приспособила  наш  дом  к  тому,  чтобы
доставлять тебе все удовольствия, которые ты ищешь на стороне.
     С этими словами она отдернула занавеску, и Роберт  увидел,  что  один
конец гостиной обращен в бар - или, вернее, в  представление  его  жены  о
баре.
     Несколько дорожек, из числа составлявших ковер,  были  сняты,  и  пол
посыпан опилками. Кухонный стол был поставлен наискосок в одном из  углов.
Сзади на полке красовалась внушительная батарея бутылок  всех  размеров  и
форм, а в центре  было  артистически  приспособлено  лучшее  из  туалетных
зеркал его жены.
     На козлах  помещался  непочатый  бочонок  пива,  и  жена  его,  надев
кокетливую наколку и передничек, грациозно прыгнула за стойку и,  смущенно
протягивая ему кружку пива, сказала:
     - Вот идея, пришедшая мне в голову, Роберт. Мне казалось,  что  будет
гораздо лучше, если ты станешь тратить деньги дома и в то же  время  иметь
все удовольствия  и  развлечения,  которые  ты  получаешь  в  городе.  Что
прикажете, сэр? - продолжала она с милой деловой вежливостью.
     Роберт прислонился к стойке и  тщетно  двинул  три  или  четыре  раза
носком сапога, пытаясь найти перекладину для  ног.  Он  был  до  некоторой
степени ошеломлен, как бывал всегда от оригинальных идей своей жены. Затем
он взял себя в руки и изобразил на лице мрачное подобие улыбки.
     - Мне пива, пожалуйста, - сказал он.
     Его  жена  нацедила  пива,  положила   пятицентовик   на   полку,   и
облокотившись на бар, стала непринужденно болтать на  темы  дня,  как  это
делают все рестораторы.
     - Вы должны пить много сегодня, -  сказала  она  лукаво,  -  так  как
сегодня вы мой единственный посетитель.
     Настроение у Роберта было подавленное, но он пытался не  обнаруживать
этого. Если не считать пива - действительно,  первоклассного  -  мало  что
напоминало ему здесь те места, где он имел обыкновение тратить деньги.
     Яркого света хрусталя,  стука  игральных  костей,  смешных  анекдотов
Брауна,  Джонса  и  Родинсона,   оживленного   движения   и   специфически
ресторанного колорита - ничего из того, что он находил там, здесь не было.
     Некоторое время Роберт был  задумчив  -  и  вдруг  оригинальная  идея
пришла ему в голову.
     Он вытащил из кармана пригоршню мелочи и начал заказывать  кружку  за
кружкой пива. Леди за стойкой вся так и сияла от успеха своей идеи. Обычно
она устраивала целую бучу, если от ее супруга несло по  возвращении  домой
пивом - но  теперь,  когда  прибыль  шла  ей  в  руки,  она  и  не  думала
жаловаться.
     Неизвестно, сколько в точности кружек пива подала она своему мужу, но
на полке уже красовалась целая стопка пяти- и десятицентовиков, и даже две
или три монетки в четверть доллара.
     Роберт почти уже лежал на стойке, время от времени  выбрасывая  ногу,
чтобы попасть на перекладину, которой там не было, но говорил очень  мало.
Его жене следовало бы не допустить до этого, но  прибыльность  предприятия
вскружила ей голову.
     Наконец Роберт выговорил чрезвычайно повышенным тоном:
     - Ччерт ппобери, ггоните ссюда еще ппару ссклянок и ззапишите  их  на
ммой ссчет!
     Жена посмотрела на него с удивлением.
     - Конечно же, я не сделаю этого, Роберт, - сказала она. -  Ты  должен
платить за все, что берешь. Я думала, что ты это понял.
     Роберт посмотрел в зеркало так  прямо,  как  только  мог,  пересчитал
отражения и затем гаркнул голосом, который можно было услышать за квартал:
     - Кк ччерту вссе этто, ггони, сюда шшесть ккружек ппива, дда ппоставь
их на ллед, Ссюзи, ккрасавица моя,  или  я  ссброшу  к  ччерту  всю  ттвою
ммузыку. Га-га!
     -  Роберт!  -  сказала  его  жена  тоном,   обнаруживающим   растущее
подозрение, - ты пил сегодня!
     - Этто ннаглая лложь! - возразил Роберт, запуская  пивной  кружкой  в
зеркало. - Ббыл в  кконторе  и  ппомогал  пприятелю  отправлять  ккниги  и
оппоздал на ттрамвай.  Слушай,  Ссюзи,  ккрасавица,  ты  ддолжна  мне  две
ккружки с прошшлого рраза. Ггони их ссюда, или  я  ссброшу  к  ччерту  всю
сстойку!
     Жену Роберта звали Генриеттой. В ответ  на  последнее  замечание  она
вышла из-за стойки и двинула его в глаз штукой для выжимания лимона. Тогда
Роберт пнул стол, переломал половину  бутылок,  пролил  пиво  и  заговорил
языком, не пригодным для печатного издания.
     Десять минут спустя, жена связала  его  бельевой  веревкой  и,  мерно
нанося ему удары теркой для картофеля,  обдумывала  в  промежутках  способ
ликвидации своей последней блестящей оригинальной идеи.



                                ЕЕ НЕДОСТАТОК

     Это  были  две   хаустонские   барышни,   совершающие   прогулку   на
велосипедах. Они  встретили  третью  барышню,  не  признающую  велосипеда,
которая катила с молодым человеком в шарабане.
     Конечно, они должны были  сделать  какое-нибудь  замечание  о  ней  -
потому что это рассказ из жизни и потому что они настоящие живые  барышни!
- и вот одна из них сказала:
     - Мне никогда не нравилась эта особа.
     - Почему?
     - О, она слишком женственна!



                                 РАЗНОГЛАСИЕ

     -  Этот  мистер  Бергман,  оперный  антрепренер,  -  сказал  один  из
хаустонских граждан, - поступил со мной  несправедливо.  Когда  я  недавно
пошел брать билет на оперетту "Паук и муха", я просил  его  взять  с  меня
полцены, потому что я глух на одно ухо и  могу  услышать  только  половину
спектакля, а он сказал мне, что я должен заплатить вдвойне,  так  как  мне
чтобы прослушать пьесу, требуется больше времени, чем кому-либо другому!



                            ПРИЧИНА БЕСПОКОЙСТВА

     Во время  гастролей  оркестра  Суза  в  Хаустоне  на  прошлой  неделе
профессор Суз был приглашен  отобедать  у  одного  из  выдающихся  жителей
города, с которыми он встречался раньше на севере.
     Джентльмен этот - хотя он занимал видное  положение  и  имел  высокую
репутацию - составил свое состояние благодаря  чрезвычайной  бережливости.
Его мелочная экономия была предметом вечных разговоров  среди  соседей,  и
один-двое из  его  знакомых  доходили  даже  до  того,  что  называли  его
скаредом.
     После обеда профессора попросили сыграть на рояле -  он  владел  этим
инструментом мастерски - и  Суз  сел  и  сыграл  несколько  очаровательных
бетховенских сонат и других вещиц лучших композиторов.
     Во время исполнения прекраснейшего адажио в миноре профессор заметил,
что хозяин  дома  бросает  в  окно  беспокойные  взгляды  и  вообще  имеет
тревожный и удрученный вид. Вскоре джентльмен из Хаустона подошел к  роялю
и тронул профессора за плечо.
     -  Послушайте,  -  сказал  он,  -  сыграйте,  пожалуйста,  что-нибудь
поживее. Дайте нам джигу или квикстеп - что-нибудь быстрое и веселое!
     - Ах, - сказал профессор, - эта печальная музыка, очевидно, действует
на вас удручающе?
     - Не то, - сказал хозяин. - У меня  на  заднем  дворе  человек  пилит
дрова поденно, и он вот уже полчаса держит темп вашей музыки.



                                ЧТО ЭТО БЫЛО

     Во вторник вечером что-то случилось с электричеством,  и  в  Хаустоне
царил такой же  мрак,  как  в  Египте,  когда  Моисей  выключил  газ.  Они
находились в это  время  на  Руск-Авеню,  сидели  на  травке  в  сквере  и
извлекали все выгоды из создавшегося положения.
     Вдруг она сказала:
     - Джордж, я знаю, что вы меня любите, и уверена, что ничто  на  свете
не изменит вашего расположения ко мне, но я чувствую все-таки, что  что-то
есть между нами, и это что-то, хотя  я  долго  колебалась  сказать  вам  -
причиняет мне боль!
     - Что именно, драгоценная? - спросил  Джордж  в  агонии  ожидания.  -
Скажите, любимая, что такое находится между вами и мной?
     - Мне кажется, Джордж, - нежно вздохнула она, - это ваши часы.
     И Джордж ослабил на секунду объятия и  переложил  свой  хронометр  из
жилетного кармана в задний карман брюк.



                             ТОРЖЕСТВЕННЫЕ МЫСЛИ

     Золотой рог молодого месяца висел над городом, и ночь была  холодная,
но прекрасная, как ночи ранней весны.
     Пять или шесть человек сидели перед гостиницей Хатчинса, и они до тех
пор придвигали, переговариваясь,  свои  стулья,  что  составили,  наконец,
тесную группу.
     То были люди из разных концов страны, некоторые из городов, отстоящих
на тысячи миль отсюда. Судьба побренчала ими,  как  игральными  костями  в
чашечке, и швырнула в случайной комбинации в гостеприимные  ворота  города
Магнолии.
     Они курили и болтали, связанные тем чувством товарищества, которое  с
особенной силой проявляется в людях, встречающихся в чужом месте далеко от
родных очагов.
     Они пересказали все анекдоты и поделились случаями из личного  опыта,
а затем наступило непродолжительное молчание. И пока  висевшие  в  воздухе
струйки голубого дыма делались толще, их мысли стали обращаться к прошлому
- подобно тому, как скот тянется к вечеру домой - к иным сценам и лицам.

               - Всплыть спешит над волнами заката
               Молодого месяца ладья,
               И тускнеют, отпылав богато,
               Неба беспредельные края, -

     процитировал коммивояжер из Нью-Йорка. - А-ха-ха!  Хотел  бы  я  быть
сейчас у себя дома!
     - То же со мной, - сказал маленький человечек из Сент-Луи. - Я так  и
вижу, как мои чертенята катаются по полу и выделывают  штуки,  пока  Лаура
еще не уложила их спать. Хорошо хоть, что я попаду домой к празднику!
     - Я получил нынче письмо из дому, - сказал седобородый  филадельфиец,
- и мне захотелось к своим. Я не отдам и одного фута корявой  мостовой  на
Спрюс-Стрит за все это благорастворение воздуха и рулады пересмешников  на
юге.  Я  двину  прямиком  к  своим  квакерам,  чтобы  попасть  как  раз  к
праздничной индейке, и мне все равно, что скажет моя фирма.
     - Вы  только  прислушайтесь  к  этому  оркестру!  -  вставил  толстый
джентльмен с сильным немецким акцентом. - Мне почти кажется, что я у  себя
в Цинцинати, "у берегов Рейна", рядом с очаровательной девчонкой с шляпной
фабрики. По-моему, вот эти вот дивные ночи и заставляют нас вспоминать про
"дом, сладкий дом"!
     - Что тут толковать!  -  сказал  представитель  железного  и  медного
товара из Чикаго. - Я хотел бы сидеть сейчас в ресторане француза Петэ  за
большой бутылкой пива, да порцией кишок, да лимонным пирогом. Я сам  нынче
вечером что-то стал сентиментален!
     - Хуже всего  то,  -  сказал  человек  в  золотом  пенсне  и  зеленом
галстуке, - что наших близких отделяет от нас много длинных и унылых  миль
и что  мы  ничего  не  знаем  о  тех  преградах,  которые,  в  виде  бурь,
наводнений, крушений, предстоят нам на пути. Если б  можно  было  хоть  на
пять минут уничтожить время и пространство, многие из нас могли бы прижать
сейчас к сердцу тех, кого они любят. Я тоже - муж и отец.
     - Этот ветерок, - сказал человек из Нью-Йорка, - в точности такой же,
как те, что дули над старой фермой в графстве Монтгомери, и все эти  "сад,
и луг, и сумрак бора" и прочее - так и вертятся  у  меня  в  памяти  нынче
вечером.
     - Многие ли из нас, - сказал человек в золотом пенсне, - отдают  себе
отчет в том, сколько волчьих ям рок вырыл на нашем пути?  Самый  ничтожный
случай может перервать нить, привязывающую нас к жизни. Сегодня  -  здесь,
завтра - навсегда ушел из этого мира...
     - Более, чем верно! - сказал человек из Филадельфии,  вытирая  стекла
очков.
     - ...и покинул тех, кого любил!  -  закончил  тот.  -  Привязанности,
длившиеся всю жизнь, любовь самых крепких сердец, обрывались во  мгновение
ока! Объятия, которые  удержали  бы  вас,  размыкаются,  и  вы  уходите  в
печальный, неизвестный, иной мир, оставляя  за  собой  израненные  сердца,
чтобы неутешно оплакивать вас. Жизнь кажется сплошной трагедией!
     - Черт подери, если вы не попали в самую точку! -  сказал  вояжер  из
Чикаго. - Наши чувства хуже, чем свиньи на бойне: бац - и нету! Лопнули!
     Остальные с неудовольствием покосились на вояжера из  Чикаго,  потому
что человек в золотом пенсне собирался продолжать.
     - Мы утверждаем, - заговорил тот снова, - что любовь живет  вечно,  и
однако, когда мы исчезаем, наши места занимают другие, а раны, причиненные
нашей смертью, заживают. Тем не  менее,  у  смерти  есть  еще  одно  жало,
которое  наиболее  умные  из  нас  могут  обезвредить.  Есть   возможность
уменьшить удар, наносимый смертью, умалить победу разверстой могилы. Когда
мы узнаем, что наши часы сочтены, и когда дыхание слабеет и делается реже,
и когда начинает проникать
     В уши тронутые смертью, трепетанье райских крыл,
     В очи, тронутые смертью, блеск раскрывшихся светил,  -  есть  сладкое
утешение в сознании, что те, кого мы оставляем в этом  мире,  защищены  от
нужд. Джентльмены! Мы все - далеко от своих очагов, и вы знаете  опасности
путешествий.  Я  представитель  лучшей  в  мире  страховой   компании   от
несчастных случаев, и я хочу  занести  в  ее  списки  каждого  из  вас.  Я
предлагаю вам на случай смерти, потери трудоспособности, утраты пальцев на
ноге или руке, нервного потрясения, острого заболевания...
     Но человек в золотом пенсне обращался к пяти пустым стульям, и луна с
саркастической усмешкой скользнула за черный контур здания.



                                  СОМНЕНИЕ

     Они жили в чистеньком маленьком домике на Прери-Авеню и  были  женаты
около года. Она  была  молода  и  сентиментальна,  а  он  был  клерком  на
жалованьи в пятьдесят долларов в месяц. Она сидела, качая  колыбель  и  не
отрывая глаз от чего-то, завернутого в розовое и белое, что крепко  спало,
а он читал газету.
     - Чарли, - вдруг сказала она, - ты должен  подумать  о  необходимости
начать экономить и откладывать  понемногу  каждый  месяц  на  будущее.  Ты
должен понять, что следует  позаботиться  о  прибавлении  к  нашему  дому,
которое принесет с собой радость и удовольствие и зазвенит веселой музыкой
у нашего очага. Ты должен приготовиться к обязательствам, которые падут на
тебя, и помнить, что не о нас одних придется подумать. И в то  время,  как
наши пальцы будут прикасаться к струнам, из которых по желанию могут  быть
извлечены чудные мелодии или диссонансы, и в то  время,  как  звуки  будут
расти выше и громче, мы должны не забывать о долге, нами на себя принятом.
Ты представляешь всю ответственность?
     Чарли сказал:
     - Да.
     А потом пошел в сарайчик для дров, бормоча себе под нос:
     -  Интересно:  она  болтала  о  младенце  или  имеет  в  виду  купить
фортепьяно в рассрочку?



                           УДОСТОВЕРЕНИЕ ЛИЧНОСТИ

     Незнакомый человек вошел на  днях  в  хаустонский  банк  и  предъявил
кассиру к оплате именной чек.
     - Кто-нибудь должен удостоверить, - сказал кассир,  -  что  ваше  имя
действительно Генри Б.Саундерс.
     - Но я никого в Хаустоне не знаю, - сказал незнакомец.  -  Вот  целая
пачка писем, ко мне адресованных,  и  телеграмма  от  моей  фирмы,  и  мои
визитные карточки. Разве они не могут служить достаточным доказательством?
     - Сожалею, - сказал кассир, - но хотя я нисколько не сомневаюсь,  что
вы именно нужное лицо, однако наши правила требуют лучших доказательств.
     Человек расстегнул жилет и показал инициалы: "Г.Б.С." на сорочке.
     - Это сойдет? - спросил он.
     Кассир покачал головой.
     - У вас могут быть письма Генри Б.Саундерса, и его бумаги, и даже его
сорочка, и все-таки  вы  можете  не  быть  им.  Нам  приходится  проявлять
максимальную осторожность.
     Незнакомец  распахнул   сорочку   и   показал   огромный   горчичник,
покрывающий почти всю его грудь.
     - Вот, - вскричал он, - если бы  я  не  был  Генри  Б.Саундерсом,  я,
по-вашему, носил бы по всему телу его горчичники? По-вашему  я  согласился
бы покрывать себя  всего  волдырями,  чтобы  изображать  какое-либо  лицо?
Гоните сюда монету, мне некогда валять больше дурака!
     Кассир поколебался, но потом выложил деньги. Когда  незнакомец  ушел,
чиновник мягко потер себе подбородок и пробормотал:
     - Эти горчичники могли быть в конце концов и чужими, но - без всякого
сомнения - все в порядке. Он - он.



                                   ЯБЛОКО

     Юноша держал в руке круглое, румяное, до приторности сладкое яблоко.
     - Съешь его, - сказал Дух. - Это - яблоко Жизни.
     - Я не хочу его, - сказал юноша, и отбросил яблоко далеко от себя.  -
Я хочу успеха. Я хочу славы, богатства, власти и знания.
     - Тогда идем, - сказал Дух.
     Они пошли рука об руку по крутым каменистым тропинкам.  Солнце  жгло,
мочил дождь, окутывали горные туманы и  снег  падал,  такой  прекрасный  и
предательски мягкий, скрывая тропу,  по  которой  они  карабкались  вверх.
Быстро летело время и золотые кудри юноши приняли белую окраску снега. Его
стан согнулся от вечного карабканья вверх, рука его ослабела, и голос стал
высоким и дрожащим.
     Дух не изменился, и на его лице была непроницаемая улыбка мудрости.
     Они достигли наконец высочайшей вершины. Старик, который некогда  был
юношей, сказал, обращаясь к Духу:
     - Дай мне яблоко Успеха. Я взошел на вершины, на которых оно  растет,
и  оно  принадлежит  мне.  Но  поторопись,  потому   что   странная   мгла
заволакивает мои глаза.
     Дух протянул ему яблоко - круглое, румяное, прекрасное на вид.
     Старик откусил от него и увидел, что оно сгнило внутри и обратилось в
пыль.
     - Что это? - спросил он.
     - Это было когда-то яблоком Жизни, - сказал Дух. - Теперь это  яблоко
Успеха.



                              ОТКУДА ЭТО ПОШЛО

     - Вы бы лучше подвинули кресло немного назад, - сказал старожил. -  Я
видел, как один из Джудкинсов только что вошел в редакцию газеты с  ружьем
в руке, и возможно, что будет маленькая перестрелка.
     Репортер, собиравший в это время  в  городе  кое-какие  сведения  для
большого издания, быстро укрылся вместе со своим  креслом  за  колонной  и
спросил о причинах такого возбуждения страстей.
     - Это старая война, длящаяся уже несколько лет, - сказал старожил,  -
между редактором и семейством Джудкинсов. Приблизительно раз в два  месяца
они палят друг в дружку. нет человека в окрестности, который  не  знал  бы
этой истории. Вот откуда это пошло. Джудкинсы живут  в  другом  городе,  и
однажды хорошенькая барышня из их  семейства  приехала  сюда  погостить  у
некоей миссис Браун. Миссис Браун дала бал - как в самом высшем  свете!  -
чтобы показать свою гостью молодым людям города. Один из  них  влюбился  в
барышню и послал маленькое стихотвореньице в  нашу  газету  "Наблюдатель".
Вот как оно читалось:
     ПОСВЯЩЕНИЕ МИСС ДЖУДКИНС
     (Гостящей у миссис Т.Монткальм Браун)
     В ту ночь ты на себе имела
     Манто на царственных плечах,
     Лишь розу, воткнутую смело,
     Являя в черных волосах.
     Вся - воплощение экстаза,
     В румянце робкого стыда
     Под яркими лучами газа
     Стояла в зале ты тогда!

     Это-то стихотвореньице и послужило поводом к войне!
     - Не вижу ничего плохого в этом стихотворении, - сказал  репортер.  -
Оно довольно коряво, но не содержит в себе ничего оскорбительного!
     - Ну, - сказал старожил, - само по себе стихотвореньице в  том  виде,
как его написал автор, было в полном порядке. Беда  началась  в  редакции.
После того, как оно появилось, первой, кому оно попалось  на  глаза,  была
начальница отдела "В городе и в свете". Это - старая  дева,  и  она  нашла
"царственные плечи" нескромностью и вычеркнула всю  вторую  строку.  Затем
заведующий объявлениями  перенюхал  по  обыкновению  всю  корреспонденцию,
полученную на имя редактора, и увидел это стихотвореньице. В номере должно
было как раз идти объявление о том, что каждая дама может легко и навсегда
стать блондинкой, и он нашел, что одобрительный  отзыв  о  шевелюре  иного
цвета едва ли уместен. И он выбросил четвертую строку.
     Затем появилась жена редактора, чтобы проверить,  нет  ли  среди  его
писем квадратных надушенных конвертов, и пробежала стихотворение. Она сама
была на балу у миссис Браун и, когда  прочла  строку,  где  мисс  Джудкинс
определялась,  как  "вся  -  воплощение  экстаза",  то  вздернула  нос   и
выцарапала строчку прочь.
     Наконец  взял  стихотворение  в   руки   сам   редактор.   Он   лично
заинтересован в нашей новой  электрической  сети,  и  его  синий  карандаш
быстро вцепился в строку "Под яркими лучами газа". Позже зашел человек  из
типографии, схватил груду материала, в том числе и это стихотвореньице. Вы
знаете, на что способна типография, если только  ей  представится  случай,
так что вот в каком виде стихотворение появилось в газете:
     ПОСВЯЩЕНИЕ МИСС ДЖУДКИНС
     (Гостящей у миссис Т.Монткальм Браун)
     В ту ночь ты на себе имела
     Лишь розу, воткнутую смело,
     В румянце робкого стыда
     Стояла в зале ты тогда.
     - Ну, и, - закончил старожил, - Джудкинсы взбесились!



                          КРАСНОРЕЧИЕ РЭДА КОНЛИНА

     Они говорили о силе убеждения великих  ораторов  и  каждый  имел  что
сказать в защиту своего фаворита.
     Вояжер готов был выставить мировым чемпионом в  ораторском  искусстве
Барка  Кокрена,  молодой  адвокат  полагал  самым  убедительным  говоруном
сладкого   Ингерсолла,   а   страховой   агент   поддерживал   кандидатуру
магнетического В.К.П.Брекенбриджа.
     -  Они  все  болтают  немного,  -  сказал  старый  скотопромышленник,
пыхтевший своей трубкой и прислушивавшийся к разговору, - но  ни  один  из
них и в подметки не годится Рэду Конлину, который  командовал  скотом  под
Сэнтоном в восьмидесятом. Знали когда-нибудь Рэда?
     Никто из присутствующих не имел этой чести.
     - Рэд Конлин был прирожденный оратор. Он не был  перегружен  науками,
но слова из него текли так же легко  и  свободно,  как  виски  из  полного
бочонка через новый кран. Он был вечно в прекрасном  настроении,  улыбался
до ушей, и если просил передать  ему  хлеба,  так  делал  это,  как  будто
защищал свою жизнь. Он был-таки человеком с даром речи, и этот дар никогда
не изменял ему.
     Помню,  одно  время  в  округе  Атаскоза  на  нас  здорово   наседали
конокрады. Их была целая шайка, и они  угоняли  по  жеребцу  почти  каждую
неделю. Несколько человек собрались вместе, составили  компанию  и  решили
покончить с этим. Главарем шайки был парень по имени Мулленс - и кряжистый
же пес он был! Готовый драться - и при этом когда угодно. Двадцать человек
оседали  коней   и   стали   лагерем,   нагруженные   шестизарядниками   и
винчестерами. У этого Мулленса хватило дерзости попытаться отрезать  наших
верховых коней в первую же ночь,  но  мы  услыхали,  вскочили  в  седла  и
бросились  по  горячему  следу.  Вместе  с  Мулленсом  было  еще   человек
пять-шесть.
     Ночь была - зги не видать, и скоро мы настигли одного из них.  Лошадь
под ним была хромая - и мы узнали в нем Мулленса по огромной белой шляпе и
черной бороде. Мы до такой степени были обозлены, что не дали ему  сказать
ни слова, и через две минуты у него на шее была веревка, и вот уже Мулленс
вздернут, наконец! Мы подождали минут десять,  пока  он  перестал  дрыгать
ногами, и тогда один парень зажигает из любопытства спичку и вдруг - ка-ак
взвизгнет:
     - Боже праведный, ребята, мы повесили не того, кого надо!
     И так оно и было.
     Мы отменили приговор и провели процесс еще раз, и оправдали его -  но
это уже не могло ему помочь. Он был мертв, как Дэйви Крокет.
     То был  Сэнди  Макней,  один  из  спокойнейших,  честнейших  и  самых
уважаемых людей в округе и - что всего хуже - он  всего  три  месяца,  как
женился.
     - Что нам теперь делать? - говорю я, и действительно  тут  было,  над
чем подумать.
     - Мы, должно быть, где-нибудь поблизости от  дома  Сэнди,  -  говорит
один из парней, пробуя вглядеться во тьму и  вроде  как  определить  место
нашего блестящего - как это принято говорить - куп-детата.
     В эту минуту мы видим освещенный четырехугольник открывшейся двери, и
оказывается, что дом всего в двухстах ярдах, и женщина - в которой  мы  не
могли не узнать жену Сэнди - стоит на пороге и выглядывает его.
     - Кто-нибудь должен пойти и сказать ей, - говорю я. Я вроде  как  был
предводителем. - Кто это сделает?
     Ни один не спешил отозваться.
     - Рэд Конлин, - говорю я, - ты этот человек. Ты единственный из всех,
который сможет раскрыть рот перед несчастной женщиной. Иди,  как  подобает
мужчине, и пусть господь научит тебя,  что  сказать,  потому  что  будь  я
проклят, если могу.
     Малый ни одной минуты не колебался. Я видел в темноте, что  он  вроде
как плюнул на руку и пригладил назад свои рыжие кудри, и я  подметил,  как
блеснули его зубы, когда он сказал:
     - Я пойду, ребята. Подождите меня.
     Он ушел, и мы видели, как дверь открылась и закрылась за ним.
     - Да поможет бог несчастной вдове, - говорили мы  друг  дружке,  -  и
черт побери всех нас - слепых кровожадных мясников, которые не имеют  даже
права называть себя людьми!
     Прошло, должно быть, минут пятнадцать, прежде чем Рэд вернулся.
     - Ну, как? - прошептали мы, почти боясь, что он заговорит.
     - Все улажено, - сказал Рэд, - вдова и я  просим  вас  на  свадьбу  в
следующий вторник вечером.
     Этот Рэд Конлин умел-таки говорить!



                             ПОЧЕМУ ОН КОЛЕБАЛСЯ

     Человек с усталым, исхудавшим лицом, которое ясно обнаруживало  следы
глубокого горя и страданий, взбежал  в  волнении  по  лестнице,  ведшей  в
редакцию "Техасской Почты".
     Редактор литературного отдела сидел один у себя  в  углу,  посетитель
бросился в кресло рядом и заговорил:
     - Извините, сэр, что я навязываю вам свое горе, но я должен  раскрыть
душу перед кем-нибудь. Я несчастнейший из людей. Два месяца тому  назад  в
маленьком тихом городке восточного Техаса жила в мире  и  довольстве  одна
семья. Хезекия Скиннер был главой этой семьи, и он почти  боготворил  свою
жену, которая, как ему  казалось,  платила  ему  тем  же.  Увы,  сэр,  она
обманывала его. Ее уверения в любви были лишь позлащенной ложью,  с  целью
запутать и ослепить его. Она влюбилась в Вильяма Вагстафа, соседа, который
вероломно задумал пленить ее. Она вняла мольбам Вагстафа и сбежала с  ним,
оставив своего мужа с разбитым сердцем у разрушенного очага. Чувствуете ли
вы ужас всего этого, сэр?
     - Помилуйте, еще бы! - сказал редактор. -  Я  ясно  представляю  себе
агонию, горе, глубокое страдание, которые вы должны были испытывать!
     - Целых два месяца, - продолжал посетитель, -  дом  Хезекии  Скиннера
пустовал, а эта женщина и Вагстаф метались, спасаясь от его гнева.
     - Что вы намерены делать? - спросил круто литературный редактор.
     - Я совершенно теряюсь. Я не люблю больше этой женщины, но я не  могу
избежать мучений, которым я подвергаюсь все больше день ото дня.
     В эту минуту в соседней комнате  раздался  резкий  женский  голос,  о
чем-то спрашивающий редакционного мальчика.
     - Боже правый, ее голос! - вскричал посетитель, в волнении  вскакивая
на ноги! - Я должен скрыться куда-нибудь. Скорее! разве нет выхода отсюда?
Через окно, через боковую дверь, через что угодно, пока она еще  не  нашла
меня.
     Литературный редактор встал с негодованием на лице.
     - Стыдитесь, сэр, - сказал он. Не  играйте  такой  недостойной  роли.
Встретьте лицом к лицу вашу неверную жену, мистер Скиннер, и обвините ее в
разрушении вашего дома и вашей жизни.  Почему  вы  колеблетесь  встать  на
защиту своих прав и чести?
     - Вы меня не поняли, -  сказал  посетитель,  вылезая,  с  бледным  от
страха лицом, через окно на крышу прилегающего сарайчика.  -  Я  -  Вильям
Вагстаф.



                                ИЗУМИТЕЛЬНОЕ

     Мы знаем человека, который является,  пожалуй,  самым  остроумным  из
всех  мыслителей,  когда-либо  рождавшихся  в  нашей  стране.  Его  способ
логически разрешать задачу почти граничит с вдохновением.
     Как-то на прошлой неделе жена просила его сделать  кое-какие  покупки
и,  ввиду  того,  что  при  всей   мощности   логического   мышления,   он
довольно-таки забывчив на житейские мелочи, завязала ему на платке узелок.
Часов около девяти вечера, спеша домой, он случайно вынул платок,  заметил
узелок и остановился, как вкопанный. Он - хоть убейте! - не мог вспомнить,
с какой целью завязан этот узел.
     - Посмотрим, - сказал он. - Узелок был сделан для того,  чтобы  я  не
забыл. Стало быть он - незабудка. Незабудка - цветок. Ага! Есть! Я  должен
купить цветов для гостиной.
     Могучий интеллект сделал свое дело.



                             ПРИЗЫВ НЕЗНАКОМЦА

     Он   был   высок,   угловат,   с    острыми    серыми    глазами    и
торжественно-серьезным лицом. Темное пальто на нем было застегнуто на  все
пуговицы   и   имело   в   своем   покрое   что-то   священническое.   Его
грязно-рыжеватые брюки болтались, не закрывая даже верхушек  башмаков,  но
зато его высокая шляпа была чрезвычайно внушительна, и вообще  можно  было
подумать, что это деревенский проповедник на воскресной прогулке.
     Он правил, сидя в небольшой тележке, и когда поровнялся с  группой  в
пять-шесть человек, расположившейся на крыльце почтовой конторы маленького
техасского городка, остановил лошадь и вылез.
     - Друзья мои, - сказал он, - у вас всех вид интеллигентных людей, и я
считаю своим долгом сказать несколько слов касательно ужасного и позорного
положения вещей, которое наблюдается в этой части  страны.  Я  имею  ввиду
кошмарное варварство, проявившееся недавно в некоторых из самых культурных
городов Техаса, когда человеческие существа, созданные по образу и подобию
творца, были подвергнуты жестокой пытке, а затем зверски сожжены заживо на
самых людных улицах. Что-нибудь нужно предпринять, чтобы стереть это пятно
с чистого имени вашего штата. Разве вы не согласны со мной?
     - Вы из Гальвестона, незнакомец? - спросил один из людей.
     - Нет, сэр. Я из Массачусетса, колыбели свободы несчастных  негров  и
питомника их пламеннейших защитников. Эти костры из людей  заставляют  нас
плакать кровавыми слезами, и я здесь для того, чтобы попытаться  пробудить
в ваших сердцах сострадание к чернокожим братьям.
     - Полагаю, вы можете смело ехать дальше, - сказал один из группы. - У
нас на этот счет свой взгляд на вещи  и  до  тех  пор,  пока  негры  будут
совершать свои гнусные преступления, мы будем их наказывать.
     - И  вы  не  будете  раскаиваться  в  том,  что  призвали  огонь  для
мучительного отправления правосудия?
     - Нисколько.
     - И вы будете продолжать подвергать негров ужасной смерти на кострах?
     - Если обстоятельства заставят.
     - В таком случае, джентльмены, раз  ваша  решимость  непоколебима,  я
хочу предложить вам несколько гроссов спичек, дешевле которых вам  еще  не
приходилось встречать. Взгляните и убедитесь. Полная гарантия.  Не  гаснут
ни при каком ветре и воспламеняются обо все, что угодно:  дерево,  кирпич,
стекло, чугун, железо и подметки. Сколько ящиков прикажете, джентльмены?



                               РОМАН ПОЛКОВНИКА

     Они сидели у камина за трубками. Их мысли стали обращаться к далекому
прошлому.
     Разговор коснулся мест, где  они  провели  свою  юность,  и  перемен,
которые принесли с собой промелькнувшие годы. Все они  уже  давно  жили  в
Хаустоне, но только один из них был уроженцем Техаса.
     Полковник явился из Алабамы,  судья  родился  на  болотистых  берегах
Миссисипи, бакалейный торговец увидел впервые божий свет в замерзшем Мэне,
а мэр гордо заявил, что его родина - Теннеси.
     - Кто-нибудь из вас, ребята, ездил на побывку домой, с тех пор как вы
поселились здесь? - спросил полковник.
     Оказалось, что судья побывал дома дважды за двадцать лет, мэр -  один
раз, бакалейщик - ни разу.
     - Это забавное ощущение, - сказал полковник, - посетить места, где вы
выросли, после пятнадцатилетнего отсутствия.  Увидеть  людей,  которых  вы
столько времени не видели, все равно, что увидеть привидения. Что касается
меня, то я побывал в Кросстри, в Алабаме, ровно через  пятнадцать  лет  со
дня своего отъезда оттуда. Я никогда не  забуду  впечатления,  которое  на
меня произвел этот визит.
     В  Кросстри  жила  некогда  девушка,  которую  я  любил  больше,  чем
кого-либо на свете. В один прекрасный день я  ускользнул  от  приятелей  и
направился в рощу, где когда-то часто гулял с ней. Я прошел по  тропинкам,
по которым ступали наши ноги. Дубы по обеим сторонам почти не  изменились.
Голубенькие цветочки могли быть теми же самыми, которые она вплетала  себе
в волосы, выходя ко мне навстречу.
     Особенно мы любили гулять  вдоль  ряда  густых  лавров,  за  которыми
журчал крохотный ручеек. Все было точно  таким  же.  Никакая  перемена  не
терзала мне сердца. Надо мной высились те же огромные сикоморы  и  тополя;
бежала та же речушка; мои ноги ступали по той  же  тропе,  по  которой  мы
часто гуляли с нею. Похоже было,  что  если  я  подожду,  она  обязательно
придет, легко ступая во мраке, со своими  глазами-звездами  и  каштановыми
кудрями, такая же любящая, как и прежде. Мне казалось тогда, что ничто  не
могло бы нас разлучить - никакое сомнение,  никакое  непонимание,  никакая
ложь. Но - кто может знать?
     Я дошел до конца тропинки. Там стояло  большое  дуплистое  дерево,  в
котором мы оставляли записки друг другу. Сколько сладких  вещей  могло  бы
рассказать это дерево, если б  только  оно  умело!  Я  считал,  что  после
щелчков и ударов жизни мое сердце огрубело - но оказалось, что это не так.
     Я заглянул в дупло и увидел что-то, белевшее в глубине  его.  То  был
сложенный листок бумаги, желтый и запыленный от времени. Я развернул  и  с
трудом прочел его.
     - "Любимый мой Ричард! Ты знаешь, что я выйду за тебя замуж, если  ты
хочешь этого. Приходи пораньше сегодня вечером, и я дам тебе ответ  лучше,
чем в письме. Твоя и только твоя Нелли".
     Джентльмены, я стоял там, держа в руке этот маленький клочок  бумаги,
как во сне. Я писал ей, прося стать моей женой, и предлагал положить ответ
в дупло старого дерева. Она, очевидно, так и сделала, но я не нашел его  в
темноте, и вот все эти годы промчались с тех пор над этим деревом  и  этим
листком...
     Слушатели молчали. Мэр вытер глаза, а судья забавно хрюкнул. Они были
пожилыми людьми теперь, но и они знали любовь в молодости.
     - Вот тогда-то, - сказал бакалейный торговец, - вы  и  отправились  в
Техас и никогда больше не встречались с нею?
     - Нет, - сказал полковник, - когда я не пришел к ним в ту  ночь,  она
послала ко мне отца, и через два месяца мы поженились. Она и пятеро  ребят
сейчас у меня дома. Передайте табак, пожалуйста.



                            НА ВОЛОСОК ОТ СМЕРТИ

     Кроткого вида человек с одним глазом и робкой виляющей походкой вошел
в один из хаустонский баров в то время, когда там никого  не  было,  кроме
владельца, и сказал:
     - Прошу прощения, сэр, не позволите ли вы мне зайти на  одну  секунду
за стойку? Вы можете не спускать с меня глаз. Я  хочу  взглянуть  на  одну
вещь сам.
     Содержателю бара делать было нечего, и он из любопытства удовлетворил
просьбу посетителя.
     Кроткого вида человек зашел за стойку и подошел к одной из полок.
     - Не будете ли вы любезны снять на минутку  эту  бутылку  с  вином  и
стаканы?
     Владелец сделал это и обнаружил расщепленную часть задней доски  и  в
ней маленькую дырку, довольно глубоко идущую внутрь.
     - Спасибо, больше ничего, -  сказал  кроткий  человек,  выходя  из-за
стойки.
     Он в раздумьи прислонился к ней и сказал:
     - Я прострелил эту дырку в полке девять лет тому назад. Я пришел сюда
со страшной жаждой и без единого цента в кармане.  Хозяин  отказал  мне  в
выпивке, и я начал палить.  Эта  пуля  пробила  ему  ухо  и  пять  бутылок
шампанского прежде, чем попасть в полку. Я так громко гаркнул после этого,
что двое людей сломали себе руки, пытаясь выбраться за дверь, а хозяин так
дрожал, когда смешивал для меня виски и соду,  что  можно  было  подумать,
будто он наливает лекарство, которое надо взбалтывать перед употреблением.
     - Да? - сказал владелец.
     - Да, сэр, мне сегодня что-то не по себе, а такое самочувствие всегда
делает меня резким и  вспыльчивым.  Немного  джина  и  английской  горькой
хорошо помогают в этих случаях. раз шесть, помнится,  я  выстрелил  в  тот
день, про который я вам рассказываю.  Виски  без  всяких  примесей  вполне
годится, если нет джина.
     - Если бы у меня была липкая бумага для мух,  -  сказал  хозяин  бара
нежным голосом, - я бы посадил вас на нее и повесил в заднем окне. Но  она
у меня вся вышла и, следовательно, я вынужден принять более крутые меры. Я
завяжу узел на конце этого полотенца, потом сосчитаю до  десяти  и  только
после этого выйду из-за стойки.  Таким  образом  у  вас  будет  достаточно
времени, чтобы произвести пальбу, да смотрите, не забудьте  гаркнуть  так,
как вы гаркнули тогда!
     - Обождите минутку, - сказал кроткого вида человек. -  Я  припоминаю,
что доктор запретил мне употреблять горячительные напитки в течение  шести
недель. Но все одно вы были на волосок от смерти.  Я,  пожалуй,  дойду  до
ближайшего аптекарского магазина и упаду в припадке на тротуар. Это  даст,
по крайней мере, немного эссенции и ароматической настойки.



                              ХВАТИТ НА ГОД

     Он был одним из богатейших граждан города, но  не  любил  бахвалиться
своим богатством. Маленькая, худенькая, плохо одетая девочка стояла, глядя
в окно гастрономического магазина, где  было  выставлено  столько  вкусных
вещей.
     - Как тебя зовут, крошка? - спросил он.
     - Сюзи  Тоипкинз,  сэр,  -  отвечала  она,  глядя  на  него  большими
преследующими голубыми глазами.
     В ее невинном, умоляющем голоске было что-то,  пробудившее  в  сердце
старого миллионера странное  чувство.  Впрочем,  это  мог  быть  результат
несварения желудка.
     - У тебя есть отец? - спросил он.
     - Ах, нет, сэр, только я одна поддерживаю свою маму.
     - Разве твоя мать так бедна?
     - О, да, сэр.
     - Как зовут твою мать?
     - Сюзанной, сэр. Как и меня.
     - Скажи мне,  дитя,  -  сказал  богач,  хватая  ее  руку  в  страшном
волнении, - у твоей матери бородавка на носу и от нее вечно пахнет луком?
     - Да, сэр.
     Миллионер на мгновение закрыл лицо руками  и  затем  сказал  дрожащим
голосом:
     - Дитя мое, твоя мать и я некогда знали друг друга. У тебя ее  голос,
ее волосы и ее глаза. Если бы не недоразумение, то может быть...  Впрочем,
это все уже прошло и никогда уже не вернется!
     Человек расстегнул пальто и вынул из кармана пиджака сверток.
     - Возьми это, - сказал он. - У меня их  больше,  чем  нужно.  Тебе  и
твоей матери этого хватит на год.
     Маленькая девочка схватила сверток и радостно побежала домой.
     - Посмотри, мама! - вскричала она. - Мне дал это один джентльмен.  Он
сказал, что этого хватит нам на целый год.
     Бледная женщина вскрыла сверток дрожащими руками.
     То был прелестный новый отрывной календарь.



                                ЛЕГКАЯ СМЕСЬ

     Некий  хаустонский  житель,  любитель   рысистого   спорта,   женился
несколько месяцев тому  назад.  Он  является  также  гордым  собственником
прелестной кобылы-двухлетки, которая прошла 5 с половиной  стадий  в  1.09
минут и от которой он ждет еще большей резвости  в  следующем  сезоне.  Он
назвал  кобылу  по  имени  своей  жены,  и  обе  они  дороги  его  сердцу.
Представитель "Техасской Почты", завернувший к нему вчера, нашел его очень
разговорчивым.
     - Да, - сказал он, - я счастливейший человек  в  Техасе.  Бесси  и  я
живем теперь одной семьей и устраиваемся довольно недурно. Эта моя кобылка
еще покажет чудеса! Бесси так же интересуется ею, как и я.  Вы  знаете,  я
назвал ее по жене. Она чистокровная. Говорю  вам,  глаза  радуются,  когда
видишь, как Бесси трусит ко мне навстречу...
     - Вы имеете в виду кобылу?
     - нет, жену. Она собирается держать пари на двенадцать дюжин лайковых
перчаток за Бесси следующий раз. У меня только одно возражение против нее.
Она держит голову набок, и заплетает ноги на ходу, и вечно рвет чулки.
     - Ваша ж... жена?
     - Нет, что с вами такое? Кобыла. Мне очень приятно, когда мои  друзья
справляются о Бесси. Она становится всеобщей любимицей. Мне  такого  труда
стоило добыть ее. Я готов окружить ее царственным уходом...
     - Вашу кобылу?
     - Нет, жену. Мы с Бесси отправились на днях объездить кобылу. Бесси -
очарование.  У  нее  одно  плечо  выше  чуть-чуть  другого   и   небольшое
затвердение в одной из ног, но зато как развита грудь! А что вы скажете  о
ее крупе?
     - Я... я... я, право, не имел чести встречаться с вашей супругой,  но
я не сомневаюсь...
     - О чем вы толкуете? Я имею в виду кобылу. Бега состоятся как  раз  в
годовщину нашей свадьбы. Это будет настоящее празднество!  Вы  знаете,  мы
ровно год, как женаты. Я считаю, что Бесси скоро  покажет  себя!  Мы  ждем
одного новенького, которым мы все заранее очень  интересуемся.  Вы,  право
же, должны заглянуть к нам и присутствовать при этом событии!
     - Я... я... право, это будет неделикатно... вы должны извинить  меня!
Я ни при чем таком ни разу не присутствовал. Я... я...
     - О, бега, это - такое невинное зрелище! Прекрасный вид  спорта!  Ну,
пока всего. Мне нужно выйти и проветрить Бесси немного.



                               ВЕРНЫЙ СПОСОБ

     Редактор сидел в своем роскошно меблированном святилище,  склонившись
над грудой рукописей и опираясь на руку высоким челом. До  сдачи  полос  в
машину оставалось не более часа, а надо еще  было  написать  передовую  по
вопросу о революции в Венесуэле.
     Бледный одухотворенный юноша приблизился, держа в  руке  свернутую  в
трубку рукопись, перевязанную розовой ленточкой.
     - Вот небольшая вещица, - сказал юноша, - которую я набросал в минуты
досуга.
     Редактор развернул рукопись и взглянул на бесконечные строчки стихов.
Затем он вынул из кармана бумажку в двадцать долларов и протянул ее поэту.
Послышался глухой стук падения и  в  ответ  на  звонок  редактора  вбежали
курьеры и вынесли из кабинета безжизненное тело поэта.
     - Третий за сегодня, - пробормотал великий публицист, кладя обратно в
карман кредитный билет. - Действует лучше пули и дубины,  и  судья  всегда
выносит приговор: смерть от разрыва сердца.




                                   О'ГЕНРИ

                                 С КУРЬЕРОМ




     В этот сезон и час в парке было почти безлюдно,  и  вполне  вероятно,
что  молодая  леди,  которая  расположилась  неподалеку  от  аллеи,   лишь
подчинилась  внезапному  порыву  присесть  на  мгновенье  и   полюбоваться
прелестью нарождающейся весны.
     Она  сидела  неподвижно,  о  чем-то  глубоко  задумавшись.  Некоторая
меланхолия, тронувшая ее лицо, появилась, должно быть, совсем недавно, ибо
еще не испортила тонкие и юные очертания щек и не стерла округлую, хотя  и
решительную складку губ.
     На дорожке, близ которой  сидела  девушка,  появился,  широко  шагая,
молодой человек. За ним по пятам тащился мальчишка с чемоданом.  При  виде
молодой леди мужчина сперва покраснел, а затем побледнел. Приближаясь,  он
вглядывался в выражение ее лица с нескрываемой  надеждой  и  тревогой.  Он
прошел лишь в нескольких ярдах от нее, но не обнаружил  никаких  признаков
того, что она догадывается о его присутствии и существовании.
     Ярдов через пятдесят он  внезапно  остановился  и  сел  на  скамейку.
Мальчишка  поставил  его  чемодан  и  уставился   на   молодого   человека
любопытными, хитрыми глазами. Молодой человек  вытащил  носовой  платок  и
вытер лоб. У него был хороший носовой платок, хороший лоб, да и вообще  он
выглядел хорошо. Он сказал мальчишке:
     - Я хотел бы, чтобы ты передал кое-что  вон  той  леди  на  скамейке.
Скажи ей, что я иду на вокзал, откуда отправлюсь в Сан-Франциско, где меня
ждет экспедиция на Аляску. Еду охотится  на  лосей.  Скажи,  что  раз  она
приказала мне никогда не говорить с ней и даже не писать ей,  я  пользуюсь
таким вот средством для того, чтобы воззвать к ее рассудку и сердцу во имя
всего, что было  между  нами.  Скажи,  что  осуждать  и  отвергать  дружбу
человека, который ничем не заслужил подобного обращения, без  того,  чтобы
по крайней мере выслушать его или объясниться самой, противоречит всему ее
естеству, насколько я ее знаю. Поэтому я в определенной  мере  нарушаю  ее
предписание в надежде, что это послужит торжеству  справедливости.  Иди  и
передай ей все это.
     Молодой человек сунул мальчишке  полдоллара.  Тот  взглянул  на  него
блестящими,  лукавыми  глазами,  светящимися  на  чумазой,  но   смышленой
мордашке, и вприпрыжку  убежал.  Он  приблизился  к  леди  на  скамейке  с
некоторым смущением, однако ни секунды не сомневаясь в собственных силах.
     Посланец   дотронулся   до   козырька   своего   старого   клетчатого
велосипедного кепи, напяленного на самую макушку.  Девушка  посмотрела  на
него холодно, без враждебности, но и без интереса.
     - Леди, - сказал он,  -  вон  тот  жентмен,  что  сидит  на  той  вон
скамейке, посылает вам через меня песню и танец. Ежели вы не  знаете  того
парня и он просто хочет за вами  поволочиться,  скажите  слово,  и  я  сей
момент кликну фараона. Да ежели вы его знаете и все без дураков, так я вам
кое-что выложу из его баек.
     Девушка слегка оживилась.
     - Песню и танец! - сказала она приятным голосом, облекавшими слова  в
прозрачную упаковку непробиваемой иронии. - Новая идея, я думаю,  в  стиле
трубадуров. Я была знакома с джентльменом, который тебя послал, так что, я
думаю, вряд ли потребуется звать полицию. Можешь  начинать  свою  песню  и
танец, однако не пой очень  громко.  Еще  слишком  рано  для  водевиля  на
открытой площадке, и мы можем привлечь к себе внимание.
     - Вот ужас-то, - сказал мальчуган, поежившись, - значит,  так,  леди.
Держитесь крепче, а то сдует. Он велел сказать, что уложил свои манатки  -
воротнички там и манжеты - в тот вон  чемодан  и  навострился  удирать  во
Фриско. Потом поедет в Клондайк охотится на лососей. Он сказал, что вы ему
велели не слать больше  никогда  розовых  записок  и  не  околачиваться  у
калитки, а он хотел бы вправить вам мозги. Он сказал, что вы его  считаете
конченым человеком и  не  даете  ему  оправдаться.  Говорит,  что  вы  его
оставили с носом и не изволили сказать, почему.
     Слегка пробудившийся интерес в глазах  молодой  леди  не  уменьшался.
Возможно, он был вызван необычностью и смелостью идеи  охоты  на  лососей,
превозмогшими ее очевидное  предубеждение  против  любых  форм  общения  с
молодым человеком. Она некоторое время тщательно изучала статую,  стоявшую
в  печальном  одиночестве  среди  запущеных  деревьев,  а  затем   сказала
посыльному:
     - Скажи этому джентльмену, что мне нет  нужды  повторять  ему  список
моих идеалов. Он знает: какими они были, такими они и остаются.  Поскольку
они имеют касательство  к  делу,  напомню,  что  абсолютная  лояльность  и
правдивость имеют решающее значение.  Скажи  ему,  никто  не  знает  моего
сердца лучше, чем я сама. Мне известны  и  его  слабости,  и  его  порывы.
Именно поэтому я не желаю слушать его излияния, какой бы характер  они  не
носили. Однако, коль скоро он упорно стремится еще раз  услышать  то,  что
ему прекрасно известно, можешь изложить ему суть дела.
     Скажи ему, что в тот вечер я вошла  в  оранжерею  с  задней  калитки,
чтобы срезать розу для моей мамочки. Скажи, что под  розовым  олеандром  я
увидела его и мисс Эшбертон. Картина  была  само  великолепие,  а  позы  и
взаиморасположение тел были столь красноречивы и очевидны, что  объяснений
не требовалось. Я покинула оранжерею, а заодно розу и  мой  идеал.  Можешь
передать эту песню и танец своему импресарио.
     - Я тут одно слово не  усек,  леди.  Взимо...  Взамимо...  Мне  и  не
выговорить. Что это значит, а?
     - Взаиморасположение, или можешь назвать  это  близостью,  или,  если
хочешь, положением, слишком откровенным  для  человека,  претендующего  на
звание идеала.
     Гравий захрустел  под  ногами  мальчишки.  Он  остановился  у  другой
скамейки. Глаза молодого человека уже  жадно  допрашивали  его.  Мальчишка
весь светился беспристрастным рвением переводчика.
     - Леди сказала, что  девушки  страсть  как  покладисты,  когда  парни
начинают плести небылицы, чтоб замирится, и потому не будет  слушать  ваши
басни. Она говорит, что застукала вас в обнимку с приличным куском ситца в
теплице. Она подошла, чтоб глянуть на ваши позы, а  вы  так  крепко  сжали
другую девушку, что у той дух вон. Говорит, это было так мило,  ну  полный
блеск, что ее чуть не скрючило. Говорит, вы бы поспешили, чтоб  перекусить
перед отъездом.
     Молодой человек тихонько присвистнул, и его глаза сверкнули внезапной
догадкой. Он сунул руку в карман пальто и достал пачку писем. Выбрав  одно
из них, он протянул его  мальчишке,  сопроводив  серебрянным  долларом  из
портмоне.
     - Передай это письмо леди, - сказал он, -  и  попроси  его  прочесть.
Скажи, что оно, возможно, разъяснит  ей  ситуацию.  Скажи,  что  если  она
добавит капельку доверия в свою концепцию идеалов,  можно  будет  избежать
серьезных недоразумений. Скажи, что лояльность, которой она  так  дорожит,
никогда не была поколеблена. Передай, что я жду ответа.
     Посланник стоял перед леди.
     - Жентмен говорит, на него понапрасну катят баллон. Он  говорит,  что
он не какой-нибуть там повеса; а вы лучше-ка  прочтите  письмо.  Бьюсь  об
заклад, он честный малый, вот как.
     Молодая леди не без сомнения достала письмо и прочитала его:

     "Дорогой доктор Арнольд!
     Хочу выразить Вам свою искреннюю признательность за любезную  помощь,
которую Вы оказали моей дочери в прошлую  пятницу,  когда  она  вследствие
сердечного приступа  лишилась  чувств  в  оранжерее  на  приеме  у  миссис
Уолдрон. Если бы Вас не оказалось рядом, чтобы подхватить  ее,  когда  она
падала, и уделить ей должное внимание, мы могли бы ее лишиться. Я  был  бы
счастлив, если бы Вы зашли к нам и взяли на себя ее лечение.
     С глубочайшим почтением,
                                                         Роберт Эшбертон".

     Молодая леди  сложила  письмо,  сунула  его  в  конверт  и  протянула
мальчишке.
     - Жентмен ждет ответа, - сказал посыльный. - Чего сказать-то?
     Девушка вдруг взглянула на него счастливыми,  смеющимися,  блестящими
от слез глазами.
     - Передай парню,  сидящему  вон  на  той  скамейке,  -  сказала  она,
радостно и звонко рассмеявшись, - что его девушка ждет его!




                                 О'ГЕНРИ

                              ПОСЛЕДНИЙ ЛИСТ
               (из сборника "Горящий светильник" 1907 г.)

     В небольшом квартале к западу от Вашингтон-сквера улицы  перепутались
и переломались  в  короткие  полоски,  именуемые  проездами.  Эти  проезды
образуют странные углы и кривые линии.  Одна  улица  там  даже  пересекает
самое себя раза два.  Некоему  художнику  удалось  открыть  весьма  ценное
свойство этой улицы. Предположим, сборщик из магазина со счетом за краски,
бумагу и холст повстречает там самого себя, идущего восвояси,  не  получив
ни единого цента по счету!
     И вот люди искусства набрели на своеобразный квартал Гринич-Виллидж в
поисках окон, выходящих на  север,  кровель  ХVIII  столетия,  голландских
мансард и дешевой квартирной платы. Затем  они  перевезли  туда  с  Шестой
авеню несколько оловянных кружек и одну-две жаровни и основали "колонию".
     Студия Сью и Джонси помещалась наверху трехэтажного кирпичного  дома.
Джонси - уменьшительное от Джоанны. Одна приехала из штата Мэйн, другая из
Калифорнии. Они познакомились за табльдотом одного ресторанчика на Вольмой
улице и нашли, что их взгляды на искусство, цикорный салат и модные рукава
вполне совпадают. В результате и возникла общая студия.
     Это было в  мае.  В  ноябре  неприветливый  чужак,  которого  доктора
именуют Пневмонией, незримо разгуливал по колонии, касаясь то  одного,  то
другого своими ледяными пальцами. По Восточной стороне этот душегуб  шагал
смело, поражая десятки жертв, но здесь, в лабиринте узких, поросших  мохом
переулков, он плелся нога за нагу.
     Господина  Пневмонию  никак  нельзя  было  назвать  галантным  старым
джентльменом. Миниатюрная девушка, малокровная от калифорнийских  зефиров,
едва ли могла считаться достойным противником для дюжего старого тупицы  с
красными кулачищами и одышкой. Однако он свалил ее с ног, и Джонси  лежала
неподвижно на крашеной железной  кровати,  глядя  сквозь  мелкий  переплет
голландского окна на глухую стену соседнего кирпичного дома.
     Однажды утром  озабоченный  доктор  одним  движением  косматых  седых
бровей вызвал Сью в коридор.
     - У нее  один  шанс...  ну,  скажем,  против  десяти,  -  сказал  он,
стряхивая ртуть в термометре. - И то, если она сама захочет жить. Вся наша
фармакопея теряет смысл,  когда  люди  начинают  действовать  в  интересах
гробовщика. Ваша маленькая барышня решила, что ей уже  не  поправиться.  О
чем она думает?
     - Ей... ей хотелось написать красками Неаполитанский залив.
     - Красками? Чепуха! Нет ли у нее на душе чего-нибудь  такого,  о  чем
действительно стоило бы думать, например, мужчины?
     - Мужчины? - переспросила Сью, и ее голос зазвучал резко, как  губная
гармоника. - Неужели мужчина стоит... Да  нет,  доктор,  ничего  подобного
нет.
     - Ну, тогда она просто ослабла, - решил доктор. - Я сделаю  все,  что
буду в силах  сделать  как  представитель  науки.  Но  когда  мой  поциент
начинает считать кареты в своей похоронной процессии, я скидываю пятьдесят
процентов с целебной силы лекарств. Если вы сумеете  добиться,  чтобы  она
хоть раз спросила, какого фасона рукава будут носить  этой  зимой,  я  вам
ручаюсь, что у нее будет один шанс из пяти, вместо одного из десяти.
     После того как доктор ушел, Сью выбежала в  мастерскую  и  плакала  в
японскую бумажную салфеточку до тех пор, пока та не размокла окончательно.
Потом она храбро вошла в комнату Джонси с  чертежной  доской,  насвистывая
рэгтайм.
     Джонси лежала, повернувшись лицом к окну, едва заметная под одеялами.
Сью перестала насвистывать, думая, что Джонси уснула.
     Она пристроила доску и начала рисунок тушью к  журнальному  рассказу.
Для молодых художников путь в Искусство  бывает  вымощен  иллюстрациями  к
журнальным  рассказам,  которыми  молодые  авторы  мостят  себе   путь   в
Литературу.
     Набрасывая для рассказа фигуру ковбоя из Айдахо в элегантных  бриджах
и с моноклем в глазу, Сью услышала тихий  шепот,  повторившийся  несколько
раз. Она торопливо подошла к кровати. Глаза Джонси  были  широко  открыты.
Она смотрела в окно и считала - считала в обратном порядке.
     - Двенадцать, - произнесла она, и немного погодя: - одиннадцать, -  а
потом: - "десять" и "девять",  а  потом:  -  "восемь"  и  "семь"  -  почти
одновременно.
     Сью посмотрела в окно. Что там было считать? Был виден только пустой,
унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати шагах. Старый-старый
плющ с узловатым, подгнившим у корней стволом заплел до половины кирпичную
стену. Холодное дыхание осени сорвало листья с лозы, и  оголенные  скелеты
ветвей цеплялись за осыпающиеся кирпичи.
     - Что там такое, милая? - спросила Сью.
     - Шесть, - едва слышно ответила Джонси. - Теперь они облетают гораздо
быстрее. Три дня назад их было почти  сто.  Голова  кружилась  считать.  А
теперь это легко. Вот и еще один полетел. Теперь осталось только пять.
     - Чего пять, милая? Скажи своей Сьюди.
     - ЛистьевЮ На плюще. Когда упадет последний лист, я умру. Я это  знаю
уже три дня. Разве доктор не сказал тебе?
     - Первый раз  слышу  такую  глупость!  -  с  великолепным  презрением
отпарировала Сью. - Какое отношение могут иметь листья на старом  плюще  к
тому, что ты поправишься? А ты еще так любила этот плющ,  гадкая  девочка!
Не будь глупышкой. Да ведь еще сегодня доктор говорил мне,  что  ты  скоро
выздоровеешь... позволь, как же это он сказал?.. что у тебя десять  шансов
против одного. А ведь это  не  меньше,  чем  у  каждого  из  нас  здесь  в
Нью-Йорке, когда едешь в трамвае или  идешь  мимо  нового  дома.  Попробуй
съесть немножко бульона и дай твоей Сьюди  закончить  рисунок,  чтобы  она
могла сбыть его редактору и купить вина для своей больной девочки и свиных
котлет для себя.
     - Вина тебе покупать больше не надо, -  отвечала  Джонси,  пристально
глядя в окно. - Вот и еще один полетел. Нет, бульона я  не  хочу.  Значит,
остается всего четыре. Я хочу видеть, как  упадет  последний  лист.  Тогда
умру и я.
     - Джонси, милая, - сказала Сью, наклоняясь над ней, - обещаешь ты мне
не открывать глаз и не глядеть в окно, пока я не кончу работать? Я  должна
сдать иллюстрацию завтра. Мне нужен свет, а то я спустила бы штору.
     - Разве ты не можешь рисовать в другой комнате?  -  холодно  спросила
Джонси.
     - Мне бы хотелось посидеть с тобой, - сказала Сью. - А кроме того,  я
не желаю, чтобы ты глядела на эти дурацкие листья.
     - Скажи мне, когда кончишь,  -  закрывая  глаза,  произнесла  Джонси,
бледная и неподвижная, как поверженная статуя, - потому  что  мне  хочется
видеть, как упадет последний лист. Я устала ждать. Я  устала  думать.  Мне
хочется освободиться от всего, что меня держит, - лететь, лететь все  ниже
и ниже, как один из этих бедных, усталых листьев.
     - Постарайся уснуть, - сказала Сью. - Мне  надо  позвать  Бермана,  я
хочу писать с него золотоискателя-отшельника. Я самое большее на  минутку.
Смотри же, не шевелись, пока я не приду.
     Старик Берман был  художник,  который  жил  в  нижнем  этаже  под  их
студией. Ему было уже за шестьдесят, и  борода,  вся  в  завитках,  как  у
Моисея Микеланджело, спускалась у него с головы сатира на  тело  гнома.  В
искусстве Берман был неудачником. Он все  собирался  написать  шедевр,  но
даже и не начал его. Уже несколько лет он не писал ничего, кроме  вывесок,
реклам и тому подобной мазни ради куска  хлеба.  Он  зарабатывал  кое-что,
позируя молодым художникам, которым профессионалы-натурщики оказывались не
по карману. Он пил запоем, но все еще говорил о своем будущем шедевре. А в
остальном  это  был  злющий  старикашка,  который  издевался  над   всякой
сентиментальностью и смотрел на себя, как на сторожевого  пса,  специально
приставленного для охраны двух молодых художниц.
     Сью застала Бермана, сильно пахнущего можжевеловыми  ягодами,  в  его
полутемной каморке нижнего этажа. В одном углу двадцать пять лет стояло на
мольберте нетронутое полотно, готовое принять первые штрихи  шедевра.  Сью
рассказала старику про фантазию Джонси и про свои  опасения  насчет  того,
как бы она, легкая и хрупкая, как лист, не улетела от них, когда  ослабнет
ее непрочная связь с миром. Старик Берман, чьи красные глада очень заметно
слезились, раскричался, насмехаясь над такими идиотскими фантазиями.
     - Что! - кричал он. - Возможна ли такая глупость  -  умирать  оттого,
что листья падают с проклятого плюща! Первый  раз  слышу.  Нет,  не  желаю
позировать для вашего идиота-отшельника. Как  вы  позволяете  ей  забивать
голову такой чепухой? Ах, бедная маленькая мисс Джонси!
     - Она очень больна и слаба, -  сказала  Сью,  -  и  от  лихорадки  ей
приходят в  голову  разные  болезненные  фантазии.  Очень  хорошо,  мистер
Берман, - если вы не хотите мне позировать, то и не  надо.  А  я  все-таки
думаю, что вы противный старик... противный старый болтунишка.
     - Вот настоящая женщина! - закричал Берман. - Кто сказал,  что  я  не
хочу  позировать?  Идем.  Я  иду  с  вами.  Полчаса  я  говорю,  что  хочу
позировать. Боже мой! Здесь совсем не место болеть такой хорошей  девушке,
как мисс Джонси. Когда-нибудь я напишу шедевр, и мы все уедем отсюда.  Да,
да!
     Джонси дремала, когда они поднялись наверх.  Сью  спустила  штору  до
самого подоконника и сделала Берману знак пройти в другую комнату. Там они
подошли  к  окну  и  со  страхом  посмотрели   на   старый   плющ.   Потом
переглянулись, не говоря ни слова. Шел холодный, упорный дождь пополам  со
снегом.   Берман    в    старой    синей    рубашке    уселся    в    позе
золотоискателя-отшельника на перевернутый чайник вместо скалы.
     На другое утро Сью, проснувшись после  короткого  сна,  увидела,  что
Джонси не сводит тусклых,  широко  раскрытых  глаз  со  спущенной  зеленой
шторы.
     - Подними ее, я хочу посмотреть, - шепотом скомандовала Джонси.
     Сью устало повиновалась.
     И  что  же?  После  проливного  дождя  и  резких  порывов  ветра,  не
унимавшихся всю ночь, на кирпичной стене еще виднелся один  лист  плюща  -
последний! Все еще темнозеленый у стебелька, но тронутый по зубчатым краям
желтизной тления и распада, он храбро держался на ветке в  двадцати  футах
над землей.
     - Это последний, - сказала Джонси. -  Я  думала,  что  он  непременно
упадет ночью. Я слышала ветер. Он упадет сегодня, тогда умру и я.
     - Да бог с тобой! - сказала Сью, склоняясь усталой головой к подушке.
- Подумай хоть обо мне, если не хочешь думать о себе! Что будет со мной?
     Но Джонси не отвечала. Душа,  готовясь  отправиться  в  таинственный,
далекий путь, становится  чуждой  всему  на  свете.  Болезненная  фантазия
завладевала Джонси все сильнее, по мере того как одна  за  другой  рвались
все нити, связывавшие ее с жизнью и людьми.
     День прошел, и даже в сумерки они видели,  что  одинокий  лист  плюща
держится  на  своем  стебельке  на  фоне  кирпичной  стены.  А  потом,   с
наступлением темноты, опять поднялся северный ветер, и  дождь  беспрерывно
стучал в окна, скатываясь с низкой голландской кровли.
     Как только рассвело, беспощадная Джонси велела снова поднять штору.
     Лист плюща все еще оставался на месте.
     Джонси долго лежала,  глядя  на  него.  Потом  позвала  Сью,  которая
разогревала для нее куриный бульон на газовой горелке.
     - Я была скверной девчонкой, Сьюди, - сказала Джонси. - Должно  быть,
этот последний лист остался на ветке для того, чтобы показать мне, какая я
была гадкая. Грешно желать себе смерти. Теперь ты можешь дать мне  немного
бульона, а потом молока с портвейном...  Хотя  нет:  принеси  мне  сначала
зеркальце, а потом обложи меня подушками, и я буду сидеть и смотреть,  как
ты стряпаешь.
     Часом позже она сказала:
     - Сьюди, надеюсь когда-нибудь написать красками Неаполитанский залив.
     Днем пришел доктор, и Сью под  каким-то  предлогом  вышла  за  ним  в
прихожую.
     - Шансы равные, - сказал доктор,  пожимая  худенькую,  дрожащую  руку
Сью. - При хорошем уходе вы одержите победу. А теперь я  должен  навестить
еще одного больного, внизу. Его фамилия Берман. Кажется, он художник. Тоже
воспаление легких. Он уже старик и очень слаб, а  форма  болезни  тяжелая.
Надежды нет никакой, но сегодня его отправят в  больницу,  там  ему  будет
покойнее.
     На другой день доктор сказал Сью:
     - Она вне опасности. Вы победили. Теперь питание и уход  -  и  больше
ничего не нужно.
     В  тот  же  вечер  Сью  подошла  к  кровати,  где  лежала  Джонси,  с
удовольствием довязывая яркосиний, совершенно бесполезный шарф,  и  обняла
ее одной рукой - вместе с подушкой.
     - Мне надо кое-что сказать тебе, белая мышка, - начала она. -  Мистер
Берман умер сегодня в больнице от воспаления легких. Он болел всего только
два дня. Утром первого дня швейцар нашел бедного старика  на  полу  в  его
комнате. Он был без сознания. Башмаки и вся его одежда промокли насквозь и
были холодны, как лед. Никто не  мог  понять,  куда  он  выходил  в  такую
ужасную ночь.  Потом  нашли  фонарь,  который  все  еще  горел,  лестницу,
сдвинутую с места, несколько брошенных кистей и палитру с желтой и зеленой
красками. Посмотри в окно, дорогая,  на  последний  лист  плюща.  Тебя  не
удивляло, что он не дрожит и не шевелится от ветра? Да, милая, это и  есть
шедевр Бермана - он написал его в ту ночь, когда слетел последний лист.




                                 О'ГЕНРИ

                      ОБРАЩЕНИЕ ДЖИММИ ВАЛЕНТАЙНА
                 (Из сборника "Дороги судьбы" 1909 г.)

     Надзиратель вошел в сапожную мастерскую, где Джимми Валентайн усердно
тачал заготовки, и повел его в тюремную канцелярию. Там смотритель  тюрьмы
вручил Джимми помилование, подписанное губернатором  в  это  утро.  Джимми
взял  его  с  утомленным  видом.  Он  отбыл  почти   десять   месяцев   из
четырехлетнего срока, хотя рассчитывал просидеть не больше  трех  месяцев.
Когда у арестованного столько друзей на воле, сколько у Джимми Валентайна,
едва ли стоит даже брить ему голову.
     - Ну, Валентайн, - сказал смотритель, - завтра утром вы  выходите  на
свободу. Возьмите  себя  в  руки,  будьте  человеком.  В  душе  вы  парень
неплохой. Бросьте взламывать сейфы, живите честно.
     - Это вы мне? - удивленно спросил Джимми. - Да я в жизни  не  взломал
ни одного сейфа.
     - Ну да, - улыбнулся смотритель, -  разумеется.  Посмотрим  все-таки.
Как же это вышло, что вас посадили за кражу в Спрингфилде?  Может,  вы  не
захотели доказывать свое алиби из  боязни  скомпрометировать  какую-нибудь
даму из высшего общества? А может, присяжные подвели вас по злобе? Ведь  с
вами, невинными жертвами, иначе не бывает.
     - Я? - спросил Джимми в добродетельном недоумении. - Да что вы! Я и в
Спрингфилде никогда не бывал!
     - Отведите его обратно, Кронин, - улыбнулся смотритель, -  и  оденьте
как полагается. Завтра в семь утра вы его выпустите и приведете сюда. А вы
лучше обдумайте мой совет, Валентайн.
     На следующее утро, в  четверть  восьмого,  Джимми  стоял  в  тюремной
канцелярии. На нем был готовый  костюм  отвратительного  покроя  и  желтые
скрипучие сапоги, какими  государство  снабжает  всех  своих  подневольных
гостей, расставаясь с ними.
     Письмоводитель вручил ему железнодорожный  билет  и  бумажку  в  пять
долларов, которые, как полагал закон, должны  были  вернуть  Джимми  права
гражданства и благосостояние. Смотритель пожал  ему  руку  и  угостил  его
сигарой. Валентайн, N 9762, был занесен в книгу  под  рубрикой  "Помилован
губернатором", и на солнечный свет вышел мистер Джеймс Валентайн.
     Не обращая внимания на пение  птиц,  волнующуюся  листву  деревьев  и
запах цветов, Джимми направился прямо в ресторан. Здесь он  вкусил  первых
радостей свободы в виде жаренного цыпленка и бутылки белого вина. За  ними
последовала сигара сортом выше той,  которую  он  получил  от  смотрителя.
Оттуда он, не торопясь, проследовал на  станцию  железной  дороги.  Бросив
четверть доллара слепому, сидевшему у дверей вокзала,  он  сел  на  поезд.
Через три часа Джимми высадился в маленьком городке, недалеко  от  границы
штата. Войдя в кафе  некоего  Майка  Долана,  он  пожал  руку  хозяину,  в
одиночестве дежурившему за стойкой.
     - Извини, что мы не могли сделать этого раньше, Джимми, сынок, сказал
Долан.  -  Но  из  Спрингфилда  поступил  протест,   и   губернатор   было
заартачился. Как ты себя чувствуешь?
     - Отлично, - сказал Джимми. - Мой ключ у тебя?
     Он взял ключ и, поднявшись наверх,  отпер  дверь  комнаты  в  глубине
дома. Все было так, как он оставил уходя. На полу еще валялась запонка  от
воротничка Бена Прайса,  сорванная  с  рубашки  знаменитого  сыщика  в  ту
минуту, когда полиция набросилась на Джимми и арестовала его.
     Оттащив от стены складную кровать,  Джимми  сдвинул  в  сторону  одну
филенку и достал запыленный чемоданчик. Он открыл  его  и  любовно  окинул
взглядом лучший набор отмычек в Восточных штатах. Это  был  полный  набор,
сделанный из стали  особого  закала:  последнего  образца  сверла,  резцы,
перки, отмычки, клещи, буравчики и еще две-три новинки, изобретенные самим
Джимми, которыми он очень гордился. Больше девятисот долларов  стоило  ему
изготовить этот набор в... словом, там, где  фабрикуются  такие  вещи  для
людей его профессии.
     Через полчаса Джимми спустился вниз и прошел через  кафе.  Теперь  он
был одет со вкусом, в отлично сшитый  костюм,  и  нес  в  руке  вычищенный
чемоданчик.
     - Что-нибудь наклевывается? - сочувственно спросил Майк Долан.
     -  У  меня?  -  удивленно  переспросил  Джимми.  -  Не   понимаю.   Я
представитель Объединенной нью-йоркской  компании  рассыпчатых  сухарей  и
дробленой пшеницы.
     Это заявление привело Майка в такой восторг,  что  Джимми  непременно
должен был выпить стакан содовой с молоком. Он  в  рот  не  брал  спиртных
напитков.
     Через неделю после того, как  выпустили  заключенного  Валентайна,  N
9762, было совершено чрезвычайно ловкое ограбление сейфа в Ричмонде,  штат
Индиана, причем виновник  не  оставил  после  себя  никаких  улик.  Украли
всего-навсего каких-то восемьсот долларов. Через две недели был без  труда
очищен патентованный, усовершенствованный, застрахованный от взлома сейф в
Логанспорте на сумму в полторы тысячи  долларов  звонкой  монетой;  ценные
бумаги и серебро остались нетронутыми. Тогда делом  начали  интересоваться
ищейки. После этого произошло вулканическое извержение старого банковского
сейфа в Джефферсон-сити, причем из кратера вылетело  пять  тысяч  долларов
бумажками.  Убытки  теперь  были  настолько  велики,  что  дело  оказалось
достойным Бена Прайса.  Путем  сравления  было  установлено  поразительное
сходство методов во всех  этих  случаях.  Бен  Прайс,  побывав  на  местах
преступления, объявил во всеуслышание:
     - Это почерк Франта  -  Джимми  Валентайна.  Опять  взялся  за  свое.
Посмотрите на этот секретный замок - выдернут легко, как редиска  в  сырую
погоду. Только у него есть такие клещи,  которыми  можно  это  сделать.  А
взгляните, как чисто пробиты задвижки! Джимми никогда  не  сверлит  больше
одного отверстия. Да, конечно,  это  мистер  Валентайн.  На  этот  раз  он
отсидит  сколько  полагается,  без  всяких   дострочных   освобождений   и
помилований. Дурака валять нечего!
     Бену Прайсу были известны привычки Джимми. Он  изучил  их,  расследуя
спрингфилдское дело. Дальние переезды,  быстрые  исчезновения,  отсутствие
сообщников и вкус к хорошему обществу - все это помогало Джимми Валентайну
ускользать  от  возмездия.  Разнесся  слух,  что  по  следам   неуловимого
взломщика пустился Бен Прайс, и остальные владельцы сейфов, застрахованных
от взлома, вздохнули свободнее.
     В один прекрасный день Джимми Валентайн со своим  чемоданчиком  вышел
из почтовой кареты в Элморе, маленьком городке в пяти  милях  от  железной
дороги, в глубине штата Арканзас, среди зарослей карликового дуба. Джимми,
похожий на студента-спортсмена, приехавшего  домой  на  каникулы,  шел  по
дощатому тротуару, направляясь к гостинице.
     Молодая девушка пересекла улицу, обогнала Джимми на углу  и  вошла  в
дверь, над которой висела  вывеска,  "Городской  банк".  Джимми  Валентайн
заглянул ей в глаза, забыл, кто он такой, и стал другим человеком. Девушка
опустила глаза и слегка покраснела. В Элморе не часто встречались  солодые
люди с манерами и внешностью Джимми.
     Джимми схватил за шиворот  мальчишку,  который  слонялся  у  подъезда
банка, словно акционер, и начал расспрашивать о городе, время  от  времени
скармливая  ему  десятицентовые  монетки.  Вскоре  молодая  девушка  опять
появилась в дверях банка и  пошла  по  своим  делам,  намеренно  игнорируя
существование молодого человека с чемоданчиком.
     - Это, кажется, мисс Полли Симпсон? - спросил Джимми, явно хитря.
     - Да нет, - ответил мальчишка, - это Аннабел Адамс. Ее папа банкир. А
вы зачем приехали в Элмор? Это у вас золотая цепочка?  Мне  скоро  подарят
бульдога. А еще десять центов у вас есть?
     Джимми пошел а "Отель плантаторов", записался там под  именем  Ральфа
Д.Спенсера и взял номер. Облокотившись на конторку он сообщил регистратору
о своих намерениях. Он приехал  в  Элмор  на  жительство,  хочет  заняться
коммерцией. Как теперь у них в  городе  с  обувью?  Он  подумывает  насчет
обувной торговли. Есть какие-нибудь шансы?
     Костюм и манеры Джимми произвели впечатление на  конторщика.  Он  сам
был законодателем мод для не густо позолоченной молодежи Элмора, но теперь
понял, чего  ему  не  хватает.  Стараясь  сообразить,  как  именно  Джимми
завязывает свой галстук, он почтительно давал ему информацию.
     Да, по обувной части шансы должны быть. В городе нет магазина  обуви.
Ею торгуют универсальные и мануфактурные магазины.  Нужно  надеяться,  что
мистер Спенсер решит поселиться в Элморе. Он сам увидит, что у них в гроде
жить приятно, народ здесь очень общительный.
     Мистер Спенсер решил  остановиться  в  городе  на  несколько  дней  и
осмотреться для начала. Нет, звать мальчика  не  нужно.  Чемодан  довольно
тяжелый, он донесет его сам.
     Мистер Ральф Спенсер, феникс, возникший из пепла  Джимми  Валентайна,
охваченного огнем внезапно вспыхнувшей и преобразившей его любви,  остался
в Элморе и преуспел. Он открыл магазин обуви и обзавелся клиентурой.
     В обществе он тоже имел успех и приобрел много знакомых.  И  того,  к
чему стремилось его сердце, он сумел  добиться.  Он  познакомился  с  мисс
Аннабел Адамс и с каждым днем все больше пленялся ею.
     К концу года  положение  мистера  Ральфа  Спенсера  было  таково:  он
приобрел уважение общества, его  торговля  обувью  процветала,  через  две
недели он должен  был  жениться  на  мисс  Аннабел  Адамс.  Мистер  Адамс,
типичный провинциальный банкир, благоволил к Спенсеру.  Аннабел  гордилась
им не меньше, чем любила его. В доме у мистера Адамса и у замужней  сестры
Аннабел он стал своим человеком, как будто уже вошел в семью.
     И вот однажды Джимми заперся в  своей  комнате  и  написал  следующее
письмо, которое потом было послано  по  надежному  адресу  одному  из  его
старых друзей в Сент-Луисе:
     "Дорогой друг!
     Мне надо, чтобы в будущую среду  к  девяти  часам  вечера  ты  был  у
Салливана в Литл-Рок. Я хочу, чтобы ты  ликвидировал  для  меня  кое-какие
дела. Кроме того, я хочу подарить тебе мой набор инструментов. Я знаю,  ты
ему обрадуешься - другого такого не достать и за тысячу долларов.  Знаешь,
Билли, я бросил старое вот уже год. Я открыл магазин.  Честно  зарабатываю
на жизнь, через две недели женюсь: моя невеста - самая лучшая  девушка  на
свете. Только так и можно жить, Билли, - честно. Ни одного  доллара  чужих
денег я теперь и за миллион не возьму. После свадьбы продам магазин и уеду
на Запад - там меньше опасности, что всплывут старые счеты.  Говорю  тебе,
Билли, она ангел. Она в меня верит, и я ни за что  на  свете  не  стал  бы
теперь мошенничать. Так смотри же, приходи к Салли, мне надо тебя  видеть.
Набор я захвачу с собой.
     Твой старый приятель Джимми".
     В понедельник вечером, после того как Джимми написал это письмо,  Бен
Прайс, никем не замеченный, въехал в Элмор в  наемном  кабриолете.  Он  не
спеша прогулялся по городу и разузнал все, что ему нужно  было  знать.  Из
окна аптеки напротив  обувной  лавки  он  как  следует  рассмотрел  Ральфа
Д.Спенсера.
     - Хотите жениться на дочке банкира, Джимми? - тихонько сказал Бен.  -
Не знаю, не знаю, право!
     На следующее  утро  Джимми  завтракал  у  Адамсов.  В  этот  день  он
собирался поехать в Литл-Рок, чтобы  заказать  себе  костюм  к  свадьбе  и
купить что-нибудь в подарок Аннабел. Это в первый раз он уезжал из города,
с тех пор как поселился в нем. Прошло уже больше года после того,  как  он
бросил свою "профессию", и ему казалось, что теперь модно уехать, ничем не
рискуя.
     После завтрака все вместе, по-семейному, отправились в центр города -
мистер Адамс, Аннабел, Джимми и замужняя сестра Аннабел с двумя  девочками
пяти и девяти лет. Когда они проходили мимо гостиницы, где до сих пор  жил
Джимми, он поднялся к себе в номер и вынес оттуда чемоданчик. Потом  пошли
дальше, к банку. Там Джимми Валентайна  дожидались  запряженный  экипаж  и
Долф Гибсон, который должен был отвести его на станцию железной дороги.
     Все вошли в помещение банка, за высокие перила резного дуба, и Джимми
со всеми вместе, так как будущему зятю мистера  Адамса  были  рады  везде.
Конторщикам льстило, что им кланяется любезный  молодой  человек,  который
собирается жениться на мисс Аннабел. Джимми поставил  свой  чемоданчик  на
пол. Аннабел, сердце которой было переполнено счастьем и  буйным  весельем
молодости, надела шляпу Джимми и взялась рукой за чемоданчик.
     - Хороший из меня выйдет  вояжер?  -  спросила  Аннабел.  -  Господи,
Ральф, как тяжело! Точно он набит золотыми слитками.
     - Тут никелированные рожки для обуви, - спокойно отвечал Джимми, -  я
их собираюсь вернуть. Чтобы не было лишних расходов, думаю отвезти их сам.
Я сиановлюсь ужасно экономен.
     В элморском банке только что оборудовали  новую  кладовую  с  сейфом.
Мистер Адамс очень гордился ею и всех и каждого заставлял осматривать  ее.
Кладовая была маленькая, но с новой патентованной дверью. Ее замыкали  три
тяжелых стальных засова, которые запирались сразу одним поворотом ручки  и
отпирались при помощи часового  механизма.  Мистер  Адамс,  сияя  улыбкой,
объяснил действие механизма мистеру Спенсеру, который слушал вежливо,  но,
видимо, не понимал сути дела. Обе девочки, Мэй и Агата, были в восторге от
сверкающего металла, забавных часов и кнопок.
     Пока все были этим заняты, в банк вошел небрежной походкой Бен  Прайс
и стал, облокотившись на перила  и  как  бы  нечаянно  заглядывая  внутрь.
Кассиру он сказал, что ему ничего не  нужно,  он  только  хочет  подождать
одного знакомого.
     Вдруг кто-то из женщин вскрикнул, и поднялась суматоха. Незаметно для
взрослых девятилетняя Мэй, разыгравшись, заперла  Агату  в  кладовой.  Она
задвинула засовы и повернула ручку комбинированного замка, как только  что
сделал у нее на глазах мистер Адамс.
     Старый банкир бросился к ручке двери и начал ее дергать.
     - Дверь нельзя открыть, - простонал он. - Часы  не  были  заведены  и
соединительный механизм не установлен.
     Мать Агаты опять истерически вскрикнула.
     - Тише! - произнес мистер Адамс, поднимая дрожащую руку. -  Помолчите
минуту. Агата! - позвал он как можно громче. - Слушай меня!
     В наступившей тишине до них едва донеслись крики девочки, обезумевшей
от страха в темной кладовой.
     - Деточка моя дорогая! - вопила мать. - Она умрет от страха! Откройте
двеь! Ах, взломайте ее! Неужели вы, мужчины, ничего не можете сделать?
     - Тлько в Литл-Рок есть человек, который  может  открыть  эту  дверь,
ближе никого не найдется, - произнес мистер  Адамс  нетвердым  голосом.  -
Боже мой! Спенсер, что нам делать? Девочка... ей не выдержать  долго.  Там
не хватит воздуха, а кроме того, с ней сделаются судороги от испуга.
     Мать  Агаты,  теряя  рассудок,  колотила  в  дверь  кулаками.  Кто-то
необдуманно предложил пустить в ход динамит. Аннабел повернулась к Джимми,
в ее больших глазах вспыхнула тревога, но она еще не отчаивалась.  Женщине
всегда кажется, что нет ничего невозможного или непосильного для  мужчины,
которого она боготворит.
     - Не можете ли вы что-нибудь сделать, Ральф? Ну, попробуйте!
     Он взглянул на нее, и странная, мягкая улыбка скользнула по его губам
и засветилась в глазах.
     - Аннабел, - сказал он, - подарите мне эту розу.
     Едва веря своим ушам, она отколола розовый бутон на груди и протянула
ему.
     Джимми воткнул розу в  жилетный  карман,  сбросил  пиджак  и  засучил
рукава. После этого Ральф  Д.  Спенсер  перестал  существовать,  и  Джимми
Валентайн занял его место.
     - Отойдите подальше от дверей, все отойдите! - кратко скомандовал он.
     Джимми поставил свой чемоданчик на стол и раскрыл его. С этой  минуты
он перестал сознавать чье бы то ни было присутствие. Он быстро и аккуратно
разложил странные блестящие инструменты, тихо насвистывая  про  себя,  как
всегда  делал  за  работой.  Все  остальные  смотрели  на   него,   словно
заколдованные, в глубоком молчании, не двигаясь с места.
     Уже через минуту любимое сверло Джимми  плавно  вгрызалось  в  сталь.
Через десять минут, побив  собственные  рекорды,  он  отодвинул  засовы  и
открыл дверь.
     Агату, почти в обмороке, но живую и невредимую,  подхватила  на  руки
мать.
     Джимми Валентайн надел пиджак и,  выйдя  из-за  перил,  направился  к
дверям. Ему показалось, что далекий, когда-то знакомый голос слабо  позвал
его: "Ральф!" Но он не остановился.
     В дверях какой-то крупный мужчина почти загородил ему дорогу.
     - Здравствуй, Бен! -  сказал  Джимми  все  с  той  же  необыкновенной
улыбкой. - Добрался-таки до меня! Ну что ж, пойдем. Теперь,  пожалуй,  уже
все равно.
     И тут Бен Прайс повел себя довольно странно.
     - Вы, наверное, ошиблись, мистер Спенсер, - сказал он. - По-моему, мы
с вами незнакомы. Вас там, кажется, дожидается экипаж.
     И Бен Прайс повернулся и зашагал по улице.




                                 О'ГЕНРИ

                       ДОРОГИ, КОТОРЫЕ МЫ ВЫБИРАЕМ
                  (из сборника "Коловращение" 1910 г.)

     В двадцати милях к западу от Таксона "Вечерний экспресс"  остановился
у водокачки набрать воды. Кроме воды, паровоз этого знаменитого  экспресса
захватил и еще кое-что, не столь для него ролезное.
     В то время как кочегар отцеплял шланг, Боб Тидбол, "Акула"  Додсон  и
индеец-метис из племени криков, по прозвищу Джон Большая Собака, влезли на
паровоз  и  показали  машинисту  три  круглых  отверстия  своих  карманных
артиллерийских  орудий.  Это  произвело   на   машиниста   такое   сильное
впечатление, что он мгновенно вскинул обе руки вверх, как это  делают  при
восклицании: "Да что  вы!  Быть  не  может!"  По  короткой  команде  Акулы
Додсона, который был начальником  атакующего  отряда,  машинист  сошел  на
рельсы и отцепил паровоз  и  тендер.  После  этого  Джон  Большая  Собака,
забравшись на кучу угля, шутки ради направил на машиниста и  кочегара  два
револьвера и предложил им отвести паровоз на пятьдесят ярдов от состава  и
ожидать дальнейших распоряжений.
     Акула Додсон и Боб Тидбол не стали  пропускать  сквозь  грохот  такую
бедную золотом породу, как пасссажиры, а направились  прямиком  к  богатым
россыпям почтового вагона. Проводника они застали  врасплох  -  он  был  в
полной уверенности, что "Вечерний экспресс" не набирает ничего  вреднее  и
опаснее чистой воды. Пока Боб Тидбол выбивал это пагубное  заблуждение  из
его головы ручкой шестизарядного кольта, Акула Додсон, не  теряя  времени,
закладывал динамитный патрон под сейф почтового вагона.
     Сейф взорвался, дав тридцать тысяч долларов чистой прибыли золотом  и
кредитками. Пассажиры то там, то здесь высовывались из окон поглядеть, где
это гремит гром. Старший кондуктор дернул за веревку от  звонка,  но  она,
безжизненно повиснув, не оказала никакого сопротивления.  Акула  Додсон  и
Боб Тидбол, побросав добычу в крепкий брезентовый мешок, спрыгнули  наземь
и, спотыкаясь на высоких каблуках, побежали к паровозу.
     Машинист,  угрюмо,  но  благоразумно  повинуясь  их  команде,  погнал
паровоз прочь от неподвижного состава. Но еще до этого проводник почтового
вагона, очнувшись от гипноза, выскочил на насыпь с винчестером в  руках  и
принял активное участие в игре. Джон Большая Собака, сидевший на тендере с
углем, сделал неверный  ход,  подставив  себя  под  выстрел,  и  проводник
прихлопнул его козырным тузом. Рыцарь большой  дороги  скатился  наземь  с
пулей между лопаток, и таким образом доля добычи каждого из его  партнеров
увеличилась на одну шестую.
     В двух милях от  водокачки  машинисту  было  приказано  остановиться.
Бандиты вызывающе помахали ему на прощанье ручкой и,  скатившись  вниз  по
крутому откосу, исчезли в густых зарослях, окаймлявших  путь.  Через  пять
минут, с треском проломившись сквозь кусты  чаппараля,  они  очутились  на
поляне, где к нижним ветвям деревьев были привязаны три  лошади.  Одна  из
них дожидалась Джона Большой Собака, которому уже не суждено  было  ездить
на ней ни днем, ни ночью. Сняв с этой  лошади  седло  и  уздечку,  бандиты
отпустили ее на волю. На остальных двух они сели сами,  взвалив  мешок  на
луку седла, и поскакали быстро, но озираясь  по  сторонам,  сначала  через
лес, затем  по  дикому,  пустынному  ущелью.  Здесь  лошадь  Боба  Тидбола
поскользнулась на мшистом валуне и сломала переднюю ногу. Бандиты  тут  же
пристрелили  ее  и  уселись  держать  совет.  Проделав  такой  длинный   и
извилистый путь, они пока были в безопасности - время еще  терпело.  Много
миль и часов отделяло из от самой быстрой погони.  Лошадь  Акулы  Додсона,
волоча уздечку по земле и поводя боками, благодарно щипала траву на берегу
ручья. Боб Тидбол развязал мешок и, смеясь, как ребенок,  выгреб  из  него
аккуратно заклеенные пачки новеньких кредиток  и  единственный  мешочек  с
золотом.
     - Послушай-ка, старый разбойник, - весело обратился он к Додсону, - а
ведь ты оказался прав, дело-то выгорело. Ну и голова у тебя, прямо министр
финансов. Кому угодно в Аризоне можешь дать сто очков вперед.
     - Как же нам быть с лошадью, Боб? Засиживаться здесь нельзя. Они  еще
до рассвета пустятся за нами в погоню.
     -  Ну,  твой  Боливар  выдержит  пока  что   и   двоих,   -   ответил
жизнерадостный Боб. - Заберем первую же  лошадь,  какая  нам  подвернется.
Черт возьми, хорош улов, а? Тут тридцать тысяч, если верить тому,  что  на
бумажках напечатано, - по пятнадцати тысяч на брата.
     - Я думал будет больше, - сказал  Акула  Додсон,  слегка  подталкивая
пачки с деньгами носком сапога. И он  окинул  задумчивым  взглядом  мокрые
бока своего заморенного коня.
     - Старик Боливар почти выдохся, - сказал он с расстановкой. -  Жалко,
что твоя гнедая сломала ногу.
     - Еще бы не жалко, - простодушно ответил Боб, - да ведь с этим ничего
не поделаешь. Боливар у тебя двужильный - он нас довезет, куда надо, а там
мы сменим лошадей. А ведь, прах побери, смешно, что ты  с  Востока,  чужак
здесь, а мы на Западе, у себя дома, и все-таки в подметки тебе не годимся.
Из какого ты штата?
     - Из штата Нью-Йорк, -  ответил  Акула  Додсон,  садясь  на  валун  и
пожевывая веточку. - Я родился на ферме в округе Олстер. Семнадцати лет  я
убежал из дому. И на Запад-то я попал случайно. Шел я по дороге с  узелком
в руках, хотел попасть в Нью-Йорк.  Думал,  попаду  туда  и  начну  деньги
загребать. Мне всегда казалось, что я для этого  и  родился.  Дошел  я  до
перекрестка и не знаю, куда мне идти. С  полчаса  я  раздумывал,  как  мне
быть, потом повернул налево. К вечеру я нагнал циркачей-ковбоев и  с  ними
двинулся на Запад. Я часто думаю, что было бы со мной, если  бы  я  выбрал
другую дорогу.
     - По-моему, было бы то жк самое, - философски ответил Боб  Тидбол.  -
Дело не в дороге, которую мы выбираем; то, что внутри нас, заставляет  нас
выбирать дорогу.
     Акула Додсон встал и прислонился к дереву.
     - Очень мне жалко, что твоя гнедая сломала ногу, Боб, - повторил он с
чувством.
     - И мне тоже, - согласился  Боб,  -  хорошая  была  лошадка.  Ну,  да
Боливар нас вывезет. Пожалуй, нам пора и двигаться, Акула.  Сейчас  я  все
это уложу обратно, и в путь; рыба ищет где глубже, а человек где лучше.
     Боб Тидбол уложил добычу в  мешок  и  крепко  завязал  его  веревкой.
Подняв глаза, он увидел дуло  сорокапятикалиберного  кольта,  из  которого
целился в него бестрепетной рукой Акула Додсон.
     - Брось ты эти шуточки, - ухмыляясь, сказал Боб. - Пора двигаться.
     - Сиди, как сидишь! - сказал Акула. - Ты отсюда не двинешься Боб. Мне
очень неприятно это говорить, но место есть  только  для  одного.  Боливар
выдохся, и двоих ему не снести.
     - Мы с тобой были товарищами целых три года, Акула Додсон, - спокойно
ответил Боб. - Не один раз мы вместе с тобой рисковали  жизнью.  Я  всегда
был с тобою честен, думал,  что  ты  человек.  Слышал  я  о  тебе  кое-что
неладное, будто бы ты убил двоих ни за что ни про что, да не поверил. Если
ты пошутил, Акула, убери кольт и бежим скорее. А если  хочешь  стрелять  -
стреляй, черная душа, стреляй, тарантул!
     Лицо Акулы Додсона выразило глубокую печаль.
     - Ты не поверишь, Боб, - вздохнул он, - как мне жаль, что твоя гнедая
сломала ногу.
     И его лицо  мгновенно  изменилось  -  теперь  оно  выражало  холодную
жестокость и  неумолимую  алчность.  Душа  этого  человека  проглянула  на
минуту, как выглядывает иногда лицо злодея из окна почтенного  буржуазного
дома.
     В самом деле, Бобу  не  суждено  было  двинуться  с  места.  Раздался
выстрел вероломного друга, и негодующим эхим ответили ем у каменные  стены
ущелья. А  невольный  сообщник  злодея  -  Боливар  -  быстро  унес  прочь
последнего из шайки, ограбившей "Вечерний экспресс", -  коню  не  пришлось
нести двойной груз.
     Но когда Акула Додсон  скакал  по  лесу,  деревья  перед  ним  словно
застлало туманом, револьвер в правой руке стал изогнутой  ручкой  дубового
кресла, обивка седла была какая-то странная, и, открыв глаза,  он  увидел,
что ноги его упираются не в стремена, а в письменный стол мореного дуба.


     Так вот я и говорю, что Додсон, глава  маклерской  конторы  Додсон  и
Деккер, Уолл-стрит, открыл глаза. Рядом с креслом стоял  доверенный  клерк
Пибоди,  не  решаясь  заговорить.  Под  окном  глухо   грохотали   колеса,
усыпительно жужжал электрический вентилятор.
     - Кхм! Пибоди, - моргая, сказал Додсон. - Я,  кажется,  уснул.  Видел
любопытнейший сон. В чем дело, Пибоди?
     - Мистер Уильямс от "Треси  и  Уильямс"  ждет  вас,  сэр.  Он  пришел
рассчитаться за Икс, Игрек, Зет. Он попался с ними, сэр, если припомните.
     - Да, помню. А какая на них расценка сегодня?
     - Один восемьдесят пять, сэр,
     - Ну вот и рассчитайтесь с ним по этой цене.
     - Простите, сэр, - сказал Пибоди, волнуясь, - я говорил с  Уильямсом.
Он ваш старый друг, мистер Додсон, а ведь вы скупили все Икс, Игрек,  Зет.
Мне кажется, вы могли бы, то есть... Может быть, вы  не  помните,  что  он
продал их вам  по  девяносто  восемь.  Если  он  будет  рассчитываться  по
теперешней цене, он должен будет лишиться всего капитала  и  продать  свой
дом.
     Лицо Додсона мгновенно изменилось  -  теперь  оно  выражало  холодную
жестокость и  неумолимую  алчность.  Душа  этого  человека  проглянула  на
минуту, как выглядывает иногда лицо злодея из окна почтенного  буржуазного
дома.
     - Пусть платит один восемдесят пять, - сказал Додсон. -  Боливару  не
снести двоих.



   О.Генри.
   Башмаки




                                    Перевод К. Чуковского



   Джон де Граффенрид Этвуд объедался лотосом сверх всякой
меры: ел корни, стебли и цветы. Тропики околдовали его. С
энтузиазмом принялся он за работу, а работа у него была
одна: забыть во что бы то ни стало Розину.
   Те, кто объедается лотосом, никогда не вкушают его без
приправы. А приправа к нему - подливка au diable, и
изготовляют ее водочные заводы. Все вечера Джонни и Билли
Кьоу проводили за бутылкой на террасе консульского домика,
так громко распевая непристойные песни, что прохожие туземцы
только пожимали плечами и бормотали что-то по поводу
"Americanos diablos".
   Однажды слуга принес Джонни почту и положил ее на стол.
Джонни протянул руку с гамака и меланхолически взял четыре
или пять писем. Кьоу сидел на столе и от нечего делать
отрубал разрезным ножом ноги у большой сороконожки, которая
ползла среди бумаг Джонни находился в той стадии объедения
лотосом, когда все слова отдают горечью.
   - Все то же!.. - роптал он. - Идиоты! Пишут мне
письма, задают вопросы об этой стране. Все желают узнать,
как им устроить плантации и как нажить миллионы, не
затрачивая никакого труда. Многие даже марок на ответ не
прилагают. Они думают, у консула нет другого дела, как
только писать им письма. Распечатайте конверты, мой милый,
и прочитайте, в чем дело, а мне что-то лень.
   Кьоу, который так обжился среди тропиков, что они уже не
могли испортить ему настроения, придвинул стул к столу и с
покладистой улыбкой на румяном лице стал разбирать
корреспонденцию консула. Четыре письма были из разных
концов Соединенных Штатов, от лиц, очевидно, смотревших на
консула в Коралио как на некий энциклопедический словарь.
Они присылали ему длинные столбцы всевозможных вопросов -
каждый вопрос за особым номером - и требовали сведений о
климате, естественных богатствах, статистических данных,
возможностях, законах и перспективах страны, где консул имел
честь быть представителем их государства.
   - Каждому напишите, пожалуйста, Билли, - сказал апатично
консул, - одну строчку, не больше: "Смотрите последний
отчет коралийского консульства". Да прибавьте, что всякие
беллетристические подробности им с радостью сообщат в
государственном департаменте. И подпишите мое имя. Вот и
все. И, пожалуйста, не скрипите пером: это не дает мне
заснуть.
   - Если вы не будете храпеть, - сказал благодушный Кьоу, -
я сделаю за вас всю работу. Вам нужен целый штат
секретарей, я и вообразить не могу, как вы справились с
вашим отчетом. Проснитесь на минуту! Вот еще одно письмо -
оно из вашего родного города, из Дэйлсбурга.
   - Да? - протянул Джонни, обнаруживая снисходительное
любопытство. - О чем оно?
   - Пишет почтмейстер, - пояснил Кьоу. - Он говорит, что
один из его сограждан хотел бы воспользоваться вашими
советами и опытом. Этот человек не прочь приехать сюда,
чтобы открыть здесь башмачный магазин. И ему хотелось бы
знать, выгодное ли это предприятие. Он, видите ли, слыхал,
что для наживы тут места благодатные, и хочет
воспользоваться.
   Джонни жестоко страдал от жары, состояние духа у него
было убийственное, и все же его гамак так и затрясся от
хохота. Кьоу тоже не мог удержаться от смеха; и ручная
обезьяна, сидевшая на самой верхней книжной полке, тоже
отнеслась иронически к этому письму из провинции:
захихикала пронзительным голосом.
   - Боже милосердный! - крикнул консул. - Башмачный
магазин! Что еще придумают эти ослы? Мастерскую меховых
изделий? Ну-ка, Билли, скажите на милость, сколько человек
из наших трех тысяч жителей когда-нибудь надевали башмаки, а?
   Кьоу задумался.
   - Сколько человек? Погодите... Вы да я...
   - Нет, не я! - сказал Джонни и вытянул ноги, облаченные
в истоптанные туфли. - Я не был жертвой башмаков уже
несколько месяцев.
   - Но все же у вас они есть, - возразил Кьоу. - Дальше:
Гудвин, Бланшар, Джедди, старый Лютц, доктор Грэгг, и
этот... как его? итальянец... агент по закупке бананов...
и старик Дельгадо... впрочем, нет, он носит сандалии. Ну,
кто еще? Мадам Ортис, хозяйка гостиницы. На вчерашней
baile (1) я видел у нее на ногах красные козловые туфельки.
И ее дочка, мисс Паса... ну та училась в Штатах и знает,
что такое культурная обувь... Кто же еще? Сестра
comandante; по большим праздникам она действительно носит
ботинки. И миссис Джедди: у нее номер тридцать третий, с
высоким подъемом. А больше, кажется, нет никого. Стойте, а
солдаты? Впрочем, нет, им обувь полагается только в походе,
а в казармах они все босиком.
   - Правильно, - согласился консул. - Из трех тысяч
человек едва ли двадцать чувствовали когда-нибудь
прикосновение кожи к ногам. О да! Коралио самое подходящее
место для продажи обуви... если, конечно, торговец не
желает расстаться со своим товаром. Нет, это, должно быть,
написано в шутку. Просто дядя Паттерсон хотел рассмешить
меня. Он всегда считал себя большим остряком. Напишите ему
письмо, Билли, я продиктую. Мы покажем ему, что мы тоже
умеем шутить!
   Кьоу обмакнул перо и стал писать под диктовку Джонни.
Были большие паузы, бутылка и стаканы путешествовали от
одного к другому, и в результате получилось такое послание:

              "Мистеру Обедайя Паттерсону,
                Дэйлсбург, штат Алабама.

   Милостивый государь,

   В ответ на ваше уважаемое письмо от 2 июня с. г. честь
имею уведомить вас, что, по моему убеждению, на всем земном
шаре нет другого места, где первоклассная обувная торговля
имела бы больше шансов на успех, чем именно город Коралио.
В этом городе 3000 жителей, и ни одного магазина обуви!
Положение говорит само за себя. Наше побережье понемногу
становится ареной деятельности предприимчивых коммерсантов,
но, к великому сожалению, башмачное дело до сих пор не
привлекло никого. Подавляющее большинство обитателей города
до сих пор обходится без обуви.
   Но эта нужда не единственная. Есть много других
неудовлетворенных потребностей. Настоятельно необходимы:
пивоваренный завод, институт высшей математики, уголь для
отопления домов, а также кукольный театр с участием Панча и
Джуди (2)
           Остаюсь
             ваш покорный слуга
                Джон де Граффенрид Этвуд,
                  Консул Соединенных Штатов
                           в Коралио!

   Р. S. Дядя Паттерсон, ау! Наш городишко еще не
провалился сквозь землю? Что бы делало правительство без
нас с вами? Ждите, на днях я пришлю вам попугая с зеленой
головкой и пучок бананов.
                          Ваш старый приятель
                                              Джонни".

   - Я сделал эту приписку, чтобы дядюшка не принял мое
послание всерьез и не обиделся бы за официальный тон.
Теперь, Билли, запечатайте письма и дайте их Панчо: пусть
отнесет на почту. Завтра "Ариадна" увезет почту, если
успеет сегодня закончить погрузку.
   Вечерняя программа Коралио - всегда одна и та же.
Развлечения снотворны и скучны. Люди слоняются без цели,
босые, вяло болтают друг с другом. В зубах у них сигара или
папироса. Глядя вниз на слабо освещенные улицы, можно
подумать, что там беспорядочно движутся черномазые призраки
и спятившие с ума светляки. Треньканье заунывной гитары
усугубляет ночную тоску. Гигантские лягушки сидят на
деревьях и квакают оглушительно, как трещотки в негритянском
оркестре. Около десяти часов на улицах уже нет никого.
   В консульстве царила такая же рутина. Каждый вечер
появлялся Кьоу - посидеть в самом прохладном месте города,
на веранде консульского дома.
   Графинчик водки скоро приходил в движение, и около
полуночи в сердце изгнанника- консула начинали пробуждаться
сентименты. Тогда он излагал Кьоу свою любовную историю,
завершившуюся таким печальным концом.
   И каждый вечер Кьоу безропотно выслушивал друга, не
уставая выражать ему сочувствие.
   Свои ламентации Джонни неизменно заканчивал так:
   - Но, ради бога, не думайте, что у меня сохранились
какие-нибудь чувства к этой девушке. Я никогда не вспоминаю
о ней. Мне нет до нее дела. Если бы она сейчас вошла в эту
дверь, пульс у меня бился бы так же спокойно. Это все в
прошлом.
   - Еще бы! - отвечал Кьоу. - Не сомневаюсь, что вы
забыли ее. Таких и надо забывать. С ее стороны было даже
совсем некрасиво поддаться на удочку этого грубияна...
Динка Поусона,
   - Пинка Доусона! - произносил Джонни тоном величайшего
презрения. - Ничтожество. Я считаю его полным
ничтожеством. Но у него была земля, пятьсот акров, и потому
его сочли достойным. Погодите, я еще с ним сквитаюсь. Кто
такие Доусоны? Никто. А Этвуды известны по всей Алабаме.
Скажите, Билли, знаете ли вы, что моя мать - урожденная де
Граффенрид?
   - Нет, - отвечал неизменно Кьоу. - Неужели?
   Он слыхал об этом обстоятельстве никак не меньше трехсот
раз.
   - Факт! Де Граффенрид из округа Хэнкок... Но об этой
девушке я больше не думаю. Я выкинул ее из головы. Не так
ли, Билли?
   - Так, так, - поддакивал Кьоу, и это было последнее, что
слышал победитель Купидона.
   На этой реплике Джонни обычно погружался в легкий сон, а
Кьоу покидал террасу и брел через площадь в свою хижину под
тыквенным деревом.
   Через два-три дня коралийские изгнанники забыли письмо
почтмейстера. Забыли они и свой забавный ответ на него. Но
двадцать шестого июня плод этого ответа появился на древе
событий.
   В коралийские воды прибыл пароход "Андадор", совершавший
регулярные рейсы. Он стал на якорь за милю от города.
Побережье было усеяно зрителями. Карантинный доктор и
таможенные отбыли в шлюпке на судно.
   Через час Билли Кьоу вошел в консульство, сверкая
белоснежным костюмом и ухмыляясь, как довольная акула.
   - Что я вам скажу? Угадайте? - сказал он консулу,
разлегшемуся в гамаке.
   - Куда там угадывать в такую жару, - лениво промямлил
консул.
   - Приехал ваш человек с сапогами, тот самый, - медленно
заговорил Кьоу, с удовольствием ворочая на языке этот
сладкий леденец. - И привез с собой столько сапог, что
хватило бы на весь континент - до Огненной Земли. Сейчас их
перевозят на таможню. Шесть лодок, переполненных доверху,
уже привезли и уехали за новой партией Святители небесные!
Вот будет дело, когда он поймет вашу шутку и придет
побеседовать с вами, мистер консул. Стоило прокорпеть в
тропиках девять лет, чтобы дождаться такого веселого
зрелища.
   Кьоу любил веселиться с комфортом. Он выбрал чистое
место на коврике и повалился на пол. Стены дрожали от его
удовольствия.
   Джонни повернулся к нему и, мигая глазами, сказал:
   - Неужели нашелся такой идиот, который принял мое письмо
всерьез?
   - Товару на четыре тысячи долларов! - захлебывался Кьоу в
экстазе. - Привез бы уголь в Ньюкасль! Или пальмовые веера
на Шпицберген. Я видел старого чудака на взморье.
Посмотрели бы вы на него, когда он вздел себе на нос очки и
разглядывал босые ноги туземцев. Пятьсот человек, и все
босиком!
   - И это правда? - спросил консул слабым голосом.
   - Правда? Вы посмотрели бы, какую дочку привез с собой
этот околпаченный гражданин. Красота! Рядом с нею
кирпичные лица наших сеньорит показались черными, как вакса.
   - Дальше! Рассказывайте дальше, - сказал Джонни, - если
только вы способны прекратить ваше ослиное ржанье. Терпеть
не могу, когда взрослый человек гогочет, как гиена!
   - Зовут его Гемстеттер, - продолжал Кьоу. - Он... ах,
что это с вами?
   Джонни стукнул подошвами об пол и выкарабкался из гамака.
   - Да встаньте вы, идиот, - закричал он в сердцах, - или я
размозжу вам голову этой чернильницей! Ведь это Розина и ее
отец. Ах, боже мой, что за болван этот старый почтмейстер!
Ну встаньте же, Билли Кьоу, и помогите мне. Что же нам
делать? Или весь мир сошел с ума?
   Кьоу поднялся и стряхнул с себя пыль. Кое-как ему
удалось придать себе благопристойный вид.
   - Нужно что-нибудь предпринять, Джонни, - сказал он, с
трудом переходя на серьезный тон. - Я ведь не думал, что
это ваша возлюбленная. Раньше всего нужно найти им
квартиру. Вы идите на берег, встречайте гостей, а я сбегаю
к Гудвину может быть, миссис Гудвин приютит их у себя. Ведь
у них лучший дом во всем Коралио.
   - Милый Билли! - сказал консул. - Я знал, что вы не
оставите меня. Наступил конец света, в этом нет никакого
сомнения, но попробуем отсрочить катастрофу... на день или
на два.
   Кьоу раскрыл зонтик и направился к дому Гудвина. Джонни
надел пиджак и шляпу Он схватил было графинчик с водкой, но
поставил его снова на стол, не отпив ни глотка, и смело
двинулся к берегу.
   Он нашел мистера Гемстеттера и его дочь в холодке, у
таможни. Окружавшая их толпа молча глазела на них.
Таможенные чиновники кланялись и расшаркивались, в то время
как капитан "Андадора" переводил им, с какой целью эти люди
приехали в Коралио. Розина была, по-видимому, в полном
здоровье, она с веселым интересом рассматривала все вокруг.
Все было так ново! Ее круглые щечки чуть-чуть покраснели,
когда она увидела своего былого поклонника. Мистер
Гемстеттер пожал ему руку весьма дружелюбно. Это был
пожилой человек без всяких житейских талантов, один из тех
многочисленных неудачников, дельцов-непосед, которые никогда
не бывают довольны и вечно мечтают о чем-нибудь новом.
   - Очень рад вас видеть, милый Джон. Можно называть вас
просто Джоном! - сказал он. - Позвольте мне поблагодарить
вас за то, что вы так скоро ответили на запрос нашего
почтмейстера. Он был очень любезен, - предложил похлопотать
обо мне. Он знал, что я ищу себе такое дело, где прибыль
была бы побольше. Я читал в газетах, что здешние места
привлекают много капиталов. Спасибо за ваш совет. Я продал
все, что имел, и купил вот эти башмаки. Хорошие башмаки,
первый сорт Живописный у вас городишко, Джон! Я надеюсь,
что дела у меня пойдут превосходно. Судя по вашему письму,
спрос на обувь здесь будет огромный.
   Страдания злополучного консула вскоре, к счастью,
прекратил Кьоу, появившийся с известием,, что миссис Гудвин
будет очень рада предоставить комнаты в своем доме мистеру
Гемстеттеру и его дочери. Туда-то и были отведены
новоприезжие. Там их и оставили: пусть отдыхают с дороги.
Консул пошел последить, чтобы обувь пока что, в ожидании
досмотра, убрали в таможенный склад. Кьоу, улыбаясь, как
акула, побежал по городу, разыскивать Гудвина и внушить ему,
чтобы он не открывал своему гостю, каковы истинные
перспективы башмачной торговли в Коралио, пока Джонни не
придумает что-нибудь, чтобы спасти положение, если это
вообще возможно.
   Вечером у Кьоу с консулом состоялся на подветренной
террасе отчаянный военный совет.
   - Отправьте их домой, - начал Кьоу, читая у консула в
мыслях.
   - Отправил бы, - сказал Джонни помолчав, - только, Билли,
дело в том, что я все это время безбожно обманывал вас.
   - Это ничего, - сказал покладистый Кьоу.
   - Я говорил вам сто раз, - медленно продолжал Джонни, -
что я забыл эту девушку, выбросил ее из головы.
   - Триста семьдесят пять раз вы говорили об этом,
согласился монумент терпения.
   - Я лгал, - повторил консул, - я лгал каждый раз. Я не
забывал ее ни на секунду. Я был упрямый осел: убежал черт
знает куда лишь потому, что она мимоходом сказала "нет". И,
как спесивый болван, не хотел вернуться. Но сегодня я
обменялся с нею двумя-тремя словами у Гудвина и узнал одну
вещь. Вы помните этого фермера, который волочился за нею?
   - Динка Поусона?
   - Пинка Доусона. Он для нее - ноль. Она, оказывается,
не верила его россказням обо мне. Но все равно, я погиб.
Это дурацкое письмо, которое мы с вами сочинили тогда,
расстроило все мои шансы. Она с презрением отвернется от
меня, когда узнает, что я сыграл такую жестокую шутку над ее
старым отцом, - шутку, не достойную самого глупого
школьника. Башмаки! Боже мой, да сиди он здесь двадцать
лет, он не продаст и двадцати пар башмаков. Напяльте-ка
башмаки на караиба или на чумазого испанца - и что сделают
эти люди? Встанут на голову и будут визжать, пока не
стряхнут их. Никогда не носили они башмаков и не будут
носить. Если я пошлю их домой, я должен буду рассказать им
всю историю, и что подумает Розина обо мне? Я люблю эту
девушку больше прежнего. Билли, и теперь, когда она тут, в
двух шагах, я теряю ее навеки лишь потому, что я попробовал
шутить, когда термометр показывал сто два градуса.
   - Не падайте духом! - сказал оптимист Кьоу. - И пусть
они откроют магазин. Я недаром поработал нынче. На первое
время мы можем устроить бум. Чуть откроется магазин, я
пойду и куплю шесть пар. Я уже говорил кое с кем и объяснил
им, какая случилась катастрофа, и все наши накупят себе
столько башмаков, как будто они стоножки. Франк Гудвин
купит целый ящик или два. Джедди покупают одиннадцать пар.
Клэнси вложит в это дело всю свою недельную выручку, и даже
старый доктор Грэгг готов купить три пары туфлей из
крокодиловой кожи, если у них найдется достаточно большой
размера Бланшар видел мельком мисс Розину ГЛмстеттер, и, так
как он француз, он потребует не меньше двенадцати пар.
   - Десяток покупателей, - сказал Джонни, - а товару на
четыре тысячи долларов. Это не годится. Тут нужны широкие
масштабы. Идите, Билли, домой и оставьте меня одного. Мне
нужно подумать. И прихватите с собою этот коньяк, да, да,
без разговоров! Больше консул Соединенных Штатов не выпьет
ни капли вина. Я буду сидеть всю ночь и думать. Если есть
в этом деле какая-нибудь зацепка, я найду ее. Если нет, на
совести роскошных тропиков прибавится еще одна гибель.
   Кьоу ушел, видя, что он больше не нужен. Джонни разложил
на столе три или четыре сигары и растянулся в кресле. Когда
внезапно на землю пал тропический рассвет и посеребрил
морские струи, консул все еще сидел за столом. Потом он
встал, насвистывая какую-то арию, и принял ванну.
   В девять часов утра он направился в грязную
почтово-телеграфную контору и провозился больше получаса с
бланком. В результате получилась следующая каблограмма,
которую он подписал и отправил, заплатив тридцать три
доллара:

   "П. Доусону,
                      Дэйлсбург. Алабама.

   Сто долларов посланы вам почтою. Пришлите мне немедленно
пятьсот фунтов крепких колючих репейников. Здесь большой
спрос. Рыночная цена двадцать центов фунт. Возможны
дальнейшие заказы. Торопитесь".



   1) - Танцевальная вечеринка (испан.).
   2) - Панч и Джуди - популярные герои английского
        национального кукольного театра, Панч во многом
        сходен с Петрушкой.



   О.Генри.
   Корабли




                                     Перевод К. Чуковского



   В течение ближайшей недели на Калье Гранде было найдено
отличное помещение для магазина. Мистер Гемстеттер снял его
за довольно дешевую плату и разложил всю свою обувь на
полках. Магазин украсился изящными белыми коробками,
выглядевшими очень заманчиво.
   Друзья Джонни постояли за него горой. В первый день Кьоу
заглядывал в магазин как бы мимоходом каждый час и покупал
башмаки. После того как он купил башмаки на резинках,
башмаки на шнурках, башмаки на пуговках, башмаки с гетрами,
башмаки для тенниса, башмаки для танцев, туфли всевозможных
цветов и оттенков и вышитые ночные туфли, он кинулся
разыскивать Джонни - спросить у него, какие сорта обуви
существуют еще, дабы закупить и их. Столь же благородно
сыграли свою роль остальные: покупали часто и помногу.
Кьоу руководил операциями и распределял клиентов так, чтобы
растянуть торговлю на несколько дней.
   Мистер Гемстеттер был доволен, но его смущало одно:
почему никто из туземцев не приходит покупать башмаки?
   - Ах, они такие застенчивые, - говорил Джонни, нервно
вытирая лоб. - Дайте им немного попривыкнуть. От них отбою
не будет; раскупят весь товар моментально.
   Однажды предвечерней порой в конторе консула появился
Кьоу, задумчиво пожевывая кончик незажженной сигары.
   - Ну, придумали какой-нибудь фокус? - спросил он Джонни.
- Если придумали, то сейчас самое время показать его. Если
вы сумеете взять у одного из зрителей шляпу и вынуть оттуда
несколько сот покупателей, которые желают купить башмаки,
действуйте немедленно. Мы все "накупали себе столько обуви,
что хватит на десять лет. Теперь в башмачном магазине
затишье, dolce far niente (1). Я сейчас оттуда. Ваша
жертва - почтенный Гемстеттер - стоит у порога и с
изумлением взирает сквозь очки на босые ноги, проходящие
мимо его магазина. У этих туземцев наклонности чисто
художественные. Сегодня утром мы с Клэнси за два часа
сфотографировали восемнадцать человек. А башмаков за весь
день продана одна пара. Ее купил Бланшар. Ему показалось,
что в магазине дочь хозяина. Он вошел и купил комнатные
туфли, меховые. Потом я видел, как он размахнулся и швырнул
их в залив.
   - Завтра или послезавтра придет фруктовый пароход из
Мобила, - сказал Джонни. - А до той поры нам делать нечего.
   - Но что вы намерены делать? Создать спрос?
   - Много вы понимаете в политической экономии, - ответил
консул довольно невежливо. - Спроса создать нельзя. Но
можно создать условия, которые вызовут спрос. Вот этим-то я
и занят.
   Через две недели после того как консул послал
каблограмму, в Коралио прибыл фруктовый пароход и привез
консулу огромный серый тюк, наполненный чем-то загадочным.
Так как консул был официальное лицо, таможенные сделали ему
поблажку и не распаковали тюка. Тюк был доставлен к нему в
контору и с комфортом водворен в задней комнате.
   Вечером консул сделал в холсте надрез, сунул туда руку и
вытащил горсть репейников. Долго он осматривал их, как воин
осматривает оружие, перед тем как ринуться в бой за жизнь и
любимую женщину. Репейники были первого сорта,
августовские, крепкие, как лесные орехи. Они были покрыты
колючей и прочной щетиной, словно стальными иголками.
Джонни тихонько засвистал какую-то арию и отправился к Билли
Кьоу.
   Позже, когда Коралио погрузился в сон, консул и Билли
прокрались на опустелые улицы. Их пиджаки раздувались
наподобие воздушных шаров. Медленной поступью прошли они по
Калье Гранде, засевая пески колючками; тщательно обработали
боковые дорожки, не пропустили и травы меж домами: засеяли
каждый фут. Потом проследовали в боковые улицы, не
пропустив ни одной. Не забыто было ни одно место, куда
могла ступить нога мужчины, женщины или ребенка. Не раз
возвращались они в консульство за пополнением колючих
запасов. Лишь на рассвете, вернувшись домой, они с чистым
сердцем легли почивать, как великие полководцы накануне
сражения, после того как, разработав план кампании, они
видят, что победа обеспечена.
   Когда встало солнце, на базарную площадь пришли торговцы,
продававшие фрукты и мясо, и разложили свои товары в здании
рынка и на окружавшей его галерее. Базарная площадь была
почти на самом морском берегу, так далеко сеятели колючек не
заходили. Наступил установленный час, а покупателей не
было. Еще полчаса - никого! "Que hay?" (2) - стали они
восклицать, обращаясь друг к другу.
   Между тем в обычное время из каждого глинобитного домика,
каждой пальмовой лачуги, каждого patio выпорхнули женщины,
черные женщины, коричневые женщины, лимонно-желтые женщины,
каштановые женщины, краснокожие женщины, загорелые женщины.
Все они стремились на рынок - купить для своей семьи
кассаву, бананы, мясо, кур и маисовых лепешек. Все они были
декольте, с голыми руками, босыми ногами, в юбках чуть ниже
колен. Скудоумные и волоокие, они отошли от дверей и
зашагали по узким тротуарам или посреди улицы по мягкой
траве.
   Вдруг самая первая издала странный писк и высоко подняла
ногу. Еще немного, и несколько женщин сразу так и сели на
землю с пронзительными воплями испуга, - поймать ту опасную,
неведомую тварь, которая кусает их за ноги. "Que picadores
diablos!" (3) - визжали они, перекликаясь друг с другом
через узкую улицу. Некоторые перебежали с дорожек на траву,
но и там их кусали и жалили непонятные колючие шарики. Они
тоже повалились на землю, и их причитания слились с
причитаниями тех, что сидели на песчаных тропинках. Весь
город наполнился женским вытьем. А торговцы на рынке все
гадали, почему не идут покупатели?
   Вот на улицу вышли владыки земли, мужчины. Они тоже
начали прыгать, танцевать, приседать и ругаться. Одни,
словно лишившись рассудка, остановились как вкопанные,
другие нагнулись и стали ловить ту нечисть, которая кусала
им пятки и щиколотки. Некоторые во всеуслышание заявляли,
что это ядовитые пауки новой, неизвестной породы.
   А вот хлынули на улицу дети - порезвиться с утра на воле.
И тут к общему гаму прибавился вой уязвленных и захромавших
младенцев. Жертвы множились с каждой минутой
   Донна Мария Кастильяс-и-Буэнвентура-де-лас-Касас вышла,
как всегда по утрам, из своего достопочтенного дома купить в
panaderia напротив свежего хлеба. На ней была золотистая
атласная юбка, вся в цветочках, батистовая сорочка, вся в
складочках, и пурпурная мантилья из Испании. Ее
лимонно-желтые ноги были, увы, босы. Поступь у нее была
величавая, ибо разве ее предки не чистокровные арагонские
гидальго? Три шага она сделала по бархатным травам и вдруг
наступила аристократической пяткой на одну из колючек
Джонни. Донна Мария Кастильяс-и- Буэнвентура-де-лас-Касас
завизжала, как дикая кошка. Упав на колени, упираясь руками
в землю, она поползла - да, поползла, как животное, - назад,
к своему достопочтенному дому.
   Дон сеньор Ильдефонсо Федерико Вальдасар, мировой судья,
весом в двадцать английских стон (4), повлек свое грузное
туловище на площадь в пульперию - утолить утреннюю жажду. С
первого же шага его незащищенная нога наткнулась на скрытую
мину. Дон Ильдефонсо рухнул, как обвалившийся кафедральный
собор, крича, что его насмерть укусил скорпион. Всюду, куда
ни глянь, прыгали безбашмачные граждане, дрыгая ногами и
отрывая от пяток ядовитых насекомых, которые появились в
одну ночь неизвестно откуда и доставили им столько хлопот.
   Первый, кто догадался, как спастись от беды, был
парикмахер Эстебан, человек бывалый и ученый. Сидя на камне
и вынимая у себя из большого пальца занозы, он произнес
такую речь:
   - Посмотрите, милые друзья, на этих клопов сатаны.
   Я знаю их отлично. Они летают в небе, как голуби,
стаями... Живые улетели, а мертвые засыпали своими телами
наш город. Это еще мелочь, а в Юкатане я видел вот таких,
величиной с апельсин. Да! Там они шипят, как змеи, а
крылья у них, как у летучей мыши. От них одно спасение -
башмаки. Zapatos - zapatos para mi! - Эстебан заковылял к
магазину Гемстеттера и купил себе пару ботинок. Выйдя
оттуда, он гордо зашагал по улицам, не боясь ничего и громко
понося сатанинских клопов. Пострадавшие либо сидели, либо
стояли на одной ноге и смотрели на счастливца - парикмахера.
Женщины, мужчины и дети - все подхватили клич:
   - Zapatos! Zapatos!
   Условия, порождающие спрос, были созданы. Спрос не
замедлил последовать. В этот день мистер ГЛмстеттер продал
триста пар башмаков.
   - Удивительно, - сказал он консулу, который заглянул к
нему вечером помочь ему навести порядок в магазине, - какое
внезапное оживление торговли. Вчера я продал всего три
пары.
   - Я говорил вам, что если уж они начнут покупать, от них
буквально не будет отбоя.
   - Завтра же выпишу еще ящиков десять, не меньше, в запас,
- сказал ГЛмстеттер, сияя сквозь очки. - Чтобы, знаете, не
остаться вдруг без товара.
   - Я бы не советовал, - сказал Джонни. - Не нужно
торопиться. Посмотрим, как пойдет торговля дальше.
   Каждую ночь Джонни и Кьоу бросали в землю семя,
всходившее поутру долларами. Через десять дней в магазине
Гемстеттера разошлось две трети товара; репейник у Джонни
разошелся весь без остатка. Джонни выписал от Пинка Доусона
еще пятьсот фунтов по двадцати центов за фунт. Мистер
ГЛмстеттер выписал еще башмаков на полторы тысячи долларов
от северных фирм. Джонни околачивался в магазине, чтобы
перехватить заказ, и уничтожил его прежде, чем он поступил
на почту.
   В этот вечер, он ушел с Розиной под то манговое дерево,
что росло у террасы Гудвина, и рассказал ей все. Она
посмотрела ему прямо в глаза и сказала:
   - Вы очень нехороший человек. Мы с папой сейчас же уедем
домой. Вы говорите, что это была шутка? По-моему, это
очень серьезное дело!
   Но через полчаса тема их беседы изменилась. Они горячо
обсуждали вопрос, какими обоями - розовыми или голубыми -
лучше украсить колониальный дом Этвудов в Дэйлсбурге после
их свадьбы.
   На следующее утро Джонни покаялся перед мистером
Гемстеттером. Сапожный торговец надел очки и сказал:
   - Вы большой негодяй, молодой человек. Таково мое
мнение. Хорошо, что я, как опытный делец, поставил все дело
на солидную ногу, а не то я был бы банкротом. Что же вы
предлагаете сделать теперь, чтобы распродать остальное?
   Когда прибыла новая партия репейников, Джонни нагрузил
ими шхуну, захватил оставшуюся обувь и направился вдоль
берега в Аласан.
   Там таким же дьявольским манером он устроил свое темное
дело и вернулся с туго набитым бумажником и без единого
башмачного шнурка.
   После этого он упросил своего великого Дядюшку,
щеголяющего в звездном жилете и трясущего козлиной бородкой
(5), принять его отставку, так как лотос уже не прельщал
его. Он мечтал о шпинате и редиске с огородов Дэйлсбурга.
   Временно замещающим должность консула Соединенных Штатов
был назначен, по совету Джонни, мистер Уильям Теренс Кьоу, и
вскоре Джонни отплыл с Гемстеттерами к берегам своей далекой
отчизны.
   Кьоу принял свою синекуру с той легкостью, которая
никогда не покидала его даже на высоком посту. Его
фотографическая мастерская вскоре прекратила свое бытие,
хотя следы ее смертоносной работы никогда не изгладились на
этих мирных, беззащитных берегах. Компаньонам не сиделось
на месте. Они снова готовы были пуститься в погоню за
быстроногой Фортуной. Но теперь дороги у них были разные.
Воинственный Клэнси прослышал о том, что в Перу готовится,
восстание, и жаждал направить туда свой предприимчивый шаг.
А Кьоу - у того созрел и уже уточнялся на официальных
бланках консульства новый план, перед которым работа по
искажению человеческих лиц совершенно стушевывалась.
   - Мне бы, - часто говорил Кьоу, - подошло какое-нибудь
этакое дельце, не скучное, и чтобы казалось труднее, чем
есть на самом деле, какое-нибудь деликатное жульничество,
еще не настолько разработанное, чтобы его можно было
включить в программу заочного обучения. Я не гонюсь за
быстрыми доходами, но мне хочется иметь хотя бы столько же
шансов на успех, как у того человека, который учится играть
в покер на океанском пароходе. А когда я начну считать
прибыль, мне совершенно не улыбается найти у себя в кошельке
лепты вдовиц и сирот.
   Весь земной шар, заросший травой, был тем зеленый столом,
за которым Кьоу предавался азартной игре. Он играл только в
те игры, которые сам изобрел. Он не хватался за каждый
подвернувшийся под руку доллар, не преследовал его с
охотничьим рогом и гончими, но предпочитал ловить его на
блестящую редкостную мушку в водах диковинных рек.
   И все-таки он был хороший делец, и его планы, несмотря на
всю их фантастичность, были так же всесторонне обдуманы, как
планы какого-нибудь строительного подрядчика. Во времена
короля Артур а сэр Уильям Кьоу был бы рыцарем Круглого
Стола. В наши дни он разъезжает по свету, но цель его - не
Грааль, а Игра.
   Через три дня после отъезда Джонни два маленьких парусных
судна появились у берегов Коралио. Вскоре одно из них
спустило на воду шлюпку, и в ней прибыл загорелый молодой
человек. У молодого человека был острый, сметливый глаз; с
удивлением осматривал он диковинки, которые видел вокруг.
Кто-то на берегу указал ему, где контора консула, и туда он
направился нервной походкой.
   Кьоу сидел, развалившись, в казенном кресле, рисуя на
кипе казенных бумаг карикатуры на дядюшку Сэма. Когда
посетитель вошел, он поднял голову.
   - Где Джонни Этвуд? - деловым тоном спросил загорелый
молодой человек.
   - Уехал, - ответил Кьоу, тщательно отделывая галстук
дядюшки.
   - Узнаю моего Джонни! - сказал загорелый, опираясь
руками о стол. - Такой он всегда был. Чем заниматься
делом, шляется где-нибудь по пустякам. А скоро он вернется?
   Кьоу подумал и сказал:
   - Едва ли.
   - Бездельничает, как всегда, - сказал посетитель
убежденно добродетельным тоном. - Никогда у него не было
выдержки: работать и работать до конца, чтобы добиться
успеха. Как же он может вести дело здесь, если он даже в
конторе не бывает?
   - Теперь это дело поручено мне, - сказал заместитель
консула.
   - Вам! А, вот оно что! Скажите же мне, где фабрика?
   - Какая фабрика? - спросил Кьоу с учтивым любопытством.
   - Да та, где обрабатывают эти репейники! Что с ними там
делают, кто его знает. Вот эти два судна доверху набиты
репейником, я сам зафрахтовал их. Продам вам всю партию, и
дешево. В Дэйлсбурге я нанял всех женщин, мужчин и детей
специально для сбора репейника. Собирали целый месяц без
отдыха. Все думали, что я сумасшедший. Ну, теперь я могу
продать вам всю свою партию по пятнадцати центов за фунт. С
доставкой, пересылкой и другими накладными расходами. И
если вам нужно еще, мы поднимем на ноги всю Алабаму.
Джонни, когда уезжал сюда, обещал мне, что, если наклюнется
какое-нибудь выгодное дело, он тотчас даст мне знать. Могу
ли я подъехать к берегу и разгрузиться?
   Огромная, почти невероятная радость засветилась на
розовой физиономии Кьоу. Он уронил карандаш. Его глаза
обратились к загорелому молодому человеку, в них отразились
и веселье и страх. Он боялся, как бы все это прелестное
событие не оказалось сновидением.
   - Ради бога, - сказал он взволнованно, - скажите мне: вы
Динк Поусон?
   - Меня зовут Пинкни Доусон, - ответил король репейного
рынка.
   В тихом упоении Кьоу соскользнул с кресла на пол, на свой
любимый коврик.
   Немного было звуков в Коралио в этот душный и знойный
полдень. Среди них мы могли бы упомянуть восторженный и
неправедный хохот простертого на коврике ирландского янки,
пока загорелый молодой человек стоит и смотрит на него
проницательным глазом в великом изумлении и замешательстве.
А также топ-топ-топ- топ многих обутых ног, шагающих по
улицам. А также тихий шелест волн Караибского моря,
омывающего этот исторический берег.



   1) - Блаженное безделье (итал.).
   2) - Что случилось? (испан.).
   3) - Какие колючие дьяволы! (испан.).
   4) - То есть больше ста килограммов.
   5) - Дядя Сэм - символ Соединенных Штатов. Его принято
        изображать в виде сухопарого верзилы с длинной бородкой,
        в жилете, усеянном звездами (национальный флаг).



   О.Генри.
   Художники



                                   Перевод К. Чуковского


   Огрызок синего карандаша служил Кьоу жезлом, с помощью
которого он совершал предварительные действа своего
волшебства. Зажав его в пальцах, он покрывал бумагу
диаграммами и цифрами, выжидая, когда Соединенные Штаты
пришлют в Коралио заместителя вышедшему в отставку Этвуду.
   Новый план, зародившийся у него в уме, поддержанный его
отважным сердцем и зафиксированный его синим карандашом,
строился на свойствах и человеческих слабостях нового
президента Анчурии. Эти свойства, а также ситуация, из
которой Кьоу надеялся вытянуть золотую дань, заслуживают
того, чтобы мы изложили их более подробно, дабы связь
событий стала понятнее.
   Великие таланты президента Лосады - многие звали его
диктатором - были бы заметны даже среди англосаксов, если бы
к этим талантам не примешивались другие черты, мелочные и
пагубные. Благородный патриот (в духе Георга Вашингтона,
которому он поклонялся), он обладал душевными силами
Наполеона и в значительной мере - мудростью великих
мудрецов. Все это давало бы ему несомненное право
именоваться "Достославным Освободителем Народа", если бы не
его изумительное и несуразное чванство, которое отодвигало
его в менее достойные ряды диктаторов.
   Правда, он сослужил своей родине великую службу. Могучей
дланью он встряхнул ее так, что с нее чуть не спали оковы
оцепенения, лени, невежества. Анчурия чуть было не стала
державой, с которой считаются другие нации. Он учреждал
школы и больницы, строил мосты и шоссе, строил железные
дороги, дворцы. Щедрой рукой раздавал он субсидии для
поощрения наук и художеств. Он был абсолютный тиран и в то
же время кумир народа. Богатства страны так и текли к нему
в руки. Другие президенты грабили без толку. Лосада хоть и
стяжал несметные суммы денег, все же некоторую долю уделял и
народу.
   Его наиболее уязвимым местом, была ненасытная жажда
монументов, похвал, славословий. В каждом городе он
приказал воздвигнуть себе статуи и на пьедесталах высечь
слова, восхваляющие его величие. В стены каждого
общественного здания вделывались мраморные доски с
надписями, повествующими о его великолепном правлении и о
благодарности его верноподданных. Статуэтки и портреты
президента наполняли всю страну, их можно было видеть в
каждом доме, в каждой лачуге. Один из лизоблюдов при его
дворе изобразил его в виде апостола Иоанна, с золотым
ореолом вокруг головы и целой шеренгой приближенных в полной
парадной форме. Лосада не усмотрел в этой картине ничего
непристойного и распорядился повесить ее в одной из церквей
столицы. Одному французскому скульптору он заказал
мраморную группу, где рядом с ним, президентом, стояли
Наполеон, Александр Великий и еще два-три человека, которых
он счел достойными этой чести.
   Он обшарил всю Европу, чтобы добыть себе знаки отличия.
Деньги, интриги, политика - все годилось как средство
получить лишний орден от королей или правителей. В особо
торжественных случаях вся его грудь, от одного плеча до
другого, была покрыта лентами, звездами, орденами, крестами,
золотыми, розами, медалями, ленточками. Говорили, что
всякий, кто мог раздобыть для него новую медаль или
как-нибудь по-новому прославить его, получал возможность
глубоко запустить руку в казначейство республики.
   На этом-то человеке и сосредоточились помыслы Кьоу.
Благородный разбойник заметил, что на тех, кто льстит
непомерному честолюбию Лосады, целыми потоками льется дождь
богатых и щедрых милостей. Кто же вправе требовать от него,
от Кьоу, чтобы он раскрыл зонтик для защиты от этого ливня!
   Вскоре в Коралио прибыл новый консул и освободил Кьоу от
временного исполнения обязанностей. Новоприбывший был
молодой человек, только что с университетской скамьи, и цель
жизни у него была одна: ботаника. Консульская служба в
Коралио давала ему возможность изучать тропическую флору.
Очки у него были дымчатые, а зонтик зеленый. На прохладной
террасе консульства он поместил такое количество
всевозможных растений, что не осталось места ни для бутылки,
ни для кресла. Кьоу посмотрел на него с тоскою, но без
всякой вражды, и начал упаковывать свой чемодан, ибо его
новые планы требовали путешествия за море.
   Вскоре снова прибыл "Карлсефин" - пароход-бродяга - и
стал грузиться кокосовыми орехами для нью-йоркского рынка,
Кьоу устроился пассажиром на этот пароход.
   - Да, я еду в Нью-Йорк, - говорил он знакомым,
собравшимся на берегу проводить его. - Но не успеете вы
соскучиться, как я буду здесь опять. Надо же заняться
художественным воспитанием этой желто-черно-красной страны.
И не такой я человек, чтобы оставить ее в ранних конвульсиях
цинкографической стадии.
   С этой загадочной декларацией он взошел на пароход.
   Через десять дней, дрожа от холода и высоко подняв
воротник своего легкого пальто, он ворвался в мастерскую
Кэролоса Уайта на верхнем этаже многоэтажного дома на
Десятой улице в Нью-Йорке.
   Кэролос Уайт курил папиросу и поджаривал на керосиновой
печке колбасу. Ему было всего двадцать три года, и его идеи
об искусстве были чрезвычайно благородны.
   - Билли Кьоу! - вскричал Уайт, протягивая левую руку (в
правой была сковородка). - Откуда? Из каких
нецивилизованных стран?
   - Здравствуй, Кэрри! - сказал Кьоу, пододвигая стул к
печке и грея около нее окоченелые пальцы. - Хорошо, что я
разыскал тебя так скоро. Я целый день рылся в телефонных
книжках и картинных галереях и ничего не нашел, а в
распивочной за углом мне сразу сказали твой адрес. Я был
уверен, что ты все еще не бросил своего малевания.
   Кьоу окинул стены мастерской испытующим взором.
   - Да, ты настоящий художник, - объявил он, несколько раз
кивнув головой. - Вот эта картина, большая, в углу, где
ангелы, зеленые тучи и фургон с оркестром, превосходно
подойдет для нас. Как называется эта картина? "Сцена на
Кони- Айленд"? (1}
   - Эта? Я хотел назвать ее: "Илья-пророк возносится на
небо", но, может быть, ты ближе к истине.
   - Дело не в названии! - философски заметил Кьоу. -
Самое главное - рама и пестрые краски. Теперь я скажу тебе
без околичностей, зачем я пришел к тебе. Я проехал на
пароходе две тысячи миль, чтобы вовлечь тебя в одно
предприятие. Чуть только я затеял это дело, я сразу же
подумал о тебе. Хочешь поехать со мною, чтобы смастерить
одну картину? Работать три месяца. Пять тысяч долларов.
   - А какая работа? - спросил Уайт. - Рекламы о средствах
для ращения волос? Об овсяной каше?
   - Никакой рекламы тебя малевать не заставят!
   - Что же это за картина?
   - Долго рассказывать.
   - Ничего, рассказывай. А я, уж извини, буду следить за
колбасой. Чуть она примет ван-дейковский коричневый тон,
нужно снимать. Иначе пиши пропало.
   Кьоу рассказал ему весь свой проект. Они должны были
поехать в Коралио, где Уайту надлежало разыграть из себя
знаменитого американского художника- портретиста, который
будто бы разъезжает по тропикам для отдохновения от
напряженной и высокооплачиваемой работы. Можно было с
уверенностью сказать, что художник с такой репутацией
непременно получит казенный заказ - увековечить на полотне
бессмертные черты Лосады - и окажется под тем ливнем
червонцев, который обеспечен каждому, кто умеет играть на
слабой струне президента.
   Кьоу решил назначить десять тысяч долларов. Случалось,
художникам платили за портреты и больше. Расходы по
путешествию пополам, все доходы тоже пополам. Такова была
схема; он сообщил ее Уайту. С Уайтом он познакомился на
Западе еще до того, как один посвятил себя искусству, а
другой ушел в бедуины.
   Заговорщики покинули мастерскую и заняли уютный уголок в
кафе, где и просидели до ночи в обществе старых конвертов и
огрызка синего карандаша, принадлежавшего Кьоу.
   Ровно в полночь Уайт скрючился на стуле, положив
подбородок себе на кулак, и закрыл глаза, чтобы не видеть
безобразных обоев.
   - Хорошо, я поеду, Билли, - сказал он спокойно и твердо.
- У меня есть две-три сотни, чтобы платить за колбасу и
мастерскую, я рискну. Пять тысяч! Эти деньги дадут мне
возможность уехать на два года в Париж и на год в Италию.
Завтра же начну собираться.
   - Ты начнешь собираться через десять минут. Завтра уже
наступило. "Карлсефин" отходит в четыре часа. Пойдем в
твою красильню, я помогу тебе.

   На пять месяцев в году Коралио становится фешенебельным
центром Анчурии. Только тогда в городе кипит жизнь. С
ноября по март город в сущности является столицей. Там
имеет пребывание президент со своей официальной семьей;
высшее общество тоже перебирается туда. Люди, живущие в
свое удовольствие, превращают весь этот сезон в сплошной
праздник: развлечениям и забавам нет конца. Празднества,
балы, игры, морские купанья, прогулки, спектакли-все
способствует увеселению. Знаменитый швейцарский оркестр из
столицы играет каждый вечер на площади, и все четырнадцать
карет и экипажей, имеющихся в городе, кружат по улицам в
похоронно- медленном, но сладостном темпе. Индейцы, похожие
на доисторических каменных идолов, спускаются с гор и
продают на улицах свои изделия. Узенькие улички полны
народу - журчащий, беззаботный, веселый поток человечества.
Нахальные мальчишки, вся арматура которых состоит из
коротенькой туники и золотых крылышек, визжат под ногами,
кипучей толпы. Особенно помпезно обставлено прибытие в
город президента и его приближенных. Это великое торжество
начала сезона, и сопровождается оно всегда парадами и
патриотическими изъявлениями восторга и преданности.
   Когда Кьоу и Уайт прибыли на "Карлсефине" в Коралио,
веселый зимний сезон был уже в полном разгаре. Ступив на
берег, они услышали швейцарский оркестр. Деревенские девы,
украсив светляками свои черные кудри, уже скользили по
тропинкам, босые, с пугливыми взорами. Франты в белых
полотняных костюмах, помахивая тросточками, уже начали свою
вечернюю прогулку, столь опасную для женских сердец.
Человеческое заполнило собою весь воздух: искусственные
чары, кокетство, праздность, развлечения - созданный
человеком смысл жизни.
   В первые два-три дня по прибытии в Коралио Кьоу и его
приятель занялись подготовкой почвы. Кьоу сопровождал
художника во всех его прогулках по городу, познакомил его с
маленьким кружком англичан и американцев и всеми возможными
способами внушал окружающим, что приезжий - знаменитый
художник.
   Желая нагляднее показать, что это действительно так, Кьоу
наметил целую программу.
   Приятели сняли комнату в отеле де лос Эстранхерос. Оба
щеголяли в новых костюмах из девственно-чистой парусины, у
обоих были американские соломенные шляпы и трости, очень
экстравагантного вида и совершенно ненужные. Даже среди
пышно- мундирных офицеров анчурийского воинства числилось не
много таких caballeros - таких элегантных и непринужденных в
обращении джентльменов, как Кьоу и его друг, великий
американский художник сеньор Уайт.
   Уайт поставил свой мольберт на берегу и сделал несколько
ярких этюдов - моря и гор. Туземцы образовали у него за
спиной широкий и болтливый полукруг и следили за работой его
кисти. Кьоу, никогда не пренебрегавший деталями, усвоил
себе роль, которую и выдержал до самого конца: он друг
великого художника, деловой человек на покое. Эмблемой его
положения служил карманный фотоаппарат.
   - Как признак дилетанта из высшего общества, - говорил
он, - обладателя чистой совести и солидного счета в банке,
аппарат забивает даже частную яхту. Человек ничего не
делает; шатается по берегу и щелкает затвором, значит - он
пользуется большим уважением в денежных кругах. Чуть только
он кончает обирать... своих ближних, он - начинает снимать
их. Кодак действует на людей больше, чем брильянтовая
булавка в галстуке или титул.
   Таким образом, Кьоу разгуливал по Коралио и снимал
красивые виды и робких сеньорит, а Уайт парил в более
высоких эмпиреях искусства.
   Через две недели после их прибытия великий план начал
осуществляться. К отелю подъехал один из адъютантов
президента в великолепной четырехместной коляске. Президент
хотел бы, чтобы сеньор Уайт побывал в Casa Morena с
неофициальным визитом.
   Кьоу крепко сжал трубку зубами.
   - Десять тысяч, ни цента меньше, - сказал он художнику.
- Помни свою цену. И, пожалуйста, золотом! Не давай им
всучить тебе гнусные бумажки, которые считаются деньгами в
здешних местах.
   - Может быть, он зовет меня совсем не для этого, - сказал
Уайт.
   - Еще чего! - сказал Билли с великолепным апломбом. -
Уж я знаю, что ему нужно. Ему нужно, чтобы знаменитый
американский художник и флибустьер, ныне живущий в его
презренной стране, написал его портрет. Собирайся же
скорей!
   Коляска отбыла вместе с художником. Кьоу шагал по
комнате взад и вперед, выпуская из трубки огромные клубы
дыма, и ждал. Через час коляска снова остановилась у двери
отеля, оставила Уайта и покатила прочь. Художник взбежал по
лестнице, перескакивая через три ступеньки. Кьоу перестал
курить и превратился в молчаливый вопросительный знак.
   - Вышло! - крикнул Уайт. Его детское лицо пылало. -
Билли, ты просто восторг. Да, ему нужен портрет. Я сейчас
расскажу тебе все. Черт возьми! Этот диктатор молодчина!
Диктатор до кончиков ногтей. Некая смесь из Юлия Цезаря,
Люцифера и Чонси Депью (2), написанных сепией. Вежливость и
мрачность его стиль. Комната, где он принял меня, в десять
квадратных акров и напоминает увеселительный пароход на
Миссисипи - зеркала, позолота, белая краска. По-английски
он говорит лучше, чем я. Зашел разговор о цене. Я сказал:
десять тысяч. Я был уверен, что он позовет часовых,
прикажет вывести меня и расстрелять. Но у него даже ресницы
не дрогнули. Он только махнул своей каштановой ручкой и
сказал небрежно: "Сколько скажете, столько и будет".
Завтра я должен явиться к нему, и мы обсудим все детали
портрета.
   Кьоу повесил голову. Легко было прочитать на его
помрачневшем лице сильнейшие угрызения совести.
   - Я провалился, - сказал он печально. - Куда мне браться
за такие большие дела? Мое дело продавать апельсины с
тележки, для более сложных махинаций я не гожусь. Когда я
сказал: десять тысяч, клянусь, я думал, что больше этот
черномазый не даст, а теперь я вижу, что из него можно было
с тем же успехом выжать все пятнадцать. Ах, Кэрри, отдай
старого Кьоу в уютный и тихий сумасшедший дом, если еще хоть
раз с ним случится подобное.
   Летний дворец, Casa Morena, хотя и был одноэтажным
зданием, отличался великолепным убранством. Он стоял на
невысоком холме в обнесенном стеною роскошном тропическом
саду на возвышенной окраине города. На следующий день
коляска президента снова приехала за живописцем. Кьоу пошел
прогуляться по берегу, где и он и его "коробка с картинками"
уже стали обычным явлением Когда он вернулся в гостиницу,
Уайт сидел на балконе в шезлонге.
   - Ну, - сказал Кьоу, - была ли у тебя беседа с его
пустозвонством? Решили, какая мазня ему надобна?
   Уайт вскочил с кресла и несколько раз прошелся взад и
вперед по балкону. Потом он остановился и засмеялся самым
удивительным образом. Он покраснел, и глаза у него блестели
сердито и весело.
   - Вот что, Билли, - сказал он резко. - Когда ты пришел
ко мне в мастерскую и сказал, что тебе нужна картина, я
думал, что тебе нужно, чтобы я намалевал где- нибудь на
горном хребте объявление об овсянке или патентованном
средстве для ращения волос. Так вот, по сравнению с тем,
что мне предлагают теперь по твоей милости, это было бы
самой возвышенной формой живописи. Я не могу написать эту
картину, Билли. Отпусти меня домой. Дай я попробую
рассказать тебе, чего хочет от меня этот варвар. У него все
уже заранее обдумано, и есть даже готовый эскиз, сделанный
им самим. Недурно рисует, ей-богу. Но, музы! послушай,
какую чудовищную чепуху он заказывает. Он хочет, чтобы в
центре картины был, конечно, он сам. Его нужно написать в
виде Юпитера, который сидит на Олимпе, а под ногами у него
облака. Справа от него стоит Георг Вашингтон в полной
парадной форме, положив руку ему на плечо. Ангел с
распростертыми крыльями парит в высоте и возлагает на чело
президента лавровый венок, точно он победитель на конкурсе
красоток. А на заднем плане должны быть пушки, а потом еще
ангелы и солдаты. У того негодяя, который намалевал бы
такую картину, не человечья, а собачья душа; единственный
достойный удел для него - погрузиться в забвение даже без
жестянки, прикрепленной к хвосту и напоминающей о нем своим
дребезжанием.
   Мелкие бусинки пота выступили у Кьоу на лбу. Такого
оборота огрызок его синего карандаша не предусмотрел. До
сих пор колеса его плана вертелись так гладко, что он
чувствовал себя поистине польщенным. Он выволок на балкон
еще одно кресло и снова усадил Уайта. Потом с напускным
спокойствием закурил свою трубку.
   - Ну, сынок, - сказал он нежно и в то же время очень
серьезно, - давай поговорим, как художник с художником. У
тебя свое искусство, у меня свое. Твое искусство -
классическое: не дай бог нарисовать пивную вывеску или,
скажем, олеографию "Старая мельница". А мое искусство -
бизнес. Весь этот план - мой. Я разработал его, как дважды
два. Малюй этого чудака-президента в виде короля Коля, или
в виде Венеры, или в виде пейзажа, или в виде фрески, или в
виде букетика лилий, или на что бы он ни считал себя
похожим, но малюй и получай монету. Ты не покинешь меня,
Кэрри, теперь, когда игра началась. Подумай: десять тысяч.
   - Об этом я не забываю, - сказал Уайт, - и это страшно
мучает меня. Меня и самого подмывает втоптать в грязь все
свои идеалы и опаскудить свою душу малеванием этой картины.
Эти пять тысяч долларов означали для меня три года учения в
Европе. Ради этого я бы, кажется, продал душу дьяволу.
   - Ну зачем же дьяволу? - сказал Кьоу ласково. - Это
чисто деловое предложение. Столько-то красок и времени -
столько-то денег. Я не согласен с тобою, что в этой картине
совершенно нет места искусству. Георг Вашингтон был вполне
порядочный человек, и что можно сказать против ангела?
По-моему, группа задумана не так уж плохо. Если ты дашь
Юпитеру эполеты и шпагу да сделаешь облака, что висят над
его головой, похожими на грядку черной смородины, получится
отличная батальная сцена. Конечно, если бы мы заранее не
назначили цену, можно было бы спросить с него добавочную
тысячу за Вашингтона да за ангела не меньше пятисот.
   - Ты ничего не понимаешь, Билли, - сказал Уайт,
напряженно смеясь. - У некоторых из нас, художников, такие
огромные требования! Я мечтал о том, что когда-нибудь люди
станут перед моей картиной и забудут, что она написана
красками. Картина проникнет им в душу, как музыка, и
засядет там, как мягкая пуля. Люди отойдут от картины и
спросят: "А что еще написал этот художник?" - и окажется,
что ничего, никаких обложек для журнала, никаких
иллюстраций, никаких женских головок - ничего. Только
картина. Вот ради чего я питался одной колбасой: я не
хотел изменять себе. Я согласился сварганить этот
президентский портрет, чтобы выбраться в чужие края и
учиться. Но эта гнусная, ужасная карикатура! Боже, боже!
Неужели ты сам не понимаешь, в чем дело?
   - Понимаю! Превосходно понимаю! - сказал Кьоу так
нежно, как будто говорил с ребенком, и положил свой длинный
палец на колено Уайта. - Я понимаю. Ужасно, что приходится
так унижать свое любимое искусство. Я понимаю. Ты хотел
намалевать картину огромных размеров, какую-нибудь этакую
панораму "Битва при Геттисбурге", но позволь представить
тебе один небольшой эскиз. Маленький набросок пером. До
нынешнего дня мы затратили на все это дело триста
восемьдесят пять долларов пятьдесят центов. Мы вложили сюда
весь наш капитал. У нас осталось ровно столько, чтобы
доехать до Нью-Йорка, не больше. Мне нужны мои пять тысяч
долларов. Я намерен добывать медь в Айдахо и заработать сто
тысяч. Такова деловая сторона положения Слезай со своего
высокого искусства, мой милый, и давай не будем упускать эту
охапку долларов.
   - Билли, - сказал Уайт, и чувствовалось, что он
превозмогает себя. - Я попробую Не ручаюсь, но попробую. Я
возьмусь за эту картину и постараюсь довести ее до конца.
   - Вот это бизнес! - радостно сказал Кьоу. - Молодчина!
И слушай: заканчивай картину скорее! Если нужно, найми
двух помощников, чтобы смешивали тебе краски. Торопись! В
городе нехорошие слухи. Здешним людям начинает надоедать
президент. Говорят, что он слишком швыряется концессиями.
Толкуют, будто он снюхался с Англией и понемногу распродает
свою родину. Нужно закончить картину и получить гонорар
прежде, чем наступит революция.
   В обширном patio дворца президент приказал натянуть
большой холст. Под этим балдахином сеньор Уайт устроил свою
временную мастерскую. Каждый день великий человек позировал
ему по два часа.
   Уайт работал добросовестно. Но по мере того как работа
подвигалась к концу, на него стала находить тоска. Он
жестоко клеймил себя, издевался над собой, презирал себя.
Кьоу с терпением великого полководца утешал его, ласкал,
успокаивая всевозможными доводами, не давая ему уйти от
картины.
   К концу месяца Уайт объявил, что картина окончена.
Юпитер, Вашингтон, ангелы, облака, пушки и прочее. Лицо
художника было бледно, губы кривились. Он сказал, что
президенту картина пришлась по душе. Ее решили повесить в
Национальной галерее героев и государственных деятелей.
Художнику было предложено завтра же явиться в Casa Morena за
деньгами. В назначенный час он ушел из гостиницы, ни слова
не отвечая на веселую болтовню Кьоу.
   Через час он вошел в комнату, где его ждал Кьоу, швырнул
шляпу на пол и уселся на стол.
   - Билли, - сказал он с натугой, сдавленным голосом. - У
меня есть небольшой капитал, вложенный в дело моего брата на
Западе. Эти-то деньги и дают мне возможность изучать
искусство и жить. Я возьму у брата мою долю и возвращу тебе
то, что ты потратил на эту затею.
   - Как! - вскричал Кьоу и вскочил со стула. - Он не
заплатил за картину?
   - Заплатил, заплатил, - сказал Уайт. - Но картины больше
нет, нет и платы Если интересно, послушай. Дело
поучительное. Президент и я стояли рядом и смотрели на
картину. Его секретарь принес чек на десять тысяч долларов,
- для предъявления в нью-йоркский банк. Чуть только в руке
у меня оказалась эта бумажка, я буквально сошел с ума. Я
разорвал ее в мелкие клочки и швырнул на пол. Невдалеке
стоял маляр и красил колонны дворика, возле него было ведро
с краской. Я взял его огромную кисть и в одну минуту
замазал весь этот десятитысячный кошмар. Потом поклонился и
вышел. Президент не двинулся с места, не сказал ни слова.
Он был ошеломлен неожиданностью. Я знаю, Билли, что я
поступил не по-товарищески, но иначе я не мог, пойми!
   На улице послышался шум. В городе было неспокойно.
Смешанный, все растущий ропот вдруг пронзили резкие крики:
   - Bajo el traidor!.. Muerte al traidor! (3)
   - Слышишь? - воскликнул огорченный Уайт. - Я немного
понимаю по-испански. Они кричат: долой изменника! Я
слышал эти крики и раньше. Они кричат обо мне. Изменник -
это я. Я изменил искусству. Я не мог не уничтожить
картину.
   - Долой дурака! Долой идиота! Эти крики были бы более
кстати, - сказал Кьоу, пылая возмущением. - Ты уничтожил
десять тысяч долларов, разорвал их, как старую тряпку,
потому что тебя мучает совесть, что ты извел на пять
долларов красок иначе, чем тебе хотелось. В следующий раз,
когда у меня будет какой- нибудь коммерческий план, я поведу
своего компаньона к нотариусу и заставлю его присягнуть, что
он никогда не слышал слова "идеал".
   Кьоу выбежал из комнаты в бешенстве. Уайт не обратил
никакого внимания на его свирепые чувства. Презрение Билли
Кьоу было для него ничто по сравнению с тем презрением к
себе самому, от которого он только что спасся.
   А в Коралио недовольство росло. Вспышка была неизбежна.
Всех раздражало появление в городе краснощекого
толстяка-англичанина, который, как говорили, был агентом
британских властей и вел тайные переговоры с президентом о
таких торговых сделках, в результате которых весь народ
должен был оказаться в кабале у иностранной державы.
Говорили, что президент предоставил англичанам самые дорогие
концессии, что весь государственный долг будет передан
англичанам и что в обеспечение долга им будут сданы все
таможни. Долготерпеливый народ решил, наконец, заявить свой
протест.
   В этот вечер в Коралио и в других городах послышался
голос народного гнева. Шумные толпы, беспорядочные, но
грозные, запрудили улицы. Они свергли с пьедестал а
бронзовую статую президента, стоявшую посреди площади, и
разбили ее на куски. Они сорвали с общественных зданий
мраморные доски, где прославлялись деяния "Великого
освободителя". Его портреты в правительственных учреждениях
были уничтожены. Толпа атаковала даже Casa Morena, но была
рассеяна войсками, которые остались верны президенту. Всю
ночь царствовал террор.
   Лосада доказал свое величие тем, что к полудню следующего
дня в городе был восстановлен порядок, а сам он снова стал
полновластным диктатором. Он напечатал правительственное
сообщение о том, что никаких переговоров с Англией он не вел
и не намерен вести. Сэр Стаффорд Воан, краснощекий
британец, заявил от своего имени в газетах и в особых
афишах, что его пребывание в этих местах лишено
международного значения. Он просто путешественник, турист.
Он (по его словам) и в глаза не видал президента и ни разу
не разговаривал с ним.
   Во время всей этой смуты Уайт готовился к обратному пути.
Пароход отходил через два-три дня. Около полудня Кьоу,
непоседа, взял свой фотографический аппарат, чтобы
как-нибудь убить слишком медленно ползущие часы. Город был
снова спокоен, как будто и не бунтовал никогда.
   Спустя некоторое время Кьоу влетел в гостиницу с каким-то
особенным, решительно- сосредоточенным видом. Он удалился в
тот темный чулан, в котором обычно проявлял свои снимки.
   Оттуда он прошел на балкон, где сидел Уайт. На лице у
него играла яркая, хищная, злая улыбка.
   - Знаешь, что это такое? - спросил он, показывая издали
маленький фотографический снимок, наклеенный на картонку.
   - Снимок сеньориты, сидящей на стуле, - аллитерация
непреднамеренная, - лениво сказал Уайт.
   - Нет, - сказал Кьоу, и глаза у него засверкали. - Это
не снимок, а выстрел. Это жестянка с динамитом. Это
золотой рудник. Это чек от президента на двадцать тысяч
долларов, да, сэр, двадцать тысяч, и на этот раз картина
испорчена не будет. Никакой болтовни о высоком назначении
искусства. Искусство! Ты, мазилка с вонючими тюбиками! Я
окончательна перешиб тебя кодаком. Посмотри-ка, что это
такое!
   Уайт взял карточку и протяжно свистнул.
   - Черт! - воскликнул он. - В городе будет бунт, если ты
покажешь этот снимок. Но как ты раздобыл его, Билли?
   - Знаешь эту высокую стену вокруг президентского сада?
Там, позади дворца? Я пробрался к ней, снять весь город с
высоты. Вижу: из стены выпал камешек, и штукатурка чуть
держится. Думаю, дай-ка посмотрю, как растет у президента
капуста. И вдруг предо мною в двадцати шагах - этот сэр
англичанин вместе с президентом, за столиком. На столике
бумаги, и оба они воркуют над ними, совсем как два пирата.
Славное местечко в саду, тенистое, уединенное. Кругом
пальмы, апельсинные деревья, а на траве ведерко с
шампанским, тут же под рукой. Я почувствовал, что пришла
моя очередь создать нечто великое в искусстве. Я приставил
аппарат к отверстию в стене и нажал кнопку. Как раз в эту
минуту те двое стали пожимать друг другу руки - они
закончили свою тайную сделку, - видишь, это так и вышло на
снимке.
   Кьоу надел пиджак и шляпу.
   - Что же ты думаешь сделать с этим? - спросил Уайт.
   - Я! - воскликнул обиженным тоном Кьоу. - Я привяжу к
нему красную ленточку и повешу у себя над камином. Ты меня
изумляешь, ей-богу! Я уйду, а ты, пожалуйста, прикинь-ка в
уме, какой именно пряничный деспот захочет приобрести мою
картинку для своей частной коллекции, лишь бы только она не
попала ни к кому постороннему.
   Солнце уже обагрило верхушки кокосовых пальм, когда Билли
Кьоу вернулся из Casa Morena. Художник встретил его
вопросительным взглядом. Кьоу кивнул головой и тотчас же
растянулся на койке, подложив руки под голову.
   - Я видел его. Он заплатил деньги, вполне превосходно.
Сначала меня не хотели пускать к нему. Я сказал, что это
очень важно. Да, да, этот президент молодчина. Способная
бестия. Безусловно деловое устройство мозгов. Мне стоило
только показать ему снимок и назвать мою цену. Он
улыбнулся, пошел к несгораемому шкафу и вынул деньги. С
такой легкостью он выложил на стол двадцать новеньких
бумажек по тысяче долларов, как я бы положил один доллар и
двадцать пять центов. Хорошие бумажки, хрустят, как сухая
трава во время пожара.
   - Дай пощупать, - сказал с любопытством Уайт. - Я еще
никогда не видал тысячедолларовой бумажки.
   Кьоу отозвался не сразу. - Кэрри, - сказал он рассеянно,
- тебе дорого твое искусство, не правда ли?
   - Да, - сказал тот. - Ради искусства я готов
пожертвовать и своими собственными деньгами и деньгами моих
милых друзей.
   - Вчера я думал, что ты идиот, - спокойно сказал Кьоу, -
но сегодня я переменил свое мнение. Или, вернее, я оказался
таким же идиотом, как ты. Я никогда не отрекался от
жульничества, но всегда искал равного по силам противника, с
которым стоило бы потягаться и мозгами и капиталом. Но
схватить человека за горло и ввинтить в него винт - нет,
темная это работа, и она носит гнусное имя... Она
называется... ну, да ты понимаешь. Ты знаешь, что такое
профанация искусства... Я почувствовал... ну да ладно. Я
разорвал свою карточку, положил клочки на пачку денег, да и
отодвинул все назад к президенту. "Простите меня, мистер
Лосада, - сказал я, - но, мне кажется, я ошибся в цене.
Получайте свою фотографию бесплатно". Теперь, Кэрри,
бери-ка ты карандаш, мы составим маленький счетик. Не может
быть, чтобы от нашего капитала не осталось достаточной суммы
тебе на жареную колбасу, когда ты вернешься в свою
нью-йоркскую берлогу.



   1) - Кони-Айленд - остров близ Нью Йорка, где
        сосредоточены балаганы, качели, американские горы и пр.
   2) - Чонси Депью (1834-1928) - известный американский
        адвокат и оратор.
   3) - Долой изменника! Смерть изменнику! (испан.).



   О.Генри.
   Комната на чердаке


                                            Перевод В. Маянц



   Сначала миссис Паркер показывает вам квартиру с кабинетом
и приемной. Не смея прервать ее, вы долго слушаете описание
преимуществ этой квартиры и достоинств джентльмена, который
жил в ней целых восемь лет. Наконец, вы набираетесь
мужества и, запинаясь, признаетесь миссис Паркер, что вы не
доктор и не зубной врач. Ваше признание она воспринимает
так, что в душе у вас остается горькая обида на своих
родителей, которые не позаботились дать вам в руки
профессию, соответствующую кабинету и приемной миссис
Паркер.
   Затем вы поднимаетесь на один пролет выше, чтобы во
втором этаже взглянуть на квартиру за восемь долларов,
окнами во двор. Тон, каким миссис Паркер беседует на втором
этаже, убеждает вас, что комнатки по-настоящему стоят все
двенадцать долларов, как и платил мистер Тузенберри, пока не
уехал во Флориду управлять апельсиновой плантацией своего
брата где-то около Палм Бич, где, между прочим, проводит
каждую зиму миссис Мак-Интайр, та, что живет в комнатах
окнами на улицу и с отдельной ванной, - и вы в конце концов
набираетесь духу пробормотать, что хотелось бы что-нибудь
еще подешевле.
   Если вам удается пережить презрение, которое выражает
миссис Паркер всем своим существом, то вас ведут на третий
этаж посмотреть на большую комнату мистера Скиддера.
Комната мистера Скиддера не сдается. Сам он сидит в ней
целыми днями, пишет пьесы и курит папиросы. Однако сюда
приводят каждого нового кандидата в съемщики, чтобы
полюбоваться ламбрекенами. После каждого такого посещения
на мистера Скиддера находит страх, что ему грозит изгнание,
и он отдает еще часть долга за комнату.
   И тогда - о, тогда! - Если вы еще держитесь на ногах,
потной рукой зажимая в кармане слипшиеся три доллара, и
хриплым голосом объявляете о своей отвратительной, достойной
всяческого порицания бедности, миссис Паркер больше не
водит, вас по этажам. Она громко возглашает: "Клара!", она
поворачивается к вам спиной и демонстративно уходит вниз И
вот когда, чернокожая служанка, провожает вас вверх по
устланной половичком узенькой крутой лестнице, ведущей на
четвертый этаж, и показывает вам Комнату на Чердаке.
Комната занимает пространство величиной семь на восемь футов
посредине дома. По обе стороны ее располагаются темный
дощатый чулан и кладовка.
   В комнате стоит узкая железная кровать, умывальник и
стул. Столом и шкафом служит полка. Четыре голые стены
словно смыкаются над вами, как крышка гроба. Рука ваша
тянется к горлу, вы чувствуете, что задыхаетесь, взгляд
устремляется вверх, как из колодца - и вы с облегчением
вздыхаете: через маленькое окошко в потолке виднеется
квадратик бездонного синего неба.
   - Два доллара, сэр, - говорит Клара полупрезрительно,
полуприветливо.

   Однажды в поисках комнаты здесь появилась мисс Лисон.
Она тащила пишущую машинку, произведенную на свет, чтобы ее
таскала особа более массивная. Мисс Лисон была совсем
крошечная девушка, с такими глазами и волосами, что
казалось, будто они все росли, когда она сама уже перестала,
и будто они так и хотели сказать: "Ну что же ты отстаешь от
нас!"
   Миссис Паркер показала ей кабинет с приемной.
   - В этом стенном шкафу, - сказала она, - можно держать
скелет, или лекарства, или уголь...
   - Но я не доктор и не зубной врач, - сказала, поеживаясь,
мисс Лисон.
   Миссис Паркер окинула ее скептическим, полным жалости и
насмешки, ледяным взглядом, который всегда был у нее в
запасе для тех, кто оказывался не доктором и не зубным
врачом, и повела ее на второй этаж.
   - Восемь долларов? - переспросила мисс Лисон. - Что вы!
Я не миллионерша. Я всего-навсего машинистка в конторе.
Покажите мне что-нибудь этажом повыше, а ценою пониже.
   Услышав стук в дверь, мистер Скиддер вскочил и рассыпал
окурки по всему полу.
   - Простите, мистер Скиддер, - с демонической улыбкой
сказала миссис Паркер, увидев его смущение. - Я не знала,
что вы дома. Я пригласила эту даму взглянуть на ламбрекены.
   - Они на редкость хороши, - сказала мисс Лисон, улыбаясь
точь-в-точь, как улыбаются ангелы.
   Не успели они уйти, как мистер Скиддер спешно начал
стирать резинкой высокую черноволосую героиню своей
последней (неизданной) пьесы и вписывать вместо нее
маленькую и задорную, с тяжелыми блестящими волосами и
оживленным лицом.
   - Анна Хелд ухватится за эту роль, - сказал мистер
Скиддер, задрав ноги к ламбрекенам и исчезая в облаке дыма,
как какая-нибудь воздушная каракатица.
   Вскоре набатный призыв "Клара!" возвестил миру о
состоянии кошелька мисс Лисон. Темный призрак схватил ее,
поднял по адской лестнице, втолкнул в склеп с тусклым светом
где-то под потолком и пробормотал грозные таинственные
слова: "Два доллара!"
   - Я согласна, - вздохнула мисс Лисон, опускаясь на
скрипящую железную кровать.
   Ежедневно мисс Лисон уходила на работу. Вечером она
приносила пачки исписанных бумаг и перепечатывала их на
машинке. Иногда у нее не было работы по вечерам, и тогда
она вместе с другими обитателями дома сидела на ступеньках
крыльца. По замыслу природы мисс Лисон не была
предназначена для чердака. Это была веселая девушка, и в
голове у нее всегда роились всякие причудливые фантазии.
Однажды она разрешила мистеру Скиддеру прочитать ей три акта
из своей великой (не опубликованной) комедии под названием
"Он не Ребенок, или Наследник Подземки".
   Мужское население дома всегда радостно оживлялось, когда
мисс Лисон находила свободное время и часок-другой сидела на
крыльце. Но миссис Лонгнекер, высокая блондинка, которая
была учительницей в городской школе и возражала: "Ну уж,
действительно!" на все, что ей говорили, садилась на верхнюю
ступеньку и презрительно фыркала. А мисс Дорн, догорая по
воскресеньям ездила на Кони-Айленд стрелять в тире по
движущимся уткам и работала в универсальном магазине,
садилась на нижнюю ступеньку и тоже презрительно фыркала.
Мисс Лисон садилась на среднюю ступеньку, и мужчины быстро
собирались вокруг нее.
   Особенно мистер Скиддер, который отводил ей главную роль
в романтической (никому еще не поведанной) личной драме из
действительной жизни. И особенно мистер Гувер, сорока пяти
лет, толстый, богатый и глупый. И особенно очень
молоденький мистер Ивэнс, который нарочно глухо кашлял,
чтобы она упрашивала его бросить курение. Мужчины признали
в ней "забавнейшее и приятнейшее существо", но фырканье на
верхней и нижней ступеньках было неумолимо.
   Прошу вас, подождем, пока Хор подступит к рампе и прольет
траурную слезу на комплекцию мистера Гувера. Трубы,
возвестите о пагубности ожирения, о проклятье полноты, о
трагедии тучности. Если вытопить романтику из толстяка
Фальстафа, то ее, возможно, окажется гораздо больше, чем в
худосочном Ромео. Любовнику разрешается вздыхать, но ни в
коем случае не пыхтеть. Удел жирных людей - плясать в свите
Момуса. Напрасно самое верное сердце в мире бьется над
пятидесятидвухдюймовой талией. Удались, Гувер! Гувер,
сорока пяти лет, богатый и глупый, мог бы покорить Елену
Прекрасную; Гувер, сорока пяти лет, богатый, глупый и жирный
- обречен на вечные муки. Тебе, Гувер, никогда ни на что
нельзя было рассчитывать.
   Как-то раз летним вечером, когда жильцы миссис Паркер
сидели на крыльце, мисс Лисон взглянула на небеса и с милым
веселым смешком воскликнула:
   - А, вон он, Уилли Джексон! Отсюда его тоже видно. Все
насмотрели наверх - кто на окна небоскребов, кто - на небо,
высматривая какой-нибудь воздушный корабль, ведомый
упомянутым Джексоном.
   - Это вон та звезда, - объяснила мисс Лисон, показывая
тоненьким пальцем, - не та большая, которая мерцает, а рядом
с ней, та, что светит ровным голубым светом. Она каждую
ночь видна из моего окна в потолке. Я назвала ее Уилли
Джексон.
   - Ну уж действительно! - сказала мисс Лонгнекер. - Я не
знала, что вы астроном, мисс Лисон.
   - О да! - сказала маленькая звездочетша. - Я знаю
ничуть не хуже любого астронома, какой покрой рукава будет
осенью в моде на Марсе.
   - Ну уж действительно! - сказала мисс Лонгнекер. -
Звезда, о которой вы упомянули, называется Гамма из
созвездия Кассиопеи. Она относится к звездам второй
величины и проходит через меридиан в...
   - О, - сказал очень молоденький мистер Ивэнс, - мне
кажется, для нее больше подходит имя Уилли Джексон.
   - Ясное дело, - сказал мистер Гувер, громко и
презрительно засопев в адрес мисс Лонгнекер, - мне кажется,
мисс Лисон имеет право называть звезды, как ей хочется,
ничуть не меньше, чем все эти старинные астрологи.
   - Ну уж действительно, - сказала мисс Лонгнекер.
   - Интересно, упадет эта звезда или нет, - заметила мисс
Дорн. - В воскресенье в тире от моих выстрелов упали девять
уток и один кролик из десяти.
   - Отсюда, снизу, он не такой красивый, - сказала мисс
Лисон. - Вот вы бы посмотрели на него из моей комнаты.
Знаете, из колодца звезды видны даже днем. А моя комната
ночью прямо как ствол угольной шахты, и Уилли Джексон похож
на большую брильянтовую булавку, которой Ночь украсила свое
кимоно.
   Потом пришло время, когда мисс Лисон не приносила больше
домой неразборчивые рукописи для перепечатки. И по утрам,
вместо того, чтобы идти на работу, она ходила из одной
конторы в другую, и сердце ее стыло от постоянных холодных
отказов, которые ей передавали через наглых молодых
конторщиков. Так продолжалось долго.
   Однажды вечером, в час, когда она обычно приходила после
обеда из закусочной, она устало поднялась на крыльцо дома
миссис Паркер. Но на этот раз она возвращалась не пообедав.
   В вестибюле она встретила мистера Гувера, и тот сразу
воспользовался случаем. Он предложил ей руку и сердце,
возвышаясь над ней, как громадный утес. Она отступила и
прислонилась к стене. Он попытался взять ее за руку, но она
подняла руку и слабо ударила его по щеке. Шаг за шагом она
медленно переступала по лестнице хватаясь за перила. Она
прошла мимо комнаты мистера Скиддера, где он красными
чернилами вписывал в свою (непринятую) комедию ремарки для
Мэртл Делорм (мисс Лисон), которая должна была "пируэтом
пройтись от левого края сцены до места, где стоит Граф". По
устланной половиком крутой лестничке она, наконец, доползла
до чердака и открыла дверь в свою комнату.
   У нее не было сил, чтобы зажечь лампу или раздеться. Она
упала на железную кровать, и старые пружины даже не
прогнулись под ее хрупким телом. Погребенная в этой
преисподней, она подняла тяжелые веки и улыбнулась.
   Потому что через окно в потолке светил ей спокойным ярким
светом верный Уилли Джексон. Она была отрезана от всего
мира. Она погрузилась в черную мглу, и только маленький
холодный квадрат обрамлял звезду, которую она назвала так
причудливо и, увы, так бесплодно. Мисс Лонгнекер, должно
быть, права: наверно, это Гамма из созвездия Кассиопеи, а
совсем не Уилли Джексон. И все же так не хочется, чтобы это
была Гамма.
   Она лежала на спине и дважды пыталась поднять руку. В
третий раз она с трудом поднесла два исхудалых пальца к
губам и из своей темной ямы послала Уилли Джексону воздушный
поцелуй. Рука ее бессильно упала.
   - Прощай, Уилли, - едва слышно прошептала она. - Ты за
тысячи тысяч миль отсюда и ни разу даже не мигнул. Но ты
мне светил оттуда почти все время, когда здесь была сплошная
тьма, ведь правда? Тысячи тысяч миль... Прощай, Уилли
Джексон.
   В десять часов утра на следующий день чернокожая служанка
Клара обнаружила, что дверь мисс Лисон заперта, дверь
взломали. Не помогли ни уксус, ни растирания, ни жженые
перья, кто-то побежал вызывать скорую помощь.
   Не позже чем полагается, со страшным звоном, карета
развернулась у крыльца, и из нее выпрыгнул ловкий молодой
медик в белом халате, готовый к действию, энергичный,
уверенный, со спокойным лицом, чуть жизнерадостным, чуть
мрачным.
   - Карета в дом сорок девять, - коротко сказал он. - Что
случилось?
   - Ах да, доктор, - надулась миссис Паркер, как будто
самым важным делом было ее собственное беспокойство оттого,
что в доме беспокойство. - Я просто не понимаю, что с ней
такое. Чего мы только не перепробовали, она все не приходит
в себя. Это молодая женщина, некая мисс Элси, да, - некая
мисс Элси Лисон. Никогда раньше в моем доме...
   - Какая комната! - закричал доктор таким страшным
голосом, какого миссис Паркер никогда в жизни не слышала.
   - На чердаке. Это...
   По-видимому, доктор из скорой помощи был знаком с
расположением чердачных комнат. Он помчался вверх, прыгая
через четыре ступеньки Миссис Паркер медленно последовала за
ним, как того требовало ее чувство собственного достоинства.
   На первой площадке она встретила доктора, когда он уже
возвращался, неся на руках астронома. Он остановился и
своим острым, как скальпель, языком отрезал несколько слов,
не очень громко Миссис Паркер застыла в неловкой позе, как
платье из негнущейся материи, соскользнувшее с гвоздя. С
тех пор чувство неловкости в душе и теле осталось у нее
навсегда. Время от времени любопытные жильцы спрашивали,
что же это ей сказал тогда доктор.
   - Лучше не спрашивайте, - отвечала она. - Если я вымолю
себе прощение за то, что выслушала подобные слова, я умру
спокойно.
   Доктор со своей ношей шагнул мимо своры зевак, которые
всегда охотятся за всякими любопытными зрелищами, и даже
они, ошеломленные, расступились, потому что вид у него был
такой, словно он хоронит самого близкого человека.
   Они заметили, что он не положил безжизненное тело на
носилки, приготовленные в карете, а только сказал шоферу:
"Гони что есть духу, Уилсон!"
   Вот и все. Ну как, получился рассказ? На следующий день
в утренней газете я прочел в отделе происшествий маленькую
заметку, и последние слова ее, быть может, помогут вам (как
они помогли мне) расставить все случившееся по местам.
   В заметке сообщалось, что накануне с Восточной улицы, дом
49, в больницу Бельвю доставлена молодая женщина, страдающая
истощением на почве голода. Заметка кончалась словами
   "Доктор Уильям Джексон, оказавший первую помощь,
утверждает, что больная выздоровеет".



   О.Генри.
   Фараон и хорал


                                       Перевод А. Горлина



   Сопи заерзал на своей скамейке в Мэдисон-сквере. Когда
стаи диких гусей тянутся по ночам высоко в небе, когда
женщины, не имеющие котиковых манто, становятся ласковыми к
своим мужьям, когда Сони начинает ерзать на своей скамейке в
парке, это значит, что зима на носу.
   Желтый лист упал на колени Сопи. То была визитная
карточка Деда Мороза; этот старик добр к постоянным
обитателям Мэдисон-сквера и честно предупреждает их о своем
близком приходе. На перекрестке четырех улиц он вручает
свои карточки Северному ветру, швейцару гостиницы "Под
открытым небом", чтобы постояльцы ее приготовились.
   Сопи понял, что для него настал час учредить в
собственном лице комитет для изыскания средств и путей к
защите своей особы от надвигавшегося холода. Поэтому он
заерзал на своей скамейке.
   Зимние планы Сопи не были особенно честолюбивы. Он не
мечтал ни о небе юга, ни о поездке на яхте по Средиземному
морю со стоянкой в Неаполитанском заливе. Трех месяцев
заключения на Острове - вот чего жаждала его душа. Три
месяца верного крова и обеспеченной еды, в приятной
компании, вдали от посягательства Борея и фараонов - для
Сопи это был поистине предел желаний.
   Уже несколько лет гостеприимная тюрьма на Острове служила
ему зимней квартирой. Как его более счастливые сограждане
покупали себе билеты во Флориду или на Ривьеру, так и Сопи
делал несложные приготовления к ежегодному паломничеству на
Остров. И теперь время для этого наступило.
   Прошлой ночью три воскресных газеты, которые он умело
распределил - одну под пиджак, другой обернул ноги, третьей
закутал колени, не защитили его от холода: он провел на
своей скамейке у фонтана очень беспокойную ночь, так что
Остров рисовался ему желанным и вполне своевременным,
приютом. Сопи презирал заботы, расточаемые городской
бедноте во имя милосердия. По его мнению, закон был
милостивее, чем филантропия. В городе имелась тьма
общественных и частных благотворительных заведений, где он
мог бы получить кров и пищу, соответствовавшие его скромным
запросам. Но для гордого духа Сопи дары благотворительности
были тягостны. За всякое благодеяние, полученное из рук
филантропов, надо было платить если не деньгами, то
унижением. Как у Цезаря был Брут, так и здесь каждая
благотворительная койка была сопряжена с обязательной
ванной, а каждый ломоть хлеба отравлен бесцеремонным
залезанием в душу. Не лучше ли быть постояльцем тюрьмы?
Там, конечно, все делается по строго установленным правилам,
но зато никто не суется в личные дела джентльмена.
   Решив, таким образом, отбыть на зимний сезон на Остров,
Сопи немедленно приступил к осуществлению своего плана. В
тюрьму вело много легких путей. Самая приятная дорога туда
пролегала через ресторан. Вы заказываете себе в хорошем
ресторане роскошный обед, наедаетесь до отвала и затем
объявляете себя несостоятельным. Вас без всякого скандала
передают в руки полисмена. Сговорчивый судья довершает
доброе дело.
   Сопи встал и, выйдя из парка, пошел по асфальтовому морю,
которое образует слияние Бродвея и Пятой авеню. Здесь он
остановился у залитого огнями кафе, где по вечерам
сосредоточивается все лучшее, что может дать виноградная
лоза, шелковичный червь и протоплазма.
   Сопи верил в себя - от нижней пуговицы жилета и дальше
вверх. Он был чисто выбрит, пиджак на нем был приличный, а
красивый черный галстук бабочкой ему подарила в День
Благодарения (1) дама-миссионерша. Если бы ему удалось
незаметно добраться до столика, успех был бы обеспечен. Та
часть его существа, которая будет возвышаться над столом, не
вызовет у официанта никаких подозрений. Жареная утка, думал
Сопи, и к ней бутылка шабли. Затем сыр, чашечка черного
кофе и сигара. Сигара за доллар будет в самый раз. Счет
будет не так велик, чтобы побудить администрацию кафе к
особо жестоким актам мщения, а он, закусив таким манером, с
приятностью начнет путешествие в свое зимнее убежище.
   Но как только Сопи переступил порог ресторана, наметанный
глаз метрдотеля сразу же приметил его потертые штаны и
стоптанные ботинки. Сильные, ловкие руки быстро повернули
его и бесшумно выставили на тротуар, избавив, таким образом,
утку от уготованной ей печальной судьбы.
   Сопи свернул с Бродвея. По-видимому, его путь на Остров
не будет усеян розами. Что делать! Надо придумать другой
способ проникнуть в рай.
   На углу Шестой авеню внимание прохожих привлекали яркие
огни витрины с искусно разложенными товарами. Сопи схватил
булыжник и бросил его в стекло. Из-за угла начал сбегаться
народ, впереди всех мчался полисмен. Сопи стоял, заложив
руки в карманы, и улыбался навстречу блестящим медным
пуговицам.
   - Кто это сделал? - живо осведомился полисмен.
   - А вы не думаете, что тут замешан я? - спросил Сопи, не
без сарказма, но дружелюбно, как человек, приветствующий
великую удачу.
   Полисмен не пожелал принять Сопи даже как гипотезу.
Люди, разбивающие камнями витрины магазинов, не ведут
переговоров с представителями закона. Они берут ноги в
руки. Полисмен увидел за полквартала человека, бежавшего
вдогонку за трамваем. Он поднял свою дубинку и помчался за
ним. Сопи с омерзением в душе побрел дальше... Вторая
неудача.
   На противоположной стороне улицы находился ресторан без
особых претензий. Он был рассчитан на большие аппетиты и
тощие кошельки. Посуда и воздух в нем были тяжелые,
скатерти и супы - жиденькие. В этот храм желудка Сопи
беспрепятственно провел свои предосудительные сапоги и
красноречивые брюки. Он сел за столик и поглотил бифштекс,
порцию оладий, несколько пончиков и кусок пирога. А затем
поведал ресторанному слуге, что он, Сопи, и самая мелкая
никелевая монета не имеют между собой ничего общего.
   - Ну, а теперь, - сказал Сопи, - живее! Позовите
фараона. Будьте любезны, пошевеливайтесь: не заставляйте
джентльмена ждать.
   - Обойдешься без фараонов! - сказал официант голосом
мягким, как сдобная булочка, и весело сверкнул глазами,
похожими на вишенки в коктейле. - Эй, Кон, подсоби!
   Два официанта аккуратно уложили Сопи левым ухом на
бесчувственный тротуар. Он поднялся, сустав за суставом,
как складная плотничья линейка, и счистил пыль с платья.
Арест стал казаться ему радужной мечтой, Остров - далеким
миражем. Полисмен, стоявший за два дома, у аптеки,
засмеялся и дошел дальше.
   Пять кварталов миновал Сопи, прежде чем набрался
мужества, чтобы снова попытать счастья. На сей раз ему
представился случай прямо-таки великолепный. Молодая
женщина, скромно и мило одетая, стояла перед окном магазина
и с живым интересом рассматривала тазики для бритья и
чернильницы, а в двух шагах от нее, опершись о пожарный
кран, красовался здоровенный, сурового вида полисмен.
   Сопи решил сыграть роль презренного и всеми ненавидимого
уличного ловеласа. Приличная внешность намеченной жертвы и
близость внушительного фараона давали ему твердое основание
надеяться, что скоро он ощутит увесистую руку полиции на
своем плече и зима на уютном островке будет ему обеспечена.
   Сопи поправил галстук - подарок дамы-миссионерши, вытащил
на свет божий свои непослушные манжеты, лихо сдвинул шляпу
набекрень и направился прямо к молодой женщине. Он игриво
подмигнул ей, крякнул, улыбнулся, откашлялся, словом - нагло
пустил в ход все классические приемы уличного приставалы.
Уголком глаза Сопи видел, что полисмен пристально наблюдает
за ним. Молодая женщина отошла на несколько шагов и опять
предалась созерцанию тазиков для бритья. Сопи пошел за ней
следом, нахально стал рядом с ней, приподнял шляпу и сказал:
   - Ах, какая вы милашечка! Прогуляемся?
   Полисмен продолжал наблюдать. Стоило оскорбленной
молодой особе поднять пальчик, и Сопи был бы уже на пути к
тихой пристани. Ему уже казалось, что он ощущает тепло и
уют полицейского участка. Молодая женщина повернулась к
Сопи и, протянув руку, схватила его за рукав.
   - С удовольствием, Майк! - сказала она весело. - Пивком
угостишь? Я бы я раньше с тобой заговорила, да фараон
подсматривает.
   Молодая женщина обвилась вокруг Сопи, как плющ вокруг
дуба, и под руку с ней он мрачно проследовал мимо блюстителя
порядка. Положительно, Сопи был осужден наслаждаться
свободой.
   На ближайшей улице он стряхнул свою спутницу и пустился
наутек. Он остановился в квартале, залитом огнями реклам, в
квартале, где одинаково легки сердца, победы и музыка.
Женщины в мехах и мужчины в теплых пальто весело
переговаривались на холодном ветру. Внезапный страх охватил
Сопи. Может, какие-то злые чары сделали его неуязвимым для
полиции? Он чуть было не впал в панику и дойдя до
полисмена, величественно стоявшего перед освещенным
подъездом театра, решил ухватиться за соломинку "хулиганства
в публичном месте".
   Во всю мочь своего охрипшего голоса Сопи заорал какую-то
пьяную песню. Он пустился в пляс на тротуаре, вопил,
кривлялся - всяческими способами возмущал спокойствие.
   Полисмен покрутил свою дубинку, повернулся к скандалисту
спиной и заметил прохожему:
   - Это йэльский студент. Они сегодня празднуют свою
победу над футбольной командой Хартфордского колледжа.
Шумят, конечно, но это не опасно. Нам дали инструкцию не
трогать их.
   Безутешный Сопи прекратил свой никчемный фейерверк.
Неужели ни один полисмен так и не схватит его за шиворот?
Тюрьма на Острове стала казаться ему недоступной Аркадией.
Он плотнее застегнул свой легкий пиджачок: ветер пронизывал
его насквозь.
   В табачной лавке он увидел господина, закуривавшего
сигару от газового рожка. Свои шелковый зонтик он оставил у
входа. Сопи перешагнул порог, схватил зонтик и медленно
двинулся прочь. Человек с сигарой быстро последовал за ним.
   - Это мой зонтик, - сказал он строго.
   - Неужели? - нагло ухмыльнулся Сопи, прибавив к мелкой
краже оскорбление. - Почему же вы не позовете полисмена?
Да, я взял ваш зонтик. Так позовите фараона! Вот он стоит
на углу.
   Хозяин зонтика замедлил шаг. Сопи тоже. Он уже
предчувствовал, что судьба опять сыграет с ним скверную
шутку. Полисмен смотрел на них с любопытством.
   - Разумеется, - сказал человек с сигарой, - конечно...
вы... словом, бывают такие ошибки... я... если это ваш
зонтик... надеюсь, вы извините меня... я захватил его
сегодня утром в ресторане... если вы признали его за
свой... что же... я надеюсь, вы...
   - Конечно, это мой зонтик, - сердито сказал Сопи.
   Бывший владелец зонтика отступил. А полисмен бросился на
помощь высокой блондинке в пышном манто: нужно было
перевести ее через улицу, потому что за два квартала
показался трамвай.
   Сопи свернул на восток по улице, изуродованной ремонтом.
Он со злобой швырнул зонтик в яму, осыпая проклятиями людей
в шлемах и с дубинками. Он так хочет попасться к ним в
лапы, а они смотрят на него, как на непогрешимого папу
римского.
   Наконец, Сопи добрался до одной из отдаленных авеню, куда
суета и шум почти не долетали, и взял курс на Мэдисон-сквер.
Ибо инстинкт, влекущий человека к родному дому, не умирает
даже тогда, когда этим домом является скамейка в парке.
   Но на одном особенно тихом углу Сопи вдруг остановился.
Здесь стояла старая церковь с остроконечной крышей. Сквозь
фиолетовые стекла одного из ее окон струился мягкий свет.
Очевидно, органист остался у своего инструмента, чтобы
проиграть воскресный хорал, ибо до ушей Сопи донеслись
сладкие звуки музыки, и он застыл, прижавшись к завиткам
чугунной решетки.
   Взошла луна, безмятежная, светлая; экипажей и прохожих
было немного; под карнизами сонно чирикали воробьи - можно
было подумать, что вы на сельском кладбище. И хорал,
который играл органист, приковал Сопи к чугунной решетке,
потому что он много раз слышал его раньше - в те дни, когда
в его жизни были такие вещи, как матери, розы, смелые планы,
друзья, и чистые мысли, и чистые воротнички.
   Под влиянием музыки, лившейся из окна старой церкви, в
душе Сопи произошла внезапная и чудесная перемена. Он с
ужасом увидел бездну, в которую упал, увидел позорные дни,
недостойные желания, умершие надежды, загубленные
способности я низменные побуждения, из которых слагалась его
жизнь.
   И сердце его забилось в унисон с этим новым настроением.
Он внезапно ощутил в себе силы для борьбы со
злодейкой-судьбой. Он выкарабкается из грязи, он опять
станет человеком, он победит зло, которое сделало его своим
пленником. Время еще не ушло, он сравнительно молод. Он
воскресит в себе прежние честолюбивые мечты и энергично
возьмется за их осуществление. Торжественные, но сладостные
звуки органа произвели в нем переворот. Завтра утром он
отправится в деловую часть города и найдет себе работу.
Один меховщик предлагал ему как-то место возчика. Он завтра
же разыщет его и попросит у него эту службу. Он хочет быть
человеком. Он...
   Сопи почувствовал, как чья-то рука опустилась на его
плечо. Он быстро оглянулся и увидел перед собою широкое
лицо полисмена.
   - Что вы тут делаете? - спросил полисмен.
   - Ничего, - ответил Сопи.
   - Тогда пойдем, - сказал полисмен.
   - На Остров, три месяца, - постановил на следующее утро
судья.



   1) - День Благодарения - официальный американский
праздник, введенный ранними колонистами Новой Англии в
ознаменование первого урожая, собранного и Новом Свете (в
последний четверг ноября).



   О.Генри.
   Дикки




                                   Перевод К. Чуковского


   Последовательность в Анчурии не в моде. Политические
бури, бушующие там, перемежаются с глубоким затишьем.
Похоже, что даже Время вешает каждый день свою косу на сук
апельсинного дерева, чтобы спокойно вздремнуть и выкурить
папиросу.
   Побунтовав против президента Лосады, страна успокоилась и
no-прежнему терпимо взирала на злоупотребления, в которых
обвиняла его. В Коралио вчерашние политические враги ходили
под ручку, забыв на время все несходство своих убеждений.
   Неудача художественной экспедиции не обескуражила Кьоу.
Он падал, как кошка, не разбиваясь. Никакие обиды Фортуны
не в силах были изменить его мягкую поступь. Еще на
горизонте не рассеялся дым парохода, на котором уехал Уайт,
а Кьоу уже пустился работать своим синим карандашом. Стоило
ему сказать одно слово Джедди - и торговый дом Брэнигэн и
компания предоставил ему в кредит любые товары. В тот самый
день, когда Уайт приехал в Нью-Йорк, Кьоу, замыкая караван
из пяти мулов, навьюченных скобяным товаром и ножами,
двинулся внутрь страны, в мрачные, грозные горы. Там
племена краснокожих намывают золотой песок из золотоносных
ручьев, и когда товар доставляют им на место, торговля в
Кордильерах идет бойко и muy bueno. В Коралио Время сложило
крылья и томной походкой шло своим дремотным путем. Те, кто
больше всех наполнял весельем эти душные часы, уже уехали.
Клэнси помчался в Калао, где, как ему говорили, шел бой.
Джедди, чей спокойный и приветливый характер в свое время
сильно помог ему в борьбе с расслабляющим действием лотоса,
был теперь семьянин, домосед: он был счастлив со своей
яркой орхидеей Паулой и никогда не вспоминал о таинственной
запечатанной бутылке, секрет которой, теперь уже не
представлявший интереса, надежно хранило море.
   Недаром Морж, самый сообразительный зверь, эклектик всех
зверей, поместил сургуч в середине своей программы, среди
многих других развлекательных номеров.
   Этвуд уехал - хитроумный Этвуд с гостеприимной задней
веранды. Правда, оставался доктор Грэгг; но история о
трепанации черепа по-прежнему кипела в нем, как лава
вулкана, и каждую минуту готова была вырваться наружу, а эта
катастрофа, по совести, не могла служить к уменьшению скуки.
   Мелодия нового консула звучала в унисон с печальными
волнами и безжалостной зеленью тропиков: мелодии Шехерезады
и Круглого Стола были чужды его лютне. Гудвин был занят
большими проектами, а в свободное время никуда не ходил,
потому что полюбил домоседство.
   Прежние дружеские связи распались. Иностранная колония
скучала.
   И вдруг с облаков свалился Дикки Малони и занял своей
особой весь город.
   Никто не знал, откуда он приехал и каким образом очутился
в Коралио. Вдруг в один прекрасный день его увидели на
улице, вот и все. Впоследствии он утверждал, будто прибыл
на фруктовом пароходе "Тор"; но в списках тогдашних
пассажиров этого парохода никакого Малони не значилось.
Впрочем, любопытство, вызванное его появлением, скоро
улеглось: мало ли какой рыбы не выбрасывают на берег волны
Караибского моря.
   Это был подвижной, беспечный молодой человек.
Привлекательные серые глаза, неотразимая улыбка, смуглое -
или очень загорелое - лицо и огненно-рыжие волосы, такие
рыжие, каких в этих местах еще никогда не видали.
По-испански он говорил так же хорошо, как и по-английски; в
кармане у него серебра было вдоволь, и скоро он сделался
желанным гостем повсюду. У него была большая слабость, к
vino blanco (1), и скоро весь город узнал, что он один может
выпить больше, чем любые три человека в Коралио. Все звали
его Дикки; куда бы он ни пришел, всюду встречали его веселым
приветом - все, в особенности местные жители, у которых его
изумительные рыжие волосы и простота в обращении вызывали
восторг и зависть. Куда бы вы ни пошли, вы непременно
увидите Дикки или услышите его искренний смех; вечно он был
окружен, толпой почитателей, которые любили его и за хороший
характер и за то, что он охотно угощал белым вином.
   Много было толков и догадок, зачем он приехал сюда, но
вскоре все стало ясно: Дикки открыл лавочку для продажи
сластей, табака и различных индейских изделий - шелковых
вышивок, туфлей и плетеных камышовых корзин. Но и после
этого он не переменил своего нрава: день и ночь играл в
карты с comandante, с начальником таможни, шефом полиции и
прочими гуляками из местных чиновников.
   Однажды Дикки увидел Пасу, дочь мадамы Ортис; она сидела
у боковой двери отеля де лос Эстранхерос. И в первый раз за
все время своего пребывания в Коралио Дикки остановился как
вкопанный, но сейчас же снова сорвался с места и кинулся с
быстротою лани разыскивать местного франта Васкеса, чтобы
тот представил его Пасе.
   Молодые люди называли Пасу "La Santita Naranjadita".
Naranjadita по-испански означает некоторый оттенок цвета. У
англичан такого слова нет. Описательно и приблизительно мы
могли бы перевести это так: "Святая с
замечательно-прекрасно- деликатно-апельсинно-золотистым
отливом". Такова и была дочь мадамы Ортис.
   Мадама Ортис продавала ром и другие напитки. А ром, да
будет вам известно, компенсирует недостатки всех прочих
товаров. Ибо не забывайте, что изготовление рома является в
Анчурии монополией правительства, а продавать изделия
государства есть дело вполне респектабельное. Кроме того,
самый строгий цензор нравов не мог бы найти в учреждении
мадамы Ортис никакого изъяна. Посетители пили очень робко и
мрачно, как на похоронах, ибо у мадамы было такое старинное
и пышное родословное дерево, что оно не допускало
легкомысленных шуток даже у сидящих за бутылкою рома. Разве
она не была из рода Иглесиа, которые прибыли сюда вместе с
Пизарро? И разве ее покойный супруг не был comisionado de
caminos y puentes (2) во всей этой области?
   По вечерам Паса сидела у окна, в комнатке рядом с
распивочной, и сонно перебирала струны гитары. И вскоре в
эту комнатку по двое, по трое входили молодые кабаллеро и
садились у стены на стулья. Их целью была осада сердца
молодой "Santita". Их система (не единственная и, вероятно,
не лучшая в мире) заключалась в том, что они выпячивали
грудь, принимая воинственные позы, и выкуривали бездну
папирос. Даже святые с золотисто-апельсинным отливом
предпочитают, чтобы за ними ухаживали как-нибудь иначе.
   Донья Паса заполняла периоды отравленного никотином
молчания звуками своей гитары и с удивлением думала:
неужели все романы, которые она читала о галантных и
более... более осязательных кавалерах, - ложь? Через
определенные промежутки времени в комнату вплывала из
пульперии мадама; что-то в ее взгляде вызывало жажду, и
тогда слышалось шуршание накрахмаленных белых брюк, - это
один из кабаллеро направлялся к стойке.
   Что рано или поздно на этом поприще появится Дикки
Малони, можно было предсказать с полной уверенностью. Мало
оставалось дверей в Коралио, куда бы он не совал свою рыжую
голову.
   В невероятно короткий срок после того, как он впервые
увидел Пасу, он уже сидел с нею рядом, у самой качалки, на
которой сидела она. У него были свои собственные правила
ухаживания за молодыми девицами: молчаливое сидение у стены
не входило в его программу. Он предпочитал атаку на близкой
дистанции. Взять крепость одним концентрированным, пылким,
красноречивым, неотразимым штурмом - такова, была его боевая
задача.
   Род Пасы был один из самых аристократических и горделивых
во всей стране. Кроме того, у нее были и большие личные
достоинства - два года, проведенные ею в одном
новоорлеанском училище, поставили ее значительно выше
заурядных коралийских девиц. Она требовала от судьбы
гораздо больше. И все же она покорилась первому попавшемуся
рыжему нахалу с бойким языком и приятной улыбкой, потому что
он ухаживал за нею как следует.
   Вскоре Дикки повел ее в маленькую церковку, тут же на
площади, и ко всем именам Пасы прибавилось еще одно:
"миссис Малони".
   И вот довелось ей - с такими кроткими, святыми глазами, с
фигурой терракотовой Психеи - сидеть за покинутым прилавком
убогой лавчонки, покуда ее Дикки пьянствовал и
разгильдяйничал со своими беспутными приятелями.
   Женщины, как известно, по природе бессознательно склонны
к добру, и потому все соседки с большим удовольствием стали
запускать в нее шпильки и колоть ее поведением ее молодого
супруга. Она обратилась к ним с прекрасным и печальным
презрением.
   - Вы, коровы, - сказала она им ровным,
хрустально-звенящим голосом. - Что вы знаете о настоящем
мужчине? Все ваши мужья - maromeros (3). Они годятся лишь
на то, чтобы свертывать себе в тени папироски покуда солнце
не припечет их и не выгонит вон. Они, как трутни, валяются
у вас в гамаках, а вы причесываете их и кормите свежими
фруктами. Мой муж не такой. В нем другая кровь, совсем
другая. Пусть себе пьет вино. Когда он выпьет столько, что
можно было бы утопить любого из ваших заморышей, он придет
ко мне сюда, домой, и будет больше мужчиной, чем тысяча
ваших pobrecitos. Тогда он гладит и заплетает мне волосы,
он мне, а не я ему. Он поет мне песни; он снимает с меня
туфли и целует мои ноги, здесь и здесь. И он обнимает
меня... да нет, вы никогда не поймете! Несчастные слепые,
никогда не знавшие мужчины!
   Иногда по ночам странные вещи творились в лавчонке у
Дикки. В переднем помещении, где происходила торговля, было
темно, но в маленькой задней комнатке Дикки и небольшая
кучка его ближайших приятелей сидели за столом и далеко за
полночь тихо беседовали о каких-то делах. Потом он украдкой
выпускал их на улицу, а сам шел наверх, к своей маленькой
"святой". Ночные гости имели вид заговорщиков: темные
костюмы, темные шляпы. Конечно, в конце концов, их темные
дела не ускользнули от внимания жителей, и в городе
поднялись всевозможные толки.
   На иностранцев, живущих в Коралио, Дикки, казалось, не
обращал внимания. Он явно избегал Гудвина. А тот хитрый
маневр, посредством которого ему удалось ускользнуть от
истории доктора Грэгга о трепанации черепа, и до сих пор
вызывает в Коралио восторг как шедевр дипломатической
ловкости.
   Он получал много писем, адресованных "мистеру Дикки
Малони" или "Сеньору Диккею Малони". Паса была очень
польщена: если столько людей желают ему писать, значит, и
вправду цвет его красно-рыжих волос сияет во всем мире. А
каково было содержание писем, ее никогда не нанимало. Вот
бы вам такую жену!
   Дикки допустил в Коралио лишь одну оплошность: он
оказался без денег в самое неподходящее время. Откуда он
вообще добывал свои средства, было загадкой для всех, так
как его лавчонка давала ничтожную прибыль. Деньги приходили
к нему из какого-то другого источника, и вдруг этот источник
иссяк, и в очень тяжелую пору; иссяк тогда, когда comandante
дон сеньор полковник Энкарнасион Риос взглянул на святую,
сидевшую в лавке, и почувствовал, как сердце у него пошло
ходуном.
   Comandante, который был тончайшим знатоком всех галантных
наук, раньше всего выразил свои чувства деликатным, не
навязчивым намеком: он напялил на себя парадный мундир и
стал шагать перед окнами сеньоры Малони. Паса застенчиво
глянула на него из окошка своими святыми глазами, увидела,
что он страшно похож на ее попугая Чичи, и на лице у нее
появилась улыбка.
   Comandante увидел улыбку и, решив, что произвел
впечатление, вошел в лавку с интимным видом и приблизился к
даме, чтобы сказать комплимент. Паса съежилась, он не
унимался. Она царственно разгневалась, он, очарованный еще
больше, стал настойчивее, она приказала ему уйти вон; он
попробовал схватить ее за руку, и... вошел Дикки, широко
улыбаясь, полный белого вина и дьявола.
   Пять минут он потратил на то, чтобы наказать comandante
самым тщательным научным способом, то есть принял все меры,
чтобы боль от побоев не прекращалась возможно дольше. По
окончании экзекуции он вышвырнул пылкого волокиту за дверь,
на камни мостовой, бездыханного.
   Босоногий полицейский, наблюдавший это происшествие,
вынул свисток и свистнул. Из-за угла, из казармы прибежали
четыре солдата. Когда они увидели, что нарушитель порядка -
Дикки, они остановились в испуге и тоже стали свистеть.
Скоро пришло подкрепление еще восемь солдат. Считая, что
силы сторон теперь примерно равны, воины стали наступать на
буяна.
   Дикки, все еще не остывший от боевого пыла, нагнулся к
ножнам comandante и, обнажив его шпагу, напал на врага. Он
прогнал регулярную армию через четыре квартала, подгоняя
шпагой визжащий арьергард и норовя уколоть шоколадные пятки.
   Но справиться с гражданскими властями оказалось труднее.
Шесть ловких, мускулистых полицейских в конце концов одолели
его и победоносно, хоть и с опаской, потащили в тюрьму. El
Diablo Colorado (4), - ругали они его и издевались над
военными силами за то, что те отступили перед ним.
   Дикки было предоставлено, вместе с другими арестантами,
смотреть из-за решетчатой двери на заросшую травою площадь,
на ряд апельсинных деревьев да на красные черепичные крыши и
глиняные стены каких-то захудалых лавчонок
   На закате по тропинке, пересекающей площадь, потянулось
печальное шествие: скорбные, понурые женщины, несущие
бананы, кассаву и хлеб - пропитание жалким узникам,
томящимся здесь в заключении. Женщинам было разрешено
приходить дважды в день: утром и вечером, ибо республика
давала своим подневольным гостям воду, но не пищу.
   В этот вечер часовой выкрикнул имя Дикки, и он подошел к
железным прутьям двери. У двери стояла "святая", покрытая
черной мантильей. Ее лицо было воплощение грусти; ясные
глаза смотрели на Дикки так жадно и страстно, словно хотели
извлечь его из-за решетки сюда, к ней Она принесла жареного
цыпленка, два-три апельсина, сласти и белый хлебец. Солдат
осмотрел принесенную пищу и вручил ее Дикки Паса говорила
спокойно, - она всегда говорила спокойно, - своим чарующим
голосом, похожим на флейту.
   - Ангел моей жизни, - сказала она. - Воротись ко мне
скорее. Ты знаешь, что жизнь для меня тяжкое бремя, если ты
не со мною, не рядом. Скажи мне, чем я могу тебе помочь.
Если же я бессильна, я буду ждать - но недолго. Завтра
утром я приду опять.
   Сняв башмаки, чтобы не мешать другим заключенным, Дикки
полночи прошагал по камере, проклиная свое безденежье и
причину его, какова бы она ни была. Он отлично знал, что
деньги сразу купили бы ему свободу.
   Два дня подряд Паса приходила к нему в урочное время и
приносила поесть. Всякий разгон спрашивал ее с большим
волнением, не получено ли по почте какое-нибудь письмо или,
может быть, пакет, и всякий раз она грустно качала головой.
   На утро третьего дня она принесла только маленькую
булочку. Под глазами у нее были темные круги. По внешности
она была так же спокойна, как всегда.
   - Клянусь чертом, - воскликнул Дикки, - это слишком
постный обед, muchachita (5). Не могла ты принести своему
мужу чего-нибудь повкуснее, побольше?
   Паса посмотрела на него, как смотрит мать на любимого, но
капризного сына
   - Не надо сердиться, - сказала она тихим голосом, -
завтра не будет и этого. Я истратила последний centavo.
   Она сильнее прижалась к решетке.
   - Продай все товары в лавке, возьми за них, сколько
дадут.
   - Ты думаешь, я не пробовала? Я хотела продать их за
какие угодно деньги, хоть за десятую долю цены. Но никто не
дает ни одного песо. Чтобы помочь Дикки Малони, в городе
нет ни реала.
   Дикки мрачно сжал зубы.
   - Это все comandante, - сказал он. - Это он
восстанавливает всех против меня. Но подожди, подожди,
когда откроются карты.
   Паса заговорила еще тише, почти шепотом.
   - И слушай, сердце моего сердца, - сказала она, - я
старалась быть сильной и смелой, но я не могу жить без тебя.
Вот уже три дня...
   Дикки увидал, что в складках ее мантильи слабо блеснула
сталь. Взглянув на него. Паса впервые увидала его лицо без
улыбки - строгое, выражающее угрозу и какую-то непреклонную
мысль. И вдруг он поднял руку, и на лице у него опять
засияла улыбка, словно взошло солнце. С моря донесся
хриплый рев пароходной сирены. Дикки обратился к часовому,
который шагал перед дверью.
   - Какой это пароход?
   - "Катарина".
   - Компании "Везувий"?
   - Несомненно.
   - Слушай же, picarilla (6), - весело сказал Дикки. -
Ступай к американскому консулу. Скажи ему, что мне нужно
сказать ему несколько слов. И пусть придет сию минуту, не
медля. Да смотри, чтобы я больше не видал у тебя таких
замученных глаз. Обещаю тебе, что сегодня же ночью ты
положишь голову на эту руку.
   Консул пришел через час. Подмышкой у него был зеленый
зонтик, и он нетерпеливо вытирал платком лоб.
   - Ну, вот видите, Малони, - сказал он раздраженно. - Вы
всЛ думаете, что вы можете сколько угодно скандалить, а
консул должен вызволять вас из беды. Я не военное
министерство и не золотой рудник. У этой страны, знаете ли,
есть свои законы, и между прочим у нее есть закон,
воспрещающий вышибать мозги из регулярной армии. Вы,
ирландцы, вечно затеваете драки. Нет, я ничем не могу вам
помочь. Табаку, пожалуй, я пришлю... или, скажем,
газету...
   - Несчастный! - сурово прервал его Дикки. - Ты не
изменился ни на йоту. Точно такую же речь, слово в слово,
ты произнес и тогда, когда - помнишь? - на хоры нашей
церковки забрались гуси и ослы старика Койна и виновные в
этом деле хотели спрятаться у тебя в комнате.
   - Боже мой! - воскликнул консул, быстро поправляя очки.
- Неужели вы тоже окончили Иэльский университет? Вы тоже
были среди шутников? Я не помню никого такого рыж...
никого с такой фамилией - Малони. Ах, сколько бывших
студентов упустили те возможности, которые им дало
образование! Один из наших лучших математиков выпуска
девяносто первого года продает лотерейные билеты в Белисе.
В прошлом месяце сюда заезжал один человек, окончивший
университет Корнелла. Теперь он младший стюард на пароходе,
перевозящем птичий помет, гуано. Если вы хотите, я,
пожалуй, напишу в департамент, Малони. Также, если вам
нужен табак или, скажем, газеты...
   - Мне нужно одно, - прервал его Дикки, - скажите капитану
"Катарины", что Дикки Малони хочет его видеть возможно
скорее. Скажите ему, что я здесь. Да поживее. Вот и все.
   Консул был рад, что так дешево отделался, и поспешил
уйти. Капитан "Катарины", здоровяк, родом из Сицилии, скоро
пробился к дверям тюрьмы, без всякой церемонии растолкав
часовых. Так всегда вели себя в Коралио представители
компании "Везувий".
   - Ах, как жаль! Мне очень больно видеть вас в таком
тяжелом положении, - сказал капитан. - Я весь к вашим
услугам, мистер Малони. Все, что вам нужно, будет вам
доставлено. Все, что вы скажете, будет сделано.
   Дикки посмотрел на него без улыбки. Его красно-рыжие
волосы не мешали ему быть суровым и важным. Он стоял,
высокий и спокойный, сомкнув губы в прямую горизонтальную
линию.
   - Капитан де Люкко, мне кажется, что у меня еще есть
капиталы в пароходной компании "Везувий", и капиталы
довольно обширные, принадлежащие лично мне.
   Еще неделю назад я распорядился, чтобы мне перевели сюда
некоторую сумму немедленно. Но деньги не прибыли. Вы сами
знаете, что необходимо для этой игры. Деньги, деньги и
деньги. Почему же они не были посланы? Де Люкко ответил,
горячо жестикулируя:
   - Деньги были посланы на пароходе "Кристобаль", но где
"Кристобаль"? Я видел его у мыса Антонио со сломанным
валом. Какой-то катер тащил его за собой на буксире обратно
в Новый Орлеан. Я взял деньги и привез их с собой, потому
что знал, что ваши нужды не терпят отлагательства. В этом
конверте тысяча долларов. Если вам нужно еще, можно достать
еще.
   - Покуда и этих достаточно, - сказал Дикки, заметно
смягчаясь, потому что, разорвав конверт, он увидел довольно
толстую пачку зеленых, гладких, грязноватых банкнот.
   - Зелененькие! - сказал он нежно, и во взгляде его
появилось благоговение. - Чего только на них не купишь,
правда, капитан?
   - В свое время, - ответил де Люкко, который был немного
философом, - у меня было трое богатых друзей. Один из них
спекулировал на акциях и нажил десять миллионов; второй уже
на том свете, а третий, женился на бедной девушке, которую
любил.
   - Значит, - сказал Дикки, - ответа надо искать у,
всевышнего, на Уолл-стрит и у Купидона. Так и будем знать.
   - Скажите, пожалуйста, - спросил капитан, охватывая
широким жестом всю обстановку, окружавшую Дикки, - находится
ли все это в связи с делами вашей маленькой лавочки? Ваши
планы не потерпели крушения?
   - Нет, нет, - сказал Дикки. - Это просто маленькое
частное дело, некоторый экскурс в сторону от моего основного
занятия. Говорят, что для полноты своей жизни человек
должен испытать бедность, любовь и войну. Может быть, но не
сразу, не в одно и то же время, capitan mio. Нет, я не
потерпел неудачи в торговле. Дела в лавчонке идут хорошо.
   Когда капитан ушел, Дикки позвал сержанта тюремной стражи
и спросил:
   - Какою властью я задержан? Военной или гражданской?
   - Конечно, гражданской. Военной положение снято.
   - Bueno! Пойдите же и пошлите кого-нибудь к алькаду,
мировому судье и начальнику полиции. Скажите им, что я
готов удовлетворить правосудие.
   Сложенная зеленая бумажка скользнула в руку сержанта.
   Тогда к Дикки вернулась его былая улыбка, ибо он знал,
что часы его заточения сочтены; и он стал напевать в такт
шагам своих часовых:
   Нынче вешают и женщин и мужчин, Если нет у них зеленой
бумажки
   Таким образом, в тот же вечер Дикки сидел у окна своей
комнаты, на втором этаже над лавкой, а рядом с ним сидела
"святая" и вышивала что-то шелковое, очень изящное. Дикки
был задумчив и серьезен. Его рыжие волосы были в
необыкновенном беспорядке. Пальцы Пасы так и тянулись
поправить и погладить их, но Дикки никогда не позволял ей
этого. Весь вечер он корпел над какими-то географическими
картами, книгами, бумагами, покуда у него на лбу не
появилась та вертикальная черточка, которая всегда
беспокоила Пасу. Наконец, она встала, ушла, принесла его
шляпу и долго стояла с шляпой, пока он не взглянул на нее
вопросительным взглядом.
   - Дома тебе невесело, - пояснила она. - Пойди и выпей
vino blanco. Приходи назад, когда у тебя опять появится
твоя прежняя улыбка.
   Дикки засмеялся и отодвинул бумаги.
   - Теперь мне не до vino blanco. Эта эпоха прошла. Вино
сыграло свою роль, и довольно. Сказать правду, гораздо
больше входило мне в уши, чем в рот. Едва ли кто
догадывался об этом. Но сегодня не будет больше ни карт, ни
морщин на лбу. Обещаю. Иди сюда.
   Они сели у окна и стали смотреть, как отражаются в море
дрожащие огоньки "Катарины".
   Вдруг заструился негромкий смех Пасы. Она редко смеялась
вслух.
   - Я подумала, - сказала она, чувствуя, что Дикки не может
понять ее смеха, - я подумала, как глупы бываем мы, девушки.
Вот я, поучилась в Штатах и чего только не воображала!
Представь себе, я мечтал а о том, чтобы сделаться женой
президента. Женою президента - не меньше. Но вышла за
рыжего жулика - и живу в нищете, в темноте.
   - Не теряй надежды, - сказал Дикки улыбаясь. - В Южной
Америке было немало президентов из ирландского племени. В
Чили был диктатор по имени О'Хиггинс Почему Малони не может
быть президентом Анчурии? Скажи только слово, santita mia,
и я приложу все усилия, чтобы занять эту должность.
   - Нет, нет, нет, ты, рыжий разбойник, - вздохнула Паса.
- Я довольна (она положила голову ему на плечо) и здесь.



   1) - Белое вино (испан.).
   2) - Уполномоченный по мостам и дорогам (испан.).
   3) - Канатные плясуны (испан.).
   4) - Рыжий черт (испан.).
   5) - Девочка (испан.).
   6) - Плутовка (испан.).



   О.Генри.
   Rogue et noir




                                    Перевод К. Чуковского


   Мы уже упоминали о том, что с самого начала своего
президентстве Лосада сумел заслужить неприязнь народа. Это
чувство продолжало расти. Во всей республике чувствовалось
молчаливое, затаенное недовольство. Даже старая либеральная
партия, которой так горячо помогали Гудвин, Савалья и другие
патриоты, разочаровалась в своем ставленнике. Лосаде так и
не удалось сделаться народным кумиром. Новые налоги и новые
пошлины на ввозимые товары, а главное, потворство военным
властям, которые притесняли гражданское население страны,
сделали его одним из самых непопулярных правителей со времен
презренного Альфорана. Большинство его собственного
кабинета было в оппозиции к нему Армия, перед которой он
заискивал, которой он разрешал тиранить мирных жителей, была
его единственной и до поры до времени достаточно прочной
опорой.
   Но самым опрометчивым поступком нового правительства была
ссора с пароходной компанией "Везувий". У этой организации
было двенадцать своих пароходов, а капитал ее выражался в
сумме несколько большей, чем весь бюджет Анчурии - весь ее
дебет и кредит.
   Естественно, что такая солидная фирма, как компания
"Везувий", не могла не разгневаться, когда вдруг какая-то
ничтожная розничная республика вздумала выжимать из нее
лишние деньги. Так что когда агенты правительства
обратились к компании "Везувий" за субсидией, они встретили
учтивый отказ. Президент сквитался с нею, наложив на нее
новую пошлину: реал с каждого пучка бананов - вещь,
невиданная во фруктовых республиках! Компания "Везувий"
вложила большие капиталы в пристани и плантации Анчурии,
служащие этой компании выстроили себе в городах, где им
приходилось работать, прекрасные дома и до этого времени
были в наилучших отношениях с республикой к несомненной
выгоде обеих сторон. Если бы компания вынуждена была
покинуть страну, она потерпела бы большие убытки - продажная
цена бананов - от Вэра-Крус до Тринидада - три реала за один
пучок. Эта новая пошлина - один реал - должна была разорить
всех садоводов Анчурии и причинила бы большие неудобства
компании "Везувий", если бы компания отказалась платить.
Все же по какой-то непонятной причине "Везувий" продолжал
покупать анчурийские фрукты, платя лишний реал за пучок и не
допуская, чтобы владельцы плантаций потерпели убытки.
   Эта кажущаяся победа ввела его превосходительство в
заблуждение, и он возжаждал новых триумфов. Он послал
своего эмиссара для переговоров с представителем компании
"Везувий". "Везувий" направил для этой цели в Анчурию
некоего мистера Франзони, маленького, толстенького,
жизнерадостного человечка, всегда спокойного, вечно
насвистывающего арии из опер Верди. В интересах Анчурии был
уполномочен действовать сеньор Эспирисион, чиновник
министерства финансов. Свидание состоялось в каюте парохода
"Спаситель".
   Сеньор Эспирисион с первых же слов сообщил, что
правительство намерено построить железную дорогу,
соединяющую береговые районы страны. Указав, что благодаря
этой железной дороге "Везувий" окажется в больших барышах,
сеньор Эспирисион добавил, что, если "Везувий" даст
правительству ссуду на постройку дороги, - скажем, пятьдесят
тысяч песо, - эта трата в скором времени окупится полностью.
   Мистер Франзони утверждал, что никаких выгод от железной
дороги для компании "Везувий" не будет. Как представитель
компании, он считает невозможным выдать ссуду в пятьдесят
тысяч pesos. Но он на свою ответственность осмелился бы
предложить двадцать пять.
   - Двадцать пять тысяч pesos? - переспросил дон сеньор
Эспирисион.
   - Нет. Просто двадцать пять pesos. И не золотом, а
серебром.
   - Своим предложением вы оскорбляете мое правительство! -
воскликнул сеньор Эспирисион, с негодованием вставая с
места.
   - Тогда, - сказал мистер Франзони угрожающим тоном, - мы
переменим его.
   Предложение не подверглось никаким переменам. Неужели
мистер Франзони говорил о перемене правительства?
   Таково было положение вещей в Анчурии, когда, в конце
второго года правления Лосады, в Коралио открылся зимний
сезон. Так что, когда правительство и высшее общество
совершили свой ежегодный въезд в этот приморский город,
президента встретили без всяких чрезмерных восторгов.
Приезд президента и веселящихся представителей высшего света
был назначен на десятое ноября. От Солитаса на двадцать
миль в глубь страны идет узкоколейная железная дорога.
Обычно правительство следует в экипажах из Сан-Матео до
конечного пункта этой дороги и дальше едет поездом в
Солитас. Оттуда торжественная процессия тянется к Коралио,
где в день ее прибытия устраиваются пышные торжественные
празднества. Но в этом году наступление десятого ноября
предвещало мало хорошего.
   Хотя время дождей уже кончилось, воздух был душный, как в
июне. До самого полудня моросил мелкий, унылый дождик.
Процессия въехала в Коралио среди странного, непонятного
молчания.
   Президент Лосада был пожилой человек с седеющей бородкой,
его желтое лицо изобличало изрядную примесь индейской крови.
Он ехал впереди всей процессии. Его карету окружала
кавалькада телохранителей: знаменитая кавалерийская сотня
капитана Круса - El Ciento Huilando. Сзади следовал
полковник Рокас с батальоном регулярного войска.
   Остренькие, круглые глазки президента беспокойно бегали
по сторонам: президент ожидал приветствий, но всюду он
видел сумрачные, равнодушные лица. Жители Анчурии любят
зрелища, это у них в крови. Они зеваки по профессии;
поэтому все население, за исключением тяжело больных,
высыпало на улицу посмотреть на торжественный поезд. Но
стояли, смотрели - и молчали.
   Молчали неприязненно. Заполнили всю улицу, до самых
колес кареты, залезли на красные черепичные крыши, но хоть
бы один крикнул viva. Ни венков из пальмовых и лимонных
веток, ни гирлянд из бумажных роз не свешивалось с окон и
балконов, хотя этого требовал стародавний обычай Апатия,
уныние, молчаливый, упрек чувствовались в каждом лице. Это
было тем более тяжко, что нельзя было понять, в чем дело.
Вспышки народного гнева президент не боялся: у этой
недовольной толпы не было вождя. Ни Лосада, ни его
верноподданные никогда не слыхали ни об одном таком имени,
которое могло бы организовать глухое недовольство в
оппозицию. Нет, никакой опасности не было. Толпа сначала
обзаводится новым кумиром и лишь тогда свергает старый.
   Майоры с алыми шарфами, полковники с золотым шитьем на
мундирах, генералы в золотых эполетах - все это гарцевало и
охорашивалось, а потом процессия повернула на Калье Гранде,
построилась в новом порядке и направилась к летнему дворцу
президента, Casa Morena, где ежегодно происходила
официальная встреча новоприбывшего хозяина страны.
   Во главе процессии шел швейцарский оркестр. Затем
comandante верхом, с отрядом войска. Затем карета с
четырьмя министрами, среди которых особенно выделялся
военный министр, старик, генерал Пилар, седоусый, с военной
осанкой. Затем окруженная сотней капитана Круса карета
президента, где находились также министр финансов и министр
внутренних дел. А за ними остальные сановники, судьи,
важные военные и другие украшения общества.
   Едва заиграл оркестр и процессия, тронулась, как в водах
Коралио, словно какая- то зловещая птица, появился пароход
"Валгалла", самое быстроходное судно компании "Везувий".
Появился перед самыми глазами президента и всех его
приближенных. Разумеется, в этом не было ничего
угрожающего: промышленные фирмы не воюют с государствами,
но и сеньор Эспирисион и еще кое-кто из сидевших в колясках
сейчас же подумали, что компания "Везувий" готовит им
какой-то сюрприз.
   Покуда процессия двигалась по направлению к дворцу,
капитан "Валгаллы" и мистер Винченти, один из членов
компании "Везувий", успели высадиться на берег. Весело,
задорно, небрежно протискались они сквозь толпу. Это были
крупные, упитанные люди, благодушные и в то же время
властные; они были в белоснежных полотняных костюмах и,
естественно, привлекали внимание среди темных и мало
импозантных туземцев. Они пробились сквозь толпу и встали
на виду у всех в нескольких шагах от ступенек дворца. Глядя
поверх голов, они заметили, что над низкорослой толпой
возвышается еще одна голова: это была рыжая макушка Дикки
Малони - яркое пятно на фоне белой стены неподалеку от
нижней ступени. Широкая, чарующая улыбка, появившаяся у
Дикки на лице, показала, что он заметил их появление...
   Как и подобало в такой высокоторжественный день, Дикки
был в черном, отлично сшитом костюме. Паса стояла тут же
рядом. Голова ее была покрыта неизменной черной мантильей.
   Мистер Винченти внимательно посмотрел на нее.
   - Мадонна Ботичелли, - сказал он серьезно. - Хотел бы я
знать, как она попала в это дело: мне, признаться, не
нравится, что тут замешана женщина, лучше бы ему держаться
от них подальше.
   Капитан Кронин засмеялся так громко, что чуть было не
отвлек внимание толпы от процессии.
   - Это с такой-то шевелюрой держаться подальше от женщин!
Да еще фамилия-то какая ирландская. А что, разве он женился
без необходимых формальностей? Но оставим вздор, что вы
думаете обо всем этом деле? Признаться, я мало смыслю в
таких флибустьерских затеях.
   Винченти снова посмотрел на огненную макушку Дикки.
   - Rouge et noir, - сказал он улыбаясь. - Это как в
рулетке: красное и черное. Делайте вашу игру, джентльмены!
Наши деньги на красном.
   - Малый он стоящий, - сказал капитан, одобрительно глядя
на высокого, изящного Дикки. - Но все это вместе до
странности напоминает мне любительский домашний спектакль.
   Они перестали разговаривать, так как в это самое время
генерал Пилар вышел из кареты и встал на верхней ступеньке
дворца. Согласно обычаю, он, как старейший член кабинета,
должен был произнести приветственную речь и вручить
президенту ключи от его официальной резиденции.
   Генерал Пилар был один из самых уважаемых граждан
республики. Герой трех войн, участник революции, почетный
гость многих европейских дворов, друг народа, красноречивый
оратор, он являл собою высший тип анчурийца.
   Держа в руке позолоченные ключи дворца, он начал свою
речь в ретроспективной, исторической форме. Он указал, как
постепенно, от самых отдаленных времен, в стране воцарялись
культура и свобода, росло народное благосостояние. Перейдя
затем к правлению президента Лосады, он, согласно обычаю,
должен был воздать горячую хвалу его мудрости и заявить о
благоденствии его народа. Но вместо этого он замолчал. А
потом, не говоря ни слова, поднял ключи высоко у себя над
головой и стал внимательно рассматривать их. Лента,
перевязывающая эти ключи, заметалась от налетевшего ветра.
   - Он все еще дует, этот ветер! - воскликнул в экстазе
оратор. - Граждане Анчурии, воздадим благодарность
святителям: наш воздух, как и прежде, свободен!
   Покончив таким образом с правлением Лосады, он неожиданно
перешел к Оливарре, самому любимому из всех анчурийских
правителей. Оливарра был убит девять лет тому назад, в
полном расцвете сил, в разгаре полезной, плодотворной
работы. По слухам, в этом преступлении была виновата
либеральная партия, во главе которой стоял тогда Лосада.
Верны были эти слухи или нет, несомненно одно, что
вследствие этого убийства честолюбивый карьерист Лосада
только через восемь лет добился верховной власти.
   Красноречие Пилара полилось вольным потоком, чуть он
подошел к этой теме. Любящей рукой нарисовал он образ
благородного Оливарры. Он напомнил, как счастливо и мирно
жилось народу в то время. Как бы для контраста, он
воскресил в уме слушателей, какими оглушительными vivas
встречали президента Оливарру в Коралио.
   В этом месте речи впервые народ стал проявлять свои
чувства. Тихий, глухой ропот прокатился по рядам, как волна
по морскому прибрежью.
   - Ставлю десять долларов против обеда в "Святом Карлосе",
- сказал мистер Винченти, - что красное выиграет.
   - Я никогда не держу пари против своих же интересов, -
ответил капитан, зажигая сигару. - Красноречивый старичок,
ничего не скажешь. О чем он говорит?
   - Я понимаю по-испански, - отозвался Винченти, - если в
одну минуту говорят десять слов. А здесь - не меньше
двухсот. Что бы он ни говорил, он здорово разжигает их.
   - Друзья и братья, - говорил между тем генерал, - если бы
сегодня я мог протянуть свою руку над горестным молчанием
могилы Оливарре "Доброму", Оливарре, который был вашим
другом, который плакал, когда вы страдали, и смеялся, когда
вы веселились, если бы я мог протянуть ему руку, я привел бы
его снова к вам, но Оливарра мертв - он пал от руки подлого
убийцы!
   Тут оратор повернулся к карете президента и смело
посмотрел на Лосаду. Его рука все еще была поднята вверх.
Президент вне себя, дрожа от изумления и ярости, слушал эту
необычайную приветственную речь. Он откинулся назад, его
темнокожие руки крепко сжимали подушки кареты.
   Потом он встал, протянул одну руку к оратору и громко
скомандовал что-то капитану Крусу, начальнику "Летучей
сотни". Но тот продолжал неподвижно сидеть на коне, сложив
на груди руки, словно и не слыхал ничего. Лосада снова
откинулся на подушки кареты; его темные щеки заметно
побледнели.
   - Но кто сказал, что Оливарра мертв? - внезапно
выкрикнул оратор, и, хотя он был старик, его голос зазвучал,
как боевая труба. - Тело Оливарры в могиле, но свой дух он
завещал народу, да, и свои знания, и свою доблесть, и свою
доброту, и больше - свою молодость, свое лицо, свою
фигуру... Граждане Анчурии, разве вы забыли Рамона, сына
Оливарры?
   Капитан и Винченти, внимательно глядевшие все время на
Дикки, вдруг увидали, что он снимает шляпу, срывает с головы
красно-рыжие волосы, вскакивает на ступеньки и становится
рядом с генералом Пиларом. Военный министр положил руку ему
на Плечо. Все, кто знал президента Оливарру, вновь увидали
ту же львиную позу, то же смелое, прямое выражение лица, тот
же высокий лоб с характерной линией черных, густых, курчавых
волос...
   Генерал Пилар был опытный оратор. Он воспользовался
минутой безмолвия, которое обычно предшествует буре.
   - Граждане Анчурии! - прогремел он, потрясая у себя над
головой ключами от дворца. - Я пришел сюда, чтобы вручить
эти ключи, ключи от ваших домов, от вашей свободы,
избранному вами президенту. Кому же передать эти ключи -
убийце Энрико Оливарры или его сыну?
   - Оливарра, Оливарра! - закричала и завыла толпа. Все
выкрикивали это магическое имя, - мужчины, женщины, дети и
попугаи.
   Энтузиазм охватил не только толпу. Полковник Рокас
взошел на ступени и театрально положил свою шпагу к ногам
молодого Рамона Оливарры. Четыре министра обняли его, один
за другим. По команде капитана Круса, двадцать гвардейцев
из "Летучей сотни" спешились и образовали кордон на ступенях
летнего дворца.
   Но тут Рамон Оливарра обнаружил, что он действительно
гениальный политик. Мановением руки он удалил от себя
стражу и сошел по ступеням к толпе. Там, внизу, нисколько
не теряя достоинства, он стал обниматься с пролетариатом: с
грязными, с босыми, с краснокожими, с караибами, с детьми, с
нищими, со старыми, с молодыми, со святыми, с солдатами, с
грешниками - всех обнял, не пропустил никого.
   Пока на подмостках разыгрывалось это действие драмы,
рабочие сцены тоже не сидели без дела. Солдаты Круса взяли
под уздцы лошадей, впряженных в карету Лосады; остальные
окружили карету тесным кольцом и ускакали куда-то с
диктатором и обоими непопулярными министрами. Очевидно, им
заранее было приготовлено место. В Коралио есть много
каменных зданий с хорошими, надежными решетками.
   - Красное выиграло, - сказал мистер Винченти, спокойно
закуривая еще одну сигару.
   Капитан уже давно всматривался в то, что происходило
внизу у каменных ступеней дворца.
   - Славный мальчик! - сказал он внезапно, как будто с
облегчением. - А я все думал: неужели он забудет свою
милую?
   Молодой Оливарра снова взошел на террасу дворца и сказал
что-то генералу Пилару. Почтенный Ветеран тотчас же
спустился по ступеням и подошел к Пасе, которая, вне себя от
изумления, стояла на том самом месте, где Дикки оставил ее.
Сняв шляпу с пером, сверкая орденами и лентами, генерал
сказал ей несколько слов, подал руку и повел вверх по
каменным ступеням дворца. Рамон Оливарра сделал несколько
шагов ей навстречу и на глазах у всех взял ее за обе руки.
   И тут, когда ликование возобновилось с новой силой,
Винченти и капитан повернулись и направились к берегу, где
их ожидала гичка.
   - Вот и еще один "presidente proclamado" (1), - задумчиво
сказал мистер Винченти. - Обычно они не так надежны, как
те, которых избирают. Но в этом молодце и в самом деле как
будто много хорошего. Всю эту военную кампанию и выдумал и
провел он один. Вдова Оливарры, вы знаете, была женщина
состоятельная. После того как убили ее мужа, она уехала в
Штаты и дала своему сыну образование в Иэльском
университете. Компания "Везувий" разыскала его и оказала
ему поддержку в этой маленькой игре.
   - Как это хорошо в наше время, - сказал полушутя капитан,
- иметь возможность низвергать президентов и сажать на их
место других по собственному своему выбору.
   - О, это чистый бизнес, - заметил Винченти, остановившись
и предлагая окурок сигары обезьяне, которая качалась на
ветвях лимонного дерева. - Нынче бизнес управляет всем
миром. - Нужно же было как-нибудь понизить цену бананов,
уничтожить этот лишний реал. Мы и решили, что это будет
самый быстрый способ.



   1) - Президент, пришедший к власти вследствие
        непосредственного изъявления воли народа.



   О.Генри.
   Две отставки

                                      Перевод К. Чуковского


   Прежде чем опустить занавес над этой комедиен, сшитой из
пестрых лоскутьев, мы считаем своим долгом выполнить три
обязательства. Два из них были обещаны; третье не менее
важно.
   В самом начале книги, в программе этого тропического
водевиля, мы обещали поведать читателю, почему Коротыш
О'Дэй, агент Колумбийского сыскного агентства, потерял свое
место. Было также обещано, что загадочный Смит снова явится
на сцену и расскажет, какую тайну он увидел в ту ночь, когда
сидел на берегу, на песке под кокосовой пальмой, разбрасывая
вокруг этого дерева столько сигарных окурков. Но, кроме
того, мы обязаны совершить нечто большее - снять мнимую вину
с человека, совершившего, если судить по приведенным выше
(правдиво изложенным) фактам, серьезное преступление. И все
эти три задачи выполнит голос одного человека.
   Два субъекта сидели на одном из молов Северной реки в
Нью-Йорке. Пароход, только что прибывший из тропиков, стал
выгружать на пристань апельсины и бананы. Порою от
перезрелых гроздьев отваливался банан, а порою и два, и
тогда один из субъектов не спеша вставая с места, хватал
добычу и делился с товарищем.
   Один из этих людей был в состоянии крайнего падения.
Все, что могли сделать с его платьем солнце, ветер и дождь,
было сделано. На лице у него было начертано чрезмерное
пристрастие к выпивке. И все же на его пунцовом носу
сверкало безупречное золотое пенсне.
   Другой еще не успел так далеко зайти по наклонной Дороге
Слабых. Правда, он тоже, по-видимому, знавал лучшие
времена. Но все же там, где он бродил, еще были тропинки,
по которым он мог, без вмешательства чуда, снова выйти на
путь полезного труда. Он был невысокого роста, но
коренастый и крепкий. У него были мертвые рыбьи глаза и
усы, как у бармена, смешивающего за стойкой коктейли. Мы
знаем этот глаз и этот ус: мы видим, что Смит, обладатель
роскошной яхты, щеголявший таким пестрым костюмом,
приезжавший в Коралио непонятно зачем и уехавший оттуда
неизвестно куда, - этот самый Смит опять появился на сцене,
хотя и лишенный аксессуаров былого величия.
   Сунув себе в рот третий банан, человек в золотом пенсне
внезапно выплюнул его с гримасой отвращения.
   - Черт бы побрал все фрукты! - сказал он презрительным
тоном патриция. - Два года я прожил в тех самых краях, где
растет эта дрянь. Ее вкус навеки остается во рту.
Апельсины лучше. Постарайтесь, О'Дэй, подобрать мне в
следующий раз парочку апельсинов, если они выпадут из
какой-нибудь дырявой корзинки.
   - Так вы жили там, где мартышки? - спросил О'Дэй, у
которого немного развязался язык под влиянием солнца и
благодатных плодов. - Я тоже там был как-то раз. Но
недолго, несколько часов. Это когда я служил в Колумбийском
сыскном агентстве. Тамошние мартышки и подгадили мне. Если
б не они, я бы и сейчас был в сыскном. Я расскажу вам все
дело.
   В один прекрасный день получается у нас в конторе такая
записка: "Пришлите сию минуту О'Дэя. Важное дело".
Записка от самого шефа. Я в ту пору был один из самых
шустрых агентов Мне всегда поручали серьезные дела. Дом,
откуда писал шеф, находился в районе Уолл-стрит.
   Приехав на место, я нашел шефа в чьей-то частной конторе:
его окружали большие дельцы, и у каждого была на лице
неприятность. Они рассказали, в чем дело. Президент
страхового общества "Республика" убежал неизвестно куда,
захватив с собою сто тысяч долларов. Директоры общества
очень желали, чтобы он воротился, но еще больше им хотелось
воротить эти деньги, которые, по их словам, были им нужны до
зарезу. Им удалось дознаться, что в этот же День, рано
утром, старик со всем семейством, состоявшим из дочери и
большого саквояжа, уехал на фруктовом пароходе в Южную
Америку.
   У одного из директоров была наготове яхта, и он предложил
ее мне, carte blanche. Через четыре часа я уже мчался по
горячим следам в погоне за фруктовым суденышком. Я сразу
смекнул, куда улепетывает этот старый Уорфилд - такое у него
было имя: Дж. Черчилл Уорфилд. В то время у нас были
договоры со всеми странами о выдаче преступников, со всеми,
за исключением Бельгии и этой банановой республики, Анчурии.
В Нью-Йорке не было ни одной фотографической карточки
старого Уорфилда; он, лисица, был слишком хитер, не
снимался, но у меня было подробное описание его наружности.
И, кроме того, с ним была дама - это тоже недурная примета.
Она была важная птица, из самого высшего общества, не из
тех, чьи портреты печатают в воскресных газетах, а
настоящая. Из тех, что открывают выставки хризантем и
крестят броненосцы.
   Представьте, сэр, нам так и не удалось догнать эту
фруктовую лоханку. Океан велик, - вероятно, мы поехали
разными рейсами, но мы всЛ держали курс на Анчурию, куда, по
расписанию, направлялся и фруктовщик.
   Через несколько дней, часа в четыре, мы подъехали к этой
обезьяньей стране Недалеко от берега стояло какое то
плюгавое судно, его грузили бананами. Мартышки подвозили к
нему бананы на шлюпках. Может быть, это был тот пароход, на
котором приехал мой старик, а может быть и нет Неизвестно.
Я пошел на берег - порасспросить, поискать. Виды кругом -
красота. Я таких не видал даже в нью- йоркских театрах.
Вижу, стоит на берегу среди мартышек рослый, спокойный
детина. Я к нему, где здесь консул? Он показал. Я пошел.
Консул был молодой и приятный. Он сказал мне, что этот
пароход - "Карлсефин", что обычный его рейс - Новый Орлеан,
но что сейчас он прибыл из Нью-Йорка. Тогда я решил, что
мои беглецы тут и есть, хотя все говорили, что на
"Карлсефине" не было никаких пассажиров. Я решил, что они
прячутся и ждут темноты, чтобы высадиться на берег ночью. Я
думал: может быть, их напугала моя яхта? Мне оставалось
одно: ждать и захватить их врасплох, чуть они выйдут на
берег. Я не мог арестовать старика Уорфилда, мне нужно было
разрешение тамошних властей, но я надеялся выцарапать у него
деньги Они почти всегда отдают вам украденное, если вы
нагрянете на них, когда они расшатаны, устали, когда у них
развинчены нервы.
   Чуть только стемнело, я сел под кокосовой пальмой на
берегу, а потом встал и пошел побродить. Ну уж и город!
Лучше оставаться в Нью-Йорке и быть честным, чем жить в этом
мартышкином городе, хотя бы и с миллионом долларов.
   Глиняные гнусные мазанки; трава на улицах такая, что
тонет башмак; женщины без рукавов, с голой шеей, ходят и
курят сигары; лягушки сидят на деревьях и дребезжат, как
телега с пожарной кишкой, горы (с черного хода), море (с
парадного). Горы сыплют песок, море смывает краску с домов.
Нет, сэр, лучше человеку жить в стране господа бога (1) и
кормиться у стойки с бесплатной закуской.
   Главная улица тянулась вдоль берега, и я пошел по ней и
повернул в переулок, где дома были из соломы и каких-то
шестов. Мне захотелось посмотреть, что делают мартышки у
себя дома, в жилищах, когда они не шмыгают по кокосовым
деревьям. И в первой же лачуге, куда я заглянул, я увидел
моих беглецов. Должно быть, высадились на берег, покуда я
шатался по городу. Мужчина лет пятидесяти, гладко выбритый,
нависшие брови, черный плащ и такое лицо, будто он хочет
сказать: "А ну-ка, маленькие мальчики, ответьте мне на этот
вопрос", - как инспектор воскресной школы. Подле него
саквояж, тяжелый, как десять золотых кирпичей; тут же на
деревянном стуле сидит шикарная барышня - прямо персик,
одетая, как с Пятой авеню. Какая-то старуха, чернокожая,
угощает их бобами и кофе. На гвозде висит фонарь - вот и
все освещение. Я вошел и стал в дверях. Они посмотрели на
меня, и я сказал:
   - Мистер Уорфилд, вы арестованы. Надеюсь, что, щадя свою
даму, вы не станете сопротивляться и шуметь. Вы знаете,
зачем вы мне нужны.
   - Кто вы такой? - спрашивает старик.
   - О'Дэй, - говорю я. - Сыщик Колумбийского агентства. И
вот вам мой добрый совет: возвращайтесь в Нью-Йорк и
примите то лекарство, которое вы заслужили. Отдайте людям
краденое; может быть, они простят вам вину. Едем сию же
минуту. Я замолвлю за вас словечко. Даю вам пять минут на
размышление.
   Я вынул часы и стал ждать.
   Тут вмешалась эта молодая. Высшего полета девица! И по
ее платью и по всему остальному было ясно, что Пятая авеню
создана для нее.
   - Войдите! - сказала она. - Не стойте на пороге. Ваш
костюм взбудоражит всю улицу. Объясните подробнее, чего вы
хотите?
   - Прошло три минуты, - сказал я. - Я объясню вам
подробнее, покуда не прошли еще две. Вы признаете, что вы
президент "Республики"?
   - Да, - сказал он.
   - Отлично, - говорю я. - Остальное понятно. Необходимо
доставить в Нью-Йорк Дж. Черчилла Уорфилда, президента
страхового общества "Республика", а также деньги,
принадлежащие этому обществу и находящиеся в незаконном
владении у вышеназванного Дж. Черчилла Уорфилда.
   - О-о! - говорит молодая леди в задумчивости. - Вы
хотите увезти нас обратно в Нью-Йорк?
   - Не вас, а мистера Уорфилда. Вас никто ни в чем не
обвиняет. Но, конечно, мисс, никто не мешает вам
сопровождать вашего отца.
   Тут девица взвизгивает и бросается старику на шею.
   - О, отец, отец, - кричит она этаким контральтовым
голосом. - Неужели это правда? Неужели ты похитил чужие
деньги? Говори, отец.
   Вас бы тоже кинуло в дрожь, если бы вы услыхали ее
музыкальное тремоло.
   Старик вначале казался совершенным болваном. Но она
шептала ему на ухо, хлопала по плечу; он успокоился, хоть и
вспотел.
   Она отвела его в сторону, они поговорили минуту, а потом
он надевает золотые очки и отдает мне саквояж.
   - Господин сыщик, - говорит он. - Я согласен вернуться с
вами. Я теперь и сам кончаю видеть (говорил он по-нашему
ломанно), что жизнь на этот гадкий и одинокий берег хуже,
чем смерть. Я вернусь и отдам себя в руки общества
"Республика". Может быть, оно меня простит. Вы привезти с
собой грабль?
   - Грабли? - говорю я. - А зачем мне...
   - Корабль! - поправила барышня. - Не смейтесь. Отец по
рождению немец и неправильно говорит по-английски. Как вы
прибыли сюда?
   Барышня была очень расстроена. Держит платочек у лица и
каждую минуту всхлипывает: "Отец, отец!" Потом подходит ко
мне и кладет свою лилейную ручку на мой костюм, который, по
первому разу, показался ей таким неприятным. Я, конечно,
начинаю пахнуть, как двести тысяч фиалок. Говорю вам: она
была прелесть! Я сказал ей, что у меня частная яхта.
   - Мистер О'Дэй, - говорит она, - увезите нас поскорее из
этого ужасного края. Пожалуйста! Сию же минуту. Ну,
скажите, что вы согласны.
   - Попробую, - говорю я, скрывая от них, что я и сам
тороплюсь поскорее спустить их на соленую воду, покуда они
еще не передумали.
   Они были согласны на все, но просили об одном: не вести
их к лодке через весь город. Говорили, что они боятся
огласки. Не хотели попасть в газеты. Отказались двинуться
с места, покуда я не дал им честного слова, что доставлю их
на яхту не говоря ни одному человеку из тамошних.
   Матросы, которые привезли меня на берег, были в двух
шагах, в кабачке: играли на бильярде. Я сказал, что
прикажу им отъехать на полмили в сторону и ждать нас там.
Но кто доставит им мое приказание? Не мог же я оставить
саквояж с арестованным, а также не мог взять его с собою -
боялся, как бы меня не приметили эти мартышки.
   ~ Но барышня сказала, что черномазая старуха отнесет моим
матросам записку. Я сел и написал эту записку, дал ее
черномазой, объяснил, куда и как пойти, она трясет головой и
улыбается, как павиан.
   Тогда мистер Уорфилд заговорил с нею на каком-то
заграничном жаргоне, она кивает головой и говорит "си,
сеньор", может быть, тысячу раз и убегает с запиской.
   - Старая Августа понимает только по-немецки, - говорит
мисс Уорфилд и улыбается мне. - Мы остановились у нее,
чтобы спросить, где мы можем найти себе квартиру, и она
предложила нам кофе Она говорит, что воспитывалась в одном
немецком семействе в Сан-Доминго.
   - Очень может быть, - говорю я - Но можете обыскать меня,
и вы не найдете у меня немецких слов; я знаю только четыре:
"ферштей нихт" и "нох эйне" (2). Но мне казалось, что "си,
сеньор" - это скорее по-французски.
   И вот мы трое двинулись по задворкам города, чтобы нас
никто не увидел. Мы путались в терновнике и банановых
кустах и вообще в тропическом пейзаже. Пригород в этом
мартышкином городе - такое же дикое место, как Центральный
парк в Нью-Йорке. Мы выбрались на берег за полмили от
города Какой то темно-рыжий дрыхнул под кокосовым деревом, а
возле него длинное ружье в десять футов. Мистер Уорфилд
поднимает ружье и швыряет в море.
   - На берегу часовые, - говорит он. - Бунты и заговоры
зреют, как фрукты.
   Он указал на спящего, который так и не шевельнулся.
   - Вот, - сказал он, - как они выполняют свой долг. Дети!
   Я видел, что подходит наша лодка, взял газету и зажег ее
спичкой, чтобы показать матросам, где мы. Через полчаса мы
были на яхте.
   Первым долгом я, мистер Уорфилд и его; дочь взяли саквояж
в каюту владельца яхты, открыли его и сделали опись всего
содержимого. В саквояже было сто пятьдесят тысяч долларов
и, кроме того, куча брильянтов и разных ювелирных вещичек, а
также сотня гаванских сигар. Я вернул старику сигары, а
насчет всего остального выдал ему расписку как агент
сыскного бюро и запер все эти вещи у себя в особом
помещении. Никогда я еще не путешествовал с таким
удовольствием. Чуть мы выехали в море, дама повеселела и
оказалась первоклассной певицей. В первый же день, как мы
сели обедать и лакей налил ей в бокал шампанского, - а эта
яхта была прямо плавучей "Асторией", - она подмигивает мне и
говорит:
   - Не стоит нюнить, будем веселее! Дай бог вам скушать ту
самую курицу, которая будет копошиться на вашей могиле.
   На яхте было пианино, она села и начала играть, и пела
лучше, чем в любом платном концерте, - она знала девять опер
насквозь; лихая была барышня, самого высокого тона! Не из
тех, о которых в великосветской хронике пишут: "и другие"
Нет, о таких печатают в первой строке и самыми крупными
буквами
   Старик тоже, к моему удивлению, поднял повешенный нос
Однажды угощает он меня сигарой и говорит веселым голосом из
тучи сигарного дыма:
   - Мистер О'Дэй, я почему-то думай, что общество
"Республика" не доставит мне многие хлопоты. Берегите
чемодан, мистер О'Дэй, чтобы отдать его тем, кому он
принадлежит, когда мы кончим приехать.
   Приезжаем мы в Нью-Йорк. Я звоню по телефону к
начальнику, чтобы он встретил нас в конторе директора.
Берем кэб, едем. На коленях у меня саквояж. Входим. Я с
радостью вижу, что начальник созвал тех же денежных тузов,
что и прежде. Розовые лица, белые жилеты. Я кладу саквояж
на стол и говорю:
   - Вот деньги.
   - А где же арестованный? - спрашивает начальник.
   Я указываю на мистера Уорфилда, он выходит вперед и
говорит:
   - Разрешите сказать вам слово одно секретно.
   Они уходят вместе с начальником в другую комнату и сидят
там десять минут. Когда они выходят назад, начальник черен,
как тонна угля.
   - Был ли у этого господина этот чемодан, когда вы в
первый раз увидели его? - спрашивает он у меня.
   - Был, - отвечаю я.
   Начальник берет чемодан и отдает его арестанту с поклоном
и говорит директорам:
   - Знает ли кто-нибудь из вас этого джентльмена?
   Все сразу закачали своими розовыми головами:
   - Нет, не знаем.
   - Позвольте мне представить вам, - продолжает начальник,
- сеньора Мирафлореса, президента республики Анчурия.
Сеньор великодушно согласился простить нам эту вопиющую
ошибку, если мы защитим его доброе имя от всяких могущих
возникнуть нападок и сплетен. С его стороны это большое
одолжение, так как он вполне может потребовать
удовлетворения по законам международного права. Я думаю, мы
можем с благодарностью обещать ему полную тайну.
   Розовые закивали головами.
   - О'Дэй, - говорит мне начальник. - Вы не пригодны для
частного агентства. На войне, где похищение государственных
лиц - самое первое дело, вы были бы незаменимым человеком.
Зайдите в контору завтра в одиннадцать.
   Я понял, что это значит.
   - Так что это обезьянский президент? - говорю я
начальнику. - Почему же он не сказал мне этого?
   - Так бы вы ему и поверили!



   1) - Ироническое название Соединенных Штатов.
   2) - "Не понимаю" и "еще одну" (рюмку).



   О.Генри.
   В антракте

                                        Перевод Н. Дарузес



   Майская луна ярко освещала частный пансион миссис Мэрфи.
Загляните в календарь, и вы узнаете, какой величины площадь
освещали в тот вечер ее лучи. Лихорадка весны была в полном
разгаре, а за ней должна была последовать сенная лихорадка.
В парках показались молодые листочки и закупщики из западных
и южных штатов. Расцветали цветы, и процветали курортные
агенты; воздух и судебные приговоры становились мягче; везде
играли шарманки, фонтаны и картежники.
   Окна пансиона миссис Мэрфи были открыты. Кучка жильцов
сидела на высоком крыльце, на круглых и плоских матах,
похожих на блинчики. У одного из окон второго этажа миссис
Мак-Каски поджидала мужа. Ужин стыл на столе. Жар из него
перешел в миссис Мак-Каски.
   Мак-Каски явился в девять. На руке у него было пальто, а
в зубах трубка. Он попросил извинения за беспокойство,
проходя между жильцами и осторожно выбирая место, куда
поставить ногу в ботинке невероятных размеров.
   Открыв дверь в комнату, он был приятно изумлен: вместо
конфорки от печки или машинки для картофельного пюре в него
полетели только слова.
   Мистер Мак-Каски решил, что благосклонная майская луна
смягчила сердце его супруги.
   - Слышала я тебя, - долетели до него суррогаты кухонной
посуды. - Перед всякой дрянью ты извиняешься, что наступил
ей на хвост своими ножищами, а жене ты на шею наступишь и не
почешешься, а я-то жду его не дождусь, все глаза проглядела,
и ужин остыл, купила какой-никакой на последние деньги, ты
ведь всю получку пропиваешь по субботам у Галлегера, а нынче
уж два раза приходили за деньгами от газовой компании.
   - Женщина, - сказал мистер Мак-Каски, бросая пальто и
шляпу на стул, - этот шум портит мне аппетит. Не относись
презрительно к вежливости, этим ты разрушаешь цемент,
скрепляющий кирпичи в фундаменте общества. Если дамы
загораживают дорогу, то мужчина просто обязан спросить
разрешения пройти между ними. Будет тебе выставлять свое
свиное рыло в окно, подавай на стол.
   Миссис Мак-Каски тяжело поднялась с места и пошла к
печке. По некоторым признакам Мак-Каски сообразил, что
добра ждать нечего. Когда углы ее губ опускались вниз
наподобие барометра, это предвещало град - фаянсовый,
эмалированный и чугунный.
   - Ах, вот как, свиное рыло? - возразила миссис Мак-Каски
и швырнула в своего повелителя полную кастрюльку тушеной
репы.
   Мак-Каски не был новичком в такого рода дуэтах. Он знал,
что должно следовать за вступлением. На столе лежал кусок
жареной свинины, украшенный трилистником. Этим он и
ответил, получив отпор в виде хлебного пудинга в глиняной
миске. Кусок швейцарского сыра, метко пущенный мужем,
подбил глаз миссис Мак-Каски. Она нацелилась в мужа
кофейником, полным горячей, черной, не лишенной аромата,
жидкости; этим заканчивалось меню, а, следовательно, и
битва.
   Но Мак-Каски был не какой-нибудь завсегдатай грошового
ресторана. Пускай нищая богема заканчивает свой обед чашкой
кофе. Пускай делает этот faux pas. Он сделает кое-что
похитрее. Чашки для полоскания рук были ему небезызвестны.
В пансионе Мэрфи их не полагалось, но эквивалент был под
руками. Он торжествующе швырнул умывальную чашку в голову
своей супруги-противницы. Миссис Мак-Каски увернулась
вовремя. Она схватила утюг, надеясь с его помощью успешно
закончить эту гастрономическую дуэль. Но громкий вопль
внизу остановил ее и мистера Мак- Каски и заставил их
заключить перемирие.
   На тротуаре перед домом стоял полисмен Клири и,
насторожив ухо, прислушивался к грохоту разбиваемой
вдребезги домашней утвари.
   "Опять это Джон Мак-Каски со своей хозяйкой, - размышлял
полисмен. - Пойти, что ли, разнять их? Нет, не пойду.
Люди они семейные, развлечений у них мало. Да небось скоро
и кончат. Не занимать же для этого тарелки у соседей".
   И как раз в эту минуту в нижнем этаже раздался
пронзительный вопль, выражающий испуг или безысходное горе.
   - Кошка, должно, - сказал полисмен Клири и быстро зашагал
прочь.
   Жильцы, сидевшие на ступеньках, переполошились Мистер
Туми, страховой агент по происхождению и аналитик по
профессии, вошел в дом, чтобы исследовать причины вопля. Он
возвратился с известием, что мальчик миссис Мэрфи, Майк,
пропал неизвестно куда. Вслед за вестником выскочила сама
миссис Мэрфи - двухсотфунтовая дама, в слезах и истерике,
хватая воздух и вопия к небесам об утрате тридцати фунтов
веснушек и проказ. Вульгарное зрелище, конечно, но мистер
Туми сел рядом с модисткой мисс Пурди, и руки их
сочувственно встретились. Сестры Уолш, старые девы, вечно
жаловавшиеся на шум в коридорах, тут же спросили, не
спрятался ли мальчик за стоячими часами?
   Майор Григ, сидевший на верхней ступеньке рядом со своей
толстой женой, встал и застегнул сюртук.
   - Мальчик пропал? - воскликнул он, - Я обыщу весь город.
   Его жена обычно не позволяла ему выходить из дому по
вечерам. Но тут она сказала баритоном:
   - Ступай, Людовик! Кто может смотреть равнодушно на горе
матери и не бежит к ней на помощь, у того каменное сердце.
   - Дай мне центов тридцать или, лучше, шестьдесят,
милочка, - сказал майор. - Заблудившиеся дети иногда уходят
очень далеко. Может, мне понадобится на трамвай.
   Старик Денни, жилец с четвертого этажа, который сидел на
самой нижней ступеньке и читал газету при свете уличного
фонаря, перевернул страницу, дочитывая статью о забастовке
плотников. Миссис Мэрфи вопила, обращаясь к луне.
   - О-о, где мой Майк, ради господа бога, где мой сыночек?
   - Когда вы его видели последний раз? - спросил старик
Денни, косясь одним глазом на заметку о союзе строителей.
   - Ох, - стонала миссис Мэрфи, - может, вчера, а может,
четыре часа тому назад. Не припомню. Только пропал он,
пропал мой сыночек, Майк. Нынче утром играл на тротуаре, а
может, это было в среду? Столько дела, где ж мне
припомнить, когда это было? Я весь дом обыскала, от чердака
до погреба, нет как нет, пропал да и только. О, ради
господа бога...
   Молчаливый, мрачный, громадный город всегда стойко
выдерживал нападки своих хулителей Они говорят, что он
холоден, как железо, говорят, что жалостливое сердце не
бьется в его груди; они сравнивают его улицы с глухими
лесами, с пустынями застывшей лавы. Но под жесткой
скорлупой омара можно найти вкусное, сочное мясо. Возможно,
какое-нибудь другое сравнение было бы здесь более уместно.
И все-таки обижаться не стоит. Мы не стали бы называть
омаром того, у кого нет хороших, больших клешней.
   Ни одно горе не трогает неискушенное человеческое сердце
сильнее, чем пропажа ребенка. Детские ножки такие
слабенькие, неуверенные, а дороги такие трудные и крутые.
   Майор Григ юркнул за угол и, пройдя несколько шагов по
улице, зашел в заведение Билли.
   - Налейте-ка мне стопку, - сказал он официанту. - Не
видели вы такого кривоногого, чумазого дьяволенка лет шести,
он где-то тут заблудился.
   На крыльце мистер Туми все еще держал руку мисс Пурди.
   - Подумать только об этом милом-милом крошке! - говорила
мисс Пурди - Он заблудился, один, без своей мамочки, может
быть, уже попал под звонкие копыта скачущих коней, ах, какой
ужас!
   - Да, не правда ли? - согласился мистер Туми, пожимая ей
руку. - Может, мне пойти поискать его?
   - Это, конечно, ваш долг, - отвечала мисс Пурди. - Но
боже мой, мистер Туми, вы такой смелый, такой безрассудный,
вдруг с вами что-нибудь случится, тогда как же.
   Старик Денни читал о заключении арбитражной комиссии,
водя пальцем по строчкам.
   На втором этаже мистер и миссис Мак-Каски подошли к окну
перевести дух. Согнутым пальцем мистер Мак-Каски счищал
тушеную репу с жилетки, а его супруга вытирала глаз,
заслезившийся от соленой свинины. Услышав крики внизу, они
высунули головы в окно.
   - Маленький Майк пропал, - сказала миссис Мак-Каски,
понизив голос, - такой шалун, настоящий ангелочек!
   - Мальчишка куда-то девался? - сказал Мак-Каски,
высовываясь а окно. - Экое несчастье, прямо беда. Дети
другое дело. Вот если б баба пропала, я бы слова не сказал,
без них куда спокойней.
   Не обращая внимания на эту шпильку, миссис Мак-Каски
схватила мужа за плечо.
   - Джон, - сказала она сентиментально, - пропал сыночек
миссис Мэрфи. Город такой большой, долго ли маленькому
мальчику заблудиться? Шесть годочков ему было, Джон, и
нашему сынку было бы столько же, кабы он родился шесть лет
тому назад.
   - Да ведь он не родился, - возразил мистер Мак-Каски,
строго придерживаясь фактов.
   - А если б родился, какое бы у нас было горе нынче
вечером, ты подумай наш маленький Филан неизвестно где,
может, заблудился, может, украли.
   - Глупости несешь, - ответил Мак-Каски. - Назвали бы его
Пат, в честь моего старика в Кэнтриме.
   - Врешь! - без гнева сказала миссис Мак-Каски. - Мой
брат стоил сотни таких, как твои вшивые Мак-Каски. В честь
него мы и назвали бы мальчика - Облокотившись на подоконник,
она посмотрела вниз, на толкотню и суматоху.
   - Джон, - сказала миссис Мак-Каски нежно, - прости, я
погорячилась.
   - Да, - ответил муж, - пудинг был горячий, это верно, а
репа еще горячей, а кофе так прямо кипяток. Можно сказать,
горячий ужин, правда твоя.
   Миссис Мак-Каски взяла мужа под руку и погладила его
шершавую ладонь.
   - Ты послушай, как убивается бедная миссис Мэрфи, -
сказала она. - Ведь это просто ужас, такому крошке
заблудиться в таком большом городе. Если б это был наш
маленький Филан, у меня бы сердце разорвалось.
   Мистер Мак-Каски неловко отнял свою руку, но тут же обнял
жену за плечи.
   - Глупость, конечно, - сказал он грубовато, - но я бы и
сам убивался, если б нашего... Пата украли или еще
что-нибудь с ним случилось. Только у нас никогда детей не
было. Я с тобой бываю груб, неласков, Джуди. Ты уж не
попомни зла.
   Они сели рядом и стали вместе смотреть на драму, которая
разыгрывалась внизу.
   Долго они сидели так. Люди толпились на тротуаре,
толкаясь, задавая вопросы, оглашая улицу говором, слухами, и
неосновательными предположениями. Миссис Мэрфи то исчезала,
то появлялась, прокладывая себе путь в толпе, как большая,
рыхлая гора, орошаемая звучным каскадом слез. Курьеры
прибегали и убегали.
   Вдруг гул голосов, шум и гам на тротуаре перед пансионом
стали громче.
   - Что там такое, Джуди? - спросил мистер Мак-Каски.
   - Это голос миссис Мэрфи, - сказала жена, прислушавшись -
Говорит, нашла Майка под кроватью у себя в комнате, он спал
за свертком линолеума.
   Мистер Мак-Каски расхохотался.
   - Вот тебе твой Филан, - насмешливо воскликнул он. - Пат
такой штуки ни за что не отколол бы. Если бы мальчишку,
которого у нас нет, украли бы или он пропал бы неизвестно
куда, черт с ним, пускай назывался бы Филан да валялся бы
под кроватью, как паршивый щенок.
   Миссис Мак-Каски тяжело поднялась с места и пошла к
буфету - уголки рта у нее были опущены.
   Полисмен Клири появился из-за угла, как только толпа
рассеялась. В изумлении, насторожив ухо, он повернулся к
окнам квартиры Мак-Каски, откуда громче прежнего слышался
грохот тарелок и кастрюль и звон швыряемой в кого-то
кухонной утвари. Полисмен Клири вынул часы.
   - Провалиться мне на этом месте! - воскликнул он. -
Джон Мак-Каски с женой дерутся вот уже час с четвертью по
моему хронометру. Хозяйка-то потяжелей его фунтов на сорок.
Дай бог ему удачи.
   Полисмен Клири опять повернул за угол. Старик Денни
сложил газету и скорей заковылял вверх по лестнице, как раз
вовремя, потому что миссис Мэрфи уже запирала двери на ночь.



   О.Генри.
   Из любви к искусству


                                       Перевод Т. Озерской



   Когда любишь Искусство, никакие жертвы не тяжелы.
   Такова предпосылка. Наш рассказ явится выводом из этой
предпосылки и вместе с тем ее опровержением. Это будет
оригинально и ново с точки зрения логики, а как литературный
прием - лишь немногим древнее, чем Великая китайская стена.
   Джо Лэрреби рос среди вековых дубов и плоских равнин
Среднего Запада, пылая страстью к изобразительному
искусству. В шесть лет он запечатлел на картоне городскую
водокачку и одного почтенного обывателя, в большой спешке
проходящего мимо. Этот плод творческих усилий был заключен
в раму и выставлен в окне аптеки, рядом с удивительным
початком кукурузы, в котором зерна составляли нечетное
количество рядов. Когда же Джо Лэрреби исполнилось двадцать
лет, он, свободно повязав галстук и потуже затянув пояс,
отбыл из родного города в Нью-Йорк.
   Дилия Кэрузер жила на Юге, в окруженном соснами селении,
и звуки, которые она умела извлекать из шести октав
фортепьянной клавиатуры, порождали столь большие надежды в
сердцах ее родственников, что с помощью последних в ее
копилке собралось достаточно денег для поездки "на Север" с
целью "завершения музыкального образования". Как именно она
его завершит, ее родственники предугадать не могли, впрочем,
об этом мы и поведем рассказ.
   Джо и Дилия встретились в студии, где молодые люди,
изучающие живопись или музыку, собирались, чтобы потолковать
о светотени, Вагнере, музыке, творениях Рембрандта,
картинах, обоях, Вальдтейфеле, Шопене и Улонге.
   Джо и Дилия влюбились друг в друга или полюбились друг
другу - как вам больше по вкусу - и, не теряя времени,
вступили в брак, ибо (смотри выше), когда любишь Искусство,
никакие жертвы не тяжелы.
   Мистер и миссис Лэрреби сняли квартирку и стали вести
хозяйство. Это была уединенная квартирка, затерявшаяся в
каком-то закоулке, подобно самому нижнему ля диез
фортепьянной клавиатуры. Супруги были счастливы. Они
принадлежали друг другу, а Искусство принадлежало им. И вот
мой совет тому, кто молод и богат продай имение твое и
раздай нищим, а еще лучше - отдай эти денежки привратнику,
чтобы поселиться в такой же квартирке со своей Дилией и
своим Искусством.
   Обитатели квартирок, несомненно, подпишутся под моим
заявлением, что они самые счастливые люди на свете. Дом, в
котором царит счастье, не может быть слишком тесен. Пусть
комод, упав ничком, заменит вам бильярд, каминная доска -
трюмо, письменный стол - комнату для гостей, а умывальник -
пианино! И если все четыре стены вздумают надвинуться на
вас, - не беда! Лишь бы вы со своей Дилией уместились между
ними. Ну, а уж если нет в вашем доме доброго согласия,
тогда пусть он будет велик и просторен, чтобы вы могли войти
в него через Золотые ворота, повесить шляпу на мыс Гаттерас,
платье - на мыс Горн и выйти через Лабрадор!
   Джо обучался живописи у самого великого Маэстри. Вы, без
сомнения, слышали это имя. Дерет он за свои уроки крепко, а
обучает слегка, что, вероятно, и снискало ему громкую славу
мастера эффектных контрастов. Дилия училась музыке у
Розенштока - вы знаете, конечно, какой широкой известностью
пользуется этот возмутитель покоя фортепьянных клавиш.
   Джо и Дилия были очень счастливы, пока не прожили всех
своих денег. Так оно всегда, но я не хочу показаться
циником. Стоявшая перед ними цель была им совершенно ясна.
Джо в самом непродолжительном времени должен был написать
такие полотна, ради обладания которыми пожилые джентльмены с
тощими бакенбардами и толстыми бумажниками будут лупить друг
друга кистенем по голове у него в мастерской. Дилия же
должна была познать все тайны Музыки, затем пресытиться ею и
приобрести обыкновение при виде непроданних мест в партере
или в ложах лечить внезапную мигрень омарами, уединившись в
своих личных апартаментах и отказываясь выйти на эстраду.
   Но прекраснее всего, на мой взгляд, была сама их жизнь в
маленькой квартирке: горячие, увлекательные беседы по
возвращении с уроков; уютные обеды вдвоем и легкие,
необременительные завтраки; обмен честолюбивыми мечтами -
причем каждый грезил не столько своими успехами, сколько
успехами другого; взаимная готовность помочь и ободрить, и -
да простят мне непритязательность моих вкусов - бутерброды с
сыром и маслины перед отходом ко сну.
   Однако дни шли, и высоко поднятое знамя Искусства
бессильно повисло на своем древке. Так оно бывает порой,
хотя знаменосец и не виноват. Все из дома и ничего в дом,
как говорят грубые, одержимые практицизмом люди. Не стало
денег, чтобы оплачивать ценные услуги мистера Маэстри и
герра Розенштока. Но, когда любишь Искусство, никакие
жертвы не тяжелы. И вот Дилия заявила однажды, что намерена
давать уроки музыки, так как нужно свести концы с концами.
   День за днем она уходила из дома вербовать учеников и,
наконец, однажды вернулась домой к вечеру в очень
приподнятом настроении.
   - Джо, дорогой мой, я получила урок? - торжествующе
объявила она. - И, знаешь, такие милые люди! Генерал...
генерал А. Б. Пинкни с дочкой. У них свой дом на
Семьдесят первой улице. Роскошный дом, Джо! Поглядел бы ты
на их подъезд! Византийский стиль - так, кажется, ты это
называешь. А комнаты! Ах, Джо, я никогда не видала ничего
подобного!
   Я буду давать уроки его дочке Клементине. И представь, я
просто привязалась к ней с первого взгляда. Она такая
нежная, деликатная и так просто держится. И вся в белом с
головы до пят. Ей восемнадцать лет. Я буду, заниматься с
ней три раза в неделю. Ты только подумай, Джо, урок пять
долларов! Это же чудно! Еще два-три таких урока, и я
возобновлю занятия с герром Розенштоком. Ну, пожалуйста,
родной, перестань хмуриться и давай устроим хороший ужин.
   - Тебе легко говорить, Дали, - возразил Джо, вооружась
столовым ножом и топориком и бросаясь в атаку на банку
консервированного горошка. - А мне каково? Ты, значит,
будешь бегать по урокам и зарабатывать на жизнь, а я -
беззаботно витать в сферах высокого искусства? Ну уж нет,
клянусь останками Бенвенуто Челлини! Я, вероятно, тоже могу
продавать газеты или мостить улицы и приносить в дом
доллар-другой.
   Дилия подошла и повисла у него на шее.
   - Джо, любимый мой, ну какой ты глупый! Ты не должен
бросать живопись. Ты пойми - ведь если бы я оставила музыку
и занялась чем-то посторонним... а я сама учусь, когда даю
уроки. Я же не расстаюсь с моей музыкой. А на пятнадцать
долларов в неделю мы будем жить, как миллионеры И думать не
смей бросать мистера Маэстри.
   - Ладно, - сказал Джо, доставая с полки голубой
фарфоровый салатник в форме раковины. - Все же мне очень
горько, что ты должна бегать по урокам. Нет, это не
Искусство. Но ты, конечно, настоящее сокровище и молодчина.
   - Когда любишь Искусство, никакие жертвы не тяжелы, -
изрекла Дилия.
   - Маэстри похвалил небо на том этюде, что я писал в
парке, - сообщил Джо. - А Тинкл разрешил мне выставить две
вещи у него в витрине. Может, кто и купит одну из них, если
они подадутся на глаза какому-нибудь подходящему идиоту с
деньгами.
   - Непременно купят, - нежно проворковала Дилия. - А
сейчас возблагодарим судьбу за генерала Пинкни и эту телячью
грудинку.
   Всю следующую неделю чета Лэрреби рано садилась
завтракать Джо был необычайно увлечен эффектами утреннего
освещения в Центральном парке, где он делал зарисовки, и в
семь часов Дилия провожала его, насытив завтраком, нежными
заботами, поцелуями и поощрениями.
   Искусство - требовательная возлюбленная. Джо теперь
редко возвращался домой раньше семи часов вечера.
   В субботу Дилия, немного бледная и утомленная, но
исполненная милой горделивости, торжественно выложила три
пятидолларовые бумажки на маленький (восемь на десять
дюймов) столик в маленькой (восемь на десять футов)
гостиной.
   - Клементина удручает меня порой, - сказала она чуть-чуть
устало. - Боюсь, что она недостаточно прилежна. Приходится
повторять ей одно и то же по нескольку раз. И эти ее белые
одеяния стали уже нагонять тоску. Но генерал Пинкни - вот
чудесный старик! Жаль, что ты не знаком с ним, Джо. Он
иногда заходит к нам во время урока - он ведь одинокий,
вдовец - и стоит, теребя свою белую козлиную бородку. "Ну,
как шестнадцатые и тридцать вторые? - спрашивает он всегда.
- Идут на лад?"
   Ах, Джо, если бы ты видел, какие у них панели в гостиной!
А какие мягкие шерстяные портьеры! Клементина немножко
покашливает. Надеюсь, что она крепче, чем кажется с виду.
Ты знаешь, я в самом деле очень привязалась к ней - она
такая ласковая и кроткая и так хорошо воспитана. Брат
генерала Пинкни был одно время посланником в Боливии.
   Но тут Джо, словно какой-нибудь граф Монте-Кристо, извлек
из кармана сначала десять долларов, потом пять, потом еще
два и еще один-четыре самые что ни на есть настоящие
банкноты - и положил их рядом с заработком своей жены.
   - Продал акварель с обелиском одному субъекту из Пеории,
- преподнес он ошеломляющее известие.
   - Ты шутишь, Джо, - сказала Дилия. - Не может быть,
чтобы из Пеории!
   - Да вот, представь себе. Жаль, что ты не видала его,
Дилия. Толстый, в шерстяном кашне и с гусиной зубочисткой.
Он заметил мой этюд в витрине у Тинкла и принял его сначала
за изображение ветряной мельницы. Но он славный малый и
купил вместо мельницы обелиск и даже заказал мне еще одну
картину - маслом: вид на Лэкуонскую товарную станцию.
Повезет ее с собой. Ох, уж эти мне уроки музыки! Ну ладно,
ладно, они, конечно, не отделимы от Искусства.
   - Я так рада, что ты занимаешься своим делом, - горячо
сказала Дилия. - Тебя ждет успех, дорогой. Тридцать три
доллара! Мы никогда не жили так богато. У нас будут
сегодня устрицы на ужин.
   - И филе-миньон с шампиньонами, - добавил Джо. - А ты не
знаешь, где вилка для маслин?
   В следующую субботу Джо вернулся домой первым. Он
положил восемнадцать долларов на столик в гостиной и
поспешно смыл с рук что-то черное - по-видимому толстый слой
масляной краски.
   А через полчаса появилась и Дилия. Кисть ее правой руки,
вся обмотанная бинтами, была похожа на какой-то бесформенный
узел.
   - Что случилось, Дилия? - спросил Джо, целуя жену Дилия
рассмеялась, но как-то не очень весело.
   - Клементине пришла фантазия угостить меня после урока
гренками по-валлийски, - сказала она. - Вообще это девушка
со странностями. В пять часов вечера - гренки по-валлийски!
   Генерал был дома, и посмотрел бы ты, как он ринулся за
сковородкой, можно подумать, что у них нет прислуги. У
Клементины, конечно, что-то неладно со здоровьем - она такая
нервная. Плеснула мне на руку растопленным сыром, когда
поливала им гренки. Ужас как больно было! Бедняжка
расстроилась до слез. А генерал Пинкни... ты знаешь,
старик просто чуть с ума не сошел. Сам помчался вниз в
подвал и послал кого-то - кажется, истопника - в аптеку за
мазью и бинтами. Сейчас уж не так больно.
   - А это что у тебя тут? - спросил Джо, нежно приподымая
ее забинтованную руку и осторожно потягивая за кончики
каких-то белых лохмотьев, торчащих из-под бинта.
   - Это такая мягкая штука, на которую кладут мазь, -
сказала Дилия. - Господи, Джо, неужели ты продал еще один
этюд? - Она только сейчас заметила на маленьком столике
деньги.
   - Продал ли я этюд! Спроси об этом нашего друга из
Пеории. Он забрал сегодня свою товарную станцию и, кажется,
склонен заказать мне еще пейзаж в парке и вид на Гудзон. В
котором часу стряслось с тобой это несчастье, Дили?
   - Часов в пять, должно быть, - жалобно сказала Дилия. -
Утюг... то есть сыр сняли с плиты примерно в это время. Ты
бы посмотрел на генерала Пинкни, Джо, когда он...
   - Поди-ка сюда, Дили, - сказал Джо. Он опустился на
кушетку, притянул к себе жену и обнял ее за плечи.
   - Чем это та занималась последние две недели? - спросил
он.
   Дилия храбро посмотрела мужу в глаза - взглядом,
исполненным любви и упрямства, - и забормотала что-то насчет
генерала Пинкни... потом опустила голову, и правда вылилась
наружу в бурном потоке слез.
   - Я не могла найти уроков, - призналась Дилия. - И не
могла допустить, чтобы ты бросил живопись. Тогда я
поступила в эту большую прачечную - знаешь, на Двадцать
четвертой улице - гладить рубашки. А правда, я здорово
придумала все это - насчет генерала Пинкни и Клементины, -
как ты считаешь, Джо? И сегодня, когда одна девушка в
прачечной обожгла мне руку утюгом, я всю дорогу домой
сочиняла эту историю с гренками. Ты не сердишься, Джо?
Ведь если бы я не устроилась на работу, ты бы, может быть,
не продал своих этюдов этому господину из Пеории.
   - Он, между прочим, не из Пеории, - с расстановкой
проговорил Джо.
   - Ну, это уж не важно, откуда он. Ты такой молодчина,
Джо, и скажи, пожалуйста... нет, поцелуй меня сначала,
скажи, пожалуйста, как это ты догадался, что я не даю
уроков?
   - Я и не догадывался... до последней минуты, - сказал
Джо. - И теперь бы не догадался, но сегодня я послал из
котельной наверх, в прачечную, лигнин и мазь для какой-то
девушки, которой обожгли руку утюгом. Я уже две недели как
топлю котел в этой прачечной.
   - Так, значит, ты не...
   - Мой покупатель из Пеории - так же, как и твой генерал
Пинкни, - всего лишь произведение искусства, которое,
кстати, не имеет ничего общего ни с живописью, ни с музыкой.
   Оба рассмеялись, и Джо начал:
   - Когда любишь Искусство, никакие жертвы... Но Дилия не
дала мужу договорить, зажав ему рот рукой.
   - Нет, - сказала она. - Просто: когда любишь...



   О.Генри.
   Золото и любовь

                                     Перевод Н. Дарузес



   Старик Энтони Рокволл, удалившийся от дел фабрикант и
владелец патента на мыло "Эврика", выглянул из окна
библиотеки в своем особняке на Пятой авеню и ухмыльнулся.
Его сосед справа, аристократ и клубмен Дж. ван Шуйлайт
Саффолк- Джонс, садился в ожидавшую его машину, презрительно
воротя нос от мыльного палаццо, фасад которого украшала
скульптура в стиле итальянского Возрождения.
   - Ведь просто старое чучело банкрота, а сколько спеси! -
заметил бывший мыльный король. - Берег бы лучше свое
здоровье, замороженный Нессельроде, а не то скоро попадет в
Эдемский музей. Вот на будущее лето размалюю весь фасад
красными, белыми и синими полосами - погляжу тогда, как он
сморщит свой голландский нос.
   И тут Энтони Рокволл, всю жизнь не одобрявший звонков,
подошел к дверям библиотеки и заорал: "Майк!" тем самым
голосом, от которого когда-то чуть не лопалось небо над
канзасскими прериями.
   - Скажите моему сыну, чтоб он зашел ко мне перед уходом
из дому, - приказал он явившемуся на зов слуге.
   Когда молодой Рокволл вошел в библиотеку, старик отложил
газету и, взглянув на него с выражением добродушной
суровости на полном и румяном без морщин лице, одной рукой
взъерошил свою седую гриву, а другой загремел ключами в
кармане.
   - Ричард, почем ты платишь за мыло, которым моешься? -
спросил Энтони Рокволл.
   Ричард, всего полгода назад вернувшийся домой из
колледжа, слегка удивился. Он еще не вполне постиг своего
папашу, который в любую минуту мог выкинуть что- нибудь
неожиданное, словно девица на своем первом балу.
   - Кажется, шесть долларов за дюжину, папа.
   - А за костюм?
   - Обыкновенно долларов шестьдесят
   - Ты джентльмен, - решительно изрек Энтони. - Мне
говорили, будто бы молодые аристократы швыряют по двадцать
четыре доллара за мыло и больше чем по сотне за костюм. У
тебя денег не меньше, чем у любого из них, а ты все-таки
держишься того, что умеренно и скромно. Сам я моюсь старой
"Эврикой" - не только но привычке, но и потому, что это мыло
лучше других. Если ты платишь больше десяти центов за кусок
мыла, то лишнее с тебя берут за плохие духи и обертку. А
пятьдесят центов вполне прилично для молодого человека твоих
лет, твоего положения и состояния. Повторяю, ты -
джентльмен. Я слышал, будто нужно три поколения для того,
чтобы создать джентльмена. Это раньше так было. А теперь с
деньгами оно получается куда легче и скорей. Деньги тебя
сделали джентльменом. Да я и сам почти джентльмен, ей-богу!
Я ничем не хуже моих соседей - так же вежлив, приятен и
любезен, как эти два спесивых голландца справа и слева,
которые не могут спать по ночам из-за того, что я купил
участок между ними.
   - Есть вещи, которых не купишь за деньги, - довольно
мрачно заметил молодой Рокволл.
   - Нет, ты этого не говори, - возразил обиженный Энтони.
- Я всегда стою за деньги Я прочел всю энциклопедию
насквозь: все искал чего-нибудь такого, чего нельзя купить
за деньги; так на той неделе придется, должно быть, взяться
за дополнительные тома. Я за деньги против всего прочего.
Ну, скажи мне, чего нельзя купить за деньги?
   - Прежде всего, они не могут ввести вас в высший свет, -
ответил уязвленный Ричард.
   - Ого! неужто не могут? - прогремел защитник корней
зла. - Ты лучше скажи, где был бы весь твой высший свет,
если бы у первого из Асторов не хватило денег на проезд в
третьем классе?
   Ричард вздохнул.
   - Я вот к чему это говорю, - продолжал старик уже более
мягко. - Потому я и попросил тебя зайти. Что-то с тобой
неладно, мой мальчик. Вот уже две недели, как я это
замечаю. Ну, выкладывай начистоту. Я в двадцать четыре
часа могу реализовать одиннадцать миллионов наличными, не
считая недвижимости. Если у тебя печень не в порядке, так
"Бродяга" стоит под парами у пристани и в два дня доставит
тебя на Багамские острова.
   - Почти угадали, папа. Это очень близко к истине.
   - Ага, так как же ее зовут? - проницательно заметил
Энтони.
   Ричард начал прохаживаться взад и вперед по библиотеке.
Неотесанный старик отец проявил достаточно внимания и
сочувствия, чтобы вызвать доверие сына.
   - Почему ты не делаешь предложения? - спросил
старик-Энтони. - Она будет рада- радехонька. У тебя и
деньги и красивая наружность, ты славный малый. Руки у тебя
чистые, они не запачканы мылом "Эврика". Правда, ты учился
в колледже, но на это она не посмотрит.
   - Все случая не было, - вздохнул Ричард.
   - Устрой так, чтоб был, - сказал Энтони. - Ступай с ней
на прогулку в парк или повези на пикник, а не то проводи ее
домой из церкви. Случай! Тьфу!
   - Вы не знаете, что такое свет, папа. Она из тех,
которые вертят колесо светской мельницы. Каждый час, каждая
минута ее времени распределены на много дней вперед. Я не
могу жить без этой девушки, папа: без нее этот город ничем
не лучше гнилого болота. А написать ей я не могу - просто
не в состоянии.
   - Ну, вот еще! - сказал старик. - Неужели при тех
средствах, которые я тебе даю, ты не можешь добиться, чтобы
девушка уделила тебе час-другой времени?
   - Я слишком долго откладывал. Послезавтра в полдень она
уезжает в Европу и пробудет там два года. Я увижусь с ней
завтра вечером на несколько минут. Сейчас она гостит в
Ларчмонте у своей тетки. Туда я поехать не могу. - Но мне
разрешено встретить ее завтра вечером на Центральном
вокзале, к поезду восемь тридцать. Мы проедем галопом по
Бродвею до театра Уоллока, где ее мать и остальная компания
будут ожидать нас в вестибюле. Неужели вы думаете, что она
станет выслушивать мое признание в эти шесть минут? Нет,
конечно. А какая возможность объясниться в театре или после
спектакля? Никакой! Нет, папа, это не так просто, ваши
деньги тут не помогут. Ни одной минуты времени нельзя
купить за наличные; если б было можно, богачи жили бы дольше
других. Нет никакой надежды поговорить с мисс Лэнтри до ее
отъезда.
   - Ладно, Ричард, мой мальчик, - весело отвечал Энтони. -
Ступай теперь в свой клуб. Я очень рад, что это у тебя не
печень. Не забывай только время от времени воскурять фимиам
на алтаре великого бога Маммона. Ты говоришь, деньги не
могут купить времени? Ну, разумеется, нельзя заказать,
чтобы вечность завернули тебе в бумажку и доставили на дом
за такую-то цену, но я сам видел, какие мозоли на пятках
натер себе старик Хронос, гуляя по золотым приискам.
   В этот вечер к братцу Энтони, читавшему вечернюю газету,
зашла тетя Эллен, кроткая, сентиментальная, старенькая,
словно пришибленная богатством, и, вздыхая, завела речь о
страданиях влюбленных.
   - Все это я от него уже слышал, - зевая, ответил братец
Энтони. - Я ему сказал, что мой текущий счет к его услугам.
Тогда он начал отрицать пользу денег. Говорит, будто бы
деньги ему не помогут. Будто бы светский этикет не спихнуть
с места даже целой упряжке миллионеров.
   - Ах, Энтони, - вздохнула тетя Эллен. - Напрасно ты
придаешь такое значение деньгам. Богатство ничего не значит
там, где речь идет об истинной любви. Любовь всесильна.
Если б он только объяснился раньше! Она бы не смогла
отказать нашему Ричарду. А теперь, я боюсь, уже поздно. У
него не будет случая поговорить с ней. Все твое золото не
может дать счастья нашему мальчику.
   На следующий вечер ровно в восемь часов тетя Эллен
достала старинное золотое кольцо из футляра, побитого молью,
и вручила его племяннику.
   - Надень его сегодня, Ричард, - попросила она. - Твоя
мать подарила мне это кольцо и сказала, что оно приносит
счастье в любви Она велела передать его тебе, когда ты
найдешь свою суженую.
   Молодой Рокволл принял кольцо с благоговением и
попробовал надеть его на мизинец. Оно дошло до второго
сустава и застряло там. Ричард сиял его и засунул в
жилетный карман, по свойственной мужчинам привычке. А потом
вызвал по телефону кэб.
   В восемь часов тридцать две минуты он выловил мисс Лэнтри
из говорливой толпы на вокзале.
   - Нам нельзя задерживать маму и остальных, - сказал она.
   - К театру Уоллока, как можно скорей! - честно передал
кэбмену Ричард.
   С Сорок второй улицы они влетели на Бродвей и помчались
по звездному пути, ведущему от мягких лугов Запада к
скалистым утесам Востока.
   Не доезжая Тридцать четвертой улицы Ричард быстро поднял
окошечко и приказал кэбмену остановиться.
   - Я уронил кольцо, - сказал он в извинение. - Оно
принадлежало моей матери, и мне было бы жаль его потерять.
Я не задержу вас, - я видел, куда оно упало.
   Не прошло и минуты, как он вернулся с кольцом.
   Но за эту минуту перед самым кэбом остановился поперек
дороги вагон трамвая. Кэбмен хотел объехать его слева, но
тяжелый почтовый фургон загородил ему путь Он попробовал
свернуть вправо, но ему пришлось попятиться назад от подводы
с мебелью, которой тут было вовсе не место. Он хотел было
повернуть назад - и только выругался, выпустив из рук вожжи.
Со всех сторон его окружала невообразимая путаница экипажей
и лошадей.
   Создалась одна из тех уличных пробок, которые иногда
совершенно неожиданно останавливают все движение в этом
огромном городе.
   - Почему вы не двигаетесь с места? - сердито спросила
мисс Лэнтри. - Мы опоздаем.
   Ричард встал в кэбе и оглянулся по сторонам. Застывший
поток фургонов, подвод, кэбов, автобусов и трамваев заполнял
обширное пространство в том месте, где Бродвей
перекрещивается с Шестой авеню и Тридцать четвертой улицей,
заполнял так тесно, как девушка с талией в двадцать шесть
дюймов заполняет двадцатидвухдюймовый пояс. И по всем этим
улицам к месту их пересечения с грохотом катились еще
экипажи, на полном ходу врезываясь в эту путаницу, цепляясь
колесами и усиливая общий шум громкой бранью кучеров. Все
движение Манхэттена будто застопорилось вокруг их экипажа.
Ни один из нью-йоркских старожилов, стоявших в тысячной
толпе на тротуарах, не мог припомнить уличного затора таких
размеров.
   - Простите, но мы, кажется, застряли, - сказал Ричард,
усевшись на место. - Такая пробка и за час не рассосется.
И виноват я. Если бы я не выронил кольца...
   - Покажите мне ваше кольцо, - сказала мисс Лэнтри. -
Теперь уже ничего не поделаешь, так что мне все равно. Да и
вообще театр это, по-моему, такая скука.
   В одиннадцать часов вечера кто-то легонько постучался в
дверь Энтони Рокволла.
   - Войдите! - крикнул Энтони, который читал книжку о
приключениях пиратов, облачившись в красный бархатный халат.
   Это была тетя Эллен, похожая на седовласого ангела, по
ошибке забытого на земле.
   - Они обручились, Энтони, - кротко сказала тетя. - Она
дала слово нашему Ричарду По дороге в театр они попали в
уличную пробку и целых два часа не могли двинуться с места.
   И знаешь-ли, братец Энтони, никогда больше не хвастайся
силой твоих денег Маленькая эмблема истинной любви, колечко,
знаменующее собой бесконечную и бескорыстную преданность,
помогло нашему Ричарду завоевать свое счастье. Он уронил
кольцо на улице и вышел из кэба, чтобы поднять его. Но не
успели они тронуться дальше, как создалась пробка. И вот,
пока кэб стоял, Ричард объяснился в любви и добился ее
согласия. Деньги просто мусор по сравнению с истинной
любовью, Энтони.
   - Ну ладно, - ответил старик. - Я очень рад, что наш
мальчик добился своего Говорил же я ему, что никаких денег
не пожалею на это дело, если...
   - Но чем же тут могли помочь твои деньги, братец Энтони?
   - Сестра, - сказал Энтони Рокволл. - У меня пират попал
черт знает в какую переделку. Корабль у него только что
получил пробоину, а сам он слишком хорошо знает цену
деньгам, чтобы дать ему затонуть. Дай ты мне ради бога
дочитать главу.
   На этом рассказ должен бы кончиться. Автор стремится к
концу всей душой, так же как стремится к нему читатель. Но
нам надо еще спуститься на дно колодца за истиной.
   На следующий день субъект с красными руками и в синем
горошчатом галстуке, назвавшийся Келли, явился на дом к
Энтони Рокволлу и был немедленно допущен в библиотеку.
   - Ну что же, - сказал Энтони, доставая чековую книжку, -
неплохо сварили мыло. Посмотрим, - вам было выдано пять
тысяч?
   - Я приплатил триста долларов своих, - сказал Келли. -
Пришлось немножко превысить смету. Фургоны и кэбы я нанимал
по пяти долларов; подводы и двуконные упряжки запрашивали по
десяти. Шоферы требовали не меньше десяти долларов, а
фургоны с грузом и все двадцать. Всего дороже обошлись
полицейские - двоим я заплатил по полсотне, а прочим по
двадцать и по двадцать пять. А ведь здорово получилось,
мистер Рокволл? Я очень рад, что Уильям А. Брэди не видел
этой небольшой массовой сценки на колесах; я ему зла не
желаю, а беднягу, верно, хватил бы удар от зависти. И ведь
без единой репетиции! Ребята были на месте секунда в
секунду. И целых два часа ниже памятника Грили даже пальца
негде было просунуть.
   - Вот вам тысяча триста, Келли, - сказал Энтони, отрывая
чек. - Ваша тысяча да те триста, что вы потратили из своих.
Вы ведь не презираете денег, Келли?
   - Я? - сказал Келли. - Я бы убил того, кто выдумал
бедность.
   Келли был уже в дверях, когда Энтони окликнул его.
   - Вы не заметили там где-нибудь в толпе этакого пухлого
мальчишку с луком и стрелами и совсем раздетого? - спросил
он.
   - Что-то не видал, - ответил озадаченный Келли. - Если
он был такой, как вы говорите, так, верно, полиция забрала
его еще до меня.
   - Я так и думал, что этого озорника на месте не окажется,
- ухмыльнулся Энтони. - Всего наилучшего, Келли!



   О.Генри.
   Сестры золотого кольца


                                           Перевод В. Маянц


   Экскурсионный автобус вот-вот отправится в путь. Учтивый
кондуктор уже рассадил по местам веселых пассажиров
империала. Тротуар запружен зеваками, которые собрались
сюда поглазеть на других зевак, тем самым подтверждая закон
природы, гласящий, что всякому существу на земле суждено
стать добычей другого существа.
   Человек с рупором поднял свое орудие пытки, внутренности
огромного автобуса начали бухать и биться, словно сердце у
любителя кофе. Пассажиры империала нервно уцепились за
сиденья, пожилая дама из Вальпараисо, штат Индиана,
завизжала, что хочет высадиться на сушу. Однако, прежде чем
завертятся колеса автобуса, послушайте краткое предисловие к
нашему рассказу, которое откроет вам глаза на нечто,
достойное внимания в той экскурсии по жизни, которую
совершаем мы с вами.
   Быстро и легко белый узнает белого в дебрях Африки,
мгновенно и безошибочно возникает духовная близость у матери
и ребенка, без труда общается хозяин со своей собакой через
едва заметную пропасть, которая отделяет человека от
животного, с поразительной скоростью обмениваются короткими
мудрыми весточками двое влюбленных. Однако во всех этих
случаях взаимное понимание устанавливается медленно и как бы
на ощупь по сравнению с тем, что вам доведется наблюдать на
нашем автобусе с туристами. Вы узнаете (если не узнали еще
до сих пор), какие именно два существа из тех, что населяют
землю, при встрече быстрее всего проникают в сердце и душу
друг друга.
   Зазвенел гонг, и автобус, битком набитый Желающими
Просветиться, торжественно отправился в свое поучительное
турне.
   Заднюю, самую высокую скамью империала занимал Джеймс
Уильямс из Кловердейла, штат Миссури, со своей Новобрачной.
   Наборщик, друг, с заглавной буквы набери это слово -
лучшее из слов в великом празднике жизни и любви. Аромат
цветов, нектар, собранный пчелой, первая весенняя капель,
ранняя песнь жаворонка, лимонная корочка в коктейле
мироздания - вот что такое Новобрачная. Мы свято чтим жену,
уважаем мать, не прочь пройтись летним вечерком с девушкой,
но Новобрачная - это банковский чек, который среди других
свадебных подарков боги посылают на землю, когда Человек
венчается с Жизнью.
   Автобус катился по Золотому пути. На мостике громадного
крейсера стоял капитан, через рупор вещая о
достопримечательностях большого города. Широко раскрыв
глаза и развесив уши, пассажиры слушали громовую команду -
любоваться разными знаменитыми видами. Все вызывало интерес
у млевших от восторга провинциалов, и они терялись, не зная,
куда смотреть, когда труба призывала их к новым зрелищам.
Широко раскинувшиеся соборы с торжественными шпилями они
принимали за дворец Вандербильтов; они удивились, но решили,
что кишащее людьми здание Центрального вокзала и есть
смиренная хижина Расселя Сейджа (1). Когда им предложили
взглянуть на холмистые берега Гудзона, они замерли от
восхищения перед горами земли, навороченными при прокладке
новой канализации.
   Многим подземная железная дорога казалась торговыми
рядами Риальто: на станциях сидят люди в форме и делают
отбивную из ваших билетов. Провинциалы по сей день уверены,
что Чак Коннорс, прижав руку к сердцу, проводит в жизнь
реформы и что, не будь некоего окружного прокурора
Паркхерста и его самоотверженной деятельности на благо
города, знаменитая банда "Епископа" Поттера перевернула бы
вверх дном закон и порядок от Бауэри до реки Гарлем.
   Однако вас я прошу взглянуть на миссис Джеймс Уильямс -
совсем недавно она была Хэтти Чалмерс, первая красавица в
Кловердейле. Новобрачная должна носить нежно- голубой цвет,
если только это будет угодно, и именно этот цвет почтила
наша Новобрачная. Розовый бутон с удовольствием уступил ее
щекам часть своего румянца, а что касается фиалок! - ее
глаза прекрасно обойдутся и без них, спасибо. Бесполезное
облако белого газа... - ах, нет! облако газа стлалось за
автобусом, - белого шифона - или, может, то была кисея или
тюль - подвязано у нее под подбородком якобы для того, чтобы
удержать шляпу на месте, Но вы не хуже меня знаете, что на
самом деле шляпа держалась на булавках.
   На лице миссис Джеймс Уильямс была изложена маленькая
библиотечка избранных мыслей человечества в трех томах. Том
I содержал в себе мнение, что Джеймс Уильямс - лучше всех в
мире. Том II был трактатом о вселенной, из коего
явствовало, что это есть восхитительнейшее место. Том III
выдвигал тезис, что они с мужем заняли самые высокие места в
автобусе для туристов и путешествуют со скоростью,
превышающей всякое понимание...
   Джеймсу Уильямсу вы бывали года двадцать четыре. Вам
будет приятно узнать, насколько эта оценка оказалась точной.
Ему было ровно двадцать три года, одиннадцать месяцев и
двадцать девять дней. Он был стройный, энергичный, живой,
добродушный, имел надежды на будущее. Он совершал свадебное
путешествие.
   Милая добрая фея, тебе присылают заказы на деньги, на
шикарные лимузины в сорок лошадиных сил, на громкую славу,
на новые волосы для лысины, на президентство в яхт-клубе, -
отложи эти дела в сторону и оглянись вместе с нами, ах,
оглянись назад и дай нам пережить вновь хоть малюсенький
кусочек нашего свадебного путешествия! Хоть на часок,
душечка фея, чтобы вспомнить, какими были лужайки, и тополя,
и облако лент, подвязанное под ее подбородком, даже если на
самом деле шляпа держалась на булавках. Не можешь? Жаль.
Ну что ж, тогда поторопись с лимузином и с нефтяными
акциями.
   Впереди миссис Уильямс сидела девушка в свободном
оранжевом жакете и в соломенной шляпке, украшенной
виноградом и розами. Виноград и розы на одной ветке. -
Увы! это можно увидеть только во сне да в лавке шляпницы
Большими доверчивыми голубыми глазами девушка глядела на
человека с рупором, когда он убежденно трубил о том, что
миллионеры достойны занимать наше воображение. В перерывах
между его отчаянными воплями она прибегала к философии
Эпиктета, воплощенной в жевательной резинке.
   Справа от этой девушки сидел молодой человек лет двадцати
четырех. Он был стройный, энергичный, живой и добродушный.
Если вам кажется, что по нашему описанию получился вылитый
Джеймс Уильямс, то отнимите у него все кловердейлское, что
так характерно для Джеймса. Наш герой No 2 вырос среди
жестких улиц и острых углов Он зорко поглядывал по сторонам,
и, казалось, завидовал асфальту под ногами тех, на кого он
взирал сверху вниз со своего насеста.
   Пока рупор тявкает у какой-то знаменитой гостиницы, я
тихонько попрошу вас усесться покрепче, потому что сейчас
произойдет кое-что новенькое, а потом огромный город опять
сомкнется над нашими героями, как над обрывком телеграфной
ленты, выброшенной из окна конторы биржевого спекулянта.
   Девушка в оранжевом жакете обернулась, чтобы рассмотреть
паломников на задней скамье. Всех прочих пассажиров она уже
обозрела, а места позади все еще оставались для нее комнатой
Синей Бороды.
   Она встретилась взглядом с миссис Джеймс Уильямс. Не
успели часы тикнуть, как они обменялись жизненным опытом,
биографиями, надеждами и мечтами. И все это, заметьте, при
помощи одного взгляда, быстрее, чем двое мужчин решили бы,
схватиться ли им за оружие, или попросить прикурить.
   Новобрачная низко наклонилась вперед. Между ней и
девушкой в жакете завязалась оживленная беседа, языки их
работали быстро, точно змеиные - сравнение, в котором не
следует идти дальше сказанного. Две улыбки, десяток кивков
- и конференция закрылась.
   И вдруг посредине широкой спокойной улицы перед самым
автобусом встал человек в темном пальто и поднял руку. С
тротуара спешил к нему другой.
   Девушка в плодородной шляпке быстро схватила своего
спутника за руку и шепнула ему что-то на ухо.
   Оказалось, что сей молодой человек умеет действовать
проворно. Низко пригнувшись, он скользнул через борт
империала, на секунду повис в воздухе и затем исчез.
Несколько верхних пассажиров с удивлением наблюдали за столь
ловким трюком, но от замечаний воздержались, полагая, что в
этом поразительном городе благоразумней всего ничему не
удивляться вслух, тем более что ловкий прыжок может
оказаться обычным способом высаживаться из автобуса.
Нерадивый экскурсант увернулся от экипажа и, точно листок в
потоке, проплыл куда-то мимо между мебельным фургоном и
повозкой с цветами.
   Девушка в оранжевом жакете опять обернулась и посмотрела
в глаза миссис Джеймс Уильямс. Потом она стала спокойно
глядеть вперед, - в этот момент под темным пальто сверкнул
полицейский значок, и автобус с туристами остановился.
   - Что у вас, мозги заело? - осведомился человек с
трубой, прервав свою профессиональную речь и переходя на
чистый английский язык.
   - Бросьте-ка якорь на минуту, - распорядился полицейский.
- У вас на борту человек, которого мы ищем, - взломщик из
Филадельфии, по прозвищу Мак-Гайр - "Гвоздика". Вон он
сидит на заднем сиденье. Ну-ка, зайди с той стороны,
Донован.
   Донован подошел к заднему колесу и взглянул вверх на
Джеймса Уильямса.
   - Слезай, дружок, - сказал он задушевно. - Поймали мы
тебя. Теперь опять отдохнешь за решеткой. А здорово ты
придумал спрятаться на Глазелке. Надо будет запомнить.
   Через рупор кондуктор негромко посоветовал:
   - Лучше слезьте, сэр, выясните, в чем там дело. Нельзя
задерживать автобус.
   Джеймс Уильямс принадлежал к людям уравновешенным. Как
ни в чем не бывало, он не спеша пробрался вперед между
пассажирами и спустился по лесенке вниз. За ним последовала
его жена, однако, прежде чем спуститься, она поискала
глазами исчезнувшего туриста и увидела, как он вынырнул
из-за мебельного фургона и спрятался за одним из деревьев
сквера, в пятидесяти футах от автобуса.
   Оказавшись на земле, Джеймс Уильямс с улыбкой посмотрел
на блюстителей закона. Он уже предвкушал какую веселенькую
историю можно будет рассказать в Кловердейле о том, как его
было приняли за грабителя. Автобус задержался из почтения к
своим клиентам. Ну что может быть интересней такого
зрелища?
   - Меня зовут Джеймс Уильямс из Кловердейла, штат Миссури,
- сказал он мягко, стараясь не слишком огорчить полицейских.
- Вот здесь у меня письма, из которых видно...
   - Следуй за нами, - объявил сыщик. - Описание Мак-Гайра
- "Гвоздики" подходит тебе точь-в-точь, как фланелевое белье
после горячей стирки. Один из наших заметил тебя на верху
Глазелки около Центрального парка. Он позвонил, мы тебя и
сцапали. Объясняться будешь в участке.
   Жена Джеймса Уильямса - а она была его женой всего две
недели - посмотрела ему в лицо странным, мягким, лучистым
взглядом; порозовев, посмотрела ему в лицо и сказала:
   - Пойди с ними, не буянь, "Гвоздика", может быть, все к
лучшему.
   И потом, когда автобус, набитый Желающими Просветиться,
отправился дальше, она обернулась и послала воздушный
поцелуй - его жена послала воздушный поцелуй! - кому-то из
пассажиров, сидевших на империале.
   - Твоя девчонка дала тебе хороший совет, - сказал
Донован. - Пошли.
   Тут на Джеймса Уильямса нашло умопомрачение. Он сдвинул
шляпу на затылок.
   - Моя жена, кажется, думает, что я взломщик, - сказал он
беззаботно. - Я никогда раньше не слыхал, чтобы она была
помешана, следовательно, помешан я. А раз я помешан, то мне
ничего не сделают, если я в состоянии помешательства убью
вас, двух дураков.
   После чего он стал сопротивляться аресту так весело и
ловко, что потребовалось свистнуть полицейским, а потом
вызвать еще резервы, чтобы разогнать тысячную толпу
восхищенных зрителей.
   В участке дежурный сержант спросил, как его зовут.
   - Не то Мак-Дудл - "Гвоздика", не то "Гвоздика" -
Скотина, не помню точно, - отвечал Джеймс Уильямс. - Можете
не сомневаться, я взломщик, смотрите, не забудьте это
записать. Добавьте, что сорвать "Гвоздику" удалось только
впятером. Я настаиваю, чтобы эта особо отметили в акте.
   Через час миссис Джеймс Уильямс привезла с Мэдисон-авеню
дядю Томаса и доказательства невиновности нашего героя;
привезла во внушающем уважение автомобиле, точь-в-точь как в
третьем акте драмы, постановку которой финансирует
автомобильная компания.
   После того как полиция сделала Джеймсу Уильямсу строгое
внушение за плагиат и отпустила его со всем почетом, на
какой была способна, миссис Джеймс Уильямс вновь наложила на
него арест и загнала в уголок полицейского участка. Джеймс
Уильяме взглянул на нее одним глазом. Он потом рассказывал,
что второй глаз ему закрыл Донован, пока кто-то удерживал
его за правую руку. До этой минуты он ни разу не упрекнул и
не укорил жену.
   - Может быть, вы потрудитесь объяснить, - начал он
довольно сухо, - почему вы...
   - Милый, - прервала она его, - послушай. Тебе пришлось
пострадать всего час. Я сделала это для нее... Для этой
девушки, которая заговорила со мной в автобусе. Я была так
счастлива, Джим... так счастлива с тобой, ну разве я могла
кому- нибудь отказать в таком же счастье? Джим, они
поженились только сегодня утром... И мне хотелось, чтобы он
успел скрыться. Пока вы дрались, я видела, как он вышел
из-за дерева и побежал через парк. Вот как было дело,
милый... Я не могла Иначе.
   Так одна сестра незамысловатого золотого колечка узнает
другую, стоящую в волшебном луче, который светит каждому
всего один раз в жизни, да и то недолго. Мужчина
догадывается о свадьбе по рису да по атласным бантам.
Новобрачная узнает новобрачную по одному лишь взгляду. И
они быстро находят общий язык, неведомый мужчинам и вдовам.



   1) - Рассель Сейдж - Нью-йоркский миллионер.

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт:

Комментарии (2)