Фэнтези - Юрий Никитин

Империя зла

     Юрий Никитин.
     Империя Зла


     Предисловие

     Страшная  сталинская  диктатура,  а  затем  и  вся   послесталинская,
утверждала, что человек  -  винтик.  Винтик  в  гигантской  машине.  Вождь
народов любил повторять, что у него сто пятьдесят миллионов винтиков.
     Чтобы расшатать эту машину, мы утверждали, что человек -  это  звучит
гордо, что человек - самое ценное, что нет ничего выше,  чем  человеческая
жизнь (а значит, нечего ею жертвовать во имя строительства коммунизма, ибо
со всех плакатов призывалось жертвовать: вот потерпите столько-то  лет,  а
потом всем будет хорошо).
     И вот победа. И Храм восстановили, за  который  тогда  воевали  (хотя
надо было восстанавливать тогда, а не сейчас,  но  это  другой  разговор),
права человека на первом плане, а всякие там честь, совесть, достоинство -
все это в задницу, от них одни неприятности, даешь свободу всем,  всему  и
от всего!
     И вот тут многие старые соратники то ли устали,  то  ли  еще  чего...
Кто-то все так же сражается со сталинщиной, Советской властью,  кто-то  по
инерции защищает права человека, хотя пора бы защищать общество  от  этого
обнаглевшего человечка, которого и человеком-то назвать  -  оскорбить  его
родителей.
     Итак, коммунизм побежден, наша  победоносная  армия  продвинулась  на
освобожденные земли, расквартировалась для отдыха, пополнения, зализывания
ран, раздачи медалей, кормушек, складов с  провиантом...  Все  верно,  для
нового наступления нужен отдых.
     Но ма-а-а-аленькая группка бойцов идет вперед. В  разведку.  Разведку
боем! В разведку не ходят дивизиями, тем более  -  армией.  Разведка  чаще
всего гибнет. Но даже  гибелью  дает  ценную  информацию.  А  если  еще  и
уцелевает, то указывает всей армии место для прорыва.
     Я  не  хожу  в  Храм  Христа  Спасителя,  хотя  яро   добивался   его
восстановления в 60-70-ые годы. Ходят те, кто остановился на отдых. Вполне
заслуженный. Но кто-то пошел дальше. Вот эта книга тоже "дальше". Конечно,
доходнее и приятнее создавать фэнтезийные миры и  в  сотый  раз  писать  о
"хорошо сбалансированном мече", но все-таки, все-таки живем в этом мире, в
этом времени и в этих телах.
     Понятно, со всех сторон несется свист и улюлюканье,  как  и  положено
при  виде  врагов  народа.  Только   теперь   принято   называть   врагами
человечества. И врагами "общепринятых общечеловеческих ценностей", имея  в
виду ловко  подсунутые  лохам  Европы  американские  ценности  сексуальных
свобод, "не будь героем", плюй на все и береги здоровье...
     Приходится привыкать к  тому,  что  свистит  и  улюлюкает  тот  самый
человечек, которому мы сами вдалбливали долго и старательно, что главное -
это человеческая жизнь, главное  -  не  расходовать  ее  на  строительство
бессмысленных пирамид!
     И вот теперь оно приходит на  сайт  http://nikitin.webmaster.com.ru/,
где идет разведка  боем,  и  старательно  учит,  что  человеческая  жизнь,
оказывается, самое  главное,  что  для  сохранения  своей  жизни  можно  и
насильника стерпеть (даже нужно!), и плевки в  лицо,  и  на  четыре  кости
опуститься, даже постараться получить удовольствие, как учит  американская
инструкция. И оно чувствует полную правоту, ибо "так говорят  все",  такое
во всех голливудских фильмах и сериалах, а те влияют на  мир  мощнее,  чем
какие-то там президентишки.
     Черт... Впрочем, сами виноваты, когда для борьбы  с  гнусным  режимом
привлекали и т_а_к_и_е идеи. Правда,  не  думали,  что  можно  истолковать
н_а_с_т_о_л_ь_к_о гнусно! Прав был Губерман:

                Возглавляя партии и классы,
                Лидеры никак не брали в толк,
                Что идея, брошенная в массы, -
                Это девка, брошенная в полк.

     Но что ж, кому-то оставаться  с  приятной  идеей,  что  его  жизнь  -
наивысшая ценность, для ее сохранения можно  пойти  на  любую  подлость  и
предательство, бросить под нож насильника своих родных, жену и  детей,  но
кому-то идти в следующий век. Следующий не только по календарю,  но  и  по
мировозрению.
     Спасибо, что купили это книгу!

                                                              Юрий Никитин

     П.С. Ах, задело,  что  в  "Ярости"  кому-то  из  штатовцев  прищемили
пальчик? Вам больше нравится "Рэмбо-2", где этих тупых и  ленивых  русских
десантников  Сталлоне  побивает  голыми  руками?  А  в   "Рэмбо-3"   самые
сверхэлитные части русского спецназа - всего лишь тупое мясо  для  бравого
американца! А в новейшей  компьютерной  игрушке  апреля  этого  года,  уже
обошедшей  мир  и  заполонившей  Россию,  "SpecOps"  американский   десант
высаживается уже в Сибири, и вот вы, играющий самозабвенно, расстреливаете
этих тупых русских краповоберетников,  что  только  в  панике  орут:  "Нас
окружили!", "На нас напали!", а стреляют, в основном, мимо...
     Эти фильмы смотрел не только весь мир, но и Россия. И в эту  игрушку,
убивая русских и захватывая для Америки Сибирь, играют в  том  числе  и...
русские. А подобной пропагандистской продукции в США сотни тысяч тонн.  Не
думаю, что эту книгу прочтут в Штатах. Нет, такой честной конкуренции  они
не позволяют. Им не хотелось бы, чтобы даже здесь  такое  читали!  Но,  уж
извините, эта территория пока еще не принадлежит их больному образованию.
     И что смогу, то сделаю, чтобы не принадлежала.

                                 Валерию Полозову, который подсказал идею,
                                 теребил, чтобы отложил серию о Троих...

     Империя Зла

      * ЧАСТЬ 1 *

     Глава 1

     Вадим Богемов подарил на днях  Хрюке  оранжевого  пищащего  ежика  из
толстой резины. Бедная псяка чуть не сошла с ума  от  счастья,  прыгала  и
кувыркалась, а потом смотрела со смертельной обидой, когда я отнял игрушку
и забросил в прихожей на вешалку.
     Ночью сидела там в темноте и  караулила,  не  сводя  глаз  с  высокой
полки. Как только трусливый ежик осмелеет, побежит, свалится, тут-то она и
цапнет, и начнет тискать, чтобы пищал, пищал, пищал во всю мочь...
     Утром, когда я одевал ей ошейник и совал в карман ее любимые фролики,
она не  сводила  с  полки  глаз.  Ежика  я  взял,  но  не  отдавал,  иначе
оглушительным писком перебудит соседей,  только  уже  в  лифте  выхватила,
начала судорожно и счастливо мять, давить,  наслаждаясь  музыкой,  которую
создает сама, такая умная и замечательная.
     Из подъезда вырвалась, оглашая двор отчаянным писком  бедного  ежика.
На лавочке, несмотря на  раннее  утро,  уже  сидели  старухи,  грелись  на
солнышке. Увидев Хрюку, расплылись в  умильных  улыбках,  а  псина  весело
помахала им обрубком хвоста, похвасталась ежиком, дала себя  погладить.  Я
ушел уже далеко в сквер, и она помчалась за мной через  редкий  кустарник,
как кабан-секач через камыши.
     Напротив нашего дома здание института, бывшего, как я понимаю, теперь
там пара компьютерных фирм. Я их  запомнил  только  потому,  что  в  одной
ребята  начали  делать  games  на  отечественную  тематику   с   былинными
богатырями, волхвами и воинами-чародеями.
     Да еще девчонки постоянно выскакивали покурить за угол, Хрюка с  ними
постоянно общается, они ее чешут и гладят, как и сейчас,  когда  помчалась
побахвалиться своим сокровищем.
     Обычно мы гуляли по  скверику,  но  сегодня  из-за  ежика  я  не  мог
упустить случая пройти по улице. Народ  валит  на  работу,  морды  сонные,
угрюмые, но редкий не расплывется в улыбке,  когда  навстречу  бежит  этот
толстый кабан, подпрыгивает от счастья и пищит, пищит,  показывает  ежика,
виляет обрубком хвоста.
     Все  мы,  владельцы  собак,  любим   их   больше,   чем   абстрактное
человечество, а когда Хрюка с новой игрушкой, я нарочито - после скверика,
конечно, где Хрюка оставляет свою кучку, - делаю круг по улице, где  полно
народу. Она подбегает ко всем, кто ей улыбнется издали, показывает  ежика,
попищит и бежит дальше, а сзади детский рев: "Мама, и я хочу такую веселую
собачку!"
     После неудавшегося переворота на улицах народу  стало  втрое  больше.
Даже в глубинке собирались кучками, спорили до  хрипоты,  организовывались
разные кружки, а Москва так вовсе бурлила, как кипящий котел. На  Манежной
площади  в  двойном  кольце  омоновцев  как  муравьи  суетились   рабочие,
громыхала техника. Уже поднялось  гигантское  кольцо  двух  первых  этажей
мечети. Перед кордонами омоновцев бушевал постоянный митинг.
     В новостях постоянно шли репортажи с Манежной, по экранам реяли стяги
коммунистов, либералов, казаков, монархистов.  Все  плечом  к  плечу,  все
одинаково остервенелые, все защищают ту веру,  о  которую  совсем  недавно
вытирали сапоги.
     Комично, что ряды митингующих  поредели,  едва  стало  известно,  что
мечеть строят самую большую и богатую в Европе.  Все  за  счет  Саудовской
Аравии, Россия не затратила ни копейки. Строители,  по  нашему  совету,  в
нарушение  здравого  смысла,  сразу  начали  украшать  первые  этажи.  Там
заблистало удивительно чистыми красками, такой красоты на Руси  со  времен
Ярослава Мудрого уже не видели, и ряды протестующих поредели еще больше. Я
предложил Кречету пустить слух из самых достоверных  источников,  что  эта
мечеть будет самой грандиозной не только в Европе,  но  и  во  всем  мире.
Митингующих станет меньше за счет тех, кто просто хочет видеть хоть что-то
в России великое, как память о самой грандиозной  империи  всех  времен  и
народов.
     На Пресненском валу магазины, похоже, переориентировались снова: там,
где  месяц  тому  еще  торговали  продуктами,  сегодня  уже  с  решетками,
массивной сейфовой дверью. Телекамеры начали  подозрительно  рассматривать
меня за полста шагов. Ага, сделали оружейным.  То  ли  подсуетились  после
указа крутого президента, то ли успели даже раньше:  за  три  дня  так  не
переоборудуешь.
     А вот тихий "Гамос" снова ожил: возле  дверей  образовалась  очередь,
словно  в  советские  времена.  Явно   резко   снизили   цены,   привлекая
покупателей. Правда, очередь еще и  потому,  что  сейчас  без  трех  минут
девять, а эти ребята открываются только в девять...
     Когда мы проходили мимо, на нас впервые внимания не обратили. В двери
проталкивался спортивного вида кавказец, подчеркнуто кавказской внешности:
черная бородка,  бритая  голова,  прямая  спина  сына  гор,  презрительное
высокомерие к этим русским свиньям. Перед ним  неохотно  расступались,  он
протискивался с видом  полного  хозяина  жизни  и  здесь,  в  России,  уже
протянул руку к двери, и тут я увидел, как худосочный парень, что стоял  в
середке очереди, вдруг сунул руку за пазуху, и на свет появился пистолет.
     Парень ткнул черным стволом в бок  кавказца.  Тот  дернулся,  еще  не
понимая кто посмел потревожить,  встретился  с  бешеными  глазами.  Парень
прошипел люто прямо в смуглое нагло-красивое лицо:
     - Тварь чернозадая!.. Три секунды,  чтоб  исчез.  Иначе,  видит  бог,
всажу всю обойму.
     Среди замершего люда это прозвучало громко и  страшно.  Смуглое  лицо
сына гор вмиг приобрело синюшный цвет. Вытаращенные  глаза  уставились  на
черный ствол. Парня трясло от злости, кавказец застыл, я со  своего  места
видел, как в его бритой голове лихорадочно мечутся мысли: не может же этот
русский вот так взять и выстрелить! Самого упекут  за  убийство,  все-таки
это не самооборона, а нападение, любой суд влепит не меньше пятнадцати...
     В глазах парня появилось колебание, пугливо зыркнул по сторонам. Кожа
на скулах напряглась, выдавая страшное напряжение. Да, погорячился, но как
отступить, когда смотрит столько народу? Это же лицо  потерять...  даже  у
русского появляется лицо, если в руке пистолет с полной обоймой.
     Наступила та страшная звенящая тишина, когда даже воздух остановился,
в нем неподвижно завис  падающий  листок,  не  колыхнется.  Чувствуя,  что
сейчас парень либо нажмет курок, либо с позором отступит, и  то  и  другое
страшновато последствиями, я торопливо сделал шаг вперед:
     - Я свидетель,  я  свидетель!  Гулял  с  собакой,  увидел,  как  этот
бритоголовый наглец набросился на молодого человека, и тот вынужден был-с,
да-да, вынужден-с...
     В очереди на меня уставились как на марсианина, но  вдруг  кто-то  из
сообразительных быстро сказал с убежденной веселостью.
     - Я тоже видел!.. Кавказец напал первый!
     - Ага, - выкрикнул еще голос. - Он... э-э... напал...
     - Самооборона, - сказал еще кто-то глубокомысленно.  -  Я  свидетель,
что этот бандит всех нас хотел зарезать!..  Да  что  ты  парень  смотришь?
Стреляй! Мы все подтвердим, что этот...
     Сразу несколько голосов зашумело, в то числе и женские:
     - Бандит!
     - Он угрожал нам, я свидетельница!
     - Давай в его рылу всю обойму!..
     Кавказец исчез, только что был здесь, а тут же на его месте  осталось
небольшое завихрение воздуха. Его унесло с такой скоростью, что  в  родном
тейпе заплевали бы за потерю достоинства.
     В очереди весело и раскованно  смеялись.  Я  видел,  как  разгибаются
спины, а в глазах появляется то давно  забытое  с  принятием  христианства
чувство, которое христианство определило как один из семи  самых  страшных
смертельных грехов - гордость, достоинство.
     Даже чересчур быстро, сказал себе трезво. Когда  это  победит,  когда
все будут при оружии и с прямыми спинами, а писаки с носом по ветру, вовсю
изгалявшиеся над желанием иметь оружие, начнут воспевать  это  ношение,  я
уйду в оппозицию. Как бы это массовое вооружение не вышло боком,  гордость
не превратилась в надменность, пренебрежение чужим мнением!  Впрочем,  это
потом. Сейчас куда важнее, чтобы оружие без помех мог покупать каждый, кто
не сумасшедший и не сидел в тюрьме. По крайней мере, не за грабежи.

     Поступил я, честно говоря, как мальчишка. В моем возрасте  надо  жить
умом, а не чувствами. Правда, люди везде ведомы чувствами.  Если  буду  по
уму, то надо  на  другую  планету.  Только  что  поддержал  крикунов,  что
требовали расправы над  кавказцем...  просто  над  наглецом,  что  пытался
пролезть без очереди. Таких хватает и среди русских или хохлов.  Проступок
незначительный, за него даже не оштрафуют. Но... народ жаждал крови.
     По сути, я спас шкуру, а то и  жизнь  кавказцу,  русского  уберег  от
тюрьмы, жене сохранил мужа, а детям - отца.  Но  на  душе  все  же  гадко,
ибо...
     Но где же тогда власть народа, если  абсолютное  большинство  требует
ужесточения наказания, смертной казни, а кто-то странный  все  смягчает  и
смягчает? Смертную казнь собираются  отменить  вовсе?  Ведь  даже  интели,
которые  больше  всего  боятся  показаться  недостаточно   интеллектуально
развитыми, в микрофон говорят об отмене смертной казни, а  дома  на  кухне
орут, что всех этих наркоманов, насильников, бандитов и  казнокрадов  надо
быстренько расстреливать по  суду  шариата,  а  вешать  прямо  на  Красной
площади!
     А что такое закон? Это воплощенное в  обязательное  для  всех  мнение
большинства народа. Только тогда закон соблюдают, ибо  за  ним  не  только
пистолет милиционера, но и поддержка населения.
     Но почему  же  тогда  такой  дикий  перекос?  Когда  в  Чечне  начали
расстреливать по суду шариата,  в  России  даже  те,  кто  люто  ненавидел
чеченцев, перекосился в зависти: вот бы и  у  нас  так!  Почему  те  могут
поступать по правде и совести, а мы обязаны подчиняться  каким-то  нелепым
законам, перенесенным хрен знает кем и откуда? Скоре всего,  с  Марса  или
еще откуда-то, где не воруют, не насилуют и уж тем более, не убивают.
     - Законы только тогда работают в полную силу, - пробормотал я, - если
их поддерживает народ. Или хотя бы понимает.
     - Что? - послышался голос рядом.
     Я вздрогнул, а Володя деликатно улыбался, возникнув как призрак прямо
из воздуха. По ту сторону аллеи прогуливалась  парочка,  я  их  раньше  не
видел. Либо меня оберегают, либо готовятся пристрелить.
     - Уже? - удивился я. - Как быстро...
     - Вы гуляете двадцать две минуты, - напомнил Володя. -  Ваша  собачка
изволила покакать дважды, семь раз пописала, а наши ребята штаны  порвали,
пытаясь поспеть за вами... раньше вас. А штаны у них от Кардена. Предлагал
же вам президент переехать в более охраняемое место!
     Я отмахнулся:
     - Да ладно. Лучше прожить год львом, чем сто - овцой.  Сейчас  отведу
Хрюку, кофе уже пил, так что не задержусь.
     Машина  Володи  стояла  возле  подъезда.  Когда   я   поднимался   по
ступенькам, с моего плеча на коричневую дверь  скакнул  солнечный  зайчик.
Если кто-то с дальних  крыш  рассматривает  через  оптический  прицел  мою
стрижку, то был бы красный кружок.  А  это  забавляется  ребенок  из  дома
напротив. Ребенок. Просто ребенок.

     Глава 2

     Когда машина вырулила на магистраль, Володя поинтересовался с  хорошо
рассчитанной ленцой:
     - А что там народ шумел?
     - Первое применение оружия, - ответил я, все еще чувствуя  неловкость
от мальчишечьего поступка. - Правда, без выстрелов.
     Он покосился круглым как у птицы удивленным глазом:
     - Применение?
     - Применение, - повторил я. - Володя, у тебя,  сколько  звездочек  на
погонах? Для тебя применение - это если всю обойму в упор, да?.. Гм,  вряд
ли у того мужика есть разрешение на ношение. На хранение  дома  -  да,  но
чтобы выносить на улицу...
     Володя буркнул:
     - Теперь хоть обыскивай  народ.  Каждому  зудит  ходить  по  улице  с
пистолетом в кармане. Начнется выяснение  кто  кому  на  ногу  наступил  в
троллейбусе.
     Я сказал с иронией:
     - А пока что каждый, заполучив оружие, тут же хотел бы ограничить его
выдачу остальным. А то и вовсе запретить. Что, задевает?  Мол,  у  каждого
может оказаться пистолет не хуже, чем у тебя? Ты столько добивался, анкету
делал, экзамены сдавал, а им  стоит  только  справку  предъявить,  что  не
сумасшедшие и что не сидели!
     Он понял, засопел, долго молчал, затем буркнул:
     - У них пистолеты могут оказаться и получше.  К  тому  же  я  применю
только в самом крайнем случае! А эти... Не так посмотришь, он тебе в спину
шарахнет. Хоть сидел, хоть не сидел.  Правда,  для  страны  может  быть  и
хорошо, но для отдельных человечков...
     Он   говорил    грамотно,    слова    расставлял    с    крестьянской
основательностью. Очень здоровый как по генной структуре, так и в психике.
Таких охотно усаживают за пульты управления баллистических ракет и атомных
реакторов. Сто тысяч психиатров поседеют и начнут  ловить  зеленых  чертей
раньше, чем  такой  ощутит  хоть  некоторое  психическое  неудобство.  Ему
сказали старшие по званию, что нехорошо народ  вооружать,  он  это  усвоил
накрепко. Теперь надо так  же  основательно  и  убедительно  сказать,  что
вооружать - хорошо. И повторить много раз.

     При въезде в Кремль нас проверили небрежненько, второй раз осмотрели,
когда остановились перед большим Кремлевским дворцом, а  третий  раз  меня
остановили в вестибюле.
     Охранники уже знали советника президента, кем я являюсь, в лицо,  что
не помешало проверить сверху донизу, просветить всеми лучами. На их  лицах
я читал сильнейшее сожаление, что можно просветить только  голову,  но  не
мысли. Во-первых, морду можно заменить даже  не  устаревшей  хирургией,  а
какими-то бионашлепками, не отличишь от собственной морды,  а  во  вторых,
футуролог - не охранник, у которого  только  одна  извилина,  прямая,  как
армейский устав, а когда извилин много, то либо Наполеоном  себя  назовет,
либо на президента кинется...
     - Да ладно, - сказал я,  морщась  на  виноватое  выражение  в  глазах
начальника охраны. - Теперь за Кречетом начинают охотиться все  спецслужбы
мира, не считая разных партий и организаций! А уж героев-одиночек...
     В  главном  холле  с   возвышения   красиво   и   убедительно   вещал
респектабельный    мужчина    с    одухотворенным    лицом    композитора.
Правительственные  клерки  зачарованно  следили  за  его  белыми  холеными
ладонями, что мелькают как бабочки - белянки.  Он  поймал  и  меня  цепким
взглядом, голос стал громче, приглашающим, я понял, что речь идет о  языке
поз, жестов, положения руки при разговоре и прочей ерунде, что принимается
нищими духом с восторгом.
     Комитет  по  имиджу,   отрабатывая   немалое   жалование,   пригласил
очередного шарлатана с циклом лекций.  Слабый  человечек  всегда  пытается
спрятаться за спину более сильного, переложить на него  ответственность  и
за себя самого, беспомощного и гениального. Придумывает богов, астрологию,
Единого  Творца,  всякие  гадания,  тайные   науки   древних,   эзотерику,
рериховщину, Старших Братьев  по  Разуму...  Даже  этот  вот  язык  поз  и
положения рук при разговоре должен как-то еще больше упорядочить мир,  ибо
слабый человечек страшится до свинячьего писка свободы, любой  свободы,  а
мы ему еще подсовывает закон о свободе приобретения оружия!..
     Ему  надо,  чтобы  все  регламентировано,   чтобы   его   собственную
самостоятельность к минимуму, чтобы всегда можно  сослаться  на  положение
звезд, скоромные дни, требования начальства, линии жизни на руке...  Нужна
предопределенность!
     Дюжий парень в  слишком  респектабельном  костюме,  приоткрыв  дверь,
слушал с большим  интересом.  Я  похлопал  его  по  плечу,  он  вздрогнул,
возвращаясь в реальный мир, где он всего лишь  охранник,  а  не  властелин
тайных сил, вытянулся:
     - Дежурный по второму этажу!
     - У вас есть блокнот? - спросил я. - Нет? Жаль...  Надо  будет  взять
всех этих на заметку...
     - Которых?
     - Которые слушают, - пояснил я и со значением посмотрел ему в лицо. -
Понимаете?
     Он смущенно помялся:
     - Нам о блокнотах ничего не говорили. Я владею всеми  видами  оружия,
только не блокнотом. Говорят, ниндзюки даже веером...
     - Жаль, - повторил я и,  собираясь  уходить,  проговорился  в  порыве
старческой болтливости, этакой благодушности, какую молодые парни ждут  от
людей постарше. - Этот семинар не зря  ведь...  Понимаешь,  надо  отделить
всех слабых людишек, неспособных принимать самостоятельные решения.  Какой
же он член правительства, если с гадалками советуется, гороскопы читает да
в телепатию верит? Они еще могут быть хорошими генералами... нет, хорошими
тоже не могут, но где-то от них урона мало, а здесь... сам понимаешь!
     И ушел, зная, что уже сегодня будут знать не только все охранники, но
и пресса "из достоверных  источников",  а  трусливых  депутатов  и  членов
правительства как метлой выметет от гадалок, шаманов и прочих ясновидящих.

     После неудавшегося переворота охраны не стало больше, но Кречет,  что
и раньше не чурался техники, позволил ввести кое-какие штуки из  новейшего
спецоборудования. Огромные стекла, размером с витринные,  могут  выдержать
попадание снаряда, а красивые театрального вида шторы  глушат  любые  виды
излучений. Из этого здания, даже из туалета не  просочится  ни  один  байт
информации.
     В огромном предбаннике Кречета, где  хозяйничает  Марина,  добавилось
жидкокристаллических мониторов. На некоторых все еще  простые  бэкграунды,
на одном русские танки двигаются по Англии, знакомый старый скринсейвер, а
ближе к двери установлен совсем уникальный: сверхтонкий, но  с  экраном  в
тридцать дюймов.
     Зверского вида всадники в чешуйчатых  доспехах  на  весь  экран  лихо
рубили, кололи, насаживали на пики жалобно  вопящих  противников.  К  небу
поднимались черные дымы. Горели здания, падали статуи, а в далекой  гавани
на фоне голубого неба красиво полыхали парусные  корабли  с  тремя  рядами
длинных весел.
     Краснохарев, массивный, как носорог, мощно сопел и с  неудовольствием
наблюдал за сражением. Рядом красиво стоял аристократ Коломиец, седой,  но
достаточно моложавый министр культуры. С другой  стороны  премьера  нервно
переступал с  ноги  на  ногу  Коган,  министр  финансов,  а  Мирошниченко,
пресс-секретарь президента, без нужды подкручивал верньеры, то увеличивая,
то уменьшая яркость. За их спинами присутствовал  подтянутый  в  штатском,
таким он мне всегда казался: подтянутым и в штатском. Мысленно я  примерял
ему, Сказбушу, министру ФСБ, то мундир лейб-гвардейца, то погоны прусского
барона.
     Хлопнула дверь. Кречет вошел резкий,  как  "Нате",  налитый  гремящей
силой,  министры  почтительно  повернулись  в  его  сторону   и   поспешно
кланялись. Кречет бросил Марине на стол папку с бумагами, обернулся:
     - Что это за боевик?
     Вперед выступил Мирошниченко, бледный и с осунувшимся лицом:
     - Господин президент...
     - Ну что?
     - Господин президент... Я  по  приказу...  простите,  совету  Виктора
Александровича дал указание нашим программистам просчитать, что  было  бы,
если бы князь Владимир принял не христианство, а ислам...
     Вид у него был подавленный, плечи опустил, а спина кадрового военного
выгнулась, как у кота на мусорном баке. Министры, даже Краснохарев,  после
поклонов президенту повернулись к нему задом - неслыханный поступок!  -  и
смотрели на экран. Многотысячная конница, захватив один  город,  двигалась
на другой, такой же красиво освещенный заходящим солнцем, ощетинившийся на
стенах баллистами, где глаза слепили сотни солнечных зайчиков на блестящих
щитах, шлемах и обнаженных мечах...
     Кречет бросил коротко:
     - И что же?
     -  Купили  мощный  компьютер,  -  объяснил  Мирошниченко,  -  кое-что
доделали наши умельцы, потом две недели писали  задачу...  А  сегодня  вот
машина выдала  результат...  Я  попросил  понагляднее,  пришлось  добавить
трехмерные акселераторы для обработки графики, это чуть затормозило, но не
намного...
     Кречет рыкнул нетерпеливо:
     - К черту подробности! Результат.
     - Первое, - сказал Мирошниченко униженно, кадык его с шумом поднялся,
погнав волну, все слышали плеск и  бульканье,  -  не  турки  захватили  бы
Константинополь, а внуки князя Владимира. Компьютер выдал и  точную  дату:
1062-й год. А еще через три года столица Московского царства переносится в
Константинополь, который отныне именуется Царьградом.
     Я услышал шумный выдох. В глазах Коломийца был  откровенный  восторг.
Его ладони терли одна другую с такой силой, что я почти увидел дымок.
     - Дальше, дальше...
     - А потом, когда началась экспансия ислама, - продолжил  Мирошниченко
совсем убитым голосом, и мы поняли, чем он убит,  -  то  Европа  пала  как
спелый плод!.. Русское знамя ислама взвилось над Берлином, Веной, Парижем,
Гаагой... Всего через десять лет после начала захвата Европы, наши корабли
высадили на берега Британии русские войска.
     - Почему не арабы? - спросил подозрительно Сказбуш.
     - У них начался раскол суннитов на две враждующие группы. К тому же в
междоусобную  резню  вмешались  шииты.  Она  длилась  с  перерывами  почти
полстолетия.  За  это  время  в  Московской  империи,  которую   именовали
халифатом, тоже происходили бури, раздоры, великая смута, но когда наконец
добрались до материка за  океаном,  к  тому  времени  уже  все  утряслось.
Понятно, что тамошние дикари с их жуткими человеческими жертвоприношениями
были истреблены, русскими войсками  был  захвачен  Северный  материк,  где
образовался Великий русский Халифат, а вся  южная  часть  -  где  нынешние
Бразилии, Гватемалы и прочие Уругваи - арабами.
     Коган проговорил с кривой иронической улыбкой:
     - А в  том  Великом  русском  халифате...  это  ж  помимо  штатовской
территории еще и земли Канады, Мексики...
     Лицо Кречета стало темнее грозовой  тучи.  Глаза  метнули  молнию,  а
голос прогремел, как раскаты грома:
     - И так день хреновее некуда, так ты решил отравить нам и сон! Теперь
будут ходить как лунатики, мечтать о потерянном...  А  до  какого  времени
просчитал?
     Мирошниченко помялся, сказал совсем несчастным голосом:
     - До сегодняшнего дня.
     В зале наступило  гробовое  молчание.  После  паузы  Коломиец  сказал
осторожно:
     - И что же?.. Где мы?
     - Заседаем, - ответил Мирошниченко совсем убитым голосом. -  Все  так
же заседаем. Только не здесь,  а  в  Царьграде.  Военный  министр  недавно
вернулся с Марса, там стоят обсерваторию, по дороге проинспектировал  базу
на Луне, где в условиях вакуума готовят межзвездные  корабли  для  первого
пробного полета хотя бы к ближайшей звездной системе... Дело  в  том,  что
исламский мир един. Все мозги работают  не  на  разработку  оружия,  а  на
прогресс культуры, науки, техники...
     Все смотрели то на Кречета, то  снова  на  экран  где  русское  знамя
родного исконно посконного ислама победно реяло над двумя третями  земного
шара, а также над Луной и почти всем Марсом.
     И уже совсем неуместно прозвучал громкий голос Когана:
     - Прекрасненько, прекрасненько! Но если бы князь Владимир выбрал  бы,
скажем, христианство по католическому образцу?
     Все посмотрели с ненавистью, словно министр финансов  был  виноват  в
неверном выборе князя Владимира. А может и виноват,  уже  тогда  проклятые
иудеи  закольцевали  великого  князя,  он  сам  иудей   по   матери...   а
Мирошниченко развел руками:
     - Конечно, мы просчитали и этот вариант.
     - И что же?
     Мирошниченко вздохнул с такой болью в голосе, словно у  него  рвалось
сердце:
     - Все то  же.  Все  то  же!..  Наш  военный  министр  вернулся  бы  с
технической базы. Только не с Марса,  а  со  спутника  Юпитера.  Там  идет
подготовка к запуску двенадцатой звездной  экспедиции.  Дело  в  том,  что
католицизм несколько больше, чем  ислам,  направлен  на  экспансию...  Мир
един, католицизм победил всех и вся, ислам  и  православие  влачат  жалкое
существование. Как сейчас, к примеру, пятидесятники или староверы. Столица
Московской империи в Царьграде, земли за океаном поделены с Европой в  той
же пропорции: Северная - Великое Русское  королевство,  а  южная  часть  -
Испанское, Франкское, Англское...
     Кречет с грохотом обрушил пудовый кулак на стол.  Подпрыгнули  чашки,
блокноты, Коган едва успел подхватить ноут-бук. Лицо президента было белым
от ярости:
     - Эта сраная Русь!.. Какие возможности были! Какие  возможности...  И
так обгадиться...
     Коломиец сказал торопливо:
     - Да запрягаем, запрягаем.
     - Только вот понять бы, -  пробормотал  Сказбуш,  -  где  вожжи,  где
сопли...
     Кречет крякнул, потер ладонями лицо, отряхнулся,  словно  выскочивший
из воды пес, приходя в себя:
     - Ладно, за работу. Теперь понятно, почему все прут в наши земли, как
депутаты в буфет? От России всегда зависела судьба мира. И сейчас зависит!

     В рабочий кабинет Кречета сходились  уже  привычно,  хотя  у  каждого
вроде бы свой роскошный кабинет, да не только кабинет, а  целые  здания  с
клерками,  референтами,  помощниками,  что  заносят   хозяину   хвост   на
поворотах, но Кречет есть Кречет: под  его  жестоким  взором  надсмотрщика
прямо в его кабинете горбатятся даже те, кто  в  своем  пьянствовал  бы  с
заместителями да ставил бы секретарш креветками.
     Кречет не  перестраивал  свой  кабинет,  доставшийся  от  предыдущего
президента, а тот в таком же  виде  получил  от  генсеков,  а  те  в  свою
очередь, мало что меняли по сути  в  обстановке,  доставшейся  от  русских
царей  и  императоров.  Сами  кабинеты  больше  походили  по  размерам  на
стадионы, до безобразия плотно заставленные мебелью из Эрмитажа,  так  мне
показалось. Все в золотых рамах, кресла с золотыми спинками, дверные ручки
и даже гвозди из чистого золота... Может быть, даже и не так,  но  у  меня
создалось такое впечатление, а я человек скептический, повидавший мир.  На
другого  это  вот  все  произведет  впечатление,  как  говорится,   вообще
неизгладимое.
     Ко мне притерпелись, хотя все  еще  не  считают  полноправным  членом
кабинета. Одно дело специалист по углю или безопасности,  другое  -  нечто
странное "футуролог". Мои жалкие попытки объяснить, что философская  бомба
может  нанести  ущерба   больше,   чем   атомная,   вызывали   ухмылки   и
многозначительное переглядывание. Идиоты, хотя бы вспомнили, как  шарахнул
по нашей стране  философский  снаряд  коммунизма!  До  сих  пор  страна  в
развалинах.
     Кречет чуть задержался, раздавая указания Марине и Мирошниченко, а мы
в кабинете Кречета стояли  группками,  беседовали  важно  и  степенно,  не
решаясь рассесться в отсутствие хозяина. Все, что в руках, положили каждый
на своем месте: допотопные пухлые папки  из  крокодиловой  кожи,  новейшие
ноут-буки, блокноты с вензелями и двухголовыми уродами...
     Коломиец в паре со Сказбушем прохаживались  взад-вперед  под  стеной,
откуда  строго  смотрели  великие  предки,  почему-то  начиная  с  Дмитрия
Донского, поджарого и мускулистого, хотя из любой летописи  известно,  что
князь был зело дороден и даже на  коня  взбирался  с  помощью  трех  дюжих
гридней, и кончая генералом  Громовым,  тоже  поджарым,  мускулистым  и  с
воинственно выдвинутой вперед нижней челюстью.

     Глава 3

     Появился Черногоров, министр МВД, низкорослый,  живой,  быстроглазый,
но очень осторожный в словах и движениях. На каблуках,  которые  с  каждой
неделей становятся все выше, постоянно вытянутый, даже  волосы  зачесывает
как у Элвиса Пресли, чтобы казаться выше ростом. Бросил на  стол  папку  с
бумагами, хлопнула так, словно взорвалась граната.
     Все  оглянулись  в  полной  готовности  броситься  на  пол,   избегая
осколков. Один Коган независимо уселся за стол, но  и  он  вскочил,  когда
дверь открылась, вошел  Кречет,  высокий  и  широкий,  не  по-президентски
стремительный,  полный  силы,  что  противниками  охотно  трактуется   как
недостаток государственной мудрости.
     - Еще раз всем доброе утро, - сказал он  отрывисто  своим  неприятным
металлическим голосом. - Прошу  садиться...  Что  вы  в  самом  деле,  как
школьники? Вон даже наглый Коган...
     Правительство осторожно  рассаживалось,  каждый  на  свое  место,  на
Кречета поглядывали с опаской. Хоть и шутнул, но кто знает, не попасть  бы
под горячую руку. После неудавшегося  переворота  вернулся  еще  злее,  по
армии и в  верхах  прокатилась  волна  чистки.  Неофициальной,  но  многие
уволены, другие ушли сами, а кое-кто и вовсе исчез бесследно.
     Кречет кивнул Краснохареву:
     -  Как  продвигается  бюджет?..   Хотя   бы   вчерне?..   А,   Виктор
Александрович! Давненько вас не видели. Чем порадуете в это хмурое утро?
     Я развел руками. Видел меня Кречет позавчера,  но  при  нашем  темпе,
это, в самом деле, давно. Краснохарев бросил на меня просительный  взгляд,
займи пока этого зверя, а  я  подготовлю  бумаги,  у  меня  их  тут  целый
чемодан, разберусь, я сказал негромко:
     - Закон об оружии... Даже не закон,  а  пока  только  ваш  указ!  Уже
действует. Я утром  видел,  как  сегодня  один  мужик  чуть  не  застрелил
другого. Тот раньше него пытался пролезть к прилавку.
     Кречет зыркнул из-под тяжелых надбровных дуг, больше  приличествующих
неандертальцу, чем президенту:
     - Да вы же ратовали горячее всех за  свободу  продажи  оружия!..  Вот
такая у нас интеллигенция:  чуть  своего  добьется,  тут  же  поворачивает
оглобли. Но меня вы ж убедили? Хотя во все времена правители  были  против
вооружения народца. Понятно, безоружных грабить  проще.  Даже  те,  кто  к
власти рвался под лозунгом разрешить свободную продажу хоть пулеметов, тут
же запрещал продажу даже  детских  рогаток,  едва  опускал  жирный  зад  в
царское кресло.
     Коган оглянулся на кресло Кречета:
     - Но вы вроде бы уже опустили...
     - Черт... - сказал Кречет  уже  спокойнее,  -  наверное,  я  все  еще
чувствую себя в оппозиции к власти. А интересы  страны  пока  что...  пока
что!.. перевешивают личные. Да и хорошо знаю, что как только в  какой-либо
стране - примеров сотни! - принимали закон о свободной продаже оружия,  то
количество преступлений сразу падало в три-четыре раза.
     Сказбуш усмехнулся саркастически:
     - Я часто бывал по работе в Штатах.  Вся  их  хваленая  вежливость  и
предупредительность, все их улыбки - это следствие того, что у  каждого  в
кармане может оказаться заряженный пистолет. Никто никого не  толкнет,  не
нахамит, не облает. Улыбаются  издали!..  А  я  прошел  вчера  вечером  по
Тверской: ни одного улыбающегося лица! Одни угрюмые рожи, даже у  красивых
женщин. Да какие они красивые, если угрюмые?
     Коган сказал мечтательно:
     - Да, ради этого  стоит...  Так  и  запишем:  вооружим  народ,  чтобы
разугрюмить наших женщин.
     Сказбуш буркнул:
     - Не надо умничать, Сруль  Израилевич.  Когда  у  женщины  в  дамской
сумочке пистолет, она сможет носить юбки еще короче, а декольте глубже.  И
никакая пьяная тварь не рискнет свистнуть вслед. А  уж  протянуть  лапы...
Такие быстро протянут ноги.
     Кречет сказал:
     - А суд присяжных ее тут же оправдает.
     Коломиец воскликнул в ужасе:
     - Как вы можете... Как вы можете говорить такие ужасные вещи?
     - Вслух, - вставил Коган ехидненько.
     -  Нужно  только,  -  продолжал  Сказбуш  невозмутимо,  -   подбирать
присяжных из мужчин. Ну, не слишком в преклонном... чтобы реагировали.
     Справа  от  него  словно  взорвалась  граната,  это  мощно   кашлянул
Краснохарев. Все умолкли, уставились на премьера,  а  глава  правительства
оглядел всех правительственным взором и сказал внушительно:
     - Так вот, о подготовке бюджета на следующий  год.  Работа  проделана
следующая...
     Я некоторое время слушал, но вскоре тягучий  монотонный  голос  начал
действовать  усыпляюще,  я  смотрел  то  поверх  головы  Краснохарева,  то
рассматривал членов кабинета. Мысль  тоже  блуждала  вроде  бы  бесцельно,
подбирая какие-то незримые крохи,  что-то  вынюхивая,  перепрыгивая  через
обломки очевидных фактов, яростно  роясь  на  пустом  месте,  земля  летит
из-под задних лап как из трубы земснаряда, снова  длиннющий  прыжок  через
темное место, пусть Краснохарев продвигается шажок за шажком...
     Черногоров  с  раздражением  перебирал  бумаги,  вдруг  сказал  среди
тишины:
     - В Штатах нет преступлений, потому что там всяк страшится за  жизнь.
Они покупают оружие, хранят в особых несгораемых шкафах... а  стреляют  на
пикнике только по бутылкам из-под пепси-колы!.. А если оружие  пойдет  так
же широко у нас, то... не знаю  -  не  знаю!  Русские  не  станут  тратить
патроны на пустые бутылки.
     Сказбуш выпрямился, и без того прямой, как телеграфный столб,  светло
возразил:
     - А Чечня? Там жизнь не ставят и  в  грош,  но  все  равно  никто  не
шмаляет друг в друга. Я бывал там, бывал.  Никто  не  стреляет  в  другого
только за то, что тот наступил на ногу или посмотрел косо.
     Черногоров огрызнулся еще злее:
     - Не знаю! Может быть, страшатся кровной  мести.  Но  у  русских  нет
сдерживающего страха за свою жизнь, нет мести со стороны родни убитого.  У
нас такое начнется!
     - Чечня нам не указ, - сказал  Краснохарев  раздраженно.  -  В  такой
крохотульке даже коммунизм можно было отгрохать за пару недель!..  А  нашу
махину попробуй раскачай!.. А когда указы из  Москвы  дойдут  до,  скажем,
Сибири, то во что они превратятся?
     Коган сказал задумчиво:
     - Вот бы научиться и расстреливать по факсу...
     Сказбуш холодно посмотрел на чересчур умного министра финансов:
     - Что-что?
     - По сотовому телефону, - поспешно поправился  Коган.  -  Говорят,  у
билайновцев связь лучше.
     Сказбуш потыкал пальцем в клавиши ноут-бука, бормоча:
     - Так...  проверить  правительственных  чиновников...  независимо  от
ранга... ага... на предмет скрытой рекламы богатеньких фирм...
     Клавиши щелкали, словно затвор именного нагана. Коган втянул голову в
плечи, уменьшился, а, стул, на котором он только что сидел, опустел.
     Кречет  молча  поставил  на  бумаге  размашистый   росчерк,   передал
Мирошниченко:
     - Указ вступает в силу с момента подписания. Раз  оружейные  магазины
оказались не готовы... или кто-то тормозит нарочито, то вот это дает право
военным продавать оружие  прямо  со  складов.  Разумеется,  устаревшее.  И
только  пистолеты  и  винтовки.  Конечно,  при  наличии  всех  справок   о
здравомыслии и несудимости.

     Я видел, что против этого резкого решения Кречета рвется возразить не
только  Черногоров,  ему  как  министру  МВД   расхлебывать   все   случаи
незаконного применения оружия, но и  такой  голубь  как  Коломиец,  хитрая
ворона Коган и даже откровенный ястреб Сказбуш.
     Один Краснохарев пропустил мимо  ушей  указ  президента  с  полнейшим
равнодушием. Глаза в набрякших  веках  просматривали  бумаги  с  гербовыми
печатями, мясистое лицо выражало откровенное неодобрение.  Перехватив  мой
взгляд, сказал суховато:
     - Я, простите, экономист. А законы экономики одинаковы для всех стран
и народов. Меня не убеждает ваша гипотеза... ладно, ваша теория о чести  и
нечести для подъема благосостояния.  Сейчас,  когда  освободились  от  ига
коммунизма, можем соревноваться с американцами  на  равных.  Не  привлекая
такие  понятия,  которые  нельзя  просчитать  с  помощью   логарифмической
линейки. Ладно, пусть на ваших чертовых компах! А если учесть, что  у  нас
намного больше нефти, газа, золота...
     Он говорил чуть ли не просительно, уже замечая меня, хотя  предыдущие
дни осторожно игнорировал. То ли, как опытный  политик,  сперва  прощупал,
насколько мое положение в правительстве прочно, то ли в самом деле начинал
со мной считаться.
     Сердце мое тревожно и радостно екнуло. Склонить Краснохарева или хотя
бы качнуть слегка на свою сторону - за это  стоит  побороться.  Я  ответил
тихо, стараясь не привлекать внимая других:
     - Иллюзию, что можно соревноваться с американцами на их поле и по  их
правилам, распространяют сами американцы. И даже, что их можно  побить  на
их поле. Конечно же, это брехня.
     - Почему?
     - Потому, что на  наших  ногах  всегда  будут  висеть  остатки  цепей
нравственности, чести и других понятий, что в  Старом  Свете  существовали
тысячелетиями, а в Новом Свете их не было изначально! А бизнес  не  терпит
нравственности. Потому мы в бизнесе  всегда  окажемся  в  проигрыше,  если
будем  играть  с  американцами.  Они  всегда  смогут   поступить   подлее,
бесчестнее, гаже... что мы все-таки не сможем, несмотря на приобщение к их
ценностям. У нас все-таки все века существовало правило: не бить лежачего,
не бить в спину, не бить ниже пояса... А американцы сразу приняли все  эти
штуки вроде каратэ, где бьют и в спину, и  ниже  пояса,  а  лежачего  даже
ногами, а то и вовсе  впятером  одного!  Понятно  на  чьей  стороне  будет
победа, когда один соблюдает какие-то правила, а второй - нет!
     Он сказал, защищаясь:
     - Но можем и мы...
     Я покачал головой:
     - Не сможем. Даже если будем придерживаться всех этих  правил...  все
же при ударе в спину рука русского чуть дрогнет или  влупит  не  в  полную
силу, как ударил бы американец.  Выгляните  в  окно!  Вон  по  улице  идут
старики, что в войну стеснялись кланяться пулям. Они и в атаку шли во весь
рост! Прямо на пулеметный огонь. Глупо или не глупо - это  другой  вопрос.
Но нас от этих стариков отделяет слишком мало времени, чтобы сразу вот так
забыть все и начинать жить по-американски. Наши солдаты и  в  Чечне  гибли
нередко   потому,   что   стеснялись   чересчур    тщательно    прятаться,
маскироваться. Мол, как бы не подумали, что трусят.
     - Зря, - сказал он убежденно.
     - Зря, - согласился я.
     - Зато вернулись бы живыми!
     - Точно, - согласился я снова. - Но они и в бизнесе будут гибнуть так
же массами! Степан Викторович, мы с вами на одной стороне  баррикады.  Оба
хотим процветания своему народу. Но сказочку про одинаковые законы бизнеса
для всех народов придумали и запустили по свету сами американцы. Чтобы все
начали играть в игру, где они заведомо сильнее. Если законы одинаковы,  то
почему не столь богаты остальные мексики, гватемалы? Все возникли чуть  ли
не в один день с США. И капитализм тот же...
     Он отодвинулся, смотрел подозрительно:
     - И почему же, позвольте узнать?
     - А вы не слышали, бывая  там  в  США,  ихнюю  поговорку:  "Горд  как
мексиканец"? В ту часть  континента  понаехало  слишком  много  знатнейших
идальго, отпрысков высших фамилий, там  кабальеро  сидел  на  кабальеро  и
кабальерой погонял. А когда колонии отделились от метрополий, то  лесорубы
и скотоводы северной части быстрее приспособились, чем аристократы  южной.
Слишком уж там помнили о чести, о достоинстве. Не то, что простые  мужики,
создавшие США, которые не стеснялись по плечо  сунуть  руку  в  дерьмо  за
оброненной монетой, да еще и пошарить на случай,  если  кто  обронил  пару
монет раньше.
     К нашему  разговору  уже  прислушивались,  что  неудивительно:  глава
правительства изволит советоваться с нанятым футурологом.  А  футуролог  -
это нечто  экзотичное,  вроде  гадающей  цыганки  или  очередного  мессии,
который видит насквозь Статую Свободы, но не зрит фигу в кармане.
     Коломиец поморщился:
     - Что за язык у футурологов...
     Краснохарев, воспользовался случаем, чтобы сделать вид, будто все его
внимание приковано к бумагам, но я видел по  его  щеке,  что  премьер  все
слышит и замечает.
     - То, - сказал я, - что противниками преподносится  как  тупость,  на
самом деле неосознанная защита здорового организма против  инфекции...  Но
все же, как говорит тот же министр обороны, не зная как  сосчитать  пальцы
на правой руке и не умея сосчитать на левой, надо найти  в  себе  смелость
держаться! Надо выстоять. Как стоит на своем тот же Восток.
     Краснохарев  в  тишине  пошуршал  бумагами,   он-де   занят   важными
государственными делами. Дверь отворилась,  Забайкалов  вошел  царственно,
словно к подданным, ни дать - ни взять император или  министр  иностранных
дел Сообщества Галактических миров, Кречет тут  же  поманил  его  к  себе,
уединились в дальнем конце кабинета, беседовали вполголоса, а здесь только
Коломиец пробормотал в настороженном молчании:
     - Ну, у востока  десять  тысяч  лет  цивилизации,  восемь  тысяч  лет
письменности...
     Я удивился:
     - А кто вчера в коридоре доказывал, что мы не то древние  арийцы,  не
то египтяне... нет, это мы египтян грамоте учили, каналы им рыли, пирамиды
строили... Мы гиксосы,  да?  Вот  и  гиксосьте  дальше.  С  нашей  древней
культурой гиксосов да поддаться какому-то Западу, который еще на  деревьях
сидел, когда мы уже египтян грамоте учили?
     Коломиец сказал нерешительно:
     - Восток будет очень удивлен...
     - Тем более, - вставил Коган очень серьезно, -  что  гиксосами  были,
судя по нынешним учебникам Украины, хохлы из Запорожья.
     - Восток мудр, - возразил я. - Он видел, видел...  Улыбнется  детской
выходке, вполне понятной, и... смолчит.  Ведь  это  для  поддержания  духа
нашего народа! На общемировые факты не влияет, древней истории  ни  тепло,
ни  холодно.  А  вот  современную  изменить  можно.   Если   надо,   можно
организовать пару могучих  рецензий  за  подписью  академиков,  что,  мол,
Влесовы книги - подлинные, как в свое время доказали, что "Слово  о  полку
Игореве" тоже подлинное...
     Коломиец ахнул:
     - Вы что же это? Да как вы можете? И Влесовы  книги  -  подлинные,  и
"Слово" самое расподлинное!
     Задыхаясь от возмущения,  он  обратил  горящий  взор  к  отцу  нации.
Кречет,  оставив  министра  иностранных  дел  просматривать  бумаги,   уже
прохаживался по своему обыкновению, совсем не строевым шагом,  мыслил,  по
крайней мере двигал жесткими как ребра бронетранспортера складками на лбу.
На вопль министра культуры глубокомысленно буркнул:
     - Что верно, то верно.
     - А что... что верно?
     - Важен результат, - изрек он. - А подлинник или не  подлинник...  Да
какая разница? Главное, свое дело делают. О них говорят, пишут, спорят.  А
это лучше, чем когда наши  дурни  бьют  друг  другу  морды  из-за  загадок
письменности майя или ацтеков!
     Коломиец ахнул громче:
     - Как вы можете такие слова... Да  это  же  кощунство!  Так  о  нашей
святыне?   Мы    наконец-то    получили    подтверждение...    неоспоримое
подтверждение!..
     Коган громко молчал, На  его  хитрой  жидовской  харе  было  крупными
буквами написано о кумранских летописях, о Библии и фараонах, о походах  и
битвах  древнего  Израиля,  подлинность  которого   не   надо   доказывать
подозрительными деревянными дощечками.
     Забайкалов с того конца стола пророкотал неспешно:
     -  С  точки  зрения   политика...   гм...   древние   песни   Оссиана
способствовали подъему и даже сохранению ирландской нации. А песни древних
чехов сохранили их как народ. А когда лет через двести  обнаружилось,  что
все то подделки, то дело было сделано.
     - Вот видите, - сказал Кречет довольно.
     Коломиец с отвращением оглянулся на  циничного  министра  иностранных
дел:
     - Как вы можете... От этого человека веет таким  прагматизмом,  таким
отсутствием культуры и культурных ценностей!
     Забайкалов буркнул:
     - Брехня. Только вчера жена  притащила  японский  торшер  за  полтыщи
баксов! Чуть не прибил, а она: надо, мол, культуру в дом...  Не  объяснишь
дуре, что министру иностранных дел не нужна чужая культура!
     - Да и своя ни к чему, - невинно  добавил  Коган.  -  Главное,  чтобы
костюмчик сидел. Теперь это зовется имиджем.

     Глава 4

     Мирошниченко неслышно раскладывал  бумаги  перед  Кречетом,  исчезал,
снова приносил целые ворохи. Глаза его покраснели, словно после  бессонной
ночи, кончик носа распух и побагровел как перезрелая редиска.
     - Кречет замучил? - пророкотал Забайкалов сочувствующе.
     - Да нет, все нормально.
     Коломиец кивнул в мою сторону:
     - Это все Виктор Александрович виноват.
     - Верно, - согласился Коломиец. - Ислам из кого угодно душу вымотает.
     - Да нет, это не ислам.  Просто  пристрастился  к  Интернету,  как  к
наркотику.
     Забайкалов кивнул понимающе:
     - Понятно. Голых баб смотришь. Там этих порносайтов  видимо-невидимо!
В какой баннер не ткнешь...
     Мирошниченко отрезал:
     - Все, что угодно, только не голых баб.
     Забайкалов удивился с  неспешностью  сползающего  с  гор  Скандинавии
айсберга:
     - Что так?
     - Да так, - отрезал Мирошниченко.
     Когда он отошел на другой конец стола, раздавая  листки  с  гербовыми
печатями с  легкостью  опытного  картежника,  Коломиец  наклонился  к  уху
Забайкалова, сказал укоризненно:
     - Вы уж проявите деликатность, пожалуйста! Это у него больное место.
     Забайкалов удивился:
     - Голые бабы? Никогда за ним не замечал...
     - Да он и не был замечен... Но вот на той неделе он подзадержался  на
работе,  то  да  се,  потом  какой-то  важный  материал   через   Интернет
скачивал... А в конце там была антивирусная программа, он ее  запустил  на
свою голову, проверил, вздохнул с  облегчением,  все  в  порядке,  вирусов
нет... А в конце, когда обычно дают  рекламу  и  предлагают  купить  новые
программы, появилась надпись: если, мол, хотите посмотреть  Ким  Биссенжер
обнаженной, то нажмите десять клавиш по вашему выбору  и  держите.  Ну,  у
него как раз десять пальцев, нажал,  держит...  В  самом  деле,  появилась
блистательная Ким, говорит: если, мол, отпустишь  хоть  одну  клавишу,  то
начинаю формат всего диска, а затем - перезагрузка...
     Забайкалов присвистнул:
     - И что же он, всю ночь на нее глядел?
     - Когда утром пришли на работу, видели как он ногой пытается вытащить
шнур из розетки. Нос распух, видать, пробовал резетнуть, но  вы  ж  знаете
какая там  крохотная  кнопка!  Сейчас  даже  на  женщин-депутатов  смотрит
зверем.
     Он вздрогнул от могучего голоса Кречета:
     -  Степан  Бандерович,  все  сплетничаете?  Уже  сообщили  прессе   о
переменах в вашем министерстве? Русскую интеллигенцию надо ублажать, она и
так всегда и всем недовольна.
     - Нет еще, - ответил Коломиец виновато.
     Взгляд Кречета скользнул по наручным часам:
     - Странно, вы хоть строем и не ходите, но  человек  с  виду  умный  и
быстрый...
     Коломиец сказал еще удрученнее:
     - Моя вина. Я попросил другого телеинтервьиста!.. Они было  направили
ко мне этого... ну, который свои морды на все заставки всобачивает.  То  с
мудрым  видом  очки  снимает,  то  мыслит,  то  устало  лоб   морщит   над
государственными проблемами, будто это он решает, а мы под ногами зачем-то
путаемся... А когда берет интервью, то всегда видно, что вот он, великий и
мудрейший, о чем-то снисходительно разговаривает с  каким-то  министришкой
культуры...
     Кречет зло хохотнул:
     -  Или  президентишкой.  Знаю-знаю.   Эти   холопы   так   пользуются
самостоятельностью прессы.
     - Вот я и попросил заменить, - заспешил Коломиец. - Но там  уперлись,
мол, у них своя специфика. Я тоже не могу, это ж урон нашему кабинету. Вот
и торгуемся.
     Кречет побагровел:
     -  Торгуетесь?  Разве  не  вы  -  министр  культуры?  А  значит  -  и
телевидения, газет, типографий, мать вашу... Мне что, батальон спецназа  с
вами послать?
     Коломиец отшатнулся:
     - Нет-нет, зачем же? Мы же  все-таки  культурные  люди,  хоть  уже  и
наполовину американцы. Я их так, словцом, словцом...
     Но по роже было видно, что даже для министра культуры  всякий  вопрос
хочется решить быстро и проще. А что может быть проще, если взять с  собой
этих крутых парней в краповых беретах?
     Сказбуш оторвал  взгляд  от  экрана  ноут-бука,  лицо  стало  злым  и
жестким. Громко постучал карандашом по столу, привлекая внимание:
     -  Господин,  президент,  прошу   внимания.   Только   что   получено
сообщение... Четверть часа тому в сенате  США  заявили,  что  в  сферу  их
интересов  входит  отныне  и  озеро  Байкал.  В  силу  его   уникальности,
естественно, ценности для всего земного шара. Как вы помните, на Урал  для
проверки реакции России уже съездила жена президента США...
     Краснохарев буркнул:
     - Куда черт не сумеет, туда  бабу  пошлет.  А  потом  уже  и  морскую
пехоту.
     Сказбуш строго постучал карандашом:
     - Я еще не закончил, дело серьезное. А минуту назад и государственный
секретарь США сделал сенсационное заявление, что президент разрешает своим
разведывательным самолетам проходить, при необходимости,  над  территорией
России. Заявление снабжено целой  кучей  оговорок:  самолеты-де  не  будут
военными, оружия при себе нести не будут, угрозы  никакой...  Ну,  обычные
слова, чтобы успокоить тех, кого  встревожит  помимо  России.  Как  видим,
сперва добились полетов  над  территорией  Ирака,  теперь  пришла  очередь
России...
     - Кто следующий? - спросил громко в звенящей тишине Коломиец.
     Дверь  заскрипела,  в  кабинет  боком  вдвинулся  Яузов.  Исхудавший,
бледный, как смерть, он был по-петушиному с выпуклой грудью, словно помимо
бинтов туда подложили трехлитровую  банку  с  огурцами.  Вместе  с  ним  в
стерильно чистый воздух кабинета вошли запахи больницы.
     Кречет зыркнул исподлобья, то  ли  потому,  что  Яузов  был  в  числе
главных заговорщиков, то ли из брезгливости здорового к больному.
     - Какого черта? - осведомился он раздраженно. - Здесь что, лазарет?
     Коломиец поспешно вскочил, он ближе всех, указал министру обороны  на
стул и даже попробовал помочь сесть человеку, который выглядел не  намного
лучше всей армии. Яузов с неудовольствием отстранил  чересчур  услужливого
министра культуры, поморщился от резкого движения.
     - Ага, - сказал он, опустившись, - и до вас дошло? Надо только, чтобы
следующего не было. На России обломали зубы многие. Подавится и Америка...
     Кречет посмотрел на генерала, перевел взгляд на Сказбуша:
     - Как же так?.. Если заявление  было  сделано  только  четверть  часа
тому, то из больницы до Кремля без малого сорок минут!
     Яузов победно ухмыльнулся, а Сказбуш поморщился:
     - Только и того, что его гэрэушники успели заглянуть в подготовленный
документ раньше моих людей. Но это заявление госсекретаря у меня на  столе
лежало в распечатанном виде за час до того как!..
     Кречет вскинул руки, успокаивая генералов:
     - Тихо-тихо! Я думаю, что подобную утечку информации они организовали
нарочито. Даже подсунули под нос вашим подслеповатым разведчикам бумаги  с
крупными буквами. А полетят ли самолеты над Байкалом, в самом деле,  будет
видно из нашей позиции.
     Коломиец предложил:
     - Давайте объявим, что зоной наших интересов является Калифорния.
     - На каком основании? - осведомился Яузов.
     - А что, нужно основание? Ну, тогда... Калифорнию открыли и  заселили
русские. Она и звалась раньше  Русской  Америкой.  Там  и  сейчас  русские
живут. Раньше мы о них молчали, они ж Советскую власть в упор не видели, а
теперь можно потребовать вернуть Калифорнию взад. Э-э, в состав России!  А
что? Такие же основания, как им летать над Уралом или бомбить Ирак... Даже
больше!
     Сказбуш проронил холодновато:
     - Боюсь, что сочувствия такое заявление не вызовет.
     Кречет сказал с тоскливой яростью:
     - Еще бы! Мы просто опередили  наше  тупое  большинство  в  осознании
одного вообще-то простенького факта. Остальной народ еще прет по  инерции.
Мы ведь все вышли из американизма... Есть такое слово?  Тогда  придумайте!
Когда нас тащили силой в коммунизм, мы упирались и с надеждой смотрели  на
Америку. Тогда не видели, что это всего лишь тупая сила, которая не  хочет
не только коммунизма, но и вообще культуры, не желает умнеть, смотреть  на
звезды. Но наши вожди надорвались, силой не затащишь даже в рай, коммунизм
на какое-то время похоронен...  надеюсь,  надолго.  А  народ  все  еще  по
инерции кричит, что Америка - это хорошо, перенося хорошие качества  борца
против коммунизма вообще на жизнь... можно так сказать?
     Коломиец отмахнулся:
     - Вам все можно, Платон Тарасович!
     Кречет посмотрел с подозрением:
     - Что вы имеете в виду?
     - Ваша малограмотность компенсируется искренностью, - сказал Коломиец
с очень простодушным видом. - Народ это любит. Вы - народный президент!
     Кто-то хихикнул и тут же  сделал  строгое  лицо,  зашуршал  бумагами.
Кречет засопел:
     - Что вы какие-то с утра несерьезные.
     - Так ведь суббота.
     - Не воскресенье же, - огрызнулся он. - Кстати, завтра с утра чтоб  с
утра все здесь! Я из вас шахтеров сделаю. Словом, мы уже  поняли,  что  из
себя эта Америка... коммунизм перед нею  овечка!  Если  коммунизм  пытался
затащить в ускоренном темпе на вершину сверкающей горы, то Америка тащит в
болото, на самое  дно  болота.  А  почему  должны  выбирать  только  между
вершиной или болотом?.. Словом, завтра с утра чтоб  были  готовы  варианты
ответа на это заявление.
     Коган вздохнул:
     - Вот тебе бабушка и выходной...
     А мудрый Краснохарев подытожил:
     - Для нас воскресенье, что для  коня  свадьба:  голова  в  цветах,  а
задница в мыле.
     На столе  перед  ним  мелькнули  белые  руки  Марины,  появилась  его
огромная чашка с павлином на  боку,  коричневая  жидкость  мощно  колыхала
высокую пену. Сшибающий с ног запах кофе растекся по  кабинету.  Коломийцу
поставила вторую  чашку  по  размерам,  остальным  -  стандартные,  бывшие
цэковские, с серпами и молотами на выпуклых боках,  только  перед  Яузовым
Марина опустила стакан с соком.
     Черногоров с тоской посмотрел за окно, где день  удался  на  редкость
ясный, чистый, солнечный.
     - Черт, иудаизм принять, что ли? Тех, по крайней  мере,  по  субботам
вкалывать не заставляют. Правда, вот обрезание...
     - Да, - поддакнул Коломиец, - а то обрежут, так  обрежут!  Такое  для
прикола оставят!
     Сказбуш кивнул на Когана:
     - Зря размечтались! Вон Коган вкалывает и в субботу.
     - Предатель, - веско сказал Краснохарев. - Как предал свою  жидовскую
веру, так и  нашу  советскую,  тьфу,  православную...  э-э...  теперь  уже
магометанскую предаст. Даже жидовскому  Отечеству  надо  служить  не  ради
живота, а за... черт, с этой рыночной экономикой и слова высокие забыл!  А
раньше такое с  трибуны  мог...  Так  что  же  у  нас  с  бюджетом.  Сруль
Израилевич?
     Коган развел руками:
     - Так ведь лето еще! Ну, почти лето. Мы уж как-то привыкли  по  нашей
рассейской привычке в последний день года... А если раньше, то вроде бы на
Запад равняемся, что опять же урон национальному престижу...
     - Это вы мне бросьте, - сказал Краснохарев веско. - В  вашем  Израиле
принимают бюджет осенью? А я читал одного историка... а может, не историка
вовсе, а вообще футюролога... что иудеи - это  одно  из  племен  русов.  В
древности  заблудились,  адиеты,  забрались  на  Восток  и  там   одичали,
постепенно забыв язык, веру и Отечество. Так что Запад  тут  не  при  чем.
Хотя бы черновики есть?
     - Есть, - бодро ответил Коган, - у нас все есть, даже кофейные  чашки
для левшей. Вам по отраслям, или, так сказать, с  высоты  вашего  птичьего
полета?
     Взгляд  Краснохарева  был  тяжелее  его  самого,  раздавил   министра
финансов, размазал по стенам, разбрызгал:
     - Это на что же вы намекиваете,  Сруль  Израилевич?  Что  я  невысоко
летаю?
     - Что вы, что вы, - испугался Коган. - При попутном ветре,  да  когда
перо в... Ах да, мы же избрали для  страны  встречный  ветер!  Чтоб  сразу
высоту небывалую, догнать и перегнать, Империю Зла в землю по  уши...  или
по ноздри...
     - Что совой о пень, что пнем о сову, - буркнул Краснохарев. -  Коровы
тоже летают. Но высоко, потому и не видим.
     Он разложил перед собой бумаги, заняв площадь с половину  футбольного
поля.
     - Простите... чем?
     - Коганом, - пояснил Краснохарев язвительно.  -  А  не  тем,  чем  вы
подумали. Что, впрочем, одно и то же...
     Он хохотнул, довольный, а хитрый Коган, добившись хорошего настроения
главы  правительства,  быстро  разложил  перед  ним  бумаги,  отпечатанные
крупным шрифтом, уже знает о прогрессирующей дальнозоркости  Краснохарева,
знает его биологический цикл, посоветовался с его личным врачом.
     Единственные, с кем Коган никогда не советовался - астрологи,  шаманы
и всякие там ясновидцы. Может потому, что вера иудеев запрещает гадания. А
скорее, потому что  Кречет  ухитрился  подобрать  в  кабинет  не  льстивых
дураков, а все-таки неглупых профессионалов.

     Глава 5

     Я все  еще  временами  чувствовал  себя  странновато,  не  на  месте.
Понятно, что на каждого вельможу по толпе челяди, и чем вельможа  выше  по
рангу, тем челяди больше. На самых верхах у вельмож  челяди  столько,  что
они сами уже не знают, чем заняты.
     Если повара готовят  жрачку,  медики  закупают  целые  институты  для
обслуживания одного-единственного человека - президента, то  я  чувствовал
себя не то наемным менестрелем, не то шутом. И когда все  горбатились  над
законами, указами, проектами, кодексами, я бродил как дурак по  кабинетам,
только что не копался в носу. Коган ехидно величал меня серым  кардиналом,
а иногда, забывшись вроде бы, обращался ко мне  как  к  Суслову,  идеологу
последних десятилетий Советской Власти. Но я-то знал,  что  в  отличие  от
твердокаменной идеологии тех лет, у нынешнего правительства идеологии пока
что нет, а есть только жажда удержать страну на плаву...
     И пока что никто не знает, как надо, понятно только, как не надо,  да
и то... Чистая душа Коломийца напирает на опыт предшественников, мол,  что
люди во все века те же, меняются только одежды. Даже не знаю, говорит ли в
нем леность, нежелание что-то понимать и изучать. Все-таки проще одеть  на
нынешнего слесаря мундир лейбгвардейского офицера и полагать, что вот  уже
знаешь жизнь восемнадцатого века. А ныне вроде  бы  боевой  генерал  после
провала защиты Белого Дома, не только  не  застрелился,  как  поступил  бы
лейб-гвардеец, но смиренно отсидел  символический  срок,  поцеловал  туфли
победителя и  принял  где-то  в  провинции  доходную  должность!..  И  все
по-прежнему подают ему руку, мир теперь таков: что генерал, что слесарь...
Не говорю, что плох. Просто мир теперь таков.
     Или же Коломиец повторяет как попугай... ну, насчет  смены  одежки  -
вообще-то любой народ состоит на 99%  из  попугаев,  только  у  людей  это
зовется звучным словом "конформизм", - совершенно не вдумываясь  в  смысл.
Таких псевдомудрых откровений масса,  они  прижились  только  потому,  что
звучат   красиво,    глубокомысленно.    В    обществе    себе    подобной
полуинтеллигенции можно ронять эти сентенции,  и  все  довольны,  ведь  на
самом деле такие же чиновники 14-го класса, претендующие на звание  тайных
советников.
     Когда я намекнул Коломийцу, он ощетинился:
     - Назовите хоть один пример такого глубокомысленного откровения!
     - Да хоть сто, - ответил я любезно. - Вы только что брякнули, что без
знания прошлого нельзя знать будущее. Вы в самом деле уверены, что  знание
прошлого хеттов... или даже Древней Руси, что к нам совсем близко...  даже
знания прошлого времен Екатерины  Второй,  как-то  поможет  разобраться  с
проблемами Интернета, экологических катастроф, добычи нефти или конфликтов
с  применением  ядерного  оружия,   узнать   будущее   компьютеризации   и
космических полетов?
     Коломиец открыл рот, складки  на  лбу  углубились,  лихорадочно  ищет
ответ, а всеслышащий, как Моссад, Коган злорадно:
     -  Зато  звучит  как  красиво!  Глубокомысленно!  Можно  повторять  и
повторять, и всякий раз вид будет мудреца, и никто не плюнет хотя  бы  под
ноги. Это же надо: без знания прошлого... Да, сразу видно, Россия - страна
непуганных идиотов.
     - При чем тут Россия? Я  впервые  встретил  это  изречение  в  трудах
Экклезиаста!
     - Русский! -  заявил  Коган  уверенно.  -  Тогда  русские  бежали  от
репрессий Колоксая. Они всегда бежали... Если  вашим  филологам  дать  эту
жидовскую фамилию, то сразу найдут русские корни. Слонов же нашли?

     Снова появилась Марина, на  подносе  кофейник  и  две  чашки,  кто-то
заказал помимо меня. Остальные закрутили носами как охотничьи псы,  почуяв
бодрящий запах убегающего зайца.
     Милое лицо Марины слегка припухло, под глазами наметились мешки, а на
щеках косметики было больше обычного. Как и  все  женщины,  старается  как
можно дольше выглядеть молодой. Мы все изо всех  сил  не  замечаем  мелкие
морщинки у глаз, только жизнерадостный Краснохарев сочувствующе  бухнул  с
носорожистой грацией:
     - Ребята, а что я нашел от увядания  кожи!..  Шесть  литров  пива  на
ночь, а утром ни одной морщины!
     Марина,  что  начала  было  с  надеждой  прислушиваться,  фыркнула  и
удалилась, в отместку вроде нечаянно задев Краснохарева подносом по уху. Я
с  наслаждением  отхлебнул  горячего,  по  горлу  прокатился  колючий  еж,
живительная волна пошла по телу.
     - Многие годы, - сказал я, - наши  умные  головы  строили  коммунизм,
светлое будущее всего человечества! Уже каждому грузчику было  видно,  что
ни хрена не получается  и  не  получится,  а  они  все  строили,  строили,
строили... Разрыв  между  благородной  идеей  и  реальной  жизнью  наконец
оказался так велик, что наконец все разом и страшно рухнуло...
     Я  говорил  в  пространство,  ни  кому  не  обращаясь.   Все   заняты
конкретными делами, только у меня его нет, или же мое конкретное в  том  и
есть, что говорю вот так, бросаю семена просто на ветер,  в  надежде,  что
какие-то попадут не на камни, а в щели между ними, прорастут, не сгинут, а
при удаче дадут семена. Кто-то из министров услышит краем уха, у кого-то в
подсознании отложится словцо, идея, мысль, а то и просто останется заноза,
заставит вернуться и подумать еще разок над вроде бы привычным...
     Коган оторвал взгляд от экрана, спросил подозрительно:
     - Это вы к чему такую преамбулу?
     - Потому, - ответил я с  готовностью  нанятого  шута,  -  что  сейчас
подобное же светлое будущее всего человечества строит Европа, а  с  ней  и
Россия. Не замечая,  что  и  эта  благородная  химера  от  реальной  жизни
отдалилась, отдалилась невероятно!.. Я говорю, о  нашей  юриспруденции.  В
частности, Уголовном кодексе. Уже любому грузчику понятно, что благородные
идеалы  коммунизма...  то  бишь,   отмены   смертной   казни,   содержания
преступников в тюрьмах-санаториях - это бред, что далек от  реальности.  И
чем дольше будут делать вид, что этот вид коммунизма устоит, тем  страшнее
будет катастрофа. Я уже присматриваю за работой  над  новым  Кодексом,  но
пока разработают и примут, хорошо бы, чтобы кто-то  проследил,  чтобы  как
можно  быстрее...  прямо  с  сегодняшнего  дня  начали  создаваться   суды
присяжных!
     Коломиец воскликнул невольно:
     - Но это же... ужасно! Если простой народ будет судить, кого  сажать,
кого расстреливать, то у нас фонарных столбов не хватит для повешенных!..
     -  На  балконах  можно,  -  предложил  Коган.  -  Мне  дед,   кстати,
потомственный москвич, рассказывал...
     Я с неудовольствием признался:
     - Перегибы будут. Но с другой стороны, как завоевать  доверие  народа
быстро и надежно?.. Ведь народ, который верит своим вождям, тот и работает
лучше. И пьет меньше. И страну защищает по-настоящему, а сейчас  кому  она
нужна?.. Мы не то, что от Чечни, от племени тутси не отобьемся, если вдруг
захотят захватить всю Россию.  Если  не  хотим,  чтобы  мы  и  народ  были
отдельными категориями...  я  выражаюсь  ясно?..  тогда  надо  привести  в
соответствие нормы права с нормами общества, Понимаю, сейчас  даже  вы  на
меня всех собак спустите, но если во всем западном мире  дикость...  то  у
нас она удесятеренная, устократненная. Чечня так прекрасно дралась потому,
что у нее, как у нас еще при  князе  Святославе,  нормы  права  совпали  с
нормами народа.
     Краснохарев нахмурился:
     - Я не успеваю за вашей мыслью. Вы  ведь  не  практик,  а  теоретикам
свойственная этакая прыть необыкновенная в мыслях.
     - Для... - сказал  я,  сделал  паузу,  пояснил,  -  для  Краснохарева
поясняю. Когда в Чечне под прицелом телекамер расстреляли по суду  шариата
убийц и насильников, то во всем мире  поднялась  буря  возмущения.  Но  вы
слушали этих людей? Я слушал наших депутатов и следил за  их  лицами.  Как
они красиво и книжно клеймили это средневековье! А придя домой,  каждый...
да-да, почти каждый, наверняка девяносто девять процентов!.. говорил  дома
на кухне жене и собаке, что как бы здорово такое  же  в  Москве!  Тысячами
надо бы к стенке...
     По их смущенным лицам видел, что и они дома, на кухне...  Краснохарев
помялся, сказал с неудовольствием:
     - Странные вы речи ведете, Виктор Александрович!  Одно  дело  думать,
другое - говорить.
     - Мы ж политики, - подтвердил понимающе юркий Коган.
     Краснохарев посмотрел холодно:
     - Мало ли что я о вас, Виктор Александрович, думаю...  да  и  сам  не
хотел бы прочесть ваши мысли обо мне, честно скажу. А вот в  поведении  мы
все здесь люди корректные, даже вон Коган временами... да, временами.  Так
и с законами! Мало ли что мне хочется,  а  поступать  надо...  э-э...  как
надо.
     Они переглядывались,
     - А как надо? - спросил я. - Сейчас юриспруденция оторвалась в  такие
заоблачные высоты, что у нас теперь два закона: по  одному  -  преступника
надо холить и лелеять, не дай бог синяк  при  задержании,  обеспечить  ему
адвокатов, суд в полном составе, санаторные  условия  в  тюрьме,  а  потом
центр реабилитации с курортным режимом! Это в нашей-то голодной стране!  А
по другому: стрелять всех к  чертовой  матери.  Только  первый,  абсолютно
оторванный от жизни, почему-то имеет силу, а второй, который  поддерживает
весь  народ,  включая  слесарей,  инженеров  и  академиков,   остается   в
пожелании. Вот и имеем общество, где всем на  все  наплевать,  потому  что
народ видит, что власть в стране...  да  и  в  Западной  Европе  захватили
какие-то марсиане, проводят какую-то странную политику...
     Кречет крякнул, сказал с двусмысленной улыбкой:
     - Нашим юристам в самом деле планы всемирного коммунизма бы  строить!
Я говорю о юристах всего Запада. Так же прекрасно и оторвано от жизни.  Но
в России так привыкли каждый шажок сверять  с  Западом,  что  сами  уже  в
соплях путаемся. Когда говорят об общепризнанных  нормах,  то  само  собой
имеются в виду нормы Запада. Виктор Александрович сослался на  расстрел  в
Чечне,  но  это  только  потому,  что  для  нас  новинка  -  как   же,   в
цивилизованной России! - хотя  на  самом  деле  по  всему  Востоку,  а  он
постарше, побольше и даже побогаче крохотной Европы, ставят к стенке  даже
за воровство. Потому там  воруют  раз  в  столетие...  Да,  приняв  законы
Запада,  мы  вбили  клин  между  властью  и  народом.   Если   же   начнем
расстреливать бандитов,  то  народ,  конечно,  поймет  и  одобрит,  а  вот
интеллигенция...
     - Повопит, - сказал я быстро. - Но только  друг  перед  другом.  Я  ж
говорю, каждый интеллигент сам бы  стрелял...  нет,  конечно,  сами  ручки
марать не изволят, но  жаждут  крови!  А  поговорят  только  из  комплекса
псевдообразованности. Чтоб Европа вдруг да не думала,  что  в  России  все
такие дикие, Камю не читают... Просто, мол,  в  дикой  стране  живут,  где
правят всякие самодуры-кречеты. Но, голову даю на  отрез,  на  самом  деле
такую резню примут с удовольствием. А мы получим поддержку  всего  народа.
Не нынешнюю, пассивную, а... реальную!
     Коган поежился:
     - Погромы будут?
     Краснохарев покосился рассерженно:
     - Как вам все неймется!  Двух  зайцев  одним  камнем!  И  лишний  раз
покричать в свое удовольствие, что евреев обижают, и в Израиль загнать еще
пару миллиончиков наших сограждан. А то  не  едут,  проклятые.  Там  самим
пахать придется, а тут на хребте русского народа ездиете...
     Кречет хмыкнул:
     - Тут на днях один был на приеме. Из высших сионистских... Нельзя ли,
мол, как-нибудь пару погромов. Хотя бы  где-нибудь  на  окраине.  В  Перми
беремся организовать сами. А то  в  Израиле  рабочих  рук  не  хватает,  а
палестинцы, что у них работают, то и дело с бомбами за пазухой приходят.
     Сказбуш спросил с интересом:
     - И что ответили?
     - Да так, - ответил Кречет туманно. - Смотря  что  пообещают  взамен.
Поддержку  в  отношениях  со  Штатами,  отсрочку  долга  Нидерландам,  еще
мелочишка, о которой пока говорить рано. А мы, что ж...  Вон  Коган  горит
желанием послужить далекой прародине. Его и вздернем.
     Коган поежился, потрогал шею:
     - Да я как-то не очень горю...
     - Зато памятник поставят, - утешил  Краснохарев  злорадно.  -  А  мы,
скорбя, такой агромадный венок притащим! С лентами.  Хоть  красными,  хоть
черными. А хоть с голубыми. Это ж не за какую-то Россию пострадаешь, а  за
свой Израиль!
     Коган вздохнул:
     - Ладно, уговорили. Если венок большой...
     А Сказбуш сказал с неудовольствием:
     - Что погромы... Морду набить, подушку распороть...  Вон  на  Украине
так всегда от мала до  велика  всех  под  корень!  Начиная  со  Святополка
Окаянного и через Хмельницкого и гайдамаков до Петлюры и Бандеры.  Вы  уж,
Платон Тарасович, торгуйтесь как следует! Они  что  угодно  дадут  за  то,
чтобы им свой Израиль людьми пополнить. Хоть половину американского флота,
хоть любой штат к России присоединят на правах Татарии. Кстати, у них тоже
не церемонятся. А  с  террористами  так  вовсе  никогда  в  переговоры  не
вступают! Штурм, и все! При задержании живья не остается...
     Он завистливо вздохнул. А Коломиец посмотрел  на  меня  косо,  сказал
негромко, но с такой умелой актерской значительностью, что услышали все:
     - Как сказал Цукерман... или Цукерник, уж не помню точно:

                Возглавляя партии и классы,
                Лидеры никак не брали в толк,
                Что идея, брошенная в массы, -
                Это девка, брошенная в полк.

     Сказбуш  хмыкнул,  но  было  видно,  что   благосклонно   слушает   и
поддерживает  министра  культуры.  А  когда  тайная  полиция  поддерживает
культуру, то по моей толстой волчьей шкуре сразу бегут мурашки размером  с
камчатских крабов. Тайная полиция не  бывает  хорошей,  зато  культура  не
только бывает полицейской, но еще как бывает!
     - Это сказал Губерман, - поправил Сказбуш снисходительно, но выпрямил
спину и посмотрел орлом, все ли заметили, что глава ФСБ поэзию знает лучше
министра культуры. - А  что  до  идей,  так  всегда  было.  Как  с  идеями
христианства, коммунизма, пуританства, Во что выльются  идеи  господина...
или товарища Никольского уж не знаю, не знаю.  Но  памятник  не  поставят,
точно. Может быть,  как  с  Кромвелем:  через  сто  лет  выроют  скелет  и
вздернут. А может, иконы нарисуют! Красивого такого, с благородным лицом и
орлиным взором. Который даже в  компьютерные  игры  резался  без  кодов  и
солюшенов.
     - А если в дефматчи, - поддержал Коган с обидой в голосе,  -  то  без
подленьких патчей, когда себе бессметрие, а противнику - масдай!

     Глава 6

     Мирошниченко, весь из  натренированных  мышц,  двигался  легкий,  как
тень. Перед нами появлялись бумаги,  которые  он  то  и  дело  добывал  из
бесшумных принтеров, Марина  так  же  неслышно  подавала  кофе  и  ставила
тарелки с бутербродами.
     Больше всего бумаг клали перед Кречетом. Большинство  он,  проглядев,
передавал  другим,  на  лбу  его  морщины  становились  все  глубже.  Одну
распечатку пустил по кругу.
     В помещении пахнуло холодным  ветром.  Министры  мрачнели,  в  глазах
появлялось затравленное выражение, как у зверей, загнанных в угол. Ко  мне
бумага пришла к последнему, по  спине  словно  посыпали  холодным  колючим
снегом.  Внутренности  похолодели  от  предчувствиии  неминуемой  беды.  С
пометкой "секретно" на листке сообщалось, что у  западной  границы  спешно
строится военная база. Вообще-то США не скрывали,  что  строят,  укрепляют
эту базу, такую махину не скроешь, только отрицали, что она  подходит  под
определение "военная". А на листке  стояли,  в  основном,  цифры.  Сколько
тягачей,  пригодных  только   для   перевозки   тяжелых   ракет,   сколько
специалистов-ядерщиков,  сколько  бетонируется  площадок   для   комплекса
противоракетной обороны...
     В  прессе  пошли  статьи,  созданные  по  проверенному  американскому
рецепту: говорить только правду, много правды, очень много правды... но не
всю. Снабжать корреспондентов массой видео и фотоматериалов, чтобы сами не
совали носы, куда не надо. И не будут сапоги стаптывать, если им подать на
блюдечке массу материалов. И пошло, что на  этой  базе  будет  технический
центр  по  слежению,  служба  раннего  оповещения,   радарные   установки,
несколько взлетных полос для тяжелых самолетов... при чем  здесь  военные,
транспортные  самолеты  с  грузом  продовольствия  еще  тяжелее   военных!
Естественно, на этой базе, оборудованной ультрасовременными установками по
слежению, будет охрана, ибо нельзя же оставлять  без  охраны  ценности  на
десятки миллиардов долларов. И не старый дед с дробовиком,  а  современные
элитные части. А на вооружение элитных командос ныне входят как  автоматы,
так и легкие танки.
     Сказбуш нарушил общее молчание:
     - Там и тяжелые танки, и даже тактическое  атомное  оружие.  Понятно,
ракетами напичкано все, вплоть  до  туалетов.  От  крохотных,  размеров  в
палец, до таких, что ими бы только спутники на Марс забрасывать.
     Яузов поскреб грудь, стараясь не задевать бинты, поморщился:
     - Нам вызов. Они прекрасно знают, что нам станет известно все.
     - Если проглотим, -  согласился  Сказбуш,  -  они  сделают  следующий
шажок.
     - Какой?
     Сказбуш пожал плечами, неожиданно кивнул на меня:
     - У вас есть футуролог. Пусть и скажет.
     Кречет сдвинул брови:
     - Футуролог есть у всего кабинета. Но я и без футуролога  скажу,  что
откуда бы  мы  не  отступили,  на  то  место  сразу  же  опускается  сапог
американского солдата. Штаты не знают, до каких пор будем отступать, вот и
давят. Проверяют! Честно говоря, каждый бы давил на их  месте...  пока  не
получил бы по сопатке.
     - А когда получил бы? - полюбопытствовал Черногоров.
     - А вот тогда начинаются различия, - сказал Кречет. - Один скажет: не
вышло, ну и не надо, не  больно  то  и  хотел,  другой  завопит,  отмщения
восхочет... Впрочем, на Западе таких уже не осталось. Но  дело  в  другом:
что можем? Опять ноты протеста? Так в США чиновники своим  шлюхам  задницы
ими подтирают и показывают наши подписи, покрытые...
     Снова все  молчали,  угрюмые  и  подавленные.  Штаты  со  слабыми  не
считаются, а могучего СССР уже нет. Россию можно не только  пинать,  но  и
ноги об нее вытирать - не пикнет.
     Коломиец прошептал в понятном отчаянии интеллигента:
     - Как остановить эту тупую мощь, эту сытую скотскую силу?..  Она  уже
подмяла под себя некогда цивилизованную  Европу!..  Англия,  блистательная
Англия Шекспира, Байрона, Мильтона - теперь носит в зубах тапочки за  этим
тупым  рыгающим  быдлом.  Германия  уже  превратилась  в  нацию   здоровых
бюргеров, которых ничего на свете не волнует, кроме собственного здоровья.
Везде, где пройдет доллар, гибнет культура,  а  великие  трагики  начинают
швыряться тортами на потеху американизированной публике, для  которой  это
швыряние тортами уже верх высокого искусства...
     Кречет метнул огненный взор в мою сторону:
     - Что скажет человек, который всегда бежал впереди паровоза?
     Я возразил, почуяв насмешку:
     - Считаете, это плохо?  Но  впереди  паровоза  всегда  должны  пройти
строители, которые кладут шпалы и рельсы,  а  еще  раньше  строители,  что
насыпят насыпь, а еще раньше -  топограф...  Да,  я  яростно  выступал  за
восстановление Храма Христа Спасителя! Но это  было  в  семидесятые  годы,
годы Советской власти, когда восстановление Храма было бы оправдано как  с
моральной, так и с любой другой точки зрения. Мол, они разрушили, они же и
признали ошибку... или вину, как хотите, и восстановили все, как было.  Но
какая дурость восстанавливать Храм после свержения коммунизма?  Дело  даже
не в том, что на те  деньги,  которые  бросили  на  Храм,  можно  было  бы
построить немалый город... а с квартирами у нас по-прежнему туго!.. Дело в
том, что это признание, что  Россия,  сбросив  ярмо  тоталитарной  власти,
устремляется не в будущее, а трусливо возвращается в прошлое,  богомольное
и тупое прошлое, богобоязненное, по-прежнему тоталитарное.  Только  вместо
вездесущей царской... то бишь, коммунистической  власти  будут  вездесущие
попы, будут поклоны... Простите, я,  кажется,  соскользнул  с  политики  в
религиозный диспут?
     Коган спросил живо:
     - Да, это ваш второй конек. Я только не заметил связи с  первым:  как
сбить рога проклятым американцам?
     Я заметил улыбки министров, меня  почему-то  покоробило,  видно  кофе
подали некрепкий или надо было на чашечку  больше  перед  выходом.  Яузов,
демонстрируя странное объединение  армии  не  то  с  капиталом,  не  то  с
Моссадом, добавил ехидно:
     - И как им прищемить хвост. Или хотя бы щелкнуть по носу.
     - Во-первых, - сказал я  раздраженно,  -  я  различаю  американцев  и
штатовцев. В Америке, если вы бывали в школе... правда, не думаю, что  для
избравших военную карьеру это необходимо... в Америке много стран,  в  том
числе Бразилия с ее Пеле, Чили  с  Пиночетом,  Аргентина,  Панама...  ага,
что-то вспоминаете?.. Канада и Мексика тоже там. Во-вторых, я  не  отличаю
американца от финна, корейца или, скажем, индийца. Для меня враг не народ,
не страна, а тупиковая общественная формация,  что  не  остается  гнить  в
своих границах, а быстро распространяет свою заразу на  остальные  народы,
все еще здоровые...
     - Ну-ну, как вы это видите?
     Я посмотрел исподлобья:
     - Я вас видел на праздновании Куликовской битвы. Вы тогда распинались
о победе русского народа над  татарским.  Умолчу,  что  это  не  совсем...
э-э... но такое идиотское толкование, достойное  только  меднолобых,  есть
идиотизм еще и по другой причине.  Вы  не  возвеличили  русский  народ,  а
умалили. Вы свели все к драке двух  наций.  И  умолчали,  что  на  стороне
русских клали головы не только хохлы в составе литовских войск, но  и  два
татарских полка! Они сражались доблестно против Мамая и почти все полегли,
защищая Русь...  Почему?  Да  потому  что  шло  сражение  не  между  двумя
народами, а между двумя формациями: земледельцев и кочевников. Часть татар
под влиянием русских уже осела на землю. И, естественно, они выступили  на
стороне более прогрессивного строя. Строя, не русских!
     Яузов хмыкнул, его красная рожа выражала презрение ко всему,  что  не
покрыто погонами, только глаза были внимательными:
     - И что же, Америка... то есть, Штаты, это вроде татар?
     - Для них это было бы комплиментом!..  Не  для  татар,  конечно.  Для
неграмотных повторяю: нет ни России, ни Америки.  Есть  биологический  род
людской, который быстро растет, размножается, мужает... В каких-то  местах
возникают опасные болезни, вроде Золотой Орды, цивилизации ацтеков, племен
каннибалов, но остальная масса вполне здорова, берет верх, а  эти  болезни
рассасываются... за исключением последней опасной болезни, что не осталась
на своем континенте, а расползается по свету,  опасно  заразив  уже  почти
половину человеческого вида. Эта болезнь страшна тем, что в первую очередь
поражает психику: люди  не  понимают,  что  опасно  заражены.  В  сознании
укрепляется иллюзия, что как раз вот теперь начали жить хорошо, безопасно,
сыто...
     Он слушал с самым скептическим видом. Я начал злиться, наконец  Яузов
буркнул снисходительно:
     - Бред какой-то. Но как обоснование некой новой военной доктрины -  в
самую точку. Мы вроде хирургов? А танковая армия вместо скальпеля?
     - Мы фагоциты, - поправил я. - Есть  в  крови  такое  белые  кровяные
тельца, что бросаются к месту инфекции, дерутся,  гибнут,  а  когда  врага
побеждают - их трупы  либо  выходят  в  виде  гноя,  либо  растворяются  в
человеческом теле.
     - А если не побеждают?
     - Человек мрет, - ответил я зло. - Как помрет весь род людской,  если
не остановим болезнь штатовщины! США в  тупике  еще  потому,  что  средние
американецы... назвать их средними - это комплимент! - убеждены,  что  все
лучшее создается у них в США. В том числе и культура, как они ее понимают.
Из-за этого они отделены от европейской культуры Та хоть и  почти  рухнула
под победным натиском американского хамства, но все  же  какие-то  остатки
сохранились!

     Коломиец вдруг сорвался из-за стола, выпученными глазами  смотрел  на
один из дальних мониторов, его ладонь вслепую  шлепала  по  столу,  словно
ловил  прыгающего  кузнечика.  Наконец  ижящные  как  у  музыканта  пальцы
нащупали пульт, он резко  ткнул  им  в  сторону  главного  экрана,  словно
выстрелил.  Там  вместо  митинга  на  Красной  площади  появились  люди  в
одинаковых одеждах, с одинаково угрюмыми лицами.
     - Опять катастрофа? - спросил Коган, не поднимая головы.
     Коломиец сказал счастливо:
     - Патриарх Борис собирает под свои знамена молодежь!
     Бумаги  перестали  шелестеть,  на  министра  культуры  воззрились   с
удивлением. Даже Кречет оторвался от чтения указов, которые  вроде  бы  он
сам составляет, переспросил:
     - Борис?.. Мне казалось, его зовут... зовут...
     - Как зовут по паспорту, - переспросил Коган  живо,  -  или  как  его
назвали вы? В минуту, так сказать, вдохновения. Образно очень...
     Кречет поморщился, Коломиец оскорбленно разводил руками,  не  находил
слов, а на выручку культуре пришел Сказбуш:
     - Это новый. Прежний создал три банка,  один  на  свое  имя,  два  на
подставных  лиц,  теперь  ворочает  миллиардами   открыто...   Миллиардами
долларов, не рубликов!  А  новый,  как  ни  странно,  вместо  того,  чтобы
торопливо подбирать крохи, доворовывать мелочи, которые в спешке растеряли
акулы... взялся за реконструкцию православия! По крайней мере так  заявил.
Правда, вряд ли сам знает, что с ним делать, но сила в нем звериная,  спит
по четыре часа в сутки, пашет, как стадо волов,  вокруг  него  уже  начала
собираться ярая молодежь. Кто-то из священников, а кто-то из тех,  кто  не
мыслит Русь вне православия...
     Кречет развел руками:
     - Бог им в помощь. Дело их гиблое, но я им сочувствую. Если честно, у
меня к исламу все-таки враждебного чувства больше, чем любви... той  вовсе
нет,  все  с  молоком  матери  впитывается,  это  уже  мои  внуки-правнуки
воспримут ислам как родное... Да и вообще, я всегда  сочувствую  искренним
людям. Если конечно, этот новый патриарх не просто более  ловкий  политик,
что на изломе попытается сорвать куш  побольше,  чем  его  предшественник.
Тот, кстати, не три банка открыл, а  четыре.  Четвертый  как  раз  сегодня
скупил акции самого крупного алмазного рудника.
     - А этот, новый?
     - Опирается на старообрядцев. Так что у нас есть не только  "Молодежь
ислама", то и "Молодое православие".
     - Бравые ребята, - согласился Сказбуш. - Я знаю эту  породу.  Сам  из
такой.
     - Вы? - удивился Коган.
     Сказбуш холодно посмотрел на финансового гения:
     - Когда в шестидесятые  наша  пропаганда  кричала,  что  могучие  США
вот-вот  нападут  на  бедную  маленькую  Кубу,   гордую   и   до   задницы
революционную, я написал, как и тысячи других парней, письмо  в  кубинское
посольство, просил допустить меня воевать на стороне Кубы добровольцем. На
самом же деле, если честно, мне было все равно за  кого  там  воевать:  за
Фиделя или за Батисту. Как и пару лет спустя мечтал как-нибудь  попасть  в
Иностранный легион, чтобы воевать среди пальм, по которым скачут обезьяны,
а на головой летают настоящие попугаи,  воевать  в  расстегнутом  по  пупа
мундире, с закатанными рукавами... Эти ребята  из  "Молодого  православия"
просто рады возможности подраться. Не просто  в  подворотне  с  такими  же
идиотами, а как бы за правое дело!
     Он  протянул  Кречету  листок.  Тот  отставил  на   вытянутую   руку,
дальнозоркость прогрессирует и у президента, прочел задумчиво:
     - Кириллов Борис Павлович... Гм... ладно. Получится,  так  получится!
Если сумеет создать сильную и злую старообрядческую церковь,  то  будет  у
нас православие. Если  не  удастся,  будет  ислам.  Мне,  как  президенту,
положено не вмешиваться, а взирать с  высоты  своего  полета.  Кречеты  же
залетают высоко.
     Он сунул листок Сказбушу,  тут  же  забыв  о  молодых  старообрядцах.
Краснохарев развернул перед президентом толстую папку с листами размером с
кровельные листы, все в гербах  и  печатях.  Сказбуш  вздохнул,  тщательно
упрятал бумажку, перегибая так, чтобы не стерся на сгибе номер телефона.
     Я помнил по  новостям,  что  на  руинах  православной  церкви  быстро
возникла церковь  старообрядцев.  Собственно,  не  возникла,  а  вышла  из
подполья, куда ее загнала еще при никоновском расколе официальная церковь.
     Во главе стоял умный и энергичный Борис Кириллов,  который  руководил
общиной  старообрядцев  под  Пермью,  затем  в  самой  Перми,   в   начале
перестройки сумел сплотить разрозненные общины...  точнее,  координировать
их жизнь, а когда начался развал самой системы  официального  православия,
быстро прибрал растерянные души под свое крыло.
     Христианская  мораль  прижилась,  подумал  я   мрачно,   потому   что
ориентируется  на  слабых,  убогих,  немощных,  оправдывает   трусость   и
ничегонеделанье. Если честно, каждый из нас в  какие-то  минуты  чувствует
себя слабым, неспособным постоять за себя, дать в зубы обидчику... И тогда
на помощь приходит спасительная формула, что надо прощать врагов, что надо
смиренно переносить удары судьбы, не  роптать,  ибо  кто  страдал  в  этой
жизни, тот будет вознагражден.. ха-ха!... в загробной. А кто вас  пинал  в
этой жизни, тому уж как дадут черти вилами на том свете!
     Если Христос и ориентировался на слабых, в самом деле жаждал дать  им
утешение, то его учение быстро  сумели  взять  на  вооружение  сильные.  С
хохотом насилуя слабых, приговаривали: терпите,  да  вознаграждены  будете
там, за гробом. А нас за гробом ох как бить будут!
     В невеселые мысли проник, как  отмычка  кэгэбиста,  задумчивый  голос
Сказбуша:
     - А что, если как-то помочь этим ребятам?.. Все-таки пытаются  спасти
православие! А оно, как ни крути, все-таки наше. Мы столько  веков  с  ним
прожили, стало совсем русским. И когда сербы задрались с мусульманами,  мы
сочувствовали сербам только потому, что православные, а мусульмане для нас
враги, хотя те же самые сербы, только принявшие ислам...
     Кречет смолчал, перевел  взгляд  на  меня.  Я  понял,  что  к  ответу
принуждают футуролога, ответил раздраженно:
     - Господин президент! Вы знаете, что меня больше  всего  возмутило  в
когда-то еще совсем молодой и растущей фирме МММ? Задолго до того, как они
начали выпускать всякие там липовые бумажки?.. Та знаменитая  их  акция  с
оплатой проезда в метро!..  Ах,  да  вы  ж  в  метро  не  ездите,  все  на
бронированном автомобиле...
     - Я тогда ездил на бронетранспортере, -  прорычал  Кречет,  -  но  вы
продолжайте, продолжайте!
     - Говорю, они однажды оплатили  сутки  работы  метрополитена,  и  все
жители Москвы ездили бесплатно, за счет МММ. Меня это  взбесило  тогда  до
свинячьего визга. Хотя все турникеты были отключены, я  все  равно  упрямо
бросал пятачок, тогда еще были пятачки...  кругленькие  такие,  медные,  в
щель автомата. Я не желал, чтобы за меня кто-то платил!.. Я могу позволить
бросить пятачок за меня или пробить талончик в  троллейбусе  своему  другу
или подруге, но никак не незнакомому человеку. Я не  хочу  быть  обязанным
кому-то. Я не хотел быть благодарным какой-то там МММ. Я  возненавидел  за
эту дурацкую купеческую замашку.
     Кречет сказал с усмешкой:
     - Виктор  Александрович!  Пожалуй,  вы  были  единственным  в  стране
человеком, кого возмутила эта акция. Остальные были рады халяве.
     - Верно, - согласился я печально. - Я тогда работал  в  коллективе...
они могут вспомнить сейчас, как я кипятился, орал, а они пожимали плечами.
Это ж, мол, прекрасно, что фирма часть  своих  доходов  пускает  на  нужды
населения. Да, пожалуй, они и сейчас не поймут. Это ведь совсем из  другой
категории. Как не поймут и того, что я не  могу  допустить,  чтобы  кто-то
называл себя моим отцом, духовным или каким-то еще,  меня  -  овцой.  а  я
кивал и молчал в тряпочку...
     Кречет хмыкнул, а ехидный Коган спросил коварно:
     - А как же президент - отец народа?
     - Президента избрали, -  огрызнулся  я.  -  На  всенародных  выборах!
Правда, я голосовал против, но все-таки Кречета избрали открыто. А этот...
первосвященник!.. не знаю откуда взялся! Какие чины из  КГБ  назначили  на
своем тайном совещании? Ну и руководил бы своими, которые  избрали.  А  то
берется руководить и мною! Патриарх всея Руси!.. Так что молодые  они  или
не молодые, но идут пока проторенной стежкой.  Пока  не  увижу  отказа  от
хамских замашек называть меня своим рабом, своей  овцой,  а  себя  -  моим
пастухом... пастырем, по-латыни... то я - враг  православия.  Так  же  как
враг коммунизма, фашизма, любой диктатуры и  любого  хамского  давления  и
унижения.
     - Вы мне чашку опрокинете, - сказал  Коломиец  напряженно.  -  Вы  не
совсем правы в своем осуждении.
     - В чем?
     - Не правы, вот и все. Наше оно православие! Наше.
     Больше он ничего не сказал, насупился и отвернулся. Но все видели как
он бросил на меня взгляд, полный не только  неприязни,  но  и  откровенной
вражды.

     Глава 7

     Мирошниченко неслышно скользнул в кабинет, пошептал Кречету на  ушко,
умело изогнувшись в полупоклоне и опираясь в спинку кресла двумя пальцами.
Кречет  кивнул,  поднялся,  на  наши  взгляды  ответил  жестом,  чтобы  не
радовались, скоро вернется, работать все равно надо.
     Голоса тут же  загудели  громче.  Краснохарев,  тяжело  перегнувшись,
дотянулся до кречетовской кнопки. Ее шутя называли ядерной, но когда палец
премьера вжал ее доотказа, вместо грохота взрыва без  скрипа  приоткрылась
дверь, Марина заглянула с приподнятыми в удивлении бровками.
     Краснохарев развел ладонями:
     - Мариночка, этот изверг нас не жалеет...
     Марина мило улыбнулась:
     - Я сейчас займусь.
     Краснохарев едва успел убрать палец с кнопки, как дверь  распахнулась
снова, уже шире, в кабинет вплыли три девушки из столовой,  расставили  по
столу  подносы  с  гигантскими  растегаями,  ватрушками,  гамбургерами   и
биг-маками, а сама Марина внесла бурно кипящий кофейник.
     Мне есть не хотелось, но когда посмотрел на эту роскошь, ощутил,  как
в животе заворочалось нечто голодное  и  хищное,  под  ложечкой  громко  и
бесстыдно квакнуло.
     - Вообще-то министрами жить можно, - заявил бодро  Коган.  Он  первым
ухватил толстенную ватрушку, вгрызся в роскошный поджаренный бок. - Хоть и
повесит потом... бесчинствующая толпа... м-м-м, какая прелесть!.. но  хоть
поедим всласть!
     Яузов торопливо налил себе кофе, опытным  взглядом  военного  оценив,
что бигмаков хватит на всех, а кофе надо глотать, пока Кречет не вернулся,
пробурчал:
     - Поедим... Глядя, как едите, сразу видно,  почему  страна  голодает.
Небось, всю Сибирь уже приватизировали?
     - Почему... Сибирь? - удивился Коган.
     - Ломоносов, наш великий предок сказал, что  богатства  России  будут
прирастать Сибирью, - сказал Яузов значительно.
     Коган поперхнулся, то ли из-за непомерно большого куска, что  пытался
проглотить по чисто профессиональной привычке, то ли, что военный  министр
цитирует классиков, а министр культуры  разрабатывает  планы  вторжения  в
Чечню.
     Огромный бигмак, с виду разве что бегемоту в  пасть,  смялся  в  моей
ладони до толщины блина, свежего и пахучего, а когда мои зубы...  пусть  и
металлокерамические, но все равно мои, вонзились в сочную пахнущую  плоть,
где ровными рядами затаились тонкие пластинки котлет,  пикантного  сыра  и
хрустящих веточек салата, то к стыду своему ощутил,  что  жить  все  равно
хорошо, хоть и неизвестно, что ждет на выезде из кремлевских  ворот:  пуля
снайпера или заложенная поблизости мина с направленным действием.
     Рядом красиво и элегантно ел Черногоров, аккуратно  отхлебывал  кофе.
Он все время помнил, что каждое наше слово  и  движение  записывается  как
минимум с трех позиций,  а  потом  специалисты  проанализируют  не  только
слова, но и мимику, паузы между фразами,  движения  рук,  язык  поз...  По
крайней мере, так было при предыдущем президенте.
     Забайкалов с биг-маком в руке и  чашкой  дымящегося  кофе  в  другой,
выбрался  из-за  стола,  неспешно  начал  передвигался   вдоль   стены   с
мониторами. Все работают, везде по большей части новости,  часто  вылезает
клоунада или реклама,  Забайкалов  морщился,  взял  бутерброд  в  зубы,  а
свободной рукой ухватил пультик, пощелкал. На экранах  пошла  яркая  чужая
жизнь. Правда,  в  преклонении  перед  Западом  не  обвинишь,  у  министра
иностранных дел свой профессиональный  интерес,  а  чужеродные  гамбургеры
жрет не он один, у славянофила Коломийца за ушами вовсе стоит треск.
     Отворилась дверь, Кречет вошел как входит смерч, что гонит за  версту
перед собою волну сжатого воздуха и  стену  из  шаровых  молний.  Министры
замерли кто с чашком возле губ, кто в бутербродом в зубах.
     Ноздри президента раздувались как у зверя,  почуявшего  запах  свежей
крови. Он швырнул на середину стола не  по-президентьи  толстую  папку,  у
Первого должна быть самая  тонкая,  рухнул  в  кресло  так,  словно  сзади
ударили под колени.
     - Все жрете? - спросил он  горько.  -  А  там  меня  самого  чуть  не
сожрали.
     Коломиец спросил участливо:
     - Тяжела жизнь отца нации?
     - Противно, - огрызнулся Кречет. - Я думал, люди, а явилась делегация
от лакеев!
     - Лакеев?
     - Да, целая партия лакеев и холуев!
     Он тяжело опустился в свое кресло, жестом показал, чтобы  продолжали,
он сейчас снова вернется в наш мир.
     - Что-то случилось? - спросил непонимающий Коломиец.
     Кречет  отмахнулся,  но  перехватил  устремленные  на  него  украдкой
взгляды всего кабинета, прорычал:
     -  Приходили  эти...  которым  то  памятник  царю   воздвигнуть,   но
переименовать Москву в его честь, то назвать высший орден  России  орденом
Николая Второго Мученика! Холуи чертовы!  Хоть  один  бы  возмутился,  что
большевики не только этого дурака и  пьяницу  расстреляли,  но  и  лучшего
поэта России, Николая Гумилева поставили к  стенке!  И  тысячи  светлейших
умов - ученых, поэтов, музыкантов, изобретателей  предали  смерти!  И  что
сорок миллионов вообще народу истребили в бессмысленной  гражданской  и  в
лагерях! Так нет же, им только царя жалко. Мерзавцы...
     - Только ли они? - спросил я. - Церковь так вообще возвела его не  то
в сан святого, не то мученика. Только за то, что царь. Не  за  заслуги,  а
как собаку - за родословную...
     Сказбуш возразил:
     - Какой  же  он  царь?  Сам  же  отрекся  от  престола.  Стал  просто
гражданином Романовым. Через полтора года расстреляли  именно  Романова  с
семьей, а не царя. Эти ж тупари  и  наступающий  двухтысячный  год  упорно
считает началом двадцать первого века!
     Общество убогих, вспомнил я тоскливо,  у  которых  амбиции  непомерно
выше их умственных данных, на днях  с  помпой  создало  Высшее  Дворянское
Собрание. Объявило себя выше и лучше других людей на том основании, что  у
них, как у породистых собак, родословные. Все это  прошло  по  телевидению
как непомерный праздник. Чуть ли не как  девятисотлетие  Москвы.  Конечно,
родословные дерьмовые, но по крайней мере записанные, в  то  время  как  у
других собак... тьфу, людей, пусть те куда выше по породе, такие записи не
велись, и в это  общество  обиженных  природой  им  доступ,  так  сказать,
закрыт.
     Всяк жаждет выделиться, черт бы побрал эту вообще-то неплохую  черту.
Жаждет  показать  себя  лучше,  сильнее,  умнее.  Нормальное  человеческое
свойство... да и не только  человеческое,  всякой  рыбе,  оленю  или  даже
червяку свойственно. На лучшего обратят  внимание  и  самки,  а  значит  -
потомство пойдет от лучшего, что есть залог прогресса эволюции.  Только  у
людей это в общем-то правильное  стремление  принимает  какие-то  странные
формы... Можно выделиться, сделав открытие или хотя бы изобретение,  можно
спеть лучше всех или станцевать, а можно объявить себя дворянином, который
лучше всех других уже тем, что его дед тоже  был  дворянином...  Или  того
хлеще - потомственные москвичи лучше других уже потому,  что  их  родители
перебрались в столицу еще до их рождения. Можно гордиться тем, что  живешь
в центре, а не в задрипаных Черемушках или  в  сраном  Чертанове.  И  хотя
твоей заслуги в этом нет, но что делать, когда нет ни  ума,  ни  силы,  ни
таланта, а свысока смотреть на соседа ох как хочется?
     - Ладно, - проговорил я невесело, - давайте до обеда посмотрим  наших
баранов. То есть, штатовцев. Они были землекопами, землекопами и остались.
Разве что теперь обзавелись университетскими дипломами, степенями,  правят
банками и трестами. Но когда я вижу, как профессор дико хохочет  при  виде
швыряния тортами, когда для него  высшее  проявление  юмора,  если  кто-то
поскользнется на апельсиновой корке и задницей об асфальт, то понимаю, что
такое  американский  характер,  американский  уровень   интеллекта...   не
образованности, а именно, интеллекта!  Понимаю,  почему  Штаты  так  нагло
навязывают свой образ жизни всему миру. Разве не  так  же  навязывают  его
наши слесари? Уж они точно знают, как вернуть золото  партии,  сбить  рога
Америке, лечить рак, построить шахты на Марсе, построить царство  всеобщей
справедливости, покончить с преступностью...
     Кречет криво усмехнулся:
     - К счастью, наши слесаря остаются за станками. Их даже в депутаты не
пускают. А вот американские правят своей страной, а теперь требуют  власти
над всеми странами и народами.
     Коган потыкал пальцем  по  клавишам  своего  ноут-бука,  долго  шарил
глазами по дисплею.
     - Ничто из ничего не получается, - сказал он со вздохом.  -  Мир  уже
открыт, эпоха Магелланов кончилась! Все  ресурсы  выявлены,  подсчитаны  и
поделены. Так что понятно,  что  если  какая-то  страна  начнет  активнее,
скажем, выкачивать где-то на земном  шаре  нефть,  то  этой  нефти  другим
останется меньше.  А  так  как  Штаты,  у  которых  всего  пять  процентов
населения, жрет на все пятьдесят... да-да,  это  не  для  красоты  словца,
Штаты в самом  деле  потребляют  половину  всех  мировых  ресурсов!...  Мы
разворошили  осиное   гнездо,   заявив,   что   Россия   собирается   сама
распоряжаться своими ресурсами. Нам бы  простили,  если  бы  снова  начали
строить коммунизм, даже промолчали бы, подомни снова всю Восточную Европу,
Прибалтику, а теперь и всю Западную - уже видно, что тех тоже  разорим!  -
но насчет ресурсов Штатам очень не понравится. Они уже  к  своему  карману
примерили как Урал, так и якутские алмазы, вычерпали в мечтах нашу  нефть,
прибрали к рукам леса, поля, земли...
     Яузов с  демонстративным  недоверием  слушал  горячую  речь  русского
патриота. Взгляд военного  министра  пытался  выявить  следы  пластической
операции, после которой горбоносость сменилась чуть  ли  не  рязанскостью,
пейсы, понятно, подстрижены... умеют, гады, маскироваться под людей!
     Краснохарев постучал карандашом по столу:
     - Прошу внимания. Если учесть, что шестьдесят процентов всех  запасов
нефти находятся в  России,  двадцать  -  в  арабских  странах,  семь  -  в
Латинской Америке, то обеспокоенность Америки, ладно-ладно, Штатов, вполне
понятна...
     - Это он называет обеспокоенностью, - сказал Сказбуш саркастически. -
Ему бы в забайкаловы пойти.
     Забайкалов буркнул:
     - Вас там прямо-таки ждут. Платон Тарасович, у меня хорошая  новость.
Подготовлен проект акционерного общества, аналога  которому  нет  в  мире.
Запад будет рвать волосы. Везде, где найдет.
     Кречет поинтересовался живо:
     - Ну-ну! Если это то, над чем ты корпел последнюю неделю...
     -  То,  -  подтвердил  Забайкалов.  Он  лучился  от   довольства.   -
Акционерное общество не  бабушек,  даже  не  заводиков,  а...  государств!
Акционерное по ядерной энергии. Пятьдесят один  процент  в  руках  России,
остальные в арабском мире. Таким образом мы  получим  десятки...  если  не
сотни миллиардов. Это и ядерный щит, и много такого,  что  сейчас  еще  не
осмыслить. Не скажу, что я в диком восторге от идей господина...  товарища
Никольского, но все-таки арабские страны не пошли бы в такой союз... такое
акционерное общество, если бы не широкая дорога исламу в России!
     Коган спросил недоверчиво:
     - Подготовлен вами?
     Брови Забайкалова взлетели на середину лба:
     - Так бы я вам и сказал... в  тот  период!  Нет,  уже  согласовано  с
ведущими специалистами, подписано на уровне... гм... на достаточно высоком
уровне. Если так пойдет,  то  через  пару  недель  надо  договариваться  о
встрече глав правительств. Будьте готовы.
     Кречет остановил начавшие расползаться  в  стороны  губы,  кивнул  на
Краснохарева:
     - У нас по историческим документам спец Степан Викторович.
     Коган, который все чаще демонстративно смотрел на  часы,  наконец,  с
недоумевающим видом поднес к уху, сделал вид, что слушает тикают ли,  хотя
что может тикать на батарейках, если не бомба?
     Кречет покосился на министра финансов:
     - Ладно, прервемся на обед. А то Коган начнет грызть ножку стола.
     - Ни в коем случае, - испугался Коган. - Я  же  знаю,  сколько  стоят
тамошние микрофоны!
     Сказбуш поглядел на него пронизывающим взором:
     - Ах, ваш Моссад и туда напихал?
     Все уже шумно вставали, едва сдерживались, чтобы не бежать наперебой,
ибо, когда мужчины садятся за стол как за парты, то не важно в  каком  они
ранге, при слове "обед" превращаются в школяров и мчатся к буфету,  сшибая
всех и вся с пути.

     В столовую ввалились шумной гогочущей толпой. При прошлом  президенте
здесь было, говорят, как в могильнике. Никто не смел даже говорить громко.
Кречету подражали еще и тем, что подтягивали животы, а кто-то, по  слухам,
даже пользуется корсетом, чтобы не изнурять себя тренажерами.
     - Леночка, - на ходу бросил Краснохарев, - мне бифштексик с кровью!..
Махонький такой, чтобы как раз по сковородочке... Не самой крупной,  ни  в
коем случае!.. Так, средненькой.
     - Варвар, - сказал Коломиец  осуждающе.  -  Недаром  штатовцы  немцев
зовут гуннами, а нас - скифами.
     Столы  под  белыми  накрахмаленными  скатертями,  вазочка  с  цветами
посреди стола, там явно не  только  микрофоны,  но  и  телекамеры,  стулья
подобраны под цвет стен, легкие настолько, что даже министр культуры  смог
бы бросаться ими как пьяный казак в корчме.
     Мы усаживались,  я  взял  накрахмаленную  пирамидку  салфетки,  начал
разворачивать со словами:
     - Да, варвары. А почему нет? США всячески  подчеркивают,  что  они  -
преемники Римской империи. У них  и  римский  сенат,  и  римский  орел,  и
римский Форум, и римский Капитолий... а вот мы варвары!  Но  мы,  варвары,
сокрушили предыдущую Римскую империю, сожгли библиотеки,  разбили  статуи,
осквернили  храмы,  перебили  храмовых  проституток  и   всех   гомосеков,
лесбиянок, скотоложников, а на развалинах той цивилизации построили  свою,
варварскую, из которой и  выросли  все  нынешние  европейские.  Непривычно
суровые, ибо в них не  было  рабства,  гладиаторских  боев,  многоженства,
извращений... Да, убеждая нас в том, что мы  -  варвары,  эти  олухи  сами
подталкивают к идее, что пора сокрушить и эту Римскую империю.
     - Отречемся от старого мира, - затянул Коган замогильным  голосом,  -
отряхнем его прах с наших ног...
     -  Смейтесь,  смейтесь.  Вот  Коломиец  уже   над   вами   улыбается!
Интеллигент, а все-таки ехида... По своей финансовой грамотности... что за
счет  остальной  образованности,   естественно,   не   подозреваете,   что
распеваете государственный гимн Франции. "Марсельеза" зовется, если еще не
слыхали. Так что это не мы придумали старое рушить, а взамен  новое.  Сама
природа подсказывает! Когда на  ваших  глазах  валится  старое  прогнившее
дерево, то подрастающему вокруг  молодняку  сразу  больше  солнца,  света,
земли, хотя кто-то из того молодняка и погибнет под рухнувшим гнильем...
     Коломиец на меня посмотрел  холодно,  игнорировал,  а  Коган  спросил
убитым голосом:
     - Это что же... обосновываете необходимость...  уничтожения  США?  Не
отпора им, а вообще - ножиком по горлу и лапти кверху?
     Кречет поморщился:
     - Сруль Израилевич, зачем таким трагическим голосом? Когда  грубое  и
бедное  христианство  уничтожило  красочную  языческую  религию...  с   ее
вакханалиями,  праздниками  плоти  и  прочими  весьма,  надо   признаться,
привлекательными для масс увеселениями, то была уничтожена только  Римская
империя, а не римский народ... Впрочем,  даже  Римскую  империю,  как  мне
помниться, не  ножиком  по  горлу,  как  вы  образно  выразились.  Римские
императоры еще несколько веков водили войска,  но  уже  под  христианскими
знаменами. Нет,  мы  обосновываем  необходимость  уничтожения  этой  тупой
скотской идеологии. Конечно, полетят и головы некоторых особо упорствующих
идеологов. Но неизбежно наступит свежее утро!
     Коган пробормотал:
     - Интересно, как будут рубить голову Зигмунду? Да не Дзержинскому,  я
говорю о Фрейде.
     Краснохарев оглянулся на окно раздачи, почему все еще не принесли его
бифштексик, не самый большой, а который во всю сковородочку, вздохнул:
     - Так-то оно так... Умом все понимаю, но ничего поделать с  собой  не
могу. Хотелось бы прожить тихо и без потрясений.
     Кречет бросил взгляд в мою сторону. Я понял, кивнул:
     - А мне хотелось бы еще больше. Вы знаете,  через  какие  сражения  я
каждый день прохожу, пока прорвусь через Темный Портал или добуду Звездный
Камень? А эти чертовы орки, что уже и в  космосе  организовали  оборону?..
Мне тех сражений хватает выше крыши.  Но  перед  нами  сейчас  мучительный
выбор как у, скажем, того же просвещенного римлянина. Он видит  красоту  и
высокую культуру императорского Рима,  где  образованный  юрист  сидит  на
юристе  и  юристом  погоняет,  где  поэты,  драматурги,  скульпторы...  но
чувствует и странную правоту в этом диком узколобом учении  первохристиан,
которые наверняка уничтожат все библиотеки, сожгут весь Кодекс  законов  и
прав человека, но заодно уничтожат рабство, главенство плоти над духом...
     Краснохарев сказал с неудовольствием:
     - Есть и третий путь.  Можно  заняться  экономикой  страны,  добывать
нефть и растить хлеб, а этот четвертый Рим пусть рушат другие. По мне  так
это самое лучшее... Но, как я вижу, вы все готовы порасшибать лбы о медные
врата римского... то бишь, американского господства. Говоря конкретно,  вы
ставите США вне закона, как поставили Рим первые христиане? А с теми,  кто
вне закона, неприменимы обычные мерки... как  и  обычные  способы  ведения
войны, как, скажем, воевали бы с Францией или Германией.
     Кречет кивнул:
     - Вы схватываете самую суть, Степан Викторович.
     -  Значит,  -  продолжал  Краснохарев,  -  мне  нужно   предусмотреть
выделение средств на акции... которые нигде не будут упомянуты?
     Все переглянулись, а Сказбуш сказал мирно:
     - Я думаю, что в этом не будет необходимости. У  нас  уже  существует
система банков, которая... гм... ну, об  этом  как-нибудь  в  другой  раз.
Все-таки здесь Коган, сами понимаете...  Существуют  еще  и  дружественные
арабские страны... Кстати сказать, теперь не просто  дружественные,  а  мы
как бы в одной команде. Карман пока не общий, но все же можем без излишних
дипломатических проволочек обменивать, скажем, наши  новейшие  истребители
на жабьи шкурки. Или систему "земля-воздух"...
     Коган прервал:
     - Но тогда уж и бомбардировщики с антирадарным покрытием для Израиля!
     Сказбуш кивнул с самым невозмутимым видом:
     - На Украине у нас еще три эскадрильи.  Их  можно,  чтобы  деньги  не
пропадали, передать  Израилю  через  украинских  националистов.  Хоть  они
ненавидят жидов люто, но чтобы насолить москалям, эти  бомбардировщики  на
плечах перекатят в далекую страну пархатых. А наш Коган  проследит,  чтобы
деньга попала к нам...
     Коган кивнул:
     - Это просто. Тем ребятам достаточно будет морального удовлетворения.
Это им за антисемита Хмельницкого!
     В моем нагрудном кармане приглушенно звякнуло. Виновато  улыбнувшись,
я достал  пластинку  сотового.  Из  мембраны  заверещал  счастливый  голос
Вадима:
     - Виктор Александрович!.. Я сумел пройти хэлфайя к Diablo-2!..  Но  с
этим мужиком в исподнем я ничего не  могу!..  Мордоворот,  ничего  его  не
берет, как шахтера! Может, как-то заморозить?
     Коган начал  прислушиваться,  даже  жевал  не  так  шумно,  а  справа
Черногоров перестал черпать суп, уши задвигались. Я торопливо прервал:
     - Кинь мессагу! Нет, лучше мылом... Плохо слышно? Мыльни, говорю!  По
емеле брось!.. Или в корчме встретимся!
     В мембране все еще верещало, Вадим привык  к  моей  беспечной  жизни,
когда я в любое время мог говорить об игрушках, а научные труды выдавались
как  бы  левой  ногой,  походя,  сейчас  я  не  стал  объяснять  какой   я
подневольный чиновник, отключился.
     Краснохареав   морщился,   а   когда   я    эскейпнул,    посоветовал
доброжелательно:
     - Виктор Александрович, я понимаю... верю, что лет  эдак  через  сто,
пусть даже через двадцать все вот так будут шпрехать  или  шпикать...  вам
виднее со своей колокольни, простите, компа... но сейчас вам бы спуститься
из будущего к нам, нормальным людям... Я боюсь даже представить,  что  это
за корчма, в которой вы встречаетесь с такими же марсианами...

     Глава 8

     Я развел руками:
     - Да разве здесь нормальные? Те в норках, выжидают крушения  Кречета.
А мы с шансами один к миллиону пытаемся взять мир за рога  и  повернуть  в
другую сторону! Впрочем, вы правы. Надо о  дне  сегодняшнем...  Передайте,
пожалуйста, аджику... Да черт с нею, с печенью! Мы не штатовцы, чтобы  так
трястись над лишним годом жизни. Господин президент,  вы  можете  повысить
свой рейтинг еще одним... так сказать, мероприятием.
     За столом стоял хруст,  словно  стадо  лосей  жевали  молодые  побеги
орешника. Кречет, не отрываясь от бифштекса, пробурчал скептически:
     - Ну-ну... Сейчас, что ни предложи...  все  повысит  мой...  м-м-м...
р-р-рейтинг, ибо падать уже некуда...
     Коломиец поперхнулся, сделал  большие  глаза.  У  президента  рейтинг
после крутых мер повысился, а после указа о  свободе  вооружаться,  так  и
вовсе взлетел до потолка.
     Я сказал ровно:
     - Ладно, мы уже  оценили  вашу  скромность.  Итак,  я  предлагаю  вам
назначить Государственную премию... за компьютерные игры.
     Я не успел договорить дальше, Коган  откровенно  расхохотался,  Яузов
фыркнул, как огромный боевой  конь  времен  крестовых  походов,  остальные
заговорили, перебивая друг друга.
     Кречет вскинул брови:
     - Вы это серьезно? Или от хорошего настроения?.. Так сказать,  вместо
психотерапевта.
     Я развел руками:
     - Смейтесь, смейтесь. Потом локти будете кусать, когда через пару лет
какая-нибудь американская ассоциация додумается. Нет, сама не  додумается,
но кто-нибудь из наших подскажет. Это же лишь  полные  идиоты,  у  которых
слюни текут,  да  некоторые  из  членов  правительства...  очень  занятых,
конечно, полагают, что слово "игры" все перечеркивает. Во-первых, это  уже
давно не игры. Во-вторых, в прошлом году Голливуд затратил на фильмы  семь
миллиардов долларов, а на создание игр было потрачено  девять.  В  этом  -
ожидается втрое больше. В-третьих, этот новый вид искусства,  дураками  по
старинке  именуемый   играми,   становится   более   мощным   инструментом
воздействия, чем даже быстро сдающее позиции и устаревающее  кино.  Другие
просто еще не разглядели гиганта  в  этом  малыше...  А  тот,  кто  первым
возьмет его за руку и введет в большом мир, тот  и  получит  благодарность
этого малыша и, в будущем, его поддержку.
     Коган сказал скептически:
     - Положим, его уже взяли за ручку. И без нас ввели в большой мир.
     - Кто спорит? - сказал я. -  Но  можем  перехватить  более  важное  -
воспитание. Во-первых, учредить Госпремию  с  солидным  кушем.  Во-вторых,
учредить ежегодный кинофестиваль... тьфу, фестиваль игрушек,  созданных  в
течение года. С раздачей  золотых  слонов,  статуэток,  премий,  дипломов,
лавровых венков и пачек  долларов.  С  широким  освещением  в  прессе,  на
телевидении. С бесплатным проездом лауреатам в трамвае... ладно,  а  вдруг
кому-то из них захочется прокатиться на трамвае? Среди гэймеров романтиков
больше, чем среди уже все повидавших киношников.
     Похоже, посерьезнели, хотя все еще по  лицам  бродят  тени  настолько
четкие, что я в любом момент могу сказать, о бюджете ли головная  боль,  о
продвижении НАТО или о свободе продажи оружия.
     - Господин президент, - добавил я на всякий случай, - это мы, простые
смертные, глядя на яйцо, можем видеть яйцо. А вы,  господин...или  товарищ
президент, должны видеть птицу, парящую в небе, видеть размах ее  крыльев,
длину клюва и даже блох на перьях! Простой человек все  еще  называет  это
новое искусство по старинке компьютерными играми,  хотя  этот  птенец  уже
вылупился, уже разевает клюв и пробует растопыривать  крылышки!..  Словом,
чтобы не занимать ваше  внимание,  я  предлагаю  назвать  этот  новый  вид
искусства  патиципейтом,  от  латинского  слова  participate.   Патиципэйт
означает участие в чем-то. Все вы помните  как  совсем  недавно  появились
видеомагнитофоны, и все оживились, получив некоторую власть  над  фильмом.
Можно было остановить, чтобы ответить на звонок по  телефону,  сбегать  на
кухню за чайником, прокрутить к началу... Даже смотреть  в  удобное  время
для  себя  любимого,  а  не  когда  это  хочет  телевидение!  А  искусство
патиципейта дало зрителю еще больше власти над зрелищем. Человек,  который
вовлечен в патиципейт, хватается за сердце и переживает  больше,  чем  при
просмотре самого крутого фильма.
     Коломиец посмотрел на меня холодно, но не стал унижаться до  спора  с
каким-то футурологом, обратился к отцу нации:
     - Почему патиципейт? Опять засоряем язык макаронизмами... Не лучше ли
придумать что-то исконно русское?
     - А еще лучше - хохляцкое,  -  добавил  Коган  с  чересчур  серьезным
видом. Увидел нахмуренные брови Коломийца,  поспешно  добавил,  -  что  на
самом деле и есть исконно русское, ибо хохлы - самые древние русы.
     Я пояснил, морщась:
     - Лучше бы русское, наш язык велик и могуч, но наш народец  настолько
привык плевать на свое и кланяться чужому, что... Вы ж видели как показали
свой уровень питерцы, выбрав для своего  города  наихудший  вариант,  зато
пышно-глупо-немецкое - Санкт-Петербург! Так и с  новым  названием.  Боюсь,
что весь мир принял бы русское название, но  сама  Россия  не  примет,  но
именно с нее должно начаться победное шествие... так что в интересах  дела
давайте уж возьмем за основу латынь...
     - А не американизм? - спросил Яузов подозрительно.
     - Американцы пользуются испорченной основой латыни, - пояснил я. - Но
можно дать в печати пару статей, что латиняне и есть древние  русы.  Ведь,
как все мы помним, когда Троя с ее  славянским  населением  пала,  в  чьем
падении сыграл главную роль славянский князь  Ахилл,  почему-то  принявший
сторону греков, то часть троянцев-русов с ее великим героем Энеем ушла  на
берега Тибра, где завоевала местные племена, Эней женился на  дочери  царя
Латина, и тем самым утвердил свою славянскую династию...
     Яузов спросил недоверчиво:
     - Что, в самом деле так было?
     - Да какая разница? - отмахнулся я. - Мы сейчас  решаем,  каким  быть
будущему,  при  чем  тут   достоверность   прошлого?   Россия   -   страна
непредсказуемого прошлого! Но мы отвлеклись, по  глазам  вижу,  Коган  вон
ерзает...
     Коган сказал грустно:
     - От радости. Это ж иудеи натравили  греков  на  Трою.  А  когда  там
остался один пепел, то кочевники, что сорок лет скитались по  пустыне,  не
имея возможность прорваться мимо Трои целыми, наконец-то вышли в Палестину
и напали на других ваших предков... Да-да, по  Емельянову  там  тоже  жили
сплошные русы.
     Яузов поперхнулся  чаем.  Глаза  стали  круглыми.  Сказбуш  участливо
похлопал бравого  генерала  по  спине,  но  Яузов,  похоже,  подавился  от
открытия, что и вся Палестина, оказывается, была нашей.
     Я видел, что  разговор  опять  ушел  в  сторону,  никто  все  еще  не
воспринимает серьезность ситуации,
     - Ладно, - сказал наконец  Кречет  отсутствующим  голосом,  -  Степан
Бандерович, распорядись, чтобы обдумали, подготовили  предложения...  Если
надо, пусть создадут еще один комитетик. Чтоб  нам  голову  не  ломать,  а
подмахнуть, не читая.

     В тарелках остались одни кости, кое-кому приносили по  второму  разу,
работа министра тяжелее работы  грузчика,  наконец  подали  горячий  кофе,
кому-то чай, только  Яузов  вынужденно  цедил  смородиновый  морс.  Кречет
распорядился, чтобы ему подавали только полезное, раз  уж  не  заталкиваем
обратно в больницу.
     Яузов обиженно  сопел,  широкие  ноздри  подрагивали,  хватая  запахи
крепкого кофе. В столовой народу многовато, о конкретных деталях лучше  не
говорить, хотя здесь телекамеры следят  за  каждым,  и  если  кто-то  хоть
попытается прислушаться к разговору за нашим столом, его мимику запишут, а
психоаналитики подадут рапорт за тремя подписями, что именно  тот  человек
подумал, зачем подумал, и что думают сами по этому поводу.
     Краснохарев, обращаясь к Черногорову, пренебрежительно втолковывал:
     - Дума  не  страшна.  Не  страшна!  Даже  эти,  которые  все  требуют
чего-то... Ну,  соколы  которые...  Радикалы  выискались!..  Нет,  они  не
соперники. Несерьезные слишком.  На  них  никто  не  взглянет.  Даже  наша
Светланочка...
     Светлана, молодая и краснощекая как кустодиевская купчиха, нимало  не
огорчившись таким сомнительным комплиментом, деловито  расставляла  чашки,
Краснохареву налила в его большую с павлином на боку. Краснохарев следил с
удовольствием. А вечный оппозиционер Коломиец покачал головой:
     - Это вы напрасно. Я - радикал! И горжусь этим. Мы как раз и нравимся
женщинам своим радикализмом... или, как теперь говорят, крутостью. Вот вы,
Светлана, смогли бы полюбить радикала?
     У нее от удивления распахнулся хорошенький ротик:
     - Ради... простите, ради чего?
     Краснохарев поперхнулся, кофе из его павлиньей выдуло досуха, зато  в
казенных чашках Когана и Сказбуша прибавилось. Коган в испуге  отшатнулся,
а Сказбуш холодно  посмотрел  на  главу  правительства,  движением  бровей
подозвал официанта:
     - Смените скатерть. А мне - другой кофе. В чистой чашке.
     Светлана в панике обмахивала салфеткой Когана, на рукаве  костюма  от
Кардена расплылись коричневые пятна, Краснохарев,  все  еще  булькая,  как
закипающий чайник, развел руками, и, не в силах говорить от смеха,  указал
на сердитого Коломийца, мол, из-за этого... как его... ради...  того,  чем
он назвался... он виноват, его бейте.
     Официант мигом вернулся с подносом полным чашек. За  столом  все  еще
царило оживление, и он, опуская поднос на края стола, рискнул спросить:
     - Кто из вас заказывал в чистой?

     Веселье, в котором попытался принять участие  даже  официант,  однако

поднять дух  другим,  в  то  же  время  не  показывать  как  гадко  самим.
Краснохарев, Яузов, Коломиец, Коган, Сказбуш, Черногоров... Едят вроде  бы
с аппетитом, но морды вытянулись, глаза у кого  запали,  у  кого  налились
кровью и угрожающе выкатились. Работой  Кречет  изнуряет,  верно,  но  эти
могут пахать и больше, здесь другое...
     Выдержат ли, подумал внезапно я со смятением. Это  я  жил  как  бы  в
сторонке от мира, из кабинетной пещеры наблюдал за его вывихами, подмечал,
а эти все живут в этом мире. Для них это не вывихи. Это  для  меня  смерть
Рихтера - потеря для культуры, а для них - смерть известного клоуна.
     Краснохарев особенно уязвим, ибо он такой  традиционалист,  что  даже
сейчас полагает рок-н-ролл похабной западной новинкой, а брюки дудочкой  -
стиляжьими. Он и этот рыночный  мир  принял  с  трудом,  хотя  сумел  свое
производство организовать по его законам на зависть всей  Европе.  Как  же
ему трудно видеть, как толстых попов, привычных, как неопрятные  подъезды,
сменяют строгие муллы и муфтии! Не  потому,  что  попы  чем-то  близки,  а
потому что привычны. С  привычным  можно  не  считаться,  не  принимать  в
расчет,  а  вот  эта  странная  иностранщина...   Странная   потому,   что
иностранным называли все европейское, потом еще и американское,  но  чтобы
арабское...
     Не  сломался  бы,  мелькнула  тревожная  мысль.  Что-то  задумывается
премьер чаще обычного. А западные шпионы крутятся, как мухи вокруг падали.
Ждут, чтобы кто-то дал слабину.
     Я как угадал, Краснохарев внезапно повернулся ко  мне.  Глаза  из-под
тяжелых набрякших век смотрели с откровенной неприязнью:
     - И что же, с вашей легкой руки объявляем войну Америке?
     Я развел руками, уже как заправский  чиновник  пытаясь  увильнуть  от
прямого ответа:
     - Вот и вы попали на  их  удочку!  Как  умело  Штаты  подменили  свое
поганенькое "США" гордым  "Америка"!  Вон  и  вы,  глядя  на  это  больное
образование на земле Северной Америки, называете его Америкой, хотя там же
в Северной части еще и Канада, Мексика, а в  южной  части  -  два  десятка
государств: Бразилия, Чили, Аргентина, Уругвай... Ни мы  им  не  объявляем
войны, ни они нам, а вот Штаты уже давно ведут с нами войну. Мы  пока  что
только  отступали,  теряя  людей,  деньги,  территории,  но  сегодня  пора
попытаться  дать  отпор...  Не  Америке,  повторяю!  Всего  лишь   Штатам.
Уродливому политическому образованию лесорубов, лавочников и кухарок.
     Он поморщился:
     - Нам что же, вам в угоду пытаться переименовать Америку в Штаты?  Да
народ уже привык. И не отвыкнет.  -  Любой  человечишка,  -  сказал  я,  -
обвинений в неграмотности страшится больше, чем в измене  Родины.  А  моде
подчиняется охотнее, чем закону или Кречету. Посему любого,  кто  называет
Штаты Америкой, можно считать малограмотным... что на  самом  деле  так  и
есть, следует только заострять внимание!.. на такого указывать  пальцем...
ну ладно, кивком или глазами, о нем можно рассказывать анекдоты, что, мол,
он и не  то  может,  вчера  брякнул:  "другой  альтернативы  нет",  спутал
Чайковского с Киркоровым,  а  "Гамлета"  приписал  Доценко,  единственному
автору, которого знает, да и то  понаслышке...  Будьте  уверены,  что  уже
через неделю только грузчики еще будут называть это образование  Америкой,
а все эти закомплексованные интели, полуинтеллигентики, из которых состоит
вся копошащаяся масса российского народа... да  не  вскидывайтесь,  Степан
Викторович, что вы так обижаетесь?.. Вон Коган, ничего, не  обиделся!..  А
для России сейчас Израиль ближе Украины...
     Сказбуш беззвучно отхлебывал  кофе,  настоящий  мокко,  Яузов  смачно
чавкал блинчиками с мясом, все поправлялся от ран, кто-то  слушал,  кто-то
только делал вид, а кто и вовсе глазел  по  сторонам,  оценивающе  задирая
взглядом и без того короткие юбчонки на оттопыренных задницах официанток.
     Я уже привык, что на меня в правительстве смотрят  как  на  клоуна  в
минуты отдыха: ну-ка давай, покажи свои штуки, надо поглядеть, за что тебя
наняли! Но я  давно  перерос  мальчишечьи  обиды,  и  сейчас  обстоятельно
по-профессорски излагал вовсе не секретные  сведения,  пусть  слышит  хоть
весь мир, что Россия уже созрела для второго рывка. Но дорога идет, увы! -
через очищение, ожесточение. Через кровь и жестокость, даже через  сужение
кругозора, узость мышления, фанатизм... Когда-то существовал могучий  Рим,
просвещенная Римская империя правила миром, и, казалось,  этому  не  будет
конца... И цивилизация топталась на месте, пока по Риму не нанесли удар  с
двух сторон: изнутри - дикое и фанатичное христианство, а снаружи -  дикие
и грубые варвары.
     Да, Рим был полон театров, там  жили  и  творили  поэты,  драматурги,
философы,  там  жили  величайшие  строители,  экономисты,  лучшие  ученые.
Конечно же, неграмотные невежественные христиане были  отвратительны,  они
отрицали культуру, знания, и требовали слепой веры в своего  бога,  других
же богов фанатично отвергали, демонстрируя узость мышления.
     Конечно же,  дикие  варвары,  сокрушившие  могучую  Римскую  империю,
давшую миру лучших в  мире  юристов,  ученых,  поэтов,  были  жестокими  и
неграмотными дикарями. Но прогресс избрал именно их  своими  проводниками.
Ибо  и  варвары,  и  первые  христиане,  во  всем,   вроде   бы,   уступая
просвещенному и богатому Риму, превосходили их в  одном-единственном:  они
были чище духом.
     Современный западный мир, где  моду  задает  США,  абсолютно  схож  с
древним Римом, за вычетом технического прогресса. Та же  половая  свобода,
те же узаконенные гомосеки, лесбиянки, а цивилизация существует только для
того, чтобы как можно более полно удовлетворять половые запросы  римлян...
то бишь, американцев.
     А те, на кого мир сейчас с  ужасом  смотрит  как  на  варваров  с  их
непонятными идеями, странным варварским кодексом чести, и  есть  те,  кого
прогресс именно сейчас избрал для разрушения современного Рима, вселенской
блудницы, как считали первые  христиане,  а  сейчас  считают  исламисты  и
русские националисты.
     Один  только  Кречет  выслушал  с  полной  серьезностью.  Он   же   и
поинтересовался, не спуская внимательных глаз:
     - Да, это я читал в ваших  работах.  Но  сейчас  вы  повторяете  свои
тезисы не случайно?
     - Да, - ответил я. - Пора действовать.  Для  начала,  эти  идеи  надо
сделать доступными массам. В первую очередь, конечно же, через молодежь. А
старшее поколение примкнет по другим причинам, но... примкнет.
     Он усмехнулся, смолчал деликатно. Старшее поколение  примкнет  больше
из-за ревности к растущей мощи страны,  которой  каких-нибудь  триста  лет
назад и на карте не было,  а  сейчас  обогнала,  правит  миром,  хотя  еще
Менделеев  прогнозировал,  что  в  1960-м  году  в  России  будет  пятьсот
миллионов одних русских, и что она будет править миром...
     - Что ж, - сказал он, наконец, - послужим прогрессу...
     - Но не по их правилам, - предостерег я. - Не дать им  навязать  нам,
новому миру, правила своего гниющего мира.
     - Что вы имеете в виду?
     - Добравшись до власти, - - сказал я, - диктатор спешит  закрепиться.
В наше  время  лучше  всего  нанять  лучших  из  продажных  литераторов  и
философов, чтобы те твердили миру: насилие - не метод! Насилие  не  метод!
НАСИЛИЕ - НЕ МЕТОД!!! Знакомо? И вот уже вслед за  этой  продажной  толпой
еще и массы полуидиотов с высшим образованием твердят совершенно  искренне
и бесплатно, что насилие - не метод, что все  надо  решать  экономическими
методами, что вот, есть же общечеловеческие ценности. Это  "Насилие  -  не
метод" вбивается в головы по телевидению, со страниц газет.  Эту  жизненно
необходимую любой диктатуре глупость всобачивают во все фильмы  Голливуда,
в сериалы, будь там главным ногомахатель  Чак  Норрис  или  кулачный  боец
Геракл. О том, что насилие не метод, убеждаются на наших глазах ежеминутно
сотни людей, кентавров, монстров, инопланетян, вампиров, а  уж  террористы
так и вовсе пачками бросают оружие и сдаются общемировому мнению,  которое
почему-то в форме американского полицейского. Мы должны  противостоять  не
столько в силе... да какая у нас сила?.. как в натиске этих... мать  их!..
общечеловеческих.
     Кречет повторил настороженно:
     - И что же вы имеете в виду?
     - Я ничего не предлагаю,  -  подчеркнул  я.  -  Я  только  оправдываю
человека, который, столкнувшись с более сильным противником, хватается  за
все, что попадается под руку. Если сильный  начнет  избивать,  пусть  даже
голыми  кулаками,  то  слабый  имеет  право  ударить  хоть  палкой,   хоть
монтировкой, хоть выпалить из базуки.
     Он откинулся на спинку кресла. Глаза были внимательными:
     - Это относится и к... запредельным методам?
     - Я не называю никаких методов, - подчеркнул я. - Потому что  могучая
пропаганда США сумела уже кое в чем убедить  простого  человечка,  который
сам не привык думать. Убедила занести в разряд  недопустимых  очень  много
явлений... и методов, которых страшится  сама,  а  разрешила  пользоваться
только теми, с которыми у США явное преимущество. Я просто не считаю,  что
более сильный волен диктовать выбор оружия!
     Он снова спросил, не сводя с меня пронизывающего взора:
     - Это относится и к экстремальным?
     - Это относится ко всему, - подчеркнул я,  -  а  не  только  к  такой
крохотной ветви политической борьбы, как  та,  на  которую  намекаете.  Ко
всему! Штаты отныне не должны нам диктовать ни вкусы, ни  моду,  ни  выбор
оружия, ни место поединков. Ни время. Иначе проиграем.
     Он откинулся на спинку стула. Я чувствовал, как бешено, работает  его
мозг, привыкший к стандартам, навязанных  нам  западным  миром.  С  другой
стороны он из тех  ястребов,  что  жаждут  выдернуть  Россию  из  унижения
рывком, а значит - лихорадочно ищет способы. Перебрал сотни вариантов,  но
все предусмотрены Штатами. Надо искать  нестандартные...  но  я  буквально
видел, как крупные мурашки,  что  ползают  у  него  по  спине,  на  глазах
превращаются в жуков-рогачей, как  только  начинает  прослеживать  реакцию
других стран, мирового сообщества...
     Я сказал с насмешкой, что должна бы подбавить ему уверенности:
     - Насчет  мирового  сообщества.  Вам  не  кажется,  что  под  мировым
сообществом всегда подразумевается только Штаты с их челядью?
     Несколько мгновений он непонимающе смотрел  на  меня  остановившимися
глазами, все еще  там,  в  спорах  с  невидимыми  оппонентами.  Грудь  его
колыхнулась, сведенные напряжением плечи опустились.  Он  сделал  глубокий
выдох, а побледневшие губы слегка раздвинулись в слабом подобии улыбки:
     - А вы знаете... из этого сумасшествия,  под  которое  вы  так  ловко
подвели базу, может что-то и получиться!

     Глава 9

     Из столовой мы  возвращались  слегка  отяжелевшие.  Возможно,  именно
поэтому дообеденно дружная группа теперь разбилась на подгруппки, а вокруг
меня вообще образовалась торичеллиева пустота.
     Я видел, что меня  сторонятся,  как  прокаженного.  Наконец  отважный
Коган,  поглядывая  с  ужасом,  приблизился  бочком   как   краб,   сказал
приглушенным голосом:
     - Вы это серьезно?
     - Вполне.
     - Не могу поверить!
     - Почему? Только  потому,  что  так  называемое  общественное  мнение
считает иначе? Но это общественное мнение совсем  недавно  забивало  ведьм
кольями, сжигало еретиков, по весне  приносило  в  жертву  самых  красивых
женщин. К тому же девственниц! Согласитесь, этих все-таки особенно жалко.
     Он покачал головой:
     - Но крутые меры не ответ! Надо бороться аргументами. Если  ты  прав,
то скажи, переубеди...
     Я пожал плечами:
     - Это выглядит верным. Я сам раньше так говорил. И верил  и  говорил.
Но я все чаще вспоминаю случай из моего детства... На нашей улице,  я  жил
на окраине в маленьком частном домике, а на окраинах, в отличие от центра,
все друг друга знают... так вот, за три дома от меня жил один...  умный  и
образованный человек, хорошо одетый и с красивой  речью.  Приятный  такой,
обходительный.  Он  почему-то  невзлюбил   нашего   соседа,   угрюмого   и
неприветливого слесаря. При каждом  удобном  случае  насмехался,  отпускал
ехидные шуточки. А так как язык у него подвешен был  неплохо,  то  слесарь
скоро стал посмешищем, перестал выходить на улицу, а утром проскакивал  на
работу под стеночкой, как пугливая мышь. Мы тогда хохотали над ним, глупая
и безжалостная толпа. Этот красивый интеллигент буквально вытеснил слесаря
отовсюду. Тот даже к водоразборной колонке посылал жену с ведром, чтобы не
попасть на глаза ехиде...
     Я замолчал, глаза стали отсутствующие. Коган поторопил:
     - Ну-ну? Какое это имеет отношение?
     - И вот однажды этот слесарь то ли поддал по поводу получки,  то  ли,
наконец, озверел, но когда тот прошелся по поводу его образованности... ну
как слесарь отличит Канта от кантаты?.. ухватил его за ворот,  шарахнул  о
стену, дал в морду. Хорошо дал, кровь из разбитых губ  залила  рубашку  до
штанов. Тот, понятно, в визг, в крик! Слесаря повязали, протокол, милиция,
едва не посадили, отделался пятнадцатью  сутками  за  хулиганство,  спасли
отличные характеристики с завода. Мы тогда все сочувствовали интеллигенту,
помню. Но сейчас  вспоминаю  другое.  Слесарь  расправил  плечи,  встретил
интеля еще разок, дал ему обнюхать монтировку  и  предупредил,  что  готов
сесть лет на пять, а то и на десять, но этой штукой изуродует паскуде рожу
так, что ни одна баба не посмотрит. И тот образованный красавец, помню как
сейчас, присмирел. Слесарь снова стал ходить в гастроном, гулять со  своим
двортерьером по улице... Да, тогда мы все были  на  стороне  интеллигента.
Сейчас же, когда стал чувствительнее к разным нарушением прав  человека...
и народов, все лучше  понимаю  слесаря.  Ну  не  мог  он  соревноваться  с
человеком высшего образования в знании манер  или  классиков!  Ну  не  мог
отличить Моцарта от Бетховена! Ну не получил высшего  образования  в  силу
каких-то причин. Может быть, из-за бедности родителей, когда  после  школы
приходится идти не в университет, а на завод!.. Да, соревноваться нужно на
уровне культуры, аргументов... Но если чужая культура  начинает  подминать
тебя как танк, то ты вправе бросить под него гранату. Да что  там  вправе,
обязан!
     Коган спросил настороженно:
     - Надеюсь, вы  говорите  об  интеллектуальной  гранате?  Я  пользуюсь
вашими терминами, ведь это вы  ввели  в  употребления  слова:  философские
бомбы, идеологические удары...
     Я отвел глаза, неловко говорить неприятные слова человеку честному  и
очень порядочному:
     - Не только. Когда заряд интеллектуальной гранаты слаб...  мы  вправе
пользоваться гранатами попроще.
     Он отшатнулся в ужасе.
     - Вы это... всерьез?
     - Когда-то и я плевал на слесаря, - ответил я уклончиво. - И  говорил
о роли культуры, путая  ее  с  образованностью.  А  сейчас  вижу,  что  на
самом-то деле культуры у слесаря было побольше, чем у того, с высшим.  Да,
слесарь защитил себя как сумел! Он прибег к  последнему  аргументу,  какой
остается у любого. Простите, но сейчас вся наша Россия - тот слесарь.

     Когда мы  входили  в  кабинет,  на  самом  большом  экране  грохотали
американские танки, а наш телекомментатор, что изображает умного, вещал  с
подъемом, будто выкрикивал первомайские лозунги с трибуны Мавзолея:
     - Завершились как совместные американо-польские маневры у Бреста, так
и американо-прибалтийские!... Где совсем недавно стояли советские  войска,
теперь шагают американские коммандос! Американское  командование  заявило,
что отныне на земном шаре нет  недоступных  мест  для  их  войск  быстрого
реагирования! Отныне элитные группы  коммандос  могут  появиться  в  любой
точке нашей планеты, освободить заложников, ликвидировать террористов...
     Он счастливо верещал что-то еще, члены  правительства  рассаживались,
грюкали стульями, но не могли заглушить радостные  вопли  респектабельного
дурака. Кречет потемнел, суровые складки у губ застыли как противотанковые
рвы, а надбровные дуги выдвинулись, словно козырек над блиндажом.
     - Если учесть, что американское правительство на  днях  заявило,  что
даже зона озера Байкал является зоной интересов США...  то  они  действуют
последовательно.
     -  Наступают,   -   отозвался   Краснохарев   тяжело,   -   наступают
стремительно!.. Пока мы не собрались, пока копошимся в собственном дерьме,
захватывают все, что могут. Оттесняют отовсюду, откуда удается... Для  них
мы теперь не СССР, а куда страшнее - Россия.
     Оба посматривали на меня, как будто я был президентом  всего  земного
шара, и тут же мог бы приструнить расшалившиеся США. Впрочем, когда  народ
гибнет, когда его уже не спасет ни самый мудрый правитель,  ни  армия,  ни
благодатные земли, спасти может находка в философии, что принимает то  вид
национальной идеи, то духовных исканий в религии,  то  какой-нибудь  завет
предков, на который не требуется ни денег,  ни  армий,  а  из  растерянной
толпы способна сделать разъяренную армию, способную голыми  руками  смести
хоть  шахский  режим  в  Иране,  хоть  любую  иностранную  армию,  хоть  в
кратчайший срок явить изумленному миру совсем новую формацию...
     - Мы и будем проигрывать, - сказал я настойчиво, - и будет  отступать
везде и всюду, пока будем играть по навязанным ими правилам.  Эти  правила
они создали для себя! Когда  не  удалась  их  недавняя  попытка  свергнуть
президента, то не удалась только потому, что наши люди повели себя странно
и дико с точки зрения американцев!  Наши  танкисты  пошли  на  смерть,  на
гибель... это не укладывалось в головах  на  той,  Темной  Стороне.  И  мы
победили только потому, что вели себя  по-варварски  с  точки  зрения  так
называемого цивилизованного мира. Хотя, вон Филин  Сычевич  подтвердит,  в
Европе подвиг наших молодых ребят был воспринят с сочувствием, восторгом и
слезами. Они поняли, ведь  штатовщина  еще  не  успела  втоптать  в  грязь
присущие немцам,  французам,  испанцам  -  честь,  достоинство,  гордость,
верность своей стране до последнего вздоха.
     Сказбуш кивнул:
     - По нашим данным, немцы даже песню сложили.
     - Как они же сложили о "Варяге", - напомнил я. - Не знаете? Тоже мне,
разведка!.. Это они сочинили: "Врагу не сдается наш гордый "Варяг", пощады
никто не желает...", а в России только перевели  на  русский.  А  пели  по
всему миру. За исключением Штатов, естественно. Тогда гордость и  честь  в
Европе были еще в чести. Наступление  американских  ценностей...  слово-то
какое хорошее испоганили!.. началось  с  крушения  гитлеровской  Германии,
которой США воспользовались как нельзя лучше. А  заодно  вытравили  и  все
понятия о чести, как якобы связанные с милитаризмом! Я уже говорил, говорю
и буду говорить, что слабый имеет  полное  моральное  право  хвататься  за
любое оружие!
     Кречет вздохнул:
     - Древние... не то философы, не то лодыри, говаривали, что для  того,
чтобы убедить человека, вовсе не надо придумывать новые доводы. Надо  чаще
повторять одно и то же. Страшновато начинать новый век... новую  мораль...
хотя какая к черту новая?.. но, честно говоря, Виктор  Александрович,  вам
даже Сказбуш начинает верить. Нам очень важно чувствовать себя правым!
     Он двигался по кабинету как гранитная  глыба,  брошенная  из  могучей
баллисты. Лицо посерело еще больше, крупные оспины выделялись  резко,  как
следы от крохотных пуль. Глаза недобро блестели как обломки слюды, сухие и
упрятанные под мощные оборонительные надолбы бровей.
     Министры явно чувствовали себя школьниками, за спинами которых  ходит
нещадный учитель и стучит пальцем по  наручным  часам:  вот-вот  прозвенит
звонок, время контрольной истечет, а от  этой  контрольной  зависит,  быть
России великой страной или не быть вовсе.
     Лицо Яузова побледнело, вытянулось, щеки обвисали, но глаза  блестели
как у кота,  спершего  из  кухни  толстую  жирную  рыбу.  Да  и  остальные
двигались и говорили  жарче,  чем  принято  ожидать  от  правительственных
чиновников.  Воздух  был  пропитан   лихорадочным   возбуждением.   Страну
развернуть труднее, чем авианосец на полном ходу, да еще  вот  так,  когда
здесь то рвется, то ломается.
     Яузов охрип, раздавая распоряжение по мобильному. Мы уже  знали,  что
когда заподозрил, что начали притормаживать... только заподозрил, тут же в
отставку отправил два десятков генералов, еще пятеро из военного ведомства
вдруг одновременно передали свои роскошные дачи под ясли и детские садики,
а несколько крупных работников со звездами на погонах нашли свои  кабинеты
опечатанными.
     - Парочку расстрелять бы, - приговаривал он мечтательно. -  Эх,  туго
внедряется ислам! Вот бы Кречет по-петропервился, тот даже бороды стриг...
     Коломиец не понял:
     - А при чем тут ислам?
     - А я бы их  судом  шариата.  Военно-полевым  во  имя  Аллаха!  Утром
арестовал, а вечером уже закопали бы.
     Может, он и шутил,  но  лицо  оставалось  серьезным,  в  глазах  была
злость. Похоже, для ускорения реформ в армии он положил  бы  под  танковые
гусеницы всех несогласных с ним генералов генштаба.
     Да только ли Яузов, сказал я  себе  трезво.  Вон  Коган  вовсе  готов
обокрасть форт Нокс, только бы экономика  России  получила  дополнительные
вливания.  Оправдание  у  министра  финансов  чисто  пролетарское:   грабь
награбленное, а ведь почти не шутит, Сказбуш, не моргнув  глазом,  взорвет
атомную бомбу хоть возле Белого Дома. Ему надо только подтвердить, что его
желание вообще-то этично и человечно, ведь штатовцы - не совсем  человеки.
Если же посмотреть на премьера, то можно сказать с уверенностью,  что  для
Краснохарева все средства хороши для подъема экономики России: против  нее
все годы играли настолько нечестно,  что  Россия  имеет  полное  моральное
право ответить тем же.

     За опущенными шторами угадывался серый  безветренный  день,  а  небо,
судя по вспыхнувшим лампам в люстрах, сплошь затянуло тучами...  Бесшумные
установки охлаждают воздух,  очищают,  накачивают  озоном,  мигом  вбирают
запахи. Даже кофе, который по нашему требованию начали приносить уже через
полчаса после обеда, показался без привычного аромата настоящего мокко.
     Похоже,  никому  из  министров  не  требовалась   монастырская   тишь
академического кабинета. Мало того, что косились на работающие телевизоры,
еще  и  переговаривались,  нервно  пошучивали,  перебрасывали  через  стол
бумаги.
     Я заговорил  со  Сказбушем  не  только  потому,  что  ястреб,  но  по
характеру работы должен быть более  раскован,  чем  некоторые  здесь,  что
шагнули  в  правительство  прямо  с  кафедры.  Когда   встречаются   двое,
разжевывал  я  как  можно  популярнее,  один  накачанный  и  тренированный
верзила, а  второй  -  хилый  интеллигентик,  то  это  чисто  американское
лицемерие требовать, чтобы оба дрались  "по  честному".  То  есть,  оба  с
голыми  кулаками.  Честнее  будет,  если  более  слабый  возьмет  в   руки
арматурный прут или обрезок  трубы.  Это  не  даст  ему  преимущества,  но
уравняет шансы.
     То же самое и со странами. Штаты намного сильнее,  скажем,  Ирака.  И
потому Ирак по нормальной неизвращенной логике в борьбе с  таким  гигантом
имеет полное моральное право - которое не осудит ни Аллах, ни  Иегова,  ни
Будда - применять  подножки,  бить  тем  оружием,  которое  Штаты  требуют
запретить.
     Я говорил и говорил  эти  азбучные  истины,  повторялся,  переставлял
слова и говорил снова, ибо, когда мир стоит на голове, то надо еще  суметь
убедить, что правильнее стоять на ногах.
     Коган прислушался, сказал нервно:
     - Вы говорите страшные веши!
     - Страшные? Почему "страшные"? Только потому, что США их так назвали?
Только потому, что сумели навязать  всему  миру...  почти  всему,  систему
своих трусливых ценностей? Но мы же  сами  признаем,  что  лучшие  в  мире
компьютеры - это штатовские! Зато мораль - хуже и гаже  не  отыскать  и  у
папуасов!..
     - Вы хотите сказать...
     Кречет прервал нетерпеливо:
     - Виктор Александрович, уже сказал. Теперь слово нам. Мы, скажем так,
не станем очень сильно горевать... если что-либо  случится  с  той  базой,
которая перемещается к нашим границам.
     Черногоров подумал, предположил нерешительно:
     - Может быть, стоит  подождать  пока  станет  больше  известно  о  ее
военной начинке? Мировое мнение хоть в какой-то степени нас оправдает. Они
все равно не окопаются как следует, удар нанести всегда можно...
     Я возразил:
     - Важно еще одно соображение. Платон Тарасович сгоряча  заявил  перед
газетчиками,  что  не  допустит,  чтобы  эта  база  придвинулась  к  нашим
границам. Так пусть же увидят, что... гм... небо на нашей стороне.
     Кречет оглядел зачем-то стены, шторы с антирадарным  покрытием,  хотя
для того, чтобы их  отключить,  надо  взорвать  половину  Москвы.  Сказал,
приглушив голос:
     - Естественно, мы - против терроризма. Но если где-то какие-то группы
будут проводить  какие-то  акты...  гм...  осуждая  их,  мы  все-таки  как
нормальные  люди  со  здоровой   психикой   будем   испытывать   некоторое
удовлетворение.
     Сказбуш кивнул:
     - Да-да, естественно. Хотя, как я помню, даже ИРА или курды берут  на
себя ответственность за взрывы.
     - Им терять нечего, - возразил Кречет угрюмо. - По ним экономическими
санкциями не ударят! Вот когда, как говорит Виктор Александрович, какие-то
незнакомцы пустят крови противнику... нет, когда тот  ослабеет  от  потери
крови,  тогда  и  подумаем,  подумаем...  А  пока  рассматривайте  не  как
трусость, а как военную хитрость. Она оправдана всегда, а в столкновении с
более сильным противником - вдвойне.
     Коган поерзал, сказал нервно:
     - Похоже, начинается разработка планов. Посторонним лучше не слушать.
Я, пожалуй, пойду погоняю своих. А то когда кота нет, все мыши лезгинят на
его столе.
     Кречет буркнул:
     - Сиди.
     - Да? - сказал Коган.  -  А  потом  и  меня  повесят  в  каком-нибудь
задрипанном Нюрнберге?
     - В Израиле спрячешься, - сказал Краснохарев  безжалостно.  -  Или  в
Аргентине как Борман.
     - Да я по паспорту совсем не аргентинец, - пробормотал Коган.  -  Был
советским, побыл русским, теперь мусульманин... наверное.
     Забайкалов,  что  больше  молчал,  прислушивался,   слово   дипломата
особенно весомо, они-то знают, что  слово  не  воробей,  вылетит  -  таких
поймаешь, пророкотал утешающе:
     - Бьют не по паспорту, Вы, дорогой Сруль Израилевич, в  безопасности,
а вот моя шея...
     Он почесал себя по кадыку, брови сдвинулись, но глаза блестели, как у
большого довольного кота. Старый,  битый  всеми  ветрами  и  бурями  волк,
поседевший в схватках, он непроизвольно ликовал, видя зарождающуюся  бурю.
Силу взлета дает не попутный ветер,  а  встречный,  женских  могил  нет  в
поле... да и, вообще, возможно это его последний бой, так пусть же пройдет
красиво.
     Я смотрел на этих сразу оживившихся людей, плечи  расправили,  словно
отряд разбойничающих викингов захватил огромные  богатые  земли  с  мирным
населением  и  начинает  налаживать  систему  рэкета,  в  наших  летописях
названную полюдьем.
     Ни одна система образования никогда не обнародует шокирующую  правду,
что все великие политики, изобретатели, философы и преступники - из одного
человеческого материала. Из той  самой  глины,  когда  слепленные  из  нее
переступают законы. Законы общества, ориентированные на среднего человека.
Средних, как известно, большинство. Даже абсолютное большинство!  Общество
и должно жить по законам большинства, иначе не  выживет.  Но  толкают  его
вперед или назад, влево или вправо, ввергают в религиозные войны или тянут
за уши к звездам именно эти, преступившие.
     Общество всегда одинаково враждебно относилось к  преступающим,  будь
это  великие  изобретатели  или   взломщики   сейфов.   Иисус,   Мухаммад,
Савонарола, протопоп Аввакум, Кампанелла страдали от общества так же,  как
простые карманники или грабители могил.
     Но эти великие все же реформируют общество, как оно ни упирается, все
же тянут не просто по тернистой дороге прогресса, что не нравится простому
большинству, но и по кровавой дороге, усеянной не только телами павших, но
и руинами целых империй.
     Страшно  не  это  неизбежное,  а  страшно,  если  большинство  сумеет
обуздать этих преступающих. Общество станет благополучным,  сытым,  никуда
не стремящимся, старающимся, во что бы то ни стало  сохранить  свое  сытое
существование в мире... пока что не идеальном.
     И тогда этому обществу конец.
     С  точки  зрения  человечества,  ну  и  хрен  с  ним,  другие-то   не
остановились, идут? Но беда в том, что  это,  остановившееся,  хватает  за
полы и останавливает других,  убеждает  никуда  не  стремиться,  ничем  не
рисковать, не надрывать жилы, просто жить и балдеть...
     И тогда, увы, оправданы действия которые в том сытом и тупом обществе
поставлены  вне  закона  -  их  закона!  -  и  которые  у  них  называются
экстремистскими, террористическими.

     Глава 10

     У Кречета все работали как в провинциальных райкомах партии:  с  утра
до поздней ночи, даже в туалет стеснялись отлучиться.  Назад  бы  трусцой,
если  бы  не  страшились   уронить   перед   охранниками   имидж   крупных
государственных деятелей.
     В этом большом кабинете академизмом и не  пахло,  сейчас  из  десятка
экранов на троих шла передача о стычке казаков  с  активистами  исламского
движения, милиция озверело лупила  дубинками  всех,  невзирая  на  веру  и
лампасы. На ближайшем к нам  красивая  дура  рассказывала  о  чуде  некого
русского святого, который в год наполеоновского нашествия  явился  Евгению
Богарне  и  потребовал  не  разорять  церковное  имущество  их  монастыря.
Проснувшись, этот племянник Наполеона увидел старика в роли настоятеля.  И
велел не трогать имущество монастыря...
     Телекамера показывала крупным планом потрясенные лица слушателей, как
же - святой, а у меня мелькнула насмешливая мысль: святой  подстать  нашим
депутатам. Имущество моего  монастыря  не  трожь,  а  соседние  села  хоть
разори, хоть сожги, это нам до церковной свечки...
     Кречет перехватил мой взгляд, брезгливо поморщился:
     -  Да  ладно  вам.  Наша  церковь  даже  последнего  царя  умудрилась
причислить к лику святых!..
     Коломиец вмешался, как истый боец за справедливость:
     - А при чем церковь, при чем церковь?.. Все так! Вон  обидели  чем-то
Белова, да не академика, а знаменитого хоккеиста, так  наш  Краснохарев...
вот он, не отвертится!.. пообещал взять это дело под свой контроль. А если
бы Белов был не знаменитым хоккеистом, а простым слесарем?
     Кречет недобро хмыкнул:
     - А вам что, равноправия восхотелось?
     - Нет, но равных возможностей...
     - Ого, так это вообще коммунизм!
     Коломиец съежился, втянул голову в  плечи.  При  коммунизме  у  него,
правда, был не один этот потертый костюм, а целый гардероб, как и  дача  в
Переделкино, но что-то обратно в тот строй не восхотелось.
     Снова все шелестели бумагами,  демонстрировали  умение  обращаться  с
ноутбуками, отсылали по модемам, дозванивались без секретарей, на  широком
столе лежали ручки шариковые, перьевые, ультрацезиевые, были и чуть ли  не
гусиные перья, мир меняется чересчур стремительно, министры  не  успевают,
возраст не тот, чтобы компы осваивать...
     Краснохарев потер лоб, тряхнул головой. Взор его был мутен,  а  когда
глаза, подвигавшись как у хамелеона, сошлись  в  одной  точке,  он  вперил
задумчивый взор в Сказбуша:
     - А что, Илья Парфенович,  предполагаете  из  дополнительных  мер  по
защите президента? Известно, если его отстрелить...
     Он смерил Кречета настолько прицельным взором, что Сказбуш спросил  с
великим интересом профессионала:
     - То что?
     - То, - сообщил Краснохарев значительно, - что,  пожалуй,  реформы...
некоторым  образом,  могут  пойти  другим  путем.  Иначе,  если   говорить
доступно.
     Сказбуш начал перечислять дополнительные меры, а Кречет с нетерпением
повернулся ко мне:
     - Виктор Александрович, а как насчет оригинальных идей? Вы ведь у нас
непростой человек, непростой. Все работают, а вы думаете, думаете...
     Я поморщился:
     -  Напоминаете,  что  дурак  -  это  всего  лишь  человек,   мыслящий
оригинально?.. Отстрелить все равно смогут. Разве что Кречету не только не
ездить  за  рубеж,  но  и  Кремля  не  покидать,  как  наш  дорогой  Иосиф
Виссарионович? Да нет, могут и там достать... Проще сделать так, чтобы они
сами оберегали. Даже от наших экстремистов. Так дешевле. Да и забавнее.
     Меня поддели на острые взгляды, как полковника  Киреева  на  турецкие
штыки. Краснохарев пробасил недоверчиво:
     - Поясните, пожалуйста.
     - Вот вы, к примеру, начнете выступать  с  заявлениями...  ну,  более
экстремистскими, чем у Кречета. А мы пустим слушок, что ежели  с  Кречетом
что, то преемником станет наш дорогой Краснохарев. Вы, понятно, демократов
под нож, журналистов на виселицу, всю страну обратно в коммунизм...  Тогда
наши нынешние противники с Кречета начнут пылинки сдувать!
     Краснохарев наконец решил, что пора обидеться:
     - Почему меня? Лучше уж Яузова в ястребы! У него и нос крючком.
     - У него нос горбатый не потому, -  намекнул  Коган  туманно.  -  Он,
наверное, из энтих... пархатые, которые. Недаром же  армия  разложена  как
девка на панели. А вообще-то идея хороша. Но  только  надо  в  самом  деле
чем-то  подкрепить.  Рано  или  поздно  все,  что   здесь   говорится   за
непроницаемыми шторами, станет  явным.  То  ли  я  проговорюсь  Всемирному
Сионистскому Конгрессу, на службе которого,  естественно,  состою,  то  ли
кто-то разбрякает своей...  гм...  племяннице,  но  если,  в  самом  деле,
кого-то начнем прочить, то идея станет реальностью.
     Кречет  поморщился,  никому  не  нравится,  когда  начинают  готовить
преемника, пусть даже липового, все равно что  мерку  снимают  для  гроба,
сказал нетерпеливо:
     - Это решим в процессе. А сейчас как насчет наших алмазных копей? Все
еще мечтают  отделиться  от  России,  или  наш  батальон  быстрого  ответа
переубедил?

     Вообще-то, после обеда  работа  шла  скомкано.  Министры  то  и  дело
косились на экраны телевизоров. Велась прямая  передача  из  Думы,  а  там
спорят  до  хрипоты.  Чуть  ли  не  единственный  случай,   когда   мнения
разделились на диаметрально противоположные, а нейтральных  не  оказалось,
ни один не собирался воздерживаться при голосовании.
     То, что Кречет железной рукой принялся выправлять экономику, да и  не
только экономику, восхитило всех сторонников железной власти.  У  генерала
сразу отыскались сторонники среди коммунистов,  либералов,  националистов.
Зато от самого имени Кречета визжали  западники,  но  когда  Кречет  круто
повернул в сторону исламизации, то коммунисты и либералы, не говоря уже  о
националистах,  заговорили   о   предательстве   национальных   интересов.
Россия-де сплошь православная, у нее на знамени:  бог,  царь  и  народ,  а
Аллах никакой не бог, даже  не  полбога,  Кречета  долой,  зато  западники
растерянно замямлили, что вот тут как  раз  генерал  показал  себя  широко
мыслящим человеком, ислам в России ущемлялся, а сейчас все равны...  но  и
западники  были  ошарашены  быстрым  ростом  влияния   ислама,   созданием
исламских обществ, кружков, секций, началом строительства трехсот  мечетей
по  России.  Одно  дело  со  вкусом  разглагольствовать  о   необходимости
равноправия, зная, что никто его не введет, а другое дело...
     Пожалуй, только одна партия безоговорочно поддержала Кречета:  партия
сторонников свободной продажи оружия. Правда,  называлось  не  партией,  а
движением. В программе вроде бы обошлись без политических  требований,  но
движение с такой скоростью набирало силу,  что  к  немногословному  лидеру
движения,  Валерию  Полозову,  начали  не  просто  присматриваться,  но  и
подбирать ключи те, кто вчера его еще не замечал.
     Похоже, что в результате дебатов коммунисты, националисты и западники
оказались в  одной  упряжке.  Я  видел,  как  в  кабинете  Кречета  растет
напряжение, в Думе дошло до голосования о вотуме недоверия.
     - Конси... консили...  консолидируются,  -  выговорил  Краснохарев  с
трудом, - Собираются  в  кулак,  черти...  Крупные  звери,  средние,  даже
мелочь... С ними даже та партия лакеев! Ну, именующие  себя  монархистами.
Ну те самые, которые после победы  хотят  стать  старшими  лакеями...  Им,
дескать, будут служить вовсе холопы, а они будут лизать высшим лакеям,  те
- сиятельным лакеям... и так далее,  вплоть  до  Первого,  которому  будет
лизать те, кто его помазал.
     - Что-что? - не понял Черногоров.
     - Помазал, - объяснил министр  культуры,  -  на  царство  и  владение
всеми, кто живет в том царстве. Нами, то есть.
     - А, черт! И такие еще есть? Лучше уж власть отдать любителям пива.
     Краснохарев посмотрел на сияющего Когана, сказал задумчиво:
     -  С  другой  стороны,  у  партии  монархистов  есть  привлекательная
черточка, есть... Когда царь, да еще по наследству, то уж коганам ну никак
в президенты! Им нужна выборная система... Правда,  нашим  ванькам  хватит
ума  выбрать   царем   какого-нибудь   рабиновича.   Как   вон   Петроград
переименовали в то, что и произносить-то вслух неловко.
     Коган горестно вздохнул:
     - Глас народа... Все было законно: голосовали все  жители  города.  С
голосом  народа  всегда  так:  то  сникерсы  им  подавай,  то  бутики,  то
президента выбирают по зычному голосу...
     Он деланно поперхнулся, перекосился в ужасе и спрятался за широченную
спину военного министра. Но Яузов, как всякий  русский  военный,  не  стал
прикрывать еврея, который сам не служил и детей отмазал, отодвинулся,  еще
и придержал этого рабиновича мощной дланью за ворот.
     За нервными разговорами и натужными шуточками не заметили и странного
замешательства  среди  депутатов  Думы.  То  ли  потому,  что   в   глазах
избирателей они оказываются рука об руку со своими  противниками,  которых
поливали на выборах, то ли личный авторитет Кречета и его правительства за
последние дни неожиданно усилился в глазах самих избирателей, но я  слышал
общий вздох облегчения, когда голосование перенесли, а по  ряду  признаков
уже было ясно, что оно не состоится вовсе.

     Сегодня у Кречета по расписанию встреча с исламским  послом.  Даже  я
прикинул, как они  будут  смотреться.  Дикие  мы  все-таки  люди:  обожаем
глазеть, как Кречет жмет руку китайским руководителям, японскому  премьеру
или всяким там вьетнамцам. Они все такие крохотные, а наш-то просто  бугай
рядом с ними. Да и с шейхами, эмирами, султанами хорошо смотрится,  только
вот рядом с Колем хоть не становись, чертов немец как носорог из  саванны,
всякого в карлики сажает.
     Когда  прошлый  президент  обменивался  рукопожатием  с   президентом
Штатов, вся Россия всматривалась, который выше ростом: наш  или  ихний?  А
когда оба стали рядом, от Бреста и до Камчатки пронесся вздох  облегчения,
наш на палец-другой выше, видно, в плечах  пошире,  сразу  видно  таежного
сибиряка, а у американца всего лишь задница шире...
     Я видел, как Кречет взглянул на часы, вздохнул, поднялся, и в  то  же
мгновение в кабинет вошел Мирошниченко. Кречет  кивком  удалил  за  дверь,
пока склерозом не страдает, помнит свое расписание, а, проходя мимо  меня,
сказал с кривой усмешкой:
     - Придется галстук напялить.
     - Зачем? - удивился я.
     - Встреча с послом из дальней арабской страны...
     Я не понял:
     - Разве галстук так уж обязателен? Они сами галстуки не носят.
     Он взглянул хитро:
     - Смотря кто. Увидишь, упадешь. Восток тоже не стоит на месте. Первая
женщина-посол!
     - Женщина?
     - Я тоже  ахнул.  Так  что  без  галстука  не  обойтись.  К  тому  же
аристократка, из семьи не то султана, не то шейха. Блистательная Фатима. У
них все должности поделены между  членами  семьи.  Я  ж  помню,  как  одна
аристократка зарезала президента... или кем он там назывался, за  то,  что
посмел принять ее в ванной. Помню,  в  школе  учил  вместе  со  всеми  как
мерзавка зарезала "Друга народа", такой у него был титул, предательски,  в
тот момент, когда этот друг  народа  изволил  принимать  ванну.  И  только
недавно, когда голова поседела, вдруг подумал: а с чего ты, сам  мерзавец,
пригласил приличную женщину к себе в ванную? И посмел разговаривать с нею,
сидя в теплой мыльной воде, голый как свинья? Чтобы  лишний  раз  унизить,
вот мол, месть победившего пролетариата?
     Коломиец услышал, сказал с сомнением:
     - Как вы все не так интерпретируете... Школьные программы не  врут  о
Марате - друге народа! А если и  врут,  то  для  пользы.  Для  надлежащего
воспитания молодого  поколения!..  Резать  людей  нельзя,  даже  если  они
президенты. Пусть хоть Франции, но резать все одно нельзя,  нехорошо.  Она
могла бы ему высказать свое отношение...
     Кречет удивился:
     - Чтобы он устыдился и вылез? Голый?.. Лучше  уже  зарезать  прямо  в
ванной. По крайней мере, приличнее. В старину, как говорит наш  футуролог,
нравы были целомудреннее.
     - Во Франции? - изумился Коломиец.
     - Строже, - поправился Кречет. - Виктор Александрович, ты займи посла
на пару минут. Я скоро. А потом проводи, не сочти за  труд,  в  мой  малый
кабинет.
     Он ухмыльнулся, исчез за дверью внутреннего кабинета.

     В приемной с Мариной  беседовала  моложавая  женщина,  энергичная,  с
большими блестящими глазами. Марина не знала как держаться с таким послом,
стояла красная, как рак, и что-то лепетала. Между  ними  покачивался,  как
бамбук под ветром, одетый по-манекеньи улыбающийся  господин,  щебетал  на
арабском.  Голова  женщины  согласно  исламу  покрыта  платком,  настоящим
произведением искусства, но черные, как смоль волосы, видны из-под платка,
на лице чувствуется присутствие косметики, требования ислама  все  так  же
строги и жестки, но не по-дурацки.
     Я поклонился еще издали:
     - Прошу извинить!  Задержка  всего  на  пару  минут.  Срочный  звонок
президенту...
     Женщина улыбнулась, показав великолепные белые зубы, что  как  молнии
сверкнули на ее смуглом удлиненном лице:
     - О, пустяки! Мой визит неофициальный, здесь все не по протоколу. Тем
более, для меня честь побыть  в  вашем  обществе,  уважаемый  эфенди...  Я
узнала вас по портрету в вашей книге. У нас вас  называют  суфием!  Да-да,
почти все ваши работы изданы нашим университетом. Некоторые даже читают  в
медресе...
     - Спасибо, - ответил я искренне. Все равно приятно, хотя  сама  посол
моих работ, понятно, и в глаза не видела, а  эти  сведения  ей  сунули  на
трапе самолета, чтобы  знала,  с  кем  придется  столкнуться  в  окружении
русского президента. - Спасибо. Надеюсь, вам в  нашей  стране  не  слишком
скучно...
     - Мне нравится ваш юный город, - сказал она живо.
     Я переспросил невольно:
     - Юный? Видели бы вы, с какой помпой отмечали ему восемьсот пятьдесят
лет!
     - Вот видите, - согласилась она весело, - совсем ребенок...
     - Восемьсот пятьдесят, - пробормотал я.
     Она всмотрелась  в  мое  лицо,  белые  зубы  на  смуглом  лице  снова
заблистали, как молния:
     - Ах, вот вы о чем! Городу, в котором я живу, моему Дамаску,  недавно
исполнился первый десяток тысяч лет... Из них восемь тысяч - непрерывного,
как говорят у вас, стажа в ранге столицы. Вплоть до нашего  времени...  За
эти тысячелетия рождались и падали  империи,  создавались  новые  царства,
рождались великие  мудрецы,  учили,  вели,  поднимали  всех  на  ступеньку
выше... И так из века в  век,  из  тысячелетия  в  тысячелетие...  Никакой
Америки вообще не было, как и, простите, Европы... И  только  в  последнее
тысячелетие - еще одно для моего народа, - возникло такое образование, как
США, да и то в самом конце. Продержится ли оно еще хоть сотню лет? Опыт  и
мудрость моего народа говорят, что нет.
     Я не успел спросить почему,  Марина  прислушалась  к  звонку,  встала
из-за стола:
     -  Виктор  Александрович,  может  быть,  проводите  госпожу  посла  к
президенту?
     - Если потом меня  не  расстреляют  за  подслушанные  государственные
тайны, - пробормотал я.

     Глава 11

     Кречет принял удивительного посла не  в  парадном  зале,  а  в  своем
маленьком кабинете, обставленном с солдатской  простотой.  Все  послы  уже
знали, что это не пренебрежение гостем, напротив -  президент  впускает  в
святая святых. Разговоры могут быть самыми секретными и доверительными.
     Дождавшись, пока Фатима усядется за крохотным  столиком,  где  ничего
кроме букетика цветов в вазочке, он опустился напротив. Его  упрятанные  в
глубоко эшелонированные пещеры  глаза  блестели,  как  осколки  слюды,  на
которые попал солнечный зайчик.
     - Надеюсь, - сказал  без  всякого  вступления,  -  этот  разговор  не
коснется ничьих ушей, кроме главы вашего правительства.
     Фатима наклонила голову. Ее глаза были серьезными и внимательными.
     - Не сомневайтесь, господин президент, - сказала она негромко.  -  Не
сомневайтесь.
     - Нас раздражает, - заявил  Кречет,  -  что  Штаты  с  высоты  своего
временного  технического  превосходства  диктуют  своим   торговцам,   что
продавать в нашу страну, что нет...
     Фатима живо вставила:
     - Простите, что перебиваю, но в нашу - тем более...
     Кречет кивнул, он не возражал,  когда  перебивают  вот  так.  Похоже,
Фатима это прекрасно чувствовала.  Ниточка  взаимопонимания  очень  быстро
превращалась в прочную веревку.
     - Я оскорблен, - сказал Кречет. - По сути, те их компьютеры не так уж
и важны, мы и сами через год - полтора создадим втрое мощнее, но... как вы
понимаете, я просто оскорблен! И народ мой оскорблен.
     Фатима наклонила голову, в черных глазах было живейшее участие.
     - Только гордый народ может рассчитывать на понимание Аллаха.
     - У меня возник дерзкий план, - продолжил Кречет, - как малость сбить
спесь с этих... западных. Теперь вся нефть, по сути,  в  наших  руках.  Не
пора ли снова повысить цены?
     Дыхание красивой женщины на миг прервалось. Черные глаза  заблестели,
но в них был еще и страх, Кречет правильно понял, не удивился,  когда  она
сказала погасшим голосом:
     - Мы уже однажды объявляли блокаду США и всему западу. Но только было
больше паники, чем ущерба. Цены поднялись не настолько, как  договорились,
Запад начал угрожать, Штаты послали свой 7-й флот к нашим берегам...
     Кречет кивнул:
     - Вы из деликатности не упоминаете, что  наша  Россия  тогда  здорово
подгадила  всем  вам,  начав  усиленно  продавать  свою  нефть.  Мы  тогда
опустошили все резервуары!  Старшее  поколение  русских  помнит,  как  при
Брежневе, однажды, в страну потекли нефтедоллары. Я говорю "Россия",  хотя
тогда еще был СССР, но не  хочу  снимать  с  нас  ответственности.  Однако
сейчас другой строй. Но главное, что мы с вами  теперь  в  одной  команде.
Теперь мы поддержим нефтяное эмбарго Западу! И ни капли, ни  США,  ни  его
союзникам.
     Фатима задумалась, голос прозвучал очень осторожно:
     - Надо подробно обговорить с моим правительством.
     Кречет кивнул:
     - Естественно. И не забудете добавить, что  когда  США  снова  пошлет
туда свой седьмой... если решится...
     Фатима сказала со сдавленной яростью:
     - Теперь пошлет тем более! Тогда удалось, а сейчас США еще сильнее...
     - Пусть посылает, - кивнул Кречет. Глаза его блестели весело  и  зло.
Он выпрямился, стало видно, что грудные  пластины  президента  широки  как
латы хоккеиста: - Там их встретят!
     Ее красивые узкие брови, черные, как цыганские, взлетели:
     - Встретят?
     - Мы планируем... вот прямо сейчас планируем послать в тот район  наш
Первый Краснознаменный флот.  Если  успеем  договориться  о  дружественном
визите в ваши территориальные воды, пусть даже без  захода  в  порты,  это
будет очень кстати.
     Она в  волнении  приподнялась,  но  тут  же,  спохватилась,  поспешно
плюхнулась обратно, потому что русский президент из вежливости тоже  начал
было приподниматься:
     - Насколько это серьезно?
     - Это не для протокола, - ответил Кречет, - но я говорю как  мужик...
простите, как  мужчина.  Мое  слово  мужчины  дороже,  чем  мое  же  слово
президента!
     Она улыбнулась одним уголком губ. Русский президент говорит о посылке
целого флота в суверенные  воды  арабских  стран,  но  сам  бессознательно
выпрямляет спину и расправляет плечи, ибо  его  мужская  часть  все  время
помнит, что он разговаривает с молодой и красивой женщиной.
     - Я не сомневаюсь, господин президент, - согласилась она смиренно.  -
С вашим избранием Россия заметно воспрянула духом.
     Он кивнул, польщенный, но тут же, спохватившись,  сказал  уже  совсем
деловым тоном:
     - Конечно же, режим Саддама Хусейна - не мед. И сам Ирак - не  лучшая
страна в мире. Но Штатам нельзя давать уничтожить  ни  Ирак,  ни  какую-то
другую страну или мелкое племя,  уже  лишь  потому,  что  для  правильного
биологического развития  рода  человеческого...  как  я  загнул  о  высших
целях?... нельзя даже самому лучшему на планете режиму распространить свою
власть на весь земной шар. Это будет страшнейший социальный застой...  это
прекращение развития человеческого рода!
     Она согласилась все так же смиренно, давая сильному  мужчине  сказать
то, что очень хочется ей самой:
     - Тем более, что Штаты - совсем не лучшее политическое образование на
планете.
     Я сидел тихий, как мышь. Кречет и посол углубились в детали  будущего
договора. Нужно как  можно  быстрее  собрать  страны  ОПЕК,  договориться,
придти к соглашению по поводу новой цены, обязаться  держаться  до  некого
момента.
     Козе ясно, если бы не предложение Кречета,  арабские  страны  уже  не
попытались  бы  снова  поднять  цены.  Но  теперь  план   выглядит   почти
выполнимым. Но только выглядит. В прошлый  раз  США  еще  оглядывались  на
своих союзников, а теперь, после  крушения  могучего  СССР,  единственного
соперника, ощутили себя  единственными  правителями  на  земном  шаре.  Не
только пошлют флот, как в прошлый раз. Теперь  у  этого  флота  полномочия
будут шире. Намного шире.
     Насколько?

     Через неделю в новостях промелькнуло сообщение, что  корабли  Первого
Краснознаменного,  в  соответствии  с   предварительной   договоренностью,
двинулись с дружеским визитом к берегам Аравии. По  телевидению  мелькнули
морские воды, по котором двигаются корабли. На фоне  скандала  с  разводом
певицы Гортензии с журналистом и ее продюсером Барби Гаррибасом это прошло
незамеченным.
     Снимок вообще с большой  высоты,  не  очень-то  различишь,  чей  флот
вообще. Я  подозревал,  что  за  неимением  подходящих  кадров  массмедики
показали  чьи-то  корабли  вообще,  а  то  и  маневры  французского  флота
трехлетней давности. А  тут  еще  убийство  директора  одного  из  семерки
крупнейших банков,  кровью  залит  весь  подьезд,  будто  забили  крупного
кабана, фотографии трупа, плачущей вдовы,  обещание  Черногорова  найти  и
покарать, так что о флоте массмедики тут же забыли.
     Правда, дипломаты нервно теребили разведку, почему те не  сообщили  о
такой важной договоренности, а чудовищный стальной кулак в составе  сорока
только боевых кораблей тем временем неспешно и безостановочно  двигался  к
теплым морям.
     Корабли следовали походным ордером. В центре находились  ракетоносцы,
способные поразить ядерным ударом  любую  точку  земного  шара  и  тяжелые
авианесущие  крейсера.  В  воздухе  постоянно   барражировали   реактивные
самолеты. Крейсера ПВО и самолеты дальнего  радиолокационного  обнаружения
отслеживали   каждый    кубометр    воздушного    пространства.    Большие
противолодочные  корабли  (фрегаты,  по  классификации  НАТО)  прощупывали
лучами гидроаккустических станций водную толщу, подозрительно  цепляясь  к
каждому окуню или дельфину: а вдруг  у  него  на  спине  закреплена  мина?
Вертолеты, взлетевшие с БПК, таскали подводные  антенны  ГАС,  зацепив  их
тросами.    В    составе    эскадры    следовали    танкеры     и     суда
материально-технического  снабжения.  Экранопланы  с   противокорабельными
ракетами, ракетами-торпедами и глубинными бомбами на борту, давая  по  300
миль в час на высоте 10-15 метров от  поверхности  океана,  пугая  чаек  и
летучих рыб, несли боевую охрану. Невидимые подлодки,  которые  невозможно
обнаружить никакими видами чудо-техники, скрыто двигались с  эскадрой,  но
только трое в России знали, сколько их, какие ядерные ракеты на  борту,  и
куда нацелены их хищные клювы.
     Спутники-шпионы ежесекундно отмечали как местоположение флота, так  и
каждый  из  американских  или  натовских  кораблей,   самолетов.   Эскадра
двигалась медленно, неспешно, холодные моря уже сменились теплыми  водами,
когда в штабах НАТО забеспокоились всерьез. Разведка донесла  о  необычной
активности  высших  должностных  лиц  в  арабских   странах,   интенсивных
переговорах с участием важнейших экспертов по нефти, нефтяному  бизнесу  и
валютным операциям.
     Штатовские спутники особенно придирчиво отслеживали  путь  флота.  На
крупных цветных фото, что выходили из принтеров последнего поколения, были
подробные снимки палуб не только линкоров и крейсеров, но  даже  маленьких
юрких ракетных катеров. Специалисты не  нашли  ни  одного  корабля  моложе
двенадцати лет, а в их  7-м  флоте  самому  старшему  недавно  исполнилось
восемь. Многие поговаривали, что эти продать бы арабам,  богатые  придурки
купят, если суметь завернуть в красивый пакет. Если продать не удастся, то
на слом, в переплавку.
     Русские, похоже, прекрасно знали, что за ними  наблюдают  из  черного
космоса. Один уже дважды делал непристойные жесты, задирая кулак к небу  в
чисто русском жесте, а потом, побаиваясь, что американцы могут не  понять,
переводил его на штатовский, задирая к небу средний палец.
     Однако палуба оставалась неубранной, что было немыслимо  в  советскую
эпоху.  И  моряки  бродили  между  корабельными  надстройками   пассивные,
забывали  приветствовать  старших  по  званию,  плевали  через  борт,  что
строжайше запрещено всеми  неписаными  морскими  правилами,  как  охотнику
нельзя плевать в костер, а программисту в экран компьютера.

     Глава 12

     А в это время два корабля под звездно-полосатым флагом, огромные, как
покрытые сажей  айсберги,  пересекали  Черное  море.  Когда  на  горизонте
показался берег Крыма, с первого спустили  десантное  судно,  показавшееся
ореховой скорлупкой рядом со стальной махиной корпуса.
     Загремели цепи. Под скорлупкой забурлила вода,  кораблик  приподнялся
над водой, пошел от стального гиганта, стремительно набирая  скорость.  За
ним потянулся белый пенистый след.  Десантное  судно  все  приподнималось,
увеличиваясь в размерах, наконец-то, неслось по самым гребешкам волн, едва
касаясь воды, и теперь было  видно  насколько  велико  даже  это  стальное
чудище,  укрытое  за  непробиваемым  корпусом  из  лучших  сортов   стали,
утыканное ракетами и скорострельными пушками.
     Полковник  Виллер,  командующий  операцией  по  высадке  американских
командос на крымский  берег,  стоял  на  борту  десантного  судна,  что  с
огромной скоростью неслось к вырастающему вдали берегу.
     В лазурных полупрозрачных волнах прыгали рыбки,  похожие  на  женские
тела. Его мысли незаметно и плавно  перешли  на  женщин,  русских  женщин,
которые  с  готовностью  побегут  от  своих  нищих  парней  и  мужей,   за
доллар-другой с готовностью раздвинут ноги...
     Да, они победители! Сегодня их части высаживаются на  землю  русских.
Это  называется  совместной  украинско-натовской  операцией  по  отработке
взаимодействия по отражению нападения могучего соседа. Длинно  и  неверно,
все равно в мире видят, как видят украинцы и русские, что на русский берег
высаживается  американская  армия.  Именно  американская,  а  никакая   не
натовская. Всякие франузишки, итальяшки и  немцы  только  бегают  сзади  и
подают тапочки, одни когда-то  разбитые  и  покоренные  военной  рукой,  а
другие сперва попавшие в зону влияния Штатов после победы над Германией, а
потом завоеванные долларом. Высаживается американская армия! Победившая.
     Полузакрыв глаза, он чувствовал ласковое южное солнце,  что  вызывает
жар в крови. Эти русские женщины будут  готовы  выполнить  любое  желание,
любое желание его матросов, ибо женщины предпочитают сильных, а американцы
во всем сильнее жалких русских мужчин...
     И как он будет их учить, покорных и  послушных,  разным  американским
свободам, ибо  в  их  дикой  России  все  еще  не  знают  бисексуальности,
зоофилии, гомосексуализма, и как эти русские женщины, скрывая стыд,  чтобы
не показаться отсталыми, будут делать в постели и на  улице  все,  что  он
скажет, только бы не показаться неразвитыми...
     Тяжелая кровь уже скопилась  внизу.  Он  чувствовал  жжение  в  паху,
подумал, что если сегодня же не насытится, то взорвется  от  переполнивших
его гормонов. Надо  будет  позвать  этого  здоровенного  негра,  как  его,
Флетчера. Тот, судя по отзывам старшего офицера, хорош как в парном, так и
в групповом. Сам продерет так, что глаза на лоб полезут, его  черное  мясо
так же хорошо, как у того дога, которого Виллеру приводили развеселившиеся
друзья перед посадкой на корабль.
     Крымский берег надвигался  стремительно.  Длинная  и  широкая  полоса
чистого оранжевого песка, жаркое небо,  уже  различимы  быстро  мелькающие
камешки и мелкие крабы на дне...
     Он крепче ухватился за поручни. Десантный корабль,  почти  не  снижая
скорости, вылетел на мелководье. В тот  же  миг  рухнула  передняя  стена,
превратившись в широкий поддон. Из темного  чрева  выпрыгнули  приземистые
стальные машины, пронеслись в мгновение ока на берег.  В  сотне  шагов  за
полосой  мокрого   песка   остановились,   прикрывая   стальными   бортами
высаживающихся.
     Последним выехал бронетранспортер. Виллер, сидя наверху  в  окружении
бравых коммандос, жадно  подался  вперед.  Вот  она,  проклятая  Россия  -
последний заслон на пути США к мировому господству!
     Оставляя глубокие следы на мокром песке, коммандос пробежали  вперед.
Виллер слышал  тяжелое,  но  ровное  дыхание  этих  могучих  тренированных
парней, выращенных на свежем мясе, напичканных витаминами, лабреджастами и
стимулирующими бурный рост мышц гормонами.
     Каждый нес на себе  помимо  бронежилета,  автоматическую  винтовку  с
запасным боекомплектом, за спиной в ранце медпакеты и сухой паек, на поясе
плотно сидят гранаты, фляга и штык-нож. На шлемах десантников микрофоны  и
наушники, можно разговаривать  с  каждым  в  отдельности,  можно  отдавать
приказы сразу всем, никаких зеленых свистков, как у русских.
     С первого взгляда даже не заметишь, что и  ботинки  с  противоминными
прокладками,  и  униформа  нашпигована  чипами,  что  за   мили   засекают
затаившегося тушканчика, позволяют видеть сквозь дым и туман, и что каждый
десантник несет на себе электронного оборудования на сто  тысяч  долларов.
Все окупается тем страшным впечатлением, которое производят эти жутковатые
неуязвимые  машины   убийства.   Даже   неустрашимые   фанатики-террористы
понимают, что выстоять против одинокого коммандос немыслимо  целой  группе
их грязных экстремистов.
     Виллер  любовался  своими  натренированными   атлетами,   как   дурак
любовался бы какими-то дурацкими картинами или древними храмами.
     Взрывая золотой песок, подбежал Эйзен, молодой и подтянутый  капитан,
выходец из хорошей семьи, отец владеет фабрикой по производству  крема  от
морщин. Виллер с удовольствием смотрел на круглое  румяное  лицо,  веселое
настолько, что даже песок на три метра вокруг блестит ярче.
     - Дожил бы, - крикнул Эйзен счастливо, - до этого дня мой дед!
     - А что?
     - Он спал и видел, как наши танки пойдут по проклятой России.  И  вот
сейчас я иду!
     Виллер усмехнулся, ему нравился наивный энтузиазм молодого капитана:
     - Сейчас это считается Украиной.
     - Неважно! Вчера эти земли еще были советскими. И вот сейчас  вбиваем
пыль... как сказал великий Киплинг:  "Пыль,  пыль,  пыль  из-под  шагающих
сапог! Мы идем по Африке..."
     Виллер поднял голову. Яркое крымское солнце нещадно жгло,  напоминая,
что и здесь может быть как в Африке. По  крайней  мере,  с  водой  так  же
скверно, хотя море вроде бы с трех сторон.
     - Советская земля, - напомнил он, -  теперь  она  зовется  русской...
совсем рядом. Вон там, за той  рощей  начинается  поле,  посреди  которого
проходит граница между украинской зоной и русской.
     - Разве Крым не украинский?
     - Русские не стали за Крым спорить, - объяснил Виллер, -  они  просто
арендуют  часть  этого  полуострова  под  свои  военные   базы.   Понятно,
арендовать дешевле, чем кормить это  вот  все  пространство,  где  нет  ни
черта, и куда деньги пойдут как в бочку без дна. Так что  можем  дойти  до
рощи, дальше не стоит.
     - Почему?
     - По роще проходит граница с русскими. Хотя у них не пограничники,  а
одна  пьяная  и  голодная  рвань,  но...  тем  более  не  стоит.  Еще  вши
переползут!
     Эйзен с готовностью рассмеялся:
     -  Да,  вшей  у  нас  вывели  еще  в  начале  века.  Мы  против   них
беззащитны!.. Да, сэр, только до рощи. Ну, разве что немного переведем дух
в тени.
     Эйзен повернулся, скомандовал:
     - Рота, ша-а-агом марш!
     Сам побежал едва ли не вприпрыжку, пристроился во  главе  серозеленых
фигур, в своих боевых комбинезонах похожих не то на пришельцев из космоса,
не то на мутантов из параллельного мира.
     Виллер обернулся к десантному кораблю.  Механик  высунулся  по  пояс,
наблюдал с широкой и завидующей  улыбкой.  Виллер,  усмехнулся,  бросил  в
микрофон:
     - Джонсон, не завидуй. Ты и сам тут можешь поймать... славяночку.
     Из наушников донесся хрипловатый голос:
     - Так берег же хохлы очистили от гражданских! Для маневров.
     - Ну, ты же знаешь местных. Обязательно прорвутся! У нас доллары, а у
них только их задницы.
     Механик заулыбался во всю пасть, а Виллер, отключив  связь,  неспешно
пошел в сторону далекой рощи.

     Коммандос шагали уверенно  и  сильно,  чувствуя  себя  в  самом  деле
отважными первопроходцами и  завоевателями  дикой  Африки.  Сердца  бились
сильно и часто, горячая кровь стучала в  виски,  а  ноздри  раздувались  в
предчувствии добычи.
     Самые дикие мечты сбываются. Вот они, самые сильные и натренированные
в мире, идут по страшной земле Советов. И хотя уже не  земля  Советов,  но
как-то приятнее считать, что это та  самая  страшная  земля  варваров!  От
этого ощущения адреналин вливается в жилы не по капле, а  бурными  реками,
грудь раздувается от восторга. Они топчут сапогами русскую землю,  а  сами
русские только бессильно сжимают  кулаки,  скрипят  нечищеными  зубами  да
сопят в тряпочку!
     Американский образ жизни победил, а эти со своими дурацкими идеалами,
со своими предрассудками чести и верности  слову,  уже  лижут  задницу  их
стране, выпрашивают кредиты. Свои жалкие рубли переводят в доллары,  здесь
уже по-американски научились бить в спину, бить лежачего, бить ниже пояса,
топтать слабого, здесь все их девушки и даже  жены  раздвинут  ноги  перед
ними с готовностью, с покорностью перед победителями!
     Рядом  с  Эйзеном  шагал  Гарри,  огромный  негр,  толстогубый  и  со
скошенной назад  нижней  челюстью.  Его  считали  страшилищем  даже  шлюхи
островов Полинезии, но здесь оттянется на русских  девках,  а  их  русские
парни пусть кусают локти, ждут когда поиметые  им  девки  принесут  им  на
выпивку его доллары!
     С другого бока Эйзена грохотали ботинки сержанта Форбса. Этот  вообще
шел, растянув рот в улыбке так, что едва не  задевал  за  края  горизонта.
Перед глазами проплывали картинки того, что он со  своим  взводом  недавно
вытворял в Малайзии. Та миниатюрная азиаточка смогла вместить такое, что и
в  сайтах  Интернета  не  поверили  бы,   сказали   бы,   что   подправили
компьютерными штучками! А когда начали на спор, то ее загибали так и эдак,
что-то да повредили, и хотя отец ее оказался одним  из  высших  чинов,  но
когда дело касается американской армии, страна за них  горой,  все  сошло,
еще и самого папу поимели, а теперь впереди Россия, ранее недоступная,  их
некогда гордые женщины, теперь уже не гордые, теперь все  эти  дворянки  и
прочие признают хозяином того, у кого шуршат зеленые...

     Сержант Волков на миг оторвался от стереотрубы:
     - Товарищ лейтенант, взгляните!
     Олейник нехотя выбрался  наверх,  хмуро  и  недружелюбно  смотрел  на
развеселившегося солдата. Тому проще, потерпит еще три месяца, а там домой
к родителям под крылышко. Ни тебе забот как  прожить  без  жалованья,  без
жилья...
     - Что там?
     - Американцы уже в роще!
     Олейник раздраженно прильнул к трубе. Волков сочувствующе сопел,  все
знали, что  офицерам  гарнизона  жалованье  задержали  за  три  месяца,  а
обещанные им квартиры продали коммерсантам не то из Грузии,  не  то  вовсе
Чечне.
     Вместо зелени колыхалась серая  муть,  пока  не  догадался  протереть
окуляры, убрать пот и пыль  с  сержантовой  рожи.  Наконец  проступили  на
удивление рослые деревья, толстенькие и с растопыренными  ветвями,  зелень
почти свежая, несмотря на удушающую жару.
     - Берите ниже, - подсказал Волков. - Еще ниже...
     Он суетился рядом, даже пробовал  пальцем  надавить  на  край  трубы,
пригнуть, словно шестеренки уже и не шестеренки.  Олейник  покрутил  винт,
стволы поползли вниз, вот и чахлая трава, шаг вправо,  шаг  влево...  ага,
вот они!
     Фигуры командос проступили с  пугающей  четкостью.  Он  видел  по  их
лицам, что все вскормлены не только на лучшем молоке,  но  и  на  сливках,
сметане, напитанными витаминами, мускулатура накачана не на  строительстве
генеральских дач, а  на  тренажерах  в  полтыщи  баксов  штука.  Умываются
лосьонами, шампунями, а если нет солнца, то  загорают  под  искусственным,
заботятся, стервы, о здоровом цвете кожи. Сволочи. Сытые твари.
     Остановились на краю рощи, оглядываются по  сторонам,  осматриваются.
На лицах хозяйскость, с которой уже прикидывают за сколько перепродать,  а
местное население то ли перепороть на конюшне, то ли на плантации всех...
     Он  подкрутил  окуляр  доотказа.  Группа  десантников   приблизилась,
разрослась, и чтобы увидеть всю  группу,  приходилось  двигать  трубой  из
стороны в сторону. Крупным  планом  появился  огромный  рыжий  малый,  уже
развалился под деревом по-хозяйски, челюсть как у коня,  зубы  огромные  -
лошадиные, явно же чистит дорогим пепсодентом, что каждый день в  рекламе,
а если и появится дырка, то стоматологи  тут  же  заделают  намертво,  без
боли, без неудобств, даже бесплатно, ибо платит военное ведомство...
     Рядом с рыжим,  небрежно  привалившись  плечом  к  дереву,  такой  же
огромный негр мерно двигает челюстями. В правой такой огромный бигмак, что
Олейник невольно сглотнул. Кадык дернулся, голодная слюна прошла по горлу,
а в желудке запекло сильнее. В левой руке негра бутылка из темного стекла,
Олейник подкрутил еще, не понимая  даже  зачем,  этикетка  стала  крупнее,
марку не рассмотрел, но по  рисунку  ощутил,  что  за  такую  бутылку  ему
пришлось бы выложить два-три месячных оклада.
     Жена пилит, что три месяца без жалованья,  сами  кое-как  перебьются,
хоть на сухарях, но ребенок  ходит  в  школу!  Без  школьных  завтраков  в
голодные обмороки падает, обувка  такая,  что  видно  как  младшие  пальцы
отдают честь старшему.
     Но все же как-то пока терпят, пробовал он заикаться,  на  что  она  с
усталым раздражением кричала, что его беда  в  том,  что  он  -  как  все,
никогда ничем не  выделялся,  по  нему  можно  прогнозировать  кто  станет
президентом хоть через пять лет, какие книги прочтут,  какие  песни  будут
слушать.
     Это было самое больное место,  потому  что  еще  со  школьной  скамьи
каждый мечтает быть единственным и неповторимым, кому-то еще и удается,  а
вот он всегда поступал "как все", а когда вроде бы ему удавалось  выкинуть
что-то из ряда  вон,  потом  оказывалось,  что  так  поступает  абсолютное
большинство...
     Он читал в газете, что французы заявили протест  американцам  за  то,
что те для своих баз во Франции начали импортировать молоко из  Голландии,
там молоко жирности шесть с половиной, а во  Франции  только  шесть...  Он
ощутил, как сразу разболелась язва желудка. Жгло  как  железом  от  одного
тоскливого осознания, что и трехпроцентного, как в Москве, здесь не видят,
а полуторное, что в Москве сошло бы разве что за подкрашенную воду...
     - В ружье, - скомандовал Олейник с тихой яростью. - Они перешли  нашу
границу.
     Волков пискнул:
     - Просто деревья на нашей стороне гуще...
     - Ну и что?
     - Тень, прохлада...
     - Разговорчики! - рявкнул Олейник. - Поднять роту по тревоге!

     Глава 13

     С примкнутыми штыками солдаты тащились  за  Олейниковым  и  Волковым,
вяло поругивались. Граница есть, о ней знают, но кто ее принимает всерьез,
когда и это разделение республик все еще кажется, чей-то  нелепой  шуткой,
когда вот-вот все рассмеются и скажут: вы  что  не  поняли?  Мы  ж  просто
шутили!
     Через эту границу солдаты ходят в  соседние  поселки  в  магазинчики,
заводят подружек, да и местные жители подрабатывают на базе. Хоть  русские
и победнее американцев, но все-таки богаче крымчан и всей Хохляндии.
     Местные власти не  препятствовали  таким  нарушениям  границы,  пусть
чертовы  москали  оставляют  свои  деньги  в  карманах  арийцев-украинцев,
все-таки какой-то вред кацапам.
     Маршевым шагом подошли к роще. Коммандос  сидели  на  опушке  с  этой
стороны, разлеглись в тени, ноги выставили на солнышко,  все  одетые  так,
что и по Тверской пройти бы не стыдно, сытые и здоровенные,  красномордые,
довольные.
     Завидев приближающихся русских, приветственно заорали. Олейник  видел
во вскинутых руках бутылки  пепси-колы,  некоторые  указывали  на  бутылки
джина и виски, на одну рюмку которого ему пришлось бы  потратить  месячное
жалование...
     Ветер донес устойчивый аромат дорогого одеколона,  словно  десантники
пользовались  одной  маркой.  Может  и  пользовались,  ведь   командование
закупает для армии только самое лучшее. Еще Олейник до  жжения  в  желудке
ощутил запах здоровья, богатства, непоколебимой уверенности хозяев жизни.
     Они лежали в небрежных позах, сытые  и  веселые,  на  каждом  столько
навешано, что у Олейника заныли зубы от зависти. Огромный толстогубый негр
равномерно жует исполинский гамбургер, Олейник рассмотрел нежнейшее  мясо.
Он только однажды видел такое, когда был в  Москве  и  случайно  забрел  в
валютный магазин, а зелень из гамбургера торчит такая сочная, будто только
что нарвали на королевском огороде.
     Негр жевал равнодушно,  привычно,  в  другой  лапе  бутыль,  явно  не
кока-кола, похоже на вино, опять же такое, что  ему  отдать  два  месячных
жалованья за одну бутылку.
     Другие лежали и сидели такие же небрежные, хозяйские, ибо из Америки,
которая призвана править миром, которая уже правит миром, и вот уже топчут
землю самого трудного врага, брызгают на ее кусты,  а  вон  сержант  Гарри
трудится  в  сторонке,  пыхтит,  такую  кучу  навалил,  что   русским   не
перепрыгнуть, и еще валит...
     Отдельно под деревом сидели двое в мундирах офицеров. Одному лет  под
сорок, явно старший, второму  нет  и  тридцати.  Оба  поджарые,  с  сухими
тренированными  телами  мужчин,  которые  ежедневно  взвешиваются  сами  и
взвешивают на весах каждую морковку, прежде чем опустить на тарелку.
     Под их деревом лежала только одна  толстая  бутылка,  из  прозрачного
пластика, с остатками кока-колы, зато везде  под  кустами  на  истоптанной
зелени яркими цветными праздничными пятнами выделялись причудливые  банки,
с яркими наклейками, бутылки с барельефными надписями, уже пустые, но  так
это по-барски пустые: с остатками темной жидкости в  бутылках,  и  толстым
слоем печенки на стенках и дне. Когда удавалось купить на жалкое жалование
русского офицера что-нибудь импортное, в таких вот красивых  баночках,  то
берегли как зеницу ока до праздников, потом расходовали бережно, намазывая
тончайшим слоем на бутерброды из скибок хлеба в  два  пальца  толщиной,  а
потом жена отмывала импортные баночки до хрустального блеска,  ставила  на
видное место, используя то по соль, то под рис или гречку, если  позволяла
емкость.
     И теперь, видя как  эти  негры  разбрасывают  драгоценности  с  такой
небрежностью, он ощутил, как в желудке все сжалось  в  узел,  предчувствуя
новый приступ язвы. Голос стал хриплым и неприятным:
     - В своей Америке так бы не гадили!
     К его удивлению, офицеры поняли. Младший вспыхнул  до  корней  волос,
выпрямился, но старший похлопал его успокаивающе по коленке, обронил:
     - Но ведь у вас... русских... так принято?
     Они смотрели весело и дружелюбно. С дружелюбием богатых вельмож,  что
бросают монетку бедному негру. Олейник сглотнул, чувствуя слюну  при  виде
недоеденной печенки в небрежно отброшенной банке, похоже - гусиной,  такую
однажды по баночке на семью выдали по случаю Нового Года.
     При мысли о жаловании он ощутил,  как  тяжелая  волна  горячей  крови
ударила в  голову.  В  глазах  заволокло  красным,  словно  смотрел  через
триплекс танка, залитый кровью.
     Сухо и зло он сказал:
     - Вы нарушили границу! Немедленно убирайтесь.
     Офицер,   судя   по    знакам    различия,    полковник,    улыбнулся
покровительственно и дружески:
     - Разве? Судя по карте...
     Говорил он четко, фразы строил правильно,  словно  уже  проштудировал
курс по допросу русских пленных.
     - В задницу твои карты, - ответил Олейник с яростью, что удивила  его
самого. - Даю вам пять минут... А это очень много для таких  ребят,  чтобы
вы собрались... и собрали все дерьмо после вашего пикника... и убрались!
     Офицер вскинул брови, красивые и ухоженные:
     - Но почему? Наши страны уже дружат. Что мешает и нам...
     Олейник взглянул на часы:
     - Одна минута прошла. Осталась четыре.
     Полковник пристально посмотрел на русского офицера,  улыбка  сошла  с
его  лица.  Коммандос  уже  молчали,  на  их  толстых  сытых  рожах   было
непонимание. Офицер оглянулся, бросил им несколько слов.
     Олейник чувствовал напряжение. За его спиной сопели  солдаты.  Сперва
не понявшие, зачем и для чего их подняли так внезапно,  сейчас  наливались
неприязнью, что переходила в злость, а та заставляла сжимать  оружие  так,
что белели костяшки.
     - Две минуты, - бросил Олейник.
     Коммандос поднимались, крупные и  налитые  мощью,  пуленепробиваемые.
Винтовки в их руках  выглядели  как  оружие  марсиан.  Солдаты  за  спиной
Олейника дышали все чаще. Он  чувствовал,  как  их  дыхание  обжигает  ему
лопатки.
     Второй офицер, молодой и  с  капризно  пухлыми  губами,  обратился  к
полковнику недовольным раздраженным голосом. Олейник туго знал английский,
не помогали ни курсы, ни самостоятельная  учеба,  но  разобрал,  что  этот
сопляк настаивает, что русскому не стоит  поддаваться,  что  они  здесь  у
своих союзников, они по договору с Украиной, русские им больше не указ...
     А толстенный  негр,  вдвое  толще  полкового  повара,  достал  черную
коробочку, потыкал пальцем. По всей поверхности засветился экран,  как  на
компьютере, негр что-то сказал, нажал кнопку, и тут  же  чистый  голос  на
русском, почти без акцента, произнес:
     - Парни, давайте дружить!.. Выпьем водки. Где ваши женщины?
     На плоском экране появились голые девки, задвигались в разных  позах,
там же огромный голый негр, в котором  Олейник  узнал  хозяина  коробочки,
хватал и ставил по-собачьи роскошных блондинок.
     Слепая нерассуждающая ярость ударила в голову. Он  с  трудом  оторвал
взгляд от крохотного не то телевизора, не то компьютера,  прохрипел  чужим
голосом:
     - К бою!
     За спиной защелкали затворы. Полковник застыл с  перекошенным  лицом,
боясь шевельнуть пальцем, все еще надеясь,  что  ошибки  не  будет,  разум
возьмет верх, а значит, возьмет верх Америка... Олейник  опустил  руку  на
кобуру, расстегнул,  глядя  прямо  в  лицо  молодому  офицеру.  Тот  нагло
усмехнулся и тоже опустил ладонь на кобуру. Рукоять торчала  голая,  можно
выхватить одним движением, как их придуманные ковбои.
     - Время прошло, - сказал  Олейник  страшным  хриплым  голосом,  каким
никогда не говорил в жизни. Он  чувствовал,  что  говорит  не  он  сам,  а
говорит в нем кто-то более могучий и сильный, то  ли  его  прадед,  то  ли
древние боги, что ждут павших. - Они оказали сопротивление... Огонь!
     Пальцы его сжали рукоять пистолета, он рванул из кобуры так  умело  и
ловко, словно опять же его вела другая сила, поймал взглядом лицо молодого
офицера, тот только-только вытягивал  свой  знаменитый  кольт  из  кобуры.
Палец  судорожно  сдавил  спуск.  Руку  тряхнуло,  по  ушам  ударил  треск
автоматных очередей. Он  со  сладостным  торжеством  увидел,  как  офицера
тряхнуло, во лбу дыра, пролезет кулак, кровь выбрызнула  алой  струей.  Он
жал на спусковой крючок, и пули  кромсали  красивое  лицо,  пока  офицерик
наконец опустился на колени.
     Справа  и  слева  грохотали  автоматные  очереди.  Коммандос  падали,
пробовали ползти, хватались за оружие, но пули из русских автоматов били с
такой силой, что отбрасывали назад, не давали прицелиться.
     Рядом с Олейником истошно орал Волков. Он зачем-то присел на корточки
и остервенело поливал свинцовым градом напрошенных гостей. Его  трясло,  С
другой стороны кричал и ругался Степанов:
     - Да что ж... заговоренные, что ли?.. Да здыхайте ж, твари!..
     Он спешно выдернул опустевший сдвоенный рожок, перевернул  и  вставил
другой стороной. Автомат ожил, пули крошили  листья,  взрывали  землю,  но
командос продолжали ползти, хватались за оружие, с  их  стороны  раздались
выстрелы.
     Со стороны русских слышались вскрики. Олейник заорал яростно:
     - Ранен кто? Пленных не брать!
     Сержант Иванец, у которого кончились патроны, прыгнул на толстого как
шкаф коммандос, ударил ногой и кулаком,  сбил  наземь,  не  чувствуя,  что
получил две пули в спину от своего же  друга,  который  стрелял  короткими
очередями.
     Ищенко стрелял с перекошенным от ненависти лицом, а в глазах  Кривина
была напротив, свирепая радость, счастье. На левой стороне груди по старой
гимнастерке расплывалось красное пятно, но  он  стрелял,  не  чувствуя  ни
боли, ни предсмертного холода.
     - Ах, женщин наших... ах, ты их пришел иметь?..
     Треск автоматных  очередей  смешивался  со  звоном,  с  которым  пули
рикошетили от  бронежилетов,  но  пули  сотрясали  коммандос,  те  даже  с
винтовками в  руках  не  успевали  прицелиться,  их  очереди  беспорядочно
посылали пули во все стороны, били в деревья, в небо, даже в  спины  своих
же закованных в доспехи суперменов, но закричали и за спиной Олейника,  он
сам ощутил, как дернуло за волосы, обожгло  горячим,  но  только  поспешно
шагнул вперед, ударом ноги выбил из рук рыжего штатовца  пулемет,  который
проще бы ставить на танке.
     Рыжий вскинул голову, Олейник с наслаждением ткнул ему в  лицо  ствол
пистолета и нажал на спуск.

     Когда грохот автоматов умолк,  Олейник  слышал  только  свое  тяжелое
дыхание. Оглянулся на солдат, те тоже с вытаращенными глазами,  еще  белые
от ярости, грудь у каждого поднимается, как  после  долгого  бега,  волосы
дыбом, озверели...
     Из кучи тел раздался стон. Олейник не успел повернуться в то сторону,
как автоматные очереди загремели сразу с трех  сторон.  Пули  подбрасывали
тело еще некоторое время после того, как стон оборвался.
     Никто не шагнул к убитым, только своих раненых укладывали  на  землю,
торопливо перевязывали.
     Сержант Волков шагнул к Олейнику:
     - Товарищ лейтенант! Позвольте, перевяжу.
     Олейник с удивлением оглянулся:
     - Что? Меня?
     - Ну да, - ответил Волков почтительно, - голову.
     Олейник провел ладонью по щеке, там что-то ползло,  ощутил  мокрое  и
теплое. Ладонь стала красной, к тому же он, похоже, задел  пальцем  бровь,
что направляла струйку крови вдоль виска, и теперь кровь потекла в глазную
впадину.
     Он отмахнулся:
     - Царапина! Займись ранеными.
     - Слушаюсь, товарищ лейтенант! - рявкнул Волков  преданно,  посмотрел
влюбленными глазами, - Тогда хоть бы ногу!
     - Отставить, - рыкнул он. - Никаких ног у меня нет!
     Волков откозырял и пропал, а Олейник шагнул в сторону раненых солдат,
его качнуло, нога едва не подломилась. Он с удивлением посмотрел на правую
ногу. Штанина намокла, стала темно-бурой, а в сапоге горячо, там  хлюпает,
словно ступал по прогретому солнцем мелкому болотцу.
     Раненых разложили прямо  под  солнцем,  торопливо  делали  перевязку.
Остальные суетились вокруг, бестолково совали индивидуальные пакеты.  Трое
бродили среди разбросанных тел коммандос,  переворачивали,  снимали  часы,
шарили по карманам, срывали дорогие побрякушки.
     Олейник оглянулся на американского  солдата,  голова  которого  стало
кровавым месивом.
     - Кравцов, это ты его? Чем??
     - Прикладом, - вызверился Кравцов, по еще щеке стекала  широкая  алая
полоса. - Чем же еще?
     Сержанты подбегали,  докладывали,  да  он  и  сам  видел:  семнадцать
раненых, трое тяжело, убитых нет. На душе было странно покойно  и  светло,
словно совершил нечто богоугодное, чистое, святое.
     Сержант Волков лихо откозырял:
     - Что прикажете, товарищ лейтенант?
     Он тянулся перед ним так, словно перед самим Жуковым, который выиграл
войну с Гитлером в два дня. В глазах были  восторг,  почтение  и  глубокая
жалость, причину которой Олейник  понимал  лучше  других:  трибунал,  суд,
разжалование и что-нибудь намного хуже, вплоть до расстрела,  но  странный
покой, которого не знал уже много лет, не оставлял.
     Он  чувствовал,  что  улыбается,  вдруг  ощутил,  что  язва   терзать
перестала, что тело у него здоровое и все еще молодое.
     Он подал знак, Волков бегом принес рацию. Старую, допотопную,  такими
пользовались еще в войну с Гитлером. Связь установилась  не  сразу,  долго
хрипело и трещало,  наконец,  добрался  до  командира  части,  назвался  и
доложил четко и спокойно:
     - Товарищ командир, на нашу территорию вторглись американские войска.
Я был  вынужден  принять  бой.  Захватчики  уничтожены.  С  нашей  стороны
семнадцать раненых.  Прошу  выслать  санитарную  машину.  Трое  в  тяжелом
состоянии.
     Из микрофона вместе с треском и хрипами выпукнуло:
     - Что?.. Ты о чем? Какие захватчики?
     - Американские -  пояснил  он.  -  Они  лежат  все  здесь.  Повторяю,
семнадцать раненых! Срочно шлите машину
     Там шуршало, слышались голоса, наконец, голос командира  донесся  как
из преисподней:
     - Оставайтесь там. Ничего не трогать.
     - Есть, - ответил он и отключил связь.

     Он надеялся, что умрет до прихода  санитарной  машины,  или  хотя  бы
потеряет сознание, но когда вдали показались, мчащиеся к  ним  на  бешеной
скорости два командирских джипа и три санитарных, он  нашел  в  себе  силы
встать и даже выйти навстречу.
     Командир выскочил почти  на  ходу,  Олейник  подтянулся  и  взял  под
козырек:
     - Товарищ командир, докладываю...
     Майор   скользнул   взглядом   по   его   бледному   лицу,    заметил
глуповато-счастливую  улыбку,  поморщился  при  виде  струйки  крови,  что
норовила залить правый глаз:
     - Не надо. Вижу. Сдать оружие!
     Приехавшие с ним автоматчики отобралио  пистолет,  даже  сняли  пояс.
Санитары   метались   среди   американских    командос,    переворачивали,
осматривали. Майор бледнел на глазах.
     Олейник снова ощутил злость и презрение.
     - Товарищ майор, - сказал он, - Наши солдаты истекают кровью!  А  что
делают ваши люди?
     Майор, словно не слышал, а медики все  еще  осматривали  американцев.
Вокруг одного сгрудились толпой, рвали на нем одежду, совали бинты, ширяли
уколами. Рядом с американцем лежал  на  спине  в  неудобной  позе  Иванов,
подвернув простреленную ногу. Он стискивал зубы,  сдерживая  боль.  Волосы
слиплись от крови, пурпурная струйка стекала через глаз. Он часто и хрипло
дышал, еще одна рана была в середине груди,  кровь  оттуда  выплескивалась
алым бурунчиком.
     -  Сволочи!  -  прохрипел  Олейник.   Он   выхватил   у   одного   из
сопровождающих майора солдат автомат, щелкнул  затвором.  -  Мать  вашу!..
Если не займетесь моими людьми, я всех вас сейчас...
     Один из санитаров, опомнившись или устыдившись,  перешел  к  Иванову.
Еще один поспешил к солдатам, что неумело перебинтовывали друг  друга.  Со
стороны базы показался второй автомобиль, уже не джип, а роскошный форд, а
сам полковник, привставший на сидении, был похож на  сытого  американского
бизнесмена, вырвавшегося в уикэнд на сафари в Африку...
     Майор схватился за голову:
     - Генерал!.. Что делать, что делать?
     Олейника поспешно затолкали  в  его  джип.  Он  бросил  оттуда  почти
весело:
     - А то и делать!
     Десантники впрыгнули с  двух  сторон,  его  стиснуло  между  крепкими
накачанными телами. Но он помнил, что у  коммандос  мышцы  были  не  хуже,
улыбка не  покинула  его  лицо,  да  и  десантники  смотрели  с  боязливым
уважением.
     Когда машина тронулась,  один  воровато  оглянулся,  вытащил  дорогой
надушенный платок, явно женский подарок, вытер ему  лоб  и  глаз,  Олейник
смотрел как тот бережно сложил платок, а в  кармашке  комбинезона  спрятал
так, словно эта была реликвия, которую будет передавать от сына к внуку.
     Не будут, подумал он. Я ведь такой, как все.
     Странно,  впервые  эта  мысль  заполнила  не  горечью,  а  непонятной
радостью.

     Глава 14

     В  кабинете  Кречета  запах  крепкого  кофе  стоял  устойчивый,   как
застывшая  смола.  На  середине   стола   теснились   чашки,   среди   них
краснохаревская с  павлином  возвышалась,  как  слон  среди  мышей.  Яузов
посматривал завистливо, у него даже для компота посудина помельче.
     Члены  кабинета  большей  частью  бродили   вдоль   стен,   шелестели
вполголоса по сотовым телефонам. За столом ползали  по  экранам  ноутбуков
Сказбуш и  Коган,  Коломиец  упорно  шелестел  широкими  листами  гербовой
бумаги. Я стоял у окна,  сквозь  снарядонепробиваемые  стекла  видно,  как
далеко внизу прогуливаются якобы туристы,  фотографируют  чем-то  странным
красоты древнего Кремля.
     Кречет с грохотом отодвинул стул, потянулся,  суставы  затрещали.  Не
сел, пошел мерить кабинет шагами. Министры прижались к  стенам,  чтобы  не
мешать президенту думать, ведь генералы лучше всего мыслят на марше.
     Могучий кулак Кречета с  таким  чмоканьем  влип  в  раскрытую  ладонь
другой руки, что тачпад Когана  едва  не  выскочил  на  стол.  Кречет  еще
несколько раз смачно влепил кулаком в ладонь, словно припечатывал злейшего
врага, он ходил взад-вперед, меняя тропу, и министры  шарахались,  пугливо
поглядывая на его кулак.
     - Политрук Клочков, - проговорил Кречет с нажимом, - сказал  двадцати
восьми панфиловцам: "Велика Россия, а отступать некуда: позади -  Москва".
И дали тот страшный и прекрасный бой, когда все поле было усеяно  горящими
танками, но ни один не прорвался... Сейчас панфиловцы стоят  на  бронзовом
постаменте, молодые и яростные, смотрят на нас... А мы? Неужели  отступим?
Неужели все-таки сдадим Москву и Россию?
     Сказбуш прокашлялся:
     - Позвольте мне. Настроение  такое,  что  народ...  даже  вечно  всем
недовольная интеллигенция, готовы приветствовать хоть черта на  троне,  но
только бы снова перестать чувствовать себя  оплеванными.  Дошли  до  такой
крайности, что  сейчас  хоть  монархию,  хоть  демократию,  хоть  попа  на
престоле...
     - Это называется теократией, - вставил Коломиец.
     -  Хоть   попа   президентом,   -   повторил   Сказбуш,   он   метнул
предостерегающий взгляд на чересчур грамотного министра культуры, - только
бы зубатого. Понятно, что хрен бы  наш  зубатенький  генерал  прорвался  к
трону, если бы в стране тишь да гладь. А так он и  покусает  кого  надо...
ну, порой и загрызет...
     Зазвонил телефон, резко и требовательно. Неизвестно почему, но  мороз
пробежал по моей спине. Какие дизайнеры и имиджисты подбирали цвет и тембр
этого чудовища, но он создавал впечатление, что на том конце  провода  сам
Творец с погонами генералиссимуса.
     Кречет поспешно схватил трубку:
     - Кречет на проводе. Что?.. Что?..
     Курсоры замерли на экранах Сказбуша и Когана,  а  Коломиец  перебирал
бумаги уже без шелеста. Уши министра культуры медленно удлинялись,  начали
расширяться в той части, что заведует не направлением всей чаши на цель, а
декодированием неясных звуков в слова.
     Кречет слушал, дважды кивнул, словно на том конце видели его  мимику.
По этому жесту мы  поняли,  насколько  потрясен  всегда  сдержанный  и  не
допускающий даже мелких промахов железный генерал.  В  напряженной  тишине
прерывисто вздохнул впечатлительный Коломиец.
     Потом мы услыхали гудки отбоя, только тогда рука Кречета пошла  вниз.
Лицо президента  стало  землистого  цвета.  Мы  застыли,  следили  за  ним
испуганными мышиными глазами.
     Он оглядел нас, как мне показалось, с долей отвращения в глазах.  Его
знаменитый голос, который ни с чьим не спутаешь, пророкотал тяжело:
     - Перегнули ребята... Мы в самом деле выпустили  джинна  из  кувшина.
Как теперь загнать обратно...
     Черногоров задвигался, оглянулся на нас, но все  молчали,  и  министр
МВД сказал наигранно бодро:
     - Зачем загонять? Джинном надо управлять. Пусть ломает старые  дворцы
и строит новые гаремы, раз уж мы мусульмане.
     Кречет шутки не принял, лицо оставалось серым, землистого  цвета.  Мы
тихохонько переглядывались, чувствуя, как в  нашу  жизнь  заползает  нечто
страшноватое, вызванное нами, но нами уже не управляемое.
     Забайкалов поинтересовался:
     - Что там стряслось?
     - Сейчас проверяется информация, -  ответил  Кречет  неохотно.  -  Но
предварительные сведения таковы, что наши схлестнулись с американцами.
     В комнате настала мертвая тишина. Я видел, как в головах этих  людей,
самых  ярких  и  способных  в  правительстве,   бешено   работают   мозги.
Краснохарев проговорил несчастливым голосом:
     - Надеюсь, не в теплых морях?
     - Пока только в Крыму, - ответил Кречет. Он подошел  к  столу,  ногой
придвинул стул и опустился так тяжело, что все мы увидели, каким он  может
стать лет через двадцать, если каким-то чудом сумеет дожить. - Черт...  То
ли американцы в самом деле подошли слишком близко к нашей  территории,  то
ли наши вышли навстречу... Словом, был бой. Ранено  восемнадцать  человек.
Убитых... что прискорбно, нет совсем.
     Коломиец спросил непонимающе:
     - Почему прискорбно? Это  же  хорошо,  что  нет  убитых!  За  раненых
американцы и так крик поднимут! Как бы санкции не ввели.
     Кречет зыркнул, будто готовился вогнать в землю по ноздри, прорычал:
     - Черт... Когда же о  своих  начнете  заботиться?  Вот  она,  рабская
российская душонка!
     Коган, похоже, догадался первым.
     - Это с нашей стороны?
     - Да.
     Коган присвистнул, спохватился, зажал себе рот:
     - Простите. Вот почему в стране нехватает денег на зарлату  шахтерам.
А что с американцами? Никто не пострадал?
     Кречет покачал головой, глаза его сошлись на одной точке  в  середине
стола:
     - А это как посмотреть. Раненых, к примеру, нет.
     - Это... как?
     - Не страдают уже.
     Черногоров задвигался,  улыбка  уже  давно  сошла  с  румяного  лица,
спросил внезапно охрипшим голосом:
     - Сколько их было?
     - Рота. Элитная часть!
     В кабинете словно ударил декабрьский мороз. Я чувствовал, как меня до
костей пробирает озноб. Члены кабинета ежились, переглядывались, но  голов
не поднимали, а взгляды скользили по гладкой поверхности стола, как шайбы,
которые беспорядочно перебрасывают друг другу.
     Только Коломиец смотрел непонимающе.  Я  ощутил  его  взгляд,  но  не
поднял голову, тогда он провозгласил обиженно, ни к кому  в  частности  не
обращаясь лично:
     - Но почему прискорбно?
     В  холодном  морозном  воздухе   неуместно   живо   прозвучал   голос
Черногорова;
     - Получается, что мы волки, а они -  овечки.  Выходит,  они  даже  не
сопротивлялись. То ли совсем  одурели,  готовясь  всех  нас  поставить  на
четыре кости, то ли наши не дали им и рта  раскрыть...  Все-таки  не  козу
прибили, а роту солдат. Не простых - роту элитных коммандос!
     В кабинет заглянул Мирошниченко с кучей бумаг. Увидел наши похоронные
лица, попятился, бесшумно и очень быстро прикрыл за собой тяжелую дверь.
     В середине стола на большом  дисплее  появилось  милое  лицо  Марины.
Голос прозвучал, словно она стояла рядом с каждым из нас:
     - Господин президент, командующий базой Севастополя.
     Кречет ткнул пальцем в Enter,  на  экране  проступило  расплывающееся
пятно, смутно виднелись впадины глаз и рта. Кречет бросил отрывисто:
     - Докладывай!
     Голос командующего, в отличие от изображения,  звучал  четко,  словно
генерал стоял навытяжку перед Кречетом:
     - Они нарушили границу между украинской частью и нашей!.. Мы в  самом
деле предупредили, я могу  предъявить  пленки,  записи.  Они  не  пожелали
ответить, тогда мы, согласно Уставу, приняли меры. А так как это  было  не
стадо коз, что забрели случайно, то меры были приняты адекватные.
     Он слегка отодвинулся, вошел в фокус. На нас с экрана смотрели чистые
честные глаза, лицо скуластое, такими выглядят потомки первых поселенцев в
Сибири, где из поколения в поколения брали жен из местного населения.
     - Понятно, - ответил Кречет тяжело, добавил с сарказмом, - только  не
предъявляй  пленку  с  твоим  приказом  о  ликвидации   нарушителей!   Там
автоматически ставится время.
     Он отключил связь, мы  молчали,  догадываясь,  что  крымский  генерал
просто не дал американцам времени не только на  отступление,  но  даже  на
ответ.
     Коломиец проговорил, морщась:
     - Что дали отпор, оправдано. Но как-то слишком грубо... Сразу в зубы,
даже без ругани? К тому же американцы дерутся только, если перевес  десять
к одному. Здесь они явно сдались бы! Что-то не сходится.
     Министры  обменивались   понимающими   взглядами.   Коломиец   просто
отказывается понимать, что руганью обмениваемся уже полста  лет,  если  не
больше. Ярости накопилось столько, что  хватит  сжечь  всю  Америку.  Наши
солдаты смотрят на их откормленные рожи с бессильной ненавистью,  ибо  там
получают огромные деньги, там жрут от пуза, там им слава, а  своим  ругань
да плевки, в фильмах да плакатах рассказывают какие  крутые  коммандос  да
всякие там морские пехотинцы, зеленые и прочие береты.. И  какие  тупые  и
слабые русские солдаты, как их любой Рэмбо побивает пачками.
     И   когда   наметился   шанс...   только   наметился,   им   тут   же
воспользовались.

     Яузов, в чьей памяти  хранились  сотни  сектерных  кодов,  по  памяти
постучал по клаве, на экране простипила надпись: 1988, затем карта,  а  на
нее накладывалось изображение двух военных кораблей, что уверенно перли  к
крымскому берегу. Ясно, министр обороны затребовал телепленку того случая,
уже почти забытого...
     В 1988  году  два  военных  американских  крейсера  решили  прощупать
оборону разваливавшегося СССР. Вошли в Черном море в наши воды,  двинулись
к берегу Крыма. На перехват вышли два наших корабля. Готовые  к  бою,  они
пошли на столкновение.
     Борт  американского  крейсера  был  проломлен,  полностью  уничтожены
ракетные  установки  на  палубе,  .  Но  дело  не  в  приличном  даже  для
американцев ущербе, а в том, что те увидели как  русские  держали  кончики
пальцев на кнопках запуска боевых ракет. От штатовских  кораблей  остались
бы только мелкие обломки на морском дне. С того дня  американские  корабли
уже не пробовали щупать оборону Крыма.
     До дня сегодняшнего.
     Но на этот раз, помня тот случай, бросили пару долларов Киеву,  чтобы
заручиться его согласием.
     До обеда мы все работали в напряженном  молчании.  Репликами  если  и
обменивались, то шепотом, словно в комнате  с  остывающим  покойником.  На
обеденный перерыв поднялись тоже непривычно  вяло,  а  за  накрытые  столы
садились словно по принуждению.
     Черногоров и Коломиец начали прикидывать, сколько стран из входящих в
НАТО, заявят протесты или предпримут какие-то акции. Кречет, поморщившись,
бросил:
     - Маневры только назывались натовскими. На самом  же  деле  там  была
только Америка! Даже не Америка, а только Штаты. Ни Англия, ни Франция, ни
даже Германия не участвовали в этом позорном действии. Там поумнее, знают,
что выгоды никакой, а обозлять русских только для того,  чтобы  посмотреть
как вчерашние большевики бессильно  кусают  локти...  Да,  вы  правы,  это
инцидент между Штатами и Россией, а не между Россией и НАТО.
     Мирошниченко тихохонько подбежал на цыпочках, сунул Кречету раскрытый
микрокомпьютер со сверхтонким дисплеем. Мы видели как на  лицо  президента
пали двигающиеся цветные тени.
     Он всмотрелся, кивком велел Мирошниченко унести. В молчании поковырял
вилкой бифштекс, буркнул после паузы:
     - Первый отклик... Один из высокопоставленных чиновников Белого  Дома
уже потребовал выдать этого лейтенанта как военного преступника!
     Яузов проворчал зло:
     - Сами они хрен когда  своих  отдают!  А  нашего  требуют.  С  другой
стороны - этот лейтенант перегнул, перегнул... Мало ли  что,  что  мы  все
штатовцев не любим. Но вот так кидаться...
     - Теперь он станет национальным героем, - заметил Сказбуш серьезно. -
Тронь его, на нас обидятся все исламские движения.
     - А что? - удивился Яузов. - Он мусульманин?
     - Пока нет. Может быть, по-быстрому окрестить в Абдуллу  или  Ахмеда?
Мы своих не защищаем, так пусть хоть таджики за него вступятся.

     Глава 15

     Я сидел тихонько в сторонке, глаза шарят по экрану, у Кречета  прямой
канал, здесь все оптиковолоконное, быстродействие сказочное,  не  ждешь  в
тоске, когда же картинка проявится, а  все  враз,  но  мысли  то  ли  дело
возвращались либо  к  инциденту  в  Крыму,  либо  перескакивали  к  нашему
ударному флоту, что упорно двигается в темные моря арабских стран, а то  и
вовсе вытаскивали почти забытый разговор о штатовской военной базе у наших
границ.
     Похоже, час в самом деле настал... Не только я, не  только  Кречет  и
его окружение, но уже и простой народ, ослепленный богатством Америки и ее
мнимыми свободами, готов увидеть настоящую картину, а не брехливый мираж в
дымовой завесе. Штаты уже не  могут  остановиться,  прут  и  прут  во  все
стороны, подминают страны и народы. Не так, как было  в  древности,  когда
Парфянская или Римская империи захватывали другие страны  и  объявляли  их
своими провинциями, но... другие времена, другие методы. Штаты  делают  то
же самое, разве что не вводят войска. Но в эпоху  Древнего  Рима  не  было
радио, телевидения, Интернета, приходилось  держать  римские  гарнизоны  в
покоренных землях, сейчас же завоевывать чужие страны накладно: приходится
брать за них ответственность. Гораздо выгоднее  сперва  навязать  им  свою
рабоче-крестьянскую  философию,   разрушить   их   собственную   культуру,
принудить играть по тем правилам, в которых  американцы  исконно  сильнее,
ибо правил не признают, а европейцы все еще стесняются бить  в  спину  или
ниже пояса, несмотря на все эти каратэ, кун фу и теквондо...
     Но одновременно  нарастает  и  раздражение  натиском  этих  настоящих
гуннов с компьютерами и на мощных истребителях. Даже в  Европе,  послушной
натовской Европе. И хотя на исламский Восток смотрят все еще  со  страхом,
но втайне злорадствуют, когда там дают Штатам отпор.
     А послушание Европы - послушание более  сильному,  а  не  тому,  кого
уважают. А Европа все же Европа, остатки гордости  остались.  А  когда  во
главе идет американский мужик и указывает английским  лордам,  французским
пэрами, испанским донам и немецким баронам  какие  книги  читать  и  какие
песни петь, то коробит даже европейского крестьянина.
     Понятно, на поддержку Европы рассчитывать не приходится,  нас  боятся
больше, чем вроде  бы  далекой  Америки,  но  все  же,  все  же...  Основа
российской культуры та же, что и общеевропейская, те же понятия  о  чести,
достоинстве, верности слову, и  по  большому  счету  у  России  с  Европой
гораздо больше общего, чем у Европы с Америкой.
     Я пощелкал по каналам, ерунда и  убогость,  вошел  в  отдел  новостей
Интернета, ого как за нами следят, забросил  несколько  поисковых  слов  и
быстро просмотрел отобранные компьютером сайты. Как-то теряется  из  виду,
или же убрано намеренно, но вот она древняя  платформа  мировоззрения,  на
которой произрастали молодые культуры Европы! Но  почему-то  знают  только
то, что алгебру изобрели арабы, как будто все молодые  государства  Европы
строились не по тем законам, которые  правят  Арабским  Востоком  вот  уже
несколько тысяч лет!
     Итак, что мы имеем? Похоже, войнам за обладание чужими землями пришел
конец. Их сменили войны за влияние. Но если раньше страны и народы  готовы
были, скрепя сердце, поступиться частью суверенитета ради  более  прочного
союза против агрессора, того же СССР. То теперь,  когда  русские  оставили
идею построить самый справедливый мир у себя, а заодно и распространить на
всю Европу, можно перевести дух, оглядеться  и  даже  вытолкать  из  своей
страны хоть и союзнический, но неприятный гарнизон.
     В хаотичные мысли, что бродят вроде бы бесцельно и без  толку,  но  в
конце-концов возвращаются с оригинальным решением, ворвался свирепый голос
президента:
     - Загнали в угол проклятые!.. Виктор Александрович  прав.  Когда  вот
так припрут, то хватаешься за любую палку. Давайте думать, где можем  дать
отпор. Что скажете вы, Виктор Александрович?
     Я вздрогнул, снова возвращаясь в кабинет, где члены кабинета трудятся
в мыле, кто за столом Кречета, кто за малыми отдельными столиками. Кое-кто
уже снял галстук и пиджак, жарко.  На  меня  смотрят  внимательно,  с  тем
ожиданием, когда серьезных предложений не ждут, а только передышки, паузы,
когда можно собраться с мыслями,  сформулировать  свое  выступление,  пока
этот клоун пляшет и острит...
     Я развел руками:
     -  Это  дело  профессионалов.   Я   же   могу   только   посоветовать
использоваться тягу народа к справедливости. Вернее, ее оборотную сторону.
     Кречет хмыкнул:
     - Что значит, оборотную?
     - Даже в самом либеральном обществе, - пояснил я, - богатых не любят.
Это не мы придумали Робин Гуда, Картуша, Зорро. У нас своих  Кармалюков  и
Довбушей хватало, не считая  Пугачевых  и  Разиных.  Не  любят  не  только
богатых, но и вообще тех,  кто  чем-то  выделяется  в  лучшую  сторону.  К
примеру, красивых. Раз красивый, значит - идиот. Если сильнее меня -  тоже
идиот. Если богаче, то либо папочка вор оставил  в  наследство,  либо  сам
наворовал. Даже если тебе вручили миллион долларов за изобретение,  то  ты
наверняка скрытый наркоман, гомосек, садист, мучитель  кошек,  а  характер
скверный, ни одна женщина не уживется даже за такие деньги... Масса  людей
уже не любит США только за  то,  что  там  живут  богаче.  Не  вдаваясь  в
идеологию. Они тоже попутчики...
     Коломиец поморщился:
     - Да с такими людьми даже в отхожее место заходить вместе не хочется!
     - А что делать, их большинство. Кто-то из нас не любит США за то, что
они губят мировую цивилизацию, таких в России наберется от силы тысячонка.
И то из молодых только те, у которых еще "сердца для чести живы..." А то и
той не будет, это ж надо еще голову иметь, а  когда  это  у  молодых  были
головы? Зато вот таких, кто не любит  за  их  витамины,  за  здоровье,  за
богатство, за высокую зарплату...
     Так, наверное, чувствовала себя огромная толстая жаба, что объявила о
желании жениться на  прекрасной  Дюймовочке.  На  меня  смотрели  с  таким
отвращением, словно я весь покрылся мерзкой слизью и бородавками, а  потом
отводили взгляды и ерзали им по полу и стенам, вытираясь.
     Забайкалов неожиданно пророкотал:
     - Вот видите, Виктор Александрович мыслит  как  политик.  Прожженный,
как говорили раньше. Реально  мыслящий,  как  говорят  теперь.  Он  просто
деликатно напоминает нам, что сами мы, пытаясь заставить народ вспомнить о
чести и благородстве, должны... гм... эти качества пока что засунуть,  как
говорит наш дорогой Краснохарев в... гм... я имел в виду долгий ящик, а вы
что подумали? По крайней мере, в общении с Америкой... черт,  со  Штатами!
Как они с нами, так и мы с ними.
     Коган сказал с восторгов:
     - Двойные стандарты!
     - Иди ты, - сказал Коломиец, - как говорит, оказывается, наш  дорогой
Краснохарев, в долгий ящик. Человек тем и велик, что  стоя  говорит  одно,
сидя - другое, а лежа - третье.  Это  не  твои  циферки!  Я  всегда  такой
представлял дипломатию.
     Забайкалов даже не поморщился, непоколебимый как байкальские скалы:
     - Ладно-ладно. Давайте определим, что у нас есть... гм... ну,  у  нас
много чего есть, как здесь, так и там... но что  есть  такого,  что  можем
использовать в ближайшее время.
     Они переглядывались, я видел по их напряженным лицам  и  ускользающим
взглядам, что все думают об одном и том же.
     О ядерных чемоданчиках.

     Марина в сопровождении двух девушек из столовой  принесла  еще  кофе,
бутерброды. Кречет движением головы велел  один  из  подносов  отнести  за
дальний столик, кивнул силовым министрам.
     Пока  они  вчетвером  отправились  обсуждать  что-то  секретное   или
нехорошее, остальные занялись бутербродами,  коричневая  струя  ударила  в
чашку Краснохарева, на то он и премьер, остальные растаскивали бутерброды,
только Коломиец, прихватил двуручную ватрушку, с бесцеремонностью человека
искусства отправился за силовиками..
     Издали я видел как Сказбуш раскрыл на коленях ноутбук. Из всех высших
чинов он первый освоил этот  инструмент,  превратив  в  оружие,  у  Когана
ноутбук той же модели, но хард побольше, Сказбуш еще обвинил в том, что  в
скрытых директориях министра финансов хранятся порнушные геймы.
     Яузов и Сказбуш едва отбивались от Коломийца, тот, ястреб на  словах,
превращался в зайчика, когда  дело  подходило  к  конкретике,  но  сейчас,
похоже, из зайчика снова стал ястребом, но уже не на стороне Сказбуша.
     Одним  глазом  я,  не  утерпев,  заглянул  на  экран   сказбушевского
ноут-бука. Ядерных чемоданчиков, судя по данным, создана целая  серия.  По
заказу КГБ. Весили от  девятнадцати  до  сорока  килограммов.  Один  такой
чемоданчик может взорвать Нью-Йорк или Лос-Анджелес. В  США  тоже  созданы
такие же,  только  эти  бомбы  назывались  рюкзачным  вариантом.  Штатовцы
заявляли, что предназначены взрывать большие мосты, плотины, дамбы.
     - Они же не взорвали у нас! - сказал Коломиец возмущенно.
     - Они и так нас давят как  тараканов,  -  огрызнулся  Кречет.  -  Еще
чуть-чуть, и вся Россия с ее лесами,  нефтью,  золотом,  всеми  подземными
потрохами - не зараженными их атомными взрывами! - будет ихняя. А  нам  их
проклятую страну жалеть нечего.  Как  говорит  наш  Виктор  Александрович,
слабый имеет право на выбор оружия. А когда  слабого  собьют  на  землю  и
добивают ногами - может схватиться за палку, нож или пистолет, что попадет
под руку.
     Посчитав, что меня приглашают к разговору, я приблизился к их  столу,
сказал успокаивающе:
     - Это всего лишь философское течение. У терроризма  богатая  история.
Конечно,  это  чисто  русское  изобретение.  Как   квас   или   лапти.   А
теоретическое обоснование князя Кропоткина, Бакунина  -  все  это  сделало
террор мощным орудием русских народовольцев.  А  потом  и  партии  эсеров.
Конечно, применять его можно с известными оговорками...
     Коломиец отшатнулся в ужасе:
     - Даже применять? Как можно!..
     - Идет война, - напомнил Кречет.
     - Но... вы же слышали, что подсчитывает  наш  Илья  Парфенович?  Мол,
если вдруг какими-то маньяками будет взорвана  мощная  бомба  прямо  перед
Белым Домом, то какие, мол, вызовет последствия... Это недопустимо!
     - Почему?
     - Могут погибнуть мирные люди!
     Он сказал твердо, убежденно, как некую аксиому,  что  не  может  быть
пересмотрена, и  вообще  двигаться  по  тропе  цивилизации  можно,  только
отталкиваясь от этой придуманной Штатами истине.
     Кречет побагровел, кулак сжался,  но  бывший  генерал  сдержал  себя,
только прорычал хмуро:
     - Что делать. Воюют не только армии  или  подготовленные  десантники.
Воюют  ученые,  изобретая  новые  виды  оружия,  воюют  финансисты,  воюют
газетчики и писатели, даже музыканты,  что  создают  новые  марши,  воюют,
воюют, воюют... В том числе и так называемые мирные граждане  воюют  своим
рублем... то бишь, долларом.  Они  оплачивают  продвижение  НАТО  к  нашим
границам, они голосуют за жесткий курс правительства, так что эти  "мирные
граждане" тоже воюющая сторона. Извини, но по твоей логике  надо  стрелять
только в офицеров, а в солдат нельзя, ибо они лишь выполняют приказы...
     - Да и в офицеров нельзя, - вставил я. - Они  даже  дышат  только  по
Уставу и приказам. Как и генералы.
     Он посмотрел на меня:
     - А в кого же? Сразу в президента?
     Я ухмыльнулся:
     - А президент... особенно в такой демократичнейшей стране, как Штаты,
всего лишь слуга народа. Избран им, выполнять его волю. Так  что  народ  и
должен отвечать за все.
     Это были страшные слова. Я сам ощутил как пахнуло холодком смерти.

     Кречет сказал задумчиво, словно все еще колеблясь:
     -  Американцы  поднимают  крик,  если  кому-то  из  соотечественников
прищемят пальчик хоть на другом конце света... Это  называется  ущемлением
американских интересов! Мол, они  -  высшая  раса,  их  не  тронь,  а  вот
остальных...  Но  завтра  начнется  такое,  что  потеря  этого   батальона
покажется всей Америке сущим пустячком.
     - Что начнется?
     - Самое страшное. Для американца самое страшное.
     Он смолчал, но все чувствовали, что речь не идет о потере  чести  или
потере  лица,  что  страшнее  смерти  для  гордого  араба,   чеченца   или
русского-мусульманина.
     На лице Когана был жадный интерес. Как Кречет собирается  ударить  по
карману среднего американца?
     Забайкалов сказал осторожно:
     - С санкциями по поводу лейтенанта Олейника... давайте не  спешить...
Я  прощупываю  мнение  официальных  лиц  в  Европе...   Гм...   Все   они,
естественно,  осуждают  нас  за  такой  зверский  инцидент.  Обещают  даже
применить некоторые санкции... Но с другой стороны, что  тоже  характерно,
все  указывают  на  свою  позицию.  Мол,  смотрите  какие  мы  осторожные,
умненькие и предусмотрительные! Ни одного француза,  ни  одного  итальянца
или испанца, ни одного немца... Русские не правы,  что  так  грубо,  чисто
по-русски, но и американцы  перегнули,  спеша  пройти  маршем  по  Красной
площади, чего так хотелось, но не удалось Гитлеру!
     Коган спросил настороженно:
     - А что за санкции?
     - Ну, скажем, посоветуют Памеле Андерсон не посещать Россию. Или даже
рок-звезде Аналфаку порекомендуют ограничиться  одним-двумя  концертами  в
Москве.
     Коган подумал, кивнул:
     - Пожалуй, эти санкции вытерпим. Правда, божественная Памела... Ну да
ладно, пусть наш Степан Викторович вместо Памелы смотрит на Хвостомаху.
     - А это кто? - полюбопытствовал Черногоров.
     - Наша собственная... гм... И тоже депутат парламента. Или она уже  в
правительстве? Полагаю, Филин Сычевич прав. Надо затягивать, а  потом  все
затихнет. Или же не до того будет.
     Слова были сказаны настолько  трезво  и  жутковато,  что  в  кабинете
словно пролетела смерть в белом саване. Первый Краснознаменный, хоть и под
андреевским стягом... или уже снова под красным, сейчас как  раз  проходит
Средиземное. Затем войдет в Красное, и всем станет ясно, куда направляется
ударный флот русских.
     Кречет подвигался в кресле,  всаживаясь  поудобнее,  как  в  танковое
сидение  перед  атакой.  Кожа  на  скулах  натянулась,  желваки  выступили
рифлеными кастетами и застыли.
     - Пора, - рыкнул он, - Как сказал один  классик,  промедление  смерти
подобно. Филин  Сычевич,  звони  нашим  друзьям  на  Востоке.  Да,  насчет
повышения цен на нефть. Это  будет  такой  контрудар,  что  крымское  дело
покажется щелчком по носу.
     - Только бы арабы с этим не затянули! А то будет нам промедление...
     - Вряд ли. Они народ гордый. Помнят прошлое унижение.
     - Когда мы их подставили?
     Кречет сказал, защищаясь:
     - То были не мы.
     - Мы, - вздохнул Забайкалов. - Даже когда сталинские лагеря  строили,
когда революцию, когда крепостное право, со Швецией  еще  дрались...  Даже
христианство принимали мы, никто силой не навязывал!

      * ЧАСТЬ 2 *

     Глава 16

     Я ползал по  Интернету,  заглядывал  в  отделы  новостей,  машинально
забрел в Game  World,  порылся  в  скринах,  и  только  когда  начал  один
скачивать на заставку, опомнился, Мир никогда так близко не стоял на грани
всеобщей  войны,  а  я  забочусь  с  какой  картинкой  будет   открываться
компьютер...
     Кречет был прав: уже на второй день кричащие  заголовки  о  злодеянии
века измельчились, а кое-где исчезли вовсе.  Хорошо  заниматься  спасением
или отмщением за своих соотечественников, когда это  из  казны,  но  когда
вдруг из стран ОПЕК сообщают, что  принято  решение  о  повышении  цен  на
нефть... Пока еще не подписано, но если это произойдет, то Западу придется
платить за бензин для своих машин в  два  раза  больше,  любой  американец
взвоет, ибо что такое родина или другие члены американской  общины,  когда
дело касается личного кошелька?
     Сенат мгновенно принял решение послать седьмой  флот  США  к  берегам
арабских стран,  если  те  все-таки  осмелятся  подписать  такой  договор.
Одновременно разрабатывали систему других мер давления,  но  флоту  отдали
приказ готовиться к походу.
     Впрочем, наш  Краснознаменный  уже  двигается  на  экономном  режиме,
горючее берегут, да и турбины старенькие. Если поставить  на  форсаж,  как
ходят американцы, то половина кораблей рассыплется через пару часов.
     А вот на Украине стоял крик. Нефтяная блокада им не  грозит,  москали
все равно нефтью поделятся, а вот что американцев побили, так это  ж  черт
знает что!.. Хоть и приятно, конечно, что бьют других,  а  не  их,  и  что
досталось богатым, это все любят, но ведь американцы уже союзники! Крым  -
земля украинская, кровь побитых американцев падает на головы  хозяев,  что
не сумели, не обеспечили, не сохранили...
     Правительство Украины выступило с гневным протестом, особенно пылким,
ибо подошла пора платить за кредиты Западу, надо просить  отсрочки,  самое
время выказать любовь и  преданность  идеям  именно  западной  демократии.
Оппозиционные партии тоже как одна  заявили  о  жестокости  москалей,  что
несовместима ни с какими  западными  идеалами,  но  аналитики  Забайкалова
быстро уловили растерянные нотки, доложили шефу.
     Забайкалов  сопел,  хмыкал,  кивал.  Его  удивляло  только  то,   что
оппозиция на Украине не узрела раньше,  что  теряет  голоса,  а  могла  бы
набрать как никогда. На  самом  же  деле,  там  даже  депутаты  с  трибуны
клеймили москалей, а дома  на  кухне  восторгались,  что  заносчивым  янки
обломали рога.  А  народ,  которому  притворяться  вовсе  без  надобности,
открыто говорил, что хоть москали и гады  полосатые,  но  что  американцам
залили сала за шкуру - за это треть грехов на том свете им скостится.

     Дашенька с огромным бутербродом направилась в другую  комнату.  Хрюка
семенила рядом, искательно заглядывала в глаза, забегала вперед и садилась
на  дороге,  смотрела  преданно  и  влюблено,  наконец  Дашенька  крикнула
виновато:
     - Ну, нельзя тебе, нельзя!.. Дедушка говорит, что ты и так толстая!
     Она сделала движение, что оставляет бутерброд на  журнальном  столике
за кучей книг, а сама  другой  рукой  перехватила,  и  понесла,  пряча  за
спиной. Хрюка побежала следом,  Даша  старательно  уверяла,  что  никакого
бутерброда нет, что он там, на столике... Бедный ребенок  не  подозревает,
что у собаки нос важнее, чем глаза. Обоняние у нее в двенадцать тысяч  раз
мощнее, чем у людей, и Хрюка в запахах видит бутерброд у нее за спиной так
же четко, как если бы он был у нее перед мордой.
     Так и мы, философы, видим  ясно  то,  что  просто  немыслимо  простым
дашенькам, будь они  слесарями-водопроводчиками,  академиками,  премьерами
или президентами. Вот только сказать не можем, как та же Хрюка.  Наверное,
еще кто-нибудь видит мир совсем не так, как дашеньки или мы,  философы.  К
примеру, астрономы, наверное, все время помнят, что наше огромное Солнце -
это крохотная звездочка на окраине одной из галактик, в то время как  даже
для меня вся Земля - это огромный неподвижный мир, а Солнце  встает  из-за
восточного края этого мира, идет по небу и опускает за край на западе...
     И все-таки даже на самые великие и отстраненные от мирских дел умы...
ну, такие, как, скажем скромно, мой или астрономий, все же  действует  эта
самая мирская суета, достойная разве что дашенек. В нашем доме, как  и  во
всех, как только наступают теплые денечки, из подъезда  выползают  старухи
и, сидя на лавочке, перемывают кости всем, кто идет мимо.
     С одной такой старой каргой выползала  и  мерзкая  собачонка,  рыжая,
лохматая и злобная. Хозяйка ее называла гордо лайкой,  хотя  понятно,  что
это за лайка, но ей молча кивали. Лежа перед ступеньками, эта яркая  тварь
облаивала всех, кто заходил или выходил.
     Помню, я в первые дни еще поинтересовался, что  это  с  нею,  хозяйка
объяснила, что  собаке  уже  двенадцать  лет,  она  старая,  считает  себя
хозяйкой, потому так и ведет себя. Я тогда не нашелся что  сказать,  пошел
дальше. Но раздражение осталось. Затем наступила осень. Зимой  старухи  не
показывались, весна затянулась, только в конце  мая  снова  появились  эти
серые вороны на лавочке, а с ними и эта собака.
     Тогда я, наконец, остановился и сказал хозяйке, что я иду к себе, так
что пусть ее собака не пытается меня остановить.  Посмеялись,  но  мерзкая
тварь, чувствуя мое раздражение обнаглела так, что делала вид, что вот-вот
укусит.
     Неделю тому я, попрощавшись с Володей, вышел  и,  сразу  заметив  это
рыжее неопрятное пятно перед подъездом, изготовился с самого начала, пошел
даже медленнее  обычного,  возле  подъезда  вежливо  поприветствовался  со
старухами, я для них очень милый и обходительный мужчина, которого никогда
не приводили пьяным, к которому не приходилось ночью вызывать милицию.
     Рыжая тварь атаковала сзади, делая вид, что уже кусает  за  пятку,  а
может и в самом деле на этот раз, обнаглев, хотела  хватануть,  но  я  был
готов, уже стоял на правой, а левой  ногой  -  я  левша,  как  большинство
гениев - мгновенно поддел носком ботинка в нижнюю челюсть.
     Был стук, отчаянный визг. Тварь даже перевернулась в  воздухе,  упала
на брюхо, а потом с несвойственной хозяйке дома прытью унеслась к старухам
и забилась, скуля, их под лавку.
     Я лучезарно им улыбнулся:
     - Все-таки отбился!.. Какая мерзкая тварь верно?
     Лишь сегодня я увидел хозяйку с этой рыжей шавкой. Она вывела  ее  на
поводке, гуляла в дальнем уголке заброшенного  сквера,  только  там  сняла
поводок. Думаю, что моя заслуга только в том, что тронул первый камешек. А
дальше пошла лавина... те же старухи,  что  сидели  рядом  и  помалкивали,
сначала посочувствовали ей, сказали, что я, такой  обходительный  мужчина,
мог бы не так грубо, но затем сказали и то, что этот визгливый лай все  же
раздражает жильцов. Все-таки  каждый  возвращается  в  свою  квартиру,  он
хозяин, а не бесправный квартирант у хозяйки этой мерзкой твари... но люди
терпят, не хотят ввязываться в неприятный разговор.
     Я понаблюдал в окно за  выгуливающей  свою  любимицу  в  одиночестве,
думал зло, что все точно так же и в политике,  экономике,  искусстве,  что
есть отображение жизни, во всем, во всем... По нашей  российской  трусости
все ждут, что если кто-то другой начнет, скажет первым,  то  его  можно  и
поддержать голосами из толпы. Безымянными голосами.
     После того, как Кречет разрешил  местной  общине  мусульман  устроить
публичную порку своих единоверцев прямо на Манежной площади, пошли голоса,
что вообще то неплохо, неплохо... Конечно, зверство,  дикость,  устаревшие
обычаи, но зато все понятно. Как для тех, кого пороли, так и для тех,  кто
смотрел и примерял эту порку к  себе,  если  напьется  хоть  раз  как  эти
русские свиньи.
     После того, как в Крыму расстреляли штатовский десант, во  всем  мире
раздавались голоса, осуждавшие зверство русских. Однако столько же было  и
голосов, что и не оправдывали русских,  но  напоминали,  что  штатовцы  их
оскорбили, а в отношении с ними надо принимать во внимание такие  понятия,
как гордость, честь, достоинство.
     И заканчивались эти статьи многозначительным напоминанием, что совсем
недавно эти качества были не только у русских.

     А  сегодня  утром  тоже  на  своем  примере,  вернее,  как  участник,
убедился, что  не  только  в  политике  хватает  людей,  которые  в  своем
раздражающем стремлении к  полному  доминированию  быстро  теряют  чувство
реальности. Хуже того, не  понимают,  что  сами  они  не  самые  идеальные
существа на свете.
     Когда я с Хрюкой вышел  на  улицу,  меня  поджидал  разъяренный,  как
кобра, сосед снизу. Типичный интеллигент, какими рисуют на  карикатурах  и
подают в кино: в очках,  бородка,  взвинченный,  что  считается  признаком
легко ранимой и  впечатлительной  натуры.  Заорал,  трясясь  от  ярости  и
брызгая слюной:
     - Ваша собака... ваша собака... залила мочой на мой балкон!
     - Ох, - сказал я виновато, - ох, простите, пожалуйста! Это  приходили
дети, накормили ее на ночь арбузами... бедная,  не  решилась  меня  будить
рано...
     Он заорал еще яростнее:
     -  Ваша  собака!..  Я  вызову  санэпидемстанцию!..   Ее   заберут   и
умерщвлят!.. Это уже не первый раз!
     Хрюка, прижав уши  и  поджав  хвост,  виновато  отбежала  подальше  и
смотрела на нас страдальческими глазами. В  самом  деле,  два  года  назад
случилось то же самое: накормили таранькой, она вылакала чуть ли не ведро,
а под утро, не в силах терпеть, пробралась на балкон и пустила лужу. Внизу
у соседа, к счастью, ничего нет, боится воров, так что  лужица  на  кафеле
была заметна.
     Я сказал совсем виновато:
     - Это был несчастный случай... вы уж извините, пожалуйста!  За  шесть
лет уже второй случай, но всего лишь второй...
     Его глаза за стеклами оков стали совсем бешеными. На щеках  выступили
пятна. Взвизгнул, распаляясь от собственной правоты:
     - Я иду немедленно вызывать милицию!.. Санэпидемнадзор!
     Да, он прав, ибо собаку вожу без намордника и  не  на  привязи,  как,
впрочем, все мы делаем, а есть не то указ мэра, не то какая-то  бумага  от
санитаров, что дает возможность  злобным  старухам  набрасываться  на  тех
собачников, которых ненавидят, и в то же время  не  замечать  нарушений  у
тех, кому симпатизируют.
     Нам с Хрюкой симпатизировал как весь наш дом, так и окрестные,  Хрюка
всем машет хвостиком  и  улыбается,  но  все  же  мы  на  птичьих  правах,
зависимы, мы должны улыбаться и когда улыбается, и когда не улыбается...
     Сдерживая раздражение, что рвалось наружу, я сказал раздельно:
     - Я вижу, что у вас уже давно не было неприятностей. Так вот я вам их
обещаю. Чтобы вы научились ценить ту спокойную жизнь, которой живете.
     Повернулся и, чтобы не двинуть его в рыло,  пошел  по  ступенькам  на
улицу. Видимо, у меня был достаточно злой голос, так что это  дерьмо  даже
не гавкнуло  в  ответ,  не  пообещало  пожаловаться  в  милицию,  привести
санэпидстанцию, общественность, депутатов из ООН.

     Когда я вернулся из Кремля, выжатый как лимон, то консьержка, которая
благоволила к мирным и добропорядочным жильцам, сообщила таинственно,  что
у жильца, который подо мной, был обыск. Приезжали  на  двух  машинах,  все
переворошили, но пока что, говорят, ничего не нашли. Пообещали следить  за
каждым его шагом.
     Я смутно вспомнил, что жилец мне  встретился  недалеко  от  дома,  от
испуга едва не распластался на  животе  как  перед  китайским  мандарином,
раскланивался, что-то лепетал, но у меня гудела голова  после  тяжелейшего
напряженного  дня,  перед  глазами  качались  лица  разъяренного  Кречета,
хмурого Яузова, сосредоточенного Черногорова, встревоженного Когана... и я
опомнился только в  своей  душевой,  когда  холодные  струи  вперемешку  с
горячими били с такой силой, словно собирались наполнить  меня  водой  как
бурдюк.

     Утром  Володя  как  всегда  излучал  спокойствие  и  благожелательную
уверенность. Такие никогда не нажмут красную  кнопку  запуска  ракет  лишь
потому, что жена пересолила суп или осточертела теща.
     Хрюка попробовала вовлечь в игру,  попрыгать  или  хотя  бы  побегать
наперегонки. Володя вежливо уклонился, и Хрюка, ничуть не  обескураженная,
заглянула в окно его машины, помчалась в кусты.
     Я поинтересовался:
     - Я понимаю, что все мои переговоры прослушиваются... Даже,  когда  я
вроде бы на открытом воздухе. Не надо делать красивые глаза, я же понимаю.
Скажи, этот вчерашний обыск у моего соседа  внизу  как-то  связан  с  моим
разговором с ним насчет собаки?
     Володя отвел глаза, с неохотой промямлил:
     - Есть слушок, что вроде бы был слушок, что  у  вашего  соседа  внизу
может  быть  склад  с  оружием.  Ну,  прибыли  какие-то  странные  ребята,
поискали, ничего не нашли... Но кто был, непонятно. Ни милиция, ни органы,
ни службы, не спецы...
     Я буркнул:
     - То-то его  так  трясет!..  Больше  так  не  делайте.  Я  со  своими
проблемами разбираюсь сам.
     Я видел хитрую улыбку. Он, наконец, вскинул чересчур  честные  глаза,
сказал почти укоряюще:
     - Так эти ж странные ребята и хотели, чтоб как можно  тише!..  И  все
получилось. А ту базу, где вы погуляли, все еще бульдозерами растаскивают.
     Я стиснул челюсти. Похоже, мне ту базу вспоминать будут долго.  Хрюка
носилась как дикий кабан, стоял треск. Время от времени над ровным зеленым
заборчиком показывалась ее ушастая голова, бдительный  зверь  старался  не
терять меня из виду, чтобы не потеряться.
     - Вернусь через четверть часа, - сказал я. - Зря  ты  приезжаешь  там
рано.
     - Пустяки, - ответил он благодушно. - Я встаю рано.
     - Да нет, - пояснил  я.  -  Думаю,  что  и  тех  ребят,  которые  уже
оттоптали мне задники, достаточно.
     Теперь уже он развел руками молча,  но  в  глазах  читалось:  двойная
перестраховка не повредит.

     По улице, мешая движению, сурово  и  молча  шли  старики  с  красными
флагами в дряблых усталых руках. Лица всех были мрачными, брови насуплены,
по сторонам смотрели враждебно, уже зная по горькому опыту, что сочувствия
не дождутся.
     Хрюка подошла к бровке, повиляла хвостиком,  тут  же  кто-то  крикнул
нервно: "Уберите собаку!", и я сразу ощутил острую недоброжелательность  к
коммунистам, ибо моя Хрюка - лучшая из собак, она даже не собака, а  почти
человек, только лучше...
     Из магазина вышли подростки с оттопыренными карманами.  Один,  завидя
старичье с флагами, радостно заорал:
     - Долой коммуняк!
     - Бей жидов! - добавил второй и пояснил первому. - Все  коммунисты  -
жиды. Недаром Гитлер их расстреливал...
     Хрюка им тоже повиляла обрубком, я свистнул, она нехотя подбежала,  в
глазах был вопрос: чего надобно, старче?
     - Домой, - сказал я. - Домой.
     Пошли дворами, но  перед  глазами  все  еще  двигались  эти  скорбные
мученики с суровыми лицами. Да, это в самом  деле  страшно  -  государство
победившее пролетариат и крестьянство!  Ужасно  и  мерзко,  когда  кухарка
берется управлять государством. Но в России все осталось только  лозунгом,
зато в другой стране это удалось воплотить на практике, еще как удалось!
     В одной из английских колоний рабочие и крестьяне отказались  платить
налоги, взбунтовались, изгнали английских эксплуататоров, а себя  объявили
уже не англичанами, а американцами - по месту нахождения их колонии.
     Конечно, налоги все же платить  пришлось,  тому  же  шерифу,  который
поддерживал порядок среди разбушевавшихся погонщиков скота, у нас  красиво
именуемых по-английски - ковбоями, что значит, коровьими  мальчишками.  Но
это понятные налоги, а не какие-то там университеты, обсерватории,  школы,
ведь известно, что все беды от грамоты.
     Времена шли, пришлось и самим построить школы, даже университеты,  но
рабоче-крестьянская психология осталась, она пронизывала новое государство
вдоль и поперек, и вся наука была подчинена узкопрактической цели:  а  что
это даст моему огороду? А что даст это моему стаду коров?
     Когда седовласые джентльмены... не правда ли, смешно, американцы -  и
джентльмены? -  когда  эти  седовласые...  гм...  обсуждают  международное
положение и думают, куда послать свои войска, то  руководствуются  той  же
рабоче-крестьянской психологией. Ну, как наш слесарь, который видит  ссоры
в доме интеллигента, и как добрый сосед всегда готов помочь: дать его бабе
в рыло, раз он сам по своей интеллигентности не может,  чтобы  лучше  борщ
варила, посоветовать как жить... Даже денег может дать до получки,  как  и
штатовцы дают Европе. Правда, наш  слесарь  дает  без  процентов,  неловко
наживаться на чужих трудностях, но американский слесарь в  госдепартаменте
понимает, что нет выше радости, чем когда у соседа корова сдохнет! Как раз
удачный случай, чтобы и теленка забрать.
     Машина стояла у  самого  подъезда,  оттеснив  шикарные  иномарки.  Их
владельцы пугливо пробегали с крыльца по широкой дуге, стараясь  держаться
от этой  машины  как  можно  дальше,  заползали  на  сидения,  а  уползали
тихо-тихо. Хотя, как чудится, в первые дни на Володю  пробовали  наезжать,
чтобы не ставил машину так близко, вроде бы  забота  о  возможных  "скорых
помощах", на самом же деле только они, хозяева жизни, могут...
     Я помахал Володе:
     - Все-все! Мы отгуляли. Сейчас отведу Хрюку и спущусь.
     - Да вы не торопитесь, -  ответил  Володя  с  фамильярностью  старого
знакомого, - все равно там засиживаетесь до ночи...
     Хрюка вызвала  лифт  с  третьего  удара  лапой,  кнопка  туговата,  я
машинально двигался следом как за собакой-поводырем, а перед глазами  были
все те же лица стариков с красными знаменами,  брезгливые  лица  прохожих,
гогот молодых.
     Не  стыдиться  нужно,  что  строили  коммунизм,  а  гордится.  Ну  не
получилось, переоценили свои силы, но пробовали же! Первые  в  мире,  даже
единственные решились построить царство мира и справедливости на земле!
     Да, другие не решились, а теперь злорадствуют:  ага,  а  мы  все  это
время пили-жрали в три пуза, баб всех и  даже  сколотожеством  баловались,
гомосеков уже за людев считаем, мы не тратили силы зазря...
     Это же, как с любым человеком, который пробует бросить  пить,  курить
или начинает качаться. Вокруг тут же друзья начинают: да ты  чо,  Коля,  я
вот пью и ничо, ем в три горла и не шибко толстый... ну и  пусть  толстый,
зато ни в чем себе не отказываю... Да какая гимнастика, мы ж не в пещерном
веке, когда сила нужна, теперь и с кривой спиной жить можно, и живот пусть
свисает через ремень - кому какое дело?
     И  вот  этот  подвижник,  который  уже  и  сантиметры  с  пуза  начал
сбрасывать, и мышц на груди поднаростил,  и  спину  выпрямил...  вдруг  не
выдерживает постоянного нашептывания со  всех  сторон...  Ну,  всяких  там
"Голосов Америки", "Свободной Европы" и массы других, бросает гантели... И
видит как много за это время его друзья, что жили  проще,  как  много  баб
поимели, как много вина выжрали...а  он  отстал,  стыдно  другим  в  глаза
смотреть, что вот так тужился, пока они гуляли во все...
     А почему стыдиться? Ведь ты единственный, кто пытался стать лучше! Ну
не получилось, опустился до уровня остальных. Но ты пытался, а они даже не
пытались.

     Глава 17

     Володя придирчиво проверил, хорошо ли я  надел  ремень  безопасности,
ибо по дрянной рассейской привычке я никогда не забрасывал эту штуку  даже
на плечо, опустил стекла, и машина бесшумно выползла на улицу.
     Храм Христа Спасителя блистал как елочная игрушка. Яркое до нелепости
пятно  на  сером   вообще-то   пейзажике   Москвы,   празднично   веселое,
скоморошистое, чисто по-русски не знающее удержу  в  пропорциях,  красках,
формах.
     Я поймал себя на том, что смотрю с удовольствием, хотя вообще-то меня
корчит от самого слова "Спаситель". Откуда взялся Спаситель, который  меня
спас непрошено? Как меня спасала Советская власть, тоже непрошено, от рая,
а потом и от поджигателей войны?
     Володя поглядывал искоса, помалкивал, даже старался дышать через раз,
чтобы не спугнуть важную государственную мысль, а я просто сидел и злился,
что полжизни меня заставляли голосовать за партию. Просто за партию,  даже
не называя ее по имени. Само собой разумелось, что  другой  партии  нет  и
быть не может. А человек мог быть только партийным или беспартийным.
     Потому сегодня утром, когда с  утра  пораньше  ведущая  телевизионная
дура важным голосом спрашивала некого деятеля, верующий он или нет,  то  у
нее даже не возникало сомнений, что можно быть либо неверующим, что крайне
сомнительно для современного политика,  либо  верующим  -  естественно,  в
родную Коммунистическую... то бишь, родную православную  церковь.  Которая
не признает других, как родная Коммунистическая не признавала тоже, и если
раньше отцом народов  был  генсек,  то  теперь  отцом  является  патриарх,
который так и зовет себя "Святейший  патриарх  Всея  Руси".  То  есть,  не
спрашивая меня, хочу ли я, чтобы он был моим патриархом, а просто назначил
себя моим вождем - и все.
     Володя заметил, что я посматривал на Храм, а  когда  тот  скрылся  из
глаз, осторожно напомнил:
     - Завтра там торжественное богослужение.  Всенародная  молитва!  Всем
народом будут просить прощения за убийство царя. Сам  Патриарх  Всея  Руси
изволит служить...
     Я проворчал:
     - Патриарх Всея Руси? Значит, и мой патриарх, так  как  я  тоже  живу
здесь, на Руси.
     Володя проговорил неуверенно:
     - Ну... выходит...
     - Правильнее, - пояснил  я,  поддаваясь  не  то  старческой  привычке
поучать молодежь, не то позыву  пророка  нести  благую  весть  в  массы  и
отворять очи всяким олухам, - назваться патриархом всех верующих христиан,
все-таки не все живущие в России признают генсеком Христа! Еще вернее было
бы назвать патриархом всех православных! Замах и амбиции велики непомерно.
Тупые просто не замечают, они только видят в каком платье Пугачева  вышла,
а высоколобых уже злит.  И  хотя  тупых  девяносто  девять  и  столько  же
десятых, но все-таки погоду делает та тысячная  долька  процента,  что  не
"как все".
     Володя уважительно кивал, на лице была гордость, что он  везет  такую
вот тысячную долю.
     - Да, - сказал он почтительно, - патриарх Всея  Руси...  это  и  наш,
значит. Выходит, так. Я как-то не думал о таком.
     - Когда, - сказал  я,  -  хотят  похвалить  кого-то  из  русских,  то
говорят, что он воспитан в страхе Божьем! Что  постоянно  страшится  Бога,
что постоянно молит о милости!.. Не  знаю  как  тебе,  но  я  не  русский,
наверное. Наверное, я все-таки русич. Те Бога не боялись. А чего  бояться,
если мы и есть Даждьбожьи внуки? И чего деда униженно молить,  он  хоть  и
строгий, но добрый, собственных внуков не обидит. И, конечно же, русичи не
станут угодниками, ибо угождают  только  рабы  да  холопы.  Рабы  русичей,
русские рабы. Если еще короче, то просто - русские.
     Володя  расправил  плечи,  вспомнил   о   своей   другой   профессии.
Спецназовцу не  пристало  никого  бояться.  А  жить  в  страхе  все  равно
противно, хоть в страхе перед противником, хоть перед своим начальником.

     Когда проходил по длинному кремлевскому коридору,  из-за  приоткрытой
двери доносился красивый хорошо поставленный голос. Я  на  ходу  заглянул,
что-то  слышится  противно  знакомое.  Так  и  есть,  Сергей  Бережанский,
член-корреспондент, академик, который не очень известен в научном мире, но
его постоянно видишь на экранах, в газетах читаешь его интервью.  Он  даже
ведет какую-то популярную передачу, а в передачах  участвует,  начиная  от
дурацких шоу, до  не  менее  дурацких  дискуссий  о  судьбах  страны,  где
домохозяйки вперемешку с бездельничающими мальчишками пытаются и не  могут
вспомнить учебник истории для четвертого класса.
     На всякий случай приоткрыл дверь, заглянул  в  щелочку.  В  аудитории
трое скучающих вахтеров и одна не то посудомойка, не то уборщица,  но  для
Бережанского это не важно, он всем будет  твердить,  что  такого-то  числа
читал лекции в Кремле.
     Бережанский, заметно располневший, все с той же кудрявой бородкой и в
очках  с  внушительной  оправой,  прохаживался  по  невысокому  подиуму  и
излагал, излагал... Я хорошо его помню со студенческой скамьи. Я тогда был
капитаном университетской сборной по футболу, а эта глиста  все  ходила  с
угрожающе оттопыренными в стороны руками, словно горы мышц  не  давали  им
прижиматься к бокам. Он всем и всюду постоянно твердил, что у него  черный
пояс по каратэ. Если бы  мог,  наверняка  бы  повесил  на  грудь  и  спину
таблички с таким предупреждением. Так трусливые насекомые мимикрируют  под
сильных и опасных, принимая их окраску.
     Он пробовал со мной сдружиться, умеет  чуять  сильных,  но  я  всегда
презирал людей, которые бьют только тех, кто слабее, или  на  кого  укажет
более сильный. Мне приходилось драться как в детстве, так и  не  только  в
детстве, и я всегда считал, что  две  трети  побед  уже  хорошо.  Если  же
человек стремится из всех стычек выходить победителем,  то  явно  выбирает
слабее себя. А от сильных, или даже равных себе, трусливо бежит.  Конечно,
это очень современно, но я все еще  под  завязку  набит  предрассудками  -
рыцарством, мушкетерством, правилами чести  и  прочим  мусором  для  этого
времени, так что - увы! - никак не могу превозмочь брезгливости.
     Да, трусы и подонки были во все времена, но если раньше прятались, то
теперь эта дрянь добилась наконец-то легализации, как, скажем, легализации
извращений, наркотиков, предательства. Все эти восточные единоборства, где
подло бьют ниже пояса, бьют упавшего, бьют ногами - то, что  надо  для  не
обремененного честью общества и человека.
     Я поймал  себя  на  том,  что  смотрю  в  щель  и  слушаю.  Лекция  о
преступности террора, как своевременно, все вроде бы вписывается:  красиво
и  гневно  говорит  о  недопустимости  террора,  достаточно   образованный
человек, доктор  наук,  член  каких-то  академий,  вполне  респектабельный
человек. Умело занявший нишу в этом обществе. В таком обществе.
     Все еще живет согласно своей фамилии: держится  того  берега,  где  в
этот момент сила. Красиво и возвышенно объясняет  поступки  тех,  кто  ему
платит, умело и тонко  может  улыбнуться,  если  уличают,  что  передернул
карты, и всякому понятно, что не мог такой обаятельный человек в  очках  и
кудрявой бородой так поступить, что-то не верно, это ошибка, а то и  вовсе
ложь, вот он как улыбается, помавает руками, а женщинам так вообще  целует
ручки! По-французски - тыльную  сторону  кисти,  и  по-польски  -  кончики
пальцев.
     Эта обходительность - так и говорили: какой обходительный человек!  -
позволяла клеветать на тех, на кого указывал пальцем очередной  хозяин,  и
это почти всегда сходило с  рук.  А  "почти"  потому,  что  пару  раз  ему
все-таки били морду, ибо в России все еще остался аргумент кулака, а  если
дело серьезнее, то и топора. И это хороший и честный аргумент, что  бы  не
говорили о варварстве или недопустимости. Говорят так именно те, кто умело
и обходительно, от слов "обходить, обманывать" поливал грязью того, кто не
умеет красиво и умело ответить, или же не имел доступа к слушателям.
     Да, Сергей Бережанский вполне вписан в это общество.  Так  называемое
цивилизованное. Могучее полицейское общество, где обыскивают не карманы, а
души  и  мысли,  где   строго   карается   инакомыслие...   да-да,   здесь
приветствуется свобода половых связей с особями своего пола, с  животными,
вещами, все это обществу не  грозит,  но  попробуйте  завести  разговор  о
другом строе!
     Когда он вот так клеймит терроризм,  говорит  красиво  и  с  пафосом,
никто и не подумает возразить, промывка мозгов идет  все  двадцать  четыре
часа в сутки, но все-таки, все-таки... В любом фильме террористы  выведены
тупыми и грязными  фанатиками.  Эти  фильмы  созданы  лучшими  режиссерами
Голливуда,  там  играют  талантливейшие  актеры,  в  эти  фильмы   вложены
несметные деньги. И народец, тупой  и  не  мыслящий,  привык  воспринимать
террористов именно такими.  Со  злобными  перекошенными  харями.  Примерно
такими, какие мы видим на каждом шагу как раз у  законопослушных  граждан,
вот уж тупье, тупее не бывает!
     Какие фильмы создали бы сами террористы, будь у них возможности? Ведь
худшие враги любого общества - это тупая масса, на которую и  рассчитывает
любая власть. Которым до фени, кто ими будет править: коммунисты, фашисты,
демократы, церковники или феминисты, лишь бы жрачки вдоволь, по телевизору
побольше каналов, и чтоб секс без ограничений.
     Да, террористы это те, которые "пока свободою горим, пока сердца  для
чести живы, мой друг! Отчизне отдадим души прекрасные порывы". У этого  на
трибуне какие уж порывы, когда и души нет, она мешает в роскошном обществе
потребителей. Душа, склонна к возвышенному, а это  опасно,  опасно...  Как
для сытого человечка, так и для сытого общества.
     Я осторожненько прикрыл дверь, отступил. Задумавшись, поймал себя  на
том, что иду не в аппартаменты Кречета, но не остановился, только заглянул
в столовую, попросил сделать кофе покрепче и подать в кабинет  президента,
а мне цековскую чашку для кофе заменить  на  чашку  для  чая.  Пусть  даже
цековскую.
     - В розовом зале идет  лекция,  -  сообщил  я  в  канцелярии.  -  Кто
утверждал тему лекции?
     На меня посмотрели с недоумением:
     - Лекция?.. Но их всегда... Хорошо, если это для вас так важно...
     - Важно, - подтвердил я.
     - Придется подождать минутку.
     - Я подожду.
     Женщина торопливо шелестела бумагами,  ибо  я  нависал  над  ней  как
Пизанская  башня,  под  которой  грунт   совсем   подался,   слышно   даже
потрескивание в суставах. Дикая пещерная женщина, только что не в звериной
шкуре, все еще бумаги, все еще ручки "Паркер" с золотыми перьями, хотя уже
школьники управляются с ноут-буками, даже дикий Коломиец скоро превозможет
неприязнь гуманитария к технике...
     - Ага, вот, - сказала она обрадовано. Ее палец пополз по строчкам.  -
В розовый зал направлен това... господин Бережанский, член...
     - Я знаю, какой он член, - остановил я.
     - Но тут столько написано...
     - Это можно пропустить, - разрешил я великодушно. - Сейчас каждый сам
себе придумывает титулы.
     Она скромно улыбнулась, скромная тихая  женщина,  с  которой  изводил
пошутить вельможа, ее пальцем скользнул в конец списка:
     - ... и член... простите... ага, вот разрешение  подписано  министром
культуры Коломийцем!
     - Спасибо, - поблагодарил я. - Спасибо, вы мне очень помогли.
     Я чувствовал ее непонимающий взгляд. Коломиец. Если  это  Коломиец...
то некоторые недостающие цветные зернышки моей мозаики отыскались. Правда,
картина получается не совсем радостная.

     Вдоль  бесконечного   коридора   в   скромной   недвижимости   стояли
импозантные мужчины средних лет. Обычно по двое возле каждой двери. Хорошо
одетые, они разговаривали приглушенными голосами, но я чувствовал  как  их
глаза прощупывают меня наподобие рентгеновских лучей.
     Я не знаю, насколько хорошо они понимают  политику  Кречета,  но  что
одного такого можно посылать против  целого  отряда  спецназа,  это  видно
невооруженным глазом. Дверь впереди отворилась, выплыли те самые вахтерши,
что  слушали  Бережанского,  а  следом  и  он  сам,  важный  и   милостиво
объясняющий уборщице суть западной системы ценностей.
     Я поморщился, сделал вид, что  не  узнал,  но  Бережанский  сразу  же
раскинул руки, вскричал радостно:
     - Виктор!.. Виктор Александрович!.. Какими судьбами!
     Врешь, скотина, мелькнуло в меня в голове злое. Ты бы никогда так  не
среагировал, если бы не знал, что я вхож к  Кречету.  Это  мне  мил  любой
приятель   со   студенческой   скамьи,   неважно   стал   он   президентом
Международного банка или слесарем, а ты никогда не раскинешь объятия тому,
кто тебе не ровня...
     - Да, - согласился я, - еще с тех времен, когда ты с таких же  трибун
доказывал о незыблемости коммунизма. А что ж ты без погон?
     Он отшатнулся:
     - Каких погон?
     Охранники  начали  прислушиваться   уже   с   интересом.   Я   сказал
благожелательно:
     - Да теперь уже можно,  можно...  Перестройка,  как-никак!  Можно  не
скрывать... Или все еще по той же линии?  Тогда  конечно...  Ты  сейчас  в
каком звании?
     Конечно, на самом деле таких в тайные службы не берут.  Среди  любого
народа достаточно мрази, что помогает из  рабской  услужливости  сильному.
Она, мразь, впереди хозяина  бросается  облаивать  с  таким  рвением,  что
хозяин после паузы говорит благодушно, а то даже строго: "Все, хватит!  Да
замолчи же, наконец", а пес, хоть и, пятясь, все еще рычит и скалит  зубы,
прекрасно понимая, что трепка бывает за  недостаточное  рвение,  а  не  за
чрезмерное.
     Он отступил, растерянный  и  с  вытаращенными  глазами.  Впервые  ему
ответили тем же  оружием,  что  раньше  применял  только  он  против  этих
чистеньких, благородненьких, незапятнанных. Я хищно улыбнулся,  показывая,
что готов дать в лоб прямо сейчас, в малом зале Кремля, где во всех  углах
телекамеры,  где  у  входа  респектабельные   молодые   парни   с   лицами
аристократов и дипломами мастеров спорта.
     Когда он попятился, начиная кланяться с извиняющейся сладкой улыбкой,
мне стало гадко, я отвернулся, сдерживая  позывы  к  тошноте.  Все  та  же
примитивная попытка насесть, что наблюдает хоть у бойцовских рыбок, хоть в
стаде горных козлов, хоть в пацанячей ватаге. Там, зачастую сильный пасует
перед напором слабого, но наглого. Дает взять над собой верх, и так ходит,
во всем уступая, так же и среди взрослых, где хам почти всегда берет  верх
над интеллигентом, даже если хама можно соплей перешибить.
     Да, прирожденная или внедренная воспитанием  деликатность  заставляет
нас избегать конфликтов, ссор,  на  улице  мы  пугаемся  громких  голосов,
оглядываемся стыдливо, не подумали бы прохожие на нас, мы всегда уступаем,
уступаем, уступаем...
     И вот доуступались до победы Советской власти, доуступались до  резни
и лагерей, теперь уступаем натиску хамского американского мужика, которому
не нужна ни своя культура, ни тем более, наша. Которому важно в довольстве
есть, пить, гадить, совокупляться без трудов и забот, без  риска  получить
по рылу, и вот уже  всякие  там  рихтеры  забыты,  уже  наша  недавно  еще
культурная страна вся  -  по  крайней  мере  так  утверждает  брюхоголовое
телевидение и пресса - скорбит по ушедшему клоуну или  модельеру,  а  весь
мир в шоке и трауре, когда  в  автокатастрофе  погибает  разведенная  жена
наследника престола  в  Британии,  уже  нацелившаяся  на  мужика  побогаче
принца...
     Простому американцу, а теперь и русскому, плевать, что она ничего  не
изобрела, не создала, не свершила, не сыграла: кому нужны  эти  науки,  от
которых голова болит?

     Глава 18

     На столе уже стояли пустые чашки  из-под  кофе,  на  широком  подносе
остался только один бигмак, да и то  Коломиец  поглядывает  искоса,  кадык
судорожно гоняет  голодную  слюну.  Странно,  взрослые  люди,  к  тому  же
министры, а в правительстве должны  быть  одни  прожженные  прохвосты,  а,
поди, ты - стесняются протянуть руку за последним бутербродиком. Последний
заметен, вот в чем дело...
     Краснохарев, еще больше  обрюзгший,  чем  обычно,  поглядел  на  меня
искоса, губы сжались, едва процедил:
     - Вам бы, Виктор Александрович, патлы себе отрастить...
     - Пейсы? - спросил Коган.
     - Патлы, - буркнул премьер. - Просто патлы!.. Или гребень  на  голове
выстричь,  а  потом  в  красный  или  зеленый...  Чтоб  все  видели,   что
футурология не наука, а, судя по позднему появлению Виктора Александровича
-  творческая  профессия.  Наверное,  с  цыганскими  плясками  всю   ночь,
фотомоделями, возлияниями...
     Я развел руками:
     - Вот вы о чем. Кто-то сказал, что жена философа не может понять, что
он работает даже тогда, когда просто смотрит в окно. Я  просто  смотрел  в
окно, Виктор Степанович!
     Краснохарев угрюмо осведомился:
     - И что же там  интересного  узрели?..  Окромя,  разумеется,  розовых
слонов?  Зеленое  знамя  пророка  на  кремлевских  башнях?  Полумесяц  над
церквями? Мусульман, которые совсем недавно были русскими?
     Я пробормотал:
     - Даже если мусульмане... Все равно  это  население  России.  Русское
население...
     Он  громко  перебил,  с  удовольствием  демонстрируя   знание   новых
словообразований:
     - Вы, наверное, хотели сказать, русскоязычное?
     Я поморщился:
     - Человек, который в одной фразе сказал: "самый оптимальный", "другая
альтернатива" и даже "две большие разницы", должен сидеть в углу и  сопеть
в тряпочку. Русский - это не национальность, а принадлежность к  говорящим
на русском, т.е., русскоязычным, как сейчас говорят косноязычные.  А  сама
нация издохла еще во времена  Киевской  Руси.  Тогда  тот  былинный  народ
звался русами, чуть позже - русичами. Сейчас "русский" то  же  самое,  что
совсем недавно "советский". А сейчас - мусульманин.
     Я видел по их ошарашенным рылам, что это слишком резкие переходы  для
людей, которые работают от и до, а глядя на курицу,  не  скажут,  что  это
курица, пока не пересчитают  все  перья,  не  заглянут  в  задницу.  Я  же
человек, который глядя на яйцо,  уже  видит  как  эта  птица  носится  под
облаками, дерется с другими и вьет новое гнездо.
     Краснохарев буркнул:
     - Виктора Александровича слушать, что на американских горках...  сами
американцы их зовут русскими, порхать то  вверх,  то  вниз,  то  мордой  о
встречный столб.
     Он с неудовольствием отвернулся, тяжелый и медлительный как  трактор,
что и не  пытается  порхать  в  высях,  но  пашет  и  пашет,  неуклюжий  и
нетеатральный. Я взял бутерброд, после чего все перестали смотреть  в  мою
сторону, углубились кто в ноук-бук, кто в допотопный блокнот  с  уродливой
птицей на толстой обложке советского образца.
     Коломиец и Яузов ожесточенно спорили о  национальном  характере.  Для
Коломийца - понятно, но  когда  бравый  генерал-парашютист  углубляется  в
дебри психологии, то либо крыша поехала, либо, в самом  деле,  вся  Россия
сползает в пропасть.
     Краснохарев прислушался одним ухом, шумно  вздохнул,  перегнав  ворох
бумаг на другую сторону стола к Когану:
     - С нашим характером Штаты не догнать... Даже Германию,  что  хоть  и
намного умнее штатовцев, но работать не только умеет, а  почему-то  еще  и
любит. А у нас... Иду я вчера по своей улочке...
     Сказбуш спросил с профессиональным интересом:
     - Пешком?
     Краснохарев с неудовольствием качнул плечом:
     - Почему нет?.. Я часто хожу сам даже в булочную.
     Я подумал, что единственный, кого не надо охранять - это Краснохарев.
Он, в самом деле, как мощный неповоротливый трактор: куда  повернут  руль,
туда и поедет. Только у него, пожалуй,  нет  врагов.  Конечно,  многие  не
прочь сковырнуть, чтобы сесть в кресло премьера, но чтоб  ненавидеть  как,
скажем, Кречета...
     Или меня, промелькнула трезвая мысль.
     - Вы продолжайте, продолжайте попросил Сказбуш  и  что-то  отметил  в
ноут-буке.
     - Там дорогу разворотили, - проговорил Краснохарев, явно  недовольный
и  тем,  что  прервали,   могли   с   государственной   мысли   сбить,   и
подозрительными движениями пальцев министра службы безопасности, -  третий
день копают... Смотрю, пятеро сидят курят, а двое ломами да кирками, уже в
мыле. Подошел, спрашиваю этих  двух:  вы  кем  работаете,  ребята?  А  они
отвечают: помощники рабочих.
     - Кто-кто? - переспросил  Коган  с  интересом  министра  по  труду  и
занятости.
     - Вот так и я раскрыл рот. Оказывается, наши работяги  наняли  хохлов
делать их работу. От зарплаты в две тысячи отстегивают  по  две  сотни,  с
пятерых у хохлов получается по тысяче. Для них это большие деньги,  они  в
Москве без прописки, живут в вагончиках или на чердаках вместе с  бомжами.
Понимаешь, немец бы за свои две тыщи сам  дорогу  раскопал  да  еще  и  по
сторонам смотрел бы: нет ли подработки еще хоть на полтыщи, а  эти...  вот
оно русское презрение к богатству!.. Для русского важнее найти место,  где
хоть платить будут копейки, но чтоб работать не заставляли.
     - Да, - протянул Коган, - если так будут работать, то  опять  налогов
не соберем. А с ними и так не в порядке...
     Хлопнула дверь, вошел подтянутый и бодрый Кречет, словно все  еще  не
президент, а гвардейский  генерал.  Кивнул  всем,  показал  зубы  в  такой
улыбке, что Коломиец, мимо которого президент изволил проходить  к  своему
креслу, отпрянул в испуге.
     Кречет швырнул на стол толстую папку, сказал уверенно,  еще  даже  не
врубившись в разговор, но по-президентски беря вожжи в свои руки:
     - Менять надо  начальника  налоговой  службы,  менять!  Больно  мягок
Сергей Васильевич.  Надо  пожестче.  Или  хотя  бы  похитрее.  Ты,  Степан
Викторович, подбери походящего человека.
     Краснохарев откликнулся:
     - Да я уже давно подобрал. Иванов чересчур мягок,  вы  правы,  Платон
Тарасович. А вот Петров,  он  сейчас  начальник  управления  по  борьбе  с
экономическими преступлениями...
     Кречет скривился:
     - Иванов, Петров... Что  за  фамилии?  Ты,  прости  меня,  прекрасный
производственник, но все еще, что удивительно, не политик... А политика  -
это не только экономика. Это и психика толпы, культура, даже мода. Так что
подбери с фамилией вроде Рабиновича, Когана, Левина. Настоящего, махрового
жида! Чтоб и родня все как один рабиновичи, чтоб  обрезанный...  газетчики
до всего докопаются. И даже фото поместят. И, конечно же, чтобы дело знал,
и налоги собирал лучше предшественника.
     Краснохарев растерялся, стремительные переходы президента всякий  раз
сбивали с тропки его неторопливое мышление:
     -  А...   зачем   именно...   гм...   русского   человека   еврейской
национальности?
     - Надо  считаться  с  мнением  народа,  -  пояснил  Кречет.  -  Народ
традиционно не любит сборщиков налогов. Весь, включая  и  нас  тоже.  А  в
последнее время маятник по евреям качнулся в другую сторону. Лет  тридцать
ими  быть  не  только  невыгодно  было,  но  и  опасно,  а   теперь   всяк
полуинтлигентик стремится  породниться  с  евреями,  общаться  с  евреями,
походить на еврея, а сами евреи теперь уже в  своих  тюбетейках  и  черных
шляпах жэвжэкают по Тверской!  То  один,  то  другой,  который  в  списках
деятелей русской культуры, с экрана рассказывает как ему делали обрезание,
и что зовут его на самом деле вовсе не Ефим, а, скажем, Нахим...
     Сказбуш переспросил деловито:
     - На... простите, куда?
     Коган  слушал  с  застывшей   ухмылкой,   которая   становилась   все
напряженнее. Заметил осторожно:
     - Я не думаю, что маятник качнулся так уж сильно. Просто тайное стало
явным. Другое дело, что как-то разом, в то время как, скажем, партийное  -
по капле. Разве что внуки узнают, какие горы  трупов  наворотили  нынешние
руководители, что совсем недавно были крупными партийными боссами.
     Кто-то беспокойно заерзал, но  все  старательно  смотрели  только  на
Когана, чтобы не смущать вниманием коллег, все-таки треть из  аппарата  ЦК
КПСС, ЦК ВЛКСМ, КГБ...
     - А мы это равновесие восстановим, - буркнул Кречет. - И народ узрит,
что проклятые  жиды  кровь  народную  пьют,  и  отечественные  коммерсанты
заворчат, что всякие так рабиновичи их деньги в Израиль переводят. А то  у
нас, как говорил  классик,  нет  середины,  а  либо  в  рыло,  либо  ручку
пожалуйте!
     - А не получится, что снова в рыло?
     - Размечтались! - сварливо сказал Краснохарев.  -  Вам  бы  только  в
рыло, чтобы под видом спасения рабочую силу в свой Израиль нагнать!..  Шиш
вам. Как только начнутся перегибы,  тут  же  пару  репортажей  из  Израиля
организуем. Так вот, мол, и так, евреи тоже, бывает, работают. Вот еврей -
слесарь, вот - токарь, а вот и вовсе... гм...  Кто  не  поверит,  для  тех
будем поездки организовывать, чтобы  на  евреев-рабочих  посмотрели.  Ведь
кроме, как в Израиле, нигде не увидишь... Вы мне лучше  другое  объясните:
если мы начинаем терроризм признавать полулегальным  оружием,  то,  как  с
теми, что захватывает наши самолеты или автобусы с  детьми?  Или  для  них
отдельную статью заводить?
     Кречет поморщился:
     - Степан Викторович, ты уж, пожалуйста, научись отличать  уголовников
от террористов! Уголовники - это та дрянь, которая  намеревается  за  счет
других людей жить безбедно, а террористы -  это,  по  определению  Виктора
Александровича... все камни  на  него...  лучшие  люди  человечества.  Они
жертвуют собой для того, чтобы добиться лучшей жизни для своего народа.  А
многие так и вовсе мечтают осчастливить весь род  людской!  Не  спорь,  мы
сейчас говорим пока только  о  чистоте  замыслов.  У  уголовников  замысел
изначально подл и грязен, а у террористов чист настолько, что даже  ангелы
с белоснежными крыльями им в подметки не годятся!.. Я что-то не слыхал про
ангелов, которые бы пожертвовали не то, что жизнью, а хотя бы перышком.
     Коломиец спросил непонимающе:
     - А как же с теми террористами, что захватили автобус в Саратове?
     Сказбуш фыркнул, ему все понятно, а Коган пояснил туповатому министру
культуры:
     - Расстрелять на месте, но закопать - с воинскими почестями!
     Кречет скривился, проклятые евреи над,  чем  только  не  фиглюют,  но
смолчал,  явно  предполагал  что-нибудь  подобное,  а  Сказбуш  педантично
поправил:
     - То были не  террористы,  а  уголовники.  Потребовали  не  свержения
диктатуры проклятого Кречета,  а  всего  лишь  мешок  с  долларами.  Какие
почести? Вот если бы борьба против  режима  самодура  Кречета,  тогда  бы,
конечно... и почести, и памятник и пособие их семьям...
     Кречет не выдержал, рявкнул:
     - Хватит, разгыгыкались! Начинается великое наступление на Штаты,  вы
хоть понимаете? Нет-нет, не войсками...  Настоящее  наступление  и  раньше
начиналось с разглядывание карты, затем - с  чертежных  столов  ученых,  а
теперь... теперь с идей!
     Яузов пробурчал скептически:
     - Но что идеи против танков? Или авиации, которая в  США  традиционно
сильна?
     - Идеи, дорогой - самое мощное оружие. Идеи поражают тех,  у  кого  в
руках гашетка самолета, рычаги танка, ядерная кнопка. И от этого  человека
зависит, в какую сторону бабахнуть.

     Яузов  и  Коган,  едва   не   стукаясь   лбами,   уже   посерьезнели,
рассматривали таблицы с десятками кривых, от которых  у  меня  зарябило  в
глазах. Коган на  время  забыл,  что  Яузов  потомок  Скалозуба  и  унтера
Пришибеева, а Яузов до ближайшего перекура решил не рассматривать министра
финансов как хитрого шпиена в пользу мирового сионизма.
     Вообще-то козе ясно, что человек, который  не  побывал  националистом
или антисемитом,  вообще  не  может  быть  государственным  деятелем.  Это
обычные болезни роста, даже не болезни, а неотъемлемые  этапы  становления
полноценной личности. Всяк, кто их пропустил  -  неполноценен.  В  детстве
всякий патриот своего дворика, а на соседние смотрит как на  земли  врага.
Затем начинается деление, если он горожанин, на свою улицу и  чужую.  Чуть
позже - на центровых и окраинных.
     Затем, повзрослев, внезапно понимает, что он принадлежит  к  такой-то
национальности.  А  в  их  страну,  город  понаехали   всякие   (кавказцы,
чернозадые, эти русские, хохлы,  москали,  жидовня  и  т.д.),  и  надо  ее
защищать.
     Попутно узнается, что в науке, культуре, правительстве евреев больше,
чем должно было бы быть по справедливости, т.е., в процентном отношении, и
начинается борьба против этих сионистов, что хотят захватить  весь  мир  и
поставить своего израильского царя, что сидит в  подполье  и  ждет  своего
часа.
     Ну, а потом, повзрослев еще, человек приходит к  странной  идее,  что
его мир - это не его родной дворик, не  родная  улица,  даже  не  город  и
страна, а весь род человеческий. Что все мы от одной  обезьяны...  странно
было бы, если бы разом у  двух-трех  произошла  такая  редчайшая  мутация,
давшая разум, что все мы человеки, и надо заботиться о  благе  всего  рода
или вида, что точнее, а о дворике или улице пусть пока заботятся те,  кому
предстоит дорасти...
     Конечно,  в  большинстве  человеки  не  успевают  дорасти  до  такого
понимания.  Не  всем  же  хватит  сорока  или  шестидесяти  лет,   кому-то
понадобилось бы и пару тысяч. Еще больше тех, кто по скудоумию  просто  не
способен идти по этапам. Он таков, какова на дворе  погода.  Ему  говорят,
что плохо быть антисемитом, он соглашается и всем готовит, что плохо  быть
антисемитом. Если же авторитетно, т.е., со страниц газет и по  телевидению
толстый и с важным голосом объявит, что важнее всего национальная идея,  и
что надо всех инородцев под корень, этот человечек  с  готовностью  пойдет
точить нож.
     Похоже, все  наши  члены  кабинета  успели  пройти  нормальные  этапы
социального роста, это видно по  шуточкам  по  адресу  Когана,  Коломийца,
Яузова  и  даже  Кречета.  Коломиец  уж  слишком  хорошо   знает   историю
запорожского казачества, помнит, как Богдан Хмельницкий за успешный  поход
на Москву получил золотую саблю от польского короля, знает все  украинские
казачьи песни... Коган хитрее, не проговорится, но не дурнее же Коломийца,
хотя тот гордо твердит, что где пройдет  хохол,  там  двум  евреям  делать
нечего, на что Коган многозначительно улыбается.
     Но все же никто из них не вернется  к  пройденным  этапам,  на  то  и
пройденные,  зато  хорошо  понимают  тех,  кто  еще  на  тех,   предыдущих
ступеньках.  Знают  силу  тех  эмоций,  знают,  как   действуют,   а   вот
девственник, который "не был, не участвовал, не значился...",  на  высоких
постах опасен. Еще неизвестно, на каком фаллосе невинность потеряет! Такие
пусть сидят на своих огородах, участвуют в дог-шоу и воюют  за  сохранение
Арала...
     Кречет   ходил   взад-вперед   по   кабинету,   только    трубки    с
"Герцоговиной-Флой" недостает, хмурился, сопел, лицо злое как у  бульдога.
Сказбуш встал, когда на него обрушился тяжелый взгляд президента, руки  по
швам, а Кречет проронил:
     - Что нового с американской базой у наших границ?
     - Платон Тарасович... Дело очень серьезное. Я говорил с Забайкаловым.
Да вы и сами знаете! Дипломатических рычагов нет, а со  слабыми  Штаты  не
считаются.
     Кречет кивнул с нетерпением:
     - Конкретно, что вы предлагаете?
     - Надо действовать тоже... жестче. Как они, так и мы.
     Кречет на мгновение задумался, кивнул:
     - Что ж, придется потревожить кое-кого из наших ребят там.
     - Давно пора, - вырвалось у Сказбуша.
     Кречет посмотрел на него с иронией, внушил по-отечески:
     - Нехорошо завидовать, Илья Парфенович, нехорошо! Жили себе люди,  ну
и пусть бы жили.
     Сказбуш зло засопел. Разговоры о необходимости  реформ  начались  еще
при Брежневе, аналитики как, сговорившись, выдавали по всем сценариям один
финал: проигрыш проклятым Штатам. Тогда Андропов, едва взяв власть в  свои
руки, тайно выделил на свою любимую  организацию,  которой  руководил  все
годы ранее, около десяти миллиардов долларов. Точной суммы не знает никто,
даже Сказбуш, ибо суммы переводились частями, тут же  на  них  создавались
фирмы в США и в Европе, там  умело  приращивался  капитал...  а  иногда  и
продувался с треском, но общий уровень разведчиков дал себя знать:  теперь
в руках русской разведки не меньше двадцати  миллиардов  долларов.  Иногда
Кречет, замученный долгами страны, подумывал, что хорошо бы  все  взять  и
перевести разом в Россию, сразу бы все финансовые  проблемы  решили...  но
возникли бы новые, а главное - лишился бы такого тайного оружия.
     Сказбуш нарушил молчание:
     - Что надо будет сделать?
     - Все то же.
     - Чемоданный вариант?
     - Можете называть его рюкзачным, - разрешил Кречет.

     Глава 19

     Это даже я знал: фирм, созданных советской  разведкой,  в  США  около
двух тысяч. Только около  сотни  предназначались  для  постоянной  работы,
расширения связей, захвата власти. Остальные же для определенных операций,
некоторые  существовали  считанные  недели,  а  некоторые  годами  жили  и
развивались, набирали финансовую мощь  так  удачно,  что  когда  приходило
время использовать их для  операции,  оказывалось,  что  как-то  невыгодно
жертвовать таким финансовым монстром ради, в общем-то, пустячка, с которым
справятся наши ребята с бензоколонки.
     - Мир уже созрел для отпора Штатам, -  вмешался  я,  ибо  оба  что-то
заколебались, так мне почудилось, - хотя, может быть, об  этом  еще  и  не
подозревает.
     Коган ехидно хмыкнул. Краснохарев нахмурился:
     - Вы уж поясните нам, простым смертным...
     - Мы все просто люди, - объяснил я. - Когда Штаты могли рассказывать,
как они страшатся этого чудовища с атомной бомбой в руке, это об СССР,  то
симпатии могли быть на их стороне, но сейчас СССР нет, а  есть  богатейшая
заокеанская страна, что неудержимо прет по Европе, скупая и навязывая свои
вкусы, прет на Восток и  Юг,  везде  все  подбирает  к  рукам,  подминает,
хапает.
     - Ну-ну, повторяетесь! Это мы знаем.
     - А люди есть люди. Это не совки придумали девиз: отнять и  поделить.
Робин Гуд не был русским, грабил не русских  феодалов!  Почему  к  нему  и
сейчас прикованы симпатии всех англичан?  Да  и  не  только  англичан.  Да
потому, что у каждого сидит неприязнь к богатым и  успевающим.  И  каждый,
пусть втайне, желает им неудач.
     Они хмыкали скептически, но взоры отводили.  Умом,  конечно,  все  за
либеральные законы, за свободу  богатеть  и  развиваться,  но  как  только
кто-то, в самом деле, разбогатеет, тут же растет и неприязнь.
     Я повысил голос:
     - Сейчас, в самом деле, удачный момент. Америка обнаглела,  прет  как
танк, подминая более  высокую  европейскую  культуру.  Так  что  виновата,
бесспорно. Плюс можно  использовать  извечное  недовольство  народов,  как
говорится, богатыми и здоровыми. Говорить, конечно же, только о подавлении
европейской или вообще мировой духовности... это чтобы  под  наши  знамена
народу побольше, но под эти знамена встанут и те, кому бы только отнять  и
поделить. Конечно, таких всегда больше, но разве нам нужна не массовость?
     Краснохарев поерзал, глаза его на  миг  ушли  под  мощные  надбровные
дуги. Премьеру явно жаждется увильнуть от таких щекотливых  дел,  но  этой
ребятне поручить ничего серьезного нельзя, все испортят,  руки  не  оттуда
растут, и он нехотя обратился к Коломийцу:
     - Степан Бандерович, вы обеспечьте поддержку  прессы  и  телевидения.
Массмедии,  как  вы  говорите  как-то  нехорошо.  Сейчас  они   хорошо   и
профессионально оплевывают  все  русское,  но  если  им  объяснить...  как
следует объяснить, то так же профессионально  будут  оплевывать...  э-э...
проводить в жизнь нашу линию.
     - Так уж..., - протянул Коломиец недоверчиво
     На красивом лице благородного  аристократа  скептически  оттопырилась
нижняя губа. В ранге министра культуры он больше всех общался  с  прессой,
явно не верил обещанию Кречета, что горбатых сможет выправить.
     - Этот подлый народ предпочитает держаться  сильнейшего,  -  объяснил
Краснохарев как тупому школьнику. - Но если им объяснить, как говорит  наш
президент, что сильнейшие все-таки мы, то профессионалы перейдут  на  нашу
сторону.
     - А Старохатская и прочие идеалисты?
     - Ну, идеалисты, - объяснил Краснохарев великодушно,  -  нужны  любой
стране. Однако хоть в России их больше,  чем  во  всех  остальных  странах
вместе взятых... но все-таки что они могут?
     Коган вздохнул:
     - Жаль, конечно.
     Яузов поднял голову, потер обеими ладонями лицо,  словно  умывающийся
поутру хомяк. В глазах появилось что-то осмысленное. Он  вперил  взгляд  в
нашу сторону, буркнул:
     - А что жалеть? Так они счастливы. Больше тем для критики.  Настоящая
русская интеллигенция, которая  отвергает  все,  что  делается  в  стране.
Которая оплевывает и народ за тупость, и правительство за то же  самое,  и
всех-всех, потому  что  только  русская  интеллигенция  имеет  право  всех
критиковать, а ее -  никто.  Я  как-то  читал  работы  Крыловых...  Не  то
супруги, не то брат с сестрой, но все равно какие умницы!  Каждая  строчка
запомнилась почище Устава. Мол, русская интеллигенция - это не класс и  не
прослойка  между  классами,  как  считалось.  Это   -   позиция!   Позиция
невежественных недалеких людей с так  называемым  высшим  образованием,  у
которых  мозгов  недостает  на  самостоятельную  деятельность,  и   потому
оплевывают любую деятельность, начатую другими. Особенно - правительством.
     Краснохарев с явным недружелюбием кивнул в мою сторону:
     - А как это соотносится с глобальными... э-э... масштабами?
     - Совершенно согласен, - сказал я, - чему  сам  удивляюсь,  с  Павлом
Викторовичем. Так называемая русская интеллигенция - обычно это  недалекие
люди с невысоким высшим образованием и завышенным  самомнением.  По  своей
ущербности они склонны  в  своей  неспособности  к  полезной  деятельности
обвинять государство,  что-де  не  дало  им  условий,  не  обеспечило,  не
создало,  не  окружило  заботой,  что  в  других  странах   лучше...   Это
оплевывание своего началось еще с призвания Рюрика, продолжалось всю эпоху
монархов, всю Советскую власть, длится и сейчас.  Сейчас,  как  и  всегда,
наша больная интеллигенция требует  для  себя  особой  позиции  судьи  над
обществом.  Однако  такой  позиции,  чтобы  ее  никто  не   смел   судить,
критиковать, даже бросить в ее сторону косой взгляд!
     - Это уж точно...
     А Яузов,  продолжая  удивлять  знанием  еще  чего-то  помимо  Устава,
провозгласил в пространство:
     - Русская интеллигенция -  единственная  в  мире,  которая  абсолютно
бесплодна в плане реформаторства...  она,  ратуя  за  реформы,  всегда  им
сопротивлялась. Как и сейчас. К  примеру,  Японию  после  войны  наводнили
американскими товарами побольше,  чем  ныне  Россию.  Но  именно  японская
интеллигенция выступила за подъем своей экономики, создала  моду  покупать
только японские товары... хоть по качеству похуже американских  и  намного
дороже!.. да-да, покупать импортное стало непристойным! Вы можете  в  этой
роли  представить  себе  русскую  интеллигенцию,  которую   страшит   сама
возможность сказать "да", когда можно всегда говорить "нет", тем самым как
бы демонстрируя свой изысканный вкус и высокие запросы?
     - Да какая это интеллигенция, - возразил Сказбуш, морщась. - Если  по
одному  каналу  показать  концерт  Рихтера,  по  другому  как  наш  Степан
Викторович сидит, извиняюсь, на толчке,  кряхтит,  тужится,  то  вся  наша
сраная интеллигенция переключит на этот канал.
     - Такая страна, - сказал Коган.
     Краснохарев хмыкнул:
     - Вот он, типичный русский интеллигент!
     Яузов вздохнул:
     - Уже и Коган - русский интеллигент. А кто ж тогда я?
     Министры переглянулись, я объяснил как можно серьезнее:
     - Насчет русского... гм, не уверен, но что не  интеллигент  -  точно.
"Русский интеллигент", повторяю для неграмотных, это не класс  или  нация!
Это позиция. Позиция обязательного оплевывания своего и преклонения  перед
более сильным. Подается как гордая позиция, но по сути -  рабские  души...
Но с чего начинать? Запреты уже пробовали. Помню, в моем детстве оперы  да
симфонии из всех репродукторов... Навсегда отбили охоту к классике.
     Коган сказал в пространство:
     - С чего начинать?.. Кто-то предлагал чемоданный вариант.
     Краснохарев строго постучал карандашом по столу:
     - Вы тут не  намекивайте,  не  намекивайте!..  Ишь,  разнамекивались.
Чемоданный вариант - это вообще  не  тема  для  разговоров.  Нет  никакого
чемоданного варианта, поняли? А поговорили только затем, чтобы  кто-нибудь
из нас донес иностранным шпиенам, что Россию опасно загонять в угол. Могем
и куснуть.
     Коган зябко повел плечами:
     - Атомная бомба - это куснуть?

     Глава 20

     Вечером прошел дождь, в  мокром  асфальте  блестели  скудные  фонари.
Встречные машины пугливо мигали фарами,  прижимались  к  обочине.  Если  в
России две напасти: дураки и дороги, но здесь, в  Польше,  кроме  дорог  и
дураков, о которых по всей Европе идут анекдоты косяками,  еще  и  дрянные
авто собственного  производства,  о  которых  анекдоты  издают  отдельными
книжками.
     Сами поляки в фольклоре Европы все равно, что чукчи России,  но  если
поляк-чукча да за рулем польского автомобиля... Сергей угрюмо крутил  руль
мерседеса, скорость если  и  превышал,  то  не  слишком:  не  так  страшен
встречный дурак, как местные полицаи,  могут  обнаружить  при  досмотре  в
салоне и багажнике кое-что забавное.
     За всю дорогу их никто не обогнал, а  навстречу  попадались,  местные
авто,  рядом  с  которыми  первый  "горбатый"   запорожец   показался   бы
кадиллаком. За спиной  Валентина  весельчак  Дмитрий,  похохатывая,  начал
рассказывать, что это единственный автомобиль,  который  благословил  папа
римский, ибо только в нем невозможно согрешить, и что в  этих  автомобилях
никогда не услышишь, как работает мотор: уши зажимают колени...
     Рядом с ним молча сидели,  блестя  черными,  как  антрацит,  глазами,
Ахмед и Акбаршах. Оба в  костюмах  от  Версачи,  пахнут  хорошими  духами,
безукоризненные зубы, на пальцах кольца с бриллиантами,  дорогие  часы  на
запястье. За  спиной  лежит  тщательно  упакованный  в  прозрачную  пленку
роскошный букет цветов из Израиля, даже бирку не оборвали...
     Валентин часто встречался взглядом в зеркальце  водителя  с  горящими
глазами Акбаршаха. Если Ахмед - крутой боевик, прошедший выучку в боях  по
всему  Востоку,  успевший  что-то  взорвать  в  Ольстере   и   подстрелить
охраняемого ФБР перебежчика среди белого дня в центре Вашингтона,  то  это
совсем еще мальчишка, детский пушок не ушел со щек,  во  взгляде  пугающий
Валентина юношеский восторг, готовность каждый миг броситься на амбразуру,
чтобы только доказать этим взрослым, что и он отважный и преданный  общему
делу мюрид.
     Сергей предупредил:
     - Здесь чистый участок. И полиции не будет еще с сотню километров.
     - Здорово не гони, - предупредил  Валентин.  -  Вдруг  где  в  кустах
сидят?
     - Поляки? - изумился Сергей.
     - С  вертолета  могут  засечь  превышение  скорости,  -  не  сдавался
Дмитрий.
     - С вертолета? - изумился Сергей еще больше. -  Что,  американцы  уже
начали платить за базу?
     Валентин ощутил, как в наглухо закупоренном автомобиле  воздух  начал
накаляться. Строительство базы идет ударными темпами. За высокими заборами
дни и ночи рычат большегрузные грузовики, видны башни  кранов,  с  высоких
вышек по ночам окрестности освещают мощнейшие  прожектора,  круглые  сутки
чувствительная аппаратура слежения высматривает и снимает  на  видеопленку
всех, кто приблизится хотя бы к забору.
     И хотя везде заявлено, что здесь только технический  центр,  но  даже
папуасы в Новой Гвинее знают, какой  здесь  центр.  И  не  удивятся,  если
американский  мирный  трактор   из   этого   центра   взлетит   наперехват
какому-нибудь самолетику или нанесет ракетно-бомбовый удар по Москве.
     Машину  слегка  потряхивало,  чужой  странный  мир  бежал  навстречу.
Валентин вжался в сидение  поглубже,  расслабил  могучее  тело.  Ислам  он
принял пять лет тому, когда подолгу гостил у своих друзей в Дагестане. Сам
сперва полагал блажью, выходкой,  но  затем  ощутил,  что  на  самом  деле
нравится их непримиримость,  их  злость,  их  готовность  за  святое  дело
какого-то Аллаха идти за горизонт, до последнего моря  или  просто  отдать
жизнь за идею, которую и сами-то не понимают толком. Он помнил, что  когда
слушал  старые  отцовские  песни  вроде  "Дан  приказ  ему  на  Запад...",
"Вставай, страна огромная..." или "За рекой засверкали  штыки...",  то  на
глаза наворачивались слезы непонятного восторга, хотелось тоже нестись  на
горячем коне навстречу вражеским штыкам, и пусть погибнет, но это красиво,
это благородно...
     А эти исламитяне и сейчас  поют  подобные  песни.  Он  встал  под  их
зеленое знамя, толком не понимая ни учения их пророка, ни  идей,  но  лишь
повинуясь, зову души, что жаждала чего-то  высокого,  яростного,  ведь  по
всей Руси одна гниль: хоть политика, хоть  церковь,  хоть  проститутки  на
экране и страницах газет.
     Сергей, что за рулем, принял ислам за время войны в Афганистане.  Как
стал мусульманином третий русский, Дмитрий, никто  не  знал,  но,  похоже,
тоже больше из неприятия дряни на каждом шагу, чем потому,  что  в  исламе
медом намазано.
     Валентин до сих пор помнит загадочные слова муллы Джафара:
     - Вот и ты мусульманин... Это навсегда! Обратной дороги нет.
     - Почему? - насторожился Валентин. - Убьете?
     Джафар, по возрасту одногодок, но почему-то уже  мулла,  расхохотался
весело и беспечно. Белые неровные  зубы  блестели  в  черной  бороде,  как
жемчужины.
     - Да знаешь ли, что в ислам ваши христиане переходили  массами?..  Но
обратного оттока никогда не было. Никогда.
     Эти слова Валентин помнил и когда в  составе  русских  миротворческих
сил служил в Боснии. Уже триста или  сколько  там  лет  нет  там  турецкой
оккупации, а та часть славян, что приняла в те нелегкие годы ислам - то ли
по убеждению, то ли чтоб легче жилось, - так и осталась тверда в  чужой...
нет, уже родной вере. И сколько бы их ни  давило  окружение  православных,
держатся, черти! Не отрекаются, сколько им ни доказывали, что настоящая их
вера - православная, а ислам их отцов был навязан силой...
     Его качнуло,  Сергей  заложил  рискованный  на  такой  мокрой  дороге
поворот. Валентин очнулся от воспоминаний, снова ощутил, как под  ложечкой
сосет неприятное ощущение  близкой  беды.  Взгляд  беспокойно  поднялся  к
зеркалу заднего обзора, и  тут  же  увидел  блестящие  от  перевозбуждения
черные глаза молодого Акбаршаха.
     - Отдыхай, - проговорил Валентин на английском. - Еще далеко...
     Он с усилием растянул губы в усмешке. Ощущение беды усилилось, и даже
когда перевел взгляд на Дмитрия, тот на заднем сидении третьим,  легче  не
стало.
     Если Ахмед европеец,  даже  родился  в  Германии,  в  семье  богатого
владельца сети отелей, то Акбаршаха прислали из самих  Арабских  Эмиратов.
По тому, как с ним говорил Ахмед, Валентин понял, что юный  мюрид  -  член
очень знатного рода,  отпрыск  каких-то  кровей.  Но  вместо  того,  чтобы
прожигать жизнь в увеселениях, рвется воевать за веру Аллаха. И  там  тоже
действует закон: "...пока сердца для чести живы..."
     Все же связи и деньги делают свое дело и здесь,  подумал  он  зло.  В
терроризме! Все прошли нелегкую школу выживания, только этот птенец  здесь
ни к месту. Какие деньги заплатил, каких великих шейхов потревожил, но как
Валентин ни настаивал на своем праве отбирать людей для опасного  задания,
ему шли навстречу во всем, но с условием, чтобы взял этого юного мюрида.
     Нельзя сказать, чтобы парень не понравился: такому  Валентин  доверил
бы и кошелек, и жену, чист настолько, что плюнуть хочется, но подготовки у
парня никакой. А то, что они считают подготовкой...  Так  теперь  и  козы,
наверное, умеют стрелять и передергивать затвор.
     Правда, Ахмед крут и умеет драться за двоих, если не за дюжину. Такие
были бы украшением любого  подразделения  коммандос,  собирали  бы  урожай
орденов и наград, получали бы звания и огромные деньги...  но  все  это  в
грязной Империи  Зла  или  подвластных  ей  странах,  а  в  чистых  землях
сражаются не за деньги, не за кружки металла на  груди.  Аллах  велик,  он
видит все и всякого насквозь, не обмануть  наградными  листами  того,  кто
читает в сердцах!
     Шоссе то взбиралось на горки, то  ныряло  круто  вниз.  На  одном  из
холмиков Валентин увидел, как на востоке темная полоска  земли  отделилась
от светлеющего неба. Еще ни намека на розовую зарю, но хмурое утро  трудно
и медленно все-таки теснит ночь, словно тугой поршень выдавливает черноту,
за которой придет рассвет, а на рассвете в их руках уже будут автоматы.

     Слева от шоссе, в полусотне шагов начиналась стена  тополей,  ровная,
как солдаты в строю. Серые, покрытые дорожной пылью, самые негостеприимные
из деревьев, никому не придет в голову остановить машину и  передохнуть  в
их скудной тени. Да и полоса от асфальта шоссе к деревьям без травы, вся в
глине, словно по ней как прошли советские танки  в  сорок  четвертом,  так
земля не может опомниться до сих пор.
     Акбаршах поглядывал вопросительно то на Валентина,  старшего  группы,
то на Ахмеда, его старшего.  За  этой  стеной  другая  стена  -  бетонная,
высокая, а по ней телекамеры, что следят даже за  проезжающими  по  шоссе,
деревья не помеха, как и ночь, дождь или метель  -  спецнасадки  позволяют
рассмотреть даже муравья, вышедшего в безлунную ночь на охоту.
     Деревья тянулись уже долго, постепенно редея, создавая видимость, что
вот просто так выросли сами.  Никакой  бетонной  стены  за  ними,  никакой
иностранной базы на польской земле,  не  то  ремонтной,  не  то  по  сбору
местных бабочек...
     Еще через четверть часа базу миновали, на правой стороне  зазеленело,
земля  потянулась  ровная,  как  для  игры  в  гольф,   трава   ухоженная,
подстриженная коротко, не сразу  и  рассмотреть,  что  все  это  громадное
пространство огорожено высоким забором с тонкой ажурной сеткой  из  тонкой
проволоки, почти незаметной из проносящихся мимо автомобилей.
     В небе блистали яркие  злые  точки,  и  по  земле  время  от  времени
пробегали ослепительно белые  полосы,  похожие  на  лучи  боевых  лазеров.
Присмотревшись, Валентин различил  на  фоне  серого  неба  четыре  высокие
вышки.
     В глубине зеленого массива вздымаются изящные здания, которые  чем-то
напомнили олимпийские деревни. Тоже строятся быстро, для  элитных  гостей,
на строительство бросают  лучшие  силы  страны,  дома  по  самым  новейшим
стандартам, даже элитным стандартам, а  когда  Олимпиада  закончится,  эти
роскошные постройки разберут  для  себя  правительственные  чиновники  под
коттеджи.
     - Не закончится, - пробормотал он вслух. - Эта Олимпиада  никогда  не
закончится... Когда эта свинья приходит, то... приходит!
     Дмитрий сказал насмешливо:
     - Они говорят, что как раз никогда не остаются. Введут войска, как на
Гаити, в Кувейт или куда вроде  бы  попросят,  наведут  порядок,  а  потом
уходят.
     - Уходят только войска, - ответил Валентин с  горечью.  -  Но  зараза
остается... Останови под тем деревом! Дальше пешком.
     Слышно было, как за спиной  Ахмед  и  Акбаршах  шебуршатся,  доставая
оружие. Акбаршах попытался, судя по шуму,  вдеть  руки  в  лямки  рюкзака.
Ахмед остановил, успеем. На фоне  мутно  серого  неба,  сплошь  затянутого
низкими тучами, выросла черная тень с раскинутыми ветвями.
     Машина сползла на обочину. Сергей заглушил мотор, на  миг  воцарилась
тишина,  потом  заверещали  беспечные  ууцзнечиаки.  Валентин  выскользнул
первым, пригнулся, вслушиваясь  в  усиленные  приборами  звуки.  Кузнечики
стараются перекричать  один  другого,  земля  дрогнула  и  закачалась  под
обрушившейся тяжелой массой. Явно лягушка вышла  поохотиться  на  певунов,
поймала, судя по хрусту жестких надкрыльев. А вообще в пределах трех сотен
метров нет живого существа с массой больше килограмма.
     - Выходим, - велел он одними губами.
     Земля  вздрагивала  под  ногами  боевиков.   Бесшумные,   как   тени,
нагруженные поклажей, как мулы в Дагестане, они встали в ряд,  застыли,  В
сотне  шагов  по  земле  равномерно  чиркали  ослепительно  белые   полосы
прожекторов, настолько яркие,  что  Валентин  всякий  раз  ожидал  увидеть
багровые борозды с дымящейся землей.
     - Пошли.
     В рассвете отчетливо видели тонкую ажурную ограду. И  хотя  выглядела
безобидной, разве что непомерно высокая, но только наивный поляк  поверит,
что в  столбах  не  вмонтированы  сверхчуткие  датчики.  Под  землей  либо
протянуты провода к центру охраны, либо вовсе беспроводная связь...
     Ахмед прошептал:
     - Там у них системы слежения... Я просто не представляю! У них теперь
даже нет паролей, пластиковых карт, удостоверений.
     - Отпечатки ладони? - шепнул  Валентин.  -  Я  знаю,  на  нашей  тоже
поставили.
     Ахмед отмахнулся:
     - Вчерашний день. Теперь сетчатка глаза... Когда ладонь,  то  просто.
Мы в Ольстере шарахнули по голове  одного  из  чинов,  протащили  по  всем
коридорам, его ладонью открывали все  двери...  Там  была  база  проклятых
англичан, а здесь всего лишь поселок для обслуживающего персонала... Знаем
этот  персонал!  Шайтан,  тут  чужой  глаз  не  приложишь.  Ладонь  всегда
одинакова, а глаз... Если человек  трусит,  то  дверь  не  откроется!  Все
взвоет так, что к Аллаху пойдешь  глухим  навеки.  Но  если  врубить  наши
глушители на полную мощь, я продырявлю за три секунды.
     Валентин подумал, кивнул:
     - Говорят, против умного остережешься, а против русского оплошаешь.
     - Это как? - не понял Ахмед.
     - А вот так...
     Он медленно, стараясь не  выступать  под  свет  прожекторов,  вытащил
гранатомет. Дмитрий и Ахмед подобрались,  изготовили  автоматы.  Сергей  с
левого  фланга  пристроил  второй  гранатомет  на   плече,   вопросительно
оглянулся.
     По тут сторону забора, между домами высились  сторожевые  вышки.  Под
баскетбольные загримировать не решились, чересчур высоко.  Даже  если  там
сейчас никого, то аппаратура не спит...
     Валентин кивнул, одновременно нажимая на спуск. Его качнуло, ракетный
снаряд выбросило со злым шипением рассерженной  гадюки.  На  долю  секунды
позже огненный след прочертило от плеча Сергея.
     Щелкнуло и зашипело снова: Валентин как робот поворачивался, огненные
стрелы прочерчивали тьму, а когда из ствола вырвался последний снаряд,  он
подхватил  запасной  гранатомет,  выпустил  все  четыре  ракеты  с   такой
скоростью, словно палил из револьвера, выронил с хриплым яростным криком:
     - Пора!
     Они выметнулись из тьмы в  горящее  и  рушащееся,  едва  не  опередив
ракетные снаряды. Из одной полууцелевшей вышки зло и растерянно  застрочил
пулемет. Валентин на ходу послал в ту сторону короткую очередь.
     Вместо  забора  остались  только  пеньки  двух   столбов,   Ахмед   в
стремительном беге широко размахнулся, никто не  видел,  что  вылетело  из
руки, но впереди грохнуло, завизжали осколки. Дверь здания  тряхнуло,  она
исчезла в туче дыма. Ахмед первым ворвался  в  темный  проем,  слышен  был
короткий  лай  его  автомата,  затем  яростный  вопль  на  безукоризненном
английском:
     - Всем на пол!.. На пол!.. Кто шелохнется - стреляю!

     Звонко зазвенели осколки стекла. Валентин промчался, как по хрустящим
льдинкам. Коридор повел широким зигзагом. По обе стороны  обшитые  дорогой
кожей двери, все еще тихо, а в конце холла строгий прямоугольник двери.
     Удар ногой, прыжок с  перекатом,  молниеносно  ладонью  по  стене  на
высоте плеча. Под пальцами щелкнуло,  вспыхнуло  так,  словно  ударило  по
глазам дубиной. На постели из-под роскошного розового одеяла на него  дико
смотрели два настолько одинаковых лица,  что  Валентин  сперва  принял  их
хозяев не то за гомосеков, не то за лесбиянок.
     - Встать! - велел он страшным голосом.  -  Одно  опасное  движение  -
стреляю!
     Он прижался к стене, разом охватывая одним  взглядом,  слишком  много
мебели, слишком много зеркал, все двоится, троится,  свет  перекатывается,
идет со всех сторон.
     - Не стреляйте... - прошептал один перехваченным  ужасом  голосом.  -
Только не стреляйте!.. Мы встаем...
     Он поднялся, белый как  хорошо  вываренная  курица,  еще  молодой,  с
животиком, глаза вытаращены,  а  рядом  с  ним  встала  женщина,  короткая
стрижка, плоская грудь, такой же животик, длинные ноги.
     Ее губы шлепали, всю трясло,
     - Радо бога... только не стреляйте!.. Все, что  угодно!..  Только  не
стреляйте!..
     По коридору прогрохотали сапоги, злой окрик Акбаршаха, чужие плачущие
голоса, и Валентин  повел  стволом  автомата  на  разбросанную  на  кресле
одежду:
     - Одеться. Быстро. Без лишних движений.
     Мужчина медленно, не сводя вытаращенных глаз с черного дула автомата,
слез с постели. Валентин перевел ствол на женщину. Мужчина  с  облегчением
вздохнул и задвигался быстрее.  Валентин  наблюдал  с  гадливостью.  Любой
мужчина, если он  мужчина,  должен  больше  пугаться,  если  угрожают  его
женщине. Пусть это не жена и не любовница, но  каждая  женщина  становится
твоей, как только ей угрожает опасность, и обретает свободу в тот же  миг,
когда опасность уходит.
     Их  руки  тряслись  так,  что  он  даже  заподозрил,  что  затягивают
нарочито. Рыкнул люто:
     - Одежду в руки... и вперед! В коридор.
     Они почти выгибались в спинах, словно он тыкал им в обнаженные  спины
острым копьем.
     В раскрытых дверях зала стоял с автоматом наготове  Акбаршах.  Черные
глаза возбужденно блестели. Не отводя взора от  внутренностей  зала,  чуть
шагнул в сторону, мужчина и женщина как привидения проскользнули вовнутрь.
Валентин вошел следом, сразу охватил взглядом  банкетный  зал,  роскошный,
претензионный, богатый.
     На стену словно выплеснули гигантскую кастрюлю роскошного украинского
борща, который сполз на пол: мужчины и женщины сидели пестрые, кто в  чем,
розовое мясо выглядит свежесваренным, но без пряностей, американцы берегут
здоровье, трое в брюках салатного цвета, зеленый полезен для глаз, женщины
такие же трясущиеся и перепуганные, как и мужчины.
     Ему даже показалось, что они и стекают по стене, как  выплеснутый  на
нее борщ, опускаются как можно ниже,  горбятся,  стараются  выглядеть  как
можно  незначительнее,  не  опаснее,   недостойными   внимания   людей   с
автоматами.
     Один,  судя  по  мундиру,  майор,  а  рядом  жмутся  как  овцы   двое
"технических советников". Бугаи на редкость, квадратные челюсти,  широкие,
все еще заспанные, но в глубоко сидящих глазках откровенный страх. Это  не
ногами бить в камерах арестованных, не орать, брызгая  слюной  и  тыкая  в
лицо пистолетом... Двое охранников, этих взяли тепленькими на посту, одеты
по форме, только оружие отобрали, оба с лычками сержантов...

     Глава 21

     Мелодично пропел телефон.  Заложники  вздрогнули,  повернули  головы.
Валентин  помедлил,  приводя  дыхание  в  норму,  неестественно   ласковая
успокаивающая мелодия, напротив, разозлила, берегут нервы, сволочи!
     Он резко сорвал трубку:
     - Алло!
     Перепуганный насмерть голос закричал:
     - Что у вас там стряслось?.. Что за грохот?..  У  вас  пожар,  что-то
взорвалось?.. Высылаем пожарные машины!.. Пострадавшие есть?
     Валентин обвел заложников мрачным взглядом:
     - Пока нет. Но будут.
     - Кто говорит? - закричал голос.
     - Командир борцов за свободу, - бросил Валентин. - Вы их  ухитряетесь
называть террористами. Слушай  меня,  придурок,  внимательно.  Пусть  твои
пожарные не приближаются. Тут само погаснет, если что  и  загорелось.  Или
сами погасим... Да заткнись, осел! Только слушай. У нас  здесь  взрывчатки
хватит, чтобы разнести все это здание. Вместе с заложниками. Понял?
     Мобильный телефон пискнул, Валентин бросил трубку, одновременно нажал
кнопку:
     - Первый слушает.
     - Они приближаются! Сразу на десятке машин!
     - Богато живут, - буркнул Валентин. - Поляки?
     - Откуда? С их же базы.
     Валентин перевел дух:
     - Хорошо. Действуй, как договорились.
     Через мгновение в черноте мелькнул тонкий огненный след. После долгой
паузы далеко-далеко бухнул глухой взрыв, взметнулось  пламя,  расширилось,
словно взрывались бензобаки полицейских машин.

     Снова прозвучал мелодичный, такой  жалкий  среди  лязга  автоматов  и
стука сапог звоночек. Валентин выждал, рассчитано неспешно захватил трубку
огромной ладонью:
     - Ну?
     Послышалась торопливая  скороговорка  на  польском,  в  которой  ясно
слышался английский акцент:
     -  Не  отключайтесь!  Пожалуйста,   не   отключайтесь.   Какие   ваши
требования?
     Валентин кашлянул, сказал веско:
     - Вы уже знаете, что здесь двадцать два заложника. По-моему, перебор?
Мы сейчас одного пристрелим, чтобы вы видели нашу серьезность.
     Из мембраны донесся крик:
     - Вы не должны! Не должны!.. Скажите ваши требования!
     - Скажу, - пообещал Валентин, - но поторопитесь.  Нам  понадобится...
э-э... самолет. Большой, чтобы поместиться всем заложникам.  Да-да,  всем.
Здесь нет больных  и  беременных...  разве  что  мои  ребята  постараются,
га-га-га!..
     В дверях стоял с автоматом  Сергей,  морщился.  Бравый  десантник  не
понимает, что говорить надо нарочито грубо. Сразу двух зайцев: видят,  что
не пощадят, и в то же время начинают надеяться, что такого тупого  громилу
сумеют обыграть.
     - Хорошо,  хорошо,  -  закричало  из  мембраны.  -  Будет  самолет!..
Бензином заправлять?
     Валентин зарычал:
     - Ты со мной шутки шутить?.. Самолет  и  пять  миллионов  долларов!..
Нет, семь миллионов, пся крев!..
     - Согласны! - донеслось из трубки. - Но на это  потребуется  время!..
Не торопитесь! Ничего не предпринимайте!..
     - Поторопитесь, - прорычал Валентин люто. - Мы не очень-то добрые...
     - Все выполним, - заверили в трубке, в  голосе  говорившего  Валентин
уловил облегчение. -  Только  подождите,  пока  соберут  деньги,  упакуют,
перевяжут, доставят сюда, а сейчас там  на  шоссе  ремонт,  надо  будет  в
объезд... Потерпите! Все будет ол-райт...
     - Долго терпеть не будем, - прорычал Валентин. - Чтоб быстро, понял?
     - Все будет быстро!.. Только позвольте переговорить с заложниками.
     - Это зачем? - гаркнул Валентин. - Чтоб, значится, сказали,  что  нас
только пятеро, а автоматов у нас тоже всего пять? Хрен вам. Обойдетесь.
     В трубке заторопились:
     - Нет-нет, вы не так поняли! Мы просто хотим убедиться,  что  там  не
трупы. Понимаете? И скажем, чтобы там не очень  тревожились.  Это  вам  же
лучше!
     - Да? -  Валентин  сделал  вид,  что  задумался,  потом  после  паузы
проворчал с колебанием. - Ну, вообще-то... вы, блин, ежели чего... мы  тут
такую мину заложили! Никакие ваши минеры не  разгадают.  Ка-а-ак  грохнет,
так до самой Америки клочья долетят.
     - Нет-нет, - заверили в трубке.  -  Так  вы  позволите  одному...  мы
пришлем врача, позволите пройти к вам и посмотреть заложников? Убедиться в
их здоровое.
     - А это уж хрен, - отрезал Валентин. - Пусть подойдет к дверям, я его
еще за бороду подергаю...  вы  чтоб  старика  прислали!..  Знаю  я,  каких
медиков  пришлете...  Оттуда  ему  всех  видно.  Кто-нибудь  из  пленников
подойдет к этому... ха-ха!.. врачу, расскажет, что они живы  и  здоровы...
пока что.
     Он бросил трубку, не обращая внимания,  что  голос  все  еще  кричал,
что-то предлагал, уговаривал, торговался. Там наверняка группа  аналитиков
прослушивает каждое его  слово  снова  и  снова,  пытается  найти  ключ  в
интонациях, тембре, паузах, произношении.
     Заложники  застыли,  стараясь  не  пропустить  ни   слова.   Валентин
скользнул по ним вроде бы безразличным взглядом,  повернулся  к  окну,  но
перед глазами осталась как на цветном снимке  вся  группка.  Сидят  в  три
ряда, в переднем майор, с выправкой,  крупная  птица,  еще  один  тоже  из
офицеров, от двоих за версту несет  сержантщиной,  остальные  пятеро  явно
яйцеголовые спецы. Конечно, спецы не по бабочкам. А если по  бабочкам,  то
по тем, которые могут догнать самолет и разнести вдребезги. Семеро женщин,
ни одного ребенка. Не успели еще  привезти  семьи.  А  женщины...  это  не
женщины, а тоже либо крутые бойцы, либо засекреченные гражданские.
     Все ухоженные, по-американски чистые,  Когда  переговариваются,  даже
если едва-едва приоткрывают рты, видно, как сверкают крупные  белые  зубы.
Лица напряженные, потные от страха. Все  отводят  взгляды,  даже  украдкой
стараясь не смотреть, чтобы не выделиться,  чтобы  пересидеть  до  момента
выкупа, не привлекая внимания.
     Он знал, что должен накручивать в себе злость, должен выглядеть  злым
и яростным, ведь на самом деле как можно быть злым к мирным людям, которые
просто работают на этой базе по контракту? Он не  зол,  он  только  делает
вид, делает вид...
     Но злость росла, настоящая черная злость. Он отводил  взор,  но  едва
взгляд падал на этих чистеньких и ухоженных  животных,  в  груди  вскипало
нечто черное, несправедливое, завистливое. Сейчас весь мир стоит на  ушах,
все  информационные  службы  трезвонят  об  этих  несчастных,  президенты,
премьеры  и  канцлеры  начинают  говорить  о  том,  что  нужно  освободить
заложников любой ценой, во что бы ни стало. Чтобы ни один волос не упал  с
их голов, мирные люди не должны пострадать и т.д. и т.п. и пр.
     А эти все это прекрасно знают, ждут. Их будут выкупать,  торговаться,
а если в самом деле не удастся обмануть, то заплатят  все  доллары,  дадут
самолет и даже позволят улететь...
     Он взял коробочку  телефона.  На  него  смотрели  украдкой,  стараясь
оставаться незамеченными.
     - Время идет!.. - сказал он громко. - Где самолет?
     Из мембраны прозвучало испуганное:
     - Туда уже поехали!.. Началась заправка топливных баков!.. Все будет,
только не волнуйтесь!
     Валентин прорычал:
     - Медленно поворачиваетесь!.. Даю полчаса!.. Потом - отстреливаю.  По
одному, по два, как моя ноздря решит.
     Голос что-то верещал, но палец Валентина уже нажал "NO"  и  подержал,
пока зеленый экран  погас  вовсе.  Похоже,  мелькнула  хмурая  мысль,  при
следующем сеансе связи начнут усиленно предлагать наркотики.

     Ахмед посмотрел на часы,  его  брови  поднялись,  сразу  посуровевший
взгляд обратился на захваченных. В переднем ряду трое мужчин, в том  числе
рослый военный, который то ли успел натянуть мундир, то ли еще не ложился.
По обе стороны крупные мужики,  широкоплечие  и  ширококостные.  Будь  они
русскими, уже обросли бы дурным мясом, распустили бы животы, а так оба все
еще в тугом теле, здоровые, как быки, видно, какими  тренажерами  удержали
растущее пузо, какими согнали сало с боков. И чувствуется, что если  бы  в
спины так не упирались ноги женщин, то протиснулись бы к стене,  а  женщин
выставили бы в первый ряд.
     С пальцем на спусковом крючке Ахмед подошел  к  ним  почти  вплотную.
Черный глаз автоматного дула взглянул ближайшему в лицо:
     - Ты кто?
     Кровь отхлынула от лица американца. Губы затряслись:
     - Я всего лишь старший техник!... Мигель Смит...
     - Молись своему богу, - сказал Ахмед сурово, - но только быстро. Твое
время истекло.
     В помещении настала страшная тишина. Никто не двигался, даже не дыша.
Мигель всхлипнул, словно его ударили поленом под ложечку:
     - Время?.. Но почему я?
     - Время истекло, - бросил Ахмед уже жестче. - А нам  все  равно  кого
пристрелить.
     Мигель затравленно  посмотрел  по  сторонам,  но  майор  и  остальные
заложники хмуро отводили взгляды.
     - Но мы можем договориться! - воскликнул он.  -  Убийство  -  это  не
решение...
     - Договориться? - удивился Ахмед.  Он  оглянулся  на  Акбаршаха,  тот
смотрел  во  все  глаза,  Ахмед  что-то  придумал,   никто   расстреливать
захваченных не собирается. Ахмед измерил дюжего американца с головы до ног
задумчивым взглядом. - Договориться... О чем с  трусами  договариваться?..
Впрочем, если ты сейчас плюнешь в лицо своему командиру, то я поверю,  что
ты не совсем трус...
     Американец покосился на майора, спросил Ахмеда с надеждой:
     - Тогда не застрелишь, да?
     - Нет, - заверил Ахмед. И уточнил. - Не в этот раз.
     Мигель  повернулся  к  майору.  Тот  сидел,  повесив  голову,  спиной
упершись  в  подошвы  сидящих  сзади.  Ахмед  приставил  ствол  к   голове
здоровенного американца.
     Мигель вздохнул:
     - Сэр, вы должны меня понять...
     - Разговоры! - прервал майор.
     Мигель плюнул ему в лицо. Тот сидел все такой же бесстрастный, плевок
повис на его щеке.
     Ахмед  оглянулся  на  своих  людей.  Акбаршах,  почему-то  побледнев,
смотрел расширенными глазами. Ахмед нахмурился:
     - Разве это плюнул? Ты решил меня обмануть...
     - Нет, нет!
     - Тогда плюнь, как следует. Иначе...
     Мигель, не дожидаясь щелчка затвора, собрал губы  в  жемок,  подвигал
щеками, собирая слюну, харкнул громко и смачно.  Жирный  плевок  повис  на
брови майора и залепил ему глаз. Вязкая слюна потекла по щеке.
     В помещении была мертвая тишина. Все взгляды переходили с  Ахмеда  на
американцев и обратно. Ахмед выждал  паузу,  кивнул,  нехотя  отступил,  а
Мигелю кивком даровал жизнь... еще на какое-то время.
     Арабы слышали с каким облегчением вздохнули американцы. Когда  Мигель
опускался на место, с другой сторону негромко шепнул Карпентер,  такой  же
огромный и тяжелый сотрудник, который здесь числился тоже таким же старшим
техником:
     - Ты все сделал правильно. Главное - выжить.
     - Я знаю...
     - Мы не должны их раздражать. Это  звери,  их  прихоти  причудливы  и
непредсказуемы. Нам важно выиграть время.
     Мигель качнул головой:
     - Я думаю, наши коммандос уже здесь взяли под прицел каждую  щелочку.
А командование придумает, как ворваться сюда так, чтобы из  нас  никто  не
пострадал.
     Майор вздрогнул:
     - Лучше бы договорились о выкупе...
     - Да-да, - согласился Мигель с поспешным облегчением. - Я это и  имел
в виду.
     Майор сидел с ползущим по  щеке  плевком,  пока  молодая  женщина  не
решилась вытащить носовой платок, отважно отерла ему лицо.

     Время тянулось  как  ледниковый  период.  Дважды  заглядывал  Сергей,
возбужденно докладывал, что польской полиции собралось видимо-невидимо, но
с американской базы прибыли на бронированных микроавтобусах  явно  элитные
части.  Судя  по  вооружению,  эти  ребята  служат  в   войсках   быстрого
реагирования.
     Валентин поднес к губам коробочку телефона. Голос прозвучал с мрачной
угрозой:
     - Ну?
     В ответ без паузы затараторило;
     - Только не волнуйтесь!.. Автобус  уже  выехал.  Только  что  миновал
мост, подъезжает к перекрестку на аллею Свободы... Чемодан с долларами вам
доставят еще раньше. Минут через пять-шесть подвезут на бронеавтомобиле, а
потом к вам пойдет человек, служащий банка...
     Валентин прервал:
     - Хрен вам, служащий! Знаем этих служащих. Пусть сам  директор  банка
принесет! Или его заместитель. Их знаем по рожам, не обманете.
     Разговаривая, он передвигался плавным  скользящим  шагом,  мимо  окон
проскальзывал  с  такой  скоростью,  что  снайперы  могли  увидеть  только
смазанный силуэт. У крайнего окна выглянул, чуть отогнув занавеску. Хоть и
понимал,  что  глупо  таиться  так  по-деревенски   перед   снайперами   с
оптическими прицелами, снабженными насадками, как для ночного видения, так
и для тумана, смога,  песчаных  бурь,  но  надо  поддерживать  впечатление
непрофессионализма. Будут разрабатывать сценарии попроще...
     На всех крышах окрестных домов застыли тесно,  плечом  к  плечу,  как
озябшие вороны на проводах,  мужчины  в  черных  облегающих  комбинезонах.
Здесь их было не меньше парашютного полка, хорошо видно на фоне  звездного
неба, облитые желтым светом полной луны, вдобавок горели все фонари,  свет
шел из всех окон, а  в  довершение  всему  ослепляюще  высвечивали  мощные
прожекторы. Тоже все профессионалы...
     В сотне шагов от  здания,  сразу  за  оградой  играли  всеми  цветами
рождественские елки: полицейские мигалки, казалось, усеяли не только крыши
машин, но радиаторы и даже колеса. За темными корпусами  глупо  скорчились
полицейские, в руках пистолетики, нацелены  в  сторону  их  дома.  Идиоты,
самый дальнобойный пистолет - оружие ближнего боя, с такого расстояния  не
попадут даже в стену здания, но что-то изображают, пыжатся.
     Сергей кивнул в их сторону, криво усмехнулся:
     - Герои!.. Что-то пыжатся, изображают!
     - Киногерои, - недобро бросил Валентин. - Им не так важно, что  будет
с  нами,  каждый  надеется,  что  раз  их  тут  как  саранчи,  то   другие
справятся...  а  вот  перед  телекамерами  покрасоваться!  Их  же   сейчас
показывают крупным планом по всем телеканалам!
     - Ну, нас тоже, думаю, показывают. У них телеобъективы, что  чуть  ли
не сквозь стены видят!
     Валентин холодно усмехнулся:
     - Но нас показывают с оскаленными  рожами.  Глаза  у  нас  бегают  по
сторонам, у тебя вот слюни капают...
     Сергей оскорбился:
     - Где это слюни?
     - Э, да ты еще не знаешь операторских трюков!  А  теперь  еще  и  так
называемая подготовка пленки к  показу.  Там  такое  можно...  Чтоб  сразу
видели, что враг, а кто их любимый  клоун,  которого  надо  в  президенты.
Народ туп и ленив, хоть здесь, хоть  на  Западе.  Если  одна  студия  даст
материал, над которым надо думать, а вторая подаст  уже  разжеванное,  то,
понятно, кого будут смотреть и слушать...
     Он говорил уже  без  горечи,  отстранено,  обычным  житейским  тоном,
цепким взглядом охватывая как полицейский  кордон  вокруг  здания,  так  и
заложников, не попытались бы чего, и от этой обыденности на Сергея повеяло
большим ужасом, чем от возможности получить веер пуль в упор.
     Валентин чувствовал, как губы все время кривятся  в  горькой  улыбке.
Вот теперь он, боец  элитных  частей  -  террорист.  Вне  закона.  Взял  в
заложники, подумать только, мирных граждан. Он уже не человек, а чудовище!
Мирных граждан, да как осмелился...
     А почему нет? Мирное население нельзя было убивать, скажем, в царское
время. Даже при Советской  власти  нельзя,  потому  что  хоть  и  народная
власть, и выборы, но все знаем, какие тогда были выборы. Но сейчас,  когда
население страны, в самом деле, выбирает президентов, а с ними и  политику
страны, то это население и отвечает за нее.
     Да, парадокс, но именно в странах  с  диктаторскими  режимами  мирное
население должно быть  неприкосновенно.  Оно  бесправно,  не  отвечает  за
агрессивный или любой другой курс страны. Но в Штатах это  так  называемое
мирное население толкает президента на агрессивный  курс.  Само  население
требует послать флот к берегам арабских стран. Само население голосует  за
удар по Саддаму Хусейну. Так  что  Хусейн  имеет  полное  моральное  право
навести ответный удар. В том числе и по американскому населению, ибо  оно,
так сказать, напало первым.
     И не только Хусейн.

     Глава 22

     В кармане звякнуло. Валентин поспешно схватил коробочку сотового:
     - Первый!
     - Говорит второй,  -  донесся  угрюмый  голос  Дмитрия.  -  Подъехала
машина... Броневик... Ага, вылез толстячок, в руке чемодан... Понятно, сам
пан директор банка.
     - Уверен? - спросил Валентин.
     - На все сто! Такими их даже рисуют.
     - Смотри, - предостерег Валентин.  -  Могут  и  замаскировать  своего
спецназовца. Бди!
     Голос из мембраны мрачно ответил:
     -  Бдю.  Вряд  ли.  Поляки  до  свинячьего  визга  страшатся,   чтобы
американцам хотя бы прищемили пальчик! Не только семь миллионов, весь свой
золотой запас притащат... Правда, там у них пусто. Во всяком  случае,  все
сделают, чтобы освободить без выстрелов. Ждут крох со штатовского стола!
     Валентин буркнул:
     - Что у тебя голос невеселый. Что случилось?
     - Да смотрю, сколько их тут собралось. Чуть ли не вся польская армия.
Так бы нас защищали... Или хотя бы себя. Чую,  нам  уже  не  вырваться.  А
все-таки жалко, когда рванет... Все-таки тоже славяне... И союзники,  хоть
сейчас уже бывшие...
     Валентин сказал строго:
     - У России теперь, как и у всех,  нет  постоянных  союзников!  Отныне
есть только постоянные интересы. Что с долларами?
     Слышались шорохи, потрескивание, наконец хрипловатый голос дмитрия:
     - Все в порядке. Я забрал. Там пачки долларов. Много!
     Валентин сдержался, хотя на языке вертелись разные слова. Дмитрий  не
новичок, явно его прикрывал Сергей, да и не станут снайперы бить по  нему,
ибо в ответ здесь могут расстрелять десяток заложников.
     - Забрось в окно, - распорядился он, - а сам оставайся. Пусть думают,
что уже расслабились, заполучив такой выкуп!
     - Не перегни, - предупредил Дмитрий.
     - Не перегну, - усмехнулся Валентин. - Кто же решится на штурм,  если
тут можно прищемить пальчик?

     Заложники начали негромко переговариваться.  Сперва  шепотом,  затем,
видя, что террористы не обращают внимания, чуть осмелели, кое-кто  решался
даже пошевелиться, медленно оглядывались, искали взглядами знакомых.
     Через два человека от майора сидела молодая пара, то ли муж  и  жена,
то ли жених и невеста, но если поженятся, то брак явно будет удачным:  уже
сейчас похожи один на другого, словно притирались не один десяток лет.
     Взгляд Ахмеда то и  дело  соскальзывал  на  запястье,  где  секундная
стрелка едва-едва ползла, а  минутная  так  и  вовсе  примерзла.  Валентин
сочувствующе бросил:
     - Уже скоро. Там все рассчитано по минутам.
     - Да я ничего...
     - Займись чем-нибудь.
     - Чем?
     Валентин холодно усмехнулся:
     - Да  нарушением  прав  человека!  Надо  отвлечь  массмедиков.  Да  и
правительства зашевелятся.
     Ахмед кивнул, громко щелкнул затвором,  привлекая  внимание,  поманил
пальцем бравого сержанта:
     - Эй ты!..
     Лицо сержанта стало желтого цвета. Губы полиловели, он едва вышептал:
     - Что... Что вы хотите?
     - Что-то ваши спасатели не шевелятся, -  буркнул  Ахмед.  -  Им  надо
увидеть кровь, чтобы побыстрее... Ты не бойся! Один выстрел -  и  все.  Не
больно. Даже не почувствуешь. Вставай, два шага вперед.
     В страшной  тишине  сержант  вскрикнул  громко,  по-заячьи,  упал  на
колени:
     - Не убивайте! Я жить хочу!
     Ахмед смотрел с гадливостью:
     - Стыдись! Ты же солдат! Ты прошел подготовку...
     - Да! Но я прошел высшую школу выживания!.. Меня учили выживать любой
ценой!!! Любой!!!
     Он верещал в панике, ибо из дула автомата в руках террориста на  него
смотрела смерть. Оттуда коротко полыхнет огонь, а стальная  пуля  разнесет
ему череп, а это он не проходил.  Его  учили  убивать  и  выживать,  учили
убивать много и быстро, но о  том,  что  могут  убить  и  его,  говорилось
скороговоркой, тут же переводя разговор  на  то,  какие  награды  ждут  по
возвращении, о продвижении по службе, а главное  -  повышенное  жалование,
походные, двойные за пребывание в чужих водах...
     Акбаршах спросил по-английски Валентина:
     - Чего это он так?
     Валентин объяснил, с трудом подбирая слова:
     - Он, как и все американцы... знает, что все американцы произошли  от
обезьяны. А один американец, который от  обезьяны  произошел...  особенно,
тот объяснил, что они и сейчас еще обезьяны, и что  не  надо  душить  наши
постыдные инстинкты, страсти. Надо жить как обезьяна, что обрела разум...
     Юный  араб  отшатнулся,  по   красивому   лицу   пробежала   судорога
отвращения:
     - Быть такого не может!
     - Клянусь!
     Акбаршах смотрел с недоверием. Ахмед оглянулся на  них,  отступил  на
шаг, держа заложников под прицелом. У него даже  уши  задвигались,  словно
почуял добычу или  замыслил  какую-то  пакость.  Сказал  с  преувеличенным
сомнением:
     - Акбаршах прав, кто вас, гяуров, знает. Для  вас  соврать,  что  два
пальца намочить... Верно, Акбаршах? А мы вот возьмем и проверим. Эй  ты!..
Хочешь жить, то возьми и поимей вон ту девку... Ах да, ты ж от  страха  не
сумеешь... Тогда дай ей по роже! Сейчас же, иначе получишь пулю в лоб.
     Он передернул затвором. Мигель передвинулся к  молодой  девушке,  она
смотрела устало и покорно. Его губы шепнули едва слышно:
     - Потерпи...
     Размахнулся, пощечина получилась звонкая.  Он  обернулся,  русский  и
араб переглянулись, араб помялся, русский победно улыбался, а араб  сказал
сердито:
     - Ты ударил слабо. Бей как следует, иначе...
     Мигель взглядом попросил у нее прошения, размахнулся, ударил  все  же
не в полную силу, стараясь показать замах богатырским. Ее голова от  удара
мотнулась в сторону. Нижняя губа лопнула, брызнула кровь.
     Он оглянулся на араба. Тот помрачнел, посмотрел на русского, снова на
американца:
     - Еще разок! Да как следует.
     Мигель сцепил зубы,  ударил  ее  в  висок.  Мэри  упала  на  пол,  не
двигалась.  Похоже,  подумал   он   торопливо,   вырубил   ее   минут   на
десять-двадцать. А за это время эти дикари чуть  утихомирятся,  а  за  это
время их выкупят...
     Ахмед  что-то  шепнул  Акбаршаху,  попятился   к   дверям.   Валентин
прикрикнул строго:
     - Куда?
     - Отлить, командир! У меня мочевой пузырь вот-вот лопнет.
     Он с виноватой улыбкой развел руками,  показал  на  захваченных,  что
сидели тихие как мыши под дулами автоматов.
     Валентин бросил резко:
     - Дурак! Ты нас застеснялся?
     Ахмед почему-то посмотрел на Акбаршаха, указал глазами на пленных:
     - Там три женщины...
     - Разве это женщины? - изумился Валентин. - Это шлюхи. Разве там есть
мужчины? Там трусливые ублюдки. Мочись здесь... Да не в угол, а  прямо  на
американцев. Давай вон на того, больно благородного. Ну-ка, не стесняйся!
     Ахмед замялся. Валентин  оскалил  зубы,  не  боится  ли  неустрашимый
Ахмед, что американец цапнет зубами. Ахмед снова покосился  на  Акбаршаха,
внезапно сказал зло:
     - Да шайтан с вами!
     Он подошел к  американцу,  встал  к  Валентину  и  Акбаршаху  спиной,
расставив ноги. Слышен был скрип  расстегиваемой  молнии.  Потом  полилась
мощная струя, явно Ахмед терпел долго, а сейчас брызжущая мелкими  каплями
во  все  стороны,  мощная  струя  дугой  ударила  в   голову   американца,
разбрызгивалась,  падала  на  плечи,  снова  на  голову.  Американец  чуть
наклонился, страшась вызвать гнев  араба,  волосы  его  слиплись,  рубашка
промокла.
     Рядом с американцем сидела  молодая  американка.  Она  со  страхом  и
ненавистью смотрела  на  араба,  стараясь  не  попадать  взглядом  на  его
расстегнутую ширинку.  Развеселившись,  он  натужился  и  остатками  струи
достал ее. Желтые капли упали ей на белую  блузку,  там  сразу  расплылись
темные отвратительные пятна.
     Слышно было, как Ахмед тянет змейку обратно, делал это неспешно,  уже
без смущения, с нагловатой  раскованностью,  повернулся  к  ним  спиной  и
неспешно вернулся к Валентину.
     - Ты прав, командир, - сказал он с холодным презрением. -  Я  мочился
им прямо в лица, а они... они терпели! Разве  это  мужчины?  Даже  женщину
облил, и никто не вступился.
     - Они не мужчины, - объяснил Валентин холодно. - Они  американцы.  Но
ты все же не поворачивайся спиной. У тебя автомат можно было снять в любой
момент.
     - Они трусы, -  повторил  Ахмед,  в  голосе  было  разочарование.  Он
поправил пояс. Глаза его с насмешкой пробежали по  лицу  Акбаршаха.  Юноша
почему-то побледнел.
     - Они просто американцы, - напомнил Валентин еще раз.

     Ахмед по его знаку выскользнул сменить Дмитрия, из  передней  удобнее
наблюдать за штатовским спецназом и польскими  полицаями.  Время  тянулось
невыносимо медленно. Через полчаса передали, что  подготавливают  для  них
пассажирский самолет, баки горючим  уже  наполнены,  сейчас  устанавливают
связь с правительством, чтобы самолету обеспечили воздушный коридор...
     Вошел Ахмед, зябко потер руки:
     - Холодно! Чем бы погреться?
     Сергей присвистнул:
     - Холодно? Тебя бы к нам в Пермь в январе...
     Ахмед обрадовался:
     - Это  приглашение?..  Дорогой  друг,  приеду.  Покатаемся  на  белых
медведях, верблюдах, тюленях, страусах!
     - Да у нас там такие страусы, - ответил Сергей туманно. - Что там, за
оградой? Заснули?
     Ахмед покачал головой. В черных глазах было некоторое удивление:
     - Все время советуются. Друг с другом, с начальством, с экспертами!..
У всех телефоны. После полиции прибыли спецназовцы, а  теперь  подтянулись
настоящие войска. На каждого из нас по сотне наберется!
     Немногословный Сергей взглянул вопросительно. Валентин кивнул:
     - Осталось восемнадцать минут.
     Сергей чуть дернул уголком  губ,  поправил  подсумок  с  патронами  и
вышел. Ему придется прикрывать отход,  волнуется.  Здесь  останется  муляж
мины, а когда они вырвутся  из  этого  здания,  полиции  и  войскам  будет
предоставлен выбор: перестрелять их, и тогда здание с заложниками  взлетит
на воздух, или же позволить улететь на самолете. А к тому  времени,  когда
обезвредят и убедятся, что заложников никто и не намеревался убивать,  они
уже будут лететь на высоте десять тысяч метров.
     Дмитрий деловито устанавливал огромную мину. По крайней мере, так она
должна выглядеть даже специалистам. Взрывник высшего класса, он знает, как
сделать ее практически неуязвимой. Два часа гарантии, что ни  разминируют,
ни выведут отсюда людей из-за угрозы взрыва. А за это время  ищи  ветра  в
чистом небе... Нет необходимости искать  убежища  у  Саддама  Хусейна  или
где-то еще в дальних заморских странах: пока  еще  никого  не  отыскали  в
горах Чечни!

     Ахмед все посматривал то на Акбаршаха, то на заложников. Услышав, что
через двадцать минут выходят,  автобус  уже  подали,  покачал  головой.  В
глазах было странное выражение.
     - Эй ты, - сказал он громко. - Нет, ты!.. А ну-ка, встань!
     Дюжий молодой американец, рослый, белобрысый, медленно  встал,  глаза
испуганные, губы начали вздрагивать.
     - Что вы хотите? - проговорил  он  жалко.  -  Автобус  уже  подали...
Выполнили все условия! Семь миллионов долларов...
     Ахмед сказал недобро:
     - Ты, сын шакала, останешься жив. И даже, может быть, цел... Тебя как
зовут?
     - Карпентер, сэр.
     - Так вот, Карпентер, мы уходим  через  двадцать...  нет,  уже  через
пятнадцать минут. Но на прощание я хочу посмотреть как ты поимеешь вон  ту
девку...
     Девушка, которая прижималась к  парню  рядом,  вздрогнула,  глаза  ее
расширились. Карпентер беспомощно посмотрел на ее жениха,  развел  руками.
Заложники молчали, отводили глаза.
     Акбаршах внезапно закричал:
     - Ну скажи что-нибудь!.. Скажи, что он - тупая арабская морда! Что  и
я - тупая арабская скотина! Что ты - великая страна!.. Что не  станешь  на
колени перед каким-то жалким тупым арабом!
     Американец вскрикнул в испуге:
     - Нет-нет!.. Только не стреляй!.. Я  никогда  такое  не  скажу!..  На
колени? Пожалуйста, стану на колени...
     Он с готовностью бухнулся на колени. Акбаршах в отчаянии оглянулся на
Ахмеда, на русских. Лицо его было бледным, как мел, в глазах стояли слезы,
пухлые  детские  губы  дрожали.  Валентин   хмуро   кивнул.   Он   начинал
догадываться, почему арабские шейхи послали знатного отпрыска в их  отряд.
Почему мудрые старцы решили показать ему душу Запада сразу, целиком.
     А Карпентер проговорил негромко,  косясь  на  мускулистого  араба,  у
которого черные, как крылья дьявола, брови грозно сошлись на переносице, а
глаза сверкают, как угли:
     - Мэри... потерпи. Это всего лишь тело.
     Он расстегнул штаны, нагнул американку и поставил ее на  четвереньки.
Араб и русский смотрели заинтересованно, в глазах было недоверие. То ли не
верили, что американец решится на такую гнусность, то ли не думали, что  у
гяура что-то получится вообще под дулами автоматов.
     Карпентер закрыл глаза, начал  дышать  медленно,  положив  ладони  на
белые упругие ягодицы, стараясь перенестись в то время, когда без  разбору
хватали и пользовали всех девок  в  общежитии,  а  те  тоже  хватали  даже
незнакомых парней - прямо за хвосты, это же  всего  лишь  секс,  можно  не
знакомиться, даже лица не запоминаешь и не всматриваешься,  только  плоть,
только горячее давление в низу живота, в чреслах...
     Террористы переговаривались, он слышал в незнакомом говоре удивление,
успел подумать,  что  у  него  получается,  и  тут  горячая  кровь  начала
наполнять  чресла.  Я  герой,  мелькнула  мысль,  я  не   испугался   этих
черномазых... чернозадых. У меня нормальные инстинкты, а это значит, что я
не скован страхом...
     Мэри застонала сквозь стиснутые зубы. Он похлопал по ягодице,  сказал
негромко:
     - Расслабься. Расслабься! Не давай этим скотам повода ржать.
     - Не могу, - простонала она.
     - Расслабься... или потерпи. Главное, мы выживем. А потом  посмотрим,
кто посмеется последним!
     - Ладно...
     Мигель, ее жених, сидел рядом. Сначала старался не смотреть, все-таки
его невесту пользует этот верзила, потом подумал с вялой злостью: а в  чем
дело? Психоаналитики правы, это всего лишь тело.  Все  равно  после  этого
случая они попадут в руки психиатров, их поместят в  психореабилитационные
центры, где на дикой природе  под  журчанье  ручьев  восстановят  душевное
спокойствие,  так  необходимое  для   долгой   и   полноценной   жизни   в
благополучном обществе.
     Он видел как  глаза  Мэри  повернулись  наконец  в  его  сторону.  Он
посоветовал сипло:
     - Расслабься. Это все лишь тело.
     - Мигель, мне... трудно...
     - Это предрассудок, -  объяснил  он  терпеливо,  в  душе  поднималась
злость, что женщина не понимает, создает лишние затруднения. - У  меня  до
тебя были женщины, у тебя до меня были мужчины. Представь себе, что...
     - Мигель, - прошептала она, - но сейчас я твоя невеста.
     Но голос ее дрогнул и прервался на  полуслове.  Карпентер  сдавил  ее
ягодицы  крепкими  пальцами,  она  не  то  всхлипнула,  не  то  вздохнула,
наконец-то начиная ощущать его без отвращения, а может быть  еще  как  без
отвращения
     - Что они делают? - вскрикнул Акбаршах жалко. Его глаза лезли на лоб,
он отшатнулся, оглянулся за  поддержкой  на  старшего  товарища,  но  лицо
Ахмеда было недвижимым как горы Хеврона, полно презрения к этим существам,
одевшим личину человека.
     - Смотри, - посоветовал он.  -  Ты  должен  знать,  с  какими  людьми
воюешь.
     Акбаршах вдруг закричал тонким сорванным голосом. Автомат в его руках
задергался, дуло заблистало огнем, словно туда вставили бенгальскую свечу.
Грохот выстрелов швырнул американцев на пол раньше, чем их достигли пули.
     Акбаршах кричал и, присев на корточки, водил стволом, поливая пленных
стальным градом.  Они  кричали,  стонали,  пытались  бросаться  на  стены,
прятались один за другого,  забивались  под  упавших.  Наконец  боек  сухо
щелкнул и одновременно утих последний вопль, только слышались  еще  хрипы,
из-под неподвижных тел выползали струйки  крови,  превратились  в  широкие
красные потоки. Крови в грузных откормленных американцах было  много,  она
залила пол полностью, даже утопила в красном пальцы раскинутых рук молодой
американки.
     Ахмед ухватил его за плечо:
     - Ты что натворил?.. Что ты натворил!
     - Как они могли? - кричал Акбаршах в  страхе  и  отчаянии.  Его  лицо
кривилось, дергалось, глаза стали отчаянными. - Как они... могли?  Это  же
люди?.. Люди, да?
     Ахмед ответил тяжело:
     - Не уверен.

     Глава 23

     На грохот прибежал Валентин. Быстро охватил все общим  взглядом,  все
понял, стиснул зубы. Ахмед вскричал горестно:
     - Это моя вина!.. Зачем я так, ишак безмозглый?
     Валентин с тяжелой злостью отвел взгляд от забрызганных кровью тел:
     - Сопляк! Ты так ничего и не понял.
     Акбаршах всхлипывал, его трясло:
     - Но я... я не мог...
     - Ты не понял, - повторил Валентин жестче. -  Ты  их  убил,  так  они
сочли.  Это  ты  знаешь,  что  спасал...  и  мы  знаем.  Но   они,   когда
совокуплялись, когда ползали в дерьме, они не  понимали...  что,  сохраняя
шкуры, убивают...
     - Они...
     - Слушай  меня,  щенок!  У  них  уже  не  было  душ,  понял?  Это  же
американцы! Это только желудки, счета в банке, автомобили.  А  ты,  спасая
их... спасая от  позора,  спасая  их  лица,  убил  наш  единственный  шанс
вырваться!
     Акбаршах стоял бледный, губы вздрагивали, а горячие слова  командира,
казалось, все еще не доходили до сознания.
     - Они не должны... - прошептал он одними губами.  -  Они  позорили  и
меня... и всех людей перед небом!.. Перед своими отцами и дедами...
     Ахмед сказал саркастически:
     - Скажи еще, что сам Джордж Вашингтон просил тебя  пристрелить  их!..
Что будем делать, командир?
     Он смотрел гордо, челюсть  выдвинул,  а  плечи  расправил  еще  шире.
Мужчина должен умирать красиво. И не винить  друг  друга  в  сметный  час,
ошибиться мог любой.
     В дверях появились Дмитрий, Сергей. Лица их были каменными. В  глазах
Дмитрия мелькнула тоска, что  вот  уже  и  оборвалась  жизнь,  но  челюсть
выдвинул еще дальше, чем Ахмед, а грудь расширилась и укрупнилась широкими
пластинами мускулов.
     Валентин пожал плечами, голос был твердый, хотя усталый и невеселый:
     - Они слышали грохот выстрелов. Слышали даже  крики...  Мы  не  можем
предъявить живых! Сейчас начнут штурм. Как принято у них, сперва  трусливо
забросают издали гранатами с какой-нибудь дрянью, чтобы нас вывернуло... а
когда обессилеем в собственной блевотине, придут и повяжут.
     Ахмед щелкнул затвором:
     - Я успею пустить пулю в висок раньше.
     Сергей сказал очень спокойно:
     - Я выдерну чеку из гранаты. Мой  дед,  в  войну  с  немцами,  бросил
гранату под ноги, когда его окружили.
     Никто уже не  обратил  внимания,  как  Акбаршах  отошел  в  сторонку,
недолго повозился в своем рюкзаке, а когда выбрался,  казался  раздутым  и
потолстевшим. Правда, не больше, чем сами американцы в своих бронежилетах,
надетых один на другой, с утолщенными прокладками  из  мягкого  синтетика,
смягчающего удары.
     В его стороны повернулись головы, когда подошел к двери и  взялся  за
ручку. Сергей протянул к нему руку, но Акбаршах покачал головой:
     - Не надо, друг. Я решил.
     Ахмед крикнул резко:
     - Что ты решил?
     - Я сделал глупость, но я прошу не наказания,  а  награду...  Позволь
мне умереть первым во славу Аллаха. Я взял взрывчатку.  Американцы  решат,
что я иду сдаваться. А когда буду возле ворот...
     Ахмед не успел открыть рот, Акбаршах оттолкнул его руку, открыл дверь
и вышел. Яркий свет ударил по глазам,  он  с  потрясающей  ясностью  видел
улицы и дома этого враждебного мира. Все блистало чистотой, нечеловеческой
чистотой  и  безжизненностью,  словно  весь  западный  мир  стал   большой
больницей для тяжелобольных, которым глоток свежего воздуха смертелен.
     У запертых ворот с автоматами наперевес стояли коммандос,  неимоверно
толстые,  все  рослые  и  широкие,  как  футболисты,  Дальше   полицейские
автомашины, в два ряда, от разноцветных мигалок рябит в глазах. В сторонке
два автобуса с надписями на бортах TV,  а  на  крышах  суетятся  бородатые
лохматые мужики с телеаппаратурой, стреляют  солнечными  зайчиками  ему  в
глаза.
     Он  вскинул  руки,  показывая,  что  не  вооружен,   медленно   начал
спускаться по ступенькам. Тяжелая взрывчатка сжимала ребра, тяжело дышать,
он прикрутил ее чересчур туго, но даже сейчас на  всякий  случай  втягивал
живот,  чтобы,  не  приведи  Аллах,  не  заметили  излишнего  брюшка,  так
непривычного для сухощавых и подтянутых арабских мюридов.
     От ворот закричали в мегафон:
     - Эй, остановись!
     Он поднял руки еще выше, растопырил  пальцы.  Два  десятка  автоматов
смотрели ему в  лицо,  а  еще,  он  знал,  сотня  винтовок  с  оптическими
прицелами следит за каждым его шагом, он  чувствует  кожей  лучи  лазерных
прицелов...
     - Не могу, - крикнул он, - если я остановлюсь, мне выстрелят в спину!
     После секундного замешательства в мегафон проорали, словно они где-то
видели глухих воинов ислама:
     - Тогда иди медленнее! Нам нужно тебя рассмотреть.
     У  вас  же  сотни  телекамер  снимают  меня,  промелькнуло   у   него
презрительное. Сотни фотообъективов с теленасадками. Вы же  рассматриваете
меня даже сейчас в приборы ночного видения...
     На лбу внезапно выступила испарина, сердце сжалось. А  вдруг  они  на
расстоянии определят, что на нем взрывчатка?
     Стараясь их отвлечь, он указал на окна  здания,  сделал  таинственный
жест, пусть думают, что он хотел сказать, он и сам не знает, но  до  ворот
осталось с десяток, шагов... девять... восемь... шесть... Надо подойти еще
ближе, столбы чугунные, вкопаны, как делали только  в  старину,  петли  на
воротах толстые, а цепями  такими  бы  линкоры  пришвартовывать,  а  то  и
авианосцы...
     Прости меня, папа, мелькнуло в голове.  Прости  меня,  мама...  Но  я
должен. Во всем нашем роду никто не опозорил себя трусостью  или  недобрым
поступком. У меня восемнадцать братьев и двадцать две сестры, трое братьев
в рядах федаинов, но ни один не получил даже царапины... А так  в  знатных
родах будут говорить, что дети шейха Исмаила не опозорили древний род: его
младший сын уже погиб за правое дело Аллаха...
     Сквозь людской гомон он слышал, как их старший велел  всем  громко  и
четко:
     - Держать его под прицелом! Этот придурок может попытаться прыгнуть в
щель между машинами!
     - Не удастся, там блокировано, - ответил уверенный голос.
     - Все равно, лучше остановить раньше!
     - Сделаем, капитан!
     - Держать под прицелом!
     Когда Акбаршах был уже в трех шагах, из-за машин  начали  подниматься
головы в касках, с закрытыми прозрачными щитками  лицами.  На  этих  людях
было навешано столько, что они  выглядели  огромными  варанами,  панцирные
щитки укрывают от макушки до пят, даже лиц не видно.  У  каждого  в  руках
автомат, черное дуло смотрит в Акбаршаха. Он видел десятки этих дул в трех
шагах, и знал, что еще несколько сотен провожают каждый его шаг,  глядя  с
крыш.
     Их старший,  мужчина  с  суровым  квадратным  лицом,  такие  выглядят
крутыми и нравятся женщинам, сказал резко:
     - Лицом на машину! Раздвинуть ноги!.. И не вздумай даже дышать!!!
     Акбаршах послушно повернулся  к  ближайшей  машине,  расставил  ноги,
наклонил голову, и оперся ладонями о холодную  металлическую  поверхность.
Глядя искоса, видел, к нему метнулось сразу  несколько  человек.  По  телу
пробежала горячая волна, ожгла, он  ощутил  безумный  восторг,  непонятное
счастье, недоступное простому смертному, успел подумать, что это весть  от
самого Аллаха, его пальцы молниеносно ухватились за шнурок на груди.
     - Аллах Акбар!
     Он увидел в этот самый сладкий миг в своей жизни, безумный страх этих
недочеловеков, что заметили его просветленное  лицо,  успели  понять  чего
ждать, в диком страхе попытались отодвинуться, хотя знают же, что страшным
взрывом все будет разнесет на сотни шагов во все стороны и даже  вобьет  в
землю...
     - Аллах Акбар, - успел повторить он уже мысленно, на  слова  не  было
времени, и он знал, что явится в сады  джанны  со  счастливой  улыбкой  на
лице, повзрослевший вдвое, ибо там всем мужчинам по тридцать пять лет, его
встретят самые красивые женщины. - Это вам за...бурю в пустыне...

     От грохота особняк качнулся, как  куст  под  ударом  ветра.  Страшная
взрывная волна со звоном выбила остатки стекол. На месте ворот торчали  за
уровне земли  оскаленные  пеньки  от  столбов,  дальше  пусто,  только  на
противоположной стороне площади страшными факелами полыхали отброшенные  к
стене полицейские машины. Их  разбросало,  как  спичечные  коробки,  людей
вблизи здания не осталось, далеко страшно и жалко выли сирены.
     - Выходим! - закричал Валентин страшно. - Выходим!
     Он пинком отворил дверь  и  выпрыгнул  головой  вперед,  перекатился.
Никто не стрелял, даже снайперы на крышах исчезли, словно взрыв  повыбивал
им винтовки из рук или посворачивал прицелы.
     За ним  стучали  шаги,  все  четверо  пронеслись  через  двор.  Между
пеньками  столбов  дымится  широкая  воронка,  словно  в  ворота   угодила
авиабомба. Остатки  забора  изогнуло  и  повалило,  куски  просто  вышибло
взрывной волной. Хлопки первых выстрелов прозвучали,  когда  под  сапогами
застучал дымящийся асфальт уже далеко на улице.
     Опомнились  снайперы  на  крышах,  эти  самые  опасные,  Валентин   с
автоматом в  руке,  не  стреляя,  помчался  по  улочке,  стремясь  достичь
ближайшего поворота.
     - Быстрее!.. Не отставать!
     Завизжали тормоза, сразу две машины сорвались с места. Руки Валентина
коротко тряхнуло автоматной очередью. Одна машина круто свернула, он успел
увидеть, как ее сплющило о стену, затем догнал грохот, лязг, жаркая  волна
горячего воздуха и горящего бензина.  Ахмед  замедлил  бег,  из  его  руки
выметнулся темный ком.
     Сзади грохот, взвизгнули осколки. Вторая машина проскрежетала  днищем
по асфальту,  колеса  разметало  в  сторону.  Дмитрий  на  бегу  ухитрялся
разворачивать автомат и поливал длинными очередями крыши.
     По асфальту вспыхивали дымки, в быстро возникающих  ямочках  закипала
смола. Валентин орал, торопил, нельзя останавливаться и отстреливаться  от
целой армии, бегом, быстрее, еще быстрее...
     Далеко впереди из-за поворота выметнулся  легковой  автомобиль.  Дико
взвизгнули  тормоза,  автомобиль  развернуло,  он  подал  задом  и   начал
выруливать в их сторону. Сквозь темные стекла Валентину почудилось, что он
встретился взглядом с водителем.
     - Быстрее! - закричал он. - Это за нами!
     В плечо больно ткнуло. Он ощутил треск рвущейся  плоти,  со  смертной
тоской понял, что  не  успевают,  выстрелы  гремят  уже  со  всех  сторон,
снайперы опомнились, их уже расстреливают прицельно, а то, что пули градом
бьют и в асфальт, всего лишь значит, что  не  все  держат  винтовки  после
взрыва крепко.
     Сильный удар в бедро едва не бросил на землю.  Он  почти  чувствовал,
как тяжелый раскаленный комок металла прорвал мышцы, задел кость и, похоже
застрял, там горячо и больно...
     Что-то кричал Дмитрий. Валентин запрыгал на  одной  ноге,  оглянулся.
Правая рука медленно немела. Он перехватил  автомат  в  левую  и  выпустил
длинную очередь по крыше. Там послышался вскрик,  сразу  два  темных  тела
свесились, медленно  заскользили  вниз.  Дмитрий  отстал,  он,  присев  на
корточки, остервенело поливал из турельного пулемета скопище  автомобилей,
откуда пытались организовать погоню. Волосы его слиплись,  по  щеке  текла
красная полоска. Ахмед почти нес Сергея,  тот  пытался  прыгать  на  одной
ноге, но ослабел, и Ахмед наконец подхватил его на руки.
     Тут же Валентин увидел как  боевик  неестественно  выпрямился,  глаза
расширились, стали белыми от боли. Валентин, со смертной  тоской  понимая,
что это значит, выхватил приготовленную на этот случай гранату.
     - Врешь, гады!.. Не возьмешь...
     Земля под ногами дрогнула, качнулась.  Возле  уха  свистнуло,  больно
дернув за прядь волос,  в  спину  мягко  толкнул  огромный  кулак.  Позади
странно загрохотало, выстрелы с крыш все еще трещали часто и беспорядочно,
а затем прозвучал один крик, другой... крики страха и недоумения.
     - Туда! - крикнул  Валентин,  сразу  все  поняв.  -  Дмитрий,  помоги
Ахмеду!
     Мерседес затормозил в трех шагах, дверца  на  ходу  распахнулась.  За
рулем скорчился человек, напряженно смотрел через лобовое  стекло,  а  еще
один сидел с крупнокалиберным пулеметом на коленях. Рядом стояла  огромная
вещевая сумка.
     Хромая, Валентин с разбега налетел на капот,  ударился,  развернулся,
часто и тяжело дыша. На блестящей  поверхности  осталась  цепочка  красных
капель. Ахмед был еще далеко, на плече нес неподвижного Сергея.
     - Быстрее! - заорал Валентин.
     Взбешенный, подхватил залитое кровью тело. Голова моталась из стороны
в сторону, красная струйка выплескивалась изо рта. В  груди  три  кровавые
ключика, явно навылет, но пытается улыбнуться белеющими губами.
     Человек  с  пулеметом  выскочил,  хотел  помочь,   Валентин   рявкнул
сорванным голосом, человек снова  юркнул  в  машину  и  уже  оттуда  помог
бестолково  затащить  раненого  на  сидение.  Дмитрий  оступился,   звонко
ударился лбом. Валентин толчком забросил его в  салон,  ладонь  окрасилась
кровью еще больше.
     Ахмед хрипел, глаза стали  белыми.  К  великому  изумлению  и  злости
Валентин только теперь увидел в  руке  боевика  кейс,  а  капли  крови  из
простреленной кисти стекают по вздутой коричневой стенке.
     - Ты... зачем?
     - Семь... миллионов, - прохрипел Ахмед. -  Пусть  думают,  что  мы...
просто... грабители...
     Валентин вбросил его в  салон  вместе  с  чемоданом,  машина  набрала
скорость. Вдогонку протрещали выстрелы, нелепые и неприцельные.
     Валентин, с трудом запрыгнул, его бросило  на  стонущих  сквозь  зубы
друзей, их лица были багровыми от страшного зарева. Далеко-далеко, на  том
месте, где ночью проезжали ровную стену тополей, за которой очень  высокий
забор, в черном, как грех,  дыме  багровели  длинные  красные  языки.  Это
оттуда  пришла  взрывная  волна  такой  мощи,  что  сбросила  опомнившихся
снайперов с крыш, сбила прицелы, а боевиков швырнула на машину.
     Их раскачивало, водитель гнал на бешеной скорости,  задевал  каменные
плиты бордюра,  чиркал  по  ним  крыльями.  Боевики,  постанывая,  неумело
переодевались с помощью человека, который наконец расстался с пулеметом, а
Валентин все не мог оторвать взгляда от стены огня, что уже  поднялась  до
предела, а там, словно упершись в  незримую  твердь,  начала  расползаться
широкой шапкой. Так вот он каков, основной удар! Вот  для  какой  операции
они оттягивали силы и внимание...
     Ахмед простонал сквозь стиснутые зубы:
     - Э т о вам за бурю в пустыне...

     Глава 24

     На следующий день мир тряхнуло так, что  кубинский  кризис  показался
детской забавой. Первое - страшный  взрыв  на  американской  базе,  что  в
порядке технической помощи начала строиться  в  Польше.  Эксперты  в  один
голос заявили, что сработала ядерная  бомба  сверхмалой  мощности.  Мнения
разделились,  штатовские  твердили,  что  явно   имела   место   диверсия,
оппозиционная пресса по всей Европе закричала,  что  американцы  в  спешке
натаскали чересчур много  бомб  к  границам  России,  могут  взорваться  и
другие. Пусть ядерное облако почти не несет радиоактивных  осадков,  но  в
следующий  раз  может  грохнуть  бомба  помощнее,  вот  у  них  все  время
космические корабли взрываются...
     Но еще страшнее была новость о решении ОПЕК повысить цены  на  нефть.
Все газеты мира вышли с огромными заголовками на первой полосе. Хуже того,
на этот раз Россия, как почти уже мусульманская страна, стояла на  стороне
Востока. Ее подпись тоже была на совместной декларации о повышении цен.
     Реакция  Штатов  была  еще  мгновеннее  и  жестче,  чем  мы  ожидали.
Президент в тот же день заявил,  что  ресурсы  планеты  принадлежат  всем.
Никто не имеет право распоряжаться ими единолично и ставить под  удар  всю
мировую экономику. Если арабам повезло оказаться на том  месте,  где  были
найдены  месторождения  нефти,  то  это  не  значит,  что   нефть   должна
принадлежать только арабам.
     В тот же день пришло сообщение, что 7-й штатовский флот покинул  базу
и взял курс к берегам арабских стран. Это было так неожиданно быстро,  что
Яузов сказал знающе:
     - Они были готовы. Только и ждали случая!
     А Коган сказал с нервным смешком:
     - Может быть, они же и спровоцировали повышение цен? Чтобы сразу всех
одним махом?
     Он огляделся по сторонам с таким  видом,  словно  иностранные  шпиены
сидели под всеми столами, прятались за портьерами, таились  между  рожками
люстры. Сказбуш посмотрел на министра финансов  холодно.  В  серых  глазах
была странная задумчивость,  словно  фээсбешник  старался  припомнить,  не
Коган ли подал идею повысить цены.
     - И что же? - поощрил он.
     - Да ничего, - ответил министр финансов быстро. -  Я  просто  еще  не
очень-то растопыриваю карман. Хотя, признаться, надеюсь. Ведь никто из вас
еще не сказал "На", а только "Дай"!.. Если честно, то штатовский президент
хорошо сказал, не находите? Богатства планеты должны принадлежать всем,  а
не только... одному народу. Никакая страна  не  должна  своими  действиями
ставить под удар мировую экономику.
     Кречет кивнул:
     - Золотые слова. Ими  когда-нибудь  и  будут  руководствоваться.  При
коммунизме,  к  примеру.  Но  сперва  надо  договориться,  чтобы   мировая
экономика устраивала всех. Весь мусульманский мир, а он не так уж  и  мал,
не устраивает экономика, где на рекламу помады  тратится  больше  средств,
чем на производство инсулина, а на саму помаду денег  уходит  столько  же,
сколько надо на постройку обсерватории на Луне!
     Коган вздохнул:
     - И чего эти арабы так любят обсерватории? Улугбек из-за них  лишился
не только ханства, но и головы... Ладно, мне драть с Белоруссии  по  новым
ценам или нет?

     Когда я на территории Кремля вылез из машины, в мою сторону бросилась
галдящая толпа. Над головами мелькали плакаты,  трепетали  флаги.  Женщины
верещали злобно,  а  мужчины  пытались  скандировать  какой-то  лозунг.  Я
поспешно шагнул на ступеньки, в спину ударило.
     Я непроизвольно оглянулся, голову тряхнуло. Сперва не  понял,  только
когда машинально потрогал  лоб,  увидел  пальцы  в  крови.  По  ступенькам
покатился крупный булыжник.
     Милиционеры  схватили  тщедушного  бородатого  мужика.  Он   орал   и
вырывался,  кричал  о  предательстве,   о   национальной   идее   спасения
человечества, продаже Отчизны, все патриоты называют ее  именно  Отчизной,
ибо Родиной может назвать и татарин, и, хуже того, еврей, у них же родство
идет по матери, потому патриот говорит только об Отчизне...
     Мужику выворачивали руки, милиционер охлопал всего на предмет оружия,
пошарил в карманах, а найденный паспорт подал  подбежавшему  офицеру.  Тот
полистал, сказал с укоризной:
     - Цукерник... гм... Что-то знакомая фамилия. Я вас уже не задерживал?
Неважно, на этот раз предупреждением не отделаетесь...
     Я вытер платком лоб, крови немного, но  шишка  вздуется,  кровоподтек
обеспечен. Милиционеру я кивнул с недовольством знатного сановника:
     - Отпустите.
     Тот удивился:
     - Разве не будете выдвигать обвинение?
     - Нет, конечно.
     - Почему? Вон вам разбили лоб, кровь течет, телекамеры  все  засняли.
Да и как бросились, все заснято. Это  улики.  Этих  людей  можно  засадить
надолго.
     Я приложил платок, подержал, но кровь уже остановилась, так  что  все
заживет, можно не заходить даже в медкабинет:
     - За что?
     - За нападение...
     Я поморщился:
     - Кой черт! Это мои союзники.
     - Кто? Простите...
     Мужичок тоже вытаращил глаза, перестал вопить. Это был из тех нервных
интелей,  что  сразу  набрасываются  с  руганью,  потом  самим  становится
совестно,  но  редкий  из  них  найдет  силы  признаться,  что   перегнул,
погорячился, и никогда не скажет, что был не прав.
     - Это мои  союзники,  -  повторил  я  с  терпением,  которое  вот-вот
порвется. - Это мои союзники, потому что бьются, как и я, за людей.
     Тот обалдел, отшатнулся:
     - Простите, не понимаю... А кто же тогда противники?
     Я кивнул на ту сторону  площади,  где  вслед  за  длинноногой  гидшей
шествовала пестрая толпа ухоженных не то иностранцев, не то  своих,  какая
разница. Щелкают фотоаппаратами, глазеют по  сторонам,  тычут  пальцами  в
золотые маковки церквей, видно как остаются отвратительные  жирные  пятна,
позируют.
     - Те, - сказал я, - кому до фени, кто правит, какой строй, и что ждет
завтра. Они будут биться только за свои огороды. Да и то вряд ли. Здоровье
дороже.
     Он смотрел обалдело вслед, а  я  взбежал  по  ступенькам,  с  досадой
думая: неужто так сложно объясняюсь? И так все на пальцах, любой  недоумок
должен понять. Неужели непонятно, что противники все, кто смотрит на резню
между талибами и моджахедами, между арабами и евреями, и  качает  головой:
что за идиоты? Ведь можно просто жить рядом, не обращать внимания  на  то,
какая у кого вера, взгляды... А еще лучше отказаться от  веры,  ибо  из-за
нее приходится воевать, надо отказаться и от чести, из-за  нее  приходится
вести себя строже, а так хочется высморкаться в скатерть... еще отказаться
от любви, ибо любовь обязывает, а вот секс - нет... Ведь можно  же  просто
жить как человеческая масса, ни за что не воюя,  ни  за  что  не  проливая
кровь... Вон какие страсти показывают в "Ромео и Джульетте" или  "Отелло"!
Все из-за этой любви,  будь  она  неладна...  Нет,  лучше  по-американски:
только секс, все взаимозаменяемы, как мужчины, так и женщины, все  просто,
никаких тайн и сложностей...

     Глава 25

     Блистающие половинки: ярко-синяя  и  ярко-лазурная  смыкались  строго
посредине бескрайнего мира. И пронзительная синева неба  и  лазурь  океана
спорили  в  прозрачности,  чистоте,  легкости  этого  удивительного  мира,
настолько светлого и чистого, словно это было не на Земле, а на  неведомой
планете.
     В блистающей синеве  неба  показалось  кудрявое  облачко,  игривое  и
легкомысленное, но и оно, застеснявшись, распалось сперва на  мелкий  пух,
затем растаяло вовсе. В немыслимой высоте купол был чистым, синим,  ярким,
внизу океан катил светло-зеленые волны, теплые и прозрачные настолько, что
можно было видеть руины древних затонувших городов.
     Мир был залит солнцем,  а  его  лучи  пронизывали  толщу  удивительно
чистых прозрачных вод с пугающей откровенностью: на десятки метров  вглубь
видно не только каждую рыбешку, но даже  мельчайших  разноцветных  рачков,
сказочно красивых моллюсков, похожих на бабочек.
     С севера в этот блистающий мир вдвигалось  пугающе  чужое.  В  легком
сверкающем  мире  появилось  нечто  чудовищно  тяжелое.  Там   показалась,
вспарывая чистые лазурные воды, как исполинским  плугом,  эскадра  военных
кораблей.
     В середине двигался чудовищный авианосец,  широкий  и  непотопляемый,
целая геологическая плита из толстого металла немыслимой толщины. Ближе  к
корме, по правому борту, высились  два  небоскреба,  на  крышах  вертелись
параболические антенны. Над этим плывущим континентом как  мошкара  вились
вертолеты, проносились остроклювые истребители, похожие на  пришельцев  из
враждебного космоса.
     Крейсера, эсминцы, линкоры - шли в хвосте, часть выдвинулась  вперед,
множество шли по сторонам, так что плывущая громада  авианосца  находилась
посередине. Все эти корабли выглядели мелкими лодчонками, и  только  когда
приблизились, становилось страшно смотреть снизу на эти исполинские  стены
металла, что поднимаются ввысь и поднимаются, снова поднимаются,  все  еще
поднимаются...
     Командир корабля, адмирал Кремер, поймал себя на том, что с  излишней
придирчивостью  слушает  доклад  дежурного  по  вахте  лейтенанта  Грейса.
Потомок горцев не слишком удался ростом, так он считает, ибо на  полголовы
ниже своих братьев, хотя на самом деле рост  даже  выше  среднего,  однако
Грейс носит ботинки на толстой подошве, каблуки вдвое выше, чем  у  других
офицеров, и вытягивается с таким  рвением,  что  вот-вот  перервется,  как
амеба при делении. Но если не считать этого пунктика, то офицер блестящий,
исполнительный, к службе относится  ревностно,  корабль  в  его  дежурство
блестит.
     Кремер  внимательно  всматривался  в  безукоризненно  выбритое   лицо
молодого офицера. Все-таки олдспайсом  пользуется  или  дэнимом?  Олдспайс
рекламируется мощнее, да и разбирают его, судя по всему, лучше.  Но  часть
мужчин хранит верность старому дэниму... Надо вовремя разобраться,  просто
косность или все-таки дэним лучше? Нельзя, если заметят,  что  адмирал  не
успевает за временем, не умеет  вовремя  перейти  на  более  прогрессивный
лосьон... Психоаналитики, что уже почти командуют флотом, как в  России  -
православная церковь, тут же  возьмут  на  заметку  как  негибкого,  плохо
замечающего перемены.
     Он потянул носом:
     - Вольно, лейтенант. Пользуетесь "Деним"?
     Лейтенант поперхнулся на полуслове,  потом  скромная  улыбка  тронула
мужественное лицо:
     - Да, сэр. Бритва Жиллет, что лучше для мужчины  нет,  а  после  этот
"Деним", что, в самом деле, придает коже крепость... простите, дуба.
     -  Дуб,  это  хорошо,  -  одобрил  Кремер.  Подумал,  что   замечание
закомплексованный лейтенант ухитрится истолковать  и  по  второму  смыслу,
пояснил: - Дубовые листья у нас на петлицах. Дуб - хорошее дерево.  У  нас
вся  мебель  из  полированного   дуба.   Проведешь   ладонью,   чувствуешь
мужественную теплоту.
     - Спасибо, сэр!
     Кремер с удовольствием  смотрел  в  открытое  честное  лицо  офицера.
Чистая  кожа,  здоровый  загар,   мужественное   лицо,   хорошо   развитая
тренажерами атлетическая фигура. Ни капли  жира,  широк  в  плечах,  грудь
развита, такой, если крикнет, на соседнем корабле услышат. Правда,  теперь
у каждого прямо в петлице встроен микрофон, необходимость в зычном  голосе
ушла в прошлое.
     - "Деним" для настоящих мужчин, - согласился он. - Сумели,  мерзавцы,
создать такой лосьон что, в самом деле, чувствуешь нечто такое... такое...
дубовое! Как дуб, собственно, крепкое.
     Часы у Грейса, как он  заметил,  с  крупным  циферблатом,  с  толстым
стеклом, стилизованные под старину. Сейчас в моде старина,  но  в  корпусе
напичкано электроникой. Циферблатом носит вовнутрь, а на  тыльной  стороне
только блистающий новыми сплавами браслет. Каждое звено как чешуя  крупной
рыбы наползает краем на другое, создавая странный эффект. Надо  посмотреть
за другими офицерами. Если это перешло  в  тенденцию,  то  и  самому  пора
повернуть браслетом на тыльную сторону. Но не переборщить, забегая вперед:
если же на всем корабле носит так только Грейс и два-три  из  молодых,  то
это будет урон его имиджу...
угасло чересчур быстро. Мне показалось, что все было  нарочитым,  попыткой
     Грейс помялся:
     - Пока только одно сообщение, что краешком касается  нас.  Или  может
касаться.
     - Что же?
     - Флот русских, что вышел на свои маневры... о которых  на  этот  раз
заранее ничего не было известно, неожиданно изменил курс.
     - Вот как? И где же он теперь?
     - Движется в направлении Арабских эмиратов.
     Кремер нахмурился:
     - Нам не хватало только поблизости этот  вшивый  флот...  Еще  зараза
какая перескочит. Как скоро они будут там?
     - Уже к концу сегодняшнего дня. Или  же,  самое  позднее,  завтра  на
рассвете.
     Кремер прикинул, махнул рукой:
     - Надеюсь, они минуют те моря за сутки до того, как войдем мы.  Этого
времени достаточно, чтобы утонули те вши, что с них нападают.
     - Да, сэр.
     Кремер взглянул на часы, настоящий "Ролекс", с  дарственной  надписью
военного министра. Все-таки его часы пока  не  уступают  этим  молодым  да
ранним.
     - Идите. Командующему флотом я доложу сам.
     Грейс исчез, быстрый и предупредительный как  официант  "Рояля",  где
служащие получают на чай больше, чем президент  страны  жалованье.  Кремер
подумал одобрительно, что такой шмендрик в лейтенантах не засидится.
     Вдохнул несколько раз чистый морской воздух,  бодрящий,  солоноватый.
Медики говорят, что в морской воде процент соли до  сотых  долей  процента
совпадает с содержанием соли в крови человека. Так что  строить  виллу  на
берегу океана не только престижно, но и полезно для здоровья.
     Он с удовольствием перешагнул порог, чувствуя что все  еще  находится
на  своей  военно-стратегической  базе.  Огромной,  хорошо  охраняемой,  к
которой немыслимо приблизиться чужаку., и в то  же  время  базе  со  всеми
мыслимыми и немыслимыми удобствами большого города.
     Слева в десятке шагов поднимается небоскреб, на  далекой  крыше,  что
царапает небо, крутятся безостановочно локаторы,  самые  чувствительные  в
мире. Справа тянется идеально ровный пол, а там,  далеко-далеко,  красивая
ажурная решетка, какими обычно ограждают берега рек. Только там не река, а
океан, а они не на берегу континента, а на плывущем  авианосце,  настоящей
огромной военной базе, настоящем городе с его службами,  полицией,  только
что военной, санитарными службами скорой помощи,
     Если  оглянуться,  там   замерли   в   полной   готовности   полсотни
сверхсовременных истребителей-бомбардировщиков. Еще  две  сотни  самолетов
находятся  на  ангарных  палубах,  у  подъемников  круглосуточно   дежурят
техники, готовые в любой миг  подать  их  наверх.  В  другом  трюме  запас
крылатых ракет, быстрых и неуловимых.
     Все еще равномерно перекачивая свежий воздух моря  через  легкие,  он
неспешно спустился вниз, вяло козырнул вытянувшемуся  с  излишним  рвением
лейтенанту Форсайту. Тоже здоровый, подтянутый, всегда  улыбающийся.  Лицо
его от улыбки глуповатее обычного, но Форсайт молодец: лучше в личном деле
получить заметку недостаточно сообразительного, чем неуживчивого. А что не
слишком умен, так для армии это прекрасно. Во-первых, Белый Дом  страшится
умных людей с оружием в руках, во-вторых, от умных,  в  самом  деле,  одни
хлопоты, беспокойство.
     По  дороге  в  командный  комплекс  снова  окинул   громаду   корабля
одобрительным взором. Не меньше,  чем  оружейники,  жалование  и  гонорары
получают  дизайнеры,  придавая  очертаниям  авианосца,  боевых   кораблей,
истребителей и вертолетов  устрашающие  очертания.  Специальные  институты
создаются для того,  чтобы  определить,  как  напугать  человека  сильнее,
устрашить, чтобы при виде  американского  корабля  или  самолета  тряслись
поджилки, чтобы руки слабели, и противник без боя сдавал позиции  одну  за
другой.
     Недавно группа дизайнеров сумела  придать  новому  боевому  вертолету
столь жуткий вид, что глупые арабы закупили целую партию. Хотя на  той  же
выставке русские показали свой вертолет, который превосходил штатовский по
всем показателям. Благодаря  только  усилиям  дизайнеров  удалось  прибить
сразу троих зайцев: американская фирма заработала  лишних  три  миллиарда,
арабы получили слабое вооружение, израильтянам продали получше, а  главное
же - русские оказались с носом. Как по деньгам, так  и  по  присутствию  в
регионе.

     В рубке управления офицеры вскочили при  появлении  адмирала,  Кремер
усадил отеческим мановением белых холеных пальцев. Вся  команда  подобрана
хороша,  протестирована,  их  личные  дела  прошли  через  тройной  заслон
психоаналитиков. Даже этот паскудный Юджин прошел, хотя при одном  взгляде
на него у Кремера усиливается выделение желчи.
     Зять Кремера был совладельцем фирмы,  торгующей  туалетной  водой,  и
Кремер через друзей в штабе сумел протолкнуть заказ  именно  на  туалетную
воду фирмы зятя. Теперь этой воды на авианосце стояли ящики  в  количестве
едва ли не больше, чем патронов. Вся команда, исключая Юджина,  пользуется
туалетной водой едва ли не для купания, знает,  что  адмирал  поощряет  ее
расход: когда запас подойдет к концу, заказ попросту повторят, к авианосцу
пойдет тут же транспортник с новой партией,  а  фирма  адмиральского  зятя
получит хорошую прибыль.
     Юджин   нагло   прошел   мимо,   обдав   адмирала   волной    запахов
фирмы-конкурента, и у Кремера сами собой сжались кулаки. Подойдет срок,  с
флотом придется проститься, он займет достойное место в фирме  зятя,  если
еще будет работать, и хорошо бы укрепить ее финансовое  положение  сейчас,
когда в его руках такие могучие рычаги...
     - Как наши скифы? - поинтересовался он с усмешкой.
     Офицеры угодливо засмеялись.  Еще  с  начала  второй  мировой  немцев
назвали гуннами, намекая, что германские племена наряду со  славянскими  в
могучей орде Аттилы, потрясателя вселенной, были основной  ударной  силой,
но русских гуннами не назовешь, кличка занята, однако пропаганда  отыскала
эпизод времен Наполеона в Москве. Тогда русская столица запылала  со  всех
сторон, а когда Наполеону доложили, что русские предварительно вывезли все
пожарные насосы, император воскликнул в ужасе: "Да это скифы!"
     Один произнес с непередаваемым презрением:
     - Скифы! Сидели бы на своих лохматых лошадках, так туда же - на воду.
Они ж лужи боятся, а тут вышли в океанские просторы.
     - Говорят, скифы - романтики, - поддакнул второй офицер.
     - А что это?
     - Ну... гм... такая дурь, когда чего-то хочется, куда-то тянет...
     Кремер с  удовольствием  слушал  этих  сильных  здоровых  мужчин,  их
жизнеутверждающий гогот, смотрел на сытые румяные  лица,  сам  фыркнул  на
объяснение последнего офицера:
     - Пива? Мяса? Женщин?..
     - Да нет, - попытался объяснить офицер, у которого в личном деле  был
такой минус, как учеба в Иллинойском университете, где он посещал  филфак.
- Это когда хочется чего-то... высокого...
     - Ого! Как наша статуя Свободы?
     - Нет, не в материальном... Большого и чистого... только не посылайте
меня мыть вашу машину, сэр! Это не мне хочется, а варварам. Это не выразит
словами, ибо эта жажда высокого и чистого... нематериального, что ли...
     Командующий отмахнулся:
     - Ну, тогда им хана. Мир материален.

     Глава 26

     По телевидению с утра во всех новостях показывали окровавленные  тела
двух  женщин.  Пьяный  слесарь  расстрелял   тещу,   а   потом   и   жену.
Телекомментатор, захлебываясь  от  возможности  уесть  Кречета,  торопливо
вещал, что слесарь получил доступ  к  пистолету  благодаря  бесчеловечному
указу президента о свободной продаже оружия.
     В кабинете Кречета  все  экраны,  как  всегда,  работали,  Черногоров
хмурился, а Сказбуш приговаривал:
     -  Ничего-ничего...  На  два-три  убийства  в  сутки  больше  -   это
нормально. А пока что все те же пять убийств по Москве, как и раньше.
     - Еще не освоились, - предупредил Черногоров. - Да и не так уж  много
оружия раскуплено. А что будет потом?
     На двух экранах шел репортаж о новых возможностях приобретения оружия
в личное пользование. По указу президента его  теперь  продавали  прямо  с
воинских складов. Это упростило процедуру, а единственное, что от  военных
требовалось, так  это  накалывать  на  штырь  справки  покупателей  об  их
психической полноценности и несудимости.
     Деньги шли прямо в воинские части, что подбодрило военных, обрадовало
массы населения, и разозлило чиновников, мимо которых  проплыли  миллиарды
рублей. Правда,  в  бюджет  тоже  не  поступили  эти  деньги,  но  военные
вздохнули свободнее.
     Юристы осаждали  кабинет  Кречета,  доказывая  какие  злоупотребления
могут совершаться при продаже. Кречет ярился, ибо, когда спрашивал, что те
предлагают, натыкался  на  тупое:  запретить,  не  разрешать,  сперва  все
выяснить, просчитать и согласовать...  что  при  расейской  медлительности
обещало растянуться еще на пару тысячелетий, а потом быть похороненным  за
полным исчезновением как России, так и русских.
     Из этих юристов большая часть была, конечно же, на содержании тех или
иных групп, но Кречет с изумлением обнаружил и  несколько  прекраснодушных
идиотов. Оторвавшись от реалий, они  творили  прекрасные  законы,  которые
работали бы прекрасно, если бы применить их,  скажем,  на  Марсе  или  Тау
Кита, где народ богаче швейцарцев, спокойнее финнов, зиму спит в берлогах,
а летом сидит на деревьях и чирикает.
     - Богат расейский народ талантами, - сказал  он  с  чувством.  -  Как
только его мордой об стол ни били, потом о стену, о столбы, а затем  рылом
в грязь,... а они то коммунизм строят,  то  царство  божье  на  земле,  то
капитализм с человечьим лицом!
     - В отдельно взятой губернии, - вставил Коган.
     - Если бы! Я бы их всех тогда в Магадан, пусть строят.
     - А как же законы?
     - При резких поворотах, - сказал Сказбуш наставительно,  -  нарушения
законности неизбежны. Она и так нарушается везде,  как  в  ваших  хваленых
Штатах, так и в Израиле, о котором вы как-то странно помалкиваете.
     - Например? - спросил Коган, лицо его вытянулось.
     - В вашем Израиле... или в Штатах, не помню, да какая разница, это  ж
одно и то же, вчера судили каких-то двух  грабителей...  Одному  пять  лет
припаяли, другому - четыре! Разве не навскидку?
     Коган ощетинился:
     - Почему навскидку?
     Сказбуш покровительственно улыбнулся:
     - Я бы поверил, если бы одному дали, скажем, пять  лет,  два  месяца,
четыре дня и шесть часов с минутами, а другому - четыре года,  одиннадцать
месяцев, три дня и сколько-то там  часов  с  минутами.  А  так,  разве  не
приблизительно?.. Ага, дошло. А еще министр финансов!  Виктор  Степанович,
может Коган и не еврей вовсе? Прикинулся, чтобы к деньгам поближе?
     Краснохарев  пробурчал,  демонстрируя   полное   отсутствие   расовой
заинтересованности:
     - Вам всем только олешков пасти, чукчи  премудрые.  Да,  когда  пожар
горит, не до соблюдений. Надо  наш  общий  дом  спасать!  А  если  кого  в
суматохе локтем в рыло, то уж извиняйте, не  до  французских  поклонов.  И
если ногу кому оттопчем, когда добро выносим... Если уж решились, то  надо
дело делать, а не пятиться.  К  тому  же  денег  под  матрасами  оказалось
больше, чем Коган насчитал... На хлеб не хватало, а пистолетики  покупают,
морды косорылые!

     После двенадцатичасового рабочего дня не позавидуешь  ни  президенту,
ни его команде. К тому же после известного срока никто из них уже не будет
ни президентом, ни  министрами,  а  вот  ученый  с  мировым  именем  им  и
останется, так какого черта каторжанюсь?..
     Выжатый как лимон, я вернулся домой на закате. В квартире прибиралась
дочь Галя, Даша носилась по комнатам с Хрюкой. Обе бросились мне  на  шею,
одна с визгом, другая - тоже с визгом. Из большой комнаты доносились сухие
звуки ударов железа по костям, это зять гоняется за  бедными  скелетами  в
"Diablo-2". Из-за время от времени возникающих беспорядков в городе, он не
решается отпускать Галю ездить через весь  город  ко  мне,  что  вообще-то
замечательно. Пока она чистит и моет, а потом еще и наполняет холодильник,
он ухитряется в моем персональном компе что-то передвинуть, зарарить, а то
и попортить сэйвы.
     - Кофе, - прохрипел я. - Большую чашку!
     Галя укоризненно покачала головой:
     - На ночь?
     - Какая к черту ночь? - удивился я. - Два дня не был в Интернете!.. А
ты чего тут свои порядки наводишь?
     - Просто порядок, - отпарировала дочь. - Мама и эту  неделю  пробудет
на  даче.  Позвонила,  чтобы  я  проверила  холодильник.  Ты  ж  с  голоду
издохнешь, но поленишься добрести до магазина!
     Я вздохнул:
     - Да, по Интернету булочки пока что только виртуальные.
     - А хотелось бы перейти с кухонной, - съязвила дочь,  -  на  духовную
пищу?
     - Лучше информационную... От духовной слишком прет духовенством.
     Загремело, руки затрясло. В пальцах дергалась  кофемолка,  я  засыпаю
зерна на глубинных рефлексах без участия разума, а чтобы кофе  всегда  был
одинаково крепким, зерен попросту набиваю под крышку.
     Из комнаты вышел зять, остановился на пороге. Рослый,  могучий,  рано
располневший, красивый  и  осанисто  импозантный,  как  молодой  вельможа,
взращенный на полноценной пище.
     - Я вышел, - сообщил он таким значительным  голосом,  словно  выиграл
битву в Персидском заливе. - Засэйвился на шестом лэвэле.
     - Неважно, - отмахнулся я. - Для меня это устарело... Я давно  прошел
даже добавочные миссии.
     Комп хитро мигал зеленым глазком. Дочь укоризненно покачала  головой.
У нее под рукой в джезве забурлила вода,  выплескиваясь  на  плиту,  а  я,
разрываясь между плитой и  компом,  ничего  этим  бабам  доверить  нельзя,
щелкнул зихелем, энтерякнул, вошел в дозвон, уже три дня не  заглядывал  в
емэйлик, одновременно запустил лазерный диск с песнями, которые  по  моему
заказу отыскал и сбросил на сидюк знакомый коллекционер. Правда,  даже  он
удивился такой странной подборке. У меня рядом с песней на слова Рубцова о
велосипеде стоит о гражданской войне "Дан приказ ему на Запад...",  дальше
пара украинских казачьих, затем - "Вставай, страна огромная", но я  меньше
всего угождаю вкусам недоумков, что для дур  выглядят  эстетами,  на  моем
любимом сидюке песни, которые вызывают в  моей  душе  отклик,  от  которых
щемит в груди, на глаза наворачиваются слезы... и под  которые  работается
особенно хорошо и плодотворно.
     "Наверх вы, товарищи, все по местам, - запел сильный суровый голос, -
последний парад наступает! Врагу не сдается  наш  гордый  "Варяг",  пощады
никто не желает..."
     Дочь и зять переглянулись, очень взрослые и солидные люди, правильные
и уживающиеся в обществе. Что было в их взглядах, я знал  по  опыту,  даже
они пробовали меня  перевоспитывать,  чтобы  жил,  никого  не  шокируя  ни
взглядами, ни поведением, "как  все  люди".  Отступившись  наконец,  живут
своей жизнью нормальных людей, а я живу жизнью ненормального.
     Песню подхватили мужественные голоса, и я ушел из тесной  комнатке  в
другой мир. А ведь это случилось,  мелькнуло  в  голове,  совсем  недавно.
Исторически недавно. Но в Штатах не найти человека, который понял бы  этот
странный поступок коллективного самоубийства. Да и у  нас  таких  осталось
немного...
     Подумать только:  крейсер  находится  в  безопасности  в  нейтральном
порту. Вдали на рейде маячит эскадра противника. Выйти в открытое  море  -
верная смерть. Но японцы понимают,  что  русские  выйдут,  ибо  что  такое
жизнь, она в любом случае скоро кончится, а вот честь...
     И русские  выходят  навстречу  гибели.  На  их  корабль  обрушивается
стальной шквал с двух десятков кораблей,  они  отвечают  из  всех  орудий,
несколько часов идет страшный неравный бой. Раскаленные осколки с грохотом
сметают с палубы людей,  надстройки,  орудия,  но  из  машинных  отделений
выползают измученные кочегары, бросаются к оставшимся корабельным  пушкам,
неумело наводят, стреляют, падают убитыми,  на  их  место  встают  повара,
юнги, стреляют, задыхаясь в дыму, ибо  весь  крейсер  охвачен  огнем,  они
стреляют, оскальзываясь в лужах крови  и  спотыкаясь  о  погибших  друзей,
вслед за которыми погибнут и они, принявшие бой со всей японской эскадрой!
     И когда уже невозможно стало стрелять из огромных корабельных орудий,
а корабль все еще на воде, то уцелевшие бросились к кингстонам  и  открыли
люки, затопив крейсер, ибо вот-вот возьмут на абордаж, в позорный плен...
     Их поступок немыслим с точки зрения психологии современного человека,
который исповедует принцип американца: выжить любой ценой! Но  о  "Варяге"
сложили песни. Эту, кстати, сложил один немец, и звучала сперва в Германии
на немецком. Есть еще и наша, отечественная, но я с детства привык к этой.
Немец сумел сказать о поступке русских сурово и просто, даже  обыденно,  и
от этой мужественной обыденности у меня всякий раз щемит  в  груди,  а  на
глаза наворачиваются слезы.
     Кстати, японцы на месте гибели "Варяга"  отдают  честь  как  погибшим
самураям. Доблесть есть доблесть, а вот солдата,  спасающего  жизнь  любой
ценой, раньше называли другим словом. Совсем-совсем другим.
     Громко и неуместно прозвучал телефонный звонок. Я посмотрел на  часы,
в такое позднее время вроде бы уже не звонят, разве что кто-то  из  старых
друзей, кому дозволено, поднял трубку:
     - Алло?
     - Мне Никольского, пожалуйста, - потребовал голос.
     Я вздохнул, поинтересовался:
     - Кто его спрашивает?
     - А что, - спросил голос в свою очередь, - его нет?
     - Кому он нужен? - спросил я уже настойчивее. - По какому делу?
     - Да он мне нужен, - начал объяснять голос, вполне интеллигентный, но
я со смаком послал его на хрен, не стесняясь дочери  -  внучка  с  собакой
борется на кухне, - положил трубку. Привычная российская трусость,  жалкая
трусливость, когда человечек надеется  спрятаться  за  анонимным  звонком,
даже  не  понимая,  что  если  не  представляется  сразу,  то  звонок  уже
анонимный. Возможно, этот человечишка  вовсе  и  не  хотел  ничего  злого,
возможно это как раз из моих доброжелателей или даже  сторонников,  но  до
чего же глубоко въелась эта трусость,  если  человечек  страшится  назвать
себя!
     Это не КГБ виновато, сказал себе  трезво,  не  сталинские  репрессии.
Сгибание человека  началось  с  принятия  князем  Владимиром  христианства
православного толка. Свободного человека  начали  превращать  в  раба,  он
должен был бояться своего начальника больше, чем врага. И тогда его  можно
бросить хоть на вражескую рать, хоть на  рытье  Земляного  Вала,  хоть  на
постройку  Храма  Христа  Спасителя.  Конечно,  рабы  божьи  побеждали  не
умением, а числом, врага забрасывали трупами, Петербург строили на  костях
своего народа,  но  русский  народ  -  единственный,  где  с  потерями  не
считались.
     Чертов Запад, сказал я со злостью. Там  все-таки  сумели  в  человеке
оставить эту способность отвечать за себя, за свои слова. Хотя бы  внешне.
Услышав "Алло", он сперва называет себя, а потом спрашивает такого-то. Тем
самым сразу дает  возможность  на  том  конце  провода  решить,  звать  ли
такого-то к телефону или послать подальше.
     Связь установилась на четырнадцать и четыреста, и то хорошо, могло  и
на девять, четырнадцать - чудесно, никогда не рвется, а  вот  на  тридцать
три уже через пару минут  эта  дрянь  деликатно  напоминает,  что  я  могу
вообще-то переконнектнуть, если все еще пытаюсь с  кем-то  соединиться,  а
если не хочу, то чего жду как лох...
     В почтовом ящике емэйла обнаружил из пяти писем одно на  абракадабре,
кто-то пользуется еще допотопной программой кириллизации, а один и  вовсе,
видно  намаявшись  раньше,  написал  на  руглише,  т.е.,   русский   текст
латиницей.
     Писавший, обращался ко мне на "ты", резонно полагая, что  мне  как  и
ему, лет десять-пятнадцать, ибо двадцатилетние  уже  спешно  занимаются  в
Интернете бизнесом, а сорока или пятидесятилетних так и вовсе  в  Сети  не
замечено: старшее поколение только-только перестало  кидаться  с  молотком
как на исчадие ада  на  пишущие  машинки,  куда  им  осваивать  загадочные
компьютеры, Интернет!
     Я уже смирился, что ровесника  в  Интернете  не  встретишь,  даже  на
Темной Стороне, там фермеры тоже только вчера перестали кидаться с  вилами
наперевес  на  трактора,  а  компьютерами   ведает   ребятня,   смелая   и
оптимистичная
     Штатизм мощно наступает еще и  на  этом  фронте.  Пока  Восток  занят
духовными исканиями, пока талибы  бьются  насмерть,  ожесточенно  выясняя,
какая строка в Коране точнее отражает суть их учения, штатовцы  предлагают
товар попроще, не  для  какой-то  там  души,  а  для  желудка,  кишечника,
гениталий.
     Интернет дает возможность общаться всем со всеми. А общаться проще на
уровне ниже пояса, здесь мы все одинаковы, чем на уровне души,  которые  у
всех уникальные. Трудно грузчику и профессору найти консенсус, как  теперь
говорят, по вопросу кто поет лучше: Киркоров или  Поваротти,  а  вот  кого
лучше ставить на четыре кости - в этом они сойдутся  быстро,  поймут  друг
друга, останутся довольными общением и взаимопониманием,  что  называется,
по-американски..
     Пока дочь и зять о чем-то беседовали за  моей  спиной,  я  ответил  в
легкой интернетовской манере, когда всяк  собеседник  друг,  а  никого  не
интересует ни возраст, ни пол, ни расовая принадлежность,  ибо  какая  мне
разница, какая харя у сабжа на другом конце провода в  Австралии:  черная,
белая, старая, женская, жидовская или крокодилья - мне  нужно  общение,  а
крокодил может назваться лапочкой, взять красивое женское имя  и  чирикать
что-то приятное или полезное, что мне,  собственно  и  надо.  В  Интернете
неважно, еврей ты, крокодил, хохол или хуже того - москаль.
     Письма, подписанные псевдонимами, отложил  на  потом.  Скорее  всего,
времени не отыщется вовсе. Если человек скрывает свое имя, то он тем самым
признается в готовности сделать  что-нибудь  подленькое.  Гадкое.  Плюнуть
соседу в суп, а затем войти в сеть  под  другим  именем,  чтобы  лицемерно
посочувствовать и плюнуть снова.
     Конечно, среди этих, с псевдонимами, немало просто  идиотов,  которые
не понимают как это выглядит со стороны. Просто им ставить "Красный  Орк",
"Крутой Билл", "Убийца приставок"  куда  интереснее,  чем  свою  заурядную
фамилию, но все же, все же...
     С другой стороны, мне, ревнителю свободы, как  раз  и  нравится,  что
человек в Интернете волен выбирать себя имя, фамилию и отчество сам.  Даже
пол и возраст, как национальность и внешность. Я  вообще  мечтаю  о  таком
идеальном обществе, где человек может выбирать себе не только род занятий,
но и страну, родителей...
     Правда, в этом случае у английской королевы или султана  Брунея  дети
рождались бы десятками миллионов, а во всем Кузбассе  рождаемость  бы  как
ножом отрезало.
     Письмо моего  корреспондента  было  усыпало  смайликами  всех  видов,
хитрыми и подмигивающими, но это  я  отнес  на  счет  молодости,  когда  с
грамматикой еще не в ладах, и человечек пытается выразить  чувства...  ну,
как   умеет.   А   вообще-то   смайликами   пользуются   люди   того    же
интеллектуального уровня, что и зрители шоу Бенни Хилла, у которого  хохот
за кадром. И подобных шоу.  Для  них  уже  пора  развешивать  на  деревьях
таблички с надписью "Дерево". Раньше такие  жили  в  заведениях,  стыдливо
именуемых зелеными школами, а теперь даже к  компам  доступ  получили!  Их
можно еще вычленить по незнанию грамматики,  но  самый  верный  признак  -
смайлики.
     Единственное затруднение испытал, когда ставил подпись.  Я  пользуюсь
своим именем, в задницу трусливые  псевдонимы,  но  я  никогда  никого  не
назову "господин" и  никогда  не  подпишу  письмо  словами  "Ваш  покорный
слуга".  Это  самоуничижение,  так  навязываемое  христианством,  противно
природе человеческой. И если его удалось навязать на пару  тысяч  лет,  то
это не значит, что продержится еще столько же. А держится лишь потому, что
большинство по своей тупости просто не  замечают  оскорбительности  такого
обращения. Им кажется, что это лучше, чем  "товарищ",  но  ведь  "товарищ"
стал дурным тоном  лишь  потому,  что  его  использовали  большевики,  как
многотысячелетняя свастика стала отвратительным знаком лишь потому, что ее
взяли своей эмблемой гитлеровцы.
     Слово "господа" вроде бы не запятнали ни коммунизмом, ни фашизмом, но
оно само  по  себе  отвратительно,  ибо  ставит  тебя  ниже  тех,  к  кому
обращаешься. И не  надо  болтать  о  некой  вежливой  форме!  Нет  никакой
вежливости в том, чтобы сразу обрывать  разговор,  ибо  какой  может  быть
разговор на равных между господином и слугой? Да еще покорным?
     - Да черт с тобой, - сказал я вслух. - Успехов! Виктор.
     С кухни примчались на голос Даша с Хрюкой, посмотрели во все углы,  с
кем это я, а умная девочка поинтересовалась:
     - Дедушка, что такое "как намыленный"?
     - Электронная почта, - ответил я, не отрываясь от дисплея. - Быстрый,
значит.
     - Почему?
     - Потому что по мылу письмо домчит за  пару  секунд,  а  если  старым
допотопным, как вон Радищев из Петербурга в Москву...
     Из кухни донесся строгий голос дочери:
     - Дашенька, не слушай чересчур умного деда. Он не  догадывается,  что
люди все еще пользуются и обыкновенным мылом, а не тем шампунем, который я
на самом деле купила для его противной собаки.

     Глава 27

     Зять тупо и c неодобрением смотрел как я  стучу  по  клаве.  Ему  бы,
чтобы я печатал на допотопном "Ундервуде", а то и скрипел гусиным пером. И
хотя я застал еще век чернильниц-непроливашек, скрипел  стальными  перьями
на забытых ныне уроках каллиграфии, но я и по характеру  футуролог.  Компы
каждый год становятся все мощнее, и  я  абгрейдиваю  свой  в  год  дважды,
добавляя RAM, вудушки, навешивая на систему такие примочки,  что  начинает
стонать и глючить.
     - Мы тут подумали и решили... - сказал зять наконец. - Пожалуй,  надо
отдать Дашеньку еще и в секцию восточных единоборств.
     Я удивился:
     - Зачем?
     - Как зачем? - удивился он в свою очередь. -  Теперь  все  восточными
единоборствами. Э-э...  сосредотачиваются!  Накапливают  энергию  мирового
Космоса через расслабление, идут к Знанию через Великое Незнание...
     Мои глаза были на дисплее, я отмахнулся:
     - Этими секциями, школами,  даже  академиями...  надо  же  до  такого
хамства дойти!.. всем этим непотребием заведуют либо бандиты, либо дураки.
А скорее, и то, и другое. В нужной пропорции.
     Он поморщился, уже куда более академичный, чем я:
     - Ну почему уж там резко...
     - Дорогой, ну какое тэквондо интеллигентику?.. Его учить, учить,  еще
долго учить, а он в лучшем случае будет лишь на  равных  с  хулиганом  или
бандитом, который и так, по рождению,  уже  тэквондист.  У  него  и  кости
крепче, и мускулатура лучше, и  агрессивности  хоть  задом  ешь!  Но  если
интеля учить всяким там боевым искусствам, то это, извините, за  счет  его
занятий наукой, искусством или чем он там мозги развивает... Дело даже  не
в том, что в  сутках  только  двадцать  четыре  часа,  надо  выбирать  чем
заниматься,  а  в  том,   что   всякие   силовые   упражнения   притупляют
интеллектуальную деятельность, увы. Выбор невелик:  либо  мускулы  -  либо
мозги. И нельзя идти по двум дорогам сразу. Так что эти секции, как бы  ни
рекламировали, принадлежат либо бандитам, им надо черпать  пополнение  для
своих боевых групп, либо дуракам, что на деньги папы,  бывшего  партийного
босса, по своему скудоумию открыли эту дурость... Что за черт, это  же  на
языке Java, у меня в компе нет поддержки...
     Сознание давно раздвоилось, я  говорил  какие-то  дежурные  для  меня
фразы, и шокирующие для большинства, вроде того, что, в  самом  деле,  для
занятий восточными единоборствами  все-таки  нужны  данные.  Самое  важное
данное - это трусость. Не простая, а патологическая, когда от  мысли,  что
тебя могут ударить, дрожат колени и холодеет в животе. Такой человек  идет
в секции, чтобы научиться бить раньше, чем кулак противника  коснется  его
драгоценнейшей рожи или  хотя  бы  плеча.  И  не  просто  бить  раньше,  а
вырубать, чтобы тот не вскочил и не попробовал ударить еще раз.
     Второе необходимейшее условие - это беспредельная тупость и  леность.
Только такой человек, вместо  скучнейшего,  хотя  и  проверенного  качания
железа, идет в платные  секции  с  экзотическими  названиями,  как  раз  и
рассчитанные на дебилов, для которых хорошо только то, что  заморское,  на
этот раз восточное. Здесь их обещают за пару уроков сделать  супербойцами,
выдать дипломы супермастеров всех восточных единоборств,  а  за  отдельную
плату предложат на выбор пояс любого цвета.
     Человек с нормальной психикой не боится получать удары. Важнее, чтобы
баланс побед был в твою пользу. Но даже если не так, если тебя били  чаще,
чем бил ты, то  это  значит  лишь,  что  ты  отважен  и  выбираешь  крутых
противников. Если же у тебя одни победы, то, извини, я  скажу  честно,  ты
выбираешь только самых слабых противников.  А  перед  сильными  поджимаешь
хвост, лижешь им сапоги и уползаешь в норку.
     - Дашенька, - проронил я, все еще не отрывая глаз от экрана. - Я тебя
люблю... Не ходи ты ни в какие дурные секции... Ты у меня будешь смелой  и
красивой...
     Краем сознания воспринимал, что в прихожей топает, постукивает Хрюка,
носится по квартире как угорелая, пыталась стащить меня со стула, но когда
я в Интернете, то пусть весь мир рушится, мне лишь бы  не  расконектилось,
наконец, на пороге появились уже обутые зять и дочь, Галя придерживала  за
плечи Дашеньку.
     Все трое, даже Хрюка смотрели с немым укором. Вообще-то я не  слишком
семейный человек, а когда дети оперились и разлетелись,  я  не  только  не
докучал им поучениями как жить, но даже не интересовался... или  почти  не
интересовался, как живут и что делают.
     Когда человеку не удается  реализовать  себя,  он  начинает  тиранить
детей, чтобы хоть они достигли в жизни чего-то больше, чем он сам. Если  и
с детьми облом, сейчас детки еще те, то  заводит  собаку  и  весь  остаток
энергии обрушивает на бедную псину, ведь та слушается не в пример  деткам,
старается, а вот он уже таскает по всем выставкам, надеясь хоть  в  собаке
достичь, суметь, выделиться...  Хоть  какую-то  медальку,  и  тогда  можно
рассказывать  с  гордостью,   какая   у   него   элитная   собака,   какая
победительница выставок, и какие судьи наглые, что не дали ей самую высшую
медаль, все своим да своим, но все же вынужденно дали эту бронзовую...
     У меня с детьми все нормально, с внуками и внучками - тоже, сам  тоже
реализовался, вон уже в США волосы на себе рвут,  так  что  Хрюка  у  меня
просто мой добрый и преданный четвероногий друг,  умный  и  замечательный,
все знает и понимает, но на выставки или дурацкие шоу мы не ходоки.
     - Ну, мы пошли, - сообщила дочь. Она чуть  приподнялась  на  цыпочки,
чмокнула меня в щеку. - Увидимся через неделю.
     - Я тебя люблю, дедушка, - сообщила и Дашенька.
     Зять кивнул хмуро:
     - Что-то мне почудилось, что видимся редковато... Давно я  не  слышал
занудных нравоучений. А сейчас, когда вы занялись таким странным делом, вы
уже почти суфтий... Что я выгадал бы, если бы нацепил на  голову,  как  те
сумасшедшие, зеленую повязку?
     Я нехотя оторвался от компа:
     - Выгадал? Ты можешь погибнуть, пытаясь пронести эту  новую  веру  по
миру. Ты можешь.... тебя могут предать близкие, могут оклеветать  недруги,
ты сам можешь надорваться непосильной  ношей...  Страшновато?  Но  ведь  в
жизни может случиться и самое худшее...
     Я умолк, он спросил с недоверием:
     - Что?
     - Ты в самом деле хочешь это знать?
     - Ну...
     - Ты можешь закончить вуз, поступить  на  работу,  добиться  хорошего
жалованья, удачно жениться, жить да поживать - добро наживать, каждое лето
ездить в отпуск на юг, куда-нибудь на Мальдивские острова или на Кипр... у
тебя будет хорошая квартира, машина, устойчивое положение. И когда  придет
срок твоей жизни, ты умрешь  в  счастливом  среднестатистическом  возрасте
обеспеченного европейца, в семьдесят два года... в  хорошей  больнице  под
присмотром квалифицированных врачей.
     Я говорил размеренно, а он кивал при каждом слове,  потом  его  кивки
замедлились, наконец, он только смотрел в упор своими  чернющими  глазами,
спросил после паузы:
     - А что здесь ужасного?
     - А то, что тебе может быть все равно - какая  власть,  какой  строй,
какая вера. Лишь бы тебе было  хорошо,  а  тебе  -  это  значит  -  твоему
желудку, твоим  гениталиям.  Как  будто  и  нет  ничего  выше.  Ты  можешь
перестать быть человеком, а превратиться всего лишь в американца.
     - Аме... американца?
     - Американец - это не нация. Это  состояние,  когда  человек  уже  не
человек, а сытый скот, умеющий работать на компьютере.
     Дашенька оттянула собачку замка, щелкнуло,  дверь  отворилась.  Хрюка
пыталась протиснуться  следом,  Галя  и  Даша  старательно  запихивали  ее
обратно. Зять покачал головой, попятился, не  сводя  с  меня  непонимающих
глаз.

     Когда через минуту дверной звонок звякнул снова, я  решил  было,  что
все трое вернулись, что-то забыв. Тем более, что Хрюка  уже  стояла  перед
дверью и приглашающе виляла обрубком хвоста.  Тут  же  открыл,  уже  потом
вспомнил, что сейчас любой обыватель сперва  посмотрит  в  глазок,  трижды
переспросит, перепроверит, чужого не впустит, а своего  попытает  с  какой
целью и не стоит ли кто там, на лестнице...
     За порогом стоял  улыбающийся  Вадим  Богемов,  чернобородый  и  чуть
располневший, за ним две  девицы,  ноги  растут  от  ушей,  с  ним  всегда
таскаются девицы. У креативного директора то ли  профессия  такая,  то  ли
имидж обязывает быть увешанным бабами.
     - Виктор Александрович! - закричал он с порога. - Вы какой  это  диск
мне подсунули?
     - Заходи, Вадим, - сказал я дружелюбно. - Девушки,  заходите.  Да  не
кусается  она,  не  кусается...  Хрюка,  перестань  целоваться,  в  помаде
испачкаешься! У нас не разуваются, это вы бросьте...
     Пока они шебаршились в прихожей, я попытался вспомнить, что я  сказал
тогда... А, у меня  Лара  Крофт-3  бегает,  как  и  первые  две,  в  одних
ботфортах и с двумя пистолетами. Вадим, увидев, обалдел  и  завопил:  как,
откуда? Я пожаловался, что  мне  продали  бракованный  диск,  сам  видишь,
совсем голая... Наивный креативный  директор  помчался  в  магазины  и  на
Горбушку, ездил в Митино и Царицыно, но, понятно, таких бракованных дисков
не нашлось. Видно, с таким брачком распродали еще быстрее.
     Сейчас Вадима неведомая сила потащила  в  комнатку  с  компом,  глаза
загорелись, у меня на крышке минитауэра желтеет стопка  новых  дисков,  но
все же попенял с детской укоризной:
     - Как  вы  надо  мной  поулыбались,  Виктор  Александрович!..  А  вся
Горбушка падала со смеху!.. Потом,  как  лоху,  что-то  плели  про  патчи,
сиди-эмуляторы, а я ж только-только научился отличать крысу от клавы!
     Девушки благоразумно ускользнули на  кухню.  Я  слышал  звон  посуды,
Вадим не приходит без шампанского, гусар, а в сумках явно какая-то  снедь.
Возможно, и  отвертки,  или  чем  теперь  закрепляют  тайные  микрофоны  и
телекамеры.  Вадиму  подсунуть  новую  девицу   из   тайных   служб,   что
закомпостировать талончик в троллейбусе.  Вряд  ли  запоминает  их  имена,
довольствуясь простыми "лапочка", "кошечка" или как там сейчас, язык  тоже
течет и меняется.
     Я указал Вадиму на стул напротив, поинтересовался:
     - Чем занимаешься сейчас?
     -  Черт  знает  чем,  -  сообщил  Вадим.  -  Меня  назначили  старшим
креативным директором!
     - Ого!
     - Я тоже сперва так сказал.  А  потом  понял,  что  это  человек,  на
которого как на осла навьючивают все. На меня повесили  две  программы  на
телевидении!  Оформляю,   натаскиваю   программистов,   художников,   даже
музыкантов... Черт, на завтра программа о... чем бы вы думали?
     - Интервью одного телеведущего с другим телеведущим, - предположил я.
- Об их  тяжелой,  но  благородной,  работе,  полной  опасности  и  риска,
красивой и все еще недостаточно оцениваемой тупым правительством  и  тупым
народом.
     Он отмахнулся:
     -  Нет,  это  они  никому  не  доверяют,  сами  делают.  А  мне  надо
подготовить программу о дебилах.  Оказывается,  сейчас  девять  из  десяти
детей рождаются больными, каждый десятый - дебил, ... Но дебилы тоже могут
работать, правда, на самых простых, могут даже вступать  в  браки  с  себе
подобными и... вообще приносить посильную пользу обществу.  Посему  о  них
тоже надо проявить заботу. К примеру, выпускать для них  книги,  создавать
программы на телевидении...
     Я понял, что Вадим пришел посоветоваться, то есть постучать в дурака,
сказал академическим голосом:
     - Более того, все можно ускорить. Для них можно выделить целый канал,
а туда перевести ряд уже существующих программ. Ну, различные игры, угадай
мелодию, всяческие шоу, начиная от шоу Бенни  Хилла  и  прочие,  где  идут
подсказки  где  хохотать,  интервью  со   звездами...   кого   они   могут
интересовать, кроме как дебилов? Разве что олигофренов или кретинов...
     Вадим согласился осторожно:
     - Да, этот телеканал недостатка в программах испытывать не будет...
     У него на лбу морщины углубились, а я подумал,  что,  в  самом  деле,
можно  сделать  такое,  в  сумасшедшем  мире   нормальные   идеи   кажутся
идиотизмом, а вот такие пройдут на "ура".
     - Вообще-то, - сказал он невесело, - когда видишь эту кухню...  Когда
клоун или жена наследного принца Британии померли, наши масмедики  едва  с
ума не посходили! Требовали траур  объявить  по  всему  миру,  на  полгода
спустить флаги, и всем без исключения рыдать о  невосполнимой  потере  для
человечества!.. А попади в автокатастрофу, скажем... тьфу-тьфу, Кисин  или
Поваротти, то  наши  масмедики  разве  что  вскользь  упомянут  в  хронике
городских происшествий. Кто, мол,  они,  ни  одного  громкого  скандала  с
разводами... А если погибнет, скажем,  создатель  Интернета  или  человек,
придумавший как киловатт-час сделать в сто раз дешевле, то такого вовсе не
упомянут, хотя именно они не только весь мир  сделали  богаче,  но  и  всю
цивилизацию перевернули!
     Я согласился:
     - Хоть в подлое время живем, зато демократичное.
     - То-то и оно... В шестидесятых  один  жаловался:  "Что-то  лирики  в
загоне, что-то физики в почете..." А теперь и лириков,  и  физиков  -  под
колеса поезда массмедии с тупым Бенни Хиллом  за  рулем!  Чем  тупее,  тем
массовее, а значит - лучше. А я так рвался на  телевидение,  как  в  самое
массовое творчество!

     На кухне посуда уже не звенела, зато оттуда потек густой запах  кофе.
Вадим, как и его девицы, настоящие ночные птицы, как и  положено  глубоким
творческим натурам или хотя бы творческим работникам.
     - Да и эта шумиха с расстрелом царя, - сказал он с  горечью.  -  Ведь
вся эта лакейская возня не потому, что погиб  великий  человек  -  то  был
дурак, пьяница и полнейшее ничтожество, - а потому что - царь-батюшка!.. А
лакеям плевать на то, что царем стал не по заслугам, не  по  подвигам,  по
уму или другим каким-то деяниям или качествам, а потому что папа был царь,
и сын тоже царь, хотя будь на его месте любой нормальный человек, инженер,
грузчик или даже извозчик, страна не пришла бы к такому  жуткому  краху!..
Но нет же, партия царских лакеев не унимается! Уже храм на месте расстрела
отгрохали, памятник в Москве и Петербурге готовят...
     Я слушал, кивал, хотя он говорил мне то, что я ему самому  вдалбливал
полгода назад. Выходит, даже умнейшим людям -  а  Вадим  из  той  глины  -
требуется немалое время на переоценку ценностей. С другой стороны - все же
воспринимают,   а   затем   эти   поведут   остальное   стадо   нормальных
здравомыслящих людей.
     Девушки принесли кофе и настолько  крохотные  бутербродики,  что  мне
сразу стало жаль людей, которые тратят время и силы  на  их  изготовление.
Лучше бы по Интернету полазили, а бутерброд можно и один, но  зато  такой,
чтоб до утра о еде не вспоминал.
     Вадим завистливо посматривал на полоску под экраном:
     - А это что там зелененькое?
     - Да поставь нормальный Win-98, - посоветовал я. -  Сколько  можно  с
допотопным OSR-2 мучиться? А это вот ICQ... Как, у тебя все еще  нет  ICQ?
Да как ты живешь, такой дикарь?
     - Меня машины презирают, - сказал он горько. - Смеются в глаза!  Я  ж
не чайник, хуже - кофейник!
     - Ну, это мания...
     - Вам хорошо, дружите  даже  с  компьютером!..  Он  слушается.  Хотя,
честно говоря, я уверен, этот ящик только прикидывается, а на  самом  деле
вас уже поработил.
     - Что есть, то есть, - согласился я.
     Горячие струи крепчайшего кофе вливались прямо в мышцы,  в  кровь.  Я
чувствовал как проясняется голова, а приглушенные звуки  на  кухне  обрели
яркость. Девушка стояла на пороге кухне и смотрела на меня с двусмысленной
улыбкой.
     Улыбку можно было понять и так и эдак, но  я  из  тех,  кто  понимает
всегда иначе. Возможно, на моей спартанской кухне видеокамеры спрятать  не
так просто, и она наблюдала за  мной,  чтобы  предупредить  подругу,  если
начну с кряхтением слезать со стула.
     - Теперь я что-то да делаю уже и на телевидении, -  сказал  Вадим,  в
голосе креативного  директора  звучала  гордость,  почти  гордыня.  -  Мне
кажется, что-то могу сделать и для нашего общего дела!
     - Да-да, - согласился  я.  -  Конечно,  конечно!  Возможностями  надо
пользоваться.
     А сам подумал, а для какого "общего дела",  ибо  своим  меня  нередко
считали  самые  разные  группки,  партии,  общества,  о  которых  я  и  не
подозревал, что у меня с ними что-то общее.
     - А ты заметил, Вадим, - сказал я осторожно, - как умело... не скажу,
что честно, а именно, умело на твоем телевидении ведется пропаганда против
ислама? Ничего не говорится против, а  под  видом  объективного  освещения
событий показывают телевизионные кадры, тоже умело  подобранные,  где  все
эти талибы, муджахеды и прочие мюриды все  как  один  с  тупыми  зверскими
лицами, бородатые, малограмотные, хоть они и выпускники медресе или как их
там... все одеты в какие-то нелепые тряпки, грязные, потные...  Когда  это
показывают чистеньким европейцам,  которые  моют  голову  ежедневно  двумя
шампунями, обрызгиваются дезодорантами, рубашку одевают только выстиранную
и выглаженную... словом, реакция западного человечка предсказуема.
     Вадим, кивнул:
     - Верно, но что здесь не так?
     - А то, что вспомни первые общества христиан!  Это  как  раз  и  были
неграмотные,  грязные,  ограниченные  люди  в  сравнении  с  просвещенными
иудеями, в среде которых христианство  и  возникло.  Ортодоксальные  иудеи
внимательно и терпеливо слушали косноязычные объяснения христиан  о  своей
вере, пробовали  дискутировать,  но  верующие  христиане  первыми  в  мире
применили метод, который потом взяли на вооружение коммунисты:  кулаком  в
рыло этим умникам! Кто не с нами, тот супротив нас! Нечего  рассуждать  да
умничать - надо верить!.. Верить, а не допытываться!!!
     Еще нелепее выглядели эти нищие, неграмотные  и  крайне  ограниченные
люди в богатом и просвещенном Риме, где пышно цвела литература,  ставились
спектакли, поэты устраивали состязания, а  литературные  премии  наряду  с
лавровым венком включали еще и мешки с золотыми монетами. И  что  же?  Эти
первобытные   христиане,   на   которых   с   отвращением   смотрел   весь
цивилизованный мир, сокрушили эту цивилизацию, сожгли библиотеки, перебили
ученых, а знаменитую математичку Гипатию разорвали на части только за  то,
что женщина посмела заниматься наукой. Ну, точно  так  же,  как  исламисты
требуют женщин убрать из университетов и загнать  под  чадру.  У  христиан
героями стали подвижники, которые по двадцать лет не  мылись,  не  стригли
ногти и волосы, а  вместо  красавцев  атлетов  образцами  стали  юродивые,
калеки от рождения, сумасшедшие! Еще не понял, к чему это я?
     Он вздохнул:
     - Понял, как не понять.  Ислам  сейчас  в  таком  же  положении,  как
молодое  энергичное  христианство  в  те  века.  Но  Запад  сейчас   более
организован, чем Древний Рим и просвещенная Иудея. У него есть  не  только
технические средства, но и тысячи высокооплачиваемых  психологов,  которые
ломают головы как расшатать ислам. Как закинуть в души исламистов грязного
червячка...  ну,  не  буду  перечислять   ту   дрянь,   что   способствуют
возникновению западных ценностей.

     Девушки заботливо расставили на крохотном столике рюмки, Вадим разлил
коньяк. Он уже знал, что  я,  хитрый  и  непьющий,  но  одну  опрокину  за
компанию, для моего веса это что слону дробина, пусть сосуды расширяет,  а
эти изысканные ломтики стерляди, лосося - это все Вадим, мои  домашние  не
станут переводить добро на человека, который за компьютером не видит,  что
гребет в пасть.
     Вадим почокался со  всеми,  странный  русский  обычай,  осушил  одним
глотком, а вместо закуски,  тоже  чисто  по-русски  выдохнул  и  посетовал
сокрушенно:
     - Вы правы, Виктор Александрович... На телевидении, как  и  в  жизни,
каждый тянет в свою сторону. Когда смотришь  как  актер  разглагольствует,
как он сыграл Наполеона, как вложил  в  его  образ  свое  понимание,  свою
гениальную личность, какие оттенки придал образу, то сразу понимаешь,  что
какой там Наполеон, вот он величайший человек  всех  времен  и  народов  -
актеришко, сыгравший Наполеона! А телевизионщики, заполучив телекамеры под
свой контроль, теперь говорят только о  себе,  снимают  о  себе  фильмы  и
сериалы, дают интервью,  рассказывают  о  своих  задумках,  своем  великом
творчестве, а телепередачи прерывают, чтобы  показать  свои  портреты  или
мини-клипы с собой, умными, красивыми и самыми великими  людьми,  которыми
мир должен восторгаться и целовать их в задницы, потому  что  именно  они,
судя по их сериалам, самые мудрые отважные и справедливые люди на свете!
     Я кивал, а что сказать, если он с жаром мне доказывает то, что я  сам
вдалбливал в его голову год тому? Да, общий уровень не снизился, а рухнул.
В газетах и журналах вместо статей о творчестве вообще предпочитают  брать
интервью, ибо умную  статью  надо  уметь  написать,  а  в  интервью  можно
задавать длинные вычурные вопросы, чтобы образованность свою  показать,  о
себе, великом и мудром рассказать, а для ответов можно вовсе не  оставлять
места.
     Девушки чинно ели бутербродики, чересчур чинно,  смотрели  блестящими
глазами. Одна решилась вставить:
     - Все-таки вы чересчур круто... Все-таки надо быть добрее. И  прощать
людям их недостатки.
     Говорила она хорошо, умненько. Чувствуется высшее образование.  Когда
человеку  в  течении  шести  лет  вдалбливают  глупости,   спрашивают   на
экзаменах, ставят отметки, то  потом  уже  сам  человек  держится  за  эти
глупости, потому что они как бы отделяют его от "простых",  непосвященных,
недоросших. Тот же  комплекс  что  и  у  дворян,  коренных  москвичей  или
негритянских экстремистов.
     Вторая добавила так же заученно книжно:
     - Прощать даже причиненное ими зло!
     Вадим смолчал, я  тоже  молчал,  любуясь  ее  свежей  молодой  кожей,
сияющими глазами, ровными красиво посаженными зубками, а когда  сообразил,
что ждут как бы подтверждения,  похвалы  их  заученному  до  мозга  костей
знанию, то пророкотал в стиле Забайкалова, старого мудрого филина:
     - Я предпочитаю не лицемерное всепрощение, а старую заповедь: око  за
око, зуб за зуб, кровь за кровь. Ведь если я прощу человека, выбившего мне
глаз, он утвердится в своей безнаказанности, не так ли? Выбьет и второй. А
потом пойдет крушить зубы, пускать кровь направо и  налево!  Да  и  другим
пример. А если я в ответ за свой глаз вышибу ему его собственный,  он  еще
подумает, стоит ли рисковать вторым. Да и другим предостережение... Не так
ли?
     Они переглядывались, я видел по глазам, что только предрассудки конца
уходящего двадцатого не дают завопить счастливо, что да, так,  все  верно,
надо этих гадов не только пороть на  Манежной  площади,  но  и  рубить  им
головы на Лобном месте под грохот барабанов или песни Малежика...
     Пока переваривали, старались понять, я со злостью  подумал,  что  это
"не будь злопамятным, не помни зла" особенно часто раздается сейчас, после
так  называемой  перестройки,  когда  партийная  элита   перестроилась   в
банкиров, владельцев алмазных и золотых  копей.  Плюнь  на  старые  обиды,
забудь... Обычно это говорят люди, которые много  творили  зла,  и  теперь
кровно заинтересованы, чтобы  это  осталось  безнаказанным,  чтобы  им  не
вернулось бумерангом.
     Это "не будь злопамятным" особенно пропагандировалось и  вбивалось  в
массы, когда коммунизм рухнул, и тысячи невинно  пострадавших  хлынули  на
свободу. Тюремщики, которые раньше были уверены, что будут до конца  жизни
измываться  над  несчастными  безнаказанно,  затряслись...  но  еще  более
крупные тюремщики, что мгновенно перестроились в  новую  власть,  были  не
менее заинтересованы, чтобы им сошли безнаказанно смены кресел  членов  ЦК
КПСС на кресла президентов крупнейших банков. А  то  и  вовсе  не  менять,
только назваться не членом Политбюро, а президентом страны.
     Злопамятным не только можно, не только  нужно  -  любой  обязан  быть
злопамятным! Зло  нужно  помнить.  О  содеянном  зле  нужно  говорить.  За
содеянное зло нужно наказывать. Иначе зло будет плодиться  безмерно.  Тот,
кто не наказывает зло, тот способствует его распространению.
     И пусть проходят века, а не только годы, но  о  содеянном  зле  нужно
вспоминать. Не случайно не так давно прошел новый суд  над  Галилеем,  где
его оправдали, а тех неправедных судей... ну, их не  стали  выкапывать  из
могил и вешать, но все же их приговору было дано новое толкование,  как  и
моральному облику суда.
     Передо мной появилось широкое  блюдо  с  бутербродами.  Я  машинально
греб, пока тяжесть в желудке не напомнила, что в благородной  рассеянности
уже пожираю их как пельмени. Бутербродное питание - самое вредное...
     - Вадим, - воззвал я. - Смели еще кофе!.. Покрепче.
     - Это как? - удивился он.
     - Завари, - поправился я.

     Глава 29

     В тысяче километров от Москвы и бог знает сколько от южных морей,  на
Урале, где тоже живут, оказывается люди, на берегу незаметной  реки  Камы,
что немногим уступает Нилу или Амазонке, стоит городок Пермь. Но, если  во
всех  учебниках  говорится,  что  Кама  впадает  в  Волгу  только  на  том
основании, что на берегах Волги родились Ленин и Горький, а на самом  деле
это Волга впадает в  Каму,  то  и  Пермь  мало  кто  знает,  хотя  городок
покрупнее всяких парижей и мадридов.
     В районе Мотовилихи, где испокон веков обитала  самая  крутая  шпана,
шла крутейшая вечеринка. Из армии вернулся сам Данилюк, в недавнем прошлом
вожак местных рокеров, а теперь сержант краповых беретов, из подразделения
самого неистового из элитных групп спецназа.
     Брезгуя ресторанами и забегаловками, ребята набрали водки и  коньяка,
выбрались в загородный лесок, где под деревьями в тени  -  на  Урале  тоже
бывает жарко! - разложили на русских скатертях  -  газетах  -  тараньку  и
раков, хорошо идут и под коньяк, смаковали, слушали о  подвигах  спецназа,
перед которыми всякие там коммандос, зеленые и синие береты - просто  мясо
для краповых беретов.
     Данилюк, крепкий как молодой бык,  налитый  наглой  уверенной  силой,
рассказывал, весело похохатывая и блестя белыми зубами:
     - Наши ребята делают то, что ихним коммандос и  не  снилось!..  А  те
кирпичи, которые они бьют лбами, мы колем мизинцами!.. Когда  нас  послали
на Кавказ освобождать заложников, мы прошли сорок километров  по  отвесным
кручам, по снегу и льду, с разбега ворвались в  их  логово,  всех  семерых
повязали, заложников освободили... а только через час  прилетели  на  двух
военных вертолетах спецназовцы! А дальше было знаете что?
     Он перевел дух, оглядел всех  блестящими  глазами.  Один  из  парней,
глядя на него влюбленными глазами, спросил с жадным нетерпением:
     - Ну-ну, рассказывай!
     - Не нукай, не запряг, - ответил Данилюк с шутливой строгостью.  -  А
дальше, Васек, было то, что ты и  представить  себе  не  можешь!..  Мы  им
передали всех. Как террористов,  так  и  освобожденных.  Со  спецназовцами
прилетел их командующий, сам полный  генерал  Лыковатый...  Он  благодарил
нас, обещал ордена, как будто мы за ордена служим, а  не  матушке  России!
Ну, мы попросили только побыстрее прислать  за  нами  вертолет,  а  то  мы
налегке, почти в маечках, в эти два вертолета не поместимся...
     Он сделал паузу, Васек поторопил:
     - Дальше, дальше!
     Парни слушали, затаив дыхание. Перед зачарованными  глазами  вставали
неведомые  горы,  жуткие  террористы  с  оскаленными  ртами   замахивались
длинными ножами, а бесстрашные и умелые краповые береты  обезвреживали  их
быстро и ловко...
     - А дальше самое интересное, - продолжил Данилюк. - Когда террористов
сажали в вертолет, один сумел освободиться. Тут же  выхватил  из-за  пояса
спецназовца нож, его по горлу, ухватил автомат... Ну, тут и  началось!  Мы
сидели в землянке, осталась после террористов, грелись, услышали выстрелы,
похватали оружие, выбежали... Мать моя, мамочка!.. Все стреляют, все орут,
все бегают, падают, пули свистят во все стороны... Мы стояли  как  идиоты,
не знали за что хвататься. Большего  идиотизма  в  жизни  не  видели.  Эти
спецназовцы ухитрились убить террориста,  ранить  еще  двух,  перестреляли
всех заложников и... не поверите!... застрелили самого  Лыковатого!  Шесть
пуль всадили. Потом, в печати что-то плели про сердечный приступ, но мы  ж
видели этого бугая, которого рельсом по голове бей, а он только оглянется:
где это стучат?.. Словом, народу стало меньше, намного меньше,  и  нам  не
пришлось ждать, пока пришлют вертолет и за нами. Разместились в этих двух,
да еще и место осталось.
     Он крякнул, разлил коньяк по  граненым  стаканам.  Парни  уважительно
выждали, пока он возьмет первым, разобрали  и  суетливо  полезли  чокаться
толстыми стеклянными краями. Темный коньяк плескался,  похожий  на  густую
бражку.
     Данилюк залпом  опрокинул  содержимое  стакана  в  рот,  прислушался,
крякнул:
     - Круто! Круто.
     То ли это было любимое слово, то ли не знал других для похвалы, но  и
сами парни из Мотовилихи других  не  знали,  говорили  короткими  фразами,
длинных как-то не воспринимали.
     Иван Корчнев, один из  дружков  детства,  а  ныне  серьезный  молодой
мужик, бригадир плотников, спросил с надеждой:
     - Ты насовсем?
     - Нет,  конечно,  -  ответил  Данилюк  твердо.  -  Малость  потешусь,
отслужил же!.. я теперь  буду  служить  по-настоящему.  Я  еще  не  сделал
по-настоящему крутейшего дела!
     Кто-то спросил подобострастно:
     - Крутейшего? А что - крутейшее?
     Данилюк на секунду вроде бы задумался:
     - У каждого, как говорит наш полковник, свое. У меня мечта  -  спасти
президента!
     В ошарашенной тишине Иван спросил тупо:
     - Как это?
     - Ну, еще не знаю. Просто оказаться, как говорят в газетах, в  нужный
момент в нужном месте. Но спасти его от смерти,  покушения,  катастрофы...
Чтоб после этого все о тебе писали, говорили, везде твои  фотки,  интервью
со звездами!
     Парни молчали, слышно было как звякает  горлышко,  касаясь  стаканов.
Булькало, кто-то некстати начал рассказывать анекдот о  буль-булях.  Федя,
его другой ближайший друг, с которым сидели  вместе  за  школьной  партой,
сказал задумчиво:
     - А что, очень может быть. Сейчас такое творится! А Кречет ездит  без
охраны...
     - Ну да, - возразили ему, - как это без охраны?
     - Почти без охраны, - поправился Федя. - При том, что он заварил, ему
нужно ездить в  окружении  танковой  армии!  Да  и  то  будут  кидаться...
Особенно эти исламисты.
     Данилюк с удивлением воззрился на старого друга:
     - Ты не рухнулся? Да Кречет сам  вводит  это  магометанство  во  всей
России! Уже в Москве начали строить мечеть, самую крупную в Европе!
     - И тем самым выбил оружие из рук самых злых, - возразил Федя.  -  Им
бы хотелось, чтобы Россия оставалась православной.  Такую  легче  одолеть,
она ж почти не противилась бы. И тогда их ислам захватил бы все...  А  так
их ислам обломает зубы о наш ислам, если сунутся. Да тем не дадут  вякнуть
свои же шейхи.
     Данилюк лихо опрокинул еще стакан  импортного  коньяка,  крякнул,  не
закусывал и даже не понюхал рукав, только ноздри чуть дернулись, и, совсем
некстати, сбившись с мысли, вдруг захохотал:
     - Это все фигня про их запреты!.. У меня в отделении был  один...  Не
то таджик, не то кумык не то вовсе  что-то  такое,  что  и  на  голову  не
налезет. Одно помню -  мусульманин!  Сало  не  ел,  скажите  пожалуйста!..
Нечистое, видите ли, животное. Мы едим,  а  он  -  нет!..  Ну  я  тогда  и
взялся... Подхожу, спрашиваю: будешь есть сало?  Нет,  отвечает,  вера  не
велит. Я плюю на пол казармы, говорю: мой! Да чистенько мой!
     Кто-то посмеивался, но  другие  молчали,  смотрели  на  красномордого
десантника в краповом берете уважительно и с опасливым почтением.
     - И что он? - спросил кто-то.
     - Как водится, все спят, а он всю ночь моет  пол,  а  казарма,  скажу
вам, это не ваша общага, это десять таких общаг, если составить торцами...
К утру вымыл, я подхожу спрашиваю: будешь  есть  сало?  Нет,  отвечает.  Я
снова плюнул на пол: мой! Вижу, уже слезы в глазах, но взял  тряпку,  стал
на карачки, моет. Мы вечером кино смотреть, а он с тряпкой ползает по всей
казарме. Я пришел, посмотрел, еще раз харканул  на  вымытое,  чтобы  снова
прошелся сначала,  вернулся,  кино  досмотрел,  к  бабам  сходили,  они  в
соседнем отделении, теперь бабы тоже служат, гормональное давление снижают
нашим бравым воинам... так вот, вернулся, а он еле спину разогнул, все  на
карачках да на карачках... Спрашиваю: будешь есть сало? Нет, отвечает. Ну,
думаю, ты упорный, но я еще  упорнее.  Не  будет  такого,  чтобы  какой-то
чернозадый настоящего хохла переупрямил! Говорят же,  упрямый  как  хохол.
Ну, плюнул я ему на вымытый пол, говорю: видишь, грязно? Мой  сначала,  от
порога и... до тех пор, пока сало есть начнешь.
     Он захохотал, запрокидывая голову. Шея была  настолько  толстая,  что
голова казалась крохотной, к тому же широченные плечи,  накачанные  тугими
мышцами, могучая грудь... он вызывал  почтительную  зависть  у  парней,  а
девушки смотрели блестящими глазами.
     - Начал есть? - спросил кто-то.
     Данилюк захохотал мощно и грохочуще:
     - Через две недели!.. Высох весь, я ж ему спать не давал..  Пока  все
дрыхнут, он всю  ночь  ползает  по  казарме,  драит,  а  я  приду,  плюну,
поинтересуюсь насчет сала, снова харкну, и иду себе спать. Он уже совсем в
тень превратился, от ветра шатался, вся чернота  сошла,  стал  желтый  как
ихние дыни... А потом смотрю, сидит, ест,  а  слезы  капают,  капают...  Я
подошел, говорю по-дружески: вот ты и стал человеком, а  то  был  какой-то
чуркой чернозадой. Я, говорю, зла на тебя не держу, ты теперь  исправился,
стал как все люди...
     Кто-то  хохотнул  угодливо,  двое  парней  молчали,  а  Федя   сказал
неожиданно:
     - Ну и тварь же ты.
     Данилюк раскрыл широко глаза:
     - Что?
     - Тварь ты, - повторил Федя. - Раньше ты был человеком.  А  теперь...
кто? Неужто армия сделала такой падалью?
     Данилюк опешил, но словно бы все еще надеясь, что ослышался, что Федя
сказал не ему, повторил тупо:
     - Это ты мне?
     - Тебе,  тварь,  -  сказал  Федя,  в  его  звонком  голосе  слышалась
откровенная ненависть. - Тебе, держиморда.
     Данилюк поднялся, развел плечи, напряг. Он был почти на  голову  выше
Феди, тяжелее почти на треть, весь в мышцах, а худосочный Федя  умрет,  но
не подтянется на перекладине, червяк, а не мужчина.
     Парни молчали, смотрели то на бравого Данилюка, исполненного  веры  в
свою правоту, то на Федю, что тоже встал, смотрел снизу  вверх.  Лицо  его
перекосилось в гримасе ненависти.
     - Ты дурак, - сказал веско Данилюк. Он ткнул пальцем в грудь  Федора,
и тот пошатнулся, словно ему в грудь пнули сапогом.  Данилюк  презрительно
скривил губы. - Ты дурак!.. Его взяли в армию из какого-то дикого аула.  Я
его вывел в люди! Он так бы и остался при  своих...  суевериях,  а  я  его
переломил! Я его, если хошь, в цивилизацию ввел!
     - Ты дерьмо, - четко сказал Федор.  -  Ты  сломил  человека.  Он  был
человеком, а теперь станет... не знаю.  Но  теперь  он,  наверное,  сможет
воровать, сможет предавать, сможет... не знаю. У него был хребет, а ты ему
сломал!
     Неожиданно для всех, он размахнулся и ударил  Данилюка  в  лицо.  Это
было так неожиданно, что даже Дюнилюк с его выучкой  крапового  берета  не
успел ни отклониться, ни перехватить руку.
     Удар был смачный, звонкий, другой бы полетел вверх тормашками,  Федор
бил во всю мочь, зная, что второго раза  уже  не  будет.  Данилюк  тряхнул
головой, он даже не покачнулся. Глаза сразу вспыхнули яростью:
     - Ах, даже вот как?.. Что ж, получи теперь ты!
     Страшный удар бросил Федора на землю. К удивлению всех, он  покатился
по земле и тут же вскочил, очумелый,  сжал  кулаки  и  снова  бросился  на
Данилюка. Тот ударил снова, и только тогда парни поняли, что сержант  бьет
в треть силы, забавляясь.
     Федор снова упал, кровь потекла из  разбитого  рта.  Поднялся  уже  с
трудом, бросился на врага, наткнулся на  его  кулак,  упал,  на  этот  раз
кровавая ссадина украсила скулу.
     После третьего удара он плюхнулся как жаба, встал  на  карачки,  руки
разъехались,  он  рухнул  лицом  вниз.  Данилюк  презрительно  усмехнулся,
отряхнул ладони, звук был такой, словно бейсбольными битами постучали одна
о другую. Но Федор поднялся, пошатнулся, пошел на Данилюка, нагнув голову.
     - Ты свое уже получил, - бросил  Данилюк  победно.  -  Ляг  и  глотай
кровавые сопли.
     Федор  подошел  ближе,  Данилюк   ожидал   удар,   явно   намереваясь
перехватить руку и продемонстрировать бросок, какие показывал  на  учениях
перед высокими чинами из генштаба и высокими гостями, но Федор  неожиданно
плюнул ему в лицо. Данилюк отшатнулся, на миг закрыл глаза, и Федор ударил
кулаком сержанту в зубы.
     Получилось  слабо,  даже  губы  не  разбил,  и  Данилюк,  заорав   от
оскорбления, взмахом руки снес Федора с  ног  так,  что  того  унесло  как
ветром сухой лист, а когда упал шагах в пяти, то уже не двигался.
     Данилюк снова отряхнул руки, на этот  раз  не  так  красиво,  буркнул
раздраженно:
     - Интеллигентик...
     Парни молчали, только Васек угодливо захохотал:
     - Здорово ты его уделал!.. Как бог черепаху!
     -  Просто  слабосильная  тварь,  -  сказал  Данилюк.  Он  кивнул   на
распростертое тело. -  Когда  очнется,  скажите,  чтобы  не  попадался  на
дороге. Я обид не забываю, могу и зашибить нечаянно.
     Васек захохотал:
     - Мы скажем, скажем! Правда, ребята?
     Остальные молчали, многие отводили взоры. А Игнат, с которым  Данилюк
до армии дружил, поднялся и сказал негромко:
     - Да, теперь и я вижу, что ты тварь, а не человек.
     Парни раздвинулись, глядя на него снизу. Данилюк удивился:
     - Ты что?
     Игнат сбросил пиджак, вышел к нему:
     - Тварь ты, говорю. А Федя - человек!
     И ударил Данилюка в лицо. В последний  миг  широкая  ладонь  сержанта
перехватила узкую кисть Игната, все слышали  как  хрустнули  кости.  Игнат
побледнел, закусил губу. Несколько мгновений они  смотрели  друг  другу  в
глаза: Игнат с перекошенным от  боли  лицом,  а  Данилюк  с  торжествующей
усмешкой.
     Внезапно Игнат ударил ногой в голень. Другая рука метнулась к глазам,
и сержант отпихнул его, причем с такой силой, что  Игнат  упал  на  спину,
едва не перевернулся через голову. Все молча наблюдали как  он  с  усилием
поднялся, оберегая поврежденные пальцы, шагнул вперед и  замахнулся  левой
рукой.
     Данилюк привычно парировал, заученно сделал шаг  в  сторону  и  нанес
рубящий удар по  согнутой  спине.  Игнат  без  звука  рухнул  лицом  вниз.
Несколько мгновений лежал  недвижимо,  потом  попытался  встать,  но  руки
подломились, он уткнулся лицом в землю снова.
     - Вот так лучше, -  проговорил  Данилюк  самодовольно.  Он  расправил
широченную грудь. - Нас учили отбиваться одному от дюжины! А таких...  так
и пять дюжин сомну одной левой.
     Васек угодливо хохотнул, но почему-то оборвал смех, пугливо посмотрел
по сторонам. Парни молчали, и  что-то  в  этом  молчании  было  нехорошее.
Наконец с верхнего бревна поднялся Гена, медлительный,  рано  располневший
парень.
     - Пять дюжин у нас не наберется, - сказал он  медленно.  -  Да  и  не
начали мы еще, как в Москве, дюжиной на одного.
     Он пошел на Данилюка,  толстый  и  неповоротливый,  кулаки  его  были
похожи на сдобные пироги. Данилюк вытаращил глаза, даже отступил  на  шаг,
но опомнился, метнул вперед кулак. Гена ожидал удара, даже глаза зажмурил,
но пальцы сержанта в последний миг разжались, ухватили за плечо, в воздухе
мелькнули ноги, и Гена ударился оземь с такой силой, что дыхание  вылетело
с жалким всхлипом.
     - У нас умеют и так, - сообщил Данилюк.
     Он развел плечи, напряг, чтобы  мышцы  обрисовались  во  всей  красе,
могучий и красивый, налитый здоровой тренированной мощью.
     Парни беспокойно задвигались,  но  тишина  была  гробовая.  Молчал  и
пугливо озирался Васек. Данилюк ощутил неладное:
     - Да что с вами?
     Почти за кругом света зашевелился и сел,  обираясь  спиной  о  забор,
Федор. Лицо его было темное от крови, он ухватился за  деревцо,  с  трудом
поднялся. Парни смотрели в  его  сторону.  Федор  пошатнулся  и  пошел  на
Данилюка, нагнув голову и выставив кулаки.
     - Да перестань, - сказал Данилюк, морщась. - Видно же,  что  я  согну
тебя одним пальцем!
     Один из парней поднялся, Данилюк узнал того, который  с  момента  его
появления смотрел влюбленными глазами  и  все  спрашивал,  как  попасть  в
подразделение краповых беретов. Теперь парнишка угрюмо сопел, на  него  не
смотрел. Он выставил руку, перехватил Федора:
     - Погоди. Ты не один.
     Он заслонил собой, словно Данилюк должен был  бросаться  на  них,  но
сержант лишь презрительно  фыркал,  улыбка  окончательно  стерлась  с  его
красной рожи. Парень ударил быстро и ловко, кулак почти достал Данилюка  в
скулу, но затем в воздухе мелькнули руки-ноги, послышался удар о землю,  и
все увидите распростертого парня, а Данилюк  с  самым  невозмутимым  видом
отряхнул ладони:
     - Если здесь какое-то  сумасшествие,  то  меня  оно  не  коснется.  У
краповых беретов не та выучка.
     Из сидевших в самом заднем ряду нехотя поднялся парнишка, крепенький,
но совсем молодой,  подросток  еще,  а  не  мужчина,  даже  не  парень,  а
подпарубок. Глаза его угрюмо блистали, он сжал кулаки и пошел на Данилюка.
     Данилюк отступил в великом удивлении:
     - Да вы что все? Что за муха вас укусила?
     - Мы люди, - сказал парнишка. Его трясло, то ли от страха, то  ли  от
ярости. - Мы люди... Люди!
     - А я кто? - удивился Данилюк.
     - Ты не человек, - ответил парнишка, - ты - американец!

      * ЧАСТЬ 3 *

     Глава 30

     В Израиль едут из России, тем более - из  США,  только  чистые  души,
прекрасносердные идеалисты. Там жизнь их быстро обламывает, им  проходится
трудиться  ручками.  Даже  в  самом  просвещенном  государстве   требуются
ассенизаторы и слесари - арабов на  все  профессии  не  напасешься,  -  но
все-таки эти приехавшие остаются чистыми, честными, готовыми в  любой  миг
отдать жизнь за счастье Израиля, за  победу  над  проклятыми  арабами,  за
восстановление храма Соломона,  за  мировое  господство  евреев  над  всем
миром...
     В то же время народец  не  такой  чистый,  не  столь  благородный,  с
удовольствием читает статьи об успехах  Израиля,  но  сам  туда  не  едет,
прикрываясь идеей, что он своей стране может помогать  и  отсюда.  Бывает,
помогает. Израильтянам, конечно же, любая помощь к месту: с паршивой  овцы
хоть шерсти клок, им-то понятно, что на самом деле эти люди помогают  лишь
сами себе.
     Иуда приехал, все это зная  и  понимая.  Приехал,  будучи  не  только
хорошим специалистом, но и состоятельным  бизнесменом,  успев  побывать  и
умелым  программистом  и  книгоиздателем.  Приехал,  чтобы  сменить   свой
роскошный офис на пыльный окоп под палящим солнцем, а вкус красной икры на
привкус горячей пыли на зубах.
     Здесь его имя было Иуда Бен-Йосеф, и здесь никто  не  морщился.  Даже
ненавидимые  им  арабы  знают,  что  Иудами  звали  великих   полководцев,
мыслителей, среди Иуд были цари, лекари, а то,  что  одного  из  множества
иудейских пророков  выдал  римским  властям  его  ученик  по  имени  Иуда,
нисколько не позорило само  имя  ни  в  глазах  иудеев,  ни  в  глазах  их
противников.
     Только в северных странах, где учение этого пророка нашло неожиданную
поддержку и развилось до  мощной  религии,  имя  его  ученика  Иуды  стало
нарицательным для предателя. А если встречали  еврея  с  именем  Иуда,  то
стыдливо, боясь его обидеть, добросердечные идиоты, называли Игудой, а  то
и вовсе Иегудой.
     Сейчас он тяжело бежал по следам последнего из уцелевших террористов,
увязал в горячем песке, нещадное солнца раскалило голову как слиток железа
в горне. В черепе стучали молотки, иногда вспыхивали черные искры, и тогда
он страшился,  что  упадет  в  накаленный  песок,  совсем  не  похожий  на
скрипящий снег, к которому привык с детства.
     Арабских террористов удалось настичь почти перед рассветом, Тогда был
короткий злой бой, уничтожили почти всех, из израильских  солдат  серьезно
ранен только один, ранены легко двое, а сколько  положили  арабов,  он  не
считал, чутье подсказало, что все-таки не всех.  Был  миг,  когда  заметил
мелькнувшую тень, словно на фоне звездного неба взмахнули рукой.
     Оставив отряд на сержанта, он преследовал террориста остаток ночи,  а
на рассвете, наконец, увидел мелькнувший  за  барханами  силуэт.  Судя  по
следам, террорист едва волочил ноги. Если бы поддать чуть, то достал бы  в
два счета, но у самого ноги как чугунные, грудь раскалена,  там  хрипит  и
клокочет, горло пересохло, а  губы  почернели  и  растрескались  как  кора
старого дерева.
     Кажется, он уже признал поражение... какое к черту поражение,  просто
не стопроцентная победа!.. готов остановиться, повернуть  обратно,  уже  и
так чересчур далеко забрался, здесь арабы  уже  хозяйничают,  как  у  себя
дома, ноги волочит как привязанные колоды,  как  вдруг  впереди  мелькнула
сперва тень, затем увидел как одетый в защитную форму человек перевалил на
животе через вершинку бархана.
     И хотя уже почти остановился, уже решил вернуться,  уже  возвращался,
уже все, умер, выдохся, издох, но из горла вырвался нечленораздельный рык.
Руки-ноги задвигались, заставляя измученное  тело  сделать  нечеловеческий
рывок. В голове стоял треск, словно от жары  лопались  огромные  камни.  В
виски с размаха  били  незримые  штыки,  в  глазах  темнело  от  боли.  Он
сосредоточился на ногах, старался выжать  из  себя  все,  что  могло  дать
замученное тело.
     Когда  он  обогнул  бархан,  в  глазах  потемнело  уже  от  злости  и
разочарования. В первых лучах солнца он ясно рассмотрел  гряду  олив,  что
обозначает  берег  реки,  на  берегу  которой  всегда  находятся  арабские
снайперы. Туда приближаться глупо и бессмысленно. Снайперы с  наслаждением
всадят в тебя десяток пуль,  а  выкурить  их  не  удается:  территория  не
контролируема, а реактивные истребители могут наносить ракетные  удары  по
базам, но с самолетов бесполезно выискивать затаившихся мерзавцев.
     Он еще тащился тяжелой  трусцой,  но  горечь  в  груди  жгла  сильнее
усталости. Ветка хлестнула по лицу, едва не выбив глаза.  Щеку  щипало,  в
ссадину заползали едкие капли пота, смешивались с кровью.
     Террориста тоже раскачивало, он едва тащил ноги. Иуда видел, как араб
сбросил защитный маскхалат, все-таки тяжесть. Мерно двигались голые локти.
Если и осталось у мерзавца оружие, то разве что пистолет...
     Сквозь завесу едкого пота, выжигающего глаза, Иуда увидел как далеко,
за сотню шагов от террориста по берегу реки двигается двуколка. На облучке
старик, нахохленный как  ворона,  а  в  легкой  тележке  на  мешках  лежит
девчушка, на голове венок из зеленых веток, Иуда услышал звонкий  голосок,
но слов не разобрал.
     Внезапно лошадь, испугавшись чего-то, может быть  бегущего  человека,
попыталась понестись вскачь, но колесо съехало с  дорожки.  Тележка  резко
накренилась,  послышался  долгий  испуганный   вскрик.   Мелькнуло   белое
платьице. Иуда успел увидеть, как девчушка скатилась с мешков,  не  успела
ухватиться за борт. За ней съехал мешок, и они плюхнулись в воду.
     Река тут же приняла  мешок,  заглотнула  с  готовностью,  а  девчушка
зависла на вздувшемся как парашют платьице. Ее понесло вдоль берега. Сдуру
и в страхе она кричала и колотила руками, тут же  прибив  платье  в  воду.
Наконец волна накрыла ее с головой,  девчушка  вынырнула,  вопила,  старик
тоже вопил, упал на землю, ползал  на  четвереньках,  поднялся  с  трудом,
заковырял вдоль берега, вопя и протягивая к девочке трясущиеся руки.
     Их разделял крутой берег, вода несла девчушку в  сторону  террориста,
быстро пронося  мимо,  Иуда  уже  не  слышал  детского  голоска,  из  волн
судорожно выплескивались только ладошки, да и то все реже и реже.
     Террорист внезапно подхватил длинную толстую ветвь, с натугой  поднял
и торопливо опустил одним концом с берега. Еще миг, и он бы опоздал, а так
девчонка почти ударилась лицом в самый конец, судорожно  вцепилась  обеими
руками, завопила снова, террорист начал  с  усилием  перебирать  по  ветви
руками, стараясь подтащить к берегу. Иуда видел вместо лица араба маску из
грязи, толстые губы  шевелятся,  что-то  лопочет  на  своем  диком  языке,
сволочь, мышцы напряглись, как и жилы на шее, тоже изнемог от такого бега,
к тому же девчонка упитанная, а старик ковыляет еще далеко...
     У самого берега девчонка попыталась встать на ноги,  ушла  под  воду.
Видны были ее судорожно сжатые  ладони,  не  разжала.  Террорист  упал  на
живот, напрягся, под смуглой кожей напряглись мышцы  спины,  тащил,  шипел
сквозь зубы, по его серой  маске  грязи  катились  крупные  мутные  капли,
прокладывая светлые дорожки.
     Пока вел ее по реке как рыбешку на крючке,  было  терпимо,  но  когда
начал вытаскивать отяжелевшее тело на берег, едва сам не сорвался вниз,  с
огромным трудом поймал за пальцы, выдернул наверх, там сразу же  подхватил
и утащил жалобно вопящий старик. Террорист, едва дыша от усилий, с  трудом
начал подниматься...
     ...и замер, глядя в черное дуло пистолета.  Лицо  израильтянина  было
таким же серым в мокрой маске из пота  и  пыли.  Глаза  смотрели  красные,
воспаленные, он дышал со всхлипами. В груди булькало и  клокотало,  словно
там выкипали остатки воды, но рукоять пистолета держал  крепко,  а  черный
зрачок смотрел прямо в лоб араба.
     - Попался... ворона... - прохрипел он. - По...пался...
     Араб несколько раз  хватил  ртом  воздух,  прежде  чем  вытолкнул  из
обуглившегося рта:
     -  Стреляй...  отвергнутый...  Аллах  велик!..  Наше  царство   будет
вечным...
     Иуда нажал на курок:
     - И ты... и твой Аллах... отправляйтесь в ад!
     Курок плавно сдвинулся с места, но  остановился  на  середине,  когда
сдвинь еще на микрон, и грянет выстрел. Араб смотрит с ненавистью, в  лице
нет страха, в  глазах  лютая  ненависть,  настоящий  боец,  беспощадный  и
опасный, потому и сумел уйти, потому и надо таких стрелять первыми.
     - Ну что же ты, иудей? - спросил араб нагло.  -  Сил  нет  нажать  на
курок?
     - Растягиваю  удовольствие,  -  ответил  Иуда,  -  но  ты  свою  пулю
получишь!.. Кто это был, что ты бросился помогать?.. Мне  показалось,  что
это старый еврей.
     Араб презрительно фыркнул:
     - Стал бы я протягивать  руку  иудею!..  Это  наверняка  чистокровные
арабы,  законные  хозяева  этих  земель...  с  которых  согнали  проклятые
иудеи... и заставили  влачить  жалкое...  Хотя,  ты  прав,  отвергнутый...
арабский ребенок так глупо с берега  не  свалится...  Это,  скорее  всего,
жидовка, вы ж слепые и тупые... вырождаетесь, твари жидовские...
     Иуда несколько мгновений  держал  пистолет  нацеленным  прямо  в  лоб
араба. Улыбка на лице араба становилась все шире. Победная улыбка,  словно
это он держал ствол, нацеленным в лицо израильтянину. В черных как  спелые
маслины глазах заблистало злое торжество.
     Выругавшись, Иуда сунул пистолет в кобуру:
     - Да черт с тобой!.. Вставай, разлежался!
     Террорист поднялся,  отряхнул  пыль.  Глаза  его  исподлобья  изучали
израильтянина. Неожиданно спросил:
     - Ну и что же не выстрелил?
     - Размечтался, - ответил Иуда зло, сейчас уже не понимая,  почему,  в
самом деле, не нажал курок.
     - Нет, а все-таки? Ты не  просто  жид  пархатый,  а  ты  ж  прямо  из
Америки! Это ж видно и по твоей гадкой коже, не знавшей нашего  солнца,  и
по одежде, и по говору... Ты должен был стрелять.
     Иуда зло выкрикнул:
     - Сам знаю!.. Черт, нет,  не  знаю...  Морда  твоя  арабская  слишком
противная, вот и не стал. Не захотел такую тварь радовать. Ты ж вот уже  в
штаны намочил  от  счастья,  что  ты  такой  благородный,  а  я  возьму  и
выстрелю!.. Запятнаю то, чего нет, и что вы, дикари, зовете честью.
     Террорист нагло захохотал:
     - Ну, так и стрелял бы!
     - Да? А потом?
     Террорист спросил насмешливо:
     - Что потом?
     - Тебе хорошо, ты  будешь  дохлым,  а  мне-то  жить?..  И  буду  хоть
изредка... большего не заслуживаешь, вспоминать,  что  сволочная  арабская
морда могла убежать, но в дремучее благородство поиграть восхотелось, а  я
играть не стал!
     Террорист захохотал еще громче, израильтянин  растерян  и  сконфужен,
даже руки дрожат, не найдет им места.  Явно,  когда  вернется,  побежит  к
психиатру. К психоаналитику. Они все там помешаны  на  своем  здоровье.  А
психоаналитик снова объяснит,  что  все  люди  от  обезьяны,  у  них  одни
инстинкты, и потому надо жить по этим самым рефлексам, а  не  по  каким-то
диким понятиям...
     Террорист , похоже, неожиданно для самого себя, спросил:
     - А ты, правда, червяк белокожий, прямо из Америки?
     - Правда, - буркнул Иуда. - Только не из Америки.
     - А откуда?
     - Из России, будь она проклята!
     Они уже расходились, все еще  держа  друг  друга  взглядами,  как  на
перекрестье прицелов. Террорист крикнул уже издали:
     - За что ты ее так?
     - Что стал таким придурком!

     Глава 31

     С утра в небе со стороны израильских укреплений  показалось  облачко,
но не достигло зенита, растаяло бесследно. Фаттах, большой знаток примет и
нравоучений, заявил, что облако предвещает беду  для  израильтян,  на  что
Хызмет, еще больший знаток и вечный оппонент, возразил, что  если  облачко
растаяло, то беда израильтян все же не минует.
     Юсуф слушал с брезгливостью. Все в руке Аллаха,  он  в  любой  момент
может переменить все знаки на небе,  и  то,  что  вчера  предвещало  беду,
сегодня  может  означать  удачу.  Потомок  старинного  рода,  он   получил
образование в Гарварде, но как гласит мудрость предков, хотя в не ту среду
попал кристалл, но растворяться в  ней  не  стал:  кристаллу  не  пристало
терять черты кристалла. Юсуф и с  дипломом  престижного  Гарварда  остался
правоверным мусульманином, а жизнь среди погрязших в  скотстве  полулюдей,
лишь укрепила в правоте пути, начертанного Аллахом, да будь  благословенно
имя его ныне и во веки веков.
     Здесь и по ту сторону его знали как самого беспощадного  из  мюридов,
жестокого и бескомпромиссного командира лучшего из отрядов федаинов. Он не
знал поражений, израильтяне за его голову назначили  огромные  деньги,  но
Юсуф не зря учился в США и побывал в  Европе:  он  знал,  как  мыслят  эти
полулюди, и успешно обходил все ловушки и западни. За ним тянулся след  из
расстрелянных, за ним горели дома и посевы кибуцев,  а  израильские  вдовы
горестно вздымали руки и сотрясали небо воплями, взывая к своему жестокому
Яхве.
     Сейчас они втроем лежали в укрытии, далеко выдвинувшись впереди своих
позиций. Фаттах старательно осматривал в бинокль все подозрительные места,
темные пятна, Хыкмет больше следил за кружащимся орлом в небе, по движению
крыльев стараясь угадать, что предвещает им день.
     Юсуф просто лежал, как  он  считал,  ни  над  чем  не  ломая  голову,
сливаясь с этим миром, впитывая вспотевшей гимнастеркой на спине солнечный
жар, чувствовал себя сыном этой скудной выжженной земли,  некогда  богатой
лесами и реками, но пришли проклятые иудеи со  своими  козами,  те  выбили
копытами даже корни трав, и вот теперь пустыня, знойные  ветры  перемещают
горы раскаленного песка, засыпая последние оазисы. Только и  радости,  что
накроет заодно и проклятые земли проклятого Израиля, где  живут  проклятые
иудеи...
     В  нагрудном  кармане  негромко  звякнуло.  Юсуф,  не  глядя,  тронул
пуговицу, прозвенел тонкий голос:
     - Юсуф, это Абдулла. Горестная весть, доблестный Юсуф, взмахнула  над
нами крыльями...
     - Что стряслось?
     Голос мялся, сквозь тонкую ткань гимнастерки рвались настолько слабые
звуки, что Юсуф  в  нетерпении  выудил  двумя  пальцами  сотовый  телефон,
последняя модель, размером чуть больше зажигалки:
     - Говори громче! Что стряслось?
     Из крохотной мембраны донесся все такой же слабый голос, тонкая ткань
гимнастерки не виновата, растяпа в самом деле мямлит и мнется:
     - Юсуф, моих людей больше нет.
     - Что? Повтори!
     Далекий голос стал громким, словно человек стоял рядом,  теперь  Юсуф
ясно слышал ярость и сдерживаемые слезы:
     - Весь отряд погиб. Мы выполнили все, склад взорван, но  на  обратном
пути попали в засаду. Это были люди Иуды Бен-Йосефа... Надеюсь, мы дали им
бой, достойный мужчин.  Когда  я  уходил,  меня  преследовал  только  один
уцелевший израильтянин. Это был сам Иуда...
     Юсуф задохнулся  от  приступа  слепой  нерассуждающей  ярости.  Голос
что-то бубнил о  коротком  бое,  где  наверняка  погибли  все  израильские
солдаты, теперь в проклятой стране будет женский  плач  и  причитания,  но
Юсуф с такой силой вдавил кнопку "NO", что внутри коробочки затрещало.
     Хыкмет воскликнул встревожено:
     - Велик Аллах, что с твоим лицом?
     Юсуф, не отвечая, отполз назад, добрался до мелкого  окопчика,  бегом
вернулся в расположение своего отряда.  Бойцы  нехотя  поднялись  при  его
появлении. Сброд, где на одного истинного борца по трое мерзавцев, которые
не умеют и не хотят работать. В Сопротивлении тоже не блещут,  предпочитая
ходить подальше от окопов, обвешанные оружием с головы до ног,  куражиться
над мирными жителями, требуя, чтобы им, как проливающим кровь в  борьбе  с
проклятыми иудеями, оказывали особые почести.
     - Где тот проклятый иудей? -  прорычал  Юсуф.  -  Которого  захватили
вчера?
     Один из бойцов, Абдул, проронил небрежно:
     - Там, связанный. Ждет, когда обменяют.
     - Обменяют? - рыкнул Юсуф. - Кто сказал, обменяют?
     Абдул наконец увидел в каком состоянии их командир, вытянулся, сказал
уже четче:
     - Ему сказали, что выменяют на двух, а то и троих наших братьев,  что
томятся в израильских тюрьмах.
     Юсуф прохрипел, чувствуя как красная пелена ярости застилает взор:
     - Мы не проклятые иудеи, что выторговывают  каждый  шекель!  Привести
этого сына осла и шакала!
     Израильтянина  приволокли,  встряхнули,  сорвали  повязку   с   глаз.
Ослепленный, он щурился, жалко мигал, но когда увидел фигуры арабов, гордо
выпрямился, попытался расправить плечи, но руки туго скручивала веревка.
     Абдул сорвал с  губ  израильтянина  клейкую  полоску.  Тот  дернулся,
клейкий слой выдрал юношеский пушок на  верхней  губе,  где  только-только
начали пробиваться странно светлые для иудея усики.
     Юсуф сказал с ненавистью:
     - Хочу, чтобы ты знал... Только что израильтяне подло убили на  нашей
священной земле пятерых наших братьев!
     - Плохие у тебя братья, -  ответил  израильтянин  независимо.  -  Но,
похоже, вы друг друга стоите.
     Юсуф скомандовал:
     - Смирно! Кругом! Двенадцать шагов марш,  затем  повернуться  ко  мне
лицом!
     Израильтянин вытянулся, все-таки  на  погонах  араба  знаки  различия
старшего офицера, повернулся, послушно начал  чеканить  шаг,  удаляясь  от
Юсуфа в сторону земляной стены, там развернулся и расхохотался:
     - Дикарь, ты даже считать не умеешь!.. До стены всего шесть шагов.
     Юсуф буркнул с ненавистью:
     - А больше и не надо. Отряд, пли!
     Выстрелы  грохнули  вразнобой.  Израильтянин  вздрогнул,   на   груди
возникли  красные  точки,  что  расплывались,  раздвигались  вниз.  Дважды
грянули выстрелы еще, две новые дыры в  груди,  все  избегали  стрелять  в
чистое детское лицо врага, как и в живот.
     Израильтянин,  наконец,  пошатнулся,  его  лицо  оставалось   красиво
надменным, полным презрения к  этим  дикарям  с  новейшими  Калашниковыми.
Колени подломились, он рухнул на бок, перевернулся на спину и так  застыл,
глядя в яркое небо невидящими глазами.
     Юсуф сказал яростно:
     - Сегодня пленных не брать! Мы должны  отомстить  за  убийство  наших
братьев.
     За спиной  послышался  шорох,  это  через  земляной  вал  перевалился
Хыкмет. Не переводя дыхания, сразу сказал деловито:
     - Хорошо бы организовать акцию... Взорвать что-нибудь,  поджечь...  Я
уже кое-что присмотрел.
     - Они сейчас настороже, - предостерег Абдул.  -  Уже  знают,  что  мы
всегда мстим. Нет, надо что-нибудь другое...
     И хотя даже гиене видно, что обвешанный оружием  как  осел  поклажей,
губошлеп попросту трусит, но Юсуф  стиснул  зубы,  промолчал,  лишь  шумно
дышал, прогоняя горячий воздух сквозь едва не кипящие легкие.  Израильтяне
сейчас будут особенно настороже. Надо либо выждать, либо придумать  что-то
еще... Такое же подлое и коварное.

     К обеду ярость не то, чтобы улеглась, а  скорее  -  залегла  на  дне,
наливалась взрывной тяжестью. Он  раскрыл  карманное  издание  "Откровения
суфиев", ушел в причудливый мир притч, предсказаний, учений, которыми  так
богата земля правоверных.
     Воздух был сухой и горячий, но Юсуф с книгой в руках чувствовал  себя
так, словно сидит в тени пальмы у родника, а прохладные струи омывают  его
распаренные ноги.
     Он вздрогнул, когда сверху, словно из другого мира, раздался истошный
крик:
     - Израильтянин! Вылез из укрытия... в руках белый флаг... Идет в нашу
сторону!
     Песок осыпался на дно, там наверху Фаттах возбужденно дрыгает ногами.
Морщась, Юсуф бережно положил на ящик с гранатами книгу. Словно из другого
мира возбужденно  и  неразборчиво  вопил  Фаттах,  совсем  еще  мальчишка,
страстно жаждущий стать мюридом. Отдать жизнь за чистое, светлое,  но  еще
не знающий как это сделать.
     Он выбрался из укрытия, жгучее солнце ударило  в  лицо.  Сладкий  жар
просочился в кожу, просачивается вглубь, наливая все тело силой и  упругой
яростью. Синее небо стало от жара светло-голубым, почти плавилось.
     Пригибаясь, он подбежал к стереотрубе. Фаттах  почтительно  отступил.
Юсуф приник к  окулярам.  На  той  стороне  выжженной  огнем  боев  земли,
перекопанной и изрытой осколками,  утыканной  минами,  виднеются  окопы  и
укрытия израильтян. Молодой израильтянин в  очках,  почти  мальчишка,  уже
отошел от них шагов на пять, в руках  трепещет  белая  тряпка  на  длинной
палке.  Воздух  недвижим  как  смола  в  джаханнане,  это   трепещет   сам
израильтянин, сквозь толстые стекла видны выпученные от ужаса глаза,  губы
трясутся, отсюда видно. Что ж этого иудейчика заставило вылезти под  пули,
какие деньги, ведь они за шекель удавятся...
     Подправляя резкость, по мере того как израильтянин пересекал ничейную
полосу, он рассмотрел нашивки капрала на  узких  плечиках.  Не  иначе  как
богатый папочка купил звание, с  такой  диоптрией  в  библиотеке  геморрой
зарабатывать, где кто видел военного  араба  в  очках,  а  этот  ковыляет,
спотыкается, земли не видит, а белым флагом размахивает над  головой  так,
будто арабы такие же слепые, как те вырождающиеся иудеи.
     - Не стрелять, - велел он, хотя в человека с белым флагом никто бы  и
так не выстрелил. - Но на прицеле держать... как и дальние окопы.
     - Есть!
     - Хыкмет, будь за меня.
     - Пойдешь навстречу?
     - Да. Не показывать же ему наши позиции.
     - Смотри, эти проклятые горазды на все хитрости. Это не  мы,  честные
арабы.
     Юсуф легко выпрыгнул из укрытия, пошел навстречу ровным шагом.
     Они встретились на середине между позициями, хотя израильтянин  вышел
раньше, но по своей иудейской натуре трусил и едва  передвигался,  а  Юсуф
шел как должен ходить  воин:  с  гордо  поднятой  головой  и  развернутыми
плечами.
     Подходя,  он  холодно  и  с  презрением  рассматривал  израильтянина,
начиная  подозревать,  что  с  той  стороны  решили   подшутить,   прислав
желторотого гаденыша, уже пожелтел  от  страха,  вот-вот  обмочится,  губы
дергаются как лапы ящерицы в клюве орла.
     Он  остановился,  и  израильтянин  замер  тоже.  Теряя   достоинство,
заговорил быстро, сбиваясь и теряя слова:
     - Я  Изя  Мордехай,  капрал  второго  полка.  Я  пришел  с  необычной
просьбой...
     Юсуф смотрел с презрением, эти израильтяне совсем не умеют себя вести
с достоинством, спросил надменно:
     - Чья просьба? Твоя?
     Капрал заторопился:
     - Да, и моя тоже... И ряда солдат...
     - Говори.
     Капрал испуганно посмотрел на грозного воина, Юсуф знал,  что  о  нем
ходят легенды в рядах израильских солдат. Само его имя  внушает  страх  по
всей линии фронта, а в израильских городах его именем пугают детей.
     - К нашему командиру...  Иуде  Бен-Йосефу,  приехала  невеста...  Они
хотят пожениться, - сказал капрал уже совсем упавшим  голосом.  Глаза  его
растерянно бегали, он даже сделал жалкую попытку попятиться. -  Вот  мы  и
подумали... если бы вы не стреляли сегодня... хотя бы до вечера!
     Юсуф зло удивился:
     - С какой стати?
     - Но девушка... невеста...
     -  Она  израильтянка,  -  отрезал  Юсуф  свирепо.  -   Спасибо,   что
предупредил.  Женщин  убивать  надо  в  первую  очередь.  Потеря   женщины
невосполнима, ибо меньше будет израильтянских солдат через двадцать лет!..
     Капрал жалко развел руками, побледнел, в глаза был страх:
     - Жаль... Но я попытался...
     Юсуф козырнул и хотел уйти, когда неожиданно спросил:
     - А почему иудейка, если она не солдат, вдруг на передовой? Да еще  в
самом горячем месте?
     Капрал уныло ответил:
     - Ее хотели выдать замуж за другого. Она дочь очень богатого банкира,
из старой семьи, ее еще с детства... а она... словом,  сейчас  приехала  к
нашему командиру/
     Юсуф слушал с жадным интересом, все можно использовать в своих целях,
обернуть себе на пользу, прервал:
     - Убежала?
     Капрал потупился, помялся:
     - Они уже давно знакомы. Наш командир из хорошей  семьи,  наверное...
только он приехал из другой страны. А богатым если и был, то не здесь.
     - Убежала, - повторил Юсуф с интересом.  -  Израильтянка  убежала  от
богатства? Иудейка?.. Быть такого не может.
     Капрал проговорил торопливо:
     - Наш полковой раввин совершит обряд бракосочетания, потом она уедет.
Это всего-то часок...
     Говорил он сперва трусливо, нехотя, потом воодушевился, голос  окреп.
Юсуф внимательно смотрел на жалкого солдата, что умеет  воевать  только  в
очках ночного зрения, с винтовками с лазерным прицелом, в броне  с  головы
до ног.
     - Убежала из самого Тель-Авива? На передовую, где могут убить?
     Капрал развел руками:
     - Она сказала, что лучше пусть с ним убьют, чем...
     Юсуф  помолчал,  смерил  солдатика  уничтожающим   взглядом,   сказал
медленно:
     - Передай, что обстрел прекращаем на всю ночь! До рассвета. Да  будет
ночь новобрачных безмятежна...  насколько  это  возможно.  Кто  мы,  чтобы
мешать счастью любящих?
     Капрал смотрел расширенными глазами. Рот начал  дергаться,  пополз  в
разные стороны. Щеки порозовели, а в  тусклых  от  ужаса  глазах  появился
блеск.
     - Это... в самом деле?
     Голос его прерывался. Юсуф буркнул:
     - Иди и скажи.
     Капрал отдал ему честь, вытянулся, даже прищелкнул каблуками.
     - Спасибо! Спасибо!
     Юсуф поморщился:
     - Не меня благодари. Аллаха! Все любящие под его защитой.
     Капрал замялся, Яхве всегда предупреждает, что  он  ревнивый  бог,  а
Юсуф  подумав,  чувствуя  в  груди  странное   забытое   чувство,   сказал
неожиданно, поддавшись неведомому порыву:
     - Передай еще командиру, что Юсуф мог бы принять его  приглашение  на
такую свадьбу.
     Капрал отшатнулся, словно у него перед носом  вдруг  оказалось  жерло
стодвадцатидюймовой мортиры. Расширенными  глазами  смотрел  на  страшного
командира мюридов, тот улыбался, но глаза были серьезными.

     Глава 32

     Иуда Бен-Йосеф был известен как  самый  удачливый  командир  на  всем
фронте  израильско-арабского  противостояния.  Его  трижды  отстраняли  за
самовольные действия, дважды срывали погоны, но едва  вспыхивал  конфликт,
едва арабы  наносили  удар,  то  самые  ярые  противники  Иуды  вынужденно
обращались к нему.
     Он сам подобрал отряд. Его люди, молодые парни из крайне  правых,  за
ним готовы были в огонь и в  воду.  Да,  он  действовал  не  по  правилам,
нарушал Устав, переступал  законы,  но  он  был  единственным  командиром,
которого  страшились  арабские  боевики.  Он  был  из  того  единственного
племени,  которого  страшились  арабские  террористы,   побаивались   сами
израильтяне, хотя и смотрели  с  надеждой  -  из  многочисленного  народа,
переселившегося из далекой заснеженной России.
     Да, только эти, русские евреи, отстаивали Израиль с той страстью, что
становилась непонятной рожденным в самом Израиле, пусть и  осажденным,  но
все  же  каким-то  благополучным,  обамериканенным,  сытеньким,   розовым,
знающим, что кофе на ночь  ни  в  коем  случае,  витамины  надо  принимать
регулярно, а нездоровая  пища  -  ужас!  -  сокращает  жизнь.  Когда  Иуда
повторял, что если придет страшный  час,  то  они,  русские  евреи,  будут
бросаться под чужие  танки  с  прижатыми  к  груди  гранатами,  урожденные
израильтяне, выросшие на американском телевидении  и  американских  нормах
сверхценности  жизни  любой  ценой,  переглядывались  и  едва  не  крутили
пальцами у виска, комментируя этого дикого варвара, приехавшего  из  такой
же дикой России.
     Правда, этот варвар, как и большинство приехавших оттуда, превосходил
местных по всем параметрам, тесты показывали  обидно  высокий  ай-кью,  но
из-за повышенной агрессивности... так местные психоаналитики  предпочитали
называть жертвенный порыв, его рекомендовалось держать на Границе.
     Теперь  его  отряд  с  молчаливого  согласия  властей  занял  позиции
напротив Юсуфа. Военные власти, как и гражданские, решили закрыть глаза на
некоторые  нестандартные  методы,  которыми  вел  войну  этот   строптивый
командир. Главное, он умело сдерживал натиск арабских боевиков, а потерь в
его отряде почти не было.

     После обедней молитвы Юсуф не отрывался  от  стереотрубы,  прощупывая
придирчивым  взглядом  укрепления  израильтян.  Проклятые   трусы   больше
полагаются на технику, чем на отвагу,  мужество  и  сильные  руки.  У  них
каждый дюйм просматривается и прощупывается  локаторами,  фотографируется,
как днем, так и ночью через приборы ночного видения, везде натыканы  мины,
что взрываются  даже  не  от  прикосновения,  а  при  приближении  теплого
человеческого тела.
     Но как бы то ни было, но отважные мюриды, презирая смерть, все  равно
ухитряются  пробираться  через  все  эти  укрепления,   взрывают   склады,
забрасывают гранатами, укрытия, где спят израильские солдаты... Конечно, в
ответ  израильские  самолеты  наносят  ракетно-бомбовый  удар,   как   они
заявляют, по базам террористам, но на  этих  базах  к  этому  времени  уже
никого нет, к тому же чаще всего диверсию делают бойцы одного движения,  а
израильтяне  бьют  по  другому,  не  очень-то  разбираясь  в  оттенках.  И
оскорбленные бойцы, которых  бомбили  ни  за  что,  ни  про  что,  тут  же
включаются в вооруженную борьбу.
     Юсуф внизу вздрогнул от вопля сверху:
     - Снова израильтянин!.. Тот же самый! С белым флагом!... Что  делать,
командир?
     - Иду, - крикнул Юсуф.
     Он выкарабкался  бегом,  пошел  навстречу  сперва  быстро,  чтобы  не
допустить врага слишком близко к своим укреплениям, так кое-какие хитрости
на завтра, не хотелось бы, чтобы израильский  солдат  заметил  хоть  краем
глаза.
     Капрал, чуя недовольство  арабского  офицера,  тащился  как  осел  на
веревке, и Юсуф перешел  на  шаг  полный  достоинства  и  величия,  как  и
надлежит двигаться сыну наследного шейха,  пусть  и  не  самого  старшего,
которому уготован трон, но все-таки знатного рода.
     Лицо капрала было несчастным. Не доходя с  десяток  шагов  до  Юсуфа,
остановился вовсе, переложил белый флаг в левую руку, отдал  честь.  Голос
дрожал как у козы матери Али-Бабы:
     - Мой командир, Иуда Бен-Йосеф, приглашает Юсуфа ибн  Бен-оглы...  на
свою свадьбу. Свадьба состоится через час в его блиндаже.
     Юсуф, что уже клял себя за глупость:  ишь,  сдуру  поддался  неясному
порыву, сказал надменно:
     - Но я, как сын шейха, могу придти  только  в  сопровождении  четырех
мюридов. Иначе мой ранг будет унижен.
     Он надеялся, что капрал тут же откажется, или же помчится докладывать
командиру, а тот ответит отказом, но капрал переступил  с  ноги  на  ногу,
сказал упавшим голосом:
     - Иуда Бен-Йосеф... сказал, что примет Юсуфа ибн  Бен-оглы...  с  его
людьми.
     Юсуф удивился:
     - Откуда ты знаешь? Ты не в том чине, чтобы решать такие вопросы!
     - Мой командир знает ваши обычаи. Он сказал, что если ты придешь,  то
только с четырьмя мюридами, не меньше.
     Юсуф буркнул:
     - Значит, принимает?... О, шайтан... Ладно. Мы будем  через  четверть
часа. Надеюсь, вы встретите нас пулеметными очередями.
     Глаза капрала полезли  на  лоб.  Он  откозырял,  попятился,  еще  раз
откозырял,  лишь  затем  повернулся  и  пошел  обратно   с   неестественно
выпрямленной спиной, словно все время ждал выстрела в спину.
     Не понимают, подумал Юсуф с презрением. Не понимают,  что  он  сказал
всерьез. Ибо если они, израильтяне, расстреляют его и мюридов, то позор  и
проклятие падет на их головы. Весь арабский мир узнает о новом  бесчестном
поступке израильтян, убедится в их подлости и коварстве,  и  тысячи  новых
борцов станут под зеленое знамя ислама. Вместо погибшего Юсуфа  поднимутся
сотни беспощадных Юсуфов!

     Через полчаса из блиндажа вышли пятеро, взбежали  на  бруствер.  Юсуф
запретил брать в руки белый флаг, там и без того знают, пошли  спокойно  и
уверенно прямо на точку, откуда все эти дни бил крупнокалиберный пулемет.
     Он был в легкой форме,  руки  голые  по  плечи,  на  поясе  кобура  с
пистолетом, кинжал в  ножнах.  У  мюридов  на  поясе  только  кинжалы,  но
драгоценные камни сверяют, за каждый можно купить виллу во Флориде,  а  за
булатный клинок - небоскреб в Нью-Йорке, если бы правоверных  интересовали
эти помойки.
     Солнце светило им в спины, израильтяне скорчились у пулеметов,  держа
всех в прицеле. От подлых арабов  можно  ждать  любой  провокации,  любого
трюка, надо предусмотреть все.
     Они шли на  фоне  беспощадно  синего  неба,  пятеро  в  одежде  цвета
горячего песка. Темные от  солнца,  высушенные  как  саксаул,  прокаленные
зноем и горячими ветрами, способные как ящерицы зарываться в горячий песок
и часами подстерегать добычу.
     Он чувствовал все нацеленные ему в грудь стереотрубы,  бинокли,  даже
оптические прицелы, потому  шел  особенно  прямо,  гордо,  с  достоинством
наследника  не  только  несметных  богатств  этой  благословенной  Аллахом
страны, но и наследника бесчисленного поколения воинов Аллаха.
     Навстречу  вышел  младший  командир,  отдал  честь.   Юсуф   небрежно
отмахнулся, то ли козырнул, то ли послал  к  шайтану,  нахмурился,  но  из
далекого укрытия вышел  высокий  человек  со  знаками  различия  командира
участка. По тому, как стоял, Юсуф уже понял, кто вышел его  встретить,  и,
не сбавляя шага, пошел к Иуде Бен-Йосефу.
     Они остановились друг напротив друга,  оба  не  только  в  одинаковой
униформе защитного цвета, в которой где ни пади в пустыне, не  увидать  не
только с самолета,  но  даже  с  трех  шагов,  но  и  одинаково  поджарые,
мускулистые, прокаленные солнцем.
     Так вот он  каков,  Леопард  Пустыни,  мелькнула  у  Юсуфа  смешанное
чувство вражды и  восхищения.  Израильтянин  высок,  широк  в  плечах,  но
сухощав, без единой капли жира, мышцы тугие, покрыты  темной  от  знойного
солнца кожей. Глаза темные как спелые маслины.  Его  приняли  бы  в  любой
арабской семье за своего, он даже напомнил Юсуфу его старшего  брата,  что
командует сейчас эскадрильей истребителей в западной части Ирака.
     Он  смотрел  в  эти  темные  глаза,  там  было   странное   выражение
сдержанного изумления, словно израильтянин предпочел бы увидеть смердящего
дракона, а сейчас ищет и не находит слов вражды.
     Юсуф некстати вспомнил, что великий Ибрахим, гадко именуемый  иудеями
Авраамом, был отцом как Исаака, прародителя  иудеев,  так  и  Исмаила,  от
которого пошли арабские народы. Только матери у них  разные:  у  Исаака  -
старая и безобразная жена Авраама, а у предка арабов - прекрасная  молодая
Агарь, служанка в доме общего прародителя, который дал  хилую  ветвь  этих
недочеловеков.
     Он ощутил прилив горячей крови в сердце, вспыхнувшую яростью, и снова
ощутил, что готов убивать этих проклятых хоть голыми  руками,  убивать  их
женщин, детей, рубить виноградники и топтать посевы.
     Израильтянин  поднес  руку  к  виску,  сказал  сильным   мужественным
голосом:
     - Я счастлив, что столь великий воин, известный во всем мире,  почтил
мою скромную свадьбу своим присутствием!
     Он отнял руку от виска, его ладонь пошла вниз,  чуть  медленнее,  чем
ожидалось от такого быстрого  в  движениях  офицера,  и  Юсуф,  чьи  мозги
работали так же быстро,  как  и  пальцы,  передергивающие  затвор,  уловил
предложение, даже не предложение, а только намек, тень от  намека,  метнул
свою ладонь навстречу. Их пальцы встретились, офицеры с  той  и  с  другой
стороны услышали сухой щелчок, словно столкнулись две деревяшки.
     Из блиндажа выскочил молоденький капрал, в руках  фотоаппарат.  Иуда,
быстро взглянув на Юсуфа, сказал коротко:
     - Не снимать!
     Юсуф понял, это для него, с усилием улыбнулся:
     - Какая свадьба без фото на память? Пусть мальчик  снимает...  Я  рад
приглашению на свадьбу столь отважного воина, чье имя знает каждый араб  и
каждый израильтянин, Я расскажу о нашей встрече своим внукам, и они  будут
гордиться своим дедом.
     Капрал светился, едва не  повизгивал  от  усердия,  щелкал  затвором,
крутился у ног, понимая, что за эти бесценные  кадры  ему  любой  газетный
магнат любые деньги выложит и в зад поцелует,
     Иуда сдержанно поклонился:
     - Спасибо. Прошу тебя, отважный воин, и твоих  отважных  спутников  в
мой блиндаж.
     Юсуф ощутил неприятный холодок, в блиндаже могут повязать как  котят,
это же какой подвиг,  за  это  можно  звание  получить,  дочь  банкира  не
просить, а требовать... но  усилием  воли  растянул  замороженные  губы  в
улыбке, шагнул к тщательно замаскированному входу.
     Иуда, уловив заминку, предложил:
     - Можно оставить одного-двух твоих людей здесь.
     - Зачем? - насторожился Юсуф.
     - Они могут нести охрану вместе с моими.  И  сменяться  через  каждые
четверть часа. Или как велишь.
     Юсуф, такой же быстрый на решения, кивнул:
     - Фаттах, Хыкмет!.. Оставайтесь здесь. Да не потревожит свадьбу никто
из чужих!
     - Зяма, - сказал тут же Иуда, - и ты, Каин! Оставайтесь вчетвером  на
страже. Вас сменят минут через двадцать.
     Ступеньки повели вниз. Вместо крыши целая скала, а блиндаж  напоминал
пещеру. Иуда спускался следом, Юсуф слышал его  горячее  дыхание.  Похоже,
израильский полевой командир жалел, что пустил страшного араба  вперед,  и
когда Юсуф понял почему, от сердца отлегло.
     Сперва увидел каменные  стены,  простую  электрическую  лампочку  под
потолком, затем взгляд опустился на стол,  за  которым  сидела  трепещущая
девушка и тот самый очкастый капрал, что осмелился явиться первым.
     Стол накрыт  с  суровой  солдатской  простотой:  консервы  и  немного
зелени. Больше ничего Юсуф рассмотреть не успел, при виде невесты  Иуды  в
сердце запела райская птица. Не только богата, это видно по платью,  но  и
чиста как голубь. Стоит увидеть ее глаза, как  следит  за  своим  женихом,
чтобы поверить, что на этот раз Аллах соединил по-настоящему любящих.
     Она сидела с царственной простотой, но в  осанке  и  повороте  головы
была та гордость и сознание своего достоинства,  что  не  часто  встретишь
даже у принцесс, что  насмотрелись  западный  мелодрам  и  растеряли  свое
благородство.
     - Моя невеста, Сара, - произнес за его спиной Иуда.
     Юсуф  уловил  в  голосе  грозного  воителя  кроме  любви  и  нежности
панический страх, что он, этот грязный араб, напугает или как-то  оскорбит
его сокровище, словом или взглядом, и тогда он растерзает обидчика  голыми
руками...
     Трепещущая Сара смотрела на страшного араба большими испуганными  как
у серны глазами. Юсуф церемонно поклонился, снял с пальца кольцо и с новым
поклоном протянул Саре:
     - Прошу принять в дар, хотя и понимаю, что это ничтожная малость, ибо
красота сама по себе  священный  дар,  и  всякий,  на  кого  падал  взгляд
красивой женщины, бывает, одарен больше, чем, если бы положил к  ее  ногам
все сокровища мира...
     Получилось что-то витиеватое, он сам не понял  своего  пожелания,  но
видел,  как  ее  глаза  расширились  в  безмерном  удивлении.  Она   знает
драгоценные камни, по  глазам  видно,  но  сейчас  боится  вышептать  даже
приблизительную цену такому подарку.
     - Спасибо, - пролепетала она беспомощно, оглянулась умоляюще на  Иуду
за поддержкой, спрашивая, что делать. Тот чуть кивнул,  разрешая  принять,
Юсуф видел, что она едва не завизжала от счастья, второго такого алмаза не
отыскать во всем Израиле. Дочь банкира не  подозревает  еще,  что  второго
такого нет во всем  мире.  Ее  щеки  побледнели  от  волнения,  губы  едва
пролепетали: - Спасибо, спасибо...
     Юсуф поклонился, довольный, что дар принят, ибо дарящий  всегда  выше
того, кому дарит, медленно отстегнул ножны с Зул-Икрамом, протянул  обеими
руками Иуде:
     - Этот кинжал моему предку подарил великий воин  и  султан  Саладдин,
когда тому исполнилось шестнадцать. Этот кинжал принесет тебе счастье, как
приносил удачу всем, кому принадлежал.
     Капрал с фотоаппаратом вился вьюном,  едва  не  запрыгивал  на  стол,
щелкал и щелкал, едва не визжал от счастья. Иуда принял двумя  руками,  на
миг их пальцев встретились. Кинжал тяжел, широкие массивные  ножны  сплошь
покрыты драгоценными камнями, на которые можно  вооружить  дивизию  и  еще
прикупить пару ультрасовременных истребителей.
     - Я не нахожу слов, - ответил он, потому что в самом деле не находил.
Юсуф умен, они с ним окончили университеты одного уровня, хоть и в  разных
странах, он умеет просчитывать на много  ходов  вперед,  а  этим  подарком
укрепляет свое положение, к славе  бесстрашного  командира  добавляется  и
слава  щедрейшего,  который  умеет  видеть  и  ценить  доблесть   даже   в
противнике. - Я не нахожу слов... но пусть Небо  и  стены  этого  блиндажа
будет свидетелями, что я ничего не забуду и всю жизнь буду стараться  быть
достойным этого подарка.
     Он чувствовал затылком горячее, как южный ветер, дыхание троих  своих
командиров. Больше  на  свадьбу  пригласить  не  решился:  араб  пришел  с
четырьмя, он тоже, а женщина не в счет, тем более - для араба.

     Глава 33

     За спиной прозвучал ломкий голос капрала Гурджихая:
     - Передали, что ребе задерживается минут на десять.
     - Что-то случилось?
     - У джипа заглох мотор.
     Иуда в бессилии стиснул кулаки. Весь мир старается не дать ему  взять
Сару в жены. Даже техника воспротивилась.
     - Выслать навстречу мой!
     - Его взялись  подвезти  на  бронетранспортере,  -  сказал  Гурджихай
торопливо. - Иначе бы вовсе к вечеру. Если вообще бы сюда добрался.
     Иуда напрягся, быстро огляделся. Солдаты  ловили  каждое  его  слово.
Слишком заметная  мишень,  мелькнула  паническая  мысль.  У  арабов  здесь
пристрелян  каждый  метр.  И  бронетранспортера  жалко,  и   обряд   может
сорваться...
     - Быстро, - распорядился он, - навстречу! Останови,  где  успеешь,  а
сюда пешком. Объясни, пусть не обижается.
     Капрал, побледнев, понял, выскользнул быстрее зайца. Иуда повернулся,
сразу посуровевший, к Юсуфу  и  его  молчаливым  гордым  мюридам,  широким
жестом пригласил к столу.
     Все, и арабы, и израильтяне,  за  стол  опускались  в  напряженном  и
настороженном молчании. Лейтенант  Исаак  порывался  включить  музыку,  но
застывал на полдороге с протянутой рукой, как марионетка, которую  дернули
за ниточку. Черт знает,  что  арабам  взбредет  в  голову,  когда  услышат
израильскую свадебную. И вообще черт  знает,  чего  от  них  ожидать.  Что
явились именно на свадьбу, ясно, и что не собираются устроить бойню,  тоже
ясно, но это сейчас, когда все идет вот так... но как  предусмотреть,  что
эти сумасшедшие сочтут оскорблением или нарушением соглашения?
     Хаим сбивался  с  ног,  с  него  пот  лил  в  три  ручья.  Красный  и
распаренный, он лез во все  щели,  пихался  со  своей  телекамерой.  Арабы
держат  непроницаемыми  лица  и  прямыми  спины,  за  стол  опустились   с
достоинством хозяев, которые принимают гостей более низкого  звания.  Долг
хозяев, понятно, гостеприимство, теплые слова, вежливые наклоны головы, на
самую малость,  чтобы  не  уронить  достоинство,  не  унизиться,  а  самое
главное,  чтобы  эти  проклятые  и  презренные  отщепенцы  не  сочли,  что
благородные дети Аллаха в чем-то себя роняют.
     Из  всех  израильских  офицеров  только  Иуда  держался  с  такой  же
горделивой осанкой, достоинством шейха, ничего не замечал,  кроме  сияющих
глаз Сары. По крайней мере,  так  казалось  всем,  кроме  арабов,  которые
видели как иногда напрягается его спина, как слушает Сару  в  полуха,  как
при его широкой дружеской улыбке он видит и слышит все, что делается  даже
за дверью блиндажа.
     Иуда сам расставил по  столу,  зловеще  улыбаясь,  девять  одинаковых
солдатских  кружек.  Арабам,  привыкшим  и  в  окопах  питаться  так,  как
израильские генералы в ресторанах, вряд ли  понравится  такая  посуда.  Но
пусть видят, с каким противником схлестнулись. И если попадут в  плен,  то
по всем международным законам, им придется есть то же самое, что  и  армия
победителей.
     Опасный момент был, когда  Иуда  на  правах  хозяина  сам  раскупорил
шампанское, а потом застыл в нерешительности, глаза метнулись на  арабских
гостей. Твердые губы Юсуфа  слегка  раздвинулись,  показывая  белые  зубы,
крупные и безукоризненно ровные:
     - Аллах позволяет правоверным в чужих землях  молиться,  не  зная,  в
какой стороне Мекка, и разрешает жить жизнью местного люда!
     Иуда с  облегчением  перевел  дух,  торопливо  плеснул  себе  первым,
древний обычай, да увидит гость, что не отравлено, а заодно  и  крошки  от
пробки достанутся хозяину. Затем налил Юсуфу и гостям, своим  офицерам,  а
последней - Саре, его женщина должна уметь поступаться внешними признаками
предпочтения, ибо она единственная знает всю правду о нем и его  настоящих
предпочтениях.
     Шампанское поднялось оранжевыми  солнечными  шапками,  пена  неспешно
свесилась через края, словно не решаясь оторваться.
     Иуда выпрямился, солдатская кружка в правой руке, шампанское плещется
на самом донышке:
     - Я нарушу обычай, но я хочу  предложить  тост  за  мужскую  честь  и
благородство! Я знаю людей, которые не поняли бы... и не поверили.  Но  мы
все здесь...
     Он чувствовал, что  говорит  путано,  проклятая  жизнь  в  России  не
развивала умение говорить длинно и красиво, как умеют  кавказцы  и  арабы,
даже его командиры смотрят непонимающе,  только  проклятый  араб,  похоже,
понял.
     Юсуф прервал на  полуслове,  сделав  вид,  будто  не  сообразил,  что
израильтянин еще не закончил:
     -  Когда  вершится  акт  благородства,  -  он  поднялся  с  такой  же
солдатской кружкой, как и Иуда, взглянул поверх пенистой  шапки  на  Сару,
потом на ее жениха, - то во всем мире  должны  умолкать  пушки.  Аллах  не
прощает, когда стреляют в спины... Когда влюбленные Фархад и Ширин  бежали
через пустыню, их не тронули ни змея, ни песчаный лев, а  когда  скорпионы
заползли на спящих, они не тронули жалом влюбленных, и поползли  дальше...
Деревья давали тень, горный орел поймал для них и бросил  зайца,  а  олива
склонила ствол, когда нужно было перебежать глубокий ручей. Так неужели мы
хуже бессловесных тварей?..
     Похоже, он вовремя почуял, что израильтянин вот-вот предложит тост за
него,  арабского  противника,  и,  не  желая  дать  врагу  выказать  такое
благородство, поспешил отмести его как неуместное. Как  можно  благодарить
за вещи, сами собой разумеющиеся?
     Второй араб, имени его Иуда не запомнил, проговорил коротко:
     - Когда говорит любовь, то ее слушает  Небо.  Кто  мы,  чтобы  с  ним
спорить?
     А третий сказал еще короче:
     - Будьмо!
     Залпом выпил, не дожидаясь других, крякнул и понюхал рукав,  и  никто
из израильтян не мог вспомнить, в каком арабском племени есть  этот  дикий
обычай, только в руках Хаима телекамера дрогнула, и он оглянулся  с  таким
видом, словно его окружила дюжина  арабов  с  длинными  чубами  на  бритых
головах.
     Юсуф провозгласил:
     - За любовь!.. За счастье Сары и ее избранника!
     Иуда сдержанно поклонился. Краешками глаз видел  как  все  припали  к
кружкам, даже Сара задержала дыхание и отчаянно выпила  до  дна,  ее  Иуда
говорит, что пить надо только так, по крайней мере,  -  за  любовь,  такой
обычай в той стране, где он родился.
     Все сели, только Юсуф остался стоять, красивый  и  гордый,  с  прямой
спиной и горящими глазами. Судя по  всему,  смекнул,  что  израильтянин  в
невыгодном положении: долг хозяина обязывает ко многому, да и  к  тому  же
явился из страны, где не умеют ни держаться за столом, ни поднимать тосты,
ни вести себя с достоинством - как за рулем автомобиля, так и за столом.
     Его рука пошла вниз с пустой  кружкой,  лейтенант  Исаак  поймал  его
взгляд и, то ли повинуясь старшему по званию, то ли тоже потому, что арабы
гости, поспешно раскупорил вторую  бутылку.  Легонько  стрельнул  пробкой,
пена побежала по пальцам, плеснул себе, а Юсуфу наливал медленно по стенке
кружки, краем глаза наблюдая за вожаком террористов.
     Юсуф царственно кивнул, струя солнечного напитка тут  же  пресеклась,
но оранжевая пена продолжала подниматься, пока не сравнялась с краями. Все
взгляды скрестились на Юсуфе. Он выпрямился, красивый и белозубый.
     - Я предлагаю и второй тост за любовь! -  сказал  он  твердо.  -  Это
высшее, что есть на свете... и что мы мало ценим.  Я  говорю  так,  потому
что, в отличие от вас... не обижайтесь!.. видел страшную Империю Зла,  где
любовь искоренена!.. Кто может вообразить целую страну, целый  народ,  где
любви не просто нет... но даже быть не может?.. Я видел тот страшный  мир!
Я бывал в нем.
     На него смотрели кто с удивлением, кто с недоумением, только в темных
глазах напряженного командира израильтян он видел странное понимание.
     - Говори, доблестный Юсуф, - сказал он, - я ее тоже видел!
     - В этих краях,  -  сказал  Юсуф  вдохновенно,  -  любовь  есть.  Кто
усомнится, пусть  взглянет  в  чистые  глаза  этой  девушки!..  Но  любовь
осталась только на этой стороне планеты! На той стороне... на той  стороне
-  звериная  целесообразность.  Любовь  же  нецелесообразна,  экономически
невыгодна,  и  потому  там  давно  уничтожена.  Вместо  любви  там   секс,
общедоступный и безопасный. Секс, да простят мне за столом, как с  людьми,
так и с животными... Любви на Темной  Стороне  нет,  ибо  требует  слишком
многого, а человек там стал мелок!
     Иуда ощутил, что на него с ожиданием посматривают  как  свои,  так  и
арабы. Наклонил голову, бросил коротко:
     - Согласен.
     Юсуф снова поднял кружку, где пена  уже  осела,  оставив  на  стенках
блестящие полоски:
     - Мы бьемся насмерть, потому что тверды в своих заветах, непреклонны!
Однако где-то на  окраине  мира  есть  народ  сбежавших  рабов,  что  ныне
разбогател, живет  сыто  и  безопасно.  Они  не  знают,  что  есть  честь,
гордость, мораль, идеи... шариата или Соломона -  неважно.  Они  с  ужасом
видят нас на экранах телевизоров,  и  у  них  от  натуги  трещит  то,  что
осталось от мозгов: за что? За что воюют эти люди? Почему не просто живут,
как мы, не творят все, что хочет творить распаренная плоть?..
     Иуда морщился, араб нападает на их союзников,  американцев,  но  долг
хозяина терпеливо слушать, он  старался  держать  лицо  нейтральным,  даже
благожелательным.
     - Они с нами не  воюют,  -  продолжал  Юсуф,  в  его  голосе  впервые
просочилась нотка горечи. - Они даже продают вам... и  нам,  через  других
лиц, оружие, медикаменты, компьютеры. Но, наш Аллах и ваш Яхве видят,  что
та половина мира покрыта тьмой!.. Там нет  ни  чести,  ни  достоинства,  а
значит, нет и человека... только воля шайтана. Да,  там  земли  во  власти
шайтана,.. Или во власти Сатаны, согласен!.. Мы бьемся, кто  из  нас  выше
поставит доблесть, честь, имя... А на той стороне, на  Темной  Стороне  не
знают, что в человеке что-то есть еще кроме желудка и...
     Он коротко взглянул в сторону невесты, запнулся,  проглотил  какое-то
слово, поклонился ей с достоинством наследного принца:
     - Их женщины свободны... Они этим гордятся, что у них нет  ни  чести,
ни достоинства, ни верности.
     Иуда быстро взглянул на Сару, сказал:
     - Доблестный Юсуф, сын Бен-оглы, я полностью с тобой согласен. Я тоже
дикарь, ибо, если клянусь моей невесте в верности... то  клянусь!  И  если
отвергнет, я останусь все равно верен на всю  жизнь!  И  род  мой  на  мне
прервется, ибо я не оставлю другого потомства!
     Он чувствовал, что на этот раз сказал гордо и сильно. Арабы как  один
вскинули солдатские чаши, и пока пили, он чувствовал странный восторг, что
овладел душой, сердце билось сильно  и  мощно.  Сара  счастливо  прижалась
горячим мягким плечом.
     Юсуф кивнул Исааку, израильтянин  уже  откупорил  очередную  бутылку,
шампанское тихо хлопнуло, стрелять пробками  -  обычай  загулявших  рабов,
быстро наполнил грозному командиру террористов солдатскую чашу.
     Все взгляды были на Юсуфе, когда он снова встал и сказал громко:
     - В Темных Землях не бьются. Ни за честь, ни  за  веру.  Если  кто  и
гибнет, то за доллары или  наркотики.  Не  гибнут  даже  за  женщин!  Будь
проклята страна, да уничтожит ее Аллах, где мужчины не гибнут за женщин!
     Иуда посмотрел на Сару, кивнул:
     - Пусть Яхве тоже покарает страну, где  не  готовы  отдать  жизнь  за
женщин!
     Юсуф сказал горячо:
     - Да оставит Аллах на земле только  те  народы,  где  мужчины  готовы
умереть за женщин!
     Иуда поколебался, американцы ни за что не готовы умереть, а женщины у
них легко взаимозаменяемы, но Юсуф уже смотрит победно, его  тост  выше  и
благороднее, и он, озлившись, подумал: а  кто  американцам  мешает  любить
по-настоящему и страдать по-настоящему?
     И он сказал:
     - Да сотрет с лица земли Яхве народы,  где  не  осталось  чести,  где
женщины... да-да, где женщины легко заменяемы!

     Тевье Рабин в сопровождении  полковника  генштаба  израильской  армии
трясся на простом джипе, свирепел, сжимал кулаки. Рядом Борух, родной брат
его младшего управляющего, юлит и постоянно повторяет, как спустит шкуру с
Иуды, как сорвет с него погоны, а дочь тут же отправит... нет, передаст  в
руки отца, а если заупрямится, то в наручниках вывезут с передовой, а  там
уже отец управится...
     Водитель, молодой солдат в выпуклых очках, пугливо  пригибал  голову,
словно Борух стрелял у него над ухом из гранатомета.
     Тевье огрызнулся:
     - Я и сейчас управлюсь! Просто это было для меня как снег на  голову!
Кто мог подумать? Кто ожидал такого коварства, такой неблагодарности...
     Полковник, он сидел впереди рядом с водителем, привстал:
     - Вон там... видите деревья?.. наш пост. Отсюда лучше  пешком,  здесь
уже простреливается.
     Тевье возмутился:
     - Но это же так далеко!
     - Арабские снайперы, знаете ли... Их и раньше обучали в  Москве...  в
советских лагерях КГБ, а  теперь  это  делается  открыто,  раз  уж  Россия
принимает ислам...
     - И что же эти арабские снайперы?
     - Меткие, черти. Муравей не проползет незамеченным.
     Джип резко  затормозил.  Тевье  ткнулся  лицом  в  спину  полковника,
зарычал  от  злости.  Солдат  вопросительно  смотрел  на  полковника.  Тот
отмахнулся:
     - Жди здесь. Мы вернемся скоро.
     -  Очень  скоро,  -  подтвердил  Борух  услужливо.  -  Да-да,  мы  не
задержимся.
     Полковник поморщился:
     - Прошу вас. Да, по этой траншее. Что делать, лучше не рисковать...
     Грузный, он однако соскочил довольно легко, Борух  сполз  по  стенке,
обрушив  на  дно  холм  земли,  торопливо  подал  руку  Тевье.  Банкир   с
негодованием втиснулся в чересчур узкую для  его  грузного  тела  траншею.
Полковник  пошел  впереди,  за  ним  банкир,  его  предусмотрительно  вели
посредине, Борух замыкал хвост колонны из трех человек.
     Шофер-четырехглазик насмешливо и презрительно смотрел вслед, В глазах
было пожелание если и не выйти на арабские позиции,  то  по  крайней  мере
попетлять до глубокой ночи, а под утро чтоб  эти  все  обнаружили  себя  в
пригороде Тель-Авива.
     Солнце стояло в зените, на дне траншеи воздух был так же накален, как
и песок в  Синайской  пустыне.  В  груди  першило,  горло  пересохло,  там
лопались корочки и свертывались как черепки земли после  короткого  дождя.
Банкир чувствовал, как внутри выкипело до капли, затем испеклось, и теперь
обугленные внутренности  тупо  ноют,  обещая  серьезную  работу  домашнему
врачу.
     На  спине  полковника  возникло  мокрое  пятнышко,  расплылось  между
лопатками. Банкир слышал  тяжелое  дыхание,  генштабиста  уже  шатало,  не
привык пешком по окопам. На повороте оглянулся:
     - Эх, надо ли вам лично?
     Пот по лицу лил градом, он вытирал  лоб  большим  клетчатым  платком.
Банкир ответил яростным взглядом. Полковник  вздохнул,  потащился  дальше.
Окоп тянулся кривой, как  коленчатый  вал.  Спина  полковника  исчезла  за
поворотом,  банкир  наддал,  почти  сбил  с   ног   генштабиста,   который
остановился перевести дух.
     Долгое время банкир ломился молча, с него текло в три ручья, но когда
причитания полковника осточертели, прохрипел измученно:
     - Это моя дочь.
     - Но мы ваши друзья, - воскликнул сзади Борух. - мы  сделали  бы  все
сами!
     - Она не пойдет, - бросил Тевье. - Она упряма, как...
     - Как ее отец, - подсказал Борух.
     - Да, - огрызнулся Тевье, - но я из-за своего упрямства потерял  годы
в молодости, а вот если бы тогда послушался отца,  то  достиг  бы  намного
большего! Я  сумею  убедить  дочь,  что  для  ее  же  блага  нужно  сейчас
немедленно вернуться и...
     Он охнул,  рухнул  на  земляную  стену,  а  когда  Борух  подбежал  и
подхватил под руку, банкир процедил сквозь зубы:
     - Что у вас за ходы... Ничего, чуть подвернул ногу.
     Полковник повернул в их сторону измученное лицо:
     - Ничего, уже близко.
     Дальше шли молча, сцепив зубы. Наверху по краям окопа весело  трещали
кузнечики. Слышно было как  верещат  цикады,  пронеслась  птица,  на  ходу
пустила такую замысловатую трель, что Борух  наткнулся  на  край  траншеи,
провожая ее взглядом.
     Полковник, который оторвался на десяток шагов, обрадовано  вскрикнул,
прошел еще, заговорил в приподнятом командирском тоне:
     - Вышли встретить? Хорошо! Значит, наблюдаете, чтобы враг не зашел  и
сзади... но где Иуда....

     Глава 34

     Банкир и Борух слышали как мощный бас оборвался  всхлипом,  словно  у
нечистой свиньи, которой загнали нож  под  левое  ребро.  Полковник  стоял
спиной к  подходившим  бизнесменам,  оба  видели  как  его  широкая  спина
сгорбилась и съежилась.
     Траншея расширилась, дальше широкое пространство, укрытие с  бетонным
навесом, без  необходимости  прикрыто  маскировочной  сеткой,  а  у  входа
стояли, улыбаясь как идиоты, трое израильских  солдат  и...  два  арабских
федаина! С зелеными повязками непримиримых, с  автоматами  Калашникова  за
плечами. В их черных как маслины глазах росло презрение,  все  пятеро  уже
увидели белые щеки прибывших.
     Один из израильтян, на плечах нашивки сержанта, сказал торопливо:
     - Успокойтесь, мы охраняем совместно.
     Полковник  переводил  выпученные  глаза  с  израильтян  на  арабов  и
обратно. Все с автоматами, ноги на ширине плеч, руки за  спиной,  держатся
спокойно, но... арабские террористы? Рядом с  солдатами  Иуды  Бен-Йосефа,
самого лютого врага арабских бандитов?
     - Что?.. Что охраняете?
     - Блиндаж.
     - Но...
     - В блиндаж, - сказал сержант вежливо, но твердо, - велено никого  не
допускать.
     Полковник  все  еще  не  находил  слов,  хватал  ртом  воздух,  глаза
выпучились, он смотрел на солдат, что  вовсе  не  стреляли  в  арабов,  не
бросались их вязать, не били по  головам,  а  стояли  бок-о-бок,  ноги  на
ширине плеч. Но пальцы всех пятерых, в том  числе  и  федаинов,  близко  к
оружию, очень близко....
     Он наконец обернулся к своим, сказал осевшим голосом:
     - Никто не делает лишнего движения. Я  сейчас  разберусь.  Кто  отдал
приказ, не пропускать дальше?
     - Иуда Бен-Йосеф.
     Полковник взглядом указал на арабов, страшась  ткнуть  в  их  сторону
пальцем:
     - А кто эти люди?
     Сержант ответил весело, даже чересчур весело, каждому солдату  сладко
на душе, когда видит, как начальство ляпается в пыль,  да  еще  ворочается
там, не в состоянии подняться:
     - Это гости. Они прибыли с Юсуфом, ....
     - С... с...
     Он не мог выговорить, горло перехватило, и солдат, едва не заржав как
молодой конь, пояснил громко:
     - Юсуфом ибн Бен-оглы...
     - Тем... самым...
     Сержант ликовал, да и остальные млели, впитывали каждое слово, каждый
жест полковника и остальных жирных, не тронутых нещадным солнцем  пустыни.
Остальные, это проклятые арабы и - о, какой  позор!  -  правоверные  иудеи
вместе с арабами нагло ухмылялись, видя  его  растерянность.  Сейчас  всех
пятерых можно было различить только по нашивкам, а  гнусные  рожи  у  всех
пятерых одинаковые.
     - Юсуфом ибн Бен-оглы, - подтвердил сержант. -  Грозой  Синая,  мечом
Аллаха, щитом сирот... Они сейчас  с  Иудой  и  другими  гостями  отмечают
бракосочетание.
     Полковник не успел слова сказать, как банкир заревел как лев:
     - Никакого бракосочетания! Я не позволю!
     Он бросился вперед. Полковник замер, минута страшная, тем более,  что
слепой от ярости банкир налетел на  араба,  тот  устоял,  банкира  тут  же
перехватили двое израильтян, а  араб  деликатно  посторонился,  хотя  было
видно как хочется врезать по жирной белой роже. Судя по лицам  израильтян,
у них было смешанное чувство словно сами не прочь, только вот чтоб сами, а
не иноверец.
     Банкира оттащили, а сержант объяснил:
     - Мы выходим дежурить по очереди. Нас все-таки мало...
     Араб взглянул на часы, посмотрел вопросительно на  сержанта.  Часы  у
араба "Ролекс", чертовы нефтяные шейхи,  сержант  проглотил  ругательство,
сказал с неохотой:
     - Рано. Еще пять минут.
     Араб вздохнул, покосился на укрытие.  Теперь  стали  слышнее  голоса,
кто-то запел, но  только  и  понять,  что  голос  мужской,  сильный,  чуть
хрипловатый, словно прокаленный знойными ветрами.
     Полковник проговорил, сдерживая ярость:
     - Я приказываю немедленно вызвать Бен-Йосефа. Это приказ!
     Сержант развел руками:
     - В этих условиях я выполняю приказ Бен-Йосефа.
     - Я старше по званию! Я велю выполнять мой приказ.
     Сержант ответил почтительно:
     - Господин полковник, вы, когда успокоитесь, увидите, что  надо  было
выполнять приказ Иуды Бен-Йосефа. Хотя я вас, конечно же, понимаю...
     Он бросил выразительный взгляд на банкира, и  полковник  ощутил,  как
его снова опалило жаркое солнце, а по спине побежала уже не струйка  пота,
а целая река. Эти наглецы, конечно же, сразу поняли,  почему  с  ним  этот
штатский. Наверняка знают, что за девушкой погоня. Чувствуют, сволочи, что
он прогибается сейчас не только из-за нарушения дисциплины,  будто  видят,
сколько акций он приобрел и сколько получил сегодня лишь за  то,  что  его
проведут по следам сбежавшей дочери.
     - Вас ожидает военно-полевой суд, - проговорил он хрипло.
     - Это потом, - ответил сержант. -  Но  сейчас  вам  лучше  подождать.
Через пять минут... уже через три, нас сменят, а мы вернемся на свадьбу. И
скажем о вашем прибытии.
     Про свадьбу он сказал с явным удовольствием, стрельнул карими глазами
в сторону взбешенного банкира. Араб,  что  стоял  рядом  и  слушал  каждое
слово, что-то сказал ему вполголоса на незнакомом языке.
     Израильтянин выслушал, кивнул. Банкир спросил взбешенно:
     - На каком языке они бормочут?
     - На русском, - ответил полковник нехотя.
     - На русском? Откуда здесь русские?
     - Один эмигрант, а второй, судя по всему,  учился  в  их  лагерях,  -
процедил полковник неохотно. - Террористов готовят  под  Брянском.  Вот  и
снюхались...
     Израильтянин посмотрел на него остро, полковник прикусил  язык.  Этот
израильтянин вызвался добровольцем на самый опасный участок, был ранен, но
остался в окопах, и при любом столкновении комиссия при  кнессете  встанет
на его сторону в случае разбирательства.
     Банкир, словно учуял падение духа полковника, прорычал:
     - Ладно, подождем. Уже минута.
     Араб посмотрел на свои часы:
     - У меня швейцарские. Еще две с  половиной  минуты.  А  вашим  часам,
уважаемый, недостает двух камней.
     - Двух... камней? - опешил банкир. - Каких камней?
     - Крупных, -  пояснил  араб.  -  На  один  положить  часы,  другим...
прихлопнуть.

     Из  блиндажа  выскочил  взмыленный  Хаим.  Глаза  выпучены,  воротник
расстегнут, на плече дешевая любительская телекамера, но  Хаим  знал,  что
зарабатывает свой миллион, и что потом будет ездить на кадиллаке и плевать
на полковников всей израильской армии, даже на генералов, потому  бросился
навстречу, завизжал:
     - Стойте так!...  Теперь  поверните  головы  во-о-он  в  ту  сторону!
Полковник, что вы скажете о свадьбе доблестного Иуды Бен-Йосефа?
     Полковник, что было приосанился перед объективом,  ощутил  как  глаза
сами вылезают из орбит, а голос переходит в рев разъяренного зверя:
     - Какая... мать-перемать... свадьба? Я вас  всех  под  военно-полевой
суд!..
     - О господи, - вздохнул Хаим, - полковник, мы уже не в России.
     Полковник набрал в грудь воздуха для  мощного  рева,  который  должен
смести все как сухие листья ураганом, но поперхнулся, ибо сзади  раздались
голоса, земля зашелестела, словно обвалился  край  окопа,  из-за  поворота
выбрел человек, которого меньше всего ожидали  здесь  увидеть;  измученный
ребе в черном, под  рукой  толстая  книга,  из-под  черной  шляпы  свисают
длинные  пейсы,  странно  и  дико  увидеть  традиционного  иудея  в  самом
простреливаемом окопе.
     Следом тащился капрал. Струйки пота проложили  блестящие  дорожки  по
потному лицу. Обрадовано вскрикнул:
     - Прибыли!.. Вот наш блиндаж!
     Полковник  открыл  и  закрыл  рот.  Арабы  с   надменным   презрением
верблюдов, от которых отличаются только внешностью, но не умом,  наблюдали
за шатающимся священником, которого заботливо поддерживал за плечи капрал.
     К великому  изумлению  банкира  и  полковника,  арабы  и  израильские
солдаты посторонились, пропуская обоих, но едва полковник  сделал  шаг,  в
его грудь уперлись стволы автоматов.
     - Это приказ Иуды Бен-Йосефа, - повторил тот  же  сержант.  В  черных
глазах  прыгало  грозное  веселье.   -   Вы   можете   всех   нас   отдать
военно-полевому суду... но не сейчас!
     Араб,  который  как  дрессированная  обезьяна   хвастливо   выставлял
"Ролекс", кивнул и повторил деревянно:
     - Приказ... Иуды... Бен-Йосефа.
     Полковник отступил, в глазах было темно от гнева, прохрипел:
     -  С  каких  это  пор...  арабские  террористы...  выполняют  приказы
израильского командира?
     Араб  смотрел  надменно,  ума  не  хватало,   чтобы   даже   понимать
человеческую речь, но вид был таков, словно знал  какие-то  случаи,  когда
приказы может отдавать даже лютый враг, и его послушаются все. Или хотя бы
знал, что такие случаи могут быть.
     На миг мелькнула мысль, даже не мысль,  а  смутное  ощущение,  что  в
самом деле есть же что-то общечеловеческое... что даже арабы... эти  тупые
грязные свиньи... у которых нет ничего святого... хоть свиней, правда, все
еще не едят... что даже арабы в каких-то случаях могут... но странная  для
генштабиста мысль испарилась, так и не оформившись.
     Ее вытеснила другая, тревожная, что за время переподготовки в  Штатах
отвык от израильской жары. Прямо мозги  плавятся,  в  висках  ломит!  Надо
принимать "Лабрэ Джаст" и на всякий случай сходить к психоаналитику.

     Обряд бракосочетания  Иуды  и  Сары  арабы  вытерпели  со  стоическим
терпением, поздравили теперь уже  мужа  и  жену.  Капрал,  который  привел
священника, что-то прошептал на ухо Иуде, косясь  на  счастливую  невесту.
Иуда вздрогнул, по сияющему лицу пробежала тень. Тоже коротко посмотрел на
Сару, что-то сказал, почти не шевеля губами. Капрал кивнул, исчез с  такой
скоростью, словно в помещении на миг возник и тут  же  рассыпался  горячий
смерч.
     Юсуф, веселый и раскованный, явно привыкший  быть  везде  и  всюду  в
центре внимания, громко стукнул кружкой по столу, ему тут  же  налили,  он
поднял, пузыристая пена побежала через края, зависая на пальцах:
     - Да будет ваша жизнь полна любви и счастья! Да, мы - враги. Но  все,
что здесь находится, на стороне Света. А там, по ту  сторону  океана,  все
земли захватила страшная империя Тьмы. Она растлила души людские, обратила
людей в скотов, что умеют собирать компьютеры, но не знают  любви,  чести,
достоинства! Империя Тьмы не воюет с нами открыто, но  уже  подмяла  много
стран и на этой стороне... Одни - во  время  второй  мировой,  другие  уже
потом, отравляя слабых своей верой. Дескать, человек от обезьяны, а значит
- скот. Мы здесь еще держимся...
     Иуда слушал настороженно, выпады против США - выпады против союзника,
но краем сознания отмечал, что проклятый араб прав: американцы ныне -  это
обезьяны, что умеют собирать компьютеры.  А  то  и  ниже  по  уровню,  ибо
свободы понимают как высвобождение всех животных  инстинктов,  как  дорогу
вспять по эволюции, а обезьяны какие-то нормы поведения соблюдают.
     На  него  смотрели  выжидательно,  как  арабы,  так  и   свои,   Сара
прижималась мягким теплым боком,  он  поднял  кружку,  словно  хрустальный
фужер, сказал так же громко и ясно:
     - Доблестный Юсуф ибн Бен-оглы!.. Ты  прав,  мы  бьемся  за  то,  чья
дорога на небеса прямее и вернее:  дорога  Аллаха  или  Яхве.  Но  на  той
стороне, в Темной зоне, дорог на небеса не осталось. Да  они  и  не  нужны
людям, которые смотрят на небо только раз в жизни...
     - Когда их смалят, - закончил Юсуф.
     Они взглянули друг другу в лица смеющими глазами. Оба назвали тех, на
Темной стороне, свиньями, грязными животными,  одинаково  презренными  как
для иудеев, так и для мусульман.
     Юсуф сделал глоток, прислушался, это шампанское попроще, но нельзя от
бедного полевого командира израильтян требовать, чтобы  у  него  на  столе
было то же самое, что и у наследника шейха.
     - У них самое страшное оружие, - сказал он, глядя поверх края кружки,
как смотрят, любуясь игрой света и кипящих пузырьков в дорогом хрустальном
бокале, - самое подлое и коварное оружие... Человек  не  может  все  время
идти один в гору, тогда говорим: иди чуть тише, а то и  вовсе  остановись,
переведи дух, потом догонишь. А там,  на  Темной  Стороне  говорят:  зачем
карабкаться? Зачем терять силы, обламывать ногти, обдирать в кровь локти и
колени? Лучше катиться вниз, к подножью. Там теплое болото. Никуда не надо
стремиться, не  надо  себя  принуждать...  А  в  болоте  жить  еще  лучше.
Смотрите,  у  нас  есть  компьютеры,  самолеты,  гомосексуализм,   казино,
секс-шопы - все для развлечения. Разве не для развлечений жив  человек?  И
слабые души говорят себе: а в самом деле? Любовь обязывает, а секс -  нет.
Дружба обязывает, а знакомство по-американски - нет. Честь  обязывает,  но
если сказать, что чести нет?..
     Иуда ощутил, что на него посматривают с нетерпением. Свадьба  -  есть
свадьба, и хотя тема натиска Штатов на культуру и культурные страны  стала
самой злободневной темой по ту и  по  эту  сторону  окопов,  все  же  надо
повернуть немного в сторону свадьбы. Все-таки еще во всем Израиле не  было
такой  удивительной  свадьбы!  И  чертов  банкир,  теперь  уже  тесть,  не
отвертится... Кстати, сейчас явятся. Он просил капрала  задержать  еще  на
пять минут.... Черт, что начнется?
     Он встал, вскинул бокал, глаза смеялись, продекламировал:
     - Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут.
     Разве что Небо их призовет на страшен Господен Суд.
     Он  передохнул,  на   этом   обычно   знание   Киплинга   у   каждого
заканчивалось, и выходило, что гениальный поэт подчеркивал несовместимость
Востока и Запада.
     Юсуф, словно ощутил недосказанное Иудой, тот явно хотел,  чтобы  Юсуф
продолжил, если тупой араб, каким-то чудом знает как там  дальше,  ведь  и
диплом  Гарвардского  университета  можно  купить  при  деньгах   нефтяных
шейхов... и Юсуф легко поднялся с кружкой в руке, сказал громко и ясно:
     - Но нет Востока, и Запада нет: что племя, нация, род?
     Когда сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает!

     Глава 35

     Как не увериться в своей правоте, думал я  невесело,  когда  в  самом
начале  истории  группы  фермеров  и   лесорубов   побили   организованную
английскую армию? Когда те, одетые в ярко красные с белым мундиры плотными
колоннами вышагивали по лесным тропам, эти мужики стреляли их  как  жирных
гусей из-за деревьев, из-за кустов, не неся урона сами.
     Таким образом, они открыли  сразу  рассыпной  строй,  стрельбу  из-за
укрытия и защитную форму. Но еще больше, что помогло им тогда победить,  а
сейчас губит, это естественное желание простого  человека  победить  любой
ценой. Для англичанина,  что  шел  по  тем  тропам  с  намерением  вернуть
взбунтовавшуюся колонию в лоно Британской империи было немыслимо  свернуть
в сторону и пройти по колено в грязи, немыслимо пригибаться под пулями - а
как же  гордость?  -  а  для  колониста,  сиречь  уже  американца,  вполне
допустимо проползти  по  болоту,  вываляться  в  грязи  по  уши,  нарочито
вымазать грязью даже рыло,  чтобы  пострелять  этих  красавцев  и  уползти
безнаказанным.
     Если надо, нынешний американец, храня и умножая традиции, и в сортире
просидит хоть год, там, внизу, по горло в этом самом, но потом отмоется их
шампунями и вернется живым и с медалями. А нынешний араб - англичан уже не
осталось, - конечно же, лучше умрет, чем вступит даже ногой в это самое.
     Вот суть побед штатовцев. Хоть в военных конфликтах, хоть в торговле,
хоть в дипломатии. Во всем. Это суть  простого  человека.  И  чем  человек
проще,  тем  он  американистее.  Против  американистости  выступать  очень
трудно, потому что основная  масса  человечества...  простые  люди.  Очень
простые.  А  когда  есть  возможность  стать  еще  проще,  эта  масса   ею
становится...
     В кабинете Кречета, как мне показалось, телевизоров прибавилось.  Или
поменял экраны на побольше. Если  кого-то  и  раздражала  странная  манера
президента  держать  в  кабинете  включенные  телевизоры,  то   постепенно
обвыклись, стерпелись, даже начали находить плюсики,  успевая  отлавливать
ценные крупинки, в вообще-то пустой  руде  информации.  По  крайней  мере,
видели, что вбивается в голову простому человечку, будь  он  слесарем  или
трижды академиком.
     Звук везде приглушен, а на одном  телеведущая  в  двухчасовой  беседе
расспрашивала  другого  о  его  творческих   планах,   а   ничтожество   с
глубокомысленным видом изрекало какие-то глупости,  рассказывало  о  своей
гениальности, как оно умеет строить телепередачи, разговаривать со всякими
там звездами.
     Коломиец подскакивал  как  на  острых  гвоздях,  бросал  по  сторонам
возмущенные взоры, приглашая разделить с ним негодование,  а  Краснохарев,
наконец, сказал, морщась:
     - Ну, правы вы, правы! Но скажите, а  вот  если  сейчас  выступал  бы
академик Блохин, разве его слушали бы? Ну,  нашелся  бы  один-два...  Кому
нужны умные передачи? Всем подавай либо веселые, либо... такие.  Смотрите,
то грязное белье певички копнет, то про тампоны другой расскажет... Вот  и
слушают.
     Коломиец вопнул:
     - Но это же мерзко!
     -  Согласен,  но  с  другой  стороны...  нужны  ли  стране   миллионы
грамотных? Десятки  миллионов?  Цивилизацию  двигают  одиночки.  Остальные
просто быдло, им дешевые анекдоты  с  экрана  да  сплетни  о  кинозвездах.
Теперь чаще - о телеведущих.
     Коломиец заволновался:
     - Нет уж, извините!... Вы  просто  ужасные  слова  говорите!  Никакой
одиночка среди тупого народа ничего сделать не сможет-с! Простите, как  ни
велик, скажем,  Христос,  но  он  проповедовал  среди  довольно  развитого
народа. Тот и без него драл друг другу бороды по поводу толкования той или
иной строчки в Ветхом Завете! Или Будда, тот  же  Магомет,  столь  любимый
Виктором Александровичем... Если уж мы за  подъем,  то  подниматься  нужно
всем миром, Народ, который смотрит по телевизору только хоккей, клоунов да
певичек, подвигнуть куда-то трудно.
     Кречет, не переставая мерить шагами кабинет, бросил почти бодро:
     - Начнем поворачивать им  головы  в  другую  сторону!..  У  кого  шея
закостенела, скрутим вовсе. Я ж  говорил,  горбатых  выправлять  будем.  В
нашем правительстве, к счастью, появился такой  генератор  идей,  как  сам
Виктор Александрович Никольский!
     Коломиец сказал с мягким упреком:
     - Что это вы так ерничаете. Все-таки вы президент страны, для всякого
великая честь пообщаться именно с вами!
     Кречет хитро взглянул в мою сторону:
     - Взгляните на Виктора Александровича, он так не думает.  Правда,  из
деликатности не скажет, но думает... сказать, что он думает?
     Я протестующе выставил ладони, но Коломиец, нахальный Коган и  другие
закричали "Просим-просим", и Кречет сказал неожиданно очень серьезно:
     - Да, я президент. Президент великой страны!..  В  моих  руках  такая
мощь... Но через четыре года... максимум, через восемь...  я  уж  не  буду
президентом. А Никольский так и останется Никольским, автором работы,  что
перевернула мир, доктором наук, гением философии. Как,  скажем,  Коломиец,
если его пинком из министров, то останется великим драматургом, куда более
великим, чем какой-то министр культуры Коломиец, о котором тут же забудут.
Так что ребята, я не заблуждаюсь, кто из нас велик на самом деле!..
     Коломиец сперва слушал с раскрытым ртом, потом зарделся, приосанился,
даже выпятил грудь и принял вид классика со школьного портрета.
     - Пинком из министров? - переспросил я задумчиво. -  Давно  пора.  По
крайней мере, содержание наших  разговоров  здесь...  я  имею  в  виду  их
конфедициальность, не стало бы известно газетчикам.
     В помещение стало тихо. Сказбуш взглянул остро:
     - У вас есть какие-то данные?
     Я бросил на стол газету:
     - Ревнуете, что не вы заметили?.. Взгляните.
     Сказбуш схватил газету, его быстрые глаза задвигались,  хватая  текст
целыми абзацами. Лицо мрачнело, губы  сжались  в  тонкую  линию.  Коган  и
Черногоров нависли над  его  плечами,  заглядывая  через  плечо,  и  когда
раздраженный Сказбуш попытался то ли пригладить волосы, то ли  почесать  в
затылке, тут же угодил пальцами в раскрытый рот министра внутренних дел.
     - Да, - наконец процедил Сказбуш  тяжело,  -  эти  газетчики  залезли
чересчур... чересчур...
     - В пермские лагеря, - предложил  Коган.  -  Там  на  лесоразработках
недобор.
     Но его голос звучал смущенно,  глаза  бегали  по  сторонам,  пока  не
уперлись в Коломийца. Министр культуры выпрямился, хотя лицо было  изрядно
смущенным.
     - Да ладно,  -  сказал  я  брезгливо,  -  разве  не  видно,  что  наш
министр...  надо  же,  культуры!..  устанавливает  контакт  с   массмедия?
По-своему, понятно, устанавливает. Разбалтывая,  о  чем  здесь  говорится.
Хуже того, со своими комментариями. Я уверен, что это его комментарии.
     Коломиец разом покраснел, я удивился такой  особенности  в  немолодом
уже человеке, но, как увидел с опозданием, министр покраснел не от  стыда,
а от гнева.  Он  выпрямился  с  таким  достоинством,  что  хоть  сейчас  в
лейб-гвардию:
     - Как вы... как вы можете?.. Это же такая гнусность...
     Я спросил резко:
     - Это с вашей подачи?
     - Что именно?
     -  Вот,  к  примеру.  Что  все  религии  -  мразь,  но  ислам   злее,
жизнеспособнее, потому и стоит заставить принять его всем  русским...  Кто
начнет артачиться, того выправим. Это  уже  намек  на  известные  слова  о
горбатых.
     Краска разом отхлынула от его лица, но смертельная бледность  указала
не на страх, а на самую настоящую ярость:
     - Я не мог сказать такую гнусность!..
     - Но разговор передали вы?
     - Это не...
     Он поперхнулся, я сказал еще резче:
     - Саму суть передали вы?
     - Это, - провозгласил он негодующе, - не... это не... Да, я говорил с
массмедиками! Но я говорил не так! Это они передернули!..
     Министры пригнули головы, потому что Кречет выпрямил  спину,  смотрел
рассерженно, в комнате запахло грозой. Настала тишина, я сказал  громко  и
четко:
     - Платон Тарасович, нам очень важно  выиграть  информационную  войну!
Кто ее проиграет... тому  и  танки  не  помогут.  Сейчас  таков  мир.  Или
придется пересажать половину телевизионщиков, или же... что-то  сделать  с
болтуном, который ради личной популярности разбалтывает т_а_к_о_е!
     Кречет набрал в грудь воздуха так, что  раздулся  вдвое,  побагровел,
налился  густой  кровью,   несколько   мгновений   пребывал   в   страшной
недвижимости,  когда  вот-вот  грохнет  взрыв...  затем  послышался  свист
воздуха, словно прострелили  бак  со  сжатым  воздухом,  грудь  президента
медленно опустилась.
     - Подумаем, - сказал он голосом, не предвещающим ничего  хорошего.  -
Подумаем! И решим.
     Но свирепый блеск запавших  глаз  из-под  неандертальских  выдвинутых
надбровных дуг говорил, что президент подумает не  только  об  обнаглевшем
министре культуры.
     И решит не только о нем.

     Поздно вечером, что правильнее было бы назвать глубокой ночью,  из-за
стола  отваливались  по  одному,  уползали,  Коган   даже   демонстративно
покряхтывал и хватался за поясницу.
     Когда остались только Яузов, Коломиец,  Кречет  и  я,  Кречет  сказал
неприятным голосом:
     - А вас, Виктор Александрович, я попросил бы задержаться на минутку.
     Яузов и Коломиец переглянулись, вышли  из  кабинета,  сказав  "доброй
ночи". Коломиец успел бросить на меня злорадный взгляд.
     Когда дверь за ними захлопнулась, Кречет толчком ноги выдвинул из под
стола металлический ящик. Я стоял, ждал, а Кречет кивком пригласил подойти
ближе. От ящика веяло недобрым, я почему-то не люблю железо, от него  веет
смертью и холодом, в то время как деревянные  ящики  обычно  хранят  более
приятные вещи.
     - Открывайте, открывайте, - пригласил он.
     - Да как-то неловко в вашем имуществе ковыряться...
     - Я не могу, - объяснил Кречет туманно.
     Крышка подалась без усилий. В глубине  тускло  поблескивали  металлом
три пистолета. Еще три угадывались под ними.
     - Что я должен сделать?
     - Взять один, - сказал Кречет. -  Только  не  выбирать  как  баба  на
базаре, а присмотреться... и взять сразу. Один. Только один! К другим даже
не притрагиваться.
     Звучало странно, я пожал плечами, взял первый попавшийся. В ладони он
не выглядел огромным, даже легче обычного, какие-то сплавы,  но  в  то  же
время ощущение, что из сплошного куска металла.
     - Сожмите рукоять, -  скомандовал  Кречет.  -  Та-а-ак,  подержите...
Стойка у вас как у Петьки.
     - Какого Петьки?
     - Который с Василием Ивановичем беляков громил... Теперь можете  дать
и мне.
     Я с удовольствием передал ему оружие.  Кречет  с  интересом  повертел
пистолет. Я видел, как палец его юркнул в спусковую скобу. Курок  медленно
подался, я невольно задержал дыхание, черное дело смотрело  в  телефон  на
столе, если там есть патроны...
     Раздался легкий щелчок.  Из  дула  выметнулся  огонек  и  затрепетал,
оранжевый и удлиненный.
     - Что это? - спросил я тупо.
     - Зажигалка, - объяснил Кречет как недоразвитому.  И  добавил  совсем
загадочно. Даже для меня, президента, зажигалка. Просто я на  днях  отбуду
на Восток. Предстоит подписать пару  договоров...  А  может,  и  не  пару.
Должен же я оставить какой-то сувенир? Вдруг собьют по дороге?  Или  бомбу
подложат?..  Ладно-ладно,  давайте  о  Коломийце.  Я  подписал  бумагу  об
отстранении... Завтра с утра начните подбирать замену.

     Глава 36

     На  востоке  огромное   пространство   океана   медленно   наливалось
причудливо розовым светом. Из глубин поднималось свечение, вода  на  грани
со светлеющим небом стала  странно  красной,  по  небу  пробежали  широкие
полосы, словно от мощнейшего прожектора, упрятанного за горизонтом.
     Океан в той части из красного стал алым, затем оранжевым,  небо  тоже
стало алым, а затем, когда уже  вся  вода,  казалось,  кипит,  из-за  края
выдвинулся раскаленный слиток оранжевого солнца.
     Лучи моментально пронзили верхушки волн, сделав  их  прозрачными  как
стекло, пронеслись, как показалось лейтенанту Грейсу, по волнам  наподобие
плоского камешка, какие он часто бросал в детстве, загадывая, сколько  раз
подпрыгнут, ударившись о воду.  Один  из  эмигрантов,  что  служит  на  их
крейсере, называет их по-русски "блинчиками"
     Вода стала настольно пугающе прозрачной, что Грейс даже покрепче сжал
поручни, убеждая себя в надежности атомного авианосца  "Четвертый  Рим"  с
его  четырьмя  сотнями  ракетных  самолетов,  ультрасовременной   радарной
установкой, его ударной мощью, равной всему флоту Франции и Англии, вместе
взятым.
     Вообще-то  на  кораблях  царит  приподнятое  настроение.  В  подобных
походах жалование автоматически увеличивается в полтора раза, а при  любой
встрече с русскими - вдвое. От варваров никогда  не  знаешь,  чего  ждать,
потому  повышенную  нервозность,  по   совету   пхихоаналитиков,   снимали
денежными премиями, дополнительными отпусками, повышениями в звании.
     На верхней  палубе  к  командующему  флотом  Стоуну  подошел  генерал
Махаднер,  в  его  распоряжении  двести  новейших  истребителей,   что   в
нетерпеливом ожидании замерли на палубе авианосца.
     - Что слышно о скифах? - поинтересовался он.
     - И видно, и слышно, - ответил Стоун.  -  С  наших  спутников  видно,
какие газеты читают у них на палубах... среди скифов есть  и  грамотные...
ха-ха!... Это все у меня на экране. Снимки распечатываются  каждые  десять
минут, я разослал уже по кораблям.
     Махаднер сказал многозначительно:
     - Техника - это много. Вся Америка на технике! Но мы,  люди  старшего
поколения, привыкли больше доверять человеческому  глазу.  Я  думаю,  пора
запустить моих орлов. Пусть пройдутся над их пирогами, посмотрят. Да и  те
их увидят, в штаны наложат.
     - Рано, - ответил Стоун лаконично.
     - Почему? Уже сблизились, дозаправки в воздухе не требуется.
     - Пока рановато.
     Махаднер недовольно похрюкивал, а Стоун сдерживал  усмешку.  Летчикам
помимо полуторной и двойной оплаты причитаются еще и  наградные,  если  на
малой высоте пройдут над советским кораблем, сфотографирует... Правда, это
относилось к советским кораблям, а теперь  это  уже  русский  флот,  но  в
Штатах резонно считают, что Россия - тот же СССР, только  без  коросты,  а
значит, злее, сильнее и подвижнее.

     И все-таки Стоун чувствовал странную нервозность, хотя и знал, что  в
его руках мощь, которой  не  располагает  президентишка  Франции  или  там
какой-то Европы. Хотя нет, Европа - это не страна,  а  сборище  дряхлеющих
государств, которые  пора  уже  рассматривать  просто  как  географическое
понятие.
     Взрыв на базе, что у границ России!  И  хотя  Россия  тоже  высказала
осуждение, но как-то сквозь зубы, а главное  -  ухитрилась  придать  такую
форму, что, мол, нехорошо любое применение  силы,  давления,  демонстрации
превосходства в мощи, а не... ха-ха!.. в искусстве, науке и философии.
     Корпус психоаналитиков день  и  ночь  снимал  стрессы  с  офицерского
состава, до рядовых руки  не  доходили.  Всех  ужасала  вообще-то  нелепая
мысль, что нечто подобное может произойти  и  здесь.  И  хотя  сама  мысль
нелепа: к флоту не допустят на расстояние пушечного выстрела  не  то,  что
чужой корабль с чемоданной бомбой, но даже воробья, однако в души заползал
черный страх, животный ужас, от которого  холодели  внутренности,  челюсти
сжимались. Каждый  начинал  судорожно  разговаривать,  хохотать,  включать
музыку погромче, а групповые оргии гомосексуалистов охватили  весь  состав
флота.  Психоаналитики  посоветовали  Стоуну  пока  не  вмешиваться.  Люди
снимают стресс как могут. Можно даже пока закрыть глаза на резко возросший
процент транссексуалов среди рядовых, а травести появились даже в  составе
высшего офицерства. Спросом пользовался силикон, который вводили под кожу,
чтобы придать тому или иному  лейтенанту  или  майору  женские  округлости
ягодиц.
     Стоун решился на беспрецедентную меру: конфисковал все видеокамеры  у
рядового состава.  Слишком  много  снимают  быт,  где  в  ходу  наркотики,
групповой секс рядовых с офицерами, что вообще-то приветствуется, как мера
сближения, но  в  глазах  общественности  армия  Штатов  должна  выглядеть
чистой, крутой, свирепой и с  крепкими  моральными  устоями  с  уклоном  в
славное прошлое.
     Он мрачно смотрел в исполинский экран,  морские  пейзажи  успокаивают
нервы, а на таком огромном экране волны выглядят даже лучше, чем в натуре,
когда веет сыростью, когда ветер швыряет в лицо соленые брызги, и в  любой
момент можно подхватить насморк.
     За  спиной  щелкнула  дверь,  звонко   простучали   каблуки   офицера
шифровальной  службы.  Почтительно  согнувшись,  он  зашел  сбоку,   чтобы
командующий мог обратить на него  внимание,  не  отрываясь  от  созерцания
полупрозрачных волн.
     Стоун, наконец, повернул к нему  голову.  Офицер  уже  не  молод,  но
выглядит хорошо, даже чересчур.  Щеки  розовые,  глаза  блестят,  в  поясе
тонок... правда, в бедрах широковат излишне.  Да  и  грудь  выпирает  тоже
мощно, словно влил пару литров  силикона...  Черт,  похоже,  так  и  есть.
Имитирует женскую грудь, потому и бедра такие широкие. Там тоже  литра  по
три в каждой ягодице...  То-то  вчера  в  ежеутреннем  докладе  начальника
внутренней службы промелькнуло, что уже с десяток офицеров спят на животе,
давая силикону в ягодицах застыть в нужной форме.  А  кое-кто  спит  сидя,
одев женский бюстгалтер, чтобы придать  застывающему  силикону  в  грудных
мышцах определенную форму.  Слишком  свежа  история,  когда  в  матросской
столовой вспыхнула драка, одному побили морду, а  силикон  так  и  застыл,
превратив несчастного в чудовище,  годного  с  его  рожей  разве  что  для
цирка...
     - Что слышно? - буркнул Стоун.
     Офицер доложил красивым звонким голосом:
     - Наши шифровальщики слушают все двадцать четыре часа в  сутки,  сэр!
Но пока  расколоть  не  удается.  Сэр,  все  наши  лучшие  программисты  в
Пентагоне - это сбежавшие русские!.. Но сбежали к нам не все,  как  видим,
осталось немало. А то и подросли... У них это называется:  казацкому  роду
нет переводу. Но мне все время на  стол  кладут  тексты,  которые  русские
передают открыто.
     Стоун спросил торопливо:
     - Что-то к нам относится?
     Офицер помялся:
     - Да, конечно. И немало, кстати. Вот  распечатка  самого  последнего.
Ну, это можно пропустить,  здесь  их  командующий  хочет  вставить  вам...
засунуть вам... словом, совокупиться с вами...
     Стоун поморщился, пожал плечами:
     - Я, хоть и человек старшего поколения, но с  пониманием  отношусь  к
современным веянием.. ну, я имею в виду бисексуальность, половые  контакты
с животными, прочие завоевания демократии, как вот гомосексуалисты уже  не
только в армии, но и во флоте... Так что если  русского  адмирала  так  уж
привлекает моя задница, я готов... Если  это  поможет  достичь  некоторого
взаимопонимания. Хотя это много, конечно, но все же  контакты  сближают...
позволяют лучше понять точки зрения друг друга...
     Он снова пожал плечами, высокомерный и оскорбленный. Офицер понимающе
улыбнулся, глаза блестели. Удвоенная доза наркотика, подумал Стоун  хмуро,
силиконовые вливания... возможно, в самом деле пробуждают что-то  скрытое,
как утверждают виднейшие специалисты?
     Нет, до тщательной консультации со своим лечащим врачом,  поддаваться
моде не следует. Адмирал - не юный лейтенант.

     Вечером он обратил внимание на несколько  озадаченный  вид  командира
флагмана. Кремер в  задумчивости  прохаживался  по  рубке  управления,  по
размерам  напоминавшей  танцевальный  зал.  Около   десятка   офицеров   в
почтительном молчании следили за ним. Со стен смотрели огромные экраны, их
эскадра была видна как с птичьего полета, так и с заоблачных высот.
     Стоун поинтересовался с порога:
     - Что тут у вас?.. Заговор против правительства?
     Офицеры, как и положено, угодливо захихикали.  Шутка  была  уместная,
ибо в белом Доме то и дело начинали тревожиться, не  вздумают  ли  военные
взять власть в свои руки, снова и снова повышали им жалование, увеличивали
расходы на вооружение так, что в армии и флоте уже не знали,  куда  девать
эти тонны золота, разве что сбрасывать на голову Саддаму Хусейну.
     Кремер улыбнулся только краешком губ, тут же посерьезнел, доложил:
     -  По  данным  со  спутников...  эскадра  русских  остановилась.  Они
развернули корабли, сейчас в свободном дрейфе.
     Стоун спросил непонимающе:
     - Если я понял правильно, они сейчас в проливе?
     - Да, сэр
     Стоун удивился:
     - Но там же пройдем мы!
     - Они на дороге. Загородили путь.
     Стоун воскликнул:
     - Невероятно! Нам? Американскому флоту?
     Офицеры вытянулись так, что затрещали суставы. Замерли, превратившись
в статуи, а Кремер, страшась  гнева  всесильного  командующего,  торопливо
проговорил:
     - Сэр, они в боевом порядке... Самолеты  барражируют  над  кораблями!
Когда мы попытались приблизиться, они сделали предупредительные выстрелы.
     - Как? - вскричал он. - Они... посмели?
     Мир покачался, палуба показалась тоньше фанеры.  Там  впереди  стоят,
загораживая дорогу, какие-то корабли, даже кораблишки, загораживая  дорогу
хозяевам планеты! Загораживая путь им, а_м_е_р_и_к_а_н_ц_а_м!
     - Полный вперед, - велел он, челюсти стиснулись,  он  ощутил,  как  в
грудь внезапно нахлынула злоба. - Увеличить скорость!.. Пусть узнают,  что
мы идем на встречу. Идем на форсаже!
     Повернулся и вышел, чтобы офицеры не видели, как от  ярости  начинает
дергаться  левая  щека.  Психоаналитики  раскопали,   что   когда-то   его
прабабушку напугал не то индеец, не то негр, с тех  пор  по  генной  линии
пошел этот тик, а полностью излечить его можно только длительными  ваннами
в одном горном озере,  что  как  раз  на  территории  чертовых  арабов,  с
которыми, по сути, уже воюют в открытую.

     Рано утром, проглотив по две горошины из  всех  двадцати  флаконов  с
витаминами, поработав на тренажере, он принял душ и  облачился  в  мундир.
Все время в ушах звучала игривая песенка о вдовушке и  бравом  морячке,  в
окна светило оранжевое солнце, мир был голубым и аквамариновым.
     Дежурный  офицер  почтительно  вытянулся.  Стоун  придирчиво  оглядел
красавца явно мексиканского происхождения, чересчур  смугл  и  черноволос,
скулы широковаты, На гомосека не похож, разве что выполняет активную роль,
в низших культурах пассивность в  этом  деле  считается  позором,  хотя  в
развитых странах совсем наоборот,  а  вот  глаза  блестят  чересчур,  надо
проверить на сильные наркотики. С  марихуаной  смирились,  курят  все,  но
после крека солдат может выстрелить в призрачных противников и не заметить
реальных.
     - Офицеры в рубке? - спросил он.
     - Да, сэр!.. Ждут вас, сэр!
     - Посмотрим, посмотри, что они там увидели!
     Почти вприпрыжку, ощущая, как  работают  крепкие  налитые  мышцы,  он
преодолел расстояние от своих апартаментов до рубки, хотя  можно  было  бы
доехать на автомобиле, дежурный торопливо распахнул дверь, вытянулся.
     Стоун с порога провозгласил почти весело:
     - Ну и что там эти... русские?
     Командир авианосца щелкнул каблуками. Вытянулся, демонстрируя фигуру,
и Стоун снова оценил какими тренажерами Кремер убирал жир с боков,  какими
подтянул живот.
     Кремер ответил осторожно, но губами двигал  так,  чтобы  адмирал  мог
рассмотреть  и  оценить  его   безукоризненные   зубы,   белые   благодаря
бленд-а-мету, и без желтого налета, привычного в его возрасте:
     - Воздушная разведка  донесла,  что  русские  спешно  развернулись  в
боевые порядки наивысшей готовности. Истребители уже в воздухе, на палубах
заметна суматоха... Все пусковые  ракетные  установки,  судя  по  снимкам,
полученным из космоса, в боеготовности.
     Стоун не поверил своим ушам:
     - Шутите?
     - Проверьте мониторы, сэр. Наши спутники держат в  поле  зрения  весь
русский флот. Любой квадратный метр палубы, сэр... только  укажите  какой,
распечатка тут же будет на вашем столе.
     Стоун стиснул зубы. Офицеры смотрели с  ожиданием.  Он  посмотрел  по
сторонам, все ждут ответа, но на этот раз он не смог дать ответ  такой  же
ясный, как дал вчера вечером. По идее, эти русские должны были убраться  с
дороги перед хозяевами земного шара, как трусливые собаки... ну  пусть  не
трусливые, а как слабые собаки перед идущим львом. Русских  трусливыми  не
назовут даже враги, но что они слабее, видно всему миру, да и сами русские
это знают. Так какого же черта?
     - И что же они? Так и не сдвинулись?
     - Да, сэр. Нет, сэр! Все там же. В самом узком месте пролива.
     Стоун ощутил, что солнце померкло, воздух стал холоднее, а  его  тело
совсем не то, что было тридцать лет назад.
     - Мне нужно запросить Белый Дом, - выговорил он наконец с трудом. - А
пока... снизить ход.
     - До малого, сэр?
     - До самого малого, - процедил он сквозь зубы.

     Глава 37

     Офицеры, тихие как мыши, согнулись над пультами управления, такие  же
сразу  серые  и  незаметные.  Оператор,  повинуясь  взгляду  командующего,
бросился за центральный пульт. Гибкие пальцы быстро забегали по  клавишам,
малый экран засветился мгновенно.  В  глубине  виднелись  двое  беседующих
офицеров, оба тут же сорвались с места.
     Стоун поморщился, никак не научатся сразу замирать в  фокусе,  им  же
отмерено, явно чьи-то сынки, такие же бестолковые, как и папаши.
     - Командующий флотом, - бросил коротко. - Срочно Джона Лизарда!
     На миг мелькнули розовые пухлые пальцы, заслонив весь экран,  тут  же
возникло другое помещение, уютное и обставленное  со  вкусом.  Над  столом
подписывал бумаги немолодой человек с брезгливым выражением лица и темными
мешками под глазами, что придавали вид крупного государственного деятеля.
     Услышав звонок, поднял голову.  На  Стоуна  в  упор  взглянули  серые
холодные глаза. Государственный секретарь  оправдывал  свою  фамилию,  его
лицо было похоже на  морду  старой  рептилии  с  ее  немигающим  взором  и
недвижимыми пластинками. Когда  губы  шелохнулись,  Стоун  услышал  ровный
скрипучий голос:
     - Что у вас экстренного?
     - Русский флот, - выдохнул Стоун. - Они  раньше  нас  вошли  в  узкий
пролив.
     - И что же?
     -  Там  остановились.  Более  того,  ракетные   установки   и   пушки
расчехлены. Они знают, что мы наблюдаем за каждым их  шагом  и  показывают
свою готовность к серьезной ссоре.
     Немигающие глаза вперились в лицо Стоуна с такой силой, что по  спине
пробежали холодная волна. Некстати  вспомнил  слухи,  что  государственный
секретарь окружил себя ясновидцами, гадалками, магами, сам пробует себя  в
эзотерике, стремится продлить жизнь и для этого продаст жизнь  хоть  свою,
хоть своих близких.
     - И что же? - сказал он холодно. -  До  встречи  с  ними  у  вас  еще
несколько сот миль!.. Или ближе? Неважно. Идите на  сближение.  А  за  это
время постарайтесь добиться нашего превосходства.
     Экран погас. Стоун в  ярости  отпрянул  от  монитора.  Тот  оставался
черным как  смерть,  будто  не  показывал  только  что  роскошный  кабинет
человека, чей гигантский офис  пустеет  по  тринадцатым  числам,  где  нет
тринадцатого этажа, а жизнь министерства  подчиняется  больше  гороскопам,
чем президенту.
     Лейтенант Грейс  вздрогнул,  услышав  сдавленный  вопль  командующего
флотом:
     - Чертовы чернильные души! Ничего не могут решить сами! Боятся любого
слова, своей тени шарахаются!..
     Стоун со стуком отшвырнул стул, прошелся, гневно  раздувая  ноздри  и
поднимая плечи. Психоаналитики  говорят,  что  отрицательные  эмоции  надо
обязательно выпускать, в этом случае всегда  будет  хороший  цвет  лица  и
баланс гормонов в крови.
     Грейс торопливо спросил:
     - Какие были указания?
     - Если бы, - рыкнул Стоун. - А то ответили... Похоже, мне самому надо
связаться с командующим русским флотом. И что я ему скажу?
     Грейс придвинул кресло, Стоун сердито плюхнулся  на  мягкое  сидение,
разработанное  в  Масачутевском  университете  специально   для   офицеров
верхнего  эшелона.  Офицеры  в   почтительном   ожидании   смотрели,   как
командующий приходит в себя, дышит медленно,  по  системе  Мюллера,  когда
организм снабжается кислородом в полной мере, а большая часть поступает  в
мозг. Затем он неспешно собрался,  лицо  стало  сосредоточенным.  Командир
корабля включил перед ним микрофон.
     Оператор быстро поймал волну, врубил полный словарь  русского  языка,
щелкнул тумблером, произнес отчетливо:
     - На связи командующий седьмым флотом США адмирал Джон Стоун!
     Из динамика прозвучало  на  чистейшем  английском  -  работа  мощного
компьютера с запасом всех  слов  и  оборотов  этого  варварского  русского
языка! - не менее отчетливо:
     - Минутку... Передаю микрофон. Товарищ адмирал, говорите  вон  в  эту
штуку... да не в эту, это для машинного отделения.
     Офицеры переглянулись. Стоун ощутил, как и его губы раздвигает улыбка
глубочайшего презрения. Из динамика донесся хрипловатый басок:
     - У микрофона адмирал Плотников.
     Стоун сказал резко:
     - Говорит командующий американским флотом. Ваши корабли  находятся  у
нас на пути. Я должен заметить, что вы избрали  несколько  странное  место
для остановки. Это самое узкое место залива.
     Он  остановился,  давая  русскому  ответить,  но  тот  молчал  долго,
очевидно полагая, что если вопроса не было, то и  говорить  нечего,  потом
все же ощутил, что он него чего-то ждут, прокашлялся и пробасил:
     - Ага.
     Стоун подавил вопль ярости, медленно подумал, спросил почти ровно:
     - Что за странное слово, которого нет ни в одном словаре?
     - Говорю, - послышался голос, - что мы там стоим.
     Стоун взорвался:
     - Я требую немедленно убрать ваши корабли!
     В каюте повисла напряженная пауза. Все  застыли,  прислушивались.  Из
динамика не доносились даже привычные для  аппаратуры  прошлого  поколения
шорохи и щелчки атмосферных разрядов. Затем  прозвучал  тот  же  голос,  в
котором не осталось и следа от ленивого славянского добродушия:
     - Командуй холуями, что вступили в НАТО. Понял, дурак? А мне еще  раз
гавкни таким тоном, я от всех твоих скорлупок только пар оставлю!
     Щелкнуло, словно на том конце  связь  оборвалась  ударом  кувалды  по
пульту, основного средства работы русских.
     Стоун отшатнулся, словно этой самой кувалдой получил в  лоб.  Офицеры
вытянулись, страшась даже посмотреть друг на друга. В  напряженной  тишине
Стоун выдохнул:
     - Да он... он сумасшедший!
     Пальцы его шарили по мундиру, наткнулись на  выпуклость  в  нагрудном
кармане, там коробочка с лучшими в мире релаксантами, но из-за  офицерских
спин неслышно выступил главный корабельный  психоаналитик,  с  готовностью
положил обе ладони на затылок командующему, погладил, снимая стресс:
     - Да, древние говорили, что люди делятся на три рода: живых,  мертвых
и находящихся в плавании... Так вот плавание способно  сдвинуть  сознание.
Безбрежные океанские просторы, оторванность  от  семьи,  секса,  привычных
ориентиров...
     Стоун проговорил сипло:
     - Но это у нас, людей... Однако  славяне?  Эти  грубые  варвары,  эти
дикие натуры... Я должен доложить Белому Дому!
     Голос психоаналитика журчал как ручей в зале релаксации:
     - Сперва надо успокоиться. К тому же в Белом Доме переложили  решение
на вас. Так, как и у русских, перекладывают на кого угодно. Так что сперва
успокойтесь, посмотрите на вещи трезво.

     Через час оператор снова связался с русскими кораблями. На  этот  раз
командующего русским флотом отыскать так быстро не удалось, словно тот сам
таскал уголь из трюма в кочегарку, или на чем там ходят эти русские. Голос
его был усталый, запыхавшийся:
     - Командующий флотом адмирал Плотников. Кто говорит?
     - Командующий американским  флотом,  -  ответил  четко  Стоун,  делая
ударение на могучем слове "американский", - адмирал Джон Стоун.  Мой  флот
движется в направлении пролива. Похоже,  вы  намеренно  загораживаете  нам
путь. Я требую немедленно убрать ваши... корабли!
     После паузы угрюмый голос русского адмирала прорычал:
     - А тебя как послать: сейчас или по факсу?
     - Что-что? - не понял Стоун. - Повторите!
     Он косился  на  лингвистов,  тех  трясло,  они  покрылись  испариной,
пытаясь в считанные секунды дешифровать алогизмы языка из  Старого  Света,
беспомощно разводили руками: русский язык труднее скифского.
     - Я повторю, - донесся голос  русского  генерала.  Экран  был  темен,
Стоун пожалел,  что  у  русских  нет  такой  компьютерной  техники,  чтобы
позволяла видеть лица. - Так повторю, что никто тебе больше не повторит...
     Стоун наконец понял, потребовал зло:
     - Немедленно уберите корабли!..
     Русский адмирал ответил устало и невозмутимо:
     - Я ж сказал, здесь и без сопливых скользко. Перевожу:  вы  здесь  не
пройдете.
     - Мы должны пройти, - настаивал Стоун. - У нас задание!
     - Тогда тащите волоком, - посоветовал  русский  адмирал.  -  Мы  ведь
когда-то таскали... Из варяг в греки, кажется.
     Стоун  наконец  уловил  недобрую  нотку,   что   явно   отвечает   за
издевательство, прорычал и сам в ответ:
     - Мы пройдем! Пройдем. У нас вдвое кораблей, в  полтора  раза  больше
самолетов. У нас есть обязательства перед Кувейтом...
     Плотников перебил:
     - Кувейт с нами. Вас туда никто не звал.
     - У нас договор о взаимопомощи...
     Плотников проговорил с чувством невыразимого счастья:
     - У вас был договор. Шесть лет назад  срок  договора  кончился!  Если
хоть один из ваших кораблей сдвинется на метр... нет, на дюйм,  видит  ваш
бог, наши корабли ответят хар-р-рошим ударом! Я уже отдал приказ.
     - Вы не посмеете!
     - Увидите. Вашей нации гомосеков пора дать урок.

     Стоун  в  ярости  метался  по  огромной  каюте.  Командиры   кораблей
вытянулись как шесты,  замерли,  страшились  дышать.  Ветеран  вьетнамской
войны, сын ветерана корейской, внук ветерана Второй мировой, он  задыхался
от гнева и унижения. Впервые кто-то осмелился преградить  ему  дорогу!  Не
ему, а американскому флоту,  самому  сильному  в  мире,  кто-то  осмелился
преградить дорогу самой Америке!
     Патриот старой школы, он чувствовал, как  ярость  мутит  рассудок,  с
трудом заставил себя дышать тяжело, остановился у стола,  опустил  тяжелые
кулаки на столешницу.
     - Что скажете, господа офицеры?
     Их красивые мужественные лица,  прокаленные  морским  солнцем,  чисто
выбритые,  освеженные  лучшим  одеколоном,  поворачивались  за  ним,   как
подсолнухи за солнцем. Подбородки обработаны бритвой Жиллет, что лучше для
мужчины нет, а безукоризненно гладкая кожа к тому же  обработана  лосьоном
Деним,  тоже  лучшим  в  мире,  все  рослые,  мускулистые,  взращенные  на
витаминах и протеинах. Стоун раньше встречался с русскими моряками,  бывал
на их кораблях, и всегда с удовлетворением  отмечал,  что  его  офицеры  и
покрепче, и одеты  лучше,  а  уж  по  выбритости  и  шику  их  с  русскими
сравнивать нельзя. Ни в одном кабаке у русских нет  шансов,  когда  входят
его моряки. У русских просто нет шансов.

     Профессор Ассгэйт, глава корпуса психоаналитиков, в молчании выслушал
доклады своей команды, самый младший из  которых,  в  ранге  доктора  наук
подспудных инстинктов, помрачнел, отпустил кивком.
     Стоун  погрузился  в  кресло  для  расслабления,   двое   массажистов
разминали ему плечи, а медик взвешивал на аптечных весах  морковку,  чтобы
адмирал получил необходимые  организму  каротины,  но  не  получил  лишних
калорий.
     - Ничего не скрывайте, - посоветовал Стоун, не открывая глаз.  -  Все
равно наш флот намного сильнее.  Я  знаю,  чтобы  мы  способны  уничтожить
русских. Потому  говорите  все,  как  есть.  Для  меня  не  будет  никаких
неожиданностей.
     Ассгэйт фыркнул:
     - Какие неожиданности?
     - По голосу чувствую, - сказал Стоун.
     - Ого!.. У вас пробуждаются эзотерические способности?
     - Какие к черту... Вы чем-то раздражены?
     - А как вы думаете? - спросил Ассгэйт ядовито.  -  Эти  русские  кого
угодно... Вздумалось же им тоже выползти  в  океан!  Теперь  понятно,  что
акция была спланирована совместно с арабами. Как я их ненавижу!
     Стоун приоткрыл  один  глаз.  Встопорщенный  профессор  покраснел  от
гнева, ухоженная бородка пошла  клочьями,  словно  неряшливое  облако  под
ударом свежего ветра.
     - Вы-то за что?
     - Ненавижу? - переспросил психоаналитик. Плечи его передернулись,  он
повторил с неожиданной  яростью.  -  Ненавижу  люто,  по-звериному!..  Они
делают всю мою работу бессмысленной. Наши прогнозы точны, ибо основаны  на
знании  человека,  знании  его  глубинных  рефлексов,  потаенных  страхов,
сексуальных   инстинктов,   подавленных   желаний...   Мы   может    точно
предсказывать поведение человека в любой ситуации, но... теперь уже только
американца. И, конечно же, наших западных союзников.
     - Что так?
     Психоаналитик со злостью ударил кулаком по столу:
     - Русские снова взяли  на  вооружение  ту  бредовую  идею...  хоть  и
соблазнительную, признаю... что человек - это не обезьяна, а нечто выше. А
когда в нормальное поведение человека, основанное  на  базовых  инстинктах
животного...  ничего  не  поделаешь.  Мы,  в  самом  деле,  произошли   от
животного!.. когда, повторяю, на его  нормальное  поведение  накладываются
несвойственные животным такие абстрактные  понятия  как  честь,  гордость,
верность слову... вы видели такие свойства у обезьяны или американца?.. то
поведение человека становится непредсказуемым.
     Адмирал кивнул:
     - А значит, и угрожающим. Нет  ничего  ужаснее  непредсказуемости.  В
нашем стабильном мире цивилизация может ползти вперед только  при  условии
стабильности. Нет, русские скоро с этой идеей рухнут  еще  глубже,  чем  с
провалом построения коммунизма.  Мы  сумеем  наше  загнивание  подать  так
соблазнительно, что даже самые  стойкие  души...  Это  раньше  Сталин  мог
ставить глушилки, а теперь каждый русский имеет доступ  даже  в  Интернет,
покупает наркотики, вкусил сексуальных свобод...

     Корабли двигались теперь медленно, но в медлительности  чувствовалось
еще больше мощи, тяжести, несокрушимости. Океан  стонал,  едва  выдерживая
стальные горы, в прозрачных водах с правой стороны двигались рыбы, а слева
от кораблей падала настолько густая тень, что оттуда в панике  бежало  все
живое.
     К  полудню  психоаналитики  суммировали  данные  и  передали  старшим
психоаналитикам, те обработали на компьютерах еще раз, обобщили и доложили
главному психоаналитику, который начинал карьеру еще простым психиатром  к
клинике для тихопомешанных.
     Помрачневший, Ассгейт долго просматривал  цифры,  наконец,  явился  к
Стоуну. Тот уже не метался, сидел в кресле  обрюзгший,  погрузневший,  без
прежнего блеска в глазах.
     - Осмелюсь заметить, - сказал Ассгэйт невесело, -  состояние  русских
таково, что в бой вступят охотно. Даже с радостью!
     Стоун спросил недоверчиво:
     - Им что, жизнь надоела? Мы их сотрем в порошок. А порошок отправим к
акулам.
     Психиатр развел руками:
     - Думаете, они не знают? Но половину нашего флота  возьмут  с  собой.
Все-таки советский флот... ну, пусть русский, все еще страшная сила. А бой
примут, примут. Можно сказать, их отвага оттого, что из-за собачьей  жизни
ничто не дорого, но нам от этого легче? Мы в разных условиях. Это извечное
противостояние варваров и цивилизации. Для варваров война - дело  чести  и
славы, а цивилизованные страны только вяло отбивались, им было что терять,
понимаете?
     - Всем есть, что терять, - огрызнулся Стоун. - Конечно, наши  корабли
стоят дороже...
     - Они это знают. И русским, в самом  деле...  не  то,  что  жизнь  не
дорога,  она  всем  дорога,  но  жажда  настучать  нам  по   рогам   может
перевесить... уже перевешивает!.. инстинкт самосохранения.  Потом  это  их
дурацкое нецивилизованное "авось"... Словом, они почти наверняка вступят в
бой.
     Стоун прорычал, но видел, как на лицах офицеров отразилось понимание.
     - Но как отнесутся во всем мире?
     Психраналитик сказал мягко:
     - Политики скажут свое, но я скажу как психолог... Простите, но  даже
в стане наших союзников эта бойня будет встречена с тайным  ликованием.  Я
не буду указывать пальцем, но Европе наше доминирующее положение как кость
в горле. Конечно, они не хотят победы России, но с восторгом  узнают,  что
половина нашего флота погибла, взяв с собой весь русский флот.
     Стоун сказал упрямо:
     - Я все еще не верю, что русские вступят в бой.
     - Вступят, - сказал Ассгэйт.  -  Они  ненавидят  нас,  как  ненавидят
бедные богатых, как  неудачники  удачников,  как  проигравшие  победителя.
Когда русские впервые узнали, что наши матросы  получают  больше,  чем  их
офицеры, вы думаете, у них не возникло желание потопить весь наш  флот?  А
теперь эта возможность подвернулась!
     Кто-то простонал:
     - Что за варвары! Нет, чтобы самим начать зарабатывать...
     - Самому подняться трудно, - сказал Ассгэйт, - проще другого  пустить
на дно. Для равенства, так сказать.
     В помещение вбежал офицер по связи, торопливо положил на  стол  перед
Стоуном фотографии.  Прекрасные  цветные  снимки  с  мельчайшей  четкостью
показывали палубы русских кораблей, их людей. Четкость была такова, что на
небритом подбородке капитана можно пересчитать все волоски.
     - Остальные принесу позже, - доложил он. - Наши  самолеты  продолжают
делать облеты русских кораблей.
     Стоун вздрогнул, сказал нервно:
     - Пусть прекратят! Я не хочу, чтобы... гм... были какие-то инциденты.
С варварами никогда не знаешь наперед, как поступят.
     Офицер вытянулся:
     - Осмелюсь доложить, что съемки ведутся  с  заоблачных  высот!  Фирма
"Кодак" снабдила нас такой аппаратурой, что  сможем  заснять  таракана  на
палубе русского крейсера.
     - Ну, тараканов у них хватает, - пробурчал  Стоун.  -  Грязь,  кители
потрепаны, морды небритые, опухшие, палуба не надраена... Это моряки?
     Офицер слушал почтительно, потом заметил осторожно:
     - Да, но чистить пушки они не забывают.

     Глава 38

     Стоун отыскал глазами офицера по связи. Тот  послушно  опустил  перед
адмиралом на  край  стола  кейс,  щелкнул  замком,  крышка  поднялась,  на
внутренней стороне загорелся экран с эмблемой США.
     - Связь с президентом, - коротко бросил Стоун. - Срочно, по классу А.
     В помещении словно подуло ветром с горных  вершин.  Офицеры  ежились,
зябко поводили плечами. Стоун нажал зеленую кнопку, на  экране  высветился
огромный кабинет. В самой глубине у окна, из которого  открывался  вид  на
широкую зеленую лужайку, беседовали два  человека.  Похоже,  оба  услышали
сигнал,  обернулись.  Стоун  узнал  государственного  секретаря  с  первым
помощником.
     Лицо секретаря передернулось, Стоун поморщился, ходили разные слухи о
связи госсекретаря и этого высокого мускулистого блондина, но не пойман, -
не выставлен на слушание в конгрессе. Он дождался, пока госсек опустится в
кресло перед экраном, произнес:
     - Доброе утро, если оно для вас доброе. У меня неотложное дело.
     - Что ж, - ответил госсекретарь утомленно.  -  Если  не  в  состоянии
решить сами, валяйте. Что случилось? Опять русские?
     Стоун проговорил, чувствуя, как нарастает раздражение:
     -  А  что,  они  могли  куда-то  исчезнуть?  Мы  вот-вот   войдем   в
соприкосновение. Воздушная разведка докладывает, что через  час  войдем  в
зону досягаемости их орудий.
     Госсек сказал холодно:
     - Но ведь и они, если не ошибаюсь, окажутся в досягаемости ваших?
     Стоун стиснул зубы, сделал два коротких вдоха, ответил негромко:
     - Да, сэр. Но, похоже, русских это не особенно тревожит.
     - Почему?
     - Возможно, при их собачьей жизни... им жизнь не дорога.
     Госсекретарь отшатнулся,  несколько  мгновений  всматривался  в  лицо
Стоуна.  Изображение  было  настолько  четкое,  что   не   верилось,   что
собеседники разделены расстоянием в десять тысяч миль друг от друга.
     - Жизнь всем дорога,  -  проговорил,  наконец,  госсекретарь.  -  Они
блефуют! Просто блефуют.
     Стоун спросил упрямо:
     - А если нет? Я тоже уверен, что блефуют, но если нет?.. Если  кто-то
из них осмелится... если кто-то пойдет на  провокацию,  я  смогу  ответить
ударом?
     Госсекретарь побледнел, голос впервые  зазвучал  громче,  чуткое  ухо
адмирала различило нотки страха:
     - Вы с ума сошли! Наш флот создан для устрашения, но не для  боя.  Вы
представляете,   сколько   стоит   хотя   бы    один    корабль?    Только
один-единственный самолет, а  ими  забита  вся  палуба  вашего  авианосца,
обошелся в пятьдесят миллионов долларов!.. Да и люди нам обходятся дорого.
На обучение  только  одного  матроса  уходят  такие  суммы,  что  рядового
налогоплательщика повергают в ужас!..
     - Но что прикажете...
     - Давить своим присутствием! Угрожать своей  мощью.  Наш  флот  почти
вдвое превосходит ударную мощь русских.
     - Но они видят нас так же хорошо, как мы их...
     - Не жалейте горючего, которого у русских мало! Пусть  ваши  самолеты
постоянно барражируют в воздухе. Маневрируйте, двигайтесь.
     Когда Стоун отключил связь, лицо его было перекошено яростью:
     - Маневрируйте!.. А если русские по своей дурости сочтут какой-то  из
наших маневров за начало атаки?.. Пусть одни самолеты порхают... Хотя и  с
ними опасно. Собьют, а потом заявят, что сослепу  приняли  за  чайку.  Или
скажут, что американец спьяну,  и,  накурившись  наркотиков,  находился  в
опасной близости, угрожал людям или коровам... А меня потом  затаскают  по
судам комитеты,  начиная  со  страховых  обществ  и  кончая  защитой  прав
адвокатов. Нет, наблюдения за русскими производить  только  с  безопасного
расстояния!
     Из офицерских рядов неслышно выступил Ассгэйт. Все взоры были на нем,
Стоуну внезапно подумалось, что в США психоаналитики  стали  тем  же,  чем
были красные комиссары в Советской России.
     - А помните, - проговорил Ассгэйт негромко,  но  так,  что  наступила
мертвая тишина, все старались не пропустить ни слова, -  а  помните...  мы
совсем недавно следили... со злорадством, следили!.. как  маленькая  Чечня
мужественно дралась с огромной Россией.  Дралась,  не  отступала,  дралась
и... победила. Помните, да?
     - Помню, - кивнул Стоун, потухшие было глаза зажглись, -  надрали  те
дикари русским задницу.
     Психоаналитик вздохнул:
     - Так вот теперь, вся Россия - Чечня. Дело не только в том, что у них
ислам берет верх над умирающим православием. Дело в самой  России.  То  ли
поражение в войне с Чечней заставило проснуться от спячки, то  еще  что...
но сейчас в России слишком много  горячих  голов,  которые  рвутся  отдать
жизни за свое  Отечество.  Правда,  не  знают  как,  но  опытные  политики
подскажут, подскажут...
     -  Но  этот  русский  адмирал...  гм...  он,  судя  по   голосу,   не
восторженный мальчик.
     - Увы, это сумасшествие охватило и повидавших жизнь. То ли стыд,  что
довели страну, то ли от нищеты... что вернее, но многие из стариков готовы
закончить жизнь, так сказать, красиво.
     Стоун отшатнулся. Психоаналитик развел  руками.  Для  него  закончить
жизнь красиво, это умереть в глубочайшей старости в  дорогой  клинике  под
надзором лучших врачей, что борются за каждую секунду жизни.  Через  сотни
трубок вовремя подкачивают в его дряхлый организм  свежую  кровь,  солевые
растворы, плазму, выводят экскременты, пичкают болеутоляющими,  следят  за
безупречной  работой  искусственных  аппаратов  сердца,   легких,   почек,
печени...
     - Дикари, - сказал он с отвращением.
     - Варвары, - подтвердил психоаналитик. - Умереть с мечом в руке! Если
хотите, вот фразы, которых в России почти не было на протяжении  последних
тридцати лет, но которые теперь звучат все чаще и чаше: женских могил  нет
в поле. Мужчины в постели не умирают. Где казак, там и слава. Либо грудь в
крестах, либо голова в кустах. Наше авось не с дуба сорвалось...
     - А это что такое?
     - Трудно сказать. Их менталитет  до  конца  не  прояснен.  В  русских
слишком много намешалось романтизма кочевых народов, спокойной уверенности
земледельцев,  безумства  викингов,  мистической  веры   в   свое   высшее
предначертание... Наши историки твердят,  что  из  двенадцати  израильских
племен одиннадцать в период изгнания осели в России и там  растворились  в
местном населении, и только двенадцатое дало нынешних евреев. Вы не можете
себе представить, что получится, если скрестить изгнанного с родины  еврея
с гордым  скифом,  затем  смешать  с  оседлым  племенем  славян,  добавить
безумной крови викингов...
     От  окна  послышался  легкий  вскрик.  Офицер,  что  заслонял   собой
иллюминатор, отступил. Далеко  в  синеве,  где  смыкались  небо  и  океан,
проступили крохотные силуэты русских кораблей. Они  почти  не  возвышались
над водой, едва заметные, неподвижные.
     - Мы вошли в зону прямой видимости!
     - Стоп машины, - распорядился Стоун нервно. - Стоп всем машинам!
     Солнце вышло из-за облачка, такого редкого в  этих  широтах,  корабли
русских стало видно четче. Все стояли так, словно развернулись для  пальбы
в упор. На таком  расстоянии  в  самом  деле  не  промахнутся  даже  с  их
примитивными системами наведения. Похоже,  русский  командующий  рассчитал
все, в самом деле, изготовился для такого боя, чтобы противник  понес  как
можно больше ущерба.
     В мозгу колыхнулась ярость. Ударить изо  всех  орудий!  Обрушить  все
истребители, бомбардировщики!
     Но следом пробилась мысль, настолько странная и непривычная,  что  он
сам удивился, потом ужаснулся. Ему уже шестьдесят, в Лос-Анджелесе богатый
дом, есть шикарная вилла, шестеро  внуков,  три  внучки.  У  него  хороший
желудок, печень в порядке, он делает по утрам пробежку,  а  домашний  врач
уверяет, что еще долго сможет подтягиваться на перекладине и отжиматься от
пола на зависть рано разжиревшему сыну.
     И вот теперь, когда радости жизни черпает обеими пригоршнями, когда с
его шеи слезли дети, когда достаток... и  все  сейчас  окутается  огнем  и
дымом,  просвистят  осколки,  его   тело   пронзит   железо,   он   упадет
окровавленный, и либо умрет от ран, либо утонет с кораблем,  ибо  основной
удар будет нанесен, понятно, по флагману...
     Он повернулся к начальнику штаба:
     - Составьте донесение в Белый Дом. Мы застопорили все  машины.  Пусть
решают там. Скажут идти на русский флот - пойдем. Но пусть ответственность
будет на политиках, ибо это не что иное, как объявление войны.
     Он поймал скользящий взгляд психиатра, словно  бы  нечаянный,  но  он
хорошо знал этого неприметного  доктора  наук  с  приметными  работами  по
глубинным инстинктам, чтобы поверить, будто тот не понял подтекста.  Белый
Дом не возьмет на себя ответственность  даже  за  раздавленную  на  дороге
кошку, ибо на будущих выборах выступят против такого президента  защитники
животных. А уж пойти на риск, где могут погибнуть молодые сытые  и  хорошо
одетые парни... корабли, что влетели не в один доллар...
     В наступившей тишине шумно вздохнул Кремер, командир авианосца:
     - Странное чувство... знать, что сейчас в тебя нацелены сотни  орудий
и ракет. Как будто к голой спине приложили лезвие меча. И хотя  знаю,  что
мои предки вряд ли держали в руках меч... но все же, все же...
     Ассгэйт нервно потер руки, хохотнул дребезжаще:
     - Я бы предпочел находиться под прицелом у французов. Или англичан.
     - Тогда уж шведов или финнов, - буркнул Стоун. - Те вовсе спят. А это
скифы! От них не знаешь, чего ожидать. Возьмет какой и нажмет кнопку...  А
стоит только одному выстрелить, как такое начнется...
     - Даже, если не ответим?
     Стоун бросил на психоаналитика  неприязненный  взгляд.  Тот  высказал
вслух, что думал он сам, не отвечать на одиночные  выстрелы,  даже  подать
эскадру назад, пока Белый Дом не скажет ясно, что делать.
     - Все равно начнется, - повторил он. - Так что не поддаваться  ни  на
какие провокации!

     Вечером Стоун снова прошел через руки массажистов, принял необходимые
витамины, а когда опустился в мягкое кресло, больше  похожее  на  кровать,
усталость все равно обрушилась на плечи как горная лавина.
     Кости ныли, суставы плавились как будто из воска, попавшего под  лучи
жаркого  солнца.  В  желудке  появилось  неприятное  жжение.  Пальцы  сами
поползли по столешнице, прозвенел мелодичный звонок.
     На пороге возник дежурный офицер:
     - Сэр?
     - Вызови Ассгэйта, - велел Стоун хрипло.
     Губы пересохли, он  жестом  попросил  налить  ему  минеральной  воды,
кивком поблагодарил, а когда  офицер  вышел,  с  трудом  удержал  бокал  в
дрожащих пальцах. Зубы стучали по стеклу мелко и жалко,  струйка  холодной
воды плеснула на рубашку.
     Когда вошел Ассгэйт, Стоун все еще пытался вытереть  мокрые  пятна  с
груди. Психоаналитика  приветствовал  вялым  движением,  кивком  пригласил
располагаться, наливать, расслабиться, а когда  Ассгэйт  тоже  налил  себе
минеральной, проговорил все еще хриплым голосом, словно горло пересыхало с
каждой минутой все больше и больше:
     - И вот теперь два наших флота стоят один напротив другого. А что  же
наше НАТО? Где Англия, Франция, все эти карликовые  страны,  ради  которых
мы... черт бы их всех побрал!
     Ассгэйт неспешно отхлебнул, прислушался к ощущениям:
     - Вы всерьез? За что люблю военных, особенно  моряков,  так  за  ваше
простодушие.
     Стоун буркнул неприязненно:
     - Я не вижу особого простодушия.
     - Да? А наивная вера, что НАТО - союзники?
     Стоун дернулся, скривился от внезапной боли в шее:
     - Вы хоть понимаете, что говорите? НАТО - это наш союз! А наш  -  это
значит, наш собственный. Это слуги, которые обслуживают  могучего  конного
рыцаря. А куда рыцарь, туда и слуги.
     Психиатр кивнул с готовностью:
     - Вот - вот, это Америка и всякие  там  слуги...  А  эти  всякие  там
помнят, что еще совсем недавно правили миром.  Наши  деды  застали  Англию
великой  державой,  Франция  тоже  бывала  державой  номер   один...   при
Наполеоне, да и после... Испания и Португалия тоже воевали  за  господство
над миром. Кто-то из них и открыл Америку. Думаете, им не скребет, что  их
колония учит их, ведет, командует?
     Стоун воскликнул:
     - Но наше поражение - это и их поражение!
     - О поражении никто не говорит, - сказал психиатр успокаивающе. -  Но
все они, что бы ни говорили, в глубине души хотели бы, чтобы русские  дали
нам по носу.
     - Это как? Потопив половину нашей эскадры?
     Психиатр сказал успокаивающе:
     - Они знают, что у США остается еще второй Тихоокеанский, шестой...
     Стоун огрызнулся:
     - Благодарю покорно! В затопленной половине эскадры  окажемся  именно
мы. Бьют всегда по флагману. Я все-таки не понимаю... Мы же  их  закрываем
ядерным щитом, а они... нет, это в голове не укладывается!
     Он осекся, наткнувшись на взгляд психоаналитика. Тот понимал,  что  и
командующий флотом тоже понимает, а кипятится потому,  что  надо  выразить
негодование. А на самом деле все люди, все человеки. По крайней  мере,  на
Западе. Там все произошли от обезьяны и Фрейда. И нечего кипятиться, когда
союзник подставит ножку или ударит в спину. Своя рубашка ближе к телу. Сам
бы так сделал при удобном случае.

     Кабинет американского президента  был  обширен,  но  прост,  ибо  так
повелось от первых президентов, выше всего ставивших реальную власть
     Однако  дизайнеры,  которые  получали  жалование  больше,  чем  сотня
профессоров  любого  их  университета,  сумели  сделать  так,  что  всякий
входящий в кабинет, чувствовал: да, здесь центр и сосредоточие  могущества
всего мира, и здесь работает самый могущественный человек этой планеты.
     Президент  США  встретил  госсекретаря  посреди  овального  кабинета,
быстро обменялся рукопожатием и, не поинтересовавшись  здоровьем  семьи  и
детей, спросил с ходу:
     - Что нового о нашем флоте?
     - Господин президент...
     - Понятно. Прошу за стол, надо взвесить все возможности.
     - Господин президент, с русскими возможностей чересчур много.
     Президент поморщился. Оба сели, не сводя  взглядов  один  с  другого.
Госсекретарь, не выдержав требовательного взгляда, опустил голову,  развел
руками. Президент вскрикнул нервно:
     - Срочно придумывайте, что мы можем! Ведь мы же можем?.. Мы сильнее!
     Госсекретарь проговорил раздавлено:
     - Сразу так не решить... Экономические меры? Но мы и  так  отказываем
им в продаже нашей новейшей технологии. Компьютеры  последних  моделей  не
продаем...
     - Да плевать на компьютеры! Нужно что-то экстренное! Весь мир  сейчас
смотрит на нас! И все ожидают, отступим мы или покажем решимость.
     Госсекретарь сказал осторожно:
     - Мы просто обязаны выказывать решимость. Весь западный  мир  смотрит
на нас с надеждой и упованием.  Мы  их  единственные  надежные  защитники.
Только военная  мощь  США  способна  сдержать  напор  любого  агрессора...
Однако,  господин  президент,  я  настоятельно  советовал   бы...   да-да,
настоятельно, не идти на крайности.
     - Что вы называете крайностями?
     Госсекретарь поерзал на стуле, но президент смотрел требовательно,  и
он постарался придать голосу твердость:
     - Мир смотрит не только на нас, но и на них. На русских! Те  тоже  не
хотят отступать. Как и мы. Они и мы  оказались  сейчас  в  такой  позиции,
когда отступить - потерять лицо. И  сейчас  решается  больше,  чем  потеря
нескольких кораблей... или даже обмен ядерными ударами подводных лодок.
     Президент вскрикнул в ужасе:
     - Полагаете, может дойти даже до такого?
     - Да. Они не станут выпускать ядерные ракеты  по  США,  это  было  бы
чересчур... хотя от русских никогда не знаешь, чего ожидать, но я полагаю,
что в самом крайнем случае они могут выпустить  пару  ядерных  зарядов  по
нашему флоту.
     Лоб президента покрылся мелкими бисеринками  пота,  а  те  сливались,
превращались в крупные капли.  На  висках  вздулись  зеленые  вены.  Глаза
впервые за все годы президентства стали испуганными.
     - Что с нашими союзниками?
     - Сегодня, - сказал госсекретарь гробовым голосом, - Англия  передала
по неофициальным каналам, что свои корабли не пошлет.
     Президент воскликнул в ужасе:
     - Черт, неужели даже Англия пятится? Ну, Франция - понятно,  там  еще
со времен де Голля нас не  любят,  могу  понять  еще  и  немцев,  все-таки
полвека назад мы их поставили на колени, но Англия?
     Госсекретарь сказал горько:
     - Боюсь, они побаиваются, что после Байкала мы  объявим  зоной  своих
стратегических интересов и Трафальгарскую площадь.
     Президент стиснул зубы, помолчал, а когда заговорил, голос снова были
сухим и ровным:
     -  Вы  полагаете...  почему  вы  полагаете,  что   может   дойти   до
столкновения?
     Госсекретарь наклонил голову:
     - Наш флот и флот русских в одинаковом  положении.  Теперь  решается,
кто кого переможет. Дело не в силе...
     - Переможет? Что за странное слово?
     - Русское. Оно означает, что дело в силе... но не только в силе.
     - Поясните?
     Вопрос был задан раздраженно, почти с криком, и госсекретарь  пригнул
голову, как от  удара,  заговорил  вкрадчиво,  убеждающе,  ибо  за  слова,
которые вертелись на языке, мог, в самом деле, получить по голове:
     -  Представьте   себе   Шварценеггера,   который   прогуливается   по
центральной улице. Он в  хорошей  форме,  жизнью  доволен,  ему  улыбаются
женщины, на нем костюм от Кардена, ботинки от Ле Монти, а пахнет  от  него
мужественным  лосьоном  Деним.  И  вот  навстречу  прет  пьяный  ниггер...
простите, американец  афро-азиатского  происхождения,  пьяный  в  задницу.
Завидев Шварценеггера, кидается к нему с намерением подраться. Что  делать
Шварценеггеру?
     - Дать по шее, - раздраженно ответил президент.
     - Но нигер порвет на нем костюм, заблюет дорогие ботинки,  а  от  его
грязных лап месяц будешь отмывать уже не Денимом, а  теркой,  что  скребут
коней. Ниггеру же... простите,  американцу  афро-азиатского  происхождения
плевать, что Шварцнеггер тоже порвет ему его тряпки,  облюет  его  ботинки
или то, что он называет ботинками. Это, во-первых...
     Он умолк в нерешительности, президент раздраженно потребовал:
     - Что там на сладкое? Выкладывай.
     - Второе гораздо хуже, - вздохнул госсекретарь. -  Шварцнеггеру  вряд
ли будет слава от такой драчки, а вот американец афро-азиатского...
     Президент прервал:
     - Этот кабинет надежно защищен  от  прослушивания.  А  негры  и  есть
грязные твари, не стесняйтесь.
     - Гм... так вот этот ниггер будет счастлив, подраться с таким героем!
И  уж  выложится  до  последней  капли  крови,   до   последнего   вздоха.
Понимаете?.. Но есть и "во-третьих", а это вообще мрак... Дело в том,  что
в России пошла обратная волна. Мы слишком усиленно насаждали  у  них  секс
вместо любви, цинизм вместо чести... Словом, они пережрали. Теперь блюют и
жаждут не наших сникерсов, а своего соленого огурчика и рассолу.  Русские,
в самом деле, готовы вступить в  бой  и  погибнуть  с  каким-то  дикарским
истерическим  легкомыслием,  которого  не   сможет   понять   американская
цивилизация. Они уже нарываются на драку! Они ищут повод. И если мы его не
дадим... это вы хотели сказать?.. то найдут сами.

     Глава 39

     На одном из островов Полинезии проснулся вулкан. Извержение случилось
ночью, мощное и внезапное. Лавой и пеплом засыпало  две  крупные  деревни,
погибло триста человек, а когда горячим пеплом накрыло еще и два  соседних
острова, то от ожогов и удушья погибло еще около тысячи.
     От  этом  сообщили  газеты,  информация  прошла  по  телевидению.   Я
буквально  видел  как  нормальный  россиянин,  читая  газету,   покачивает
головой, сочувствует, но еще больше соболезнует бездомной собаке, что  вот
уже  второй  год  приходит  на   автобусную   остановку,   ждет   хозяина.
По-настоящему же его взорвет, когда наткнется на сообщение из  зала  суда,
где только что закончилось  слушание  дела  по  поводу  некоего  Мамедова.
Уроженец Дагестана, но не дагестанец,  ибо  нет  такой  национальности:  в
Дагестане живут больше сотни  народов  -  этот  джигит  был  арестован  по
обвинению  в   изнасиловании   пятнадцатилетней   Оли,   дочери   школьной
учительницы.  Суд  однако  оправдал  за  недостатком  улик,  да   и   сами
следователи признались журналисту, что очень трудно провести  грань  между
настоящим изнасилованием и спровоцированным, когда жертва сперва  набьется
на половую связь, а потом, когда ей что-то не понравится, поднимает  крик,
что ее принудили.
     Защита настаивала, что у школьной учительницы дети  воспитаны  иначе,
чем у актрисы, но суд эти доводы не принял, как и то, что  жертве  еще  не
исполнилось  шестнадцати.  Суд  кончился,  как  и  ожидалось,   торжеством
наглеца, который на выходе из суда громогласно заявил, что будет и  дальше
трахать этих русских свиней, как и когда ему изволится. В зале были только
родственники девочки, да  десяток  коллег  учительницы,  все  с  одинаково
постными физиономии, скорбные, полные обиды на весь свет, что не ценят  их
самую важную на свете профессию и уже три месяца не выдают зарплату.
     Информация о таком судебном процессе прошла по телевидению, попала  в
местные газеты. Бдительный Черногоров, который замечал все, что  творилось
на территории страны, ощутил, что дело не закончилось, установил негласный
надзор.  Как  вскоре  доложили,  пятеро  парней  из  "Русского   единства"
вооружились монтировками и с неделю  ждали  бравого  джигита,  ибо,  когда
закон спит,  народ  вправе  брать  закон  в  свои  руки.  Потом  к  дозору
присоединились  еще  двое,  но  у  этих  подозрительно  оттопыривалось  из
подмышек, а держались в сторонке. Еще один дремал, положив  руки  на  руль
машины с работающим мотором.
     Черногоров уже забыл о своем наказе, когда информация  пришла  совсем
неожиданная...
     Джигит появился совсем не с той стороны, откуда ожидали. Он шел не из
дома, где в его квартире уже неделю не зажигался свет, а тащился  к  дому.
Походка его была тяжелая, спина непривычно  горбилась,  плечи  обвисли,  а
голову покрывала белая повязка.
     Двое, которые явно с пистолетами, поспешно  переместились,  держались
чересчур небрежно, но взгляды их были прицельными, а  вожак  из  "Русского
единства", чуя своих по духу, попросил:
     - Ребята, сперва мы! Я хочу, чтобы он увидел, что его ждет.
     Все пятеро сошлись, взяли джигита в кольцо, а когда тот  заметил  их,
отступать было поздно. За его спиной двое, довольно ухмыляясь,  взвешивали
в руках монтировки. Вожак сказал с ненавистью:
     - Ну, мразь... Получи!
     Он коротко замахнулся,  а  второй  с  гоготом  ухватился  за  повязку
джигита, рванул:
     - А почему не зеленая, хрен моржовый...
     И осекся, а монтировка вожака застыла в воздухе. Голова джигита  была
обрита, а на красном воспаленном лбу пламенела огромная  выжженная  буква,
похожая на  "Н".  кожа  вокруг  буквы  почернела  и  обуглилась,  вздулась
толстыми  багровыми  рубцами.  Саму  букву  или  знак  выжгли   так,   что
раскаленное  тавро  явно  вдавили  в  лобную  кость.  Глаза  джигита  были
воспаленные, красные, под ними повисли темные мешки.  Он  сильно  похудел,
совсем не напоминал того уверенного здоровяка, каким выходил из зала суда.
     - Пошли вон, - процедил он с ненавистью. - А если такие  храбрые,  то
выходите по одному...
     Тот, который сорвал повязку, удивился:
     - А когда вы впятером на одного нашего, тоже так говорите?
     Он с размаха ударил монтировкой поперек живота.  Джигит  согнулся  от
резкой боли, парень замахнулся, намереваясь врезать по затылку,  но  вожак
перехватил:
     - Тюпа, погоди!..
     - Ты чего? - удивился Тюпа. - Мы ж пришли с ним разделаться!
     - Да, но кто это с ним разделался раньше?
     - А мне плевать... Бейте его, ребята.
     Сбоку ударили  монтировкой  под  колени.  Джигит  слабо  вскрикнул  и
завалился навзничь.  Лицо  его  было  перекошено  от  боли.  Кто-то  вдруг
вскрикнул:
     - А я знаю!.. Слышал, что эти чернозадые сами хотели выяснить...  Ну,
в их общине. Они ж гады, живут в Москве, как в своем ауле!
     Вожак прервал нетерпеливо:
     - Что ты слышал?
     - Я живу в доме, где  эти  чернозадые  скупили  два  подъезда!..  Моя
собака с ихними то гуляет, то дерется.  Вот  и  слышал,  они  между  собой
гелгэкали  по-своему.  А  один  молодой,  что  уже  и  язык   забыл,   все
переспрашивал, ему и сказали по-русски, что  надо,  мол,  выяснить  правду
самим, а потом... черт, забыл!.. Ага, суд шариата...
     Вожак присвистнул. Парни стояли  с  монтировками  наготове,  ожидали,
когда джигит  приподнимется,  как-то  неловко  бить  лежачего,  они  ж  не
чернозадые, русские никогда не били лежачего, не били в спину...
     Джигит явно понимал, что надо лежать  пластом,  не  тронут...  скорее
всего, не тронут, а если поднимется, то на этот раз по  голове  врежут  со
всех сторон, разлетится как спелая дыня, но  гордость  заставляла  напрячь
мышцы, подтянуть ноги, превозмогая боль, встать, ибо мужчина должен падать
только мертвым...
     Его колено оторвалось от земли, и вожак снова равкнул:
     - Не трогать!
     Тюпа спросил раздраженно:
     - Ты чего?
     - Оставим его так, - решил вожак.
     - Ты чего? - изумился Тюпа. - Подумаешь, клеймо выжгли!..  Так  он  в
любом косметическом салоне снимет за сотню баксов. А у черных этих  баксов
на наркоте знаешь сколько захапано?
     - Оставим, - повторил вожак. Его глаза не отрывались  от  изнуренного
лица джигита. - Уважение их общине выкажем. Мол, принимаем их суд... Да  и
никуда он не денется. Суд шариата древнее нашего Уголовного  Кодекса,  там
эти штуки предусмотрены. В другой раз отрежут... не только насильничать не
сможет, но и жене не понадобится. Пошли отсюда, ребята!
     Он отступил на шаг. Джигит поднялся и попытался надменно выпрямиться,
хотя лицо все еще было перекошено от боли в животе. Стоял на  одной  ноге,
второй едва опираясь о землю. И хотя  выглядело  так,  что  они  отступали
перед ним, но вожак орал и сердился, заставляя опустить оружие.
     Когда  они  возвращались  к  троллейбусной  остановке,   Тюпа   вдруг
остановился в недоумении:
     - Это что ж выходит... Если мы этого гада не добили,  то  мы  как  бы
одобряем их суд шариата?
     Вожак на ходу оглянулся:
     - А что, не одобряем?
     - Да нет, - пробормотал Тюпа, он потащился следом, рассуждая вслух, -
припечатали они его хорошо! Скажем так, здорово припечатали.  Свои,  а  не
пощадили. Но если одобряем, то, как бы признаем и этих чернозадых в  нашем
городе?..
     - Они ж уже тут, - поморщился вожак. - Я их сам не люблю,  но  многих
принесло в Москву еще при Грозном Иване.  Вон  есть  несколько  Грузинских
улиц: Малая, Большая, Средняя, есть Армянский переулок... А мы с  тобой  в
Москву перебрались три года тому из Сибири.
     - Нам можно, - твердо сказал Тюпа. - Мы русские! Москва наша.  А  эти
чернозадые, хоть и москвичи в десятом поколении, но они все  равно  чужие!
Как и жиды, пусть даже перебрались сюда при своем жиденке князе Владимире.
     Народ  на  троллейбусной  остановке  расступился.  У  дюжих   парней,
подогретых водочкой, это за версту видно, всегда быстро кончаются слова, и
тогда переходят  к  более  весомым  аргументам,  а  тут  еще  эта  продажа
оружия....
     Вожак посмотрел на народ, прикрикнул на своих:
     - Прекратить! Что раскрякались как жидовня в кнессете?.. Соберемся  в
штабе, обсудим без спешки.
     Подкатил троллейбус, но народ пугливо расступился, пусть  садятся,  а
они пойдут на места, что останутся. Понятно, у кого сейчас штабы.
     Вожак зорко осматривал своих орлов. Да,  на  чернозадых  злы,  как  и
раньше. Но... не совсем как раньше.
     Этот чертов суд шариата здорово попутал все карты.

     На  другой  день,  когда   Кречет   в   течение   получаса   принимал
представителей разных конфессий, он задержался возле  Фазитуллина,  муфтия
Московской мечети:
     - Я слышал, ваш суд шариата осудил и наказал насильника... Не слишком
ли круто? Это же не публичная порка, после которой следов не остается.
     Муфтий  поклонился,   ответил   невозмутимо,   чувствуя   за   спиной
несокрушимую мощь Аллаха:
     - Суд выслушал его очень внимательно. Слушали и решали люди,  которым
далеко за пятьдесят. Значит, они уже достигли житейской мудрости. И  решал
не один, а тридцать человек.
     Кречет согласился:
     - Да, это даже больше, чем в суде присяжных. Но,  насколько  я  знаю,
клеймо на лбу в  исламе  не  предусмотрено...  Это  чисто  русское:  рвать
ноздри, клеймо на лбу и щеках... Так наказывали при отце Петра Первого  за
курение табака...
     Муфтий светло улыбнулся:
     - Мы все - дети Аллаха. А  он  знает,  что  одному  ребенку  довольно
погрозить пальцем,  другому  дать  подзатыльник,  третьему  надо  показать
конфету, четвертого похвалить... А насчет клейма наш мудрый  президент  не
совсем прав. Первое клеймо поставил Аллах на лбу первого же преступника  -
Каина, убившего своего брата...
     Кречет покачал головой:
     - Черт бы вас побрал! И так уже московские слесарюги ваш суд  шариата
нахваливают!
     У муфтия глаза темные, как спелые маслины, у Кречета светлые, но  оба
читали в глазах собеседника все недосказанное. Муфтий легонько  улыбнулся,
сильные мужчины понимают друг друга без слов. Понятна и показная  грубость
президента,  которой  тот  прикрыл  похвалу  и  даже  зависть  к   полному
пренебрежению мусульман к воплям массмедии.

     И все-таки по телевидению все чаще показывали трупы, плачущих женщин,
осиротевших детей.  Кречет  мрачнел,  министры  прошмыгивали  под  стенами
тихие, как чучундры, а Черногоров появлялся с вытянувшимся лицом, серый от
недосыпа, с темными мешками под глазами.  В  нагрудном  кармане  постоянно
верещал сотовый,  Черногоров  коротко  отдавал  распоряжения  злым  лающим
голосом, смотрел по сторонам с тоской, и было видно, что сам он  здесь,  а
душа носится по улицам вверенным ему городов и  весей,  самолично  наводит
порядок, раздает зуботычины, отбирает оружие  у  дураков,  чересчур  прямо
понявших свободы...
     Когда  Краснохарев   с   неудовольствием   заметил,   что   надо   бы
поэффективнить работу милиции, поэффективнить, а то чересчур много убитых,
Черногоров взорвался:
     - Все это брехня!.. По  нашим  данным  убитых  и  раненых  совсем  не
столько!.. В Москве  каждый  день  убивали  по  пять-семь  человек!..  Это
считалось нормой, которую мы брали  обязательство  неуклонно  снижать.  На
сегодня только в Москве за  последнюю  неделю  продано  сто  тысяч  двести
пятьдесят  четыре  единицы  огнестрельного  оружия,   а   число   погибших
увеличилось только на три человека!.. Это по телевидению  показывают  так,
будто здесь по улицам текут реки крови!
     Министры  переглядывались,  послышались  вздохи  облегчения,   кто-то
что-то сказал бодрым  голосом,  в  ответ  коротко  хохотнули.  Краснохарев
сказал озадаченно:
     - Гм... Конечно, и эти трое погибших... -э-э... у них же были  семьи,
дети, то  да  се,  преступность  надо  неуклонно  снижать,  добиваться  ее
снижения, потому что государство просто  обязано  заботиться  и  охранять,
предохранять... Вообще-то три человека - это не цифра. Погибли, ну и  хрен
с  ними.  Их  еще  сто  пятьдесят  миллионов.  Но  реки  крови...   Степан
Бандерович, это ваша недоработка!.. Это надо  прекратить.  Прекратить  это
надо.
     Коломиец, с таким же серым, как у Черногорова, лицом, а  мешками  под
глазами побольше, сказал измученным голосом:
     -  Как  с  цепи  сорвались!..  По  всему  телевидению  такая   мощная
кампания!.. И в газетах, журналах. Вы меня простите, но я просто  не  могу
справиться.
     Краснохарев подвигал бровями, спросил с астрономической неспешностью:
     - Почему?
     - Просто не могу, - прошептал Коломиец упавшим голосом.
     - Всем трудно, - сказал Краснохарев значительно. - Всей стране,  если
скажем прямо, не совсем так уж и очень легко. И живем, живем!
     Я поморщился:
     - Какой ловкий эфемизм "не  могу"!  Скажите  уж  честно,  не  хотите.
Почему не хотите, это вопрос другой. Вряд ли захотите ответить... честно.
     В помещение повеяло странным холодком  недоброжелательства.  Министры
умолкли, пригибали головы, словно над ними летала огромная  хищная  птица.
Яузов громко крякнул, огляделся. Судя по лицам  министров,  не  только  он
один недоумевал, что за черная кошка  пробежала  между  мной  и  министром
культуры.
     Коломиец проговорил обиженным голосом, полным несправедливой обиды  и
оскорбленного достоинства:
     - Если по поводу того интервью... признаю, неудачного, то  я  приношу
извинения!
     Я посоветовал хладнокровно: - В задницу ваши извинения.
     Сказбуш сказал непонимающе:
     - Но ведь если наш Степан Бандерович извинился...
     Я сказал с тоской:
     - Ну что за мир, где  даже  такие  древние  монстры  не  помнят,  что
принесение извинений не освобождает автоматически, так сказать... А я  вот
не принял этих извинений! Не принял, понимаете? И пошел  ваш  министр  так
называемой культуры в задницу вместе со своими извинениями!
     На меня посматривали с опаской, но и  с  неловкостью  людей,  которые
плотно всажены в общество, подогнаны в нем всеми гранями, зубчиками, живут
как частички гигантского организма, и моя ссора  с  Коломийцем  словно  бы
автоматически наступала кому на ногу, кому на  ухо,  а  кому-то  прищемила
селезенку.
     Яузов, по профессии массовик-убийца, сказал укоряюще:
     - Что-то вы на людей стали  кидаться,  Виктор  Александрович!  Добрее
надо быть, добрее!
     - Почему? - огрызнулся я. - Церковь велит?
     - Да к черту вашу церковь!.. Не  быть  злопамятным,  наверное,  и  до
церкви учили.
     Я  покачал  головой,  сказал   громко,   видя,   что   все   затихли,
прислушиваясь:
     - Не быть злопамятным, учили только захватчики. И покорности учили. И
богобоязненности! И смирению. А  свободный  человек...  приличный  человек
обязан быть злопамятным! Порядочность в  том  и  заключается,  чтобы  дать
мерзавцу по зубам, до того как он, обнаглев  от  безнаказанности,  даст  в
зубы вам, вашим детям и близким. Ответив ударом на удар, вы  защищаете  от
мерзавца и многих других, незнакомых вам людей. Это,  если  хотите,  общая
установка. А если в частности, то наш министр  культуры  не  справился  со
своими обязанностями.  Здесь  правительство,  а  не  столик  в  кафе,  где
достаточно быть милым  человеком.  Мы  может  не  любить  друг  друга,  но
работать должны эффективно!
     Кречет  со  стороны  понаблюдал  за  нашей  стычкой,   Брови   грозно
сдвинулись, он сопел как бык,  которому  показали  красную  тряпку.  Голос
прозвучал зло:
     - Как это ни гадко, но придется устроить чистку.
     - Чистку?
     - Ее, - подтвердил он угрюмо.  -  Иначе  что  получается?  Они  везде
вопят, что к власти пришел диктатор, злодей,  душитель  свобод,  но  такой
свободы оплевывать президента нет ни в  одной  стране  мира!..  В  тех  же
Штатах, которым лижут солдатские ботинки, уже пересажали бы за оскорбление
власти, отобрали бы лицензии и запретили лет на сто  заниматься  чем-либо,
кроме рытья канав.
     Черногоров почти выкрикнул с мукой:
     -  Давно  пора!..  Позвольте,  я   прямо   сейчас   отдам   кое-какие
распоряжения?
     Кречет поколебался, кивнул:
     - Только самые общие. Сперва надо предупредить,  что  за  оскорбление
или подтасовку фактов будем карать отныне строго.
     - Конечно-конечно, - закивал Черногоров с такой неистовостью,  что  в
церкви уже разбил бы лоб. В руке мелькнул сотовый телефон, палец сдвинулся
на кнопку, и Черногоров бросил одно-единственное слово:
     - Упреждение.
     Кречет вскинул брови:
     - Это что еще?
     Черногоров сунул телефон в нагрудный карман, растянул губы в  бледной
улыбке:
     -  Я  давно  готовил  такую  операцию.  Тогда   должна   была   стать
упреждающей... Увы, сейчас просто будет больше работы.
     Краснохарев шумно вздохнул, мощным ударом руки догнал и припечатал  к
столу вздумавшие улететь бумаги.
     - Больше - это ничего, - пророкотал он медленно. -  Привыкли.  Только
бы не поздно...
     От слов всегда  осторожного  в  словах  главы  правительства  повеяло
предчувствием большой беды.

     Глава 40

     Не только поздно, сказал я трезво. Что-то вообще идет  не  так.  Едва
началась операция "Упреждение",  как  массмедики  словно  взбеленились.  С
удивительным бесстрашием, странным для вообще-то подлого племени,  подняли
крик  о  диктаторе,  что  залил  кровью  страну,  продавая   оружие   даже
уголовникам и психически неуравновешенным.
     Более того, разом были опубликованы обзорные статьи,  больше  похожие
на  призывы  к  смене  власти,  одновременно  в  ряде  ведущих  газет.  По
телевидению телекомментатор с жирным голосом в открытую призвал высадить в
России десант НАТО,  как  недавно  высаживали  на  Гаити,  в  Кувейте  или
Зимбабве. Высадить десант, а с  помощью  командорс  отстранить  от  власти
диктатора, чтобы ввести Россию в общество европейской цивилизации.
     Черногоров явился утром на удивление рано. С желтым, как у  мертвеца,
лицом, глаза ввалились вовнутрь черепа,  весь  в  сеточке  морщим,  заявил
мертвым голосом:
     - Похоже, Степан Викторович прав. С  упреждением  опоздали.  Господин
президент, ситуация выходит  из-под  контроля.  Я  боюсь,  что  в  столицу
придется ввести войска.
     Тишина была такая, что когда Коган  негромко  кашлянул  рядом,  Яузов
подскочил, словно взорвалась бомба.
     Кречет скривился:
     - Преувеличиваете, Сергей Павлович. Честно говоря, я не увидел особой
оперативности ваших людей. В ваших  руках  вся  милиция,  весь  ОМОН,  все
элитные подразделения внутренних войск!.. Что вам еще надо?
     Черногоров сказал упрямо:
     - Полномочий. У меня связаны руки. Вы же знаете, милиционер не  может
выстрелить в бандита, пока тот первым не выпустит в него всю обойму! Да  и
тогда милиционера по судам затаскают... и меня с ним, а  бандита  даже  до
суда не доведут: адвокаты освободят в тот же день.
     - Хорошо, - ответил Кречет нехотя. - Если  вам  нужны  полномочия,  -
берите. Только и отвечать будете по всей строгости. Согласны?
     Черногоров впервые  улыбнулся.  Я  боялся,  что  его  застывшие  губы
полопаются от непривычного за последние недели движения.
     - Будет сделано, господин президент!..
     Он выпрямился, молодцевато козырнул и вышел, предварительно бросив  в
сотовый тоже одно словцо, явно повеселевшим  голосом.  Похоже,  в  команде
Кречета никто не страшился полномочий.
     Когда дверь за ним закрылась, Кречет повернулся к нам. Глаза его  под
нависшими скалами надбровных дух  сверкнули,  как  два  костра  в  глубине
пещеры:
     - А теперь еще  одна  новость.  Послезавтра  я  улетаю  в  Саудовскую
Аравию. Забайкалов с  зарубежными  коллегами  подготовил  крупномасштабный
договор. Главы стран подписывают лично.
     - Главы арабских стран? - осторожно переспросил Коган.
     -  Мусульманских,  -  уточнил  Кречет.  Каменные  губы   дрогнули   в
сдержанной улыбке.  -  Что  не  мешает  нам,  конечно  же,  приняв  ислам,
оставаться европейской страной.  За  себя  оставляю  Степана  Викторовича.
Впрочем, буду отсутствовать от силы сутки. К тому же вы настолько спаянная
команда, что вообще в президенте не нуждаетесь...
     И хотя излишнее  подозрительный  мог  бы  это  расценить  как  намек,
министры заулыбались легко и, вроде бы, без задних мыслей.

     Накануне отлета Кречет поманил  меня  в  малый  кабинет.  Провожаемый
бдительными взорами, я закрыл за собой  дверь.  Кречет  указал  на  кресло
напротив, сам пошел едва ли не строевым шагом вдоль стены,  сделал  крутой
поворот, двинулся обратно.
     На  огромном  мультиэкране  с  высоты  птичьего  полета  было   видно
штатовский флот. Атомный авианосец "Четвертый  Рим"  выглядел  исполинской
наковальней,  что  тяжело  и  страшно  вспарывает  океан.   Непотопляемый,
снабженный  толстым  корпусом  из  сверхпрочной  стали,  он  был   оснащен
непревзойденными средствами слежения, а по ракетной мощи  был  равен  всем
войскам Франции и Германии.
     Я  наблюдал  за  Кречетом  из  глубины   кресла,   чересчур   мягкое,
проваливаешься чуть  ли  не  до  пола,  словно  на  потеху  хозяину.  Надо
подсказать Кречету заменить дизайнера.  Вполне  возможно,  что  сделано  с
умыслом, чтобы настраивать  посетителей  против  человека,  который  будет
сидеть выше: он-де глумится нарочито.
     Кречет внезапно обернулся:
     - Думаю, пора.
     Я кивнул:
     - Да, чувствуется сильная рука.
     - И умелая, -  согласился  Кречет.  -  Я  даже  не  предполагал,  что
Анчуткин на такое способен!
     - В критических ситуациях, - ответил я,  -  в  критических  ситуациях
многие... Что ж, теперь моя очередь извиняться перед Коломийцем.
     Кречет скупо усмехнулся:
     - Он не  такой  злобный,  как  вы,  Виктор  Александрович.  Он  любые
извинения примет! Мне позвонить, или вы сами?
     - Лучше вы, - сказал я. - Так будет  красивше.  Президент  улетает  в
дальние страны вершить дела великие, но не забывает  о  малых.  Потом  это
войдет в учебники. Звоните!.. Но сперва отдайте пару распоряжений.
     Кречет  посерьезнел,  снял  трубку   красного   телефона.   Несколько
мгновений слушал, затем я услышал только два слова:
     - Операция "Культура".
     Когда трубка плотно легла на место, я поинтересовался:
     - Почему "Культура"? Мне показалось, что им до культуры, как до Перми
креветкой. Или все по массмедии?
     Он поморщился:
     - Какая из массмедии культура? Просто раз уж  наш  Степан  Бандерович
свои пьесы из застенчивости снял, то увековечим его хоть так.
     Я не понял, всерьез или нет, лицо как всегда каменное, грубое, полное
презрения к собеседнику. Иногда генерал  демонстрировал  тонкое  понимание
юмора, иногда же... иногда у него проскакивало  какое-то  иное  восприятие
смешного.

     В коридорах был вскрик, возмущенный  вопль,  но  голос  оборвался  на
полувсхлипе, словно могучий кулак угодил под ложечку, а потом еще и зажали
рот. Рослые парни в штатском пробежали по лестнице,  а  в  конце  коридора
другие рослые тоже бегом протащили крупного господина к дверям. Через окно
было видно как впихнули в машину, а та по-каскадерски сорвалась  с  места.
Может быть, взяли как раз того, который подобрал ключи к Коломийцу,  когда
министр культуры попал в опалу и вот-вот должен был вылететь, но пока  еще
имел доступ к важнейшей информации.

     Рано утром, когда мы, изображая свеженьких,  рассаживались  за  общим
столом, и никто еще не просил кофе, распахнулась дверь,  и  вошел  Кречет,
громадный и в самом деле свежий и подтянутый, хотя  серое  бугристое  лицо
заметно побледнело, скулы заострились, словно не только  не  давали  спать
всю ночь, но и не кормили.
     - Отбываю, - сообщил он бодро. - Если в самолет  не  засунули  бомбу,
скоро увидимся. Степан Викторович, ты уж проследи за этими... А то  и  так
наша вахтерша забеременела, хотя тут и ночует. А без моего присмотра уж  и
не знаю...
     - Прослежу, - пообещал Краснохарев угрожающе. - Они из-за этого стола
не выйдут до вашего возвращения.
     - Ну это вы их слишком.
     Краснохарев сказал веско:
     - На них еще пахать и пахать!  А  они  в  интеллигенты  лезут,  чтобы
ничего не делать, а только критиковать. Потому и отступаем, что  в  Штатах
интеллигентов нет, а лесорубы...  лесорубами  остались.  Вот  подойдите  к
любому пивному киоску, где околачиваются наши  слесарюги.  Послушайте  их,
послушайте!.. Они точно знают как спасти нашу экономику, как вылечить рак,
как вставить Америке, как поставить Апину,  как  строить  звездолеты,  как
вообще жить, какие книги читать и какую водку пить!.. А в Штатах  как  раз
они и стоят у власти. Только теперь при галстуках и компьютеры делают. Но,
как и наши слесарюги, они  считают  правыми  только  себя,  все  остальные
европы - дураки набитые. Надо жить  только  по-штатовски,  над  проблемами
голову не сушить, трахать все, что движется... и что не движется  -  тоже,
Нашим мы еще можем сказать:  "Слесарь  Иванов,  не  слесарите!",  а  ихним
сказать некому, они сами у власти...
     Кречет выложил на стол  кулаки.  Широкие,  крепкие,  с  расплюснутыми
костяшками пальцев, они припечатали к столу бумаги, с которыми он летел на
совещание глав государств исламского мира. Когда все взгляды  прикипели  к
ним, он разжал и снова сжал пальцы,  мы  услышали  скрип  кожи,  а  Кречет
проревел своим злым запоминающимся голосом:
     - Некому?
     Марина просунула голову в дверь:
     - Платон Тарасович, в приемной Коломиец...
     - Так чего  он  там?  -  удивился  Кречет.  -  Конечно,  ногой  дверь
распахивать никогда не научится, это не Коган, но такая  щепетильность  уж
чересчур.
     Коломиец вошел с робкой извиняющейся улыбкой. Я кивнул, Кречет  обнял
его за плечи, подвел к столу и усадил со словами:
     - Все-все! Закончилось. Сказбуш уже начал аресты! Всех, кто  поспешил
установить  с  вами  контакт  по  поводу   снабжения...   конфиденциальной
информацией. Ниточки потянулись оч-ч-чень далеко. Все! Самолет  уже  ждет.
До завтра!
     Он быстро зашагал к двери, бросив косой взгляд на  экран,  глядя  как
американский  флот  остановился   перед   устьем   пролива,   где   Первый
Краснознаменный перегородил дорогу.
     Его догнал горестный возглас Коломийца:
     - Что мы делаем... что мы делаем!
     Глаза министра культуры были уже не  растерянными,  а  затравленными.
Кречет захлопнул за собой дверь со словами:
     - Даем понюхать монтировку.

     Когда дверь за президентом захлопнулась, Яузов пробурчал:
     - Как-то не по-людски... Отца нации всегда  провожали  такой  толпой!
Министр на министре! Премьер в зубах тапочки держал... Кречет зверь, а  не
человек. Эксплуататор.
     Он подошел к окну, мы тоже понаблюдали, как  к  подъезду  подали  три
черных машины, телохранители создали  живой  коридор,  Кречет  прошел  как
боевой конь, все равно высокий и заметный для любого снайпера, ввалился  в
среднюю машину. Телохранитель захлопнул дверь, все одновременно запрыгнули
в машины, мы молча наблюдали, как три черных автомобиля сорвались с места,
исчезли в направлении Боровицких ворот. Там они по дороге будут  постоянно
меняться местами, чтобы помешать выстрелить или подорвать машину именно  с
президентом.
     После паузы послышался долгий вздох, Коломиец потер лоб, повернулся к
нам. В глазах было сомнение:
     - Может быть, опубликовать... наконец те сведения, что лежат у нашего
Ильи Парфеновича?.. У  меня  было  время  прочесть  немало  документов  из
засекреченного архива. Я имею в  виду,  опубликовать  ту  часть,  даже  не
засекреченную, о первой нефтяной войне...
     - Это о Синайской? - блеснул эрудицией Яузов. - Когда  Хрущев  послал
добровольцев в арабские страны?
     - Нет, о той, что привела к крушению  Российской  империи,  -  сказал
Коломиец с горечью.  -  Той,  что  поставила  мощную  империю  под  власть
большевиков!.. Начать публиковать с тех материалов, я их читал, когда  был
студентом,  как  на   деньги   американцев   организовывались   забастовки
нефтяников в Баку... Тогда еще штатовцы, может быть, не помышляли  сломить
хребет всей российской империи, но уже  воевали  с  нами  как  могли!..  А
дальше - больше... Да-да, уже тогда  нефть  играла  важную,  очень  важную
роль!.. И когда американцам удалось совершить у нас революцию  частично  с
помощью немецких  денег,  то  именно  в  Штаты  ушли  все  наши  ценности:
сокровища Эрмитажа, туда же  и  золотой  запас  Российской  империи,  туда
вывезли  все,  что  могли  вывезти,  а  в  Европе  застряли  крохи!  Нужно
опубликовать эти материалы, пусть народ  видит  правду.  Правду,  что  уже
тогда Штаты вели против нас войну, что это они умело  организовали  у  нас
Советскую власть и тем самым убрали с дороги самого грозного противника!
     Яузов громко бухнул:
     - Убрали, да не до конца. Еще побарахтаемся. Степан Бандерович, ежели
что нужно, только свистните. Хотите пару танков?
     - Зачем?
     - Я слышал, в Малом ставят вашу пьесу. Там по  ходу  действия  не  то
танки, не то БТР...
     Коломиец засмущался:
     - Уже не идет.
     - Почему?
     - Я... гм... снял. Неудобно. Скажут, что пользуюсь властью министра.

     Почти на всех экранах шли новости. Самолет  с  Кречетом  благополучно
оторвался от взлетной полосы, взял курс на восток, а нас Краснохарев умело
загрузил работой. Но не у одного меня валилось  из  рук:  на  улицы  вышли
толпы, забрасывали камнями витрины магазинов.  Было  видно  как,  оттеснив
жиденькие кордоны милиции, вперед выступили  спецназовцы  в  своем  жутком
снаряжении, что делало их похожими на пришельцев из космоса.
     Сказбуш ругнулся, спецназ опять ведет себя  по-идиотски.  Набросились
на одного, побили палками, а когда разъяренная  толпа  бросилась  защищать
побитого, тут же отступили, как побитые собаки. Толпа нажала,  и  хваленый
спецназ разбежался, как вспугнутые воробьи.
     - Что-то мне это не нравится,  -  сказал,  наконец,  Сказбуш.  -  Что
идиоты - понятно, но не до такой же степени!
     Черногоров сунул коробочку телефона в карман, встал. Лицо было темнее
грозовой тучи:
     - Ими руководит кто-то!.. Они не  отступали  перед  боевиками...  так
почему вдруг сейчас?.. Я выеду на место, разберусь.
     Когда  за  ним  закрылась  дверь,  Сказбуш  скользнул   взглядом   по
Коломийцу, кивнул подбадривающе. Конечно, не рассчитывали, что  с  арестом
заговорщиков сразу все успокоится, но все же волнения должны были пойти на
спад. Заметно пойти.
     Но не пошли.

     Краснохарев собрал бумаги в папку, мы все наблюдали,  как  он  звонко
щелкнул кнопкой, по-государственному поднялся, окинув нас  мутным,  далеко
заглядывающим взором.
     - Степан Бандерович, - сказал  он  в  пространство,  -  и  вы,  Сруль
Израилеавич... Попрошу зайти ко мне.
     Когда он был уже у дверей, Коган рискнул спросить:
     - А куда, Степан Викторович, к вам?
     Краснохарев  повернулся  со  скоростью  айсберга,   окинул   министра
финансов с головы до ног монаршим взором,  и  Коган  послушно  уменьшился.
После паузы Краснохарев изрек:
     - В моем кабинете. Попрошу не задерживаться.
     Дверь за ним  закрылась,  в  тишине  раздался  долгий  вздох  Яузова.
Похоже, военный министр тоже вспомнил, что у  него  есть  не  только  свой
кабинет, но и немалый конгломерат  из  похожих  на  горы  угрюмых  зданий,
которых ни пушками, ни атомной бомбой.
     - Я тоже загляну к своим, - сообщил он поднимаясь. -  Не  все  же  по
мобильному.
     Он вышел, бросив короткий взгляд на экраны, где приглушенный звук  не
очень-то  маскировал   драки   на   улицах,   митинги,   озверелые   лица,
развевающиеся знамена всех цветов, с орлами и двуглавыми уродами,  убийцей
на коне. Резко выделялись немногочисленные зеленые знамена, под  ними  шли
сплоченные молодые парни с зелеными  повязками  на  головах  и  фанатичным
блеском в глазах.

     Глава 41

     Многие считают, что самый лучший возраст - это  восемнадцать  лет,  а
тридцатилетний - его тридцать. Когда семидесятилетнего  Утесова  спросили,
как он с женщинами, он радостно ответил, что вот уже год как ни с одной, и
сплюнул через плечо, чтобы не сглазить.
     Шутки шутками, но  есть  прекрасная  мудрость,  заключенная  в  одной
фразе: если бы молодость знала, а старость могла! Но я уверен,  что  самый
лучший возраст, это мой, когда как  старик  я  уже  з_н_а_ю,  но  все  еще
м_о_г_у. Другое дело, что раньше, когда гормоны выплескивались из ушей,  я
готов был ехать на другой конец города, а потом возвращаться  пешком,  так
как весь транспорт уже ночью  не  ходит,  а  теперь  мне  лень  сходить  в
соседний дом: вот если бы в  одном  подъезде,  а  еще  лучше  -  на  одной
площадке...
     Но есть преимущество и поважнее. Я уже знаю людей. Вижу. Встречая  на
улице женщину, я мгновенно вижу ее  характер,  ее  привычки,  вижу  какого
цвета у нее ореол вокруг соска - темный или розовый, а кончик  -  выпуклый
или плоский, знаю как растут волосы там, внизу, и даже скажу какой  пупок:
широкий, маленький, выпуклый или втянутый... Могу сказать  наперед  что  и
когда скажет, возразит, когда вскинет руки, чтобы поправить волосы,  когда
выгнет спину, чтобы продемонстрировать грудь...
     Это знание делает жизнь скучнее, но с другой стороны...  С  мужчинами
еще проще. Они  настолько  движимы  простейшими  инстинктами,  а  если  не
инстинктами, то таким убогим набором алгоритмов, что неглупому человеку не
составит труда вычислить и предсказать  их  каждый  шаг.  А  я  не  просто
неглуп, это моя профессия - знать людей, понимать мотивы их  поступков.  К
тому же в своей профессии я не самый последний, скажем так.
     Довольный собой как слон, я забрел  в  буфет,  перекусил  булочкой  и
потащился к выходу из дворца.  Широкий  коридор,  по  которому  ездить  по
восемь конных в ряд, блистал золотом на  стенах  и  потолке,  пол  застлан
пурпурным ковром, настолько ярким, что если расстрелять прямо  здесь  всех
министров, пятен крови не заметит даже Вадим Богемов с его  острым  взором
художника.
     Я чувствовал между лопаток пристальные взгляды этих рослых  парней  с
квадратными челюстями. Они почти не выделялись из  стен,  мебели,  проемов
окон, дизайнеры и визажисты поработали, но я всюду ощущал  их  взгляды,  а
когда в одном из коридоров такое ощущение не возникло, даже  оглянулся  по
сторонам. Странно, но здесь ни одного из охранников не было. Причем, я  бы
не удивился, не работай и  камеры  перекрестного  наблюдения:  я  их  тоже
научился чувствовать, хотя и не так остро, как взгляды охраны.
     С порога ощутил свежий упругий ветер. Тучи  разошлись,  яркое  солнце
светило прямо в глаза. По  широким  каменным  плитам  ветер  тащил  горсть
сочных желтых листьев, но солнце светило не по-осеннему  ярко,  прогревало
кожу.
     Здание библиотеки на той стороне крохотной  площади,  всего  шагов-то
двести, но для человека, уже  привыкшего  всю  информацию  получать  через
Интернет прямо на экран монитора, здесь все еще  времена  Ивана  Грозного,
когда и были построены эти приземистые домики.
     Я неспешно пересек площадь, сюда за кремлевские  стены  не  доносятся
крики митингующих, размышлял о косности, о чрезмерной боязни  за  секреты:
если секретные акты и договоры переснять для сайтов, пусть даже  доступным
по особым пропускам, то хакеры рано  или  поздно  подберут  коды,  тут  же
выставят, подлецы, на всеобщее обозрение.  Пусть  народ  лучше  не  знает,
через какие горы трупов пришли к власти нынешние правители, какие подлости
и предательства свершали, сколько миллиардов украли...
     На входе двое офицеров тщательно проверили мою карточку,  в  коридоре
еще один тщательно ощупал,  а  затем  позвонил  по  телефону,  а  когда  я
спустился в лифте на два этажа, там меня проверили и перепроверили  хмурые
люди  с  бледными  лицами  морлоков,  после  чего  с   жутковатым   лязгом
раздвинулись стальные двери, словно только что  перекованные  из  танковой
брони.
     -  Правила  вам  известны,  -  предупредил  дежурный.  -  Ничего   не
копировать, записей не делать,  документы  в  негодность  не  приводить...
Учтите, камеры внутреннего наблюдения просматривают любой уголок.
     - Спасибо, - поблагодарил я. -  Меня  с  детства  приучили  не  рвать
книжки.

     Воздух  здесь  оставался  душным,  несмотря  на  климатизаторы.   Для
сохранности бумаг требовалась неподвижность воздуха, здесь бумажки в самом
деле ценнее человека, я взмок и проголодался, в висках ощутил пульс,  хотя
обычно не замечаю даже биения сердца и не всегда могу определить, с  какой
оно стороны.
     Память у меня тренированная, хотя для  моей  работы  слишком  хорошая
память даже во вред: надо  вычленять  главное,  обобщать,  находить  связи
между явлениями и строить новый этаж, а все мелочи пусть забываются, череп
- не мусорная корзинка...
     Показалось, что офицеры на выходе посмотрели  как-то  странно,  яркое
солнце после подвалов ударило по глазам с силой  кувалды,  которой  глушат
быка перед бойней. Я протер глаза, перед ступеньками остановилась  машина,
мелькнули силуэты. В следующее мгновение мои суставы в плечах хрустнули, я
с завернутыми за спину руками влетел головой вперед вовнутрь  машины.  Там
меня  подхватили  широкие  жесткие  ладони,  а  с  моего  затылка  исчезла
прижимающая ладонь.
     Сидевший в машине придержал,  следом  в  машину  ввалился  еще  один,
тяжелый и горячий, бросил коротко:
     - Езжай.
     Рядом с водителем сидел такой же  крепкий  с  виду  мужчина,  коротко
пострижен, на шее косой шрам, что  уходит  под  воротник  рубашки.  Машина
двинулась ровно и спокойно, но не к выходу, а тут же пошла широким  кругом
внутри Кремля, словно выбирая возле какого из зданий остановиться.
     Я дышал тяжело,  часто,  это  совсем  нетрудно,  в  самом  деле  мозг
очищается, если не переборщить, когда от перенасыщения кислородом в глазах
темнеет, можно в самом деле грохнуться в  обморок.  В  результате  добился
лишь, что сжимающие меня за локти пальцы, чуть ослабели.
     Мужчина, который затолкнул меня в машину, сказал зло:
     - Не все удается рассчитать даже футурологу? Жизнь не рассчитаешь...
     У него под  глазами  висели  темные  мешки,  а  голос  был  сиплый  и
бесцветный, каким становится через две-три бессонные ночи.
     - Господи, - сказал я тяжело, - да когда же это кончится... Меня  уже
похищали!
     - На этот раз это не похищение, - сообщил мужчина слева. -  Напротив,
вас спасли.
     - Ого! От чего?
     - Чтобы вас не растерзал разъяренный народ, - объяснил он. - Вы  что,
не видите, что творится на улицах?
     - На что вы надеетесь? - пробормотал я. - Заговорщики уже арестованы.
За меня вам не дадут ни гроша.
     - Почему? - полюбопытствовал мужчина.
     - Я уже сделал свое дело, - пояснил я. - Как мавр.  Теперь  я  просто
доживаю свои годы. Новых работ, новых идей от меня уже не ждут. Да и сам я
знаю, что я выдал уже все...
     Однако по спине полз уже  не  холодок  страха,  а  двигалась  тяжелая
льдина, ломая мне хребет.  Что-то  не  досмотрели.  Вроде  бы  заговорщики
схвачены все. Даже мелочь не укрылась. Разве что те, кто вовсе не принимал
участия, а только  сочувствовал  молча.  Однако  глупо  предположить,  что
именно сейчас, после арестов, они вдруг что-то предпримут...
     Человек справа, теперь я узнал Сергеева,  офицера  из  личной  охраны
Черногорова, сказал с мрачной улыбкой:
     - Не ожидали? Признаться,  мы  этого  не  ожидали  сами.  Вот  в  чем
мудрость дублирования!
     - В чем же?  -  поинтересовался  я.  Стиснул  мышцы  грудной  клетки,
заставляя дышать тяжело, с хрипами. Кислород пошел в кровь едва-едва, лицо
мое,  я  чувствовал,  побледнело  от  недостатка  крови.  На  меня  начали
посматривать уже с опасением. - Дублирование... неэкономично...
     Он покачал головой:
     - Я тоже так думал. Военное ведомство нас опередило, и когда у вас  в
Москве наступил час Икс, мы уже были уверены, что наши меднолобые  соберут
все пряники, как  здесь  говорят.  Но  теперь  видно,  что  ваша  ссора  с
Коломийцем была блестяще разыгранной дезой.  И  когда  военные  переманили
Коломийца  сотрудничать,  они  не  знали,  что  начали  работать  на  вашу
разведку...
     Мужчина, который сидел рядом с шофером, сказал  на  очень  правильном
русском языке, что доступен только иностранцу:
     - К счастью, генерал Голдсмит был тем человеком, который  настоял  на
собственной акции. И, как видим, удалось именно ему!.. А самолет  с  вашим
президентом только что достиг заданной точки над Памиром, где его уже ждут
наши люди со "стингерами".
     Холод  ледяной  волной  прокатился  по  моему  телу.  Здесь  они  нас
опередили. Их инструктора во всех  группах  муджахедов,  во  всех  крупных
бандформированиях,  как   их   называют...   по-моему,   оскорбительно   и
несправедливо, у них лучшее  оружие,  а  на  снаряжение  рядового  солдата
уходит столько средств, сколько у нас на танк средней проходимости.
     - Самолет сбит?
     Человек,  чей  выговор  был  безукоризненнее,  чем  у   преподавателя
лингвистики, победно улыбнулся:
     - Мы сэкономили вашей стране расходы  на  пышные  похороны.  Если  от
всего самолета и пассажиров остался  лоскуток  крупнее  божьей  коровки...
будем считать, что еще повезло!
     На  меня  обрушился  водопад  ледяной  воды.  Застывшими   губами   я
прошептал:
     - Это еще надо было узнать... в какой точке он пересечет Памир!
     - Мы знаем, - ответил он коротко.
     Машину качнуло, я чувствовал, что меня прижало к человеку,  чье  тело
словно  отлито  из  чугуна,  еще  горячего  после  опоки.  С  той  стороны
недвижимо, словно часть автомобиля, застыла вторая чугунная тумба, похожая
на кнехт, к которому пришвартовывают океанские корабли.
     Кто, билось  в  голове?  Кто  в  самом  ближайшем  окружении  Кречета
организовал переворот? Даже я не знал маршрут, по которому самолет Кречета
направлялся в Саудовскую Аравию.  Правда,  я  мог  бы  узнать,  стоило  бы
спросить, но мне не нужно, я не спрашивал, как  не  спрашивал,  наверняка,
Коломиец, Усачев или Коган... Впрочем, Коган наверняка спросил,  он  везде
сует нос, но вряд ли проболтался кому-то еще. Банкир и  есть  банкир,  все
копит, проценты взыскивает. Яузов?.. Нет, в прошлой попытке сила  была  на
его стороне. Он с нами  искренне.  Сам  Сказбуш?  Ему  уж  точно  известен
маршрут, даже если бы Кречет и попытался скрыть... Мог еще Мирошниченко...
Черногоров...
     В виски стрельнуло. Я поморщился, боль была  острая,  но  мгновенная,
тут же прошла, зато теперь я  видел  отчетливо  лицо  Черногорова,  самого
лояльного из министров, который никогда не спорил с президентом,  если  не
считать закон о свободной продаже оружия. Но  странно  было  бы,  если  бы
министр МВД не запротестовал! Он знал, что он него ждут  протеста,  вот  и
возразил. Возразил вяло, чтобы его легко опровергли. И, смирившись,  четко
и последовательно проводил линию Кречета. Даже чересчур усердно  проводил.
Так что оружие начали продавать  даже  тем,  кому  уж  точно  нельзя  было
продавать. Справки не проверяли, брали даже ксерокопии. Но упрекнуть можно
было лишь в излишнем усердии...
     Я старый волк, помню, что в борьбе с тоталитарной властью коммунистов
было не два пути, как считается: либо смиряться, либо  в  лагерь,  а  если
повезет, то за рубеж, откуда можно кричать по зарубежному радио, вступая в
когорту тех, кто ненавидел не только коммунизм, но  и  Россию,  но  был  и
третий... Войти по трупам во властные  структуры,  начинать  претворять  в
жизнь решения партии с такими перегибами, что даже правоверные  коммунисты
начинают морщится,  выходить  из  рядов,  вставать  в  оппозицию,  пытаясь
восстановить чистоту и честность партийной линии, за что сами  попадали  в
диссиденты...
     - Понятно, - прошептал я раздавлено. - Это все Сказбуш...
     Справа чугунная тумба не шелохнулась, как и слева, но я словно чуткий
пес уловил некое изменение. Воздух не двигался, запах  мужского  пота,  не
изгаженный дезодорантами, стоит плотно, я чувствовал их растущее презрение
к такому ученому, который не замечает очевидное.
     А когда начинают презирать сразу четверо  крупных  мужчин  в  наглухо
закрытом автомобиле, это заметно и не такому подозрительному зверю, как я.
     Машина мягко остановилась  перед  приземистым  зданием,  все  еще  на
территории Кремля. Меня вытащили, я с надеждой  оглядывался  по  сторонам,
это же дико, вырываться не стал, еще  вколют  какую-нибудь  гадость,  явно
шприцы наготове, у входа мне снова надавили на голову,  своды  кремлевских
палат  рассчитаны  на  низкорослых  людишек  тех  веков,  что  якобы  были
богатырями, бегом протащили по узкому коридору.
     Двери распахнулись, свет, еще один коридор, пол быстро понижался, мне
даже почудился запах тления.

     В просторной комнате возбужденно суетились крепкоплечие  молодцы,  не
первогодки, профессионалы. Судя по нашивкам, даже не рядовые. Нам махнули,
меня подхватили под руки, протащили через  все  помещение.  Старший  ткнул
пальцем в кпонку, через несколько мгновений дверь распахнулось.
     Я сперва не сообразил, что  этот  металлический  патрон,  похожий  на
полую ракету для запуска через океан, просто лифт. Стены зачем-то  забраны
толстой металлической сеткой. Меня втолкнули, за мной втиснулись трое, еще
осталось места на дюжину таких же широких, пол под ногами  ушел  вниз,  за
решеткой замелькали трубы,  железные  кольца,  потемнело.  Я  сообразил  с
тугодумием гуманитария, что проволочная решетка и  есть  кабина  лифта,  а
движемся вниз по огромной металлической трубе.
     Под  ногами  железо,  стены  лифта  по  пояс  обшиты  еще  и  толстым
металлическим листом,  везде  железо,  даже  на  металлическом  стояке  не
пластиковая  коробочка  пульта,  а  тоже  из  железа,  похожая  на   грубо
сплющенный ударами гигантского молота слиток.
     Дважды промелькнул свет,  я  чувствовал  с  какой  немалой  скоростью
снижаемся. Потом  движение  заметлилось,  со  всех  сторон  пошли  гладкие
блестящие стены, а со стороны решетчатой двери поднялось  ярко  освещенное
помещение.
     Десантник открыл дверь, меня вывели, все та же  умело  сжимая  локти.
Двое офицеров, что  склонились  над  клавиатурой  компа,  бросили  на  нас
короткие взгляды, их пальцы трещали клавишами, не переставая, а один еще и
судорожно двигал крысой.
     Меня провели в дальний угол, усадили  в  широкое  просторное  кресло.
Тяжело  дыша  и  вздрагивая  словно  от  нервного  стресса,  я  исподлобья
оглядывал  зал.  Яркий  электрический  свет,  два  широких  стола,  четыре
ноут-бука,  на   стене   простая   карта,   из   тех,   которые   называют
"политическими".
     В комнате было трое, все крепкоплечие, каждый килограммов под  сотню,
но ни капли жира, одни мышцы из провитаминенных эластичных канатов. Двое с
широкими рязанскими лицами, которые почему-то считаются типично  русскими,
а третий типично славянского типа: с вытянутым  лицом,  высокими  скулами,
массивным подбородком, высокий и поджарый.
     У этого третьего на плечах погоны были другого типа. Звания я как  не
различал, так и не собираюсь, для меня что маршал, что  прапорщик  -  одна
скотина, а скотиной перестает быть, когда  снимает  мундир,  да  и  то  не
сразу.
     - А, - сказал он, - окидывая меня бараньим взором, которым принято  у
них  считать  цепким   и   проницательным,   -   советничек...   Садитесь,
располагайтесь.
     Я плюхнулся на стул  тяжело,  дышал  с  хрипами,  хватался  за  левую
половину груди, болезненно морщился.  Идиот,  надо  бы  носить  для  таких
случаев валидол или какую там дрянь глотают, выглядело бы убедительнее, но
как - то не учел при всей  своей  футурологичности,  что  это  хватание  и
запихивание в  машины  войдет  в  систему.  Все-таки  я  старомоден,  если
представлял работу ученого-футуролога как протирание  штанов  в  кабинете,
пусть даже за Pentium-II и по уши в Интернете.
     -  Как  вы...  смеете...  -  прохрипел  я.  -   Что   вы...   себе...
позволяете...
     Он поморщился:
     - Оставьте. Мой отец отжимается от пола  тридцать  раз,  а  я  только
двадцать. Он старше вас на три года.
     - Я не ваш... отец... - проговорил я с трудом.
     На меня посматривали настороженно, стволы автоматов уже не смотрели в
мою сторону,  но  я  чувствовал,  что  меня  почему-то  опасаются.  Офицер
ухмыльнулся:
     - Что-нибудь слышно новенького?
осталось после того, как вы побывали на засекреченном объекте за  городом,
который гордо именовали военной базой. Так что не хватайтесь за сердце, не
хватайтесь. После того, что  вы  оставили  разгребать  бульдозерам,  я  бы
сказал, что сердца у вас как раз и нет...
     Офицер,  который  меня  доставил,  сказал  с  интересом  и  уважением
профессионала к другому профессионалу:
     - Зато голова, как я понял, есть.
     Первый буркнул:
     - К сожалению, еще и руки! Не стыдно для ученого-теоретика?
     Я, все еще сохраняя страдание на лице, прошептал:
     - Я не знаю, кто ваш отец... Зато знаю, кто ваша мать...
     Они смотрели  вопросительно,  только  один  из  десантников  хохотнул
баском, сообразив, что я очень интеллигентно  обозвал  полковника  сукиным
сыном, заодно оценив и  его  мать,  а  я  в  свою  очередь  отметил  этого
здоровенного парня как более опасного, чем эти с золотыми погонами.

     Глава 42

     Сделав вид, что я кое-как отдышался, но только едва-едва,  я  спросил
неверящим голосом:
     - И что, вот так все просто? Государственный переворот, а ни  танков,
не бомбежек, не орудийной канонады?.. Даже в Кремле все тихо?
     Он победно показал зубы, белые и ровные, как у киногероя:
     - Я мог бы сослаться на блестящую организацию, что и на самом деле...
Но с другой стороны, в России такое творится, что всем на  все  наплевать.
Вы еще не стали быстрыми и злыми, не стали! Если сказать, что завтра  всех
перевешаем, то спросите  только:  свою  веревку  нести,  или  же  казенная
будет...
     Английский акцент проступал все  яснее  пока  из-под  него  не  вылез
американский, наглый и покровительственный, сразу на "ты", как слуге.
     Я стиснул челюсти так, что заломило в висках.  Каждое  слово  било  в
мозг, как долотом. Штатовец прав, самая великая беда России, что народ  за
века сумели сделать  покорным  и  богомольным.  Церковь  со  времен  князя
Владимира и до сего часа  велит  кланяться  и  подчиняться  любой  власти.
Любой. Даже если власть захватят вообще марсиане. Даже папуасы  восстанут,
а русские... подставят шею под ярмо.
     - Но почему я? - вырвалось у меня.
     Офицер пожал плечами:
     -  Да  не  льстите  себе  так  уж  сильно.  Интернированы  все  члены
правительства. Краснохарева арестовали в его же кабинете... иных, ну, пока
под арестом все.
     - Не может быть!
     - Просто старались брать поодиночке, чтобы не так заметно.  Но  когда
не удавалось, то хватали и скопом.
     Хотят сохранить, понял я,  как  символ  легитимной  передачи  власти.
Свергли, дескать, одного диктатора, а все члены  правительства  на  месте,
все работают, ничего  особенного  не  случилось,  все  по  домам,  ребята.
Работать надо!
     А потом избавятся и от нас.
     По спине пробежал холодок страха. Не потому, что где-то пристрелят, я
в самом деле живу согласно взглядам,  которые  проповедую,  а  что  рухнет
такое великое деяние. Ведь кто-то из членов правительства,  если  не  все,
могут не просто смириться с арестом Кречета, но и войти  в  состав  нового
правительства. Профессионалы,  умеют  работать.  А  в  привычных  условиях
работать проще.
     - Если вам так важно сохранить нам жизни, - сказал я напряженно, - то
здесь не просто замешана чужая рука. Она вот-вот  покажется...  и  возьмет
вожжи!
     Американец с интересом оглянулся:
     - Ого! Почему так решили?
     - Если бы переворот делали только наши ваньки,  -  сообщил  я,  -  то
здесь бы всю площадь залили кровью. Как делалось сотни  раз.  И  никто  бы
ничего не сказал: свои пауки грызутся. Но если придет чужой, то ему  сразу
надо показаться ласковым да добреньким... Так?
     Он кивнул, глаза все еще смеялись, но в них появилось уважение:
     - Кречет не зря вас избрал советником. Да, мы  в  открытую  покажемся
завтра-послезавтра. Одновременно с финансовой помощью в  пару  миллиардов.
Транспортные самолеты прочно забросят в Москву  партии  бесплатной  водки.
Словом, когда пьяный народ узнает правду, он скажет, что лучше американцы,
чем Кречет. Что-то не так?
     Я уронил голову. Во рту пересохло, язык царапал горло.  В  груди  был
жар, словно туда натолкали горящих  углей.  Штатовский  советник  кроваво,
подло, гадко, но все-таки прав. Они уже изучили нас.  Еще  с  тех  времен,
когда начали готовить  Октябрьский  переворот,  устраивали  забастовки  на
нефтяных разработках в Баку. Может быть даже раньше, когда наш флот пришел
на  помощь  восставшим  против   Англии   американским   колониям.   Любое
благодеяние не остается безнаказанным: екатериновская Россия  единственная
из всех стран показала свои мускулы и на той стороне планеты. Англия  что,
уже носит в зубах тапочки за могучим хозяином.
     Пришел черед России...
     Дверь с той стороны комнаты распахнулась, один за  другим  вошли  два
подтянутых офицера. Судя по движениям,  поднимались  снизу,  так  что  это
подземное помещение не самое глубокое. Под Кремлем, как и под  центральной
частью Москвы, масса подземных туннелей, из которых  не  все  пробиты  при
Иване Грозном. Кое-что сделали и при  Иосифе  Виссарионовиче,  немало  при
Андропове, а есть сверхсекретные ходы,  о  которых  знает  только  прошлый
президент с его окружением...
     Первый офицер поднял на меня глаза, я узнал  типа,  который  когда-то
вломился с похожим на него громилой ко мне в квартиру.  Тогда  этот  нагло
назвался Василием Васильевичем Васильевым,  а  второй,  если  не  изменяет
память, Ивановым. Тогда только внезапный приход шайки  подгулявших  гостей
спас меня от неприятностей,
     В форме он выше,  стройнее,  подумать  только,  что  форма  делает  с
человеком, дело даже не в широком  поясном  ремне,  -  хорошо  подогнанная
форма  заставляет  человека  чувствовать  себя  сильнее,  увереннее,  даже
мужественнее... что сейчас  вообще-то  представить  трудно,  но  я  учесть
должен, не дурак, хоть и академик.
     - О, - сказал он довольно, - какая встреча!.. Сидите, сидите. Ребята,
если не скажете, почему до сих пор не привязали его к стулу, придется  вас
всех... исключая мистера Голдсмита, в пермские лагеря.
     Возможно, это было шуткой, американец тут же с готовностью загоготал,
показывая огромные зубы, способные перепугать любого коня,  но  десантники
восприняли его на полном серьезе. Привязывать не стали, но меня  обыскали,
вывернули все карманы, прощупали одежду и рассмотрели каждый шов.
     Я, наконец, не выдержал:
     - Да что с вами? Я как-то полагал ваших ребят похрабрее!
     Голдсмит перестал гоготать, глаза стального цвета уставились на  меня
с упорством, способным просверлить дыры.
     - Ребятки правы,  -  сказал  он  покровительственно,  -  осторожность
никогда еще не мешала отваге.
     - Ваши крутые парни мне только в задницу не смотрели!
     Голдсмит снова с готовностью заржал, а  Васильев  смерил  меня  очень
внимательным взглядом, словно всерьез рассматривал такую возможность.
     - Хочу сразу предупредить, - сказал он серьезно, -  ...нам  известно,
как вас доставили однажды на некую дачу. Известно и о том, как вы побывали
на засекреченном объекте, который громко именовали военной базой. Так  что
с вами никакие меры предосторожности не являются излишними.
     Ладони десантников на моих плечах стали  еще  тяжелее.  Я  проговорил
высоким визгливым голосом, стараясь держась голос нервным  и  срывающимся,
чтобы в нем были равные доли негодования и страха:
     - Не знаю, что вам наплели, но я все равно протестую! Я - Никольский,
ученый с мировым именем. Мне уже под шестьдесят, молодой  человек,  да-да,
под шестьдесят-с, а вы со мной как обращаетесь? Я вам,  можно  сказать,  в
отцы-с гожусь! Вы мне такое инкриминируете, а я даже в армии не служил  по
здоровью... и мне никогда не нравились даже фильмы с насилием,  стрельбой,
этими омерзительными драками! И  сейчас  я  заявляю  протест...  да-да!...
громкий и решительный протест!
     Ладони на моих плечах потеплели. Более того, стали легче.  Я  слышал,
как напряженное  дыхание  суперменов  сменилось  ровным  глубоким,  как  и
положено сильным здоровым людям, которые охраняют  всего  лишь  немолодого
ученого,  очень  интеллигентного,  который   ненавидит   кровавые   сцены,
протестует против забоя скота,  проповедует  вегетарианство  и  безполовой
способ размножения.
     По лицу военного мелькнула тень отвращения:
     - Сидите спокойно. Я полковник  ГРУ  Багнюк,  а  это  мои  ребята  из
подразделения краповых беретов. Нам дам приказ доставить вас  сюда,  но  я
имею полномочия пристрелить вас. Если попытаетесь сопротивляться.
     Второй офицер, широкий и накачанный, сказал ровным  очень  правильным
для русского голосом:
     - А также, если вас попытаются освободить силой.
     - Ого, - сказал я с отвращением. - Когда же,  наконец,  кончится  это
безумие... Вы что же, настолько там в своих Штатах ненавидите ученых?
     Он раздвинул губы, показал крупные хорошо подогнанные зубы в широкой,
как кремлевская стена, челюсти:
     - Ученые не разносят дачи так, что от них остается  только  пепел  да
пара косточек от двух десятков человек.
     Ладони на  моих  плечах  потяжелели.  Я  опустил  голову.  Голос  мой
срывался от негодования:
     - Вы  поплатитесь!..  И  поплатится  тот,  кто  распространяет  такую
порочащую мое имя ученого клевету-с! Это для  вас  похвала,  если  кому-то
дать в лицо...  как  это  мерзко!..  а  у  нас,  ученых,  это  позор,  это
поражение, это отсутствие аргументов!
     Ладони на моих плечах чуть сдвинулись,  словно  не  понимали,  то  ли
вдавить меня в кресло так, чтобы осталось мокрое место,  то  ли  отпустить
этого затурканного дурака, который отрицает благородное насилие.
     - Я не знаю,  -  продолжал  я,  повышая  голос,  -  что  вы  там  еще
замыслили, вам не уйти от суда! Я советник самого президента!
     Он  внимательно  рассматривал  меня,  вслушивался  в  тембр   голоса,
интонации, наконец, поморщился, голос его стал суше:
     - Какой советник, таков и президент.
     Похоже, я его убедил,  ибо  он,  отойдя  к  столу,  стал  внимательно
перебирать отобранные у меня вещи, а ладони на моих плечах  не  только  не
потяжелели, но исчезли  вовсе.  Не  поворачивая  головы,  ибо  я  чересчур
потрясен и угнетен, я краем глаза видел,  как  они  сели  по  обе  стороны
двери, застыли, оба тяжелые и неподвижные, как статуи Рапа-Нуи.

     За дверью послышался четкий перестук  каблучков,  немыслимый  в  мире
солдатских сапог.  Дверь  распахнулась,  я  вытаращил  глаза,  но  животик
инстинктивно подобрал: в комнату в сопровождении десантника  вошла  Стелла
Волконская, урожденная голубая кровь, и все-таки очень красивая,  несмотря
на древнюю кровь Рюриковичей.
     При виде меня она сделала брезгливую гримасу:
     - Господи, опять это чудовище?
     Не глядя, швырнула на  стол  папку  с  бумагами.  Голдсмит  торопливо
развернул, глаза забегали, сканируя сразу целые столбики  цифр,  телефоны,
адреса. Спросил быстро:
     - Это ваш монархический союз?
     - Только руководящий орган, - ответила она высокомерно. -  А  рядовой
состав на листочке дальше. К нам примкнули еще и казаки.... Ну, не все, но
часть перешла на нашу сторону.
     Голдсмит  хлопнул  ладонью  по  бумагам.  Морщины  разгладились,   он
помолодел, расправил плечи, в голосе прозвучала уверенность:
     - Прекрасно!.. Сегодня возьмем под свой контроль остатки, а завтра  с
утра объявим о формировании Временного  Правительства...  Хотя  нет,  само
название уже запятнано. Тогда  о  сформировании  Временного  Совета,  куда
войдут лучшие люди нации. Да-да, по этому списку. Конечно, подредактируем,
кое-кого введем еще...
     Она вскинула брови:
     -  Каким  образом?  В  нашем  Совете  только  потомственные  дворяне.
Понятно, мы не претендуем на единоличное  правление  Россией,  но  в  нашу
партию... пусть даже фракцию, можем вводить новых членов только мы.
     Он поморщился, отмахнулся:
     - Да бросьте! Или хотите прослыть националистами?.. Вы  уже  вошли  в
политику.  Значит,  должны  понимать,  что  мы  ваш   парламент   и   ваше
правительство отныне будем контролировать  целиком  и  полностью.  А  если
хотите полную правду, то царствовать будете вы, но управлять - мы.
     Я громко хмыкнул. Стелла не шелохнула бровью, но я  был  уверен,  что
мой комментарий плеснул бензинчика в уже горящий костер.
     - Что-то вы недопонимаете, - сказала она холодновато. - Вас  прислали
сюда помочь... За это вы получаете нашу признательность  и  поддержку.  Вы
снова начнете вытеснять ислам...
     Он покачал головой:
     - Бросьте. Мы не можем оставить ни одну группку,  пусть  даже  совсем
ничтожную, без нашего управления. Дворяне вы или не дворяне, но руководить
вами будет...
     ...американский солдат, - сказал я громко. - Мистер Голдсмит, она  же
красивая, разве не видите?
     Голдсмит оглянулся, губы его раздвинулись в  улыбке.  Стелла  видела,
что я и этот накачанный коммандос переглянулись чисто по-мужски:  красивая
женщина не может быть умной, а с дурочкой спорить  -  себя  ронять.  Краем
глазом я видел и ее ненавидящий взгляд,
     Тем временем Багнюк выложил на стол все,  что  отобрали  у  меня  при
обыске: фотоаппарат, пистолет,  сотовый  телефон,  часы.  Мобильный  сразу
отложил в сторонку, как и часы,  фотоаппарат  с  любопытством  повертел  в
руках:
     - Что-то непривычное... А куда пихать пленку?
     - Без пленки, - буркнул я.
     - А как же? - удивился он.
     - Это же не музейный экспонат, - объяснил я высокомерно. - Кто теперь
помнит о... как вы говорите, пленке?  Вся  Москва  наводнена  цифровиками.
Здесь диск  на  четыре  мегабайта.  Сто  двадцать  восемь  фото.  А  когда
наснимаешь, сразу по шнурку на  принтер.  Или  в  комп,  теперь  только  у
дикарей допотопные альбомы. Проще и удобнее в гифах.
     Багнюк вскинул брови:
     - Гифах?
     - Или в джипегах, - добавил я  любезно,  -  это  формат  электронного
фото. На диске можно хоть  сто  миллионов  фото,  а  много  ли  в  толстом
альбоме?
     Я разговаривал хоть и недовольно, высокомерно,  но  многословно,  как
всякий напуганный человек, который страшится уронить свое достоинство, и в
то же время, незаметно заискивая, старается установить контакт  со  своими
тюремщиками, расположить их к себе, ибо уже признал, что сила в их  руках,
и не на что надеяться, кроме их расположения.
     Похоже, все так постепенно и принимали. Багнюк задумчиво  повертел  в
руке фотоаппарат:
     - Подумать только,  ни  с  пленкой  ни  мучаться,  ни  с  растворами,
бачками, кюветками, фотоувеличителем...
     Голдсмит кивнул с видом полного превосходства:
     -  Даже  у  вас  в  Москве  уже  продаются.  Тут  еще   можно   сразу
просматривать в окошечке, как получилось, а если не понравиться -  стереть
на... овощ... как его, ага, хрен. И снова снимать  по  чистому.  А  пленку
если испортишь, то испортишь. Это все называется апгрэйдом!
     Багнюк посмотрел на него искоса, вздохнул:
     - Страна голодает, а вы апгрейды делаете...

     Глава 43

     Голдсмит  переговорил   вполголоса   по   мобильному,   сделал   знак
десантникам, все ушли, в помещении остался только один из  этих  чудовищно
квадратных и налитых мышцами здоровяков, да  еще  Голдсмит  с  Багнюком  и
Васильевым.
     Но штатовский полковник не сказал, подумал я напряженно, что  самолет
Кречета  сбили.  Он  только  постарался,  чтобы  у  меня  создалось  такое
впечатление. Либо здесь еще  не  получили  сообщения,  либо,  что  вернее,
самолет еще не приблизился к точке перехвата.
     Но даже если Кречет уцелеет, что он может? Здесь его арестуют тут же.
Укрыться в другой стране? Щупальца Темной Стороны  уже  оплели  почти  всю
планету. Остались только быстро слабеющая Куба  да  несгибаемые  пока  что
исламские страны. Но оттуда власть не  вернешь.  И  все  реформы  псу  под
хвост.
     Наконец Багнюк обратил  внимание  на  пистолет.  С  пренебрежительным
любопытством взвесил на ладони:
     - Легковат... Что за тип, не пойму.
     - Зажигалка, - объяснил я.
     Он покачал головой, глаза были подозрительными:
     - Я такие басни слышал. Велика для зажигалки.
     Я кивнул, ничуть не обидевшись:
     - Это ж не импортная штучка, а наши умельцы пытаются конкурировать  с
Западом. Как могут. Оставьте ее себе.
     Он поглядел со всех сторон, направил в стену, нажал  курок.  Из  дула
выметнулось беззвучный огонек, затрепетал. Багнюк оглядел с  любопытством,
задул, снова долго вертел, наконец, осведомился с раздражением:
     - А где переключатель?
     Я не понял, вскинул брови:
     - Какой переключатель?
     - Ну, чтобы стрелять. На одном режиме  это  зажигалка,  на  другом  -
боевой пистолет.
     Я  засмеялся,   но   с   горькой   ноткой   за   нашу   отечественную
промышленность:
     - Я ж говорю, каждый зарабатывает как может. А вид у нее  таков,  что
сойдет и за настоящий. Могут покупать подростки, которым настоящее  оружие
все-таки не продадут... Как это мерзко, как это мерзко!
     Он подумал, кивнул:
     - Сволочи. Если с такой вот штукой вечером встретят мою жену, то  она
тут же отдаст и сумку, и туфли снимет!  Да  и  любой  ларек  ограбить  раз
плюнуть. Я бы  этих  проклятых  кооператоров  под  суд  за  такие  изделия
народных умельцев!..
     Второй офицер, который Васильев, поинтересовался лениво:
     - На каком основании?
     - За развращение народа, - рявкнул он люто. - За подстрекательство  к
грабежам!.. Черт, да видно же на чем они зарабатывают! И не как  зажигалку
продают, это так, для отвода глаз, а для сопляков, чтобы чувствовали  себя
крутыми! Чтобы народ пугали да торгующих старушек грабили!
     Он  злился,  глаза  сверкали,  в  раздражении  заходил   взад-вперед.
Васильев взял пистолет, в задумчивости пощелкал, огонек то  появлялся,  то
исчезал, тоже безуспешно попробовал отыскать  скрытый  предохранитель,  но
весь пистолет выглядел отлитым из цельного куска металла.
     - Еще им можно по рылу, - определил он знающе. - Смотри,  на  рукояти
какой выступ? У меня в детстве такой кастет был.
     Глаза Багнюка с отвращением скользнули по игрушке, что выглядела  все
опаснее:
     - Верно. Но не придерешься при наших гребаных законах! Я помню, когда
вошли в моду нунчаки, мы с ними гордо расхаживали  по  Киеву,  заткнув  за
пояс! Менты видели, но сделать ничего не могли. Перочинный нож в кармане -
уже статья, в нунчака - всего лишь инструмент для развития гибкости кисти.
Лет десять прошло, сколько голов мы разбили  этими  нунчаками,  пока  наше
законодательство начало шевелиться...
     - Да, по-моему, так эти статьи и не приняли.
     Багнюк отмахнулся:
     - Не знаю. Я к тому времени уже вышел из возраста нунчак. Да, мерзкая
штука.
     - Оставьте  себе,  -  предложил  я  снова  в  жалкой  попытке  как-то
подольститься. - А то  таскать  тяжело,  и  отказаться  неловко:  все-таки
подарок. Не взять, вроде бы отечественную промышленность не уважаю.
     Он буркнул:
     - Нет уж, оставьте себе. Надо быть патриотом. Да и  мой  шеф  скажет,
что я отнял. Вы ж не подтвердите, что подарили?
     Я признался:
     - Не подтвердю. Иначе я себя поставлю в очень неловкое положение.
     - Ну вот...

     Стелла  присела  за  комп,  длинные  красивые  пальцы  запорхали   по
клавишам.  Экран  ламповый,  даже  под  таким  углом  я  видел  четко  как
проявилась заставка с двухглавым орлом, курсор пополз по скринам, а  когда
там появились песочные часики,  американец  покровительственно  улыбнулся,
явно сравнивая скорость их модемов с нашими, плюс наши ленинские линии...
     Багнюк переговорил с кем-то по мобильному, кивнул,  будто  его  могли
увидеть, и еще не спрятав телефон, повернулся ко мне:
     - Говорите быстро. Собирался ли Кречет что-то  подписать  еще,  кроме
согласования цен на нефть?
     Я ответил с достоинством испуганного человека:
     - Я не президент. Я знаю о некоторых решениях, к  разработке  которых
сам в некоторой мере причастен, некоторые, так сказать, с моей подачи...
     Он перекосился в гневе, рыкнул, я тут  же  съежился  от  гнева  этого
большого человека в военной форме и с блестящими погонами.
     - У нас нет времени! Быстро! Говорите!..
     У меня крупно тряслись руки, прыгали губы, я пролепетал в панике, все
еще пытаясь удержать остатки достоинства:
     - Вы не смеете...
     - Смеем, - заверил он. - Смеем!
     Он явно с трудом удержался от жажды ударить кулаком о стол, вгоняя  в
еще больший страх  кабинетного  червяка,  но  я  мог  вовсе  плюхнуться  в
обморок, или оцепенеть,  ничего  не  соображая,  не  воспринимая,  подобно
жукам, что цепенеют при виде опасности.
     Голдсмит  сказал   с   отвращением,   но   голос   старался   держать
сочувствующим:
     - Может быть, вам водички?
     - Д-да... - пролепетал я. - Да. Или сигаретку...
     Багнюк кивнул десантнику на дверь, тот мигом вскочил  и  выскочил,  а
сам  вытащил  пачку  "Мальборо",  бросил  одну  в  рот,  нехотя   протянул
Голдсмиту, тот выудил, и, только тогда с  некоторым  колебанием,  протянул
мне:
     - Я послал за водой. Но если хотите сигарету...
     - Не мешало бы, - ответил я с нотками благодарности в голосе.  -  Это
как чашечка горячего кофе...
     Они видели, что я, уже смирившись  с  положением,  начинаю  понемногу
заискивать, поддерживая разговор, стараясь не уронить чересчур сильно свое
достоинство ученого с мировым именем и советника президента.
     Когда он протянул  мне  пачку,  я  выудил  сигарету  дрожащей  рукой,
вздохнул с облегчением, как наркоман, который в начале ломки  вкатил  себе
двойную  дозу,  протянул  руку  к  пистолету.   Их   глаза   сразу   стали
профессионально настороженными. Голдсмит даже положил ладонь  на  торчащую
рукоять своего стреляющего железа, острые зрачки не  отрывались  от  моего
лица.
     Я неумело взял пистолет, четыре пары  глаз  цепко  следили  за  моими
профессорскими  пальцами.  Я  понимал,  что  если  я  сделаю   хоть   одно
подозрительное движение, которое можно расценить  как  будто  я  снимаю  с
тайного  предохранителя  или  переключаю   с   безобидной   зажигалки   на
смертоносные пули, то, как бы они ни расслабились, как бы  ни  поверили  в
мою трусость и беспомощность ученого мирового класса, меня настигнет  пуля
раньше, чем сдвину ствол в нужную сторону.
     Глаза княжны расширились, рот округлился. Она в ужасе смотрела в  мое
лицо, щеки побледнели, ее аристократическая красота  стала  утонченнее,  а
голубые жилки на висках напоминали, что там течет голубая кровь.
     Мою руку тряхнуло, уши заложило от грохота, я тут же перевел пистолет
на Багнюка, дважды нажал курок. Кисть болезненно выворачивало  при  каждом
выстреле. В плече заныло, а когда голова Багнюка тоже окрасилась  красным,
я, двигаясь как можно быстрее, перевел пистолет на десантника, но тот  уже
в длинном прыжке оказался за столом.  Я  успел  увидеть  исчезающие  ноги,
повел стволом в то место, где должны быть голова и верхняя часть туловища,
трижды нажал курок.
     После грохота выстрелов наступила оглушающая тишина.  Стелла  сидела,
замерев, ее огромные глаза не оставляли моего лица. Не думаю, что оно было
страшным, все-таки я ученый мирового класса, но явно  не  осталось  таким,
как минуту тому.
     Голдсмит лежал на полу, под его головой растекалась красная  лужа,  а
Багнюк остался в кресле. Во лбу чернела дыра, которую закупоривало  темным
угольком, похожим на шлак от антрацита.
     Я держал пистолет перед собой,  есть  еще  четыре  патрона.  То,  что
десантник захрипел, и даже то, что я наверняка всадил в него через  обивку
тонкого стола все три пули, еще не значит, что он мертв. Это  в  кино  гад
падает мертвым, едва выстрелят в его сторону, но  на  самом  деле  даже  с
простреленным сердцем человек может выжить и, хуже того, может  не  только
драться, но и удавить голыми руками, если вот такой бык, а противник... не
бык, скажем так.
     Сперва показались ноги в тяжелых ботинках, я  удержался  от  соблазна
выстрелить в коленную чашечку: если прикидывается, то дернется, сделал еще
шажок, и быстро сунул пистолет в карман, ибо его голова была разбита пулей
совсем не  так  аккуратно,  как  у  Голдсмита.  Впрочем,  пистолет-пулемет
достать уже успел, палец застыл на курке!
     Все это длилось считанные секунды. Хоть и звуконепроницаемый  подвал,
но вот-вот вернется четвертый, что ходил за  стаканом  воды.  Я  скользнул
взглядом по красной луже в  кресле  под  Багнюком,  быстро  подхватил  его
автомат. Тяжелый какой! Бегом вернулся к Голдсмиту и десантнику,  подобрал
их автоматические пистолеты, если эти чудовища можно назвать  пистолетами,
подмигнул княжне и бросился к двери.
     Пришлось переступить через Голдсмита, его невидящие глаза  уставились
на меня с немым изумлением. Я буркнул:
     - Каков советник, таков и президент.
     Княжна наконец пошевелилась, ее побелевшие губы задвигались:
     - Мерзавец... какой мерзавец...
     - Спасибо, - буркнул я.
     - За что?
     - Что смолчала. Ты же знала, я не курю.
     - Я не знала, - ответила она с  отвращением.  -  От  тебя  тогда  так
мерзко пахло, что я не могла разобрать...
     - Это когда? - спросил я нагло.
     Она начала морщить свой аристократический нос, но я вцепился взглядом
в голых красоток на экране дисплея, раздеваются  лихо,  трясут  выменем  с
оттопыренными дойками. За спиной возмущенно  фыркнула  княжна,  но  я  уже
жадно бросился к компу, мазнул по клаве, скринсэйвер исчез, с  готовностью
выскочили окошки броузера.
     - Нашел время, - прошипело  за  моей  спиной  разъяренное,  -  дурень
похотливый...
     Краем глазом я видел ее изысканную фигуру, вымя тоже в форме, массажи
да всякое такое, вот и дойки торчат так, что едва не прорывают  ткань,  но
пальцы мои уже судорожно бегали по клаве. Старье,  а  не  броузер,  как  с
таким работают, я и то вчера  скачал  новую  версию,  правда  -  бету,  но
работающую,  быстро  набрал   команду,   вышел   на   ICQ   одного   моего
корреспондента,  торопливо  напечатал  только   одно   слово:   "Воздух!",
энтерякнул,  ухватил  пистолет,  ибо  за   дверью   уже   слышались   шаги
отягощенного университетским образованием.
     Я отодвинулся в сторону, дверь распахнулась, и в тот же миг мой палец
торопливо влип в курок. Пистолет в моей руке был на уровне его пояса, чуть
выше, там вроде бы печень, человек умирает от болевого шока сразу, но пока
я давил курок, десантник успел увидеть  трупы  в  комнаты  и  перевернутый
стул, выронил поднос с прозрачным стаканом, молниеносно выхватил пистолет,
успев прыгнуть в кувырке вперед, дабы сбить невидимого убийцу с прицела.
     Первая пуля ударила его в бок, вторая достала в спину. Он с  грохотом
обрушился на середину комнаты. Колени подломились, он  завалился  на  бок.
Стелла тихонько вскрикнула. Мне почудилась жалость  в  ее  голосе,  сказал
резко:
     - Если не нашел работы инженером, мог пойти токарем!

     Я собрал рожки в сумку, забросил на плечо. Тяжеловато  для  человека,
который давно уже ничего не поднимал тяжелее дискеты. С автоматом в  руках
я начал приближаться к двери, откуда появились Иванов и  бравый  десантник
со стаканом воды.
     Стелла сказала в спину непонимающе:
     - Это вниз.
     - Да неужели? - удивился я.
     - Дурак.
     - К тому же не дворянин, -согласился я. - Чернь!.. Как там  у  вашего
предка Пушкина: "Умолкни, чернь неправославная..."
     Дверь подалась без скрипа, я ожидал увидеть длинный коридор,  ведущий
в темные и мрачные подземелья, но  широкая  лесенка  вела  всего  лишь  во
второй  зал,  пошире  и  ярче  освещенный,  чем  этот.  Там  стол  блестел
коричневым деревом размером с огород, компы, экраны, под  стенами  силовые
установки, но мебель дорогая и изысканная.
     - Кремлевские тайны, - пробормотал я. - Ладно, в другой раз...
     Так же без скрипа дверь закрылась. Я подтащил стул, подпер под ручку.
Между  лопаток  чувствовал  острый  взгляд  княгини,  потому  старался  не
пыхтеть, а  когда  закончил  подбивать  спинку  под  ручку,  разогнулся  с
легкостью шестнадцатилетнего.
     - Тебя убьют, дурак, - сказала она негромко.
     - Не исключено, - пробормотал я.
     Торопливо метнулся через весь зал к той двери, откуда меня ввели, как
в этот момент прогремел мощный голос из громкоговорителя:
     - Никольский! Вы с ума сошли!.. Весь город уже наш!.. Страна  наша!..
На что вы надеетесь? В какую норку юркнете?
     Я прошипел замучено:
     - Но мир еще не весь ваш...
     Подобрав чужой автомат, я направил  ствол  в  сторону  изящной  белой
коробочки под потолком, палец попал в отверстие  скобы.  Спусковой  крючок
подался легко, послушно, с готовностью языческого бойца, слепо  преданного
могучему вождю.
     Руки тряхнуло, короткий грохот, в стене взвился дымок, полетели куски
облицовки. На том месте, где был громкоговоритель,  появилась  безобразная
дыра с салатную тарелку размером. Я, в самом деле, чувствовал себя могучим
вождем, который властен над жизнью и смертью.
     Стелла странно посмотрела:
     - У тебя другое лицо...
     - Я оборотень, - согласился я.
     Ее плечи зябко передернулись:
     - Когда в ваших руках оружие, все вы... Подумать только, этот человек
уверял, что он - академик!.. Такой наглой брехни свет не видел.
     - Не слышал, - поправил я автоматически.
     - Что? - не поняла она. - Господи, зануда с автоматом,  -  что  может
быть страшнее?
     - Бога  нет,  -  сообщил  я  и  поднялся,  стараясь  громким  голосом
заглушить звучный хруст в коленных чашечках. - Есть люди с автоматами.
     Она спросила резко:
     - Но на что ты, в самом деле, надеешься?
     - На себя.
     - Что? - не поняла она. - Ты - против всей мощи... против всей  армии
Штатов?
     - Да, - ответил я. - Я - против всей мощи.
     Сердце колотилось сильно, боль затихла, совсем ушла, а  в  теле  было
лихорадочное возбуждение, странный истерический восторг. Я чувствовал, что
в самом деле иду на верную смерть, ибо Кремль уже захвачен, Москва в руках
заговорщиков, но меня как жабу раздувало  нелепой  гордостью,  я  видел  в
глазах княжны, что плечи мои стали шире, грудь выдвинулась, как у  петуха.
Да и голос мой звучал как боевой рог, когда вызывают  на  поединок  конных
рыцарей.
     - Дурак, - произнесла она внятно.
     - Эх ты, - ответил я беззлобно, - какая ты княжна? Так, кухарка.
     Обыскав десантников, я снял с одного две гранаты, что-то  жутковатое,
не лимонки, поискал кольца, ага, вот они. Не раздумывая, рванул  за  одно,
колечко осталось на моем пальце, подбежал к двери, распахнул и  швырнул  в
щель.
     Я не успел  ухватить  вторую,  как  там  шарахнул  взрыв  похожий  на
подземный ядерный толчок. Стены затряслись, послышался долгий  скрежещущий
треск. Понимая,  что  вторая  граната  уже  ни  к  чему,  но  не  в  силах
остановиться, я сдернул чеку, швырнул, снова отпрыгнул за  косяк.  В  зале
громыхнуло так, словно я взорвал авианосец.
     Дверь с треском вылетела вместе с дверной рамой. Я проводил взглядом,
как все это грохнулось на  середину  комнаты,  ломая  стол.  Повезло,  что
додумался отступить за стену, раздавило бы как комара, дверь толще шлюза в
подводной лодке, сразу вступил в разгромленное помещение, автомат в полной
готовности, палец на крючке, и пусть только хоть что-то шелохнется...
     С потолка сыпалась каменная крошка,  медленно  кружились,  опускаясь,
клочья бумаг. На полу и на столах лежали... Я поспешно отвел взгляд,  даже
меня эти окровавленные куски мяса вгоняют в холодную дрожь, хотя  и  знаю,
что человек из такого же мяса, как и корова. Если разделать и положить  на
прилавок, хрен кто отличит.
     С ящиков взрывом снесло крышки. Один  разворотило  вовсе,  деревянные
планки торчали,  ощерившись  белыми  зубами  изломов.  На  пол  вывалились
странные такие многоствольные  пулеметы  -  не  пулеметы,  очень  странное
оружие, похожее я видел только на одном из сайтов Интернета, даже читал  о
нем. но как это оказалось здесь...

     Глава 44

     Княжна как привидение двигалась сзади,  тихая  и  неслышная.  Брешет,
конечно, не хочет признаваться, что все поняла еще тогда. Я  видел  по  ее
глазам, догадалась, когда я  протянул  руку  за  сигаретой.  Но  почему-то
смолчала, не предостерегла тех, союзников.
     - Что морщишь нос? - спросил я шепотом.
     - Дурно пахнет. От тебя.
     - Это крепкий мужской пот, - пояснил я. - Который добавляют в  лучшие
мужские духи, чтобы от тех... ну,  разных,  кто  душится,  хотя  бы  пахло
мужчинами.
     - Ах, да, настоящими, - сказала она с издевкой.
     - Видишь, как тебе повезло? - спросил я.
     Но и после этого оскорбления она не отстала, прошептала:
     - Но почему пистолет у них не стрелял?
     - Дикари, - объяснил я с презрением. - Ты же видишь, не отличают  гиф
от джипега! Им даже шнурки на туфлях завязывают.
     Ее лицо стало напряженным, словно  старалась  припомнить  коэффициент
сжатия гифов, джипегов и мпэгов, но когда на харде шесть с  половиной,  на
старом сказиве - три, да дэвэдэшник пишущий, то мне на самом деле  плевать
свысока на коэффициент сжатия, могу даже коробочку старых  стомегабайтовых
зипов раздарить от великой щедрости.
     Я  присел  возле   разбитого   ящика,   потрогал   странное   оружие,
одновременно прислушиваясь к  шумам  из  коридора.  Там  затопало,  словно
бежало трусцой с десяток крепких солдат в полной выкладке. Я покрепче сжал
приклад калашникова, нажал на спуск.
     Длинная очередь ушла в коридор, там был  металлический  визг,  частое
щелканье. Послышалась ругань, крики боли, стоны.  Я  понял,  что  в  узком
коридоре  пули,   помогая   такому   хреновому   стрелку,   рикошетят   от
металлических стен. Прислушался, грохот вроде бы стих, но на всякий случай
снова выпустил такую же длинную очередь, стараясь не высовываться.
     Княжна пряталась  за  моей  спиной.  Глаза  ее  были  расширенными  и
испуганными, словно боялась меня больше, чем  тех,  кто  сперва  стреляет,
потом спрашивает.
     - Не боись, - процедил я сквозь зубы. - Не покусаю...
     - Что?
     - Хоть и сумасшедший, - пояснил я.
     - Это видно!
     Гранаты я заметил еще раньше, подобрал ближайшую, выдернул кольцо  и,
чувствуя, что  делаю  величайшую  глупость,  подержал  некоторое  время  в
ладони,  отсчитывая  секунды:  слишком  наслышался  историй,  как  гранату
перехватывают в полете и бросают обратно, где она и взрывается.
     Княжна взвизгнула, это придало мне мужской смелости,  я  продлил  миг
еще на пару секунд, швырнул гранату, и в  тот  момент,  когда  мои  пальцы
мелькнули за краем открытого зева в коридор, оттуда прогремели выстрелы. Я
услышал, как рядом просвистело, щеку обдало горячим воздухом, и в  тот  же
миг  там  раздался  страшный  треск,  усиленный  замкнутым   пространством
металлической трубы.
     Через несколько мгновений,  во  время  которых  я  старался  даже  не
думать, что там внутри трубы, в стене захрипело, послышался треск, а затем
хриплый голос:
     - Никольский... Никольский!.. Вы с ума сошли...
     Я быстро пробежал взглядом вдоль стен на стыках  с  потолком.  Волной
взрыва  телекамеры  посворачивало,  раздробило,  а  голос   доносился   из
треснутой ажурной решетки освежителя воздуха.
     Голос донесся громче:
     - Никольский! Что за сумасшествие?.. Здесь двенадцать спецназовцев. И
с десяток штатовских коммандос!.. Вас просто убьют!
     Сейчас, подумал я мстительно, разбежался. Вот только в белые  тапочки
переобуюсь.
     - Нам жизнь не дорога, - ответил я мрачно. - Я ж не какой-нибудь  там
современный князь... А вражьей милостью мы погнушаемся.
     Из динамика обрадовано грянуло:
     - Никольский, тебе обещаем жизнь, несмотря на все... бросай  пистолет
и выходи с поднятыми руками!
     - Ладно, - ответил я, - брошу.
     Из динамика послышалось недоверчивое:
     - Точно?
     - Бросаю, - ответил я мертвым голосом. - Тем более, что в нем  только
один патрон.
     Я в самом деле взял со  стола  и  бросил  на  пол  какую-то  железку.
Надеюсь, не мину. Чувствительный микрофон явно поймал эти звуки. И на  том
конце проводов явно поверили, что я не оставлю последний патрон для  себя,
как оставляли наши отцы и деды, чтобы не попасть в позорный плен.
     Княжна смотрела расширенными глазами. Я криво ухмыльнулся, поднял  из
ящика широкий ствол, ремень забросил на плечо.
     - Что ты собираешься делать? - спросила она.
     - Попрошу, чтобы ты вытащила у меня пистолет, - сказал я.  -  Поднеси
вот к этой шторе и нажми курок.
     Все еще глядя недоверчиво,  она  сунула  руку  ко  мне  в  карман.  Я
чувствовал ее быстрые ищущие пальцы, затем в кармане стало  легче,  тонкие
пальцы княжны сжимали рукоять пистолета.
     Она отступила на два шага, медленно подняла, держа его обеими руками.
Черное дуло смотрело мне прямо в лицо.
     - Не дури, - поморщился я. - На этом уже попались те дурни... Вот  уж
женщин учить, что... гм...
     Косясь на меня, она поднесла ствол к шторе. Я слышал  легкий  щелчок,
из ствола выметнулось узкое пламя, тут же вцепилось  в  край  пересушенной
материи. Огонь побежал вверх торопливо, стараясь успеть сожрать как  можно
больше, пока мы не опомнились и не бросились тушить.
     Ее  пальцы  повернули  ствол  вверх,  несколько  мгновений   смотрела
непонимающе на крохотный оранжевый язычок. Я слышал  щелчки,  затем  пламя
колыхнулось от сильного выдоха и погасло.
     А пламя растеклось по  всей  шторе,  на  пол  начали  падать  горящие
клочья. Горячий сизый дым пошел в соседнюю комнатку, я  не  просчитался  в
тяге, там словно бы что-то стукнуло, словно упал стул.
     - Что у тебя за чертов пистолет? - спросила она.
     - Просто пистолет. Стань вон здесь...
     Я поднял турельный пулемет, тяжеловат, взял под руку, отступил, чтобы
торцом уперлось в стену. До противоположной стены не больше десятка шагов,
туда сейчас тянет дым, даже затягивает язычки пламени.
     Я крикнул громко:
     - Сергеев! А ты знаешь, что на заводах недостает  слесарей,  токарей!
Нужны люди рыть метро...
     Прямо в стене захрипело, мужской голос с недоумением спросил:
     - При чем... тут...
     - Остались бы живы, - сказал я и нажал на спуск.
     Раздался короткий сухой треск,  похожий  на  сильный  разряд  молнии.
Пулемет в моих руках попытался улететь, как реактивный  снаряд,  в  другую
сторону, но я не зря упер в  стену.  Через  мгновение  настала  оглушающая
тишина, только где-то далеко что-то падало, потрескивало,  хлюпало,  затем
прекратились и эти звуки.
     Княжна с ужасом смотрела на широкую полосу, что  появилась  в  стене.
Пятнадцать тысяч пуль не только прорубили стену  насквозь,  но  и  начисто
срубили несущий столб. Крыша начала потрескивать,  прогибаться,  посыпался
мусор. Я ожидал нечто подобное, но  по  коже  пробежали  мурашки  от  мощи
"электронного вихря".
     - Уходим, - велел я.
     Я отшвырнул широкий ствол, теперь бесполезен, пока что  эти  пулеметы
годятся только на один такой выстрел, подбежал к пролому и ударил ногой  в
стену. Затрещало, ударил еще дважды. Крупный кусок вывалился,  я  вломился
плечом, продравшись в соседнюю комнату. Здесь явно подсобное помещение, на
металлических стенах  масса  проводов,  труб  разной  толщины,  встроенные
металлические шкафы с толстыми дверцами.  Страшно  зияет  выбитое  окно  в
соседнюю комнату, такую же нечеловечески железную, осколки  стекла  торчат
из рамы как длинные острые ножи. Сейчас здесь везде были красные пятна, на
полу красные лужи, а недвижимые тела я старался не замечать.
     Глазные яблоки сами повернулись в их сторону. Я  задержал  дыхание  и
поспешил зацепиться взглядом за далекую дверь, что приближалась  неровными
толчками все медленнее,  качалась  из  стороны  в  сторону,  расплывалась,
скрипела, пока я не понял, что это скрипит в моей груди, а взор очистился,
когда смахнул с лица мутные капли пота.
     Княжна вскрикнула,  я  увидел  боковым  зрением,  как  возле  окна  с
выбитыми стеклами поднимается огромный человек с залитым кровью  лицом.  Я
узнал Иванова, его рука как  выстрелила  в  мою  сторону,  я  инстинктивно
отшатнулся, но цепкие пальцы ухватили меня за ворот, сжали. Он был  еще  в
состоянии грогги, но с каждым мгновением приходил в себя.
     Я знал, что никогда не справлюсь с таким  сверхтренированным  бугаем,
так и не смогу засудить по закону,  потому,  повинуясь  тому  закону,  что
внутри нас, схватил его за волосы и с силой ударил  лицом  сверху  вниз  о
оконную  раму.  Стекло  исчезло,   а   Иванов   некоторое   время   стоял,
пригвожденный к раме, потом колени  подогнулись,  я  услыхал  хруст,  даже
толстое и бронебойное не выдержит такой туши.
     Он  повалился  навзничь,  лицо  пересекала  страшная  рана,   холодно
блестела  кромка  стекла.  На  раме  осталась  узкая   полоска.   Эксперты
определят, если захотят  возиться,  что  могучий  командир  десанта  умер,
споткнувшись и упав лицом на торчащий в раме обломок стекла.
     Я перешагнул через упавшее тело, тяжелый автомат в обеих руках, сзади
догнал крик княжны:
     - Дурак... Москва уже захвачена!
     - Но я еще нет, - ответил я.
     Ее быстрые шаги простучали за спиной,  я  даже  ощутил  волну  слабых
духов:
     - И что ты будешь делать? Кремль в руках восставшей России! Там сотни
людей, там бронетранспортеры, там все...
     Мое тело двигалось быстро, мышцы гудели  от  переполнявшей  их  силы.
Потом я должен бы упасть как жаба на  песок,  приходить  в  себя  долго  и
болезненно, чувствуя, как ноют мышцы и суставы,  но  сейчас  во  мне  жило
нечто лучшее, чем я сам, оно вело. В мозгу за доли секунды  пронеслись  не
то картинки, не то мысли, что бессмертия нет, и  умрем  все.  Только  одни
умрут красиво, на бегу, под восхищенные  крики,  а  другой  проживет  чуть
дольше... но кончит как маразматик, не помня своего имени, в  дикой  вони,
потому что будет гадить под себя, весь в муках от болячек и уколов... Если
бы человек жил миллионы лет, ну хотя бы пару тысяч, то и я, возможно,  был
бы трусом. Жаль оборвать жизнь в самом начале, когда тебе нет еще и ста!..
А так... Главное, выхожу из этого подземелья  навстречу  солнечному  свету
красиво и беспечно, навстречу граду пуль, навстречу  бронетранспортерам  и
закованным в пуленепробиваемые доспехи чудовищам на двух ногах,  и  отныне
меня никто не захватит в плен ни для своего, ни для моего блага...

     В длинном коридоре следующая дверь висела на одной  петле.  Я  ударил
ногой, дверь рухнула, мой палец едва не втиснул  курок  до  отказа,  но  в
длинном коридоре только металлический блеск на стенах,  да  на  полу  пара
жирных масляных пятен.
     Торопясь, я добежал до  кабины  лифта.  За  спиной  все  еще  стучали
каблучки. Княжна следовала за простолюдином, как коза за  рогатым  оленем,
вот она - нормальный человек, ее ведут биологические законы, а что толкает
под пули меня?
     Кабинка  опустилась,  я  вытянул  шею,   заглядывая   через   толстую
проволоку, не спрятался ли кто за толстым металлическим листом. Палец  мой
вспотел и подрагивал на спусковом  крючке.  Другой  рукой  повернул  ручку
двери, все еще  готов  стрелять,  открыл  дверь,  быстро  ступил  вовнутрь
кабины, Стелла втиснулась следом  молча.  Глаза  ее  были  вопросительные,
бровки сдвинулись, на красивом аристократическом лице было  несвойственное
аристократам выражение задумчивости.
     Ее голос был озадаченным:
     - А что ты все как попугай твердил о токарях, слесарях?
     - Везде вывески, - буркнул я, изучая панель с кнопками и  тумблерами.
- "Требуются слесари, токари, строители метро...", а у нас безработица!..
     - Ну и что?
     - Среди токарей смертность ниже.
     Колеблясь, я нажал кнопку со значком "1", только бы  это  не  значило
самое дно. Тело сразу отяжелело, я ощутил, как отвисает нижняя челюсть,  а
под нею наливается тяжестью и растет огромный зоб, как  у  большой  старой
жабы. Стелла промолчала. По моей странной логике  футурологи  должны  быть
бессмертными вовсе, но когда лифт  поднимется,  меня  там  ждет  вовсе  не
бессмертие...
     В кабине потемнело. Я перевел дыхание, сказал, бодрясь:
     - Похоже, тебе еще придется потаскаться за мною, лапочка. Как видишь,
убить меня не так-то просто.
     Из темноты послышался ее быстрый ответ:
     - Тебе просто везло!
     Я хмыкнул:
     - Как сказать, как сказать...
     - А что, нет? Не может один... такой вот, выйти победителем в схватке
против тренированных омоновцев!
     - Но я же вышел?
     Она не сдавалась:
     - Я же говорю, повезло!
     Я хмыкнул, но промолчал, ибо даже ученому с мировым именем не хочется
говорить молодой и красивой женщине о своем возрасте, который  как  раз  и
дал нужное преимущество. Эти двадцатилетние натренированные парни не могут
знать,  как  думает  и  что  чувствует  пятидесятилетний,   им   это   еще
предстоит... если доживут, конечно.  А  я  был  и  десятилетним,  как  они
когда-то были, и двадцатилетним, как они сейчас, и тридцати-, и сорока-, и
вот сейчас я просто чувствую или знаю, как мыслят эти пока еще  простейшие
мозги, куда пойдут, что сделают, за какой угол повернут и в какую  сторону
натренированно  и  мгновенно  посмотрят,  картинно  выставив  перед  собой
пистолет в обеих ладонях.
     Они действуют по лучшим в мире инструкциям, но  я  как  раз  из  того
теста, которое пишет эти инструкции, ломает общепринятые  системы,  строит
новые, ниспровергает, снова строит. Я вижу наперед их простенькие мысли, а
им мои - пока слабо.
     По ее лицу неожиданно проскочили сверху вниз полосы света. На  миг  я
увидел ее лицо таким, какое оно есть: милое и перепуганное, в глазах страх
и странная жадность успеть все увидеть  и  ощутить  в  этом  предательском
мире.
     - Повезло, - согласился я с неловкостью, словно подглядел  за  нею...
нет, не раздевающейся, сейчас это продемонстрируют без  тени  смущения,  а
копающейся в носу или в заднице, - так повезло. Значит, счастливый я.  Это
еще лучше.
     - Почему?
     - Значит, бог меня любит. А любят правых, верно?
     Она огрызнулась:
     - Скажи еще, крайне правых.
     - В этом случай я крайне левый, - сообщил я. - Левее меня только Ева,
которую создали из левого ребра, и само Зло, которое вылезло из левого уха
Творца.
     Тело уже охватывала смертельная усталость.  Все-таки  я  хладнокровно
перебил... ну, пусть не хладнокровно, но во мне осталось нечто и  от  того
человечка старого мира, когда убивать еще нехорошо, когда можно  только  в
тюрьме по закону о тяжких преступлениях, с отстрочками и апелляциями, да и
то вроде бы казнь отменили...
     И еще поднималось смутное ощущение, что где-то  просмотрел  еще  одну
ошибку. Чего-то еще  не  учел.  Понятно,  сверхтренированные  омоновцы  не
ожидали, что немолодой ученый, академик, вдруг да решится на отпор, к тому
же этот пистолет нового поколения помог... но все же, все же не  должен  я
со всей своей проницательностью и заглядыванием  в  будущее  пройти  таким
победным маршем из самых глубин кремлевских подземелий к самому выходу!
     Но я все тот же. Значит, что-то неладное у противника.
     - Скажи честно, - спросил я, - чего ты за мной увязалась?
     - Хочу не пропустить, как тебя убьют, - сказала она  очень  искренним
голосом.
     Сверху начал шириться свет. Я  пригнул  ее  к  полу,  сам  пригнулся,
прячась за железной стенкой лифта. В кабине стало ярко, как на сцене,  пол
попытался подбросить к  потолку.  Я  сжался,  не  привык  к  таким  резким
переходам от перегрузки к невесомости.
     Из комнаты донесся усталый голос:
     - Что там такое?
     И второй голос, помоложе:
     - В лифте никого, товарищ капитан.
     - А, черт!..
     - Погнать обратно?
     - Черт... Пусть стоит. Нужно будет, сами заберут.
     Затем я услышал приближающиеся шаги.

     Глава 45

     Стелла упиралась мягким теплым боком,  не  дышала.  Я  тоже  задержал
дыхание, резко поднялся, одновременно нажимая на курок. Автомат  затрясся,
пытаясь вывернуться из рук.  По  ушам  ударил  грохот.  Широкий  парень  в
комбинезоне защитного цвета задергался, на груди  появились  рваные  дыры,
оттуда с готовностью выплеснулись красные струйки.
     Я поспешно сместил  дергающийся  ствол  чуть  в  сторону.  В  глубине
комнаты вскочил человек, омоновец наконец рухнул навзничь. Автомат в  моих
дернулся в последний раз, человек отшатнулся к стене.
     В тишине слышно было только мое хриплые дыхание. Дрожащими пальцами я
поменял рожок, открыл дверь. Стелла выскользнула следом. Под стеной лежал,
пытаясь приподняться на локоть, офицер, которого называли  Петровым.  Лицо
его были перекошено болью, из груди и живота  тоненькими  струйками  текла
кровь.
     Я подбежал, держа его лицо на прицеле, готовый в каждый миг нажать на
курок. Расширенные глаза отыскали мое лицо. Он прошептал:
     - Я ранен...
     - А ты ждал ордена? - спросил я люто.
     Он  поднес  к  лицу  ладонь,  обагренную  кровью.  Глаза  еще  больше
расширились в смертельном ужасе:
     - Я ранен!.. Врача!.. Немедленно врача!
     - Сейчас, разбежался, - ответил я еще злее. - Тебе что, нечего больше
сказать, чтобы я... так и быть, проявил некоторое милосердие?
     Глаза его наполнились смертельным ужасом.  На  губах  уже  пузырилась
кровавая пена, он все еще не понимал, что уже убит, никто не верит в  свою
смерть, особенно те, кого учили убивать других.
     - Вы обязаны... - прошептали его уже холодеющие губы. -  Ваш  долг...
цивилизованного... человека...
     - Да на этот ваш долг, - сказал я, - положил...
     Я сказал, что я положил, нимало не стесняясь княжны, и где видел этот
долг и в какой  обуви.  Его  глаза  полны  уже  не  только  ужасом,  но  и
отчаянием.
     - Я скажу важное, - прошептал он, - но вы  должны  вызвать  врачей...
Всех... самых лучших... Вторая группа захвата направлена по домам ко  всем
членам правительства... На тот случай, если кто из вас... заартачится... в
наших руках... ваши семьи...
     Я отпрянул, по телу пробежала холодная волна,  я  снова  ощутил,  как
напрягаются мышцы, а усталое сердце откуда-то черпает силы.  Или  за  счет
чего-то.
     - Когда? - спросил я резко.
     - Одновременно...
     Он хрипел, скрюченные пальцы хватали  воздух.  Я  бросился  в  двери.
Княжна вскрикнула:
     - А милосердие?
     Я обернулся:
     - Ах да...
     Автомат коротко встряхнуло, грохот еще метался по комнате, отпрыгивая
от стен, сшибаясь с эхом, а я уже повернулся и побежал к выходу,  это  уже
совсем рядом, близко, осталось только подняться по коридору, а там двери к
солнцу и ветру... Краем сознания я знал, что встречу, скорее  всего,  град
пуль в упор, вряд ли успею даже  нажать  курок,  но  это  знал  футуролог,
академик и все такое, а бежал по коридору мужчина... может  быть  даже  не
мужчина, а первобытный зверь, который обязан  защищать  семью,  детенышей,
стаю, племя, народ...
     Княжна догнала, бежала молча, только когда впереди замаячила  широкая
дверь, я услышал сзади горький упрек:
     - Это и есть твое милосердие?
     Я ответил, что сейчас выстрел в голову и есть удар мизерикордией,  но
потом понял, что ответил лишь в мыслях, ибо отвечать  на  любой  вопрос  -
рефлекс воспитанного человека, а на самом деле  я  добежал  и  ударился  в
дверь, в последний миг со смертным страхом поняв, что все бесполезно,  эта
ж дверь открывается по особому коду, сам видел...
     Тяжелая, как сейф, дверь чуть  сдвинулась.  Не  веря  себе,  я  налег
плечом, уперся ногами. Дверь медленно начала открываться. В щель  ворвался
солнечный луч, прорезал полумрак, в нем, как в луче прожектора,  заплясала
пыль. А из внешнего мира донесся частый  сухой  треск,  словно  гигантские
руки одновременно раздирали сто тысяч просушенных простыней.
     За спиной послышался потрясенный голос:
     - Ничего не понимаю...
     Я тоже не понимал, почему  меня  не  встретили  автоматной  очередью,
почему не перехватили раньше, почему в предбаннике только омоновец и этот,
который Петров. Но плечо мое уже дожало дверь,  я  всего  на  миг  высунул
голову, разом охватывая всю площадь, все  те  же  желтые  листья,  несомые
ветром, словно я не пробыл целую вечность в  кремлевских  подземельях,  не
убивал, не бегал по коридорам с убивающим железом в руках.
     Из-за дальней  церквушки  высовывался  нос  или  корма  зеленого  как
ящерица  бронетранспортера.  Там  громыхало,  тяжелый  корпус  содрогался,
покачивался, но выстрелы пушки тонули в чудовищном треске,  который  я  не
сразу определил как обыкновенные выстрелы... если  бы  мог  поверить,  что
тысячи людей одновременно стреляют из охотничьих ружей и пистолетов.
     Внизу, прямо  за  мраморными  ступеньками,  застыли  автомобили.  Все
черные, внушительные, разных марок, в одном из них даже дверца приоткрыта.
Я ожидал увидеть торчащие ноги водителя, они почему-то все сразу впадают в
сон, едва машина останавливается, но за рулем, как и в салоне пусто...
     Будь я, в самом деле, подозрительным человеком, я бы  чего-нибудь  да
заподозрил, а так, авось, не взорвусь,  перебежал  через  открытое  место,
распахнул дверцу шире, ввалился головой вовнутрь. Что-то треснуло,  то  ли
по мне выстрелили и промахнулись, то ли хрустнула коленная чашечка.
     Мотор запустился сразу, послушныйи мощный. Я его почти не слышал, мои
руки хватали рычаги, ступни топтали педали, кое-как развернулся,  подогнал
к крыльцу. Стелла не стала ждать, пока я, как на коне, заеду по ступенькам
в Кремлевский дворец. Сбежала  вниз  легкая,  как  козленок,  шейпингистка
чертова, юркнула на сидение рядом. Вскрикнула:
     - Ой!.. Мы попались!
     Со стороны  ворот  треск  стал  слабее,  я  с  изумлением  наконец-то
поверил, что это одновременно стреляют из мелочевки,  вроде  пистолетов  и
винтовок, сотни людей, если не тысячи.
     Машина начала медленно двигаться, нога моя поспешно нажала на тормоз.
Из кремлевских ворот валила огромная тесная  толпа.  Я  видел  красные  от
усилия лица, все пытались прорваться к Кремль первыми,  у  всех  винтовки,
пистолеты. Ни одного военного или милиционера, все в  гражданском,  кое  у
кого кровь на лице, но все бегут рассвирепевшие, как бешеные  псы,  ничего
не видя, в глазах безумие и страсть к убийству...
     Я поспешно распахнул дверцу, в желудке похолодело, ибо разом оказался
в прицеле сотни ружей, вылез и замахал руками:
     - Их штаб вон в той церквушке!.. Но там подвал, туда не  добраться  с
ходу...
     Меня окружили, пахнуло потом и кровью, жаром горячих тел.  Почти  все
молодые, но я заметил и несколько человек явно моего возраста, серьезные и
с хорошими добротными винтовками. Их глаза раздели  меня,  ощупали,  снова
одели, один крикнул:
     - Где правительство?
     - Кречет на Востоке, - ответил я, - а остальных интернировали в своих
кабинетах.
     - Интернировали? - переспросил кто-то. - Это что ж, расстреляли?  Или
повесили?
     - Пока только заперли, - пояснил я. -  Вешать  собирались  завтра.  У
вас, как я вижу, сил хватит.
     В ворота вваливались все новые толпы, неслись,  огибая  нас,  молодые
парни оглянулись и поспешили к Кремлевскому дворцу, а один из этих старших
кивнул:
     - Не получится у них, Никольский. Айда, ребята!
     Я крикнул вдогонку:
     - Что-то мне ваше лицо знакомо. Вы, случаем, не слушали мои лекции?
     Тот удивился:
     - Лекции? А ты что, и лекции уже читал? Даешь!
     - А откуда, - крикнул я в спину, - вы знаете мое имя?
     Он крикнул от самых дверей:
     - В финале... В полутяжелом... Ты мне еще бровь...
     Его внесло в разбитые ворота. Слышно было, как застрочил  пулемет,  в
ответ раздались выстрелы. Многотысячная толпа, заполонившая весь Кремль, с
готовностью начала стрелять по окнам, не давая высунуть и палец.
     Я забрался в машину, начал выворачивать руль:
     - Поехали. Здесь зрелище не для тебя.
     Она зябко повела плечами:
     - Да, эти в благородный плен брать не будут.
     - Думаю, никакая экспертиза не опознает, - согласился  я.  -  Но  кто
идет за шерстью, рискует вернуться стриженым.
     В  воротах  было  столько  навалено  трупов,  что  пришлось  вылезти,
оттащить самые-самые, но и потом в двух местах правую сторону  подбросило,
послышался  крякающий  звук,  словно   давили   огромные   орехи.   Стелла
побледнела, полузакрыла глаза.
     Я приспустил окно с ее стороны. Похоже, ей в самом деле стало  лучше,
ибо, не поднимая век, произнесла слабо:
     - Лектор... в полутяжелом...

     Я ткнул пальцем в  кнопку,  стекло  послушно  поползло  вниз.  Машина
неслась  бесшумно,  справа  убегал  и  пропадал  за   спиной   тротуар   с
перевернутыми урнами, выбитыми витринами. Ветер тащил по  асфальту  клочки
бумаг, красные и желтые листья. Дважды видели группки мужчин, в руках и за
плечами винтовки. Кое у кого  на  голове  зеленые  повязки,  но,  судя  по
реакции остальных, безповязачников, это были не мусульмане, а просто ухари
вроде панков. А может, и в самом деле мусульмане.
     Когда свернули за гостиницей, где  въезд  на  площадь  Ногина,  снова
услышали частый сухой  треск.  Из-за  поворота  показалась  толпа  человек
двести, все дружно палили из винтовок и ружей по окнам и крыше  массивного
дома сталинской постройки. Окна зияли чернотой, было видно, как на  стенах
брызгают мелкие бурунчики, словно бьет косой дождь.
     - Сумасшедшие... - прошептала Стелла.
     - Еще бы, - согласился я. -  высадить  своих  коммандос  -  разве  не
сумасшествие?
     Она бросила злой взгляд. Похожа, она имела в виду что-то другое.
     Я  медленно  вел  машину,  обалделый  и  ошарашенный  настолько,  что
разжалуй  меня  из  академиков  в  слесари,  смиренно  признал   бы   свою
непригодность  к  прогнозированию.  Случилось  то,  чего  не   ожидал   ни
Черногоров,  ни  американские  советологи,  ни  даже  я,  такой  мудрый  и
самоуверенный в предсказаниях.
     Стелла взвизгнула, прижалась теплым мягким плечом:
     - Осторожно!..
     Я ощутил, что даже  после  такой  ночи  и  гонки  по  городу  приятно
чувствовать  на  плече  аристократически  утонченные  пальцы,  с  длинными
ногтями, горячие, от самых кончиков которых  по  телу  побежали  невидимые
игриво щекочущие струйки.
     Машину бросило круто влево, правое колесо  выскочило  на  тротуар,  а
справа промелькнул  обгорелый  остов  не  то  мерса,  не  то  бээмвэ.  Мне
почудился темный силуэт, склонившийся головой на руль, но  останавливаться
не стал, бедняге вряд ли уже нужен кто-то кроме гробовщика.
     Встречных машин было на удивление столько же, как и в любой день.  На
площади,  где  в  центре  расположился  Политехнический  музей,  собралась
огромная толпа, слышалась стрельба. Из окон музей вроде бы отстреливались,
но в запертые двери грохали торцом фонарного  столба.  Толпа  одобрительно
ревела при каждом ударе.
     Машины замедляли ход, одобрительно гудели. Подъехал  микроавтобус,  с
охотничьими ружьями в руках выскочили молодые парни. Я успел увидеть,  как
они прямо на бегу начали с упоением стрелять по окнам музея.

     Машина ровно гудела, на скорости ее слегка заносило, дорога  чересчур
заполнена  автомобилями.  Я  превратился  в  ком  нервов,  только  бы   не
врезаться...  черт!..  красный  свет...  ладно,  с  той  стороны   никого,
успеваем... почти успеваем,  сзади  навроде  бы  погнались  с  мигалкой...
ладно, скажу, что когда вдрабадан пьян, то не отличаю,  где  красный,  где
зеленый, а если потом  доставят  в  стекляшку  и  велят  дыхнуть,  что  ж,
дыхну... А майору  скажу,  мол,  этот  еще  соврет  что  я  и  на  красный
проскочил...
     Княжна легонько взвизгивала на поворотах. Глаза расширились, она  уже
потеряла весь аристократический лоск, когда на всех и все смотрят свысока,
рядом с таким грубым ублюдком каждая  женщина  забывает,  что  она  крутой
бизнесмен, политик или королева - мне то по фигу, я просто  гнал  и  гнал,
ибо хоть какой же русский не любит быстрой езды, но  ездят  быстро  только
американцы по их выверенным дорогам, но под моими ногами не удалая тройка,
а мощь шестисот коней, и я несся как  снаряд,  почти  не  успевая  крутить
баранку.
     - Ты своих не увидишь! - вскрикнул рядом панический голосок.
     - Размечталась, - процедил я.
     - Сбавь скорость!
     - Куда уж сбавленнее...
     Обостренное чувство очень взрослого человека, что приходит  на  смену
убывающей  реакции  и  физической  силе,  подсказывало,  где  какой  дурак
выметнется с соседней  полосы,  какой  уступит,  а  какой  продержится  до
последнего. Я уже знал, чего  ожидать  на  перекрестках,  что  выскакивают
навстречу чаще плакатов с призывом голосовать за московского мэра, а  чего
ждать от боковых улочек.
     Она оглянулась встревожено:
     - ГАИ.. отстали... но не сильно.
     - Отстанут, - процедил я.
     - Наверняка уже передали по рациям! Нас задержат у ближайшего поста!
     Непроизвольно сказала  "нас",  даже  не  заметив  оплошности.  Что-то
фрейдистское, когда такое заносчивое готово идти за тобой  хвостиком,  ибо
ты - зверь с дубиной... это я-то зверь!.. ведь самка инстинктивно выбирает
зверя позвереистее...
     Нога сама ударила по тормозам, машину занесло, самка  взвизгнула,  ее
шарахнуло о дверцу, слева жестяно взвизгнуло. Лоха, который до  последнего
не уступал дорогу, унесло в сторону. Похоже, его выбросило  на  встречную,
да черт с ним, их на земле уже шесть миллиардов.
     Мимо неслись дома этой кривой цивилизации, на тротуарах стоят  кривые
столбы, на троллейбусных остановках согнутые кривые  люди,  поперек  улицы
висят кривые плакаты.
     Ничего, всех выравняем.

     Над головой промелькнул и унесся, как птеродактиль,  гигантский  мост
окружной дороги. Мы вынеслись  за  пределы  Москвы,  автотрасса  пока  что
широчайшая, здесь уже город, хотя по картам пока еще нет,  но  телефоны  с
московскими номерами, народ  ездит  на  работу  вовнутрь  кольца  окружной
дороги...
     Я жал и жал на  газ,  едва  удерживал  руль.  За  окружной  машин  на
удивление мало, почти нет, народ благоразумно отсиживается по норам, чтобы
узнать, в какой цвет выкрашивать машину,  цеплять  ли  серп  и  молот  или
двуглавого урода, а то и выкапывать партбилет.
     Из-за леса вылетело навстречу открытое  пространство,  серое  небо  и
темная  земля,  а  далеко  впереди  виднелись  домики   разной   величины,
поставленные на одинаковом удалении друг от друга. Среди них выделялись  и
трехэтажные монстры, широкие, как боярские усадьбы,  но  мою  дачу  скорее
можно принять за курятник: бревенчатый, один  этаж,  всего  три  крохотных
комнаты, на участке цветы  и  заросли  малины,  никаких  гаражей,  никаких
строений, разве что в дальнем уголке двора совсем крохотный  домик  летней
кухни.
     Машина неслась по неровной дороге,  ее  подбрасывало,  Стелла  шипела
сквозь  зубы.  Возле  моего  дома  стояли  трое  джипов,   выкрашенных   в
маскировочный цвет, а  также  приземистый  бронетранспортер.  Десятка  два
десантников в зеленых пятнистых униформах, в касках и с автоматами в руках
держали дом под прицелом, но трое сразу же взяли нас на прицел. Эти ребята
отличались от вроде бы крутых и бравых омоновцев как  соколы  от  галдящих
уток. На них навешано доспехов намного меньше, из-за  чего  выглядят  куда
проворнее, морды не такие толстые, а значит, и  сами  не  такие  тупые.  С
этими ребятами вряд ли удалось  бы  выйти  из  подземелий  Кремля  так  же
просто, как проделал...
     Я  остановил  машину  возле  бронетранспортеров,  выскочил,  тут   же
наткнулся на двух десантников, похожих скорее на толстые дубы, что  растут
тут лет двести. Меня придержали за плечи, один спросил грубо:
     - Хто такой?
     Из-за джипа выскочил офицер, вскрикнул:
     - Виктор Александроович?
     - Я...
     - Лейтенант Георгадзе, - отрапортовал он. - Послан Михаилом Егоровым.
     Я  видел  два  десятка  направленных  прямо  мне  в  грудь   стволов.
Десантники не давали мне ни  единого  шанса,  гордились  этим,  при  любом
неверном движении я  должен  был  потяжелеть  на  пару  пудов,  начиненный
пулями.
     - Где они? - крикнул я. - Где?.. Где мои?
     Лейтенант прокричал:
     - Все были захвачены... или уничтожены  еще  при  преследовании.  Там
только двое...
     - Мои там? - прервал я.
     Он замялся:
     - К сожалению, захватили вашу жену и внучку. Пока остальных уничто...
подвергали процедуре ареста, эти двое успели выскользнуть  с  заложниками.
Стрелять мы не решились.
     Я кивнул, пошел к домику. Лейтенант догнал, ухватил за рукав:
     - Постойте! Туда нельзя.
     - Мне можно, - отрубил я. - Это приказ Кречета. Ясно?
     Он оторопел, я слышал его шаги за моей спиной. За машинами  горбились
парни в пятнистой одежде, огромные  и  непомерно  толстые  от  одетых  под
сцецкостюмы бронежилетов. Все держали на прицеле окна, двери и даже печную
трубу.
     Один из них, с погонами старшего офицера, повернулся в нашу  сторону,
рыкнул:
     - Стоять! Георгадзе, как пропустил?
     Офицер что-то залепетал, я снова рыкнул:
     - Приказ президента! Мне - можно все.
     Я вышел на открытое пространство. Стараясь не спешить, теперь  я  под
прицелом, медленно двинулся по дорожке, развел руки, показывая,  что  я  с
пустыми руками. С каждым шагом

     Глава 46

     Человек вытащил Анну, держа перед собой. Глаза, как  у  обезумевшего,
вылезали из орбит, пытаясь увидеть все и сразу. Его  рука  тыкала  стволом
пистолета в ее висок. Голос сорвался на визг:
     - Стой!.. А это ты видел?
     Я сам прицелился ему в голову, медленно  начал  подходить.  Он  тыкал
стволом в висок Анне, она болезненно кривилась, бледная,  но  сравнительно
спокойная. Глаза ее отыскали мое лицо, только  миг  мы  смотрели  глаза  в
глаза, затем я сказал сдавленным голосом:
     - У тебя еще есть шанс.
     - Какой? - выкрикнул он злобно.
     - Сдаться. Возможно, тебя не расстреляют.
     Его злой хохот был похож на карканье  старой  больной  вороны.  Одной
рукой еще сильнее сдавил Анне горло, ее лицо побагровело, но она не  стала
цепляться за его руку, пытаясь хоть чуть ослабить хватку.
     - Ты понимаешь, что я могу ее убить?
     - Ты умрешь тут же, - сказал я. - Никакого суда. Придет тьма, ты  уже
никогда не воскреснешь. Ты будешь мертв. Тебя не будет.
     Но глаза его оставались все еще  безумными,  страшный  смысл  еще  не
дошел, отчаянная надежда жила, что еще можно что-то выторговать...
     - Бросай оружие! - потребовал он. - Бросай!.. Или  я  сейчас  нажимаю
курок.
     Я видел его подрагивающий палец, вот-вот нажмет, сам того  не  желая,
весь трясется, на губах чуть ли не пена.
     - Закрой глаза, - попросил я Анну. - Сейчас на тебя  брызнет  дрянью,
но ты не пугайся.
     Она послушно опустила веки. Лицо ее было бледным, но  спокойным.  Она
верила мне, как верила и шла за мной всю жизнь. А  этот  смотрел  на  меня
выпученными глазами, из уголка губ показалась пена. Я  готовился  спустить
курок, я мог его только ранить, и тогда  он  точно  нажмет  курок,  я  мог
вообще промахнуться или даже попасть в Анну, но если я послушаюсь и положу
пистолет, то он тут же убьет меня... а потом, потом, возможно, и  Дашеньку
тоже.
     В последний момент в моих глазах что-то изменилось, взор ушел  поверх
его головы за его спину, я  чуть-чуть  наклонил  голову,  давая  неслышный
приказ кому-то, кто подкрался сзади, действовать, и хотя он  знал,  что  я
один, все же невольно насторожился и скосил глаза, пытаясь заглянуть  себе
за спину, рука его начала описывать полукруг, и я нажал курок.
     Руку тряхнуло, грохот сухо ударил по барабанным  перепонкам.  Верхняя
часть головы с всклокоченными волосами  словно  сорвало  ветром.  Брызнули
отвратительные красные брызги, словно по бутылке с кровью ударили дубиной.
     Анна тут же открыла глаза. Только  теперь  ее  пальцы  с  отвращением
ухватились за жилистую руку врага, отбросили с себя,  как  ядовитую  змею.
Или по крайней мере грязного вонючего ужа.
     Она сделала ко мне шаг, не глядя на тело, что грузно рухнуло сзади. В
глазах ее был все тот же страх:
     - Виктор... Дашенька...
     - Что? - вскрикнул я.
     - Твой знакомый... Бережанский!.. держит ее в заложниках... Он утащил
в летнюю кухню...

     Сзади пахнуло хорошими духами. Стелла, появившись за нашими  спинами,
как сказочная фея или христианский ангел, ласково обняла  Анну  за  плечи,
погладила по голове. Анна прижалась к ней как ребенок, она никогда не была
сильной женщиной, а в этом ангеле  чувствуется  голубая  сталь,  и  Стелла
властно и заботливо повела к выходу.
     Я все это видел только боковым зрением, мимо с громким топотом подошв
пронеслись стены узкого коридорчика, я выскочил через боковую дверь.
     В глубине участка сиротливо белела крохотная кухонька. Дверь  и  одно
окно, там внутри кирпичная печь, я сложил ее тридцать  лет  тому,  во  все
стороны на десятки шагов ровное пространство, если не считать десантников,
что залегли и с той стороны.
     Грудь моя вздымалась часто, я с трудом  заставил  себя  остановиться.
Заходящее солнце освещает домик чуть слева, на кирпичах старой стены видно
каждую выбоинку, но в окне черно, как в безлунную ночь. На миг почудилось,
что там что-то мелькнуло.
     Я сделал два шага вперед, закричал:
     - Это я, Никольский!
     В избушке было тихо, но у меня было ощущение, что за мной  наблюдают.
Машины милиции стоят плотно, солнце играло на выставленных в нашу  сторону
стволах ружей и пистолетов.
     Сделав еще пару шагов, я крикнул снова:
     - Это я, Никольский!.. Покажись, никто стрелять не будет!
     Снова тишина, далеко за оградой послышался шум, подъехали еще машины,
но мои глаза не отрывались от избушки. Наконец там послышался  шум,  дверь
чуть приоткрылась, темно, затем распахнулась во всю  ширь.  Там  стоял  на
корточках Бережанский, левой рукой к груди  прижимал  Дашеньку,  а  правой
приставил ствол пистолета ей в бок. Правая щека ребенка была  расцарапана.
Кровь с такой силой ударила мне в голову, что в  глазах  я  услышал  треск
лопающихся кровеносных сосудов.  Взор  застлало  красным.  Я  ощутил,  как
разрываю его на части, разбрасываю еще теплые куски мяса...
     Бережанский, взмокший и с трясущимися  очками,  бородка  взлохмачена,
прокричал истерически:
     - Ну что скажешь? Вот и пришла проверка на твою прочность!
     Дашенька смотрела исподлобья, ствол давил  ее  так  сильно,  что  она
закусывала губу. Я с трудом загнал глубже  ярость,  что  рвалась  звериным
рыком, застилала глаза красной пеленой:
     - Ты ее знаешь.
     - Проверим! Проверим, как твои идеи работают на  практике,  а  не  на
митингах!
     Я покачал головой:
     - Я такую проверку прошел еще до твоего рождения и прохожу всю жизнь.
Брось оружие, отпусти ребенка и выходи с  поднятыми  руками.  Может  быть,
тебя не расстреляют... сразу.
     Он захохотал, ткнул пистолетом еще сильнее, отчего ее плечи  подались
назад,  а  лицо  передернулось  болью.  Я  ощутил,  как  сердце   начинает
разламывать грудь. В голове нарастало давление, в висках потяжелело.
     - Бросай оружие сам, - велел  он  торопливым  испуганным  голосом.  -
Бросай, бросай! Я выйду с твоей внучкой, сяду в автомобиль, а если  кто-то
будет меня преследовать...
     Я прервал резко:
     - Это в самом деле жизнь, а не твой блуд в Интернете. Если  причинишь
ребенку боль, то клянусь честью... а  ты  уже  видел,  что  она  делает  с
людьми, что если хотя бы ранишь... я пойду в твой  дом  и  убью  всю  твою
семью. Убью Веру Андреевну, убью твоих Андрея и Сашу,  убью  Настеньку.  А
потом пойду на кладбище и опозорю могилы твоих родителей...  ибо  они  все
еще отвечают за ублюдка, которого породили!
     Он пристально всматривался в меня, я видел, как злобный оскал сполз с
его лица, оно побледнело, покрылось смертельной бледностью. Я стоял  перед
машинами  и  говорил  громко,  ясно.  Глаза  расширились,   он   выкрикнул
срывающимся голосом:
     - Ты не сделаешь!
     - Сделаю, - ответил я. - Посмотри на меня.
     Он  смотрел,  я  чувствовал  на  себе  взгляды  милиционеров,  стояла
страшная мертвая тишина. Я стоял впереди машин, меня легко сразить  пулей,
я не прятался, как эти бравые парни в бронежилетах, касках и суперброне  с
головы до ног, что спрятали  головы  как  страусы,  а  взамен  приглашающе
выставили откормленные задницы.
     Он смотрел на человека, который вышел из старого мира, успев  застать
остатки верности и чести, прошел через нынешний мир, и, не задерживаясь  в
нем, как с  радостью  остались  все  эти...  ну,  которым  трудно  поднять
задницы, вошел в новый мир, остальным  все  еще  страшный,  непонятный.  Я
чувствовал, как решимость уходит из него, как  вода  уходит  через  жаркий
песок. В его глазах был страх, хотя я  доктор  наук,  на  мне  европейский
костюм, но во мне та же кровь, что и в жилах зверя, у меня  во  рту  зубы,
которыми терзаю бифштекс с кровью,  и  у  меня  прямая  спина  и  смелость
человека, который  решился  наконец-то  признать,  что  старые  стандарты,
жалкие алгоритмы получеловека, занесенные из США,  в  новом  мире  уже  не
действуют.
     Я стоял с ровной спиной и развернутыми плечами, в мою  грудь  он  мог
выстрелить в любой миг, но я не отводил глаз, и, похоже, он сам понял, что
я - человек старого поколения, сумел пройти через нынешнее, не остановился
и уже шагнул в следующее: непонятное, кровавое и жестокое.
     - Ты... не... сделаешь...
     - Без колебаний, - ответил я твердо. - Да, я - доктор наук, академик.
Но я говорю: кровь за кровь, зуб за зуб, смерть за смерть. Весь  твой  род
будет уничтожен, ибо сорную траву с поля долой. Все эти люди слышат  меня,
видишь? Да останется на мне кровь моих родных, если не смою  кровью  твоих
детей, твоей жены и всей твоей родни!
     Тишина  была  страшная,  я  чувствовал,  что  за  машинами   омоновцы
перестали дышать, а весь мир застыл, и в моей  власти  было  продлить  эту
тишину или взорвать ее
     - Да будет проклятье моему дому, - сказал я так же твердо, - если  не
уничтожу твой!
     Он побледнел, на  лбу  выступили  крупные  капли  пота.  Прошептал  в
страхе:
     - Ты... не ... сделаешь...
     - Я дал клятву, - ответил я громко. - И все ее слышали!
     Бледность перешла  в  желтизну,  там  стоял  уже  мертвец,  даже  нос
заострился, а глаза потухли. Пистолет медленно пошел от ее виска  вниз.  Я
боялся, что судорожно нажмет курок, он уже почти не соображает от  страха,
что делает, но понимает, что стремительно  наступает  совсем  другой  мир,
когда не будет долгих юридических процедур, зачитывания  прав  человека  -
как назвали, сволочи!  -  сложных  судебных  разбирательств,  а  осудят  в
два-три дня и, скорее всего, расстреляют.
     И все же трусость и жалкая жажда жизни заставили его разжать  пальцы.
Пистолет вывалился,  глухо  звякнул  о  невозделанную  землю.  Хоть  через
два-три дня,  но  все  же  не  сейчас.  Хоть  два-три  дня  в  наручниках,
подгоняемый пинками, в камере с парашей, но - живой...
     Я подхватил набежавшую Дашеньку, справа  и  слева  меня  одновременно
толкнули, словно на миг зажали между двумя  бешено  мчащимися  трейлерами.
Закованные в доспехи омоновцы  прыгнули  на  Бережанского,  повалили  вниз
лицом, заломили руки, одели наручники, а  уже  потом,  вымещая  подленький
страх сытых мордоворотов, попинали кованными сапогами.
     Когда их отодвинули,  Бережанский  с  трудом  повернул  голову.  Очки
каким-то чудом держались на его испачканном в земле лице. Я поймал на себе
его неверящий взгляд. Он просил хрипло:
     - Ты... ты блефовал?
     В  голосе  была  надежда.  Он  предпочитал  быть  коварно  обманутым,
предпочел бы, чтобы я  просто  переиграл  его,  перехитрил,  но  страшился
услышать правду. Но я редко вру, а без необходимости не вру вовсе.
     - Я убил бы всю твою семью, - ответил я, он видел по моему лицу,  что
я говорю честно, - и сжег бы твой дом. А потом наплевал бы на могилы твоих
родителей. А то и стер бы их с земли...
     - Но ты же... ты же цивилизованный человек!
     Я подтвердил с уверенностью:
     - Да. Даже больше, чем ты думаешь.
     - Как это?
     - Старая цивилизация мертва. Мы расшвыриваем  ее  кривые  обломки.  Я
росток - нового мира.
     Я не сказал "культуры", сам все-таки большей частью из того,  старого
мира, не могу употреблять это слово  всуе,  когда  в  руке  пистолет,  тем
более, что культурой называют и примитивные там-тамы дикарей, и  грибковую
плесень в пробирке...
     Он простонал:
     - Но... кровная месть?
     Я улыбнулся ему, как акула улыбнулась бы карасю:
     - А знаешь, кровная месть... в ней что-то есть.
     Он прохрипел перехваченным горлом:
     - Но даже в исламе... в исламе нет кровной мести!
     Его подняли; двое по бокам, один держал за волосы, в еще двое  тыкали
ему в бока стволы автоматов, как он недавно - моей внучке.
     - В русском исламе, - ответил я. - Есть. Или будет.
     - Русском... - прохрипел он, - исламе?
     Я объяснил, пророки становятся  занудами,  когда  их  ловят  на  этот
крючок:
     - Пока есть сунниты и шииты, а будут еще и... скажем,  олегисты.  Это
так, по имени князя Олега. Нет, он не  был,  но  как-то  же  надо  назвать
особую  ветвь  мусульманства  -  русский  ислам?  И   примитивные   законы
предыдущего  общества,  за  которые  уцепятся...  хоть  гражданские,  хоть
моральные, у нас не действуют.
     Один из десантников, веселый и жизнерадостный, дружески утешил:
     - Да ты не  ломай  голову,  дорогой!  Долгого  суда  не  будет.  Тебя
расстреляют либо сегодня к вечеру,  либо,  самое  позднее,  завтра  утром.
Зачем тебе знать про какой-то русский ислам?
     Его вбросили головой  вперед  в  заднюю  дверь  арестантской  машины.
Следом запрыгнули трое из десантуры, закрыли дверь. Я слышал, как  щелкнул
замок. Еще один из этих  бронированных  парней  задвинул  с  этой  стороны
примитивный, но массивный железный засов, сел к шоферу, и машина умчалась.
     В другую машину бравый Гергадзе усадил Анну с Дашенькой. С  ними  был
рослый десантник, немолодой, с нарочито замедленными движениями  и  цепким
взглядом. С ними сидела Стелла, все еще обнимала Анну, что-то  нашептывала
в ухо.
     Я приблизился, во рту сухо, язык царапает горло, прохрипел:
     - Езжайте домой...
     - А ты? - спросила Анна.
     - Ты же видишь... я должен понять, почему все так...
     Стелла внимательно посмотрела в  мое  лицо,  кивнула  Анне  и  быстро
выбралась из машины.
     -  Так  нефутурологично,  -  добавила   она   с   издевкой.   -   Так
непредсказано!
     Машина  сорвалась  с  места,  умчалась,  унося   Анну   и   Дашеньку.
Десантники, обшарив дом и кухню, с чувством выполненного долга  вскакивали
в бронетранспортер. Георгадзе посмотрел  на  меня,  на  Стеллу,  в  глазах
заблистали веселые искорки:
     - У нас газик и вот тот бэтээрик. Что предпочитаете?
     Я хмуро посмотрел на Стеллу:
     - Тебя на чем подвести к дому? Я еду в Кремль, нам по дороге.
     Георгадзе смотрел понимающе, такая женщина, так смотрит,  тем  более,
что я не поехал с семьей... неспроста, неспроста.
     Но мою  грудь  сдавило  как  железными  обручами.  Стингеры  догоняют
самолеты даже на высоте в пять тысяч метров. А самолет Кречета должен  был
пройти над горами на такой высоте, что можно достать брошенным камнем!

     Глава 47

     Выжженная пустыня тянулась раскаленная до оранжевого блеска.  Изредка
багровели пятна красной глины,  сухой  настолько,  что  при  самом  легком
дуновении вздымалось пурпурное облачко пыли, зависало надолго в перегретом
воздухе, иногда начинало двигаться, а тогда  издалека  в  нем  можно  было
увидеть причудливые  минареты,  башни  джиннов,  сказочный  город  Искрам,
разрушенный Аллахом.
     Черная скала,  которую  Аллах,  поставил  посреди  пустыни,  нависала
гребнем на север, и даже в полдень, когда солнце разит лучами все живое, и
от него нет защиты, под скалой  всегда  была  широкая  тень.  А  у  самого
подножья таился крохотный родничок. Осенью он выбивался на поверхность, но
даже сейчас там земля влажная  и  холодная,  и,  если  разрыть,  то  можно
наполнить солдатские фляги.
     Отряд Саида, опытного и нещадного борца с неверными, сделал  короткий
привал. Полуденную жару стоило переждать в тени, а когда солнце  опустится
к краю земли, они сделают молниеносный бросок к границе, где гяуры все еще
держат в неволе их таджикских братьев.
     Саид, пренебрегая жарой, поднялся на вершинку. В бинокль далекие горы
так близко, что он едва удержался от детского  желания  протянуть  руку  и
пощупать  заснеженные  вершины.  Рядом  тяжело  дышал  Файзулла,   дальний
родственник. Подъем дался ему не так легко,  хотя  Файзулла  на  пять  лет
моложе. Но Саид все эти годы сражался за свободу и веру Аллаха, а Файзулла
только месяц тому вернулся из  США,  где  шесть  лет  учился  на  хирурга.
Неизвестно, как он будет лечить, за это время были погибшие, но раненых не
было, однако себя уже едва таскает, задыхается, пот градом  катится  после
пустякового перехода километров в тридцать-сорок...
     С Файзуллой рядом шел Джордан. Гяур из грязной страны, он принес пять
миллионов долларов, на которые  правоверные  воины  Аллаха  купят  оружие.
Пятеро бойцов несли за спиной "стингеры",  уже  знакомые  муджахедам.  Эти
вдвое меньше, легче,  но  штатовец  уверяет,  что  это  ракеты  последнего
поколения, любая догонит и разнесет на мелкие куски любой сверхсовременный
истребитель.
     Саид тогда еще спросил удивленно, стоит ли тащить восемь  сверхмощных
ракет, если надо сбить всего лишь один гражданский самолет, Джордан только
таинственно улыбнулся, кивнул: стоит.
     Сейчас американец с удовлетворением поглядел на часы:
     - У нас еще четыре часа в запасе. Прибудем, перекусим...  Можно  даже
по глотку бренди. Самолет пройдет над самыми головами, из пистолета можно.
     - Гяур, - сказал Саид презрительно.
     Джордан широко улыбнулся:
     - Ах да, исламский  запрет  на  спиртное...  Много  теряете,  ребята!
Впрочем, я тоже после того, как разнесем этот самолетишко вдребезги.
     Он чувствовал радостный трепет во всем теле. Через полчаса они  будут
на вершине перевала. Там горы почти  царапают  небесную  твердь.  Самолету
придется протискиваться, едва не задевая брюхом вершины гор.  Его  маршрут
пройдет именно здесь, сведения точнейшие. На экране миникомпьютера  видно,
как идет самолет президента России. Простой, без брони. А стингеры, что за
плечами этих  звероватых  муджахедов,  догонят  и  разнесут  вдрызг  любые
сверхпрочные и сверхскоростные истребители.
     Нет, первый выстрел сделает он сам!
     Черная тень протянулась  на  четыре  человеческих  роста,  под  самой
скалой сгрудилось два десятка бойцов. Саид,  спустившись  к  своим  людям,
однако отправил наверх троих. Даже в голой пустыне нужно нести стражу!
     Прижавшись к раскаленным камням, став почти неотличимыми  от  черного
гранита,  они  терпеливо  переносили  зной,  все-таки   свой,   афганский,
привычный сотням тысяч поколений предков, что впитали этот зной в  глубину
костей, носили в себе.
     Их темные, как спелые оливы, глаза настороженно  посматривали  то  на
раскаленное до синевы небо, то на  далекую  линию  горизонта,  где  иногда
вставали смерчи, иногда же возникали призрачные мечети, дворцы, оазисы.  В
небе могут из призрачной синевы появиться как истребители,  так  и  боевые
вертолеты противника, посмевшего избрать для пути к Аллаху иную дорогу.
     В нагрудном кармане Саида пискнуло. Он нехотя вытащил телефон:
     - Слушаю.
     - Саид, - сказал неторопливый голос наблюдателя, -  к  нам  двигается
какой-то шурали.
     - Один? - не поверил Саид.
     - Один, - подтвердил голос.
     - Не мерещится? Ничего не накурился?
     Он спрашивал ядовито, ибо чтобы попасть  к  ним,  нужно  было  пройти
через раскаленные пески, а там и верблюды падают от зноя. А  шурали,  судя
по словам Хаббара, идет пешим.
     - Он один, - равнодушно сказал Хаббар.
     - Как далеко?
     - Еще несколько шагов, и наступит тебе на голову.
     Саид выругался, ухватился за автомат, гаркнул зло:
     - Почему не сказал раньше?
     - Он без оружия, - последовал ответ. - И в лохмотьях. Еле тащится.  Я
ж не думал, что ты так страшиться одного измученного русского!
     Саид, снова выругавшись, с автоматом в руках вышел из  тени.  Впереди
никого, раскаленные пески тянутся до  самого  горизонта,  но  когда  начал
огибать скалу, увидел тяжело ковыляющего в их сторону человека. Тот сильно
припадал на правую ногу, голова была  цвета  золотого  песка,  Саида  даже
передернуло от этого болезненного цвета, ибо здоровый человек черноволос и
смугл, а этот мало того, что бел, как рыба, еще и с  такой  отвратительной
кожей, что от настоящего  солнца  покраснела  и  вздулась  пузырями.  Лицо
франка от солнечного жара распухло, глаза  как  щелки,  губы  почернели  и
полопались, а кровь уже запеклась на подбородке.
     Саид поднял автомат. Щелчок затвора прозвучал как  выстрел,  сухой  и
злой, словно на солнцепеке переломили ствол саксаула.
     - Стой!
     Европеец, не слыша, двигался вперед, как старая  заведенная  игрушка,
что вот-вот сломается. Саида передернуло, когда заметил  засохшие  струйки
крови, что тянулись из ушей русского, теперь он  уже  не  сомневался,  что
этот шурали - русский.
     - Стой, - повторил он.
     Ступни русского распухли и почернели, покрытые коркой засохшей крови,
но правая нога была сплошным кровавым месивом. При каждом шаге на  твердой
каменистой земле оставалось красное пятно. На распухшем от страшного  жара
лице нельзя было разобрать, скривился ли от боли, или же настолько  отупел
от дикого жара, что в голове ничего не осталось  кроме  тупого  стремления
куда-то двигаться.
     Саид ткнул русского в грудь автоматом, заставил остановиться. Спросил
громко, как у глухого:
     - Что ты хотел, франк? Если шел за смертью, ты ее нашел.
     А Файзулла добавил с насмешливым сочувствием:
     - Да и стоило тащиться так далеко?
     Боевики с брезгливым сожалением смотрели на этого больного  человека,
совершенно не способного, как требуется от любого мужчины, к переходам под
жарким солнцам, в ходьбе по горным  дорогам.  За  окровавленными  ступнями
тянется настолько широкий кровавый след, что у нем уже не должно  остаться
крови...
     Саид тоже смотрел на русского с горделивым презрением.  Он  был  весь
как высечен из гранита, ладный и крепкий, с блестящими мышцами, веселый  и
белозубый, кипящий силой и молодостью.
     Рядом стоял, положив руки на  ствол  автомата  Атанбек.  Темный,  как
прогретый солнцем валун, гибкий, как  виноградная  лоза,  что  жадно  пьет
солнце, он стоял красивый и полный сил, вовсе не чувствуя страшного  жара,
не взмокший, в ладно подогнанном комбинезоне, с засученными рукавами.
     - Я искал вас, - прохрипел человек.
     Он  сделал  еще  шаг,  пошатнулся.  Его  пересохшие  губы,   что   не
размыкались уже неизвестно как долго, лопнули от  движений.  Темно-красные
капли вздулись, но не побежали струйками, а потекли нехотя,  толстые,  как
напившиеся крови пиявки.
     Саид понял, что кровь загустела от обезвоживания, этому  сумасшедшему
осталось жить всего несколько часов.
     - Ты нас нашел, - согласился он. - А теперь скажи, зачем  искал  и  -
умри.
     Мужчина упал на колени, пошатался, но огромным  усилием  удержался  и
так, на коленях, заговорил  механическим  голосом,  хриплым  и  изломанным
зноем и жаждой:
     - Я старший сержант подразделения краповых беретов... Петро  Данилюк.
В моем взводе был Марат Ильясов... мусульманин. Он не ел  сало,  а  я  его
заставлял... Как заставлял?.. Это в камере пыток можно держаться, когда из
тебя рвут мясо раскаленными крючьями.. но не в казарме, когда все спят или
идут в город, а ты моешь пол или чистишь отхожее место... Изо дня в  день,
из месяца в месяц... Я сломил его, он плакал, но ел сало. И  я  счел,  что
сделал доброе дело... Но через год вернулся в свой город, где  мой  лучший
друг плюнул мне в лицо...
     Все толпились, слушали с  жадным  интересом,  в  тишине  слышно  было
только сдавленное от ярости дыхание, щелчки взводимых  затворов,  да  лязг
ножей, что выдергивали из ножен. Саид спросил страшным голосом:
     - То был мусульманин?
     - Нет.
     - А кто?
     - Мой земляк из Перми. Я ему врезал и перестал  с  ним  общаться,  но
потом были еще и еще. А мой школьный учитель...  я  его  любил  и  уважал,
закрыл передо мной дверь. Я всем рассказывал, как можно мусульман  научить
есть сало и сделать их людьми, и как-то один из очкариков ударил  меня  по
лицу. Я нанес удар... и скрылся, потому что за переломанную  шею...  Но  я
ощутил что-то... и  пришел  к  одному  из  тех,  кто  знает  вашу  веру...
рассказал все... а он мне начал рассказывать, начиная  от  того,  как  ваш
пророк пас ослов...
     Голос его становился все невнятнее, слова давались с  трудом.  Вязкая
кровь безобразными наплывами, похожими на сгустившуюся нефть, застыла  под
нижней губой, заполнив впадину до подбородка.
     Все молчали, даже затворы  не  щелкали.  Впрочем,  пули  уже  были  в
стволах, а рукояти ножей зажаты в дрожащих от ярости ладонях.
     - И как ты оказался здесь? - спросил Саид.
     - Я искал вас...
     - Зачем?
     - Чтобы умереть...
     Саид посмотрел на небо, по сторонам:
     - Откуда ты пришел?
     - Из Карчугера...
     За спиной Саида послышался недоверчивый говор. Даже опытный  кочевник
не решает пуститься в путь через эти гиблые пески  без  каравана.  А  этот
прошел сам.
     Саид перевел  взгляд  на  ноги  бывшего  сержанта  краповых  беретов.
Теперь, когда тот стоял на коленях, распухшие ступни стали видны  во  всей
своей израненности. Не просто разорваны  острыми  камнями,  а  истерты  до
костей. Он не истек кровью лишь потому, что  обезвоженный  организм  плохо
расставался с кровью, она тут  же  загустевала  прямо  в  ранах,  а  когда
израненными ступнями наступал на острое, камень лишь обагрялся кровью,  но
на следующем шаге второй камень уже был чист.
     Файзулла сказал, блестя живыми глазами:
     - У меня есть болеутоляющее! Я сейчас сделаю уму укол.
     Саид с неприязнью оглянулся на побывавшего в США:
     - Зачем?
     Файзулла развел руками:
     - Стрелять в человека, это совсем не то, что в русских.
     Саид перевел взгляд на русского сержанта. Лицо его было обезображено,
превратилось в распухшую маску безобразной красной плоти. Из-под лохмотьев
виднелась  обгоревшая  кожа,  волдыри  уже  размером  с  крупную   гальку,
сливаются, плечи и спина похожи на безобразную подушку. На  месте  глазных
ям остались узкие щелки, откуда проглядывали залитые кровью яблоки глаз.
     Он медленно вытащил из кобуры пистолет:
     - Нет, Файзулла. Он умрет так, как хотел.
     Все молчали, отводили взгляды, Ананбек  смотрел  блестящими  глазами.
Файзулла предположил:
     - А может быть, просто взять его в плен? Он здоровый, может выжить.
     Саид покачал головой:
     - А потом?
     - Потом?.. Не знаю. Теперь у меня нет на него зла... Если такой кусок
ишачьего дерьма сумел подняться до такого человека... то, я не знаю...  Он
разом искупил вину всех русских...
     Саид сказал медленно:
     - Оставить ему жизнь? И обесценить то, что он сделал?..  Для  мужчины
дело всегда важнее жизни. Ты слышишь меня, русский?.. Ты выполнил то,  что
хотел.
     В распухшем лице ничего не изменилось,  но  Саид  чувствовал,  что  в
мозгу крапового берета, что держался изо всех сил,  отметилось  выполнения
самого важного за всю жизнь задания, которое он дал себе сам.
     Саид поднял пистолет, темное дуло смотрело прямо в  лоб  истерзанного
человека. Все  видели,  как  черные  безобразные  губы  дрогнули,  пытаясь
раздвинуться в улыбке. Грудь приподнялась, кожа с сухим треском  лопалась,
из поврежденных пузырей потекли  струйки  мутной  сукровицы.  Затем  он  с
облегчением выдохнул.
     Сухо щелкнул выстрел. Русский все еще стоял перед ними на коленях, во
лбу образовалась темная дыра шириной в палец, но кровь  не  плеснула  алой
струей, человек уже был больше чем наполовину мертв, и  просто  диво,  что
сумел дойти и сказать.
     - Похоронить под этой скалой, - распорядился Саид. - Отныне это скала
Праведного Русского. Положить на могилу камень, высечь  письмена...  Салют
из всего, что у нас есть.
     - Салют? - переспросил один из бойцов, что пришел сражаться  за  веру
Аллаха из далекого горного племени. - Что это?
     - Их обычай, - ответил Саид мрачно. - Так хоронят героев.
     Джордан с сожалением посмотрел на распростертое тело,  затем  перевел
взор на часы на запястье, где таймер предостерегающе попискивал:
     - Ого!.. Пара выступать.
     - Нет, - отрезал Саид. - Земля твердая, как камень.  Копать  придется
штыками. И подготовить камень... Файзулла, возьми динамит, отколи  во-о-он
ту глыбу. Положим ему на могилу.
     Файзулла с изумлением посмотрел на сурового Саида:
     - Это нас займет до ночи! А нам  нужно  быть  на  ударной  позиции  в
четыре утра!
     Саид отрубил:
     - Мы его похороним.
     Файзулла  вскрикнул,  попятился.  Его  отодвинул  и  выступил  вперед
Джордан:
     -  Ты  что,  не  понимаешь?..  Вам  заплатили  такие  деньги,   чтобы
перехватили  тот  самолет!..  Я  не  должен  был   этого   говорить,   это
сверхсекретно, но на том самолете прилетит русский  президент!  Лично.  Он
заключает с арабами какой-то страшный  договор...  весь  мир  наш  полетит
вверх  тормашками!  Это  единственная  возможность  уничтожить  его  одним
выстрелом!
     - Мы должны похоронить русского, - отрубил Саид.
     - Но весь мир...
     - Весь мир в руке Аллаха, - бросил Саид высокомерно. - Кто мы,  чтобы
спорить с ним?
     Джордан в  бессилии  огляделся  по  сторонам.  Лица  моджахедов  были
суровыми и мрачными. Черные глаза недобро блестели из-под  черных  бровей.
За спиной у каждого "стингеры" новейшей модификации, от которых не уйти ни
одному самолету. А в руках короткие автоматы, готовые к бою.
     - Ты не понимаешь, - закричал он зло. - Только в  том  месте  самолет
пройдет  над  самыми  горами...  в  досягаемости  даже  для   пистолетного
выстрела! Одной ракетой разнесем в клочья, а у нас их восемь!.. Неужели ты
не хочешь уничтожить самого главного русского?
     - Хочу.
     - Но ты этому грязному русскому... этому!.. даешь возможность  спасти
русского президента!
     Саид сказал высокомерно:
     - Ты, получивший образование в США, знаешь ли, что когда говорит  сам
Аллах, внимают даже горы и моря, не только люди?
     Он смотрел на безобразное тело, распухшее от  жары  так,  словно  уже
разлагалось, подумал внезапно, что русский и не должен  быть  красив,  они
все безобразны, но настоящему мужчине не обязательно быть  красивым.  Этот
вот, к примеру, прекрасен. И десять тысяч гурий  уже  ждут  его  очищенную
душу в священной джанне.
     А смутное чувство,  что  этот  русский  нанес  его  отряду  поражение
гораздо более ощутимое, чем все танковые армии СССР, медленно разрасталось
и разрасталось.

     Глава 48

     Ночь нависла над южным морем черная и глубокая, какой не бывает ни  в
России, ни в США. Даже звезды пылали немыслимо яркие, блистающие.  Там,  в
северных широтах видели только отдельные звезды, здесь их  целые  звездные
рои, блистающие, заливающие водный мир странным нечеловеческим светом.
     Угрюмые громады из стали полуметровой толщины застыли в темной  воде,
подсвеченной только тропическими рыбами, похожие на допотопные  гигантские
чудовища, увязшие в прозрачном чистом янтаре.
     В темном небе загадочно поблескивали звезды. Тихо, слышно  было,  как
плещет далеко внизу волна о борт. Корабельные  орудия  недвижимо  смотрели
исполинскими жерлами в ту сторону, где находилась американская эскадра,  а
корабельные ракеты время от времени начинали беспокойно двигаться,  острые
носы отслеживали невидимые глазу истребители в стратосфере, которые наивно
полагали, что находятся вне досягаемости русских ракет.
     Под палубой было тихо, только  чутье  подсказывало,  что  корабельные
механизмы не спят, трудятся, часть из  них  держит  корабль  в  постоянной
готовности к бою, а другая  отслеживает  каждого  на  палубе  американских
кораблей,  будь  он  за  пультом  ракет  "земля-воздух"   или   отправился
помочиться с борта. А командир корабля,  что  жутко  перекосил  рожу  и  с
наслаждением копается то носу, то в ушах, то чешет между большими пальцами
ног, уверен, что в темноте его не видит даже штурман в двух  шагах,  и  не
подозревает, что у русского наблюдателя зудят руки продать эти фото  в  их
же газеты, заработать и получить одновременно немалое удовольствие.
     Командир эсминца "Стерегущий" Анатолий Рыбаков всю ночь  наблюдал  за
американской эскадрой. Сперва по приборам, наконец, утомившись,  вышел  на
палубу. От необъятных просторов воды веяло грозным покоем.
     Он услышал странный звук, вслушался,  сердце  затрепетало.  До  слуха
внезапно донесся шелест парусов, настоящих полотняных, которых никогда  не
видел и не слышал, затем плеск воды о деревянный борт...
     Повернулся в ту сторону,  отшатнулся,  а  сердце  застучало  часто  и
сильно. Вдали неслышно скользил призрачный корабль под всеми  парусами!  В
высоком деревянном борту чернеют открытые люки, видны круглые  жерла,  это
же чугунные пушки, которые ядрами!..
     Плеск воды становился  все  слышнее,  хлопанье  парусов,  и  странная
неземная музыка, от которой запело в груди,  глаза  защипало,  но  все  же
рассмотрел надпись на  борту  корабля-призрака  -  "Стерегущiй".  Вода  за
кормой бурлит, красавец фрегат старого флота, возможно,  погибший  в  этих
водах сотни лет тому, спешит на помощь своим потомкам!
     - Худяков, - сказал он хрипло и не узнал своего яростного  голоса,  -
малый впедед!
     - Товарищ командир!
     - Самый малый, - распорядился он. - Выдвинь корабль на  полкорпуса  и
застопори машины. А там посмотрим.
     Призрачный корабль шел на столкновение с американским флотом.  Сквозь
него просвечивали звезды.
     Из  машинного   отделения   голос   прозвучал   с   заминкой,   сразу
посуровевший:
     - Товарищ командир! Вы же знаете, если произойдет сближение  хоть  на
дюйм...
     Рыбаков сказал с наигранной веселостью:
     - Это если приблизятся они! Но ты ж видишь, они как мухи в патоке.
     - И что же?
     - Придвинемся ближе.
     - Мы нарываемся, чтобы шарахнули?
     Рыбаков ответил бесшабашно:
     - А шарахнут, так шарахнут. Главное, чтобы мы успевали ответить. А мы
успеем пальнуть изо всех орудий  и  пусковых  установок  прежде,  чем  нас
накроет... Но сдается мне, что не случится, не случится.

     К Стоуну ворвался командир корабля:
     - Русский корабль выходит на ударную позицию!
     Стоун сорвался с койки, он спал одетым, даже не обругал дурака, какая
ударная позиция, она сейчас у всех ударная, бегом поднялся наверх.
     Вдвоем, замерев, они смотрели, как в ночи эсминец  русских  медленно,
очень медленно выдвигается вперед, сам пересекая черту, которую  обозначил
русский командующий флотом.
     - Что он хочет? - спросил командир дрогнувшим голосом.
     Стоун посмотрел с ненавистью, словно тот был виноват,  стиснул  зубы,
заставил себя дышать глубоко и ровно, чтобы кровь не била в голову волнами
как при шторме.
     - Давно он так?
     - С середины ночи, - поспешно  ответил  командир  корабля.  -  Слегка
выдвинулся, постоял, снова выдвинулся на треть корпуса. Теперь снова...
     Стоун сказал с ненавистью:
     - Этот мерзавец, вопреки приказу своего же командующего,  провоцирует
нас на огонь!
     - Но, - сказал командир несчастным голосом, - хоть мы  и  не  откроем
огонь, но он, оказавшись так близко,  сможет  нас  обвинить,  что  это  мы
придвинулись под покровом ночи. Сам ударит мз всех орудий... и - начнется!
     Стоун буркнул:
     - Что начнется, то  скоро  кончится.  Современный  бой  длится  всего
несколько минут. А то и секунд.
     Но сам ощутил, что прозвучало фальшиво.  Все-таки  там  на  побережье
Флориды его ждет шикарная вилла, приобрел удачно, а у  русского  командира
одни дыры в карманах, терять нечего, со злости только ищет повод!
     А когда нет, придумывает.

     На тротуарах пламенели свежие пятна крови, но народ  ходил  группками
пьяный от счастья, бабахал по окнам. На площади  Ногина  толпа  собралась,
как на концерт Мадонны. Массивное здание Политехнического  музея  окружили
кольцом в несколько тысяч  человек.  Передние  ряды  счастливо  палили  по
зияющим дырам на месте окон, а остальные поднимали стволы вверх и пуляли в
синее безоблачное небо.
     Из музея почти не отстреливались, но  из  толпы  по  темным  провалам
стреляли все равно часто, охотно и беспорядочно.
     С грохотом подошли танки, глупо и бесцельно взяли  древнее  здание  в
кольцо. Я  насчитал  двенадцать  серо-зеленых  стальных  чудовищ,  Длинные
стволы, похожие на трубы для перекачки нефти, мертво  смотрели  на  музей,
крышки люков задраены наглухо,  даже  пулеметные  гнезда  словно  заварены
электросваркой.
     На джипе, сопровождая танки, прибыл Яузов. Бинты  уже  сняли,  но  на
мощной носорожьей фигуре не сказалось, все такой же массивный, грузный,  С
подкреплением появились снайперы, я видел их сгорбленные фигуры на  башнях
танков. Похоже, в патронах их  не  ограничивали,  потому  что  винтовки  с
непомерно уродливыми стволами время от времени дергались, я  слышал  сухие
щелчки, едва слышные на фоне привычного городского шума.
     При виде меня, Яузов вскинул брови, оглядел с  головы  до  ног.  Зато
вроде бы ничуть не удивился, увидев рядом со мной красавицу  княгиню.  Она
светло улыбнулась министру обороны, он поклонился, что-то пробурчал, снова
поклонился, все же ошарашенный, не зная как держаться, наконец  повернулся
ко мне:
     - Вы хоть знаете, кто ими руководит?
     - Черногоров, - ответил я.
     Он помрачнел:
     - Черногорова ищут... Найдут, никуда не скроется. А там в музее  этот
горластый!
     - Который?
     - Тот, что  все  на  митинги  народ  поднимал.  Анчуткин!..  Да,  тот
самый... Нет, здесь его депутатская неприкосновенность не спасет...
     - Жаль, - сказал я искренне. - Он в самом деле никаких благ для  себя
не выгадывал.
     Стелла сказала негромко:
     - О чем вы говорите, когда люди стреляют в историческую ценность?  Вы
знаете, сколько этому музею лет?
     Яузов искоса посмотрел на нее,  вздохнул.  Похоже,  на  языке  что-то
вертелось, но не сказал, красивым женщин все позволено, даже  больше,  чем
Юпитеру.
     - Как остановить, - сказал я трезво. - Джинна выпустили из бутылки...
Правда, этот джинн и спутал карты как Пентагону...  или  кто  из  них  там
посылал своих коммандос в Кремль... ЦРУ, госдепартаменту... так и  нам.  С
таким чертом из бутылки сладить трудно. Но зато он на нашей стороне!
     Черт из бутылки, заполнив всю площадь так, что теперь уже и  танки  в
нем утопали как зеленые кустики роз среди половодья, постреливал по окнам,
иногда в какой-нибудь части  выстрелы  превращались  в  шквальные:  с  тот
стороны кто-то из осажденных осмелился выстрелить в ответ.
     К Яузову подбежал молоденький офицер в форме танкиста:
     - Товарищ главнокоманедующий!..  Только  что  сообщили,  что  русский
президент прибыл в тамошний  аэропорт.  После  парадной  встречи  отбыл  в
резиденцию. Несмотря на события в России, как он заявил,  сперва  подпишет
все договора, завершит встречи, и только тогда вернется.
     Яузув кивнул:
     - Похоже, не сомневается в нас. Черт,  знал  бы,  что  нас  уже  было
повязали как кроликов?
     Я удивился:
     - И вас?
     -  Меня  нет,  -  сказал  он,  морщась,  -  но  если  власть  сменить
молниеносно, а в стране  тишь  да  гладь,  то  армии,  вроде  бы,  незачем
покидать казармы. Расчет был на этом! А  если  бы  большинство  из  членов
прежнего правительства продолжало работать... Понимаете?
     Я кивнул:
     - Понимаю. Но, к счастью, народ такой правильности не понимает.
     Треск  винтовочные  выстрелов  отсюда  казался  похожими  на   хлопки
лопающихся воздушных шариков. Словно их рассыпали вокруг музея, и  топтали
шипастыми подошвами. Богато украшенные ворота рухнули, мы слышали треск, с
которым выворачивались огромные штыри из косяков. Толпа ввалилась галдящая
и стреляющая. Мы в бессилии наблюдали, как в  широкие  ворота  вваливается
все больше и больше народу. Что там будет с ценными  экспонатами...  лучше
не смотреть в сторону княжны.
     Я сказал ей виновато:
     - Они опьянели от свободы!.. Но все-таки...  Все-таки  они  вышли  на
улицы с ружьями, вышли защищать свою страну. Свое право носить оружие! Это
же теперь  люди...  которые  взялись  просто  ниоткуда!..  До  этого  была
сплошная дрянь,  были  сябялюбцы,  трусы,  подонки,  приспособленцы,  были
нафигисты... и вдруг откуда-то появились люди. Теперь надо не  спугнуть  в
них  это...  человеческое!  Чтоб  не  вернулись  снова  в  свое  подлое  и
равнодушное скотство, что считается благополучной нормой. Да черт  с  ним,
музеем. Мне его тоже жаль, но люди дороже. А они только тогда люди,  когда
сами вышли с оружием в руках на улицу... Не их погнали защищать,  а  вышли
сами!
     Яузов покивал с грацией носорога, прогудел:
     - Это утрясалось бы еще долго. Ну, гражданственность, осознание...  Я
доступно объясняю?
     - Доступно, доступно, - пробормотал я.
     -  Тещ  бы  стреляли,  -  объяснил   он,   однако,   с   крестьянской
обстоятельностью. - Соседей по коммуналкам... А  гражданственность  -  это
уже!.. Понимаете, уже. Надо поблагодарить штатовцев.
     Я спросил ядовито:
     - А Сказбуш не скажет, что это его глубоко продуманная акция?
     Он с подозрением посмотрел на меня:
     - Да нет, не скажет. Эта вот гражданственность... это не его заслуга.
Прямо  скажем,  не  его.  Мне  кажется,  что  эти  лица...   которые   эту
гражданственность торопили... гм... сами ошарашены. Да, прямо так  скажем.
Сами ошарашены, что так враз и... все в дамки.
     Стелла с  гримаской  отвращения  смотрела  на  древний  музей.  Толпа
вливалась и вливалась в черный  зев  разрушенного  входа,  затем  из  окна
третьего этажа выбросили  человека.  Толпа  внизу  радостно  заревела.  Из
соседнего окна выбросили  его  одного,  еще  живого.  Он  страшно  кричал,
размахивал руками.
     Мне  почудилось,  что  донесся  тяжелый  удар  об   асфальт.   Стелла
вскрикнула:
     - Прекратите!.. Прекратите немедленно!
     Яузов посмотрел на меня,  я  украдкой  подал  знак  отрицания.  Яузов
покачал головой, развел руками:
     - Это дело милиции. Омоновцев... Не могу  же  я  со  своими  танками!
Скажут, переворот.
     Я сказал торопливо:
     - Завтра вернется Кречет. А к этому времени толпа угомонится. Если же
пойдут громить магазины, тогда можно и танки...
     - Какие танки? - вскрикнула она в ужасе. - Против простого народа?
     - Ага, - сказал я зло, - сейчас он уже простой, уже раскаявшийся, да?
     - Да, - отрезала она настороженно, потому  что  в  голосе  моем  была
издевка, которую она не поняла. - Да, если хотите!
     Я смолчал. Трудно говорить с людьми даже не прошлого,  а  всего  лишь
ненышнего века тому, кто живет идеями следующего.  А  в  новом  мире  люди
обязаны быть злопамятными. Порядочным человек всегда злопамятен. Он обязан
быть злопамятным!
     Наше сегодняшнее всепрощение, если  честно,  от  доброты  ли  или  от
трусости? Когда пьяный нахамил и плюнул в морду, не даем сдачу потому, что
прощаем неразумного, он-де не знает что творит, или  же  просто  страшимся
нарваться на скандал? Ведь не только плюнет еще раз, но и меж ушей врежет?
     Понятно, большинство людей не могут дать сдачи из-за своей  слабости,
трусости,  зависимости,  бедности  и  пр.  Не  дай  им  отговорку  в  виде
христианского прощения, у этих несчастных еще и язва желудка разовьется на
нервной почве, сердечные приступы, а так можно сослаться на более  высокую
мораль, вздохнуть лицемерно,  что  вот  хотел  было  догнать  и  размазать
обидчика по стенам, но надо быть добрым, милосердным, гуманным...
     Нет, в двадцать первой век это лицемерие двадцатого  уже  не  войдет.
Оно не только отвратительно, но и вредно для общества.  Те,  кто  придумал
эту спасительную формулу, придумали ее для других, не  для  себя.  А  сами
бьют со всего размаха. Бьют безжалостно, но когда попытаетесь  замахнуться
в ответ... только попытаетесь, вам с  укором  напоминают,  что  надо  быть
милосердным. Пока вы колеблетесь, вам врежут еще раз, да так,  что  теперь
уж точно рука не поднимется.

     Оглядываясь  назад,  надо  признаться,  что  с  той,  первой  попытки
сместить Кречета, мы все жили слишком беспечно. Вторую попытку не ждали, и
она  застала  нас  врасплох.  Кречет  слишком  круто  поворачивал  страну,
недовольные нашлись даже  в  ближайшем  окружении.  Но  если  одни  только
критиковали, то другие активно работали против.
     Меня взяли как сонного петуха в курятнике,  только  теперь  составлял
разрозненные картинки в  единое  целое.  Штатовская  резидентура  получила
сигнал о начале операции, в тот же час  в  газеты  и  эфир  пошли  заранее
подготовленные материалы. Анчуткин совершенно искренне  решил,  что  самое
время поднять народ против гнилого режима за  торжество  коммунистического
строя. И поднял, и вывел на улицы.
     Черногоров сделал вид, что усиливает борьбу с преступностью, но умело
продемонстрировал бессилие милиции, омоновцев, и воспрянувшая толпа  пошла
на приступ Останкинской телебашни.
     Одновременно, к двум большим группам туристов, где все  мужчины  были
как один накачанные здоровяки, подъехали два большегрузных КАМАЗа.  Задний
борт открыли, туристы мигом  разобрали  оружие,  превратившись  в  элитных
коммандос, сели на машины, а те взяли курс: одна к телебашне, другая  -  в
Кремль.
     Стыдно сказать, но Кремль захватили почти с той же легкостью,  что  и
телебашню. Практически, без выстрелов.  Операцию  штатовцы  провели,  надо
признаться, блестяще. Образцы сверхсекретных пропусков  Черногоров  добыл,
на штатовской аппаратуре тут же сделали дубликаты, заранее знали все коды,
пароли, где кто будет находиться в какую минуту. Кремлевскую охрану  взяли
как сонных цыплят. Правительство пикнуть  не  успело,  как  уже  сидело...
скажем мягко, интернированное.
     На телевидении тот телекомментатор,  который  страдает  нарциссизмом,
радостно  провозгласил  в  эфир  заранее  заготовленный  текст  о  падении
диктатуры черного генерала, о  возвращении  истинно  русских  православных
ценностей покорности  богу  и  угодливости  властям,  о  великой  щедрости
заокеанской демократии, что протянула руку помощи заблудившемуся  русскому
народу.
     Народ не отрывался от экранов телевизоров. Всей  стране  стало  ясно,
что с генералом Кречетом покончено. Слишком все быстро и бескровно. Словно
сместили Хрущева. Вскоре будут опубликованы указы о том, как жить  дальше.
По крайней мере уже понятно, что  православие  вернется,  оружие  придется
сдать...
     И только те немногие прохожие,  кто  был  в  районе  Красной  площади
видели, как в синем небе появился большой транспортный самолет. Он  сделал
круг  над  Кремлем  почти  на  бреющем  полете,  люк  распахнулся,  оттуда
посыпались темные человеческие фигурки. Они раскрывали крохотные  парашюты
над самой землей, видно было, как из автоматов  сверкают  мелкие  огоньки,
словно слабая электросварка, ветер донес стук автоматных очередей.
     Парашутисты скрылись  за  кремлевской  стеной,  и  все,  что  слышали
прохожие, это долгая и упорная  перестрелка  между  ними  и  американскими
коммандос и силами  Временного  Комитета.  Кто-то  сразу  сообщил  жене  и
друзьям о странном отряде, что явно на стороне Кречета, другие бросились к
телефонам-автоматам, а кто-то сразу открыл бардачок, где лежал пистолет.
     А дальше началось то, чего не могли просчитать не  только  штатовские
советологи и русоведы, но и наши... Да что кивать на других, я сам,  дурак
набитый, не мог такое подумать, как  не  заподозрил  и  Черногорова.  Один
грубейший просчет за другим! Правда, второй всем нам спас шкуры.
     Узнав, что в самом Кремле идет бой, люди неожиданно  даже  для  самих
себя начали выходить на улицу. Кто с охотничьем ружьем, кто  с  винтовкой,
кто с пистолетом или револьвером.
     Сперва начались стычки со сторонниками Анчуткина, но тех было слишком
мало, к тому же кто-то заорал, что надо  спешить  помочь  верному  Кречету
отряду, потом захватить телебашню,  а  там  вернется  Кречет,  разберется,
Кречет - наш президент, мы его выбрали,  а  этот  Временный  Комитет  хрен
знает откуда вылез, пошли они... и вообще, бей их, ребята! Стреляй всех, в
судах и так все завалено, сами разберемся...
     Коган,  который  все  предпочитал  укладывать   в   рамки   платежных
ведомостей, сказал, что единственное серьезное сопротивление  заговорщикам
оказала партия Полозова, хотя это, конечно же, не партия, а просто  мощное
движение за свободное владение оружием. Но как ни назови,  но  когда  люди
вышли на улицу, стали сбиваться в группки, то нашлись вожаки,  что  повели
их, разогретых здоровой злостью,  на  Красную  площадь,  а  затем  сделали
попытку  прорваться  в  Кремль.  Милиция  и  омоновцы   под   руководством
штатовских коммандос организовали оборону.
     Черт, ничего хуже в России придумать нельзя. Нигде народ не ненавидит
милицию так люто. А когда оказалось, что именно  они,  толпа,  на  стороне
законного президента, а эти менты, гады, крючки, мусор - выполняют приказы
штатовских инструкторов, то даже  у  тех,  кто  пришел  просто  поглазеть,
ярость затмила страх и желание ни в чем не участвовать.
     На Кремлевские ворота обрушился град пуль.  Стреляли  по  всему,  что
движется,  стреляли  просто  в  стены,  а  потом  пригнали  тяжелые  МАЗы,
протаранили ворота. Храбро и умело дрались коммандос, но толпа  перла,  не
считаясь с потерями, патронов не жалели, пули  сыпались  чаще,  чем  капли
дождя в самый проливной дождь. Самый быстрый из коммандос, мелькнув в окне
на долю секунды, чтобы сделать  выстрел  из  гранатомета,  упал  навзничь,
усеянный смертельными ранами  так,  словно  по  нему  проехали  гусеничным
трактором.
     Таинственных парашютистов не застали,  только  из  глубин  подземелий
доносились автоматные очереди. Преследуя отступающих коммандос,  они  ушли
по тоннелям, тайным ходам.

     Глава 49

     После того, как я тогда со Стеллой выметнулся из  ворот  Кремля,  там
еще почти  сутки  длился  нелепый  бой,  когда  остатки  отряда  коммандос
отступали все глубже, все еще  надеясь  удачной  контратакой  вернуть  все
утерянное,  а  сверху  сыпались  гранаты,  гремели  выстрелы,   глупые   и
бесцельные, но патронов не жалели, в то время как у коммандос  все  теперь
было на учете.
     В конце-концов, перебили либо всех, либо кто-то сумел уйти, но полной
карты подземелий Кремля не знает никто, и вряд ли их школа выживания любой
ценой поможет. Подземелья Кремля - это  не  какие-то  простенькие  джунгли
Вьетнама!
     Как ни странно, но  труднее  всего,  оказалось,  сломить  сторонников
Анчуткина. Когда милиция уже сдалась, хотя из них мало кто уцелел -  толпа
есть толпа, выместили даже  детские  страхи,  когда  штатовских  коммандос
перебили и бросили их трупы у ворот Кремля, а в Останкино так и  вовсе  их
выбрасывали с башни, то анчутницы дрались яростно,  упорно,  с  осознанием
своей исторической правоты.
     Когда большую часть перестреляли на  улицах,  сам  Анчуткин  с  ядром
своем партии в несколько сот  человек  укрылся  в  Политехническом  музее,
умело организовал оборону.
     Танки, которые подвел Яузов, могли служить разве  что  прикрытием  от
выстрелов, да и то не послужили: из толпы так часто стреляли по окнам, что
там уже никто не показывался.

     На другой день анчуткинцы еще держались. С первого этажа  их  выбили,
но со  второго  они  забрасывали  гранатами,  вели  огонь  из  винтовок  и
автоматов. Среди убитых опознали несколько бывших офицеров, Яузов ругнулся
и велел отвести своих людей, не желая лишних жертв.
     Это был последний очаг сопротивления. Яузов расставил танки по  всему
городу, пустил военные патрули, что получили приказ расстреливать на месте
каждого, кого застанут за грабежом или мародерством.
     Меня не покидало смутное ощущение  вины.  Вместо  Кремля,  я  с  утра
отправился на  площадь  Ногина.  Теперь  на  подходах  стояли  милицейские
патрули, из метро никого не выпускали, но  народ  прибывал  из  переулков,
стоял гвалт, над головами потрясали винтовками.
     Танки чуть отодвинулись,  я  к  удивлению  в  группке  военных  узнал
Коломийца, Сказбуша и  даже  Когана.  Яузов  прижимал  к  губам  коробочку
сотового  телефона,  бубнил  приказы.  Среди  военных  выделялся   широкий
красномордый  гигант  с  генеральскими  погонами,  я  узнал  Сагайдачного,
которого Кречет называл своим учителем. Сагайдачный без всякого  микрофона
руководил танками, взревывая так, что слышно было на другом конце все  еще
запруженной народом площади.
     Я поздоровался со всеми, с Коломийцем обменялся долгим  рукопожатием,
да видят все, что  ссора  наша  была  нарочитой.  Сагвйдачный,  оглянулся,
узнал, сказал вместо "здравствуйте":
     - Хорошо, сволочи, сражаются!
     - Почему сволочи? - поинтересовался я.
     - Если бы они так и в Чечне дрались!
     Вокруг деликатно смолчали, старая рана  генерала  сочится  кровью,  а
Коломиец проговорил жалобно:
     - Надо их, по возможности... ну, не истреблять.  Все-таки  за  Россию
дерутся. Как понимают.
     Сагайдачный прорычал:
     - Патриоты, мать их...
     - Националисты?
     - Хрен их разберет. Теперь все Россию берутся спасать,  даже  жиды  и
арабы. Только еще аборигены Австралии что-то молчат.  Да  еще  хохлы,  как
услышали "Бей жидов, спасай Россию!", сказали, что лозунг  добрый,  только
цель поганая...
     Грохот выстрелов  внезапно  стал  слышнее.  Похоже,  какая-то  группа
пыталась прорваться, идя грудью на пулеметы десантного полка,  что  прибыл
утром и занял первый этаж...
     - Жаль, - сказал Коломиец с жалостью. - Все-таки гибнут люди.
     - Что люди, - сказал я с горечью, - гибнут настоящие люди! Ведь не за
деньги, не за дачи или счета в банке дерутся! За то, чтобы Россию  сделать
счастливой. Как понимают.

     За нашими спинами загрохотало. На площадь ворвался  бронетранспортер,
подлетел к нашим танкам, лихо развернулся. Десантники  повыпрыгивали,  как
шарики пинг-понга, и взяли машину в широкое кольцо.  Последним  неожиданно
выбрался... Кречет!
     Он на миг задержался на броне, в толпе узнали,  заорали  восторженно.
Яузов  подал  руку,  Кречет  фыркнул,  соскочил   легко,   только   колени
подогнулись едва не до земли.
     - Прямо с аэродрома, - объяснил он. - Здравствуйте все! Заканчивайте,
а то слишком много шума. Я  вернулся  с  ворохом  подписанных  документов,
сейчас не до мелочных драк!
     Сагайдачный взял под козырек, губы растянулись до ушей. Рыкнул мощным
голосом:
     - Ну-ка, десантная рота!.. За мной!
     Кречет дернулся, явно хотел остановить, не генеральское дело водить в
атаку чужих солдат, к тому же гражданских, но это же чертова  Россия,  все
перемешалось, рука президента замерла на полдороге,  а  я  поманил  одного
десантника:
     - Бегом к Егорову!.. Скажи, его требует президент.
     Десантник исчез, а Кречет вопросительно вскинул брови:
     - Кто такой Егоров?
     - Тот самый, - объяснил я, - чей самолет  выбросил  десант  прямо  на
крыши Кремля. С него-то и началось...
     Из темного зева  музея  выскочили,  взбивая  пыль,  двое  в  краповых
беретах. Десантник едва  поспевал  за  крепким  подтянутым  офицером,  уже
немолодым, но крепким, как дерево. Лицо было  суровое,  в  глазах  еще  не
остыла ярость боя.
     На бегу бросил ладонь к виску:
     - Господин президент, полковник Михаил Егоров...
     Кречет кивнул:
     - Вольно-вольно. Во всей этой истории я одного  не  понял...  Как  вы
прибыли с такой скоростью?
     Взгляды всех скрестились на молодцеватом полковнике. На лице Сказбуша
был профессиональный интерес, ибо из  городка  N  до  Москвы  лететь  пять
часов, никто тогда не знал, что Кремль захвачен.
     Егоров вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул:
     - Говорите.
     Егоров сказал с некоторым смущением:
     - Это было давно. Когда-то я прочел одну брошюрку... Задела она меня,
чего давно не случалось. Ну, насчет пути России, принятия ислама,  вопросы
мужской чести...Я тогда написал автору, чего, признаюсь, никогда раньше не
делал... Мол, за эту работу ему настучат  по  голове!  Но  если  уж  очень
придется круто, то пусть только крикнет одно слово - "Воздух!", и я  приду
вместе со всеми ребятами. И, дал ему свой интернетовский адрес. Не  емейл,
а прямой ICQ.
     Кречет смотрел с интересом. Спросил с недоверием:
     - Но ради того, чтобы набить кому-то морду стоило ли тащить  с  собой
весь десантный полк? Или хотя бы роту?
     Егоров развел руками:
     - Я потратил несколько минут, чтобы  связаться  с  Кремлем.  Не  знаю
зачем, это как инстинкт. Ответили вроде бы те же люди, те же голоса, те же
лица...  Стою,  как  водой  облитый  на  морозе,  все  закоченело,  волосы
поднимаются дыбом! Мне говорят, что все в порядке, а по всему телу уже  не
мурашки, а крабы носятся!.. Думаю, была - не была. Взял с собой всех,  кто
был под рукой...
     Коломиец сказал торопливо:
     - Вы правы,  у  вас  чутье!  Они  заранее  изготовили  нужные  клипы.
Профессор Куницын уже лежал расстрелянный, а на экранах  он,  вроде  бы  в
прямом эфире, водил экскурсию по Кремлю! И часы показывали нужное время, и
Куницын тоже улыбался и говорил, какое  чудесное  утро.  А  его  труп  уже
сбросили прямо с Останкинской башни.
     Сказбуш сказал:
     - Я помню, еще при Советской  власти,  один  умник  из  американского
посольства  одевал  резиновую  маску,  полностью  повторяющую  черты  лица
другого, так выезжал на свои задания... Думал, не знаем! Мы  этого  майора
ЦРУ водили, как козу на веревочке, скармливали ему такую дурь,  что  самим
становилось стыдно, но дурак  все  глотал.  А  теперь,  как  вижу,  вместо
резиновых масок пошли компьютерные штучки... Знаете, Михаил,  у  вас  черт
знает какое чутье! Вы не потеряетесь в этом мире. Не потеряетесь.
     Кречет оглядел Егорова с головы до ног:
     - Знаете, Михаил... стране нужны люди как  отважные,  так  и  умеющие
сами принимать правильные решения. Видите во-о-о-он то здание?
     Егоров проследил за пальцем президента. В  той  стороне  среди  серых
домов выделялось огромный комплекс зданий министерства внутренних дел.
     - Да, знакомо... Оттуда меня загнали туда, куда Макар телят не гонял.
     Кречет вскинул брови:
     - Так у вас там и знакомые есть?
     Кулаки Егорова сжались, зубы скрипнули как жернова:
     - Есть. Еще какие!
     - Вот и прекрасно, - кивнул Кречет.  -  Берите  своих  ребят,  быстро
туда. Наведите порядок, возьмите все под свой контроль.
     Егоров зловеще улыбнулся:
     - Сделаем! Еще как сделаем! А что потом?
     Кречет удивился:
     - Как что? Начинайте обживать главный кабинет. Приказ  о  назначении?
Потом, по факсу. Или пришлете за ним одного из этих... как они носят  свои
краповые береты на одном ухе, ума не приложу.

     Тихоокеанская акула шарахнулась бы от улыбки Егорова. Он бросил  пару
слов в коробочку мобильного,  от  здания  сорвался  джип,  примчался,  как
Сивка-бурка. Егоров вскочил на ходу, еще раз блеснул острыми зубами, и  за
джипом взвился легкий дымок.
     Кречет сказал вполголоса:
     - Сейчас вернемся, познакомлю с кое-какими цифрами. А в общем, скажу,
что во Франции тревога штатовской экспансией идет по экспоненте. Источники
проверенные, основываются на опросах их же институтов. Растет недовольство
и в Германии, Италии...  Европа  вплотную  подошла  к  тому,  что  вот-вот
потеряет свою французскость, немецкость, итальянскость. Раньше, с натиском
Советского Союза боялись потерять все, но теперь Союза нет, русские войска
последний раз шагали по Италии, Швейцарии еще во времена Суворова, да и то
по  просьбе  их  правительств...  Словом,  сейчас  они   пытаются   как-то
сохраниться как французы или итальянцы.
     - Да что толку, - сказал Яузов брезгливо. - Пытаются!.. Мечтают?
     Кречет сказал почти весело: - При нашем столкновении со Штатами...  в
какой бы форме не выражалось, Европа останется в стороне.
     Яузов фыркнул недоверчиво:
     - И что же, будут свистеть да подбадривать дерущихся?
     - Увы, сейчас не милые вашему сердцу  времена  Древнего  Рима.  Будут
призывать к прекращению кровопролития, поиска решений мирными  средствами,
осуждать, принимать безжизненные резолюции...
     Коломиец воскликнул:
     - Но как же НАТО? У них обязательство друг перед другом! И  командует
всеми объединенными войсками американский унтер!
     - Не совсем так, - мягко ответил Кречет, - даже в случае войны, а  до
нее не дойдет, уверен... почти уверен, все страны Европы ограничатся чисто
символическими акциями. А через нейтральные страны будут торговать с нами,
даже помогать. Да, помогать! Америка им сейчас  страшнее,  чем  Россия.  В
Европе хватает умных голов понять, что американский доллар  в  их  странах
опаснее советских танков.
     Кречет внимательно оглядывал всех глубоко сидящими в пещерах глазами.
Под массивными надбровными  дугами  лежала  густая  тень,  откуда  изредка
проблескивали красные  искорки,  словно  лазерный  прицел  искал  уязвимые
места. И все чувствовали, что за теми красными точками  находится  могучий
мозг...
     Яузов переступил с ноги  на  ногу,  беспокойно  оглянулся  на  здание
музея.  Оттуда  донеслись  треск   автоматных   очередей,   грубые   удары
взрывающихся гранат.
     - Если еще и не время для ответного удара, - сказал Кречет  ровно,  -
то пора хотя бы перестать отступать! Но если остановимся,  то  американцы,
продолжая развивать наступление, наткнутся на нас... Надо, чтобы не смяли.
     Яузов хмыкнул:
     - Смяли? Я видел, как  один  наткнулся!  На  роскошном  мерседесе,  а
впереди МАЗ внезапно затормозил. Мерс влетел ему под  зад,  в  лепешку,  а
водитель самосвала выходит и говорит сокрушенно: давай разбираться, мужик.
Я ж только вчера новенькое ведро повесил...
     Коломиец прервал, интеллигентно морщась:
     - Этот анекдот рассказывали еще в  Риме,  про  колесницы.  Вы  хотите
сказать, что нужна ситуация, чтобы их  еще  и  выставить  виноватыми?  Это
забота Сказбуша, он что угодно передернет.
     -  Скорее  уж  министра  культуры,  -  возразил  Сказбуш,  ничуть  не
обидевшись. - Яузов двигает танками, я держу  кинжал  под  плащом,  а  вот
уважаемый  Степан  Бандерович  манипулирует   общественным   мнением.   Он
красивый, глаза честные, волосы вон какие  отрастил,  это  их  при  битлах
называли патлами, а теперь в аптечной резиночке носят... Ему поверят, если
он заготовленным нами экспромтом прокомментирует случившееся...
     - А что случится?
     - Сегодня решим, - ответил Сказбуш. Взглянул на Кречета, не много  ли
на себя взял, добавил поспешно, - вчерне.
     Бронетранспортер рыкнул, придвинулся ближе,  только  что  не  присел,
чтобы правительству легче взбираться. Кречет коснулся брони, оглянулся  на
крик. Из музея выбежал десантник, краповый берет лихо  на  боку,  но  лицо
перекошено злостью, а в глазах ярость:
     - Господин президент!..
     Кречет быстро зашагал навстречу, голос дрогнул, чувствуя недоброе:
     - Что стряслось?
     - Генерал Сагайдачный... - выпалил  десантник,  задыхаясь  то  ли  от
бега, то ли от душившей ярости. -  Он  спросил...  он  сказал...  если  вы
сможете подойти...
     - Что? - вскричал Кречет страшным голосом. - Он ранен?
     Десантник понесся  за  президентом,  что-то  кричал.  Мы  видели  две
широкие спины, что удалялись по направлению к музейным воротам, и сами, не
сговариваясь, неумело побежали следом.
     Наши подошвы простучали по обломкам  ворот.  Воздух  был  горячий,  в
огромном  холле  на  щепках,  кусках  камня  лежали  тела  павших,  все  в
гражданском. На том конце зала  широкая  мраморная  лестница  вела  вверх,
страшно стекал красный ручеек, капал с торцов ступенек.
     Запыхавшись, мы поспешили наверх. На  втором  этаже  кого-то  вязали,
слышались сдавленные крики. Несколько человек бегом понесли вниз раненых.

     Кречет стоял на коленях над огромным распростертым телом. Я не  сразу
узнал Сагайдачного, изорванный пулями и осколками мундир  настолько  залит
кровью, что не осталось  зеленого  цвета.  Всегда  красное  мясистое  лицо
генерала сейчас стало смертельно бледным:
     - Ты здесь?.. А где же... женщина?
     - Какая женщина? - не понял Кречет.  Мне  показалось,  что  в  глазах
президента блеснули слезы. - Лежи, уже бегут медики ...
     - Женщина,  -  повторил  Сагайдачный  медленно.  Губы  двигались  все
слабее. - Молодая и очень красивая... с  удивительной  фигурой...  владеет
всеми видами оружия... восточными единоборствами... к-кх-кх... сексуальная
до сумасшествия...
     Кречет в бешенстве оглянулся:
     - Где медики? Почему президент здесь раньше?..
     Сагайдачный растянул губы  в  улыбке,  глаза  медленно  теряли  живой
блеск:
     - Всегда... была... женщина...
     Голос его прервался, голова  откинулась  в  сторону.  Кречет  стиснул
зубы, медленно провел ладонью по лицу человека,  которого  всегда  называл
учителем, еще теплому,  размазывая  грязь.  Веки  послушно  опустились  на
глазные блоки.
     - Ты ссорился со мной... - прошептал Кречет,  -  из-за  ислама...  Но
зеленое знамя пророка над Россией так  быстро...  что  будешь  удивлен  и,
надеюсь, не очень разочарован... если у врат вместо  бородатого  мужика  с
ключами., встретят красивые женщины! А твое имя будет у них на груди...
     А Коломиец  остановился  над  залитым  кровью  телом  в  двух  шагах,
всмотрелся. Рука его медленно стянула с головы фуражку:
     - Он и не прятался за депутатским билетом.
     - Он реабилитировал этих болтунов в Думе, - признал Сказбуш холодно.
     - Да, за всех дрался.
     Сказбуш  высвободил  автомат  из  застывающих  рук,  выдернул  рожок,
покачал головой. Пуст, Анчуткин дрался до последнего патрона.

     Глава 50

     Рассвет вставал ликующе кровавый. Облако в небе вспыхнуло  и  пропало
под ударом прямых солнечных лучей, словно угодила крылатая ракета. По небу
расползался  пурпурный  свет,  от  которого  чаще  билось  сердце,   грудь
вздымалась  в  непонятном  волнении,  хотелось  свершить  что-то  великое,
доблестное, но не было ни амбразуры, чтобы  закрыть  ее  своим  телом,  ни
колонны бензовозов, чтобы направить на них свой горящий самолет.
     Грудь Рыбакова вздымалась от непонятного восторга, он дышал  часто  и
сильно, прогоняя ревущие в груди массы воздуха, что насыщали тело взрывной
силой, пьянили кровь и подмывали выкинуть что-нибудь дикое, вроде пройтись
на ушах по палубе или броситься на вражеский флагман и  разломать  его  на
куски голыми руками.
     На горизонте маячат серые, как уродливые жабы, корабли этого  гнилого
образования,  именуемого  США.  Приплюснутые,  низко  сидящие  в  воде,  с
округлыми обводами, где  под  кожухами  прячутся  люди,  все  округляющие,
сглаживающие, сводящие к компромиссам...
     - Я с детства не любил овал, - сказал он громко, - я с  детства  угол
рисовал!
     Худяков услышал, спросил с недоумением:
     - Непонятно, но красиво. Что это?
     -  Цитата,  -  ответил  Рыбаков.  Подумал,  сказал  с  раскаянием.  -
По-моему, того, который "Бригантину" написал!.. Они все погибли молодыми.
     Худяков повторил с удовольствием:
     - Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал... Здорово! Да,
это наш поэт. Что с американскими кораблями?
     - Стоят, - ответил Рыбаков, в голосе слышалось напряжение. - Нет, бой
не примут. У них воюют по-другому!.. Побеждают тем, что  изо  дня  в  день
твердят, что все мы скоты, что нечего куда-то тянуться, соблюдать какую-то
мораль, что нет ни чести, ни гордости, а есть только  экологически  чистая
жратва и траханье всех  и  вся,  не  разбирая  ни  пола,  и  возраста,  ни
вообще-то человек ты или рыба.
     Худяков усмехнулся:
     - Это как мы Григорьева сумели... Он бросил курить, неделю  держался,
а мы все вокруг: да закури, да брось ломаться, да что тебе это, да вот  мы
курим - и ничего... и он сломался.
     - Так и они нас ломают. Половину Европы сломали!

     Рассвет над американскими кораблями вставал пугающе кровавый,  облако
в небе вспыхнуло и растаяло, словно в эпицентре атомного взрыва.  По  небу
снизу расползался нехороший пурпурный свет, от  которого  тревожно  билось
сердце, грудь вздымалась в тревожном ожидании, по телу пробегала  дрожь  в
ожидании неприятностей.  Хотелось  как-то  укрыться  за  надежной  толстой
броней, но Стоун с холодком обреченности понимал,  что  никакая  сталь  не
спасет. В чудовищной жаре выгорит даже вода в океане диаметром в пару миль
и на полмили в глубину...
     А русские нарываются, им терять нечего, да  и  варварское  стремление
подраться прет из груди, прорывая кожу...
     В серо-утреннем мире вызывающе  пылал  жаркий  алый  краешек  солнца,
странно придавленный сверху тяжелой свинцовой тучей,  настолько  темной  и
массивной, что мир показался перевернутым. Снизу темнел горизонт, но  туча
была намного массивнее, злее, она закрыла солнце на  три  четверти,  снизу
выглядывал срезанный краешек, тянулся к краю земли.
     Стоун смотрел в бинокль на русские корабли. Теперь уже  невооруженным
взором можно было различить надпалубные надстройки, длинные стволы  пушек,
все направлено в их сторону. Можно  даже  разглядеть  остроконечные  клювы
ракет. В бинокль видны на некоторых боеголовки красного  цвета.  В  голове
стучали молоточки, а сердце останавливалось от ужаса. На  кораблях  знали,
что так русские отмечают ядерные заряды.
     - Он не осмелится, - прошептал он.  На  лбу  вздулись  крупные  капли
пота, одна сорвалась, пробежала через глаз. - Они не осмелятся...
     Ассгэйт пробормотал:
     - Я бы на это не рассчитывал...
     - Но погибнут и они! Что настолько тупы, что не понимают?
     - Понимают... Это мы не понимаем, как можно три  месяца  не  получать
жалованья... а ты  знаешь,  что  их  командир  корабля  получает  столько,
сколько у тебя приходящая уборщица?.. И русский это знает. Ему насточертел
голод,  страх  сокращения...  и  он  ненавидит  нас,  не  за  то,  что  мы
американцы, а за то, что у нас все хорошо, даже отлично! За то, что  сыты,
одеты, доллары из  задницы  лезут,  а  кормят  нас  так,  как  их  однажды
накормили на приеме в Кремле. И вот он смотрит на нас через прицел...
     Командир ощутил, как черная волна ужаса ударила в мозг. Он прохрипел:
     - Это безумцы... Безумцам не место на море!
     - Да, конечно, - психолог говорил профессионально убеждающе, со  всем
соглашался, не спорил, поддакивал,  затем  кивнул  на  иллюминатор,  через
который было видно кусок лазурного моря, где на фоне  синего  неба  грозно
маячили русские крейсера - реальность,  проклятая  реальность!  У  русских
атомные подводные лодки, сорок боевых кораблей.
     Уже невооруженным  глазом  они  видели,  как  русский  эсминец  очень
медленно, почти незаметно, словно его тянуло подводное  течение,  подается
вперед. Исполинские пушки, с жерлами как у  заводских  труб,  смотрели  на
авианосец уже в упор. Корабли охраны, пытались  закрыть  своими  корпусами
матку, но русский корабль безрассудно шел к  столкновению,  ему  уступали.
Теперь ни надо никаких ядерных зарядов или крылатых  ракет:  один  залп  в
упор из корабельных орудий такого калибра сметет все с палубы авианосца...
     Стоун стиснул зубы, чувствуя полнейшее отчаяние. Надежда, что русские
будут вести себя по правилам, которые Штаты  везде  называют  общемировыми
ценностями, рухнула.
     - Дать малый назад, - сказал он и не узнал  своего  голоса.  -  Самый
малый! И предупредить другие корабли, чтобы не поддавались на провокации.
     Кремер с такой скоростью ухватился за микрофон, что Стоун  подумал  с
презрением и растущим  ужасом,  что  в  его  время  моряки  были  все-таки
мужчинами.  Богатеет  страна,  непомерно  богатеет.  А  богатому   умирать
труднее, чем этим голопятым...
     Он слышал, как внизу тонко вскрикнул лейтенант Грейс:
     - Почему мы отступаем? Почему? Это позор!
     - Зато живы, - ответил ему угрюмый голос.
     Стоун заскрежетал в ярости зубами. Он ощутил, как от  лица  отхлынула
кровь, а в груди защемило. В последний раз так чувствовал  себя  пятьдесят
лет назад, в смутном детстве, когда старшие ребята отобрали мячик, да  еще
и попинали, а отец не защитил, а обругал, что не с теми играет.
     - Мы должны были!.. Мы в грязи по самые уши!.. Как я посмотрю в глаза
своей женщине...
     Ассгейт сказал  резко,  зная,  что  сейчас  на  всесильного  адмирала
необходимо прикрикнуть:
     - Зато посмотришь! А так бы она посмотрела в твои мертвые очи.
     Все двоилось и расплывалось в глазах Стоуна. Он вытер кулаком  слезы,
оказывается его всего трясет, на морде две мокрые дорожки, капает  уже  на
рубашку. Костяшки щипало, там почему-то свежие  ссадины,  в  сердце  колет
так, что он хватал ртом воздух, как рыба на берегу, будто  горячие  слезы,
падают прямо на сердце, прожигая его насквозь.
     Снизу был крик, брань, звон железа. Вскоре поднялся Кремер, бледный и
с трясущимися губами. Не глядя, сказал невесело:
     - Одного пришлось...
     - Что?
     - Повязать. Даже личное оружие отобрали.
     Ассгейт поморщился:
     - Заразился русскостью... Кто он?
     - Мичман О'Брайен, - сообщил Кремер с ненавистью, словно это  главный
психоаналитик был виноват в отступлении всесильного флота. - Его  родители
переехали из Ольстера.
     - А, ирландец, - протянул Ассгейт с покровительственной насмешкой.  -
Ну, эти все еще восприимчивы. Пошлите к психиатру на промывку мозгов.  Тот
расскажет, что все мы от помеси обезьяны с Фрейдом, а  вовсе  не  бог  нас
лепит собственными руками. А раз такие  родители,  то  нечего  о  какой-то
чести... ни у Фрейда, ни у обезьяны ее не было.
     - Хорошо, - ответил Кремер мертвым  голосом.  Глаза  его  потухли,  а
голос звучал ровно, как механический. - Сделаем. Здоровье - прежде  всего.
Плюй на все и береги здоровье. Парень погрустит и... станет как все мы.

     С мостика эсминца  "Стерегущий"  донесся  истошный  вопль  вахтенного
офицера.  В  голосе  было  безмерное  удивление,   восторг   смешанным   с
сумасшествием:
     - Они отодвигаются!.. В самом деле отодвигаются!!!
     Рыбаков распорядился:
     - Продолжать самый малый вперед.
     - Отодвигаются, - прошептал вахтенный, он не верил  своим  глазам.  -
Они отодвигаются... Надо сообщить командующему.
     - Рано, - сказал Рыбаков резко. - Еще чуть-чуть,  чтобы  сомнений  не
было. А то случайность, подводные течения, то да се...
     - Да какое подводное! Отступают. Мы их  выдавливаем  из  залива.  Они
пятятся, как... как не знаю что!

     В  кабинете  Кречета,  мы  как  тургеневские  барышни  застыли  перед
огромными мониторами. Железные горы 7-го  флота  медленно  отодвигались  в
открытый океан. Уже все корабли Первого  Краснознаменного  встали  на  том
месте, где двое суток стоял огромный флот чужаков с их радарами, ракетами,
службами наведения, устрашающими мордами на  кабинах  истребителей.  Глупо
идти дальше, и так все ясно. Победу вычисляют не по  потерям  -  бывает  и
Пирровой, - а за кем место стычки. Как  не  хвали  русскую  армию,  но  на
Бородинском поле ее не только разгромили, но и победили. А сейчас, хотя не
прозвучало ни выстрела, миру явлена победа.
     На экране второго  телевизора  в  облаках  пепла  и  золы  выныривали
странные  металлические  конструкции.  Из  динамиков  несся  натужный  рев
могучих моторов. Сверхмощные бульдозеры сдвигали щитами оплавленные глыбы.
Иногда на миг  возникала  человеческая  фигура,  похожая  на  инопланетное
существо в их противорадиационных костюмах. Снизу  подсвечивало  багровым,
словно под ногами все еще кипела расплавленная земля. Время от времени все
скрывалось в хлопьях серого пепла.
     Единый вздох пронесся по всему кабинету, словно  у  нас  теперь  одна
грудь, одно сердце на всех. Железная армада штатовского флота  уже  начала
замедлять ход, остановилась, только  "Четвертый  Рим"  все  еще  вспарывал
волны, стараясь отойти от флота варваров как можно дальше, снова поставить
между собой и русскими стальной забор из кораблей охраны.
     Люди задвигались, неверяще проговорил Яузов:
     - Черт... неужели... неужели наша доктрина выдержала?
     - Первое испытание, - отозвался Коган  предостерегающе,  -  пока  что
первый шажок.
     Сказбуш с изумлением огляделся:
     - И все так просто? И не одной красивой женщины?
     Яузов с наслаждением почесал потное, свисающее  через  ремень  брюхо,
рыкнул невпопад:
     - Ладно! На портретах все равно будем стройными и красивыми.
     Только  Кречет  молчал,  глаза  его  невидяще  смотрели  в  окно.  Мы
догадывались, о чем думает  президент.  Наступает  тревожное  утро  нового
мира.  В  стране,  где  стреляют  из  каждого  окна,   перевороты   отныне
невозможны. Народ наконец-то выходит из спячки.
     - Отступление закончено, - проговорил он медленно, словно еще не веря
себе. - Пора подумать об ответном ударе.

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт:

Комментарии (3)