Фэнтези - Юрий Никитин

Золотая шпага

     Юрий Никитин.
     Золотая шпага


      * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

     Глава 1

     Преподаватель баллистики подполковник Кениг решил  сократить  путь  к
выходу из училища  и  пошел  через  зал  для  фехтования.  Сюда  он  редко
заглядывал,  ибо  упражнения  со  шпагой   нелепы   человеку,   привыкшему
рассчитывать траектории огромных чугунных ядер. А ядро сшибет с ног слона,
не только человека со шпагой или чем-то еще колющем-рубящем в руках.
     Зал  был  почти  пуст,  лишь  в  дальнем  углу  упражнялся   высокий,
атлетического сложения юноша. Под мокрой от пота  и  прилипшей  к  широкой
мускулистой спине рубашкой бугрились мышцы. Плечи у юноши были  массивные,
налитые здоровой, уверенной силой. Он раз за разом повторял один и тот  же
прием, оттачивая каждое движение до ювелирного изящества. Выпад -- поворот
рукояти -- укол... Выпад -- поворот -- укол...
     Кениг поморщился. Высокий и  сутулый,  с  взлохмаченными  волосами  и
ястребиным носом,  он  сейчас  напоминал  большую  хищную  птицу,  готовую
броситься  на  первую  попавшуюся  жертву.   Впрочем,   внешность   вполне
соответствовала  характеру.  Злой   и   язвительный,   наделенный   острым
аналитическим умом, Кениг не давал спуску ни кадетам, ни коллегам.  С  его
легкой руки многие преподаватели получили обидные клички,  директор  нажил
язву желудка, а кадеты то и дело подвергались взысканиям. Он был из  числа
многих  иностранцев,  приехавших  в  Россию,   как   сказал   впоследствии
Лермонтов, "на ловлю счастья и чинов". Процесс европеизации,  начатый  еще
Петром I, все  еще  не  был  завершен,  почти  на  всех  высших  командных
должностях стояли иностранцы,  и  они  же  представляли  преподавательский
состав в академии и во  всякого  рода  высших  училищах.  Кенига  злили  и
раздражали  остатки  патриархального  боярского  быта,  которые  выплывали
исподволь то там, то здесь, и он боролся с ними со всей яростью и энергией
холерического темперамента.
     Да, внешне он был  похож  на  ястреба,  но  юноша,  упражняющийся  со
шпагой, меньше всего походил на мышь или зайца. Поразительнее  всего  было
то, что восемь лет тому -- при поступлении в кадетский корпус --  это  был
очень худенький, болезненного вида мальчик. Но в слабеньком тельце таилась
несокрушимая воля. В то время как его сверстники еще нежились в  постелях,
этот странный кадет уже до изнеможения упражнялся в гимнастическом зале, а
когда товарищи старательно разучивали правила игры  в  светские  карточные
игры, он в пустой комнате читал вслух стихи, ибо от рождения  был  наделен
некоторым косноязычием. И в то же время успевал быть первым в науках!
     И вот теперь в зале сражался с чучелом  мускулистый  юноша,  пожалуй,
самый сильный в училище. У  него  прорезался  чистый  голос  --  мощный  и
звонкий, как боевая труба, он отрастил самые широкие среди кадетов  плечи,
зато пояс двенадцатилетней девочки ему пришелся бы впору.
     Кениг продолжал хмуриться.  Ему  неприятно  было  видеть,  что  самый
талантливый  ученик  занимается  никчемным   делом.   Пусть   ему   только
восемнадцать лет, возраст, в котором кровопролитные дуэли имеют едва ли не
первостепенное значение, но ведь у него и глубокий  ум,  которому  старики
могут позавидовать!
     Юноша обернулся на стук шагов, вытянулся в струнку.
     -- Вольно,-- сказал Кениг. Он  хотел  было  пройти  мимо,  но  что-то
мелькнуло  в  памяти,  заставило  остановиться.--  Погодите,--  сказал  он
медленно,-- ведь сегодня вы получили офицерский  чин.  Вы  уже  не  кадет,
подпоручик  Засядько.  Ваши  товарищи,  которые  едва-едва   вытянули   на
прапорщиков, закатили пир горой. А вы? Тычете шпагой ни в чем не  повинное
чучело. Словно бы ничего особенного не случилось! Да  поймите  же  --  вас
выпускают из училища подпоручиком! Вспомните,  князь  Михаил  Илларионович
Кутузов  тоже  окончил  артиллерийское  училище,  но  был   выпущен   лишь
прапорщиком.  А  каких  вершин  достиг!  На   днях   назначен   директором
артиллерийского училища в Петербурге.
     Засядько спокойно смотрел  в  лицо  преподавателя  баллистики.  Глаза
юноши были ясные,  чистые.  Был  он  наделен  той  мужественной  красотой,
которая  так  редко  встречается  среди  изнеженных   дворянских   сынков,
прирожденных горожан. "Из казацкого рода,-- вспомнил Кениг.-- Сын главного
гармаша Сечи".
     -- Что же вы не отвечаете? -- спросил Кениг, стараясь придать  голосу
суровость.-- Хоть вы и подпоручик, но разговариваете с подполковником!
     Засядько снова вытянулся. Кениг недовольно поморщился, махнул рукой.
     -- Вольно, вольно. Нечего показывать свою  фигуру...  надо  заметить,
неплохую. И  грудь  у  вас  уже  широка,  как  наковальня.  Давайте  лучше
присядем, юноша. Возможно, я вас больше не увижу. Да что там "возможно"...
Наверняка не увижу. Хочется поговорить напоследок...
     Удивленный Засядько сел рядом с подполковником на  подоконник.  Кениг
внимательно и грустно рассматривал юношу. Силен, красив, но в  черных  как
маслины глазах, несмотря на кажущуюся открытость, что-то есть еще, глубоко
затаенное.
     -- Скажите, почему вы не на пирушке?
     Молодой подпоручик неопределенно пожал плечами.
     -- Н-ну... я не люблю пить.
     -- Послушайте, Засядько, постарайтесь быть со мной откровенным.  Ведь
вы мой лучший ученик. Надеюсь, вы и сами замечали мое особое  отношение  к
вам?
     -- Замечал,-- улыбнулся  Засядько.--  Вы  меня  гоняли  по  предметам
больше всех.
     --  Потому  что  люблю  ваши  ответы.  Вы  отвечаете   умно,   смело,
оригинально, обосновывая свое мнение. Часто спорите с авторитетами. У  вас
острый ум, Засядько. Но не только острый, ибо можно до конца дней остаться
салонным острословом, но и глубокий. Теперь вы уходите, а я так до конца и
не разобрался в вас. Мне хочется, если позволите,  задать  один  несколько
необычный вопрос... Вот вы -- первый ученик  в  кадетском  корпусе.  И  по
знаниям, и по фехтованию. Никто  этого  не  отрицает.  Но  почему  вы  так
рветесь... и куда? Вы буквально изнуряете себя занятиями  и  тренировками.
Другие видят только парадную сторону и завидуют:  ах,  какой  талантливый,
как ему все легко дается! Но я знаю  цену  подобной  легкости.  Вы  можете
надорваться. Советую соразмерять силы. Если нет какой-то сверхцели, то  не
лучше ли вести более размеренную жизнь?
     -- А если есть? -- спросил Засядько.
     -- Что? -- не понял Кениг.
     -- Сверхцель.
     -- Тогда боже благослови... Но откуда у вас, такого юного, сверхцель?
И как вы ее конкретно представляете?
     Юноша помолчал, испытующе посмотрел на преподавателя.
     -- Человек... должен жить в полную силу. Так  мне  говорил  отец.  Он
должен делать наибольшее, на что способны его руки, сердце и голова.
     -- Все хотят быть полезными Государю и Отечеству,-- напомнил Кениг.
     -- Хотеть мало,-- ответил Засядько серьезно. Он поставил шпагу  между
колен, погладил эфес.-- Что хорошего в  пирушке?  Напьются,  пообъясняются
друг другу в вечной любви и дружбе. Наутро сами себе покажутся противными.
     -- Так уж и покажутся?
     Засядько сдвинул плечами:
     -- Ну,  не  обязательно.  Для  иных  это  будет  веселым  и  забавным
времяпровождением.
     -- Не все же время можно работать,-- возразил Кениг.
     -- Не все,-- подтвердил Засядько с сожалением.
     Кениг осторожно заметил:
     -- Возможно, вы не пошли из-за стесненности в  средствах...  В  таком
случае, Саша, позвольте мне так вас называть, располагайте моим кошельком.
Получаю я немало, а много ли надо одинокому человеку? Как я слышал, у  вас
небогатые родители.
     Засядько ответил просто:
     -- Это верно. Мои родители денег присылать не могут. Но я не пошел на
пирушку по иной причине. Просто... вспомнил пирамиды.
     --  Что?..  Что?!  --  переспросил  Кениг.  Ему  показалось,  что  он
ослышался.
     -- Пирамиды, возведенные неведомыми строителями Египта. Десятки веков
стоят в пустыне, а люди все не надивятся. Да и поистине это величайшее  из
семи чудес света!
     -- Что-то я не понимаю ваших иносказаний.
     -- Это не иносказание. Строители пирамид были обречены  на  каторжный
труд. Им было не до пирушек. Зато творения их рук уже не одну  тысячу  лет
удивляют мир. А что осталось от тех, кто не  строил  пирамид,  а  проводил
жизнь в пирушках? Ни-че-го.
     Кениг  уважительно   посмотрел   на   восемнадцатилетнего   богатыря.
Чего-чего,  а  такой  философии  не  ожидал  от  юноши.  Впрочем,   всегда
находились такие, кто остро сознавал краткость  человеческой  жизни.  Юлий
Цезарь в свои двадцать лет рыдал, читая жизнеописание Александра Великого:
"Он уже в восемнадцать лет начал завоевывать  мир,  а  я  старше,  но  для
бессмертия ничего не сделано!"
     -- И ты  тоже,--  спросил,  неожиданно  переходя  на  "ты",--  хочешь
строить свою пирамиду?
     -- Да,-- горячо  ответил  Засядько.--  Разум  мне  дан,  чтобы  я  им
пользовался, а не низводил до скотского  уровня  в  оргиях.  Скажите,  чем
закончилась битва у Сиракуз?
     -- Не помню,-- ответил Кениг удивленно.
     -- Почти никто не помнит, хотя это была крупная битва. И почти  никто
не знает имен воевавших тогда царей. Зато все знают, что в те дни был убит
один совсем незнатный человек по имени Архимед. Память хранит только имена
людей, что-то сделавших для человечества, и я мечтаю быть среди  тех,  кто
удостоился этой чести! Простите, если вам показалось, что  я  недостаточно
почтителен к царственным особам... тех времен.
     Кениг отмахнулся:
     -- Царственные особы... были разные. Это сейчас живем... гм,  жили  в
просвещенном веке под рукой всемилостивейшей  императрицы  Екатерины,  уже
именуемой Великой. И не зря, можно сказать. Но тогда тем более  зачем  вам
эти упражнения? Если знаете, что только умом и  знаниями  можно  завоевать
место в истории? А что значит грубая сила и это нелепое пыряние шпагой?
     -- Я офицер. Я выбрал дорогу служению Отечеству.
     -- Сейчас нет войны.
     -- К тому же  я  малоросс,--  сказал  тихо  Засядько.--  Меня  многие
задевали, еще, когда я поступал  в  кадетский  корпус.  Дворянские  сынки!
Старинные роды, то да  се.  Я  вынужден  был  научиться  давать  достойную
сатисфакцию.
     -- Вы -- первая шпага училища,-- напомнил Кениг,  снова  переходя  на
"вы".-- И первая сабля. Никто лучше вас не владеет  оружием.  К  тому  же,
говорят, вы знаете какие-то боевые приемы запорожцев?
     -- Да,-- ответил Засядько неохотно.--  Я  кое-чему  научился  еще  до
поступления в корпус... Но я еще не знаю, буду ли первым в армии!
     -- Армия велика,-- заметил Кениг с улыбкой.
     -- А дома в огороде я всегда был первым,--  сказал  Засядько  веселым
тоном, но Кениг ощутил, что сын казацкого старшины говорит серьезно.
     Он слез с подоконника, протянул руку юноше.  Тот,  помедлив,  сжал  в
свой широкой ладони  пальцы  преподавателя.  Ладонь  была  шероховатая,  а
мозоли были твердые как конские копыта.
     -- Желаю удачи,-- сказал Кениг.-- Она понадобится.
     -- За что обижаете? -- ответил Засядько с легкой укоризной.-- Я приму
только успех.

     Глава 2

     Когда колющий  удар  стал  получаться  самопроизвольно,  без  участия
сознания, Засядько позволил себе передышку.  Было  без  трех  минут  шесть
вечера. "Надо еще успеть попрощаться с  Геннадием  Ивановичем",--  подумал
он.
     К одному из кадетов приходил по праздникам  и  воскресеньям  старичок
дядька,  охотник  рассказывать  разные  истории  из   жизни   подвижников.
Александр,  как  и  его  товарищи,  пристрастился  слушать.  Старик   знал
удивительно много. Его память, несмотря  на  преклонный  возраст,  хранила
уйму сведений и  подробностей  о  жизни  отшельников  и  аскетов.  Однажды
Засядько в порыве энтузиазма решил даже уйти в монастырь, ибо  именно  там
идут сражения с самым главным противником -- Сатаной, но, к его удивлению,
старик отсоветовал. Мол, сперва надо воевать его слуг, кои носят человечьи
личины, а с генералами Темного Мира надлежит  сражаться  генералам,  а  не
зеленым кадетам.
     Александр бегом помчался через двор. Ноги были сильные, руки крепкие,
дыхание не сбивалось, а сердце даже не ускорило ритм. Жизнь хороша!
     Старик по обыкновению находился в часовенке. В это время здесь бывало
пусто, тем более  сейчас,  когда  выпускники  и  преподаватели  занимались
возлияниями в честь Бахуса.
     Александр медленно подошел к старику. В часовне было тихо, прохладно,
торжественно. Старик сидел в  задумчивости,  книга  покоилась  у  него  на
коленях. Он не молился, ибо губы  его  не  шевелились.  Просто  отдыхал  с
закрытыми глазами.
     Александр вздрогнул, когда старик, все еще не открывая  глаз,  сказал
негромко:
     -- Зашел проститься, Саша?
     -- Да... гм... здравствуйте, Геннадий Иванович!
     Старик открыл глаза, внимательно  посмотрел  на  юношу.  Александр  в
который раз подивился тому, какое у  этого  древнего  деда  одухотворенное
лицо. Голова и борода седые, руки с вздутыми синими венами,  однако  глаза
смотрят бодро, просветленно, а голос мощный, словно у молодого парня.
     -- Это хорошо, что не забываешь,-- сказал старик.
     -- Разве я мог забыть,-- ответил Засядько с легкой  обидой.--  Вы  же
знаете, как я вас уважаю. Даже в монастырь собирался! Может быть, даже зря
не пошел.
     -- И правильно, что одумался. Это раньше монастыри были единственными
хранилищами духовности и светочами знаний. В то время, когда  даже  короли
погрязали в дикости и невежестве и не  могли  расписаться  на  собственных
указах, монастыри  хранили  и  умножали  культуру.  Теперь  же  их  усилия
увенчались  успехом:  грамотность  и  образованность  перестали   казаться
пороком. Посему не обязательно идти в монастырь!  Даже  нежелательно,  ибо
теперь в светской  жизни  человек  может  для  людей  и  культуры  сделать
больше...
     -- Теперь я это понимаю,-- ответил Александр.
     Старик смотрел очень серьезно.  Глаза  были  глубокие,  внимательные.
Если тело старело и дряхлело, то душа словно бы лишь  набиралась  мощи.  И
эта она, мудрая и всепонимающая, сейчас смотрела на него из глубины глаз.
     -- Идти в большой мир, юноша. Ты силен духом, мир  тебя  не  одолеет.
Неси людям убеждение, что дух сильнее плоти, что разум выше скотства,  что
духовность и наука важнее красивых вещей и сытной пищи...
     Александр при слове "наука" вздрогнул, и старик это заметил. У  юноши
были свои причины, но Геннадий Иванович истолковал его чувства по-своему.
     -- Да,-- сказал он убежденно,-- наука и культура! Было  время,  когда
наукой занимались только при  монастырях.  Многие  важнейшие  открытия  до
недавнего времени сделаны  монахами.  В  монастыре  Коперник  создал  свое
учение,  Кампанелла  писал  книги,   Паскаль   занимался   математикой   и
философией... Но сейчас,  когда  образование  и  развитие  общей  культуры
победоносно идут по странам,  когда  заниматься  наукой  стало  модным,  а
короли дают на лаборатории и печатанье книг деньги, иди в мир, отрок!  Там
возможностей больше. И помни: дух силен, плоть немощна.
     Он встал и  торжественно  перекрестил  юношу.  Александр  почтительно
наклонил голову, принимая благословение.
     -- Спасибо, Геннадий Иванович!
     -- И  последнее,  что  скажу,--  сказал  старик  негромко.--  Избегай
уходить из мира... не уходя из него внешне.
     Засядько вскинул брови:
     -- А... как это?
     -- Сейчас  многие  умные  люди  хотят  улучшить  мир.  Но  все  хотят
по-своему. Каждый убежден, что прав именно он... а это опасно.  Вообще  на
свете нет ничего опаснее!
     -- Почему?
     -- Даже умные люди не все... добрые. Да и добрые могут наделать много
зла, когда сочтут неверный путь за верный.  А  ошибиться  легко,  ибо  что
можно наверняка сказать о дороге, что уходит за горизонт?
     Он сказал настороженно:
     -- Геннадий Иванович, я не все понимаю, о чем вы говорите.
     --  Я  говорю  об  иезуитах,   масонах,   хлыстах,   армагеддонистах,
мафусаилистах, скопцах... многих  других,  которые  спешат  объявить,  что
только они знают как построить царство небесное на земле! Не спеши  к  ним
присоединяться. Ты горяч, можешь увлечься. Посмотри раз, посмотри  другой.
А на третий раз можешь увидеть то, что они сами не замечают в себе.
     -- Обещаю,-- сказал Александр твердо.
     Мир не настолько велик, подумал он, чтобы я его не взял в кулак,  как
созревший орех. Но нужен сильный дух, дабы идти по нему, а не стоять...
     А плоть он уже укрепил!

     Часом  позже  Засядько,  задумавшись,  шел  по  бульвару.  Вспомнился
разговор с Кенигом. Что придется несладко, знал и сам. Выходец  из  бедной
провинциальной семьи не  мог  рассчитывать  на  хорошую  должность.  Он  и
дворянином стал лишь благодаря указу, приравнявшему украинскую старшину  к
российскому дворянству. Но указ указом, однако царские чиновники  проводят
свою политику.
     Все-таки он не дворянин, тем более -- не потомственный, не столбовой,
и хотя к ним приравнен, но доказывать боярским сынкам приходится кулаками.
Пока что кулаками.
     Вдруг кто-то свирепо рявкнул:
     -- Подпоручик Засядько!
     Александр щелкнул каблуками и мгновенно вытянулся. За  спиной  весело
засмеялись. Засядько оглянулся и тоже  улыбнулся.  К  нему  подходили  два
друга по корпусу -- Балабуха и Быховский. На  мундирах  у  обоих  сверкали
значки прапорщиков. Лицо Быховского сияло:  он  искусно  подражал  голосам
старших офицеров и часто пользовался своим  умением.  Мог  говорить  самым
низким басом, как директор училища князь Дранде,  и  писклявым  дискантом,
как преподаватель словесности Богомолов.  А  сам  был  хрупким  и  легким,
словно мотылек.
     -- Что-о новенького? -- спросил  Балабуха,  растягивая  слова.--  Как
сдал?
     В отличие от Быховского это был широкоплечий, мускулистый  крепыш,  с
кирпично-красным, будто налитым солнцем, лицом,  огненно-рыжими  волосами,
коричневыми веснушками вокруг  носа.  Глаза  у  него  были  ясно  голубые,
странное сочетание, но в этих  краях  нежданно-негаданно  пробуждается  то
кровь скифов, то берендеев, то исчезнувшей чуди, то вообще странных людей,
населявших земли чуть ли не до потопа.  Руки  у  Балабухи  были  короткие,
толстые и заканчивались увесистыми кулаками.
     Александр молча достал свидетельство.  Друзья  одновременно  склонили
головы и больно стукнулись  лбами.  Быховский  сморщился  и  преувеличенно
скорбно потер ушибленное место, он-де не такой твердоголовый,  а  Балабуха
принялся читать вслух:
     --  "...Науку  инженерную   и   артиллерийскую   знает   превосходно,
по-французски говорит и переводит весьма изрядно, по-латыни разумеет, а  в
гистории и географии хорошее начало имеет..."*
     -- Счастливчик! -- заметил Быховский.-- Нам бы такие.
     -- Ничего,-- утешил товарища Балабуха.-- Мы еще себя покажем.
     -- Покажем,-- огрызнулся Быховский.-- С гатчинцами?
     Настроение у всех троих сразу же испортилось. Они пошли дальше молча.
Уже год, как умерла императрица Екатерина II, и положение в  военном  деле
сразу же ухудшилось. Несмотря на женскую ограниченность или благодаря  ей,
императрица имела смелость признавать собственную некомпетентность в  ряде
вопросов и полагаться на людей более сведущих. В военном искусстве она  не
стесняла инициативы полководцев  --  фельдмаршалов  Румянцева,  Потемкина,
Суворова. В результате ее политики русские войска одержали  ряд  блестящих
побед над турками и значительно расширили владения Российской  империи  на
юге.
     Зато сменивший ее император  Павел...  Армия  по  его  приказу  одела
зауженные немецкие мундиры, солдаты обязаны были носить парики с косичками
и буклями. Широкий славянский шаг был сокращен по  прусскому  образцу.  За
нарушение  строя  каждого  ждала  жестокая  кара,  а  то  и   смерть   под
шпицрутенами. Парады стали проводиться ежедневно и нагоняли  ужас  как  на
солдат, так и на офицеров.
     -- Туго нам придется,-- проговорил Балабуха озабоченно.--  Солдата  в
случае нарушения ружейного приема ждет кара, а нас --  Сибирь.  Теперь  на
парадах солдаты обязаны появляться  в  длинных  темно-зеленых  мундирах  с
красными обшлагами, в длиннющих суконных гетрах и тупоносых ботинках.  Сам
видел новую форму, клянусь! Да, забыл, еще в белых штанах!  Представляете?
На голове у каждого сверкает начищенный  кивер,  из-под  него  выглядывают
букли, а сзади торчит косичка. Я слышал, что для того, чтобы  содержать  в
порядке парики и кивера, приходится вставать ночью, вдобавок начищать  две
дюжины блях и пряжек!
     -- Суворов, говорят, сказал: "Пудра не порох, букли не пушка, коса не
тесак, а я не немец, а чистый русак".
     -- Здорово! -- восхитился Быховский.
     -- Здорово, да не очень,-- возразил всезнающий Балабуха.--  Император
вчера дал фельдмаршалу отставку, лишил чинов  и  сослал  в  родное  имение
Кончанское под надзор полицейского чиновника.
     Засядько попробовал утешить приунывших друзей:
     -- Ничего... Парады парадами, а как дойдет дело до войны, то куда вся
эта мишура и денется. Что ни говори, а пудра и в самом деле  не  порох.  А
коса не тесак.
     -- Дай бог  нашему  теленку  да  вашего  волка  съесть,--  недовольно
буркнул Балабуха.
     --  А  как  князь  Голенищев-Кутузов  писал  по  Бугскому   егерскому
корпусу,-- засмеялся Быховский и  с  удовольствием  процитировал,  гордясь
своей безупречной памятью: -- "Приемами много  не  заниматься,  учить  без
лишнего стука и так, чтобы ружье от него не терпело..."
     Середину улицы занимала громадная лужа. Прохожие  опасливо  жались  к
заборам, боясь попасть под брызги или копыта лошадей,  подгоняемых  лихими
извозчиками. Балабуха и Быховский обошли ее по  кромке,  а  Засядько  лихо
перепрыгнул.
     -- Теперь и Кутузова отстранят,-- сказал Балабуха.
     -- Вряд ли,-- возразил Засядько.--  Кутузов  --  опытный  политик.  С
двором ладить умеет.
     -- Он со всеми умеет,-- хмыкнул Быховский.-- Хитрая лиса...
     Балабуха и тут не упустил случая блеснуть своей осведомленностью:
     -- Вчера  Кутузова  послали  в  Берлин  договариваться  о  совместных
действиях против революционной Франции. Довольно легкое дело, ибо  Пруссии
выгодно вступить в  коалицию  с  Россией,  Англией  и  Австрией.  Все  они
панически боятся Франции. Помяните мое слово, нам еще придется  драться  с
французами!
     Быховский угрюмо подтвердил:
     -- Да, с запада пахнет порохом.
     Впереди раздался грохот  сапог.  Из-за  поворота  показалась  колонна
солдат. Одинаковые, в темно-зеленых долгополых сюртуках  и  белых  гетрах,
напудренные,  завитые,  они  были  похожи  на  оловянных   солдатиков   --
излюбленную игру короля Фридриха и российского императора  Павла.  Солдаты
шли, не сгибая коленей, поднимая высоко ноги и со  стуком  опуская  их  на
вытянутые ступни.
     Балабуха, который с первого же  дня  возненавидел  прусские  порядки,
разозленно сплюнул. Разукрашенные как попугаи  солдаты  уже  не  выглядели
солдатами. Быховский толкнул друга в бок и сказал примирительно:
     -- Не сердись. Умей находить в жизни и хорошее.
     -- А ты сам в ней что-то видишь хорошее?
     -- Вижу.
     -- Что?
     -- А посмотри в ту сторону... Во-о-он там  коляска!  Разве  не  ангел
сидит в ней в окружении гарпий?
     Со стороны площади, весело постукивая колесами, двигалась  элегантная
закрытая коляска. Ее легко и гордо везла  четверка  вороных.  Быховский  с
досады сгустил краски: две пожилые женщины, находившиеся в ней,  вовсе  не
были  похожи  на  гарпий,  однако  их  спутница,  миловидная  девушка  лет
шестнадцати, и в самом деле напоминала ангела с рождественских открыток.
     Засядько никогда раньше не видел такое безукоризненно правильное лицо
с большими ясными глазами  и  доброй  улыбкой.  Девушка  смотрела  на  мир
открыто и радостно, лицо ее было милым и прекрасным.
     Кучер взял чуть левее, пропуская колонну солдат. Молоденький  офицер,
который вел отряд, молодцевато отсалютовал  обнаженной  шпагой  прекрасной
незнакомке. Затем обернулся  к  солдатам  и  подал  какой-то  знак.  Через
мгновение раздался душераздирающий рев труб и  грохот  барабанов:  заиграл
полковой оркестр.
     Три друга вздрогнули  от  неожиданности.  Быховский,  оправившись  от
испуга, пошарил взглядом по земле, словно высматривал  булыжник.  Балабуха
выругался и схватил товарища за локти, указывая на коляску.
     Когда трубы взревели  во  всю  мочь,  обе  женщины  выронили  из  рук
свертки. Еще больше прусский марш подействовал на простых русских лошадей.
Они вздыбились и рванулись вперед с такой силой, что кучер не удержался  и
скатился с козел. К счастью, колеса его  не  задели,  когда  неуправляемая
коляска понеслась подальше от страшного грохота. Кони храпели и закатывали
глаза, на удилах сразу появились клочья пены, будто  проскакали  несколько
верст.
     -- А, черт...-- проговорил побелевший Быховский.-- Разобьются ведь!
     -- А нас задавит!
     Коляска неслась  почти  на  них,  друзья  едва  успели  отпрыгнуть  в
стороны. Засядько чуть помедлил. Первым его  движением  было  вцепиться  в
удила взбесившихся лошадей и остановить, но в памяти  вдруг  непроизвольно
всплыла сцена  из  недавно  прочитанного  сентиментального  романа:  герой
подобным образом  спасает  девушку,  затем  следует  любовное  объяснение,
женитьба...
     Лошади промчались мимо. Однако в следующее мгновение он,  устыдившись
своего замешательства, откинулся всем корпусом назад, напряг мышцы  ног  и
ухватился за заднее колесо. Рывок назад! Ноги пропахали две борозды, затем
коляска дернулась  --  лошади  остановились.  Александр  перевел  дыхание,
отряхнул  ладони  и  поспешно  отступил  к  забору.   К   нему   подбежали
побледневшие друзья.
     -- Геркулеса из себя строишь? -- напустился на него Быховский.-- Тебя
могло бы размазать по мостовой!
     Балабуха укоризненно покачал головой, бросился к коляске.
     "Геркулес,-- подумал Александр, глядя вслед Балабухе.-- И ты смог  бы
остановить, если бы осмелился ухватиться за колесо. Я еще  в  детстве  так
баловался. Увидишь, что казак везет подводу сена, подкрадешься сзади и  --
цап за колесо! Уж он и "гэй, и "цоб", и кнутом перетянет  беднягу  лошадь,
пока не догадается оглянуться... Когда подрос, наловчился останавливать на
полном скаку. Нужно только не бояться, преодолеть свой страх..."
     -- Молодой человек! -- позвала из коляски дрожащим  голосом  одна  из
женщин.  Рядом  с  ней  стоял  Балабуха  и   что-то   объяснял,   отчаянно
жестикулируя, словно изображал битву русских с турками.-- Молодой человек,
подойдите, пожалуйста...
     Засядько притворился, будто  не  слышит,  и,  схватив  Быховского  за
локоть, потащил в первый  попавшийся  переулок.  Ошеломленному  прапорщику
удалось вырваться из железных пальцев друга лишь за поворотом.
     -- Пусти, леший! Ровно клещами сдавил. Ты чего?
     -- Мне только благодарностей не хватало. И так запахло  сантиментами.
Не-е-ет, это не для меня!
     -- Тебе все равно не избежать их.
     -- Почему?
     --  Там  остался  Балабуха.  Он  наверняка  распишет  тебя   Георгием
Победоносцем, попирающим змия.
     -- Голову оторву,-- пообещал Засядько.-- Благодарности  обязывают.  А
зачем это мне? Завтра соберу баул и -- фьють! -- уеду на место прохождения
службы. Скорей бы...
     -- А если зашлют в какую-нибудь Тьмутаракань?
     -- Хоть к черту на рога. Зато  обрету  самостоятельность.  Наконец-то
займусь и отцовским делом...
     -- Отцовским? -- переспросил Быховский.
     -- Да... Вернее, по  наказу  отца.  Было  когда-то  на  Сечи  грозное
оружие: боевые -- да, боевые! -- ракеты. Ими в тысяча пятьсот шестнадцатом
году казаки гетмана  Ружинского  разгромили  орду  Мелик-Гирея.  Тех  было
намного больше, однако ракетным ударом удалось уничтожить всех до единого.
Никто не спасся. Так, по  крайней  мере,  рассказывает  мой  отец.  Ну,  к
рассказам ветеранов об  их  подвигах  надо  относиться  осторожно,  я  уже
попадался на эту удочку... но все же нет дыма без огня.
     -- Ух, ты! -- выдохнул  Быховский.  Его  глаза  загорелись.--  А  что
потом? Почему сейчас нет такого оружия?
     -- В последующих боях погибли казаки, владевшие им. С  ними  погиб  и
секрет ракетного оружия. Ведь не было ни записей, не  теории...  Мой  отец
пытался раскрыть его тайны, да знаний не хватило. Может, только поэтому  и
отдал меня  в  кадетский  корпус  на  артиллерийское  отделение,  чтобы  я
подучился наукам. Вот так... Ну, ты прости, мне пора.
     -- Снова упражняться?
     -- Да. Час на фехтование, потом буду в библиотеке.
     -- А там зачем?
     --  Хочу  просмотреть  новые  журналы  по  баллистике.   Из   Франции
поступили, там эта наука пошла развиваться вширь и вглубь.
     -- Не понимаю,-- удивился Быховский.-- У тебя в кармане документы  об
окончании корпуса. К тому же ты и  так  лучше  всех  знаешь  артиллерию  и
баллистику!
     -- Лучше всех где?
     Быховский удивился:
     -- Здесь, в училище.
     -- К счастью, есть мир и за стенами училища. Как ты думаешь?  К  тому
же, я уверен, что  Бонапарт  и  Кутузов,  тоже  окончившие  артиллерийские
корпуса, занимались и помимо программы.
     -- Так то Бонапарт!
     -- Разве их усердие не дало плоды?
     -- Завидую тебе. Я бы не смог так себя мучить. Грызть гранит науки  в
то время, когда можно  грызть  пирожное  из  рук  хорошеньких  воспитанниц
пансиона благородных девиц!
     Засядько улыбнулся.
     -- Я не мучаю себя. Мне и в самом деле приятнее грызть гранит  науки,
как  ты  выразился,  чем  расшаркиваться  перед  нафуфыренными  барышнями,
изображая из себя галантного кавалера. Ну, будь здоров!
     Он кивнул и пошел  быстрым  шагом  к  корпусу,  здание  которого  уже
виднелось над верхушками каштанов.

     Глава 3

     В зале для фехтования было пусто. Кадеты младших классов  праздновали
окончание занятий, а выпускники  отмечали  присвоение  офицерских  званий.
Александр почувствовал облегчение. Он не любил зевак, толпятся и сопят  за
спиной, когда он исходит потом, работая со шпагой. Изображая равнодушного,
на самом деле не был таким, повышенное внимание тяготило. И если бы только
повышенное внимание! Но подают советы, поучают, а сами только и умеют, что
гордо держать ладонь на эфесе.
     Сбросил камзол, засучил рукава и выхватил шпагу.  Рр-а-аз!..  Хорошо,
но можно лучше. Рр-а-аз!.. Хорошо, но можно еще лучше. Рр-а-аз!..  Хорошо,
но предела совершенствованию нет, можно еще и еще лучше... А раз можно, то
значит -- нужно.
     Он не слышал, как  в  зале  хлопнула  дверь.  Кто-то  вошел,  постоял
минуту, наблюдая, затем подошел ближе. Это был Кениг.
     -- Все еще занимаетесь? -- удивился он.-- А когда обедали? Ах, делали
перерыв? Все равно, ваше трудолюбие удивления достойно. Давайте  присядем,
юноша, у меня есть новости.
     Кениг сел на подоконник, жестом велел Александру  сесть  рядом.  Лицо
подполковника чуть осунулось и пожелтело, словно все это время он провел в
накуренной комнате. С тех  пор,  как  Петр  Великий  ввел  в  употребление
табачное зелье, в департаментах и офицерских  собраниях  стало  модным  не
расставаться с трубками.
     --  Закончилось  заседание  комиссии  по  распределению,--   объяснил
Кениг.-- Гнусность. Меня наверняка  пригласили  участвовать  только  из-за
иностранного происхождения. Дескать, не будет проталкивать своего протеже.
Просто некого.
     Засядько с  бьющимся  сердцем  примостился  на  подоконнике  рядом  с
подполковником. Распределение! Завтра-послезавтра каждый выпускник получит
на руки назначение, но уже сейчас Кениг может  приподнять  краешек  завесы
над всех интересующей тайной.
     -- У меня не выходит из  головы  прошлый  наш  разговор,--  признался
Кениг.-- Вы говорили, что будете жить в полную силу. Как это понимать?
     Александр прямо взглянул в лицо преподавателя.
     -- Я понимаю, что вы  хотите  спросить.  Нет,  я  не  буду  жить  для
собственного удовольствия. Я слишком хорошо помню,  что  я  лишь  один  из
людского рода. Люди  --  мое  племя,  и  я  обязан  сделать  все  для  его
процветания.  Посему  я  приложу  все  усилия,  чтобы   род   человеческий
возвышался над всеми тварями, а также и над прочими разумными  существами,
буде они окажутся в других мирах!
     Кениг помолчал, потом сказал глухо:
     -- Удивления достойно...
     -- Что?
     -- Слышать такое дивно. От восемнадцатилетнего юноши? Вы,  Александр,
просто не от мира сего. Такие долго не живут. Или, скажем  мягче,  Господь
их настолько любит, что забирает к себе рано.
     Засядько похлопал по эфесу:
     -- Тому, кто придет за моей душой, тоже придется вспотеть.
     Кениг усмехнулся, но глаза оставались серьезными:
     --  Трудно  вам  придется,  Засядько.  Ведь  у  вас  нет  влиятельных
родственников? А для успешной карьеры необходимы  прочные  связи.  Все  на
этом держится. Связи, родственники, вельможные покровители... Почти каждый
воспитанник пользуется  протекцией.  И  поступали  сюда  по  протекции,  и
получили распределение  по  протекции.  Туда,  где  можно  быстро  сделать
карьеру. В Санкт-Петербург, на худой конец -- в Москву. Или за границу. За
вас  никто  не  вступился  на  совете  во  время  распределения.   И   это
сказалось...
     -- На чем? -- тревожно спросил Александр.
     -- Для вас места  в  Санкт-Петербурге  оказались  закрытыми.  Их  уже
заранее распределили между отпрысками титулованных ничтожеств. В ход  были
пущены взятки, нажим, высочайшие указания...
     Он замолчал, и Засядько спросил осторожно:
     -- А куда я?
     -- В  глушь  --  в  десятый  батальон,  квартирующийся  в  Херсонской
губернии. Где-то среди степей.
     Засядько,  опустив  голову,  задумчиво  покусывал  верхнюю  губу,  на
которой уже пробивались черные усики.
     -- Жаль, конечно... Собственно, в столицу я и не рвался. Что мне там?
Балы, светское общество, придворный мир... Всего этого я и так лишен из-за
невысокого происхождения. А вот то, что не получил назначения  куда-нибудь
за границу, жаль...
     --  Жаль,--   подтвердил   Кениг.--   Правда,   Петербург   вы   тоже
недооцениваете. Там не только балы и светское общество. Высший генералитет
тоже там. В  этом  проклятом  мире  зачастую  достаточно  красиво  поднять
слетевшую с генерала шляпу, чтобы получить повышение в чине!
     Засядько расхохотался. Смеялся он весело и заразительно,  так  что  и
хмурый Кениг тоже не удержался от улыбки. Но он тут же согнал ее с лица  и
продолжил так же строго:
     -- А вам нужно годами подвергать себя смертельной опасности, питаться
из солдатского котла, жить едва ли не в одном  помещении  со  свиньями!  А
бывшие прапорщики, попав в Петербург, тем временем станут получать чины.
     Засядько молчал. Кениг быстро спросил:
     -- Вам нравится такое положение вещей?
     Юноша  сдвинул  брови,  некоторое  время  раздумывал,  потом  ответил
уклончиво:
     -- Наши государи установили разумный порядок,  и  я  не  вижу  в  нем
изъянов.
     Кениг досадливо крякнул. Затем сказал с кривой усмешкой:
     -- Правильно, Засядько. Молодец! Как говорят в России: не говори, что
думаешь, а думай, что говоришь.  Иначе  не  сносить  головы.  Мне  в  этом
отношении легче: я -- иностранец. Впрочем, вольнодумство иностранцев  тоже
должно иметь  границы.  Вольтерьянство  в  России  постепенно  выходит  из
моды... А все-таки, как ты относишься к франкмасонам?
     Вопрос был  настолько  неожиданный,  что  Засядько  только  удивленно
посмотрел в лицо подполковника. Наконец, видя что тот ждет  ответа,  пожал
плечами:
     -- Фармазоны? Говорят в училище о них разное... Я просто не знаю, кто
они и чего хотят на самом деле. Так же, как иезуиты или другие... И почему
замыкаются в тайные общества.
     -- Ну, это объяснить просто,-- ответил Кениг  с  усмешкой.--  Человек
силен другим человеком! А когда он не один, то сила  каждого  утраивается.
Господь создал человека стадным животным! Да  и  есть  в  таких  обществах
нечто от мальчишества, ибо всякому сладостен покров тайны.  Взрослые  люди
тоже любят  играть.  Но,  собравшись  в  эти  общества,  связанные  единой
клятвой, они все же, не щадя сил, стараются  улучшить  мир...  А  то,  что
делают тайно, служит двум целям. Во-первых,  они  тем  самым  не  получают
никакой выгоды, их даже не похвалят, а это важно для чистоты  помыслов,  а
во-вторых, вся темная чернь, а это как простолюдины, так и вельможи, хотят
сидеть в своем болоте и не желают идти ни к какому светлому будущему!
     Засядько после паузы сказал осторожно:
     -- Но я слышал... масоны тайно помогают друг другу...
     -- Только в интересах дела,-- заметил Кениг.
     -- Но помогать лишь членам  братства,  а  с  их  помощью  обходить  в
карьере более достойных, не является ли сие безнравственным?
     Кениг поморщился:
     -- Что значит "более достойных"? Ежели человек  честен,  это  еще  не
значит, что он хорош, и его надо тащить наверх. У меня  кухарка  честна  и
добродетельна,  но  дай  ей  управлять  государством  --   Россия   кровью
захлебнется! А масоны помогают только  умным  и  деятельным,  чьи  помысли
направлены на построение мира добра и справедливости! И  таких  людей  они
привлекают отовсюду.
     Засядько прямо встретил испытующий взгляд Кенига:
     -- Спасибо за предложение. Но я не боюсь глуши. Если на то пошло,  то
я сам родом из глуши
     Кениг соскочил с подоконника:
     -- Ладно, оставим это... Давай попрощаемся, рыцарь! Или лыцарь?
     -- Лыцарь,-- подтвердил Засядько с усмешкой.
     Кениг по-отечески обнял Александра, сказал с чувством:
     --  Если  не  сгорят  твои  крылья,  сделаешь  много   славных   дел.
Счастливого тебе полета, молодой орел!

     Вечером Александр в  полном  одиночестве  собирал  вещи  в  небольшой
узелок. Omnia mea mecum porto, то есть все свое ношу  с  собой,  как  учит
латинская  пословица.  Пусть  другие  обзаводятся  сундуками  и   баулами.
Философу и воину лишние вещи ни к чему. И так мир идет по неверному  пути:
человек обзаводится все  новыми  и  новыми  вещами,  хотя  конечной  целью
цивилизации является развитие самого человека, накопление духовных,  а  не
вещественных благ...
     Не успел собрать вещи, как в дверь постучали.  Это  был  дежурный  по
этажу.
     -- Засядько,-- сказал он бесстрастно,-- спуститесь вниз. К вам пришли
гости.
     -- Ко мне? -- удивился Александр.
     -- К вам.
     -- Но у меня здесь нет знакомых...
     -- Поторапливайтесь!
     Засядько поправил пояс  и  заспешил  вниз.  В  зале,  в  креслах  для
почетных гостей, сидели две женщины. Прежде чем он узнал их, одна  из  них
поднялась, протянула руки:
     -- Вот он! Вот этот мужественный юноша!
     Александр от  неожиданности  растерялся.  Вторая  дама  уже  расцвела
улыбкой и тоже поднялась ему навстречу.
     -- Вы герой! -- сказала первая дама.-- Я попрошу  директора  корпуса,
чтобы вас отметили за мужественный поступок. Мой муж, узнав о случившемся,
велел пригласить вас сегодня вечером на чай.
     -- Покорнейше благодарю,-- ответил Засядько глухо.-- Однако я вряд ли
смогу. Нам не дозволяется без соизволения.
     -- Какое соизволение? -- удивилась первая  дама.--  Да  ваш  директор
всегда в таких делах идет навстречу!
     -- Не знаю,-- ответил он угрюмо и растерянно.
     Он злился и презирал  себя  за  малодушие,  не  позволявшее  ответить
пожестче, чтобы дамы обиделись и ушли.
     -- Дежурный офицер обещал нам, что освободит вас  от  дел,--  сказала
первая дама. Вторая, судя  по  всему,  менее  разговорчивая,  молча  взяла
Александра за локоть и легонько подтолкнула к выходу.
     -- Кстати, меня зовут Мария Степановна,-- тараторила первая,-- а  это
моя кузина Елизавета Павловна...
     -- Александр Засядько,-- представился юноша, увлекаемый к двери.
     -- О, какое красивое имя! Оно очень подходит вам. Александр -- значит
мужественный защитник людей. Помню  из  учебника  истории,  что  в  войске
Александра Македонского  был  воин  по  имени  Александр,  который  боялся
сражений. Македонский подозвал его и сказал: "Или перестань  бояться,  или
смени имя". А вам не придется менять  героическое  имя.  Да  вы,  судя  по
фамилии, украинец?
     -- Да. Из села Лютенка Гадячского уезда.
     -- Так мы же почти земляки! Елизавета из Полтавы, это  вблизи  вашего
уезда, а я живу под Харьковом...
     У  подъезда  их  ждала  закрытая   карета.   Засядько   взглянул   на
позолоченные  ручки  дверок  и  стенки,  покрытые  филигранью,  и   сделал
последнюю  попытку  избежать  визита,  но  Мария   Степановна   решительно
подтолкнула его внутрь и вобралась следом.
     Сидения были покрыты персидскими коврами,  тускло  блестела  слоновая
кость поручней. Засядько сел, покорившись судьбе. За годы учебы в  корпусе
еще ни разу не бывал дома у  богатых  товарищей-горожан.  Не  то,  что  не
приглашали, пытались затащить чуть ли не силой, но  избегал.  Не  хотелось
выказывать свою бедность, явно же будут похваляться  роскошью,  показывать
портреты знатных предков. Не объяснишь же, что он сам -- знатный предок?
     Карета качнулась: на запятки вскочили лакеи. Одетый кричаще пышно, ну
просто заморская птаха попугай, кучер прикрикнул на лошадей.  Сидение  под
ним мягко качнулось. Засядько покосился в раскрытое окно. Карета мчалась с
большой скоростью, происшествие вроде бы не отбило  охоту  ездить  быстро.
Елизавета Павловна смотрела на юного героя с  любопытством  и  материнским
участием, а Мария Степановна продолжала без умолку тараторить.
     -- ...И сейчас бы мы жили под Харьковом, если бы не замужество. А вот
Ксанка раньше ни разу не бывала в Малороссии. Это первый раз  ее  взяли  с
собой. А где вам больше нравится: в Малороссии или в Петербурге?
     К счастью, карета пошла  медленнее,  остановилась.  Лакеи  распахнули
дверцы, и это позволило Александру увильнуть от ответа.
     Перед  ними   возвышалось   огромное,   богато   отделанное   лепными
украшениями здание,  почти  дворец.  От  него  ощутимо  веяло  богатством,
знатностью, которые  владельцы  стремились  продемонстрировать  всякому  и
каждому. В нишах стояли статуи, помесь греческого со  славянским,  карнизы
поддерживали кариатиды с  торсами  геркулесов,  даже  исполинские  вазы  с
цветами были изукрашены сценами из троянской войны.
     Засядько стал подниматься по  широкой  мраморной  лестнице  вслед  за
Марией Степановной.  Вторая  дама  немного  задержалась,  мягким  голосом,
словно стесняясь, отдавала распоряжения кучеру и лакеям.
     В гостиной пахло восточными благовониями, недавно вошедшими  в  моду,
но Засядько уловил в них привычные запахи местных  степных  трав.  Оббитая
зеленым штофом мебель блистала как золото, изящно выполненные  ручки  были
из серебра, а паркет был так натерт воском до такой степени, что  Засядько
остановился на пороге в нерешительности.
     Натирать паркеты воском вошло в моду недавно.  В  кадетском  корпусе,
смеясь,  рассказывали  как  фельдмаршал  Суворов,  войдя  к   императрице,
поскользнулся как на льду и, размахивая руками,  хватался  за  придворных,
дабы не упасть, срывал с вельмож парики, у женщин хватался за декольте и с
треском расширял эти модные вырезы до трусиков, кого доводя до обморока, а
кого из женщин и втайне радуя, давая возможность явить свои прелести  всем
мужчинам сразу...
     -- Прошу вас,-- сказал почтительно дворецкий.
     Засядько,  стряхнув  оцепенение,  двинулся  по  скользкому  как   лед
паркету.
     Они миновали один зал, затем второй.  Засядько  уже  думал,  что  его
поведут по всему великолепию, даже спустятся  в  подвалы  и  взберутся  на
чердак, дабы похвастаться, но в третьем навстречу  им  выбежала  та  самая
миловидная девушка, которая была в коляске. Увидев Александра, она немного
смутилась, но быстро справилась с собой и храбро шагнула вперед.
     -- Ксанка,-- заговорила Мария Степановна патетически,-- вот  он,  наш
спаситель!
     Засядько с досадой почувствовал, что краснеет.  Девушка  смотрела  на
него восторженными глазами. От нее шел аромат чистоты  и  свежести,  глаза
были ясные, блестящие как у дорогой куклы.
     -- Папа велел накрыть стол в красной столовой,-- сказала она  тихо.--
Пойдемте, я провожу вас...
     Голос ее удивительно гармонировал со всем ее обликом. Он был такой же
чистый, ласковый и теплый. В нем слышались нежность, участие и понимание.
     Александр, ступая словно деревянный, пошел в  указанном  направлении.
Рядом  что-то  увлеченно  рассказывала   Мария   Степановна,   поддакивала
подоспевшая Елизавета Павловна. Похоже, обе  рассказывали  о  том,  о  чем
всегда говорят никчемные люди, у которых  своего  ничего  нет:  о  великих
предках, о старинном дворянском роде, даже княжеском, голубой крови.
     В огромной красной столовой Александра  усадили  в  кресло.  Появился
лакей, похожий на генерала, быстро и ловко застелил  скатертью  стол.  Еще
два лакея, младших по рангу,  принесли  целую  гору  пирожных,  расставили
чашки, положили серебряные ложечки.
     "Быховского бы сюда,-- подумал Засядько.-- Того хлебом не корми,  дай
только повращаться  в  светском  обществе.  Правда,  этот  сынок  кошевого
поиздевался бы над ними всласть. И все с улыбочками, комплиментами".
     Мария Степановна сказала значительно:
     -- Сейчас придет Юрий Николаевич.  Он  в  кабинете.  У  этих  военных
всегда дела...
     Через несколько минут бесшумно распахнулась дверь,  мелькнула  ливрея
лакея. В столовую вошел грузный мужчина с красным лицом.  Засядько  быстро
взглянул на трехцветный шарф с золотыми кистями, нагрудный знак и шпагу  с
вызолоченным эфесом. "Ого, полковник!"
     Александр вскочил, вытянулся. Полковник благосклонно кивнул, позволяя
сесть, и сам опустился в приготовленное кресло напротив. Женщины  смотрели
на него выжидательно.
     --  Слышал  о  вас,  юноша,--  сказал  полковник  густым  хрипловатым
голосом.-- Вы сильный и храбрый человек. К тому же, насколько я  понял  из
данной вам характеристики, и в науках преуспеваете?
     Откуда он знает, подумал Засядько с некоторой тревогой. Ну пригласили
в гости,  напоили  чаем,  угостили  пряником,  ну  и  хватит...  А  в  мои
характеристики пошто лезть?
     -- Стараюсь в меру  сил,--  ответил  он,  снова  порываясь  вскочить.
Полковник милостиво придержал его за плечо.
     -- Услышав о вашем подвиге,-- сказал он,-- я тут же сделал в  училище
запрос. Одни похвалы! Однако... вас посылают в глушь... Дороги  в  крупные
гарнизоны, а тем более в столицу для вас оказались закрытыми.
     -- Меня посылают туда,  где  я  буду  наиболее  полезен  Отечеству,--
ответил  Засядько.  Он  держался  настороже.--  А  я  постараюсь   служить
достойно, куда бы меня не послали.
     -- Гм... ладно, оставим это. Вам дана отличная рекомендация,  и  если
умело ею воспользоваться...
     Краем глаза Засядько  видел,  как  просияли  обе  женщины,  а  Ксанка
радостно заулыбалась. На всякий случай он притворился непонимающим.
     --  ...Если  умело  ею  воспользоваться,--   повторил   полковник   с
расстановкой,-- то можно сделать неплохую карьеру. Назначение в Херсонскую
губернию  можно  отменить.  В  моих  силах  добиться  вашего  перевода   в
дополнительный  класс.  Останетесь  еще  на  годик,  осмотритесь,  найдете
занятие по душе...
     "...И  буду  выпущен  в  следующем  чине,--   продолжил   его   мысль
Засядько.-- буду поручиком. Неплохо! Здесь начинает разыгрываться какой-то
слащавый спектакль. Благородный юноша  из  бедной  семьи  спасает  молодую
красивую девушку из богатого и знатного рода,  ее  родители  помогают  его
карьере..."
     Он украдкой взглянул на Ксанку. Она не спускала  с  него  глаз.  Дамы
тоже смотрели ласково. Полковник с довольным  видом  откинулся  на  спинку
кресла. Глаза его смеялись, он не сомневался в  ответе.  Как,  похоже,  не
сомневались ни обе женщины, ни очаровательная Ксанка.
     -- Отечество посылает меня на дальние  границы,--  ответил  Засядько.
Лучше прикидываться дураком, чем грубым невеждой.-- Отечеству виднее,  где
я буду полезен больше.
     Полковник разразился гулким смехом большого начальника:
     -- Хо-хо-хо! Не Отечество посылает, хотя  это  рано  говорить  такому
юному и чистому юноше. Всего лишь люди! А людям  свойственны  как  ошибки,
так и многое иное...
     Штаб-капитан, подумал Засядько  невольно,  смеется  на  октаву  ниже:
ха-ха-ха. А всякая мелочь, вроде писарей, так и вовсе  рассыпается  мелким
горошком: хи-хи-хи. А мне по чину надо вовсе сидеть с закрытым  ртом.  Как
на дне морском.
     Полковник с удовольствием смотрел в чистое одухотворенное лицо юноши.
Честен, чист душой. Как хорошо держать таких подле себя! Такой никогда  не
предаст, не украдет, не солжет. Отечество крепко такими сердцами, и  любой
знатный вор и казнокрад, страшась себе подобных, окружает  себя  людьми  с
такими честными глазами.
     -- Ошибки надо исправлять,-- изрек полковник снисходительно.--  Опять
же, на пользу государю-императору и Отечеству. Зато здесь сразу же  будете
назначены преподавателем в соединенной солдатской школе. Она находится при
основной  дворянской  школе,  вы  наверняка  видели  ее  корпус.  Покамест
займитесь детишками солдат, а потом, даст бог,  перейдете  и  в  кадетский
корпус,  воспитанником  которого  являетесь.  Постарайтесь   не   упустить
возможность. Другие бы обязательно воспользовались!
     "Быховский бы  воспользовался,--  подумал  Засядько.--  Он  службы  в
полевых избегает, как черт ладана. А тут вдобавок светит еще и возможность
быстрой карьеры..."
     -- Ваше предложение,-- ответил он вежливо,-- для меня большая  честь.
Не знаю, достоин ли.
     -- Достоин,-- сказал полковник благодушно.
     Он оглянулся на женщин. Те закивали, расцвели  одинаковыми  улыбками.
Ксанка тихонько вздохнула, на нежных щеках играл жгучий румянец.
     -- Это уж позвольте нам судить,-- сказала Мария Степановна веско. Она
оглянулась на Елизавету Павловну.  Та  молча  кивнула,  не  разжимая  рта.
Возможно, у нее было очень плохие  зубы.--  Мы  повидали  многих  людей...
Разбираться умеем!
     Ксанка стрельнула в него глазками, смутилась, жгучий румянец с ее щек
перетек на шею, жарко запылали  уши.  Засядько  ощутил  себя  припертым  к
стене. Его дожали, утопили в патоке. И если он не хочет стать куклой в  их
руках, то надо сопротивляться. Пусть даже покажется грубостью. Пусть  даже
будет ею.
     В любом случае,-- сказал он как можно тверже,-- я  хотел  бы  сначала
послужить по месту назначения.
     Полковник нахмурился. Мария Степановна всплеснула руками,  ее  кузина
удивленно вскинула длинные ресницы: какой гордец  выискался!  Да  разве  ж
можно отвергать руку, протянутую старшими? Ксанка метнула  быстрый  взгляд
на юного подпоручика и опустила голову. Румянец стал  быстро  покидать  ее
пухлые щечки. В огромном зале резко похолодало, вот-вот и пойдет снег.
     Полковник пожал плечами. Аккуратно допив чай,  он  в  мертвой  тишине
выудил из внутреннего  кармана  швейцарский  брегет,  щелкнул  крышкой,  с
глубокомысленным видом собрал на лбу складки.
     -- К сожалению, должен откланяться. А  вы,  Засядько,  подумайте  над
моим предложением. Подумайте спокойно, без предвзятости. Посоветуйтесь  со
старшими. Обязательно, посоветуйтесь!  Учтите,  другие  выпускники  лишены
возможности остаться. А теперь, Ксанка, проводи нашего дорогого гостя.
     Девушка порывисто поднялась. Судя по ее лицу,  прерывистому  дыханию,
переживала и за себя,  и  за  подпоручика.  Не  меньше  его  ждала,  когда
закончится мучительный разговор. Не хочет этот гордец  их  покровительства
-- и не надо! Наверное, у него и дама сердца уже есть...
     Засядько вышел в ее сопровождении на внутреннюю мраморную лестницу и,
прежде чем спуститься вниз, задержался, чтобы попрощаться.
     Девушка, поборов застенчивость, спросила тихим прерывающимся голосом:
     -- Послушайте, Геркулес, почему вы не  хотите  остаться?  Перед  вами
дорога в Петербург. В Петербург, понимаете? В Северную  Пальмиру.  Вам  не
придется мерзнуть в степях, голодать, терпеть лишения. Вы хоть  понимаете,
от чего отказываетесь?
     Засядько серьезно смотрел ей в глаза.  Девушка  была  очень  красива.
Где-то внутри слабо зазвенела незримая струна. Любовь... Цветы... Птицы...
Этот  ангел  создан  для  того,  чтобы  его  любили,  писали  ему   стихи,
наслаждались его присутствием. А взамен счастливый избранник получит самую
светлую и преданную любовь, верность, чистоту... Почему бы и нет? Ему  уже
восемнадцать лет. Ей -- шестнадцать. Что может быть лучше союза двух  юных
и чистых сердец?
     Есть дела поважнее любви,-- сказал он себе твердо.  Служба  Отечеству
-- разве не главное для мужчины? Не достойнее жить под свист  путь  и  вой
пролетающих мимо ядер?
     -- Вы назвали  меня  Геркулесом,--  ответил  он  медленно.--  А  ведь
Геркулес... тогда он жил  еще  в  Элладе  и  звался  Гераклом,  когда  ему
исполнилось восемнадцать лет, тоже стоял на распутье и мучительно  выбирал
жизненный путь. В это время к нему  подошли  две  женщины:  Добродетель  и
Изнеженность. Одна предложила долгий и  трудный  путь  к  славе,  посулила
тяготы, лишения,  опасности,  тревоги.  Вторая  обещала  самые  изысканные
радости, пиршества, наслаждения. Геракл заколебался... но  все  же  выбрал
трудную дорогу к славе. А что бы мы знали о Геракле... да  и  о  Геркулесе
тоже, если бы он предпочел жизнь полную наслаждений?
     Он почтительно поцеловал ее детские пальчики  и  хотел  было  сбежать
вниз по широким мраморным ступенькам, но девушка  остановила,  щеки  снова
разрумянились, а голосок зазвенел:
     --  Почему  же  все  стремятся  к  спокойной  жизни?  Да  еще  полной
наслаждений? Ведь стремятся же!
     -- Не все,-- ответил он, стоя ступенькой ниже.
     -- Да, вы не стремитесь, но вы не правы! Выходит, что все шагают не в
ногу, один вы идете в ногу?
     -- Бывает и так,-- ответил он упрямо.-- Это именно тот случай,  когда
прав один, а не рота. Но даже те, кто достиг спокойной жизни, счастливы ли
они? Однажды мой дядя, запорожец,  пустился  в  воспоминания  молодости...
Лихие набеги на турецкий  берег,  жаркие  схватки  с  татарами,  стычки  с
польскими отрядами, походы за зипунами на ту сторону моря... Несколько раз
рассказывал, как добывал железом и кровью в  Речи  Посполитой  невесту.  Я
слушал-слушал и спросил однажды: "А что было потом?"  Никогда  не  забуду,
как дядя недоумевающе посмотрел на меня, пожал плечами и  ответил:  "Потом
уже ничего не было". Подумал и повторил совсем грустно: "Потом  ничего  не
было". Меня такой ответ потряс до глубины души.
     -- Почему?
     -- Да потому, что с того момента,  как  дядя  добыл  невесту,  прошло
сорок лет! Сорок лет жизни. А для дяди "ничего не было". Он все это  время
жил, как в сказке, жил-поживал да добро наживал.
     -- Что ж тут плохого? -- сказала девушка укоризненно.
     -- Ничего... Но почему то время, когда он голодал в походах,  мерз  в
засадах, подвергался смертельной опасности в  боях,  почему  то  время  он
вспоминает с нежностью? Может говорить о нем часами. Вспоминает все  новые
и новые эпизоды. Может быть, то и была настоящая жизнь? А  потом  началось
сытое, но унылое существование?
     -- Такое суждение не может быть верным,-- сказала  упрямо  девушка.--
Правда всегда на стороне большинства!
     -- Не знаю... Человек сам себе выбирает  дорогу.  Так  меня  учили  в
Сечи!
     -- Здесь не Запорожская Сечь,--  напомнила  она  с  вызовом.--  Здесь
цивилизованный мир!
     -- Зачем мне такая цивилизация, когда за  меня  будут  решать  каждый
шаг? Во что тогда превратятся мужчины?
     Она смотрела на него с ужасом:
     -- Вы... вы дикарь в мундире офицера!
     -- Вы даже не представляете, какой,-- подтвердил он с готовностью.
     Он почтительно поцеловал девушке  руку,  сбежал  вниз  и  скрылся  за
массивными дверьми.

     Глава 4

     Гадалка с  удовольствием  взяла  широкую  ладонь  молодого  красивого
офицера. Линии жизни были резкими, четкими.
     --  Ой,  какая  странная  и  удивительная  жизнь...--   сказала   она
нараспев.-- Вот с обнаженной шпагой на белом коне... вот в пламени  пожара
прыгаешь с высокой башни... спасаешь женщину, очень красивую... У тебя вся
грудь в боевых орденах и в звездах с алмазами...
     Друзья хохотали, заглядывали в ладонь Александра, стукаясь  головами.
Балабуха сказал весело:
     -- Это что, ты скажи нам, на ком он женится?
     Гадалка снова всмотрелась  в  широкую  ладонь  с  твердыми  бугорками
мозолей:
     --  У  него  будет  очень  красивая  невеста...  Их  сердца  вспыхнут
любовью... Их брак будет счастливее всех на свете... Они  проживут  долгую
жизнь, полную любви и счастья, у них будет восьмеро детей... Все мальчики!
     Быховский хохотал, ткнул смущенного Александра кулаком в бок:
     -- Слышал? Восемь сыновей! Ну, гигант... Завидую!
     А Балабуха сказал внезапно:
     -- А какого цвета глаза у его невесты? Голубые?
     Он прикусил  язык,  подсказал  сдуру,  но  гадалка  раскинула  карты,
покачала головой:
     -- Нет, у нее серые глаза.
     -- Не может быть,--  запротестовал  Балабуха.--  У  нее  должны  быть
прекрасные голубые глаза!
     Гадалка снова  раскинула  карты,  нахмурилась,  перетасовала  колоду,
разбросала по-другому. Голос ее стал резким и неприятным:
     -- Я не знаю, что вы хотите, но против судьбы не идут даже  короли...
И не только карточные. У его любимой глаза  серые!  Удивительно  красивые,
прекрасные, но серые. И еще у нее будет много поклонников... Да-да, на  ее
руку  претендентов  окажется  чересчур  много.  Она  не  бывает  здесь   в
столице... пока что не бывает... ее можно будет встретить только далеко на
юге. Но сердце ее будет отдано только вам!
     -- Она богата? -- спросил Балабуха.
     -- Увы, нет... Но вот еще одна странность... Здесь сказано,  что  она
будет любить вас намного дольше, чем вы ее... но вы  поживете  в  любви  и
счастье всю жизнь вместе... и умрете в один день!
     Александр бросил монету  в  подставленную  ладонь,  обнял  друзей  за
плечи. Они пошли по пыльной улице, все равно прекрасной,  потому  что  все
трое молоды, чисты и полны отваги.
     Быховский оглянулся, засмеялся:
     -- Когда сама гадалка признается, что не  понимает  своих  карт...  я
начинаю ей верить!
     -- Гадалке? -- изумился Балабуха.
     -- А что? Вот когда начинают тараторить  без  запинки,  говорят  всем
одинаковое... А тут сама удивилась. Вы  поженитесь  и  проживете  жизнь  в
любви, умрете в один день, все как в сказке, но  жена  будет  любить  тебя
намного дольше! Есть над чем поломать голову.
     Александр засмеялся:
     -- Вот и ломай, если к тому склонен. А я смотрю  в  другой  мир.  Там
свищут пули, там сходятся грудь в грудь на поле брани, там я сердцем своим
закрываю дорогу на Русь супостатам!

     Херсонщина встретила пыльными ветрами, зноем, гулом  и  разношерстьем
цыганских шатров. Он явился  по  месту  назначения  с  трепетом,  но,  как
оказалось, самую суровую муштру задавал себе сам. Главная беда была  не  в
строгости новых правил, установленных новым императором, а в однообразии и
монотонности. Даже молодые офицеры спивались,  проигрывали  в  карты  свои
имения, жалование, украшения своих женщин. А то и самих женщин.
     В первую неделю у него были две стычки с местными бретерами.  Первому
он выбил передние зубы  и  вызвал  на  дуэль,  предоставив  выбор  оружия,
второму предложил прислать секунданта. Оба отказались в последний  момент:
кто-то из их друзей подсмотрел как  новичок  виртуозно  владеет  шпагой  и
пистолем.
     Засядько сдерживал  горькую  усмешку.  Он  из  кожи  лез,  чтобы  они
подсмотрели как он  фехтует  в  местном  зале  для  офицеров,  но  в  душе
разгорался гнев. Всем плохо, но не все же теряют человеческое обличье даже
в такой глуши?
     Его зазывали сходить к цыганам, пытались втравить в азартные  игры  в
карты. Вежливо уклоняясь, он чаще всего  уходил  на  берег  реки.  Там,  в
излучине рос небольшой лесок, бил небольшой ключ, чистейшая  ледяная  вода
пробегала всего сотню шагов, чтобы влиться в реку, исчезнуть среди сора  и
грязи, которую река несла от городов.
     Однажды он сидел там, сбросив мундир,  предавался  размышлениям.  Вот
уже второй месяц службы в этом забытом богом  краю.  Страшно  смотреть  на
офицеров, что приехали  сюда  молодыми  много  лет  тому.  Они  не  просто
постарели. У них погас огонь в глазах,  души  проела  ржавчина.  Чтобы  не
видеть всего скотства, одни топят его в кутежах, другие прожигают жизнь  в
развеселом  цыганском  таборе,  третьи  дерутся  на  дуэлях  из-за   любых
пустяков, а то и сами стреляют себе в головы...
     Внезапно далекий стук копыт  привлек  его  внимание.  Вдоль  реки  на
четверке  коней  двигалась  богато  украшенная  карета.  Кони  шли  бодро,
закидывали головы, сила в них играла. Кучер придерживал вожжи,  кнута  при
нем не было, таких коней погоняют редко.
     Александр окинул все безразличным взглядом, успев  цепко  ухватить  и
мелочи, вплоть до узора на колесах, отвернулся к воде. Волны  накатывались
на берег  мелкие,  часто  расходились  круги:  рыба  выпрыгивала,  хватала
комаров и жуков. Цокот становился громче, карета прокатила в двух десятках
шагов, затем стук копыт начнет удаляться,  сейчас  растворится  в  тиши  и
покое...
     Кони заржали так,  что  ему  показалось,  будто  закричал  испуганный
ребенок. Послышались крики. Он резко обернулся.
     К карете с двух сторон набежали мужчины. Пятеро, все  одетые  кто  во
что горазд, у всех длинные ножи, двое еще и с  саблями,  а  один  наставил
пистоль в дверцу кареты, что-то орал. Кони  хрипели,  пытались  встать  на
дыбы, но один из разбойников повис на узде коренного, пригибал к земле.
     Из кареты вытащили приземистого, насмерть  перепуганного  человека  в
длинном парике и долгополом камзоле, только вошедшем  в  моду  в  столице,
вернее -- введенном  императором,  за  ним  вытащили  двух  женщин.  Одна,
постарше, визжала  так,  что  у  Александра,  привыкшего  к  речной  тиши,
заломило уши. Вторая держалась гордо, но щечки ее побелели, а руки  нервно
комкали платочек.
     Разбойник сорвал с  шеи  старшей  ожерелье.  Двое  прижали  кучера  и
форейтора к катере,  шарили  по  их  карманам.  Пятый,  последний,  ударил
толстячка по лицу, зачем-то сдернул и бросил  в  пыль  парик,  выворачивал
карманы.
     Александр, оставив мундир, как был  в  белой  расстегнутой  до  пояса
рубашке, безоружный, бросился к месту грабежа. Разбойники заметили его, но
не всполошились, только один предостерегающе выставил перед собой саблю  и
шагнул навстречу:
     -- Эй, паныч! Смерти ищешь?
     -- Ты пришел за шерстью,-- предупредил Александр. Он перешел на  шаг,
глазами держал его цепко, потом внезапно посмотрел на другого  разбойника,
ахнул. Этот с саблей на миг отвел  взгляд,  Александр  мгновенно  бросился
вперед,  перехватил  за  кисть,  повернулся  спиной  и  наклонился,  будто
кланялся татарскому хану.
     Отвратительно хрустнуло.  Разбойник  с  криком  перелетел  через  его
спину, ударился оземь и остался распластанный как выпотрошенная рыба. Лицо
его исказилось от боли, другой рукой  он  с  воплем  перехватил  сломанную
руку.
     Александр быстро бросился ко второму, тот оторопело  поворачивался  к
нему с пистолем в вытянутой руке. Александр  наклонился,  грянул  выстрел.
Пуля пролетела над головой, выдрав клок волос.  Он  без  размаха  хрястнул
кулаком в лицо, подхватил на лету  выпавший  пистоль  и  зашвырнул  его  в
карету.
     Кучер и форейтор, на которых уже не смотрело черное дуло, поползли по
стенке за карету, там развернулись и ринулись  в  лес.  Александр  покачал
головой,  он  не  чувствовал  страха,   только   сильнейшее   возбуждение,
повернулся к разбойникам.
     Их осталось трое.  Один  все  еще  держал  коней,  но  двое,  которые
собирали драгоценности с пассажиров, уже знали, что противник  перед  ними
совсем не тот паныч с голыми руками, каким  показался  вначале.  Все-таки,
оставив жертвы, пошли на него без тени страха. Они знали и себя. Один  был
явно атаманом шайки, высокий и жилистый, цыганского типа, серьга  в  левом
ухе, красная повязка на голове, в одной руке сабля, в другой -- нож, а  на
второго даже смотреть страшно: поперек себя шире, кулаки как молоты, грудь
широка, будто ворота в ад, а голова с пивной котел. У него тоже были сабля
и нож, хотя такой мог бы размахивать вырванным стволом дуба.
     -- Смерти захотел, паныч? -- спросил атаман свистящим голосом.
     Александр кивнул на двух распростертых:
     -- Один из них это уже говорил... Угадай, который.
     Он внимательно следил за обоими. Второй  начал  обходить  его  сзади.
Александр сделал вид, что не замечает, сам поворачивался до тех пор,  пока
его тень не упала прямо перед ним. Вечер был близок,  тень  была  длинная,
вытянулась.
     -- Ты еще можешь уйти живым,-- предложил атаман почти дружелюбно.
     --  Вы  трое  тоже,--  ответил  Александр,  Его   сердце   колотилось
учащенно.-- Но это сейчас. Через две минуты этого уже не будет.
     -- Почему же? -- спросил атаман.
     -- Да хотя бы... ну... хотя бы... потому!!!
     Он резко шагнул влево, пригнулся и, не глядя,  ударил  саблей  назад.
Там раздался вздох, всхлип, что перешел в стон. Александр не  оглядывался,
держал глазами атамана. Тот заметно побледнел, несмотря на смуглоту.
     Александр  на  всякий   случай   отступил   еще,   заставил   атамана
поворачиваться вместе с ним. Сзади тяжело грохнуло. Александр  рискнул  на
миг бросить взгляд назад, тут же повернулся к атаману. И --  вовремя:  тот
уже летел в прыжке на него, сабли звякнули, но атаман тут же отпрыгнул. Он
не зря стал атаманом: сразу почуял в молодом паныче более сильного бойца.
     Александр наступал, острие его сабли  было  все  время  направлено  в
противника. Одновременно он держал глазами и  последнего  разбойника,  тот
удерживал  коней,  что  зачуяли  кровь  и  снова  пробовали   понести,   и
перепуганных пассажиров. Толстяк с причитаниями ползал  по  траве,  что-то
собирал, а пожилая женщина забилась в глубь кареты. Юная девушка замерла в
дверном проеме. Кулачки  были  прижаты  к  груди,  невинно  голубые  глаза
следили за схваткой неотрывно.
     -- Пощади,-- прошептал атаман,-- дай уйти...
     -- Дал бы,-- ответил Александр,-- если бы  ты,  мерзавец,  не  ударил
беззащитную женщину!
     -- Но она...
     -- А так я дам только уползти!
     Он отбил дурацкий удар, острое лезвие его  сабли  холодно  и  страшно
блеснуло на солнце. Атаман закричал надрывно  и  страшно,  рука  с  саблей
отделилась от тела и упала в двух шагах. Из обрубка брызнула кровь,  белая
кость мгновенно стала красной.
     Александр обернулся  к  последнему,  что  все  еще  удерживал  коней,
предостерегающе направил окровавленное острие в его сторону:
     -- Держи коней!.. Вздумаешь бежать, знай: я догоняю оленя и ломаю ему
шею.
     Разбойник часто закивал, глаза его  были  как  у  большой  испуганной
птицы. Это был крупный  малый,  с  глупым  простодушным  лицом.  Александр
повернулся к девушке. Сердце его дрогнуло, никогда еще не  встречал  такой
чистой и трогательной красоты. Ее ясные глаза смотрели с  восторгом,  лишь
на миг опустились на его обнаженную грудь, широкую и со вздутыми  валиками
грудных мышц, где только-только начали расти волосы,  щечки  зарделись,  и
она поспешно подняла взор.
     -- Спасибо вам,-- сказал он искренне.
     Она зачарованно кивнула, соступила вниз, не отрывая глаз от его лица.
Нога ее промахнулась мимо подножки. Она ощутила,  что  падает...  и  через
мгновение ее обхватили сильные горячие руки, крепкие как корни  дуба.  Она
ударилась о твердое и инстинктивно прижалась к  этому  твердому,  чувствуя
что это самое надежное место на свете. Ноги ее не касались земли,  и  она,
наконец, поняла, что висит в воздухе, прижавшись к обнаженной груди юноши,
горячей и с широкими пластинами грудных мускулов.
     Она услышала как мощно бьется его сердце, услышала запах его кожи, по
телу прошла теплая волна, руки и ноги отяжелели. Все, что она хотела  всем
существом, это остаться вот так навсегда, навеки, быть в его руках,  таких
надежных, сильных и горячих.
     С  огромным  трудом,  преодолевая  себя,  она  заставила  свои   руки
упереться в его грудь, и он сразу же  поставил  ее  на  землю.  Позже  она
поняла, что это все длилось лишь кратчайшее мгновение, и он, скорее всего,
даже не ощутил, что задержал ее в своих объятиях... а то и вовсе он ее  не
задерживал?
     Она не  отводила  от  его  лица  завороженных  глаз.  Он  был  высок,
широкоплеч, с длинными мускулистыми руками. Черты лица  были  правильными,
но излишне резкими. Он был смуглым, загорелым. В черных как смоль  волосах
проскакивали синеватые искорки, брови были  как  черные  шнурки,  а  глаза
темнокарие, глубокие.
     В нем чувствовалась звериная мощь,  даже  угроза,  настороженность  и
готовность отвечать на удары. По тому, как  мгновенно  подхватил  ее,  она
поняла с трепетом, что  он,  разговаривая  с  нею,  все  еще  видит  место
схватки, готов к неожиданностям, к  новым  разбойникам,  а  тонкие  ноздри
красиво вылепленного носа раздуваются хищно потому, что чуют запах крови!
     Она с трудом перевела дыхание, грудь ее вздымалась как волна в  бурю,
переспросила слабым голосом:
     -- За что спасибо? Что дала вам возможность подраться?
     Голос ее  был  дрожащий,  но  чистый  и  мелодичный  как  серебристый
колокольчик.
     -- Нет,-- ответил он с неловкостью.-- Я не люблю драться. За то,  что
не подняли визг. Здесь такая божественно красиво и тихо! И  жаль  нарушать
такую тишину.
     Из кареты с криком  высунулась  женщина.  Оглядевшись,  она  завопила
истошным голосом:
     -- Грабят!.. Помогите!.. Спасите, кто в бога верует!
     Девушка посмотрела на Александра виновато:
     -- Простите ее. Это моя тетушка.
     -- Сглазил,-- ответил он с улыбкой.-- Что ж, рядом с ангелами  всегда
что-то для равновесия... Кто этот господин, что прополз вокруг кареты  уже
верст десять?
     Он подал ей руку. Ее  трепетные  пальцы  опустились  ему  на  локоть.
Вместе вернулись к карете. Женщина перестала кричать, бросилась к нему:
     -- Вы нас спасли! Вы один разогнали всю эту ужасную шайку! Вы  просто
Геракл...
     Его передернуло, будто попал под струю холодной  и  грязной  воды.  В
каждую эпоху свои любимые слова и сравнения, в эту --  всех  сравнивают  с
героями Эллады. А стоит  сказать  "тридцать  три",  как  любой  дурак,  не
задумываясь, радостно выпаливает: "Возраст Христа!", неважно, идет ли речь
о возрасте женщины, несчастьях или зубцах  на  башне.  Если  его  еще  кто
сравнит с Гераклом, он начнет брызгать слюной и бросаться на людей.
     -- Полноте...--  ответил  он  учтиво.--  Это  всего  лишь  обнищавшие
крестьяне. Голод толкает не на такие зверства! Ваши слуги  сбежали,  я  бы
вас посоветовал взять этого малого, что держит  коней.  Он  сам  похож  на
коня, коней наверняка любит, вон как держит нежно, и будет ходить за ними,
как за родными. А тех трусов стоит вернуть в деревню.
     Женщина отшатнулась:
     -- Этого... душегуба? Да ни за что! По нем Сибирь плачет!
     К ним подошел дородный мужчина, обеими руками придерживал  сползающий
парик. Пухлое поросячье лицо еще не покинул страх. Сам он дрожал и пугливо
озирался.
     -- Они... уже не вернутся? А что делать с этими...?
     Двое разбойников, шатаясь и поддерживая друг друга, удалялись к лесу.
Третий полз по траве, за  ним  оставался  кровавый  след.  Атаман  с  воем
катался по земле, зажимал обрубок руки. Оттуда хлестала  кровь.  Александр
ощутил жалость. В момент схватки готов был убить, но это был слишком малый
миг. Не зря говорили, что его рассердить невероятно трудно. А вот вышибить
слезу...
     -- Кто ходит за шерстью,-- напомнил он нехотя,-- тот может  вернуться
стриженым.
     Он помог женщинам влезть в  карету.  Пятый  все  еще  держал  покорно
коней. Александр сказал строго:
     -- Садись и вези этих господ, куда они велят. С этого дня ты бросаешь
свою работу в лесу... Ясно?
     Из  окошка  на  него  смотрели  блестящие  глаза.  Девушка  была  так
прелестна, что у него защемило сердце. Если и есть на небесах ангелы, то и
они уступают ей в чистоте и прелести.
     -- Я обещаю,-- сказала она тихо,-- я возьму его на службу.
     Женщина ахнула, что-то залепетал  протестующее  толстяк,  но  девушка
прервала милым, но решительным голосом:
     Не спорьте тетушка! Этот молодой человек, который упорно не  называет
свое имя,  прав.  Да,  пусть  этот  разбойник  работает  у  нас.  Это  так
романтично! По крайней мере, он не испугается и  не  убежит.  А  вы...  вы
бываете в свете?
     -- В чем-чем?
     Она слегка смутилось, это было очаровательно. На щечках зацвели  алые
розы, пунцовые губы стали еще ярче.
     -- У нас здесь, конечно, не Санкт-Петербург, но у губернатора  каждую
субботу собирается весь цвет общества. Все офицеры бывают там постоянно!
     Александр отступил, поклонился. В глубине кареты шушукались тетушка и
толстяк. Их все еще трясло от пережитого ужаса, а  не  торопили  трогаться
только потому, что до свинячьего визга боялись и разбойника в козлах.
     -- Я не все,-- ответил он нехотя.
     Их глаза встретились.  Он  ощутил  как  дрогнуло  сердце,  а  в  душе
отозвались какие-то струны. Мир внезапно стал  ярче,  а  воздух  чище.  Ее
глаза смотрели прямо в душу, и он не чувствовал желания  закрыть  ее,  как
делал всегда, когда к нему приставали с излияниями и от  него  ждали  того
же.
     -- Так вы придете? -- спросила она настойчиво.
     Он заставил себя ответить, хотя это было тяжелее, чем двигать гору:
     -- Я -- не все...
     Он отступил еще на шаг, подал разбойнику  знак.  Тот,  еще  не  веря,
торопливо забрался на козлы, взял вожжи. Кони тронулись, карета качнулась,
ее повлекло по дороге все дальше и дальше.
     Он с отвращением отшвырнул саблю. Райский уголок испакостили кровью и
ненавистью! Уже не очистишь, надо искать другой.
     Но он знал, что придется искать  по  другой  причине.  Здесь  слишком
многое будет напоминать о схватке, этой волшебной  девушке,  этих  минутах
совсем другой жизни.
     Он шел к казармам, на ходу  одевал  и  застегивал  мундир,  но  видел
только ее обвиняющие глаза. На  душе  была  горечь,  словно  несправедливо
ударил ребенка. Она никогда не поймет его бессвязных слов. Хуже  того,  он
сам их не понимает!

     Глава 5

     На  другой  день  его  вызвали  к  полковнику.  Адъютант,   загадочно
улыбаясь, провел его в кабинет. Засядько чувствовал  напряжение,  разговор
явно пойдет о вчерашнем происшествии. Он должен был обратиться к  властям,
те снарядили бы погоню  за  ранеными  разбойниками.  Придется  прикинуться
растерянным, испуганным. Мол, не соображал, что делает, все получилось как
бы само...
     Полковник поднялся навстречу, вышел из-за  стола,  неожиданно  обнял.
Держа за плечи, отодвинул на вытянутые руки, всмотрелся в покрытое загаром
мужественное лицо:
     -- Наслышан!..
     -- Простите,-- сказал Засядько учтиво,-- о чем?
     -- О твоем лихом поступке! Подумать только, бросился один на пятерых!
Одолел, спас, да еще и от благодарностей увильнул! Неужели  на  земле  еще
есть такие люди?
     Полковника распирала веселая гордость, словно он  сам  всех  побил  и
спас, он похохатывал, отечески хлопал подпоручика  по  плечу,  мял,  снова
хлопал.
     -- Это были простые обозленные крестьяне,-- сказал Александр, он чуть
воспрянул духом, претензий к нему пока нет.-- Я еще не знаю, что  смогу  в
бою.
     -- Сможешь,-- уверил полковник громогласно, будто  говорил  на  плацу
перед ротой.-- А случай представится, не горюй. Россия все  время  военной
рукой расширяет свои пределы. Победоносные войны идут на всех кордонах!
     Продолжая обнимать за плечи, он подвел к окну. На широком плацу  двое
офицеров упражняли роту новобранцев. Доносилась ругань, время  от  времени
один из офицеров подбегал к солдатам, остервенело бил кулаком  в  лицо.  У
некоторых по подбородкам уже текла кровь.  Второй  офицер  взирал  на  все
лениво, двигался как засыпающая на берегу большая бледная рыба.
     -- Видишь? Эти вряд ли на что сгодятся. Пьют да по бабам, пьют да  по
бабам. Вот тот второй, видишь?.. Этот уже только пьет, ибо с бабами,  даже
самыми податливыми нужны какие-то усилия, а с бутылкой -- нет. Пока нет.
     Засядько зябко передернул плечами. Мир внезапно показался жестоким  и
враждебным. Ведь пить начинают от отчаяния, разве не так, спросил он себя.
     Полковник проворчал уже глухим как удаляющийся гром голосом:
     -- Я сам тут начал опускаться, но тебе... не дам.
     Александр скосил глаза на красное  одутловатое  лицо.  Полковник,  по
слухам в офицерской среде, был первым  насчет  попоек  и  гулящих  женщин.
Впрочем, возможно, это были слухи вчерашней давности.
     -- Как мне удастся избежать? -- спросил он тихо.-- Если  это  так  уж
неизбежно? И вся Россия тонет в этом. Разве что податься во франкмасоны!
     Полковник отвернулся от окна, закрыв широкими плечами гнусную  сцену,
порождение тоски одних и бесправия других.
     -- Франкмасоны? Лучше держись от них подальше.
     -- Почему?
     -- Тайные,-- буркнул полковник.-- А  в  тайне  держат  всегда  что-то
мерзкое...  Хоть  о  себе  и  рассказывают   сказки   как   о   поборниках
справедливости, но посторонним свои секреты не  открывают.  Действительные
цели не раскрывают.
     -- А их цели обязательно мерзкие?
     -- Сказать не берусь, но я не хочу, чтобы мою судьбу решали тайно.  И
на тайных сборищах. Да еще иностранцы!
     -- Почему иностранцы? -- пробормотал Засядько.-- Судьбы России решает
государь император Павел...
     -- А!.. Он тоже масон, но только король прусский постарше его в  чине
по тайному обществу. Повелит --  и  наш  государь  хоть  на  задние  лапки
встанет,  хоть  по-собачьи  взлает!  Ведь  у  масонов  обязательно  слепое
повиновение младшего старшему.
     -- Да,-- пробормотал Засядько,-- такое терпимо в армии, здесь  нельзя
без дисциплины, но премерзко в жизни светской
     Полковник похлопал его  плечу.  На  лице  его  странно  переплетались
удовлетворение и легкая зависть.
     -- И без масонов можно делать карьеру. У меня на столе  лежит  запрос
из Санкт-Петербурга. Им требуются офицеры на боевую службу. У нас гарнизон
невелик, потому  мне  предписано  выделить  всего  троих.  Но  зато  самых
храбрых, стойких, беззаветно преданных вере,  царю  и  Отечеству.  Если  я
ослушаюсь, пошлю не тех... ну, всегда есть соблазн из этой дыры послать по
протекции родственника или любимчика, с меня самого голову снимут!
     -- А... куда? -- спросил Александр едва слышно.
     -- В Санкт-Петербург,--  полковник  внезапно  улыбнулся.--  Но  я  не
думаю, что воевать придется на улицах  столицы.  Однако  где,  это  вопрос
строжайшей государственной тайны! Не только я, но  думаю,  даже  в  высших
кругах столицы еще не знают. Пока что знают только двое.
     -- Кто?
     --  Его  императорское  Величество  Павел  Первый  и...   фельдмаршал
Суворов!

     Адъютант напрасно прислушивался, двойные двери были прикрыты  плотно,
а полковник говорил в глубине кабинета, нарочито  понизив  голос.  Похоже,
дело было серьезное, потому что разговор был долгий.  Подпоручик  совершил
то, о чем долго будут говорить между  собой  офицеры,  одни  с  восторгом,
другие с завистью, но все-таки при желании можно усмотреть и нарушения.
     Наконец дверь распахнулась, адъютант  с  готовностью  вытянулся.  Еще
больше вытянулось его лицо. Полковник, известный суровым нравом,  провожал
подпоручика,  дружески  обнимал  за  плечи  и   всячески   выказывал   ему
расположение, демонстрировал внимание. Голос полковника был ласковым,  это
было непривычнее, чем, если бы горилла вздумала петь цыганские песни:
     -- И еще я пообещал привести вас завтра вечером на бал. У нас городок
маленький, новости расходятся  быстро.  Местное  светское  общество  горит
любопытством увидеть вас. Это было так романтично! Местные  красавицы  уже
сегодня будут делать прически,  чтобы  вам  понравиться.  Не  понимаю  эту
французскую моду, когда даже спать приходится сидя, чтобы не разрушить эти
башни из волос... Разве мы на прически смотрим?
     Он подмигнул заговорщицки. Александр ощутил, что краснеет. Он все еще
старался смотреть на женщин как на существ,  во  имя  которых  совершаются
подвиги. Но то, что видел до сих пор, укладывалось больше в понятие  девок
и баб, какие бы знатные фамилии не носили, и какие бы пышные  прически  не
сооружали.
     Полковник похлопал его по плечу:
     -- Вижу, знаешь куда смотреть! Нам, мужчинам, надо задницу пошире  да
вымя побольше. А все остальное -- мелочи... Так что завтра вечер ничем  не
занимай, любование луной на берегу реки отложи -- мне уже об этом донесли.
Я начинал тревожиться, мало мне пьяниц да бретеров! Но вишь, каким  концом
обернулись твои любования красотами! Я пообещал привести тебя, не подведи.
     -- Я сделаю все, что скажете,-- пробормотал Засядько.-- Я ведь  вижу,
что вы обо мне заботитесь!
     -- Ты сам о себе заботишься,-- проворчал полковник, но вид у него был
польщенный.-- Ты хоть знаешь, кого спас?
     -- Ну, людей в карете...
     Полковник  отшатнулся  в  удивлении,  потом  расхохотался  так,   что
закашлялся, побагровел, глаза стали выпученными как у вареного рака.
     -- Ну,--  проговорил  с  трудом,--  ну...  предполагал  невежество...
только ли невежество?.. но чтоб такое... Еще могу понять, что раньше ты не
знал эту ясную звездочку, хотя это представить трудно, все о ней только  и
говорят... Но как ты даже не поинтересовался теперь?
     Он  смотрел  так,  словно  ждал  немедленного  признания  в  какой-то
хитрости. Засядько сказал встревоженно, голос стал умоляющим:
     -- Вы только не сердитесь!.. Я бы спросил... потом. А  вчера  времени
не было, потом было не у кого узнать... Ну и все такое.
     -- Ты просто урод,-- изрек полковник.-- У тебя  в  голове  что-то  не
так. Царя-императора там не хватает. А то и вообще валеты королей  гоняют.
Ты случайно дамой туза не бьешь?.. Это же ехали Вяземские! Кэт, княжна,  а
с нею учитель французского  и  двоюродная  тетушка!  Кэт  --  единственная
наследница древнейшего рода князей Вяземских... и богатейшая,  к  слову  о
птичках.
     По лицу юноши он понял, что его слова  отскакивают  от  него  как  от
стенки горох. Зато заблестевшие  глаза  показали,  что  прелестную  княжну
запомнил.
     -- Завтра,-- напомнил полковник.-- Готовься!
     Ошеломленный Александр бегом спустился по ступенькам на улицу. Сердце
колотилось как будто хотело  выпрыгнуть,  кровь  бросилась  в  голову,  он
чувствовал неистовую радость.
     Навстречу шли трое офицеров. Расфранченные, духами разит  за  версту.
Идут так, будто им принадлежит если не весь мир, то  хотя  бы  Херсонщина.
Однако при виде молодого подпоручика на их лицах появились кислые улыбки.
     Один сказал тягучим голосом:
     -- Да, завтра тебя осыпят цветами. Тут вовсе можно прыгать до неба.
     -- У  губернатора  о  тебе  только  и  разговоров,--  буркнул  второй
завистливо.
     Третий кивнул нехотя. Вид у него был таков, что он знает все,  о  чем
говорится у губернатора, ибо он близок к высшим кругам города, знает всех,
и его знают тоже.
     Александр даже не понял сперва, потом развел руками. Цветы так цветы,
и хоть из всех приемов предпочитает приемы со шпагой, но стерпит и прием у
знатных  мира  сего.  Главное  же,  о  чем  эти  трое  несчастных   и   не
догадываются, он через неделю покинет эти безрадостные степи  и  поедет  в
Санкт-Петербург!
     А оттуда... куда оттуда? Явно за кордон, потому что  Суворов  никогда
свою страну не защищал. Он воюет только  в  чужих  странах!  И  войны  его
всегда наступательные.

     Когда они прибыли к особняку губернатора, у ворот уже стояло  десятка
два карет, а у коновязи  оседланные  кони  лениво  жевали  отборный  овес.
Полковник хмыкнул:
     -- Наши кавалеры времени не теряют... На балах да  пьянках  только  и
живут, а на службу, так, отлучаются.
     -- Для чего шли в офицеры? -- спросил Александр с недоумением.
     -- А сколько блеска в эполетах, аксельбантах, золоченых  шнурах?  Они
как вороны клюют на все блестящее. А нонешние женщины так вовсе вороны  из
ворон...
     Они взбежали по мраморным ступеням. Роскошно одетые слуги  в  ливреях
распахнули  перед  ними  массивные  двери.  Полковник   выпрямился,   лихо
подкрутил усы. Он разом помолодел, в глазах появился лихорадочный блеск.
     Пройдя  через  большую  комнату,  они  оказались  перед  распахнутыми
дверьми в большой зал. Оттуда неслись звуки  оркестра,  и  когда  Засядько
встал на пороге, его ослепил блеск множества  свечей,  хрустальных  люстр.
Даже массивные канделябры, начищенные до  нестерпимого  блеска,  старались
уколоть глаза богатством и роскошью. В залитом ярким светом зале  уже  был
почти весь высший свет Херсона. В  глазах  рябило  от  роскошных  платьев,
драгоценностей, блеска эполет, богато украшенных мундиров.
     Оркестр играл  не  очень  умело,  но  старательно  и  громко.  Шелест
множества голосов, мужских и женских, напомнил Александру раков,  трущихся
панцирями в тесном ведерке.
     Дворецкий  громогласно  назвал  их,  явно  гордясь  зычным   голосом.
Александр увидел как сразу разговоры умолкли.  В  их  сторону  повернулись
десятки голов. Полковник выпрямился еще больше, грудь выгнулась колесом, а
живот подтянул так, что тот почти прилип к спине.
     Деревянно шагая,  он  повел  смущенного  Александра  через  зал.  Они
сделали всего пару шагов,  как  к  ним  быстро  шагнул  немолодой  грузный
человек с орденской лентой через плечо. Парик  был  сделан  тщательно,  но
так, словно хозяин все же старался сделать его как можно  незаметнее,  раз
уж в угоду моде необходимо прятать собственные волосы.
     -- Дорогой Петр Саввич,-- провозгласил он  густым  басом  и  раскинул
объятия,-- ты так редко бываешь здесь! А тут двойная радость: ты догадался
привести и этого замечательного юношу, о котором говорит весь город!
     Александр  почтительно  поклонился   градоначальнику.   Тот   излучал
радушие, в нем чувствовались сила и уверенное достоинство. От  него  пахло
хорошим французским вином, но  такому  медведю,  подумал  Александр,  надо
споить целый винный подвал, чтобы свалить под стол. Наверняка пьет  еще  и
для того, чтобы других свалить, пусть в пьяной  болтовне  выбалтывают  то,
что трезвый придерживает.
     Он чувствовал на себе пытливый взор, не знал что ответить, а от  него
определенно ждали какого-то ответа.
     -- Я счастлив,-- сказал он, запнулся и повторил,-- я просто счастлив!
Что я могу еще сказать? Вы же видите, я счастлив быть здесь.
     Градоначальник  довольно  хохотнул,  обнял   молодого   офицера.   За
витиеватыми речами часто кроется неискренность, а умелое  построение  речи
говорит  скорее  о  частом  повторении  одних  и  тех  же   апробированных
выражений. Этот же молодой офицер сказал бессвязно, смущаясь, что  привело
его в восторг.
     -- Юноша, здесь все свои,-- сказал он искренне.--  И  все  рады  вам.
Чувствуйте себя  как  дома.  Отныне  двери  нашего  дома  всегда  для  вас
распахнуты!
     Засядько поклонился. Он был смущен, физически чувствовал взгляды всех
собравшихся. Да он из незнатной  семьи,  а  правила  светского  обхождения
понаслышке да книгам не выучишь. И как бы не ступил, будет видно, что  рос
и воспитывался в диких степях Украины, с детства привык скакать на горячем
коне, и никогда не ходил под присмотром нянь и гувернеров.

     Внезапно совсем близко раздался радостный возглас:
     -- Вот он, наш спаситель!
     К нему, приятно улыбаясь, тетушка вела зардевшуюся Кэт. У  Александра
остановилось дыхание, настолько она была божественно прекрасна. Ее большие
серые глаза смотрели восторженно, с детским обожанием, на  щечках  расцвел
румянец, пухлые губы вздрагивали,  растягиваясь  в  радостную  улыбку.  Ее
пышные волосы были убраны в высокую прическу, там блистали  драгоценности,
длинная лебединая шея  была  беззащитно  открыта,  у  Александра  защемило
сердце от прилива нежности, а руки дернулись укрыть ее, защитить,  уберечь
от опасности снова.
     У нее был глубокий по  последней  моде  вырез  на  платье.  Александр
ощутил как тяжелая горячая кровь прилила к его щекам, залила шею. Их глаза
встретились,  он  увидел,  что  она  поняла  по  его  взгляду,  почему  он
покраснел, и румянец на ее щеках стал еще ярче. У  нее  была  ослепительно
чистая нежная кожа, он видел ее девичьи округлости как не старался отвести
глаза, его обволакивал нежнейший едва уловимый запах ее духов, от которого
сердце едва не выпрыгивало, а голова кружилась, а она так  же  зачарованно
не могла оторвать взгляда от  его  юношеского,  но  мужественного  лица  с
резкими чертами и упрямо выдвинутой челюстью.
     Молчание длилось, как им показалось, вечность  и  еще  раз  вечность.
Зачем губернатор взял ее нежные пальчики в свою огромную ладонь, поднес  к
губам:
     -- Милая Кэт... На месте этого юноши каждый бы бросился хоть на сотню
разбойников, если понадобилось бы спасать тебя!
     Вблизи стояли офицеры с бокалами шампанского в руках, прислушивались.
Слова губернатора приняли с одобрительными возгласами.
     -- Что на сотню, на тысячу!
     -- На армию!
     Губернатор бросил на них уничижительный взгляд, добавил:
     -- Вряд ли у кого-то это получилось бы так  же  блестяще,  но,  милая
Кэт, ради вас в самом деле каждый из нас бросится на штыки!
     Он еще раз поцеловал ей руку, передал  полковнику.  Тот  приложившись
губами к ее пальчикам как к святыне, сказал торжественным голосом,  словно
читал завещание о получении им огромного наследства:
     --  Милая  Кэт,  позвольте  представить  вам   моего   юного   друга,
подпоручика Александра Засядько!
     Он отступил на полшага, поклонился. Александр  тоже  склонил  голову,
чувствуя себя глупо в тугом  мундире,  затянутый,  скованный  церемониями.
Казачий сын, привыкший скакать навстречу ветру с раскрытой  грудью,  когда
же привыкнет? Жарко, воздуха не хватает, воротничок давит как  чужая  рука
на горле.
     Кэт не могла оторвать от него глаз. Сейчас он показался еще выше, чем
тогда, когда в белой расстегнутой на груди рубашке  бросился  спасать  ее,
как часто спасал в ее снах волшебный принц. Он был красив как сам  Сатана,
и в тугом мундире выглядел как дикий конь, на которого возложили седо,  но
который все равно никому не позволит в него сесть.
     Годы учения в привилегированном училище не  вытравили  свободолюбивый
дух, и если бы она уже не узнала, что красивый молодой подпоручик  русской
армии не князь и даже не дворянин, а сын знатного  казака,  то  все  равно
безошибочно признала бы в нем человека, рожденного в седле и вспоенного  с
конца копья.
     -- Добрый  день,--  сказал  он  внезапно  охрипшим  голосом.--  Вы...
танцуете?
     -- Да,-- ответила она поспешно. Голос ее был чистый как  колокольчик,
у него сладко отозвалось сердце.-- Вы... приглашаете меня?
     -- Уже пригласил,-- сказал он еще торопливее.
     Он видел в ее глазах то же самое, что чувствовал и он. Вырваться хоть
на время танца из-под плотной опеки старших, когда тебе дышат в затылок  и
подсказывают каждое слово. И пусть  за  ними  все  время  будут  неотрывно
следовать взгляды всего зала, но все-таки они вдвоем смогут  ощутить  хоть
слабую тень тех минут, когда он, сильный  и  красивый,  в  белой  рубашке,
распахнутой на широкой груди, подхватил ее, слабую и трепещущую,  держа  в
одной руке саблю, ощутил легкий аромат ее духов,  а  ее  пронзила  сладкая
дрожь от прикосновения его сильных рук...
     Однако им пришлось дожидаться пока окончится  предыдущий  бесконечный
манерный танец. Фигуры в одинаковых напудренных париках двигались по кругу
как восковые. Одновременно приседали, кланялись, лица у  всех  как  маски,
непристойно  выказывать  какие-либо  чувства,  Александру  они  напоминали
фигурки на больших часах.
     -- Я слышала,-- сказала она тихо, глядя на танцующих,--  что  в  Вене
создан новый танец. Его назвали вальс...
     Александр кивнул. Вальс он не танцевал, но слышал о нем  от  поручика
Ржевского. Правда, поручик спутал Штрауса со страусом, который несет самые
большие яйца, наверное, потому Ржевский и  заявил  в  офицерском  собрании
глубокомысленно, что,  мол,  теперь  знает,  почему  Штраус  пишет  именно
вальсы.
     -- Наши офицеры только о нем и говорят,-- сказал он осторожно.--  Его
вроде бы запретили как непристойный?
     Ее щечки снова заалели:
     -- Да. Но молодежь тайком танцует. Я, правда, не видела...
     -- Каков он?
     -- Говорят, в нем кавалер  во  время  танца  левой  рукой  не  просто
касается кончиков пальцев дамы... а держит ее  за  руку.  А  правой  вовсе
обнимает за талию... Конечно, на вытянутой руке! Но у нас вальс  танцевать
нельзя. В самом деле, о девушке могут подумать  нехорошее,  если  позволит
себя обнимать за талию незнакомому мужчине. Даже в танце!
     Он спросил тихо:
     -- Но в Вене же танцуют?
     -- Там у них много музыкантов, художников, артистов, к ним  отношение
лучше, чем у нас. У нас вальс если и начнут танцевать, то разве что  среди
простонародья... хотя я не могу себе представить, чтобы пьяные мужики  его
танцевали... А в высшем свете нравы строгие.
     Александр рассматривал ее искоса, не в силах отвести взор. Он  вообще
не любил танцы, в них было слишком  много  от  механических  фигур.  Жизнь
оставалась только в народных плясках, там даже  кипела  и  хлестала  через
край, но, чтобы не быть изгоем, выучил все па и  мог  танцевать  все,  что
игралось на балах. А вальс,  при  всей  его  якобы  непристойности,  может
оказаться лишь очередным танцем заводных игрушек.
     Впрочем, подумал он с усмешкой, может быть его создатель как раз  сам
настрадался от бездушия бальных танцев, потому создал нечто ближе к гопаку
или народной мазурке?
     Заиграли полонез,  новый  танец,  что  недавно  вошел  в  моду  после
завоевания русскими войсками Польши. Вместе с награбленным оттуда  вывезли
и  музыкантов,  художников,  артистов.  Если  не  в  Санкт-Петербург   для
украшения столицы, то в Сибирь, чтобы смирить польский гонор.
     Александр поклонился Кате, так ее хотелось называть, ее нежные пальцы
коснулись ее руки, они вошли в круг. Танцующих было  двенадцать  пар,  все
двигались  по  кругу  в   строго   размеренном   ритме,   останавливались,
раскланивались, менялись местами, раскланивались, все медленно и чинно, но
он вдруг ощутил, что зал исчез и все исчезло, а они танцуют только вдвоем.
А вместо стен с канделябрами и запаха восковых  свечей  --  берег  реки  и
аромат цветов, свежесть близкой реки.
     По ее глазам он внезапно понял, что она тоже с  ним  в  их  волшебном
мире для двоих. Стены зала растворились и для нее,  исчезли  как  дым  все
танцующие, родители и с завистливой враждебностью  наблюдающая  офицерская
знать.

     Глава 6

     На следующий день он нанес визит в дом князя  Вяземского.  Чувствовал
себя не в своей тарелке. Впервые его страстное желание совпало с желаниями
других: полковника, тетушки и наставника Кэт, и, как он втайне надеялся, с
желанием самой Кэт.
     Дворецкий, с достоинством кланяясь, проводил через анфиладу  залов  в
кабинет самого князя. Александр чувствовал как побежали мурашки  по  коже.
Кабинет был достаточно просторен, чтобы в нем проводились учения  с  ротой
новобранцев. В левом узлу внимание привлекал камин на аглицкий манер,  там
белеют торцами березовые чурки в обертках бересты, стены  заняты  книжными
шкафами. Фолианты в телячьей коже, монограммы вытеснены золотом.  Огромный
стол завален бумагами. Даже в одном из трех кресел лежит свернутая в рулон
карта. Массивная чернильница из дорогого малахита, пучок гусиных перьев  в
хрустальном стаканчике, настольный календарь... Похоже,  князь  и  на  юге
продолжает заниматься работой, а не только охотится на лис, как утверждают
знатоки.
     Он еще рассматривал книжный шкаф с книгами, когда дверь распахнулась,
вошел грузный мужчина в дорогом камзоле. Вид у него был  представительный,
в  движениях  чувствовалась  уверенность  высокорожденного,  привыкшего  с
детства отдавать распоряжения, но лицо  было  мягким,  а  сейчас  и  вовсе
лучилось довольством и счастьем.
     Он еще от дверей раскинул руки:
     -- Позволь мне обнять тебя, отважный юноша!.. Я богат, но главное мое
сокровище -- Кэт. Это поздний ребенок, я в нее вложил  всю  душу.  Господь
видит как я просыпаюсь в страхе  ее  потерять,  но  позавчера  я  был  как
никогда к этому близок.
     Он  обнял  Александра,  расцеловал  в  обе  щеки,  усадил  в  кресло.
Придержал  рукой,  тот  порывался  вскочить,  сам   обогнул   стол   и   с
удовольствием опустился на мягкое сидение.
     -- Полковник  много  рассказывал  о  тебе,  Саша.  Позволь  тебя  так
называть? Он очень высокого мнения о тебе.
     Александр пробормотал в смущении:
     -- Я здесь всего два  месяца.  Чем  я  мог  заслужить  столь  лестную
оценку?
     Князь покровительственно засмеялся:
     -- Саша, мы с полковником уже в том возрасте,  когда  жизненный  опыт
позволяет судить о многом. Мы видывали  много,  потому  нам  не  требуются
годы, чтобы сразу понять человека. Ты из  тех,  кто  шагает  далеко.  Есть
люди, которые живут как трава. Есть -- как звери. Но на  каждое  поколение
рождаются люди, их мало, которым наш их мир сразу начинает казаться тесен.
Они, каждый по-своему, начинают его  расширять,  улучшать,  перестраивать.
Это и  мудрецы  вроде  Моисея,  Аристотеля,  нашего  гения  Ломоносова,  и
завоеватели  вроде  Аттилы,   Чингисхана,   Александра   Македонского,   и
хитроумные механики вроде Архимеда или Кулибина... При всей  разности  эти
люди из одного теста. Им тесно в этом мире! Я не знаю,  кем  будешь  ты...
Может быть твои крылья сгорят в самом начале, и  никто  не  увидит  твоего
взлета, но ты -- из этой породы.
     Александр слушал его, раскрыв рот.  Князь  говорит  то,  что  он  сам
постоянно чувствовал в сердце, но не мог  выразить  словами.  Люди  вокруг
слишком ленивы, слишком медлительны, слишком мало хотят от жизни.  Но  они
такие все... как он думал раньше.
     -- Не знаю,-- ответил он искренне.-- Ведь я служить только  начал.  Я
все время учился... и сейчас все время учусь.
     Князь кивнул. Глаза на пухлом слегка  одутловатом  лице  были  живые,
внимательные:
     -- Учишься. А нынешние дворяне в подражание Митрофанушке  стонут:  не
хочу учиться -- хочу жениться.
     Его острые глаза остановились на  его  лице.  Александр  ощутил,  что
краснеет. Князь несколько мгновений изучал его, с легким смешком откинулся
на спинку кресла:
     -- Саша, мы твои должники. Дело не в драгоценностях,  что  унесли  бы
разбойники, я в состоянии тут же купить  новые,  но  Кэт  даже  не  успела
испугаться, вот за что я тебе благодарен! Когда  ты  появился,  молодой  и
веселой, сабля в руке, а в глазах удаль... не спорь, так тебя  описала  не
только она, но и моя сестра, то они все трое были абсолютно  уверены,  вот
что удивительно, что с твоим появлением все пойдет хорошо...
     -- Ну уж...
     -- Я сам их не понимаю, но  они  в  один  голос  твердят,  что  сразу
поверили в тебя. Один супротив пяти!  Но  Кэт  была  уверена,  что  ты  их
разгонишь, а ее спасешь. Так и случилось, но более того...
     Александр  ежился  под   пристальным   взглядом.   Князь   неожиданно
усмехнулся:
     -- Тебе будет доставаться за рискованные  решения.  А  также  за  те,
которые ты принимаешь за других.  Признаться,  я  без  охоты  принял  того
разбойника.  Лишь  по  настоянию  дочери,  которую  люблю  настолько,  что
отказать ни в чем не могу. Но ты оказался прав: он обожает коней, готов  и
спать в конюшне, а на работе конюха просто счастлив. Конечно,  я  запретил
домашним упоминать, как он нам достался. Таким образом  мы  обрели  в  его
лице преданнейшего человека. Странные бывают повороты судьбы, верно?
     Он поднялся, обошел стол, снова обнял:
     -- Не предлагаю никакого вознаграждения. Знаю, не  примешь.  Судя  по
фамилии, ты из малороссов, а у них гонора на сто князей  хватит.  Но  если
что понадобится,  только  дай  знать.  Князь  Вяземский  с  его  влиянием,
деньгами и землями -- в твоем распоряжении!
     Он проводил его до дверей кабинета. На пороге взглянули друг другу  в
глаза. И оба знали,  что  никогда  ни  при  каких  обстоятельствах  гордый
подпоручик не унизится до просьбы о помощи.

     Кэт ждала его в большом зале.  Увидев  выходящего  из  кабинета  отца
молодого офицера, бросилась навстречу:
     -- Александр!
     Он снова ощутил волну нежности и щемящего жара в сердце. Еще  никогда
не видел такой прекрасной  девушки,  нежной  и  удивительной,  чистой  как
лепесток розы. Ее глаза сияют  как  две  утренние  звезды,  омытые  росой,
пухлые губы раздвинулись в счастливой улыбке.
     -- Милая Кэт,-- сказал он  и  поперхнулся.  Слова  сами  сорвались  с
языка, но не успел пожалеть, она вспыхнула от счастья, засветилась,  будто
ее сердце запылало жарким огнем.
     -- Ох, Александр,-- сказала она и подошла  к  нему  так  близко,  что
почти касалась его лицом. Ей пришлось задрать голову,  он  возвышался  над
ней на полголовы. Ее глаза лучились, а губы стали пунцовыми.-- Я  боялась,
вы никогда это не скажете!
     Ее глаза на миг ушли в сторону, там был альков, и  Александр  тут  же
предложил руку.  Они  уединились  в  алькове,  занавеси  были  раздвинуты,
незамужней девушке неприлично оставаться наедине с  молодым  мужчиной,  но
все же они могли издали услышать шаги.
     Александр усадил ее на мягкую кушетку, сел рядом. Кэт  поколебавшись,
вложила узкую ладонь в его руку:
     -- Александр, мы все благодарны... Ой, что это у вас  такое  твердое?
Мозоли? Неужели от шпаги?
     -- И от сабли тоже.
     Ее глаза стали огромными:
     -- У всех офицеров, которые вхожи в наш дом, ладони белые и нежные...
     В алькове было жарко, мундир душил горло. Он словно видел со стороны,
какое у него красное лицо с глупо  выпученными  глазами.  Кэт  старательно
отводила взгляд. От нее обворожительно пахло как от нежного цветка.
     Голос ее дрогнул:
     -- Как часто я в детских снах видела один и тот  же  сон...  На  меня
нападают разбойники, у них сабли и страшные ножи, мне страшно... Но  вдруг
появляется рыцарь в блистающих доспехах! Он горд и красив, он  отважен,  а
меч в его руке блещет как молния. Разбойники кто повержен,  кто  в  страхе
бежит обратно в лес. А рыцарь, отбросив меч, берет меня на  руки.  У  него
черные как смоль волосы, мужественное лицо, высокие скулы. Руки его сильны
как ветви дуба, а сам он красив и статен. Он сажает меня на своего коня  и
увозит в замок...
     Она  сделала  долгую  паузу,   смотрела   вопросительно.   Александр,
чувствуя, что надо что-то сказать, промямлил:
     -- У рыцаря должны быть  золотые  волосы  до  плечей.  Так  всегда  в
сказках.
     --  Это  в  сказках,--  возразила  она.--   А   мне   снился   всегда
черноволосый, смуглый, загорелый, а  лицо...  немножко  даже  разбойничье.
Чуточку злое, как у сильного и непокорного человека.  Я  даже  рассмотрела
черные волосы на его груди!
     Он ощутил как запылали его уши. Знал, когда увидела мельком волосатую
грудь своего рыцаря. Угораздило же его сидеть с рубашкой, расстегнутой  до
пупа! Даже не на солнцепеке.
     -- Хорошо, если у него есть замок,-- пробормотал он.
     -- Есть,-- сказала она убежденно.-- Или будет, это неважно. А в замке
он берет меня в жены, мы живем  долго  и  счастливо,  и  у  нас  множество
детей...
     -- Восьмеро,-- пробормотал он.
     -- Что? -- переспросила она.-- Ах, почему нет? Восьмеро.
     -- И все мальчики...
     -- Почему? Пусть и девочки.
     -- И оба умирают в один день,-- сказал он тихо.
     -- Что?
     -- Да так, вспомнил одно гадание...
     Она просияла:
     -- Вам такое напредсказывали? Я всегда мечтала жить в любви и умереть
со своим мужем и повелителем в один день!
     Она внезапно замолчала, спрятала лицо в ладони. Сказано  было  много,
слишком много. И молчание было долгое, мучительное  для  обоих.  Александр
прокашлялся, в горле стоял комок:
     -- Кэт... губернатор был прав. Все мужчины  мира  ради  вас  бросятся
хоть на сабли, хоть на штыки. Мое сердце у ваших ног! Я просто не  смею  и
надеяться... Но если я хоть чем-то похож на рыцаря  вашей  мечты,  если  я
смогу быть похожим... то я приложу для этого все  силы,  отдам  этому  всю
жизнь... Кэт, я люблю вас!
     Она подняла голову, лицо ее было счастливое. В глазах  стояли  слезы.
Она прижала кулачки к груди:
     -- Саша!.. Я люблю вас с того времени, когда еще играла в  куклы.  Вы
всегда были таким, как сейчас!.. Я просто дрожу от страха,  что  я  сейчас
проснусь, и все исчезнет!
     Ее голос в самом деле дрожал, а слезы прорвали запруду и побежали  по
нежным щекам. Губы распухли. Александр медленно наклонился и поцеловал. Ее
губы были солеными,  они  дрогнули,  словно  от  страха,  но  в  следующее
мгновение раскрылись ему  навстречу.  Он  вбирал  в  себя  ее  нежность  и
чистоту, ее аромат, его руки держали ее сперва за плечи,  потом  обнял,  а
она прижалась к нему с такой  силой,  какой  нельзя  было  ожидать  от  ее
хрупкого тельца.
     Сердце его стучало мощно и радостно. Он слышал  невидимые  фанфары  и
слышал хлопанье незримых крыльев, это праздновали их союз на небесах.
     Послышались шаги. Они с великим трудом оторвались друг от  друга,  но
остались сидеть, держась за руки как дети. Кто-то  прошел  мимо,  хлопнула
дверь.
     Александр сказал жарко, сам удивился своему севшему голосу:
     -- Я сегодня же попрошу вашей руки. Как вы думаете, что  скажут  ваши
родители?
     Она опустила ресницы:
     --  Скажут,  что  это  несколько  неожиданно...  что  как-то  еще  не
думали... Что я слишком молода... но вообще-то, если  встретится  человек,
которого я полюблю... то не спеша и с соблюдением приличий... Ах, Саша! Вы
знаете, что они могут сказать. Ведь они сами в вас влюбились. Тетушка  все
уши прожужжала, какой вы скромный, что не пьете и  не  курите,  к  гулящим
девкам и к цыганам не ходите, что вас высоко ставит начальство...  А  отец
сам навел о вас справки. Я к нему подлащилась, он все рассказал.  Он  тоже
ставит вас очень высоко,  еще  сказал,  что  вы  обязательно  станете,  по
меньшей мере, генералом.
     Александр слышал как горячая кровь  прилила  даже  к  ушам.  Радостно
слышать от других то, о чем мечтал втайне сам. Да, он  обязательно  станет
генералом. И очень молодым генералом! Не ради выгод и жалованья, а  потому
что генералы могут делать то, о чем подпоручики не смеют даже мечтать.
     -- Значит...
     -- Он не откажет.
     Он раскрыл объятия, она  бросилась  в  них  и  прильнула  беззаветно,
прижавшись к его сильному телу, как в могучему дубу. Его сердце задыхалось
от любви и нежности, слыша как совсем рядом вздрагивает нежное и  страстно
любимое существо. Она трепещет, словно он может исчезнуть! И что  это  все
окажется сном...

     Перед уходом он попросил доложить князю о себе,  собрал  всю  волю  в
кулак, а когда дворецкий распахнул перед ним дверь, шагнул  вперед,  глядя
чисто и преданно, вытянувшись и выпячивая грудь.
     Князь отложил бумаги, поднялся навстречу, разводя руки для объятия:
     -- Милый Саша, я начал скучать по  тебе,  едва  ты  ступил  за  дверь
кабинета! Садись, я велю подать кофий со сливками...
     Александр поклонился:
     -- Благодарствую. Я пришел откланяться... а еще -- просить  вас  руки
вашей дочери.
     Князь, не останавливаясь, как шел с раскинутыми руками, так  и  обнял
Александра. На лице старого вельможи не отразилось ни малейшего удивления.
Скорее, Александр прочел в нем нескрываемое удовольствие.  Князь  отечески
расцеловал молодого офицера, отстранил на  вытянутые  руки,  всмотрелся  в
юное лицо:
     -- Я надеялся, что ты это скажешь. Кэт без ума  от  тебя,  меня  даже
оторопь берет. В наших краях редко по  любви  выходят,  а  чтоб  по  такой
неистовой... об этом в нашем роду... теперь и в твоем, будут из  поколения
в поколение рассказывать!
     -- Значит, вы не против?
     -- Не против, еще как не против! Да и  матушка  возликует.  Мы  очень
любим Кэт и хотим, чтобы она была счастлива. А если ее желание совпадает с
нашим, то разве бывает родительская радость выше?
     Он позвонил в колокольчик, велел сообщить княгине, что  они  будут  в
парадной зале. На Александра посматривал отечески, много не  расспрашивал,
выгодно отличаясь от отца Оксаны. Александр терялся в догадках, не  думал,
что разговор может получиться таким быстрым и легким.  Или  же  князь  уже
получил о нем все-все сведения, знает все. А что о нем  знать?  Его  жизнь
может  поместиться   на   половинке   листа   бумаги.   Родился,   учился,
только-только начал службу. Нет ни богатых земель, ни  роскошных  дворцов,
ни имений. Тогда странно, что князь с такой легкостью  выслушал  его...  С
другой стороны,  он  настолько  богат  и  знатен,  что  нет  необходимости
родниться обязательно с богатыми и знатными. Его земель и деревень  хватит
не сто генералов.
     Сердце его стучало учащенно. В  алькове  уже  было  пусто,  но  когда
Александр проходил с  князем  мимо,  ноздри  уловили  едва  слышный  запах
знакомых духов.
     Они едва успели сесть в большой  гостиной,  как  дверь  распахнулась,
дворецкий пропустил вперед женщину. Александр мгновенно увидел в ней  мать
Кэт и жену князя. У нее были глаза Кэт, все еще блестящие и полные  жизни,
а на князя она была похожа больше,  чем  родная  сестра.  Такое  бывает  в
провинции, где женятся и выходят замуж по любви, живут и мире  и  согласии
всю  жизнь,  спят  в  одной  постели,  что  в   высшем   свете   считается
непристойностью, делятся горем и радостью, вместе растят  детей  и  строят
свое будущее. Такие семьи Александр часто видел в казачьих семьях дома  на
Сечи, но почти не встречал в деловом Санкт-Петербурге.
     -- Это и есть тот самый  герой,--  сказала  она  ласковым  голосом,--
Саша, вы должны были показаться раньше!
     В ее теплом материнском голосе звучал упрек. Александр развел руками:
     -- Простите меня великодушно, но  я  не  счел  свой  поступок  чем-то
необычным.
     -- Необычным? Вы дрались один против... против всей шайки!
     Он опять развел руками, подумал, что слишком часто  это  делает,  это
выглядит глупо, сказал уже тверже:
     -- Мне уже приходилось сражаться одному.
     -- Но вы спасли мою дочь от ужасных разбойников!
     Александр снова развел руками, рассердился  на  себя  за  этот  жест.
Князь пришел на помощь:
     -- Матушка, он прибыл из земли, где пьют  из  шолома,  а  кормятся  с
острия копья. Там война идет уже тысячу лет! Он владеет саблей и  пистолем
так же привычно, как мы вилкой и ложкой. Но  молодой  человек  не  огрубел
душой, он наиболее прилежен в учебе, и показал себя лучше  других  кадетов
во всех отношениях!..
     И  это  прочел,  понял  Александр.   Конечно,   разве   кто   откажет
могущественному князю заглянуть в государственные бумаги?  Возможно,  если
бы их что-то не удовлетворило в его послужном списке, то не пригласили  бы
в этот дом. Послали бы с дворецким рубль на выпивку... ну, пусть не рубль,
что-то подбросили бы, чтобы не чувствовать  себя  в  долгу  перед  простым
казаком, но все же так близко как сейчас общаться бы не стали.
     -- У вас очень хорошее лицо,-- сказала княгиня задумчиво.
     Князь сказал весело:
     -- Матушка, а ты знаешь, за чем явился этот молодец? Хочет увести  от
нас нашу Кэт!
     Ясные глаза княгини  обратились  на  молодого  офицера.  После  паузы
промолвила все тем же теплым голосом:
     -- Полагаю, надо бы пригласить и нашу дочь...
     Князь дернул за шелковый  шнур.  Прозвучал  гонг,  явился  дворецкий.
Выслушал, поклонился, попятился, а  через  некоторое  время  открыл  дверь
перед Кэт. Она часто дышала, словно  бежала  вверх  по  высокой  лестнице,
щечки разрумянились, глаза блестели.
     Князь сказал с легкой усмешкой:
     -- Я знаю надежное средство против любви с первого взгляда.
     -- Какое? -- спросил Александр невольно.
     -- Взглянуть второй раз.
     Александр обратил взор на Кэт. Она была  так  божественно  прекрасна,
что у него перехватило сердце. Она смотрела с надеждой, кулачки  прижимала
к груди, словно боялась, что второй взгляд его разочарует,  и  он  от  нее
откажется.
     -- После второго  взгляда  я  в  самом  деле  бросился  бы  на  сотню
разбойников,-- признался он.-- А после третьего... я не  знаю,  на  что  я
способен после третьего взгляда. Мне кажется, чем больше я  буду  смотреть
на вашу дочь, тем больше буду любить ее и заботиться о ней.
     Князь и  княгиня  переглянулись.  Александру  показалось,  что  в  их
взглядах промелькнуло одобрение. Кэт подбежала к нему, ухватила  за  руку.
Вместе опустились перед родителями на колени. Кэт сказала умоляюще:
     -- Маменька, папенька!.. Моя кузина моложе меня на два месяца, но уже
вышла замуж, а вы все еще  считаете  меня  ребенком!  Я  тоже  прошу  вас,
сжальтесь над нами!
     Князь сказал ласково:
     -- Встань, дитя мое. И  ты,  храбрый  юноша.  Нам  очень  не  хочется
отпускать тебя из родительского дома, ты наше сердце... но лучше сейчас, с
этим  достойным  всяческих  похвал  молодым  офицером,  чем  с  каким-либо
пустоголовым щеголем, коих так много вокруг тебя вьется.
     Он расцеловал их по очереди, затем их целовала княгиня. В  ее  глазах
блестели слезы. Они  с  Кэт  поплакали,  обнявшись,  а  князь  сказал  уже
деловито:
     -- Знакомство ваше было быстрым, так что помолвка  по  обычаю  должна
быть долгой. Чтобы успели остыть и подумать еще раз. Чтобы  ваш  брак  был
так же крепок, как... хотя бы наш с матушкой!
     Кэт спросила быстро:
     -- Когда объявите о нашей помолвке?
     -- Ну... месяца через два-три. Когда подвернется хороший случай.
     Александр кашлянул:
     -- Простите... не подумайте, что я тороплю из  каких-то  соображений.
Однако меня через две недели отправляют в Санкт-Петербург.
     Князь вскинул брови:
     -- Зачем?
     -- Мне сказано не было.
     -- А так бывает?
     -- Мы люди военные. Я на службе.
     Князь покачал головой, не сводя с него пытливого взгляда:
     -- Даже полковник не знает? Впрочем, он тоже  может  строить  догадки
сколько угодно. Да и я, кстати... По крайней мере, если тебя из этой  дыры
вызывают в Петербург, это что-то значит. По крайней мере, что  ты  чего-то
стоишь. Или в Петербурге полагают, что ты можешь что-то стоить.
     Кэт смотрела  на  Александра  остановившимися  глазами.  В  них  было
отчаяние, там предательски заблестело. Александр чувствовал как его сердце
дрогнуло от сочувствия и жалости.
     Княгиня спросила непонимающе:
     -- Вызывают в Петербург? Такого... юного?
     --  У  него  отличный   послужной   список,--   пояснил   князь.   Он
усмехнулся.-- Хоть и очень-очень короткий.  Что  ж,  это  меняет  дело.  Я
просто не знаю, что мы успеем сделать...
     Кэт вскрикнула:
     -- А на следующем балу? Это будет всего через неделю.
     Княгиня  молчала,  но  взгляд,  который  бросила  на   супруга,   был
красноречив и полон мольбы. Кэт прижалась к отцу, голову положила  ему  на
грудь. Князь погладил ее по волосам, вздохнул:
     -- Будь по-твоему.
     Она обняла и горячо поцеловала отца. Князь, обнимая ее  одной  рукой,
похлопал другой Александра по плечу:
     -- Ну, ежели жизнь торопит... Мы объявим о помолвке в субботу.

     Глава 7

     Высший свет Херсона был в  шоке,  когда  князь  Вяземский  в  частной
беседе за ломберном столом упомянул о предстоящей помолвке  его  дочери  с
юным подпоручиком из местного гарнизона.  Она  была  яркой  звездочкой  на
небосклоне Херсонщины, немало офицеров из высших семей имели на нее  виды,
добивались благосклонности.
     Барон Зигмунд Грессер, заслышав эту новость, загнал коня, примчавшись
из своего имения ко дворцу князя. Он больше всех  надеялся  получить  руку
юной княжны. На балах обычно он танцевал с нею главный танец. Он  танцевал
бы с нею все, если бы правила приличия не ограничивали  одним,  да  и  Кэт
благосклонно распределяла внимание между молодыми дворянами  из  окрестных
имений и блестящими офицерами из местного гарнизона.
     Ему было двадцать пять лет, он  вел  дела  на  землях,  принадлежащих
Грессерам и управлял имением, хотя был еще жив  его  отец  и  два  старших
брата. Но братья служили в армии, а  отец  был  слишком  болен,  почти  не
вставал, и юный барон взял всю ношу на свои плечи.
     Он был высок и статен,  силен,  сам  мог  заарканить  дикого  коня  и
обуздать его, владел оружием не хуже офицеров, а то и лучше, а своим живым
и неукротимым нравом успел нажить себе врагов, но еще больше -- друзей. Он
был кумиром у местных красавиц, но сам видел только Кэт, говорил только  о
ней, и хоть не все  смирились,  что  юная  княжна  в  конце-концов  станет
баронессой Грессер, но  молва  все  упорнее  связывали  их  будущие  жизни
вместе.
     Пометавшись по городу, Зигмунд  проскакал  на  взмыленном  коне  мимо
летней площадки городского сада. Там играл оркестр, мелодия была  искажена
до неузнаваемости, но играли с большим энтузиазмом, группа нарядных  людей
сидела на скамьях, слушала, изредка хлопала.  Среди  них  Грессер  заметил
расшитые мундиры офицеров.
     Он спрыгнул с коня, швырнул поводья мальчишке:
     -- Подержи коня! Вернусь, дам целковый.
     Даже оркестранты заметили высокого и явно рассерженного мужчину,  что
быстро шел к площадке для оркестра. В его  сторону  начали  поворачиваться
головы, переговариваться. Грессера знали в городе все: от  губернатора  до
чистильщика обуви.
     Офицеры,   ранее   встречавшие    его    недоброжелательно,    теперь
переглянулись, майор шагнул вперед с распростертыми объятиями:
     -- Дорогой барон!.. Как давно мы вас  не  видели,  соскучились!..  Не
желаете ли пропустить с нами по бокалу шампанского?
     -- Пока нет,-- ответил Грессер коротко.
     -- А чего-нибудь желаете? -- продолжал майор.
     -- Да.
     -- Можно нам полюбопытствовать...
     Грессер покосился на застывшие в радостном предвкушении скандала лица
офицеров. Некоторые поглядывали  на  статного  подпоручика,  тот  сидел  в
сторонке. Этого офицера Грессер еще не встречал в свете.
     -- Все увидите сами,-- ответил Грессер коротко.
     Подпоручик слушал музыку, лицо его было спокойное,  но  Грессер,  сам
собранный и чуткий как зверь, сразу ощутил идущую от него мрачную  угрозу.
Грессер был высок, но этот подпоручик на полголовы выше,  в  плечах  шире,
даже в  недвижимости  чувствуется  звериная  мощь  и  ловкость.  Малоросс,
вспомнил Грессер, слегка трезвея. Из горячих земель,  где  даже  крестьяне
спать ложатся с пистолем под подушкой... там нет крепостных, а  казачество
-- буйная сила. Он сам, если не врут,  сын  главного  гармаша  Запорожской
Сечи, с детства приучен  уступать  дорогу  только  старшим,  всегда  готов
постоять за себя и своих друзей...  Впрочем,  друзей  себе  здесь  еще  не
завел, что на руку его противникам.
     -- Это и есть щенок, о котором столько говорят?
     -- Он,-- радостно подтвердил майор.
     -- У меня еще много дел,--  ответил  Грессер  коротко.--  Важных.  Но
сперва я должен покончить с одним пустячком.
     Он обошел майора и остановился  перед  подпоручиком.  Голос  его  был
резок:
     -- До меня дошли слухи, что вы, господин подпоручик...-- эти слова он
произнес с нескрываемым презрением,--  осмелились  волочиться  за  дочерью
князя!
     Подпоручик взглянул на него искоса, мимоходом, словно на  проползшего
мимо жука, продолжал слушать оркестр. Лицо  его  было  спокойное.  Грессер
сказал, закипая:
     -- Вы мне ответите, молодой наглец!
     Подпоручик обратил на него ленивый взор. Голос был  медленный,  но  в
нем Грессер ощутил ледяную угрозу:
     -- Вам лучше не требовать ответа.
     -- Почему?
     -- Я вобью вам в глотку ваши наглые слова вместе с зубами.
     Грессер чувствовал глаза всех собравшийся. Даже далекий оркестр играл
медленнее, вразнобой. Там тоже следили за ссорой. Грессер сказал,  закипая
злостью:
     -- Что ж, попробуйте.
     Он  никогда  не  думал,  что  человек  может  двигаться  так  быстро.
Подпоручик внезапно  оказался  перед  ним.  Грессер  ощутил  резкую  боль,
услышал хруст. Земля и небо несколько раз поменялись местами. В ушах тонко
и противно зазвенело, в  голове  возник  тяжелый  гул,  словно  с  разбега
ударился лбом о колокол.
     Постепенно он начал слышать голоса, увидел обеспокоенные лица на фоне
синего неба и понял,  что  лежит  на  земле.  Он  попытался  встать,  рука
подломилась, и он со стоном рухнул обратно. Только тогда  ощутил,  что  по
лицу течет кровь, а во рту перекатываются мелкие камешки.
     -- Вы можете встать, господин Грессер? -- спросил кто-то.
     Он хотел ответить, закашлялся, выплевывая  вместе  с  кровью  крошево
зубов. Потом сознание снова поблекло. Он  чувствовал,  что  его  тащат  по
земле, поднимают и несут. И только тогда внезапно  понял,  что  случилось.
Нахлынул страх, какого никогда не чувствовал,  когда  скрещивал  шпагу  на
дуэли или смотрел в черное дуло пистолета. Его передернуло как в судороге,
сознание спасительно померкло.

     На другой день город судачил на чем будут драться Грессер и  новичок.
Грессер  владел  одинаково  хорошо  шпагой  и  саблей,  метко  стрелял  из
пистолета. О новичке знали только то, что он один сумел справиться с пятью
разбойниками. Очевидцы рассказывали со страхом и восторгом, каким  образом
он ответил на оскорбление барона.
     Все тогда ожидали, что подпоручик с достоинством  поднимется,  он  не
трус, знали. Затем снимет перчатку и швырнет к  ногам  Грессера,  а  то  и
прямо в лицо. Может быть даже отпустит ему хлесткую  пощечину.  Затем  оба
назовут своих секундантов и предоставят им выбор места дуэли и  оружия.  А
затем где-то за городом, потому что дуэли официально запрещены,  состоится
встреча. А там уж либо дело ограничится извинениями,  что  случается  чаще
всего, либо легкой раной, ибо дерутся обычно до первой крови.
     Но этот смуглый дьявол, доказывая что под блестящим мундиром  офицера
находится дикий казак и сын казаков, попросту двинул барона в зубы! И  как
двинул! Вышиб ему передние зубы, как и обещал, а белыми как жемчуг  зубами
Грессер  гордился  и  всегда  ослепительно  улыбался,  сломал  челюсть   и
превратил этим  одним-единственным  ударом  всю  нижнюю  половину  лица  в
кровавое  месиво.  Этот  было  не  по-дворянски,  так  дерутся  разве  что
простолюдины... но каждый из офицеров, осуждая поступок  Засядько,  втайне
желал  овладеть  таким  ударом.  Да  и  не  как  простолюдин  ударил,  это
говорилось со зла и зависти. Простолюдин не ударит так умело и так быстро.
Это был удар воина, который сразу убрал противника со своего пути.
     Прошла  неделя,  а  о  Грессере  доходили  лишь  слухи,  что  он  уже
поднимается с постели, врачи хлопочут над изуродованной челюстью, но  руки
барона все еще трясутся, шпагу или пистолет он еще долго не сможет взять в
руки. Александр пожал плечами, а когда кто-то при нем заметил, что дворяне
так не поступают, заметил равнодушно:
     -- Хорошо. Пусть  будет  по-дворянски.  Назовите  ваших  секундантов,
время, место и вид оружия.
     Офицер побледнел, выдавил слабую улыбку:
     -- Да я что... Дорогой Александр,  это  была  только  шутка!  Прости,
ежели задел!
     -- Ничего, меня задеть трудно.
     Его в самом деле задевало немногое. Ему приходилось подсказывать, что
его задели или пренебрегли, он был  либо  слишком  равнодушен  к  светским
условностям, либо просто не знал  их.  Откуда  в  Запорожской  Сечи  знать
правила этикета высшего света? Правда, очень  скоро  в  гарнизоне  местные
бретеры поняли, что новичок постоять  за  себя  может,  а  вида  крови  не
боится. В первый день, когда только распаковал свои вещи, один из  молодых
и драчливых насел на новичка, пробовал на храбрость. Дуэль состоялась  тут
же в казарме, пока  двое  прапорщиков  стояли  на  воротах,  сторожили  от

один из трех лучших фехтовальщиков гарнизона, а когда тот,  выведенный  из
себя насмешками и подбадриванием друзей, осыпал новичка  грязной  руганью,
тот хладнокровно обрубил ему уши.
     На следующий день несчастный, скрываясь от позора, написал  рапорт  и
отбыл из гарнизона, а для Засядько служба началась с гауптвахты.

     На очередном балу в присутствии всей знати города  было  объявлено  о
предстоящей  помолвке  его  дочери  с  подпоручиком  Александра  Засядько.
Правда,  подпортило  известие  о  стычке  с   Грессером,   молодой   барон
пользовался уважением  и  даже  симпатией,  несмотря  на  горячий  нрав  и
готовность идти на обострение  отношений.  Князь  качал  головой,  княгиня
жалела Грессера, даже Кэт мягко упрекнула:
     -- Саша... Обязательно ли было так?
     Александр развел руками, он и сам чувствовал вину:
     -- Не знаю. Иначе была бы дуэль. А  барон  мог  не  остановиться  при
первой крови.
     Ее плечики зябко передернулись:
     -- Наверное, вы правы. Вы могли его убить вовсе... Но как это ужасно,
когда мужчины дерутся!
     -- Ужасно. Хуже того, они еще и воюют.
     Она подняла на него прекрасные глаза:
     -- Когда вы уезжаете?
     -- Послезавтра. Я сразу же напишу, едва узнаю, куда меня направляют и
на какое время.
     -- Я люблю вас, Саша!
     -- Я люблю вас, Кэт.
     Он коснулся ее губ, намереваясь это сделать легко,  но  знакомый  жар
охватил так внезапно, что голова закружилась, его пальцы сжали ее  хрупкие
плечи, а ее губы недолго  были  тугими  как  спелые  вишни,  расплавились,
обожгли в ответ, он погрузился в сладкую агонию, вбирая  ее  сладость,  ее
запахи, ее нежность.  Ее  сердце  стучало  часто-часто,  а  грудь  уже  не
вздымалась, прижатая к его твердой груди так плотно, словно они уже  стали
единым существом.
     Усилия, которые он предпринял, чтобы  заставить  себя  оторвать  свои
жаждущие губы от ее, горячих и обещающих, хватило бы своротить  гору.  Она
взглянула на него так, словно он обидел ее:
     -- Саша...
     -- Я люблю вас, Кэт. Я вернусь сразу же. Я вернусь быстро!
     В ее больших серых глазах блеснули слезы:
     -- Я буду ждать, Саша. Как я буду ждать!

     Он сбежал по мраморной лестнице окрыленный и взволнованный. Серый мир
вне дворца, где было все так радушно и радостно, встретил сухой  пылью  на
улице, мусором на тротуарах и руганью пьяных извозчиков, но Александр  все
еще видел чистое лицо Кэт, понимающие глаза князя, добрую улыбку княгини.
     Ноги сами несли его, он почти не касался земли. Сейчас даже  Грессеру
бы бросился  на  шею.  Все-таки  переборщил,  надо  бы  с  бароном  как-то
попробовать миром. Тот понял бы,  что  оскорблениями  да  дуэлями  любимых
женщин не получают. Мы только предлагаем себя, а выбирают они...
     Чей-то голос окликнул его Он вскинул голову и увидел, что  рядом  уже
некоторое время едет легкая карета с  открытым  верхом.  На  козлах  сидит
дюжий мужик в роскошной ливрее, на него косится изумленно и насмешливо.  В
карете ехали двое, покачиваясь на мягких сидениях. Юноша с бледным  лицом,
одетый изысканно, чуть постарше его самого, и грузный мужчина, похожий  на
переодетого медведя. Юноша приятно улыбался, а мужчина прорычал
     -- Это невежливо, наконец! Я сейчас тебе переломаю кости!
     Засядько виновато улыбнулся:
     -- Извините... Я задумался, не услышал вас сразу. Еще раз извините
     -- Я орал! -- сказал мужчина свирепо.-- Чуть кони не понесли!  А  вот
там уличные торговцы разбежались в испуге!
     -- Еще раз извините,-- повторил Засядько.
     Карета  остановилась,  молодой  человек  наклонился,  глядя  в   лицо
Засядько. У него было бледное,  слегка  утомленное  лицо,  пухлые  губы  и
слегка покрасневшие глаза.
     -- Я слышал о вас,-- сказал он.
     Засядько продолжал идти. Сзади послышались негодующие возгласы, затем
копыта зацокали снова. Карета, судя по стуку колес, нагоняла.  Два  голоса
спорили, наконец медведь умолк, рассерженно ворча, а бледный юноша  сказал
с укором:
     -- Это невежливо так прерывать разговор.
     -- А он был?
     -- Я же с вами разговаривал!
     -- А я нет,-- ответил Засядько холодно.
     Карета двигалась вровень с шагающим офицером.  По  лицу  юноши  пошли
розовые пятна. Он сказал все тем же тихим голосом, но теперь  в  нем  тоже
прозвучала угроза:
     -- Мой управляющий сказал, что это невежливо. Теперь я вижу,  что  он
прав...
     --  А  вежливо,--  поинтересовался  Засядько,  не  замедляя   хода,--
разговаривать из кареты? Мне кажется, я пока что не  ваш  управляющий  или
прочая челядь.
     Грузный мужчина взревел, сделал движение броситься на дерзкого. Юноша
придержал его ленивым  движением  руки.  Тут  же  остановилась  и  карета.
Засядько сделал еще два шага, повернулся. Юноша нехотя  вылез  из  кареты,
держась за  поручень  и  внимательно  следя  за  лицом  молодого  офицера.
Засядько смерил холодным взглядом медведя-управляющего.
     -- Может быть тот  жирный  пес,  что  гавкает  из-за  вашей  спины,--
предложил он,-- спустится тоже?
     Юноша сказал предостерегающе:
     -- Он сломает вас двумя пальцами.
     -- Я дам ему этот шанс.
     Медведь всхрапнул и  начал  вылезать  из  кареты.  Юноша,  не  отводя
взгляда от лица подпоручика, внезапно улыбнулся
     -- Не стоит затевать ссору. Я верю, что господин  Засядько  умеет  за
себя постоять. Даже если придется обойтись без сабли.  Барон  Грессер  это
подтвердит.
     Медведь недовольно хрюкнул, посмотрел еще раз в глаза, из которых  на
него смотрела сама смерть, опустился обратно. Сидение продавилось почти до
рессор, а карета склонилась на ту сторону.
     --  У  меня  к  вам  предложение,--  сказал  юноша.--  Я  --  Дмитрий
Мещерский, из рода Мещерских. Наши  земли  лежат  по  ту  сторону  реки  и
тянутся через леса до самого...
     Засядько нетерпеливо оглянулся. Дмитрий из рода Мещерских нахмурился,
в глазах мелькнули обидчивые искорки. Похоже, его за всю жизнь столько раз
не прерывали, не ставили на место, сколько за эти минуты.  Но  совладал  с
собой, закончил торопливо:
     -- Да, это вам не интересно. Я слишком увлекаюсь родословными. У меня
к вам предложение. Не могли бы мы заехать ко  мне  в  имение,  это  совсем
рядом, там обсудить...
     Засядько покачал головой:
     -- Нет.
     -- Почему?
     -- Я занят. Я тороплюсь на службу.
     -- Пустяки! -- воскликнул юноша.-- Мой кучер домчит вас во  мгновение
ока! У меня самые быстрые кони во всей Херсонщине.
     Прохожие останавливались в сторонке,  указывали  на  них  друг  другу
кивками. Засядько уже знали в свете, а хозяина этой  кареты,  как  и  саму
карету, видимо знали во всем городе.
     -- Говорите здесь,-- предложил Засядько.
     Потомок знатного рода покачал головой:
     -- Обстановка не та.
     -- Ничем не могу помочь,--  сказал  Засядько  сухо,  потомок  ему  не
нравился,-- извините.
     Он повернулся и пошел, не обращая внимания на голоса и крики.  Колеса
снова застучали по булыжнику мостовой, и Засядько на всякий случай  отошел
от края тротуара. Он шел, почти касаясь плечом стены,  уши  ловили  каждый
шорох.
     Нет, медведистый остался на месте, а карета некоторое время катила  у
самого бордюра. Засядько  услышал  голос  Мещерского,  в  котором  звучала
нескрываемая досада:
     -- Если дело только в службе, то  я  мог  бы  договориться  с  вашими
командирами!
     Что это за командиры, подумал Засядько обозленно, если с ними  каждый
богатый  проходимец  может  договориться.  Уверен,  что  с  Суворовым   не
договорятся о каком-либо нарушении дисциплины ни князь Вяземский,  ни  сам
император Павел!
     Вслух он бросил сухо:
     -- Вы правы. Не только.
     Карета катила,  медведистый  рычал,  бледный  юноша  некоторое  время
изучал спокойно шагающего офицера. Тот опасен как шаровая молния, в каждом
движении таится угроза. По тому, как он расправился  с  Грессером,  видно,
что может соблюдать  правила,  а  может  и  пренебречь  ими  с  легкостью,
непостижимой для дворянина. Но победы добиваться умеет. И сдачи дает.
     -- Хорошо,-- крикнул он с  натужной  бодростью,--  я  как-нибудь  сам
навещу вас в гарнизоне!
     Кучер придержал коней, и Засядько пошел свободнее,  не  слыша  цокота
подков.

     Глава 8

     Когда на следующий день ему сказали, что к нему посетитель,  Засядько
уже знал, что "как-нибудь" таит за собой что-то срочное,  жизненно  важное
для потомка знатного рода.
     Он угадал, Мещерский уже ждал у коменданта. После сухого приветствия,
на этот раз и Дмитрий не скрывал, что пришел без особой охоты, они  вышли.
Миновав караульного, оказались на  берегу  речи.  Деревья  шумели  листвой
вдалеке, чахлая трава едва доходила до щиколотки.
     -- Здесь нас никто  не  подслушает,--  сказал  Засядько.--  Вы  этого
хотели? Даже ваши люди, что изображают вон там зевак...
     -- Что вы,-- оскорбился Мещерский, но по его глазам  Засядько  понял,
что угадал.
     -- Как хотите,-- сказал Засядько.
     -- Ладно-ладно,-- сказал Мещерский  торопливо.--  Это  моя  маменька.
Всегда ко мне приставляет всякого рода нянек. Сперва толстых  баб,  теперь
-- бородатых мужиков. Но как вы заметили?
     -- Не знаю,-- ответил Засядько равнодушно.-- Просто заметил.
     Звериное чутье, понял Мещерский. Он из края, где выживают сильнейшие.
Там взрослеют рано. А кто не успевает...
     А вслух сказал:
     --  Александр  Дмитриевич...  У  меня  к   вам   несколько   странное
предложение. Но возьмите себя в руки и выслушайте. Не  понравится,  просто
откажитесь. Мы же не дикари в самом деле! Не обязательно ругаться, кричать
и все такое разное...
     Он не пояснил, что это "все такое разное", но кому  нужно  объяснение
кто видел, что случилось с Грессером, или слышал?
     -- Говорите,-- пригласил Засядько.
     Мещерский развел руками, зачем-то отступил на шаг:
     -- Я знаю, вам неприятно слышать, когда бахвалятся землями, десятками
деревень с крепостными, дворцами в Петербурге и Москве... Но у иных  кроме
богатств, унаследованных от предков, ничего нет. Ни своего ума, ни отваги,
ни жизненной силы. Что им еще остается?
     Засядько смерил его взглядом:
     -- Я это уже заметил.
     Красные пятна вспыхнули на скулах знатного потомка, но сдержал  себя,
только голос стал еще сдержаннее, точнее в интонациях:
     -- Да, у меня примерно так.  Правда,  я  не  считаю  себя  обделенным
жизненной силой. На мне знатный род, надеюсь, не прервется... но это  так,
к слову Вы родом из Малороссии? Государыня, после того как ввела войска  в
Запорожскую Сечь и упразднила тамошнее  самоуправление,  пожаловала  моему
отцу обширные земли. Там что-то около трех десятков деревень, леса, озера,
богатые пашни, старинные замки или что-то в этом роде... Но там  постоянно
бунты, льется кровь, малороссы не смиряются с потерей независимости.  Отец
там побывал лишь однажды, да и то без охотки. Вам не  покажется  странным,
если я... предложу вам эти земли?
     Засядько смотрел в упор. Потом  в  глазах  мелькнул  опасный  огонек.
Мещерский отступил еще на шаг. Голос Александра был  ровным,  даже  слегка
насмешливым:
     -- Нет.
     Голова  Мещерского  дернулась,  будто   получил   удар   в   челюсть.
Расширенными глазами взглянул, словно на призрак:
     -- Почему?
     -- Такое не предлагают незнакомому человеку  даром.  Видимо,  у  меня
есть что-то ценное на обмен. Верно?
     Мещерский совладал с собой, нехотя кивнул:
     -- У вас есть Кэт. У барона Грессера на самом деле  не  было  шансов,
чтобы он не говорил и как бы не  надеялся.  Я  был  гораздо  ближе,  чтобы
получить ее руку. Грессер -- отважный и горячий дурак, он  умеет  работать
до двадцати часов в сутки, прыгает на диком коне через ограды, но все  еще
не умеет говорить женщинам то, что они хотят услышать. Я -- умею. И я  был
близок к моменту, когда просил бы руки Кэт... и не получил бы  отказа,  но
тут появились вы. Слава богу, отважный  Зигмунд  первым  налетел  на  вас.
Боюсь, что я мог бы совершить что-то  подобное...  пусть  не  так  лихо  и
безрассудно. Но я хорош еще и тем, что умею учиться на чужих ошибках.
     Деревья  приблизились,  листва  громко  шумела  под  свежим   ветром.
Становилось  зябко.  Мещерский  ежился,  нос  посинел,  щеки   побледнели.
Засядько повернул  обратно,  и  Мещерский  с  готовностью  последовал  его
примеру.
     После недолгого молчания Засядько сказал ровным голосом:
     -- Вы уже знаете, что я отвечу.
     Мещерский взглянул жалко, но в глазах была бессильная ярость:
     -- Догадывался с  самого  начала.  Честь,  верность  слову...  Вы  не
замечаете, что наступают  новые  времена.  Мужчины  перестанут  стреляться
из-за женщин, вообще перестанут стреляться, и скоро уже  никто  не  пустит
пулю в висок из-за пятна на чести...
     Засядько покачал головой:
     -- Такие времена никогда не наступят.
     -- Наступают! Так  вы  в  самом  деле  не  хотите  принять  в  дар...
оформленные по всем правилам с нотариусами и свидетелями, богатейшие земли
в Малороссии? Всего лишь за отказ от руки княжны, с которой вы  все  равно
никогда не будете счастливы?
     Засядько взглянул в упор. По спине пробежал неприятный холодок:
     -- Почему?
     -- Вы ведь гордый и независимый человек! И вдруг  окажетесь  в  такой
незавидной роли? Вас будут знать не как Александра Засядько,  а  как  мужа
богатой и знатной княжны. Это не  уязвит  ваше  самолюбие?  Уязвит,  знаю.
Начнутся ссоры, взаимные недовольства, скандалы. Чем все кончится, не могу
предвидеть, уже зная ваш горячий характер.  Так  не  лучше  ли  расстаться
сейчас, пока все так красиво и романтично?
     Мрачные стены гарнизона приближались, давили недоброй  мощью.  Оттуда
несло нежилым, хотя был слышен стук прикладов упражняющейся роты рекрутов.
     -- Я приму то, что пошлет судьба,-- сказал Засядько негромко.-- Никто
из нас не зрит, что будет впереди.
     Он поднялся на крыльцо, повернулся к Мещерскому. Тот уже подал  знак,
его люди перестали изображать зевак, спешно гнали повозку в его сторону.
     Мещерский сказал с кривой улыбкой:
     -- Так я и поверил, что будете ждать, что пошлет  судьба!  Каждый  из
нас старается взять ее за рога, каждый  пытается  заглянуть  в  завтрашний
день... Как вы понимаете, я все-таки  не  оставлю  попыток  разрушить  ваш
союз... пока это еще возможно.
     -- Вы просто обязаны пытаться,-- ответил Засядько.
     -- Конечно, попытки будут продолжаться только до  момента,  когда  вы
встанете под венец. На святость семейной жизни я не покушаюсь...
     Засядько скупо улыбнулся:
     -- Ну вот, а вы еще отрицаете правила чести!
     --  Рудименты,--  отмахнулся  Мещерский.--  Остатки   зачатков,   что
всобачили в меня бонны...
     Подъехала  карета.  Мещерский  торопливо  вскарабкался,   управляющий
заботливо укрыл ноги  хозяина  толстым  шотландским  пледом.  На  Засядько
смотрел злобно, но Александр его проигнорировал  как  ползающую  по  спине
кучера муху.
     --  Не  скажу,  что  было  приятно  с  вами  разговаривать,--  сказал
Мещерский,-- но разговор для обоих был небесполезный.
     Он поклонился и кивком велел кучеру  трогать.  Засядько  проводил  их
взглядом и пошел к своей роте. Он все еще не чувствовал  холода,  в  груди
было горячо, сердце стучало мощно и уверенно.

     Революционный пожар во Франции грозил захлестнуть всю Европу. Сбросив
короля, отменив привилегии высшего сословия, революция не утонула в крови.
Напротив,  доказала  свою  жизнеспособность.  Молодой  генерал   Бонапарт,
подобрав себе таких же соратников -- кто из сапожников, кто из садовников,
кто из землекопов, делал их маршалами, ставил во главе голодных и  скверно
вооруженных войск и -- диво и позор для Европы! -- они  с  легкостью  били
прекрасно обученные, сытые и отменно вооруженные армии окрестных королей.
     Его маршалы Макдональд и Моро вторглись в Италию, сбросили прогнивший
королевский режим,  отменили  средневековые  порядки,  установили  законы,
перед которыми -- неслыханное святотатство! -- и дворяне,  и  простолюдины
были равны. Для простого сословия был открыт доступ к  высшим  должностям,
как и в университеты, лицеи. Народ радостно  принимал  французскую  армию,
хотя, как надеялись короли, должны  были  оказать  яростное  сопротивление
захватчикам.
     Короли встревожились, под угрозой оказалась их  власть  уже  во  всей
Европе. Революционная Франция шагала победно по  всему  континенту.  Армии
королевских режимов были разбиты вдребезги. Оставался непобежденным  разве
что северный гигант, который точно так же шагал от победы к  победе.  Если
их столкнуть...
     Павел I после долгой переписки с королевскими дворами вызвал  к  себе
фельдмаршала Суворова. Коротко изложив суть дела, он  не  любил  Суворова,
напутствовал его словами, ставшими крылатыми: "Иди, спасай царей!"
     Суворов, действуя в свойственной  ему  стремительной  манере,  собрал
армию  в  самые  кратчайшие  сроки  и  бросил  ее   в   Италию   навстречу
блистательным армиям французов. Для этого неслыханного  похода  он  усилил
армию лучшими боевыми офицерами, а также теми из молодых и необстрелянных,
которые успели себя зарекомендовать в воинском искусстве.
     Один из этих молодых и был Александр Засядько.
     Он написал: "Милая Кэт! Я отправляюсь со своим батальоном  в  Италию,
это более не секрет.  Мы  должны  разбить  революционные  войска,  вернуть
Италию правящей династии, после чего я тут же вернусь, несмотря на то, что
войска могут остаться гарнизонами в Италии, так об этом поговаривают.
     Сообщи, пожалуйста, об этом князю и княгине. Свадьбу можно  назначить
через неделю после моего возвращения, а по мне так и прямо в тот же день!
     Я люблю тебя, Кэт. Ты снишься мне каждый день. Я считаю дни, когда  я
смогу вернуться и прижать тебя к груди.
     Твой любящий Александр".
     Ответное письмо  догнало  его  уже  на  границе  Российской  империи:
"Дорогой Саша! Я буду ждать, сколько бы не потребовалось.  Я  тебя  люблю,
каждый вечер засыпаю с твоим именем на устах. Я вижу тебя во сне,  я  вижу
тебя в каждом человеке, на чьих плечах блестят эполеты. Я  буду  молиться,
чтобы судьба сберегла тебя, чтобы Господь был милостив, чтобы ты  вернулся
невредим. Но даже если вернешься больным или раненым, все равно останешься
для меня таким же молодым, красивым и сильным. Я люблю тебя, Саша, и  буду
век тебе верна!
     Любящая тебя и преданная Кэт".

     Засядько ощутил, что раненый под ним конь валится на бок. Еще миг  --
и оба рухнули в воду. К счастью, берег был  близко.  Засядько  вскочил  на
ноги. Стоя по колено в теплой как остывающий  чай  воде,  выхватил  шпагу,
звонко и отчаянно крикнул:
     -- Вперед! Не задерживаться!
     И бросился на берег, где в панике суетились французские солдаты. Мимо
него, выставив пики и пригнувшись к холкам  лошадей,  с  гиком  пронеслись
казаки. Остальные торопливо выводили лошадей на берег, вскакивали в  седла
и тоже бросались в атаку.
     -- Вперед! -- кричал Засядько.-- Нужно захватить лагерь.
     Появление  русского  отряда   было   полнейшей   неожиданностью   для
французов. Основные части Суворова ударили по их  армии  ниже  по  течению
Адды, никто не ожидал десанта в этом месте. Да и сам Засядько не собирался
вступать в бой по собственной инициативе, пока не  подвернулась  очень  уж
удачная, по его мнению, позиция для удара в тыл 8-го  гренадерского  полка
французов.
     Казаки умчались, и тут же из-за укрытия выскочил ошеломленный офицер,
почти мальчик. Увидев русского, он торопливо выхватил саблю.
     -- Сдавайтесь! -- крикнул Засядько по-французски.
     Однако следом за  офицером  откуда-то  появились  два  гренадера.  Со
штыками наперевес они ринулись на русского офицера.
     Засядько отпрыгнул к валу, чтобы никто  не  зашел  со  спины.  Первый
натиск отразил довольно легко: один гренадер выронил ружье и схватился  за
пронзенную грудь. Зато второй отбросил ружье и подхватил  чей-то  огромный
палаш. Вдвоем с офицером они насели на  противника.  В  воздухе  сшиблись,
звеня, три клинка.
     Офицера Засядько не опасался: у  того  была  раззолоченная  сабелька,
больше пригодная для парадов, но гренадер рубил неистово. При каждом ударе
приседал и свирепо хакал.
     -- Увалень,-- прорычал Засядько.-- Сила есть, ума не надо.
     Сильным ударом он  отбросил  далеко  в  сторону  сабельку  офицера  и
повернулся к гренадеру. Это был рослый усатый воин, видимо уже  побывавший
с  Бонапартом  в  его  блистательных   походах.   Однако   он   побледнел,
встретившись с горящими глазами русского.
     Засядько прыгнул. Гренадер вскинул палаш, защищаясь, однако Александр
уже изменил направление удара, и противник рухнул. Так  рубились  на  Сечи
деды и прадеды... Пригодились годы изнурительных упражнений в фехтовальном
зале.
     Подоспел офицер с саблей. Засядько перевел дыхание,  однако  француз,
взглянув на  сраженных  соратников,  побелел  и  бросил  саблю  на  землю.
Засядько подобрал оружие. Офицер опустился  на  землю  и  обхватил  голову
руками.
     -- Перестаньте,-- сказал Засядько сурово.-- Вы  же  мужчина!  Сколько
вам лет?
     -- Скоро будет двадцать два,-- прошептал офицер.
     Засядько не нашелся, что ответить. Ему  самому  на  днях  исполнилось
двадцать лет. Правда, за два месяца непрерывных боев пришлось столько  раз
вступать в рукопашные схватки, что другому бы хватило на всю жизнь. Трижды
под  ним  убивали  коней,  дважды  простреливали  кивер,  неоднократно  он
оказывался один против десятка противников,  но  всегда  оставался  цел  и
невредим. В сабельных схватках ему не было равных: он с легкостью сражался
один против пяти и всегда побеждал. Его  шпага  сверкала,  как  молния,  и
неприятелю казалось, что у неистового русского сто  рук  и  сто  шпаг.  Он
успевал трижды  пронзить  противника,  пока  тот  делал  один-единственный
выпад.
     Бывалые воины, которые начинали службу с Суворовым, дивились  новичку
и пророчили ему великие подвиги.  Но  старшие  офицеры  косились.  Молодой
подпоручик слишком самостоятелен, принимает решение за старших, не однажды
брал на себя командование крупными отрядами  взамен  растерявшихся...  Это
задевало самолюбие, к тому же пошли разговоры, что молодой офицер чересчур
близок с нижними чинами, не держит дистанцию.  Вроде  бы  французов  видит
лишь через прицел, но успел от них набраться вредного вольтерьянства!

     Глава 9

     На следующее утро после удачного десанта Засядько вызвали к Суворову.
Он поспешил  в  штаб-квартиру  полководца,  зная,  что  фельдмаршал  любил
быстрых людей.
     Возле домика,  где  располагался  штаб,  было  сравнительно  тихо.  У
коновязи топтались, пофыркивая, две низкорослые казачьи лошадки. На пороге
сидел часовой и пытался вдеть нитку в  иголку.  На  Александра  он  только
взглянул искоса, всецело поглощенный своим занятием, даже не подвинулся.
     Засядько перешагнул порог и оказался в  светлой  просторной  комнате.
Фельдмаршал стоял к нему спиной, рассматривая расстеленную на столе карту.
Один край ее загибался, и Суворов придерживал ее ладонью. Он был в простой
белой рубашке, и его можно было бы принять за  старичка-крестьянина,  если
бы букли и хохолок не выдавали представителя привилегированного сословия.
     На  стук  шагов  он  обернулся,  пристально  посмотрел  на   молодого
исполина. Рядом с Александром он казался еще меньше ростом и более щуплым.
К тому же Засядько был застегнут на все  пуговицы  и  стоял  навытяжку,  а
Суворов, спасаясь от итальянской жары, расстегнул рубашку почти до  пояса.
В глаза бросалась плоская  грудь  с  дряблой  старческой  кожей,  поросшей
редкими седоватыми волосами.
     -- Чем вы руководствовались в своем решении? -- спросил  вдруг  очень
быстро и резко Суворов.
     --  "Наукой  побеждать"!  --   отчеканил   Засядько   без   малейшего
промедления.
     На лице Суворова промелькнула улыбка. Он ревностно  следил,  чтобы  в
армии изучали его книгу по боевой тактике.
     -- А чем именно?
     -- Удивить -- значит победить! -- выпалил Засядько.
     Суворов довольно улыбнулся, отпустил карту.  Та,  шурша,  свернулась.
Фельдмаршал  прошелся  взад-вперед,  исподлобья  посматривая  на  молодого
офицера.
     -- Что же все-таки  мне  с  вами  делать?  --  сказал  он  неожиданно
жестко.-- Переправившись  через  реку,  вы  оголили  левый  фланг  шестого
мушкетерского  полка  и  австрийского  корпуса.  Вы  хоть  понимаете,  что
наделали?
     -- Я не защищался от противника, а  бил  его,--  ответил  Засядько.--
Теперь австрийцам и шестому полку нечего делать.  А  мне  не  от  кого  их
защищать.
     Видно было, что фельдмаршалу нравились молниеносные и четкие  ответы.
Он терпеть не мог "немогузнаек" и тугодумов. Но в отношении этого молодого
офицера он еще не принял решения. Хорошо, когда солдат быстро и  правильно
выполняет  приказы.  Однако,  если  каждый  офицер  начнет  действовать  в
соответствии с собственными планами, то армия развалится...
     --  Вы  поступили  верно,--  сказал  Суворов,--  но  дисциплина  есть
дисциплина. Особенно в действующей армии. Что же мне с вами делать?
     -- "Как солдат -- я заслуживаю наказания  и  отдаю  свою  шпагу.  Как
русский -- я выполнил свой долг",-- выпалил Засядько.
     Суворов от неожиданности даже отпрянул, затем неудержимо  рассмеялся.
Это были его собственные слова после одного из сражений в Польше. Он тогда
с восемью сотнями казаков напал врасплох на  пятитысячное  войско  гетмана
Огинского и наголову разбил поляков. Начальник отдал его под  суд.  Однако
Екатерина II прекратило дело словами "Победителей не  судят".  И  вдобавок
Суворов получил награду.
     -- Ой, хитер! Ой, хитер!
     Суворов даже ногами затопал от  удовольствия.  Видно  было,  что  ему
очень приятно вспомнить молодость.
     -- Самого Талейрана перехитришь! -- воскликнул  фельдмаршал,  вытирая
выступившие от смеха слезы.-- Верно, победителей не судят. Аль судят?
     -- Вам виднее,-- ответил Засядько.
     -- Ха-ха!.. И это верно. Ладно, такому герою стыдно все еще ходить  в
подпоручиках. Поздравляю вас, поручик Засядько!
     Александр щелкнул каблуками, Суворов остановился  перед  ним,  задрав
голову, чтобы встретить взгляд новопроизведенного поручика,  однако  голос
фельдмаршала звучал сурово:
     -- Имейте в виду, я стал поручиком лишь в двадцать пять лет! Вас ждет
еще более скорая военная карьера. Будьте же ее достойны.  О  том,  как  вы
владеете саблей, по всей экспедиционной армии ходят легенды, но теперь  вы
должны показать себя и умелым начальником.
     Засядько был уже в дверях, когда Суворов остановил его:
     -- Вас дважды представляли к боевым орденам. Но я вычеркнул!  Знаете,
почему?
     Александр пристально смотрел на фельдмаршала.  Глаза  того  сузились,
теперь он смотрел  недоброжелательно.  Ноздри  раздувались  как  у  хищной
птицы, на бледных щеках выступили багровые пятна.
     --  Ну...  здесь  мне  позвольте  заколебаться,--  ответил  Александр
осторожно.
     -- Почему?
     -- Это может касаться таких дел, которые не обязательно знать боевому
офицеру.
     В глазах Суворова на  миг  промелькнула  искра  понимания,  но  голос
оставался раздраженным:
     -- Да, вы прекрасный боевой  офицер.  Я  терпеть  не  могу  паркетных
шаркунов, а вы... вы... Я любил бы вас, если бы  не  ваши  разговорчики  и
рассказы на цивильные темы.
     Александр вытянулся:
     -- Простите, не понимаю.
     -- Я имею в виду,-- повысил голос Суворов,--  в  армии  нет  дела  до
того, как я веду дела в своем имении!
     Александр щелкнул каблуками, вытянулся.
     В роте Засядько было двое из деревни, что находилась по  соседству  с
владениями Суворова. От них он узнал и о  том,  как  по  приказу  Суворова
мужиков  забивали  кнутом  насмерть,  девок  по  приказу   генерала-барина
отдавали  на  потеху  гостям,  узнал  и  о  восхитившем  многих  эпизод  с
заселением новой деревни. Этот случай передавался из уст  в  уста,  обошел
столичные салоны. Что потрясало Засядько, так то,  что  никто  не  осудил,
всяк восхищался находчивостью бравого генерала.
     А началось с того, что Суворов купил большую деревню,  но  совершенно
пустую. Чтобы заселить, он купил у соседних  помещиков  молодых  парней  и
девок. Но это домашний скот загоняют в общий хлев, на том и все, а русские
-- народ  религиозный,  православная  же  церковь  всегда  послушна  любой
власти: Суворов по дороге повел купленных в церковь. Перед церковью  велел
парням: "По росту  становись!"  Парни  послушно  встали:  слева  --  самый
высокий, крайний правый -- самый низенький. Точно так же выстроил и девок.
Новая команда: "Колонной по двое в церковь -- шагом марш!" Поп  быстренько
обвенчал всех -- когда церковь выступала против произвола самодуров? --  а
по дороге домой все растерялись, начался плач, стоны. Все позабыли  кто  с
кем венчался! Нет, чтобы разобраться кто кому больше нравится, но нет  же,
как же, с другим повенчаны... Благодетель Суворов и  тут  помог.  Рявкнул:
"Дурни, по росту становись!" И сразу все нашли свои пары. Вот какие глупые
крестьяне, вот какой находчивый и остроумный фельдмаршал Суворов!..
     И вот какая православная церковь, подумал Засядько хмуро. Да и что  о
ней сказать? Даже злодеяния сумасшедшей помещицы  Салтычихи,  что  зверски
замучила сотни крепостных, вроде бы и не заметила...

     В захваченный Милан Засядько въехал с нашивками  поручика.  Население
города тревожно ожидало дальнейшего развития  событий.  Только  что  здесь
была французская армия, теперь пришли русско-австрийские войска.  Французы
принесли с собой революционные порядки, сбросили монархию и  ликвидировали
остатки  феодальных  отношений,  а  на  штыках  двух  императорских  армий
наверняка вернется старое...
     Когда офицеры пустились рыскать по городу  в  поисках  увеселительных
заведений, Засядько знал, куда он поедет. К его удивлению,  один  попутчик
все  же  отыскался.  Это  был  Аркадий,  сын   Суворова,   который   успел
зарекомендовать себя храбрым  офицером,  хотя  сначала  боевые  офицеры  и
относились к нему с предубеждением. Все знали, что с  одиннадцати  лет  он
находился при дворе, получая чины и награды за отцовские заслуги. Однако в
первом же бою Аркадий, не дрогнув,  встретил  конницу  французов,  отразил
атаку и сам во главе батальона бросился  в  погоню.  Он  был  мал  ростом,
тщедушен и хил, не отличался  отцовскими  талантами,  однако  в  полку  за
несомненную отвагу к нему относились терпимо.
     --  Трактиры,--  сказал  Засядько  полувопросительно,--  заведения  в
Италии веселые -- вино и девушки... Ты за этим?
     Аркадий застенчиво улыбнулся, показывая мелкие больные зубы.
     -- Нет... Пить я не  люблю.  У  меня  потом  голова  болит.  Я  лучше
пройдусь по музеям, древним дворцам, посмотрю памятники.
     Александр огляделся по сторонам.
     -- Здесь каждый дом -- музей, дворец или исторический памятник.  Сама
площадь Пьяцца дель Дуомо -- история. Вон там видны стены,  сложенные  еще
римлянами...  Слева  --  церковь  Сан-Лоренцо  Маджоре,  ее  построили   в
четвертом веке после рождества Христова...
     -- Откуда ты все знаешь? -- удивился Аркадий.--  Ты  здесь  жил?  Или
бывал?
     -- И жил, и бывал. В воображении.
     Аркадий сначала смотрел оторопело, потом понял и рассмеялся.
     -- Здорово! Переносился на крыльях мечты. Ты любишь сказки?
     Засядько ответил уклончиво:
     -- Для меня любое явление природы -- сказка и лучшая в мире поэзия. А
самые  любимые  сборники  поэзии  --  разные  энциклопедии  и   справочная
литература...
     -- Неужто ты такой сухарь? -- испугался Аркадий.
     -- Разве не видно?
     Аркадий окинул поручика пристальным взглядом. Тот был почти на голову
выше. Он выглядел как гора, как скатанная в узел молния. А в движениях  он
был как огненной конь в бешеной скачке, полный сил, Мускулы его  двигались
как удавы под темной от солнца кожей. Белые зубы блестели в усмешке, но  в
темных глазах всегда проскальзывали искорки грозы.
     -- Красивый ты, черт,-- сказал он завистливо.-- Итальянки  с  ума  по
тебе  сходить  будут.   Представляю,   сколько   детей   начнет   говорить
по-украински!
     Засядько засмеялся. На груди под мундиром лежало письмо  от  Кэт.  От
него еще пахло тонкими французскими духами, но ему казалось, что пахнут ее
волосы, ее кожа. Она писала, что идут дожди, балы все такие  неинтересные,
все серо и скучно. Она долго думала, почему вдруг так, пока не поняла, что
серо и тоскливо стало после его отъезда, и теперь  для  нее  всегда  будут
идти дожди и дуть холодный ветер, пока он не вернется и не  схватит  ее  в
свои хищные объятия.
     -- У меня есть своя итальянка,-- сказал он торжественно.-- И  никакие
женщины мира...
     -- Откуда? -- загорелся Аркадий.-- Из  Венеции?  Там  очень  красивые
женщины.
     -- Моя Венеция -- дома. Как и вся Италия.
     Они выехали на широкую улицу, и тут Аркадий внезапно остановил  коня.
Засядько нетерпеливо кивнул. Дескать, поехали, здесь нет ничего достойного
внимания. Залитая солнцем пыльная улица, полуразрушенные дома,  о  ремонте
которых давно никто не заботился,  на  стертых  ступеньках  сидит  молодой
итальянец с гитарой на коленях. Небрежно перебирая  струны,  поет.  Томно,
проникновенно, полузакрыв глаза. Ресницы длинные и густые как у женщины.
     Аркадий зачарованно  смотрел  на  уличного  певца.  Тот  был  одет  в
лохмотья. Правда, выглядели они на нем как одеяние вельможи. Певец сидел в
небрежной позе. Ему было явно безразлично, смотрит кто на него или нет. Он
наверняка пел и играл для собственного удовольствия.
     -- Поехали,-- сказал Засядько нетерпеливо.
     -- Да ты только посмотри на него! В тряпках, а держится как  принц,--
сказал Аркадий восхищенно.-- А как поет, как поет!  Действительно,  Италия
-- страна певцов и музыкантов.
     И нехотя пустил коня вслед за Александром. Засядько ехал  с  каменным
лицом.  Песня  уличного  музыканта  ему  понравилась,  однако  у  молодого
поручика имелись и свои соображения.  Он  не  хотел  высказывать  их  сыну
фельдмаршала, чтобы не портить тому очарования.
     Через несколько минут им попалась бегущая группа возбужденных  людей.
Они гнались за каретой, что-то восторженно  кричали.  Некоторые  потрясали
листками бумаги.
     -- Что случилось? -- спросил Засядько у одного из бегущих.
     -- Проехал великий Мадзони!
     -- Все понятно,-- кивнул Александр и пустил коня в галоп.
     Аркадий,  не  понявший  ни  слова   по-итальянски,   догнал   его   и
поинтересовался:
     -- Чего это они?
     -- Проехал великий Мадзони,-- ответил Засядько со злой улыбкой.
     -- Кто это?
     -- Дирижер. Ставит "Лодоиску" Керубини.
     -- А-а-а...-- протянул разочарованно Аркадий.-- А я  думал,  что,  по
крайней мере, сам Керубини... Кстати, где он? Может быть, мы и его увидим?
     --  Если  приедем  в  Париж.  Он  сейчас  там.  Сочиняет  музыку  для
революционных праздников и траурных церемоний.
     -- А оперы?
     -- Лучшие  оперы  он  написал  здесь,--  ответил  Засядько,  невольно
демонстрируя свою музыкальную эрудицию,-- "Элиза", "Медея"...
     Аркадий хлопнул ладонью коня по шее и расхохотался.
     -- Но как  встречают  дирижера,  а?  Нет,  этот  народ  действительно
помешан на музыке! Божественный народ.
     -- Не понимаю, что тебя восхищает,-- ответил Засядько сухо.--  На  их
земле сражаются друг с другом иностранные армии, а они поют! Здесь с огнем
и мечом проходили вестготы, вандалы,  войска  Фридриха  Барбароссы,  здесь
сражались друг с другом армии Испании и  Франции,  Австрии  и  Франции,  а
теперь вот русско-австрийские войска дерутся с французскими.  А  итальянцы
-- поют! Прости, но меня этот  поющий  принц  в  живописных  лохмотьях  не
трогает. Представь  себе,  что  другие  страны  воюют  друг  с  другом  на
территории России, словно бы ее и не существует!
     -- Ах,-- сказал Аркадий  с  неудовольствием,--  я  совсем  не  смотрю
так... Просто любуюсь.
     -- Я тоже люблю петь,-- заметил  Александр  жестко,--  но  только  не
тогда, когда в моей комнате хозяйничают чужие люди, ломают мебель  и  рвут
книги. Тебе же советую поспешить к памятникам и музеям,  а  то  при  таких
хозяевах скоро и от них ничего не останется! Как  не  осталось  от  гордых
римлян, что перестали заботиться о защите своего Отечества, а поручили это
обременительное занятие варварам.
     -- Ты так думаешь? -- спросил Аркадий встревоженно.
     Засядько подтолкнул товарища в спину:
     -- Не теряй времени!
     Аркадий  послушно  пришпорил  коня.  Простучали  подковы  по   камням
мостовой, взметнулась пыль. Зеваки шарахнулись в стороны,  кто-то  сердито
закричал.
     Экипажи бодро катили нескончаемыми рядами, колеса стучали  весело,  и
Засядько,  вместо  того,  чтобы  засматриваться  на  живых  и  хорошеньких
итальянок, ехал, глядя перед собой, дивился ровным плитам. На Руси даже  в
больших городах не всегда вымощена булыжником  даже  центральная  площадь,
чаще -- бревна да  доски,  а  то  и  вовсе  утоптанная  земля,  где  после
мало-мальского дождя образуются непролазные лужи, а здесь огромные широкие
плиты вырезаны то ли из лавы, то ли привезены из дальних  каменоломен,  но
хотя их еще древние римляне положили, а служат и доныне...
     То и дело проплывали носилки, шторы  обычно  были  плотно  задвинуты,
разносчики  зелени  наперебой  предлагали  свой  товар,   нещадно   дымили
переносные жаровни, на которых жарилось мясо, рыба, кукурузные  и  хлебные
лепешки, макароны, каштаны. Пронзительно кричали продавцы  холодной  воды,
на прямых коромыслах колыхались широкие ведра с закрытыми крышками.
     Много нищих, отметил Засядько. Но даже нищие  здесь  держатся  гордо,
каждый даст  фору  российскому  дворянину,  а  то  и  польскому  шляхтичу.
Дворянин привык гнуться перед вельможами  выше  себя,  а  этим  нищим  сам
король не страшен: что с них взять?
     Ага, вот оно! Он остановился. Аркадия услал еще и потому, что как раз
проезжал мимо Кастелло Сфорцеско,  где  в  Зала  делла  Ассе  фрески  были
сделаны по эскизам самого гениального из людей -- Леонардо да Винчи. Перед
творением великого мастера  хотелось  предстать  одному,  чтобы  никто  не
мешал. Потом, если будет время, он  покажет  Аркадию  и  "Тайную  вечерю",
которая  находится  в  трапезной  Санта-Мария  делла  Грацие,   и   многие
памятники, которыми так богат древний Милан, но это потом...
     Удивленный библиотекарь вежливо подал русскому офицеру  затребованные
им материалы. Засядько отыскал укромный уголок и углубился в  чтение.  Это
были изданные на итальянском языке записные книжки  и  рукописи  Леонардо.
Ученый не оставил систематического  изложения  своих  мыслей,  среди  семи
тысяч  листов  хозяйственные  счета  попадались  так  же  часто,   как   и
удивительные по проницательности догадки.
     Просматривая  записи,  Засядько  ощутил  благоговейный  трепет.  Даже
сейчас, спустя триста лет, многое поражало  дерзновеннейшим  предвидением.
Проекты  металлургических  печей  и  прокатных  станов,  ткацкие   станки,
печатные,  деревообделочные,  землеройные  и  прочие   машины,   подводные
лодки... Многое и сейчас кажется немыслимым, правда, не ему, а тем смелым,
но недалеким людям, что с криками "ура" бросаются друг на друга и убивают,
убивают, убивают... И сейчас  еще  они  убеждены,  что  Земля  плоская,  а
небесная твердь -- хрустальная. А те, что правят, не лучше их и не  умнее.
Триста лет прошло,  а  почти  ничего  из  великих  начинаний  Леонардо  не
осуществлено! Принимается  лишь  то,  что  понятно  и  невежде:  например,
картины  и  фрески,  да  еще  красочные  придворные  феерии  и   некоторые
военно-инженерные сооружения. А конструирование летательных аппаратов  все
еще считают и долго еще будут считать ошибкой  или  заблуждением  великого
гения.
     Засядько на мгновение прикрыл глаза, стараясь справиться  с  внезапно
нахлынувшим приступом тоски. Черная, тяжелая, холодная, она сдавила грудь,
заледенила сердце. Если изобретения Леонардо лежат  в  бездействии  триста
лет, то сколько же придется ждать  ракетам  его  отца?  Сто  лет?  Триста?
Тысячу? Ведь о ракетах даже такой титан,  как  Леонардо,  не  упомянул  ни
разу!
     На мгновение Засядько ощутил  страх.  А  может,  Леонардо  не  считал
ракеты перспективным делом? Может, только  потому  и  не  брался  за  них?
Не-е-ет... Не может такого быть. Видимо, ракеты  опередили  время  еще  на
большее количество лет. Сначала войдут в жизнь такие изобретения Леонардо,
как металлургические печи, подводные лодки, прокатные станы, землеройные и
прочие хитроумные машины, и лишь потом наступит эпоха ракет...
     Он вернул книги библиотекарю  и  пошел  к  выходу,  стараясь  ступать
твердо. В глазах потемнело от горя. Значит,  он  никогда  не  увидит  свою
мечту осуществленной? Никогда не увидит, как огромные  ракеты  взмывают  в
небо и берут курс на Луну и другие планеты?
     Он постоял на  ступеньках,  чтобы  немного  успокоиться.  Вспомнилась
притча о старике, который сажал яблоньку. Да, скорее всего, он  так  и  не
увидит плодов своего труда. Но что делать? Оставить мечту? Тогда  ракетным
делом могут не заинтересоваться еще  столетия.  А  так,  может  быть,  его
работы и заронят новые мысли в чьи-нибудь светлые головы...
     Засядько вздохнул, сбежал вниз по ступенькам.  Лошадь  встретила  его
призывным ржанием. Александр отвязал ее, вскочил в седло и вихрем помчался
посреди центральной улицы.

     Глава 10

     На помощь потерпевшей поражение  армии  Моро  из  центральной  Италии
спешил генерал Макдональд. С ним  было  тридцать  шесть  тысяч  закаленных
солдат.    В    первом    же    бою     Макдональд     наголову     разбил
восьмидесятишеститысячное австрийское войско и  погнал  к  Адде.  Там  уже
стоял оправившийся корпус генерала Моро.
     Суворов по тревоге поднял войска  и,  оставив  у  Александрии  заслон
против Моро, бросился навстречу Макдональду.  Он  понимал,  что  если  обе
французские армии соединятся, то сражаться с ними будет очень трудно. Хотя
численность  французских  войск  значительно  уступала  союзным  под   его
командованием,  однако  во  главе  французских  армий  стояли  талантливые
генералы, выдвинутые на командные посты революцией.  В  самой  французской
армии  были  приняты  новые  порядки,  проведена  коренная  реорганизация,
благодаря которой она била отборные австрийские и прусские войска.
     Засядько вел свою роту на предельной скорости. Солдаты изнемогали  от
жары и с завистью посматривали  на  казаков:  их  крепкие  кони  не  знали
усталости.
     -- Держитесь, ребята,-- подбадривал Засядько солдат, из которых почти
половина была вдвое старше  его.--  Впереди  --  Требия!  Там  искупаемся,
отдохнем и будем ждать французов.
     Один из солдат обернулся. Из-под чужеземной треуголки  и  напудренных
буклей на Александра глянуло открытое русское  лицо,  и  ему  вдруг  стало
неловко, словно предложил сделать что-то нехорошее.
     -- Тут и реки не такие,-- сказал солдат тихо,-- и земля не такая... А
у нас сейчас весна...
     -- Ваше благородие,-- обратился второй  солдат,  постарше,--  вот  мы
воюем с французами, но не на нашей земле, на ихней... Они напали  на  нас,
аль как?
     -- Здесь была великая Римская империя,--  ответил  Засядько,  радуясь
возможности отвлечь солдат от мыслей об изматывающем  переходе.--  Некогда
она правила миром. Теперь ее нет, а на земле, которую она занимала, другая
страна -- Италия...
     -- Италия? -- удивился солдат.-- Разве не французы тут живут?
     Засядько, как мог, объяснил ситуацию. Умолчал  лишь  о  том,  за  что
сражаются  здесь  русские,  украинские,   белорусские   крестьяне,   волею
императора Павла превращенные  в  солдат.  Во  вновь  отвоеванных  районах
восстанавливались  монархические   порядки,   республика   и   конституция
отменялись, бразды правления захватывали австрийские чиновники. И грабили,
грабили, грабили... Потому что страна чужая, потому что когда-то  придется
уйти, а до этого времени нужно вывезти отсюда как можно больше.
     На дальних  подступах  к  Требии  услышали  гром  пушечной  канонады.
Навстречу стали попадаться отступающие, а затем  и  бегущие  сломя  голову
разрозненные отряды австрийской армии
     --  Не   придется   искупаться,--   усмехнулся   невесело   один   из
гренадеров.-- Ох, не придется!
     На его потном,  покрытом  разводами  грязи  и  сожженном  итальянским
солнцем лице ярко выделялись  измученные  голубые,  как  васильки,  глаза.
Товарищи его молчали, мрачно глядя перед собой.
     Вскоре они увидели, как по  пятам  за  остатками  австрийских  частей
двигается французская армия. Впереди рассыпным строем шли стрелки, за ними
с музыкой и барабанным боем маршировали ударные колонны  войск.  Они  были
готовы к новой атаке! Несмотря на кровопролитный бой, несмотря  на  адскую
жару, вид у французской армии был свежий.
     Они двигались в бой с песней. Александр вздрогнул, прислушался. Песня
была знакомой,  как  слова.  "Еще  Польска  не  сгинела..."  Это  были  не
французы, а польский легион Домбровского. Про них рассказывали, что  после
захвата  Польши  русскими  войсками   и   раздела   ее   между   соседними
государствами, часть польской армии, не желая покориться захватчикам, ушла
в революционную Францию. Там они воевали  с  лозунгом:  "За  вашу  и  нашу
свободу!"
     На взмыленном коне промчался курьер. Тотчас же  русские  полки  стали
выстраиваться в развернутую  линию.  Батальоны  замерли  в  трехшеренговом
строю с полковыми орудиями против интервалов между батальонами.
     Эти орудия, как отметил Засядько, успели дать  лишь  один  залп.  Две
армии сошлись в штыковом бою. Засядько врубился в ряды  противника,  затем
оглянулся на своих солдат. Натиск польских легионеров был страшен.  Первая
линия русских была уничтожена  полностью,  вторая  и  третья  --  смяты  и
отброшены.  Массированный  удар  основной   колонны   пришелся   по   двум
мушкетерским ротам. Там выдержали только стоявшие на флангах  гренадерские
роты. На помощь был  брошен  2-й  особый  гренадерский  полк,  и  сражение
продолжалось с неослабевающим упорством.
     Отражая удары, Засядько начал осторожно пятиться к  своим.  Мелькнула
мысль, что немногие из его солдат уцелеют. О себе как-то  не  думалось,  в
сознании  прочно  зависела  уверенность  в   неуязвимости.   Правда,   эта
неуязвимость зависела от его ловкости и умения. Стоило чуть сплоховать...
     К вечеру он вывел остатки роты на отдых. Ее место занял  гренадерский
батальон, который к утру потерял больше половины состава.
     Жестокий, кровопролитный бой длился сутки,  потом  еще  и  еще  одни.
Маленькая речка Требия покраснела от потоков крови. К концу  третьего  дня
натиск польского легиона Домбровского стал особенно яростным. Дрались  они
особенно яростно, для них  было  делом  чести  нанести  поражение  русским
войскам. Тем более, Суворову, который одержал ряд блистательных побед  над
поляками в недавней русско-польской войне. Наконец  и  эти  русские  части
дрогнули и начали отступать. Поляки усилили нажим,  и  вскоре  отступление
русской армии превратилось в беспорядочное бегство.

     Засядько как раз выводил из-под удара  эскадрона  кирасиров  немногих
уцелевших солдат своей переукомплектованной роты. Увидев бегущих,  он,  не
раздумывая, повернул роту и поспешил на помощь.
     Однако  его  опередили.  Откуда-то  на  взмыленной  казачьей  лошадке
появился Суворов. Солдаты приободрились. Оценив одним взглядом обстановку,
Суворов, по-видимому, принял решение и пристроился во главе бегущих.
     До Александра донесся его старческий тенорок:
     -- Заманивай их, заманивай!
     "Вот оно что,-- подумал Засядько с невольным восхищением.--  Молодец,
старик...  Но  удастся  ли?.."  На  всякий  случай  велел  своим  солдатам
приготовиться к  залпу,  поняв,  что  позорное  бегство  Суворов  пытается
превратить в тактический маневр, который вот-вот  завершится  контратакой.
Лица бегущих солдат светлели, паническое бегство уже не казалось бегством.
Постепенно солдаты перестраивались, выравнивали линию.
     Вдруг Суворов осадил коня.
     -- Стой! Теперь на врага!
     Гренадеры повернулись, французов встретило грозное каре.  Наступающие
разбились о него, как морская волна о гранитный утес. Завязалась  схватка,
бой пошел на равных, и Засядько закричал своим:
     -- Огонь! И -- в штыки!
     Последовал залп. Он был произведен почти в упор. Солдаты  ринулись  с
холма для штыкового удара. Польские легионеры дрогнули и отступили,  унося
раненых. Пехотное каре, наспех созданное Суворовым,  решительно  двинулось
вслед.
     Фельдмаршал благодарно кивнул поручику и крикнул:
     -- Браво, батенька! Преследуйте, не давайте опомниться. Пусть думают,
что это свежие части!
     "Какое там,-- подумал Засядько,-- ноги как чугунные  тумбы,  а  сабля
выщербилась подобно серпу..."
     Однако преследовать  противника  легче,  чем  отступать.  Позабыв  об
усталости, он со своими солдатами гнался за неприятелем, пока не  оттеснил
за реку. И лишь тогда почувствовал, что больше не в состоянии пошевелить и
пальцем.
     Он так и заснул прямо у воды, не  выпуская  из  рук  окровавленную  и
выщербленную саблю.

     3 августа русские войска  подошли  к  Мантуе.  Засядько  с  волнением
смотрел на старинный город. Это родина Вергилия, здесь же в  XV-XVI  веках
возникло  итальянское  Возрождение,  здесь  велась   в   1628-1631   годах
знаменитая война за мантуанское наследство между Габсбургами -- испанскими
и австрийскими -- и Францией... Здесь всего год назад Бонапарт в сражениях
при Кастильоне, Роверето,  Басано,  Арколе  и  Риволо  наголову  разгромил
превосходящие силы австрийцев и захватил этот прекрасный город-крепость...
     Засядько полдня потратил на оборудование  батареи,  затем  взял  двух
казаков и поехал в разведку. Собственно,  батареей  почти  не  приходилось
заниматься. Суворов следовал своему изречению:  "Пуля  --  дура,  штык  --
молодец" и мало уделял  внимания  артиллерии.  В  поход  он  взял  столько
орудий, сколько ему было велено взять, однако что это  были  за  чудовища!
Всего несколько  единорогов  и  "секретных"  гаубиц  системы  Шувалова,  а
остальное смело  можно  помещать  в  кунсткамеру.  Здесь  были  кулеврины,
серпантины и даже гафуницы. Обслуживали их люди,  которые  предпочитали  в
сражения не ввязываться.  Впрочем,  так  часто  и  случалось.  Престарелый
фельдмаршал всем инженерным ухищрениям предпочитал рукопашную. Более того,
в своих приказах и памятках солдатам он расхваливал штыковой бой как нечто
исконно русское, свойственное именно солдатам  русской  армии.  А  войска,
вооруженные  отменным  стрелковым  оружием,  снабженные   дальнобойной   и
маневренной артиллерией, считал едва ли не трусами.
     Засядько сердито пришпоривал коня. Его раздражало, что фельдмаршал не
понимает растущей роли огнестрельного оружия. Что  можно  сделать  штыком?
Все приемы уже отрепетированы до совершенства. После  того  как  Александр
Великий  придумал  строй  македонской  фаланги,  почти  ничего  нового  не
создано. Ну, разве что появились римские легионы.  А  сила  огнестрельного
оружия  постоянно  растет,  и   молодой   император   Франции,   выпускник
артиллерийского училища, прекрасно это понимает  и  с  блеском  использует
орудия в каждом сражении.
     -- Ваше благородие,-- обратился к нему один из казаков,-- с  северной
стороны ворота открыты!
     В крепости уже знали о приближении русских войск. Видно было  как  на
стенах устанавливали пушки, котлы, складывали горками камни, ядра,  багры,
чтобы  отталкивать  штурмовые  лестницы.  Мелькали   солдатские   мундиры,
французы спешно готовились к обороне. Однако, как Засядько и  предполагал,
в ворота с северной стороны еще тянулись последние телеги. С этой  стороны
никто  не  ждал  нападения,  ибо  колонны  русских   войск   только-только
показались с южной стороны.
     -- Вперед! -- приказал Засядько.
     -- Ваше благородие! Нас же как зайцев...
     -- Не отставайте!
     Он пришпорил коня. Все решали секунды. Возле  ворот  поздно  заметили
появление офицера в русской форме. Засядько выстрелил  в  лицо  гренадеру,
направившему на него ружье. Молоденький и тоненький, как кузнечик,  офицер
схватился за шпагу, но Засядько на полном скаку  подхватил  его  с  земли,
ударил по голове и круто повернул лошадь. Еще одного солдата  смял  конем,
сзади вовремя загрохотали копыта лошадей его казаков.
     Засядько пустил коня во весь опор  от  крепости.  Пленный  неподвижно
лежал поперек его лошади, не делая попыток к освобождению. Кивер слетел от
удара, теперь ветер растрепывал длинные темные волосы,  хорошо  ухоженные,
завитые по последней моде.
     Сзади загремели  выстрелы.  Засядько  тревожно  оглянулся.  Из  ворот
крепости выскочили три всадника, за ними еще два, а  затем  вылетел  целый
отряд. Казаки,  рубившиеся  с  обозниками,  повернули  коней  и  бросились
наутек.
     "Плохо дело,-- подумал Засядько,-- не успеваю".
     Он прижался к шее коня:
     -- Вывози, родной! Не дай на чужой земле погибнуть!
     Скакун словно понял. Дорога еще быстрее  помчалась  под  ноги,  ветер
яростно бил в лицо. Засядько оглянулся на  скаку,  сжал  зубы.  Расстояние
между ними и погоней медленно, но все же сокращается.  Слишком  уж  тяжела
ноша у коня.
     Сзади грянуло два выстрела. Поминутно  оглядываясь,  Засядько  видел,
что оба казака умело орудуют саблями, задерживая погоню.  Раненый  француз
со знаками различия майора сполз по  шее  горячего  арабского  скакуна  на
землю, рядом вылетел  из  седла  здоровенный  кирасир.  Однако  расстояние
сократилось еще больше...
     Казак крикнул:
     -- Ваше благородие, берите левее!
     -- А что там?
     -- Там хлопцы нашего отряда!
     Оба казака повернули лошадей и  самоотверженно  перегородили  дорогу.
Похоже, решили принять бой с целым отрядом. Они знали его репутацию  и  не
желали уступать в отваге.
     Засядько стиснул зубы и пришпорил коня. Однако топот сзади утих  лишь
на мгновение.  Несколько  кирасиров  не  стали  ввязываться  в  схватку  с
казаками, и ринулись за русским офицером.
     Засядько едва успел выхватить саблю. В это время  пленник  очнулся  и
стал отчаянно отбиваться. Засядько сбросил его вниз  головой  на  каменную
дорогу и отразил первый сабельный удар. Один  из  кирасиров  прицелился  в
него из пистолета. Засядько молниеносно выхватил свой и всадил пулю  прямо
в переносицу медлительному стрелку.
     Кто-то выстрелил сзади, пуля царапнула висок.  Александр  рубился  во
все стороны, вертясь на коне как бес. Но нападающих  было  слишком  много,
положение становилось отчаянным.
     И  вдруг  в  самый  критический  момент  среди  французов   наступило
замешательство. Засядько всадил шпоры коню в бока и вырвался из кольца. Но
никто не бросился за русским офицером,  кирасиры  поворачивали  лошадей  и
гнали их в сторону крепости.
     И лишь тогда Засядько услышал резкое казачье гиканье. Через мгновение
из-за поворота дороги выскочил целый отряд.  Они  неслись  во  весь  опор,
потрясая саблями, выставив пики. На шапках трепетали  под  ветром  красные
околыши.
     К Александру подъехали оба его казака, запыхавшиеся,  у  одного  была
кровь на рукаве.
     -- Целы, ваше благородие? -- спросил заботливо раненый.-- Ну  и  сеча
была! Из такой живым можно выйти только раз в жизни.
     Засядько молча слез с коня. Ему такое уже говорили.  "Раз  в  жизни".
Потом еще раз. А потом и счет потерял.
     Он  подошел  к  офицеру,  которого  увез  от   стен   крепости.   Тот
пошевелился, на волосах была алая кровь, открыл глаза.
     -- Где я?
     -- Не волнуйтесь, все в порядке,-- ответил Засядько по-французски.
     -- Слава деве Марии, а я уже думал, что эти ужасные русские...
     Он умолк, глядя на  форму  Александра.  Потом  охнул  и  закрыл  лицо
руками. Казаки довольно хохотали.
     -- Знатная добыча! Интендант, небось. А они все знают, что  и  как  в
крепости делается.
     -- Взять и доставить в часть,-- распорядился Засядько.
     Молоденький прапорщик,  что  влюбленно  ходил  за  ним  хвостиком,  с
сочувствием посмотрел на окровавленную голову француза:
     -- Здорово вы его... Но воинский закон запрещает обижать пленных!
     Засядько хмуро посмотрел на плененного француза:
     -- Единственная обида, которую я могу ему причинить, это посадить  на
тот же рацион, что едят мои солдаты.

     Глава 11

     Штурм Мантуи был назначен на пять часов утра. Засядько ночью не спал,
занимался подготовкой роты. Указал младшим командирам место сосредоточения
и  направление  их  штурмового  удара,  пересчитал  лестницы   и   лопаты,
затребовал вдвое больше, чем отпустили запасливые интенданты.
     Солдаты тоже не спали. Все понимали, что для многих  этот  бой  будет
последним.  Горели  костры.  Старые  солдаты  делились  воспоминаниями   с
молодыми. Засядько переходил от  костра  к  костру,  считая  своим  долгом
подбодрить, настроить воинов на тяжелый бой у крепостной стены.
     В три часа ночи войска  заняли  исходные  позиции.  В  пять  взлетела
петровская ракета.
     -- Вперед!
     Засядько выхватил саблю и ринулся к крепости. Широкий ров с водой ему
удалось перепрыгнуть, не замочив ноги. Пока солдаты барахтались внизу,  он
вскарабкался на вал. Земля осыпалась под ногами.  Над  головой  словно  бы
раскололось небо: из крепости грянули сотни орудий.  Он  невольно  пригнул
голову.
     Изо рва выкарабкивались солдаты с длинными лестницами.
     -- Быстрее! -- торопил Засядько.
     Прислонил лестницу к стене и полез вверх. Направление главного  удара
было намного левее, но Засядько не позволял себе воевать вполсилы.
     Наверху  спохватились,  протянули  руки  и  особые  рогатины,   чтобы
оттолкнуть лестницу. Александра  спасла  скорость.  Как  белка,  он  мигом
преодолел последние метры и успел ударить саблей по рукам.  За  крепостной
стеной раздался яростный крик.
     Мгновение -- и Засядько вскочил на стену. На него  бросился  огромный
широкоплечий кирасир с бычьей шеей, стремясь свалить  его  вниз.  Засядько
применил боевой прием, и на стене стало пусто, лишь прозвенел стремительно
удаляющийся крик.
     Из укрытия высыпала целая группа солдат.  Со  штыками  наперевес  они
налетели на русского офицера и отхлынули, оставив троих распростертыми  на
каменных плитах. В это время подоспели  русские  солдаты.  Засядько  велел
расширить  плацдарм,  чтобы  штурмующие  могли  приставить  еще  несколько
лестниц.
     Французы открыли истребительный ружейный огонь. Укрыться было  негде,
солдаты падали один за другим. Засядько с болью и яростью  оглядывался  по
сторонам. Русские орудия гремели с противоположного конца.  Основной  удар
фельдмаршал замыслил нанести там. Но не лучше ли было бы теперь  развивать
успех атаки здесь?
     --  Перебьют,  как  зайцев,--  хладнокровно  сказал  один  из  старых
гренадеров,  которого  молодежь  звала  просто  Савельичем.  Он  выжидающе
смотрел на Засядько.-- Что будем делать? Мы вроде мишени, ваше благородие.
     -- Они целятся из той вон башенки... Нужно бы выбить...
     -- Осилим ли? -- засомневался Савельич.
     -- А что нам остается делать? -- ответил зло Засядько.-- Впе-е-ред!!!
     Он ринулся через площадь. Несколько пуль ударили по каменным  плитам,
просвистели в воздухе,  одна  попала  рикошетом  в  ножны.  Александр,  не
останавливаясь, сбил с ног французского солдата у входа в башню и ворвался
в коридор. Несколько гренадеров  стояли  у  бойниц  и  палили  по  горстке
русских, бегущих через площадь.
     Засядько выстрелил из  пистолета  и,  как  бешеный  бык,  понесся  по
коридору. Кого не успевал сразить саблей, таранил корпусом, сбивая с  ног.
Когда был уже на середине коридора,  увидел,  что  французы,  опомнившись,
сбились в плотную кучу, выставив вперед щетину штыков. В этот момент сзади
прогремело оглушительное "ура". Это в коридор ворвались русские солдаты.
     Когда неравная схватка кончилась, Савельич сказал обеспокоенно:
     -- А ведь атаку наших отбили!
     Он тяжело отдувался, лицо его было красным и распаренным, несмотря на
утреннюю прохладу. Немецкий мундир был изорван, напудренная косичка  стала
серой от пыли, белые гетры покрылись  черными  пороховыми  пятнами,  среди
которых были и красные пятна от крови. Засядько  в  который  раз,  даже  в
столь неподходящее время, подумал, как нелепо выглядит прусская  форма  на
русском мужике.
     -- Мы выполняли отвлекающий маневр,-- объяснил он солдату.--  Главный
удар наносят севернее.
     -- Ту атаку тоже отбили,-- как будто равнодушно  заметил  Савельич.--
Еще раньше, чем мы взяли эту башенку.
     Засядько прислушался. Орудия продолжали греметь с  обеих  сторон,  но
беспорядочная  торопливая  пальба  превратилась  в   организованную.   Так
стреляют, когда цели можно выбирать без особой спешки.
     --  Атаки  наших  будут  идти  одна  за  другой,--  сказал  Засядько,
успокаивая солдат. Сам же с тревогой думал о том, что в  интервалах  между
атаками ничто не помешает французам выбить их  из  башенки  в  два  счета.
Солдаты это тоже понимают.
     -- Вот откуда придется идти к  солдатскому  богу,--  сказал  Савельич
неторопливо.-- Что ж, служил честно  и  жил  честно.  И  все  здесь  могут
выложить свои души без страха...
     Засядько лихорадочно раздумывал. Держать осаду здесь? И четверти часа
не продержаться. Сделать вылазку? Но куда?
     -- Савельич! -- окликнул он старого гренадера.-- Не  помнишь,  ворота
крепости где-то под нами?
     -- Вроде бы...-- ответил ветеран, с досадой потеребив косичку.-- Надо
лишь спуститься по этим чертовым ступенькам...
     -- Вот-вот,-- подхватил  Засядько.--  Другого  пути  у  нас  нет.  Ты
останешься  здесь.  Бери  половину  молодцов  по  своему  выбору,   будешь
поддерживать огнем.
     -- А вы, ваше благородие?
     -- А я с остальными попытаюсь прорваться  к  воротам.  Изнутри!  Если
сверху ударят нам в спину -- задержи.
     Он  оглядел  свою  группу.  Двадцать  два  человека...  Савельич  уже
расставил людей у бойниц, солдаты открыли заградительный огонь. Вот  и  не
говори о преимуществе стрельбы, подумал  Засядько.  Он  видел  как  падают
французские кирасиры, что пытались перебежать площадку. А в  штыковом  бою
мы полегли бы сразу...
     -- Пора!
     Они выскочили из башенки, пересекли  площадку  и  побежали  не  вдоль
стены, как ожидали от них, а  вниз  по  широким  каменным  ступенькам.  По
дороге сшибли оторопевшего от неожиданности француза с зарядным ящиком  на
плече и, будто лавина, понеслись дальше.
     Засядько гигантскими  прыжками  мчался  впереди.  Каменная  лестница,
лепившаяся к крепостной стене, и в самом деле вела к  воротам,  но...  там
оказался целый отряд кирасиров!
     Остановиться было уже невозможно. Засядько прыгнул  прямо  на  головы
защитникам, следом с громовым "ура" ринулись  его  солдаты.  Он  сразу  же
бросился сбивать с ворот громадные  запоры.  Ему  торопливо  помогали  два
здоровенных молодых парня, уроженцы Белой Руси.  Сзади  за  спиной  кипела
жестокая схватка.  Русские  дрались  отчаянно,  однако  французов  было  в
несколько раз больше. Солдаты падали на каменные плиты, чтобы уже  никогда
не подняться...
     Засядько яростно сбивал запоры. Помогавший ему солдат охнул  и  сполз
на землю, цепляясь ногтями за металлическую обшивку ворот. Второй шагнул в
сторону и тоже упал. На спине у него расплылось кровавое пятно.
     -- Убрать стрелков! -- крикнул Засядько, не оборачиваясь.
     Еще две пули прожужжали возле его головы.  Крики  и  лязганье  сабель
приблизились вплотную. Значит, гибли последние из его солдат...
     Отчаянным усилием он сбил последний  засов  и  навалился  на  ворота.
Тяжелые створки медленно, словно нехотя, распахнулись. В воротах завязался
последний кровавый бой. Французы старались  выбить  русских  за  ворота  и
закрыть створки, а русские отчаянно цеплялись за каждую  пядь  земли.  Все
знали, что если отступят -- все жертвы будут напрасными.
     Внезапно сверху раздался торжествующий крик. Засядько увидел  бегущих
по лестнице французов.  "Савельича,  значит,  уже  нет..."  --  подумал  с
горечью.
     К воротам со всех  сторон  сбегались  французские  солдаты.  Засядько
оказался в толпе неприятелей. Он с трудом  отражал  удары,  рядом  уже  не
осталось ни одного русского. Его медленно оттесняли за  ворота.  Несколько
французов ухватились за створки, пытаясь свести их и снова запереть ворота
крепости. "Я сделал все,  что  в  человеческих  силах",--  успел  подумать
Засядько.
     Вдруг его буквально  оглушило  неистовое  гиканье,  что-то  потное  и
тяжелое отбросило в сторону. В крепость ворвалась казачья конница! Плотной
лавиной казачий полк вливался в распахнутые настежь ворота, растекался  по
улочкам.
     Засядько в изнеможении опустился  на  землю.  Сабля  выскользнула  из
ослабевших пальцев и вонзилась в почерневшую от пороховой копоти землю.
     Вслед за  казаками  промаршировали  солдаты  с  ружьями  наперевес  и
офицерами во главе. Вроде бы даже  под  музыку.  И  откуда  только  взялся
оркестр в этом аду?
     Мантуя пала.

     Было захвачено 260 орудий, 400 пудов пороха, 30 тысяч пушечных ядер и
много  продовольственных  складов,  однако   уже   опустошенных   местными
жителями. Трофеи были велики, но Суворов предпочел бы вместо них еще  пару
складов с продовольствием. В соответствии со  своим  планом  он  собирался
пройти к морскому побережью, а оттуда  ударить  всеми  силами  по  столице
революционной Франции. Оружия хватало, но с продовольствием было  неважно.
Австрийский военный совет не позаботился о своевременном снабжении союзных
войск.
     В   расположении   русских   войск   было   тихо.   Солдаты   чистили
обмундирование, драили кивера, вспоминали недавнее сражение.  Горячо  и  с
восхищением говорили о том, как фельдмаршал Суворов  прямо  на  развалинах
крепости  срывал  с  Засядько  знаки  различия  поручика,  чтобы  тут   же
произвести его в капитаны, Все понимали, что  геройским  подвигом  молодой
офицер облегчил взятие неприступной крепости и тем  самым  сохранил  жизни
очень многим.
     На другой день после падения крепости прогремели боевые трубы.
     Тревога!
     Солдаты вскакивали, торопливо строились в каре.  Издали  было  видно,
как от штаб-квартиры фельдмаршала во  все  стороны  на  лошадях  помчались
адъютанты.
     Засядько неспешно обходил своих  людей.  Он  догадывался  о  причине:
французская армия перешла в наступление.  Командовал  ею  молодой  генерал
Жувер. Вообще, как заметил Засядько, у  французов  большинство  командиров
были молодыми и талантливыми полководцами. Они успешно  били  пруссаков  и
австрийцев, опираясь на революционный энтузиазм и  коренную  реорганизацию
армии. Новые порядки  позволили  занимать  командные  посты  действительно
одаренным людям. Титулованные ничтожества  не  имели  перед  выходцами  из
народа никаких преимуществ. К тому же аристократы и  без  того  почти  все
были уничтожены штормом революции или спаслись бегством в Англию, Россию и
другие страны с монархическими режимами.
     Утром Засядько со своим батальоном выступил в поход.  Шли  на  фланге
6-го гренадерского полка.  По  всей  видимости,  им  предстояло  выполнить
важную задачу: Засядько несколько  раз  видел  Суворова,  гарцевавшего  на
своей любимой казачьей лошади вдоль сдвоенной колонны.  Узнав  Александра,
фельдмаршал крикнул:
     -- Что нос повесил, капитан? Посмотри, какие у тебя чудо-богатыри!
     Засядько козырнул, вспомнил Савельича и других, первыми  взобравшихся
на стену Мантуи, и ответил тихо:
     -- Мои чудо-богатыри остались в крепости. Одни на площади,  другие  у
ворот. Надо бы наградить их. Посмертно...
     -- Напишите реляцию,-- велел Суворов сухо. Он стегнул коня и поскакал
дальше.
     В тот день составить реляцию не удалось. Через два часа под небольшим
городишком Нови Суворов атаковал армию Жувера. Как Засядько и предполагал,
его батальон вступил в бой в числе первых.
     6-й гренадерский полк, построившись в линию  развернутых  батальонов,
дал залп  и  пошел  в  штыковую  атаку.  Засядько  подивился  молодости  и
стойкости французских солдат. Сражались они неистово, так бьются,  подумал
Засядько, только за правое дело. Хотя, вроде бы, сражения  идут  на  земле
Италии с русскими войсками. Или они все знают, что несут свободу  и  более
справедливые порядки? Закаленные суворовские солдаты, привыкшие к  победам
над войсками таких же королей и султанов, с молодой  революционной  армией
дрались тяжело,  несли  тяжелые  потери,  каждую  пять  итальянской  земли
поливали своей кровью.
     Первая атака была отбита с большими потерями для  русских  войск.  На
левом фланге та же участь постигла австрийцев. Кое-где  французы  пытались
перейти в контратаку, но были остановлены стрелками.
     Вторую атаку французы отбили с еще большими потерями  для  русских  и
австрийских  соединений.  Засядько  заметил  внутри  французских  порядков
перестроение и попридержал свой батальон. Как оказалось, не зря.
     После третьей атаки, которую французы отбили  с  большим  уроном  для
нападающих, кирасирский полк по указанию  Жувера  стремительно  ударил  во
фланг 6-го гренадерского, стремясь с ходу смять батальон Засядько и  выйти
в тыл основных мушкетерских соединений.
     Натиск был столь стремителен, что русские даже не успели  выстрелить.
Передние ряды французов неожиданно выросли перед ними и ударили  в  штыки.
Как оказалось для чудо-богатырей,  штыковой  был  знаком  и  французам,  и
дрались они в  рукопашной  яростно  и  умело.  Засядько  поспешил  в  гущу
схватки. Нужно было, во что бы то ни стало  задержать  атакующую  колонну,
иначе исход всей битвы будет решен в  пользу  французских  войск.  Из  его
воинов ни один не дрогнул. Сражались остервенело, не выпуская оружия.
     Жувер бросил в бой отряд конницы, чтобы она довершила начатое. В  это
же время Суворов перегруппировал  отступающие  части  и  сам  повел  их  в
последнюю отчаянную атаку.
     Страшное и печальное зрелище предстало перед ним.  Только  что  здесь
стоял батальон молодого капитана  Александра  Засядько...  А  теперь  поле
усеяно павшими русскими  и  французскими  воинами.  Батальон  пал  смертью
храбрых, но  не  отступил  ни  на  пядь.  Тем  самым  он  дал  возможность
фельдмаршалу собрать разрозненные части для четвертой атаки.
     И когда русские пошли в жестокий  штыковой  бой,  один  из  сраженных
зашевелился и тяжело поднялся, опираясь на залитую кровью  саблю.  Он  был
высок, широкоплеч и страшен в окровавленной одежде, с запекшейся кровью на
бледном  лице.  Это  был  капитан  истребленного  гренадерского  батальона
Александр Засядько.
     Бой решила четвертая атака и рейд русской конницы.  Она  появилась  в
тылу противника и вызвала там  замешательство.  Французские  войска  стали
отступать.
     Немного оправившись, Засядько принял  участие  в  преследовании.  Его
внимание привлек один из французских кирасиров, врубившийся в ряды русских
солдат и пытающийся сдержать натиск. Острая сабля сверкала как молния,  не
один из пехотинцев расстался с жизнью,  пока  Засядько  подоспел  к  месту
схватки.
     -- Эй, богатырь! -- крикнул Засядько по-французски.-- Хватит  простых
солдат рубить, померяйся силами с равным!
     Он пришпорил коня. Кирасир злобно оскалился, вскинув огромный  палаш.
Удар был страшен. Засядько едва успел закрыться. Лезвие палаша  скользнуло
по его сабле и сорвало с плеча эполет.
     -- Теперь держись,-- сказал Засядько мрачно.
     Однако  француз  отразил  атаку  мастерски.  Распалившись,  Александр
обрушил каскад ударов, но кирасир  оказался  бывалым  воином,  не  ушел  в
глухую защиту и, отражая сабельные удары, все время  выбирал  позицию  для
ответной атаки.
     Засядько  ощутил  смутную  тревогу:  впервые  за  всю  войну  попался
противник, который разгадывал его боевые приемы. И  он  решился  применить
прием, которым пользовался лишь  в  самом  крайнем  случае.  Это  было  из
боевого наследия запорожцев. Когда-то отец  показал  ему  составные  части
обманного движения и сокрушительного удара.  Александр  научился  наносить
его еще в  то  время,  когда  скакал  верхом  на  прутике  и  сек  крапиву
деревянной саблей...
     Он взметнул саблю. Р-р-раз! Поворот... Страшный удар!!!
     Француз вдруг странно  изогнулся,  его  палаш  повернулся  острием  к
русскому офицеру, и... сабля Александра почти над самой головой противника
вырвалась из рук. Вырвалась с такой силой, что удержать ее не было никакой
возможности...
     И Засядько узнал этот прием. Но его применяли только люди,  обученные
на Хортице...
     Прежде чем француз занес свой палаш  над  обезоруженным  противником,
Александр с яростным воплем, от которого в страхе дернулся конь  француза,
прыгнул навстречу. Сцепившись, они свалились с  лошадей.  Засядько  обеими
руками схватил палаш и вырвал его из рук француза. Тот  не  сопротивлялся,
настолько сильно ударился при падении.
     -- Отвечай! -- потребовал Александр.-- Кто научил тебя так драться?
     Француз злобно плюнул ему под  ноги  и  вдруг  ответил  на  чистейшем
украинском языке:
     -- Были люди, научили!
     Засядько опешил.
     -- Ты... ты знаешь украинский язык?
     -- Знаю,-- ответил француз зло.
     Он  попытался  подняться,  но  болезненно  сморщился,  стиснул  зубы,
стараясь унять стон. Повсюду мелькали  мундиры  русских  солдат,  бежавших
вперед, гремело "ура". По их  красным,  распаренным  лицам  струился  пот,
сапоги глухо стучали по накаленной почве.
     -- Я сам украинец,--  сказал  Засядько,  желая  вызвать  француза  на
откровенность.-- И меня удивили твои фехтовальные приемы...
     -- Меня тоже удивило твое искусство,-- ответил француз.
     -- Будем считать, что мы обменялись комплиментами.  А  теперь  скажи:
где ты научился так драться?
     Кирасир с трудом поднялся и сел. Кисть  правой  руки  кровоточила  от
удара о камень.
     -- На Сечи,-- буркнул он.
     -- Я так и думал,-- кивнул головой Засядько.-- Первые  уроки  я  тоже
получил там. На саблях.
     -- Это заметно,-- проворчал француз.
     Он поднялся,  пошатнулся,  зло  осмотрелся  по  сторонам.  С  русской
стороны уже спешили санитары, показалась повозка для раненых.
     -- А как ты попал на Сечь? -- полюбопытствовал Засядько.
     -- Отряды запорожцев сражались повсюду в  Европе,--  ответил  кирасир
неохотно.--  Познакомиться  и  подружиться  с  украинскими  рыцарями  было
нетрудно. Я был сорвиголовой, искателем приключений... Попросился к ним  в
отряд, прожил на Сечи три года. Может, и остался бы там навсегда  --  ваши
девушки не уступают парижанкам,-- но императрица ввела  войска  в  Сечь...
Казаки дрались отчаянно, я там был ранен. С тех пор прошло  двадцать  лет,
даже больше, но я не забыл ни одного приема, которыми овладел там.
     Подъехал капитан Васильев с двумя драгунами. Он повсюду появлялся  не
иначе как в сопровождении двух-трех солдат и чаще  всего  после  сражений,
когда переставали греметь пушки  и  затихали  крики.  Зато,  когда  войска
возвращались с поля боя, он всегда ухитрялся оказаться во  главе  колонны,
размахивал кивером и раскланивался во все стороны.
     -- О,-- воскликнул он,-- Засядько снова  отличился.  Поздравляю  вас,
капитан! Вы славно потрудились во славу российского оружия.
     Один из драгун по его знаку спрыгнул с лошади,  помог  взобраться  на
нее пленному офицеру, а сам остался пешим.
     Засядько, не отвечая, вскочил на своего  коня.  В  отдалении  гремели
орудия. По  разбитой  дороге,  огибая  опрокинутые  повозки,  нескончаемым
потоком двигался обоз русской армии. Засядько  уже  отъехал  добрую  сотню
саженей, как вдруг услышал истошный крик:
     -- Стой! Стой, сволочь!
     Александр оглянулся. Пленный француз повернул лошадь и скакал к нему.
Он был невооружен и, очевидно, хотел что-то сказать или о чем-то попросить
русского офицера, захватившего его в плен.
     -- Стой, сволочь! -- услышал  Засядько  еще  раз  вопль  Васильева.--
Стреляйте!
     И вслед  за  этим  прогремел  выстрел.  Стрелял  спешившийся  драгун.
Александр увидел, как  француз  дернулся  и  поник,  обхватив  руками  шею
лошади.
     Скакун добежал до Засядько и остановился. Француз медленно сползал на
землю. Александр спрыгнул, ошеломленный таким нелепым  развитием  событий,
едва  успел  подхватить  раненого.  По  пальцам  его  руки,   которой   он
поддерживал француза за спину, стекала теплая кровь.
     Пленный офицер  еще  пытался  улыбнуться  ему,  словно  извиняясь  за
неприятность, но смертельная бледность уже покрыла его лицо.  Губы  что-то
шептали.
     -- Что? -- спросил Засядько.-- Что? Не слышу!
     Губы француза дрогнули, и  он  закрыл  глаза.  Послышался  топот,  на
взмыленной лошади прискакал Васильев в сопровождении конного драгуна.
     -- Каков, а? -- сказал он с истерическим смешком. Руки  его  дрожали,
был он возбужден до крайности.-- Хотел убежать! Вот  сволочь,  а?  Хорошо,
что я сразу разгадал его маневр и велел стрелять.
     -- Нелепость,-- сказал медленно Засядько, чувствуя закипающий в  душе
гнев.-- Нелепая ошибка! Он не собирался бежать. Да это было бы невозможно,
всюду наши солдаты... Он скакал ко мне.
     -- Зачем? -- спросил Васильев подозрительно.  Не  дождавшись  ответа,
сказал  высокомерно:  --  В  любом  случае  хорошо,  что  мой  драгун   не
промахнулся.
     Он повернул коня,  махнул  своим  сопровождающим.  Оба  были  уже  на
лошадях и послушно последовали за ним по направлению к штабу.
     Засядько почувствовал, как неудержимая ярость ударила ему  в  голову.
Такое с ним было  впервые.  Рука  мгновенно  оказалась  на  сабле,  пальцы
стиснули эфес.
     "Придерусь к этой сволочи  за  что-нибудь,--  пронеслась  мысль,--  и
вызову на дуэль. Убью как собаку".
     На следующий день он  разыграл  сцену  ссоры  с  Васильевым.  Поводом
послужила карточная игра. Александр заявил, что только  дуэль  может  дать
ему  удовлетворение.  Присутствующие  офицеры   видели,   как   смертельно
побледнел Васильев. Все знали, что значит скрестить саблю  с  Засядько.  А
увернуться от дуэли -- покрыть себя позором в офицерском  обществе.  Здесь
не поможет и покровительство всесильного фельдмаршала, которому  доводился
каким-то родственником по материнской линии.
     Однако дуэль не  состоялась.  За  два  часа  до  намеченного  времени
Васильев спешно покинул полк. Как оказалось впоследствии,  он  вернулся  в
Россию и с помощью влиятельных  родственников  устроился  при  генеральном
штабе...

     Глава 12

     Этой битвой и завершился Итальянский поход. Французы  полностью  ушли
из северной Италии, на которую теперь распространилась власть Австрии.
     За воинский подвиг  Засядько  был  представлен  к  высшей  офицерской
награде: ордену святого Георгия 4-й  степени.  Однако  обозленный  Суворов
вычеркнул его из реляции, фельдмаршалу стоило немалых усилий спешно  найти
повод  и  отправить  Васильева  в  Россию.  Не  то,  что  он  любил  этого
самоуверенного льстивого дурака, которого видел насквозь,  просто  не  мог
позволить, чтобы русские офицеры  проливали  свою  кровь  в  бессмысленных
ссорах, а не на службе Его Императорскому Величеству. Ну  и,  конечно  же,
это уже не вслух, чтобы  избежать  воплей  многочисленной  родни,  что  не
уберег,  не  охранил,  не  защитил.  И  так  защищает  его   больше,   чем
собственного сына!
     Суворов намеревался после короткого отдыха двинуть русские войска  во
Францию, пройти ее с боями и захватить революционный  Париж,  чтобы  гидру
свободомыслия раздавить если не в зародыше, то прямо  в  гнезде.  Отчаянно
возражали австрийцы, они панически боялись присутствия русских войск.  Где
русские войска появлялись, там они и оставались, а земли вскоре  вливались
в состав Великой Российской Империи. Пока русские войска крушили Казанское
царство или якутских царей и захватывали их земли, это не очень  тревожило
Европу,  хотя  стремительное  усиление  России  все  же  нарушало  хрупкое
равновесие сил.  Но  когда  Петр  сокрушил  Швецию  и  захватил  побережье
северных  морей,  а  свое   царство   объявил   империй,   Европа   начала
беспокоиться. Когда же Екатерина в ряде турецких войн  отхватила  огромные
территории, обеспечила выход и к южным морям, где спешно начали  строиться
верфи для военных кораблей, то в европейских дворах пошли разговоры о том,
что как-то надо остановить стремительный рост евроазиатской державы.
     Узнали и о том, что вынашиваются планы по захвату всего Кавказа с его
бесчисленными народами, царствами и  княжествами,  завоевание  Бессарабии,
выход к Дарданеллам и отвоевание  у  турков  Константинополя,  который  те
кощунственно переименовали в Стамбул... Еще киевские  князья  намеревались
захватить Константинополь для себя, ввести его  в  состав  Руси,  великому
князю Владимиру осталось  лишь  протянуть  руку,  но  он  удовольствовался
званием базилевса-императора и  сестрой  императоров  Анной,  которую  ему
отдали под  угрозой  захвата  и  разрушения  Константинополя.  А  тут  еще
блистательные войска Суворова, которым противопоставить  нечего,  в  самом
сердце Европы -- в Италии! Если захотят остаться, кто их  остановит,  если
они уже разбили лучшую  в  мире  армию  французов?  Только  не  австрийцы,
которых любой петух бьет.
     План будущего похода принадлежал Австрии. Австрийскому  императору  с
помощью европейских королевских  дворов  удалось  настоять  перед  русским
императором Павлом на своем варианте войны с революционной Францией. Не на
просторы Франции и в блистательный Париж идти русской армии,  а  в  горные
теснины Альп, где голые скалы и бездонные  пропасти,  обледенелые  тропки,
где не всякий горный козел проберется!
     Засядько старательно изучал маршрут. Нужно идти в Швейцарию на помощь
русскому корпусу Римского-Корсакова, который вместе с армией  австрийского
наследника престола стоял в Муттенской долине.

     Швейцарский поход начался в сентябре. Засядько вел свой  батальон  по
узенькой тропинке, вившейся по обледенелым склонам скал. Часто приходилось
карабкаться по такой крутизне, что даже самые  бывалые  солдаты  закрывали
глаза и шептали побелевшими губами молитвы пречистой деве Марии.
     -- Простая оплошность или предательство? --  взволнованно  спросил  у
Засядько подошедший поручик Лякумович.-- Нигде нет ни  продовольствия,  ни
лошадей! А ведь австрийцы обещали. Фельдмаршал велел остановиться,  искать
еду в окрестных селах.
     -- И грузить на казачьих лошадей?
     -- Вот именно! Выходит, что мы с самого начала лишились конницы.
     Засядько хлопнул его по плечу, сказал успокаивающе:
     -- А что может сделать конница в горной войне?
     -- Все-таки лошади...--  ответил  Лякумович  неуверенно.--  В  походе
пригодились бы. Ведь беспримерный рейд! Провести такую армию через  Альпы!
Подобного еще не было в истории.
     Засядько расхохотался.
     -- Плохо вы знаете историю, юноша! Здесь не только лошади, но и слоны
проходили. Я имею в виду боевых слонов в армии Ганнибала. Он тоже  перешел
Альпы в этом районе. А Карл Восьмой?
     -- Что Карл Восьмой? -- спросил Лякумович пристыженно.
     -- Осенью 1494 года,-- ответил Засядько,--  французский  король  Карл
Восьмой с большой армией перешел Альпы и двинулся на Италию. Захватил Рим,
Неаполь... А Франсиск Первый? Не слышал о  таком?  Тот  пересек  Альпы  со
своей армией в 1515 году. В аббатстве Сен-Дени близ Парижа  находится  его
гробница, на ее барельефе изображен это поход.
     -- Откуда ты все это знаешь?! -- воскликнул пораженный поручик.
     -- По работам Пьера Бонтана. В библиотеке училища были альбомы с  его
рисунками. На одном из них изображена  гробница,  которую  Бонтан  украсил
барельефами в 1555 году.
     -- Поразительно,-- пробормотал поручик,-- такая память...
     -- Моя память, возможно, была слабее твоей,-- ответил Засядько,--  но
я ее постоянно упражняю, как и мускулы.
     -- Господи, да как ты живешь все время в такой узде?
     Засядько улыбнулся:
     --  А  мне  нравится!  Конечно,  сначала  сто  потов   сходит,   зато
результаты...
     Впереди раздался отчаянный крик. Лякумович бросился вперед, но  замер
на полдороге. На их глазах  с  узкой  тропинки  сорвались  два  солдата  и
исчезли в глубокой пропасти.
     Засядько поглубже надвинул капюшон. Из висящих прямо над головой  туч
посыпались тяжелые крупные капли, затем  хлынул  дождь,  превратившийся  в
ливень. Солдатам пришлось совсем плохо.  Они  привыкли  переносить  тяготы
походной жизни на равнинах, к горным  же  условиям  никто  не  был  готов.
Засядько с болью и горечью  отмечал,  что  люди  скользят  по  обледенелым
скалам, падают, срываются в пропасти.
     Особенно трудно пришлось при  переправе  через  стремительные  горные
реки. Вода несла громадные валуны, и люди исчезали под ними, не успев даже
вскрикнуть. Пронизывающий горный ветер валил солдат с ног, многие не могли
подняться.  Путь  армии  был  густо  усеян  трупами  замерзших,   а   горы
становились все выше...
     Лякумович поскользнулся, удержался на ногах с  великим  трудом.  Весь
дрожа, смотрел с ужасом в бездонную пропасть, куда все еще катились камни.
     -- Повезло! -- сказал он проводнику, что шел рядом  с  Засядько.--  А
если бы сломал ногу? Смогли бы меня стащить вниз к людям?
     -- Конечно, монсеньор! -- ответил проводник невозмутимо,-- В  прошлом
году я здесь подстрелил кабана. Еще толще! И ничего, спустил.
     Он покосился на Засядько. Тот подмигнул, и проводник признался:
     -- Правда, в три приема.

     Но самое страшное  ждало  впереди.  На  перевале  засели  французские
авангардные отряды. Передовые русские части попали под  смертельный  огонь
французов. Подступы к перевалу обагрились кровью, склоны были густо усеяны
трупами в русских мундирах. Суворов  подозвал  Багратиона.  Тот,  выслушав
фельдмаршала, направился к Засядько.
     -- Берите своих людей, пойдем в обход.
     -- А здесь есть обход?
     -- Ищи. Нужно выбить французов с перевала, иначе здесь ляжет вся наша
армия.
     Засядько пошел поднимать солдат, а Багратион подозвал еще  нескольких
командиров  батальона.  Все  сознавали,  насколько   трудная   задача   им
предстоит.  Солдаты  молились,  офицеры  старались  не  показывать  своего
волнения.
     Батальон Засядько сделал марш-бросок и оказался  перед  неприступными
скалами. От земли прямо  в  синее  небо  поднималась  совершенно  отвесная
каменная стена, на которой не было ни травинки, ни трещины, ни выступов...
     К Засядько, рассматривавшему стену, подъехал Багратион.  Его  смуглое
лицо побледнело.
     -- Александр Дмитриевич,-- сказал он  просительно,  и  это  обращение
здесь прозвучало настолько непривычно,  что  Засядько  ощутил  неловкость:
властный  и  горячий  Багратион  никогда  никого  не  просил.--  Александр
Дмитриевич, надо как-то взобраться. Иначе... Сами понимаете,  мы  все  тут
останемся. Что погибнем, ладно --  мы  к  этому  готовы  с  начала  ратной
службы, но какой позор падет на русскую армию!  А  ваш  батальон  наиболее
подготовлен...
     Засядько хотел было в сердцах ответить, что он не рысь,  а  казак,  а
те, как известно, привыкли сражаться  в  чистом  поле,  и  что  по  скалам
привычнее  лазать  всяким  там  горцам,  но,   встретившись   взглядом   с
Багратионом, смолчал. Какой из Багратиона  горец,  горы  видит  впервые  в
жизни.
     Сбросив сапоги и, обвязав вокруг пояса тонкий шнур, подошел к  стене.
Трещины и выступы все же нашлись, но совсем крохотные! Разве  что  ящерица
могла бы удержаться на них. Александр остановился в раздумье. Багратион  и
солдаты выжидательно смотрели на него. Не желая показывать перед ними свою
нерешительность, Засядько стал взбираться наверх. В нескольких саженях  от
земли ноги соскользнули, и он повис, вцепившись  пальцами  рук  за  уступ.
Снизу донесся вопль ужаса. Но он сумел подтянуться, нащупал ногой опору. В
мертвой тишине Засядько продолжал лезть вверх. На большой  высоте,  откуда
падение грозило неминуемой гибелью, он почувствовал, что дальше  двигаться
не может. Руки и ноги дрожали, соленый пот застилал глаза,  сердце  готово
было выскочить из груди. Он прижался к  скале  и  расслабил  мышцы,  чтобы
немного отдохнуть. Сильный порыв ветра чуть не оторвал его от  камня;  еще
один такой порыв -- и он полетит в пропасть.
     Засядько скосил глаза вниз. Крохотные, похожие на игрушечных, солдаты
стелили на камни шинели на случай,  если  он  сорвется.  Александр  горько
усмехнулся: разве подушка спасет?
     Передохнув в таком положении, он стал карабкаться дальше. Еще  дважды
ноги соскальзывали  и  он  оказывался  на  краю  гибели,  но  выработанная
цепкость и жажда жизни все-таки вывели на вершину. Вконец обессиленный, он
несколько минут отдыхал, затем подтянул наверх  толстую  веревку,  которую
Багратион привязал к  шнуру.  Намертво  закрепив  петлю  вокруг  огромного
камня, подал знак подниматься. Солдаты крестились и обреченно подходили  к
каменной стене.
     Багратион приказал оставшимся  солдатам  подобрать  трупы  товарищей,
которые не смогли преодолеть преграду даже с помощью веревки, и вернулся к
основным частям.
     Не дожидаясь, пока поднимутся все, Засядько взял три роты и  повел  в
тыл французам. Никто из засевших на перевале не ожидал появления русских с
этой стороны. Произошла короткая схватка. Французы  поспешно  отступили  к
основным своим силам. Засядько поднял на вершине флаг, давая Суворову знак
продолжать поход.
     Но еще более грозное испытание ждало русские войска уже  после  того,
как они перешли Сен-Готард и начали спускаться крутым оледеневшим  склоном
к ущелью реки Рейс. Дорога шла берегом  по  краю  глубокой  пропасти,  что
приводило в отчаяние солдат, привыкших к  равнинам  России  и  Украины.  В
самом непроходимом месте, где река с трудом  пробивалась  сквозь  сплошные
отвесные скалы, французы устроили редут и прочно закрепились  в  нем.  Это
было в районе так называемого Чертового  моста,  который  французы  успели
разрушить.
     Батальон Засядько первым попал под обстрел. Пули щелкали  по  камням,
разили солдат.  Одна  чиркнула  по  эфесу  шпаги  Засядько,  который  ехал
впереди, но он даже не обратил внимания. Солдаты считали  своего  капитана
"заговоренным".
     Промчался на коне Багратион. Засядько впервые видел генерала в  таком
возбуждении. Здесь нечего было и думать о рейде в  тыл  противника.  Через
реку можно перейти лишь  по  мосту,  который  не  зря  называли  Чертовым.
Висящий на огромной высоте, он был бы страшен новичкам и целехоньким...
     Засядько оглянулся по сторонам, заметил стоявший неподалеку сарайчик.
Почему не попробовать?
     -- К сараю! -- скомандовал громко.-- Разобрать по бревнышку,  быстро!
У кого уцелели шарфы -- снять, пойдут вместо веревок.
     Воспрянувшие духом солдаты бросились к сарайчику. Французы  перенесли
огонь на саперов. Засядько, сорвав с  себя  пояс,  стал  связывать  доски.
Кто-то принес найденную в сарае длинную веревку. Солдаты связывали  жерди,
которые нужно было перебросить через разрушенную часть моста.
     Прискакал Багратион. Увидев, чем заняты солдаты, тоже снял свой  пояс
и бросил на землю. Пули свистели в воздухе, но князь, не обращая внимания,
наблюдал за работой.
     Отчаянная атака русских  увенчалась  успехом.  Французы  отступили  с
немалыми  потерями.  Засядько  хотел  было  собрать  свой   батальон,   но
оказалось, что все его чудо-богатыри полегли  в  ущелье  реки  Рейс  и  на
Чертовом мосту, однако спасли  армию.  Капитан  вздохнул:  в  который  раз
приходится комплектовать батальон заново. Но горевать было некогда.  Через
восстановленный мост уже двигалась армия.

     Затем последовали переходы через хребты Росшток  и  Паникс.  Засядько
было  приказано  покинуть  авангардные   части   Багратиона   и   заняться
артиллерией. Там приходилось особенно трудно. Уже бросили по дороге  почти
половину пушек, но и оставшиеся солдаты вязли в снегу, падали под порывами
ураганного ветра, гибли под обвалами и лавинами...
     Внимание Александра привлек солдат огромного роста. Несмотря на мороз
и лютый ветер, он обливался  потом,  волоча  с  двумя  помощниками  горную
гаубицу. У солдата были нашивки  капрала,  но  держался  он  с  врожденной
гордостью, осанка была явно не крестьянской.
     Когда капрал на мгновение выпрямился, вытирая  мокрый  лоб,  Засядько
вздрогнул от неожиданности. Ему показалось, что это сам  император  Павел:
настолько солдат был похож на царя. Он  был  такого  же  огромного  роста,
курнос, с пронзительно голубыми глазами и очень светлыми волосами.
     --  Взя-а-али!  --  закричал  капрал  зычно  и  первым  ухватился  за
постромки. Гаубица поползла дальше. Лякумович толкнул Александра.
     -- Узнал?
     -- Нет. Кто это?
     -- Константин, сын императора. Бравый воин, хоть и  молодой.  Пожелал
служить простым солдатом. И, как видишь, дослужился до капрала...
     Лякумович, снисходительно проводив взглядом  сына  Павла  I,  любовно
погладил свои знаки различия поручика.
     -- Ничего,-- ответил  Засядько  неопределенно.--  Бонапарт  тоже  был
капралом. Ну и как он?
     -- Бонапарт?
     -- Нет, это чадо императора.
     Лякумович оглянулся по сторонам, наклонился к  товарищу  и  прошептал
опасливо:
     -- Говорят, туп как пробка. Выше капрала не  прыгнет.  Ну,  капитана.
Однако парень честный и добросовестный. Никакими привилегиями  не  пожелал
пользоваться, ест только из солдатского котла. Солдаты его любят и ждут не
дождутся, когда он станет императором...
     -- Да-а,-- протянул  Засядько,--  теперь  Суворову  наверняка  вручат
звание генералиссимуса.
     -- Почему?
     -- Генералиссимуса дают полководцам,  командующим  несколькими,  чаще
союзными, армиями, или тем, у кого в подчинении имеются принцы королевской
крови... Суворов командует русской и австрийской армиями -- раз, у него  в
подчинении сын императора -- два!
     Невероятных усилий стоило тащить лошадей с тюками, орудия и  зарядные
ящики. Плотные тучи, плывшие над  скалами,  пропитывали  одежду  сыростью,
пронизывающий ветер покрывал шинели ледяной коркой. Свирепствовала  вьюга.
С гор срывались огромные камни и с грохотом катились  вниз,  захватывая  с
собой солдат. Многие замерзали на привалах, многие падали в пропасти.
     И все время в пути губы Александра шевелились. Лякумович, который шел
в нескольких шагах сзади, наконец, собрался с силами  и  догнал  Засядько.
Поручика заинтересовала мысль: что мог шептать железный капитан  во  время
этого адского похода?  Молитву  пречистой  деве  Марии?  Или  имя  любимой
девушки?
     Засядько шагал широко, но не поспешно -- экономил силы. Он  напоминал
скалу, о  которую  разбиваются  океанские  волны.  Казалось,  дорога  сама
стелется ему под ноги. Время от  времени  он  оглядывался,  покрикивал  на
отстающих и снова шел вперед, суровый и непоколебимый. А  губы  его  опять
шевельнулись.
     -- Александр! -- окликнул Лякумович и не узнал  собственного  голоса:
послышался какой-то мышиный писк.-- Александр, что ты там шепчешь?
     Засядько, не удивившись вопросу, молча протянул  левую  руку  ладонью
кверху.  За  широким  обшлагом  рукава  прятался  плотный  листок  бумаги.
Лякумович присмотрелся, но ничего не мог сообразить.  Там  было  несколько
фраз, и все на незнакомом языке.
     -- Не понял,-- признался Лякумович.
     -- Английский,-- ответил Засядько коротко.
     -- Все равно не понял. Что ты делаешь?
     -- Учу,-- ответил железный капитан.
     Голос его был звучный и  хрипловатый,  как  боевая  труба.  Лякумович
оторопел от неожиданности. Он видел, что Засядько не шутит, но все равно в
его сознании не укладывалось, что во время такого  изнурительного  похода,
когда все силы брошены на выживание, нашелся человек, выписавший на листок
бумаги английские слова, и теперь зубрит их по дороге, ни минуты не  теряя
даром.
     --  Мне  недостаточно  знания  только  французского,  итальянского  и
немецкого языков,-- терпеливо объяснил Засядько, видя смятение поручика.--
Вместо того, чтобы преподавать  в  корпусе  латинский  и  древнегреческий,
лучше бы ввели в программу еще два живых языка. Мертвым --  вечный  покой,
живым -- жизнь...
     -- Господи! -- вскричал он потрясенно.-- Я думал, ты сочиняешь письмо
своей пассии...
     -- У меня нет пассии,-- усмехнулся Засядько.--  Есть  невеста.  Самая
красивая на всем белом свете. И  она  ждет.  Когда  я  вернусь,  мы  сразу
поженимся.
     -- Когда или если?
     -- Когда,-- непреклонно сказал Засядько.-- А письма ее вот...
     Он показал другой рукав, где из-за обшлага тоже  выглядывал  потертый
листок бумаги.
     Но Лякумович почти не слушал. Какой же величайшей  силой  воли  нужно
обладать, чтобы на краю пропасти все так же жадно стремиться к знаниям!
     Не успел додумать эту мысль, как  вдруг  впереди  и  сверху  раздался
страшный грохот. И сразу же чья-то сильная рука бесцеремонно схватила  его
за воротник, рванула в сторону. Лякумович ощутил, что его ноги  отделяются
от земли. Несколько метров он пролетел по  воздуху,  больно  ударился  при
падении о камни. На голову посыпалась снежная пыль, в полуметре пронеслась
груда камней, из которых самый маленький  был  с  пушечное  ядро,  а  иные
превосходили по размерам откормленного быка.
     -- The mоuntain avalanche,-- послышался невеселый голос капитана.
     -- Что? -- спросил ошеломленный поручик.
     -- Горная лавина,-- перевел Засядько.-- Если я правильно произнес.  У
этих англичан, оказывается,  написано  по-немецки,  а  поизносится  не  то
по-старофранцузски, не то еще как...
     Лякумович влюбленно глядел на друга, спасшего ему жизнь. Но  Засядько
тут же вернул его к жесткой действительности.
     -- Посмотри за  колонной.  Эта  лавина  наверняка  унесла  нескольких
человек из нашего батальона...
     Они вместе с солдатами впряглись  в  постромки  и  тащили  орудия  по
обледенелым горным тропинкам. Шел снег, дорожка над пропастью стала совсем
скользкой и почти  непроходимой.  Иногда  Засядько  становился  свидетелем
того, как впереди срывались и падали в ущелья орудия вместе с тащившими их
гренадерами. Он стискивал зубы и удваивал усилия. Грохот обвалов,  ледяной
ветер, вьюга... А он все тащил и  тащил...  Потом,  уже  в  России,  вдруг
просыпался в холодном поту среди ночи,  потому  что  и  во  сне  тащил  на
собственных плечах гаубицы.
     И все-таки почти половина артиллерии была  спасена.  Армия  вышла  из
окружения, хотя из двадцати одной тысячи храбрецов осталось в живых  менее
пятнадцати тысяч. На этом закончился Швейцарский поход. Теперь о вторжении
во Францию нечего было и мечтать. Изнуренная армия нуждалась в  длительном
отдыхе.
     На этот раз мостовые Парижа не услышали леденящего душу цокота  копыт
казацких коней!
     На этот раз.

      * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

     Глава 13

     Едва армия вернулась в Россию, Александр как на  крыльях  помчался  в
Херсон. На перекладных, доплачивая  за  скорость,  правдами  и  неправдами
меняя коней на тех,  которые  держали  для  передачи  царских  указов,  он
добрался до Херсона.
     Город  был   все   тот   же,   только   показался   намного   меньше,
провинциальнее. Даже люди бродили сонные как  мухи,  не  в  пример  бойким
москвичам или деловым петербуржцам. Здесь жили так,  словно  на  свете  не
было ни Италии, ни Швейцарии. Их мир был здесь, а за пределами  Херсонщины
белый свет уже заканчивался.
     Он заплатил  извозчику,  соскочил  на  землю  и  побежал  по  широким
мраморным ступеням вверх к заветной  двери.  Стучать  долго  не  пришлось,
двери распахнулись, едва он коснулся пальцами тяжелой резной рукояти.
     Привратник всмотрелся, отшатнулся.  Александр  широко  улыбнулся,  он
понимал его  удивление.  Уходил  отсюда  подпоручиком,  зеленым  юнцом,  а
вернулся закаленным воином, капитаном гвардии. На  нем  остался  отпечаток
дальних переходов, перевалов через  Альпы,  боев  за  Мантую,  Требию,  за
множество городов Италии.
     -- Доложи, что прибыл капитан гвардии Александр Засядько,-- велел  он
весело.
     Привратник ошеломленно пропустил его в прихожую, еще более роскошную,
чем в тот день, когда  видел  ее  в  последний  раз.  Появился  дворецкий.
Привратник сказал, заикаясь:
     -- Вот господин... велит... доложить о себе...
     Дворецкий учтиво поклонился:
     -- Как прикажете доложить? И по какому поводу?
     Александр засмеялся:
     -- Александр Засядько явился получить то, что ему причитается. Так  и
доложи.
     Дворецкий удалился, хмурясь и оглядываясь. На его лице было сомнение.
Вряд ли могущественнейший князь мог быть кому-то должен. И уж наверняка не
простому армейскому офицеру! Александр прошелся взад-вперед  по  гостиной,
полюбовался картинами, князь знает толк в живописи, отбирал  умело,  денег
не жалел. А вот мебель и ковры чересчур, здесь  влияние  княгини.  Богато,
кричаще, чересчур пышно. Как-то не чувствуется руки Кэт...
     Его сердце забилось чаще. Сейчас она сбежит по лестнице,  бросится  в
его объятия. Надо будет отступить на шаг, хоть и  легка  как  мотылек,  но
после такой долгой разлуки просто собьет с ног.
     Ждать пришлось на удивление долго.  Начал  тревожиться,  не  понимал,
почему стало так тихо. Не вернулся дворецкий с его неизменным "Вас  сейчас
примут" или "Его  Светлость  просят  подождать  десять  минут".  Простучал
дробный перестук башмаков, потом снова все стихло. Гулко  бухнула  далекая
дверь. Послышались взволнованные голоса, снова захлопали двери.
     Александр, похолодев, повернулся к парадной двери и ждал.  Еще  через
несколько мучительно долгих минут появился  князь.  За  эти  два  года  он
погрузнел,  двигался  медленно,  лицо  обрюзгло.  Он   молча   подошел   к
Александру, вгляделся, так же молча обнял.  Александр  вдруг  ощутил,  что
обнимает старого и больного человека.
     Он подвел князя к креслу. Князь  кивнул,  и  Александр  опустился  на
сидение напротив. Князь посмотрел долгим взглядом, вздохнул:
     -- Ты знаешь, пришел слух, что ты погиб.
     -- Как? -- подпрыгнул Александр.
     -- Из Генерального штаба.
     Александр пробормотал недоверчиво:
     -- Я слишком незначительная величина, чтобы мое  имя  было  предметом
разговоров в Генеральном штабе.
     Он  прикусил  язык.  По  слухам,  в  Генеральном  штабе   пристроился
Васильев, который сбежал от него в Мантуе. Этот интриган  мог  знать,  что
князь собирает сведения об Итальянском походе, и даже  знать,  почему  это
делает. Потому и запустил такую ложь...
     -- Значит,-- сказал он с некоторым напряжением,--  буду  жить  долго.
Ваше Сиятельство, теперь я полностью в вашем распоряжении.  И  я  готов  к
бракосочетанию в любой день, который вы соблаговолите назвать.
     Князь вздохнул снова, тяжело, словно вез  телегу  с  бревнами.  Глаза
отвел, не мог смотреть в чистое честное лицо:
     -- Саша... Этот слух о вашей  смерти  был  для  нас  тяжелым  ударом.
Особенно для Кэт.
     -- Что с ней? -- встревожился Александр.
     -- Она...
     Князь умолк, говорить ему было почему-то  трудно.  Александр  спросил
требовательно:
     -- Что с нею?
     -- Саша, она не смогла тебя дождаться.
     Словно айсберг обрушился  ему  на  голову  и  плечи.  Сердце  сковало
холодом. Но губы шевельнулись, едва-едва повинуясь  его  воле,  он  сказал
сдавленным голосом:
     -- Все равно не понимаю... Был слух о  моей  гибели.  Ладно.  Но  все
равно она обещала дождаться возвращение нашей армии. И все стало бы  ясно,
кто жив, а кто... нет.
     Князь сказал убитым голосом:
     -- Саша, она была слишком убита горем.
     -- Но она должна была дождаться!
     -- Были слухи... достоверно подтвержденные из столицы, что  армия  не
вернется в Российскую империю. Пойдет на Париж. Если уцелеет, то останется
гарнизонами по городам Франции.
     -- Но так не случилось!
     -- Она... не такая сильная, как ты ждешь. На беду она пошла в меня, а
не в матушку. Та сильнее, многое выдержала, многое тянула  на  себе.  А  я
всегда был слабее... Два месяца тому наше Кэт вышла замуж.
     Митр потемнел в глазах Александра. В черноте заплясали огненные мухи.
Словно сквозь толстую стену он услышал далекий голос князя:
     -- Ей было тяжко, она жаждала утешения. И он... ей его дал.
     Темнота ушла, он снова видел лицо князя. Теперь во  всей  беспощадной
ясности, видел каждую морщинку, капли пота на лбу, усталые складки у  рта.
Только глаз все не мог разглядеть, князь упорно не смотрел ему в глаза.
     Внезапно Александр понял с ужасающей ясностью кто предложил  утешение
его невесте. И кто ей дал. Кто взял в жены, кто повел на свое брачное ложе
женщину, предназначенную ему.
     Скрипнув зубами, он поднялся на внезапно одеревеневшие ноги.  Хриплым
от боли голосом сказал:
     -- Простите... Мне надо уйти. Мне сейчас очень плохо.
     Князь предложил дрогнувшим голосом:
     -- Я дам коляску и пошлю проводить тебя?
     -- Нет,-- ответил он резко,  едва  не  сорвавшись  на  крик.--  Пусть
никто, кому дорога жизнь, не приближается ко мне! Сохрани небо  того,  кто
попадется навстречу!

     Он пустил коня галопом  мимо  дома  офицерского  собрания.  Наверняка
захотят устроить в его честь грандиозную попойку с  цыганами,  плясками  и
дешевыми девками. Гарнизонным только дай повод, да и грустно будет увидеть
полковника не столько постаревшего как наверняка спившегося еще больше.
     Внезапно издали  донесся  крик.  От  толпы  добротно  одетых  мужиков
отделился грузный человек, призывно махал руками. Засядько придержал коня,
в душе взыграла злобная радость. Управитель имения  Мещерского!  Мерзавца,
который сумел добиться если не сердца, то хотя бы руки его Кэт...
     Сейчас он отыграется  за  все.  Слепая  злоба  затмила  рассудок.  Он
направил коня на мужика, правая ладонь хлопнула по эфесу сабли.
     --  Стой,  сумасшедший!  --  заорал  мужик  всполошенно.--  Ты  чего,
зверь!.. Я не служу у него больше!
     Засядько смотрел на него  сквозь  красную  пелену  в  глазах.  Ярость
требовала броситься на врага, рвать на куски, убивать, разбрасывать  куски
теплого кричащего мяса.
     -- Где Мещерский?
     -- Дома, где ж исчо! -- крикнул мужик, уворачиваясь от налезающего на
него коня.-- Да ты чего?
     Засядько поднял коня на дыбы, повернул,  тот  сделал  два  гигантских
прыжка, и тут до затуманенного сознания дошло, что крикнул вслед мужик.
     Он развернул коня, заорал бешено:
     -- Что? Что ты сказал?
     -- Зачем тебе Мещерский? -- повторил мужик, отступая  перед  конем.--
Он так и не сумел получить то сладкое яблочко, к которому так  карабкался!
С горя запил, недавно в одну дуэль влез, хотя кроме  вилки  ничо  в  руках
держать не умеет... Теперь ему лечат дырку в животе, а она не зарастает...
     -- Княжна,-- повторил Засядько тупо.-- Княжна... Она не за Мещерским?
     -- Говорю же, нет!
     -- Он так и не сумел,-- допытывался Засядько,-- он так и не  сумел...
Но кто же тогда... Грессер?
     Мужик  кивнул,  и  Засядько  увидел,  что   глаза   медведя   блестят
сочувствием:
     -- Грессер торчал у них в доме как проклятый! Отказать ему не  могли,
не было повода. Он тоже  голубых  кровей,  фон  барон...  И  когда  пришло
известие о вашей гибели... Я сам видел на гербовой бумаге и с печатями, то
утешал ее он, а не мой хозяин.
     -- А что случилось с твоим хозяином? -- потребовал Засядько.  В  душе
была буря.-- Он тоже хотел...
     -- Может быть он как-то и помог с таким письмом,-- ответил мужик,  он
пожал плечами,-- да только все повернулось против  него  же.  Грессера  он
ненавидел больше, чем вас. Вы новый, а с Грессерами род Мещерских воюет на
этих землях уже лет сто. И теперь мой хозяин как с цепи сорвался! Народ от
него начал разбегаться... Он тронулся умом навроде. Только не по-тихому, а
вот-вот покусает. Я тоже ушел, сколько можно терпеть  несправедливости?  Я
служил верой-правдой, а мне в глаза говорят, что я ворую!
     Засядько повернул коня, уже не слушая. Значит, Мещерский  оказался  с
носом. Его плачущую и  растерянную  Кэт  перехватил  настойчивый  Грессер.
Перехватил и тут же увез в свое имение. Похоже, он тоже  не  верил  в  его
гибель. Или сомневался, что ему так повезло.
     Дорога бросалась под копыта коня с такой скоростью, что  сливалась  в
сплошную  оранжевую  полосу.  Позади  вздымалось  пыльное  облако.  Когда,
наконец, впереди показались крыши имения Грессеров,  Засядько  уже  загнал
ярость вглубь. Он не будет драться с Грессером снова.  Он  просто  заберет
Кэт и уедет. Если понадобится, то бросит  ее  поперек  седла  как  вольный
казак, что похищает турчанок на том берегу, и увезет. Даже  если  придется
увозить силой. А потом разберутся.
     -- Пусть потом у меня попробуют  отвоевать,--  проговорил  он  сквозь
зубы. Ветер свистел в ушах, ненавистная усадьба вырастала,  он  уже  видел
кованную решетку ограды.-- Все силы мира не заберут!
     Конь перед воротами остановился как вкопанный. Пена  падала  с  удил,
конь храпел и дико вращал налитыми кровью глазами. По ту  сторону  толстой
решетки были видны ухоженные кусты  роз  по  обе  стороны  широкой  аллеи.
Садовник бродил с ножницами, любовно выстригал лишние веточки.
     -- Эй! -- заорал Засядько.-- Отвори ворота!
     Садовник испуганно вскинул голову, всмотрелся. Засядько  показал  ему
кулак, и садовник заторопился к воротам. Был он стар, горбат, седые волосы
падали на плечи. Когда подбежал к воротам, лицо было белое от страха:
     -- Что... что случилось?
     -- Отворяй ворота! -- повторил Засядько зло.
     --  Да-да,  конечно,--  спохватился  садовник.  Он  принялся  греметь
цепями, там висел пудовый замок, бормотал,-- Мы  так  давно  не  открывали
их... С тех пор как хозяева уехали.
     -- Что? -- вскрикнул Засядько.-- Кто уехал?
     -- Хозяева...
     -- Грессеры?
     -- Ну да, эти земли принадлежат  семейству  Грессеров.  Барин  и  его
молодая жена...
     Сердце оборвалось, он  ощутил  леденящий  холод  и  тянущую  пустоту.
Холодеющими губами спросил:
     -- Оба?.. и Кэт?
     Садовник кивнул, на побелевшего офицера, лицо которого исказилось как
при сильнейшей боли, смотрел уже без страха
     -- Молодой барин со  своей  молодой  женой.  Здесь  управляет  делами
двоюродный брат, отец  малость  присматривает...  Старшие  братья  обещали
наезжать, помогать ежели что.
     -- Куда они уехали?
     -- В путешествие,-- ответил садовник, в  голосе  было  неодобрение.--
Что за жизнь, если начинается с дороги? Тут такой сад, такие розы,  только
тут рай...
     -- В путешествие за кордон? -- спросил Засядько, хотя уже понимал, чо
это именно так.
     Садовник пожал плечами:
     -- Нам было сказано. Не то в Грецию, где много солнца и моря, не то в
Италию, где теперь уже война кончилась, а море такое же теплое...  Чем  им
наша Русь не мила?
     Засядько обратно пустил коня шагом. В душе было  горько  и  пусто.  И
здесь его обокрали. На этот раз окончательно.  Грессер  увел  Кэт,  словно
чувствовал, что он за ней явится хоть из  преисподней.  И  заберет,  пусть
даже обвенчанную, пусть замужнюю жену. И Кэт, послушная родительской  воле
Кэт, не ответит: "Я вас люблю, но я другому отдана и буду век ему  верна",
как вбивалось в души и головы православной моралью. Кэт сумеет бросить все
и уйти с ним. У Грессера хватило проницательности это понять,  потому  так
поспешно и увез ее за рубеж, а там  след  затеряется.  Будет  под  разными
предлогами переезжать с места на место,  в  ожидании  пока  память  о  нем
выветрится!

     Стиснув зубы, он вернулся в полк. Пытаясь заглушить боль в сердце,  с
головой  ушел  в  работу.   Полк   переформировывался,   отдыхал,   пришло
пополнение, он с  утра  упражнял  новобранцев.  Однажды  вечером  составил
список книг, которые нужно прочесть, и отправился по библиотекам и книжным
лавкам.  Установившаяся  за  ним  слава  храброго  офицера   льстила   его
самолюбию, однако он понимал, что к своей главной цели он  не  придвинулся
ни на шаг. Разве что успел в Милане познакомиться с  работами  гениального
Леонардо. Но  великий  флорентиец,  к  его  разочарованию,  ни  словом  не
упоминал о ракетах. И Александр  продолжал  искать  нужные  ему  сведения,
перечитывая груды книг. Теперь не только полчаса, но и  минуту  не  считал
слишком малой частицей времени.
     Еще в заграничных походах в промежутках между боями  он  с  жадностью
набрасывался на итальянские газеты, которые  интересовались  делами  чужих
государств гораздо больше, чем  собственными.  Из  них  Засядько  узнал  о
странностях  Павла  I,  который  при  всей  своей  жестокости  к  солдатам
постарался облегчить участь  крестьян,  ограничив  их  труд  на  помещиков
трехдневной барщиной. Это он, послав Суворова "спасать  царей",  освободил
из Петропавловской крепости мятежного генерала Костюшко и двенадцать тысяч
его боевых соратников, которых в свое время  полонил  тот  же  Суворов.  В
немногочисленных  английских  газетах,   которые   доходили   до   Италии,
указывалось, что Павел I потерял душевное  равновесие,  узнав  о  событиях
1762 года, связанных с восшествием на престол его матери.
     Нервную болезнь его объясняли также  продолжавшейся  тридцать  четыре
года узурпацией трона, которую  Екатерина  осуществляла  в  ущерб  прямому
наследнику престола, взаимной антипатией  и  недоверием  между  матерью  и
сыном, а также господством фаворитов, дерзких и надменных по  отношению  к
Павлу. Стараясь понять смысл действий Павла  I,  Засядько  иногда  говорил
себе: "Или тайны высшей политики все еще недоступны мне, или же  наш  царь
просто дурак и противоречит самому себе".
     Однажды пронеслась весть о государственном перевороте. Сначала  слухи
были весьма неопределенными, затем облеклись в более достоверную форму.  В
заговор против Павла вошли сыновья тех, кто  был  в  заговоре  против  его
отца:  Панин  и  Талызин,  фавориты  его  матери  --  три  брата   Зубовы,
лифляндский барон Пален и ганноверец Беннигсен. В ночь с 23  на  24  марта
1801 года заговорщики проникли в Михайловский замок, где Павел жил  как  в
крепости. Утром, после его убийства, Пален пришел к Александру  и  сказал:
"Довольно ребячиться, ступайте царствовать!"
     Еще стало известно, что второй сын Павла I, великий князь Константин,
твердо заявил: "После того, что произошло,  мой  брат  может  царствовать,
если ему угодно, но если престол когда-либо перейдет  ко  мне,  я  его  не
приму".
     Пока другие  офицеры  полка  проводили  время  в  пирушках,  Засядько
тщательно анализировал сложившуюся обстановку  в  Российской  империи.  Он
знал, что воспитателем будущего  императора  Александра  и  его  брата  --
великого  князя  Константина  был  полковник  Лагарп,   республиканец   из
Ваадского  кантона,  который   старался   дать   обоим   великим   князьям
демократическое воспитание. Что  же  предпримет  самодержавный  император,
которому едва исполнилось двадцать четыре года?
     В первые месяцы своего царствования Александр I уничтожал все то, что
сделал отец. Объявил амнистию, вернул сосланных, разрешил крестьянам брать
лес из казенных  угодий,  освободил  священников  от  телесных  наказаний,
разрешил выезд из России и ввоз из Европы книг. Типографии, запечатанные в
июне 1800 года, были  вновь  открыты.  Уже  не  запрещалось  одеваться  по
западной моде -- носить длинные панталоны, круглые шляпы, пышные галстуки,
которые Павел преследовал как признаки якобинства.
     Офицеры славили  нового  императора  и  пили  за  его  здоровье,  ибо
Александр I отменил еще и напудренные косы.
     Указом от 3 марта года  запрещалось  продавать  крестьян  без  земли,
крестьянам разрешалось вступать в брак без согласия помещика, помещик  мог
наказывать крестьянина не больше, чем пятнадцатью палочными  ударами.  Это
было  обнадеживающее  начало,  но...  и  эта  мера  оказалась  призрачной.
Помещики продолжали продавать крепостных даже в столице,  женили  крестьян
против их желания и без  счета  наказывали  палочными  ударами  прямо  под
окнами царского дворца.
     В один из дней Александр Засядько получил  письмо  от  отца,  который
велел ему срочно съездить в Соловецкий монастырь. Новый  император  России
освободил  из  заключения  и  Петра  Калнышевского,  последнего   кошевого
Запорожской Сечи. Его вместе с казацкой старшиной взяли в  плен  и  увезли
еще 6 июля 1775 года, когда царские войска заняли и разрушили Сечь.
     Подъезжая  к   монастырю,   Засядько   старался   высчитать   возраст
Калнышевского. Он помнил рассказы деда о  славных  украинских  рыцарях,  о
боевых подвигах запорожцев, совершавших набеги на турецкие  берега.  Петро
Калнышевский уже тогда был кошевым атаманом...
     Суровый монах, который открыл в воротах  крошечную  калитку,  ответил
ошеломленному   Александру,   что   заключенному   Калнышевскому   недавно
исполнилось... сто десять лет! Последние  четверть  века  он  находился  в
глубокой земляной  яме,  куда  был  брошен  по  указанию  всемилостивейшей
императрицы Екатерины II. Сейчас он получил свободу,  однако  возвращаться
на родину почему-то не желает.
     Сто десять лет! Александр был  потрясен.  В  голове  не  укладывалась
такая цифра. Он прожил всего двадцать два года, а  уже  был  свидетелем  и
участником стольких событий. Как же выглядит этот старец?
     -- Вас проводить или пойдете сами? -- спросил монах неприветливо.
     -- Сам,-- ответил Засядько.-- Укажите, в какую сторону идти.
     -- Прямо по тропинке. Никуда не сворачивайте.
     Засядько поблагодарил  и  быстро  зашагал  в  указанном  направлении.
Дорожка вела к морю, оттуда тянуло пронзительной  свежестью.  Над  головой
носились и кричали чайки. У самой  воды  спиной  к  нему  сидел  на  камне
человек. Засядько почувствовал, что у него от  волнения  замирает  сердце.
Перед ним был гигант. Он никогда еще не видел таких широких плечей и такой
мускулистой спины.
     -- Кошевой...-- прошептал Александр.
     Сидевший на камне повернулся, поднялся. Засядько невольно отступил на
шаг, чтобы смотреть в лицо старому запорожцу, не особенно задирая  голову.
У Калнышевского было суровое аскетическое лицо, иссеченное шрамами.  Глаза
смотрели пристально, мохнатые брови грозно сдвинулись на переносице. Грудь
атамана была так широка,  словно  он  носил  под  рубашкой  латы,  а  руки
напоминали могучие узловатые ветви дуба.
     -- Кто ты? -- спросил Калнышевский резко.
     Голос его прозвучал как удар грома. "Господи,-- промелькнуло в голове
Александра,-- неужели на земле есть еще такие богатыри?"
     --  Я  Александр  Засядько,--  ответил  он  торопливо.--  Сын  твоего
главного гармаша Дмитра. Отец велел спросить: когда ты вернешься? Все  уже
знают, что новый царь освободил тебя.
     Калнышевский хмуро  взглянул  на  рослого  юношу  в  мундире  офицера
российской армии и  медленно  отвернулся.  Александр,  ощущая  непривычную
робость, сделал было шаг, чтобы обойти кошевого и стать с ним опять  лицом
к лицу, но не решился. От фигуры Калнышевского  веяло  необычной  силой  и
властностью.
     -- Надо возвращаться,-- повторил Александр тихо.
     Калнышевский  отрицательно  качнул  головой  и  сел.  Он   сидел   не
поворачиваясь и глядя в одну сторону.
     -- Отец велел передать тебе  фруктов,--  снова  заговорил  Александр,
чувствуя, что его голос начинает дрожать, не  в  состоянии  пробить  броню
молчания кошевого.-- Я купил у торговцев даже заморских...
     --  Можешь  оставить,--  ответил  Калнышевский,--  но  мне   они   не
понадобятся.
     -- Но почему? -- удивился Александр.
     -- Я двадцать пять лет сидел в земляной яме,--  ответил  Калнышевский
глухо.-- Питался тухлым мясом и гнилой репой. Да, теперь я могу  уйти.  Но
не уйду. Так и скажи отцу. Он поймет. Скажи: и пойманный лев -- еще лев!
     Александр  не  осмелился  перечить  и  тихонько   попятился.   Затем,
повинуясь внезапному импульсу, повернулся:
     -- Скажи, есть ли смысл держать в руке пистоль и саблю?  Может  правы
те, кто уходит в  пещеры,  в  леса,  пустыни?  Среди  моих  пращуров  были
священники, были монахи...
     -- Я знавал их,-- ответил Калнышевский. Он смотрел в упор, глаза были
как у большого орла.-- Ты хочешь уйти в монастырь?
     -- Да.
     -- Из-за растоптанной любви?
     Александр вздрогнул:
     -- Откуда ты знаешь?
     -- Это нетрудно,-- проворчал  последний  кошевой,--  все  вы  в  этом
телячьем возрасте идете в монастырь из-за  того,  что  прищемите  палец...
Серьезные причины будут потом, когда становитесь  старше...  Нет,  в  тебе
слишком много ярости, ее нельзя нести в монастырь. Иначе взорвешь  его  ко
всем чертям. Поработай сперва  в  мире,  сынок!  Разгреби  грязь  людскую.
Поработай на людей! А спасти свою душу успеешь. Ты из тех, кто  ухитряется
пронести ее чистой, через какое бы болото не шел...
     Он отвернулся, уже забыл о молодом офицере. Взгляд его был  устремлен
поверх  свинцово  серых  тяжелых  волн  северного  моря.  Там,  далеко  за
виднокраем, была его Украина, которая ныне именовалась Малороссией. И  где
украинский язык был запрещен.
     Засядько попятился, не  сводя  зачарованного  взгляда  с  богатырской
фигуры последнего запорожца.  Потом  пошел,  постоянно  оглядываясь  через
плечо. В душе был благоговейный страх. Впервые видел человека, который так
подавляюще явно превосходил его самого.
     Наконец одинокая фигура последнего кошевого Запорожской Сечи осталась
за поворотом тропинки. Лишь тогда Засядько перестал оглядываться.

     Глава 14

     В числе наиболее отличившихся боевых офицеров, а им вели особый учет,
его послали  воевать...  на  море!  Жарким  июльским  утром  он  прибыл  в
Севастополь, где русская эскадра спешно готовилась к походу. Засядько было
велено явиться к  вице-адмиралу  Сенявину,  руководителю  будущей  военной
экспедиции.
     Следом за адъютантом Сенявина он переступил порог адмиральской каюты.
Сенявин сидел за столом, заваленным книгами и картами. Одна из  карт  была
разложена, и Засядько узнал контуры  Средиземноморья.  Сенявин  расстегнул
мундир, из-под мятого воротника выглядывала дряблая загорелая  шея.  Он  с
интересом взглянул на пришедшего.
     --  Капитан  Засядько?  Рад,  что  вы  прибыли  без  опоздания.   Уже
устроились? Ладно, этим вопросом займется адъютант.  Садитесь,  мне  нужно
поговорить с вами.
     Александр опустился на свободный стул. Все здесь было ему непривычно:
и тесная каюта, и качающийся пол. На стенах висели всевозможные приборы, в
углах теснились навигационные приспособления.
     -- Женя,-- позвал  Сенявин  адъютанта,--  принеси  шербет!  Да  отыщи
попрохладнее.
     Адъютант бесшумно исчез, а Сенявин объяснил Александру:
     -- Жара адская. Не с моим здоровьем с  нею  ладить.  А  что  будет  в
Средиземноморье? Вас не смущает мой не совсем презентабельный вид?
     -- Не смущает,-- ответил Засядько искренне.
     Он  видел,  что  Сенявин  изучает  его  испытующим  взглядом,  словно
старается проникнуть в душу  и  сердце.  Судя  по  всему  адмирал  остался
доволен. Во всяком случае, сказал благодушно:
     -- Вы боевой офицер и  поймете  меня.  А  здесь  некоторые  заняты  в
основном своим внешним видом. Об одежде заботятся  больше,  чем  о  знании
военного дела. Вот и приходится мне выживать  этих  паркетных  шаркунов  и
перетягивать в эскадру настоящих воинов.
     -- Я бесконечно польщен,-- сказал Засядько почтительно,-- однако я не
моряк...
     -- Вас, не моряков, будет две тысячи человек. Это капля  в  море,  но
золотая капля. Цвет и слава русской армии, наиболее  отличившиеся  люди  в
предыдущих войнах. Вы будете командовать десантным батальоном!
     -- Это великая честь,-- пробормотал Засядько.
     -- И ответственность,-- добавил Сенявин строго.--  Рядом  с  вами  не
будет старших офицеров, которые помогут, подскажут, прикроют. Но  вам  как
раз и давали характеристику, как человеку, умеющему принимать решения.
     -- Мне за это доставалось,-- позволил себе улыбнуться Засядько.
     -- Итак, вы -- капитан десантного батальона... А сейчас у меня к вам,
Александр Дмитриевич, будет просьба...
     Засядько насторожился. Он был  польщен,  что  могущественный  адмирал
назвал его по имени и отчеству, неспроста же проявлена  такая  любезность.
Вероятно, Сенявин хочет заставить его делать то, чего не может приказать.
     -- ...просьба,-- повторил Сенявин,  пристально  глядя  в  неподвижное
лицо  Александра.--   Присмотритесь   к   корабельным   бомбардирам.   Они
справляются со своими обязанностями, однако предела совершенствованию нет,
не так ли? Вы должны действовать в  десанте,  но  мне  кажется,  что  ваша
деятельная натура не захочет оставаться в  стороне  и  во  время  морского
похода...
     Вернулся адъютант, неся на подносе огромный  кувшин  и  два  стакана.
Засядько позавидовал умению, с которым молодой офицер шел  по  качающемуся
полу.
     -- Только шербетом и спасаюсь,-- объяснил Сенявин.--  Не  желаете  ли
отведать?
     Засядько торопливо поднялся, подхватил треуголку.
     -- Благодарю, ваше превосходительство. Мне  еще  нужно  распорядиться
насчет личных вещей... и всякие другие дела.
     Сенявин милостиво наклонил голову, отпуская капитана.

     Ветер было попутный, но  когда  он  свежел  с  каждой  минутой,  даже
Засядько понял, что надвигается шторм. Его десантный  батальон  загнали  в
трюмы и велели сидеть тихо как мышам. С палубы в  бою  смывает  и  бывалых
матросов.
     Солнце с утра было  багрово-красное,  похожее  на  раскаленное  ядро,
которыми стреляют для  возжигания  кораблей  противника.  Капитан  фрегата
Баласанов велел закрепить брамсели, а немного погодя заорал,  чтобы  взяли
еще и рифы у марселей.
     Засядько держался поблизости. Он  сдружился  с  Баласановым,  дивился
морским словечкам, потом подумал трезво, что и для моряка многие слова  из
арсенала артиллериста столько же темны и загадочны.
     Тучи становились все темнее, а потом пораженный Засядько  увидел  как
они опустились ниже и пошли навстречу эскадре. Ветер  стал  пронизывающий,
совсем не средиземноморский.  Волны  росли,  начали  швырять  корабли  как
щепки.  Хуже  того,  огромные  валы  хищно  загибались  белыми   гребнями,
поднимались выше палубы в рост человека, обрушивались через борт.
     -- Привяжись! -- крикнул Баласанов резко.-- Или марш в трюм!
     Он, стоя на капитанском мостике,  привязал  себя  веревкой  к  стойке
штурвала. В руке был рупор, через который  отдавал  приказания.  Баласанов
был мокрый, но вид у него  был  веселый.  Молодой  капитан  фрегата  будто
радовался возможности вступить в схватку хотя бы с враждебной стихией, раз
уж не видать кораблей противника.
     Засядько чувствовал себя неуютно,  ибо  доски  под  ногами  скрипели,
трещали,  мачты  раскачивались  и   тоже   угрожающе   скрипели,   вот-вот
переломятся, снасти вовсе трещали так, будто руки урагана  уже  ломали  их
как спички.
     Матросы,  ворочающие  руль,  по  приказу  Баласанова  были  привязаны
крепче, чем каторжники на турецких галерах. Засядько, наконец,  привязался
тоже, волны прокатываются по всему кораблю, смывают за борт все, что плохо
закреплено. Во рту был вкус соленой воды, едкой и соленой,  он  продрог  и
уже жалел, что не остался со своими солдатами там, внизу, в трюме.
     -- Помпы! -- закричал снова Баласанов прямо над его ухом  в  рупор.--
Как работают помпы?
     -- Уже тонем? -- спросил Засядько, по спине пробежали мурашки страха.
     -- Еще нет!
     -- А когда?
     -- Не терпится?  Погоди,  еще  рано.  Помпы  всегда  должны  в  шторм
вычерпывать воду!
     Они перекрикивались, шум шторма вырывал  целые  слова  и  уносил,  но
Засядько, наконец, понял, что помпы пока что вычерпывают только попавшую в
трюмы воду во время шторма. Течи пока что нет...
     -- Пусть и мои солдаты качают! -- предложил он.
     -- Сами справимся! -- ответил Баласанов уверенно.
     -- Если заняты работой, не так страшно! -- прокричал Засядько.
     Баласанов посмотрел на его  бледное  лицо,  впервые  улыбнулся.  Вода
стекала по его красивому мужественному лицу:
     -- А ты молодец. Сам не трусишь,  и  солдат  думаешь  как  отвлечь...
Ладно, пусть поработают. Пусть еще следят, чтобы не появилась  течь.  Чуть
что, вели затыкать, хоть задницами.
     --  Сделаем!  --  крикнул  Засядько.--  Среди  солдат  треть   бывших
плотников...
     -- Не корабельных же,-- засмеялся Баласанов.
     Как  он  еще  смеется,  подумал  Засядько  с  завистью.  Без  натуги,
искренне, зубы блестят как у акулы.
     Ливень хлестал с такой силой, будто бил по лицу мокрыми веревками.  И
когда уже Засядько решил, что не желает больше мучиться,  уходит  в  трюм,
как вдруг над самой головой раздался такой ужасающий треск,  что  невольно
присел, мир весь озарился небывало белым светом, таким чистым и непрочным,
каким был разве что до появления на свете человека.
     Оглушенный, он поднялся с корточек, если бы не веревки, смыло  бы  за
борт,  очумело  мотал  головой.   Снова   сверкнула   молния,   столь   же
ослепительная, оглушающе прогремел гром.  Ливень  набросился  с  утроенной
яростью, ветер поднимал волны  едва  ли  не  вровень  с  мачтами,  корабль
швыряло так, что Засядько похолодел от мысли о неминуемой гибели.
     И совсем неуместным был довольный голос Баласанова:
     -- Ага, обломали зубы!
     -- Кто? -- не понял Засядько.
     -- Буря!.. Стихии!.. Это уже конец, понял?
     -- Понял,-- ответил Засядько похолодевшими губами.-- Нам конец...
     Баласанов расхохотался,  мокрый  и  похожий  на  полную  сил  большую
морскую рыбу. Но буря в самом деле резко пошла на убыль, ливень оборвался,
как отрезанный ножом, а ветер начал стихать.
     -- Теперь будем считать потери,-- сказал Баласанов громко, но уже без
крика, рев ветра утихал с каждым мгновением.-- Это тоже  была  битва!  Это
вы, сухопутные, бьетесь только с  неприятелем,  а  мы,  моряки,  еще  и  с
морскими богами!
     -- В этих краях только один бог -- Аллах,-- заметил Засядько.
     -- И Христос,-- возразил Баласанов,-- они-то и бьются! Но я говорю  о
старых богах, которые в океане...
     -- Это всякие эллинские и доэллинские Протеи? А они на чьей стороне?
     Аристократ Баласанов почесал в  затылке,  став  похожим  на  простого
деревенского мужика:
     -- А хрен их знает. Как вижу, топят всех, кого сумеют.
     В числе  потерь  были  только  два  изорванных  паруса,  их  заменили
запасными тут же, да плотники спешно укрепили бизань-мачту.  Но  в  гавани
фрегат ожидал более тщательный осмотр  и  ремонт,  и  корабль  к  великому
облегчению солдат при всех парусах шел к берегу.

     В  своей  каюте   Засядько   тщательно   анализировал   международную
обстановку. Было неясно, надолго ли затянется  его  морская  эпопея.  Если
больше, чем  на  несколько  месяцев,  то  придется  к  опытам  с  ракетами
приступать прямо здесь, на  корабле.  Время  идет.  Ему  уже  --  подумать
только! -- двадцать пять  лет.  Ведь  еще  великий  Юлий  Цезарь  сетовал:
"Двадцать три года, а ничего не сделано для бессмертия!" А тут уже  минуло
двадцать пять, и тоже ничего не  сделано  для  человечества  по-настоящему
полезного.
     Александр I вступил в третью  коалицию  держав,  направленную  против
Наполеона.   Союзники   рассчитывали   сосредоточить   в    своих    руках
полумиллионное войско, предназначенное сокрушить  Бонапарта.  Кроме  того,
русский император с целью обороны  Ионических  островов  снарядил  крупную
экспедицию  под  руководством  вице-адмирала  Сенявина.   Еще   во   время
Средиземноморского похода Ушакова в 1798-1800  годах,  в  то  время  когда
Засядько принимал участие в Итальянском и  Швейцарском  походах  Суворова,
здесь, на острове Корфу, была создана главная опорная база русского флота.
Теперь предстояло использовать ее для ударов по берегам Далмации,  занятой
французами, и для блокады берегов.
     -- Это надолго,-- сказал в раздумье Засядько.-- А время идет... Так и
тридцать лет стукнет, а ничего полезного не сделаю.
     Он вычеркнул из распорядка дня пункт: "Подъем в  6  утра"  и  вписал:
"Подъем в 5, занятия физикой и химией".
     Нужно было садиться  за  учебники,  но  Александр  замер  на  палубе,
очарованный. Солнце близилось к закату, его лучи окрасили море  и  небо  в
сказочные  цвета.  Под   ярко-красным   небом   колыхался   величественный
ультрамариновый океан; прозрачные зеленые волны были похожи на молоденьких
лягушат, а гребешки пены приобрели красный цвет и искрились, словно горсти
драгоценных рубинов.
     Корабль мерно покачивался на ладони океана, над головой  поскрипывали
ванты, в реях посвистывал ветерок. Было сказочно хорошо в этом  лучшем  из
миров, не хотелось уходить  в  тесную  каюту  к  потрепанным  учебникам  и
наскоро организованной лаборатории. Мир прекрасен!
     Вдруг совсем рядом громко запела боевая труба.  Александр  вздрогнул,
оглянулся. На палубу по тревоге уже выскакивали матросы. Быстро, однако не
суетливо разбегались по местам, застывали возле орудий.
     Засядько посмотрел  вперед  и  горько  улыбнулся.  Впереди  показался
берег. Прекрасный берег прекрасного лазурного моря! Там,  судя  по  всему,
суетились  люди.  Такие  же  люди,  как  и   здесь   на   корабле,   но...
придерживающиеся иных взглядов. А может  быть,  эти  взгляды  навязали  им
повелители, оставшиеся в Париже.
     На палубу выбежал Куприянов, молодой мичман.
     -- Черногория? Уже?
     -- Бокка-ди-Котор,-- ответил Засядько.-- Здравствуй, Боря.
     Куприянов радостно потер руки, его глаза заблестели.
     -- Ну и зададим жару французам! Владыка Черногории Петр  I  на  нашей
стороне, поможет  воинами.  Недаром  же  получил  субсидию  в  три  тысячи
цехинов!
     -- Да, конечно,-- согласился Засядько.
     Корабль стремительно приближался к берегу. Левее шли два фрегата.  Их
палуба была покрыта, словно муравьями, черной  копошащейся  массой  людей.
Куприянов сбегал в каюту и вернулся с подзорной трубой.
     -- Черногорцы,-- сказал он, приставив трубу к глазу.--  Ишь,  сколько
их набилось... Да еще на всех шести корветах и на линейных кораблях. Будет
бой!
     Он довольно потер руки. Александр кивнул и пошел готовить людей.  Его
отряду предстояла сложная десантная операция.
     Менее чем через два часа корабли русской  эскадры  подошли  настолько
близко к Бокка-ди-Котору, что смогли открыть огонь. Через некоторое  время
в городе запылали пожары.
     Засядько велел спускать шлюпки. Солдаты занимали  места,  крестились.
Никому еще  не  приходилось  воевать  на  море.  Всякий  мечтал  добраться
поскорее до берега, там можно чувствовать себя увереннее.
     Александр косился на плывущие сзади лодки, набитые черногорцами.  Эти
воины издавали воинственные крики и потрясали ружьями. Одеты  кто  во  что
горазд, но за их боевую готовность владыка Петр I ручался головой, душой и
сердцем.
     -- На штурм! -- скомандовал Засядько.
     Едва лодка пропищала днищем по дну, он прыгнул  за  борт  и  бросился
вперед. Сзади прогремело "ура". Однако Засядько внезапно почувствовал, что
не испытывает привычного боевого вдохновения. Он бежал вперед с обнаженной
саблей, но его то и  дело  обгоняли  солдаты,  что-то  кричали.  Он  видел
перекошенные  лица,  сверкающие  штыки,  слышал  свист  пуль,   громыхание
французских пушек. Совсем рядом хлестнула шрапнель. Люди падали, обливаясь
кровью, но и это не вывело его из холодного  оцепенения.  Впервые  за  все
годы непрерывных сражений он не ощутил неистового упоения боем, когда силы
удесятеряются, а все события воспринимаются через ярко окрашенную эмоциями
призму.
     --  Левее,--  холодно  велел  он  группе  солдат,--  под   прикрытием
крепостной стены прорветесь к самым воротам.  Нечего,  как  бараны,  лезть
прямо на пушки!
     -- Ваше благородие, так бежать дальше!
     -- Зато в мертвой зоне от обстрела.
     Грохот, крики, пороховой дым, гарь пожаров -- сквозь все это  он  вел
солдат спокойно и расчетливо,  при  необходимости  вступая  в  поединки  и
выбивая противника из укреплений.
     Захватив  городок,  на  обратном  пути  стали  свидетелями  страшного
зрелища: черногорцы рубили головы мертвым и  раненым  французам.  Засядько
бросился вперед с обнаженной саблей, за ним побежали солдаты. Черногорцы в
ярости отступили, но вскоре появился  их  вожак  и  стал  доказывать,  что
таковы их военные обычаи.
     Засядько был непреклонен. Не повышая голоса, сухо отчеканил:
     -- Мы находимся в Европе. Вы тоже европейцы.
     -- Мы не европейцы! -- завопил вожак возмущенно.-- Мы -- черногорцы!
     -- Это франки европейцы,-- пояснил кто-то глупому русскому офицеру.--
Французы.
     -- Но вы же люди,-- вскрикнул Засядько.--  Как  же  допускаете  такую
дикость?
     -- Это враги! -- закричал вожак.-- Их нужно убивать и мертвых!
     Засядько  чуть  было  не  напомнил,  что  владыка  Петр  I  приглашал
французского артиллерийского офицера Феликса де Лапланда, личного посланца
Наполеона, принять командование над его армией, которую отдавал  в  полное
распоряжение Франции, предлагая в  интересах  последней  напасть  либо  на
австрийцев, либо на турок. Талейран, извещенный об этих предложениях,  дал
уклончивый ответ. Лишь тогда владыка принял русских  агентов,  получил  от
Александра I субсидию в три тысячи  цехинов  и  обязался  помогать  России
против французов. Но можно ли втолковать азбуку  политики  невежественному
горцу? Когда не все офицера русского флота понимают?
     --  Я  прикажу  стрелять,--  сказал  Засядько  жестко.--  Пока  здесь
находится хоть один русский солдат, бесчинств не будет!
     -- Это не бесчинства! Это обычай!
     -- Обычаи меняются,-- возразил Засядько.
     Вожак черногорцев смотрел люто:
     -- Обычаи меняют боги!
     -- Если бы. А то люди от их имени.
     Он расставил караулы, одного солдата послал на корабль за  книгами  и
бумагами. Даже если два-три дня придется пробыть на берегу, все равно  это
время не должно быть потеряно для учебы!
     Нескольких солдат провели мимо небольшую  группу  пленных.  Александр
попробовал было заговорить с французами, но те  презрительно  отвернулись.
Они не могли простить бесчеловечной расправы с ранеными и  надругательства
над мертвыми.  Лишь  один  из  офицеров,  самый  старый  и  хладнокровный,
видевший заступничество русского, ответил на приветствие.  Засядько  пошел
рядом с ним, жадно выспрашивая о новостях из Европы.
     Когда пленных увели, он сел на обломок крепостной кладки и задумался.
Оказывается, Наполеон разгромил и третью коалицию. Несмотря  на  численное
превосходство сил союзников, нанес им поражение при  Аустерлице:  заставил
русские войска скучиться на замерзших прудах, затем  пушечными  выстрелами
проломил лед и таким образом сразу же  утопил  несколько  тысяч  солдат  и
офицеров. Главнокомандующий Кутузов лично водил  полки  в  атаку,  на  его
глазах был убит зять, самого его едва не  взяли  в  плен.  Антифранцузская
коалиция потеряла 15 тысяч убитыми, 20 тысяч пленными,  45  знамен  и  146
орудий.
     Пленный француз уверял, что война между  Россией  и  Францией  теперь
закончится. Наполеон снова  продемонстрировал  великодушие,  отпустив  без
выкупа все 20 тысяч русских пленных, захваченных в Аустерлицком  сражении.
Россия обессилена и обескровлена, несмотря на возвращение солдат из плена,
Австрия сломлена...
     "Война не закончена,-- подумал Засядько.--  Александр  I  не  простит
поражения. Это западные народ -- прагматики. Против очевидного не прут.  А
русские будут и будут колотиться лбом о  стену.  Либо  лоб  всмятку,  либо
стену все же напрочь... Александр как нельзя более русский царь. Он  снова
примется  искать  союзников.  Например,  обескровленная  в  прошлой  войне
Пруссия была нейтральной в этой войне.  Могла  хоть  малость  да  залечить
раны..."
     Подошел Куприянов. Был он весел,  возбужден,  румян.  От  него  пахло
порохом, белые панталоны были испачканы грязью, рукав мундира болтался  на
ветру. Мичман походил на большую пантеру, вернувшуюся с удачной охоты.
     -- Что пригорюнился, Александр? --  спросил  он  весело.--  Блестящая
победа! Ручаюсь, войдет в анналы военной истории.
     Засядько безучастно кивнул, соглашаясь.
     -- Что стряслось? -- спросил Куприянов уже встревоженно.
     -- Со мной ничего. Просто испортилось настроение. От пленного  узнал,
что еще в феврале умер Иммануил Кант.
     --  Это  кто  же?   --   спросил   Куприянов   скептически.--   Немец
какой-нибудь?
     -- Немец, но не какой-нибудь. Это  человек,  который  войдет  --  уже
вошел! -- в историю человеческой цивилизации.
     -- Что же он такое сделал? -- удивился мичман.
     -- Это великий ученый, автор гипотезы об образовании нашей  планетной
системы из первоначальной туманности. Правда, для  меня  главное  не  это.
Кант сделал меня тем, кем я есть.
     -- Не понял,-- признался Куприянов озадаченно.
     -- Кант, как и я, родился слабым, болезненным ребенком. И  отправился
бы к праотцам, если  бы  с  раннего  детства  не  установил  контроль  над
организмом.   Постоянная   тренировка,   большие   физические    нагрузки,
закаливание дали ему такое здоровье,  о  котором  остальные  могут  только
мечтать. Он мог подавить в зародыше любую  болезнь,  снять  чувство  боли,
умел менять температуру тела...
     -- Откуда ты все это знаешь? -- воскликнул Куприянов.
     -- Читал его основные труды. А также "Спор факультетов", в котором он
излагает свой путь к совершенству тела и духа. Правда, я не все принял  из
его опыта. Например, Кант ел всего раз в сутки, во время прогулок ни с кем
не разговаривал. Он прожил восемьдесят лет в полном здравии, умер с  ясным
умом, а последним его словом  было:  "Хорошо!"  Чем  не  жизнь,  достойная
подражания?
     -- Достойная,-- признался Куприянов.
     -- Ну так что же?
     -- Увы, я бы не смог превратить себя в живую машину... Бр-р-р! Я хочу
просто жить, как живется.
     Он улыбнулся своей формулировке и стал похож на  большого  довольного
кота. Шутливо отсалютовав Александру саблей,  пошел  к  форту.  По  дороге
оглянулся, удивленно и уважительно покачал  головой.  Дескать,  ну  и  ну!
Другому  бы  на  всю   жизнь   хватило   рассказывать   о   сражении   при
Бокка-ди-Которе, а этот гордец даже собственных подвигов  не  заметил.  На
что ж нацелился?
     На другой день капитан фрегата Эдуард Балаганов сказал укоризненно:
     -- Что же вы, Александр Дмитриевич, подводите меня? Я представил  вас
за взятие Бокка-ди-Котора к награде: ордену святой Анны второй степени,  а
вы сцепились с нашими  союзниками.  Те  пожаловались  вице-адмиралу.  Тому
пришлось вычеркнуть вас из наградного листа, чтобы не разжигать страсти.
     -- Союзники,-- сказал Засядько осуждающе.
     -- Союзники,--  подтвердил  Балаганов  строго.--  Какие  ни  есть,  а
союзники!
     -- А перед Европой не стыдно? --  спросил  Засядько  горячо.--  Честь
русского оружия уже ничего не значит? Нам же руки подавать не будут!
     -- Будут.
     -- Ой, ли?
     -- Во всем мире считаются только с сильными. Так и в  Европе.  Вы  не
горячитесь. И не презирайте невежественных горцев. Подумайте,  почему  они
такие. Если и  у  них  распространить  просвещение,  культуру,  науки,  то
неужто, по-вашему, они останутся дикарями? Наш долг  не  презирать  их,  а
помогать и развивать по мере возможности. Тем более, что это  наши  братья
по крови, по славянскому происхождению... Идите. И  постарайтесь  не  быть
таким нетолерантным.
     Засядько щелкнул каблуками и вышел,  чувствуя,  что  получил  хороший
урок. Урок, что не стоит спорить со старшими по званию или положению.  Они
уверены, что ежели их чин выше, то они ближе к правде.
     А на самом деле... Даже простой народ сложил поговорку:  "Не  в  силе
бог, а в правде". Со слабыми не считались в Европе раньше, когда  та  была
во тьме варварства. Теперь слабость государства, вызванная  географическим
или другим положением, не повод, чтобы ее презирать более сильным.  Скорее
сильные, не несправедливые режимы, Европой будут отторгаться...
     И здесь Россия может потерять больше, чем приобретет!

     Глава 15

     Однажды,  когда  эскадра  двигалась  вдоль  берегов   южной   Италии,
Александра  настигло  письмо  из  далекой  Финляндии.  Вскрывая   конверт,
представил бескрайнее ледяное поле и снег, снег,  снег...  А  среди  белой
морозной пустыни стоит приземистый домик, сложенный  из  огромных  бревен.
Там, внутри, у жарко натопленной  печки,  старый  дружище  пишет  озябшими
пальцами:
     "Саша! Как я тебе завидую! У вас там  южное  море,  ласковое  солнце,
полно  зелени...  Ты  идешь   через   толпу   правнуков   гордых   римлян,
засматриваешься на хорошеньких итальяночек, посещаешь музеи и  театры.  Ты
участвуешь в знаменитых сражениях, каждое из которых  прославляет  русское
оружие. Рассказывают, что Суворов, узнав, как протекала битва  при  Корфу,
воскликнул: "Я хотел бы быть там хотя бы мичманом!" Ты же в чине капитана,
и  Сенявин  доверяет  тебе,  по  слухам,  так  же,  как  доверял  Суворов.
Счастливчик ты, Сашка! Помяни мое  слово:  быть  тебе  первым  полководцем
Российской  империи  и  уж  наверняка  --  военным  министром!  Остаюсь  в
медвежьем финляндском  углу  любящий  и  бесконечно  преданный  тебе  друг
Быховский".
     Засядько,  улыбаясь,   дочитал   письмо.   Добрый   Никита,   чистая,
благородная душа... Но и ты видишь в жизни только внешнюю  сторону.  Синее
море, итальяночек, эффектные сражения, в которых,  однако,  гибнут  тысячи
людей... Нет, дружище, не быть мне ни полководцем, ни  военным  министром.
Это приманка для недалеких людей. Аргишти,  Македонский,  Аттила,  Чингис,
Тимурленг... Они вошли в историю, но как? Как люди, пролившие моря  крови,
разрушавшие города, сжигавшие библиотеки, храмы, памятники культуры... Они
шли через богатые и культурные страны, оставляя после себя пожарища,  горы
трупов, развалины, вырубленные сады, засыпанные колодцы и родники...  Нет,
такая слава меня не привлекает. Слишком  много  в  ней  от  Геростратовой.
Слава богу, что есть еще путь Архимеда...
     Засядько медленно сложил письмо,  сунул  за  обшлаг.  На  душе  стало
горько. Нет, прямодушный Быховский не поймет.  Слишком  честен.  Начни  он
выкладывать ему подобные доводы,  как  тот  сразу  же  спросит:  "А  зачем
принимаешь участие в  сражениях?  Устранись,  выйди  в  отставку".  И  как
объяснишь, что во имя тактических соображений иногда приходится  отступать
от стратегической линии. Как трезвенник, чтобы не  выглядеть  на  пирушках
белой вороной, пьет водку, как больной язвой желудка  ест  свиное  жаркое,
как честнейший человек бывает принужден лгать больному... Чтобы  приняться
за главное дело в жизни, нужно сначала упрочить положение, получить  место
и  постоянный  доход.  Еще  --  приобрести  репутацию  человека  трезвого,
рассудительного. Иначе сочтут сумасшедшим, когда примется за...
     Засядько пугливо оглянулся. Не произнес ли вслух: "ракеты"?

     Вечером вынес из каюты аккуратно склеенный из плотной бумаги  цилиндр
на длинной палке. Это была осветительная ракета собственной конструкции.
     Оглянувшись по сторонам, установил  ее  на  палубе  и  стал  высекать
огонь. На корабле было пустынно, лишь на нижней палубе осталась караульная
команда да на верхней дремал часовой. Матросы и офицеры съехались на берег
и уже, наверное, вовсю веселятся в злачных  заведениях  портового  города.
Никто не станет глазеть на странное занятие  капитана  десантных  войск  и
приставать с вопросами.
     Порох воспламенился не сразу. В  цилиндре  затрещало,  зафыркало.  Из
нижнего отверстия ударила струя удушливого газа, посыпались искры.  Ракета
затряслась и резко рванулась вверх.
     -- Один... два... три... четыре...-- считал Засядько, волнуясь.
     На счете "пять" бумажный цилиндр взорвался. В  небе  полыхнул  огонь,
вниз полетели горящие клочья. На  верхней  палубе  испуганно  вскрикнул  и
выругался часовой, на берегу остановились прохожие.
     Засядько, дабы не привлекать внимания, ушел в каюту. На столе  стояли
две бутылки коньяка -- крепчайшего вина,  производство  которого  французы
наладили еще полтораста лет назад в городе Коньяк. Однако обе бутылки были
припасены для гостей. Александр не пил, не желая туманить голову, но  вино
держал  постоянно,  чтобы  подчеркнуть  --  он  такой  же,  как   и   все:
компанейский  малый,  не  дурак  выпить,  охотно  слушает  и  рассказывает
анекдоты  и  уж,  конечно,  не  сидит  ночи  напролет  над  расчетами,  не
относящимися к военному делу.
     На другой день его вызвали к вице-адмиралу.
     --    Садитесь,    Александр    Дмитриевич,--    пригласил    Сенявин
доброжелательно.-- Вы так и не съезжали на берег? Ваши друзья там  неплохо
повеселились, отдохнули...
     -- Для меня отдых -- на корабле,-- отчеканил Засядько, желая прервать
разговор.
     -- Ну-ну,-- сказал Сенявин примирительно,--  вы  отличный  моряк,  но
ведь не только же моряк?  Суворов  говаривал  о  вас  как  о  прирожденном
сухопутном воине. А если и воздушный океан могли бы бороздить корабли, то,
наверное, вы и там показали бы себя с наилучшей стороны, и о вас  говорили
бы, как о прирожденном летателе, воздухоплавателе. А может быть,  вы  и  в
самом деле не моряк и не сухопутник, а?
     Сенявин хитро  прищурился,  и  его  маленькие  медвежьи  глазки,  как
буравчики, впились в капитана. Засядько ощутил тревогу.  Что  мог  значить
этот странный разговор?
     -- Как сказано в писании,-- ответил он почтительно,--  судите  не  по
словам, а по делам моим.
     --  Дела  у  вас  идут  отменно,--  согласился   Сенявин.--   Кстати,
поговаривают, что вы  интересуетесь  осветительными  огнями?  Даже  шутихи
пускаете? Но ведь это несерьезно, да?
     -- В некотором роде,--  ответил  Засядько  медленно.  Он  лихорадочно
соображал, как выпутаться.-- Это забава, но забава царей. Сам Петр Великий
потратил немало времени на создание и конструирование шутих и фейерверков,
он же  смастерил  осветительную  ракету,  которая  принята  на  вооружение
русской армией, доныне зовется: "петровской ракетой"...
     Сенявин озадаченно молчал, потом вдруг спросил:
     -- Но что лично вас привлекает в этой игрушке?
     Засядько быстро перебрал варианты ответов.  Что  можно  сказать  и  в
какой мере? От всесильного флотоводца  зависит  многое.  Не  потрафишь  --
сошлет в какую-нибудь дыру, где до конца жизни проторчишь в чине капитана.
А  на  скромное  жалование  не  просто  развернуть  работу  над   большими
ракетами...
     -- Все великое начинается с игрушек,-- ответил он, твердо  выдерживая
пронизывающий взгляд адмирала.-- Флагман, на котором  мы  бороздим  океан,
сначала был построен в виде игрушки, модели.
     -- Те игрушки служили прототипом для настоящего,-- заметил Сенявин.--
А что вырастет из ваших шутих?
     Пришлось решиться на  дипломатическое  отступление.  Засядько  сделал
вид, что задумался, потом пожал плечами:
     -- Какая мать знает, что вырастет из ее младенца? Может быть, великий
ученый или полководец, а может, станет мелким чиновником или хуже того  --
злодеем.
     -- Но вырастет?
     -- Если не умрет в колыбели.
     -- Гм... Вы интересный человек. Ладно, вы свободны. Кстати,  а  какая
основополагающая идея привлекает вас в фейерверках?
     -- Они  несут  в  себе  движущую  силу,--  ответил  Засядько  уже  от
дверей.-- Ядро, с какой бы силой оно не было выпущено, все время замедляет
полет. Ракета же постоянно ускоряется. Предположим, что мы начинили ее  не
порохом, а какой-то другой химической смесью, которая бы горела  несколько
часов, а истечения газов давала бы равнозначные пороховым. Тогда бы  мы  с
этого корабля смогли обстреливать и  Константинополь,  и  Париж,  и  любой
другой город мира! Более того, мы могли бы...
     Он осекся. И так сказал больше, чем следовало. Не хватало еще ляпнуть
о других планетах!
     Сенявин восхищенно крутил  головой.  Он  сам  любил  парадоксы  и  по
достоинству  оценил  игру  ума   молодого   офицера.   Нелепость,   а   не
подкопаешься! Теоретически верно, концы с концами сходятся.
     -- Идите,-- разрешил он милостиво.--  Я  распоряжусь,  чтобы  вам  не
чинили помех. Можете в свободное время заниматься  опытами,  если  вас  не
привлекают портовые кабаки.
     -- Премного благодарен! --  отчеканил  Засядько.  Вытянулся,  щелкнул
каблуками и поспешно вышел.

     5 и 7 июня десантные войска под началом капитана  Засядько  и  отряды
черногорцев дважды неудачно атаковали  колонну  французов  численностью  в
двести человек. Атака была отбита с  большими  потерями,  хотя  русских  и
черногорцев было три с половиной тысячи человек.
     Пришлось призвать  на  помощь  флот.  Истребительный  огонь  кораблей
заставил французов оставить Брено, и  они  ушли  в  Верхний  Бергатто  под
начальство генерала Делагорта.
     Засядько разместил солдат за  склоном  горы  и  стал  ждать  ответной
атаки. Вскоре ворота распахнулись, показалась стройная колонна французских
солдат.  Выйдя  из  крепости,  они  выстроились  в  каре  и  двинулись  на
черногорцев, которые, отстреливаясь, стали отступать нестройной толпой. Во
главе колонны шел высокий  седой  человек  с  обнаженной  шпагой.  То  был
генерал Делагорт.
     Засядько залюбовался четкой и  красивой  штыковой  атакой.  Это  была
настоящая европейская  армия,  дисциплинированная,  обученная,  с  высокой
военной культурой.
     -- Батальон,-- скомандовал он негромко,-- пли!
     Грянул залп. Все окуталось дымом.  Со  стороны  черногорцев  выстрелы
слышались чаще. Видимо,  союзники  прекратили  отступление  и  тоже  стали
обстреливать неприятеля.
     -- Вести прицельный огонь! -- предупредил Засядько.
     -- Ваше благородие, в штыки бы...
     -- Огонь!
     -- Чтоб русский бой удалый, как говаривал Суворов...
     -- Дурень, я хочу не боя, а  победы.  И  чтоб  вас  привезти  обратно
живыми.
     Солдаты стреляли, перезаряжали ружья  и  снова  стреляли.  Он  выждал
момент и  поднял  своих  людей  в  контратаку.  Генерала  Делагорта  среди
французов  не  было.  Засядько  поискал  его  глазами,  увидел  на   земле
распростертого седовласого человека. Генерал был сражен ружейной пулей.
     Повсюду слышался пронзительный клич черногорцев  и  гремело  громовое
русское "ура". Французы дрались молча.  Наконец  им  удалось  отступить  и
укрыться в крепости. Засядько собирался начать штурм, но прибыл приказ  от
адмирала Сенявина вернуться на корабли.
     Флот  начал  осаду  соседнего  города  Рагузы.  Все  десять  линейных
кораблей, выстроившись полукругом, деловито бомбардировали старые каменные
стены в надежде пробить брешь. Осада была вялой, так  же  вяло  защищались
французы. Все знали, что основная  война  ведется  на  европейском  театре
военных действий, именно  там  решаются  судьбы  мира.  Дошли  слухи,  что
русский царь не смирился с поражением и основал четвертую коалицию  держав
в составе Англии,  России,  Пруссии  и  Швеции.  Наполеон  не  стал  ждать
вторжения, а, по своему обыкновению, двинулся навстречу неприятелю. Меньше
чем через месяц после образования коалиции он  разгромил  прусские  войска
при Шлейце и Заале, затем окончательно уничтожил прусскую армию при Иене и
Ауэрштадте. Через несколько дней вступил в Берлин, взяв  себе  в  качестве
трофея шпагу Фридриха II.
     Ободренные  новостями,  французы  осмелели.  В  Рагузу  прибыл  новый
губернатор Мармон, который чувствовал, по его словам, к  черногорцам  одно
презрение, а зол был только на русских.
     Он внезапно напал на  русский  десантный  отряд  и  уничтожил  больше
половины его состава, попутно истребив тысячу двести черногорцев. Засядько
в это время находился на корабле. Завидев  сражение,  поспешил  на  берег,
принял командование и организовал оборону. Атака Мармона была на  редкость
удачной: больше тысячи русских  солдат  и  офицеров  полегло  в  сражении.
Александру ничего не оставалось делать, как попытаться увести людей  снова
на  корабли,  избегая  потерь.  Остатки  десантного  отряда  отступали   в
полнейшем расстройстве.
     -- Сомкнуть ряды! -- закричал Засядько яростно.-- В каре!
     Солдаты,   завидев   отважного   капитана,   пользовавшегося   славой
неуязвимого, приободрились, начали перегруппировываться.
     -- В каре! -- повторил Засядько.-- Быстрее!
     Пригибаясь, он побежал к брошенной батарее. Артиллеристы полегли  все
до одного, между  орудий  сновало  несколько  французских  кирасиров.  Они
распутывали постромки, явно намереваясь затянуть орудия в крепость.
     Засядько  оглянулся.  За  ним  бежало  трое  солдат.   "Справимся",--
мелькнула мысль.
     Он прыгнул, ударил саблей, снова прыгнул и опять ударил. Двое упали с
рассеченными головами, третьего Александр сбил с ног корпусом, бросаясь на
офицера, успевшего выхватить пистолет. В три гигантских прыжка  он  настиг
офицера, который за это время поднял пистолет едва  на  полдюйма,  сильным
ударом свалил его, отшвырнул саблю и подскочил  к  ближайшей  пушке.  Пока
солдаты возились с растерявшимися и оглушенными  французами,  он  повернул
ствол орудия в сторону атакующей французской колонны. Зарядить и  поднести
запал было делом мгновения.
     Грохнул пушечный выстрел. Через минуту  грянули  три  других  орудия:
солдаты быстро сообразили, что нужно делать.
     Во французской колонне, осыпаемой картечью, наступило замешательство.
Никто не ждал  артиллерийского  огня  с  батареи,  которая  уже  считалась
захваченной. Замешательство длилось недолго, французы изменили направление
атаки и пошли на штурм так нелепо потерянной батареи.
     --  Держитесь,  ребята,--  закричал  Засядько.--  Отступать   нельзя:
перебьют весь батальон!
     Они успели выстрелить еще раз. Этот залп  картечью  нанес  противнику
большой урон, ибо пришелся почти в упор атакующим. Затем вспыхнул короткий
штыковой бой. В нем бы и пришлось погибнуть, так  как  силы  были  слишком
неравными, но в этот момент  с  тыла  французов  атаковало  каре,  которое
Засядько создал немного раньше.
     Недолгий бой закончился  отступлением  французов.  Засядько  не  стал
преследовать  неприятеля  и  увел  людей  на  корабли.   Соотношение   сил
складывалось не в пользу русских.
     На другой день в крошечную каюту Засядько пожаловал сам вице-адмирал.
Александр встревожился. В помещении было тесно от моделей  ракет,  рулонов
плотной  бумаги,  мешочков   с   древесным   углем,   порохом,   селитрой,
всевозможных приспособлений для работы.
     -- Так-так,-- изрек Сенявин, стоя на пороге.
     Он внимательно  осматривался,  словно  бы  собирался  затем  рисовать
картину по памяти. Александр смущенно развел руками, дескать, как  видите,
все на виду.
     -- Я представил вас к награждению орденом святого  Георгия  четвертой
степени,-- заявил Сенявин, внимательно глядя в лицо капитана.
     Однако реакция на его слова была вовсе не такой, какую он был  вправе
ожидать. Засядько расхохотался. Он пытался сдержаться, но это  удалось  не
сразу. Пересмеявшись, объяснил:
     -- Простите великодушно, но этот орден для меня заколдованный. Дважды
еще фельдмаршал Суворов собирался наградить им, но оба раза вычеркивал  из
наградного листа... Простите, ваше превосходительство, я уже не верю,  что
буду носить ордена!
     -- Это вам обеспечено,-- пообещал Сенявин.-- Если бы не вы, наших  бы
там перебили как мух.
     Он поискал место, где бы сесть, но не нашел, а  на  пыльную  лавку  с
чертежами  опуститься  не  решился.  И,  стоя  на  пороге,  задал  вопрос,
ошеломивший Александра:
     -- Кстати, что вам говорит название "конгревские ракеты"?
     Засядько вздрогнул, затем, немного подумав, ответил:
     --  Английский  генерал  Конгрев  --  умнейший  человек   и   опытный
изобретатель. Он придумал объемное тиснение, что применимо также в книжном
деле. Я сам видел книжку на англицком, сделанную по его методу. На корешке
буквы золотой фольгой выглядят выпукло, зримо! Надеюсь, его  метод  так  и
назовут конгревовым тиснением... Еще слышал, что в битве с  индийцами  под
Серангапатамом захватил их ракеты и привез в  Англию.  Много  работал  над
ними, пытаясь превратить их в ракетные пушки.
     -- Что это такое?
     -- Индийские ракеты способны  были  только  сеять  панику  да  пугать
лошадей. Боевых зарядов они не несли. Конгрев  старался  приспособить  эти
ракеты для военных целей...--  Александр  говорил  спокойным  тоном,  а  в
голове вертелась  тревожная  мысль:  "Почему  такой  внезапный  интерес  к
ракетам?" -- Конгрев сконструировал специальные  ракетные  пушки,  которые
стреляли ракетами. Однако такие пушки были не лучше  обычных,  к  тому  же
ракеты обходились дороже ядер...
     -- Так-так,-- кивнул Сенявин,  над  чем-то  думая.  Вдруг  он  сказал
решительно: -- Завтра с утра отправляйтесь  на  берег.  Возьмите  с  собой
людей, лошадей,  оружие.  Возглавите  военную  экспедицию  к  Берату.  Это
недалеко, меньше сорока верст от берега. Поступило сообщение, что Али-паша
Янинский осадил в Берате пашу Ибрагима и взял город,  применив  эти  самые
конгревские ракеты!
     Рано утром Засядько сошел на берег во главе  небольшого  вооруженного
отряда. К Берату вела узкая извилистая дорога. Люди  шли  гуськом,  однако
Александр не беспокоился. Нападения он не опасался:  французов  поблизости
нет, а сам  Али-паша  враждовал  с  французами  и  поддерживал  русских  и
англичан.
     В  дороге  Засядько  имел  возможность  поразмыслить  над  сообщением
Сенявина. Неужели Конгрев сумел создать ракеты,  которые  можно  быстро  и
легко перебрасывать с места на место? Ведь ракеты, с помощью которых якобы
взят Берат, явно английского происхождения,  сомневаться  не  приходилось.
Значит, Конгрев вел работы и над совершенствованием собственно ракет, а не
только  конструировал  более   совершенные   ракетные   орудия.   Подобное
раздвоение было бы странным, ибо мало походило на стиль работы английского
генерала-изобретателя,  за  деятельностью   которого   он   следил   очень
внимательно, если представлялась такая возможность.

     Глава 16

     К полудню они достигли Берата. К этому времени Засядько  уже  выяснил
подробности взятия  города  у  встреченных  по  главной  дороге  албанцев,
которые рассказали ему, что Берат был взят одним из  помощников  Али-паши,
храбрым Орером Врионисом. У того в самом деле имелись ракеты, которыми его
снабдили англичане. Они дали Врионису несколько десятков обычных индийских
ракет, которые могли шумом, треском и огненным шлейфом испугать лошадей  и
суеверных горцев, но не причинить вреда.
     Засядько разочарованно  перепроверил  сведения  и,  убедившись  в  их
достоверности, тут же велел отряду  поворачивать  обратно.  Встречаться  с
Али-пашой ему не хотелось. Жестокий и кровожадный феодал отличался крайним
вероломством, постоянно заигрывал либо с французами,  либо  с  союзниками.
Однажды он взял Превезу,  защищаемую  тремя  сотнями  французов,  и  велел
перерезать всех жителей. В то же  время  обещал  подчиниться  французскому
протекторату, если  его  признают  наследственным  властителем  Ионических
островов. Когда Наполеон велел ответить, что  не  желает  слышать  о  нем,
Али-паша горько жаловался французскому  консулу  Нуквилю:  "Если  Бонапарт
гонит меня в дверь, я войду в окно. Я хочу умереть его слугой".
     На обратном пути, сокращая  путь,  прошли  по  горной  тропе,  дальше
двигались вдоль лазурного  побережья.  Александр  со  злостью  смотрел  на
разоренные и сожженные села. Строили не один день, а  уничтожили  за  час.
Какими же силами обладает человек, что из века в век строит дома и  сажает
сады, хотя их так же безжалостно уничтожают враги?
     Проводник о чем-то долго шептался с поселянами, что копались на месте
пожарищ, искали уцелевший скарб, с сомнением качал головой, не соглашался.
Александр заметил, подозвал:
     -- Что они говорят?
     Проводник отмахнулся:
     -- Местные дрязги. Али-паша захватил  французов  в  плен,  собирается
продать их туркам.
     -- Туркам? -- вскинул брови  Александр.--  Зачем  туркам  французские
солдаты?
     -- Там не солдаты. Там всего трое мужчин, пятеро женщин и двое детей.
Они не военные.
     -- И что турки будут с ними делать?
     -- Женщин продадут кому-либо в наложницы, кого-то  в  гаремы...  если
достаточно молоды и красивы, мужчин прикуют  к  галерам,  если  молодые  и
сильные, а если нет, то найдут работу в каменоломнях. Если месяц протянут,
и это окупится. А  детям  турки  найдут  применение  в  первую  очередь!..
Ха-ха!..
     Александр нахмурился,  взглянул  на  свой  батальон.  Солдаты  с  ним
закаленные в боях, неустрашимые,  каждый  стоит  троих.  Но  и  гуманность
должна иметь пределы. Жаль французов, но и своих еще жальче.
     -- Батальон стой! -- скомандовал он, досадуя на самого  себя.  Иногда
знаешь как поступить правильно  и  стараешься  так  поступить,  но  что-то
внутри тебя заставляет принять другое решение.--  Сколько,  говоришь,  там
людей Али-паши?
     -- Н-не знаю... Вы хотите перехватить тех французов себе?
     -- Да,-- буркнул Александр,-- в свой гарем. Афонина и Праскуринова ко
мне!
     Подбежали двое: худой и длинный Афонин, угрюмый, с ястребиным  носом,
и низкорослый  Праскуринов,  быстрый  и  мгновенно  хватающий  обстановку.
Москаль и алтаец, они хорошо дополняли друг друга,  Александр  чаще  всего
именно их посылал в разведку, всякий раз они возвращались с исчерпывающими
сведениями.
     -- Узнайте, сколько у Али-паши людей, где  охраняют  пленников.  Если
там небольшой отряд, то нет  ли  где  поблизости  другого,  чтобы  нам  не
ударили в тыл!
     Они исчезли, быстрые и бесшумные как летучие мыши, а он  лишь  смутно
подивился  глупому  импульсу,  который  может   нарушить   работу   самого
совершенного мозга. Ведь  он  знает,  что  надо  идти  своей  дорогой.  Но
остановился... Или он зря презирает тех офицеров,  которые  губят  себя  в
пьянках, никчемных дуэлях, проигрывают все и вся в карты, а то  и  пускают
пулю себе в лоб?
     Солдаты расположились в укрытие, сняли скатки. Александр велел съесть
половину сухого пайка, отдохнуть. От моря  тянуло  прохладой,  воздух  был
чист, свеж, в безоблачном небе блистало яркое солнце.
     Такого синего неба он давно не видел,  разве  что  над  своей  родной
Украиной, а воздух взбадривал, наполнял силой. Волны мерно  накатывали  на
берег, то голубые, то светлозеленые, тоже чистые и  прозрачные  настолько,
что видно мелкие камешки на дне. Благодатный  край...  край  для  любви  и
песен, не потому ли здесь льется кровь и гремят войны вот уже  пять-десять
тысяч лет?
     Афонин  и  Праскуринов  вернулись  достаточно  быстро.  И  не   одни.
Праскуринов толкал впереди себя  связанного  смуглого  мужчину  в  красной
феске и в широких красных шароварах. Голый торс  лоснился  от  пота,  руки
были связаны за спиной.
     -- Пленного взяли,-- доложил Афонин.
     Александр нахмурился:
     -- Его исчезновение заметят, у нас не будет внезапности...
     -- Не хватятся,-- уверил Афонин. Его усы гордо топорщились,-- он  был
отправлен в город. Сам видел как ему дали бумагу. Мы догнали его  и  взяли
скрытно. Никто не видел!
     Александр повернулся к пленному:
     -- Сколько у вас людей, каких пленников вы захватили?
     Пленный  ответил  что-то  резкое,  плюнул  ему  под  ноги.  Проводник
выглядел смущенным. Александр кивнул:
     -- Не переводи, я понял.
     Глядя в глаза пленному, он  медленно  потащил  из  ножен  саблю.  Тот
ухмыльнулся, снова плюнул русскому офицеру под ноги, что-то сказал.  Голос
был пренебрежительным.
     Проводник сказал смущенно:
     -- Он сказал, что все франки слабые. Вас он тоже называет франком. Он
говорит, что вы не выносите вида крови. И что ваши  правила  не  позволяют
причинять вред пленным.
     Повисла тяжелая тишина. Александр вытащил саблю, посмотрел  задумчиво
на лезвие:
     -- Скажи ему, что я не франк из Петербурга, а  казак  из  Запорожской
Сечи!
     Он так  же  медленно  приставил  лезвие  острием  к  груди  пленника.
Проводник что-то объяснял,  Александр  видел  как  внезапно  щеки  янычара
покрылись смертельной бледностью. Значит, и здесь  были  наслышаны  о  тех
вольностях, которыми пользовались казаки при русской армии.  Не  скованные
жестокой дисциплиной, они как встарь грабили города  побежденных,  зверски
пытали  пленных,  добывая  нужные  сведения.  А  то  и  добывая  золото  и
драгоценности.
     Александр слегка усилил нажим на лезвие. Упругая кожа лопнула, лезвие
начало медленно погружаться в  грудь.  Александр  смотрел  глаза  в  глаза
пленному, губы раздвинул в жестокой улыбке. Если они считают себя  сильнее
лишь потому, что могут пытать тех,  кто  слабее  их,  так  получи  же  той
монетой!
     Он провел легкий надрез, кровь текла по груди  и  животу,  капала  на
землю. Пленник часто дышал, смотрел  с  ужасом.  Лезвие  опустилось  ниже,
слегка надрезало кожу на животе, а когда острие опустилось еще, Александр,
глядя в глаза, ухмыльнулся и нажал сильнее. Послышался  треск  разрезаемой
живой плоти.
     Пленник вскричал страшно, залопотал  быстро  и  умоляюще.  Переводчик
смахнул дрожащей рукой пот со лба:
     -- Он умоляет убрать саблю и не лишать его мужского  достоинства.  Он
говорит, что расскажет все-все,  н  клянется  в  верности,  он  готов  сам
провести нас.
     Александр остановил саблю, но не убрал:
     -- В клятвы я не верю. Я уже видел как их нарушают... Пусть  отвечает
на вопросы сейчас.
     Через несколько минут он уже  знал  о  расположение  отряда  Али-паши
больше, чем нужно было для освобождения пленных.  Правда,  их  было  втрое
больше, но если суворовский чудо-богатырь стоил троих  солдат  австрийской
армии, то каждый солдат его батальона стоил троих чудо-богатырей.  По  его
команде солдаты разобрали оружие, Афонин и Праскуринов скрытно повели их к
маленькому селу. Еще издали видны были костры,  а  когда  выглянули  из-за
камней, увидели ужасающую картину.
     Из всех домов уцелело только пять, остальные были  попросту  сожжены.
На улице и единственной площади в лужах крови лежали люди.  Женщины  почти
все были раздеты донага, обезображены. Среди убитых  были  старики,  дети.
Али-паша был верен себе: вырезал всех, кого не собирался быстро продать  в
рабство.
     Александр взял у одного из  солдат  ружье,  прицелился.  Это  Суворов
учил, что "Пуля  --  дура,  штык  --  молодец",  но  Александр  видел  как
побеждают французы благодаря наращиванию плотности огня. Когда-то штыковые
атаки станут вовсе невозможными, ими и сейчас  можно  пользоваться  только
застав  противника   врасплох...   Это   понимает   и   другой   выпускник
артиллерийского училища, только он на  другой  стороне.  И  зовут  его  --
Наполеон Бонапарт...
     Он нажал на спусковую скобу.  Не  дожидаясь,  когда  часовой  упадет,
вскочил под выстрелы своих солдат, бросился с обнаженной саблей на  лагерь
солдат-разбойников.  Он  не  даром  учил  солдат  меткой  стрельбе:  почти
половина выстрелов нашла цель, а другие пули подняли такой переполох,  что
янычары выскакивали и метались между домов и палаток полуголые.
     Он слышал как гудит земля под тяжелыми сапогами его солдат. Для  него
время словно бы замедлилось, он несся длинными растянутыми прыжками, видел
сразу всех, чувствовал, где ждать опасности,  где  сломит  противника  как
стебель соломы, куда нужно добавить горстку солдат...
     Афонин и Праскуринов  справятся,  мелькнула  мысль.  Афонина  пора  в
капралы, уже умеет распоряжаться. Пока командует только  Праскуриновым,  с
которым сдружился, но уже созрел и для других...
     Он сшиб одного разбойника грудью,  второго  полоснул  саблей,  третий
шарахнулся в сторону, но закричал  дико  и  страшно  --  трехгранный  штык
Афонина вошел в живот по самую рукоять. Зверь это Афонин,  успел  подумать
Александр, но в капралы все равно созрел...
     Возле дверей одного дома стояло двое растерянных стражей. Они слышали
выстрелы и крики, но явно чей-то приказ  не  позволял  им  покинуть  пост.
Александр с устрашающим  криком  бросился  на  них,  оба  как  по  команде
выронили сабли и разбежались в разные стороны.
     Он ударил плечом в дверь, вышиб с грохотом и  оказался  в  просторной
комнате. Его глазам представилась ужасающая картина. Полуголый мужчина был
прикован к стене, а на соседней  стене  была  прикована  распятой  молодая
женщина. В единственное окошко заглядывало  солнце,  но  Александру  после
жаркого дня здесь показалось полутемно. На столе лежал, крепко  связанный,
так что веревки врезались  в  нежное  детское  тельце,  плачущий  ребенок.
Девочка лет трех-четырех... Пока Засядько стоял, держа саблю острием вниз,
чтобы кровь текла не в ладонь -- рукоять будет скользить,-- и давал глазам
обвыкнуться, женщина вскрикнула душераздирающе:
     -- Кто бы вы не были, спасите нас из рук этих ужасных людей!  Христом
Богом умоляем, мы будем у вас в вечном долгу...
     Она  говорила  по-французски,  но  от  ее  голоса  сердце  Александра
застучало чаще. Женщина повернула голову,  свет  упал  на  ее  лицо,  и  у
Александра вырвалось невольное:
     -- Господи, Кэт...
     Он быстро посмотрел на избитого  мужчину.  Тот  смотрел  с  надеждой,
потом его лицо изменилось, в глазах появилась  вражда.  В  дверном  проеме
возник солдат:
     -- Ваша благородие, противник разбит! Только в крайнем доме заперлось
несколько нехристей, не сдаются. Что будем делать?
     Александр посмотрел на  беспомощного  ребенка.  Девочка  плакала  все
тише, слабо и безнадежно. Черная ярость  поднялась  из  глубины  души.  Он
быстро разрезал веревки, взял малышку на руки,  прижал  хрупкое  тельце  к
сердцу. Ребенок сразу перестал плакать,  ухватил  Александра  за  палец  и
пробовал потащить в рот.
     -- Возле того дома -- поленница дров,-- велел он жестко.--  Подожгите
ее. Если кто выскочит -- стреляйте. Пленных не брать!
     Кэт ахнула, такой приказ в европейской армии  был  небывалым.  Солдат
исчез, Александр положил девочку обратно на стол.  Она  ухватила  все-таки
его палец, но  лишь  прижалась  губами,  затем  щекой.  Александр  положил
ребенка обратно на стол, высвободился, подошел  к  Грессеру.  Тот  смотрел
хмуро:
     -- В этот деревне был кузнец...
     -- Вряд ли он еще здесь.
     -- Но тогда можно попробовать найти инструменты.
     -- Кому нужны инструменты?
     Он ухватился за  цепь,  напрягся.  Мышцы  вздулись,  цепь  зазвенела,
натянувшись  как  струна.  Внезапно  раздался  звон,  левая  рука   барона
освободилась. Вторую руку Александр освободил чуть легче, подошел  к  Кет.
Она отводила взгляд. На ее нежной коже были синяки и кровоподтеки.  Правая
грудь распухла и покраснела.
     Грессер пытался укрыть ее наготу, Александр поочередно освободил  обе
руки своей бывшей невесты. Когда  цепи  со  звоном  рухнули  на  пол,  Кэт
бросилась к ребенку, ухватила, заливаясь слезами, на руки:
     -- Он не вернется? Этот ужасные человек не вернется?
     -- Боюсь, что  нет,--  сказал  Александр  сожалеюще.--  Даже  негодяя
удается убить только один раз. Как вы здесь оказались?
     Грессер побледнел и  без  сил  опустился  на  пол.  Кэт  смотрела  на
Александра большими глазами, но не двигалась с места, прижимала к груди  и
нацеловывала маленькую дочь:
     -- Саша!.. Вы должны простить меня!.. Но я не смогла ждать так долго.
А когда я вышла замуж  за  барона,  наши  родители...  родители  Зигмунда,
настояли,  чтобы  мы  уехали  в  свадебное  путешествие  в  Италию  на  ее
прославленные курорты.  Здесь  было  просто  сказочно  красиво,  здесь  мы
побывали в Риме, смотрели Колизей... Когда родилась  Оля,  мы  перебрались
ближе к морю... Целебный воздух, минеральные источники... Там  мы  прожили
год, когда пришли слухи о войне. Никто не верил, что  докатится  сюда,  но
потом стали попадаться отступающие войска австрийского  императора...  Они
грабили все и вся. Потом пришли французы, потом ушли, а  их  место  заняли
эти шайки разбойников, которые называют себя союзниками французов...
     Александр отмахнулся, в голосе была горечь:
     -- Что мне вся Франция, Австрия, Италия!.. Что случилось с вами?
     Она отвела взгляд, даже в сумраке он видел как ее щеки залил  румянец
стыда:
     -- Когда сюда пришли разбойники, иначе я их  называть  не  могу,  они
убили почти всех жителей. А нас  оставили  в  живых  только  для  пыток  и
издевательств. Меня хотели продать в гарем, хотя сами же говорили, что для
гаремов отбирают только юных девственниц...
     Он хмуро кивнул. Она и сейчас была бы самой яркой жемчужиной в  любом
гареме. Ее нежная красота, то надменная, то  трогательная  и  беззащитная,
заставляет чаще биться самое стойкое и огрубевшее сердце.
     -- Но я так плевалась и кусалась, что решили... сперва смирить.  Меня
приковали к этой стене, сперва  решили  морить  голодом,  потом  приковали
мужа... чтобы он все видел, а мою крошку Оленьку  раздели  и  положили  на
стол и, смеясь, уверяли, что сейчас зарежут ее и  будут  кусками  ее  мяса
кормить насильно меня... Я готова была согласиться на все,  только  бы  не
трогали мою дочь... но тут явились вы, Саша!
     В дверном проеме возник Афонин:
     -- Ваше благородие, вот одежда господ.  Пусть  одеваются,  а  я  пока
запрягу лошадей. Башибузуки их всех бросили.
     Молодец, подумал Александр с горячей благодарностью.  Только  на  миг
заглянул, все  понял,  оценил,  сам  принял  решение.  Нет,  его  можно  в
унтер-офицеры, а Праскуринова -- в капралы...
     -- Спасибо,-- кивнул он, увидел как округлились глаза Грессера,  даже
Кэт посмотрел удивленно. Дворянин-офицер благодарил нижнего чина! -- Пусть
ребята собирают трофеи, скоро отправляемся дальше.
     Афонин исчез, слышно было как раздавал  приказы.  Александр  в  своем
батальоне  придерживался  казачьих  обычаев:  давал  хотя  бы  час-два  на
разграбление, да и на сраженных нередко  были  кольца  --  золотые  или  с
ценными камешками, в карманах находили  золотые  монеты.  Жизнь  у  солдат
тяжелая, так пусть же хотя бы что-то получат, ведь сражаются  не  за  свою
страну. Воюют за чужих королей, а кровь льют  свою.  Да  и  всегда  ходили
среди солдат рассказы о счастливчиках, которым удалось передать  в  родное
село мешочек с золотыми монетами или другим богатством...
     Александр  изо  всех  сил  старался  держаться  невозмутимо,  говорил
отрывисто, холодноватым голосом. Кэт была  все  такой  же  очаровательной,
материнство не  затмило  ее  обаяния,  скорее  --  прибавило.  Она  слегка
округлилась, но эта округлость лишь  прикрыла  ее  выступающие  ключицы  и
торчащие косточки.  Такой  была  прекрасная  дева,  прикованная  к  скале,
которую спасал Персей на картине Рубенса. Да, вроде бы Рубенса.
     Грессер  отыскал  кое-какую  одежду,  от  его  собственной   остались
лохмотья,  напялил  на  себя.  Он  выглядел   изможденным,   затравленным,
вздрагивал при каждом ружейном выстреле или  громком  крике.  Когда  хотел
взять дочь на руки, та неожиданно начала вырываться, заплакала и  потянула
крохотные ручки к Александру.
     Кэт поспешно перехватила дочь, прижала, начала  нацеловывать,  вид  у
нее был исступленный. Александр сказал с неловкостью:
     -- С нею все в порядке. Я смотрел.
     -- В порядке? Что ты понимаешь?.. Эти ужасные... ужасные...
     Внезапно она залилась слезами. Ее качнуло, она уткнулась ему в грудь,
затряслась от рыданий. Александр погладил  по  голове,  осторожно  передал
Грессеру. Тот, обняв за плечи, отвел к столу, усадил на табурет, а ребенка
взял на руки. Крошка повертела головой, отыскала  Александра.  Голосок  ее
был писклявый:
     -- А ты кто?
     -- Серый волк,-- ответил он.
     -- А как тебя зовут?
     -- Самый серый волк,-- ответил он кротко.--  Собирайтесь,  мы  сейчас
отправляемся. Я доставлю вас к нашим кораблям. Вряд ли сможем взять вас на
борт, корабли военные, но пока что там побудете в безопасности. И получите
необходимую помощь.
     Кэт торопливо собрала по  углам  тряпки,  ее  руки  дрожали.  Ребенка
кое-как укутали в остатки чьей-то одежды.  Когда  переступили  порог,  Кэт
ахнула, отшатнулась. Александр придержал ее, взял  малышку  из  ослабевших
рук. Она прижалась к Грессеру, ее крупно трясло.
     Александр попытался взглянуть ее глазами. Да, страшное зрелище. К тем
окровавленным  трупам,  а  супруги  Грессеры,  похоже,  и  их  не  видели,
прибавились и только что убитые. Особенно страшно  выглядели  сраженные  в
штыковом  бою,  из   распоротых   животов   вываливались   влажные   сизые
внутренности.  Правда,  и  те,  которым  размозжили   головы   прикладами,
смотрелись не лучше. Лужи крови были широкие, над ними уже роились крупные
зеленые мухи. Под знойным солнцем кровь свернулась, только у  трупа  перед
самым порогом еще вытекала из разрубленной топором головы.
     -- Это... это ужасно!
     -- Здесь могли быть  вы,--  сказал  Александр  сухо.  И  добавил:  --
Правда, для вас готовили нечто интереснее.
     Он переступил через умирающего,  а  Грессер  повел  Кэт  под  стеной,
закрывая ей лицо. Взгляд, который он бросил на Александра, был ненавидящим
и  затравленным.  Ребенок  на  руках   Александра   поерзал,   устраиваясь
поудобнее, спросил:
     -- А почему ты один?
     -- Я не один,-- ответил Александр.-- У меня есть сабля.
     -- У моего папы есть моя мама,-- сказала малышка  рассудительно.--  А
кто у тебя?
     -- Сабля,-- повторил Александр, улыбаясь.
     -- Это не по правилам,-- заявил ребенок важно.-- Папа говорит, что  у
мужчины должна быть жена...
     -- У меня нет,-- ответил Александр. В горле внезапно появился  комок.
Он почти прошептал: -- У меня нет...
     Они подошли к телеге, Афонин торопливо ставил в оглобли старую  рыжую
кобылу. Ребенок внимательно посмотрел в лицо молодого  великана,  на  чьих
руках сидел. Заявил неожиданно:
     -- Я выйду за тебя замуж. Когда вырасту.
     Грессер подсадил Кэт на  телегу,  повернулся  за  дочерью.  Александр
сказал серьезно:
     -- Конечно-конечно. Раз уж я видел тебя с голой  попкой,  то  я,  как
порядочный человек, просто обязан на тебе жениться!
     Грессер почти вырвал дочь из его рук, передал  Кэт,  сам  вскочил  на
передок и ухватил вожжи. Афонин отпрыгнул, крикнул предостерегающе:
     -- Эй, барин! Тебе лучше ехать за нами следом. По этим дорогам  везде
шарят разбойники.
     Грессер замахнулся на коня хлыстом, но Александр видел как  мелькнула
белая рука, удержала. Солдаты уже обшарили подвалы, погреба. Трупы  лежали
с вывернутыми карманами, а  мешки  и  сумки  были  распороты.  Можно  было
возвращаться к кораблям. Схватка была удачной: убитых нет,  ранено  только
трое, а карманы набили  достаточно,  чтобы  опустошить  ближайшие  два-три
кабака, именуемых здесь тавернами.
     Александр ехал  во  главе  колонны.  Оглянувшись,  увидел  далеко  за
последними  солдатами  телегу  с  расшатанными  колесами.  Грессер   сидел
сгорбившись, правил  лошадью.  Кэт  скорчилась  на  охапке  сена,  ребенка
обхватила обеими руками и даже накрыла распущенными волосами.
     Он отвернулся и поехал по  узкой  дороге  вдоль  кромки  воды,  глядя
только  вперед.  Прибой  шумел  победно,  торжествующе.  Над  зеленоватыми
волнами  царственно  реяли  альбатросы,  а  слева  от  дороги  поднимались
величественные оливы. Александру показалось, что именно эти деревья помнят
натиск варваров на Рим, видели Юлия  Цезаря,  Суллу,  Спартака,  Ромула  и
Рема... Хотя нет, оливы столько не живут. А сколько? Он не знает, но лучше
думать об оливах, чем об этой насмерть испуганной женщине, о ее ребенке, о
ее распухших губах -- все-таки по лицу били, мерзавцы...
     Холодная ярость прилила с такой силой, что он  застонал  и  заскрипел
зубами. Конь  испуганно  прянул  ушами,  ускорил  шаг.  Александр  натянул
поводья, придержал. Он впервые отдал такой бесчеловечный  приказ:  пленных
не брать. Но сейчас если бы можно было их убить дважды, он велел бы  убить
всех снова. Чтобы не ускользнул от возмездия тот, кто посмел коснуться ее.
     К Грессеру, странно, совсем нет ненависти.  Хотя  тот  явно  потратил
этот год, который он провел в боях в Италии  и  в  том  страшном  переходе
через Альпы, на то, чтобы склонить Кэт отказаться от обручальной клятвы. К
жажде получить Кэт наверняка добавилась и исступленная ненависть  к  нему,
безродному малороссу, выходцу из ненавистного казачества. Получив Кэт,  он
одержал двойную победу. И еще неизвестно, какая из них для него важнее.

     Глава 17

     Через два дня встретил бредущих навстречу изможденных людей. Почти  у
всех были разбитые в кровь лица, от одежды остались одни лохмотья.  Увидев
русских солдат, бросились к ним, пали на колени, жалобно хватали за  ноги,
что-то кричали жалобно и протяжно, слезы бежали по щекам, оставляя грязные
дорожки.
     Засядько выслушал через толмача, помрачнел:
     -- Да, союзничек у нас просто чудо. Мы рядом с ним просто ангелы.
     -- Что стряслось, ваше благородие?
     -- Али-паша отличился. Французы его не взяли в  союзники,  замараться
не хотят, теперь он вроде бы с нами. Мы  никем  не  брезгаем.  Ворвался  в
Превезу, учинил резню. Мол, бей проклятых  французов.  Ну,  как  у  них  и
полагается: вырезал старых и малых, а молодых  девок  и  парней  продал  в
рабство. Тех, кто покрепче, приковал к галерам.
     Афонин ахнул:
     -- Французов?
     -- Да сколько там было французов,-- отмахнулся Засядько.-- Они  почти
все полегли еще раньше в бою... Местных жителей, своих  соотечественников!
Сперва головы рубил и  складывал  в  кучи,  а  потом  работенку  упростил.
Посрезал у каждого убитого левое ухо, набрал несколько мешков, отправил  в
Порту турецкому султану. Ну,  тому  самому,  который  дал  ему  фирман  на
управление Албанией...
     Солдаты уже раздавали уцелевшим от резни свой скудный рацион.  На  их
суровых лицах читались гнев сострадание. Засядько развел руками:
     -- Что я могу?.. Нам запрещено ссориться  с  местными  властями.  Наш
противник -- французы. Только французы.
     Афонин спросил сумрачно:
     -- Да неужто такой зверь с нами в  одной  упряжке?  Нам  же  совестно
будет Европе в глаза смотреть. Да и с нами ни одна порядочная страна  даже
за кустом рядом не сядет!
     А другой солдат пробурчал:
     -- Что Европа... Что я родне скажу?
     Молодая женщина, заливаясь слезами, ухватила его  за  ноги,  целовала
покрытые пылью сапоги. Солдат попробовал  поднять  ее,  от  смущения  стал
красным как вареный рак, но она отчаянно цеплялась  за  его  ноги.  Афонин
отвернулся, провел ладонью по глазам.
     Засядько поколебался, в  такое  трудное  положение  еще  не  попадал.
Султан, которому Али-паша отослал уши казненных, в настоящее время союзник
России. Да, русско-турецкие войны возникали одна за другой,  но  сейчас  с
султаном ссориться нельзя. Если он вдруг выстрелит по людям Али-паши,  это
может вызвать гнев султана. Тот пожалуется русскому  командованию,  а  то,
дабы жалоба не  дошла  по  ушей  императора,  в  угоду  туркам  прихлопнет
своевольного капитана вместе с его батальоном.
     -- Отправляйся  на  корабль,--  велел  он  Куприянову.--  Поговори  с
Баласановым. Он мой друг, поймет. Скати на берег две-три  пушки...  да  не
корабельные, а наши, что готовились для десанта. Я возьму их с собой.  Сам
Баласанов пусть встанет напротив  Превезы,  откроет  все  порты,  чтобы  в
городе видели нацеленные на них пушки! Да, если не трудно, хорошо бы возле
пушек поставить канониров с зажженными  фитилями.  Будто  бы  ждут  только
сигнала к началу мощной бомбардировки!
     Куприянов побледнел:
     -- Саша... тебе за это ждет Сибирь!
     -- Но честь будет спасена.
     -- Однако это и так прямое неповиновение приказу...  Нет,  хуже!  Это
вовсе своевольство.
     -- Меня в этом уже упрекали,-- ответил Засядько мрачно.--  Был  такой
Суворов, слыхивал?
     Куприянов  молча  смотрел,  затем  крепко   обнял   старшего   друга,
повернулся и, взяв двух солдат, галопом унесся впереди отряда.

     Баласанов подвел могучий фрегат к городу, развернул бортом  и  открыл
порты, откуда  зло  щерились  черные  дула  огромных  корабельных  орудий.
Канониры стояли с зажженными факелами, как просил Засядько,  но  ко  всему
прочему Баласанов,  выказывая  дружбу,  сделал  больше:  на  палубе  вовсю
имитировали приготовления к высадке десанта.
     Уцелевших жителей, которые бы обрадовались защите, уже не оставалось,
а среди головорезов Али-паши началась  паника.  Засядько  же  двинулся  во
главе отряда к воротам города. Шел  он  под  неумолчный  треск  барабанов,
впереди шагал знаменосец с развернутым  знаменем.  Гренадеры  двигались  с
примкнутыми штыками, готовые к атаке. По бокам отряда везли четыре полевых
пушки, дула смотрели на крепость.
     --  Ждите  здесь,--  велел  Засядько  у  ворот.--  Я  пойду  с  одним
знаменосцем.
     -- Не опасно?
     Засядько кивнул на боевой фрегат, откуда на город в три ряда смотрели
пушки:
     -- Если это не поможет, то наш отряд все равно Али-пашу не выбьет. Да
и не имеем право. Российскому могуществу урон будет.
     Куприянов кивнул:
     -- Либо честь без пятен, но урон  в  мощи,  либо  мощь  без  чести...
Французы выбрали первое.
     Засядько смолчал, кивнул  знаменосцу  и  пошел  к  воротам.  Те  были
распахнуты во всю ширь, обезглавленные трупы защитников  лежали  по  краям
дороги. Французы побрезговали принять Али-пашу в союзники, в Европе чистые
ладони ценятся выше, чем грязные  кулаки,  но  у  Руси  своя  дорога,  она
стремится стать сильной, во что бы то ни стало.  А  за  ценой,  как  часто
говорится на Руси, не постоим!
     Янычары  Али-паши  бросились  навстречу  с   обнаженными   ятаганами.
Засядько презрительно усмехнулся, молча ткнул пальцем  через  свое  плечо.
Отсюда хорошо был виден красавец фрегат, его зияющие порты и жерла  пушек.
И даже было видно, что на воду спускают  десантные  шлюпки,  а  на  палубе
выстраиваются гренадеры с примкнутыми штыками.
     Лопоча на местном диалекте, янычары повели его во дворец.  Отточенные
ятаганы,  сабли  и  кинжалы  сверкали  со  всех   сторон.   Засядько   шел
невозмутимо, а когда один из наиболее ретивых толкнул  знаменосца,  рыкнул
свирепо, звучно ударил ладонью по эфесу шпаги.
     Янычары отпрянули, бывалого воина узнавали за версту. А этот  русский
офицер был тертым и бывалым. От него распространялось ощущение силы и  той
мощи, с которой не рождаются, какая бы благородная кровь не текла в  твоих
венах.
     Ступени дворца были залиты кровью, но трупы уже убрали. По  коридорам
сновали слуги,  спешно  замывали  кровь,  меняли  простреленные  ковры  на
стенах, развешивали дорогие ткани, убирали осколки дорогих ваз.
     В первом же зале его встретил на диво холеный сановник,  явно  не  из
местной шайки ворья, как бы не из  самого  Стамбула,  вежливо  улыбаясь  и
кланяясь низко, провел в главный зал.
     Когда  распахнулись  огромные  двери-ворота,  Засядько  едва  удержал
улыбку.  Али-паша  наконец-то  дорвался  до  власти  и   роскоши!   Бывший
разбойник, он когда-то начинал с того, что зарезал  всех  родных  братьев.
Затем разбойничал, стал вожаком, набирал постепенно силу. Наконец захватил
родное селение Тепелен и вырезал от мала до  велика  весь  род  Бератского
паши. Поступив со своим отрядом на службу к дельвинскому паше  Селиму,  он
предательски убил его, а род по своей привычке вырезал весь, не пощадив  и
младенцев в колыбели. Постепенно набирая мощь, он захватил  все  албанские
земли, а от султана Али получил фирман на управление всей Албанией.  Когда
пришли французы, он пытался  втереться  к  ним  в  союзники,  но  французы
побрезговали иметь дело с таким головорезом. И тогда он снова обрушился на
местных жителей, уже на "законных"  основаниях:  дескать,  христианам  нет
места на землях истинной веры, их головы лучше выглядят на  кольях,  а  их
имущество и земли должны перейти к мусульманам. Своим головорезам он велел
себя именовать "Мечом Аллаха", но даже султан был смущен таким  ревнителем
веры, оставлявшем после себя одни трупы и пепел, много раз посылал палачей
с указом казнить Али-пашу за беззакония, но те всякий раз сами  оставались
без голов... И вот теперь  этот  неграмотный  разбойник,  ныне  повелитель
Албании, владетель крупнейших крепостей по  всему  побережью,  высокомерно
принимает русского офицера!
     Засядько сказал резко:
     -- По указанию султана и российского императора я  беру  под  высокое
покровительство этих государей Превезу. Жители этого  града  водрузили  на
свои стены наши флаги! Таким образом, они пользуются защитой нашего имени,
чести и оружия.
     Али-паша  возлежал  на  роскошнейшем  диване.  Две  полуголые  рабыни
растирали ему голые ступни, за тонким занавесом  музыканты  играли  томную
мелодию, под стенами вовсю дымили широкие курильни с благовонными травами.
Воздух был сладкий, дымный, наполненный сладкой горечью.
     -- Они получили мою защиту,-- ответил  Али-паша  насмешливо.--  Разве
это не видно?
     -- Еще как  видно,--  ответил  Засядько  сухо.  Средневековый  феодал
признает только силу. Теперь сила на его  стороне,  он  это  знает  и  без
стеснения выказывает.-- Но видят не только ваши люди.
     На таком диване должен бы нежиться холеный толстяк с  розовым  лицом,
не знающим солнца, но на Засядько смотрел дюжий разбойник, черноволосый  и
лохматый, рубашка распахнута на груди, обнажая черные курчавые  волосы.  В
ухе блестит серьга, лицо темное от солнца, покрытое морщинами от  ветра  и
солнца, но черные как маслины глаза смотрят пронизывающе, дерзко.
     -- Что мне от того, что видят на берегах северных морей?
     -- Но видит и султан.
     -- Султан далеко, а я -- здесь.
     -- Ладно,--  ответил  Засядько.--  С  этого  момента  жители  Превезы
переходят под защиту султана и российского императора.
     -- Я -- слуга султана,-- ответил Али-паша, словно забыв,  что  сказал
только что, голос его прогремел мощнее, в нем  кипела  злость.--  Это  мой
город!
     -- Был,-- ответил Засядько. Он  подошел  к  окну,  помахал  рукой.  С
корабля его не увидят, ясно, но пусть Али-паша думает, что он подает  знак
своим людям, а те передадут на корабль
     Али-паша поднялся во весь рост, и стало видно еще яснее, что  это  не
паша, а отважный и удачливый  разбойник,  взявший  власть  своими  руками,
которые не высыхают от крови.
     -- Ты знаешь,-- закричал он страшно,-- что стало с теми, кто  пытался
мне угрожать?
     Засядько чувствовал ярость атамана шайки, но понимал и  то,  что  тот
держит злость под контролем, а кричит и вот-вот пустит пену бешенства  для
острастки, чтобы русский офицер дрогнул. Но и показывать что  понял,  тоже
нельзя. Тогда в самом деле взбесится...
     В этот  момент  к  Али-паше  скользнул  неслышно  тот  самый  холеный
сановник,  что-то  шепнул  подобострастно.  Али-паша  несколько  мгновений
смотрел на русского офицера. Грудь его опустилась, он вдруг спросил совсем
будничным голосом:
     -- А ты не тот ли Зась-ядь, который разбил доблестного Селим-бея?
     -- Доблестного? -- переспросил Засядько.--  Мне  показалось,  что  он
сражался хреново.
     Али-паша впился взглядом в его глаза:
     -- Теперь и мне так кажется. Когда он с семью тысячами солдат не смог
удержать крепости. А у тебя было не больше тысячи?
     -- Семьсот,-- поправил Засядько.-- И двести местных жителей.
     Али-паша сел, рабыни тут же принялись массировать и разглаживать  его
огромные ступни. Глядя на Засядько исподлобья, внезапно предложил:
     -- Выпьешь со мной?
     -- На службе не пью,-- ответил Засядько.
     -- Девок хочешь? Вот этих подарю! Или отбери любых.
     -- Уже есть,-- сказал он нехотя.-- Хотя... если еще  остались  такие,
что в моем вкусе, я бы взял. А пока решим насчет крепости.
     Али-паша взмахом отпустил сановника. На Засядько смотрел набычившись,
но, чувствуя в самом офицере силу и помня о фрегате, чьи пушки нацелены на
этот дворец, кисло улыбнулся:
     -- Я имею фирман от султана на овладение этими землями. Ну,  и  этими
тоже. Почти... Но раз уж подошел флот наших друзей русских, то я  оставляю
им город. А сам с правоверными воинами  пойду  дальше  резать  всяких  там
греков, сербов и прочих христиан. Надо очистить  благословенную  землю  от
неверных!
     Засядько стиснул зубы.  Коротко  поклонившись,  кивнул  бледному  как
смерть знаменосцу, повернулся, и они пошли  к  выходу.  На  дверях  стояли
янычары, страшно скалили зубы, намекающе пробовали ногтем большого  пальца
лезвия своих кривых мечей, но Засядько скользил по ним  скучающим  взором,
как на выцветший узор на старых вытертых коврах.

     Знаменосец изо всех сил  старался  не  ускорять  шаг.  Его  распирала
ликующая щенячья радость. Они были у страшного  Али-паши,  предъявили  ему
требования -- подумать только! -- и не только вышли  живыми,  но  добились
своего. Да еще как добились!
     У ворот его гренадеры стояли в каре. Вокруг  бесновалась  толпа  дико
орущих  и  визжащих  разбойников.  Над  головами  блистали  сабли,  кто-то
выстрелил в воздух. Солдаты стояли бледные, с решительными лицами.  Увидев
своего капитана, закричали радостно, но острия штыков все так же упирали в
животы разбойников.
     -- Али-паша уходит! -- крикнул Засядько громко. Он адресовался своим,
но так, чтобы слышали и те, кто  надеялся  смять  ненавистных  христиан.--
Город под нашей защитой!
     Среди разбойников  крик  поднялся  такой,  что  его  оглушило.  Снова
заблистали сабли. Солдаты подались в стороны, и Засядько предусмотрительно
вдвинулся в их строй. Тут же  заметил  как  появились  люди  из  окружения
Али-паши, начали успокаивать воинов истинной веры, даже оттаскивать силой.
     Когда разозленную толпу увели, Афонин спросил неверяще:
     -- Ваше благородие, неужто удалось?
     -- Я ты не верил?
     -- Да я то верил...  в  вашу  удачу,  ваше  благородие...  да  только
Али-паша, говорят, совсем закусил удила. Грозится на Стамбул пойти,  семью
султана вырезать и свое племя на престоле усадить!
     -- Гм... солдатские уши слышат больше, чем генеральские в Петербурге.
Ты прав, с Али-пашой еще повозиться придется. Таких  людей  земля  рождает
редко.
     Знаменосец смотрел влюбленными глазами
     -- Разве что в Малороссии родился такой... Вы не заметили,  он  похож
на вас, ваше благородие?
     Афонин пробурчал:
     -- Надо спросить у  бывалых  людей,  не  разбойничал  ли  Али-паша  в
молодости в степях Малороссии. Чем черт не шутит, когда бог спит?  Яблочко
от яблони... Не зря же нашла коса на камень!
     В городе Засядько велел солдатам разбиться  на  группы  в  три-четыре
человека, не разлучаться, беречь друг другу спину. Люди Али-паши  покидают
город, но могут не удержаться от соблазна напасть  на  одинокого  солдата,
затем в качестве трофея долго таскать  его  отрубленную  голову.  А  то  и
засушат и будут хранить как сувенир, чтобы и внуки видели  доблесть  деда,
нападавшего не только на  толстых  торговцев,  но  и  на  профессиональных
солдат!
     Дома зияли выбитыми окнами и распахнутыми, а то и сорванными с петель
дверями. Трупы лежали на улицах,  ветерок  растрепывал  волосы  и  задирал
подолы убитых женщин. Мужчины лежали в лужах  крови  жестоко  изрубленные,
словно и мертвых секли ятаганами.  Улицы  были  усеяны  обломками  мебели,
выброшенной из окон, осколками посуды, обрывками  одежды,  одеял.  Ветерок
гонял по закоулкам облачка легкого пуха из распоротых перин и подушек.
     -- К воротам,-- велел Засядько коротко.-- Боря, возьми дюжину солдат,
обойди вон тот квартал.
     -- Где тебя искать?
     -- На пристани. Уцелевших от резни сейчас грузят  на  корабли.  Турки
покупают всех, кто молод и здоров. В империи  всем  находят  применение...
Тебя бы, скажем, на галеру не взяли, хлипковат, но коз пасти...
     Куприянов обиделся:
     -- Коз!.. Козы сами пасутся. Я бы у них  сразу  султаном  стал.  А  у
султанов знаешь какие гаремы?
     -- Султаном коз?
     Куприянов увел отряд быстром  шагом,  а  Засядько  бегом  заспешил  к
пристани. За ним тяжело  грохотали  солдатские  сапоги.  Покидающие  город
отряды Али-паши угрюмо жались к стенам домов.  Почти  все  тащили  узлы  с
награбленным, кое-кто нагрузил тюками жителей, теперь гнали их как  рабов,
используя в качестве мулов.
     Солдаты  роптали,  несчастные  были  жестоко  избиты,  шатались,   но
Засядько велел не задерживаться. Красивая смерть бывает  только  в  разгар
боя, а потом идут отвратительные будни войны с их грабежами, беззаконием и
медленным умиранием от ран. И пока еще реально не придумано как  во  время
войн щадить от насилия мирных жителей.

     Глава 18

     Большая часть  людей  Али-паши  уходила  берегом,  там  остались  еще
неразграбленные города и села, но часть с  богатой  добычей  грузилась  на
корабли. Когда Засядько явился на пристань, по трапам уже тянулись  унылые
цепочки рабов, вчера еще  достойных  жителей  Превезы.  Российский  фрегат
стоял, повернувшись боком, черные дула орудий смотрели в упор. Видны  были
аккуратные пирамиды ядер. Канониры стояли  наготове,  факелы  в  их  руках
горели.
     Он стиснул зубы, но молчал. Россия  ради  укрепления  своей  мощи  не
гнушается и таким  союзником.  Более  того,  в  случае  какого-либо  спора
российское командование тут же наказывает своих офицеров, стремясь угодить
той стороне, пусть даже таким дикарям. Эта стычка с Али-пашой наверняка не
пройдет  безнаказанно.  Но  есть  пределы,  за  которые   русский   офицер
переступить не в силах. И честь свою топтать  не  даст,  ибо  это  частица
чести России, что бы там не говорили чиновники в Генштабе!
     -- Стойте,-- сказал он внезапно, двое солдат с готовностью  бросились
на мостки, остановили пожилого человека в изорванной одежде.-- Это не грек
и не серб!
     Янычары  закричали  возмущенно,  солдаты  выставили  штыки.   Человек
огляделся дико, внезапно вскрикнул с надеждой, быстро-быстро заговорил  на
немецком:
     -- Ради всех святых,  спасите!  Я  торговец  из  Кельна,  меня  здесь
ограбили, а теперь хотят продать в каменоломню...
     Засядько сделал знак солдатам, те выдернули немца из цепочки пленных,
спрятали за своими спинами. Остальные невольники с криками и плачем начали
протягивать руки, прося защиты. Янычары с рычанием били их плашмя саблями,
гнали на корабль.
     Торговец дрожал, шептал благодарности, обещал расплатиться в  Кельне.
Солдаты роптали, смотрели на проклятых турков злыми глазами. К тому же эти
разбойники вовсе не турки, турки сейчас тоже союзники, это  вчера  с  ними
воевали, и завтра, похоже, будут, а сегодня голова кругом идет, кто с  кем
и за что бьется -- непонятно... Добро бы за  веру  истинную  православную,
так нет же: янычары на глазах режут как овец православных сербов и греков,
а ты стой, не вмешивайся, даже улыбайся, ибо Россия от этой  резни  что-то
да перепадет.
     Перепасть перепадет, подумал Засядько  угрюмо,  да  только  имя  Руси
будет замарано. Лучше не брать  свою  долю  из  награбленного,  потом  это
богатство боком выйдет.
     Еще двоих он вырвал из рядов невольников, признав в  них  европейцев,
на большее не решился. И так  с  него,  скорее  всего,  сорвут  эполеты  и
отправят в солдаты.
     Затем  послышался  конский  топот.  В  сопровождении  большой  группы
всадников впереди скакал высокий чернобородый мужчина. Белые зубы блестели
в черной как смоль бороде, глаза были  дикие,  разбойничьи,  он  выделялся
статью и удалью.
     Засядько невольно залюбовался  главарем  разбойников,  который  сумел
завоевать целую страну и теперь угрожает самому султану. Он был  по-своему
красив, как  бывает  красив  хищный  зверь,  полный  силы  и  ловкости.  И
головорезов подобрал под стать себе, но и среди них  выделяется  как  орел
среди кречетов.
     -- Зась-ядь,-- крикнул Али-паша предостерегающе,-- мои люди  жалуются
на тебя!
     Засядько помахал ему рукой:
     -- Почему? Разве союзникам не принято делиться?
     Али-паша оскалил зубы в понимающей улыбке:
     -- Но город-то я брал один?
     -- Наш флот перехватил эскадру французов, что шла сюда на помощь...
     Он умолк, сердце екнуло. По трапу гнали женщин, среди  них  мелькнуло
знакомое лицо. Трое из женщин прижимали к себе плачущих детей.
     Али-паша проследил за взглядом русского офицера:
     -- А, женщины... Это всегда самый сладкий товар.
     -- Мне нужна вон та,-- сказал Засядько внезапно охрипшим голосом.
     Он бросился на сходни, сорвал с женщины покрывало. На него  взглянуло
дикое, заплаканное лицо Кэт. Губы ее распухли, глаза были красные от слез.
Она обеими руками прижимала к груди маленькую Олю. Та выглядела  измучено,
но,  завидев  красивого  русского  офицера,  улыбнулась  сквозь  слезы   и
протянула к нему ручонки.
     -- Господи,  Кэт!..--  он  обернулся  к  Али-паше.--  Эту  женщину  я
забираю!
     За спиной Али-паши раздался  грозный  ропот.  Янычары  уже  перестали
обращать внимание даже на пушки фрегата, под прицелом которых  находились.
Гнев и унижение были на их лицах. Один подъехал к вожаку, что-то выкрикнул
гневно.
     Али-паша  кивнул,  обернулся  к  Засядько.  Черные  цыганские   глаза
смеялись:
     -- Он говорит, что это его женщина. Он поймал ее! Что скажешь на это,
гяур?
     -- Это женщина -- русская,-- сказал  Засядько  с  яростью.--  Она  не
может быть его добычей.
     -- Это война,-- ответил Али-паша философски.--  Мы  все  можем  стать
добычей воронья.
     -- Эту женщину я не отдам,-- заявил Засядько.
     Солдаты с готовностью сомкнулись вокруг  Кэт.  Али-паша  сделал  знак
своим людям, те вытащили ятаганы и окружили группу русских солдат. Их было
вдесятеро больше, и здесь, как понимал Засядько, пушки фрегата не помогут.
     -- Ладно,-- сказал  он  сдержанно,--  я  признаю  его  право  на  эту
женщину...
     Глаза Кэт в испуге расширились, солдаты заворчали. Лишь маленькая Оля
смотрела на Засядько и тянула к нему руки.
     -- Ну вот и хорошо,-- сказал Али-паша с победной усмешкой.  В  глазах
была радость, он заставил отступить железного капитана,  о  котором  знали
уже и французы, и турки, и всякие там сербы с греками.
     Засядько вытащил кисет с монетами:
     -- Здесь сто цехинов. Я предлагаю за эту женщину!
     Янычар, который  был  хозяином  Кэт,  отрицательно  покачал  головой.
Али-паша понимающе засмеялся. Любую женщину можно купить за цехин, но  его
люди, хоть и разбойники, гордость ставят выше денег!
     Кэт  попробовали  утащить,  но  штыки  солдат  все  еще  загораживали
янычарам путь. На Засядько оглядывались, ждали его последнее слово.
     -- Ладно,-- сказал он хмуро,-- тогда будем говорить не как  торговцы,
а как мужчины. Я ставлю эти монеты, а ты ставишь женщину. Мы можем сыграть
хоть в кости, хоть тянуть жребий...
     Янычар отрицательно покачал головой, хлопнул ладонью по эфесу кривого
меча. Али-паша объяснил:
     -- Он говорит, мужчины объясняются языком оружия.
     -- Он прав,-- ответил Засядько просто.
     Среди янычар пошло оживление. Али-паша смотрел внимательно:
     -- Ты отважный командир, но так ли ты хорош в схватке? Если  один  на
один? Здесь выучка франков не поможет.  В  поединки  сомкнутым  строем  не
ходят!
     Засядько смолчал, что он не родился русским офицером. Слышно было как
вскрикнула Кэт, заплакала. Солдаты подались в  стороны,  образовали  круг.
Янычары слезали с коней, тоже помогали гренадерам освободить площадку  для
поединка. У людей Али-паши горели глаза, все азартно переговаривались,  из
рук  в  руки  переходили  монеты.  Засядько  заметил,  что  некоторое   из
гренадеров, поддавшись общему настроению, тоже о  чем-то  уговаривались  с
янычарами, бились о заклад, складывали в узелочек монеты, золотые  кольца,
серьги.
     Я вам покажу, подумал он зло. Ишь,  двух  драчливых  петухов  узрели!
Ладно, разберусь, кто против меня ставил, сквозь строй мерзавцев...
     Он обнажил шпагу, посмотрел на янычара и швырнул ее Афонину. Один  из
воинов в чалме с готовностью протянул свой ятаган.  Александр  взвесил  на
руке, оглядел широкое лезвие, загнутое и хорошо сбалансированное, кивнул.
     Кроме двух поединщиков  площадка  была  пуста,  гренадеры  и  янычары
стояли вперемешку, сцепились руками,  держали  линию.  Остальные  смотрели
через головы, выкрикивали, свистели, кричали.
     Янычар был рослым и длинноруким, на смуглом лице глаза горели злобой,
в сухом жилистом теле чувствовалась звериная мощь.  Засядько  видел  краем
глаза как Али-паша обменялся монетами  с  кем-то  из  ближних  соратников,
затем все перестало существовать, кроме  противника.  Тот  шел  навстречу,
поигрывая ятаганом. Солнечные зайчики кололи глаза.
     Засядько тоже сделал шаг вперед, в сторону, их ятаганы встретились  в
воздухе. Лязг, скрежет, оба замерли, пробуя силу  рук  друг  друга,  глядя
глаза в глаза. Засядько чувствовал  сильный  запах  немытого  тела,  видел
вздувшиеся жилы на шее. Разом отпрянули,  еще  дважды  скрестили  мечи,  и
разошлись,  уже  ощутив  мощь  друг  друга,  и  показав  окружающим,   что
встретились не новички, и легкой победы не будет.
     Гренадеры дисциплинированно молчали. Янычары орали,  верещали,  лезли
через головы живой цепи. Русский офицер и  воин  Али-паши  сошлись  снова.
Оружие заблестело, раздался непрекращающийся звон, ятаганы сталкивались  с
такой быстротой, словно противники сражались двумя мечами.
     В яростных глазах  янычара  Засядько  впервые  уловил  уважение.  Оба
фехтовали,  стоя  посредине,  потом  Засядько   начал   медленно   теснить
противника, не давая перейти в атаку, осыпал частыми ударами, и все  время
стерегся ответного выпада.
     Янычар дышал все тяжелее, не привык к затяжным боям. В нем  еще  жила
свирепая сила, но Засядько чувствовал растерянность и растущий  страх.  Он
привык добиваться  быстрой  победы,  а  этот  русский  оказался  настоящим
воином.
     Они прошли еще по кругу, выказывая свое мастерство, но  теперь  крики
янычар стали тише. Засядько внезапно отпрянул, предложил быстро:
     -- Откажись от женщины?
     Янычар зарычал  и  бросился  вперед  из  последних  сил.  Еще  дважды
скрестили мечи со звоном, затем Засядько даже не проводя обманного приема,
просто воспользовался усталостью противника. Пока тот с побледневшим лицом
старался удержать в занемевших после удара пальцах ятаган, Засядько быстро
ударил еще. Лезвие полоснуло по жилистой шее.  Послышался  хруст,  щелчки,
будто лопались натянутые струны.
     В гробовом молчании голова покатилась в пыли, а  обезглавленное  тело
осело,  разбрызгивая  струи  крови.  Цепь  распалась,  янычары   бросились
поднимать сраженного товарища, кто-то подхватил и унес отрубленную голову.
     Али-паша подъехал конем, смотрел сверху вниз со странным выражением:
     -- Жаль, что ты не мой офицер... Я бы  тебя  сделал  правителем  этих
земель. А потом и наследником.
     -- Мне не идут шаровары,-- ответил Засядько.
     Али-паша оскалил зубы в усмешке:
     -- Откуда знаешь? Ты ж не пробовал.
     -- Я? -- удивился Засядько.
     Глаза Али-паши стали внимательными:
     -- Постой, постой... Ты казак? Что-то в тебе есть от запорожца!
     -- Угадал.
     Али-паша досадливо ударил кулаком по луке седла:
     --  То-то  ты  дрался  так...  знакомо.   Ну   да   ладно.   Надеюсь,
всемилостивейший Аллах мне простит, что  я  поставил  на  тебя...  хотя  и
сомневался. А так как все ставили на Абдуллу, то я выиграл у всех...
     -- Деньги что,-- сказал Засядько,-- зато они еще раз  убедились,  что
ты пашой стал не зря.
     -- Потеряв деньги,-- засмеялся Али-паша,-- все умнеют! И  я  умнел...
Только я умнел быстрее других. Ты  прав,  больше  уважать  будут.  Женщина
твоя.
     Он повернул коня, поехал прочь. Засядько отдал  ятаган  хозяину,  тот
сказал со смешанным чувством:
     -- Хоть я проиграл десять монет, зато  буду  рассказывать,  что  моим
ятаганом убит могучий Абдулла Емель-бек, которому не было равных!
     Он вскочил на коня и, гикнув люто, пустил его галопом догонять отряд.
Кэт, трепещущая и  запуганная,  протиснулась  к  Засядько.  Оля,  наконец,
сумела перебраться к нему на руки,  тут  же  обняла  за  шею,  запечатлела
жаркий поцелуй на щеке. Кэт прошептала:
     -- Господи, Саша... Вы так рисковали!
     Она дрожала и отводила взор от обезглавленного  тела  в  луже  крови.
Афонин, улыбаясь как крокодил, подал шпагу. Спрошу позже, решил  Засядько.
Похоже, все-таки ставил на меня. Ишь, довольный! Да, наверное,  лояльность
моих солдат не позволила ставить на  янычара.  У  русских  стадность  выше
личной выгоды.
     -- Где барон? -- поинтересовался он сухо.
     Кэт зябко повела плечами. Платье на груди  было  изорвано,  на  белой
нежной шее виднелись кровоподтеки.
     -- Не знаю... Когда эти  ужасные  люди  ворвались  в  дом,  боюсь,  я
потеряла сознание. Когда очнулась, меня уже тащили на  улицу.  Зигмунда  я
больше не видела.
     -- Значит, он мог остаться жив?
     -- Не знаю,-- прошептала она,-- я ничего не знаю...
     Оля поерзала, умащиваясь, чмокнула его в щеку, голосок был серьезным:
     -- Ты помнишь, что я выйду за тебя замуж?
     Он легонько шлепнул ее по оттопыренной попке:
     -- Конечно-конечно. Но чуть подрасти сперва... Кэт, вы не тревожьтесь
раньше времени. Я сейчас пошлю людей искать барона. Здесь не  такой  уж  и
большой городишко, корабли еще отчалить не успели. Мы все обыщем!
     В ее больших и все еще прекрасных  глазах  были  мольба  и  отчаяние.
Слезы блестели, губы распухли  и  вздрагивали.  Малышка  прижалась  щекой,
счастливо посапывала. Ее крохотные пальчики были нежные и теплые.

     Странно, ненависти к Грессеру уже не было. Оставалась только  жалость
к Кэт, ее нелепой неустроенности. Прав был Афонин, им бы ехать за колонной
русских солдат, но Грессер  тогда  стегнул  коней  и  умчался.  Даже  если
понимал, что советуют для его же пользы, но это как  раз  могло  разъярить
еще  больше.  Мужчины  легко  выносят  ненависть,  злобу  противника,   но
страдают, если их жалеют.
     Он роздал деньги, Афонин взял с собой двух солдат,  Праскудинов  тоже
двух, примчался Куприянов и тоже предложил  свою  помощь,  так  что  он  в
конце-концов остался только с Кэт,  да  еще  маленькая  Оля  не  возжелала
слезать с его рук.
     -- Я вас отправлю на корабль,-- сказал он настойчиво.-- Там вы будете
в безопасности!
     Кэт подняла на него благодарные глаза:
     -- Но разве это возможно...
     -- Капитан корабля уже  и  так  нарушил  кое-какие  правила.  Правда,
женщина на борту.
     С фрегата уже спустили десантную шлюпку, весла дружно взбивали волны.
На  носу  шлюпки  стоял  Баласанов,  как  всегда   элегантный,   красивый,
подтянутый, будто собрался на бал в столице. Еще издали помахал  рукой,  а
когда шлюпка с размаху заскрипела по мокрому песку,  прыгнул,  ухитрившись
избегнуть волны, подошел  к  Засядько,  но  глаза  его  с  восторгом  были
устремлены на Кэт.
     -- Дорогая Кэт,-- сказал Засядько,-- позволь представить моего  друга
Эдуарда Баласанова, капитана этого красавца фрегата... Без его помощи я не
смог бы вытеснить Али-пашу из Превезы.
     Баласанов поклонился, нежнейшим образом поцеловал руку Кэт:
     -- Я весь к вашим услугам!
     -- Эдуард,-- сказал Засядько,-- пока  мои  люди  ищут  ее  пропавшего
мужа, ты приютил бы ее как-нибудь? Она с дочерью.
     Баласанов обратил взор на  малышку.  Та,  обнимая  Засядько  за  шею,
объявила важно:
     -- Я выйду за него замуж.
     -- Конечно,-- восхитился Баласанов,-- как же могло  бы  иначе?  Я  ни
минуты не сомневаюсь. Поздравляю вас, барышня,  вы  сделали  недурственный
выбор.
     Малышка подумала, сказала очень серьезно:
     -- Я его люблю.
     -- А вот это опасно,--  предостерег  Баласанов.--  Безопаснее  любить
шторм! Александр, я пошлю матросов подготовить какой-нибудь дом  для  Кэт.
Там, в безопасности можно ждать результатов. Я оставлю двух  матросов  для
охраны.
     Все-таки  не  решился  взять  женщину  на  корабль,  понял  Засядько.
Просвещенный  аристократ,  но  то  ли  в  приметы  верит,  то  ли  обычаев
придерживается. Ладно, худшее позади. Кэт дрожит, но вынесла  все  стойко,
малышка даже не успела испугаться.
     Она передал ее на руки Кэт, уже там потрепал по пухлой щеке:
     -- Ты очень храбрая девочка!
     -- Я не храбрая,-- заявила она.
     -- Но ты же не испугалась разбойников?
     -- Нет конечно,-- удивилась она.-- Я знала, ты прийдешь  и  всех  нас
спасешь!
     Баласанов удивленно посматривал то на малышку, то на Засядько.  Потом
в глазах появился хитрый  огонек,  он  перевел  понимающий  взор  на  Кэт.
Испуганная   и   трепещущая,    она    по-прежнему    выделялась    редкой
аристократической красотой, что видна и  без  косметики,  пышных  одежд  и
затейливых причесок.
     -- Да,-- согласился он,-- такой спасет! Догонит  и  еще  раз  спасет.
Дорогой Александр...
     -- Дорогой Эдуард,-- прервал  Засядько,  догадываясь  что  тот  хочет
сказать,-- я прослежу  за  поисками  барона,  а  ты,  будь  так  уж  добр,
позаботься о безопасности нашей соотечественницы!
     Он поклонился и поспешно  удалился,  не  желая  видеть  глаз  Кэт,  в
которых  появилось  странное  выражение.   Баласанов   учтиво   поклонился
прекрасной соотечественнице, хотел было  взять  малышку  на  руки,  та  не
пошла, насупившись смотрела вслед Засядько. В глазах ребенка  было  не  по
возрасту мудрое выражение.

     Грессера отыскали не скоро,  но  тот  был  жив,  хотя  избит  сильно.
Впрочем, как и остальные пленники, которых уже приковали к веслам.  Гордый
барон не пытался стать героем, тем самым сохранил жизнь.
     Его выкупили за две серебряные монеты. За козу давали три, за  корову
-- шесть, так что спасение Грессера не потребовало героических усилий и не
легло тяжелым бременем на его кошелек.
     Грессеры с дочерью поплыли на шлюпке к большому  торговому  судну,  а
фрегат с десантом медленно отошел от берега и двинулся вглубь архипелага.
     Засядько занимался обустройством своей команды, занимался ракетами, и
постепенно горечь от встречи с Грессерами начала выветриваться из сердца.
     А в редкие перерывы в работе хоть не выходи на верхнюю палубу: не мог
насмотреться на изумительнейшую чистоту  этих  южных  морей.  Даже  в  его
Черном море в лучшую солнечную погоду он мог  увидеть  дно  на  глубине  в
пять-семь саженей,  но  здесь  корабли  проплывали  словно  бы  по  волнам
плотного прозрачного воздуха.  Он  мог  рассмотреть  камешки  и  ползающих
крабов на глубине в пятьдесят саженей, если не больше!
     Куприянов на палубе проводил времени куда больше. Он был выходцем  из
глубин Сибири, моря не видывал вовсе. Он же первый узрел  зоркими  глазами
охотника нечто в далекой глубине:
     -- Саша! Саша, смотри скорее!
     Далеко внизу под днищем корабля  проплывал,  как  показалось  сперва,
подводный город. Лишь присмотревшись, различил  множество  кораблей,  иные
уже  разваливались,  другие  наполовину  занесло  песком,   но   множество
выглядело неповрежденными. Разве что на светлом дереве были заметны темные
пятна пожаров. У многих сохранились клочья парусов,  на  палубах  Засядько
рассмотрел белеющие кости, человеческие черепа.
     Они проплыли над двумя огромными фрегатами, где взрывами были сорваны
палубы, но пушки  стояли  ровными  рядами,  возле  некоторых  даже  лежали
банники, ядра раскатились, забились в щели, проломы. Чуть  дальше  корабли
лежали в беспорядке: кто на боку, кто как ушел кормой,  так  и  торчал  из
песка, медленно разрушаясь от своей тяжести. Подряд  три  корабля,  словно
сговорившись, затонули кверху дном, днища  выглядели  девственно  чистыми,
лишь  один  успел  чуть  обрасти  ракушками,  он  же  угрожал  поверхности
обломанным килем.
     -- Сколько их,-- прошептал Куприянов.
     -- Целый флот,--  согласился  Засядько  невесело.--  Здесь  бои  идут
часто. Место больно лакомое! Здесь еще корабли князя Игоря Старого сгинули
от греческого огня.
     -- Турки сожгли?
     -- Сам ты турок. Скажи еще: османы.
     -- А что такое? --  обиделся  Куприянов.--  Я  не  больно  успевал  в
гиштории, зато дважды выигрывал скачки! У меня отличие по конной выучке!
     -- Коню дали,-- буркнул Засядько,-- а ты его медаль носишь?
     -- Ладно, я что-то слышал про князя Игоря...  Это  его  привязали  за
ноги к верхушкам деревьев и -- фьють! -- отпустили?
     Его. Но сперва он ухитрился погубить русский флот.
     -- Здесь?
     -- На этом месте,-- подтвердил Засядько.-- Только наши лодьи вряд  ли
найдешь. Песком занесло... Да и не больно много добычи тогда нагребли.
     -- Откуда ты все это знаешь?
     -- А у меня не конь заканчивал корпус.
     Да и стоит ли рассказывать, что греческий огонь в сосуде  хранится  у
него в каюте? И он изучает, ставит опыты, пытается усилить движущую  силу,
что когда-то с силой плюнула горящей струей  из  труб  в  сторону  русских
ладей?
     Он проводил взглядом  исчезающее  кладбище  кораблей.  Постепенно  их
становилось  все  меньше,  встречались  реже.  Похоже,  те  в  жарком  бою
неосторожно сбились в кучу, а потом огонь перекидывался с борта на борт, с
мачты на мачту.

     Эскадра  двигалась  в  архипелаге,  очищая  острова   от   гарнизонов
противника. Александр потерял счет освобожденным островам или, что  вернее
было бы сказать,  захваченным.  Мечта  Петра  Великого  и  его  знаменитое
завещание,  которое  он  позаимствовал  еще  у  князя  Владимира,   начала
воплощаться в жизнь. Русские корабли, укрепившись на Черном море, построив
там под руководством Суворова военные порты Одессу и Севастополь,  победно
прошли через Дарданеллы и хозяйничали в Средиземном море. Укрепившись там,
оставив теперь уже свои, русские гарнизоны, эскадра готовилась к прыжку  в
новое море и к новым территориям.
     Впереди -- Адриатика!

     Глава 19

     Уже и в Адриатике бои шли за боями, русский флот захватывал  острова,
водружал флаги российской империи.  Сколько  их  он,  Александр  Засядько,
водрузил за два года непрерывных боев на островах? И самим  островам  счет
потерял...
     Однажды к нему ворвался Куприянов, радостно закричал с порога:
     -- Война с Турцией! Только  что  пришло  сообщение!  Теперь  можно  и
Али-пашу взять за жабры, и его разбойничье войско разогнать.
     -- Чему радуешься? -- спросил Александр скептически.
     -- Как  чему?  Разгромим  проклятых  османов,  освободим  от  их  ига
балканских славян, братьев по  христианской  вере.  Не  всех  же  Али-паша
вырезал? Разве это не великая цель -- освобождать православных?
     -- Великая,-- согласился Засядько.-- Военные действия  уже  начались,
как я полагаю?
     -- Ты угадал! -- ответил возбужденный Куприянов.-- Генерал Михельсон,
командующий русской армией на Днестре, по приказу  из  Петербурга  перешел
реку, занял Яссы и Бухарест.  Правда,  нашего  посла,  князя  Италийского,
турки едва не посадили в тюрьму, так как он не  смог  объяснить  поведение
своего правительства. Ведь военные действия начались без объявления войны!
Нечестно, конечно. Правда, политиков больше интересует эффективность...
     Куприянов захохотал, крутнулся  на  каблуках.  Из  него  ключом  била
энергия, он готов был сейчас же ринуться в бой  с  мусульманской  Турцией,
вчерашним союзником. Александр пожал плечами  и  придвинул  карту.  От  их
мнений и желаний ничего не зависит, но хорошо бы хоть как-то разобраться и
понять, что их ждет.
     Вскоре подоспело  еще  одно  сообщение.  Для  совместных  действий  с
русским флотом прибыла английская  эскадра  под  руководством  Дакуорта  в
составе восьми линейных кораблей, двух  фрегатов,  двух  корветов  и  двух
галионов. Адмирал сразу же приступил к штурму Дарданелл. Французы взяли на
себя  руководство  турецкими  канонирами.  Англичане  заставили   турецкие
батареи умолкнуть, а у Нагары уничтожили пять из шести турецких судов.
     -- Нам предстоит идти на остров Тенадос,-- заявил Засядько.
     -- Откуда ты знаешь? -- изумился Куприянов.
     -- Видно.
     -- Господи, да ты в стратеги метишь!
     -- Просто интересно понимать скрытые пружины. Выступим не  позже  чем
через два дня.
     Выступили на  следующий  день.  Эскадра  Сенявина  в  составе  восьми
линейных кораблей, одного фрегата, шлюпа и двух тысяч десанта двинулась  к
Дарданеллам на соединение с Дакуортом.
     Тем временем французские советники султана Селима III сумели наладить
оборону Константинополя. Пока жители города таскали камни, землю и прутья,
французский консул Себастиани  вступил  в  переговоры  с  англичанами.  Те
попались на удочку. В  первый  же  день  переговоров  турки  выставили  на
батареи 300 пушек, через два дня их было уже 1200. В то  же  время,  когда
Константинополь и берега Босфора укреплялись орудиями,  англичане  узнали,
что подобная работа ведется и  на  линии  их  отступления  --  на  берегах
Дарданелл. Дакуорт понял, что погибнет, если  будет  медлить,  и  вернулся
через Дарданеллы, потеряв два корвета, 197 человек убитыми и 412 ранеными.
     -- А что будем делать мы? -- спросил Куприянов  у  Засядько.  Поручик
теперь внимательно прислушивался к прогнозам капитана-артиллериста.
     --  Что  и  собирались,--  ответил  Александр.--  Высадим  десант  на
Тенадосе.
     -- А толку?
     -- Сенявин у нас больше стратег, чем  боец.  Он  предпочтет  основать
базу для блокады Дарданелл! Это безопасней, чем красивый, но бесполезный и
кровавый рейд англичан к Константинополю.
     Засядько как в воду смотрел. 10 марта ему во главе  десанта  пришлось
овладевать Тенадосом. О  ракетах  некогда  было  думать,  ибо  на  острове
пришлось строить укрепления, возводить батареи. Лишь через три месяца,  10
июля, ему велели вернуться на корабль: турецкий флот вышел  из  Дарданелл.
Сенявин, опасаясь, что турки, избегая решительного сражения, снова уйдут в
пролив, поспешно отступил. Турецкая эскадра подошла к острову  и  высадила
шеститысячный десант. Засядько с тревогой думал об  оставшемся  гарнизоне.
Продержатся ли до конца боя, в исходе которого можно было не сомневаться?
     Через два дня русская эскадра обнаружила противника у острова  Лемнос
и атаковала его. Завязалось знаменитое Афонское сражение, в ходе  которого
турки потеряли три линейных  корабля,  четыре  фрегата  и  корвет.  Убитых
насчитывалось свыше тысячи, а 774 человека было захвачено в плен.  Русские
потеряли всего 231 человека.
     Затем эскадра вернулась  к  Тенадосу.  Засядько  высадился  во  главе
тысячного отряда и, после ружейного залпа в упор, бросил в штыковую  атаку
против шеститысячного войска своих солдат. После жестокого  короткого  боя
турецкий десант капитулировал.
     Пленных согнали в уцелевшие бараки,  Солдаты  собирали  и  бросали  в
высокие кучи  ружья,  ятаганы,  кривые  сабли,  и  длинные  ножи.  Пленным
офицерам Александр разрешил, рискуя вызвать гнев начальства, оставить  при
себе холодное оружие. Все-таки пленных набралось около пяти тысяч, впятеро
больше!
     --  Бараки  запереть,--  велел  он,--  окна  забить.  Ружья  и  пушки
погрузить на корабль, а перед бараками  с  пленными  поставить  караульную
роту. Стрелять при первой же попытке к бегству.
     Он  поднялся  на  холм,  от  открывшейся  красоты  дрогнуло   сердце.
Чистейшее синее небо, на котором не бывает туч, лазурное море с прозрачной
водой, зеленый райский остров  весь  в  оливковых  рощах,  странных  южных
деревьях и растениях, какие не растут в его суровом северном краю, весь  в
диковинных цветах с чарующими ароматами. Если рай был  не  здесь,  то  где
еще?
     Малочисленные селения на побережье были как на ладони. Он  видел  как
после окончания стрельбы из домиков появлялись смуглые черноволосые  люди,
пугливо оглядывались, за ними выползали из нор женщины и дети.  Новогреки,
как их называют ныне, народ, что  возник  на  развалинах  древней  Эллады,
говорит на новогреческом языке, смеси славянского и турецкого с  осколками
автохтонного населения, что имеет наглость именовать себя  греками...  как
будто бы настоящие греки позволили чужим армиям сражаться друг с другом на
своей земле!
     В полуверсте от его холма белел прекрасный дворец из белого  мрамора.
Вокруг него был  разбит  сад,  на  клумбах  яркими  красками  распустились
необычайные цветы. Ажурная лесенка вела прямо к воде.  Стены  дворца  были
украшены  барельефами  и  горельефами.  Александр  даже  отсюда   различил
кентавров и эллинских героев. Весь дворец выглядел как бесценная  игрушка,
созданная руками мастера.
     Часть  местных  жителей,  что  побойчее,  спешили  к   разгромленному
турецкому гарнизону. Всегда что-то остается, что пригодится  в  хозяйстве.
Важно опередить соседей, а потом можно всю жизнь хвастаться своей  отвагой
и удалью, когда жена при  соседях  ставит  на  огонь  турецкий  котел  или
развешивает на плетень для просушки турецкие шарфы.
     Афонин взобрался на холм, вытянулся:
     -- Ваше благородие, в тот белом доме засели бежавшие турки!
     -- Сколько?
     -- Десятка два, не больше.
     Александр  хотел  было  махнуть  рукой,  преследовать  убегающих   --
последнее дело, но Афонин неожиданно добавил:
     -- Такую красоту испакостят! Это ж не они стоили, наверняка!
     Александр спросил удивленно:
     -- Почему так решил?
     -- А что они сами  построили?  --  ответил  Афонин  убежденно.--  Все
чужое. Нам священник говорил, что они и наш Царьград, откуда мы нашу  веру
православную вынесли,  захватили,  испакостили,  святые  церкви  в  мечети
превратили, а сам город богохульно назвали Стамбулом!.. И еще он  говорил,
что скоро мы пойдем отвоевывать этот город,  царя  всех  городов,  изгоним
неверных, восстановим святую веру Господа нашего!
     Он  благочестиво  перекрестился.  Александр  пожал   плечами.   Велят
освобождать Константинополь, так велят. А судя по всему, дело к тому идет.
Турков теснят с захваченных ими  земель  год  за  годом,  а  освобожденные
земли, кому бы не принадлежали  раньше,  становятся  уже  землями  великой
Российской империи.
     -- Возьми роту, выбей из здания,-- велел он.  Подумав,  добавил.--  Я
сам пойду с вами.
     Скрытно подобраться уже не удавалось, но Засядько и не  надеялся.  Он
выставил лучших стрелков, велел непрестанно стрелять по окнам и по  крыше,
а сам с обнаженной саблей бросился к  парадной  двери.  За  ним  грохотала
земля от топота ног. Его любили и не отставали, хотя он  мчался  так,  что
едва касался земли.
     У дверей завязался короткий бой, потом он поднимался по  лестницам  и
переходам, нанося удары, уклоняясь, прыгая через перила, переступая  через
упавших, оскальзываясь в лужах крови, что стекала по мраморным лестницам и
впитывалась в огромные мохнатые ковры.
     Наверху послышался женский  крик.  Александр  проскочил  между  двумя
турками, предоставив с ними драться своим гренадерам, взбежал на последний
поверх. В маленькой уютном зале на той  стороне  захлопнулась  дверь,  ему
показалось, что там  мелькнула  юбка.  Он  пробежал  стремительно,  рискуя
нарваться на пулю или клинок, распахнул двери, увидел  как  на  том  конце
исчезает двое турецких офицеров, волоча за собой  женщину  с  распущенными
волосами.
     Александр заорал, требуя оставить жертву и сражаться, но они добежали
до двери и снова исчезли. С проклятиями, не  останавливаясь,  он  пронесся
через анфиладу комнат, пока внезапно офицеры не швырнули женщину на пол  и
не обернулись к нему, разом обнажив длинные изогнутые сабли.
     Это была последняя комната, дверь здесь была единственная. В  комнате
находились еще люди, Александр заметил  их  краем  глаза,  он  внимательно
следил за противниками. Еще один выхватил саблю и  начал  заходить  сзади.
Здесь тень от солнца не поможет, но он был уже не зеленый  юнец,  и  когда
глаза офицеров внезапно сузились, оба задержали  дыхание,  он  молниеносно
пригнулся, ткнул назад саблей и тут же, услышав вскрик,  шагнул  вперед  и
яростно скользнул лезвием по сабле ближайшего турка.  Удар  был  коварным,
кончик достал противника в шею,  из  разрубленной  артерии  ударили  тугая
струя крови.
     Александр повернулся к третьему,  последнему,  улыбнулся  нехорошо  и
поднял саблю. Тот дрогнул,  отступил.  Только  что  их  было  трое  против
одного, трое сильных и умелых, но двое уже убиты с  той  легкостью,  будто
сражались с бессмертным демоном.
     -- Я сдаюсь! -- вскрикнул офицер торопливо и  протянул  саблю  эфесом
вперед.
     Засядько  взял,  небрежно  швырнул  себе  за  спину  к  дверям.   Там
послышались голоса русских гренадеров. Афонин выругался, но успел  поймать
саблю на лету.
     -- Уведи пленного,-- велел Засядько.
     -- А эти? -- спросил Афонин, указывая на плавающие в крови трупы.
     Засядько отмахнулся:
     -- Черт с ними. Пусть хозяева сами убирают.
     Из глубины комнаты донесся старческий голос:
     -- Я благодарю великодушного русского офицера... Конечно,  мы  уберем
сами... Все, чем можем отблагодарить...
     В глубоком кресле, едва видимый из-за  высоких  подлокотников,  сидел
глубокий старик. Из-за спинки выглядывала девчушка лет пяти,  у  нее  были
живые глаза, смышленое личико. А  в  углу  высокий  мужчина  хлопотал  над
плачущей женщиной. Когда он обернулся, Александр ахнул,  дернулся,  словно
получил неожиданный удар в живот.
     Это был Грессер, располневший, с  нездоровой  желтой  кожей,  впавшим
ртом. А когда плачущая женщина отняла ладони от лица, Александр узнал Кэт.
Она тоже пополнела, но лицо ее еще оставалось свежим, только у рта залегли
скорбные морщинки. Лицо ее было мокрым от слез, губы  распухли.  Александр
заметил, что платье ее было  разорвано  на  груди,  а  на  щеке  пламенели
отпечатки толстых пальцев.
     Появились слуги,  запричитали,  начали  уволакивать  трупы,  вытирать
кровь, захлопотали вокруг хозяина. Александр пошел  к  дверям,  на  сердце
была такая горечь, что не мог остаться и разговаривать с людьми,  один  из
которых предал, а второй сделал все, чтобы склонить к такому предательству
и потом упиваться победой.
     На пороге он ощутил, что его дергают сзади за полу. Девчушка смотрела
снизу вверх серьезно и по-взрослому мудро. У нее были  глаза  Кэт,  только
серые, а в волосах как огонек  пламенел  оранжевый  бантик.  Она  спросила
требовательно:
     -- А почему ты уходишь?
     -- У меня солдаты,-- ответил он.-- Надо о них позаботиться.
     Она подумала, морща курносый носик:
     -- А кто заботится о себе?
     -- Я сам,--  ответил  он  серьезно.--  Сильные  должны  заботиться  о
других, потом о себе.
     Она опять подумала, решила:
     -- Я буду о тебе заботиться. Ты  ж  смотри,  жди  меня.  Я  еще  чуть
подрасту и выйду за тебя замуж.
     Он осторожно поднял ее на руки, засмеялся:
     -- Ты еще помнишь?
     -- Разве такое забыть можно? -- удивилась она.
     Он ощутил, что ребенок ставит его в затруднительное положение.
     -- А сколько тебе лет?
     -- Пять. Скоро будет шесть.
     -- Да,-- согласился он.-- Тогда замуж  почти  пора.  Тогда  было  еще
рано... сколько тебе было, три годика?.. а теперь пора...
     Она уютно устроилась  у  него  в  кольце  рук,  словно  в  гнездышке,
смотрела все так же серьезно. Чувствовалась, что ей  нравится  у  него  на
руках возле широкой груди, за которой так  часто  бухает  сильное  горячее
сердце.
     -- Я знаю,-- сказала она с сожалением.-- Но мама почему-то против.  Я
с ней уже говорила! А я бы уже сейчас могла разглаживать вот этот  шрам...
Ты такой печальный и одинокий...
     Она коснулась розовым пальчиком его лба, потрогала  глубокую  складку
между бровей. Ему стало трудно дышать. Он осторожно опустил ее на пол:
     -- Шрамы на теле я оставляю другим. У меня только один  шрам,  но  он
глубоко внутри. Прямо на сердце.
     Из глубины комнаты послышались сразу два голоса:
     -- Оля!
     -- Оля, иди сюда!
     Александр поцеловал ребенка в щеку, тот подставлял  требовательно,  и
быстро  вышел.  Спускаясь  по  мраморной  лестнице,  чувствовал  как   его
попеременно душат то гнев, то боль.
     Во дворе пленные забились в угол  между  сараем  и  конюшней,  в  них
летели комья грязи, камни, палки. Челядь неистовствовала,  вымещая  обиды.
Гренадеры лениво отгоняли греков, объясняли жестами, что пленный -- уже не
противник,  с  ним  вообще-то  можно  бы  и  по-людски.  Да  и  вообще  не
по-христиански бить и топтать неоружного.

     Глава 20

     Оставив пленных в замке  под  охраной  местной  милиции,  крестьян  с
оружием, он повел свой десантный батальон обратно. На том конце острова  в
уютной бухте ждет фрегат Баласанова. Однажды оглянувшись, Засядько увидел,
что в сотне шагов за его колонной солдат ползет телега. На  передке  сидит
черный как арап грек,  без  нужды  взмахивает  кнутом,  а  посреди  телеги
виднеется женская фигура. Она наклонилась  над  ребенком.  Грессер  угрюмо
восседал сбоку.
     Они двигались без остановок  до  полудня,  как  вдруг  Афонин  заорал
радостно:
     -- Ваше благородие, корабль!
     Он стоял в десятке саженей впереди на круче,  размахивал  треуголкой.
Засядько крикнул раздраженно:
     -- Что за корабль?.. До наших еще верст тридцать. А чужих тут быть не
должно!
     -- Корабль! -- настаивал Афонин.-- Не хранцузский, это  точно.  И  не
турецкий. Их флаги я знаю.
     Заинтересованный, Засядько взбежал на каменную гряду. Далеко  впереди
внизу в блистающей лазури медленно двигался корабль.  Это  был  барк  или,
скорее, баркантина, паруса приспущены,  корпус  блистает  чистотой,  мачты
явно недавно выкрашены,  весь  он  выглядел  чистым,  ухоженным,  и  сразу
вызывал симпатию.
     -- Этот корабль мог бы взять наших... соотечественников,--  решил  он
быстро.-- Если, конечно, идет в Россию. Или будет  заходить  в  российские
порты.
     -- Значит, свернем к воде? -- бодро спросил Афонин.
     -- Свернем,-- согласился Засядько.-- Даже более того, искупаемся.
     Восторженный рев был ответом. Солдаты, одетые по-российски  добротно,
обливались потом в средиземноморскую  жару.  Засядько  пользовался  каждой
возможностью загнать их в воду, солдаты всякий раз самозабвенно  бросались
в чистейшую теплую воду,  барахтались  среди  лазурных  волн,  визжали  от
счастья как малые дети, топили друг друга, ловили на мелководье крабов  и,
вопя дурашливыми голосами, шарахались от медуз.
     К воде двигались с такой скоростью и неудержимым  напором,  что  будь
впереди любой враг, дрогнул бы и побежал, видя горящие  страстью  глаза  и
целеустремленные лица. Засядько на ходу расстегивал мундир, грудь начинала
дышать глубже и свободнее: от набегающих на берег волн веяло свежестью.
     Оглянувшись непроизвольно, он увидел  как  далекий  возница  завопил,
взметнул над головой  кнут,  начал  нахлестывать  лошадок,  тоже  стремясь
быстрее добраться к воде.
     Далеко на берегу виднелся рыбацкий домик, два сарая для  сушки  рыбы,
развешанные на шестах сети, но главное, что заставило  Засядько  подозвать
Афонина, были три лодки у причала:
     -- Сбегай к рыбакам. Спроси, чей это корабль. Попроси  у  них  лодку.
Скажи: если перевезут двух взрослых и ребенка на корабль, мы заплатим.
     -- Они и так перевезут,-- пробурчал Афонин.-- Мы ж их освобождаем!
     -- Скажи, что заплатим,-- повторил Засядько настойчиво.
     -- Будет сделано!
     В голосе Афонина не было  огорчения,  как  заметил  Засядько.  Старый
ветеран больше ценил возможность быть полезным по  службе,  чем  поскакать
голышом в чистых водах Средиземного моря.
     Солдаты мигом сбрасывали обмундирование, с детским визгом  вбегали  в
волны. Часовых Засядько все же  выставил,  хотя  вроде  бы  противника  на
острове уже не осталось. Он следил за кораблем, что-то странное чудилось в
его бесшумном скольжении по волнам.
     Афонин долго не появлялся. Наконец его коренастая фигура появилась на
крыльце. Он помахал руками крест-накрест. Засядько показал  кулак,  кивнул
на лодки. Афонин закивал истово, снова вбежал в домик,  а  немного  погодя
вынырнул уже с веслами на плече.
     Засядько надоело дожидаться, когда он,  неумело  орудуя  веслами  как
слон вениками, подгонит лодку, пошел навстречу. Афонин  беспомощно  шлепал
веслами по волнам, а лодку относило все дальше.
     Засядько разделся, вбежал в воду, догнал лодку. Афонин пытался помочь
ему влезть в лодку и едва не опрокинул ее вовсе.
     -- Навались на тот борт! -- гаркнул Засядько.
     Он забрался в лодку, подхватил весла и быстро погнал к берегу:
     -- Не умеешь грести, зачем брался?
     -- Дык кто ж знал,-- ответил Афонин  посрамлено.--  Суворов  говорил,
что суворовский солдат все смогет. Я ж видел как другие  гребут,  это  так
просто...
     -- Эх, ты, чудо рязанское!
     -- Чудо-богатырь,-- подтвердил Афонин с гордостью.-- Суворовец!
     Засядько разогнал лодку, сложил весла,  а  когда  лодка  на  скорости
заскрипела днищем по песку, выскочил и ловко вытащил ее подальше на берег.
     Издали донесся детский голосок:
     -- Мама, а он к русалкам плавал?
     Из телеги за ним следили возница и Грессеры. Девочка ерзала на  руках
матери, улыбалась ему, протягивала ручки. Засядько ощутил, что он  обнажен
до пояса, вода стекает по мокрой груди, а  на  губах  чувствуется  соленый
вкус морской воды.
     -- Что сказали рыбаки? -- спросил он нетерпеливо.
     -- Ничего,-- крикнул Афонин.
     Он вылез шатаясь, зацепился за высокий борт  и  повалился  на  мокрый
песок. Поднялся, ругаясь как запорожец, указал на корабль. Тот,  казалось,
вовсе застыл вдали от берега.
     -- Что с рыбаками? -- спросил Засядько нетерпеливо.
     -- Убежали,-- объяснил Афонин  зло,--  дурни  набитые!  Увидели  этот
корабль, умчались с такой скоростью, что пятки влипали в задницы. Добро бы
приплыли хранцузы или турки,  а  то...  Так  нет  же,  турков  бы  не  так
испужались!.. Ничего не понимаю.
     Засядько  пристально  посмотрел  на  корабль,   затем   обернулся   к
Грессерам:
     -- Я отправлюсь к ним. Попробую  договориться,  чтобы  вас  взяли  на
борт. Вдруг да прямиком плывут в Россию? Но если и нет, то могут по дороге
зайти в российские порты?
     Афонин засуетился:
     -- Ваше благородие, погодьте! Это я, таежник, за веслами не сидел,  а
у нас есть тут рыбари...
     Он кинулся к солдатам, хватал за плечи, объяснял, наконец,  еще  трое
вышли из воды, сбегали к рыбацкой хижине и вернулись с тремя парами весел.
     Засядько понаблюдал как они умело укрепили уключины, кивнул Афонину:
     -- Поплывешь со мной. Ты один при мундире.
     -- Слушаю, ваше благородие!
     Две пары дюжих рук ухватились с двух сторон, стянули лодку  в  волны.
Солдаты запрыгнули и поспешно сели  на  весла.  Засядько  стоял  на  носу,
досадовал, что нет при нем подзорной трубы. Что-то очень странное чудилось
в этом чистом и ухоженном корабле!
     Солдаты, несмотря на усталость, кувыркались в волнах, а те, кто  умел
плавать, во всю показывали свое умение, заплывая от  берега  на  глубокое.
Впрочем, дно понижалось так медленно, что надо было пройти с версту, чтобы
дно ушло из-под ног вовсе.
     Гребли не очень умело, мешали друг другу, сцеплялись веслами.  Афонин
попробовал командовать, но, встретившись  со  строгими  глазами  Засядько,
пристыжено умолк. Наконец кое-как  уловили  ритм,  приспособились  друг  к
другу, лодка пошла быстрее.
     Корабль медленно  дрейфовал  под  едва  заметным  ветерком.  Даже  не
ветерком, а движением воздуха.  Он  был  тих  и  безмолвен,  и  чем  ближе
подходила  лодка,  тем  неспокойнее  становилось  на  душе.  Солдаты   уже
примолкли, настороженно посматривали  на  встревоженные  лица  Засядько  и
капрала.
     Афонин, опережая капитана, заорал:
     -- Эй, на корабле! Заснули все? Эй!
     Никто не отзывался. Лодка подошла к самому  кораблю,  и  первое,  что
пришло Засядько в голову, он осмотрел корпус,  все-таки  на  морях  бушуют
войны, впрочем, как и на суше, но ни следов от пуль, ни от шрапнели, как и
других повреждений не оказалось. Корабль был новенький, недавно  спущенный
на воду.
     -- Перепились все? -- предположил Афонин.
     -- Всяк по себе других мерит,-- отозвался один из солдат с  издевкой,
пытался шуткой снять нервозность.
     -- Могут и  спать,--  огрызнулся  Афонин,  не  поворачиваясь.--  Знаю
таких,  кто  даже  в  дозоре...  Ваше  благородие,  что  делать?  Так   не
взберешься!
     -- Поплыли вокруг,-- велел Засядько.
     Одни дважды обошли корабль, стучали веслами в борта, но тот оставался
глух и безмолвен. Один из солдат вдруг предложил:
     -- Тут веревка есть с крюком... Не пригодится?
     Он разгреб тряпье на  дне  лодки,  вытащил  крюк  с  тремя  загнутыми
острыми концами. Засядько  подергал  веревку,  малость  подопрела,  но  --
была-не была! -- закинул крюк наверх, подергал,  убедился,  что  зацепился
крепко, дал конец держать Афонину, а сам быстро полез вверх.
     Хорошо, не фрегат или каравелла, подумал с облегчением, когда  вскоре
голова вынырнула над бортом. Если и скинут, до воды падать  недолго,  пузо
не отобьешь...
     Палуба выглядела такой же чистой, ухоженной, как и корпус.  Ни  души,
только  над  головой  лениво  шевелятся  подобранные  паруса.  Дверь  вниз
приоткрыта, ему почудился вкусный запах.
     Выставив  перед  собой  шпагу,  он  медленно  начал   опускаться   по
ступенькам. Они привели в отделанное дорогими породами  дерева  помещение,
где на стенах были картины, на столе лежала карта и стояла чашка с  темным
напитком.
     Засядько понюхал, запах кофе стал сильнее. Похоже, еще не остыл даже,
хотя проверять не решился. Кто знает, что за кофе. Выпьет  и  тоже  станет
невидимым. Или вовсе исчезнет!
     Он походил по  каюте,  заглянул  в  гардероб.  Тщательно  выглаженная
одежда, дорогая обувь, изысканные головные уборы... На полке две шкатулки,
богато украшенные серебром.  Попробовал  открыть,  но  заперты  на  ключи,
однако в верхнем ящике стола обнаружил целую связку ключей всех размеров.
     После ряда неудачных  попыток  открыл  обе.  Покрутил  головой,  даже
дыхание перехватило. В одной -- горка золотых монет, есть даже  старинные,
в другой -- куча бумаг, документов, расписок,  а  на  самом  дне  Засядько
обнаружил удивительной красоты медальон на золотой цепочке. Чувствовалось,
что работал большой мастер-художник, работал долго и тщательно, с любовью.
Может быть даже не на заказ, а для себя, настолько все оформление выглядит
необычно и ярко. Даже не в рубинах и бриллиантах дело, хотя  медальон  ими
усыпан, а в той удивительной симметрии и расположении, где  чувствовалось,
что создатель в него вкладывал свое сердце.
     Он услышал  далекий  тревожный  крик.  Насторожился,  но  когда  крик
повторился, узнал голос Афонина. С пистолетом в одной  и  шпаге  в  другой
руке, он выбежал наверх.
     Сразу заметил, что берег отодвинулся, а снизу из-под  борта  раздался
встревоженный крик:
     -- Ваше благородие! Лександр Митрич!..
     -- Что стряслось? -- спросил он, наклонившись над бортом.
     Солдаты обрадовались так, будто он вынырнул из царства мертвых и спас
их тоже. Афонин заверещал:
     -- Ветер усиливается! Корабль уносит в море. Надо  уходить,  а  то  с
такими гребцами нам только к русалкам подаваться!
     Засядько занес было  ногу  над  бортом,  потом  спохватился.  Корабль
уносит, а в море либо потонет, либо... да нет, все-таки утонет под ударами
ветра, вряд ли благополучно пересечет огромное  море  до  противоположного
берега.
     -- Погодите!
     Он исчез, бегом вернулся в каюту. Кто бы  здесь  не  путешествовал  в
роскоши, больше ему не увидеть свой корабль. Разве что на дне морском... А
морской царь и без этого судна не последний бедняк.
     Торопливо  выбрал  монеты,  схватил  медальон  и  поспешно  вернулся.
Солдаты вздохнули  с  облегчением,  когда  он  спрыгнул  в  лодку.  Афонин
закричал срывающимся голосом:
     -- Гребите! Гребите скорее! Теперь уже ради наших шкур!
     Весла вспенили  воду  с  такой  мощью,  что  Засядько  лишь  покрутил
головой. Солдаты спешат еще и как можно быстрее  отойти  от  зачарованного
корабля, который плавает сам по себе, без команды. А может команда и есть,
но вся из призраков?
     Пока добирались до берега, Засядько вкратце рассказал  какой  корабль
внутри, какие богатства, что  на  столе  и  под  столом,  в  гардеробах  и
сундуках. Солдаты ахали, едва не роняли весла. У всех были белые  как  мел
лица, вытаращенные глаза и раскрытые рты. То-то будет  рассказов,  подумал
Засядько, когда эти простые люди вернутся в  свои  дремучие  села,  лесные
деревеньки!
     Пока доплыли, набили кровавые мозоли. Еще  попали  в  полосу  отлива,
неумело боролись с волнами, пока выбрались на мелководье.  Уже  и  солдаты
выбежали навстречу, помогли тащить лодку, стоя по уши в воде, скрываясь  с
головами под набегающими волнами.
     Они же и вытащили лодку на берег, а гребцы попадали  на  песок,  едва
отошли на пару шагов. Засядько пошел к подводе, что держалась в  сторонке.
Грессер явно оберегал жену и дочь от вида купающихся мужиков
     Возница, увидев идущего к ним русского офицера, дернул  за  вожжи,  и
лошади нехотя сделали несколько шагов навстречу. Засядько  чувствовал  как
из глубин души поднимаются злость и горечь. Дернуло же его полезть  в  тот
белокаменный дворец! Теперь взвалил на плечи самую  странную  ношу,  какую
только мог себе  представить.  Расскажи  Балабухе  или  Быховскому  --  не
поверят.
     Из повозки вылез Грессер, помог выбраться Кэт. Она прижимала к  груди
завернутую в шаль Олю. От моря несло прохладой.  Пронзительно  вскрикивали
чайки.
     Грессер подошел к Александру. Голос барона был хриплым от усилий:
     -- Мы... мы вынуждены просить  о  помощи.  Замок  Трипопулоса,  друга
князя Волконского, разграблен до основания... Турки  вывезли  все  деньги,
драгоценности, утварь... Он разорен и не может нам помочь даже выбраться с
этого острова...
     Оля  нетерпеливо  ерзала  в  руках  матери,  наконец,   требовательно
протянула руки:
     -- Хочу к нему!
     Кэт шикнула на дочь, повернула ее так, чтобы та не видела Александра,
начальника гарнизона. Новичок дважды легко обезоружил бузотера, а тот  был
     -- Хочу к тебе.
     Кэт  шикнула  громче,  шлепнула  по   оттопыренной   попке.   Сказала
раздраженно:
     -- Зигмунд, да скажи прямо! Мы умоляем, чтобы нас взяли на борт.  Нам
без денег не выбраться отсюда. А у нас ни копейки...
     Грессер нервно сглотнул, опустил глаза. Засядько видел, каких  усилий
ему стоит держать свою гордость в узде. В своем имении он был царь и  бог,
соседи уважали и побаивались, в городе знали и  симпатизировали.  В  любом
уголке Херсонщины он мог бы остаться без денег,  но  к  нему  отовсюду  бы
поспешили с раскрытыми кошельками. Но то степи Херсонщины, обычная  земля,
хотя с теми же родниками  с  хрустально  чистой  водой,  зелеными  рощами,
реками, синим безоблачным небом...
     -- Я не думаю,-- сказал он серьезно,-- что вам удалось  бы  сесть  на
военный корабль российского флага, будь вы не дочерью князя... а вы --  не
бароном, а даже  родней  здравствующему  императору.  Правила  строги,  но
благодаря им мы  как  раз  и  бьем  турков,  у  которых...  с  дисциплиной
слабовато. Но здесь постоянно шныряют их фелюги. Любая за небольшую  плату
отвезет в порт, где стоят большие торговые корабли. Оттуда и  отплывете  в
Россию.
     -- Прямо в Россию? -- спросила Кэт с надеждой.
     -- Лучше прямо. Думаете, туда ходит  мало  кораблей?  Да  теперь  уже
Россия становится владычицей морей и океанов!
     Глаза Кэт вспыхнули надеждой, но тут же погасли. Ее  некогда  звонкий
голос стал тусклым как засиженное мухами стекло:
     -- Туда нам не добраться. Они взяли все...
     Он только сейчас заметил распухшие мочки ушей, где темнели коричневые
комочки крови. Серьги у нее выдрали силой, разрывая плоть!
     Сердце забухало чаще, пальцы стиснулись в кулаки  так,  что  костяшки
побелели, а кожа заскрипела. С неимоверным усилием заставил взять  себя  в
руки.
     -- Они не взяли жизнь,-- возразил он.-- Остальное восстановимо.
     -- Как? -- спросила она с горечью.-- У нас нет денег даже  на  молоко
для Оленьки!
     Александр отцепил от пояса и швырнул  в  телегу  мешочек  с  золотыми
монетами:
     -- А если вот так?
     Возница ухватил, торопливо развязал веревочку. На колени хлынул поток
золотых монет. Супруги Грессеры ошеломленно смотрели на золотую струю, что
с ласкающим сердце звоном образовала на коленях возницу  горку,  а  оттуда
стекала на дно повозки. В ней была новая  одежда,  карета,  хорошие  кони,
слуги, оплата всех дорожных расходов до ближайшего порта, отдельная  каюта
на корабле, даже небольшой запас на непредвиденные расходы!
     Малышка, наконец,  дотянулась  до  Александра,  обняла  его  за  шею,
поцеловала и сказала очень серьезно:
     -- Я тебя люблю!
     -- Я тебя тоже,-- ответил Александр.
     -- Ты меня жди!
     -- Обязательно,-- пообещал Засядько. Он вытащил из кармана  медальон,
одел ей на тонкую детскую шею.-- Это тебе.
     Кэт потянула дочь,  детские  руки  расцепились.  Кэт  так  и  усадила
малышку в телегу: ребенок  не  отрывал  глаз  от  красивого  мужественного
офицера с темным как грозовая туча лицом, при одном  имени  которого  мама
всякий раз плачет горько и безутешно.
     Возница  помог  Грессеру  собрать  золотые  монеты,  наконец,  телега
повернула по большому кругу. Грессер поклонился:
     -- Мы... в самом деле бесконечно признательны. Как только вернемся  в
Россию, я верну все с процентами.
     Александр пожал плечами:
     -- Не стоит.
     -- Я это обязательно сделаю,-- объявил Грессер. Он оживал на  глазах.
Морщины на сером лице  разгладились,  он  гордо  выпрямился.--  Для  моего
состояния  это  сущая  безделица.  Укажите  только  адрес,   по   которому
переслать.
     -- В действующей армии какие адреса? Но я же сказал, мне  это  ничего
не стоило. Так что и благодарности не стоит. За такой пустяк.
     Он надеялся, что это не прозвучит  оскорблением,  но  они  напряженно
ждали  от  него  чего-то  подобного,  не   мог   же   этот   малоросс   не
воспользоваться случаем унизить, никто не  устоит  перед  искушением...  и
поняли его так, как ожидали понять, он увидел по их изменившимся лицам.
     Грессер вырвал кнут и  вожжи  из  рук  возницы,  озлобленно  хлестнул
коней. Те заржали и понесли. Загрохотали колеса, взвилось  облачко  желтой
пыли. Но и в нем Александр разглядел детские ручки, что  тянулись  к  нему
трогательно и настойчиво.
     Загребая  ногами  песок,  он  вернулся  в  своим  солдатам.  Те   уже
одевались, как овцы толпились  вокруг  Афонина.  Тот,  размахивая  руками,
изображал нечто огромное и ужасное, с  которым,  суда  по  упоминанию  его
имени, их отважный капитан сражался на корабле-призраке.  А  потом,  когда
всех побил и потоптал, он ходил по кораблю и видел как  призраки  прячутся
по  углам,  в  каюте  бравый  российский  капитан  обнаружил  только   что
раскуренную трубку с турецким табаком, еще слюни на мундштуке не  высохли,
а на столе чашки с тем же турецким  кофе,  совсем  горячим,  а  за  спиной
звякала посуда, и призраки перешептывались как  все  же  сгубить  отважных
российских солдат!

     Глава 21

     В очередном кровавом десанте на один из десятков островов он привычно
остался цел и невредим, только с головы до ног забрызгался кровью. Зато не
повезло Куприянову. Едва ступив на землю, он получил сильный  удар  саблей
по голове от турецкого солдата. Засядько  распорядился  храброго  поручика
перенести на корабль, чтобы врачи оказали ему посильную помощь.
     Спустя неделю, когда он посетил раненого друга, тот уже улыбался:
     -- А здорово мы их?
     -- Здорово,-- ответил Александр.
     От врача он  знал,  что  состояние  поручика  еще  тяжелое.  Рана  не
заживала. Куприянов сильно исхудал, глаза ввалились  и  потускнели.  Много
разговаривать  ему  не  разрешали,  поэтому  Засядько,   не   вдаваясь   в
рассуждения, вскоре попрощался и ушел.
     Из Европы продолжали  приходить  неутешительные  вести.  Александр  I
приказал произвести новый  набор  и  предписал  духовенству  проповедовать
Отечественную  войну.  Англия  ссудила  шесть  миллионов  фунтов.  Пруссия
двинула свои заново укомплектованные войска, Швеция примкнула к союзникам.
Однако Наполеон без  труда  сокрушил  прусскую  армию.  Мелких  королей  и
герцогов изгнал из княжеств, пощадив только  князей  саксонских,  ибо  при
дворе одного из них -- герцога Сексен-Веймарского -- жили  величайшие  умы
Германии:  Гете,  Виланд,  Шиллер,  Йоганн  фон  Мюллер.   Германия   была
разгромлена. Затем  Наполеон  в  битве  при  Фридланде  разгромил  русские
войска. Говорят, что когда русский командующий Беннигсен, желая  сохранить
за собой дорогу на Кенигсберг, перешел Алле и сбил войско в кучу  в  узкой
лощине на левом берегу реки, Наполеон воскликнул: "Не каждый день поймаешь
неприятеля на такой ошибке!" Через несколько дней был заключен Тильзитский
мир, который положил конец существованию и четвертой коалиции.
     -- А что теперь? -- спрашивал Куприянов. Он все еще не  поднимался  с
больничной койки.
     -- Вернемся домой,-- высказал догадку Засядько.
     -- Я в это уже не верю!
     -- Александр I и  Наполеон  делят  мир.  Две  самые  могучие  военные
монархии Бонапарт сокрушил, а третью склонил содействовать своим замыслам.
Надеюсь, что теперь мы сможем, наконец, отдохнуть от кровопролития. А я...
займусь своими делами.
     -- Я сейчас ты чем занимался?
     -- Служил. А теперь буду работать.

     Засядько ошибся. Ракетами заниматься не  пришлось,  снова  ему  выпал
бранный путь. Александр I возобновил войну с Турцией. Сразу по возвращении
из архипелагской экспедиции Засядько был направлен в действующую армию  на
турецкий фронт.
     В первый же день по прибытии он отличился при  взятии  Измаила  и  за
беспримерную храбрость и распорядительность был награжден орденом  святого
Владимира 4-й степени с бантом.
     Силы русских и турецких войск были примерно равны: около 80  тысяч  с
той и другой стороны. Но русские были закалены в боях,  хорошо  снаряжены,
ими командовали такие опытные  военачальники,  как  Кутузов,  Милорадович,
Марков, Воинов, Исаев, Платов, Засс и французский  эмигрант  Ланжерон  при
главнокомандующем Прозоровском. Турецкая армия была плохо организована,  а
начальствовал над нею  великий  визирь  Юсуф,  восьмидесятилетний  старик,
известный главным образом по тем поражениям, какие нанес ему  Наполеон  во
время  египетской  кампании.  Однако,  несмотря  на  это,  турецкая  армия
сражалась с таким упорством и отвагой, что русский  войска  потерпели  ряд
поражений. При штурме Браилова русские потеряли 5  тысяч  человек,  причем
штурм был отбит. Говорят, главнокомандующий заплакал, узнав об этом.
     Неудачная   попытка   захватить   Кладов    окончательно    сокрушила
Прозоровского. Он скончался 21 августа,  его  преемником  стал  Багратион.
Начав осаду Силистрии, он тоже потерпел поражение и ушел обратно за Дунай,
имея в войсках 20 тысяч больных и раненых.
     Багратион был отозван в Петербург, и главнокомандующим  был  назначен
граф Каменский. С 22 по 26 мая он произвел переправу через реку неподалеку
от Гирсова и направился к Шумле, по пути уничтожив  довольно  значительное
войско Пехлеван-паши. В этом сражении снова отличился Засядько.  Он  умело
сосредоточил своих солдат  на  самом  уязвимом  участке  и  мощным  ударом
опрокинул турецкие ряды.
     6 июня был взят Туртукай. За удачный штурм Александру  был  пожалован
орден святой Анны 2-й степени. Однако высокая награда его не радовала.  Он
с грустью отмечал, что уже  второй  год  Турция  со  своими  нерегулярными
войсками и стариком главнокомандующим, которого французы  били  в  Египте,
ухитряется успешно сражаться  с  русской  армией.  В  кампании  1810  года
русские потеряли убитыми и умершими от ран и болезней 27 тысяч человек, не
считая 9 тысяч, которые стали совершенно непригодны к военной службе. Одно
Засядько мог сказать себе в утешение: в его батальоне еще не один  человек
не умер от болезней. Он строго следил за обмундированием  своих  солдат  и
снабжением их в достаточном количестве медикаментами.
     Во время этих бесконечных боев  произошла  одна  мимолетная  встреча,
которую Засядько впоследствии нередко вспоминал. Перед штурмом Измаила  он
решил скрытно переправить батарею на неприятельский берег, чтобы во  время
атаки поддержать наступающие колонны. Напрасно старшие  офицеры  убеждали,
что подполковнику -- уже подполковнику!  --  не  следует  лично  ходить  в
разведку, что для этого существуют казаки и летучие отряды,-- Засядько был
непреклонен.
     Он отобрал нескольких казаков и велел  дождаться  темноты.  К  вечеру
один из казаков пригнал большой челн. В нем сидели два человека: Александр
узнал характерные чубы и широкие шаровары запорожцев.  Один  из  прибывших
был старик, второму нельзя  было  дать  больше  двадцати.  Оба  загорелые,
широкоплечие, кряжистые.
     -- Откуда вы? -- спросил Засядько удивленно.
     -- С того берега,-- степенно отозвался старик. Держался он спокойно и
с удивительным для простолюдина достоинством.
     Александру все стало ясно. Это были те запорожцы, которые в 1775 году
ушли за Дунай от войск Екатерины II. Казацкая  старшина  и  кошевой  Петро
Калнышевский были взяты в полон и увезены в Россию, Запорожская Сечь  была
уничтожена, но эти казаки не смирились, устроили Сечь Задунайскую...
     -- Нам нужно  перебраться  на  тот  берег,--  сказал  Засядько.--  Вы
сможете высадить нас в таком месте, чтобы турки не заметили?
     -- Мы многое можем,-- ответил старик степенно.
     -- Предупреждаю,-- сказал Засядько,-- если откажетесь --  мы  заберем
лодку и высадимся сами. А в случае неудачи  на  вашей  совести  будут  два
десятка загубленных христианских душ.
     Запорожцы переглянулись. Младший опустил глаза, а старший сказал  все
так же неторопливо:
     -- Перевезем, почему ж не перевести? Места мы знаем, не сомневайтесь.
Сколько лет тут рыбу ловим, каждая камышинка знакома с детства.
     Дождавшись темноты, отряд погрузился в челн. Запорожцы сели на весла.
Младший оттолкнулся от берега, и лодка поплыла через широкую реку, которая
в темноте казалась безбрежной. О борт тихо плескалась  вода,  над  головой
сияли ко всему равнодушные звезды. Луна часто ныряла за темные облачка,  и
тогда становилось совсем черно.
     Засядько стоял на носу, внимательно вглядываясь в темноту.  Руки  его
лежали на пистолетах и сабле. У него за  спиной  казаки,  осмелев,  начали
потихоньку  переговариваться.  Один  из  них  негромко   спросил   старика
запорожца:
     -- Как вы живете с турками? Не притесняют? В  магометанскую  веру  не
силуют?
     -- Боронь боже,-- ответил старик приглушенным голосом.--  Живем,  как
жили. Ни веры, ни обычаев не трогают. Правда, налоги берут. Но и со  своих
дерут точно такие же...
     Засядько напряг память, вспоминая фамилию нарушителя тишины:
     -- Котляревский! Прекратить разговоры!
     Казак умолк, даже  спрятал  кисет,  из  которого  собирался  угостить
запорожцев табаком. Все  притихли.  Лишь  старик  запорожец  проговорил  с
добродушной ленцой:
     -- В этом месте нет турок, не сомневайтесь. Не  услышат,  хоть  песни
пой.--  Затем  повернулся  к  казаку  и  спросил:  --  А  ты  случайно  не
родственник тому Котляревскому, который написал "Энеиду"?
     Казак  замялся  и  шепотом   признался,   оглядываясь   на   строгого
подполковника:
     -- Это я и есть...
     -- Ух, ты, мать честная! -- обрадовался запорожец.-- Сподобил же  бог
встретить. Что ж ты в простых казаках служишь? Иди до нас, мы тебя кошевым
поставим!
     Засядько, открывший было рот, чтобы прикрикнуть  на  казаков,  замер.
Котляревский! Автор восхитительной пародии,  ставшей  народной  поэмой?  И
такой молодой еще, всего на восемь-десять лет старше...
     Впереди показался пологий берег. Челн мягко ткнулся в песок,  младший
запорожец выпрыгнул и потащил лодку подальше на берег.
     Засядько подозвал двух казаков, которые выглядели понадежнее,  строго
приказал, указывая на Котляревского:
     -- Чтоб у этого и волос с головы не упал! Жизнями отвечаете,  поняли?
Его голова всех наших стоит.
     Вместо казаков отозвался старик запорожец:
     -- Сбережем ясного сокола, не сомневайтесь. Сами костьми ляжем, а его
сбережем.
     И впервые дружелюбно посмотрел на офицера в русской  форме.  Засядько
проверил пистолеты, выпрыгнул на берег. Следом за ним поспешили  казаки  и
старик запорожец.
     Один из казаков, оказавшись  рядом  с  Засядько,  сказал  вполголоса,
чтобы не слышал тот, кого он поручил охранять:
     -- Это наш штабс-капитан...
     -- Котляревский? -- не поверил Засядько.
     -- Он самый.
     -- Так почему в одежде рядового?
     -- Нарочно переодевается, чтобы в разведку  ходить  было  сподручнее.
Никому не верит, окромя своих глаз.
     Весной  1811  года  главнокомандующий  русскими  войсками   Каменский
заболел и был заменен Кутузовым. Тот сразу же  вспомнил,  что  во  времена
Екатерины II ему  удалось,  к  досаде  европейской  дипломатии,  заключить
сепаратный мир с диваном. И на этот раз он сумел вести  в  одно  и  то  же
время и переговоры, и военные действия.
     Засядько находился на острие сражений во время битв  при  Разграде  и
Кади-Кее.  За  прекрасно  проведенное  сражение   при   Разграде,   умелое
стратегическое видение  и  высокое  тактическое  мастерство,  а  также  за
беспримерную отвагу и мужество его наградили золотой шпагой с надписью "За
храбрость".

     Он отбил атаку на батарею и, увидев благоприятный момент, вскочил  на
бруствер:
     -- В атаку! Быстрее!
     Голос его был звонок и страшен. Солдаты  начали  выскакивать  наверх,
перепрыгивали  через  убитых  и  раненых  противников.   Выставив   штыки,
бросились на отступающих. Отступление  превратилось  в  бегство,  Засядько
бежал впереди, рубил бегущих, он стремился достичь знаменосца,  а  солдаты
свирепо били штыками и прикладами,  вымещая  злость  и  ярость  за  убитых
товарищей.
     Знаменосца окружали дюжие солдаты в синих мундирах.  Ятаганы  свирепо
блестели в широких ладонях, турки отступали, прикрывая его своими телами.
     -- Добыть знамя! -- велел Засядько.-- Добыть непременно!
     Завязалась жестокая схватка, ятаганы  высекали  искры  о  трехгранные
штыки. Ругань  перемежалась  с  криками  боли,  ярости.  Засядько  успевал
обозревать все покрытое дымом поле боя, шпага его была  в  готовности,  но
сам в схватки не ввязывался, ограничивался тем, что отражал налетевших  на
него то ли сослепу в дыму, то ли в надежде убить офицера противника.
     С востока орудия гремели все слабее. Он  прислушался,  еще  не  веря.
Оттуда должны были пойти новые  турецкие  части.  Но,  то  ли  войска  уже
выдохлись, то ли  великий  визирь  решил  не  рисковать,  но  подкрепления
передовым частям все еще не было.
     -- Вперед! -- закричал он страшно и весело.-- Захватим их позиции!
     Знаменосца защищали уже только трое, Засядько бросился к  ним,  шпага
заблистала  как  молния.  Рядом  блеснули  штыки,  Засядько  выдернул   из
падающего тела залитую кровью шпагу, подхватил турецкое знамя.
     -- Вперед, вперед! -- торопил он.-- Пока они не опомнились!
     На плечах  последних  отступающих  ворвались  на  вражескую  батарею.
Засядько, оставив знамя, принялся спешно разворачивать  пушку  в  обратную
сторону. Кое-где еще кипели схватки,  гренадеры  люто  дрались  штыками  и
прикладами, а затем как муравьи облепляли орудия, разворачивали на восток.
     Он был так поглощен, что почти не услышал  выстрела.  Пуля  разорвала
ему мундир на боку, и он лишь поморщился, а когда  дошло,  что  случилось,
круто развернулся, шарил зло прищуренными глазами. Пуля пришла сзади!
     Еще раз оглядел  поле.  Последние  гренадеры  бежали  через  покрытое
убитыми поле. Ни одного турка не было в поле  зрения.  Стрелял  кто-то  из
своих?
     Орудия спешно подготовили  к  стрельбе.  Пушкари  складывали  горками
ядра, когда прискакали гонцы с сообщением, что турецкие  войска  отступили
за реку.
     Засядько проводил своих раненых солдат в лазарет,  с  горечью  видел,
что его батальон сократился почти на треть. Один солдат,  совсем  молодой,
хрипел и хватался окровавленными руками за живот. Священник переглянулся с
хирургом, поднес к лицу раненого распятие:
     -- Сын мой! Знаешь ли ты, кто здесь на кресте?
     Лицо солдата было покрыто крупными каплями пота. Он прохрипел:
     -- Куда меня принесли? Тут кишки выворотило шрапнелью, а этому  дурню
приспичило поиграть со мной в загадки...
     Священник отшатнулся, не понимал. Засядько бросил раздраженно:
     -- Святой отец, кроме Христа есть и другие боги!
     В глазах священника был ужас. Как у солдата русской армии может  быть
другой бог,  окромя  Христа?  Да  не  просто  Христа,  язвительно  добавил
Засядько, правда, мысленно, а  только  того  из  всех,  которого  признает
именно его церковь.
     -- Он не знает... Христа?
     -- В наших войсках не только  русские,--  сухо  напомнил  Засядько.--
Татары не все приняли веру Христа. Ну и что? Своими саблями и жизнями  так
же укрепляют Российскую империю, как и мужики из Московской губернии...
     -- Христа должны знать все!
     -- Тогда уж и  Мухаммада,--  бросил  он,  но  мысли  были  далеки  от
теологического спора с малограмотным священником.
     Была ли случайной пуля? Или все-таки кто-то стрелял в спину?

     Пули и холодное оружие продолжали щадить его. Лишь в битве при Рущуке
он был ранен в колено левой ноги, но  остался  в  строю  и  проявил  такой
героизм, что командование было вынуждено  отметить  его  подвиг  алмазными
знаками к ордену Анны 2-й степени. Кутузов, вручая  ему  награду,  заявил:
"Сам знаю, что мало за ваши деяния. Но у вас, батенька, орденов и  отличий
и так больше, чем у кого-либо из ваших сверстников во всей армии".
     Засядько  почтительно  принял  награду,  на  лице  его  было   только
благоговение, но мозг лихорадочно  работал.  Пуля  снова  пришла  из  того
места, где не было неприятеля!
     Вскоре Александру выпало военное счастье первым вступить в бой, когда
великий визирь во главе семидесятитысячного войска решил перейти Дунай.  В
ночь с 8 на 9 сентября турецкие войска начали переправу  мили  на  полторы
выше Рущука. Авангард русских войск был оттеснен, турки захватили  русское
знамя, которое сразу же отослали в  сераль  султану.  Великий  визирь  сам
перешел реку с главной частью армии численностью в 36  тысяч  человек.  На
правом берегу осталось 30 тысяч, которые угрожали Рущуку и Силистрии.
     Засядько усилил подготовку батальона, выписал  для  ружей  добавочные
боеприпасы. Он уже видел, что может получиться из такой расстановки сил.
     12 октября саперы навели мост в четырех милях  выше  Слободзеи,  и  в
ночь с 13-го на 14-е Засядько во главе батальона  первым  переправился  на
левый берег Дуная. За ним последовало  еще  около  семи  тысяч  закаленных
солдат. Засядько принял командование и повел войско в атаку. Они  прорвали
слишком  растянутую  линию  обороны,  овладели  лагерем,  всеми  припасами
великого визиря.
     Во время боя кто-то из русских офицеров крикнул Александру:
     --  Семь  тысяч  против  тридцати!  Не  думал,  что  такое   удастся.
Поздравляю!
     Засядько узнал капитана Паскевича, земляка из Полтавы, тот командовал
соседним батальоном.
     --  У  нас  ведь  регулярная  армия,--  ответил  Александр,  отклоняя
поздравления.
     -- А у турков?
     -- У них пока отваги больше, чем дисциплины.
     С правого берега донесся гром канонады. Это Кутузов  атаковал  войско
великого визиря.  Отрезанные  от  линии  отступления,  турки  оказались  в
отчаянном положении...
     -- Война кончилась! -- заявил Засядько, возвратившись в лагерь.
     -- Ты что?  --  изумился  Паскевич.--  Мы  только  начали  добиваться
успехов!
     -- Нам нужен мир, во что бы то  ни  стало.  Вот-вот  грянет  война  с
Бонапартом.  Мы  готовы  заключить  мир  на  любых  условиях,  только   бы
высвободить армии...
     Паскевичу вскоре пришлось  убедиться  в  правоте  товарища.  Начались
долгие изнурительные переговоры, в результате которых  Россия  приобретала
Бессарабию с границей по Пруту -- неважное вознаграждение  за  шестилетнюю
кампанию! -- и возвращала Порте всю  территорию,  захваченную  у  турок  в
Азии.

     Глава 22

     Через три недели Александр Засядько принял первый бой с  авангардными
частями армии Наполеона. Маршал Даву отбросил корпус Багратиона, в составе
которого находился батальон Засядько, к Смоленску.
     Из-за отсутствия правильной  организации  интендантства,  невозможной
при таких огромных расстояниях и плохих  дорогах,  солдаты  наполеоновской
армии приучились жить за счет побежденной стороны, занимаясь мародерством.
Так как  большинство  мародеров,  особенно  из  числа  солдат  иностранных
легионов, превращались в дезертиров, то ряды  наполеоновских  войск  стали
редеть. 29 и 30 июня  разразились  грозы.  Дожди  испортили  дороги,  пало
несколько  тысяч  лошадей,  в  результате  этого  французам   не   удалось
настигнуть русских при отступлении.
     Мародерство, дезертирство, болезни стали причиной огромных  потерь  в
наполеоновской армии. По пути от Немана до Двины она  потеряла  около  150
тысяч человек. Кавалерия Мюрата с 22 тысяч уменьшилась до 14 тысяч, корпус
Нея -- с 36 тысяч до 22 тысяч, баварцев Евгения, пораженных  эпидемической
болезнью,  с  27  тысяч  осталось  13  тысяч,  итальянская  дивизия  Пино,
изнуренная переходом в 600 миль, проделанным за три-четыре  месяца,  с  11
тысяч сократилась до  5  тысяч.  Ни  один  противник  никогда  не  наносил
Наполеону таких потерь, как погода! Вся компания по разгрому русских войск
оказалась под угрозой.
     Засядько присутствовал на  военном  совете  под  Смоленском,  который
созвали Барклай-де-Толли и Багратион. В числе присутствующих  был  великий
князь  Константин,  с  которым  Засядько   познакомился   еще   во   время
Швейцарского похода, и много генералов обеих армий: Барклая и  Багратиона.
За отступление осмелился высказаться один Барклай.
     Этот бой, который решили все-таки дать, продолжался  три  дня.  Затем
объятый пламенем Смоленск был оставлен, русские армии отступили.
     Засядько все чаще слышал, как  Барклая-де-Толли  обвинили  в  измене.
Дескать, проклятый немец продался французам, во главе армий должен  стоять
обязательно русский... Наконец Александр I сменил фельдмаршала,  вся  вина
которого заключалась в его шотландском происхождении, и  поставил  на  его
место Голенищева-Кутузова.
     6  сентября,  когда  русская  армия  остановилась  на  равнине  между
деревнями Бородино, Горки и Семеновское, прошел слух, что здесь наконец-то
Бонапарту  дадут  решительное  сражение.  Солдаты   и   офицеры   молились
привезенным из Москвы чудотворным иконам, проносимым  по  полкам  крестным
ходом.
     На следующее  утро  в  пять  часов  завязался  бой...  Он  запомнился
Александру еще  тем,  что  удалось  ближе  познакомиться  с  фельдмаршалом
Барклаем-де-Толли, удивительным  человеком,  трагическая  судьба  которого
потом постоянно привлекала внимание историков, биографов, литераторов.
     В начале шестого утра войска Евгения Богарне пошли в атаку через реку
Колочу в направлении селения Бородино.  Одновременно  корпус  Понятовского
атаковал силы Тучкова. Обе атаки успеха не имели, и через полчаса Наполеон
двинул в бой главные силы. Началось  сражение,  которое  военные  историки
России назовут Бородинским, а во Франции -- Московским.
     Через  шесть  часов  непрерывных  атак  французские  войска  овладели
флешами. Багратион был смертельно ранен, а  генерал-лейтенант  Коновницын,
принявший командование, отвел войска за Семеновский овраг.
     Засядько с начала сражения находился на батарее  генерала  Раевского.
Здесь разразились наиболее ожесточенные бои, так как Бонапарт сосредоточил
для взятия батареи свыше 300  орудий  и  около  35  тысяч  человек.  Атака
следовала за  атакой.  Канониры  то  и  дело,  оставив  орудия,  бросались
врукопашную. Силы таяли, недалек  был  тот  час,  когда  батарею  защищать
станет некому. В самый  критический  момент  Засядько  увидел,  как  слева
выскочил  отряд  легко  вооруженной  конницы  русских,  ударил  во   фланг
наступающей французской пехоте, смял  последние  ряды.  Во  главе  конного
отряда он узнал черную фельдмаршальскую мантию  Барклая-де-Толли,  который
мастерски и ожесточенно рубился, врезаясь в самую гущу неприятеля.
     Кто-то позади сказал с нескрываемой досадой:
     -- Вот сволочь заговоренная!
     Засядько обернулся, зло посмотрел на Балабуху, с которым судьба свела
его за последние несколько часов до битвы. Тот с  ненавистью  наблюдал  за
фельдмаршалом. Перехватив взгляд товарища, пояснил:
     -- С утра суется в  самые  опасные  места...  Говорят,  ищет  смерти.
Враки! Подумаешь, обидели... А что цел --  тоже  понятно:  свой  своих  не
трогает.
     Засядько  видел,  что  небольшому  отряду  Барклая  нужно  немедленно
возвращаться: французы отправились от удара  и  начали  окружать  отважных
конников. Пятидесятилетний фельдмаршал сражался с энергией юноши и  опытом
вождя, но при таком превосходстве сил противника личная отвага и  мужество
все равно будут сведены на нет.
     -- Надо бы помочь...-- прошептал Засядько.
     -- Вывернется,-- ответил Балабуха неуверенно.-- Французы  знают,  что
он предатель, и не тронут.
     -- Глупости говоришь,-- возмущенно сказал Засядько и снова  посмотрел
на поле сражения.
     Французы уже взяли конный  отряд  в  кольцо.  Барклай,  отбиваясь  от
троих, оглядывался на своих людей. Когда перед ним остался один противник,
он смял его конем и бросился на помощь какому-то юному офицеру  с  залитым
кровью лицом, который с трудом отбивался от наседавшего дюжего противника.
     -- Дай людей,-- попросил Засядько.-- У тебя есть резерв.
     -- Не дам,-- поспешно ответил Балабуха, словно ждал  этой  просьбы.--
Люди устали. Раз выпала передышка, пусть отдохнут.
     -- А там гибнет человек, которому  мы  обязаны  этой  передышкой!  --
резко сказал Александр, уже не сдерживаясь.--  Эх,  ты...  Запомни:  мы  с
тобой не учились вместе в корпусе.  Мы  с  тобой  не  дружили.  И  уже  не
знакомы.
     Он вскочил на бруствер и отчаянно звонко крикнул:
     -- Есть добровольцы?  Надо  выручить  храбрецов!  Кто  не  трусит  --
вперед, за мной!
     И  с  обнаженной  шпагой  бросился  вперед.  Сзади  слышался   топот:
несколько человек покинули батарею и бежали  следом.  Смяв  попавшихся  на
пути  французов  и  не  ввязываясь  в  отдельные  схватки,  Засядько  стал
пробиваться к взятому в кольцо фельдмаршалу. Тот уже  смертельно  устал  и
отбивался с трудом. Рядом с ним падали сраженные пулями и саблями  русские
солдаты и офицеры.
     Засядько сбил с ног  еще  двоих  французов,  третьего  успел  ударить
шпагой и прорвался через кольцо. Француз, бросившийся со штыком  наперевес
на Барклая, устремился теперь к нему. Засядько сразил его и стал  рядом  с
фельдмаршалом. Тот благодарно кивнул. Только теперь Александр увидел,  что
фельдмаршал не так бодр, как выглядел издали. Дышал он хрипло,  с  трудом,
лицо было залито потом  и  покрыто  пылью,  отчего  морщины  казались  еще
глубже. Но даже сейчас он был красив: седой, с выразительным  мужественным
лицом, большими умными глазами, стройной и сильной фигурой воина.
     Сзади послышалось яростное "ура". Засядько в  изумлении  увидел,  что
сквозь ряды французов прорывается русский отряд во главе с  Балабухой.  На
нем был изорван мундир,  по  щеке  стекала  струйка  крови.  Пробившись  к
Александру, Балабуха свирепо взглянул на товарища и, повернувшись к  своим
людям, стал отдавать распоряжения. Его  солдаты  быстро  расширяли  брешь,
чтобы вывести фельдмаршала.
     -- Ты ранен, дружище? -- спросил Засядько тревожно.
     -- Не все же заговоренные,--  ответил  Балабуха  хмуро.--  Разве  что
Бонапарт и ты... Да еще этот сумасшедший старик.
     -- Отправляйся в лазарет,-- потребовал Засядько.--  Ты  ослабеешь  от
потери крови!
     -- Присохнет,-- отмахнулся Балабуха.-- Царапина. Но  посуди  сам:  за
какие-нибудь пять минут я получил раз десять по голове, меня смяли  конем,
кто-то прикладом заехал по лицу,  пули  изодрали  мундир,  и  еще  у  меня
сломано по крайней мере три ребра. А ты целехонек! Вот так и  бросайся  за
тобой.
     Его  шутливая  жалоба  окончательно  растопила  холодок   отчуждения.
Засядько рассмеялся и обнял старого друга. Балабуха  облегченно  вздохнул.
Ему очень не хотелось ссориться с Александром. Хоть и  не  всегда  понимал
его затеи, но это был единственный в его жизни человек, которого он  любил
и беспредельно уважал.
     Неподалеку от них Барклай садился на лошадь. Это был его третий  конь
за время схватки. Балабуха молча подивился, что  фельдмаршал  ни  разу  не
сломал себе шеи, когда на скаку падал с лошадей, однако  промолчал,  чтобы
не вызвать новой ссоры.
     -- Уходите,  друзья!  Сейчас  последует  конная  атака!  --  крикнул,
оглянувшись, Барклай.
     -- А вы? -- спросил Засядько.
     -- Я отойду в арьергарде.
     -- Мы будем рядом с вами,-- ответил Балабуха, опережая Александра.
     -- Вам бы лучше поберечься...-- начал  было  Барклай,  но  умолк  под
взглядом Засядько, который дал  понять,  что  если  и  беречься  кому,  то
старшему по чину, тогда и младшие могут сохранить головы.
     -- Как у вас на батарее? -- спросил Барклай.
     -- Продержимся около  часа,--  ответил  Засядько.--  Потом  людей  не
останется... Нам бы резервы!
     -- За час, откуда их взять? -- подумал вслух Барклай.
     -- А если ударить по левому флангу? Казаки Платова могли бы  хоть  на
время сорвать непрерывные атаки.
     Барклай некоторое время пристально смотрел  на  подполковника,  потом
кивнул, соглашаясь, пришпорил коня и  ускакал.  За  ним  последовали  трое
уцелевших из его конного отряда.
     Несмотря на помощь Балабухи, Засядько  и  его  солдатам  пришлось  бы
худо, если бы со стороны русских  батарей  внезапно  не  прогремело  новое
"ура". Оглянувшись, он с  радостью  увидел,  как  из  укреплений  соседней
батареи выскакивали преображенцы. Это шла помощь, тем более  весомая,  что
батальон  вел  в  атаку  один  из  его  друзей,  Леопольд  --   принц   по
происхождению, немец по рождению, космополит по  взглядам,  авантюрист  по
натуре и воин по характеру, в данное время состоявший на службе в  русской
армии. В свое время Александр и Леопольд  едва  не  поссорились  до  дуэли
из-за пустяка, но затем быстро нашли общий язык и крепко подружились.
     -- Трымайся, друже! -- закричал Леопольд  по-украински.--  Береженого
бог бережет!
     Александр весело улыбнулся и повел солдат на прорыв к Леопольду.
     -- Den Vorsichtigen bewahrt der Gott,-- ответил он,-- und den Kosaken
bewacht sein Sabel!*
     Его громовой  голос  покрыл  шум  схватки.  Леопольд  усилил  натиск.
Французы  подались  назад.  Через  несколько   мгновений   люди   Засядько
встретились с преображенцами. Те  пропустили  их,  а  сами  пошли  вперед,
стараясь закрепить успех контратаки.
     -- Вот и отлично,-- сказал Александр с облегчением.-- Как ты думаешь?
     Он обернулся. Балабуха  медленно  опускался  на  землю,  опираясь  на
саблю. Лицо капитана было смертельно бледным. Кто-то из  солдат  подхватил
командира, но, взглянув на огромную рану  в  спине,  поспешно  опустил  на
землю.
     Только теперь Засядько обратил внимание, что над полем боя уже свищет
картечь. Французские орудия перенесли огонь на этот участок, подготавливая
его для атаки. Вдали показалась тяжелая конница.
     -- Всем на батарею! -- скомандовал  он  сдавленным  голосом  и,  взяв
Балабуху на руки, пошел к своим позициям. Рядом свистели  пули,  пролетала
визжащая картечь: вскрикивали и падали сраженные солдаты.  Сзади  нарастал
грохочущий топот.
     Засядько шел, не оглядываясь.  Лицо  Балабухи  покрылось  смертельной
бледностью. Александр ощущал, как по его пальцам  стекает  теплая  струйка
крови. Он принес друга на батарею и опустил на землю в тот  момент,  когда
на укрепления обрушилась атака  драгун.  Пришлось,  сцепив  зубы,  яростно
отбиваться и руководить батареей и солдатами Балабухи. Атака следовала  за
атакой, наконец, на батарее почти не осталось людей. Но именно в это время
вдруг наступило затишье...
     В глубине французских войск было заметно  странное  перемещение.  Как
оказалось, кавалерийские полки генералов Платова и Уварова нанесли удар по
левому флангу французской армии, вызвав переполох во вражеских войсках. На
батарее Засядько наступила двухчасовая передышка.
     Александр быстро прошел  по  укреплениям  из  конца  в  конец.  Везде
разрушения...
     -- Ваше высокоблагородие!  --  послышался  сзади  радостный  голос.--
Смена никак?
     Со стороны старой Смоленской дороги  ускоренным  маршем  приближались
войска. Над ровными квадратами колыхался лес штыков. Солдаты шли быстро  и
уверенно. Это  были  гренадеры,  опытные  и  закаленные  воины,  прошедшие
хорошую школу в только что закончившейся войне.
     -- Готовьтесь,-- велел Засядько.-- Как только подойдут, отправляйтесь
по дороге к  Горкам.  Я  позабочусь,  что  все  оставшиеся  в  живых  были
представлены к награде.
     -- А вы, ваше высокоблагородие? -- спросил артиллерист испуганно.
     -- Я останусь,-- ответил Засядько коротко.
     Ему  потребовалось  несколько  минут,  чтобы  расставить  по   местам
новоприбывших, затем на батарею обрушилась волна новых яростных атак...
     Это был самый жестокий  бой,  в  котором  ему  пришлось  участвовать.
Орудия гремели, не умолкая,  а  между  ними  гренадеры  сражались  с  теми
французами, которых  не  удалось  остановить  огнем.  Гренадеры  сражались
ожесточенно, но французы не турки,  и  у  Александра  после  каждой  атаки
наполовину сокращался состав. Через два часа, когда на разрушенной батарее
остались одни пушкари, да и те в большинстве раненые, прискакал  курьер  с
приказом отступать...
     Засядько  отходил  последним.  Ему  почти  треть  дороги  приходилось
пятиться,  отбивая  атаки  авангардных  частей  противника.  Вокруг   него
постоянно держалась группа гренадеров. Они умело работали штыками,  однако
подполковник с горечью отметил, что к  моменту  окончательного  отрыва  от
французов состав группы изменился несколько раз. По телам убитых и раненых
прошагали наступающие солдаты Бонапарта.
     Отступать пришлось до деревни  Горки,  где  уже  перегруппировывались
войска, отступившие ранее. К шести  часам  вечера  остатки  русской  армии
заняли позиции от  Горок  до  старой  Смоленской  дороги.  С  наступлением
темноты  пришло  известие,  которое  немного  обрадовало:  Бонапарт  велел
оставить захваченные у русских укрепления и  переждать  ночь  на  исходных
позициях.
     Однако  Засядько  понимал,  что  продолжать  бой  было  бы  безумием.
Резервов нет, армия  наполовину  истреблена,--  только  генералов  погибло
двадцать три  человека!  --  другая  половина  находится  в  расстройстве,
артиллерия потеряна. А Наполеон даже не вводил в бою старую гвардию,  свои
самые закаленные и отборные части!
     И в самом деле: утром русская армия начала отступление к Можайску,  а
затем к Москве. Войска Бонапарта следовали по пятам. Для поддержания  духа
в войсках Александр I вел битву у деревни  Бородино  считать  победой  над
Бонапартом и обнародовать об этом манифест. Конечно, все офицеры понимали,
что битва под Бородино была  на  самом  деле  тяжелым  поражением,  однако
впервые французам дали бой на равных, дрались  на  равных  и  проиграли  с
достоинством, а не так как  под  Аустерлицем  или  в  других  местах,  где
Наполеон к стыду русских полководцев побивал их с удивительной легкостью.
     Засядько тяжело переживал смерть Балабухи. Уже никогда  не  прозвучит
его  жизнерадостный  смех  и  любимая  фраза:  "Посмотри,   дружище,   мир
прекрасен!" Нет, он не прекрасен,  если  гибнут  хорошие  люди,  а  всякое
ничтожество  вроде  Васильева  околачивается  в   безопасном   месте   при
генеральном штабе и регулярно получает награды...
     14 сентября Засядько последним перешел мост через Москву-реку.  Здесь
его нагнала небольшая группа французов, в их предводителе он с  удивлением
узнал прославленного наполеоновского маршала Мюрата.
     Загорелый, улыбающийся,  ловко  сидящий  на  горячем  жеребце,  Мюрат
приветственно поднял руку и пустил коня вперед. Его спутники  остались  на
месте.
     Засядько молча ждал приближения маршала. За спиной  нарастал  грозный
ропот солдат. Мюрат подскакал ближе, ловко спрыгнул с коня и пошел  вперед
с протянутой рукой.
     -- Вы славно сражались  в  Московском  бою!  --  воскликнул  он.--  Я
пользуюсь случаем пожать  вам  руку  и  выразить  восхищение  мужеством  и
стойкостью русских солдат.
     Засядько ответил на рукопожатие, заметив:
     -- Похвала победителя особенно лестна. Видимо, я имею честь  пожимать
руку военному губернатору Москвы?
     -- Не-ет,-- смеясь ответил Мюрат.-- Им назначен Мортье. Мне император
велел только  поскорее  занять  Москву.  Со  мной  инспектор  Деннье,  ему
приказано заготовить в Москве припасы и подыскать квартиры для войск. Как,
по-вашему, это легко устроить?
     --  На  это  не  рассчитывайте,--   ответил   Засядько   сдержанно.--
Московским главнокомандующим до сего дня был Ростопчин...
     Мюрат понимающе кивнул. О Ростопчине даже  в  Париже  писали  газеты,
рассказывали о его ненависти к революционной Франции, а оттуда и ко  всему
французскому.  Засядько  оглянулся  на  своих   солдат,   которые   стояли
насупившись и держали ружья наизготовку.
     -- Войска уже оставили  город,--  продолжил  он.--  Можете  вступить.
Москва пуста.
     -- Почему? -- воскликнул Мюрат удивленно.
     -- Жители покинули ее почти полностью.
     -- Почему? -- повторил Мюрат с еще большим удивлением.
     -- Привычка,-- ответил Засядько с горькой  иронией.--  При  нашествии
татар народ всегда уходил в леса.
     -- Французы и татары -- большая разница!
     -- Русские не видят разницы в неприятеле.
     Мюрат оскорблено пожал  плечами.  Его  спутники  подъехали  ближе,  с
интересом разглядывали богатырскую фигуру русского офицера. Мюрат  вскочил
в седло, натянул поводья и вихрем пронесся мимо изумленных русских  солдат
в направлении Москвы. Следом за ним поскакала свита. Копыта лошадей  гулко
били о дощатый настил деревянного моста.
     Засядько бросил  прощальный  взгляд  на  окрестности  и  велел  своим
солдатам  догонять  основные  силы  армии.  По  их  пятам  уже   двигались
авангардные части конницы Мюрата.
     Московский  губернатор  Ростопчин  был  непримиримым   врагом   всего
французского -- французских мод,  идей,  парикмахеров  и  наставников.  Он
издавал бюллетени о победах над  французами,  устраивал  крестные  ходы  с
чудотворными иконами, велел зарубить одного жителя за  похвалу  Бонапарту,
сослал в Нижний Новгород сорок учителей-французов,  среди  которых  был  и
актер Думерг, оставивший описание этого "путешествия".
     Кроме того, он спешно отправил  в  Петербург  всех  сенаторов,  чтобы
Бонапарту не с кем было вести  переговоры.  В  довершение  велел  передать
народу арсенал, распустить арестантов и вывезти все пожарные  инструменты,
которых в Москве насчитывалось 1600 штук.
     Утром 15 сентября Бонапарт под  звуки  марсельезы  вступил  со  своей
гвардией в Кремль. Он  с  изумлением  обнаружил,  что  Москва  в  основном
состоит из деревянных построек. Даже мосты деревянные...  В  тот  же  день
город запылал.  Когда  Наполеону  доложили,  что  нет  никакого  пожарного
инвентаря, он в ужасе воскликнул: "Да это скифы!"

     Глава 23

     Затем было отступление Великой армии. Засядько шел в авангарде, и его
отряд первым сшибся с арьергардом армии  Бонапарта  у  реки  т.  Вслед  за
жестокими морозами наступила оттепель, так что  переход  через  реку  стал
возможен только с помощью мостов. Генерал Эбле со своей  бригадой  работал
без перерыва, включая ночь с 25-го на 26-е ноября.  Навели  два  моста  --
один для пехоты, другой для обоза, Но второй обвалился, тогда принялись за
починку, стоя по пояс в ледяной воде. Никто из этих героических  людей  не
остался в живых, но французская армия была спасена.
     У Кутузова требовали,  чтобы  он  напал  на  отступающие  французские
войска.  Старый  полководец  отрицательно  качал  головой:  "Раненый   лев
опасен!" и продолжал идти  следом,  подбирая  брошенные  пушки,  ружья,  а
казаки захватывали в плен отставших и заблудившихся.
     Засядько вспомнил комичный эпизод после сражения  при  Малоярославце.
На другой день вечером  к  нему  зашел  полковник  Заале,  принес  бутылку
шампанского. Вид у полковника был почему-то сконфуженный.
     -- Александр Дмитриевич,-- начал он, когда  шампанское  запенилось  в
бокалах,-- к вам есть  дело  деликатнейшего  свойства...  Как  вы  знаете,
государь император на днях изволил  наградить  светлейшего  князя  Михаила
Илларионовича  Голенищева-Кутузова   золотой   шпагой   с   надписью   "За
храбрость"...
     -- От души поздравляю,-- бодро сказал  Засядько  и  выпил  содержимое
бокала.
     Заале налил ему снова и продолжал вкрадчиво:
     -- Вы не могли бы опоздать на церемонию награждения?  Или  вообще  не
присутствовать?
     Засядько удивился:
     -- Но ведь я тоже приглашен!
     -- Взыскания не получите, обещаю. Дело  в  том,  что...  складывается
щекотливое положеньице. Государь наградил вас такой же  шпагой,  когда  вы
были всего-навсего капитаном...
     -- Было такое,-- подтвердил Засядько.-- Вот она, эта шпага!
     Заале с завистью покосился  на  золотое  оружие,  уважительно  тронул
пальцами затейливо украшенный эфес.
     -- Вот видите,-- продолжал он,-- а ведь вам не было еще и сорока...
     -- Едва исполнилось тридцать! -- Засядько уже все понял, и ему  стало
весело.--  Хорошо,--  согласился  он.--  Хоть  высплюсь.  Утром  мой  полк
перебрасывают  на  перехват  авангардным  частям   Мюрата.   А   церемонии
награждения мне не в диковинку.
     Он  допил  шампанское,  проводил  осчастливленного  штабника,  лег  в
постель и мгновенно уснул здоровым крепким сном.

     В январе русские войска переправились через Неман. Пруссия,  наконец,
решилась  выступить  против  Франции,  вся  прусская  армия  стала  отныне
подчиняться русскому командованию.
     Австрии нужно было несколько недель, чтобы закончить приготовления  к
военным действиям. Наполеон, взбешенный готовящимся предательством, кричал
и топал ногами на австрийского министра иностранных  дел  Меттерниха:  "Вы
хотите войны -- хорошо же, будем драться. Я назначаю вам свидание в  Вене.
Сколько вас, союзников? Четверо, пятеро, шестеро? Двадцать? Чем больше вас
будет,  тем  я  буду  спокойнее".--  "Мир  и  война,--   холодно   ответил
Меттерних,-- в руках вашего величества. Сегодня вы  еще  можете  заключить
мир; завтра, возможно, будет уже поздно..." -- "Чего  от  меня  хотят?  --
закричал Наполеон.-- Чтобы я покрыл себя позором? Никогда! Ваши  государи,
рожденные на троне, могут двадцать раз возвращаться  побежденными  в  свои
столицы. Я этого не могу, потому что вышел из низов!"
     Австрия объявила о своем вступлении в войну. Теперь  уже  вся  Европа
двинулась  против  Наполеона.  Три  огромные  армии  хорошо  обученных   и
экипированных солдат численностью свыше миллиона начали новую кампанию. Во
главе коалиции  был  поставлен  талантливый  полководец,  бывший  соратник
Наполеона,  маршал  Бернадот,  перешедший  на   сторону   союзников.   Для
командования войсками был вызван из Америки другой талантливый полководец,
тоже бывший соратник  и  друг  Наполеона,  маршал  Моро.  Генерал  Жомини,
изменивший Наполеону после битвы при Бауцене, теперь состоял в генеральном
штабе союзников и доставлял Александру I планы передвижения войск.
     Осенняя кампания началась в конце августа битвой за Дрезден. Наполеон
нанес ощутимое поражение союзникам, захватив в плен  15  тысяч  человек  и
сорок орудий.
     Засядько,  чей  полк  был  потрепан  особенно  сильно,   отступал   в
арьергарде и был свидетелем драматического зрелища: несколько  французских
ядер обрушились на главный штаб императора Александра I, разрушили  стены,
обвалили крышу. Жомини выскочил из помещения, ругаясь по-немецки  и  грозя
кулаком в  сторону  наступающих  французских  колонн.  Александр  I  вышел
довольно спокойно, отряхнул пыль, тщательно обобрал с рукава нити паутины.
Он понимал, что на него устремлены десятки глаз, и  старался  держаться  с
достоинством.
     Затем из штаба выскочил побледневший адъютант и закричал:
     -- Моро ранен! Помогите!
     Засядько  кивнул  солдатам  и   вбежал   в   разрушенное   помещение.
Прославленный маршал лежал на полу. Ноги его были в крови, лицо  покрылось
восковой бледностью. Несколько лет назад от такой  же  раны  погиб  лучший
маршал Франции и самый талантливый полководец  Бонапарта  Ланн:  ему  тоже
ядром раздробило оба колена.
     И вдруг неустрашимый Моро заплакал. Засядько стало не по себе,  когда
он понял, что маршал сказал сквозь слезы: "Как мне,  Моро,  умереть  среди
врагов Франции от французского ядра!"
     Солдаты подхватили раненого и осторожно вынесли  из  штаба.  Засядько
велел спешно доставить маршала в лазарет, а сам  бросился  догонять  полк.
Пять дней спустя он узнал, что маршалу в тот же день пришлось  отнять  обе
ноги. Он перенес операцию с необычайным мужеством,  но  через  четыре  дня
умер. И до последней минуты не  переставал  проклинать  себя,  что  воевал
против любимой Франции.
     При осаде  крепости  Торн  Засядько  вызвали  в  генеральный  штаб  и
предложили  взять  на  себя  ответственную  миссию  парламентера,  а  если
понадобится, то и заложника.
     -- Но для этой роли у вас  столько  штабных  исполнителей,--  заметил
пораженный Александр,-- а я боевой офицер...
     -- Не скромничайте,-- ответил недавно  назначенный  главнокомандующий
русскими войсками, в котором Засядько с радостью узнал Барклая-де-Толли,--
о вас идет по армии слава не только как о боевом офицере...
     Засядько насторожился. Неожиданности ему были ни к чему. Он  старался
быть в армии только военным, разумеется, хорошим военным. А  все,  что  не
относится к военному искусству, могло лишь повредить его репутации.
     Барклай, очевидно, понял сомнения полководца.
     -- О вас говорят,-- сказал он  успокоительно,--  как  о  превосходном
артиллерийском инженере, а также как о превосходном организаторе. Ваш полк
всегда отличается повышенной  боеспособностью,  он  лучше  других  снабжен
амуницией, боеприпасами и провиантом. Все это  я  отношу  исключительно  в
счет ваших заслуг. Но дело не только в этом.  Военный  парламентер  должен
обладать еще целым рядом исключительных  качеств.  Он  должен  быть  умен,
тактичен, сообразителен, тверд, отважен и одновременно осмотрителен...  Да
что там перечислять, далеко  не  каждый  может  отправиться  во  вражескую
крепость на переговоры. Я долго  перебирал  офицеров,  но  ни  на  ком  не
остановился. Спросил генералов -- они единодушно назвали вас, хотя кое-кто
вас здесь и недолюбливает. Признаться, меня удивило их мнение. Я знал  вас
лишь как отчаянного храбреца, а вы, оказывается, еще и дипломат?
     -- Я за собой такого не замечал,-- признался Засядько.
     Барклай с интересом смотрел в открытое лицо полковника.
     -- Я верю своим генералам. Беретесь?
     -- Разве я могу отказаться?
     -- Это не приказ. Дело сугубо добровольное.
     -- Сочту за честь! -- ответил Засядько.
     -- Тогда с богом. Подробные инструкции вам ни к чему. Добейтесь сдачи
крепости на любых условиях.  На  любых!  Мы  не  можем  двигаться  дальше,
оставляя у себя в тылу сильный гарнизон.
     Барклай обнял Засядько за плечи и так проводил до дверей.

     Александр слез с коня и взял из рук  сопровождавшего  поручика  белый
флаг. Поручик почтительно перехватил повод.
     -- Отправляйтесь назад,-- приказал Засядько.
     Он был при всех орденах и  регалиях.  Правая  рука  лежала  на  эфесе
золотой  шпаги.  Глубоко  вздохнув,  Александр   пошел   вперед.   Громада
крепостных  стен  надвигалась  все  ближе,  уже  слышана  была  перекличка
часовых. Возле ворот его  встретил  офицер  в  чине  полковника.  "Равного
выслали",-- отметил Засядько одобрительно.
     Ему завязали глаза.  Тяжелые  ворота  заскрипели  и  отворились,  его
повели в крепость. Полчаса петляли по  многочисленным  переходам,  явно  с
целью запутать русского офицера.
     Засядько  усмехался.  Несмотря  на  повязку,  закрывавшую  глаза,  он
запомнил весь путь,  повороты,  подъемы  и  спуски.  При  желании  мог  бы
набросать подробный маршрут.
     Его привели в большую комнату, где уже собрались высшие  офицеры.  За
столом восседал сухощавый человек в генеральском мундире.  Лицо  его  было
покрыто большими коричневыми пятнами. Такие следы остаются после  сильного
и длительного  обмораживания.  "Побывал  в  России",--  отметил  про  себя
Александр.
     -- Полковник Засядько,-- отрекомендовался он.-- Послан  парламентером
от имени русского командования к коменданту крепости.
     -- Я комендант,-- ответил, вставая, человек с коричневыми пятнами  на
лице,-- генерал Мавильон. Что вам угодно?
     --  Имею  честь  предложить  от  имени  союзного  командования  сдачу
крепости,-- ответил Засядько.
     -- Почему бы вам не взять ее штурмом или осадой? -- спросил  Мавильон
иронически.
     --  Двадцатого  марта  мы  взяли  Люненбург,--  ответил   Засядько,--
двадцать второго -- Лейпциг...
     -- Торн -- не Лейпциг,-- прервал его Мавильон.-- Лейпциг -- город,  а
Торн -- крепость. Надеюсь, вы уже заметили разницу?
     По рядам офицеров пробежал одобрительный ропот.
     -- Я только вчера прибыл сюда со своим полком,-- ответил  Засядько.--
Что здесь делала армия, не знаю.  Но  вчера  вечером  я  велел  расставить
батареи по своей схеме. Если через семь часов  не  получим  ответ,  орудия
начнут обстрел.
     --  Нас  обстреливают  уже  несколько  месяцев,--  ответил  Мавильон,
нахмурившись.-- И за это время ваши войска не продвинулись ни на  шаг.  Вы
очень самоуверенны, полковник. Это лишь нашему императору однажды  удалось
при помощи  иной  расстановки  орудий  принудить  Тулон  к  сдаче!  --  Он
повернулся к офицерам: -- Парламентера взять и отвести в каземат.  Там  он
лучше убедиться в прочности наших стен.
     -- Через семь часов орудия начнут обстрел,-- предупредил Александр.
     Мавильон  молча  махнул  рукой,  приказывая  выполнять  распоряжение.
Засядько, пожав плечами, направился к  двери.  Конвой  препроводил  его  в
нижние этажи крепости, оттуда повели через двор к помещению каземата.
     Александр шел, заложив руки за спину, поднял голову к  небу,  щурился
от яркого солнца. Лето было в разгаре, в  синеве  верещали  мелкие  птахи,
похожие на жаворонков. День был жаркий, а он был среди противника, и он  с
удовольствием расстегнул не только мундир, но и рубашку, подставив широкую
грудь знойным солнечным лучам.
     Внезапно он услышал испуганный возглас. Из боковой двери вышла полная
женщина с усталым лицом, рядом с ней  как  вопросительный  знак  вышагивал
высокий костлявый мужчина. За их спинами мелькнуло белое женское платье.
     -- Саша!.. Господи, вы в плену?
     Александр дернулся, остановился. Сзади в спину уперлись два штыка, но
он игнорировал их, потрясенно  всматривался  в  некогда  прекрасное,  ныне
поблекшее лицо. Рядом с Кэт стоял барон Грессер, исхудавший и постаревший,
с желтым нездоровым лицом, сморщенным как у печеной картошки  ртом.  Глаза
его блеснули радостью.
     -- Вы... в плену?
     Из-за спины Кэт вышла самая прелестная  девушка...  или  девочка  лет
двенадцати-четырнадцати, какую только Александр видел. А к  этому  времени
уже повидал мир, сейчас даже губы пересохли, он не ожидал, что Господь Бог
в состоянии создать такое совершенство. Очень юная, очаровательно  нежная,
она встревоженно смотрела на него огромными сказочно красивыми глазами.
     Он не успел открыть рот, как она бросилась к нему, обхватила за  шею,
горячо поцеловала. Штыки сразу перестали рвать ему мундир. Наверняка  даже
немцы  не  могли  бы  препятствовать  такой  девушке.  А  что  говорить  о
французских кирасирах?
     -- Александр...-- сказала она, обнимая его обеими  руками  за  шею,--
Александр Васильевич?
     -- Александр Дмитриевич,-- поправил  он.--  Я  знаю  вас,  прекрасное
существо?
     Она смотрела на него счастливыми и одновременно смущенными глазами: И
только сейчас он заметил у нее на прелестной  лебединой  шее  изумительный
медальон, который сразу узнал. Рубины только подчеркивали цвет ее  губ,  а
бриллианты блестели как ее прекрасные глаза.
     -- Меня зовут Оля. Вы дважды... нет, трижды спасали меня!  Дважды  из
рук разбойников, затем -- от турок.
     Александр пробормотал пораженно:
     -- Господи, как время летит...
     -- Не для вас,-- возразила она.-- Вы не изменились  ни  на  капельку!
Наверное, у вас такая обветренная кожа, что ни одной морщинки...
     Барон Грессер сказал сдавленным злом голосом:
     -- Оля, прекрати.
     Она  сделала  вид,  что  не  слышит,  говорила  торопливо,  продолжая
обнимать его за шею:
     -- Вы всегда были моим героем. Я собирала газеты, где писали о вас. Я
многое знаю о вас...
     -- Прекрати,-- прорычал Грессер.
     А Кэт сказала настойчиво:
     -- Оля, ты ведешь себя непристойно.
     Ее руки разомкнулись, пальцы в последнем прощании скользнули  по  его
груди. Он ощутил, как кончики пальцев  задели  волосы  на  его  обнаженной
груди, там словно обсыпало огненными искрами.
     Барон ухватил дочь  за  плечи,  но  прежде  чем  успел  оттащить  ее,
внезапно подошел молодой французский офицер схватил девушку  за  руку  так
грубо, что она вскрикнула. В глазах блеснул гнев:
     -- Как вы смеете?
     -- Мы все смеем,-- завил он нагло. Его выпуклые глаза уставились в ее
лицо.-- Это наш гарнизон, а это наш пленник! И общаться с ним запрещено.
     Засядько рванулся, наткнулся грудью на штыки. Крикнул взбешенно:
     -- Тварь! Я убью тебя.
     Офицер пренебрежительно отмахнулся:
     -- Уведите монгола.
     Барон Грессер и Кэт  ухватили  Олю,  оттащили.  Она  оглядывалась  на
Засядько, в ее глазах было отчаяние  и  мольба.  Он  ощутил  как  с  боков
уперлись штыки, отступил, пошел к дверям подвала. На пороге обернулся:
     -- Твое имя, трус?
     Офицер побагровел, крикнул:
     -- Увести и держать без  ужина!  И  скажите  этому  тунгусу,  что  я,
благородный де Артаньяк из Гасконии, родственник королей,  не  унижусь  до
перебранки с каким-то башкиром!
     -- Артаньяк,-- сказал Засядько страшным голосом,-- завтра ты умрешь.
     Он переступил порог подземной тюрьмы,  но  солнечный  свет  для  него
померк раньше, чем переступил порог сырого и темного подвала.  Он  померк,
когда от него оторвали этого удивительно солнечного ребенка.
     В глазах кирасиров был откровенный восторг. Один сказал потрясенно:
     -- Я даже не знал, что такие есть на свете!
     -- Да еще в дикой Германии,-- хмыкнул второй пораженно.
     -- Она русская,-- возразил первый.
     -- Не может быть,-- запротестовал второй.-- Русские все  должны  быть
вот такие...
     Не выпуская ружья, он  приложил  пальцы  к  глазам,  оттянув  веки  в
стороны и надул щеки, стараясь выпятить скулы.
     Засядько засмеялся,  спустился  по  сырым  ступенькам.  Сзади  тяжело
лязгнула дверь, загремели засовы.
     Сколько ей теперь, подумал он невольно. Выглядит взрослее, но  ей  не
может быть больше, чем двенадцать или даже одиннадцать лет!  Или  все-таки
может?

     Глава 24

     Подвал был сырой, мрачный. Тяжелые каменные  плиты  поросли  мхом.  В
древности этот рыцарский замок был гнездом баронов-разбойников, сейчас  же
в цивилизованные времена людьми заняты только верхние  поверхи,  или,  как
теперь все чаще говорят, этажи.
     Поверх каменного ложа был брошен матрас,  набитый  соломой.  Засядько
сразу лег, надо воспользоваться случаем и поспать, прошлые две ночи  почти
не сомкнул глаз...
     Он провалился в сон сразу, глубокий и мощный, как могут спать  только
очень здоровые люди. Вверху ломал голову Мавильон, рядом бродили  призраки
и потрясали цепями, завывали дурными голосами, вдали прогрохотала  тяжелая
пушка, но он спал без задних ног. Расслабившись, в  глубоком  сне,  пальцы
подрагивали... Правда, и во сне они касались  того  места  на  поясе,  где
остались пустые ножны.
     Дверь заскрипела, лязгнул ключ. В ярком дверном проеме  возникли  три
силуэта. Мгновенно проснувшись, он не сразу вычленил  среди  них  женский.
Двое других были солдаты с примкнутыми штыками.
     Женщина спустилась по ступенькам, и когда вышла из  бьющего  в  глаза
солнечного света, Александр узнал тоненькую фигурку Олю. В  ее  руках  был
поднос с тарелками, накрытыми салфетками. Тесный каземат сразу  наполнился
запахом печеной птицы, ароматом трав, перца.
     Она опустила поднос на единственный колченогий стол, ее  ясные  глаза
отыскали его изумленное лицо:
     -- Я знаю, мужчины любят есть жареное мясо.
     -- Много ты знаешь,-- удивился Александр.-- Как тебя пустили? Или это
Мавильон послал?
     -- Нет, я сама тайком. Мавильон не  знает,  как  и  мои  родители.  А
солдат я упросила. Французы все такие галантные, до смешного!
     Он подвинул к себе поднос, сбросил салфетки. Дичь  была  приготовлена
на славу, жареная корочка лопалась от распирающего  ее  сочного  мяса.  Он
разорвал ее пополам, и, обжигаясь, начал с аппетитом есть, предоставив  ей
наблюдать с интересом. Ребенок, напомнил себе, любопытный  ребенок.  Герой
из детский снов попал в плен, брошен в темный каземат. Как  не  придти  на
помощь?
     -- Я узнала,-- сказала она важно,-- вы не пленник. Вы явились сами!
     -- Разочарована? -- спросил он с набитым ртом.
     Она вздохнула:
     -- Еще как. Я надеялась, что буду спасать вас, Александр Дмитриевич.
     Он отмахнулся:
     -- Неблагодарное дело. Не занимайся.
     -- Почему?
     -- Хлопотно. Спасешь меня, а потом?
     Она кивнула, ее глаза смеялись:
     -- Да, я вспоминаю рассказ бабушки о плененной  принцессе...  Которую
спасает принц, а потом на ней женится.
     Он  покосился  на  открытую  дверь.  Оба  кирасира  стояли  на   фоне
темнеющего к вечеру неба. Вряд ли слышат каждое  слово,  но  за  пленником
следят, тут промаху не дадут.
     Он  продолжал  разрывать   руками   мясо,   ел   быстро,   жадно,   с
удовольствием. Ее глаза дважды скользнули по его  волосатой  груди,  белая
рубашка по привычке была распахнута почти до пояса, а  мундир  он  снял  и
положил под голову. На ее щеках выступил румянец.
     Она искоса посматривала на его чеканные черты лица, суровые и четкие,
словно выкованные из меди. В  этом  человеке  было  намного  большее,  чем
спаситель ее и родителей. Он был красив как демон, но  она  видела  в  нем
сгусток воли, и в ее внутреннем зрении он казался ей похожим на обнаженный
клинок. Даже здесь, в каземате, он был опасен, вряд  ли  его  удержат  эти
стены, если он сам не пожелал бы остаться здесь! В нем чувствовались  сила
и натиск, звериная мощь и нечеловеческая живучесть.
     Невероятная  выживаемость,  которая  сохранила  его  в   бесчисленных
битвах, оставила его в том же теле,  в  каком  он  и  начинал  службу.  Он
остался все так же молод, каким она увидела его впервые. А ее отец  быстро
старел, мать же, оставаясь со сравнительно свежим лицом, сильно пополнела.
Лишь на его обветренном лице, которое хлестали ветры трех морей,  не  было
ни малейшей  морщинки.  Он  мерз  в  снегах,  преследуя  армию  Наполеона,
голодал, сам ел конину, но и эти лишения не оставили следа ни на худощавом
молодом лице, ни на жилистом мускулистом  теле,  которое  больше  пристало
цирковому атлету, чем благородному дворянину
     -- Как вы оказались здесь? -- спросил он.
     -- У папы плохо с  легкими,  врачи  посоветовали  воду  Баден-Бадена,
затем здешние источники... И вообще покой, тишину.
     Он хмыкнул, ел молча, затем засмеялся:
     -- Во всем мире  нет  более  тихой  страны,  чем  Россия!  Ни  одного
выстрела, никаких разбоев, даже смертная казнь за  ненадобностью  отменена
еще императрицей, будь земля ей пухом. А минеральные  источники  в  России
есть на все болезни. Даже на те, которых еще не придумали!
     Она глубоко по-детски вздохнула:
     -- Русь мне только снится. Подумать только, я родилась в Италии, жила
в Греции, на Мальте, в Венеции, теперь вот в этих  германских  княжествах,
которым потеряла счет... а в России еще не была! Она кажется  мне  страной
таинственных сказок.
     -- Этого хватает,-- согласился он. Его  крепкие  зубы  крушили  полые
кости, изнутри  брызгал  пахучий  и  еще  горячий  мозговой  сок.--  Здесь
собираетесь жить?
     Она вздрогнула:
     -- С пруссаками? Они такие грубые. Нет, мы уедем дальше во Францию. В
Париж.
     -- Париж... Гм... Он хорош, пока по его мостовым не прогремят  копыта
нашей конницы. Я не имею в виду драгун или кирасир.
     Она ахнула, отшатнулась:
     -- Казаков?
     Он смотрел с жестокой улыбкой. Потом сказал мягко:
     -- Ребенок, тебе пора. Родители хватятся, выдерут.
     -- Меня никогда не драли! -- возмутилась она.
     Он покачал головой:
     -- В самом деле? Не подумал бы.
     -- Почему?
     -- Я бы драл тебя каждый день.
     Она смотрела на него большими круглыми глазами. Александр  ждал,  что
она возмутится и уйдет, однако девушка лишь скорбно вздохнула:
     -- Ладно.
     -- Что ладно?
     -- Если бы меня пороли вы, я бы терпела.
     Он надеялся, что в ее голосе будет  больше  от  шутки,  но  ее  голос
звучал очень серьезно. Их глаза  встретились.  Наступила  долгая  неловкая
пауза. Кусок мяса застыл в его руке, а челюсти  двигались  все  медленнее,
пока не застыли как вмороженные в лед.
     Она смотрела на него неотрывно, в ее глазах был немой вопрос. Я  сама
буду приносить тебе плеть,  говорили  ее  глаза,  если  ты  захочешь  меня
выпороть, только не гони. Она же ребенок, напомнил он себе. Ей  двенадцать
лет, она еще в куклы  играет!  Первые  воспоминания  детства  о  том,  как
огромный великан врывается в ее страшный мир, повергает  злых  чудищ,  что
обижают ее, а также ее маму и папу, поднимает ее высоко-высоко  в  воздух,
даже дух захватывает, а  в  ушах  гремит  его  громоподобный  голос...  Не
напомнить бы ей, что он держал ее на руках совсем голенькой, даже пообещал
ей жениться, раз уж застал в таком порочащем виде...
     Неизвестно что произошло бы, если бы кирасир не вскрикнул внезапно:
     --  Мадемуазель,  бегите  немедленно!   Похоже,   сюда   направляется
комендант.
     Оля заколебалась, кирасир сбежал вниз, грохоча сапогами,  ухватил  ее
за руку и поспешно  вытащил  наверх.  Лязгнула  дверь,  загремели  засовы.
Некоторое  время  было  тихо,  затем   чуткое   ухо   Александра   уловило
приближающиеся шаги.
     Он ждал, но шаги лишь на мгновение замерли  возле  его  двери,  затем
человек прошел мимо. Засядько  снова  лег,  приготовился  заснуть.  Закрыв
глаза, он восстановил сцену, когда этот солнечный ребенок спустился в этот
каменный подвал, как лучились серые глаза, как протягивала  ему  поднос  с
едой в стремлении как-то позаботиться, накормить, и как звучал  ее  нежный
еще детский голос.
     Так и ушел в светлый чистый сон: улыбаясь счастливо, дышал  спокойно,
жесткие черты лица разгладились... но едва что-то шелохнулось  рядом,  как
он уже был на коленях, а цепкие  пальцы  как  железным  капканом  ухватили
что-то мягкое:
     -- Кто?.. Что?
     В его руках хрипел и задыхался  тщедушный  человек.  Пальцы  Засядько
сжимали ему горло. Он расслабил хватку, несчастный прохрипел:
     -- Я... друг...
     Засядько отпустил, сел на ложе. Сознание прояснилось. Он был в той же
темнице, но теперь в правом углу зияла черная дыра. Плита была отодвинута,
оттуда несло могильным холодом.
     Человек,  наконец,  высвободился  из  его   рук,   усиленно   потирал
покрасневшую  шею.  Был  он  в  потертом  камзоле,  в  старых  туфлях   со
старомодными пряжками, а голову покрывал парик, какие еще  носило  старшее
поколение.
     -- Ну и пальцы у вас...
     Засядько вслушался в акцент, спросил на немецком:
     -- Кто вы?
     -- О,-- обрадовался человек в  камзоле,--  вы  владеете...  Позвольте
представиться, статский советник герр Бюлов, фон Бюлов. Мы узнали, что  вы
в плену... А так как русские войска пришли освободителями...
     Засядько оглянулся на яму:
     -- Тайный ход?
     -- Он самый,-- кивнул фон  Бюлов.--  Это  старинный  рыцарский  замок
Гогенцеллеров, отсюда ход выводит за пределы замка... Меня прислали помочь
вам бежать!
     Засядько с любопытством  всматривался  в  лицо  статского  советника.
Глаза мудрые, усталые, понимающие, в них видны участие и забота.
     -- Сейчас явятся с едой,-- предупредил он.-- Я не хотел бы, чтобы вас
застали здесь.
     Фон Бюлов кивнул:
     -- Опасаетесь погони? Хорошо, вы правы. У них в  самом  деле  подошло
время ужина. Хотя французы все ленивые и непунктуальные,  но  время  ужина
соблюдают. Пожалуй, это единственное, что они соблюдают. Я  вернусь  через
час.
     Он неторопливо спустился в яму. Как Засядько заметил,  там  мелькнули
руки, помогли немолодому советнику. Засядько  тщательно  уложил  плиту  на
место,   покрутил   головой,   засмеялся.   Добрые   дела   не    остаются
безнаказанными!
     Ужин ему, несмотря на угрозу де Артаньяка, все же принесли.  Точно  в
час, когда обедал гарнизон. И именно то, что  ели  солдаты  гарнизона.  По
всем воинским законам цивилизованных стран пленникам обязаны  были  давать
то же самое, что и солдатам.
     Кирасиры  сочувствующе  смотрели  на   русского   офицера.   Он   был
мужественно красив, держался весело  и  раскованно,  шутил  по-французски,
смеялся, хвалил французскую кухню, хотя и ел  как-то  без  большой  охоты,
словно бы с натугой. По  их  лицам  уже  понял,  что  все  знают  как  ему
бросалась на шею юная девушка, но об этом молчал, только хитро улыбался.
     Вскоре, когда они ушли, забрав пустую посуду, плита поднялась  снова.
На  этот  раз  вслед  за  фон  Бюловым  вылез  молодой  парень  в  простой
деревенской одежде. Лицо его  было  глуповато-доброе.  Бюлов  называл  его
Гансом, и Засядько сразу увидел, что парень абсолютно  честен,  доверяться
ему можно во всем.
     -- Теперь вас хватятся только под утро,--  сказал  Бюлов,  голос  его
прерывался. Лицо раскраснелось, дышал тяжело.-- Не в моем возрасте  лазить
по этим ходам...
     Засядько развел руками:
     -- Дело в том, что я не могу покинуть это место.
     -- Почему? -- вскрикнул Бюлов.
     Ганс сопел  сочувствующе,  бросал  на  русского  офицера  жалостливые
взгляды. Засядько объяснил:
     -- Я не пленник, я парламентер. Правда, комендант  крепости  перегнул
палку... то есть, превысил свои полномочия. По  всей  видимости,  все  еще
надеется на помощь от императора.
     Бюлов сказал осторожно:
     -- Но вы все сказали ему? Передали требования?
     -- Да, но хочу получить и ответ.
     Бюлов смотрел внимательно:
     --  Я  уже  знаю  о  стычке  во  дворе.  Помощник  Мавильона  человек
мстительный. Я говорю о де Артаньяке. Комендант за всем не уследит, а  тот
может сделать  какую-то  пакость.  Он  не  боевой  офицер,  а  прислан  из
Парижа...
     Засядько развел руками:
     -- Что я могу сделать? Я должен дождаться ответа.  Кстати,  этот  ход
ведет за пределы крепости?
     Бюлов тонко улыбнулся:
     -- Из основного хода можно попасть в покои бывшего владельца замка, а
также в оружейную. Оккупанты понятия не имеют о тайных ходах. А ведь любой
из нас может появиться в их спальнях! И перерезать горло. И если бы мы  не
были дворянами, а... ну, простыми крестьянами, что уже ведут  партизанскую
войну, то...
     Он замолчал, но Засядько и сам представил,  что  если  бы  управитель
замка впустил через тайный ход разъяренных крестьян, не признающих никаких
правил благородной войны, какую бы бойню  здесь  устроили!  Но  крестьяне,
перебив  французов,  заодно  разграбят  замок,  изрубят  дорогую   мебель,
перебьют посуду, изнасилуют всех  женщин,  а  в  довершение  всего  еще  и
подожгут замок со всех сторон.
     -- Я ценю ваше желание спасти  меня,--  сказал  он.--  Значит,  немцы
рассматривают русскую армию не как новых оккупантов, а как  освободителей.
Но я останусь... Впрочем, чтобы ваши усилия не были напрасны,  может  быть
покажете тайный ход? Я уже выспался, а до утра еще далеко.
     Фон Бюлов смотрел с уважением:
     -- Я ценю вашу верность воинскому долгу. Но если покинете это  место,
вас будут считать беглецом... И просто застрелят, когда  увидят.  Есть  ли
смысл возвращаться?
     Засядько беспечно засмеялся:
     -- Есть ли смысл вообще отсюда уходить?  Нет,  конечно.  Но  жить  по
смыслу -- разве жить?
     Они спустились в темный лаз. Засядько помог Гансу установить  тяжелую
плиту на прежнее место.  Массивная,  покрытая  плесенью,  она  встала  так
плотно, что самый придирчивый глаз не заподозрил бы, что ее можно сдвинуть
с места.
     Ход был прорублен в скале высотой в рост человека, из  чего  Засядько
понял, что тянется далеко. Короткий лаз можно пройти  и  на  четвереньках.
Два  человека  еще  могут  разойтись,  прижимаясь  спинами  к  стенам,  но
по-настоящему расширился только в одном месте. Засядько ту же спросил:
     -- Здесь ход в хозяйские покои?
     -- Здесь,-- удивленно ответил фон Бюлов.-- Как-то заметно?
     Засядько пощупал стену, решительно шлепнул по одной глыбе ладонью:
     -- Эта?
     -- Точно,-- сказал Бюлов с еще большим беспокойством -- Мне казалось,
что догадаться непросто...
     -- Это кому как,-- ответил Засядько,-- а вон там, если  не  ошибаюсь,
ход идет влево в оружейную?
     В свете факелов в трех шагах впереди виднелось еще  одно  расширение.
Фон Бюлов удивленно вертел головой, а молчаливый Ганс  уже  вслушивался  в
звуки за стеной, приложив ухо к камню. Удовлетворенный,  начал  с  натугой
вынимать, пыхтел, дулся, наконец, камень подался. Засядько помог  бесшумно
вынуть, отодвинул толстый ковер.
     Роскошнейший зал,  широкая  как  биллиардный  стол  кровать  в  самом
центре, с тяжелыми занавесями и под балдахином,  два  огромных  камина,  в
одном остывают багровые угли, исполинский стол -- можно устраивать  конные
скачки, две дюжины кресел, портьеры в тяжелых  искусно  украшенных  рамах,
каждая из которых стоит целое состояние...
     -- Ждите меня здесь,-- шепнул он,-- я осмотрю зал. Если удастся, то и
замок...
     Ганс кивнул, начал прилаживать на место камень. Засядько опустил край
ковра, пробежал на цыпочках вдоль стены. Горели три  светильника,  большая
люстра, на столе вдобавок были зажжены свечи. Тяжелые подсвечники отливали
золотом. Возможно, и были из золота. Хотя вряд ли, французы уже  растащили
бы. Не из склонности к грабежу, это не его казаки, просто Наполеон заявил,
что война должна кормить себя сама, и  его  цивилизованная  армия  уже  на
"законных основаниях" грабила побежденных так, что устыдились  бы  и  орды
Тамерлана.
     Под пристальными взглядами  бывших  хозяев  замка,  самые  первые  из
которых еще водили крестоносные войска на полабских славян,  он  перебегал
от одной двери к другой, прислушивался. Иногда звучали  голоса,  шаги,  за
окнами погромыхивало.
     Когда он  уже  собирался  выскользнуть  из  зала,  послышался  грохот
подкованных  солдатских  сапог.  Он  затаился  за   портьерой,   а   дверь
распахнулась так стремительно, что ударилась о стену.
     Мавильон вошел в сопровождении  щеголеватого  офицера.  Де  Артаньяк,
узнал Засядько. Мавильон продолжал говорить резким злым голосом:
     -- Генерал Жувер в двух дня отсюда! Он не успеет...
     -- Наши стены  неприступны,--  де  Артаньяк  говорил  тоже  резко,  с
ожесточением.-- Мы в состоянии продержаться и месяц, запасы нам позволяют!
     -- Но нет надежной защиты против ядер русских!
     -- Что они могут против наших стен?
     Мавильон подошел к столу, но не сел, а стоял в глубокой задумчивости,
уперев кулаки в стол. Бросил словно нехотя:
     -- Русские уже не те варяги, что грабили наши берега тысячу лет тому.
     Де Артаньяк сел в кресло, откинулся на спинку, забросил ногу на ногу.
Голос был пренебрежительный, словно разговаривал не со старшим по  званию,
а с подчиненным:
     -- Чем же они лучше?
     -- Лучшая в мире артиллерия у них,-- напомнил комендант.
     -- Ею надо еще уметь пользоваться!
     -- Если они сами ее делают, то и пользоваться умеют... Наш  император
показал под Аустерлицем, на что способна артиллерия! Только  благодаря  ее
ядрам  он  уничтожил  русскую  армию.  А  этот  русский   полковник   меня
тревожит... Что-то есть в его глазах. Такие люди умеют делать то,  за  что
берутся. А он, судя по всему, артиллерист!
     Де Артаньяк спросил насмешливо:
     -- Уж не хотите ли вы сказать, что  он  не  уступит  нашему  любимому
императору?
     Мавильон покосился, сел, подпер кулаками голову. Де Артаньяк ударил в
гонг, чуть не оглушив Засядько, что прятался рядом. Вошел солдат, выслушал
распоряжение, исчез. Вместо него явились двое с подносами, вином и большой
вазой с фруктами.
     Некоторое время они молча насыщались.  Снова  Засядько  отметил,  что
потомок королей держался с комендантом крепости более, чем на  равных.  Не
зря поговаривали, что в бывшей революционной армии  уцелевшие  аристократы
снова поднимают головы. А Мавильон, судя по манерам, выходец  из  бедноты,
который взлетел на высокий командный пост во время революционной  бури.  И
тоже чует, что ежели революционный генерал объявил себя императором, ежели
своего генерала Бернадота, с его татуировкой на  груди  "Смерть  королям!"
поставил шведским королем, то с аристократами под  его  началом  лучше  не
ссориться.
     -- Завтра узнаем,-- сказал, наконец,  Мавильон.--  По  тому,  как  он
расставил свои орудия.
     --   Аустерлиц   повторить   невозможно,--   заявил    де    Артаньяк
высокомерно.-- Это под силу только французскому гению.
     -- Русские непредсказуемы.
     Засядько начал потихоньку за их спинами продвигаться вдоль стены, все
еще скрываясь за портьерой. Короткий сон  освежил  настолько,  что  каждая
мышца дрожала от возбуждения. Все тело жаждало схваток,  яростной  работы,
прыжков через пропасти, а руки рвались к  шпаге.  Сердце  стучало  сильно,
требуя приключений.
     Внезапно без стука вошел слуга с подносом в руках.  Засядько  застыл,
слуга мог заметить его от двери! Де Артаньяк повернулся, протянул  руки  к
подносу, а Мавильон быстро налил себе полный фужер, выпил залпом за спиной
помощника.
     Де Артаньяк помогал слуге снимать тарелки с виноградом и яблоками,  и
Засядько, напряженный как зверь перед прыжком, все же отметил и  внезапную
предупредительность аристократа, не настолько уж и  голоден,  но  перестал
удивляться, когда увидел как слуга незаметно передал ему клочок бумаги.  А
комендант тем временем торопливо налил себе еще, осушил  залпом,  а  фужер
поставил на стол раньше, чем обернулся помощник.
     Слуга начал поворачиваться уходить, Засядько пригнулся, изготовился к
длинному прыжку. Будут короткие злые удары, хруст костей...
     Слуга увидел его, в глазах мелькнуло изумление, но в лице не  дрогнул
ни единый мускул. С подносом у груди он деревянно  прошествовал  к  двери,
распахнул, повернулся и еще раз поклонился офицерам, причем вроде бы часть
поклона предназначалась и затаившемуся за портьерой человеку.
     Немец, напомнил себе Засядько с облегчением. Он не знает, кто  я,  но
раз уж прячусь, то явно противник этих захватчиков. Не скажет...
     Де Артаньяк наполнял фужеры из запыленной  бутылки.  Мавильон  следил
внимательно, а Засядько неслышно приотворил дверь, выскользнул и закрыл за
собой.
     Он оказался в полутемной анфиладе комнат. Светильники  горели  редко,
высокие своды терялись в темноте. В альковах темно,  но  вряд  ли  спугнет
уединившуюся парочку. Немцы настолько ненавидели  захватчиков,  что  замок
покинула даже слуги. Все  пережидают  в  окрестных  селах,  куда  французы
забредали  только  за   фуражом.   А   свои   шлюхи,   красиво   именуемые
маркитантками, остались в солдатском лагере.

     Глава 25

     Он передвигался вдоль стен, затаивался в  альковах,  удивляясь  сколь
беспечны французы. Русские  войска  подошли  к  городу,  но  здесь  вместо
двойной охраны нет даже обычных часовых...
     Погоди, одернул он себя. Атаки ждут снаружи. Там тройная стража,  там
не спят, готовы к отражению нападения. Там до боли в глазах  всматриваются
в темень, выискивая ползущие тени. А пальцы застыли, обхватив  ружья.  Кто
ждет,  что  за  их  спинами  из  мрачного  германского  подземелья  вместо
привидения выберется русский офицер?
     Я мог бы заставить  вас  пожалеть,  подумал  он  зло,  что  вышло  не
привидение, а я. Но и так сдадитесь утром, когда  начнется  бомбардировка.
Когда под ударами ядер с грохотом рухнут ворота, обрушится стена, а  город
охватят пожары. Когда уцелевшие солдаты  начнут  поскальзываться  в  лужах
крови, когда от жара начнут лопаться глаза и гореть волосы!
     Чутье ли его вело, но когда он увидел на звездном фоне у стены тонкий
девичий силуэт, то уже знал кто  это.  Неслышно  скользнул  сзади,  сказал
тихонько над самый ухом:
     -- Детям пора бы спать...
     Она резко повернулась. Мгновение он видел изумление в сияющих глазах,
видел ее восторженное лицо, в следующее мгновение  она  бросилась  ему  на
шею. Он с неловкостью держал ее в руках,  погладил  по  голове,  попытался
отстранить, но она прижималась к нему, счастливая и трепещущая. От нее шел
нежный едва уловимый запах степных цветов.
     Все еще ребенок, напомнил  он  себе.  Только  ребенок,  наслушавшийся
рассказов про войну, где героические принцы-полковники совершают  подвиги,
спасают, повергают...
     -- Ну-ну,-- прошептал он на ухо,-- а то нас заметят.
     Оля, наконец, отстранилась, но пальцы  ее  крепко  держались  за  его
рубашку. Лицо ее было сияющее, глаза  блестели  ярче  звезд.  Но  не  ярче
бриллиантов на медальоне.
     -- Александр Дмитриевич!.. Это как в сказке... Я  только  подумала  о
вас, и сразу же...
     -- Это опасно,-- предостерег он.-- Вдруг подумаешь о волке? Или  злом
медведе?
     Ее голос был нежный и слегка укоризненный:
     -- С чего бы я стала о них думать?
     -- Оля,-- сказал он как можно более взрослым  тоном,--  тебе  сколько
лет?
     -- Двенадцать,-- ответила она тихо,-- но  я  уже  давно  не  играю  в
куклы, Александр Дмитриевич.
     -- А во что играешь? -- спросил он и тут же прикусил язык.
     Она прямо взглянула ему в глаза:
     -- Я не во что не играю, Александр Дмитриевич.
     -- Гм... А где твои родители?
     Он пытался сменить тему, но девушка не отпускала взглядом его лицо:
     -- Разговаривают. Чересчур громко, потому  я  вышла  подышать  ночным
воздухом. Как вам удалось выбраться?
     -- Не помню,-- ответил он небрежно.-- Тебе не холодно?
     -- Очень,-- ответила она после паузы.--  Если  вы  хотите  предложить
свою рубашку, я... не окажусь.
     Он ощутил, что проигрывает. Попробовал отшутиться:
     -- Но тогда я превращусь в кусок льда!
     -- С такими волосами на груди? Как у медведя, которым меня пугаете. И
я представляю как под ними тепло.
     Горячо, подумал он с неловкостью. Лоб взмок, по спине вот-вот побежит
струйка. И от него будет разить потом как от коня после стипль-чеза.
     Он сопел, мучительно искал что сказать и как отшутиться,  но  на  его
счастье послышались неторопливые  шаги.  Он  мгновенно  отступил  в  тень,
Чересчур поспешно, но так убежал и от ответа.
     Немного погодя показался французский  солдат.  Когда  подошел  ближе,
Засядько  увидел  знаки  различия  капрала.  Солдат  был  немолод,  в  нем
чувствовалась неторопливая уверенность, солидность.
     -- Мадемуазель,-- сказал он отечески,-- вы  рискуете  простудиться...
Это вам не солнечная Франция! Здесь мрачно и сыро даже в июле. А уж ночами
здесь полно вампиров, призраков, летучих мышей и разной нечисти, а которую
богаты здешние земли...
     -- Не спится,-- ответила она.-- Вам тоже?
     -- Старые раны ноют. Чуют беду.
     -- Будет штурм?
     -- Да,-- ответил он невесело.-- Вчера прислали парламентера... Я  его
видел. И слышал, что он сказал. И как сказал! А я людей знаю.
     Засядько чувствовал как она встрепенулась. Голосок ее ожил:
     -- Как он?
     -- Это настоящий.
     -- Что значит "настоящий"?
     -- Надежный. Таким доверяют как друзья, так и враги.  Но  у  таких  и
друзья настоящие, и враги -- смертельные.
     После паузы она сказала дрожащим голоском:
     -- У него наверняка есть враги...
     В полутьме было видно как ветеран пожал плечами:
     --  У  кого  нет  врагов,  тот  не  человек...   Не   задерживайтесь,
мадемуазель. Здесь ночи сырые как в  могиле.  О,  моя  солнечная  Франция!
Увидеть ее еще раз и умереть...
     Он пошел дальше, кашляя, и шаг его уже  не  казался  так  тверд,  как
вначале. Оля обернулась к темной нише, где затаился Засядько. Голос ее был
тихим, с грустью:
     -- Жалеете, что не удалось убежать? Не из каземата, от меня? Родители
считают меня чересчур откровенной, подруг это пугает тоже. Мама  не  может
понять, что со мной стало, а я... я понимаю.
     Он понял, что должен задать вопрос:
     -- Почему?
     -- Потому что... появились вы.
     У него вырвалось:
     -- Оля, побойся бога!  Ты  совсем  ребенок.  А  была  вовсе...  голым
червяком в пеленках.
     -- Александр Дмитриевич, еще родители  начали  собирать  газеты,  где
писалось о боях в Италии, походе через Альпы... И  о  вашей  архипелагской
экспедиции. Я прочла все, где упоминалось  о  вас,  как  только  научилась
читать. Это было нетрудно, мама эти места  обвела  красным  карандашом.  А
теперь я сама собираю газеты, где  хоть  словом  упоминается  о  вас.  Это
совсем-совсем другой мир! И я, соприкоснувшись с ним, уже не могу вместе с
другими девочками сплетничать о нарядах, лентах и бантах... хотя одеваться
умею не хуже. Они знают только тот мир,  в  котором  живут.  Они  даже  не
подозревают, что есть другой! А я знаю, хотя живу в их мире... А так  хочу
чего-то настоящего!
     В ее голосе было недетское страдание.  Засядько,  чувствуя  себя  все
скованнее, поцеловал ей руку как взрослой, отступил:
     -- Мне надо идти. А то скоро хватятся.
     -- Вы... обратно в темницу?
     -- Прощайте, солнечный ребенок,-- сказал он, исчезая в темноте.
     Последнее, как он запомнил ее, это отчаянные глаза в половину лица, и
рука, что метнулась к медальону  и  коснулась  пальчиками,  будто  девочка
пыталась почерпнуть то ли силы, то ли утешение.

     Чтобы спуститься к своему подземелью,  нужно  было  пробраться  через
анфиладу плохо освещенных, а то и вовсе неосвещенных залов. Светильники не
горели, немцы берегли свиное сало, а французы при  необходимости  брали  с
собой факелы. Засядько неслышно  скользил  в  темноте,  в  сердце  остался
непонятный щем. Оля, солнечный ребенок, невесть как попавший  на  сырую  и
мрачную землю, политую кровью...
     От стен еще шло тепло, камни прогрелись  за  жаркий  день,  но  снизу
тянуло холодом, и он представил себе каково сейчас в его подземелье, зябко
передернул плечами.
     Звериное чутье заставило его застыть на месте. Тьма  здесь  была  как
чернила, перед глазами от напряжения начали плавать цветные  пятна.  Когда
он решил было, что ему почудилось, и хотел было сделать  еще  шаг,  ноздри
уловили запах. Пахло табаком. И не простым, как  он  определил  вскоре,  а
изысканным, с дорогими примесями.
     Хорошо, что я не пристрастился к этой дурной привычке, подумал  он  с
облегчением. Человек, который затаился, мог бы почуять меня еще раньше.  А
теперь он по запаху чувствует, где тот стоит, хотя  и  темно,  хоть  глаза
выколи...
     Внезапно  в  черноте  возникла  багровая  искорка.  Похоже,   человек
повернулся лицом. Еще через пару мгновений послышалось сопение. Незнакомец
раскуривал трубку, багровая искорка заалела, осветила нижнюю часть лица.
     Де Артаньяк, узнал Засядько. Он ощутил как гнев начал разгораться,  а
пальцы стиснулись, будто уже держал врага за горло.  Мерзавец  посмел  так
грубо обращаться с ребенком! Хрупким как  цветок,  нежным  как  пыльца  на
крыльях бабочки! Если уж жаждет показать силу своих рук, пусть  встретится
лицом к лицу с ним, покажет на что  способны  его  руки,  и  сколь  далеко
простирается его отвага...
     Краем глаза он  уловил  движение  в  дальнем  конце  анфилады  залов.
Мелькнула женская фигурка, исчезла в тени. Затем женщина  выглянула  из-за
угла уже  ближе,  прислушалась  к  шагам,  на  цыпочках  перебежала  через
освещенное полной луной место. Ого, подумал он невольно. А  она  из  какой
тюрьмы выбралась?
     Даже в мертвенном лунном свете было видно что она двигается  легко  и
грациозно. Ее длинные черные волосы свободно падали  на  прямую  спину,  в
глубоком декольте дразняще выглядывали крутые груди. Лицо чистое,  смелое,
со вздернутыми скулами,  широким  ртом.  Глаз  он  не  рассмотрел,  только
широкие темные впадины,  но  брови  у  незнакомки  были  узкие  и  красиво
изогнутые.
     Когда она пробиралась,  как  и  он,  вдоль  стены,  избегая  открытых
участков, он успел рассмотреть длинные красивые ноги, которых не  скрывало
легкое платье из тонкого материала. Напротив, соблазнительно  обрисовывало
каждый изгиб красивого тела.
     Она приближалась к ним, он уже видел ее чувственный рот. Полные  губы
в лунном свете  казались  черными.  Она  уже  почти  миновала  затаившихся
мужчин, когда негромкий голос из темноты произнес тихонько:
     -- Франсуаза...
     Она вздрогнула, обернулась.  Засядько  видел,  какой  радостью,  даже
счастьем наполнились ее глаза, а лицо сразу осветилось.
     -- О, Клод!
     Она метнулась в темноту, и Засядько смутно увидел, как они  обнялись,
слились в одну фигуру. Послышался звук поцелуя. Засядько хотел попятиться,
дальше глазеть и  слушать  неприлично,  но  придется  пересечь  освещенное
место, а де Артаньяк теперь стоит, судя по всему, лицом к нему.
     -- Трудностей не было? -- послышался его негромкий голос.
     -- Особых не было,--  У  женщины  было  мягкое  и  очень  женственное
контральто.-- Просто мой дурак был так польщен,  что  ради  него  оставила
Париж и  примчалась  в  эту  забытую  богом  крепость,  что...  Словом,  в
конце-концов я сумела переключить его внимание на бутылку с вином. Он  так
и заснул с нею в обнимку
     И голос де Артаньяка:
     -- Честно говоря, я даже не верил, что ты сумеешь приехать!  Все-таки
война, везде передвигаются войска, военное время, гражданских  по  дорогам
пропускают неохотно...
     Женщина сказала смеющимся голосом:
     -- Я боялась не застать тебя... Когда меня останавливали  солдаты,  я
всем говорила, что еду к любовнику...
     Де Артаньяк упрекнул мягко:
     -- Не чересчур ли неосторожно?
     -- Если бы сказала, что еду к мужу, пришлось бы ехать до зимы! А  так
меня пропускали всюду, помогали. Удивительная мы нация!
     Чувствовалось по шелесту, что де Артаньяк обнял ее:
     -- Главное, чтобы наш рогоносец не заподозрил.
     -- Он видит только бутылку вина. Еще лучше -- бочонок.
     Артаньяк поддакнул с ехидным смешком:
     -- Пить рога никому не мешают.
     Глаза Засядько привыкли, он рассмотрел статную фигуру  де  Артаньяка,
заметил женщину, что жадно прильнула к его груди.  Ее  густые  волосы  уже
свободно струились по спине.
     -- Я так счастлива, что ты вовремя получил мою записку!
     Де Артаньяк засмеялся:
     -- Ее принесли, когда я ужинал  с  твоим  мужем.  У  меня  руки  были
заняты, но я исхитрился положить ее в свой медальон.
     Он снял с шею цепочку,  послышался  щелчок.  Затем  Засядько  услышал
восторженный голос Франсуазы:
     -- О, милый... У тебя в медальоне мой портрет?
     -- Я не расстаюсь с ним, дорогая.
     -- Не опасно?
     -- Ну, не станет же твой муж смотреть, что у меня в медальоне?  Да  и
нравится мне играть с опасностью. Он убил бы меня,  узнай  что  оттуда  на
меня смотришь ты.
     Де Артаньяк рассеянно гладил ее  по  спине,  и  она  вскоре  спросила
встревоженно:
     -- Тебя что-то беспокоит?
     -- К нам явился  парламентер.  Русский  полковник.  Потребовал  сдачи
крепости. Если наш ветвисторогий примет его условия, это будет катастрофа.
И для нас двоих.
     -- Почему, милый?
     -- Я вызвался побывать в армии, потому что  это  важно  для  карьеры.
Понятно, что дни Бонапарта  сочтены,  старая  аристократия  снова  возьмет
верх.  Но  я  должен  успеть  занять  положение  при   императоре,   чтобы
претендовать на что-то и перед королем. Для этого я должен  отметить  свою
роль в обороне Торна. В Париже мне помогут подать все в нужном  свете.  Но
едва я прибыл, как этот дурак собирается сдать крепость без боя!
     -- В самом деле?
     -- Он мне сказал сам.
     -- И что мы... можем?
     -- Пока не знаю. Если  бы  парламентер  погиб...  или  был  убит,  то
обозленные русские прекратили бы  переговоры.  Начался  бы  штурм,  а  эта
крепость выстоит месяцы, если не годы. Я добавлю пару важных строк в  свой
послужной список, отбуду в Париж, а затем пусть эту крепость хоть с землей
сравняют.
     Была долгая тишина, звук поцелуя, учащенное дыхание,  затем  Засядько
услышал ее тихий голос:
     -- Милый,  я  сделаю  для  тебя  все,  что  потребуется.  Подумай!  В
некоторых случаях женщины могут больше мужчин.
     Засядько ждал, что де Артаньяк с негодованием откажется, однако голос
французского офицера прозвучал с напыщенной торжественностью:
     -- Почему для  меня?  Для  нас,  дорогая.  Как  только  избавимся  от
рогоносца, мы поженимся. И все мои земли будут твоими. И замок. Не  такой,
как этот -- мрачный и угрюмый, а светлый и  воздушный,  как  все  в  нашей
Франции!
     Ее голос прозвучал с такой страстью, что у Засядько по спине побежали
мурашки:
     -- Как я хочу этого!.. Как хочу!
     -- Это будет, дорогая.
     -- Клод, скажи, что я могу сделать, чтобы  приблизить  этот  день?  Я
хочу помогать тебе, а не ждать готовенького.  Скажи!  Сейчас  война,  люди
убивают друг друга. Всюду совершаются преступления, которые в мирное время
считались бы чудовищными... Ты понимаешь меня, Клод?
     Засядько уловил в голосе де Артаньяка тщательно скрываемое торжество:
     -- Ты права, Франсуаза. Тем более, что на пути к  нашему  счастью  не
надо даже причинять вред ни одному из соотечественников.  А  этот  русский
полковник... Он противник, которого мы все равно должны убить на поле боя.
Сейчас он тоже на поле боя, пусть даже не держит в руке шпагу!
     После непродолжительного молчания Засядько услышал голос Франсуазы. В
нем звучали как страх, так и алчная страсть к победе любой ценой.
     -- У меня есть яд... я давно ношу с собой... В этом  перстне.  Мечтаю
отравить Мавильона, но все никак не решусь. Может быть,  когда  уже  будет
совсем невыносимо... Но и тогда можно будет все  переиграть!  Вот  в  этом
кольце у меня противоядие.
     После долгого молчания позвучал его озабоченный голос:
     -- А как ты сумеешь?
     -- Я? -- переспросила она.-- Впрочем, мне легче, ты прав. Меня еще ни
один мужчина не встретил настороженно. К нему можно как-то пробраться?
     Он сказал торопливо:
     -- Я могу устроить.
     -- Тогда я приду, просто ведомая любопытством. Как он с виду?
     Де Артаньяк буркнул неприязненно:
     -- Некоторым такие нравятся.
     -- Если ты хочешь, я прикинусь этой некоторой. Скажу, что  хочу  хоть
как-то компенсировать грубость своего мужа. Мне понадобится кувшин вина  и
два фужера.
     Она говорила быстро, искательно заглядывала ему  в  лицо,  ее  тонкие
пальцы  нервно  теребили  лацканы  его  мундира.  Засядько  чувствовал  их
напряжение, страх и замешательство. Оба страстно стремились к своим целям,
но все-таки замышляли хладнокровное убийство!
     Он  надеялся,  что  де  Артаньяк   возразит,   все-таки   французский
аристократ и офицер, однако тот отвел глаза, сказал после паузы:
     --  Что  делать,  если  по  дороге  к  нашему  счастью   надо   будет
переступить... через это.
     Это я "это",  подумал  Засядько  зло.  Переступить  через  мой  труп!
Господи,  чего  же  они  пытаются  достичь  такого  необыкновенного?  Она,
понятно, ослеплена любовью, однако де Артаньяк и так богат и знатен.  Если
ли предел стремлению к еще большему богатству и власти?
     Человек -- мера всех вещей, вспомнил он. Человек сам определяет  себе
пределы. Как в нравственном, там и в безнравственном.
     -- Дай-ка мне кольцо с противоядием,-- вдруг сказал де Артаньяк.--  Я
не хочу, чтобы он погиб... во что бы то ни стало. Если будет шанс  достичь
нашей цели без его смерти, я это сделаю.
     -- Это было бы лучше,-- вырвалось у нее невольно.
     -- Я сделаю все,  чтобы  не  дать  ему  умереть...  от  яда.  Офицеры
все-таки должны погибать на поле боя со шпагой в руке!
     Голос  его  показался  Засядько  чересчур  напыщенным,   чтобы   быть
искренним, но женщина только простонала с благодарностью:
     -- Милый...
     Де Артаньяк зарылся лицом в ее пышные волосы, целовал, в то время как
его  руки  расстегивали  крючки  и  пряжки  на  ее  платье,  и   Засядько,
воспользовавшись моментом, неслышно отступил, перебежал освещенное место и
заскользил дальше по анфиладе залов, часто  ныряя  в  ниши  и  затаиваясь,
слыша шаги.

     Глава 26

     Фон Бюлова уже не было в подземелье, но Ганс дожидался терпеливо. Без
тени упрека проводил русского офицера обратно, Засядько пролез в  дыру,  и
Ганс тщательно вставил глыбу на место. Засядько ощупал придирчиво, плесень
сомкнул краями так, будто сплошной покров никогда не нарушался.
     Он едва успел лечь, закинув руки за голову, когда дверь лязгнула,  на
пороге появилась женская фигура. За ее спиной блестели  высокие  кирасы  с
конскими хвостами. Франсуаза с высоты окинула его коротким взглядом, тепло
и, как он решил, искренне улыбнулась:
     -- Наш герой скучает... Идите, я покормлю его.
     Она взяла из рук кирасира поднос. Засядько рассмотрел задранные ножки
жареной курицы, гроздья крупного винограда. В  середине  высилась  пузатая
бутылка, по краям стояли два бокала. Один  --  фужер  из  тонкого  стекла,
второй был из темного серебра. Засядько  ощутил  как  холодок  побежал  по
спине. Тогда, подслушав  разговор,  он  со  зла  решил,  что  отвлечет  ее
внимание и поменяет бокалы, но что делать теперь?
     Женщина сошла вниз, за спиной  лязгнула  дверь.  Поднос  она  держала
двумя руками на уровне пояса, и  ее  крупная  грудь  в  глубоком  декольте
дразняще касалась края подноса, словно ее предлагали  наравне  с  вином  и
жареной птицей.
     Засядько  сглотнул  слюну.  Запах  жареного  мяса,   сочной   подливы
смешивался с тонким ароматом духов, женского тела. Третья курица за  ночь!
Похоже, он обожрется курятины так, что смотреть на пернатых не сможет.
     Свечи бросали на ее лицо тени. Он нехотя поднялся, коротко поклонился
и сел на свое ложе. Хоть и женщина,  но  пришла  травить  его  как  крысу!
Правда, очень красивая женщина. Таким прощается многое.
     -- Добрый вечер, Франсуаза.
     Ее красиво очерченные брови взлетели:
     -- Вы... знаете мое имя?
     -- Такой ослепительной женщины да не знать?
     Она с некоторой  тревогой  всматривалась  в  его  мужественное  лицо,
темнокарие глаза, где таилась насмешка:
     -- Но все-таки... вы не могли меня видеть!
     Он поклонился:
     -- Считайте, это озарение. Предчувствие необычайного!  Разве  это  не
самое необычайное на свете, что  в  эту  мрачную  камеру  заглянула  такое
сокровище?
     --  Да,  меня  зовут  Франсуаза,--  сказала  женщина.  Губы   красиво
изогнулись.-- Вы чересчур галантен для русского. Вы не француз?
     -- Француз,-- согласился Засядько.-- Но с детства живу  в  России.  И
служу в ее армии, как, к слову, служат многие французы. Которые бежали  от
революции.
     Он видел как она закусила губу. Час назад шел разговор, что  отравить
надо русского, а не соотечественника.
     -- Я жена коменданта крепости,-- сказала  она  чуть  побледнев  --  Я
слушала, он чересчур грубо обошелся с вами...  И  чтобы  вы  не  составили
из-за  него  неверное  представление  о  Франции,   я   попытаюсь   как-то
компенсировать ваши неудобства.
     -- Я польщен,-- воскликнул Засядько.-- Но каким образом?
     -- Каким смогу,-- улыбнулась она.
     Она присела рядом, поднос поставила между ними. Засядько видел  в  ее
глазах как замешательство, так и удовольствие, что он  оказался  не  диким
тунгусом, как представила со слов де  Артаньяка.  Но  нервничает  чересчур
сильно. Вряд ли можно объяснить опасением,  что  внезапно  явится  грозный
комендант крепости.
     -- Вам не достанется от мужа? -- спросил он.
     Ее лицо, созданное для поцелуев, было безупречным, а губы --  полными
и зовущими. В крупных глазах,  крупных  и  с  влажным  блеском,  ощущалась
тайна,  приглашение,  даже  намек  на  некую  общую  тайну.  Нежная   шея,
полуоткрытые плечи, глубокое декольте, откуда  из  ложбинок  между  грудей
поднимается смешанный аромат духов и женского тела. Дышала она глубже, чем
следовало после трех ступенек, разве что бежала через всю крепость, отчего
грудь вздымалась, туго натягивая тонкую ткань и  показывая  ему  нежнейшие
полушария.
     -- Муж занят делом,-- ответила она,-- я же, как могу,  выправляю  его
мелкие промахи. Разве это не похвально?
     -- Конечно,-- заверил он торопливо.-- Но мне не хотелось бы оставлять
вас без ужина.
     Она  засмеялась,  ее  глаза  с  удовольствием   скользнули   по   его
мужественной фигуре. В глазах на миг мелькнула тревога, намек на страх, но
это мог быть  страх  застигнутой  мужем  в  таком  неподходящем  для  жены
коменданта месте.
     -- Женщины должны ограничивать себя в еде,-- объяснила она.--  У  нас
говорят: "Чтобы быть красивой -- надо страдать".
     -- Зато могут не ограничивать  в  других  стремлениях,--  ответил  он
значительно.
     Их глаза встретились, пару мгновений держали друг друга взглядами. Он
увидел и неприкрытое удовольствие, что он оказался красивым мужчиной, а не
старым  уродом,  и  растущее  сожаление,  что  придется  его  добавить   к
многочисленным жертвам войны, и... поверх всего темную страсть,  низменную
и потому могучую, не знающую преград. Страсть к мощи, богатству, власти.
     -- Да,-- ответила она просто.-- Не все женщины  --  игрушки  в  руках
мужчин. Некоторые умеют выбирать дороги сами. Надеюсь, вы не откажетесь от
бокала вина в честь таких женщин?
     Он развел руками:
     -- Как можно! Только слабые мужчины хотят видеть в женщинах игрушки.
     -- Вы не слабый?
     Он прямо посмотрел в ее глаза:
     -- Вы сможете убедиться.
     Она вытащила пробку, начала разливать  вино.  Сперва  плеснула  себе,
подчинясь древним правилам, что надо показать, что вино  не  отравлено,  и
чтобы крошки пробки слить себе, затем наполнила  до  краев  его  бокал,  а
потом уже долила себе.
     Засядько  с  сильно  бьющимся  сердцем  наблюдал  за  ее  руками.  На
безымянном пальце поблескивает золотой перстень. Яд там. Но пока сидят вот
так и беседуют, у нее нет шансов высыпать незаметно. Хотя  вино  подобрала
умело: темное, густое. В шампанском, скажем, даже  белый  порошок  был  бы
заметен. Пришлось бы долго отвлекать его внимание, пока растворится.
     Его пальцы ощутили прохладный металл серебряного бокала:
     -- Что ж, за настоящих женщин!
     Она подняла бокал на уровень глаз. Глаза ее смеялись:
     -- За настоящих!
     На миг он ощутил беспокойство, что яд уже в его бокале, но  Франсуаза
тоже следила за каждым его движением, и он сделал первый глоток. Вино было
отменное, с приятной горчинкой, умеренной  крепостью,  сладкое  и  густое,
какие он предпочитал себе наливать, когда вынужден был принимать участие в
застольях.
     -- Как вы уживаетесь с русскими? -- спросила  она.  И,  не  дожидаясь
ответа, пояснила.-- Русские в моем представлении это нечто  среднее  между
монголами и тунгусами. А вы сложены, как я уже  вижу,  подобно  греческому
богу, глаза же у вас как у самого дьявола... у меня уже бегут  мурашки  по
коже!
     Смеясь, она протянула белую нежную руку. Кожа была чиста и шелковиста
на ощупь, Засядько задержал  ее  ладонь  в  своей  руке.  Их  глаза  снова
встретились, он увидел  в  ее  лице  растущее  желание.  Ее  грудь  начала
вздыматься еще чаще.
     Ему не надо было быть умельцем в салонных играх, чтобы  понять,  чего
ждут от него дальше. Каждый жест этой женщины и рассчитан на тупых мужчин,
что, прежде всего, подчиняются велениям своего  мужского  естества,  а  уж
потом -- Богу, королеве, императорам или Отечеству. Про своих  жен  в  эти
мгновения не вспоминают вовсе.
     Он привлек ее к себе,  и  она,  коротко  и  с  облегчением  вздохнув,
прильнула к его широкой груди. Запах духов и тела стал сильнее,  его  руки
непроизвольно стиснулись на ней, и он ощутил как его  дыхание  тоже  стало
чаще.
     -- Погоди,-- шепнула она тихо.-- Это так неожиданно... Я  никогда  не
изменяла мужу. Мне надо бы еще вина... Я вся дрожу. Не осмелюсь.
     Пальцы ее  вздрагивали,  и,  когда  наливала,  дважды  плеснула  мимо
бокалов. Они выпили, глядя друг другу в глаза. Затем она  наполнила  их  в
третий раз, оставила. Но поднос стоял на ложе, и она осторожно  подняла  и
перенесла  на  стол.  При  этом  закрывала  спиной.  Осторожно  поставила,
подвигала, поочередно сняла с подноса на стол, все это время закрывала  от
русского офицера спиной.
     Когда повернулась, лицо было бледным, губы  вздрагивали.  Он  пытался
найти в ее  глазах  страх  и  раскаяние,  но  там  была  только  отчаянная
решимость.
     -- Не хочешь еще бокал? -- спросил он.
     -- Пока нет,-- ответила она торопливым шепотом.
     Дает время раствориться, понял он. Ее руки были нежными, и когда  она
прижалась всем телом, он ощутил что даже бокал с ядом  не  может  охладить
его жара. Да и то ночь  выдалась  жаркая,  и,  начиная  с  французов,  его
наперебой кормили жареным мясом с острыми специями. В  крови  и  без  того
огонь!
     В какой-то момент она жарко шепнула:
     -- Погоди, разденусь...
     Он начал расстегивать многочисленные застежки на ее платье, она  тихо
засмеялась.
     -- Отвернись...
     -- Как скажешь.
     Она, повернувшись к нему спиной,  что-то  делала  со  своим  платьем,
высвобождалась из тугого корсета, а он, мгновенно увидев шанс, схватил  ее
бокал, выпил залпом, из своего перелил в ее, а  свой  успел  наполнить  из
бутылки.
     Отшвырнув платье, она скользнула на ложе  и  торопливо  укрылась  его
пледом. Ее прищуренные глаза наблюдали как  он  неспешно  сбросил  одежду,
потянулся к ней.  Готовится  отправить  меня  на  тот  свет,  подумал  он,
стараясь разжечь в себе гнев, но гнев погасал, не успев разгореться, а его
руки уже схватили ее, сжали.
     Ему не помешала ни дверь, в которую могли войти солдаты, ни  то,  что
женщина замыслила его убить. В конце-концов, кто  хочет  взлететь  высоко,
должен быть готов и к падению.  Кто  играет  по  маленькой,  у  того,  как
проигрыши, так  и  выигрыши  крохотные.  А  эта  женщина  восхотела  очень
многого...
     Когда их дыхание выровнялось, она с трудом высвободилась из его  рук.
Разрумянившееся лицо покрылось мелкими капельками пота, глаза потемнели, а
зрачки стали широкими, заняли всю радужную оболочку. Она смотрела на  него
со странным выражением.
     Засядько потянулся к столу, она внезапно вскрикнула:
     -- Не надо!
     -- Что? -- не понял он.
     --  Я  хотела  сказать...  довольно  вина,--  выговорила  она  жалким
голосом.
     -- Довольно? -- удивился  он,  добавил  голосом  Быховского,  удалого
гуляки.-- Вина и женщин никогда не бывает много!
     Он взял  в  руку  серебряный  бокал.  Франсуаза  смотрела  дико.  Ему
показалось,  что  она  вот-вот  выбьет  из  его  руки  вино,  расплачется,
признается во всем.
     -- Разве нам плохо без вина? -- спросила она с вымученной улыбкой.
     -- Чудесно,-- заверил он.-- Но теперь я чувствую жажду.
     Он держал бокал, словно раздумывая, наконец, поднес ко рту. Помедлил,
давая ей последнюю возможность или выбить бокал из его руки, или заплакать
и во всем признаться. Но Франсуаза молчала, и он сделал глоток.  Франсуаза
вздохнула, дотянулась до своего бокала. Медленно, не глядя  ему  в  глаза,
протянула бокал, края легонько звякнули. В ее лице  он  заметил  отчаянную
борьбу. Вмешаться, сказать, что все слышал?
     Он выпил залпом. Когда он поставил со стуком пустой бокал,  Франсуаза
медленно выпила все,  вздохнула.  Лицо  ее  постарело,  брови  сошлись  на
переносице. Она наклонилась, поцеловала его в лоб.
     Как покойника, подумал он зло. А вслух сказал мечтательно:
     -- Как  хорошо,  что  война  заканчивается...  Мои  отец  и  мать  не
дождутся, когда я вернусь!
     -- У тебя родители еще живы? -- спросила она глухим голосом.
     -- Да, только уже не могут без моей помощи. Я их очень люблю. Если  я
погибну, они не переживут.
     Он видел как она побледнела и закусила губу. Похоже,  нечаянно  задел
еще  одно  больное  место.  И  соотечественник,  и  единственный  кормилец
престарелых родителей...
     -- А как твои родители? -- спросил он.
     Она вздрогнула, вскочила и начала торопливо одеваться. На этот раз не
просила отвернуться, и он помог ей зашнуровать корсет. На спине  были  два
некрасивых пятна, и он понял, почему тогда просила отвернуться,  а  теперь
для нее это было неважно.
     -- Надо идти,-- сказала она быстрым задыхающимся голосом.-- Муж может
хватиться. Он страшен в ярости!
     Она метнулась к двери, Засядько крикнул вдогонку:
     -- Поднос и бокалы! Что он скажет, когда явится утром? Да и  солдатам
достанется, что помогли...
     Ее быстрые руки похватали бокалы, снова она оказалась на ступеньках и
уже коснулась двери, когда Засядько сказал негромко:
     -- Франсуаза... Прими свое противоядие.
     Она обернулась как ужаленная.  На  бледном  лице  глаза  расширились,
голос упал до свистящего шепота:
     -- Ты... О чем ты?
     -- Яд не убивает сразу,-- сказал он тем же ровным голосом.--  У  тебя
есть время спасти жизнь. Свою.
     -- О чем ты? -- повторила она, бледность залила не только лицо, но  и
шею.
     -- Ты выпила отравленное вино.
     -- Я?
     -- Я сожалею, Франсуаза... но ты как-то перепутала бокалы.
     Она  смотрела  неверяще,  затем  страшное   понимание   появилось   в
расширенных глазах:
     -- Ты... откуда ты знаешь?
     -- Предвидение,--  кивнул  он,  лицо  ее  стало  перекошенным,  и  он
поспешил закончить неприятный ему разговор,-- спеши взять  противоядие.  Я
думаю, оно не лежит в твоей комнате.
     Она еще неверяще смотрела вниз со ступеней, он лежал с голой  грудью,
красивый и мужественный, улыбался несколько печально  и  понимающе.  Но  в
глазах была жестокость, и она,  вскрикнув  жалобно  и  отчаянно,  выронила
поднос.
     Бутылка разбилась о каменный пол, а бокалы покатились,  звякая  вниз.
Франсуаза рванула дверь на себя и выбежала в плохо освещенный коридор.
     Занятная у меня ночь, подумал он со смешанным чувством. Надо поспать,
бомбардировка начнется в шесть утра.

     Проснувшись, в тот же момент услышал, что его батареи ведут  залповый
огонь по местам в  крепостной  стене,  которые  он  отметил  сразу  же  по
прибытии под Торн при беглой  рекогносцировке.  Через  некоторое  время  в
стенах  образуются  бреши...   Вспомогательная   артиллерия,   обычно   не
принимающая участия в осадах, на этот раз тоже  деловито  выпускает  ядра,
целясь  в  указанное  место.  Даже  легкая   артиллерия,   предназначенная
исключительно для поддержки конных атак, ведет огонь по той же цели, что и
осадные пушки...
     Снова загремела железная дверь, в дверном  проеме  возник  человек  в
треуголке. По грузной фигуре  Александр  узнал  коменданта  крепости.  Тот
спустился едва ли не быстрее кирасира, бегло взглянул на забытый поднос  с
остатками роскошной еды, но не прореагировал, и Засядько понял,  что  дела
очень серьезные, раз уж комендант даже бровью не повел.
     -- Слушаю вас,-- сказал он, поднимаясь.
     Вид коменданта был страшен. Лицо осунулось и постарело, в глазах было
затравленное выражение. Руки тряслись, он то скрещивал  их  на  груди,  то
нервно теребил пояс. Веки набрякли, а белки глазных  яблок  покраснели  от
множества полопавшихся сосудов.
     -- Каковы ваши условия? -- быстро спросил Мавильон.
     Голос  его  был  хриплым,  страдальческим.  Засядько   сел,   смотрел
сочувствующе на старого воина:
     -- Это вы о чем?.. Ах, да... Гарнизону гарантируется жизнь  и  личная
безопасность. После окончания войны солдат и офицеров немедленно вернут во
Францию.
     -- А оружие, замена, обоз?
     -- Останутся победителям.
     -- Но это нарушение! -- воскликнул Мавильон.--  По  всем  действующим
военным законам осажденному гарнизону  разрешается  сдавать  крепость  или
город, забирая с собой знамена, пушки и обоз. Кто дал вам полномочия...
     -- Вы,-- ответил Засядько.-- Вы дали. Первоначальные условия  и  были
таковы. Но вы сами все испортили. Вы велели взять парламентера под стражу.
Это варварство, которого  никак  нельзя  было  ожидать  от  цивилизованной
французской армии. Хотя, если по чести, я неплохо провел время... Но вы не
дали  вовремя  ответ  союзному  командованию,  а  за  это  время   условия
существенно изменились...
     -- Кто изменил?
     -- Я,-- ответил Засядько.-- Я уполномочен союзным командованием.
     Услышали бы меня в союзном командовании, подумал он. Разжаловали бы в
рядовые.
     Мавильон поднял голову. Сверху доносился слитный гул,  словно  тысячи
исполинских молотов били по крыше каменного здания, вгоняя  его  в  землю.
Каменные  глыбы  трещали,  уже  слышались  крики   раненых,   придавленных
падающими участками стен.
     -- Эти условия мы принять не можем,-- ответил Мавильон громко.
     Однако чуткое  ухо  Александра  уловило  в  голосе  коменданта  нотки
колебания. И он сказал подчеркнуто спокойно:
     -- Тогда вы погибли. Не  сомневаюсь,  что  смелый  офицер  предпочтет
смерть  позорному  плену,  но  имеете  ли  вы  право  до   такой   степени
распоряжаться жизнями других людей? Через несколько  часов  сюда  ворвутся
союзные войска. Начнется резня...
     Мавильон опустил голову, раздумывая. Засядько продолжал:
     -- Среди атакующих -- корпус Блюхера. А вы знаете, что этот  прусский
генерал люто ненавидит французов. И его солдаты  могут  не  пощадить  даже
раненых...
     Мавильон взглянул исподлобья:
     -- Мы принимаем ваши условия. Но  вы  останетесь  заложником  на  все
время сдачи крепости и  передачи  оружия!  Таким  офицером  союзная  армия
наверняка дорожит. Если со стороны ваших войск будут  допущены  какие-либо
нарушения или бесчинства,-- вас немедленно расстреляют!
     Засядько поклонился:
     --  Я  уполномочен  от  имени  союзного  командования   принять   это
условия... Я рад, что с вами нет вашего помощника, иначе мы бы  не  пришли
так быстро к соглашению. Кстати, что-то не вижу его и поблизости...
     Комендант взглянул в упор налитыми кровью глазами:
     -- Которому вы предрекли сегодня смерть?
     -- Надеюсь, он жив,-- сказал Засядько,-- я  хотел  бы  придушить  его
сам.
     Мавильон оскалил зубы:
     -- Вряд  ли  вам  это  удастся,  господин  прорицатель!  Де  Артаньяк
серьезно ранен... очень серьезно.
     Засядько покачал головой. Голос его стал серьезным:
     -- Надеюсь, русским ядром? Простите, я не знал. А как здоровье  вашей
жены?
     Мавильон подпрыгнул, глаза стали дикими. Пальцы обеих рук  вытянулись
к горлу русского офицера:
     -- Что вы знаете? Говорите!
     -- Я не знаю, о чем вы  спрашиваете,--  ответил  Засядько  резко.  Он
отступил, но уперся спиной в штыки гренадеров.
     Мавильон взмахом руки  услал  солдат  за  дверь.  Оставшись  наедине,
проверил, насколько плотно закрыта дверь. Когда обернулся к Засядько, лицо
его было искажено горем и страданием:
     -- Вы что-то знаете! Иначе бы не спрашивали о женщине,  которую  даже
не видели.
     -- Я мог слышать,-- ответил Засядько как можно спокойнее, но по спине
пробежал холодок недоброго предчувствия.
     -- Да? Впрочем, даже солдаты смакуют сплетни. Виданное ли дело,  жена
приезжает к любящему мужу в действующую армию!
     -- Что с нею? -- спросил Засядько тихо.
     -- Она... она умерла.
     Засядько ощутил как его обдало холодом с головы до ног.  Непослушными
губами проговорил:
     -- Как это... случилось?
     --  Не  знаю!  --  рявкнул  Мавильон.  Бледное  лицо  пошло  красными
пятнами.-- Почему-то ночью  она  оказалась  в  левом  крыле  крепости.  Де
Артаньяк помещался там. Очевидно они из-за чего-то поссорились...  но  ума
не приложу!.. как могли?.. Почему  вдруг  она  схватила  со  стола  нож  и
воткнула де Артаньяку в живот? Да еще так... с такой силой...
     -- А что говорит сам де Артаньяк?
     -- Сейчас он в бреду. А тогда успел сказать, что для него самого  все
непонятно. Врет, конечно. Но я не понимаю, чего именно недоговаривает!
     Он с силой опустил кулаки на стол.  Лицо  было  искажено  страданием.
Уголки рта подергивались, в глазах заблестела влага. Засядько  стало  жаль
ветерана наполеоновских походов. Сказал осторожно:
     -- А если узнаете?
     -- Господин прорицатель! -- рявкнул Мавильон.-- Я не верю  в  чудеса,
которые происходят в моем присутствии. Но если вы  хоть  как-то  раскроете
тайну... Я начинаю думать бог знает что! Вплоть до государственной измены,
заговора против особы государя императора...
     Засядько покачал головой:
     -- Все гораздо проще. Я заметил на груди де  Артаньяка  медальон.  Вы
заглядывали в него?
     Комендант ощетинился:
     -- Это недостойно офицера!  Вообще  недостойно.  Я  не  тот  человек,
который сует нос в личные вещи!
     -- Даже, если это очень важно?
     -- Все равно,-- ответил Мавильон жестко.-- Есть вещи,  через  которые
порядочный человек никогда не переступит. Да и у  вас  нет  доказательств,
что в том медальоне раскрытие тайны. А пятно на совесть я положу!
     Засядько сказал задумчиво:
     -- Вы правы. Но озарения бывают... пусть даже нелепые. Мне вот сейчас
было видение: вы и ваш помощник беседуете о делах защиты крепости,  входит
слуга, вы... простите, но таково было видение, тайком от своего  помощника
наливаете в кружку вина и хлещете за его  спиной...  а  тот  тем  временем
тайком принимает от слуги какую-то записку.
     Он наблюдал, как гневно расширялись  глаза  Мавильона.  Он  набрал  в
грудь воздуха, раздулся как петух, но  затем  грудь  опала,  словно  сбоку
пробили дыру. Лицо побелело еще больше:
     -- У вас... такое видение?
     -- Да. И тайна, как мне показалось, в  том  медальоне.  Или  хотя  бы
часть тайны.
     Да, или хотя бы часть тайны, подумал он. Неужели,  этот  мерзавец  не
отдал  ей  противоядие?  Значит,  уже  успела  надоесть,  а  такой  способ
отвязаться  --  самый  действенный.  Вряд  ли  она  бросится  к   мужу   с
признаниями, в надежде, что тот силой  вырвет  у  помощника  спасение  для
неверной жены! Действовал наверняка. Только не учел ее тигриный  характер.
Зная, что умирает, возможно уже почувствовала первые симптомы, она  решила
и его взять с собой.
     В ад.

     Глава 27

     В отсутствие Мавильона  его  перевели  в  главный  зал  замка.  Слуги
накрыли на стол, Засядько застонал, увидев исходящую паром жареную курицу,
покрытую коричневой корочкой. Перед ним  поставили  запыленную  бутылку  и
бокал из темного серебра. Засядько смахнул пыль и  паутину,  узнал  темное
красное вино. Похоже, слуги тоже знают дорогу в подвал, где ночью побывала
Франсуаза.
     -- Позвольте? -- спросил слуга.  Он  взял  бутылку  из  рук  русского
полковника.
     Засядько покачал головой:
     -- Ночь кончилась.
     -- Простите?
     -- Утро,-- объяснил Засядько.-- Ясное утро! Я  хочу  иметь  такую  же
ясную голову.
     Слуга почтительно наклонил голову.  В  глазах  его  не  было  и  тени
узнавания, но Засядько понимал, что тот  узнал  в  нем  человека,  который
прятался за портьерой в кабинете Мавильона.
     Комендант крепости явился чернее грозовой тучи. Не глядя, прорычал:
     -- Все подтвердилось, будь вы прокляты!
     -- Он еще жив? -- спросил Засядько.
     -- И здесь дьявол вам помог. Он умер в предсказанный вами срок!
     -- Дьявол умер?
     -- Мой помощник! -- прорычал Мавильон.
     Засядько сказал сочувствующе:
     -- Красивая вы нация, французы. Даже дьявол у вас помощник... Вы  под
обстрелом тяжелых орудий пьете хорошее вино, острите. А любовники  умирают
друг у друга в объятиях! Как жаль,  что  после  этой  войны  верх  возьмут
угрюмые немцы, сонные британцы и богомольные русские...
     Это вернуло взбешенного коменданта в реальный мир. Потеря двух людей:
жены, с которой был в браке несколько лет, и помощника,  что  хоть  и  был
прислан из Генштаба, но сумел стать незаменимым, не должна  отразиться  на
судьбе крепости и вверенного ему гарнизона солдат.
     -- Война еще не  проиграна,--  огрызнулся  он.--  Мы  верим  в  гений
императора!
     -- И все же проследите, чтобы условия сдачи  выполнялись,--  попросил
Засядько.-- Пруссакам только дайте повод! Ведь для них вы  --  захватчики.
Да и моя шкура мне еще понадобится.

     Через несколько дней Засядько снова вызвали в генеральный  штаб.  Там
уже собрался генералитет, все были в парадной форме.  В  центре  находился
дородный мужчина в мундире высшего  офицера  генерального  штаба  прусской
армии.  Александр  узнал  полковника  барона  Мюфлинга,  с   которым   уже
приходилось встречаться по делам службы.
     Мюфлинг с интересом повернулся к Засядько:
     -- Так это вы наш национальный герой? Поздравляю! Мой  король  просил
договориться о сдаче крепости на любых условиях, лишь бы французы убрались
из страны, а вы каким-то  образом  принудили  их  к  капитуляции.  Пруссия
получила Торн в полной сохранности, к тому же уцелели склады с  оружием  и
продовольствием. Мы не забудем, кому обязаны!
     Он крепко пожал руку  Александру,  отступил  на  шаг  и  торжественно
провозгласил:
     -- Его королевское величество король  Пруссии  Фридрих-Вильгельм  III
приглашает героя Торна на торжественный прием в честь взятия крепости.
     Александр поклонился:
     -- Польщен. Если мое командование не будет против...
     -- Не будет,-- засмеялся Мюфлинг.-- Клянусь престолом короля, еще как
не будет!
     -- Ну, тогда я полагаю  мне  останется  только  сшить  себе  парадный
костюм.
     Мюфлинг схватился за голову:
     -- У вас нет парадного костюма? Да каждый прапорщик...
     Засядько посмотрел в смеющееся лицо барона:
     -- Я не каждый, дорогой барон.
     Тот оборвал смех, сказал серьезно:
     -- Я знаю, Александр Дмитриевич. Я знаю. Но парадный костюм... как же
без него? Я сегодня же пригоню вам своего портного. Дело в том, что  прием
состоится... завтра.
     Прием оказался не приемом, а праздником  с  фейерверками  и  роскошно
уставленными столами, пьянкой,  хотя  вначале  была  торжественная  часть,
выход короля, представление, взаимные поклоны.
     Александр ждал вместе с группой  прусских  высших  офицеров.  Так  уж
полагалось, что после каждой победы королю подавали список награждаемых. И
хотя сейчас прусские войска не произвели и выстрела, но  кто  вспомнит  об
этом через годы? Короли должны мыслить на века вперед.
     Во дворце помимо прусской знати  были  приглашенные  от  австрийского
двора, гости из русского генерального  штаба,  что  пришли  посмотреть  на
триумф своего земляка, богатые и знатные люди разных наций и судеб,  волей
случая оказавшиеся вблизи и  добившиеся  возможности  побывать  при  дворе
короля.
     Словно кто-то толкнул Засядько. Он  повернул  голову,  через  пустоту
огромного зала  увидел  среди  приглашенных  на  прием  Олю.  Она  была  с
родителями, но Александр на этот раз обратил внимание именно на  нее,  уже
взрослую в свои двенадцать  лет,  рослую,  девочку-подростка,  похожую  на
бутон розы. Еще не видно лепестков, не слышно  аромата,  но  садовник  уже
знает, что будет что-то необыкновенное...
     Он почти физически чувствовал ненавидящий  взгляд  Грессера,  заметил
полные боли глаза Кэт. Но его глаза снова  и  снова  поворачивались  к  их
удивительной и трогательной в своей доверчивости и беззащитности девочки.
     Громко и победно прозвучали фанфары. Церемониймейстер ударил жезлом в
пол, торжественно перечислил титулы короля прусского. Дверь  распахнулась,
придворные склонились в низком поклоне, дамы присели. Александр и  офицеры
русской армии вытянулись и щелкнули каблуками.
     Церемония вручения наград показалась Александру затянутой, хотя позже
его уверяли, что король сам спешил к столу  и  скомкал  всю  торжественную
часть.  Первыми  награды  получили  члены  августейшей  семьи,  что   было
естественно, хотя никто из них и  близко  не  был  возле  крепости.  Затем
церемониймейстер назвал полковника русской армии Александра Засядько.
     Фридрих-Вильгельм III обнял Александра, расцеловал,  видимо  подражая
старым русским обычаям, что вышли из употребления еще при  Петре  Великом,
отступил на шаг, глядя в загорелое лицо молодого полковника.
     -- Вон каков, наш германский герой! Немецкая нация не забудет  вашего
подвига. Вы сделали для нас больше, чем дипломаты, армия  или  артиллерия.
На королевском совете вас решено было представить к дворянскому ордену  за
воинскую доблесть -- "Pour le merite". И считаю приятным долгом  добавить,
что никто из совета -- а у нас, немцев, в  совете  больше  народу,  чем  в
советах всех стран Европе вместе взятых -- никто не  возражал,  что  редко
бывает, а барон Мюфлинг даже выразил сожаление, что нельзя дать сразу  два
ордена!
     Лорд-канцлер  поднес  бархатную  подушечку,  где  блистал  невиданный
орден. Король умело прикрепил его к полковничьему мундиру Александра,  еще
раз обнял:
     -- Спасибо! Я в долгу у вас, Александр. Как  и  вся  немецкая  нация.
Если что понадобится, то... как говорят русские... только свистните!
     Он захохотал, довольный, он любил употреблять неожиданные  сравнения,
простонародные словечки, за что снискал  любовь  и  преданность  солдат  и
простых  крестьян.  А  хорошая  память  позволяла  хранить  их  в   памяти
бесчисленное множество.
     -- Благодарю вас, Ваше Величество,-- ответил  Александр  на  немецком
языке без намека на акцент.-- В этой войне  вы  показали  себя  не  просто
королем, их хоть пруд пруди, а настоящим вождем. А к вождям, как известно,
всегда стекались лучшие воины со всех краев света. Не по долгу,  а  потому
что верили в вождя. Так что я к вашим услугам и в грядущие дни и годы!
     Он отдал честь. Король засмеялся, русский  полковник  ответил  ему  в
тон, грубовато, но так, что он едва не замурлыкал от  удовольствия.  Спеша
попасть  на  глаза  королю,  высшие  придворные  бросились  к  Александру,
поздравляли, одаривали, приглашали в гости. Краем глаза он увидел  на  том
конце зала злое лицо Грессера, зеленое от ревности лицо Кэт,  радостные  и
вместе с тем обеспокоенные глаза Оли.
     Баронесса Адельгина,  юная  и  благоухающая,  прошептала  Александру,
потупя глазки:
     -- Завтра  я  весь  вечер  буду  дома...  Я  буду  рада  видеть  вас,
таинственный герой, у меня в гостях.
     Теперь и глаза Оли стали зелеными. Она, как и ее  родители,  вряд  ли
слышала их разговор, но многообещающая улыбка юной баронессы, родственницы
короля, говорила  сама  за  себя.  А  мужественный  полковник,  статный  и
красивый той хищной красотой разбойника или контрабандиста, что заставляет
трепетать сердца даже замужних, преданных семье и  дому  дам,  свободен  и
находится всего на расстоянии протянутой руки!
     -- Благодарю,-- он бросил короткий взгляд  на  побледневшую  девочку.
Дорасти сперва, говорил его взгляд. Рано тебе лезть в игры  взрослых.--  Я
обязательно приду. Если, конечно, нашу  часть  внезапно  не  перебросят  в
другое место.
     Она весело засмеялась. У нее было  нежное  румяное  лицо,  ямочки  на
щеках, блестящие глаза. Она дышала чистотой и здоровьем,  словно  жила  не
при дворе, а в далекой альпийской деревушке среди чистого воздуха, цветов,
теплого молока и родниковой воды.
     -- Ваша часть останется здесь еще на неделю. Я уже узнала!
     Засядько поклонился. У него было желание  сдвинуть  лопатки,  укрывая
спину от жалящего взгляда девочки.
     -- И если мое начальство  даст  мне  возможность  вырваться  хоть  на
миг...
     -- Ваша часть на отдыхе,-- заверила она весело.-- Видит Бог, все ваши
солдаты тоже заслужили отдых! Такой беспримерный марш  из  Сибири  в  нашу
солнечную Германию!
     Москва  не  совсем  в  Сибири,  хотел  было  возразить  он,  но  лишь
усмехнулся в ответ. Тогда пришлось бы сказать, что и  Германия  не  совсем
солнечная страна. Как же тогда назвать Италию и средиземноморские острова,
знойной Индией или вовсе арабскими пустынями, но баронесса лучилась сочной
красотой, от нее исходит мощный зов, на которой откликалась  его  звериная
натура, а не звериная не очень-то и сопротивлялась.
     Он подал руку, она положила ему  на  локоть  длинные,  но  пухленькие
пальцы, тоже розовые и сочные. Они пошли вдоль длинной стены, рассматривая
картины в тяжелых рамах. Гости постепенно оставались  позади,  встречались
только слуги с подносами,  потом  и  те  перестали  попадаться,  и,  когда
Адельгина увидела уютненький уединенный альков, Засядько тут же,  угадывая
ее желание, свернул, бережно усадил, сел рядом.
     -- Ах, Александр,-- сказала она томно,--  у  вас  такое  мужественное
имя!
     -- Его дал мне отец.
     -- Ах,-- сказала она со смехом,-- я уверена, что он дал вам не только
мужское имя...
     -- Надеюсь,-- пробормотал он, баронесса уже задышала чаще,  в  глазах
появился особенный блеск, алый рот призывно начал раскрываться.-- Но  если
вы не уверены...
     -- Мы, немцы, практичный  народ,--  ответила  она  с  низким  грудным
смехом.-- Мы предпочитаем проверять...
     Ее белые нежные руки обхватили его за шею. Сильный запах пряных духов
и пудры забил ноздри, под его пальцами ее  тело  было  мягким,  горячим  и
сочным, она слабо застонала, глаза ее томно полузакрылись. Засядько  начал
расстегивать ее пояс, как вдруг раздались быстрые шаги.
     Адельгина вздохнула и с неохотой  отстранилась.  В  то  же  мгновение
занавески колыхнулись, в щель просунулась голова Оли. Ее ясные серые глаза
потемнели, она с укором посмотрела на обоих, сказала:
     -- Александр Дмитриевич, вы обещали рассказать про Московский бой!
     Когда это я обещал, едва не сказал  он  сердито,  но  прикусил  язык.
Ребенок ревнует, это же ясно. Детская ревность, она не может видеть как ее
героя занимают другие женщины.
     -- Оля,-- сказал он просительно,-- давай я  расскажу  тебе  в  другой
раз.
     -- Вы все обещаете,-- обвинила она,-- а потом опять уедете!
     -- У меня служба.
     -- Но пока вы здесь...
     Адельгина прервала с досадой:
     -- Милое дитя, вернись к родителям. Наш герой расскажет тебе в другой
раз.
     Оля смотрела на нее исподлобья. Засядько чувствовал себя скверно,  он
ясно видел, что девочка хотела бы сказать,  но  баронесса  этого  пока  не
понимает.
     -- Почему не сейчас? -- сказала Оля таким капризным голосом, которого
Засядько у нее даже не предполагал.-- Он обещал, обещал!
     Она топнула ногой, только сейчас он в ее голосе  и  движениях  уловил
фальшь, догадался, что дочь Грессеров изображает капризного  избалованного
ребенка русских аристократов-самодуров, которому все было  позволено.  Ему
стало стыдно и неловко, ребенок цеплялся за  единственную  возможность  не
оставлять их наедине
     -- Иди домой,-- сказал Засядько настойчиво.
     Она смотрела в упор, ее глаза предательски  заблестели.  Нижняя  губа
начала подрагивать. Черт знает что,  подумал  он  в  неловкости.  Что  мне
остается делать? Не могу же я идти на поводу ревнивого ребенка!
     --  Господи,--  бросила  Адельгина  раздраженно,--  до  чего  же  эти
русские... Прости, Александр, я имею в виду этих бояр!  Они  не  понимают,
что считаться нужно не только со своими капризами!
     Укор в глазах девочки стал невыносимым. Засядько ощутил, что по спине
побежала теплая струйка  пота,  а  тот  жар,  который  путал  ясные  мысли
скабрезными фантазиями, внезапно поднялся по телу  наверх  и  перелился  в
уши, что запылали как факелы.
     -- Нам стоит выйти в сад,--  предложил  он.--  Мы  еще  не  осмотрели
королевские розы...
     Адельгина сердито фыркнула, поднялась, колыхнув белой нежной  грудью,
словно бы налитой горячим молоком. От нее шел жар, Засядько  подумал,  что
ожег бы пальцы... или губы, если бы не появилась дочь Грессеров.
     Оля посторонилась, они вышли, Адельгина цеплялась за  руку  Засядько,
прижималась грудью, она и на  ощупь  напоминала  ему  бычий  пузырь,  туго
налитый горячим молоком пополам с медом. Она была такая сочная и  лакомая,
что у него в самом деле начали снова  чесаться  руки  от  жажды  ухватить,
сдавить, мять...
     Быстро темнело,  слуги  неторопливо  зажигали  свечи,  светильники  с
бараньим жиром,  благовониями.  Засядько  и  Адельгина  в  благопристойном
молчании миновали слуг, вышли в сад. Тихо шелестели  фонтаны,  воздух  был
наполнен пряными запахами цветов.
     Адельгина сказала негромко:
     -- Дорогой герой, вон в той беседке мы могли бы обсудить...
     -- ...ваши прелести,-- добавил Засядько.
     Баронесса томно улыбнулась:
     -- Я хотела сказать "ваши мужские достоинства". Но я готова поставить
свои прелести против ваших достоинств!
     Изящная беседка была  увита  диким  виноградом.  Сквозь  редкие  щели
внутри беседки угадывалась широкая  круговая  скамейка.  Там  было  темно,
пробрались едва ли не ощупью. Адельгина опустилась на  скамью  со  вздохом
облегчения, смахнула рядом листья:
     -- Прошу вас, герой.
     Глаза баронессы блестели в полутьме как у дикого зверя, но  пахло  от
нее призывно, обещающе, даже многообещающе. Он наклонился к  ней,  отыскал
губами ее сочный горячий рот. Ее губы лишь на миг показались твердыми, тут
же наполнились горячей кровью, обожгли. Он ощутил как его руки словно сами
по себе начали  шарить  по  ее  телу,  натыкались  на  множество  крючков,
заколок, пуговиц
     И тут он услышал торопливый перестук каблучков. Адельгина не слышала,
она дышала томно, часто, полузакрыв глаза, уже двигалась и извивалась,  ее
грудь двигалась и просилась в его ладони, но Засядько ощутил  как  горячий
пыл оставляет его плоть: настойчивая девчонка спешит к беседке  и  вот-вот
заглянет...
     Он отдернул руки. Адельгина еще некоторое время извивалась,  наконец,
проговорила хриплым от страсти голосом:
     -- Что-то случилось?
     -- Да,-- сказал он глухо.
     -- Ты... контужен... или как?
     -- Скорее, или как... Вот оно собственной персоной.
     Залитая лунным светом на пороге возникла тонкая фигурка. Лицо было  в
тени, но Засядько  мог  себе  представить  какие  у  нее  глаза.  Он  даже
отодвинулся от роскошной баронессы, от которой шел  жар  как  от  горна  в
кузнице.
     -- Ой, вы здесь,-- сказал тоненький радостный голосок.--  А  вас  там
ищут! Вас, баронесса, такой высокий господин с голубой лентой через плечо,
а вас, Александр Дмитриевич, кроме барона Мюфлинга и Барклая де Толли, еще
и очень красивая женщина... вот с таким декольте!
     Баронесса глубоко вздохнула, ее  руки  обняли  Засядько  за  шею.  Он
усиленно раздумывал, кто бы это мог быть, он не знал никакой красивой дамы
с вот таким декольте, и страсть как-то незаметно угасла, а мозг очнулся  и
заработал, хотя и с перебоями и со скрипом.
     -- Пусть,-- шепнула баронесса жарко.-- Мы успеем...
     --  Не  при  ребенке  же,--  ответил  Засядько  сдавленно.--  Олечка,
спасибо, что сообщила. Иди, а то уже темно. Мы сейчас придем.
     Она беззаботно сказала:
     -- Да ничего, я подожду.
     -- Иди,-- прошипела баронесса зло.
     Облитая лунным светом головка на темном фоне неба повернулась,  затем
тонкий голос поговорил с внезапным страхом:
     -- Ой, как темно в самом деле! Я боюсь идти через темный сад.
     -- А как ты шла сюда? -- проговорила баронесса сердито.
     -- Да как-то не  обратила  внимания...  Пока  вы  не  напомнили,  что
темно... Ой, а сюда кто-то идет... Большой такой, страшный!..
     Голосок ее был детский,  испуганный.  Засядько  в  самом  деле  начал
слышать шаги, шорохи, движение листьев  и  прочие  звуки,  которые  раньше
замечал только в ночном дозоре, да и тогда они были большей частью обычным
фоном живых деревьев, где ползают и срываются оземь крупные жуки, шелестят
древесные мыши, важно топают ежи...
     Чертов поросенок, подумал он сердито. Пыл угасал  с  каждой  минутой,
постепенно в сложившейся ситуации начал находить и смешную сторону. Чертов
настырный и ревнивый поросенок!
     Молодая баронесса однако не находила  ничего  смешного.  Разъяренная,
часто дыша как бегущий на гору Змей, она поднялась  и  шумно  выбежала  из
беседки.
     Когда  она  скрылась  в  темноте,  Засядько   еще   некоторое   время
прислушивался к звукам:
     -- Ну, где же твой большой и страшный?
     Ответом было неловкое молчание, наконец, она прошептала:
     -- Я... мне... наверное почудилось... Вы  очень  сердитесь  на  меня,
Александр Дмитриевич?
     -- А ты как думаешь?
     -- Я сама не знаю, что на меня нашло...
     -- Так уж и не знаешь?
     -- Ну, это как бы само... Мне стыдно, Александр Дмитриевич. Мне очень
стыдно. Что я так себя вела...
     Если бы ты, поросенок, знал, подумал он угрюмо,  что  стыдно  и  мне.
Хотя не вижу причин стыдиться, но почему-то чувство стыда грызет изнутри и
не позволяет смотреть этой девочке-подростку в глаза.

     Глава 28

     Мюфлинг продолжал с интересом следить за ратными подвигами  Засядько,
который вскоре блеснул доблестью в жестоких боях  у  селения  Цонтин,  при
местечке Гольберг, при деревне Гейнесдорфе, на Каубахе...  Судьба  хранила
храбреца: он появлялся на самых опасных участках, но пули щадили  его  так
же, как уже много лет щадили французского императора.
     Удивился Мюфлинг лишь тому,  что  за  все  эти  подвиги  подполковник
получил только боевой орден святого Владимира 3-й степени.
     -- У вас есть недруги в генеральном штабе? -- спросил он дружески.
     Засядько видел проницательные глаза  барона,  за  которым  укрепилась
репутация не только стратега, но и умнейшего человека при дворе  прусского
короля. Мюфлинг улыбался печально, он уже знал  ответ.  Но  Засядько  лишь
пожал плечами:
     -- У кого нет врагов, тот не человек.
     -- Странно...-- пробормотал Мюфлинг.-- Очень странно. Вы отличились в
целом ряде сражений! Иные были выиграны лишь благодаря  вашему  таланту...
гм, странно...
     Засядько охотно бывал в обществе Мюфлинга еще и потому, что тот жил в
Веймаре, был близок с жившими  там  Гердером,  Гете,  Виландом,  Шиллером,
братьями Шлегель и ездил за несколько верст в Иену, где  Фихте  и  Шеллинг
преподавали философию.
     -- Наши женщины приносят в фонд армии  обручальные  кольца,--  сказал
однажды Мюфлинг.-- В Пруссии стало неприлично иметь золотую или серебряную
утварь! Страна еще не знала такого патриотического подъема. Десятого марта
король учредил орден Железного креста для награждения всех,  без  различия
происхождения и звания, кто отличился в боях с врагом...
     -- Я прочел оду Мориса Арндта "Бог, который создал железо,  не  хотел
рабов",-- сказал Засядько.-- Великолепно! Этот же  поэт  написал  на  днях
песню "Где  родина  немца"  Я  слышал  ее  сегодня  утром.  По-моему,  это
настоящая немецкая марсельеза...
     --  Верно,--  подтвердил  Мюфлинг,  глаза  всего  сдержанного  барона
заблестели как у  пылкого  юноши,--  люди  всех  сословий  горят  желанием
сражаться до полного освобождения родины. Их девизом стали начальные слова
песни "Дойчланд, Дойчланд юбер аллес, Гот мит унс..."
     -- Германия, Германия превыше всего,-- перевел Александр задумчиво,--
и тогда Бог с нами... Похоже, что все эти алеманы, швабы,  боши,  тевты  и
сотни других народов или племен, не знаю как назвать  их  верно,  начинают
чувствовать, что они один народ -- германцы?
     -- Уже начинают. Хоть и  медленно  мелют  мельницы  богов,  но  верно
мелют. Когда-нибудь на месте этих сотен мелких  королевств  появится  одна
страна -- Германия!

     Вскоре разразилась четырехдневная Лейпцигская битва.  Против  Франции
сражалась вся Европа и многие народы Азии.  В  союзных  войсках  слышались
всевозможные  наречия.  Участвовали  даже  башкиры,  которых   французские
гренадеры, и в этой жестокой битве не утратившие чувства  юмора,  называли
амурами, потому что вооружение  башкир  состояло  из  лука  и  колчана  со
стрелами.
     Мюфлинг, вместе с Засядько наблюдавший  за  тем,  как  к  полю  брани
стягивались разноплеменные войска, окрестил лейпцигское  сражение  "битвой
народов", и вскоре это выражение стало крылатым.
     За четверо суток кровопролитной битвы Александр спал едва  ли  четыре
часа. Ему приходилось  со  своим  полком  затыкать  многочисленные  бреши,
которые  образовывались  после  стремительных  атак  французской   молодой
гвардии. Под градом  картечи  она  буквально  творила  чудеса,  вышибая  с
позиций более чем втрое  превосходящие  по  численности  силы  противника.
Знание иностранных языков сослужило Засядько хорошую службу:  в  возникшей
сумятице  нередко  приходилось  командовать  английскими  и   австрийскими
частями, выводя их из-под ударов и снова бросая в контратаки.
     В разгар боя весь саксонский корпус, до тех пор  остававшийся  верным
Наполеону, вдруг перешел на сторону союзников и  выпустил  по  французским
полкам заряды, предназначавшиеся для русских. Образовалась огромная брешь,
в  нее  Засядько  немедленно  бросил  свой  полк  и   разрозненные   части
австрийцев,  у  которых  были  убиты  старшие  офицеры.  Французы   быстро
опомнились и замкнули порыв за спиной у храбрецов, но Засядько повел  свой
полк вперед,  намереваясь  захватить  генеральный  штаб.  Сзади  раздалась
яростная канонада: союзные войска старались прорвать вновь возникшую линию
обороны противника.
     Вдруг  впереди  прогремел   оглушительный   взрыв.   Как   оказалось,
французские саперы неверно  истолковали  приказ  и  взорвали  единственный
мост, соединявший берега Эльстера. Засядько понял, что  эта  ошибка  может
стать для французов причиной катастрофы.
     -- Вперед! -- закричал он.-- Вперед, захватим Бонапарта!
     Весь полк дружно ринулся на неприятеля. Каждому чудилось, что вот-вот
удастся закончить эту мучительную войну, в которой победы обходятся дороже
поражений...
     Оттесняя французов к воде,  Засядько  видел,  как  маршал  Макдональд
разделся донага, прыгнул в воду и быстро поплыл к противоположному берегу.
Вся река была покрыта головами плывущих. Стремительное течение относило их
далеко вниз, крутило в водоворотах, било о камни.
     Левее по берегу отступал крупный польский отряд.  Поляки  мужественно
защищались, но под натиском превосходящих сил  были  оттеснены  к  реке  и
сражались уже по колено в воде. Наконец генерал Понятовский, незадолго  до
того произведенный императором в маршалы, велел войскам отступать  на  тот
берег, а сам бросился в воду, не слезая с коня.
     Александр видел, как быстро течение понесло  его  вместе  с  лошадью,
ударило о камни... Через  несколько  минут  вниз  поплыла  лишь  треуголка
польского маршала.
     Сзади  нарастало  "ура".  Русские  войска  прорвали  линию   обороны,
настигли полк Засядько и соединились с ним.
     В лейпцигском сражении было убито сто тридцать тысяч человек,  в  том
числе около пятидесяти тысяч французов. После этой битвы у  Наполеона  уже
не осталось союзников. Даже Мюрат поставил свои войска на службу коалиции.
Саксонцы и баденцы, которые до последнего  времени  еще  оставались  верны
императору, теперь стреляли по французскому арьергарду.
     Пятьдесят тысяч баварцев под начальством Вреде укрепились на Майне  с
целью отрезать Наполеону отступление.  Узнав  об  этом,  император  горько
усмехнулся. Баварский генерал Вреде до недавнего времени  командовал  этим
же корпусом в его войсках...
     Схватка произошла у Ганау. По приказу Наполеона  Друо  с  батареей  в
пятьдесят орудий открыл огонь по неприятельской коннице в сорока шагах  от
нее и прорубил дорогу через толпу баварского корпуса.  Саксонцы  потерпели
сокрушительное поражение, корпус был буквально истреблен.
     "Я мог, конечно, сделать его графом,-- презрительно сказал Наполеон о
Вреде,-- но так и не смог сделать из него полководца".
     За героизм, мужество и  находчивость  в  Лейпцигской  битве  Засядько
представили к ордену святого Георгия 3-й степени. Это  было  событием  для
всей русской армии: всего три человека имели  этот  орден  в  полковничьем
чине! Первым был пьемонтец Мишо, вторым немец Винстер. Оба они в битвах не
участвовали, а получали награды и повышения в чинах  благодаря  тому,  что
состояли в свите Александра I. Третьим был Засядько.
     После торжественной церемонии  награждения  в  комнату  к  Александру
стали приходить боевые друзья.
     -- Поздравляю! --  сказал  прямо  с  порога  молоденький  щеголеватый
поручик. У него было миловидное  круглое  лицо  и  удивительно  маленький,
почти девичий рот. Это был  Пестель,  сын  крупного  сановника,  выпускник
Пажеского корпуса, теперь поручик лейб-гвардии его величества.--  Государь
изволил сказать, что ты ему уже примелькался на поле  боя  и  в  наградных
листах. Значит, ты и раньше получал из его рук награды?
     -- Было такое, Павел Иванович,-- благодушно согласился Засядько.
     Дверь  стремительно  распахнулась,  ворвался   сияющий   молодцеватый
генерал. Он обнял Александра, расцеловал в  обе  щеки,  затем  выбежал  за
дверь и вернулся с огромной  корзиной,  из  которой  выглядывали  горлышки
бутылок.
     -- Иван Федорович  без  орошения  не  мыслит  чествования,--  заметил
Пестель почтительно, но с легкой иронией.
     Генерал, это был Паскевич, тоже выпускник  Пажеского  корпуса,  резко
обернулся, но его сердитая гримаса превратилась в ликующую улыбку.
     -- Поручик, а вы знаете, за что мы будет пить? За то, что  в  русской
армии первым такой орден в полковничьем чине получил мой  земляк!  Я  ведь
родом из Полтавы, это недалеко от Гадяча, откуда наш герой.
     Не дожидаясь ответа, он вытащил из корзины бутылку и, хитро улыбаясь,
показал ее Александру. У того от удивления глаза на лоб полезли. Это  была
самая настоящая украинская водка с перцем.  Так  называемая  перцовка.  На
донышке лениво колыхались два ярко-красных стручка.
     -- Где ты ее взял?
     -- На французском складе. Там были ящики с вином и всякое  такое  для
польского корпуса  Понятовского.  Среди  поляков  было  немало  украинцев.
Выпьем, трезвенник?
     -- От такого чуда грех отказываться. Наливай!
     Дверь уже не закрывалась. Входили все новые и новые боевые  товарищи.
В числе последних пришел ровесник  Александра  великий  князь  Константин,
младший брат Александра I.
     Князь молча обнял Засядько  и  вручил  подарок:  кинжал  из  булатной
стали, в рукояти которого сверкали драгоценные камни.
     Присутствующие почтительно наблюдали эту  сцену.  Оба,  Константин  и
Александр,  были  огромного  роста,  мускулистые,  стройные.   За   обоими
следовала слава рыцарей, только  один  из  них  был  братом  императора  и
кандидатом на престол, а второй, в отличие от остальных собравшихся,  даже
не имел чести учиться в Пажеском корпусе...

     Рано утром снова  двинулись  в  путь.  Еще  один  кровопролитный  бой
завязался при переправе через Рейн. Все крепости капитулировали с условием
сохранения сдавшимся оружия и доставки их во Францию с амуницией и обозом.
Однако нигде эти условия не были соблюдены: всюду французов обезоруживали,
обращались с ними как с военнопленными. Один Даву  самоотверженно  защищал
Гамбург и, как узнал впоследствии  Засядько,  сдал  вверенную  его  защите
крепость  лишь  на  основании  формального  приказа,  полученного  им   от
правительства Людовика Пятнадцатого после падения Империи.
     Полководцы коалиции со своими войсками обходили  укрепленные  пункты,
прикрывая их  заслонами,  и  устремлялись  прямо  к  сердцу  Франции,  как
планировал некогда Суворов. Жестокая война катилась по французским землям.
Занятые союзниками провинции подвергались разорению.
     Однажды к  Засядько  пропустили  малорослого  тщедушного  человека  в
цивильной одежде. Выглядел он необычно среди военных мундиров и обнаженных
сабель, но держался неплохо, хотя и заметно побледнел от страха.
     -- Я Генрих Маркс,-- сказал он тихо,-- адвокат. Меня прислали  жители
с просьбой остановить бесчинства ваших войск.  В  Монландоре  и  Роланпоне
казаки замучили даже священников.
     -- Вы уверены,-- спросил Засядько недовольно,-- что подобные зверства
совершаются именно казаками?
     Адвокат растерянно развел руками:
     -- В ваших войсках царит величайшее  разнообразие...  Такая  пестрота
мундиров, что и военным, наверное, нелегко разобраться...
     -- Разберусь,-- пообещал Засядько.-- Если произвол --  дело  казаков,
накажу виновных. Если же в бесчинствах замешаны солдаты союзных армий,  то
я  бессилен.  Скорее  всего,  это  пруссаки,  они  больше  всех  ненавидят
французов.
     Адвокат низко  поклонился  и  ушел,  поблагодарив  русского  офицера.
Мюфлинг, наблюдавший за этой сценой, сказал враждебно:
     -- Выкрест! Сын еврейского раввина. Принял протестантскую веру, чтобы
пролезть в юристы. Недавно добился избрания старшиной трирской  корпорации
адвокатов.  Сюда,  видно,  его  занесли  обстоятельства.  И   чего   вдруг
заступается за  французов?  Хочет  нажить  неприятности?  Или  уже  сорвал
хороший куш за заступничество?
     -- Ты и в самом деле присмотри за своими,-- посоветовал Засядько,-- а
то в Класи и Корбени твои люди сожгли все дома. Даже сараев не оставили.
     -- А  в  карманах  одного  убитого  казака,--  огрызнулся  Мюфлинг,--
обнаружили  восемнадцать  пар  часов!  Это  ж  сколько  человек   пришлось
зарезать? Часы есть даже не у всякого немца! А уж у  французишек...  Война
портит нравы, Александр, очень портит...
     Союзники считали французский поход почти оконченным,  но,  по  мнению
Наполеона,  он   только   начинался.   При   Шампобере   император   нанес
сокрушительное поражение генералу Блюхеру. Русский  корпус  Олсуфьева  был
почти полностью истреблен. Полторы тысячи русских осталось на поле  битвы,
более двух тысяч попало в плен, в том числе сам Олсуфьев и  два  генерала.
Французам досталось пятнадцать орудий, огромный обоз и знамена.
     У Монмирайля Наполеон разгромил Сакена и Йорка,  русские  и  пруссаки
потеряли свыше четырех тысяч человек. Французы пустились за ними в  погоню
и на следующий день нанесли новое поражение, причинив урон  в  три  тысячи
человек и отбросив войска противника в беспорядке за реку Урк.
     Еще через день  Наполеон  снова  обрушился  на  войска  Блюхера.  Его
конница врезалась в двадцатитысячную массу пруссаков, прорвала их  ряды  и
привела в  полное  замешательство.  Французы  рубили,  почти  не  встречая
сопротивления, пролагая в прусских каре кровавые  борозды.  Блюхер,  принц
Август Прусский, генералы Клейст  и  Капцевич  много  раз  рисковали  быть
взятыми  в  плен,   убитыми   или   растоптанными   лошадиными   копытами.
Преследование продолжалось до поздней ночи.  Блюхер  потерял  шесть  тысяч
человек.
     Оставалось    разбить    армию    Шварценберга.    Но     австрийский
главнокомандующий не  решился  вступить  в  бой  с  Наполеоном,  хотя  его
австро-русская армия насчитывала сто пятьдесят тысяч. Шварценберг поспешно
отступил, отведя войска за реку Об.
     Был момент, когда Засядько едва не скрестил шпагу с самим французским
императором. Наполеон с кавалерией Себастиани и двумя небольшими дивизиями
Нея прибыл в Арси, где его внезапно атаковал авангард  австрийской  армии.
Слабые эскадроны Себастиани были опрокинуты и  в  беспорядке  поскакали  к
Арсийскому мосту. Это сражение  ничего  не  решало,  можно  было  спокойно
отступить, но не таков был Наполеон. Со шпагой в руке он стрелой промчался
среди отступающих, опередил их у самого моста и там, обернувшись,  крикнул
громовым  голосом:  "Кто  из  вас  перейдет  мост  раньше  меня?"  Беглецы
остановились, и Наполеон повел их в контратаку.
     Засядько врубился в ряды противника. Император был совсем  близко,  в
него стреляли и австрийцы, и русские, но  он  невозмутимо  шел  вперед,  и
рядом с ним, прикрывая его, бежали воодушевленные солдаты. Засядько рвался
вперед, но был отброшен щетиной штыков. Он успел перехватить  спокойный  и
чуть насмешливый взгляд Наполеона. Император прекрасно  понимал  состояние
русского офицера и, казалось, даже посочувствовал ему...
     Русские и австрийские войска были отброшены французами, которых вел в
атаку император. Шварценберг принялся подтягивать основные силы, но в  это
время и к Наполеону подошли подкрепления.
     Положение союзных войск было почти катастрофическое, когда  Александр
I после бессонной ночи решился на  чрезвычайно  смелое  решение:  идти  на
Париж, игнорируя армию Наполеона. Прийти в Париж  раньше  него!  Заставить
сенат объявить о низложении императора.  Заключить  мир  с  правительством
Франции и тем самым поставить Наполеона вне закона.
     Засядько отозвали во Франкфурт-на-Майне и  поручили  снабжение  армии
снарядами.  Задание  было  ответственное,   но   Александр   стремился   в
действующую армию.
     "Больно без сомнения быть удалену от возможности продолжать  кампанию
в такое время, когда, по всем видам, блестящие успехи нашего оружия должны
быть увенчаны счастливым миром,-- писал он генералу Киселеву,--  больно  в
такое время оставлять путь, на котором находился почти  с  младенчества  и
который сделался, так сказать, моей  необходимостью;  привычка  --  вторая
натура,-- позвольте поместить здесь эту пословицу: она изъяснит  в  полной
мере сию истину и мои чувства. Ваше превосходительство, узнав меня, вместе
с тем узнаете, что я во всякое время мыслю и употребляю слабые способности
мои единственно к пользе службы, забывая себя и свои виды, сколько человек
забывать может".
     Для всех, кто считал Засядько лишь опытным артиллеристом  и  отважным
воином, была полнейшей неожиданностью личная благодарность  Александра  I,
которую царь всея Руси повторил и в приказе по  армии:  Засядько  блестяще
справился с возложенным на него заданием, чего не могли сделать умудренные
мужи из военного министерства и генштаба.
     Война  закончилась.  По  возвращении  воинам  оказывали  восторженные
встречи. Всюду,  где  они  проходили,  гремели  оркестры.  Их  забрасывали
цветами. Засядько запомнился один трогательный эпизод. Совсем юный лицеист
в застегнутом на  все  блестящие  пуговицы  мундире  громко  читал  стихи,
видимо,  собственного  сочинения,  так  много  в  них  было   патетики   и
восклицаний, призывов громить врага и показать ему "русский дух".
     Засядько с любопытством  смотрел  на  мальчика.  У  того  было  очень
смуглое лицо, словно бы он происходил их  арабов,  и  курчавые  каштановые
волосы.
     -- Неплохие стихи,-- сказал Засядько благосклонно.-- По крайней мере,
искренние. Как тебя звать?
     -- Саша Пушкин,-- ответил лицеист, зардевшись от смущения.
     Сзади грянул военный оркестр. Кони заплясали  под  всадниками.  Когда
Засядько оглянулся на мальчика, тот остался уже  далеко  позади.  Показать
"русский дух"... Засядько усмехнулся. Нет, он больше не воюет.
     Мысли бежали быстро,  обгоняя  одна  другую.  Пятнадцать  лет  он  не
покидал поле брани, исходил северную и южную  Италию,  Германию,  Францию,
воевал в южных морях и  среди  обледенелых  швейцарских  скал...  Завоевал
славу неустрашимого офицера русской  армии,  получил  золотую  шпагу,  чин
полковника, шесть боевых орденов, близко познакомился с императором и  его
братом Константином, а также с некоторыми зарубежными уче-
     ными. Но  достаточен  ли  этот  багаж,  чтобы  взяться,  наконец,  за
ракетное дело со всей серьезностью?
     "Ракеты нужны,-- сказал  он  себе.--  Эпоха  географических  открытий
миновала. Земной шар обследован почти полностью..."
     "Ну и что? -- возразил внутренний голос.--  Будут  сидеть  дома.  Тем
более, что для большинства Земля  плоская  и  заканчивается  за  пределами
собственного огорода..."
     "Нет,-- сказал он.-- Людям свойственно  расширять  территорию  своего
обитания. Сначала они перебрались на другие острова и материки,  скоро  их
потянет на Луну и другие планеты".
     "Но там же иные условия!" -- не сдавался внутренний голос.
     "Ну и что?  Человек  умеет  приспосабливаться.  Возможно,  он  сможет
приспособиться к условиям других планет... Так что мои ракеты могут  стать
фургонами, в которых люди Земли отправятся исследовать новые миры. Значит,
моя работа необходима для человечества..."
     Конь с галопа перешел на  шаг,  но  Засядько  этого  не  заметил.  Он
чувствовал, что переступает какую-то внутреннюю черту. Отныне он весь свой
разум  и  все  силы  должен  отдать  любимому  делу,  только  тогда  можно
рассчитывать на успех.

      * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

     Глава 29

     Губернатор был еще не стар,  однако  выпирающий  живот  и  нездоровое
отечное лицо обезображивали его внешность. Несмотря на свою  тучность,  он
поспешно поднялся навстречу Александру, но сразу же сморщился,  с  натугой
распрямляя спину. Засядько с сочувствием смотрел на его усилия.
     -- Здравствуйте, здравствуйте,-- заговорил губернатор радостно,-- вся
губерния наслышана о ваших  подвигах  во  славу  отечества.  Шесть  боевых
орденов и золотая шпага! А это правда, что вы третий полковник  в  русской
армии, награжденный...
     -- Правда,-- ответил Засядько, не дав губернатору договорить. Он  уже
знал, о чем тот спрашивает.
     --  Это  замечательно!  --  воскликнул  губернатор.--  Наша  губерния
гордится таким земляком. Предводитель дворянства  уже  занес  ваше  имя  в
список наиболее именитых граждан. Садитесь, пожалуйста. Нет-нет,  лучше  в
это кресло. Оно мягче.
     -- Спасибо,-- поблагодарил Засядько, усаживаясь.
     -- Очень рад, что вы навестили меня  сразу  же  по  приезде.  Кстати,
завтра сиятельная графиня Колядовская дает  бал  в  честь  совершеннолетия
дочери. Она просила передать вам  приглашение...  Видите,  как  быстро  по
городу распространяются новости! Уже все знают, что вы прибыли из армии  и
что вы холосты... У графини  собираются  лучшие  люди  города.  О,  Любовь
Романовна очень богата! У нее громадные поместья в Польше и Финляндии...
     Губернатор расхаживал перед  Александром,  довольно  потирая  руки  с
толстыми розовыми пальцами. Лицо его раскраснелось, глаза блестели.
     Засядько  слушал,   сдержанно   улыбаясь.   Сразу   отказываться   от
приглашения неудобно, все равно придется заводить знакомства и общаться  с
"лучшими людьми" города Полтавы. Репутация чудаковатого отшельника его  не
устраивает.
     --  Сердечно  благодарен  вам  за  заботу,--  сказал  он  как   можно
любезнее,-- я непременно  воспользуюсь  вашим  советом,  но  как-нибудь  в
другой раз. Нужно обвыкнуться, осмотреться. К  тому  же  парадные  костюмы
прибудут  позже.  Я  намного  обогнал   карету,   ибо   поскакал   верхом.
Согласитесь, что в старом мундире являться на бал будет  неуважительно  по
отношению к графине.
     -- Гм, если так...-- сказал озадаченный губернатор.
     -- И, кроме того,-- продолжал Засядько, не давая губернатору обдумать
ситуацию и заставить его все-таки прийти на бал,-- мне хотелось бы  начать
здесь жизнь с работы. Есть идея, как еще больше прославить нашу губернию.
     -- Слушаю вас! -- воскликнул губернатор.
     -- Моя цель -- усовершенствовать артиллерию.
     --  Но  она  и  так  сильнейшая  в  мире!  Так  полагают  и  западные
специалисты...
     -- Предела совершенствованию нет  и  быть  не  может.  К  тому  же  я
собираюсь не улучшать  пушки,  а  дополнить  артиллерию  совершенно  новым
оружием.
     -- Что же это такое? -- насторожился губернатор.
     -- Ракеты! -- ответил Засядько торжественно.
     Он нарочито произнес это слово в высокопарном тоне. Хорошо  было  бы,
если бы губернатор хоть немного проникся значимостью момента.  Ведь  и  от
умнейших людей, и от самых преданных друзей  не  раз  приходилось  слышать
смех и нелепые остроты на этот счет. Забрасывать ракетами противника?  Так
лучше уж шапками!
     --   Ракеты...--   повторил   губернатор    ошеломленно.--    Шутихи,
фейерверки... Дорогой мой, надеюсь, вы шутите?
     -- Для шуток момент  неподходящий,--  ответил  Засядько.--  Дитя  уже
родилось,    я    покажу    чертежи.    Нужен    крестный    отец,    ваше
высокопревосходительство. Хоть младенец еще в  колыбели,  но  это  могучий
младенец. Это дитя Марса, которое превзойдет родителя!
     -- И что же вы... хотите? -- спросил губернатор, приходя в себя.
     -- Средств на опыты. Пятнадцать лет я не  покидал  бранное  поле,  но
ничего не стяжал, кроме чести и славы  во  имя  отечества.  А  сейчас  мне
необходимо хоть немного денег,  дабы  закупить  порох,  селитру  и  прочие
материалы на постройку первых образцов.
     Губернатор пытливо окинул взглядом фигуру полковника. Мундир на герое
был из дешевого сукна и весьма потертый,  штиблеты  изрядно  поношенные...
Ровесник, а вот поди ж ты... Он богат и влиятелен,  но  уже  развалина,  а
этот бравый вояка беден, как церковная мышь,  однако  свеж,  как  огурчик.
Словно бы и не ел солдатскую кашу из общего котла, не голодал в  Италии  и
Швейцарии, не замерзал в Альпах... А тут ел  до  отвала  самые  изысканные
блюда, пил французские вина, веселился на балах, а здоровье не сохранил.
     -- ...Ракеты -- грозное оружие,-- вернул его к действительности голос
полковника.-- Мы привыкли к иллюминационным огням, забывая,  что  свойства
реактивной отдачи можно использовать  и  для  несения  зажигательного  или
боевого заряда. В 1799 году английский генерал  Конгрев  испытал  на  себе
действие ракет, когда под  Серангапатамом  у  него  произошло  сражение  с
индийцами. Да зачем  далеко  ходить:  на  нашей  украинской  земле  казаки
гетмана Ружинского за сто восемьдесят три года  до  этой  битвы  применили
намного более совершенные ракеты. Лишь благодаря им была  уничтожена  орда
крымского хана. Жаль, что  с  гибелью  изобретателей  секрет  изготовления
ракет утерян. Однако я надеюсь создать еще более мощное оружие,  благодаря
которому наша армия станет непобедимой. Взгляните на этот чертеж...
     Засядько вынул из кармана лист бумаги, расстелил на столе.
     -- Я обдумывал это еще в походах Суворова, разрабатывал  в  перерывах
между боями с Бонапартом и твердо  уверился,  что  боевые  ракеты  создать
можно! Я в состоянии это сделать. Мне нужна  лишь  небольшая  материальная
поддержка.
     Губернатор стряхнул невеселые думы. Все это время он прислушивался  к
ощущениям  в  желудке:  начиналась  мучительная  изжога  --  расплата   за
вчерашний кутеж у предводителя дворянства. Если вовремя не  принять  меры,
то остаток дня придется провести в постели,  глотая  пилюли  и  выслушивая
нравоучения домашнего врача о вреде чревоугодия.
     -- Завидую вашему энтузиазму, полковник. С подобной энергией можно  и
в самом деле творить невозможное. Однако сия затея совсем  уж  безнадежна.
Скажу честно: ко  мне  иногда  захаживают  прожектеры,  но  никто  еще  не
приносил более несбыточного проекта. Подумать  только  --  ракеты!  --  Он
быстро взглянул на посеревшее лицо Александра и  по-дружески  добавил:  --
Дорогой мой, доверьтесь моему опыту. Здравый смысл подсказывает, что лучше
оставить химеры. Это ничего не даст, только время  потеряете.  А  вам  его
терять не стоит... Имею в виду молодую графиню Колядовскую!
     Стараясь смягчить отказ,  губернатор  сам  сложил  чертеж,  аккуратно
прогладил сгибы бумаги.
     -- Не обижайтесь за откровенность...  Думаю,  что  будущий  муж  юной
графини будет располагать немалыми средствами,  чтобы  устроить  приличную
лабораторию и проводить там свободное время.  Однако  вряд  ли  ему  этого
захочется. Молодая Колядовская --  первая  красавица  в  городе,  и  любой
мужчина будет счастлив постоянно находиться у ее ног, позабыв о  науках  и
делах. Бог его  знает,  может  быть,  это  и  есть  истинное  счастье?  --
Губернатор проводил Александра до дверей кабинета, всячески высказывая ему
свое расположение. Только на краешек чертежа,  выглядывающий  из  кармана,
косился опасливо, словно тот мог взорваться.-- До свидания! Всегда рад вас
видеть. Если что понадобится -- заходите.
     Это был удар, ибо Засядько в  глубине  души  надеялся  на  помощь  со
стороны местных властей. Что  стоило  губернатору  выделить  на  постройку
лаборатории средства, которые он собирался истратить на очередной бал?
     Александр вспомнил слова Кенига: "Вы один в чужом мире. У вас нет  ни
богатых, ни знатных покровителей... В таких  условиях  нужно  быть  гением
труда и упорства, чтобы не дать затушить в себе искру таланта..."
     -- Буду искать! -- сказал он вслух.
     Итак, война не кончилась. Наоборот, началась. Жестокая, изнурительная
война в одиночку за возможность творить. И в этой борьбе не будет  никого,
кто шел бы с ним плечом к плечу. Ведь даже  самые  близкие  из  друзей  не
понимают его стремлений, зато поняли и одобрили бы  намерение  поскорее  и
повыгоднее жениться, приобрести имение, охотничьих собак.

     Дома он сел за рабочий стол, но к чертежам  не  притронулся.  Ракеты?
Межпланетные  сообщения?   Да   ведь   не   только   неграмотное   забитое
крестьянство, но и люди так называемого высшего круга уверены,  что  Земля
стоит на трех китах, а Луна, Солнце и звезды прибиты к  небу  хрустальными
гвоздиками!
     Александр оперся подбородком о кулак и застыл в мучительном раздумье.
История знает немало примеров,  когда  замечательные  открытия  появлялись
преждевременно. Еще древние греки знали, что Солнце -- обычная звезда, что
Земля -- обычная планета, что и Солнце, и Земля имеют форму шара... Они же
вычислили расстояние до Луны и Солнца, определили их массу.  Но  и  сейчас
эти знания -- удел одиночек. Древние египтяне  создали  календарь  немного
совершеннее нынешнего...
     Он окинул взглядом полки с книгами,  где  были  собраны  сведения  об
исканиях его предшественников. За две тысячи триста лет до рождения Христа
король Этана попытался добраться до Луны на спине могучего орла. Однако  у
короля закружилась голова и  он  упал  на  землю.  Легенда,  разумеется...
Иранский шах Кай Каус полетел на Луну уже на целой упряжке орлов, но  тоже
упал на землю. Александра Македонского постигла та  же  участь,  когда  он
попытался  добраться  до  Луны  на  упряжке  голодных   грифов.   Легенды,
легенды... Пытались достичь  Луны  и  китайцы,  и  древние  греки.  Лукиан
Самосатский написал даже книгу "Икароменипп, или заоблачный полет". В 1638
году вышел в свет роман Френсиса Годвина "Человек на Луне". Еще через  сто
лет на Луне побывал бравый барон Мюнхгаузен.  А  чего  стоит  великолепное
"Путешествие на Луну" Сирано де Бержерака? Но бог с ними, с  иностранцами!
Ведь и в России  мечтали  о  полетах  к  нашему  вечному  спутнику!  Взять
"Новейшее сочинение в городе Белеве"  Василия  Левшина,  опубликованное  в
1784 году. Герой летит на Луну в аппарате с крыльями. Правда, во сне.
     Засядько снял с  полки  альманах  "Мнемозина",  отыскал  полюбившееся
произведение Вильгельма Кюхельбекера "Земля безглавцев".
     -- Одного не пойму,-- сказал он вслух,--  почему  и  здесь  летят  на
воздушном шаре?
     Некоторое время он читал,  затем  захлопнул  книгу.  Предшественники!
Мечтатели! Именно мечтатели,  ибо  и  сами  понимали  несерьезность  своих
прожектов. А он -- реалист. Хочет на самом деле побывать на Луне и  других
планетах.  Между  ним  и  мечтателями  --  дистанция  огромного   размера.
Мечтателя похвалят за изящную игру  ума,  а  ему  достанется  за  безумные
прожекты...
     --  Одиночество,--  произнес  он   негромко,--   отныне   мне   будет
сопутствовать одиночество...
     И подумал, что даже Копернику было намного легче. Потребность в новой
теории давно назрела: морякам  нужны  были  более  точные  астрономические
таблицы,  которые  они   и   разнесли   по   свету,   что   способствовало
распространению теории о гелиоцентрической системе мира.  Коперник  развил
новые идеи лишь в той форме, в какой было нужно для очередных практических
нужд астрономии, сохранив при этом  представление  о  конечной  вселенной,
ограниченной сферой неподвижных звезд.  А  ведь  еще  древние  говорили  о
бесконечности мира! Эратосфен за триста лет  до  рождения  Христа  даже...
взвесил земной шар!
     -- Не  будет  ли  с  моими  ракетами  то  же  самое,--  продолжал  он
размышлять  вслух,--  что  и  с  работами  греческих  мудрецов?  Ведь  они
настолько опередили время, что их идеи пришлось открывать заново...
     Засядько взглянул в окно. По пыльной дороге брели нищие. Впереди  шел
высокий седой старик с кобзой за плечами. Глазницы его были пусты,  словно
их выжгли каленым железом, правой рукой он  опирался  о  плечо  босоногого
мальчика.   Усталый   и   покрытый   пылью   мальчишка   привычно   шлепал
потрескавшимися ступнями по раскаленной почве. Сзади шли еще два старика в
лохмотьях.
     Александр торопливо поднялся и заспешил к  двери.  Он  любил  слушать
думы в исполнении бродячих кобзарей. Сердце сжималось  от  тоски  и  боли,
взрывалось торжеством, и он  уже  видел  себя  скачущим  на  горячем  коне
навстречу врагам. Сверкала сабля, торчали за поясом пистоли, гремела степь
под копытами не знающего усталости коня...
     На пороге он оглянулся. Ракеты! Межпланетные полеты! И нищие кобзари.
Могут ли они одновременно существовать? Слишком уж  не  вяжется  нищета  и
технический прогресс...

     Окончательный удар нанесло военное министерство. Да, оно высоко ценит
ратные заслуги полковника Засядько перед отечеством. Да,  он  известен  не
только  как  храбрый  воин,  но  и  как  опытный  и  мудрый  военачальник.
Министерство готово поверить даже в его изобретательский дар, если бы дело
касалось усовершенствования уже существующих пушек.  Даже  создания  новых
орудий... Но ракеты... Простите,  это  химеры.  Чертежи  были  рассмотрены
авторитетной комиссией. Ее члены редко бывают согласны друг с  другом,  но
на этот раз заключение  было  единодушным:  "Нонсенс!  Вернуть  автору  за
беспочвенностью доказательств!"
     Засядько тяжело переживал отказ, теперь  надеяться  не  на  кого.  Не
помогли ни боевые ордена,  ни  заслуги  перед  Отечеством.  Отказ,  отказ,
отказ... Готовы слушать о чем угодно, только не о ракетах.
     В период мучительных раздумий пришло известие о кончине отца. Главный
гармаш Запорожской Сечи окончил свой земной  путь,  оставив  в  наследство
сыну небольшое имение. Можно было осесть в  нем  и  зажить  мирной  жизнью
сельского помещика.
     Засядько отбросил эту мысль и вскоре продал имение. Вырученных  денег
едва хватило на покупку сарая, который он переоборудовал для опытов, и  на
приобретение  пороха,  селитры,   чистого   древесного   угля   и   других
необходимейших материалов.
     На последней стадии исследований пришлось нанять помощника -- Василия
Лашту, работящего деревенского парня,  который  топил  печь,  варил  обед,
носил воду, стирал,  убирал,  в  общем  делал  всю  домашнюю  работу,  что
позволяло Александру все свое время посвящать работе.
     Василь не мог надивиться на режим, которого придерживался  полковник.
Подъем -- в четыре утра. Но прежде чем вскочить с  постели,--  жесткой,  с
крохотным валиком вместо подушки,-- полковник мерил пульс,  затем  набирал
полную грудь  воздуха,  задерживал  дыхание,  а  сам  следил  за  стрелкой
хронометра. Часы у него были с дарственной надписью не то  генералиссимуса
Суворова, не то светлейшего князя Голенищева-Кутузова  Рымникского.  Затем
полковник умывался, чистил зубы,  проделывал  ряд  физических  упражнений,
которые иначе как издевательством  над  организмом  нельзя  было  назвать.
После завтрака сразу же  принимался  за  работу,  которая  длилась  обычно
двадцать часов с двумя получасовыми перерывами на еду.
     За двадцать часов можно сделать немало, и  Засядько  многое  успевал.
Строжайший  режим  понадобился   ему,   чтобы   выдержать   нечеловеческое
напряжение. Работая за десятерых, он понимал, что сможет  выдержать  такой
темп, если превратит организм в безупречный механизм. И он добился своего.
Работоспособность его не падала вплоть до  отхода  ко  сну,  мозг  работал
четко и быстро. Спал он коротким глубоким  сном,  а  просыпался  свежим  и
бодрым.
     Однако и в этих жестких условиях ему понадобилось несколько  месяцев,
чтобы подобрать состав пороховых смесей, затем прошло  еще  полгода,  пока
грозное оружие стало обретать законченную форму...
     Два года титанического труда!  Два  года  без  выходных,  праздников,
свободных от работы дней. Где-то в ином,  далеком  мире  остались  театры,
умные беседы, шумные балы...
     Засядько чувствовал, что при такой  неистовой  работе  он  постепенно
превращается в живую машину, человека, одержимого сверхидеей, своего  рода
маньяка. В глубине души он боялся переступить грань,  которая  и  отделяет
гения от безумца. Он, однажды сделавший вместо  плана  вражеской  крепости
превосходный рисунок с натуры и получивший за это соответствующий нагоняй,
теперь абсолютно равнодушно смотрел на восходы и закаты солнца, которые на
украинской земле особенно красочны.
     Как-то раз, когда в  окно  всю  ночь  стучал  дождь,  он  проспал  на
несколько минут дольше обычного. Это было неслыханное нарушение режима, но
на этот раз Засядько дал себе поблажку: работа подходила к концу!
     Проделав гимнастику, обвел взглядом комнату. Половина ее отведена под
библиотеку, где им собраны все, которые  он  смог  достать,  сочинения  по
физике, химии, механике, баллистике. Вот когда  по-настоящему  пригодилось
знание иностранных языков! И все-таки  Засядько  был  неудовлетворен  даже
такой библиотекой. Книг мало. Другое дело, если  бы  он  вздумал  собирать
труды по военному делу: пришлось бы арендовать несколько домов.
     -- Подъем! -- крикнул он.
     Василь Лашта, который спал с ним в одной комнате, недовольно  дрыгнул
ногой. Он всегда накрывался с головой, так что его можно было  принять  за
большой сверток белья.
     -- Вот я тебя сейчас  холодной  водой...--  сказал  Засядько.  Василь
знал, что это была не пустая угроза, и мигом зашевелился, выбираясь из-под
ветхого одеяла.
     -- Александр Дмитриевич! -- взмолился он.-- Еще и солнце не взошло! Я
и заснуть-то не успел по-людски!
     Засядько сказал назидательно:
     -- Наполеон говаривал, что мужчина должен спать четыре часа,  женщина
-- шесть, ребенок -- восемь, а дурак -- десять. Уразумел?
     -- Уразумел,-- покорно ответил помощник.-- Выходит, я  самый  что  ни
есть мужчина, вдвойне мужчина... и просто чудо какой умный!
     Он встал, протирая кулаками глаза. Полковник, уже  умытый  и  свежий,
возился подле станков.
     Василь тоскливо посмотрел в окно. Утро было  хмурое,  словно  у  бога
болели зубы. С неба сеялась мужичка, трава была мокрая, на дороге блестели
лужи.
     -- Сыро,-- сказал он безнадежно.-- Мне бы сапоги новые купить...
     -- Рано тебе новые сапоги,-- отмахнулся Засядько.-- Ты еще старые  не
сносил.
     -- Рано? -- ахнул Василь.-- Когда  я  наступлю  на  монетку,  я  могу
сказать, какой стороной она лежит!
     -- Где это ты на них  наступаешь?  --  удивился  Засядько.--  Мне  бы
походить по таким дорогам.
     -- Неужели пойдем в такой дождь? -- спросил Василь, все  еще  надеясь
на отсрочку испытаний.
     -- Конечно,-- ответил Засядько весело.--  Мокро?  Хорошо!  Пожара  не
наделаем. Да и крестьян не потревожим --  спят  еще.  И  так  нас  считают
слугами дьявола, на луг боятся ходить...
     Александр   натянул   высокие   сапоги,   велел    помощнику    взять
четырехдюймовые ракеты. Сам тоже прихватил одну. Ракеты  меньших  калибров
испробовал раньше.

     Глава 30

     Пока шли по лугу, дождь прекратился. На  западе  уже  светлело  небо,
послышалось робкое чириканье пробудившихся птиц.  Одна  из  самых  храбрых
решилась даже сесть на странного вида  сооружение,  которое  уже  год  как
появилось на лугу,-- три окованных железом желоба на треноге.
     Василь согнал с ракетной установки любопытную ворону, опустил  ракету
в желоб. Засядько установил вторую на направляющих полозьях, нацелил через
весь луг на одинокую вербу на другом конце.  Это  был  условный  ориентир:
вербы росли за две версты и были вне пределов досягаемости.
     -- Ну,-- сказал он торжественно,-- с богом!
     И поджег запальный шнур.
     Послышалось шипение,  искра  поползла  вверх,  добралась  до  запала,
зашипело сильнее, и ракета стремительно сорвалась c полозьев.
     Василь сразу же бросился вслед за ней. Засядько напряженно смотрел на
дымный след. Больше  года  он  запускает  на  этом  лугу,  превращенном  в
полигон, ракеты различных конструкций. Но только в  последние  два  месяца
результаты  испытаний  стали  совпадать  с   вычислительной   траекторией.
Пришлось создавать теорию ракетной тяги -- целую  отрасль  науки,  которой
еще не существовало...
     Через луг бежал,  удаляясь,  Василь.  "Не  грохнулся  бы",--  подумал
Александр озабоченно. Через каждые десять саженей  были  вбиты  колышки  с
обозначением расстояний. Василь сам их вколачивал и сам же постоянно о них
спотыкался.
     Ракета все еще шла в фазе активного полета. Засядько понимал, что она
умчится дальше предшественниц -- это было предсказано расчетами,-- но  все
равно сердце стучало особенно громко, словно при радостной неожиданности.
     Над серединой луга ракета перешла в пассивный полет, к этому  времени
уже прошла почти две версты... Александр видел, как она врезалась в густую
крону дерева. Ярко  полыхнул  огонь,  полетели  вниз  отсеченные  ветви  и
листья.
     -- Победа! -- прошептал он радостно.
     А мозг бесстрастно анализировал, что ракеты больших калибров  ложатся
к цели точнее. Почему? Ведь  основные  принципы  рассеяния  газов  у  всех
одинаковы. Похоже,  влияют  перемещение  центра  тяжести  ракеты  по  мере
сгорания  порохового  состава  и  несимметричность  истечения  струи  газа
относительно оси ракеты... Но теперь эти недостатки сведены до минимума.
     Через луг обратно брел Василь, неся на плече собранные куски  ракеты.
Лицо  парня  сияло.  Хоть  и  непонятным  делом  занимается  барин,   зато
интересным! Ишь фугануло по небу, ровно Змей Горыныч пролетел! А ударило в
дерево почище грома...
     -- Беги в лабораторию,-- велел Александр,-- там  под  крыльцом  живет
кот.
     -- Есть,-- сказал Василь настороженно.-- Что с ним?
     -- Излови и неси сюда.
     Василь вытаращил глаза. Однако  Засядько  уже  повернулся  ко  второй
ракете и не обращал на помощника внимания. Тот вздохнул и пошел  выполнять
приказание. Неисповедимы пути господина полковника! Простому человеческому
уму не проникнуть в его желания...
     Александр запустил вторую и подготовил третью ракету, когда  вернулся
помощник.  В  вытянутой  руке  он  держал  маленького   черного   котенка,
уговаривая его вести себя смирно, ибо котенок  угрожающе  разевал  розовую
пасть,  шипел,  отчаянно  размахивал  крошечными  лапками  с   выпущенными
коготками.
     -- Совсем маленький и дикий, Александр Дмитриевич. Подойдет?
     -- Подойдет. Еще лучше. Где взял?
     -- У нас под крыльцом. Там кошка троих вывела.
     -- Кошка?
     -- Да, то была кошка, Александр Дмитриевич. Потому  вчера  и  утащила
рыбу, чтобы накормить деток малых...
     Василь осекся, заметив действия  полковника:  Засядько  вытряхнул  из
зажигательного колпака воспламеняющуюся смесь, вместо  нее  положил  комок
ваты.
     -- Что вы надумали? -- спросил помощник дрожащим голосом.
     -- Увидишь.
     Александр взял отчаянно барахтающегося котенка  и  сунул  в  бумажный
колпак.
     Василь взмолился:
     -- Александр Дмитриевич! Божья тварь ведь!
     Котенок прилагал невероятные усилия, чтобы выбраться. Кто бы подумал,
что в таком крохотном тельце заключена такая сила?
     Наконец Засядько удалось закрыть колпак плотной крышкой. Все!
     -- И вам не жалко? -- спросил Василь тихо.
     -- Помалкивай. Видит бог, я хотел бы оказаться на его месте.
     Помощник разинул рот. Засядько еще раз поправил  ракету.  Котенка  от
воспламеняющегося   состава   отделяла   тонкая   стенка,   это    грозило
неприятностями. Картонный футляр  прогнулся  и  мог  лопнуть  под  острыми
когтями маленького пленника.
     Ракета сорвалась с направляющих  полозьев,  и  Василь  снова  побежал
через луг. Засядько в напряженном ожидании наблюдал за полетом. Только  бы
удалось... Только бы удалось... Только бы удалось! Хотя, если не получится
в  этот  раз,  падать  духом  не  следует.  Принцип  верен.  Ракеты  могут
переносить полезные грузы. Например,  веревки  через  пропасти  и  широкие
реки, даже срочную почту между городами. Это несомненно.  А  потом  дойдет
очередь и до  живых  существ.  А  еще  позже...  Да,  человек  полетит  на
гигантской ракете к Луне и другим мирам!
     Василь уже добежал до места падения ракеты и  растерянно  метался  по
лугу. Александр беззлобно засмеялся. Вот человек: не может сообразить, что
если ракета несет фугасную гранату, то она  способна  понести  и  котенка,
который втрое легче гранаты.  Беда  лишь  в  том,  что  высокопоставленные
чиновники, к которым вскоре придется обратиться, не умнее, да к тому же  в
изобилии наделены чванством и высокомерием.
     Василь подобрал  ракету  и  помчался  назад.  Александр  одобрительно
отметил, что у парня здоровое сердце и крепкие ноги, если  бегает  по  две
версты без передышки.
     -- А котенка нету! -- закричал Василь издали.
     -- Убился?
     -- Не-ет!
     -- А что с ним?
     -- Утек!
     Александр почувствовал, что с его души свалился  камень.  Можно  было
сколько угодно убеждать себя, что гибель котенка ничего не значит  --  все
равно полеты на ракетах возможны! -- однако до чего же радостно сознавать,
что и первый опыт прошел успешно!
     -- Ракета встряла... уф...  деревянным  концом...  уф...  в  землю,--
рассказывал запыхавшийся Василь,-- а коробка... уф... раскрылась!  Котенок
сразу и выскочил. Я видел, как он удирал через поле, хотел поймать, да где
там!
     Опыт ему явно понравился, и он уже готов  был  запускать  на  ракетах
других живых существ, которых можно поймать в деревне. Александр с горечью
подумал, что и в Петербурге посмотрят на эту затею как на забаву. Особенно
придворные, желания которых не идут дальше получения удовольствий. А  ведь
именно от них и зависит многое... Нелепо  устроен  мир!  Сказать  им,  что
полет котенка прокладывает дорогу для человека? Не сочтут  даже  забавным.
Правда, котенок и человек -- величины мало соизмеримые,  трудностей  будет
множество, но все равно полет человека возможен.  За  это  он  готов  хоть
сейчас поручиться головой.
     -- На сегодня все,-- сказал помощнику.-- Пошли завтракать.
     -- Наконец-то!
     Дома, думая над проведенным опытом, он опять ощутил знакомое  чувство
тоски: насколько далекое дело полет человека. Настолько далекое, что  пока
придется помалкивать...  Первоочередная  задача  --  доказать  пригодность
боевых ракет. Даже это многим кажется сумасбродной идеей, А потом... Потом
можно будет говорить  о  транспортных,  почтовых  ракетах.  И  лишь  после
внедрения их подумать вслух о ракетном экипаже для человека.  Если  хватит
жизни...
     Над городом плыл низкий тягучий звон. Засядько  прислушался.  Били  в
главный колокол, покой которого нарушали лишь по самым большим праздникам.
Над колокольней кружили потревоженные вороны.
     Со стороны полтавского тракта двигалась процессия. По бокам  огромной
разномастной  толпы  ехали  всадники.  Над  толпой   колыхались   хоругви,
доносилось протяжное пение.
     -- Крестный ход,-- сказал Василь восторженно.-- Александр Дмитриевич,
я побегу. Можно?
     -- Беги,-- разрешил Засядько.
     Василь вихрем помчался к двери, на пороге нерешительно оглянулся.
     --  А  вы,  Александр  Дмитриевич,  разве  не  пойдете   поклониться?
Чудотворную икону уносят из нашего монастыря! Теперь она  будет  в  другой
губернии...
     -- Нет,-- ответил Засядько.-- Не мое это  дело  кланяться  деревянным
иконам. Моя церковь не из бревен, а из ребер. А ты иди!
     Василь раскрыл рот:
     -- Как это -- из ребер?
     -- Подумай. Может быть, поймешь.
     Василь пожал плечами, скрылся за дверью. В коридоре прогрохотали  его
шаги. Засядько повернулся к окну.
     Во главе процессии несколько дюжих мужиков несли на  носилках  икону,
густо увешанную красными лентами и цветами. За  ними  степенно  вышагивали
празднично одетые мужчины с псалтырями и евангелиями  в  руках,  торопливо
семенили сгорбленные богомолки с маленькими иконками. В  нескольких  шагах
сзади шествовал могучего сложения священник. Был он в золоченой  ризе,  на
широкой  груди  висел  тяжелый  серебряный  крест.  Священник   размахивал
кадилом, время от времени громко выкрикивая слова молитвы. За ним шли отцы
города и наиболее уважаемые и влиятельные горожане. Некоторые несли  иконы
меньшего размера, чем чудотворная, но тоже достаточно  массивные  и  щедро
разукрашенные бумажными цветами. Важные и надменные, они резко  отличались
от прочего люда. А за редкой цепочкой всадников ковыляли калеки, убогие  и
юродивые, у которых единственная надежда была на чудесные свойства иконы.
     Засядько  почувствовал,  как  сжалось   сердце.   Сколько   в   жизни
несчастных! Спешат  изо  всех  сил,  надеясь  приобщиться  к  божественной
благодати, но как мало они получат от прикосновения к чудотворной иконе!
     Душа наполнилась горечью. До чего же темный народ! И можно ли в таких
условиях всерьез думать о  полетах  к  Луне  и  звездам?  Сколько  пройдет
времени, сколько сменится поколений, пока люди от  невежества  и  суеверия
придут к сверкающему храму науки и культуры и поймут, что это единственные
ценности, которым стоит поклоняться,  которым  стоит  служить,  в  которые
стоит верить?
     Иди, подумал он внезапно, на земле  могут  сосуществовать  два  таких
разных мира? Мир тупых чиновников и забитых богомольных крестьян, а  рядом
-- блистающий мир науки?

     Рано утром заспанный Василь помог уложить на телегу два десятка ракет
и шестиствольную ракетную установку. Засядько  мрачно  пошутил,  что  едет
воевать с чиновниками из военного ведомства.
     Возница, покосившись на "дьявольские" атрибуты, злобно ударил  кнутом
тощую серую клячонку:
     -- Ну, дохлая!
     Вдруг Василь, хлопнув себя ладонью по лбу, побежал к сараю.
     -- Ну,-- сказал  Засядько  вознице,--  трогай!  Вроде  бы  ничего  не
забыли.
     Но не успели отъехать и десяток саженей,  как  вдогонку  им  бросился
Василь. К груди он что-то прижимал. Засядько велел остановиться.
     -- Александр Дмитриевич! -- закричал Василь.-- Тот самый!  --  В  его
больших  ладонях  слабо   сопротивлялся   крошечный   котенок.   Александр
улыбнулся,  потрогал  его  пальцем.  Котенок  злобно  зашипел  и  выпустил
коготки.
     -- Тот самый! -- захлебывался от счастья Василь.-- Прибег  к  матери,
насосался, как пузырь, и на боковую. Совсем-совсем целехонький!
     -- Спасибо,-- сказал довольный  Засядько.--  Даже  не  представляешь,
какой подарок сделал. Это и  есть  чудо,  счастливое  предзнаменование  на
дорогу. Спасибо!
     Растроганный Василь кивал. Хоть  и  не  знал,  по  какому  делу  едет
полковник, но от души пожелал:
     -- Счастливой вам дороги. Удачи во всем!
     Телега снова тронулась. Засядько подумал, что его  помощник  попал  в
самую точку. Успех у него есть, добился своим умом и руками. А сейчас  как
раз и нужна удача.

     После долгих мытарств Засядько удалось, наконец, добиться  разрешения
предстать перед комиссией. Он прекрасно понимал, что  ко  всем  трудностям
прибавилась  еще  одна,  пожалуй,  самая  грозная.  Военное  министерство,
отказавшись помочь ему в начале пути, теперь сделает все возможное,  чтобы
скомпрометировать его работу, умалить ее  значение.  И  комиссию  подберет
соответствующую.
     В большом зале, где расположились члены комиссии,  было  прохладно  и
тихо. Трое были седыми, дряхлыми стариками в париках, в роскошных  голубых
камзолах, с розовыми лентами через плечо, по  знакам  различия  --  полные
генералы екатерининской эпохи. Еще один генерал, помоложе, был  в  простом
темно-зеленом камзоле прусского покроя.  Лицо  его  показалось  Александру
знакомым.
     Когда Засядько представился и стал прикреплять чертеж к доске,  дверь
отворилась, и кто-то вошел в зал.
     -- Имею честь предложить комиссии осмотреть зажигательные и гранатные
ракеты,-- начал он.-- Я разделил их на три калибра: двухдюймовые, в два  с
половиной дюйма и четырехдюймовые...
     -- Даже зажигательные и  гранатные?  --  заметил  один  из  генералов
насмешливо.-- Судя по названиям, они имеют и различное назначение, не  так
ли?
     -- Именно так,-- подтвердил  Александр.--  Зажигательные  служат  для
распространения  огня  в  боевых  порядках  и  укреплениях  противника,  а
гранатные -- для уничтожения неприятеля.
     -- Занятно, занятно,-- сказал за спиной знакомый голос.
     Александр обернулся и узнал... Васильева, с которым у него  во  время
Итальянского похода  Суворова  дело  дошло  до  дуэли.  Васильев  держался
снисходительно, хотя скрытая ненависть таилась в глубине его глаз. По тому
почтению, с каким генералы приветствовали Васильева, Засядько  понял,  что
старый недруг назначен председателем комиссии.
     Лицо Васильева обрюзгло, жизнь в столице помогла отрастить живот,  но
в нем еще чувствовалась сила, злость, и желание командовать людьми.
     -- Хотелось бы узнать об устройстве этих... штук,--  сказал  Васильев
размеренно, и Засядько услышал в спокойном вроде бы тоне затаенную угрозу:
"Погоди, сейчас расправимся!"
     Александр, указывая на чертеж, принялся объяснять.
     --  Зажигательные  ракеты,  милостивые  государи,  состоят  из   трех
основных частей. Это цилиндрическая  железная  гильза,  которую  наполняют
ракетным составом, затем колпак с зажигательной смесью  в  виде  пасты  и,
наконец, деревянный шест, который должен обеспечивать устойчивость  ракеты
в полете.
     -- А ракетный состав,-- спросил человек в камзоле,--  обычен?  Как  в
иллюминационных?
     -- В основном,  да.  Он  состоит  из  обычной  пороховой  мякоти*,  с
увеличенным содержанием тертого древесного угля. Это дает более длительный
процесс горения состава и  сохраняет  гильзу  от  разрыва.  Между  "глухим
составом" и...
     -- Минутку,-- прервал его Васильев,-- уж не думаете ли вы, что теорию
ваших ракет преподают в Пажеском корпусе? Соблаговолите выражаться яснее и
не напускать тумана там, где сказать нечего. Что такое "глухой состав"?
     Остальные члены комиссии закивали. Засядько  остановился.  Ничего  не
попишешь, надо растолковывать азы ракетного дела. Ведь  от  этих  замшелых
старцев, ничего не ведающих о конструкции ракет, зависит пропустить ли его
на официальные испытания.
     -- В ракетном заряде,-- терпеливо  объяснил  он,--  на  три  четверти
длины просверливается канал конической формы. Оставшаяся  часть  ракетного
заряда, где канал не просверливался, называется "глухим составом".
     -- Вот так-то,-- бросил Васильев величественно,  довольный  тем,  что
осадил самоуверенного изобретателя.
     --  Между  "глухим  составом"  и  зажигательным   колпаком   помещена
прослойка  из  речного  ила.  Она  удерживает  образующиеся  при   горении
ракетного состава газы от  проникновения  в  зажигательный  колпак.  Иначе
может возникнуть пожар еще на пусковой установке...
     -- Но ведь газы должны все-таки проникнуть в зажигательный колпак? --
спросил  человек  в  темно-зеленом  камзоле,  который  уже  спрашивал  про
ракетный состав.-- Иначе зачем огород городить?
     Засядько обрадовался понятливости эксперта.
     -- В том-то и дело!  Для  этой  цели  в  илистой  прослойке  делается
отверстие, которое заполняется сухим порохом. С помощью  фитиля  поджигают
стопин,*  прикрепленный  к   ракетному   составу.   Зажигательный   колпак
надевается на гильзу и прикрепляется  к  ней  перетяжками.  А  вот  видите
отверстия в колпаке? Через них воспламененная  смесь  выбрасывает  горящую
массу и поджигает дома  и  укрепления.  На  гильзу  вместо  зажигательного
колпака можно надеть разрывную гранату. Тогда это будет фугасная ракета. А
сам хвост прикрепляется вот этими скобами к ракетной гильзе. Этот  шест  и
есть хвост ракеты.
     Засядько умолк.  Члены  комиссии  продолжали  хранить  величественное
молчание. Александр понял, что его  объяснения  до  них  не  дошли  вовсе.
Васильев  глубокомысленно  морщил  лоб   и,   наконец,   сказал   холодным
безразличным голосом:
     -- Комиссии все ясно.  С  благоволения  остальных  членов  я  решаюсь
высказать лично свое мнение. Ракета не взлетит с дополнительным  грузом  в
виде гранаты либо зажигательного снаряда. А если и взлетит,  то  взорвется
над своими же позициями, причинив немалый  вред  чести  нашего  оружия.  Я
говорю не о вещественном ущербе, таковой ракеты причинить не способны.  Но
после принятия ракет на вооружение армии над нами станут смеяться во  всем
мире! Полагаю, что и остальные члены  комиссии  придерживаются  такого  же
мнения.
     Старцы закивали. Лишь человек в камзоле не шелохнулся. Засядько  едва
сдерживал возмущение. Неужели откажут даже в полевых испытаниях?
     Васильев, поднялся, расстегнул мундир, давая  понять,  что  заседание
окончилось.  Генералы,  задыхаясь  от  усилий,  тоже  стали   подниматься.
Засядько с  надеждой  посмотрел  в  сторону  незнакомца  в  камзоле.  Тот,
перехватив его взгляд, обратился к Васильеву:
     -- Андрей Иванович, я тут ознакомился с послужным списком  полковника
Засядько и обнаружил, что мы разговариваем с храбрейшим  офицером  русской
армии. Одно это дает основание отнестись к его проекту более  внимательно.
Тем более, что великие полководцы Суворов, Сенявин и Кутузов называли  его
в числе талантливых инженеров. Уже поэтому  мы  должны  продолжить  разбор
проекта.
     Васильев сказал раздраженно:
     -- Вот если бы полковник еще и привез с собой образцы!..
     Засядько сказал с жаром:
     -- Я похож на прожектера? Конечно же, я  привез  с  собой  ракеты,  о
которых говорю!
     Члены комиссии  начали  переговариваться.  Васильев  собрался  что-то
сказать, но человек в зеленом камзоле сказал быстро:
     -- Образцы можно испытать на полигоне?
     Засядько кивнул:
     -- Этого я и добиваюсь!
     -- Вот видите! Давайте назначим пробу на завтра.  Потеряем  день,  но
доведем дело до конца.
     -- Если каждому  прожектеру  мы  станем  уделять  время,--  пробурчал
Васильев,-- нас же засыплют такими химерами!
     -- Ничего! -- энергично  возразил  неожиданный  заступник.--  В  нашу
комиссию не каждый день приходят люди  такого  ранга.  Подвиги  полковника
Засядько  достойны  уважения  и  глубокой  благодарности.  Давайте  так  и
поступим: устроим завтра официальные испытания. Затем изобретатель получит
гербовую бумагу с подписями экспертов о результатах. Полагаю, что подобное
решение устроит всех. Как вы смотрите на это?
     Васильев кисло скривился.
     -- Если вы так настаиваете...  Пусть  будет  по-вашему.  Назначим  на
послезавтра. Я сам  распоряжусь  подготовить  полигон.  Вы  удовлетворены,
полковник Засядько?
     Александр сухо поклонился:
     -- Полностью.
     -- На том и порешим!
     Засядько стал  сворачивать  чертеж.  Дождаться  бы  испытаний!  Пусть
готовят полигон. Ему есть что показать этим старцам.
     К нему подошел один из членов комиссии, сказал увещевательным тоном:
     -- А ведь вы, Александр Дмитриевич,  зря  затеяли  такое  непотребное
дело. Оскандалитесь, ей-богу! А жаль... И не такие мудрые  головы  брались
перевернуть военную науку,  да  где  там!  Не  хочется  допускать  вас  до
позора...
     Александр, не отвечая, свернул чертеж и направился к выходу.
     -- Куда же вы? -- вскрикнул обиженный член комиссии.
     -- Закончим разговор на полигоне!

     Глава 31

     Полигон представлял широкое  вытоптанное  поле.  Кое-где  возвышались
полуразрушенные при испытании новых моделей гаубиц деревянные  макеты.  За
низеньким барьером стояли  человеческие  манекены.  Там  обычно  проводили
пристрелку  ружей  и  мушкетов.   Такие   же   манекены   маячили   и   на
противоположной стороне. Заявление  Васильева,  что  поле  подготовят  для
испытания ракет, осталось пустой фразой. На полигоне  ничего  не  тронули.
Скорее всего, никто и не знал, что именно требуется для ракетных стрельб.
     Засядько уже давно приготовил ракетную установку  и  ждал  экспертов.
Первым явился человек в темно-зеленом камзоле.
     -- Здравствуйте, Александр Дмитриевич! Позвольте представиться:  Анри
Жомини. Вчера никто не догадался нас познакомить...
     Пожимая руку, с живейшим  интересом  всматривался  в  загорелое  лицо
полковника, и Засядько вдруг почувствовал облегчение. Наконец-то все стало
на свои места. Недаром лицо этого человека  казалось  ему  знакомым,  хотя
никак не ожидал встретить его в военном министерстве России. Жомини служил
в швейцарской армии, затем во французской, был начальником  штаба  корпуса
маршала Нея, потом перешел к союзникам... В военных  кругах  популярностью
пользовались его труды по военным укреплениям, офицеры судачили о них даже
на досуге, что дало повод суворовским ветеранам ворчать, что  за  молодежь
пошла: Жомини да Жомини, а о водке и цыганах ни словечка!
     Подъехала  запряженная  цугом  карета.  Лакеи  спрыгнули  с  запяток,
отворили дверцу, поставили лесенку. Васильев спустился медленно, величаво,
окинул царственным взором собравшихся.
     -- Вы уже здесь, Генрих Вениаминович? --  удивился  он,  обращаясь  к
Жомини.-- Рано же вы встаете, барон. А  я,  грешным  делом,  полагал  быть
первым!
     Он грузно вылез из кареты, с барском небрежностью повернулся спиной к
Засядько.
     --  Вот  каковы  ваши  агрегаты,--  заметил   критически   осматривая
шестиствольную ракетную установку.-- Признаться, это сооружение еще больше
укрепляет мое предубеждение. Вы видели ракетные пушки  Конгрева?  Гиганты!
Исполины! И то никакого проку. Пшик один. А ваша штука? Да я сам унесу  ее
вместе с десятком  ракет  за  тридевять  земель,  хоть  сердце  у  меня  и
пошаливает. И вы собираетесь удивить мир?
     -- Собираюсь,-- ответил Засядько сдержанно.-- В отличие от  Конгрева,
я вовсе не предлагаю заменять артиллерию ракетами.  Эти  два  вида  оружия
будут взаимодействовать в бою, но ни  в  коем  случае  не  вытеснять  друг
друга. Поэтому и требования к моим ракетам иные. Их должны  перевозить,  а
тем паче переносить с наибольшей скоростью и наименьшими затратами сил. Вы
унесете верстат? Прекрасно! Значит, солдат-ракетчик  сможет  передвигаться
вместе с передовыми частями  войск  --  именно  передовыми!  --  постоянно
обстреливая неприятеля ракетами. А тяжелые орудия подвезут позже. Ракетные
части должны быть маневренными, лишь тогда получат распространение.
     -- Прекрасно,-- буркнул Васильев.-- Завидую вашему оптимизму. Вот уже
едут наши. Посмотрим, что останется от вашей уверенности через час.
     Подкатило несколько экипажей. Среди них Засядько с удивлением  увидел
карету  с  гербом  императорского  дома.  Васильев  подтянулся,  на   лице
появилось  угодливое  выражение.  Жомини  машинально  провел  пальцами  по
мундиру, проверяя, застегнуты ли пуговицы.
     Из кареты с гербом бодро выпрыгнул высокий  военный.  Лицо  его  было
словно натерто кирпичом -- красное, с грубой обветренной  кожей.  Держался
он просто, но с врожденным достоинством.
     Засядько  узнал  великого  князя  Константина.  При  появлении  брата
императора все почтительно склонили головы.
     Константин быстро подошел к Засядько, дружески хлопнул по плечу:
     -- Рад тебя видеть, Дмитриевич! Бог мой, да ты совсем  не  изменился!
Ни живота, ни солидной грузности... Вот чем мы, старые  суворовские  воины
отличаемся от прочих военных!
     Все   присутствующие   хранили   благоговейное   молчание.   Засядько
перехватил завистливый взгляд Васильева. Великий  князь  и  в  самом  деле
сохранил превосходную  фигуру  гимнаста  и  воина:  подтянутый,  стройный,
всегда в бодром расположении духа, он невольно вызывал симпатии.
     -- Что у вас тут? -- спросил Константин.-- Я тоже  состою  в  военной
коллегии. Хотя сегодня не  собирался  заниматься  делами,  однако  услышал
знакомое имя и не удержался, прикатил.
     --    Позвольте,    ваше     высочество,--     сказал     Засядько,--
продемонстрировать результаты моих трудов. И вне армии я жил  мыслью,  как
бы усилить ее мощь и ратную славу!
     -- Покажи, покажи, что ты сотворил.
     Засядько быстро сориентировал установку и поднес фитиль к стопину. Он
положил шесть ракет, но решил запускать по одной.
     -- Пуск!
     Ракета зашипела,  стремительно  сорвалась  с  направляющих  полозьев,
мгновенно  растворилась  в  синем  небе,  лишь  огненный  шлейф   указывал
направление полета. Александр бросил быстрый взгляд на Васильева.  Лицо  у
того было растерянное: ракета все еще не падала. Эксперты, задрав  головы,
напряженно  следили  за  полетом.  Почти  у  всех  и  особенно  громко   у
Константина вырвался возглас, когда в месте удара  ее  о  землю  вспыхнуло
пламя и во все стороны брызнули огненные струи зажигательной смеси.  Через
несколько мгновений загорелся  стоявший  неподалеку  макет  дома.  Видимо,
часть горючего попала и на него.
     -- Надо бы потушить,-- сказал кто-то встревоженно и  осекся.  Великий
князь восхищенно молчал,  а  выскакивать  со  своим  мнением  раньше  него
считалось нарушением этикета.
     -- Безусловно, надо потушить,-- подтвердил  Засядько.--  Огонь  может
перекинуться дальше...-- Больше всего он опасался, что  из-за  пустякового
пожара могут  отложить  испытания.--  Пошлите  туда  двух-трех  рабочих  с
лопатами.
     Васильев, опомнившись, повернулся к группе младших экспертов.
     -- Вызовите рабочих!
     Константин, быстро взглянув на него, спросил вполголоса:
     -- Почему не вызвали заранее?
     Васильев виновато залепетал что-то о нерадивых  помощниках.  "Ясно,--
подумал Засядько.-- Ждал, что все кончится провалом. Ну, погоди же!"
     -- Господа,-- сказал он,-- имею честь предложить  вам  посмотреть  на
действие фугасной ракеты.
     Он поджег стопин второй ракеты.  На  этот  раз  все  следили  за  его
действиями уважительно. Ракета взвилась, быстро прочертила небо и упала на
том краю полигона. Кто-то ахнул: видно было, как там взлетели комья земли,
а два манекена рухнули, будто подкошенные. У третьего слетела голова.
     --  Осколочная!  --  сказал  Константин  восхищенно.--  Будет  работа
портным!
     -- И Киндосу,-- добавил кто-то.
     Константин засмеялся, и все засмеялись. Бездарный  скульптор  Киндос,
чтобы как-то поправить  свои  дела,  принял  заказ  на  поставку  гипсовых
манекенов для офицерского клуба. Потом, изрядно  поковырянных  пулями,  их
сдавали на полигон для пристрелки солдатских мушкетов.
     -- А теперь, милостивые государи,--  объявил  Засядько  торжественно,
устанавливая на верстаке все шесть  ракет,--  взгляните  на  одновременный
запуск. Таким образом, ракетчик сможет вести залповый огонь.
     С яростным грохотом и шипением шесть дымных  струй  прочертили  небо,
словно вспахали гигантским плугом его  безмятежную  голубизну.  В  верхней
точке полета траектории ракет стали расходиться:  сказалось  неравномерное
истечение струи газа, но все равно ракеты упали настолько  близко  друг  к
другу, что Константин восхищенно крякнул и стукнул себя кулаком по боку, а
в толпе экспертов раздались восклицания.
     Жомини заговорил первым:
     --  Просто  здорово!  Ударная  мощь  ваших  ракет  не  знает  равных.
Пожалуйста, остановите запуск.  Пусть  самым  тщательным  образом  замерят
дальность полета.
     Засядько поклонился.
     -- Главная особенность моих ракет,-- сказал он,-- не в  ударной  силе
или дальности полета, хотя и эти показатели важны. Имея честь  участвовать
в Итальянском и Швейцарском походах  генералиссимуса  Суворова...--  краем
глаза он видел, что великий князь выпятил самодовольно грудь  и  молодецки
расправил усы,-- я слыхал, как  он  говаривал:  "Где  пройдет  олень,  там
пройдет и солдат". Перефразируя его, можно сказать:  "Где  пройдет  олень,
там пройдет и солдат с ракетами".
     Он взглянул на Васильева. Тот покосился на великого  князя  и  громко
изрек:
     -- Столь малые размеры  и  колоссальная  мощь  вашего  чуда  достойны
удивления. Можете быть уверены: эксперты поддерживают ваш проект  создания
боевых ракет. Мы будем  рекомендовать  ваше  изобретение  для  дальнейшего
изучения и опробования.
     -- Какие еще опробования? --  спросил  Засядько,  медленно  наливаясь
злобой.-- Разве это были не опробования?
     -- Опробования,--  ответил  Васильев  успокаивающе.--  Теперь  же  мы
направим  вас  в  армию,  чтобы  свое  мнение  высказали  и   авторитетные
военачальники...
     "Господи,-- подумал Александр  тоскливо,--  могучая  Римская  империя
рухнула с возникновением чиновников. Эти отправят к черту Российскую. Меня
явно пошлют к какому-нибудь родовитому  балбесу,  у  которого  вместо  ума
длиннющая  родословная,  как  у  породистой  собаки.  Командные  должности
остались за родовитыми, боевые офицеры с  окончанием  войны  оттеснены  на
задний план..."
     К ним подбежал молоденький офицер, на плечах которого,  как  крылышки
Амура, трепыхались непомерно большие эполеты.
     -- Две тысячи... восемьсот восемьдесят восемь саженей!* -- воскликнул
он, с трудом переводя дыхание.
     Кто-то всплеснул руками. Константин загоготал. Он,  как  и  остальные
члены комиссии,  знал,  что  исполинские  ракетные  пушки  Конгрева  могли
выбросить ракету лишь на семьсот семьдесят саженей.
     -- Зафиксируйте! -- распорядился великий князь властно.--  Немедленно
зафиксируйте. Нет, лучше я сам промерю. Это потрясающе...
     Он выхватил шнур у остолбеневшего  офицера  и  пошел  через  полигон.
Эксперты почтительно и  выжидающе  смотрели  на  великого  князя,  готовые
броситься выполнять любое его желание.
     --  Запустим  остальные!  --  воскликнул  Константин.  Он   отстранил
Засядько.-- Не-е-е-ет, брат, погоди, я сам подожгу фитиль! Все ты  да  ты,
дай и мне потешиться!

     Дорога была ровной, конь скакал бодро, и  Засядько  отдался  думам  о
предстоящем испытании. Затем  мысли  его  обратились  к  Барклаю-де-Толли,
который в войне с  французами  проявил  незаурядный  талант  полководца  и
успешно  осуществил  отход  и  соединение  двух  крупных  русских   армий.
Наполеону так и не удалось навязать ему  генеральное  сражение  и  разбить
русское войско. Однако  в  придворных  русофильствующих  кругах  сразу  же
заговорили об измене шотландца...
     Федор   Глинка   в   свое    время    писал    Александру:    "Мудрый
главнокомандующий, проведший армию  от  Немана  до  Смоленщины...  не  дал
отрезать у себя ни малейшего отряда,  не  потерял  ни  одного  орудия,  ни
одного обоза, этот  благоразумный  вождь,  конечно,  увенчает  предначатия
своим желанным успехом".  Однако  коварные  интриги  придворных  генералов
сделали свое черное дело.  Барклай-де-Толли  был  отстранен  от  должности
военного министра и от командования  русской  армией.  Во  главе  ее  стал
наконец-то русский -- светлейший князь Голенищев-Кутузов.
     Засядько вспомнил Бородинскую битву, как во главе отважной  горсточки
летел с обнаженной шпагой фельдмаршал  армии  Барклай.  Это  о  нем  будет
написано стихотворение Пушкина "Полководец":

     Ты был неколебим пред общим заблужденьем;
     И на полпути был должен, наконец
     Безмолвно уступить и лавровый венец,
     И власть, и замысел, обдуманный глубоко,--
     И в полковых рядах сокрыться одиноко.
     Там, устарелый вождь, как ратник молодой,
     Свинца веселый свист заслышавший впервой,
     Бросался ты в огонь, ища желанной смерти...

     -- Но-но, буланый! -- прикрикнул Александр на коня, стараясь отогнать
невеселые думы.
     Он дал шпоры  и  помчался  навстречу  ветру.  Свежий  воздух  приятно
холодил разгоряченное лицо. К полудню он догнал высланную вперед телегу  с
ракетным оборудованием. Василь неодобрительно  косился  на  гарцующего  на
коне полковника. Дескать, с какой стати  трястись  в  седле,  когда  можно
преспокойно дремать на сене до самого Могилева?
     В Могилев  прибыли  только  под  утро.  Наскоро  помывшись,  Засядько
отправился в штаб-квартиру  фельдмаршала.  Пришлось  пройти  сквозь  строй
щеголеватых адъютантов,  которые  придирчиво  спрашивали  его  "по  какому
делу", однако многозначительный ответ "по личному" открывал перед ним  все
двери. Лишь в последней приемной пришлось задержаться. Очень молоденький и
прилизанный поручик юркнул за дверь  и  через  пару  минут  выскользнул  с
виноватой улыбкой. Вслед за ним вышел Барклай.
     Засядько поразился, увидев фельдмаршала. Это  был  все  еще  железный
человек, однако как можно постареть за пять лет, минувших со времен  войны
с Бонапартом! Тогда он мог скакать на горячем коне и рубиться с молодыми и
сильными противниками, а теперь  это  был  старик...  Лысый,  надломленный
старик с печальными мудрыми глазами...
     -- Здравствуйте, Михаил Богданович. Я не помешал? -- сказал Засядько,
видя, что Барклай держит в руке распечатанное письмо.
     -- Нет-нет, скорее напротив...  Здравствуйте,  Александр  Дмитриевич.
Только что получил грустное сообщение из Франции. Вы знали Бертье?
     -- Луи Александра?
     -- Да. Герой, красавец, умница, не  так  ли?  Поехал  в  американские
колонии, там, в течение восьми лет помогал американцам  добывать  свободу.
Затем вернулся во Францию, занимал должности начальников штабов...
     --  ...Маршал  Франции  в  четвертом  году,--   продолжил   Засядько,
улыбаясь,--  князь  Невшательский  в  следующем,  через  год   --   герцог
Валанженский, еще через несколько месяцев -- князь Ваграмский...
     -- У вас отличная память,-- заметил Барклай.
     -- Мы с ним встречались, когда он после отречения  Наполеона  перешел
на службу к королю Людовику.
     -- Д-да,-- сказал Барклай, сразу помрачнев.--  Служба  у  Людовика...
Как вы  уже  слышали,  Бонапарт  еще  раз  явил  миру  свою  гениальность.
Знаменитые сто дней!
     -- А что с Бертье? На чьей стороне он оказался?
     -- Ни на чьей. Он не знал, как поступить правильно. И покончил  жизнь
самоубийством.
     Засядько  помолчал,  не  зная,  как  отреагировать   на   неожиданное
сообщение.  Чувствительность  и  совестливость  никогда  не  были  сильной
стороной военных. И, зная Бертье, он не ожидал от него  такого  шага.  Или
люди с возрастом меняются?
     -- Ну да ладно,-- вздохнул Барклай.-- Все  там  будем.  Одни  раньше,
другие позже... Рад вас видеть, Александр Дмитриевич. С чем пожаловали?
     Он  спрятал  письмо,  пригласил  Засядько  сесть.  Тот,   почтительно
наклонив голову, промолвил:
     -- Мир праху усопших... Но мертвым -- покой, а  живым  нужно  жить  и
работать.-- И сразу же перешел к делу: -- Я привез для армии новое оружие.
Чиновники из военной  коллегии  едва  не  заморозили  изобретение,  да,  к
счастью, все обошлось. Благодаря великому князю Константину.
     Барклай вскинул брови:
     -- Как же?
     -- Он велел направить меня к вам,-- засмеялся Засядько.-- Знает,  что
вы печетесь лишь о русском воинстве, ваши приказы не могут  отменить  даже
августейшие особы.
     -- Ну-ну, это уж слишком,-- отмахнулся Барклай.-- Не  могут  отменить
мои приказы, так могут отменить меня. Что уже и делали...
     Засядько поклонился:
     -- А потом, убедившись, что без вас ни шагу, что  вы  были  правы  во
всех начинаниях, снова вручали вам вожжи.  Это  знают  в  армии.  Знают  и
растопчины всех мастей, отчего по ночам их давят кошмары.
     Барклай засмеялся:
     -- Ладно... Чем я могу быть вам полезен?
     Засядько сказал тем же бодрым голосом:
     -- Благоволите,  Михаил  Богданович,  назначить  день,  чтобы  я  мог
показать вам ракеты.
     -- Зачем же какой-то особый день,-- сказал Барклай заинтересованно.--
Если их нетрудно доставить, то велю сейчас послать за ними. Я знал, что вы
талантливый инженер-артиллерист, а выходит, что еще и изобретатель?
     -- Не столь уж я разносторонен,-- ответил Засядько дипломатично.--  Я
воин, и все мои помыслы направлены на прославление нашего оружия.  Будь  у
нас ракеты раньше, кто знает, посмел бы Бонапарт ступить на нашу землю?  А
если б и начал свое варварское нашествие, то, возможно, был бы  остановлен
раньше. И тогда  сидели  бы  с  нами  многие  храбрецы,  павшие  на  полях
сражений...
     -- Да,--  вздохнул  Барклай.  Он  потер  переносицу,  потом  взглянул
вопросительно на гостя.-- Зная  вас  как  деятельного  человека,  не  могу
помыслить, чтобы вы отложили сие предприятие до завтра.
     --   Вы   угадали,--   ответил    Засядько,    несколько    смущенный
проницательностью старого полководца.-- В прихожей  я  оставил  треногу  с
ракетами. Сейчас внесу.
     -- Неужели сами несли станок? -- удивился Барклай.
     -- Вы убедитесь, что для этого вовсе не обязательно быть геркулесом!
     Через минуту Засядько вернулся со  своим  детищем.  За  ним  вошли  и
почтительно остановились у порога два адъютанта фельдмаршала  в  новеньких
мундирах из тонкого английского сукна. Оба в чине  полковников.  Александр
понимал, что вины Барклая в появлении этих франтов не было. Во всей  армии
они вытесняют из штабов  боевых  офицеров,  которые  не  смущались  носить
мундиры из простого солдатского сукна.
     --  Эта  тренога  и  есть  пусковой  верстак?  --   спросил   Барклай
недоверчиво.
     Засядько, в  который  раз  услышав  традиционный  вопрос,  засмеялся.
Фельдмаршал покосился на сверкнувшие в  полумраке  кабинета  ровные  белые
зубы полковника.
     -- Вопрос глупый,-- признал Барклай.-- Представляю, сколько  раз  вам
его задают. Но это первое, что приходит в голову при  виде  такой  ажурной
вещи.  Удивительно,  что  вы  еще  сохраняете  чувство  юмора.  Я  бы  уже
взъярился. Кстати, Александр Дмитриевич, может быть, опустим теорию?  Ваши
ракеты можно будет опробовать сегодня же?
     -- Конечно,-- ответил Засядько с облегчением.

     Около трех часов они проводили стрельбы.  Место  выбрали  удачное  --
пустынный берег реки. Несколько конных  кирасиров  маячили  на  горизонте,
останавливая любопытствующих.
     Барклай с живейшим интересом следил за стрельбами. Засядько  понимал,
что многоопытный фельдмаршал -- он же и  военный  министр  --  скрупулезно
взвешивает плюсы и минусы нового оружия. Плюс -- высокая эффективность, но
совсем непросто вооружить армию новым оружием, обучить  людей,  выработать
тактику и стратегию...
     -- Добро,-- сказал Барклай, когда Засядько расстрелял по мишеням  три
ящика ракет.-- Отберите людей по своему усмотрению и постарайтесь  научить
их обращаться с ракетами. Мне нужно знать, за какой срок можно подготовить
хотя бы отделение ракетчиков.
     Засядько  начал  с  гренадерских  полков,  которые  во  все   времена
считались  отборными.  Однако  быстрее  всех  овладели  искусством  точной
наводки с последующей стрельбой по цели казаки,  будто  им  это  искусство
передалось по наследству.
     Труднее оказалось с составлением пороховых смесей.
     Пришлось затратить почти вдвое больше времени,  чем  полагал,  но,  в
конце  концов,  уладилось  и  с  этим.  Правда,  можно  было  привозить  в
действующую армию ракеты, собранные в Петербурге,  но  у  Засядько  созрел
иной план.
     Производство ракет можно и нужно наладить в самой армии! Конечно,  не
из сырья -- с таким  делом  здесь  невозможно  управиться,  но  сборку  из
готовых частей лучше всего производить в относительной близости от  театра
военных действий. Ракета -- слишком сложный механизм, чтобы ее можно  было
изготовить на каком-либо одном  предприятии,  заказы  на  отдельные  части
придется разбросать по различным пороховым, оружейным и литейным  заводам.
А  собирать  нужно  в  специализированном  заведении,  которому   надлежит
находиться вблизи от армии или даже в ней самой...
     Засядько, собрав более-менее понимающий свое дело штат, смог показать
одновременный  запуск  двух  десятков  ракет.  На  этом  испытании,  кроме
Барклая, присутствовал весь  генералитет.  Александр  постарался  блеснуть
мастерством, и это ему удалось.
     После окончания испытания он подошел к Барклаю:
     -- Расстрелял весь запас, Михаил Богданович. Что теперь?
     Барклай обнял бывшего соратника по сражениям.
     -- Можете  сразу  отправляться  в  Петербург.  Я  заготовил  для  вас
сопроводительную бумагу в военное ведомство.  А  можете  отдохнуть  здесь.
Чудесная природа, лес, река...
     -- Спасибо, Михаил Богданович. Мне нужно ехать.  Время  идет,  а  так
мало сделано!
     -- Да,-- вздохнул полководец,--  время  идет...  Дай-ка,  дружище,  я
обниму тебя напоследок.
     Обратно Засядько предпочел ехать в телеге. Нужно было проделать массу
расчетов, а при верховой езде приходилось считать лишь  в  уме.  Время  от
времени  он  доставал  и  перечитывал  письмо  Барклая.   "В   продолжение
нахождения  Вашего  при  главной  моей  квартире  для  показания   опытов,
составления и употребления  в  армии...  ракет  я  с  удовольствием  видел
особенные труды и усердие Ваше в открытии сего нового  и  столь  полезного
оружия, кои поставляют меня в приятный долг изъявить Вам  за  то  истинную
мою признательность".
     -- Удалось? -- спросил Василь, заметив, что полковник читает какую-то
бумагу.
     -- Полный успех. Боевые ракеты существуют!
     Не знал  Засядько,  что  вдогонку  летело  второе  донесение  Барклая
Александру I, в котором говорилось: "...Произведение  в  генерал-майорский
чин не только было бы вознаграждением отличнейших  познаний  и  достоинств
полковника Засядько, но было бы и для самой службы полезно".
     Солнце стояло над самой головой.  Василь,  серый  от  дорожной  пыли,
тоскливо   посматривал   по   сторонам.   Дорога   тянулась    нескончаемо
однообразная, без признаков жизни. Словно  ею  перестали  пользоваться  со
времени половцев или татарского нашествия. Иногда над головой  проносилась
хищная тень кобчика, и совсем редко удавалось услышать пение жаворонка.
     Наконец  по  дороге  попался  трактир.  Чувствуя  в  желудке  тянущую
пустоту, Засядько велел остановиться. Довольный Василь подвязал лошадям  к
мордам мешки с овсом и поспешил за хозяином.
     В просторной избе было пусто, лишь у стены сидело трое мужиков. Перед
ними на столе дымился чугунок с горячей картошкой. Все трое выхватывали по
картофелине, катали в ладонях, пока остынет, затем начинали есть, время от
времени макая в горку крупной серой соли, насыпанной прямо на стол.
     --  Земляные  яблоки,--  определил  Василь.--  Ишь  ты!   А   недавно
бунтовали, отказывались поганить огороды.
     К Засядько подскочил хозяин, угодливо склонил голову с лоснящимися от
жира волосами. Его цепкие глаза мигом ощупали сукно мундира, пробежали  по
выцветшим брюкам, опустились на истоптанные сапоги.
     -- Слушаю вас, милостивый государь!
     -- Поесть,-- сказал Засядько хрипло.-- И что-нибудь выпить.
     -- Вина, водки?
     -- Квасу.
     Сзади взмолился Василь:
     -- А мне бы с дороги чего-нибудь покрепче, Александр Дмитриевич!
     -- Ладно, и водки. Один стакан, не больше.
     Хозяин хлопнул  в  ладоши,  прибежал  половой,  вытер  стол  тряпкой.
Скатерти не было и в помине, да она была бы ни  к  чему  в  этом  грязном,
закопченном помещении.
     Тот же парень принес горячие щи  и  половину  жареного  гуся.  Василь
дождался водки, лишь тогда приступил  к  трапезе.  Над  головой  колыхался
целый рой мух, под ногами бегали тараканы.  Засядько  ел,  ни  на  что  не
обращая внимания: в походах и не то видал.
     Окончив трапезу, полез за кошельком и... похолодел.  Пальцы  нащупали
пустое портмоне. Совсем забыл, что позавчера истратил  на  хлеб  последнюю
монету! Все эти дни обедал у Барклая, и как-то неудобно было одалживать  у
него деньги. В его чине деревнями меняются или проигрывают их в  карты,  а
тут нечем заплатить за самый дешевый обед на постоялом дворе.
     -- Черт возьми...-- пробормотал он.
     Хозяин понял, что произошло что-то неладное. Его  круглая  физиономия
вытянулась, на ней было написано: "А мне  какое  дело?  Плати".  Крестьяне
тоже насторожились, повернули головы к заезжему барину. Все трое  смотрели
с жадным любопытством, как гуси, вытянув худые жилистые шеи.
     -- Никак кошелек потеряли, ваше благородие? -- спросил Василь.
     -- Гм... Можно считать и так.
     В неловком молчании  он  вытащил  из  жилетного  кармана  швейцарский
брегет. На внутренней крышке была дарственная надпись от  Кутузова.  Жаль,
но другого выхода не было.
     -- Возьми вместо платы,-- сказал Засядько хозяину.-- Да  принеси  еще
гуся вон тем,-- он кивнул на любопытствующих крестьян,-- а то  они  только
выращивают их, а сами не едят.
     -- Слушаюсь, ваше сиятельство! -- рявкнул хозяин, поспешно пряча часы
в карман.
     Засядько допил квас, поднялся. Раскрасневшийся Василь  последовал  за
ним, украдкой погрозив пальцем хозяину. Тот в  этот  момент  ставил  перед
изумленными мужиками блюдо с жареным гусем и чуть не уронил с испугу.  Бог
их поймет, этих господ. Гуляют!
     --  Как  же  теперь,  Александр  Дмитриевич?  --  спросил  на   дворе
обеспокоенный помощник.-- Нам еще ехать и ехать.  А  есть  надобно  каждый
день.
     -- Доберемся,-- ответил Засядько беспечно и, отыскав в  кармане  лист
бумаги, погрузился в дебри дифференциальных уравнений.

     Несмотря  на  глухое  противодействие   Васильева,   труды   Засядько
привлекли  общее  внимание  в  военной  коллегии.   Его   руководство   по
составлению и употреблению ракет  ходило  в  списках,  как  в  свое  время
суворовская "Наука побеждать". Александр I, которому имя Засядько говорило
много,  во  время  очередного   смотра   войск   произвел   полковника   в
генерал-майорский чин.
     Через год он был назначен дежурным генералом 2-й армии, что  пришлось
очень кстати, ибо можно было изучить на месте способы применения  ракет  в
боевой обстановке и, главное, подготовить командный состав и нижние чины к
предстоящему оснащению армии новым оружием.

     Будучи по делам в Одессе, он как-то в глубокой задумчивости шел вдоль
Приморского бульвара. День  был  утомительный,  пришлось  проделать  массу
работы, но все равно не мог позволить себе даже минуту отдыха.
     Погода была по-настоящему весенней: небо полностью очистилось от туч,
солнце было такое сияющее и радостное, что весь  мир,  казалось,  улыбался
ему в ответ.
     На  бульваре  было  много  гуляющих.  Чаще  всего  попадались  бонны,
сопровождающие пухлых румяных барчуков,  встречались  молоденькие  девицы,
которые обычно держались парами, гимназистки и выпускницы пансионов. К ним
присматривались уланы  из  расквартированной  неподалеку  части,  пытались
заговаривать, залихватски подкручивая нафабренные усы  и  браво  выпячивая
грудь. Вышли на бульвар и почтенные отцы семейств,  грелись  под  весенним
солнцем в своей ленивой важности.
     Засядько шел неторопливо. В редкие минуты отдыха он умел наслаждаться
красотой природы в противовес бездельникам, которые большую  часть  своего
времени проводят в праздности, никого и ничего не замечая.
     С моря дул легкий свежий ветерок, громко кричали чайки,  словно  тоже
были переполнены искрящейся радостью. Вдруг  Александр  почувствовал,  как
сердце его дрогнуло. Навстречу в сопровождении немолодых  женщин  шли  две
девушки. На них с удовольствием  заглядывались  даже  старики,  а  молодые
офицеры залихватски крутили усы, выпячивали  груди  и  старались  смотреть
соколами. Он еще не понял, что случилось, но сердце  билось  все  быстрей.
Наконец сообразил: одна из девушек была поразительно похожа на Кэт!  Будто
и не пролетело двадцать жестоких лет среди огня и железа. Снова он  увидел
ее, юную и прекрасную.
     И вдруг девушка остановилась.  Подружка  потянула  ее  за  рукав,  но
девушка замерла на месте. Отчаянно покраснев, она смотрела на  Александра.
Он почувствовал, что впервые язык не повинуется ему. Господи,  неужто  это
Оля? Последний раз он видел ее в Германии, тогда это был бутон розы...
     И тут его взгляд задержался на  золотом  медальоне,  что  украшал  ее
прекрасную шею. Он видел их много, но ни один не был похож на тот, который
он взял  на  корабле-призраке.  Этот,  подлинное  произведение  искусства,
созданное великим мастером в минуты взлета  его  гения,  сразу  приковывал
взор необычной красотой.
     Наконец девушка тихо произнесла:
     -- Здравствуйте, Александр Дмитриевич... Я вижу, если  вы  не  узнали
меня, то все же признали свой медальон, что подарили мне...
     Ее нежный музыкальный голос пробил все его  доспехи,  кольчугу,  даже
толстую кожу и проник прямо в каменное сердце.  Там  дрогнуло,  отозвалось
сладкой болью, казалось, давно забытой.
     Подружка дернула девушку за рукав, сказав с возмущением:
     -- Оля, это неприлично. Пойдем!
     Женщины  остановились  в  стороне,  смотрели  на  молодого   генерала
осуждающе. Но не вмешивались, разговор происходил на их глазах.
     Александр не мог отвести от  нее  глаз.  Бутон  расцвел  удивительным
цветком. Оля взяла лучшее от матери, отца, добавила крупицы  от  деда,  от
нее веяло не только чистотой и свежестью, но в серых глазах светились ум и
сила, редко свойственная женщинам. Она была выше подружки на полголовы,  у
нее была высокая грудь, вместо пояса ей подошел бы браслет с его  руки,  а
простое платье не могло скрыть ее сильного тела, длинных ног. От нее веяло
чистотой и здоровьем.
     -- Александр Дмитриевич,-- заговорила она медленно, и снова от звуков
ее музыкального голоса у него дрогнуло сердце,-- у нас  в  семье  хранятся
газеты с вашими портретами. Даже английские,  итальянские  и  французские.
Мама... ну ладно, я их давно собираю... Я решила заговорить с вами первой,
хоть  это  и  противно  этикету,  но  ведь  другого  случая  может  и   не
представится. Вы не бываете на балах, а я -- в сражениях...
     Он наклонил голову:
     -- Я помню одного хитрого пронырливого поросенка,  что  ухитрялся  не
раз оказываться в разгаре сражения. А однажды он принес мне даже обед...
     Она улыбнулась, ее лучистые глаза засияли как звезды:
     -- О, вы помните! Но тогда я уже не была поросенком.  Так,  маленькой
свинюшкой. Разве что раньше, когда вы спасли нас из рук турков... или даже
еще раньше, когда вырвали из лап разбойников...
     Он удивился:
     -- Неужели и это помните?
     -- Я помню, Александр Дмитриевич,-- сказала она тихо, глядя ему прямо
в глаза.-- Я помню свое детское  обещание...  которое...  Господи,  что  я
говорю!.. которое я мечтаю сдержать...
     Ее нежное лицо залил жаркий румянец. Подружка непонимающе смотрела то
на нее, то на статного молодого офицера с генеральскими  знаками  отличия.
Женщины хранили каменное молчание. Они выполняли свою работу, не оставляли
юных женщин с мужчинами наедине, но и только.
     -- Оля,-- сказал он  внезапно  охрипшим  голосом,--  вы  были  совсем
ребенком.
     -- Александр Дмитриевич,--  она  чуть  справилась  со  смущением,  но
румянец залил уже и нежную шею, перетекал в глубокий вырез на платье,--  а
разве вы не помните, что вы тоже что-то обещали?..
     Он видел, с каким трудом она свернула разговор к  шутке,  но  все  же
именно к той шутке, которая не уводила ее от прежней линии.
     -- Гм... Припоминаю, я видел вас с голой попкой... Даже держал вас  в
руках. Вы были очаровательным ребенком...
     -- Это неважно, какой я была,--  прервала  она,  в  ее  серых  глазах
блистали веселые искры, но там было  и  нечто  еще,  более  настойчивое  и
тревожащее.-- Вы держали меня в руках,  совершенно  обнаженную!  И  тогда,
будучи благородным человеком, вы пообещали на мне жениться, раз уж застали
меня в таком компрометирующем  виде!..  А  теперь,  похоже,  вы  пытаетесь
отказаться от своего слова?
     Подружка весело рассмеялась, заулыбались даже  пожилые  женщины.  Вот
оно что! Ольга Грессер просто повстречала старого знакомого, даже  старого
друга семьи, судя по разговору, и теперь просто шутит, острит,  дурачится,
что естественно в такой теплый день, под синим безоблачным небом,  в  трех
шагах от морских волн, что с ласковым ропотом накатывают на берег.
     Александр  натянуто  улыбался.  Почему-то  веселый  и  непринужденный
разговор не получался. Как и у нее, теперь она жутко краснела,  с  большим
усилием заставляла себя смотреть ему в глаза. Это уже был  не  ребенок,  с
которым он мог говорить хоть строго, хоть насмешливо.
     -- Александр Дмитриевич,-- сказала  она  игриво-веселым  голоском,  в
котором он уловил напряжение,-- я вот уже двадцать лет жду, когда вы  свое
обещание выполните! За последние два года мне  пришлось  отклонить  восемь
предложений руки и сердца.
     -- Господи,-- вырвалось у него,-- сколько же вам сейчас?
     -- Двадцать,-- ответила она, глядя ему в  глаза.--  В  моем  возрасте
почти все мои подруги уже замужем, многие  имеют  детей.  А  то  и  не  по
одному! А я все жду.
     Она преувеличенно горестно  вздохнула,  потому  что  лица  подруги  и
женщин  начинали  вытягиваться.  Шутка  затягивалась,   в   ней   начинало
проскальзывать что-то странное.
     Он ощутил, что как-то надо перевести разговор на другое:
     -- Ваши родители в Одессе?
     -- Да, они наконец-то последовали вашему  совету.  В  России  курорты
оказались не хуже, к тому же здесь не стреляют. Все войны Россия ведет  на
чужих землях.
     -- Да, это так... А  что  это  у  вас  в  руках  за  книга?  Судя  по
количеству ослиных ушей, что вы загнули, читаете ее усердно.
     Оля показала переплет книги, продолжая смотреть на Александра во  все
глаза. Это была поэма "Полтава" петербургского поэта Александра Пушкина.
     -- Война со шведами,-- сказал он удивленно.-- Впервые  вижу  девушку,
интересующуюся битвами...
     -- Битвы? -- удивилась она.-- Здесь есть и  битвы?  Я  их  как-то  не
заметила.
     Он чувствовал себя озадаченным:
     -- А что там еще?
     -- О, главного  вы  и  не  заметили...  Ох,  какими  бедными  Господь
сотворил мужчин!
     Наконец подружка увлекла ее за собой.  Пройдя  несколько  шагов,  Оля
обернулась и крикнула:
     -- Приходите в субботу к губернатору! На кавалькаду к морю!
     Подруга сердито дернула  ее,  и  они  побежали  по  залитому  солнцем
бульвару. Засядько прислонился к  парапету,  на  мгновение  закрыл  глаза,
словно воскрешая прошлое, с которым встретился через двадцать лет. Весна в
образе Оли, поэма о Полтавской битве...
     Что она в ней нашла, кроме описания сражений? И  вдруг  почувствовал,
как кровь бросилась ему в лицо, словно гимназисту на  первом  свидании.  В
памяти воскресли  целые  страницы,  которые  он  пропускал,  не  вникая  в
содержание.
     Любовь красавицы Марии  к  гетману  Мазепе!  Мария  отвергшая  любовь
молодых красавцев из знатных семей, полюбила гетмана  Мазепу,  сурового  и
опытного воина, который был старше ее втрое...
     Он расстегнул воротник, но  легче  не  стало.  Сердце  впервые  вышло
из-под контроля и продолжало гнать жаркую кровь в голову. В  небе  кричали
чайки, солнце посылало горячие, как раскаленные ядра, лучи. Даже  ветер  с
моря не приносил прохлады.
     Он ощутил, что железная воля, которая все предыдущие годы не изменяла
ему,  впервые  пошатнулась.   Нахлынули   странные,   никогда   ранее   не
испытываемые чувства,  закружили  голову,  привели  в  смятение.  Стальной
стержень, на котором держалась  вся  его  жизнь,  вдруг  начал  плавиться,
словно восковой.
     Потрясенный, он снова и снова воскрешал образ девушки.  Она  уходила,
юная, легкая, как утренний луч, который скользит по траве, не тревожа  ее.
Девичий силуэт четко выделялся на синем небе, а когда совсем исчез, стоило
Александру закрыть глаза -- и он снова видел стройную фигуру  девушки  как
символ весны, юности, чистоты...
     "Неужели раскис? -- подумал он с иронией.-- На сантименты потянуло?"
     Вызвал в  памяти  картины  грандиозных  сражений,  кровавых  схваток,
пожаров,  уничтожавших  города  и  селения...   Напрасно!   Поверх   всего
накладывался трепетный  девичий  образ,  а  остальное  блекло,  отступало,
растворялось.
     Ему уже сорок  лет.  Или  еще  сорок?  Жизнь  прошла  среди  жестоких
сражений, под грохот канонады и при багровом свете  пожаров.  Не  успевала
закончиться одна война, как вспыхивала другая. Пятнадцать лет не  выпускал
он из рук окровавленную саблю, пятнадцать лет жил  войной,  в  которой  не
было   места   женщинам.   А   потом    два    года    затворничества    в
сарае-лаборатории...
     В  голове  зародилась  тревожная  мысль:  правильно  ли  он  жил  все
предыдущие годы, отказавшись от  человеческих  радостей?  Он  считал  себя
счастливым, но не прошел ли мимо еще более великого счастья?
     "Слабость. Опомнись, Александр! -- одернул себя  Засядько.--  В  этом
мире бездумно счастливы лишь бабочки да люди, подобные им. Тебе же никогда
не суждено быть таким счастливым".
     Мало-помалу удалось взять себя  в  руки.  Он  несколько  раз  глубоко
вздохнул, приводя мысли в порядок. Воля начала теснить хаотические эмоции,
которые окружали и заставляли капитулировать бунтовщиков.
     Наконец он собрался с мыслями, полностью  овладел  своими  чувствами.
Снова был железный, непреклонный,  несгибаемый.  Однако  в  душе  осталось
щемящее сожаление, словно  о  цветах,  растоптанных  тяжелыми  солдатскими
сапогами.

     Глава 32

     Генерал-губернатор вышел навстречу, едва мажордом доложил  о  приходе
прославленного генерала. Многочисленные  тетушки,  под  крылышком  которых
томились в ожидании женихов молоденькие девицы, сразу же принялись  давать
поспешные наставления своим воспитанницам. Не иначе, как боевого  генерала
потянуло к семейному очагу. Не упустить бы! Партия завидная.  Холост  и  в
такие то годы уже генерал, лично знаком  с  государем  императором  и  его
братьями...
     "Все у меня не как у людей,-- подумал Засядько насмешливо.--  В  моем
возрасте женятся по предварительной договоренности. По расчету. На имениях
и на связях. А я, словно влюбленный лицеист,  бегу  на  бал,  от  которого
давеча отказался..."
     -- Рад вас  видеть,  Александр  Дмитриевич!  Вам  понравится,  уверяю
вас,--  рассыпался  в  любезностях  губернатор.--  У  нас  собирается  вся
светская Одесса!
     Засядько улыбнулся и посмотрел по сторонам. Под стенами чинно  сидели
девицы на выданье. Но где же та, ради которой он пришел сюда?
     -- Мы решили сегодня устроить  верховую  прогулку  к  морю,--  сказал
губернатор.-- Участвуют все, кто хочет. Сразу же после бала и  отправимся.
Как вы на это смотрите, Александр Дмитриевич?
     -- С удовольствием примкну к вам,-- ответил Засядько.
     Лошади у губернатора были  хорошие.  Александру  из  уважения  к  его
генеральскому  званию  хотели  было  дать  самого  рослого,   богатырского
сложения коня, но смирного и неповоротливого, однако он предпочел оседлать
молодого, полного сил жеребца, который, как зверь, рвался с привязи.
     Конюхи лишь уважительно  покачали  головами,  когда  Засядько  вихрем
вылетел на жеребце со двора.
     Кавалькада мчалась вдоль берега. Кавалеры оказывали  дамам  различные
знаки внимания, завязывался обычный в таких случаях флирт --  старая,  как
мир, игра.
     Александр догнал Олю. Она скакала на белом коне, гордая  и  красивая,
словно скифская царевна.  Некоторое  время  их  лошади  шли  рядом,  потом
девушка чуть придержала свою. Мимо  них  со  смехом  и  шутками  промчался
праздничный кортеж. Каждый был занят собой и своим партнером.
     -- Нравится вам? -- спросила Оля.
     Засядько кивнул, не зная, с чего начать разговор.
     -- Я снова перечитала "Полтаву",-- неожиданно сказала Оля.
     -- Славный город,-- заметил он.-- Моя родина. Я родился неподалеку.
     -- Правда? Я мечтаю побывать там. Наверное, где-нибудь  под  Полтавой
остались еще следы знаменитого сражения? -- спросила девушка, посмотрев на
Засядько, и вдруг добавила: -- Александр Дмитриевич, а вы  знаете,  что  у
вас нет ни одного седого волоса? Я и не думала, что бывают  такие  молодые
генералы! Больше двадцати пяти лет вам никто не даст...
     Засядько знал, что выглядит молодо. Жесткий  режим,  купание  круглый
год, неприхотливость в пище и отказ от всякого  рода  излишеств  прибавили
ему молодости. Хотя он и не обращал на свою внешность  внимания,  заботясь
лишь о сохранении  высокой  работоспособности,  но,  как  оказалось,  одно
способствовало другому.
     -- Я польщен,-- пробормотал, смутившись,  Александр.--  Вы  щедры  на
комплименты...
     -- Это не комплимент,-- возразила девушка.-- Разве  вам  не  говорила
этого ваша дама сердца?
     Засядько удивился неожиданному вопросу. Дама сердца? В сердце у  него
до сих пор были межпланетные полеты, ракеты. Вряд ли самая терпеливая дама
ужилась бы с таким соседством.
     -- Нет, не говорила,-- ответил он просто.--  Потому  что  у  меня  ее
никогда не было.
     -- Никогда? -- спросила удивленно девушка.
     -- Никогда,-- ответил он твердо.
     Некоторое время ехали молча. Участники кавалькады  уже  разбились  на
небольшие группки и пары. На них никто не обращал внимания.
     --  Александр  Дмитриевич,--  снова  заговорила  Оля.--  Простите  за
нескромный вопрос... Вы и не собираетесь обзаводиться семьей?
     -- Нет,-- ответил он глухо.
     -- Почему? Простите меня, но я очень хочу понять  вас.  Вы  необычный
человек, и ваши поступки должны иметь какое-то основание.
     Засядько поднял на нее глаза. Оля смотрела открыто и решительно.
     -- Вы умная девушка,-- ответил Засядько.-- И смелая. Я уважаю вас  за
смелость. Ваши подруги -- рабыни этикета.  Вы  не  такая...  Вы  правильно
сказали, что я необычен. В хорошую или плохую сторону -- не берусь судить,
да дело и не в этом. Со мной... трудно. Редкая женщина позволит, чтобы муж
ее отказывался от материальных благ,  когда  они  плывут  в  руки.  А  мне
приходится постоянно отказываться. Ради других целей...
     -- Ну и что? -- удивилась она.-- Ради  продвижения  по  службе  можно
отказаться от роскоши.
     -- Не ради продвижения по службе... Если бы я стремился к карьере, то
наверняка достиг бы большего. Но фельдмаршалов  много,  а...  Словом,  мне
нельзя обзаводиться семьей.
     Он  вспомнил,  как  продал  имение  и   два   года   жил   в   сарае,
переоборудованном под лабораторию. Какая женщина  смирилась  бы  с  такими
условиями?
     -- Сейчас я генерал. Но все, что у меня есть, это  шпага  и  запасной
мундир. Жалование свое расходую на химические опыты,  выписываю  книги  из
Англии, Пруссии, Франции...
     -- Это же замечательно! -- воскликнула девушка.
     Александр посмотрел на нее удивленно. Ее большие глаза сияли  любовью
и  преданностью.  Она  тянулась  к  нему,  словно   нежный,   только   что
распустившийся цветок к утреннему солнцу.
     -- Если бы я была вам хоть немного нужна,-- сказала она  порывисто,--
я бы пошла за вами  всюду!  Разделила  бы  все  тяготы  вашего  пути,  все
трудности. Александр Дмитриевич! Зря вы считаете,  что  женщин  интересуют
только богатые и знатные женихи.
     -- Жертвенное настроение быстро проходит...-- промямлил он.
     -- Нет! -- горячо возразила девушка.-- Жертвенность здесь ни при чем.
Хоть женщинам свойственно в первую очередь заботиться о домашнем  очаге  и
детях, но мы тоже хотим жить настоящей жизнью!
     Они догнали кавалькаду, и Засядько был рад прервать  разговор.  Таких
речей он не ожидал от девушки, которой едва исполнилось восемнадцать  лет.
Нет, она говорит, что ей уже двадцать.  Странно,  такую  жемчужину  должны
были увести раньше. Даже если бы она  противилась,  родители  настояли  бы
непременно. Грессера подкосили  неудачи,  он  наверняка  хочет  дожить  до
внуков.  Или  настоять   не   удается?   В   ней   чувствуется   характер,
несвойственным большинству русских женщин. Эти дуры... или красны  девицы,
сидят и ждут когда их поведут под венец.
     Вернулись они, когда все гости уже  пили  шербет  на  террасе.  Коней
слуги расседлали, водили во дворе по кругу. В  усадьбе  Александра  и  Олю
встретил сам губернатор. Он выглядел встревоженным.
     -- Александр Дмитриевич,-- почтительно обратился он к Засядько.-- Вам
прибыл срочный пакет от командующего армией.
     Засядько быстро сорвал  многочисленные  печати.  В  пакете  оказалось
письмо, гласившее: "Александр  Дмитриевич!  Его  императорское  величество
государь император изволил повелеть мне срочно отыскать Вас и  пригласить,
не мешкая, явиться ко двору. Его императорское величество и его высочество
великий князь Михаил Павлович хотят посоветоваться с Вами по очень важному
делу. По получении сего рескрипта прошу Вас срочно  явиться  в  резиденцию
его императорского величества. С почтением Ваш покорный  слуга,  начальник
штаба 2-й армии генерал Киселев".
     -- Неожиданность,-- пробормотал Засядько, оглядываясь на Олю.
     Заметив, что остальные гости стоят по сторонам в ожидании, он передал
письмо губернатору. Тот пробежал глазами первые строчки, вздрогнул:
     -- Опять война?
     -- Ну почему так сразу? -- побормотал Александр.
     -- Ах, Александр Дмитриевич... Уже известно, вас посылают только в те
места, где брань и кровь, где ядра летят гуще, чем осы в рою!
     -- Когда-то изменится,-- сказал Александр, улыбаясь.
     Он поклонился, отвел  Олю  в  сторонку.  Она  смотрел  с  надеждой  и
тревогой. В ее больших серых глазах предательски заблестела влага.
     -- Оленька...
     -- Александр Дмитриевич, а как же я?
     Она смотрела отчаянными глазами. Он чувствовал как сердце  стонет  от
боли. Хотелось до дрожи в руках схватить ее в объятия, прижать, успокоить,
целовать бесконечно милые родные глаза с дрожащими на ресницах  капельками
слез.
     -- Оля, я обязательно вернусь. А у вас будет время подумать.  Похоже,
мы оба немножко сумасшедшие.
     Она улыбнулась ему сквозь  слезы,  словно  солнышко  выглянуло  из-за
тучки:
     -- Я -- нет! Я всю жизнь любила только вас.
     -- Да, за такое постоянство уже не выпорешь... Оля, я вернусь  сразу,
как только узнаю в чем дело.
     -- Я буду ждать.
     Он скупо улыбнулся:
     -- Надеюсь, на этот раз это не займет столько времени.
     Она притворно ужаснулась:
     -- Я и так уже  старая  дева!  Возвращайтесь  побыстрее.  Но...  если
понадобится, я буду ждать еще столько же.

     Слегка   взволнованный   предстоящим   свиданием,   Засядько   быстро
поднимался по широкой мраморной  лестнице  царского  дворца.  Здесь  живет
человек,  власть  которого  простирается  на  всю  Российскую  империю   и
оказывает влияние на судьбы мира. Он  может  поставить  ракетное  дело  на
должную основу...
     В первом зале Засядько встретил камергер в  раззолоченном  мундире  и
повел через анфиладу комнат. В них толпились сиятельные  чины  в  ожидании
аудиенции. Генерала провожали завистливыми взглядами. В  одной  из  комнат
камергер велел ему подождать. Появился другой проводник в чине генерала  и
повел Засядько дальше.
     В  огромном  кабинете  за  массивным  столом  сидели  двое.   Высокий
сгорбленный человек с  нездоровым  бледным  лицом  и  большими  печальными
глазами и полный его антипод: румяный, с торчащими,  как  у  кота,  усами,
смеющимися  глазами,  стройный  и  поджарый.  Засядько  узнал   в   первом
императора, а во втором -- его младшего брата, великого князя Михаила. Оба
они были без орденов и регалий, в повседневной одежде.
     --  Ваше  императорское  величество...--  начал  было  Засядько,   но
Александр прервал его нетерпеливым жестом, кивнул  в  знак  приветствия  и
указал на свободное кресло. Несколько обескураженный  таким  неофициальным
приемом, Засядько пытался угадать причину. Руки императора дрожали,  глаза
неестественно блестели. Возможно, сказывалось увлечение квакерством. Всему
Петербургу было известно, что царь  давал  аудиенцию  делегации  квакеров,
молился и плакал вместе с ними, целовал руки их старейшине Аллену.
     Великий  князь  вышел  из-за  стола,  с  наслаждением  размял  кости.
Засядько вскочил, вытянулся, повернул голову в сторону Михаила, у которого
были знаки различия генерала-фельдцейхмейстера.
     -- Сядьте! -- сказал Александр повелительно, пристально вглядываясь в
Засядько.  Тот  почтительно  выдержал   взгляд   императора.--   Александр
Дмитриевич,-- продолжил он,  смягчив  тон,--  какого  вы  мнения  о  нашей
артиллерии?
     Вопрос был неожиданным, но не застал Засядько врасплох. И он  ответил
уверенно:
     -- Пока одна из лучших в мире. Если точнее, то -- лучшая.
     Император остался доволен ответом, однако Михаил  уцепился  за  слово
"пока".
     -- А каковы перспективы?
     Засядько вопросительно  посмотрел  на  императора.  Тот  благосклонно
кивнул, давая понять, что они не в армии и отвечать  можно,  не  спрашивая
позволения старшего по чину.
     -- Потом отстанем,-- отрубил Засядько.
     Александр нахмурился. Михаил многозначительно взглянул на брата.
     -- Почему же так? -- спросил Александр.
     -- В  Европе  уже  есть  артиллерийские  заведения,  которые  готовят
знающих инженеров-артиллеристов. У нас же такого нет. Артиллерийское дело,
как и любое другое, не может стоять на месте. Должно развиваться.
     Александр нахмурился, опустил голову.  Михаил  одобрительно  закивал.
Засядько понял, что великий князь, очевидно, добивается у брата создания в
России высшего училища для инженеров-артиллеристов.
     Царь задумчиво стучал тонкими нервными пальцами по столу.
     -- Александр Дмитриевич, мы тут с  братом,  обсудив,  решили  создать
высшее артиллерийское училище. Помещаться оно будет в Петербурге. Дело это
новое... Мы решили вверить его вам.
     Засядько на мгновение смешался. Во время разговора он ждал, что  речь
пойдет о его ракетах. Тогда бы он выложил самые веские доводы!  А  училище
для артиллеристов...
     Михаил, видя, что генерал колеблется, вступил в разговор:
     -- Александр Дмитриевич, мы долго перебирали кандидатуры. Сошлись  на
вашей.  Во   главе   высшего   артиллерийского   училища   должен   стоять
исключительно  знающий  человек  и   с   широким   кругозором.   Все   его
организаторские способности должны быть направлены на  создание  лучшей  в
мире школы артиллеристов. Вам будут предоставлены широкие  полномочия  для
подбора  преподавательского  состава  и  учащихся.  Лишь  бы  вы   создали
российскую школу артиллерийской науки!
     "Не то, что  я  хотел,--  быстро  прикидывал  Засядько,--  но  и  это
немало...  Судьба  будущего  артиллерии  России...  Можно  заложить  такие
традиции, что российская школа станет сильнейшей в мире. И при  ней  можно
будет завести класс ракетчиков..."
     -- Сочту за честь,-- сказал он,-- но программы...
     -- Составите  сами.  Кто  лучше  вас  знает,  что  нужно  преподавать
артиллеристам? Будьте в училище полным хозяином. Единственное  требование:
дайте России знающих инженеров-артиллеристов!
     -- Хорошо,-- ответил Засядько.-- Берусь. Когда вы  полагаете  открыть
училище?
     Михаил опередил брата с ответом:
     -- Чем скорее, тем лучше!
     -- Но у меня есть дело личного характера...
     Александр насторожился, а Михаил с любопытством вытянул шею.
     -- Мне нужно вернуться в Одессу. Я собираюсь жениться.
     Император довольно улыбнулся, протянул руку для поздравления.
     -- Рад за вас,  Александр  Дмитриевич!  Поздравляю  от  души.  Честно
говоря, в такой роли вы еще  больше  подходите  для  должности  директора.
Солидный женатый человек...
     Михаил расхохотался:
     -- Засядько  --  солидный!  Ну,  насмешил.  Впервые  встречаю  такого
несолидного генерала. Вечно какие-то идеи... Но если шутки в  сторону,  то
вы нас очень порадуете, когда со свойственной вам энергией  возьметесь  за
организацию училища.
     Засядько понял, что разговор окончен, и поднялся. Александр  проводил
его до дверей и уже у порога сказал:
     -- Кланяйтесь от нас своей невесте!

     Не задерживаясь ни дня в Петербурге, Засядько возвратился  в  Одессу.
Его ждал странный и  неприятный  разговор,  к  которому  он  не  знал  как
поступиться. Грессер оставался его противником.  А  с  того  времени,  как
вырвал его с семьей из  рук  разбойников,  затем  из  рук  турков,  только
усилили бессильную ненависть. Да и Кэт ляжет костьми, но  не  отдаст  свою
дочь тому, клятву которому нарушила.
     Они встретились на приеме у графини Шишикиной. Грессеры  опекали  Олю
плотно, когда узнали, что она ездила на конях с Засядько, но на  этот  раз
ей удалось ускользнуть.
     За эти несколько дней она похудела, глаза  блестели  сухо.  Но  когда
увидела как он вошел в залитую светом залу, румянец  залил  ее  щеки,  она
едва не бросилась навстречу бегом. В глазах сразу  появился  живой  блеск,
лицо налилось жизнью.
     Он остановился, пораженный ей чистой блистающей  красотой.  Ее  гордо
приподнятые скулы  сейчас  были  еще  заметнее,  глаза  блистали  как  две
утренние  звезды,  омытые  росой.  Ее  пухлые  губы  чуть  приоткрылись  в
нетерпеливом ожидании.
     -- Я вернулся,-- сказал он, целуя ей руку.
     Она вздрогнула, он сам ощутил как от ее кожи по его  губам  пробежала
странная волна, в черепе вспыхнули фейерверки, а сердце затопило теплом.
     -- За мной?
     -- Я загнал троих коней,--  сказал  он.--  А  четвертый  заплакал  от
счастья, когда увидел ворота.
     Она пугливо огляделась по  сторонам.  Гости  медленно  прохаживались,
беседовали, но в их стороны бросали любопытные  взгляды.  Статный  молодой
мужчина с демоническим выражением лица привлекал  общее  внимание.  Как  и
но Оля вывернулась, улыбнулась красивому офицеру:
     -- Я пробовала  разговаривать  с  родителями,--  сказала  она  убитым
голосом.
     -- Представляю,-- сказал он тяжело.
     -- Нет, вы не  представляете,  Александр  Дмитриевич...  Мама  трижды
падала в обморок. Всю ночь с нею сидел врач. Хуже того, с отцом тоже стало
плохо, а это уже серьезнее. У него в самом деле здоровье пошатнулось очень
сильно. Он... ну, он часто кашляет, иногда неделями не встает из  постели.
Большую часть времени проводит в кресле.
     -- А... твоя мать?
     -- Ей за последний месяц дважды отворяли кровь. Врач говорит, что  ей
грозит апоплексический удар.
     Кондрашка, вспомнил он народное название. Бедолажка Ольга,  с  такими
родителями очень непросто. А уж ему совсем-совсем непросто. Знает  ли  она
их семейную тайну? Вряд ли.  Такое  супруги  Грессеры  не  расскажут  даже
собственной дочери.
     И не расскажу я, подумал он хмуро. Тем более не расскажу я.
     -- И что же делать? -- сказал он встревоженно.-- Они никогда не дадут
позволения на брак. Твой дед никак на них повлиять не может?
     -- Дедушка умер.
     -- Прости.
     -- Ничего, мне было всего пять лет... Александр Дмитриевич, нам никто
не поможет. Все лежит на нас.
     Она посмотрела ему в глаза открыто и прямо. Он ощутил  неловкость.  В
ее хрупком теле чувствовалась сила и решимость, которой не было у него. Он
был жесток в бою, убивал саблей, штыком и даже голыми руками,  но  избегал
ссор и не умел говорить людям неприятные  вещи.  А  здесь  требовалось  не
только говорить, но и поступать так,  что  оставишь  за  собой  не  только
слезы.
     -- Но что мы можем? -- спросил он.
     -- Я слышала, что отчаяние иногда толкает на безрассудные шаги...  но
не все раскаиваются. Обвенчаться можно и без родительского  благословения.
Достаточно заплатить какому-нибудь  деревенскому  священнику,  найти  двух
свидетелей, и таинство бракосочетания можно провести в церкви! А потом что
могут сделать родители? Если мы будем уже обвенчаны?
     Он покачал головой. Сомнение поднимались в глубине души:
     -- А это не убьет их окончательно?
     -- Я не игрушка,-- сказала она с болью. В  ее  больших  серых  глазах
блеснули слезы.-- Они думают только о своей неприязни...  а  подумали  обо
мне? Да и за что можно ненавидеть человека, который дважды  вырвал  их  из
рук смерти? А то и хуже, чем сама смерть?
     На них начали обращать внимание, Александр вывел  Олю  на  уединенный
балкон. С трех сторон был простор, а с  четвертой  Александр  задернул  за
собой занавес. Правда, узкую щель для приличия оставил. Бледное  лицо  Оли
было строгим и решительным.
     -- Ты готова пойти на такое?
     -- Я ждала двадцать лет,-- сказала она с силой.-- Я жила для  встречи
с тобой! Никто больше и никогда... А они хотят, чтобы я ради их застарелой
вражды, которую давно надо забыть, я погубила всю свою  жизнь?  Да,  я  их
дочь. Но разве я собачонка... Да что там! Они со своими любимыми собачками
считаются намного больше! Только и слышишь: это Жужа любит, это не  любит,
это захочет, этого не одобрит... А  меня  спрашивают  только  о  пустяках,
вроде какое пирожное я больше люблю или какое  ожерелье  одеть  под  такое
платье. А с кем мне жить, с кем делить брачное ложе...
     Она зарделась, смутилась, а слезы  прорвали  запруду,  покатились  по
щекам, оставляя блестящие  дорожки.  Александр  стиснул  челюсти.  Гнев  и
ярость заполнили грудь и сдавили горло. Она права, жестоко  права.  И  она
живет и борется, бедная девочка, в более  суровом  и  жестоком  мире,  чем
живет и борется он!
     -- Я это сделаю,-- сказал он глухо, чувствуя, что может  быть  делает
величайшую глупость в жизни.-- Отыщу священника, договорюсь, а в свидетели
можно брать весь офицерский корпус Российской империи! Они передерутся  за
честь участвовать в таком незаконном приключении. Я люблю тебя, Оля.
     -- Это я люблю тебя,-- возразила она. Слезы еще блестели в ее глазах,
но она счастливо улыбалась.-- Это ты  отбивался,  а  я  тебя  завоевывала!
Бессовестный.

     Глава 33

     Он все никак не мог решиться на разговор с Грессерами. Сколько он  не
пытался вообразить как они среагируют на его просьбу руки Оли, но все было
напрасно. Его богатое воображение,  которое  забрасывало  его  на  Луну  и
другие планеты, пасовало в бессилии.
     В конце-концов он решил, что лучше уж поступить как последнему трусу.
Все равно откажут, так пусть же это случится без криков, брызганья слюной,
обмороков, чудовищных обвинений.
     Он написал короткое формальное письмо, адресованное Грессерам, ответа
не получил, вздохнул с облегчением. Ну и хорошо, так даже лучше. Теперь  у
него руки  развязаны.  Осталось  посвятить  в  тайну  двух-трех  офицеров,
умеющих держать языки за зубами.
     Мартынов, молодой офицер, статный и готовый на любой риск, влюбленный
в своего командира, беззаветно преданный сперва ему, а  уж  потом  царю  и
Отечеству, был так польщен доверием, что готов был бросаться  на  стены  и
пробивать  их  лбом.  Он  разыскал  неподалеку  крохотную  церквушку,  где
священник пообещал за посильную помощь его храму обвенчать в  любое  время
дня и ночи. Он  поставил  только  одно  условие,  чтобы  невеста  не  была
похищена. Если он заметит по  ее  лицу,  глазам  или  по  голосу,  что  ее
принуждают, то венчать откажется и тут же донесет властям.
     Засядько спешно арендовал небольшой дом, нанял прислугу. Вряд ли даже
самая неприхотливая женщина сможет довольствоваться услугами его денщика!
     И уже на третий день у подножья лестницы его ожидали  трое.  Засядько
еще издали ощутил исходящую  от  них  угрозу.  В  середине  стоял  высокий
стройный молодой мужчина, одет безукоризненно,  манеры  сдержанные,  а  по
бокам еще двое -- крепкие и кряжистые, с одинаково угрюмыми лицами.
     Все трое  наблюдали  за  его  приближением,  и  Засядько  ощутил  как
мгновенно  натянулись  его  жилы,  сердце  застучало  чаще,  все   чувства
обострились, теперь он мог двигаться втрое  быстрее  и  принимать  решения
молниеносно, как в те  дни,  когда  прыгал  на  борт  вражеского  корабля,
врывался на чужие бастионы, высаживался во главе  десанта  на  захваченные
врагами острова.
     Мужчина в середине заступил ему дорогу:
     -- Вы -- генерал Засядько?
     -- Вы угадали.
     -- Меня зовут Серж Конецский. Я князь, мои владения лежат...
     Засядько прервал:
     -- Мне плевать на ваши владения. Вы пришли сказать,  что  претендуете
на руку Ольги Грессер?
     Мужчина  заколебался,  инициатива  ускользала  из  его  рук,  ответил
нехотя?
     -- Да. И я не допущу...
     -- И это знакомо,-- ответил Засядько.
     Его кулак  метнулся  с  такой  скоростью,  что  двое  увидели  только
смазанное движение. Послышался хруст, в тот же миг  Засядько  на  обратном
движение ударил ребром ладони под ухо второго. Пальцы третьего ухватили за
плечо, он перехватил кисть, повернулся, дернул, и по улице пронесся  дикий
вопль.
     Прохожие прижались к стенам домов, глядя на  страшную  картину.  Серж
лежал на спине, кровь текла изо рта и даже из носа.  Второй  скорчился  на
четвереньках, мычал и мотал головой, а третий стоял на коленях, дико  выл,
держа на весу сломанную руку.
     Засядько подошел к Сержу, пнул ногой:
     -- Поднимайся, тварь! Ты хотел вызвать меня на дуэль, князек? Обнажай
шпагу прямо сейчас.
     Он нарочито сделал голос грубым, наглым, злым. Как  намеренно  сломал
руку помощнику князя Сержа. Еще дед его учил  отделываться  малой  кровью,
чтобы не проливать большую. Вежливый разговор привел бы неизбежно к  дуэли
и большей крови.
     Примчался городовой, засвистел на ходу. За ним тяжело  притопали  два
околоточных. Засядько небрежно помахал им рукой:
     -- Все спокойно. Эти господа просто столкнулись друг с другом.  Когда
спешили на скачки.
     -- На скачки? -- вытаращил глаза городовой.-- Какие скачки?
     -- На следующей неделе начнутся,-- объяснил Засядько  любезно.--  Они
спешили занять места.
     Он перешагнул через Сержа, наступив ему на пальцы, и так,  чтобы  тот
видел, что озверелый казак наступил нарочно, пошел по лестнице к дверям.
     Нагнать страху, напомнил он себе старое казачье  правило.  Ошеломить,
растоптать сразу. Пусть видят, что он -- зверь, которому не писаны правила
благородных ссор. Пусть верят,  что  он  спокойно  перешагнет  даже  через
трупы, если дорога ведет к победе. Впрочем, все  победители  в  этом  мире
бредут к цели по колено в крови. Его противников  может  отрезвить  только
то, что этими трупами могут оказаться они сами!
     Была глубокая  ночь,  когда  на  втором  поверху  особняка  Грессеров
неслышно распахнулось окно. Засядько скорее ощутил, чем увидел,  как  вниз
упала толстая веревка из связанных простыней. В слабом лунном  свете,  что
изредка прорывался сквозь ночные тучи мелькнуло белое платье.
     Когда Оля, бледная и трепещущая, но с решительным  лицом,  спускалась
по этой лестнице, ее обхватили сильные руки, знакомый голос прошептал:
     -- Я люблю тебя, мой кузнечик.
     Она прильнула к его широкой груди. Ночь качнулась и поплыла, за  ноги
задевали ветви, а он нес ее на руках, не давая замочить ноги о росу. Потом
вблизи всхрапнул конь. Те  же  сильные  руки  посадили  ее  на  коня,  сам
Засядько вскочил в седло, ее  держал  в  объятиях,  одновременно  управляя
конем.
     Ехали шагом, потом Засядько вздохнул и пустил коня  рысью.  В  церкви
уже наверняка ждут Мартынов и Ренат, его доверенные офицеры.
     Она прошептала, зарывшись лицом в его грудь:
     -- Я сумасшедшая, верно?
     -- Это весь мир сумасшедший,-- ответил он нежно.-- Они  все  живут  в
тесной клетке, которую соорудили для себя сами.
     -- Я тебя люблю... Вот уже двадцать лет люблю.
     Конь, чувствуя свежесть ночи, сам перешел в  галоп,  помчался  сквозь
ночь, что отозвалась гулким стуком копыт. Засядько  ощутил  как  по  спине
пополз холодок:
     -- Гадалка...
     -- Что? -- встревожилась Оля.
     -- Да нет, мой мотылек, ничего... Когда-то  мне  предсказали,  что...
словом, будем жить долго и счастливо, и умрем  в  один  день,  все  как  в
сказке, потому я и  не  поверил,  смеялись  с  друзьями,  но  гадалка  еще
сказала, что ты будешь любить меня намного дольше...  Этого  сама  гадалка
понять не могла, но клялась, что карты говорят именно так...
     Она тихо смеялась:
     -- Что тебе нагадала еще?
     Ветер развевал прядь ее волос, щекотал его по лицу. Он поцеловал ее в
макушку:
     -- Не скажу.
     -- Почему?
     -- Упадешь с коня.
     -- Противный! Скажи немедленно.
     Он прислушался, показалось или в самом  деле  слышится  далекий  стук
копыт? Ночь тиха, справа тянется поле, слева темнеет стена леса,  заслоняя
беззвездное небо.
     -- Она сказала... Только держишь крепче!
     Оля послушно прижалась всем телом, крепко обхватила и так сжала,  что
он охнул:
     -- Ого! У нас должны родиться великаны.
     -- Это сказала гадалка?
     -- Гм... Она сообщила, что у нас их будет восьмеро.
     Оля ахнула и в самом деле едва не упала с коня. Он прижал  ее  груди,
ее плечи тряслись. Он с тревогой заглянул  в  ее  лицо,  увидел  блестящие
глаза и прикушенную губу. Понял, что Оля вздрагивает от  попыток  удержать
хохот.
     -- Что с тобой? -- спросил он.
     -- Во... сьме... ро? -- переспросила она, даваясь смехом.
     -- Все мальчики,--  подтвердил  он  убитым  голосом.--  Зададут  тебе
хлопот! Восемь здоровых жеребят вообще дом разнесут...
     Она хохотала так, что всхлипывала  и  хваталась  за  него,  чтобы  не
сползти с коня. Теперь Засядько уже ясно слышал стук множества  копыт.  Их
то ли увидели, то ли поняли куда скачут, и грохот подков по твердой  земле
становился все громче.
     Он прижал  ее  крепче,  а  конь,  словно  ощутив  опасность,  понесся
стрелой. Холодный ветер свистел в  ушах.  Под  ним  был  огромный  могучий
жеребец, свирепый и быстрый,  такой  сам  бросается  на  противника,  бьет
копытами и рвет зубами, но при всей своей мощи  не  сможет  долго  нестись
галопом с двумя всадниками на спине.
     Оля насторожилась:
     -- За нами погоня?
     -- Похоже. Но не тревожься... особенно.
     -- Отец? -- ахнула она в ужасе.
     -- Вряд ли.
     -- Кто? Неужто Серж? Или же отвратительный Маратин?
     Он пробормотал:
     -- Еще и какой-то Маратин? Нет, за  руку  твоей  матери  бойцов  было
вроде бы поменьше...
     Он впервые пришпорил коня. В ночной тишине она, наконец,  расслышала,
что, судя по топоту, по их следу несется целый отряд.
     -- Господи,-- взмолилась она,-- помоги нам!
     Александр лишь пришпоривал коня. В лунном  свете  его  лицо  казалось
темным как сама ночь, в глазах поблескивали звезды. Холодный ночной воздух
не успевать остужать разгоряченные лица.
     Внезапно, заслоняя редкие звезды, впереди показалась церквушка.  Конь
хрипел, бока ходили ходуном, с удил падали клочья  пены.  Он  доскакал  до
высоких дверей, упал бы, но Александр уже соскочил на землю, снял Олю.
     Руку об руку они вбежали в церковь. Темное  помещение  было  освещено
лампадками  перед  иконами.  На  алтаре  горели  свечи.  Старенький  седой
священник ожидал их уже в полном облачении. Сзади мелькнула тень, блеснули
золотые эполеты. Капитан Мартынов бросился закрывать двери.
     Из-за алтаря  появился  возбужденный  Ренат,  офицер  его  полка.  Он
смотрел на Александра восторженными влюбленными глазами.  Тот  решился  на
лихой поступок, достойный разве что безусого прапорщика, такое случалось в
кои-то веки и долго служило темой разговоров. А тут -- генерал!
     -- Все уплачено,-- сказал он преданно,-- 0бо всем договорено.
     -- Начинайте! -- велел Александр.-- За нами погоня.
     Ренат мгновенно выхватил  саблю  и  метнулся  к  воротам.  Священник,
трясясь как осиновый  лист  на  ветру,  торопливо  начал  обряд  венчания.
Александр заметил, что он от страха и спешки пропускает половину слов,  но
кто будет против, спешат все, и  он  только  напряженно  усмехнулся,  видя
понимающие глаза Оли. Она тоже заметила, но смолчала.
     Они обменивались кольцами, когда за воротами послышался  стук  копыт,
громкие голоса. Затем возникла перебранка, крик, наконец дверь  в  церковь
заскрипела, в спины ударила волна  свежего  ночного  воздуха.  Послышались
тяжелые шаги.
     Александр неторопливо  обернулся.  Мартынов  пятился,  уперев  острие
шпаги в груди надвигающегося Сержа. Лицо молодого князя было  бледным  как
смерть, лунный свет обрисовывал его фигуру как некий призрак. В  его  руке
была обнаженная сабля. За  ним  двигалось  около  дюжины  крепких  парней,
вооруженных до зубов.
     Ренат выхватил саблю и загородил собой новобрачных. Александр опустил
ладонь на эфес сабли. Священник вскричал жалобно как  придушенный  колесом
заяц:
     -- Только не в церкви!.. Только не в церкви!
     Серж дышал тяжело, ноздри хищного носа раздувались часто.  Глаза  его
пробежали по лицам Александра и Оли, остановились на  обручальных  кольцах
на их пальцах. Он сделал глубокий вздох, плечи поднялись и опустились.
     Острие сабли Мартынова пропороло ему мундир на груди, но Серж даже не
заметил. Он медленно,  но  со  стуком  вложил  саблю  в  ножны,  его  губы
растянулись в кривую улыбку:
     -- Я только хотел... хотел удостовериться...
     Мартынов поколебавшись, убрал саблю. На груди князя в  месте  разреза
появилось красное пятно. Ренат  сказал  недобро,  но  в  злом  голосе  был
оттенок сочувствия:
     -- В чем?
     -- Удостовериться... что  доедете  благополучно.  Говорят,  в  округе
много разбойников.
     Он коротко поклонился, не Александру или Оле, а так, посредине, круто
повернулся  и  пошел  прочь.  Его  люди,   недоуменно   переглядываясь   и
переговариваясь, пошли за хозяином. Ренат шумно  выдохнул  воздух,  вложил
саблю в ножны:
     -- Фу... Честно говоря, я уж думал...
     --  Хорошо  обошлось,--  согласился  Мартынов.  Его  глаза  счастливо
блестели. Они одержали победу над князем Конецким, чьи связи и  могущество
простирались далеко.-- По этому поводу надо будет устроить пирушку!
     Александр обнял Олю, засмеялся, поцеловал:
     -- Без нас! Для нас хлопоты еще не кончились.

     Александру казалось, что минуло несколько дней с того момента, как он
снял с невесты подвенечную фату, но  на  туалетном  столике  росла  стопка
писем от великого князя,  который  напоминал,  что  прошло  уже  несколько
месяцев. Наконец и Александр I прислал рескрипт с просьбой поторопиться.
     -- Езжай,-- сказала Оля тихо.-- Уже ноябрь. Я приеду, как только...
     Она не договорила, посмотрела в зеркало на свой пополневший живот.
     -- Как ты будешь здесь без меня, мой жалобный кузнечик...
     -- Езжай, милый. Женам великих людей всегда труднее прочих.
     -- Так то великих,-- пробормотал он,-- а за что ты мучаешься?
     -- Ты велик, хоть и отрицаешь. А я самая счастливая из всех женщин на
свете, потому что встретила тебя... Я счастлива так, что ты  не  можешь  и
представить... Лети, мой сокол!

     Глава 34

     Подобрать кадры преподавателей было непросто. При  всей  увлеченности
ракетным делом Засядько видел, что творится в России. Показной  либерализм
Александра I сменился эпохой беспощадной реакции.  Военным  министром  был
назначен Аракчеев, самый верный и самый грубый  последователь  деспотичной
политики Павла I. Пост министра просвещения получил князь Голицын, который
сразу же провел чистку университетов.
     Как сообщала в письмах Оля, из харьковского университета изгнали двух
профессоров.  Александру  был  известен  и  другой   случай   с   четырьмя
профессорами Петербургского университета. Профессор  философии  Галич  был
обвинен  в  том,  что   преподавал   философию   Шлецера,   несущую   идеи
"робеспьеризма" и "маратизма", профессор  статистики  Арсеньев,  профессор
политических наук Герман и профессор всеобщей истории Раупах -- в том, что
преподавали теории Шеллинга.
     Попечитель Казанского университета Магницкий изгнал  из  университета
одиннадцать профессоров, запретил преподавать геологическое учение Бюффона
и астрономическое учение Коперника, Галилея и  Ньютона,  предписал,  чтобы
лекции  по  минералогии  и  другим  наукам  перемежались  с  молитвами   и
церковными  песнопениями.  Профессор  литературы  должен  был   доказывать
литературное превосходство библии над всеми светскими  книгами,  профессор
истории -- предлагать  в  качестве  образца  "Всеобщую  историю"  епископа
Босюэ, профессор философии -- поучать, что научные истины носят  случайный
характер и что единственная абсолютная истина основывается на божественном
откровении.
     Подбирать  в  таких  условиях  преподавателей  было  нелегко.  Первым
Засядько принял поручика Которовича, преподавателя  латинского  языка.  Он
произвел благоприятное впечатление, представил  хорошие  рекомендации,  но
главное было в том, что Засядько не считал латинский язык хоть в  какой-то
мере нужным будущим артиллеристам и  ввел  преподавание  латыни  лишь  для
того, чтобы с первых же дней не восстанавливать против  себя  царя  и  его
приближенных.
     Знакомый  преподаватель  политической  экономии,  которому   Засядько
предложил перейти в его училище, сказал удивленно:
     -- Александр Дмитриевич, разве вы не знаете последних  новостей?  Наш
государь  император  буквально  на  днях  вычеркнул   из   программы   все
политические науки.
     -- Почему же? -- удивился Засядько.
     -- В качестве излишних. А в Харькове  и  Дерпте  студентам  запрещено
посещать театры, так как "это противно морали и отвлекает от занятий". Уже
нельзя ездить на учебу в германские  университеты.  Я  продержался  дольше
других преподавателей, ибо в своем курсе политической экономии  твердил  о
добродетели, которая "превращает блага материальные во блага духовные". Но
все равно уволили. Помните Никольского? Он еще держится, так как  в  своем
курсе математики трактует треугольник как символ троицы...
     -- Бог мой! -- сказал  потрясенный  Засядько.--  Я  ничего  этого  не
знал...
     -- Медицине велено  стать  насквозь  христианской,  и  вскрытия,  как
святотатство по отношению к умершим, строго запрещены. Средневековье!
     -- Варварство,-- согласился Засядько.-- К счастью, медицина  меня  не
касается. А вот что делать с математиками, где искать хорошего баллиста?
     Преподаватель развел руками. Засядько призадумался. Нужен педагог  по
самому главному предмету, вокруг которого будут группироваться  остальные.
Уже отсеял троих, но появятся ли новые кандидаты?
     Однажды в конце дня явился посетитель, которого Засядько меньше всего
ожидал увидеть.
     Дверь тихо отворилась, и на пороге  встал...  Кениг!  Все  такой  же:
сгорбленный, похожий на сердитую ворону.  Только  ростом  словно  бы  стал
меньше, и морщин прибавилось...
     Засядько радостно вскочил, выбежал из-за стола:
     -- Генрих Вениаминович, здравствуйте! Господи, как я рад вас видеть!
     -- Почему? -- недовольно спросил Кениг.-- Потому что стал директором?
И своего преподавателя принимаешь как школяра? Да, роли поменялись...
     Он сел в пододвинутое  Александром  кресло,  пытливо  всматриваясь  в
радостное лицо бывшего питомца. Подумать только: уже генерал!  Ведь  всего
только двадцать лет минуло. А он все еще подполковник...
     -- Как вы здесь очутились? -- спросил Засядько.
     -- Проездом. Был в Берлине, возвращаюсь в Полтаву. Услышал о создании
нового училища, решил заглянуть.
     -- Генрих Вениаминович! -- воскликнул Засядько.-- Мне  позарез  нужен
преподаватель баллистики. Не могли бы вы взяться за это дело?
     Кениг помедлил с ответом, потом сказал неуверенно:
     -- Вряд ли меня примут...
     Засядько вскрикнул в восторге:
     -- Мне даны широкие полномочия. Никто меня не  контролирует,  решения
здесь принимаю я.
     -- Гм,-- сказал Кениг,-- попытайся, если  так.  Дело  в  том,  что  в
настоящее время я преподаю цифирь... в солдатской школе.
     Засядько не поверил своим ушам.
     -- Вы?! Первоклассный специалист? Автор учебника по  баллистике?  Как
же такое могло случиться?
     Кениг невесело улыбнулся.
     -- Александр Дмитриевич, даже в  моих  высказываниях  нашли  крамолу.
Ведь я  не  скрывал,  что  читал  "Путешествие  из  Петербурга  в  Москву"
Радищева.
     -- Вы займете должность профессора  артиллерии,--  пообещал  Засядько
решительно.-- Хорошо, что заглянули ко мне!
     Однако заполучить Кенига оказалось непросто. Кроме чтения запрещенной
литературы,  он  был  замечен  в  непозволительно   мягком   отношении   к
крестьянству. Засядько знал, что скрывается  под  этой  формулировкой.  Во
время войны с  Наполеоном  простые  крестьяне  показали  образцы  высокого
героизма, это благодаря им была разбита французская армия.  Однако  вскоре
после войны помещики, вернувшись в покинутые имения, продолжали обращаться
с крепостными, как со скотиной. Народных  героев,  георгиевских  кавалеров
пороли до смерти за малейший проступок, а то и просто за косой взгляд  или
недостаточно низкий поклон. Прогрессивно  настроенные  офицеры  из  дворян
роптали  на  существующий  порядок:  было  стыдно  смотреть  крестьянам  в
глаза...
     После нескольких неудачных попыток перевода Кенига Засядько  вынужден
был обратиться к великому князю, который взял училище  под  личную  опеку.
Михаил  сначала  равнодушно  согласился  на  перевод  преподавателя,  даже
удивленно поднял брови: дескать, что ты, братец,  беспокоишь  меня  такими
пустяками? Однако, узнав причину задержки,  нахмурился  и  начал  теребить
усы.
     -- Боюсь, что ничего  не  получится,--  сказал  он,  наконец.--  Этот
человек -- опасный вольнодумец. Он не чтит власть, престол, веру. Чему  он
научит юношество?
     -- Он прекрасный знаток баллистики,-- возразил Засядько.-- Законам  и
чинопочитанию   воспитанников   научат    преподаватели    соответствующих
дисциплин, а Кениг обучит их артиллерийским наукам. Он  будет  говорить  с
кафедры формулы. Какая в них крамола?
     -- Э-э, Александр Дмитриевич,-- заметил Михаил,-- часто в формулах  и
таится самая большая крамола. Вон Коперник одними  формулами  орудовал,  а
мир перевернул!
     -- Но Кениг не Коперник...
     -- Будем надеяться. Нам только новых Коперников не хватало. Александр
Дмитриевич,  а  почему  бы  вам  самому  не  занять  должность  профессора
артиллерии, оставаясь одновременно директором?
     -- Не могу. И так приходится заниматься  многими  делами.  Просто  не
успею. Поэтому и уступаю ее Кенигу. Может быть, мои знания шире, но его --
глубже именно в баллистике.
     Князь, наконец, сдался:
     -- Хорошо,  я  посодействую.  Но  вы  все-таки  подыскивайте  другого
кандидата. Крамола нам не нужна. Я соглашусь  на  перевод  Кенига  лишь  в
самом крайнем случае.
     Прошла еще неделя борьбы за опального преподавателя. Не  добившись  в
департаменте перевода Кенига, Засядько написал письмо Михаилу, который тем
временем уехал за границу: "С опасением  навлечь  на  себя  неудовольствие
Вашего Императорского  Высочества  осмеливаюсь  повторить  просьбу  мою  о
подполковнике Кениге,  важными  побуждаясь  к  тому  причинами:  прослужив
двадцать пять лет в поле и оставаясь в продолжении оных десять лет в войне
беспрерывной, могу ли я быть профессором?  А  между  тем  по  обязанности,
которую Ваше Высочество возложить на меня удостоили, я  должен  быть  оным
вполне, должен смотреть не только за методой преподавания, которую  самому
надлежит составить, но должен еще проверять учителей и учащихся. Я не имею
суетной гордости мыслить, что ко всему этому мог я  быть  способен,  да  и
смело могу заверить Ваше Высочество, никто один без посторонней помощи  не
в силах исполнить этого".
     Михаил ответил лишь через три  месяца.  Дескать,  дело  подполковника
Кенига  пересматривается,  можно  уповать  на  лучшее.  А  пока  не  стоит
оттягивать начало занятий из-за одного человека.
     Пришлось должность профессора артиллерии  занять  самому.  Теперь  он
ежедневно  поднимался  на  кафедру  и  читал  лекции.   Странное   чувство
испытывал, глядя на склонившиеся над тетрадями стриженные головы. Когда-то
и он точно так же строчил пером, стараясь не упустить  ничего  важного.  И
тоже благоговел перед преподавателями...
     С радостью отметил, что его лекции пользуются большой  популярностью.
Слушателям импонировало, что перед  ними  выступает  прославленный  боевой
генерал,  который  использует  богатейший  фактический  материал  и  щедро
насыщает лекции примерами из собственного военного  опыта.  В  эти  минуты
перед ними разворачивались картины грандиознейших битв, и все ощущали себя
участниками минувших событий.
     Выждав время, Засядько снова сел за письмо к Михаилу.
     "...Осмеливаюсь  просить  вас  покорнейше  быть  совершенным  образом
уверенным, что единственно  истинное  желание  служить  возможно  лучше  и
доставить осчастливленному  Вашим  Высочеством  заведению  возможно  более
способов быть достойным вашего внимания  внушило  мне  смелость  повторить
просьбы о переводе подполковника Кенига. Я не забываю, однако же, мысль  о
выборе другого на случай, если бы Его Императорское  Высочество  цесаревич
на такой перевод его не соизволил".
     Последнюю фразу написал  скрипя  сердце,  только  бы  лишний  раз  не
раздражать всесильного князя. Иначе упрется, как бык, тогда ни Кенига,  ни
кого другого не получишь. Впрочем, другого и не надо. С Кенигом  никто  не
сравнится. Либо его переведут, либо... придется лямку тянуть самому.
     Мрачные предчувствия оправдались. Михаил долго уклонялся  от  ответа,
наконец признался, что  такой  профессор  артиллерии,  как  Засядько,  его
вполне устраивает. Еще больше устраивает  отечественную  науку.  Кениг  же
куда-то  исчез  из  Полтавы.  Засядько  навел  справки:   оказалось,   что
"подполковник  Кениг  выбыл  по  болезни  за  границу".   Не   приходилось
сомневаться,   что   по   указу   царской   фамилии   опального    знатока
артиллерийского дела убрали подальше.

     Он снял, а затем и купил  дом  в  Петербурге.  К  приезду  Оли  нанял
прислугу, и она прибыла уже в уютное гнездышко. Так  он  полагал.  Правда,
Оля почему-то пришла в ужас, тут ж  принялась  все  перестраивать,  мебель
таскали по ее указаниям из комнаты в комнату, с этажа на  этаж,  хотя,  по
мнению Засядько, все так и осталось. Мол, от перемены слагаемых  сумма  не
меняется, а если и меняется, то лишь в перевернутом женском воображении.
     Свечи по ее распоряжению убрали, перед у него на  столе  под  розовым
абажуром была карельская лампа. Свет от  нее  шел  ровный  и  сильный,  от
простых свечей глаза  Засядько  к  ночи  уже  уставали  так,  что  буковки
начинали расплываться.
     Пол по распоряжении Оли покрыли толстым ковром, а окна  его  кабинета
были завешаны плотными гардинами. Такие  же  гардины  закрывали  и  дверь.
Впрочем, Засядько смеясь, объяснял, что он способен работать  на  скачущем
коне, под грохот пушек или на попавшем в шторм корабле. Иначе много бы  он
наработал, ежели вся жизнь -- шторм!
     Оля не сердилась, затаенно улыбалась. Она прислушивалась к только  ей
понятным знакам, а однажды,  когда  Засядько  вернулся  домой  как  обычно
поздно ночью, то  застал  непривычную  суету,  навстречу  попался  веселый
толстенький господин в черной одежде и с саквояжем в руке.
     -- Добрый вечер, милостивый государь,-- сказал он, поднимая  шляпу.--
А если точнее, то доброй ночи... Поздравляю, все прошло отлично!
     -- Что? -- не понял Засядько.
     Он поймал на себе укоризненные взгляды прислуги. Толстенький господин
снова засмеялся:
     -- Вы не представляете, как приятно иметь дело со здоровыми людьми! А
то вся наша  аристократия  насквозь  источена  болезнями,  сколько  женщин
умирает прямо во время родов...
     Засядько метнулся наверх. Из спальни слышались голоса.  Он  распахнул
дверь, на кровати лежала Оля, щеки ее побледнели, но в глазах был  прежний
блеск и затаенный смех.
     -- О, Александр,-- сказала она с облегчением.-- Скажи же им  наконец,
что я уже хочу есть. И что я не собираюсь лежать целый день!
     -- Кто? -- выдохнул он.
     Ее красивые брови взлетели вверх:
     -- Как, ты уже сомневаешься в предсказаниях гадалки?
     -- Олечка...
     Он упал на колени возле кровати, поцеловал ее бледную руку. Затем она
поймала его за ухо, сдавила:
     -- Будешь морить меня голодом?
     -- Нет,-- пообещал он.-- Сейчас сам принесу тебе супу. А где... сын?
     -- В детской с няней.
     -- Ты уже и няню подобрала? Мотылек ты мой предусмотрительный!
     Она выглядела обиженной:
     -- А что ж ты думал, я вот так сразу  справлюсь...  когда  их  станет
восьмеро?

     Через  несколько  месяцев  после  начала  занятий  училище   посетили
Александр I, великий князь Михаил и граф Нессельроде. Тесные  помещения  и
грязный двор не порадовали  высочайших  особ.  Через  неделю  Александр  I
вызвал к себе Засядько.
     -- Тесно у вас, Александр Дмитриевич!  --  перешел  прямо  к  делу.--
Тесно и грязно. С графом едва не приключился  обморок  --  как  раз  между
импровизированным туалетом и помойной ямой. При таком положении вам  будет
трудновато тягаться с Европой! У вас  имеются  какие-либо  соображения  на
этот счет?
     -- Только одно,-- ответил Засядько.-- Давно думаю над ним.  Частичные
меры ничего не дадут. Нужно  строить  новое  здание.  Добротное,  светлое,
приспособленное для занятий.
     -- Смету сумеете составить? -- спросил Александр.
     -- Конечно.
     -- Вот и хорошо. Другим  не  верю:  обязательно  урвут  от  казенного
пирога.
     -- Необходимо еще здание для учебной артиллерийской бригады,-- сказал
Засядько, осмелев.-- Лучше построить сразу, чем потом лепить пристройки.
     -- Верно,-- согласился Александр,-- пристройки портят вид. Что еще?
     -- Потребуются просторные конюшни, манеж... Когда представить смету?
     -- Как можно скорее!
     По  смете  получилось  четыреста  сорок  тысяч  рублей.  Деньги  были
громадные, и Засядько отправился к царю с некоторой тревогой:  захочет  ли
утвердить подобные расходы.
     Однако  Александр  I,  против  обыкновения,  не  переслал  бумаги   в
финансовый отдел для пересмотра. Он верил генералу. Ни  одному  завистнику
не удалось подкопаться под исключительную репутацию директора училища.
     -- Надеюсь,-- сказал он, подписывая бумаги,-- вы  предусмотрели  все,
дотаций не потребуется.
     -- Не сомневайтесь,-- заверил Засядько.-- Все учел. Пересмотрел  цены
инженерного департамента за последние четыре года.
     -- И когда вы только успеваете?
     -- Что делать, нужно!
     Совмещать должности директора училища,  преподавателя  артиллерии  да
еще следить за строительством нового здания оказалось нелегко, но  все  же
возможно.  Вскоре  Александр  I  предложил  Засядько  взять  на  себя  еще
руководство петербургской лабораторией пиротехники. Хоть  времени  было  в
обрез,   но    Засядько    немедленно    согласился.    Вспомнил    сарай,
переоборудованный под лабораторию, в котором он ютился с  Василем,  а  это
была  центральная,  самая  большая   и   самая   богатая   пиротехническая
лаборатория в России, и ему предлагали быть в ней хозяином!
     Засядько блестяще справился и с этой должностью.  Тогда  Александр  I
вынудил принять еще  одну:  Засядько  стал  директором  первого  в  России
Охтинского порохового завода, построенного еще Петром Великим.
     А князь Михаил после одного из посещений училища  велел  принять  еще
командование артиллерийской бригадой и карабинерским полком.
     -- Понимаете, Александр  Дмитриевич,--  объяснил  он,--  везде  полно
бездельников, которые и  свои  прямые  обязанности  не  желают  выполнять.
Кутежи,  романы  со  светскими  дамами,  салонные  интриги,  дуэли   из-за
пустяков...
     Засядько возразил:
     --  Сосредоточив  в  своих   руках   шесть   наиболее   ответственных
должностей, смогу ли я в каждой быть полезен? Ведь здесь нужно, по крайней
мере, шесть достойных руководителей  и  к  каждому  из  них  по  несколько
знающих дело заместителей!
     -- Помилуйте, где я возьму шесть достойных  руководителей?  Да  вы  и
сами справляетесь превосходно. Под вашим  руководством  все  обрело  новую
жизнь. И не лишне то обстоятельство, что и жалованье вы получаете в  шести
местах. Ведь и от него ничего не останется, не так ли?
     Засядько недовольно пожал плечами. Великий князь лез не в свое  дело,
но обрывать его было неловко.
     -- Не жалуюсь,-- ответил он коротко.
     -- А зря. Совершенно  зря  тратите  собственные  деньги  на  опыты  с
ракетами.  В  нашем   распоряжении   вся   петербургская   пиротехническая
лаборатория! Не будьте слишком щепетильны. Это смешно,  что  такие  советы
подаю вам я, Александр Дмитриевич, но слишком уж вы  большой  пуританин  в
вопросах чести. Никто вас не заподозрит в казнокрадстве,  если  даже  весь
штат лаборатории заставите делать ракеты. Ведь вы их конструируете не  для
себя, а для пользы Отечества?
     Михаил прошелся взад и вперед, потом вдруг сказал со смехом:
     -- Не знаю,  как  вас  и  уговорить  принять  еще  одну  должность...
Александр просил вас взять на себя руководство Арсеналом.
     Засядько ничего не ответил, только наклонил голову.

     Глава 35

     Он по-прежнему вставал в четыре часа утра,  а  ложился  в  двенадцать
ночи. Однако, чтобы успевать справляться со своими обязанностями, пришлось
изменить режим.  Сначала  сократил  утренние  процедуры  и  гимнастику.  В
освободившееся  время  успевал  просматривать   иностранные   журналы   по
математике,  физике  и  химии.  Затем  пришлось  отказаться  от   вечерней
гимнастики, в это время он составлял  краткий  план  работы  на  следующий
день.
     Засядько  понимал,  что  делает  непоправимую   ошибку.   Час-полтора
физических  упражнений  заряжали   его   организм   энергией   и   высокой
работоспособностью вплоть до последней минуты  перед  сном.  Полтора  часа
добавочного времени  положения  не  спасут.  Постепенно  работоспособность
организма будет падать, и он потеряет часы там, где сэкономил минуты.
     "Это на время,-- утешал он себя.-- Пока запас сил  велик.  Продержусь
на накопленной энергии, а там  снова  возьмусь  за  гимнастику,  установлю
контроль над телом".
     В тот момент он твердо был убежден, что так и  будет.  Разделается  с
делами, снова начнет заниматься упражнениями, тело помолодеет  и  нальется
силой... Он не предполагал, что обязанности его будут  не  уменьшаться,  а
расти, и времени будет оставаться все меньше и меньше.
     Оля приучила прислугу поднимать ее еще раньше,  чем  поднимется  муж.
Сама готовила ему турецкий кофе, Засядько сперва возражал, у нее  и  своих
хлопот хватает, дети растут, но Оля мягко настояла на своем.  И  когда  он
работал в кабинете, часто устраивалась либо на диване, забравшись на  него
с  ногами  и  укрывшись  пледом,  либо  в  теплые  дни   устраивалась   на
подоконнике. Оттуда можно было видеть и ее героя  за  работой,  и  Невский
проспект с его гуляющими парами.
     Однажды она долго наблюдала как  длинные  колонны  солдат  тянутся  к
выходу из города.
     -- Не  понимаю,--  сказала  она,  наконец,  в  великом  недоумении.--
Солдаты в голубых мундирах идут многодневным маршем из Польши в Петербург.
Солдаты в красных мундирах идут из Петербурга в далекую  Варшаву.  Сколько
сапог истреплют, сколько по дороге бесчинств сотворят!.. Не  лучше  ли  бы
просто красные мундиры отвезти из Петербурга в Варшаву,  а  голубые  --  в
Петербург?
     Он засмеялся, поцеловал ее:
     -- Ты прелесть! Просто рождена быть стратегом.
     Она просияла:
     -- Правда же, так лучше?
     -- Конечно,-- подтвердил он серьезно.-- Только, пока их мундиры будут
везти, как бедным солдатикам ходить по улицам  Петербурга  голыми?..  Ведь
уже холодает.

     Субботними вечерами к нему приходили друзья. В большинстве  это  были
офицеры, с которыми он подружился в русско-турецкую войну и кампанию  1812
года. Теперь, когда он  перебрался  в  столицу,  бывшие  боевые  соратники
отыскали старого товарища.
     Одним из ближайших друзей стал Алябьев. Храбрый офицер,  он,  однако,
уже тяготился  службой  в  армии.  Война  окончилась,  врагов  изгнали  из
пределов  отечества,  теперь  можно  было  полностью   отдаться   любимому
творчеству   --   музыке.   Однако   казарменное   существование   глушило
вдохновение.
     -- Сыграй что-нибудь,-- попросил Засядько.
     Алябьев,   улыбаясь,   подошел   к    роялю.    Собравшиеся    друзья
многозначительно переглядывались. Алябьев уже предупредил их,  что  сумеет
вышибить  слезу  из  железного  генерала.  Это  было  весьма   рискованное
заявление, ибо Засядько сдержанно относился к фортепьянной музыке.
     Алябьев положил руки на клавиши. Прозвучали первые аккорды...  И  все
увидели, как встрепенулся Засядько. Даже сделал шаг вперед, но опомнился и
замер. Только лицо вдруг побледнело.
     А комнату наполняла никогда ранее не слышанная мелодия.  Призывная  и
одновременно печальная, словно говорила она  о  жизни  храбрых  и  сильных
людей, которые постоянно смотрят смерти в глаза и часто не возвращаются  с
поля брани...

                За свiт встали козаченькi
                В похiд з полуночi,
                Заплакала дiвчинонька
                Своi яснi очi...

     Все стояли молча. Внимательно вслушиваясь в слова незнакомого  языка,
однако музыка не знала языкового  барьера.  Перед  слушателями  словно  бы
проходили колонны  легендарных  спартанцев  или  овеянные  славой  римские
легионы. Шли в бой против неисчислимых сил варваров,  чтобы  погибнуть  на
земле и воскреснуть в песнях и легендах...
     Когда Алябьев опустил руки и наступила  тишина,  Засядько  подошел  к
другу, обнял его за щуплые плечи. Глаза генерала были полны слез.
     -- Спасибо, дружище! Откуда это сокровище?
     --  Понравилось?  --  спросил  Алябьев,  нервно  поправляя  пенсне  и
оглядываясь на собравшихся.
     -- Где ты услышал эту вещь?
     За композитора  ответил  другой  участник  войны  1812  года,  Сергей
Глинка:
     -- Можете поздравить Александра Александровича с завершением огромной
работы. Он заканчивает подготовку к изданию сборника малороссийских песен.
Насколько я знаю, это будет первое такое издание в России.
     -- Правда? -- спросил Засядько.
     -- Правда,-- ответил Алябьев  смущенно.--  Собственно,  собрал  песни
Максимович, я только немножко обработал их и подготовил к  изданию.  Боюсь
только, что будут хлопоты с разрешением к печати.
     -- Как будет называться сборник? -- поинтересовался Засядько.
     -- "Голоса украинских песен".
     -- Обязательно приобрету.
     В этот момент от двери раздался сильный звучный голос:
     -- И я тоже!
     Все оглянулись. На пороге стоял крепко сложенный рослый  мужчина  лет
сорока -- сорока пяти. У  него  было  красивое  мужественное  лицо  воина.
Правую щеку пересекал старый шрам.
     Засядько поспешил навстречу другу, который посещал его в каждый  свой
приезд в Петербург.
     --   Знакомьтесь,   друзья,--   сказал    Засядько,    обращаясь    к
присутствующим,-- мой старый друг, граф Огинский.
     Огинский взглянул на гостей. Большинство из них знал, а  о  некоторых
слышал. Ныне литераторы и композиторы, в 1812 году  они,  сражаясь  против
Наполеона, ратоборствовали и с польскими полками,  шедшими  под  знаменами
императора, который обещал  Польше  независимость.  Жуковский  воевал  под
Бородином, Батюшков ранен при Гельсберге,  князья  Вяземский  и  Шаховский
служили в казаках, Глинка и Карамзин -- в ополчении.
     -- Я зашел проститься,-- сказал Огинский.-- Еду во Флоренцию. На этот
раз, видимо, надолго. Что-то разболелись старые раны, ночами не сплю...
     Он оглянулся на открытое фортепьяно, помедлил.
     -- Ладно... Сыграю на память, никто еще не слышал в новой  обработке.
Видимо, это моя лучшая вещь...
     Сел, взял первые аккорды. Слушатели затихли в почтительном  молчании.
Они знали графа Огинского, боевого соратника мятежного генерала  Костюшко,
активного участника восстания против России, бывшего депутата  знаменитого
четырехлетнего сейма. Многим этот политический деятель был известен и  как
композитор, автор военно-патриотических песен и маршей.
     Засядько слушал мелодию с противоречивыми чувствами. Он узнал,  сразу
же узнал ее... Дважды слышал ранее: в битве при Требии, когда  под  ударом
1-го польского легиона полегло два русских  полка.  Положение  тогда  спас
Суворов... И еще раз, когда 2-й польский легион под командованием генерала
Домбровского предпринял отчаянную попытку отбить  крепость  Мантую...  Это
было давно, очень давно, но и теперь, когда он иногда вспоминает, половина
кабинета растворяется в зыбком мареве, там начинает клубиться дым, нещадно
палит жгучее итальянское солнце, слышится страшный  орудийный  грохот,  и,
перекрывая шум боя, накатывается хриплое и  мощное:  "Jeszcze  Polska  nie
zginela..."
     Когда Огинский кончил играть, Засядько сказал негромко:
     -- Михаил, тогда это была боевая песня, теперь -- гимн.  Может  быть,
даже станет гимном новой Польши? Уже ради этого стоило жить.
     Огинский, однако, не выказал  особой  радости,  мысли  его  были  уже
далеко, и раны давали себя знать.
     -- Пора мне, ты уж прости. Внизу  ждет  карета,  я  ведь  к  тебе  на
минутку... Может быть, больше не увидимся.
     Когда Засядько, проводив графа, вернулся, в комнате  кипели  страсти.
Тон  задавали  братья  Глинки:  Сергей  и  Федор.   Придерживаясь   разных
взглядов,--  один  издавал  журнал  "Русский  вестник",  где  выступал   с
монархических позиций, другой был  сторонником  якобинства,--  сейчас  оба
удивительным образом сошлись на ненависти к французам.
     --  Вам  факты?  --  кричал  кому-то  Сергей.--  Пожалуйста!  Генерал
Кутайсов, смертельно раненный под Бородином,  последние  слова  произносит
по-французски. Переписка, в которой Ростопчин и  Воронцов  изливают  желчь
против французов, ведется на  французском  языке.  На  триумфальной  арке,
воздвигнутой в Царском Селе в честь побед Александра -- русского царя!  --
над Францией, красуется сделанная по-французски надпись:  "Моим  товарищам
по оружию"...
     Он набрал в  грудь  воздуха,  собираясь  выпалить  новую  тираду,  но
моментом воспользовался его брат Федор, которому тоже было что сказать:
     -- Француз герцог де Ришелье становится наместником императора на юге
и вместе с  другими  французами  --  графом  де  Лонжероном,  маркизом  де
Траверсе, графом де Мазоном, инженером Базеном  и  другими  --  основывает
город Одессу, развивает ее  торговлю  с  Марселем,  заканчивает  постройку
портов и крепостей в  Херсоне,  Кинбурне,  Севастополе,  создает  школы  и
театры, ставит аббата Николая во главе своего лицея в Одессе...
     -- Простите, Федор Николаевич,-- прервал Засядько,--  вы  восхваляете
или порицаете герцога?  Разве  не  достойны  уважения  его  заслуги  перед
Россией?
     -- Достойны,-- ответил Федор яростно.-- Но на кой черт нам  французы?
Или мы сами не можем строить города? Прямо помешались на французском! Я бы
сажал в тюрьму всякого, кто заговорит не по-русски!
     Засядько с неудовольствием покачал головой:
     -- Если сказано умно, то не все ли равно, на каком языке?
     -- Не все равно,-- упорствовал Глинка.-- Слишком мы уступаем  позиции
всему французскому. Нет у нас национальной гордости.
     Засядько в ответ стал загибать пальцы:
     -- Крылов в  своих  комедиях  "Урок  дочкам"  и  "Модная  лавка"  зло
высмеивает галломанов, Озеров ставит  на  сцене  "Дмитрия  Донского",  под
татарами,  иго  которых   сокрушил   Донской,   подразумевает   французов.
Крюковский в своей трагедии "Пожарский" имеет в виду 1812  год.  Жуковский
пишет "Песнь барда над гробом славян-победителей" и "Певец в стене русских
воинов". Карамзин в записке "О древней  и  новой  России"  дает  настоящий
антифранцузский манифест. Кропотов в "Надгробном слове моей собаке Балака"
поздравляет пса с тем, что тот никогда не читал Вольтера...
     Он разжал загнутые пальцы и поклонился в сторону плотного человека  в
партикулярном платье, который наблюдал за их спором.
     -- Николай Иванович в  своем  журнале  "Сын  Отечества"  проповедовал
священную войну против Наполеона и всего французского...
     -- И сейчас проповедую,-- согласился Греч.-- Я против всего,  что  не
является русским.
     За его спиной поднялся загорелый человек в  форме  морского  офицера,
вопросительно взглянул на Засядько:
     -- Может быть, мне лучше уйти, Александр Дмитриевич?
     --  Подождите,  Отто  Евстафьевич,--  остановил  его  Засядько.--   Я
полагаю, что Николай Иванович разъяснит свои взгляды или извинится...
     Греч всплеснул руками:
     --  Помилуйте,  я  вовсе  не  имел  вас  в  виду,  когда  говорил  об
иностранцах! Господи, да всякий знает, что ваш руководитель Крузенштерн --
первый  русский  мореплаватель,   совершивший   кругосветную   экспедицию.
Повторяю: русский. И вы, Коцебу, уже вошли в анналы  морской  истории  как
русский мореплаватель! Так что, пожалуйста, не принимайте на свой счет мои
выпады... А если  вам  и  показалось,  что  я  задел  вас,  покорно  прошу
извинить. Всему виной мой несносный характер: вечно перегибаю палку!
     Засядько подошел к окну, отдернул штору. Солнце выглянуло из-за  туч,
обласкало  город   золотыми   лучами.   Насупившиеся   спорщики   невольно
залюбовались  панорамой  Санкт-Петербурга,  этой  Северной  Пальмиры.  Все
поняли, на что хотел указать генерал. Город быстро строится,  но  строится
опять же  при  участии  французов  и  итальянцев.  Монферран  принялся  за
постройку величественного, роскошного Исаакиевского собора, Тома де  Томон
строил здание Биржи, Росси -- новый Михайловский замок...
     -- Учиться не зазорно тому, чему стоит  учиться,--  нарушил  молчание
Засядько.-- Только всегда ли учимся тому, чему надобно? Сейчас все говорят
по-французски, лишь в деревнях еще  слышен  русский  язык...  а  я  застал
время, когда говорили только на немецком!
     Он видел посерьезневшие глаза. Время, о котором говорил,  было  не  в
какие-то отдаленные эпохи.  Отцы  и  матери  собравшихся  и  сейчас  знают
немецкий лучше родного. И лучше новомодного французского. Немецкий вошел в
обиход еще  при  Петре,  а  при  последующих  правителях  усилиями  Бирона
вытеснил с императорского двора, а затем и вовсе из столицы русскую  речь.
Как сейчас все говорят на французском, так все говорили на немецком...
     -- Ну, изгоним мы французскую речь,-- сказал Засядько,--  ну  и  что?
Придет другая напасть.  Третий  язык  Европы  --  британский.  Мы  еще  на
англицком не говорили.
     -- Англия далеко! -- воскликнул Греч.
     -- Но  товары  ее  на  наших  рынках,--  напомнил  Засядько.--  Война
началась из-за чего? Бонапарт пытался перекрыть пути доставки  ее  товаров
по Европе. Континентальная блокада! Россия отказалась, Бонапарт  и  двинул
войска...
     Греч задумался, пошевелил губами:
     -- Высший свет России, говорящий по-англицки? Нет, это вовсе нонсенс.
     -- Если бы...-- покачал головой Засядько. Он посерьезнел, глаза стали
грустными.-- Еще как заговорит! Мода есть мода,  ей  подчиняются  охотнее,
чем законам, родителям, церкви,  даже  естественным  потребностям...  Если
только в моду не ввести употребление русского языка.
     Греч внезапно спросил в упор:
     -- А вы, Александр  Дмитриевич?  Страна,  в  ее  лучшей  просвещенной
части, раскололась. На франкоманов и франкофобов.  А  вы...  видите  вовсе
третий путь?
     Засядько признался:
     -- Третий путь труднее. Бороться "за" или "против" всегда легче. Я --
националист. Русский националист. Что означает сие слово? Это значит,  что
я не возлагаю всю тяжесть цивилизации ни на Францию, ни на Англию,  ни  на
какую другую страну. Мы все делаем общее дело: строим просвещенный мир.  И
Россия обязана -- слышите, обязана! -- внести свой вклад. А  если  же  она
примет французский язык, то тем самым сядет Франции на шею и скажет: вези!
Вноси и за меня лепту в общую сокровищницу. Понимаете?  Я  всегда  работал
каторжно. И я хочу, чтобы Россия принесла что-то свое ценное, добытое  ею,
и положила на алтарь человечества. Нечего прятаться  за  спинами  Германии
или Франции! По-моему глубокому убеждению, любой человек, который начинает
у себя на родине принимать язык и манеры другого  народа,  просто  трус  и
лодырь. Да-да, трус и лодырь! Трус, потому что страшится  ответственности,
пусть-де за меня отвечает Франция, а лодырь потому, что  пристраивается  к
чужому пирогу, не желая выращивать свой хлеб. Ну, а так как Русь -- страна
непуганых лодырей,  то  нам  еще  придется  до-о-о-олго  трудиться,  чтобы
доказать простую истину: дабы нас Франция и  другие  страны  уважали,  нам
надобно говорить на своем языке, нести свою ношу, вкладывать  свой  камень
на стройке общего Храма рода людского!
     Долгое молчание было  ответом.  И  невеселое,  ибо  генерал,  отметая
легкие и такие понятные пути, указывал на куда более трудную дорогу. А так
бы просто: искорени немецкость или французскость -- а русскость  расцветет
сама собой! Увы, чтобы расцвела, ее надо растить, удобрять,  заботиться...
А это потруднее, чем перевешать всех немцев или французов в России.
     Засядько оглядел потемневшие лица, неожиданно предложил:
     -- Лучше потешьте меня стихами! Ведь вы почти все  стали  писателями,
поэтами и музыкантами. Один я никак не вырвусь из стихии огня и железа...

     Глава 36

     Это  было  немыслимо,  но  он  справлялся  со  всеми  должностями.  И
справлялся блестяще. К тому же он урывал  время  и  для  учебной  бригады.
Учредил специальные  классы  ракетчиков  и  частенько  гонял  учащихся  на
практические занятия, приводя в ужас служителей полигона.
     Его бригада состояла из двух батарейных и одной легкой  роты.  Первые
были  из  вольноопределяющихся,  лишь  во  второй  служили  кантонисты.  С
вольноопределяющимися работать было легко,  они  охотно  занимались  новым
делом. Засядько писал Александру I: "В бригаде во  всех  ротах  давно  уже
учреждены классы и все  идет  довольно  хорошо".  Михаил  в  свою  очередь
требовал письменных донесений.  И  так  до  предела  загруженный  работой,
Засядько скрипя сердце садился писать ничего не значащие бумаги: "Государь
император удостоил сказать мне, что я подарил его ротою. Я в первый раз ее
вижу,  он  изволил  сказать,  люди  хорошо  поставлены,  хорошо   обучены,
маршируют и равняются очень хорошо. Я доволен".
     И тут же забрал роту. Сказал, что  она  настолько  хороша,  что  есть
смысл ее использовать на парадах. А взамен ему  прислали  такое...  такое,
что Засядько едва не схватился за голову.  Похоже,  эти  вовсе  не  смогут
отличить правую  ногу  от  левой.  Придется,  как  рассказывают  ветераны,
привязывать к одной ноге пучок сена, к другой солому, а затем командовать:
"Сено!", "Солома!"
     Он вздохнул:
     -- Ладно, ребята. Я из вас сделаю солдат! Но начать придется с  нуля.
Встаньте в  ровную  линию...  нет-нет,  подравняйтесь...  Когда  я  скажу:
раз-два-три, вы начинаете маршировать вперед... Поняли? При слове "три"! Я
считаю до трех, после чего вы начинаете двигаться вперед. Запомнили?
     Они кивали, смотрели испуганно и преданно. Вразнобой ответили:
     -- Так точно, ваше превосходительство...
     -- Ну ладно. Начнем. Раз...
     Один из новобранцев вышел из стоя, бодро пошел вперед.  Оглянулся  на
остальных, улыбнулся победно, с оттенком высокомерия.
     -- Эй,-- рявкнул Засядько.-- Ты чего,  рехнулся?  Не  слышал,  что  я
сказал? Как только я досчитаю до трех...
     Новобранец смотрел преданно, рожа была хитрая, светилась от счастья:
     -- Да понял я, все понял! Потому и пошел! Мы с вами  оба  видим,  что
это толпа непуганых дураков. Им только и  остается,  что  ждать  до  счета
"три". Но я умный, ваше высокопревосходительство. Как только  вы  сказали:
раз, я сразу понял что вы изволите...

     Однажды пришлось срочно ехать на Охтинский  пороховой  завод,  откуда
прислали недоброкачественный порох. Нужно  было  двести  пудов  добротного
мушкетного, а прислали низкосортный, от которого  ракеты  еще  в  активной
фазе полета начинали отчаянно дымить и сбиваться с курса.
     Засядько вошел  в  ворота,  где  его  никто  не  остановил,  и  сразу
направился к складу. Территория завода была захламлена,  повсюду  валялись
остатки деревянных ящиков,  ржавые  обручи,  куски  полусгнивших  веревок.
Посреди двора грызлась целая свора худых облезлых собак.
     -- Ну и порядки,-- пробурчал Засядько.
     Из главного здания выскочил  коротенький  человечек  в  вицмундире  и
поспешно  покатился  навстречу   директору.   Это   был   управляющий   по
коммерческим вопросам Таймер.
     Засядько молча поманил его пальцем и повел к складу.
     -- Скажите, Александр Витальевич, что это такое?
     Таймер похолодел от зловещего голоса. Он смертельно  боялся  грозного
генерала. Не знаешь, как и подступиться. Ни на лесть,  ни  на  поклоны  не
поддается.
     -- Эт-т-то склад,-- пролепетал он.
     В ветхом сарае с прохудившейся крышей было свалено около ста мешков с
порохом. Соседний сарай, где хранилась сера и селитра,  был  в  еще  более
плачевном состоянии.
     -- Я ведь выделял деньги на ремонт,-- произнес  Засядько  негромко.--
Где они?
     Он в упор посмотрел на управляющего, у которого  кровь  отхлынула  от
лица.
     -- Чтобы завтра к вечеру были  новые  склады!  Если  произошла  порча
пороха -- убытки за ваш счет!
     Он круто повернулся и пошел в  цех.  Управляющий  остался  на  месте.
Колени его мелко-мелко дрожали.  Он  был  счастлив,  что  грозный  генерал
удалился. В этот момент он был готов собственноручно ремонтировать крыши и
стены складов, только бы не попадаться под испепеляющий  взгляд  директора
завода.
     Засядько, пригнувшись, шагнул в темноте в низкое помещение порохового
цеха.  "Ох,  и  будет  мне,--  успел  подумать  Таймер,--  и  там   отыщет
непорядки... А  ведь  только  утром  там  побывал  его  превосходительство
Васильев, узнав о грядущем визите этого..." В  это  время  в  цехе  грянул
взрыв.
     Побелевший от ужаса управляющий увидел, как из окон и дверей вылетели
клубы огня и дыма. Оконные рамы и сорванная с  петель  дверь  пролетели  в
воздухе и тяжело грохнули посреди двора.
     Опомнившись, управляющий бросился к  горящему  зданию  цеха.  За  ним
побежали рабочие и оказавшиеся поблизости инженеры.  "Может  быть,  сгинул
проклятый",-- подумал управляющий со странным чувством облегчения.
     В этот момент из дымящегося ада шагнул человек гигантского роста.  Он
нес на руках окровавленного  рабочего.  Генеральский  мундир  на  Засядько
горел, лицо было черным от копоти.
     Управляющий  застонал  от  разочарования.  Засядько   молча   положил
рабочего  на  землю,  зажмурился  под  струями  воды:  набежавшие  рабочие
окатывали его водой из ведер. Мундир еще дымился, на руках вздулись пузыри
от ожогов.
     -- Часто так? -- спросил Засядько.
     -- Что? -- переспросил управляющий, вздрогнув.
     Засядько кивнул на цех. Огонь уже погас:  в  каменном  здании  гореть
было нечему, однако оттуда все выносили и выносили покалеченных рабочих.
     -- Да,-- ответил управляющий. Он был бледен как смерть.-- Бог  карает
нас за грехи... Но умоляю вас! Я  ни  при  чем!  Взрывы  при  производстве
пороха случаются не только у нас. Во Франции, Англии, Пруссии...
     Один из инженеров, сочувственно смотревший на  обожженного  генерала,
сказал несмело:
     -- Ваше высокопревосходительство, мы в самом деле ни при чем.  Такова
технология производства пороха. Убедитесь сами -- нарушений не было!
     --  Технология...--   сказал   Засядько   горько...--   В   ступке...
Варварство...
     Он повернулся и медленно пошел к выходу. Невыносимо болело обожженное
тело. Усилием воли он приглушил боль, ибо она отвлекала его от нахлынувших
мыслей. Взрывы... В ступке... Технология... Варварство...
     К вечеру он представил Михаилу "машину для  предотвращения  взрывов",
как он назвал ее. На следующий день  имел  возможность  сообщить  великому
князю: "На устройство пороховой мельницы я согласил наконец Кларка".
     Это и была знаменитая пороховая мельница, положившая конец взрывам  в
цехах и значительно облегчившая  труд  рабочих.  Был  механизирован  самый
сложный и самый опасный участок работы.
     Как-то один из помощников Засядько, капитан Внуков, принялся, загибая
пальцы, подсчитывать:
     -- Александр Дмитриевич до обеда  директор  Артиллерийского  училища,
после обеда -- подрядчик...
     -- А вечером -- начальник Арсенала,-- поддержал его Греч.
     Внуков продолжал загибать пальцы:
     -- Ночью -- генерал учебной бригады...
     -- А утром -- ракетчик и  изобретатель,--  сказал  Греч.--  Александр
Дмитриевич, когда вы все это  успеваете?  На  такие  труды  требуется,  по
меньшей мере, двадцать шесть часов в сутки!
     -- Встаю на пару часов раньше,-- отшутился Засядько.

     В это утро все обещало быть прекрасным. Новое светлое здание  училища
вот-вот закончат, налицо экономия денег и материалов. Их можно  употребить
с  пользой  для  училища.  Артиллеристы  успешно   овладевают   искусством
составления  пороховых  смесей.  Скоро  появятся  укомплектованные   кадры
ракетчиков...
     Засядько  замер,  прислушиваясь.  Издали   донесся   тревожный   звон
колокола. Почти сразу же зазвонили на других колокольнях.
     -- Пожар!
     Засядько выскочил на веранду.  Друзья  побежали  следом.  В  северной
части города вздымались клубы дыма. Пламени пока не  было  видно,  однако,
судя по переполоху, пожар обещал разгореться не на шутку.
     -- Пиротехническая лаборатория! -- ахнул Внуков.
     Засядько  мгновенно  оценил  ситуацию.  Лаборатория  сама   по   себе
бесценная вещь, но если пожар перебросится на склад со снарядами и боевыми
ракетами, трудно даже вообразить тот ад, который начнется. И жертв  будет,
как в небольшой войне.
     -- Коня! -- закричал он.
     Внизу забегали конюхи. Один, сломя голову, бросился к веранде,  держа
на поводу жеребца. Засядько вскочил на  перила  и  спрыгнул  вниз.  Кто-то
испуганно ахнул, когда конь упал на колени под тяжестью  всадника.  Однако
Засядько тут же поводьями поднял коня и с места погнал в галоп.
     Конюхи замешкались открыть ворота, и  Засядько  направил  коня  через
забор. Жеребец успешно взял препятствие.  Засядько  пришпорил  его  и  как
ураган понесся по улочке, которая уже начала заполняться народом. При виде
всадника, скачущего на храпящем жеребце,  прохожие  бросались  врассыпную,
прижимались к заборам, испуганно крестились.
     Лишь  добравшись  к  месту  пожара,  Засядько   перевел   дух.   Пока
непосредственной опасности  не  было.  Горел  соседний  с  пиротехнической
лабораторией жилой  дом.  Жильцы  кричали  и  суетились;  громко  плакала,
причитая, толстая женщина в дюжине юбок, по виду типичная купчиха,  зеваки
радовались неожиданному развлечению.
     Вдруг Засядько  ощутил,  что  ветер  меняется.  Искры  закружились  в
накаленном воздухе, опускаясь на большой  сарай  из  толстых  просмоленных
досок. В толпе сразу же начали беспечно заключать пари: загорится  или  не
загорится сарай? Один Засядько знал, что в сарае сложены снаряды, ракеты и
мешки с порохом...
     Он спрыгнул с коня и бросился через толпу.
     -- Что же вы стоите?! Ждете пожарных?
     В толпе засмеялись. Все знали, с какой скоростью начинают  собираться
петербургские пожарные.
     -- В этом сарае сорок мешков с порохом! -- крикнул Засядько.
     Это подействовало, хотя и не так, как он рассчитывал. Гудящая как рой
толпа мгновенно исчезла, осталось несколько подвыпивших любопытных парней.
Они обалдело уставились на разъяренного генерала,  который  голыми  руками
принялся ломать и разбрасывать дощатый забор, соединявший сарай с  горящим
домом.
     -- Уносите эти доски к чертовой матери! -- скомандовал Засядько.
     Парни с готовностью принялись помогать. Такой генерал им нравился, да
и работа веселая: ведь ломать -- не строить...
     Из переулка послышался приближающийся топот.  На  взмыленных  лошадях
выскочили Внуков и Греч.
     -- Александр Дмитриевич!
     -- Помогайте! -- скомандовал Засядько.
     Друзья бросились на борьбу с  пожаром.  Двоих  из  помогавших  парней
Засядько послал в ближайшие  дома  за  ведрами.  Вскоре  удалось  наладить
цепочку от ближайшего колодца. Греч сидел на крыше сарая и  лил  воду  под
ноги. Искры летели ему на спину, и он ерзал, по-цыгански дергая плечами  и
хлопая по коленям, где уже начинали тлеть брюки. Засядько велел ему вылить
на себя ведро воды.
     Постепенно  площадь  перед  лабораторией  опять  начала   заполняться
народом. На этот раз все держались вдалеке: слухи о сорока  мешках  пороха
распространились со скоростью ветра. Много было карет и открытых колясок.
     -- Развлекаться приехали,-- проворчал Внуков недоброжелательно.
     -- Не обращай внимания,-- посоветовал Засядько.
     Он послал несколько человек с  ведрами  в  горящий  дом.  Арсеналу  и
лаборатории уже ничего не угрожало, можно было позаботиться и о купчихином
добре. А то дождется пожарных, когда и угли погаснут!
     Внуков пристально всмотрелся  в  одну  из  карет  и  сказал  Засядько
иронически:
     -- Ай-яй-яй, Александр Дмитриевич! Вы советуете не обращать  внимания
на государя императора?
     В самом деле, в одной из карет сидел сам Александр I.  По  мере  того
как и другие узнавали карету  императора,  в  толпе  пробуждалось  рвение.
Многие изъявили желание тушить пожар и бестолково  толпились  возле  дома,
делая вид, что спасают отечество. Но, увы, к их огорчению  пожар  был  уже
потушен...
     Засядько вместе с Внуковым и Гречем отошел в сторону  почиститься  от
сажи и копоти. Товарищи выглядели не  лучше.  Греч  походил  на  черта  из
преисподней: весь в саже, только глаза и зубы блестели. Внуков  безуспешно
пытался натянуть на плечи лоскутья расползающейся рубашки.
     К ним подбежал молоденький щеголеватый офицер. По контрасту  с  тремя
закопченными фигурами, похожими не то на рудокопов, не то на  трубочистов,
он  выглядел  особенно  румяным  и  чистеньким.   Засядько   узнал   князя
Волконского.
     -- Александр Дмитриевич! Государь император  изъявляет  вам  монаршее
благоволение...
     --  Тронут,--  ответил  Засядько  хрипло.--  До  глубины  сердца.  За
отеческое... э-э... благоволение.
     -- ...и предполагает избрать для лаборатории более безопасное место.
     -- Гм... Вот так сразу?
     Волконский смешался:
     -- Я только передаю слова монарха.
     -- За городом? -- спросил Засядько, сразу же сообразив, о чем речь.--
Передай  мое  сердечное  восхищение  той  скоростью,  с  какой   император
принимает правильнейшие решения. Простите, не требуется  заседать  Совету,
чтобы вот так враз и в самую точку!
     --  Вот-вот,--  сказал  Волконский  несколько  обескураженно,  раньше
Засядько в чрезмерном монаршем восторге замечен  не  бывал.--  Необходимые
средства выделят немедленно.
     -- Не было бы счастья, да несчастье  помогло...--  пробормотал  сзади
Внуков.
     -- А как насчет  Арсенала?  --  спросил  Засядько.  Он  решил  ковать
железо, пока горячо.-- Его тоже нельзя оставлять в окружении жилых  домов.
Наш монарх уже показал как он  молниеносно,  аки  эллинские  герои  решает
быстро и точно. Надеюсь, он прямо не выходя из  кареты  решит  и  этот  не
столько острый, как пожароопасный вопрос...
     -- Я доложу государю императору,-- поспешно ответил Волконский.--  Да
вы и сами сможете внести проект...
     -- Я готов! -- воскликнул Засядько.
     --  Не  сомневаюсь,--  ответил  Волконский  кисло,--  как   только...
приведете себя в надлежащий вид. Дело в том,  что  с  государем  в  карете
находятся великие княжны Анна и  Мария,  и  он  не  может  пригласить  вас
немедля...
     Засядько с усмешкой взглянул на себя и товарищей. Трое разбойников  с
большой дороги. Какая там карета!

     "Не было бы счастья,  да  несчастье  помогло",--  повторил  он  слова
помощника, когда ездил в поисках подходящего места для Арсенала. Он  хотел
найти не  просто  безопасную  для  города,  но  и  благоприятную  во  всех
отношениях местность для будущего сооружения. И  построить  не  деревянную
времянку, как было до сих пор, а добротную каменную  крепость,  оснащенную
по последнему слову военной техники.
     Такое место удалось выбрать вверх  по  Неве,  напротив  мануфактурной
фабрики. Засядько быстро  воссоздал  в  уме  громаду  Арсенала,  вписал  в
окружающий пейзаж и остался доволен. Его  новое  детище  будет  смотреться
отлично. Не стыдно показать и зарубежным гостям.
     Утром к нему заскочил Внуков. Увидев, какой тщательный  план  генерал
начертил за ночь, сказал с неудовольствием:
     -- Александр Дмитриевич, мало вам хлопот со  старыми  постройками?  А
как же артиллерийская бригада? За нею нужен  глаз  да  глаз.  А  пороховой
завод? И там без вас пальцем не пошевелят.  А  когда  заниматься  ракетным
делом?
     -- Эх, дружище,-- отозвался  Засядько,  не  отрываясь  от  циркуля  и
счетной линейки,-- многое ты перечислил, но это лишь  малая  часть...  Все
бросил бы я ради ракетного дела. Это тот невзрачный птенчик,  из  которого
выведется сказочная птица  Симург...  Но  пока  приходится  делать  шаг  в
сторону.  Обязан!  Хорошо  вижу  завтрашний  день  российской  артиллерии.
Поэтому придется возглавить и это заведение, самому составить программы на
многие годы вперед. Да и кто лучше меня знает, что нужно  артиллеристам  в
будущем?  Лишь  потому  и  взвалил  на  плечи  новую  ношу.  Ясно?  Теперь
артиллерийское дело Российской империи целиком и полностью в  моих  руках.
Начиная от производства пороха и кончая поставкой в армию готовых  орудий.
Да и артиллеристов готовлю сам...
     -- А надо ли это вам?
     -- Надо,-- ответил Засядько, однако в голосе  прозвучало  сомнение.--
Похоже, все-таки надо...
     Между  делами  он  изобрел  калибромер  и  особый  лафет  для  пушек,
специально предназначенных для обороны крепостей.  Об  этом  его  попросил
великий князь Николай, будущий император России.
     Очень много приходилось работать и с  орудиями,  которые  отливали  в
глиняных опоках и в земляных формах, чтобы определить изменения в металле.
Папки  с  описаниями  многочисленных  опытов  занимали  в  его  библиотеке
несколько полок.  Особенно  трудоемкой  и  неблагодарной  была  работа  по
переливке старых орудий, когда потребовалось  узнать,  сколько  раз  можно
совершать эту операцию, сохраняя требуемую крепость металла.
     В эти же дни он успел изобрести  "маленькую  переносную  машинку  для
передвижения орудий самого большого калибра". Потомки назовут ее домкратом
и оценят по достоинству, но сам изобретатель смастерил ее между делом  для
рабочих-литейщиков, чтобы хоть немного облегчить их тяжелый труд.
     Друзья удивлялись неиссякаемой энергии  генерала,  который  буквально
ошеломил  их  фейерверком  изобретений,  будучи  поглощен  совсем  другими
делами.
     Педантичный Внуков однажды  выписал  на  бумажку  должности,  которые
Засядько занимал в данный момент:
     "Директор    Артиллерийского    училища,    директор    петербургской
пиротехнической  лаборатории,  директор  Охтинского   порохового   завода,
директор петербургского Арсенала, командир учебной артиллерийской бригады,
смотритель карабинерского полка.
     Кроме того, по Вашим проектам и под Вашим руководством строятся новые
здания Артиллерийского училища, пиротехнической лаборатории и Арсенала.  К
тому же Вы делаете открытия и изобретения, которые не идут на ум  и  более
свободным людям. Признайтесь, Александр Дмитриевич, либо Вы  продали  душу
врагу  рода  человеческого,  либо  умеете  раздваиваться.  Правда,  тут  и
раздвоение не поможет. Вы наверняка один в десяти лицах?"
     Но и при такой загруженности  Засядько  ухитрялся  выкраивать  время,
чтобы просматривать новинки литературы. Он выработал привычку скорочтения,
и друзья часто удивлялись его феноменальной способности: генерал  читал  с
такой же скоростью, с какой человек перелистывает страницы.
     Однажды  Внуков  застал  Засядько,  углубившегося   в   "Литературные
листки".  На  приветствие  помощника  генерал  лишь  небрежно  кивнул,  не
отрываясь от чтения.
     -- Беллетристика? -- спросил Внуков скептически.
     -- Да, но  какая!  --  ответил  Засядько  рассеянно.--  Любопытнейшая
повесть... Тут есть и воздушные дилижансы, и машины для делания стихов,  и
воздушные десанты...
     -- Чушь какая-то,-- отозвался Внуков  неодобрительно.--  Услыхали  бы
господин Кукольник или господин Пушкин  про  машину  для  делания  стихов!
Затравили бы автора эпиграммами.
     -- Нет, ты послушай,--  оборвал  помощника  Засядько  и  стал  читать
вслух: -- "Правда, что в физических законах мы  гораздо  выше  древних,  и
если науки будут продолжаться беспрерывно в таком же множестве и  с  таким
же рвением, то любопытно знать,  что  будет  с  родом  человеческим  через
тысячу лет". Каково?
     Внуков пожал плечами.
     -- Ничего не будет. Все останется по-прежнему. А почему что-то должно
измениться?
     -- Эх, ты... В мир пришла наука, и автор это хорошо понимает.  А  это
силища, которая будет расти год  от  года.  Послушай  еще  отрывок.  Герои
перенеслись в будущее на тысячу лет, и им объясняют: "От  того,  что  наши
предки без всякой предусмотрительности  истребляли  леса  и  не  радели  о
воспитании  и  сохранении  дерев,  они  наконец  сделались   редкостью   и
драгоценностью!" Кстати, в этом будущем даже монеты чеканят не из золота и
серебра, которого много, а "из дубового и березового дерева".
     -- Впрямь чушь! --  воскликнул  Внуков.--  Да  у  нас  лесов-лесов...
Господи! Да их хоть  миллион  лет  руби  да  жги,  все  равно  еще  больше
останется. О каком сохранении деревьев может быть речь?
     -- Гм... А вот послушай еще... "Все, что вы здесь видите на  столе...
есть произведение моря. По чрезвычайному народонаселению на земном шаре  и
по истреблению лесов все почти животные и птицы, которые  прежде  в  таком
множестве употреблялись в пищу, перевелись. Но зато море представляет  нам
неисчерпаемый магазин  для  продовольствия.  После  изобретения  подводных
судов  и  усовершенствования  водолазного  искусства  дно   морское   есть
плодоносная нива, посеянная несчетным множеством питательных  растений,  а
воды снабжают нас в изобилии рыбами, водоземными животными и раковинами".
     Возмущенный  Внуков  поднялся.  Подводные  суда!   Дно   морское   --
плодоносная нива! Чрезвычайное народонаселение на земном шаре! Господи,  и
эту чушь пишет здравомыслящий человек. Да в своем ли он уме?
     Засядько перелистал страницы,  отыскал  заглавие.  Это  была  повесть
"Правдоподобные небылицы, или странствование по свету в  двадцать  девятом
веке". Автор Фаддей Булгарин.
     -- В двадцать девятом веке,-- сказал  Засядько  довольно.--  Ишь  ты!
Далеко заглядывает. Путешествие во времени, воздушный транспорт...
     -- Это приятель Греча, который у вас часто  бывает,--  сказал  Внуков
недружелюбно.-- Он сотрудничает в рылеевской "Полярной звезде" и дружит  с
Грибоедовым.  Намекните  кому-нибудь  из  них,  пусть  захватят  с   собой
Булгарина.
     -- А что,-- сказал Засядько, оживившись,-- буду рад  познакомиться  с
автором, который пытается заглянуть в будущее.

     Глава 37

     Крепостные,-- сказал Булгарин, глядя в окно на марширующих  во  дворе
солдат.-- В Европе их называют рабами. Так и говорят: рабство в Америке  и
в России. Злые языки, верно?
     Он  обернулся,  испытующе  посмотрел  на  Засядько.  Тот  поморщился,
покачал головой: его карие  глаза  блеснул  и  погасли.  Издатель  журнала
смотрел выжидающе. Александр сказал без охоты:
     -- Не будем играть в прятки. Знаю, почему спрашиваете. Тайное  "Южное
общество", верно?
     Булгарин  смутился.  Видно  было,  что  колеблется.  Наконец  спросил
уклончиво:
     -- И как вы находите этих молодых офицеров? Горячие головы...
     --  Горячие.  Вы  связываете  с  ними  какие-то  надежды?   Возможно,
отделение Польши? Могу порадовать, в их планах это предусмотрено.
     Булгарин встрепенулся:
     -- Откуда вы знаете?
     Некрасивое  лицо  его  пошло  пятнами,  он  разволновался,  шагнул  к
генералу.
     -- В мои руки,-- ответил Засядько  невозмутимо,--  попал  только  что
принятый ими документ, естественно, случайно, в котором намечено отделение
Польши и предоставление ей тех же свобод, которые будут введены в  России.
Так что я могу поздравить вас как поляка. Ведь вы польский шляхтич?
     -- Как и вы -- украинский!
     -- Я  давно  уже  русский  офицер...--  Засядько  какое-то  мгновение
подумал и добавил: --  Этих  принципов  придерживается  "Южное  общество",
созданное на Украине. Оно гораздо более демократичное, чем "Северное".  Те
вообще собираются сохранить монархию. Но и те  и  другие  --  остервенелые
военные... да-да, это говорю я, генерал артиллерии, но ведь я не  призываю
решать все проблемы стрельбой из пушек? А они требуют...  в  их  программе
действий,  когда  захватят  власть  --  завоевание   Кавказа,   завоевание
Бессарабии, завоевание среднеазиатских  стран,  завоевания,  завоевания...
Что много крови прольется, это не пугает меня, она все время льется, но  я
не верю, что штыками и пушками можно что-то сделать  доброе  или  хотя  бы
полезное!
     -- Они честные люди,-- сказал Булгарин, ощетинившись.
     -- Э, батенька... У меня денщик -- честнейший парняга. Но спросите  у
него, что надо сделать,  чтобы  всем  в  мире  стало  жить  хорошо?  Такое
предложит... А эти молодые и честные недалеко  от  него  ушли.  Уступи  им
власть -- весь мир утонет в крови! Нет уж, я вижу путь лишь в  просвещении
и улучшении нравов. И принятии новых законов. Как  все  люди  равны  перед
богом, так же должны быть равны и перед законом. Чтобы во всем мире  могли
сказать: "Есть еще судьи в России!"
     Булгарин горько усмехнулся. Могущественнейший прусский король  как-то
на охоте потоптал посевы на краю поля одного мельника.  Мельник  подал  на
него в суд. Суд рассмотрел дело, выслушал свидетелей и присудил  короля  к
крупному штрафу. Как король  не  пытался  отвертеться,  но  штраф  с  него
взыскали, а короля принудили признать свою вину. С того дня по всему  миру
пошло крылатое: "Есть еще судьи в  Берлине!"...  Но  надо  быть  безумцем,
чтобы подать в суд на российского императора!
     -- Да-да,-- сказал Засядько, читая  его  мысли  по  глазам,--  Россия
останется страной бесправия до тех пор, пока самый  последний  простолюдин
не сможет подавать в суд на первое лицо  страны...  и  побеждать  в  суде,
ежели прав! А ты можешь  мне  сказать,  что  так  будет  при  этих  черных
полковниках, что рвутся к власти? И что диктатор России, такой титул у них
предусмотрен для Пестеля, не ввергнет Россию в еще большее рабство? Только
еще более страшное -- военное? И вся  Россия  не  станет  страной  военных
лагерей?
     Булгарин молчал, понурившись. Наконец сказал потускневшим голосом:
     -- Нет, этого сказать не могу. Но сердцем я с ними.
     Засядько пожал плечами, улыбнулся. Единственный раз за всю  жизнь  он
позволил сердцу взять верх  над  разумом.  Но  то  был  особый  случай.  А
управление государством сродни  управлению  артиллерийскому  делу:  меньше
чувств -- больше точных расчетов.
     Так что, дорогой мой, никаких особенных надежд я не связываю с  этими
молодыми офицерами. В чем-то будет лучше, если им еще повезет, а в  чем-то
наверняка хуже...
     -- Вы пессимист, Александр Дмитриевич. А по мне хоть  монархия,  хоть
республика, хоть черти с рогами -- лишь бы Польша была свободна!  Премного
благодарен вам, Александр Дмитриевич, за утешительную новость. Теперь ночь
спать не придется, в облаках витать буду.
     -- Только и  остается,  что  витать  в  облаках,--  заметил  Засядько
горько.-- Не очень верю в успех. Слишком много среди этих  заговорщиков...
поэтов. Спорят и пишут бумаги, когда нужно действовать. Не секрет, что еще
в тысяча восемьсот шестнадцатом году они основали "Союз спасения", который
просуществовал два года, а потом переродился в "Союз  благоденствия".  Еще
через год переформировался в две организации: "Южное общество" и "Северное
общество". И вот уже, который год болтают, пишут бумаги, спорят...
     -- Откуда вы все знаете? -- ужаснулся Булгарин.
     -- "Южное Общество" находится как раз в Малороссии, на  моей  родине.
Именно во 2-й армии, генералом которой я являюсь. Там я  проходил  службу,
там остались мои помощники, туда я  должен  явиться  в  случае  объявления
войны. Мне известен каждый шаг в моей армии... А вот откуда вы знаете?
     Булгарин в замешательстве опустил голову.
     -- Можете не сочинять ответ,-- сказал Засядько  спокойно.--  Я  знаю,
что ваши лучшие друзья -- Рылеев,  Грибоедов  и  прочие  заговорщики.  Они
печатаются в вашем журнале, вы сотрудничаете в "Полярной  звезде".  Читал.
Но не слишком ли много людей знает об их собраниях? К тому  же  постоянные
споры, разногласия, раскол... Чудо, что государь император еще их  терпит!
Ему время от времени  докладывают  о  них,  но  он  лишь  отмахивается.  А
Милорадович, его на днях назначили  генерал-губернатором  столицы,  вообще
велел: "Оставьте их в покое! Пусть спорят, сочиняют и  читают  друг  другу
свои дрянные стихи".
     -- Вы не собираетесь примкнуть? -- спросил Булгарин осторожно.
     -- Нет! -- ответил Засядько резко.-- Ни в коем  случае.  У  них  свои
заботы, у меня свои...
     Через несколько  минут,  когда  Булгарин  взглянул  на  часы  и  стал
поспешно прощаться, Засядько будто между прочим заметил:
     -- Под моим началом -- артиллерийская бригада и  карабинерский  полк.
За мной они пойдут в огонь и воду.
     Он многозначительно посмотрел на  озадаченного  Булгарина  и  добавил
строго:
     -- Но это я так: к слову. Для осведомленности.
     Уже на улице Булгарин ломал голову: что хотел сказать  этим  отважный
генерал? Да, у него  одного  достаточно  сил,  чтобы  захватить  власть  и
сместить императора.
     Но на чьей стороне он окажется?

     В воскресенье он с Олей поехал в театр. Весь Петербург  давно  ожидал
приезда знаменитого тенора Андароччи, о его необыкновенном голосе говорили
с восторгом уже с прошлого сезона. Все знаменитости Франции и Италии,  так
уж повелось, сразу же приезжали в Петербург и  Москву,  именно  в  богатой
России они делали наибольшие сборы.
     В Петербурге переняли дурную моду приходить  в  театр  после  первого
акта, а то и после первого действия, но на этот  раз  зал  был  полон  еще
перед началом.
     Оля с восторгом рассматривала зал в лорнет. Зрение у нее было  совсем
не дворянское, орлица позавидует, но ей нравилась изящная вещица,  изделие
французских умельцев-ювелиров. Александр подарил, чтобы у нее  было  время
для нужной паузы в разговоре, когда нужно спешно собраться  с  мыслями.  У
мужчин для этого  служат  табакерки  с  нюхательным  табаком,  трубки  для
курения, когда вроде бы занят набиванием  табака  или  возжиганием,  а  на
самом деле лихорадочно шаришь в пустой голове в поисках удачного ответа.
     Ложи блистали расшитыми золотом камзолами  и  мундирами.  Вельможи  и
сановники,  генералы  и  родовитые  князья,  знатнейшие   дамы,   графини,
баронессы, княгини, все в роскошнейших  платьях,  невообразимые  прически,
драгоценности, жемчужные колье, золотые серьги  с  бриллиантами,  алмазные
диадемы в затейливо убранных волосах, рубиновые ожерелья...
     И  над  всем  собранием,  даже  в  партере  витает  дух  богатства  и
благополучия. Генералы и сановники,  с  голубыми  и  алыми  лентами  через
плечо,   неторопливо   раскланиваются,   занимают   места,   готовятся   с
удовольствием  внимать  знаменитому  певцу  в  добротном   спектакле.   Но
по-настоящему знаменитым любой  певец  становится,  лишь  завоевав  сердца
взыскательных россиян в столице,  ибо  те  видели-перевидели  известнейших
певцов и музыкантов.
     Внезапно    зал    зашевелился,    по    нему     пронесся     вздох.
Генерал-полицеймейстер быстро отдал распоряжения помощникам, так же быстро
прокатился по ковровой дорожке навстречу Александру I. Тот вел супругу, за
ними двигалась свита блистающих драгоценностями придворных дам.
     Они вошли в свою ложу, государыня села впереди с придворными  дамами,
позади  встали  приглашенные  в  их  ложу.  Засядько   рассмотрел   князей
Трубецкого и Заболоцкого, а также двух иностранных  послов.  Александр  I,
обвел безучастным взором зал, заприметил Засядько, кивнул.
     Засядько  ответил  на  поклон,  а   когда   Оля   прошептала   что-то
восхищенное, пробормотал:
     -- Глупенькая, он не меня заметил... Весь зал давно уже таращит глаза
на тебя!
     -- Я что-то не так одела? -- испугалась она.
     -- Ты выглядишь как цветок среди чертополоха.
     -- Ну, скажешь еще,--  шепнула  она,  а  щеки  ее  залились  девичьим
румянцем.
     Он смотрел с любовью и нежностью. Это удивительное свойство  краснеть
так мгновенно и отчаянно, всегда приводило его в восторг. И в то же  время
она была смелой, отважной, не сидела, сложа руки. А встретив  наглеца,  не
тушевалась, а, прямо глядя в глаза, давала резкий отпор.
     В самом деле, едва они  появились,  на  них  были  устремлены  многие
взоры. О нем знали как о  лихом  воителе,  ставшим  администратором,  мол,
пользуется безграничным доверием государя, с ним надо держать ухо  востро,
а она сразу же по приезде завоевала  славу  одной  из  красивейших  женщин
столицы, если не красивейшей, и это мнение света за эти годы  не  померкло
ни на один день. Каждую весну на балу у губернатора вспыхивала то одна, то
другая звездочка, но проходил  год,  и  вот  уже  щечки  поблекли,  взгляд
потускнел,  а  девичья  грация  неуловимо  быстро   сменяется   нездоровой
полнотой, к которой особенно склонны русские женщины. Ольга Засядько,  как
все видели, оставалась вечно юной царевной...
     Тенор в самом деле был не плох. Молод, красив, только  уверенности  в
нем еще не чувствовалось, но это Засядько  отнес  скорее  к  достоинствам.
Пока человек не уверен в себе, он работает вдвое больше.
     Зал восемь раз вызывал певца на бис, восторженные зрители бросали  на
сцену цветы. Тот раскланивался, посылал  отзывчивым  слушателям  воздушные
поцелуи. Засядько ясно видел в  темных  как  маслины  глазах  неподдельное
счастье. Если уж признал Петербург, богатый и взыскательный, то признает и
остальной мир!
     -- Спасибо,-- сказала Оля горячо.-- Ты  удивительный!  Хоть  и  редко
вывозишь меня в театр, но всегда так удачно!
     -- Это тебе спасибо,-- ответил он искренне.-- Ни жалоб,  ни  стенаний
на то, что держу затворницей...
     -- Это ты держишь? -- возмутилась она.-- Какая самоуверенность!
     Смеясь, они спускались к выводу из театра. В самом деле, больше всего
ее держат дети, что растут не по дням, а  по  часам  --  сильные,  налитые
жизнью, звериным здоровьем, не желающие спать ни днем, ни  ночью,  готовые
ходить  кувырком  с  утра  до  вечера,  на  лету  хватающие  все   обрывки
разговоров,  подбирающие  знания  отовсюду,  будь  эти  степенный  рассказ
профессора, зашедшего в гости к Засядько, или мат пьяного извозчика...
     У подъезда царила обычная сутолока, когда иззябшие в ожидании  кучера
и форейторы наперегонки кидаются к ступенькам, едва завидят фигуру барина.
Крик, свист и щелканье кнутов,  вопли,  ругань,  всяк  торопится  отъехать
первым. Наше российское бесстыдство, подумал Засядько с  отвращением.  Еще
когда тенор пел, иные находчивые уже  вставали  и  пробирались  к  выходу,
топча ноги оставшимся и мешая им увидеть концовку спектакля! Такой граф по
манерам не ушел от своего извозчика, а умом  и  вовсе  не  передюжит  даже
подошвы своих дорогих сапог.
     Возле подъезда  повозки  сшибались  корпусами,  задевали  друг  друга
колесами, стоял треск  и  щелканье  бичей.  Испуганно  ржали  лошади.  Для
форейторов было делом чести подать карету раньше других,  обойти  кучеров,
тут не до соблюдения приличий, побеждает сильный да ловкий, а  со  слабыми
не считаются даже в просвещенной Европе, здесь же вовсе Россия...
     Засядько с отвращением смотрел как иные давили народ, ломали  повозки
других театралов, ломились сквозь толпу  как  свиньи  через  камыш,  будто
дикие звери спасались из пожара. Вот она, Русь, с ее широтой души: от слез
умиления во время спектакля, до грязного мата и  смертоубийства  сразу  же
после него!
     Василь,  гордо  восседая  на  козлах,  сумел  пробиться  к  подъезду.
Александр подал руку Оле, помог влезть, сам втиснулся рядом. Повозка  была
легкая, маневренная, и Василю удавалось протискиваться там, где застревали
другие.
     Их обогнала карета, больше похожая на  боевого  слона  ударной  армии
Ганнибала. Богато  украшенная  золотом,  тяжелая,  массивная,  на  толстых
крепких колесах, она будто и была рассчитана на  столкновения  с  другими.
Лошади запряжены цугом, восемь пар, нелепейшая мода, непрактичная на Руси,
форейтор стегал коней и орал во весь голос, а далеко позади  кучер  щелкал
кнутом. В крохотном окошке, похожем на бойницу, мелькнуло  хмурое  лицо  с
хищно загнутым носом.
     Карета рвалась вперед, давя и с  треском  сшибаясь  с  более  легкими
повозками. Одна карета от удара повалилась на бок, там заверещали  на  два
голоса, мелькнуло  розовое  платье.  Еще  одну  развернуло  боком,  дышлом
уперлась в стену. Кучер лихо орал, свистел, плеть  с  азартом  хлопала  по
лошажьим крупам. Люди  едва  успевали  шарахаться  в  стороны,  а  кто  не
успевал, того сбивало с ног.
     Василь придержал коней,  давая  дорогу,  с  таким  зверем  треснуться
боками -- себе дороже, и карета проломилась  дальше,  сцепилась  с  кем-то
колесами, обе встали, загородив дорогу и повозке Засядько, кучера орали  и
размахивали бичами.
     -- Подожди здесь,-- велел Засядько.
     Он выскочил, в несколько  быстрых  шагов  достиг  сцепившихся,  двумя
ударами шпаги обрубил постромки, и лошади освобожденно ринулись  вперед  и
пропали в ночи вместе с вопящим форейтором на передней. Кучер раскрыл  рот
и так застыл, жалкий, растерянный, сидя на облучке, перед которым не  было
коней.
     Засядько засмеялся зло, повернулся и пошел обратно к свой карете.  Но
когда проходил мимо чужой, дверца распахнулась, оттуда  вывалился  высокий
человек с хищно загнутым носом. Он зарычал разъяренно:
     -- Опять? Опять вы?
     -- Простите,-- сказал Засядько холодно,-- что-то не припоминаю, чтобы
мы с вами были знакомы.
     -- Это вы не знакомы,--  выкрикнул  человек  зло.--  Но  я  вас  знаю
неплохо!
     -- Тогда вам повезло больше,-- сказал Засядько.
     Он даже не подумал,  что  это  могло  прозвучать  как  самопохвальба,
каждый в сказанное вкладывает свой смысл,  но  незнакомец,  похоже,  понял
именно так, как  жаждалось  оскорбленному  самолюбию.  Засядько  не  успел
сделать второго шага, а в спину яростно крикнули:
     -- Мерзавец!
     -- Очень приятно,-- ответил он,-- а я -- генерал Засядько!
     -- Я знаю, кто вы! Вы мне за это поплатитесь!
     Засядько обернулся:
     -- Если вы знаете, кто я, то знаете, куда прислать своих секундантов.
     Он открыл дверцу, увидел белое как мел лицо Оли. Встревожился:
     -- Что-то случилось?
     Она прошептала:
     -- Это Маратин...
     -- Ну и что? -- удивился он.-- А кто такой Маратин?
     -- Он добивался моей руки.
     -- Многие добивались,-- сказал он равнодушно. Подумал,  что  его  тон
может обидеть ее, добавил,-- сколько же их! Я думал, Серж был последним.
     -- Маратин был намного настойчивее. Но нам повезло, он был в  отъезде
за рубежом, когда мы... все успели.
     Карета выбралась на прямую к дому, Василь начал  нахлестывать  коней.
Колеса застучали чаще. Засядько отмахнулся:
     -- Ладно, забудем... Тебе не  показалось,  что  со  второго  действия
певец был просто в ударе?

     Глава 38

     Он вскоре забыл об инциденте и был удивлен, когда на следующее утро к
нему явился гвардейский офицер в чине майора, представился и  сказал,  что
он прислан тайным советником Маратиным для вопроса о предстоящей дуэли.
     Засядько посерьезнел. Тайный советник -- очень высокий чин,  в  армии
равен генералу,  так  что  дуэль  будет  равная.  Понятно  и  как  Маратин
ненавидит его, ибо майор даже и не заикнулся о примирении.
     Интересно, подумал Засядько, что если бы я  предложил  принести  свои
извинения? Принял бы Маратин? Или  жажда  мести  ослепила  настолько,  что
жаждет пролить кровь в любом случае?
     --  Как  вызванный  на  дуэль,--  говорил  между  тем  майор,--   мой
подопечный имеет право выбора оружия. Он предпочел шпаги...
     Надеется,  что  со  шпагой  у  молодости  больше  преимуществ,  понял
Засядько. Что ж, верно. Только не знает, что я сейчас почему-то сильнее  и
ловчее, чем был двадцать лет  тому.  Или,  по  крайней  мере,  равен  тому
безрассудному герою штурма Мантуи.
     -- Шпага, так шпага,-- сказал он.-- Возражений нет.
     -- Теперь о месте...
     -- Да подберите сами,-- сказал Засядько,-- я заранее согласен с вашим
выбором.
     Он чувствовал себя глупо. На дуэлях за  всю  бурную  жизнь  почти  не
дрался, две-три не в счет... или пять, н не помнил точно,  ибо  жизнь  шла
под свист пуль и рев ядер, рубил саблей с коня и пешим, стрелял  в  людей,
захватывая их батареи и отстаивая свои, тут счет был бы не на единицы,  но
вести счет на войне безнравственно и аморально, не утки падали наземь  под
его выстрелами!
     --  Я  знаю  одно  уединенное  место  за  городом,--  сказал   майор,
кланяясь.-- Близко, дорога отменная, и ехать не больше получаса!
     -- Отлично,-- согласился Засядько кисло,-- я бы  не  отказался  и  от
места за десять минут от города.
     -- Увы, слишком много  гуляющих...  И  усадьбы  начинают  строить  за
городом.
     -- Против моды не попрешь,-- вздохнул Засядько.--  Передайте,  что  я
согласен. А секунданта я подберу сегодня же.
     -- Тогда назначим на завтра?
     -- На завтра,-- согласился Засядько.
     -- Имею честь откланяться!
     -- До завтра.

     Маратин шел, задумавшись, когда услышал быстро приближающиеся шаги. В
его сторону шел, держа его взглядом, Васильев,  один  из  высших  офицеров
Генштаба. Они были бегло представлены когда-то на каком-то вечере, с  того
времени никогда не встречались, не  разговаривали,  инстинктивно  чувствуя
антипатию  друг  к  другу,  и  теперь  Маратин  удивился,  когда  Васильев
остановился рядом с ним:
     -- Граф, вы попали в неприятную ситуацию.
     Голос Васильева был сочувствующий. Маратин поморщился:
     -- А вам какое дело?
     -- Есть дело.
     -- Какое все же?
     Васильев оглянулся по сторонам, еще больше понизил голос:
     -- Засядько -- первая шпага армии.  Во  всей  Российской  империи  не
найдется человека, который бы виртуознее владел оружием.  Будь  то  шпага,
сабля, пистолет или просто кулаки.
     -- Похоже,-- буркнул Маратин с неприязнью,-- вы все деньги  поставите
на него.
     Васильев криво улыбнулся:
     -- Поставлю. Но я очень хотел бы, чтобы победили вы.
     -- Почему?
     Васильев прямо посмотрел в глаза молодого графа:
     -- У меня с ним личные счеты.
     -- Ого! Приятно, что не я один.
     Голос Васильева стал хриплый  от  сдержанной  ярости.  Маратин  вдруг
увидел всю глубину ненависти, обуревавшей этого человека:
     -- У меня тоже должна была быть  с  ним  дуэль...  Но  это  случилось
двадцать лет тому. Он уже тогда  был  первой  шпагой  Российской  империи,
лучшим стрелком и наездником. У меня не было шансов. И я...
     -- Догадываюсь,-- сухо сказал Маратин.
     -- У меня не было  шансов!  --  повторил  Васильев  затравленно.--  Я
отступил... Нет, я не стал извиняться, но я срочно перевелся из  части,  а
мы были в победоносных войсках Суворова в Италии... Перевелся я в холодный
Петербург. Родня и благожелатели говорят, что здесь я лучше  устроил  свою
карьеру, но я-то знаю, что с того дня  мой  дух  был  сломлен.  Я  впервые
отступил, и с тех пор моя  жизнь  стала  сплошным  отступлением.  Хотя  со
стороны казалось, что я поднимаюсь по ступенькам карьеры!  Я  каждый  день
просыпался с ощущением поражения. Мои дни были отравлены, и я в горячечных
мечтах всегда побеждал его на дуэли, сбрасывал с высоких  башен,  топил  в
бушующем море, растаптывал конем... Увы, это были только  мечты.  Сладкие,
но  несбыточные.  А  вредить  ему  я  мог   только   по   мелочам.   Такое
пакостничество, мелкое и жалкое, еще больше унижает меня и точит душу!  Но
вот вы сейчас, если не откажетесь от дуэли...
     Маратин сказал нехотя:
     -- Мне это не приходило в голову.  Хотя  сейчас,  после  ваших  слов,
честно говоря, я мог бы подумать и об отступлении. Но это не входит в ваши
планы, как мне кажется?
     -- Нет,-- горячо сказал Васильев.-- Простите...  но  я  хочу  вас  на
своем примере  предостеречь.  Отступление  спасет  жизнь...  но  лишь  для
мучительных  угрызений...  Нет,  не  совести,  а  самолюбия,  достоинства,
мужской чести! Жизнь будет спасена, но отравлена...
     -- Я не намерен отступать,-- сказал Маратин сухо.
     -- Но вам надо победить! И для себя и... для меня. Однако в  открытом
поединке у вас нет шансов. Вам надо уравнять их...
     Маратин вскинул брови:
     -- Как?
     -- Разве это честный поединок, когда сходятся мастер с новичком? Я не
имею в виду  вас,  а  так,  вообще?..  Нет,  ведь?  Вооруженный  шпагой  с
безоружным?.. У вас должно быть нечто еще, кроме шпаги. Например,  панцирь
под камзолом... Понимаю, это  не  только  противно  кодексу,  но  и  легко
обнаружится. Но есть и другие способы...
     Он видел по лицу молодого графа, что тот, хотя  и  с  ходу  отвергает
почти  каждое  его  слово,  все  же  слушает  внимательно,  на  лице  ясно
отражается борьба. Да и попал в точку: поединок на шпагах  или  пистолетах
справедлив лишь в случае, когда сходятся  равные.  Но  если  один  намного
сильнее, то  это  больше  смахивает  на  убийство.  И  этом  доводом  надо
пользоваться, повторить чаще,  развивать,  пока  чувство  чести  не  будет
поколеблено в достаточной мере...
     -- У меня есть идея,-- сказал он настойчиво,--  как  уравнять  шансы!
Только уравнять, в  этом  нет  никакой  подлости...  если  посмотреть  без
предвзятости.
     Маратин кивнул:
     -- Мне интересно выслушать ваши предложения.
     -- У меня давно припасен очень сильный яд... Нет-нет,  не  пугайтесь,
никто травить вашего противника не будет. Это  нечестно,  это  подло,  это
противно дворянскому кодексу чести.  Я  просто  предлагаю  смазать  кончик
вашей шпаги этим ядом...
     Маратин с отвращением отшатнулся:
     -- Но это и есть подло!
     -- Нет,-- отрезал Васильев резко.-- И  в  этом  случае  у  вас  будет
шансов на победу меньше, чем у него.  Не  забывайте,  он  все  еще  лучшая
шпага... Вы уверены, что сумеете коснуться  его  хоть  кончиком  шпаги  до
того, как он трижды поразит вам те  места,  которые  возжелает?  Я  --  не
уверен.

     Секунданты отыскали место  для  дуэли,  это  оказалось  сразу  же  за
городом, договорились что и как будет объяснено  властям.  Если,  конечно,
кто-то будет убит, либо ранен. С тех пор, как дуэли запретили, приходилось
изобретать всевозможные уловки, но чаще  всего  валили  на  некого  Ваньку
Каина, что разбойничал в окрестностях. Власти  глубокомысленно  покачивали
головами: этот Ванька Каин показывался сразу в трех-четырех местах, в один
и  тот  же  день  убивает  или  ранит  благородных  господ  в   Москве   и
Петербурге... Но не грабит, прямо благородный мститель какой-то!
     Ветер дул холодный, сырой,  тучи  нависали  над  головой  недвижимые,
свинцово-серые, недобрые. Такая же  сырая  и  каменистая  земля  была  под
ногами.
     Засядько   прибыл   с   секундантом,   неизменным   Внуковым,   почти
одновременно с Маратовым -- их коляска как раз показалась  с  той  стороны
местности.
     Засядько выпрыгнул, прошелся, разминая ноги. Посмеиваясь, он наблюдал
как секунданты церемонно сошлись посреди  полянки,  раскланялись  вежливо.
Вместе с секундантом Маратина,  гвардейским  майором,  прибыл  господин  в
темной одежде,  молчаливый  и  малоподвижный.  Засядько  в  нем  определил
доктора, непременного участника дуэлей. Внуков поинтересовался бодренько:
     -- Не желает ли господин Маратин принести извинения?  Тогда  на  этом
можно было бы покончить ко взаимному удовольствию.
     Секундант Маратина, сегодня еще более надменный  и  важный,  округлил
глаза:
     -- Это... это неслыханно! Это вы должны принести извинения,  а  мы...
мы еще посмотрим!
     Засядько слышал о чем разговор, покусывал губы, чтобы не рассмеяться.
Внукову нравится таинственность и запретность, он  прямо  упивается  ролью
участника  запрещенного  властями  действа,  раздувается  от  гордости   и
тщеславия.
     Нескоро закончив  с  формальностями,  он  раскланялся  и  вернулся  к
Засядько. Тот взглянул вопросительно. Внуков объяснил:
     -- Примирение исключено абсолютно! Поединок  должен  продолжаться  до
первой крови... или...
     Засядько вышел на середину полянки и молча вытащил  шпагу  из  ножен.
Маратин расстегнул и сбросил камзол, теперь они оба были в белых рубашках.
Маратин даже расстегнул ее на груди, будто  показывая,  что  под  ней  нет
панциря, на самом же деле остро завидуя счастливцу,  который  без  мундира
выглядит еще моложе и сильнее.
     Засядько встал в  боевую  стойку,  Маратин  вытянул  вперед  руку  со
шпагой, стукнул клинком о клинок в приветствии-угрозе.  Секунданты  встали
по краям поляны, гвардейский офицер велел:
     -- Поединок... начали!
     Шпаги зазвенели, ударяясь друг о друга сперва ощупывающе,  потом  все
увереннее, злее, настойчивее. По изменившемуся лицу  Засядько  понял,  что
Маратин ощутил силу его кисти, когда шпагу отбрасывает после каждого  даже
вроде бы легкого удара, а острие генеральской  шпаги  все  время  нацелено
прямо в лицо.
     Все же Маратин фехтовал умело, он выглядел сильным  и  неутомимым,  в
нем не было ни капли жира, а узловатые сухожилия выступали под  кожей  как
толстые веревки. Его шпага словно бы постоянно искала позицию  для  удара,
даже если стойка была явно  невыгодной,  на  лице  было  выражение,  будто
выбирает место, куда  воткнуть  отточенное  как  бритва  острие.  Засядько
держал  лицо  недвижимым,  пусть  не  догадывается,  что  нехитрый  маневр
разгадан, и утомить его так просто не удастся.
     Сам он орудовал шпагой легко и с удовольствием. К Маратину вражды  не
чувствовал, а если дуэль до  первой  крови,  то  придется  слегка  ранить,
царапнуть руку или плечо, все будут удовлетворены. И Маратин на  продлении
поединка настаивать не будет, уже видит с кем скрестил оружие...
     Он разогрелся, его шпага блистала на солнце, звенела весело. Двигался
легко и быстро, даже  быстрее  Маратина,  а  тот  все  больше  сковывался,
становился угрюмее, на лбу выступили крупные капли пота. Секунданты встали
рядом, смотрели неотрывно. Им было уже ясно, что Засядько  мог  бы  ранить
или убить противника, но, похоже, генерал так истосковался по звону шпаги,
так  увлекся  самим  поединком,  что  устроил  для  себя  и  других  целое
представление...
     Однако Маратин, бледный и решительный, хотя и  пятился,  но  все  еще
держал глазами смеющееся лицо Засядько. Он уже  отбивал  удары  с  трудом,
дыхание из его груди вырывалось хриплое,  мутные  капли  стекали  по  лбу,
заливали глаза. Он морщился, а когда Засядько на  миг  сделал  шаг  назад,
поспешно вытер лицо.
     Засядько  уловил  в  его  глазах  намек  на  благодарность,  все-таки
противник щадил его, и вместе с тем жгучую ненависть, бессильную и от того
все более острую.
     Пора, подумал он, морщась от  необходимости  ранить  человека  не  на
войне. Иначе это выглядит уже некрасиво...
     Он сделал выпад, Маратин  судорожно  пытался  закрыться,  однако  его
шпага,  звякнув,  внезапно  вылетела  из  руки.  Острие   шпаги   Засядько
материализовалось у  плеча  Маратина,  коснулось  его  рубашки.  Вздохнув,
Засядько сказал сочувствующе:
     -- Это с каждым бывает... Возьмите мою шагу!
     Он сунул эфес в потную ладонь противника. Даже не коснувшись  ее,  он
чувствовал как устал Маратин, и как дрожит его рука. От  него  уже  разило
потом как от скаковой лошади, а дышал с хриплыми стонами.
     Он шагнул в сторону, ловко одним движением подхватил шпагу  Маратина,
встал в позицию:
     -- Продолжим.
     Маратин внезапно побледнел, в глазах  появился  ужас.  Остановившимся
взглядом смотрел на шпагу в руках  противника,  словно  это  была  не  его
собственная шпага, а ядовитая змея.
     -- Я... я не могу...
     -- Превосходно,-- согласился Засядько с облегчением.--  Вы  приносите
извинения?
     -- Да... То есть, нет...
     -- Нет, тогда продолжим.
     Я не сделаю тебе очень больно, добавил он про себя.  Но  ты  получишь
шрам,  которым  будешь  хвастаться  перед  знакомыми  женщинами  и   перед
друзьями, показывать внукам и врать каким был лихим дуэлянтом...
     Маратин все  еще  не  отрывал  взгляд  от  шпаги  в  руках  Засядько.
Приблизились встревоженные секунданты. Майор сказал обеспокоенно:
     -- Ежели из-за плохого самочувствия дуэль можно отложить
     Маратин, встретившись взглядом с  глазами  Засядько,  медленно  начал
краснеть. Бледность отступала медленно, но краска жгучего  стыда  заливала
лицо, воспламенила уши, спустилась на шею.
     -- Это противно чести,-- сказал он хрипло.-- Да  будет  по  заповеди:
получи то, что желал противнику... Я готов, господа.
     Он прямо взглянул в лицо Засядько, глаза его странно блеснули. В  них
была такая гремучая смесь гордости, отчаяния, страха, стыда, унижения, что
Засядько едва сам не отшвырнул шпагу. Однако Маратин уже встал в  позицию,
острие его шпаги метнулось к его груди.
     Засядько с трудом отбил удар, несколько мгновений только защищался. У
Маратина словно бы вскрылся неведомый запас сил, он  все  время  наступал,
острие его шпаги неустанно стремилась то к горлу, то прыгало  в  грудь,  и
Засядько едва успевал парировать,  а  то  и  вовсе  кончик  шпаги  холодно
целился в лицо.
     Сцепив зубы, Засядько фехтовал, ибо стало труднее  ранить  противника
так, чтобы стороны были удовлетворены, секунданты остановили  схватку,  но
рана чтобы оказалась пустяковой. Несколько раз он  мог  нанести  серьезный
удар, даже смертельную рану, но все ждал. Наконец увлекшийся Маратин забыл
о защите, и шпага Засядько молниеносно устремилась вперед.
     Секунданты не поняли, почему Засядько без видимой причины отскочил на
пару шагов. Удар был настолько стремителен,  что  его  даже  не  заметили.
Маратин  же  сделал  еще  шаг  вперед,  его  шпага  рассекала  воздух,  но
остановился и он, посмотрел на свое плечо. Там медленно появилось  красное
пятно.
     Секунданты бросились вперед с криками:
     -- Довольно! Первая кровь!
     Засядько отсалютовал с улыбкой, поклонился Маратину. Тот  смотрел  на
него с застывшей улыбкой. Лицо у  него  было  бледное  и  страшное  как  у
мертвеца.
     Господи, подумал Засядько с неловкостью. Не повредил  ли  я  какие-то
важные жилы? Вроде бы нет, там мякоть,  заживет  быстро.  Наверное,  очень
боится боли... Или не выносит вида крови.
     Он взял свою шпагу из безжизненных пальцев Маратина, Внуков подхватил
оружие  противника  и  передал  майору.  Доктор  уже  хлопотал  над  раной
Маратина, а тот, к удивлению Засядько, небрежно отстранял его услуги, и  в
этом не было никакой показухи.
     Внуков подошел довольный, но тоже чем-то озадаченный:
     -- Ну как?
     -- Что?
     -- Ну, как тебе показалось...
     -- Показалось? Да, именно показалось,  померещилось.  Что-то  у  меня
тягостное чувство какое-то... Вчера еще было смешно и неловко, все-таки мы
взрослые люди,  я  сейчас  и  вовсе  как-то  гадко...  Зови  карету!  Надо
возвращаться.
     Внуков с облегчением перевел дыхание. Похоже, тоже стремился поскорее
уйти с этого  места.  И  уже  не  только  потому,  что  нарушили  закон  о
недопустимости  дуэлей.  Нечто  тягостное  повисло   в   воздухе,   словно
предчувствие беды.

     Через два дня его посетил Внуков. Вид у него был мрачный. Не глядя  в
глаза, сказал глухим голосом:
     -- Маратин скончался...
     Засядько вздрогнул. Мгновенно вспомнил и странные слова  Маратина,  и
его отчаянный вид, и непонятное поведение.
     -- Почему?
     -- Ему стало дурно еще  по  возвращении,  из  кареты  едва  вышел.  В
спальню его отвели под руки. Ночью он скончался, а  труп  сразу  раздулся,
запах пошел очень нехороший.  Будто  шло  гниение.  Старуха,  что  явилась
омывать труп, упала в обморок.
     Засядько сказал медленно:
     -- Странные признаки...
     -- Очень странные,-- подтвердил Внуков. Он прямо  посмотрел  друга  в
глаза.-- Что ты об этом думаешь?
     -- Ну, боюсь и подумать.
     -- Я тоже.
     -- Понятно. De mortues aut bene, aut nichil...
     Внуков повторил задумчиво:
     -- О мертвых либо хорошо, либо ничего... Ты тоже подумал о его шпаге?
Вы ведь поменялись, как гласят условия старинных поединков...
     Засядько сказал нехотя:
     -- Потому и не хочу говорить о таком. Если у него  и  нет  еще  своих
детей, то есть родители, родня... Я не хочу, чтобы на них пало пятно. Свет
жесток, вовек за чужой грех не отмоются.
     -- Молчим?
     -- Лишь бы его секундант... да доктор не проговорились. Хотя вряд ли.
Их  могут  заподозрить  в  соучастии.  Смолчат!  Не  ради  чести,  а  ради
сохранения своих шкур.
     Внуков вздохнул:
     -- Так сами пороки наши могут приносить благо. Ладно...  Но  как  ты,
даже не дрогнул!
     -- Тогда?
     -- Тогда что, теперь!  Ведь  волосок  отделял  от  свершения  великой
подлости. Не даром же он  так  переменился  в  лице.  И  сказал  что-то  о
Провидении, которое все видит. Или  насчет  заповеди,  я  не  запомнил  от
волнения. Мол, не желай другому то, чего не хотел бы себе...
     Засядько с силой потер ладонями лицо, положил кулаки на крышку стола:
     -- Ладно. Это все суета сует. Вернемся к вечному.
     -- Согласен,-- сказал Внуков.-- Наливай!
     Засядько поморщился, не принимая шутки:
     -- Я говорю о новом здании Арсенала. Что слышно?
     -- Проект пока в канцелярии его величества государя императора.
     Засядько сказал безнадежно:
     -- Ну, тогда пиши пропало.
     -- Дело не  безнадежно!  --  сказал  Внуков  и  впервые  улыбнулся.--
Государь изволил затребовать эти бумаги для личного рассмотрения.  И  хотя
он все больше времени проводит на масонских собраниях и часами  молится  в
их тайных оргиях... хотя я не понимаю как на оргиях можно  молиться?..  но
решения принимает все еще быстро... и более-менее верно.

     Глава 39

     Александр  I  утвердил  план  и  смету  строительства  нового  здания
Арсенала, а также расходы по перенесению лаборатории в  безопасное  место.
Друзья  предлагали  Засядько  добиться,  чтобы  место  старой  лаборатории
оставили лично для него, и уже подсчитали, какой доход  ему  принесет,  но
генерал составил план по строительству лагеря для  своих  воспитанников  с
разведением при нем хорошего сада. "Это полезно для  здоровья  юнкеров,  и
вместе с тем лагерь будет близ самого училища",-- записал он.
     Наконец Арсенал был построен, и все необходимое  разместилось  там  в
должном  порядке.  Александр  I,  посетив  Арсенал,  пришел   в   восторг,
императрица Мария Федоровна, как об этом в тот же вечер  писали  газеты  в
разделе светской хроники, "с материнской заботливостью  входила  в  разные
подробности... осталась чрезвычайно довольна и со свойственной ей милостью
изволила изъявить свое удовольствие генералу Засядько".
     Великая княгиня Мария Павловна после обозрения Арсенала, как сообщила
через неделю та же светская хроника, изволила сказать: "Это не Арсенал,  а
магазин галантерейных вещей". Засядько долго прикидывал: похвала  это  или
оскорбление?  Видимо  все-таки  великая  княгиня  решила,   что   подобное
сравнение делает честь Арсеналу.
     Однажды  в  один  из  напряженнейших   дней   к   Засядько   подбежал
взволнованный полковник Крюгер, его помощник:
     -- Александр  Дмитриевич,  гости!  Его  императорское  величество  со
свитой!
     --  Знаю,--  ответил  Засядько,  взглянув  на  часы.--  Предупреждали
заранее...
     --  Что  же  вы  не  сказали?  --  не  удержался  Крюгер.--   Мы   бы
подготовились.
     Засядько взглянул на него холодно:
     -- Ковры постлали бы? Или посыпали песочком дорожки?
     Крюгер  поспешил  исчезнуть.  Засядько  неторопливо  пошел  навстречу
подъехавшим каретам.  Наметанным  глазом  отметил  несколько  иностранцев.
Такие делегации были ему  не  в  диковинку.  Осмотреть  Арсенал  приезжали
иностранные принцы, военные советники союзных держав, послы  дружественных
стран. Обычно их сопровождал  либо  сам  император,  либо  кто-то  из  его
братьев.
     -- Александр Дмитриевич,-- спросил осторожно  появившийся  за  спиной
Крюгер,-- может, вы переоделись бы?
     -- Уже не успеваю,-- ответил Засядько беззаботно.
     Он был в простой холщовой рубашке, изрядно  потертой  на  локтях.  На
боку желтело большое пятно от кислоты.
     С Александром I прибыла большая свита. Императрица  Мария  Федоровна,
великая княгиня Мария Павловна, великий  князь  Михаил  Павлович,  великий
князь Николай Павлович...  Все  великие  и  все  самые  знатные...  Был  и
неизменный Аракчеев, объект неугасающей ненависти в русских войсках.
     Царь милостиво кивнул Засядько, а великий князь Михаил вскинул руку в
приветственном жесте и пошел ему навстречу.
     Когда они обменивались  рукопожатием,  к  ним  приблизился  еще  один
человек  в  одежде  английского  покроя.   Засядько   узнал   фельдмаршала
Веллингтона, портреты которого встречал в газетах после битвы под Ватерлоо
довольно часто.
     -- Здравствуйте, генерал,-- сказал Веллингтон, протягивая руку.-- Нам
нет нужды представляться. Участники войн с  узурпатором  долго  еще  будут
узнавать друг друга по незаметным для других приметам!
     Засядько  пожал  руку  герцогу,  которому  еще  довелось  командовать
английскими войсками при завоевании ряда княжеств  в  Индии  --  сказочной
стране, где ему так и не удалось побывать.
     -- Я уж подумал, не сам ли это  Петр  Великий,--  говорил  между  тем
Веллингтон.-- Кстати, в Англии нарасхват продавались  газеты  с  описанием
Итальянского похода русской армии. Тогда у  нас  впервые  прочли  о  вашем
подвиге при взятии Мантуи. Вас  тогда  не  отметили  наградой?  Странно...
Потом ваше имя нередко упоминалось в военной  хронике...  Скажите,  а  эта
простонародная рубашка вам не мешает?
     Засядько понравилось, что фельдмаршал произнес  последнюю  фразу  без
нарочитой брезгливости.
     -- Почему она должна мешать? Очень удобна для работы.
     -- Разумеется,-- согласился Веллингтон.-- Но разве вам не  приходится
ежеминутно доказывать целесообразность такой одежды?
     Засядько рассмеялся. Веллингтон ему нравился.
     -- Не  обращаю  внимания.  Петр  тоже  любил  простую  одежду,  когда
работал.
     -- У Петра были великие  замыслы,--  возразил  герцог,--  он  мог  не
обращать внимания на мелочи.
     -- У меня тоже замыслы,-- ответил Засядько шутливо.
     Однако Веллингтон не рассмеялся. Внимательно всматривался в загорелое
лицо генерала. Он знал, что этого молодого генерала называли  специалистом
по ракетам -- новому и еще не изученному виду оружия. Кто знает...  Ракеты
-- темная лошадка. Может быть, ничего в них нет, а может  --  колоссальное
будущее. Нужно иметь мозг гения, чтобы,  глядя  на  яйцо,  видеть  в  небе
парящую птицу.
     -- Если ваше дело  удастся,--  сказал  Веллингтон,--  то  ваша  слава
затмит славу ныне живущих. Так уж  повелось,  что  при  жизни  смотрят  на
родословную, а после смерти оценивают дела.  Уже  сейчас  имена  механиков
Уатта и Фултона гремят на американском континенте, да и у нас  в  Британии
они известны больше иных принцев крови!

     Уже покидая Арсенал, Александр I осмотрел и  учебную  роту  Засядько.
Солдаты застыли как истуканы, ели глазами государя-императора.  Александр,
постаревший  и  с   блуждающим   взором,   как-то   чересчур   внимательно
всматривался в солдатские лица. Остановившись перед левофланговым, спросил
неожиданно:
     -- Если я велю тебе выстрелить мне в сердце, выполнишь?
     Солдат смотрел, выпучив глаза. Рявкнул густым сильным голосом:
     -- Я солдат, Ваше Величество. Мой долг -- выполнять все, что прикажет
вышестоящий командир.
     -- Значит, выстрелишь?
     Солдат ответил четко:
     -- Вы -- царь-император. Ваш приказ -- закон. Конечно, выстрелю.
     Александр кивнул, довольный вроде, подошел к другому:
     -- А ты выстрелишь?
     -- Выстрелю, Вше Величество.
     К третьему:
     -- А ты?
     -- Выстрелю, Ваше Величество.
     Так дошел до  конца,  все  отвечали  одинаково.  Но  последний  вдруг
ответил:
     -- Нет, Ваше Величество.
     Засядько видел как прояснилось лицо  императора.  Наконец  у  кого-то
любовь и преданность  императору  превозмогла  жесткий  закон  повиновения
приказам! Расчувствовавшись, он достал горсть золотых монет, вложил в руку
солдата:
     -- А почему не выстрелишь?
     -- Я  бы  с  охотой  стрельнул,--  пожаловался  тот,--  однако,  Ваше
Величество, я барабанщик. Мне ружье в руки брать вовсе не положено!
     Сдает император, подумал Засядько с тревогой. Что  с  ним?  Еженощные
моления с масонами доведут до умопомешательства и покрепче человека.  А  у
этого глаза всегда были на мокром месте.
     Пока Александр  I  осматривал  новые  пушки,  Аракчеев  расстегнул  у
солдата воротник, увидел грязное белье, взревел в ярости:
     -- Что такое? И  это  победоносная  армия?  Немедленно  сменить  всем
солдатам исподнее!
     Засядько сказал хмуро:
     -- Простите, но нашей роте уже пятый месяц не выдают запасное белье.
     -- Это не оправдание,-- рявкнул Аракчеев.-- Пусть поменяются  друг  с
другом!
     Засядько видел смеющиеся  глаза  Веллингтона.  Но  когда  разъяренный
Аракчеев отвернулся от Засядько, англичанин сделал чисто английское  лицо,
бесстрастное и неподвижное.

     21 августа 1821 года  генералу  Засядько  была  объявлена  высочайшая
благодарность за воинскую выучку учебного карабинерского полка, которым он
заведовал.  24  декабря  за  превосходные  знания  воспитанников  директор
Артиллерийского  училища  Александр  Дмитриевич  Засядько  был   награжден
орденом св. Анны 1-й степени. В апреле 1822 года изобретатель Засядько был
пожалован землей в  Саратовской  губернии,  которая  моментально  ушла  на
уплату долгов, ибо опыты с ракетами производились на собственные средства.
8 ноября директору, управляющему, начальнику и т.д. Засядько был  объявлен
приказ генерал-фельдцейхмейстера: "Осматривая 2  и  4  чисел  сего  месяца
Артиллерийское училище, учебную артиллерийскую бригаду и  С.-Петербургский
Арсенал, к совершенному моему удовольствию я нашел во  всех  частях  везде
превосходный успех,  отличный  порядок,  устройство  и  опрятность.  Столь
блистательное состояние я отношу единственно к особому усердию и попечению
начальника   сих   частей,   генерал-майора   Засядько,   будучи    всегда
признательным к его неутомимым трудам, на  пользу  службы  обращаемым,  от
действия коих все части более и более получают усовершенствования. Учебная
артиллерийская  бригада  доведена  до   такого   совершенства,   отличного
состояния по выправке людей,  знанию  всего  дела,  ловкости  в  ходьбе  и
обмундировании,  что  может  почесться  примерною  и  образцовою  во  всех
отношениях. Я приятнейшим долгом себе  поставляю  изъявить  генерал-майору
Засядько совершеннейшую мою благодарность и признательность, находя в  нем
истинного себе помощника".
     Профессор  Засядько  был  награжден  орденом  святого  Владимира  2-й
степени. И лишь ракетчика Засядько никто  не  отметил  и  не  наградил.  А
именно в это время он значительно увеличил дальнобойность своего детища  и
усовершенствовал шестиствольную ракетную установку. Но  самое  главное  --
наконец-то детально разработал теорию  ракетной  тяги.  Теперь  мог  точно
сказать, сколько потребуется пороха, чтобы запустить, к примеру, ракету из
Петербурга в Москву или даже на Луну. Правда, порох в  этом  случае  будет
далеко не лучшим топливом. Гораздо перспективнее окажется  нефть.  Вернее,
ее некоторые фракции...
     Однажды вот так сидел на веранде, подставив  лицо  редким  на  севере
лучам весеннего солнца. Послышались легкие шаги.  Засядько  чуть  повернул
голову, виновато улыбнулся. Это была Оля, вечная и преданная Оля,  которая
заслуживала многого, но которой он  дал  так  мало.  Он  наклонил  голову,
поцеловал руку, которую она опустила ему  на  плечо,  благодарно  прижался
щекой.
     -- Мой генерал,-- сказала она улыбнувшись,-- я вижу, у  тебя  сегодня
мирное настроение?
     Есть  женщины,  красота  которых  расцветает  год  от   года,   и   в
тридцать-сорок лет они красивее и обаятельнее, чем  были  в  восемнадцать.
Оля, теперь очевидно, оказалась вылеплена из этого редкого теста. Или этой
редкой глины.
     -- Перебирая свою жизнь,-- сказал он медленно,-- не нахожу оправдания
себе в одном:  слишком  мало  я  уделял  тебе  времени.  Работа,  опыты  с
ракетами, снаряжения, а ты все время оставалась в стороне...
     -- Я? -- удивилась она и с большой нежностью, как ребенка,  погладила
его по голове. Голос ее звучал искренне: -- Милый, дорогой мой человек, ты
не прав.
     -- Почему? Я даже по балам  не  возил  тебя,  а  где  еще  появляться
красивой женщине?
     -- Я счастлива,-- сказала она мягко.-- Ты занимался своими делами,  я
-- своими. Ты велик в своих мужских делах, я -- в женских!
     Он вопросительно взглянул на нее, но она вместо ответа указала  вниз,
на площадку в саду.
     Оттуда донесся крик и  гам,  разбойничий  свист.  Засядько  вместе  с
креслом пододвинулся к перилам, растроганно заулыбался.
     На площадку выкатились кубарем трое: два  мальчика  лет  шести-восьми
боролись с более рослым и, видимо,  старшим  противником.  По  дороге  они
наткнулись на садовую скамейку, послышался треск, и все  трое  прокатились
еще пару саженей. А позади остались сломанные доски.
     -- Сорванцы,-- сказал Засядько довольно,-- одни убытки от них. А  где
остальные?
     -- Взяли лошадей, собираются устроить скачки на берегу реки.
     -- Пусть,-- одобрил Засядько.-- Как прошли вчерашние занятия?
     -- Преподаватели не нахвалятся. Хорошо усваивают  иностранные  языки,
математику, физику, превосходно рисуют и музицируют...
     -- Ишь, даже музицируют? Ну, это уже  твое  дурное  влияние...  Шучу,
шучу, не дерись! Воспитание и образование должны быть  разносторонними.  А
гимнастическим упражнениям уделяют время?
     -- Больше, чем нужно,-- вздохнула Оля.-- На саблях и  шпагах  фехтуют
лучше, чем взрослые  офицеры,  необъезженных  жеребцов  укрощают...  Сразу
видно, чья цыганская кровь течет в жилах. Признайся, ты не был разбойником
или хотя бы конокрадом?
     -- Ну, разве что не в этой жизни...
     -- Я думаю,-- сказала она с намеком,-- ты и в этой успел немало.
     Он сделал вид, что не понял, сказал благодушно:
     -- Это хорошо, в здоровом детском теле -- здоровый дух, как  говорили
древние. А здоровый  дух  будет  стремиться  за  горизонт,  все  дальше  и
дальше... Сначала в дальние страны, потом... потом еще дальше.
     Вечером  заглянул  Внуков.  Засядько  отложил  в  сторону  бумаги   с
расчетами и,  едва  гость,  кряхтя,  уселся  в  глубокое  кресло,  сообщил
новость, которая привела подполковника в смятение:
     -- Вот что, дорогой дружище, решил я съездить на днепровские  пороги,
поклониться святым местам.
     -- Александр  Дмитриевич!  --  воскликнул  Внуков  в  ужасе.--  Вы?..
Поклониться?.. Святым местам? Александр Дмитриевич, вы  переработались.  У
меня однажды с головой тоже было такое, я, помню, надрался да  еще  целого
индюка съел на ночь...
     Засядько рассмеялся:
     -- Думаешь, рехнулся? Такой безбожник да вдруг  кланяться  иконам?  К
счастью, святыми могут быть не только иконы.
     -- Ну, могут быть мощи, ковчеги... ракии или раки, реликвии...
     -- На днепровских порогах какие могут быть ковчеги?  А  вот  реликвий
хватает!  В  виде  мечей  Святослава,  палицы  Кия,  топора  Руса,   палиц
дружинников Рюрика... Однажды боги спросили Одиссея, какую жизнь он избрал
бы: долгую и мирную или  короткую,  но  полную  подвигов?  Одиссей  выбрал
второе.  Боги  же  за  отвагу  даровали  ему   жизнь   долгую   и   полную
приключений... Не видишь связи? А  посетить  пороги  я  просто  обязан.  В
минуты просветления придумал машину, которая облегчит плавание  через  эти
самые пороги. Надобно осмотреть местность. Пусть корабли плавают...
     Наступило молчание. Каждый думал о  своем.  Наконец  Засядько  подвел
итог размышлениям:
     -- На той неделе я и съезжу. Всю зиму ждал...
     -- Не стоило бы на пороги, а? Зачем душу бередить? Может, лучше  хоть
раз в жизни на кавказские воды? Это вошло в моду. Ездят все, кому  надо  и
не надо. Вы бы видели, сколько там бездельников и пустоцветов!

     Однажды теплым летним вечером зеваки на  одной  из  харьковских  улиц
стали свидетелями довольно редкого зрелища. Они увидели незнакомую карету,
которую тащила четверка усталых лошадей.  Карета  была  ветхой,  однако  в
городе, где имелось всего три кареты, появление четвертой стало  событием.
Знатоки тотчас же определили, что экипаж заграничной  работы,  и  это  еще
больше разожгло любопытство.
     Карета свернула на Сумскую улицу и там  остановилась.  Из  нее  вышел
высокий, атлетического сложения  военный.  Широкие  плечи  облегал  старый
потертый мундир, на ногах были истоптанные сапоги.  За  ним  вылез  другой
военный, в чине подполковника, с длинным  бледным  лицом,  взял  небольшой
чемодан с веревочной ручкой и сумку с вещами.  Военный  подошел  к  дверям
каменного дома, дернул за шнурок.
     Так генерал Засядько  прибыл  в  Харьков.  Он  любил  этот  небольшой
городок, который протянулся с севера на юг, как он привычно  определил  из
кареты, на две версты, а с запада на восток -- на три с  небольшим.  Тихие
украинские ночи, родной с детства язык... Здесь переночует, а то и на пару
суток задержится, если карету починить не успеют раньше.
     С порога он оглянулся на строящуюся колокольню  Успенского  собора  и
улыбнулся своим мыслям. Начали ее в честь победы  над  Наполеоном  в  1812
году,  сейчас  идет  уже  1825  год,  а  конца  строительству  не   видно.
Харьковчане не спешат, словно у них впереди вечность. Счастливые!
     Карету чинили трое суток. Правда, он не отрывался  от  расчетов,  все
бумаги возил с собой, и теория ракетной тяги продвинулась  еще  на  шажок.
Так, углубленный в расчеты, он и не заметил,  что  карета  двинулась,  что
катит по степям и гаям, что восхитительные  багровые  закаты  переходят  в
сказочные тихие украинские ночи, а утром  вспыхивают  бесподобные  зори...
Зато стала  заметна  строгая  красота  интегралов  и  туго  натянутый  ряд
дифференциальных уравнений!

     Он прибыл на Хортицу, с неутомимой энергией  ходил  в  ледяной  воде,
замерял глубины, мерял пороги, высчитывал вес падающей через камни воды.
     -- Плотину пока построить не сможем,-- сказал он сожалеюще.--  Далеко
от Москвы, Петербурга. В полудиких странах вся жизнь идет в столицах, а  в
остальных городах и весях... так, ждет указаний.  Это  не  Голландия,  где
каждый город равен столице, а плотины на каждом шагу...
     -- Значит, ехали зря? -- спросил Внуков.
     -- Я  предусмотрел  и  такое.  Свободное  плавание  все  равно  можно
устроить! Не с помощью плотины, так с помощью  изобретенной  мною  машины.
Хоть так, хоть эдак, а река станет судоходной!
     Подул резкий ветер. На чистое  небо  наползла  черная  туча.  Донесся
далекий раскат грома.
     -- Александр  Дмитриевич!  --  сказал  Внуков  встревоженно.--  Гроза
будет! А у нас коляска открытая... Надо спешить!
     -- Успеем,-- отозвался Засядько.
     Он смотрел на остров, откуда предки его выступали в боевые походы.  А
гроза все приближалась, приближалась и, наконец, грянула. Вдали опустилась
и стремительно надвинулась на них плотная серая стена дождя.
     Засядько бросил последний взгляд на Хортицу и  пошел  к  коляске.  Он
даже не  вздрогнул,  не  поежился,  когда  ледяной  водопад  ревущей  воды
обрушился на голову и плечи. Просто не замечал ливня, грома и молний.
     Бешеные порывы пронизывающего ветра и проливной дождь сопровождали их
всю дорогу, целых тридцать верст. Лошади то и  дело  увязали  в  грязи,  и
Засядько с Внуковым, промокшие и продрогшие, терпеливо вытаскивали коляску
на твердый грунт.
     Измученный Внуков уже ничего не хотел. Единственным его желанием было
лечь здесь в поле и  умереть.  Все  что  угодно,  лишь  бы  избежать  этой
дорожной голгофы. Остальной путь был сплошным кошмаром. Он смутно  помнил,
что Засядько теребил его и что-то кричал в  самое  ухо.  Очнулся  в  своей
передней. Когда слуги торопливо снимали с него промокшую  одежду,  заметил
на себе плащ генерала. А как же он?
     От этой страшной мысли и чувства непоправимой вины Внуков подхватился
и снова бросился в ревущую ночь, уже не ощущая ни дождя, ни ветра.
     Засядько был дома,  сидел  у  жарко  натопленного  камина.  Лицо  его
казалось  застывшим.  Настолько  застывшим  и  бесстрастным,  что   Внуков
испугался и громко воскликнул:
     -- Александр Дмитриевич!
     Засядько повернул к нему голову, сказал с жутким спокойствием:
     -- Все.
     -- Что все?
     -- Закончил расчеты.
     -- Господи, в такое-то время! Как убрать пороги?
     Засядько раздраженно отмахнулся:
     -- Что пороги! Не я, так другой завтра бы это придумал. А я  закончил
вчерне расчеты... как бы тебе это  сказать...  Я  создал  теорию  ракетной
тяги!
     Внуков  смотрел  ошарашенно,  не  знал,  что   сказать.   А   вид   у
генерала-изобретателя был совсем не радостный.
     -- Сейчас вот думаю, жизнь -- как озеро:  чем  больше  высыхает,  тем
больше грязи показывается на дне... Чем занимался? Живу в дикое время, сам
дикарь...
     -- Не во всяком озере грязь! -- горячо запротестовал Внуков.-- На дне
горных озер нет грязи!
     -- Спасибо на добром слове... Ты уж извини великодушно, но я  сегодня
собирался еще немного поработать.
     -- Александр Дмитриевич, вам надо отдыхать.
     -- Отдыхать... Только мертвецы  имеют  право  отдыхать.  Только  они!
Кстати, ты никогда не задумывался над тем, что большую часть  человечества
составляют не живые, а мертвые? И они живут среди нас. Помогают.  Когда  я
вел в атаку на Бородинском поле своих людей, то рядом со  мной  шли  также
воины Александра Невского и Дмитрия  Донского...  Хочу  думать,  что  и  я
когда-то буду идти с кем-нибудь по Луне или другим планетам...
     -- Александр Дмитриевич!
     -- А что? Сохраните только память о нас, и  мы  будем  жить  и  после
смерти. А насчет Луны... дорогой мой друг, иные утопии бывают лишь слишком
рано высказанными истинами!

     Они отправились на другой день рано утром. По раскисшей  после  ливня
дороге, в разболтанной карете. Засядько на ходу  заполнял  бумаги  корявым
почерком, морщился, когда карету подбрасывало, и перо протыкало бумагу.
     Внуков качал осуждающе головой, а Засядько объяснил:
     -- В старости нужно работать больше,  чем  в  молодости.  Ты  так  не
находишь?
     -- Вам нужно отдохнуть, Александр Дмитриевич,-- только  и  нашел  что
ответить Внуков.
     -- Ах, оставь. Уже некогда отдыхать.  Не  успеваю.  А  сделать  нужно
многое... По-моему разумению, только мертвые имеют право отдыхать. Или это
я уже говорил? Да и то многие мертвяки трудятся во всю, работают, воюют.
     -- Александр Дмитриевич...
     -- Господи,  Внуков!  Ты  почему  такой...  прямой?  Я  говорю  не  о
вампирах. Невский, Донской, Суворов -- и сейчас с нами воюют, верно?
     -- Вы ненасытны,-- упрекнул Внуков, не сдержавшись.-- Что  еще  надо?
Ведь что-то гнетет, я же вижу! Другой сказал бы на твоем месте:  я  сделал
больше, чем дано человеку. И всего добился  сам,  своим  талантом,  волей,
трудолюбием. Я счастлив!
     -- Ты мой друг, и я могу сказать, что было бы для меня самым  большим
счастьем...
     Внуков весь превратился в слух. Что может осчастливить этого титана?
     -- Увековечить свое имя...-- прошептал Засядько,--  Где-нибудь...  на
обратной стороне Луны!
     Он невольно засмеялся, наблюдая за другом-ракетчиком. Тот отшатнулся,
словно кот, попавший передними лапами в горячее молоко.
     -- Эх, дружище,-- сказал Засядько невесело,-- ты даже  и  на  миг  не
допустил мысль, что я сказал это серьезно...-- И снова уткнулся в расчеты.
     -- До Луны далеко,-- заметил  озадаченный  Внуков,  не  зная,  что  и
подумать.-- Только праведники увидят ее обратную сторону.
     --  Надеюсь,  что  праведники,--  буркнул   Засядько.--   Правда,   я
праведность понимаю иначе. И не после смерти, а при жизни увидят... Ведь я
так много сделал, чтобы они достигли Луны!
     -- Побойся бога, Александр Дмитриевич,-- прошептал Внуков побелевшими
губами,-- что ты говоришь? Какая Луна? Мы же занимаемся боевыми  ракетами!
Боевыми!
     -- Это ты ими занимаешься. А я  уже  строю  междупланетные.  Конечно,
пока что в уме. Но разве не все строилось сперва в уме? А потом и до  Луны
доберутся, и до других планет.

      * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *

     Глава 40

     Оля разбирала библиотеку, щурилась от яркого солнца,  что  светило  в
оба окна. В сыром и туманном Санкт-Петербурге чистое небо вообще редкость,
а сейчас на удивление еще и жгучие лучи, которые делают  кожу  розовой,  а
затем, если не слезет как с линяющего кузнечика, даже светло-шоколадной.
     А у Александра  вообще  кожа  цвета  темной  меди,  вспомнила  она  с
удивлением. Ладно, малороссы смуглы сами по себе, но он еще и  никогда  не
прячет лицо от жгучего солнца, он смотрит, не щурясь,  навстречу  штормам,
вьюгам, жарким и холодным ветрам.
     Книги были расставлены  по-новому,  когда  громкий  голос  дворецкого
объявил  о  прибытии  полковника  Васильева.  Оля  удивилась,  даже   чуть
встревожилась, что могло понудить этого человека  явиться  к  ним  в  дом,
велела:
     -- Проводи в гостиную.
     Васильев вошел, лучась радушием и расточая улыбки. Он как всегда  был
одет с иголочки, от него пахло  духами.  Держался  подтянуло,  злые  языки
намекали на корсет, движения были подчеркнуто уверенные.
     -- Милая Ольга Зигмундовна! Мое почтение...
     Он приложился к ее руке,  Ольга  едва  не  отдернула.  Он  словно  бы
скользнул по ее пальцам мертвецки холодными губами дальше по руке,  а  это
было крайне неприятно.
     -- Что привело вас в наш дом, Андрей Иванович?
     Он развел руками:
     -- Я надеялся застать Александра...
     -- Александра Дмитриевича? -- уточнила она холодным тоном.
     Он обезоруживающе улыбнулся:
     -- Да-да, но в приватной беседе мы зовем друг друга... Удивлены?  Да,
я знаю, старые стычки долго помнятся, но  здесь  нам  зачастую  приходится
работать рука об руку на благо Отечества. Да и что вспоминать о  грехах  и
проступках молодости? Жаль, не застал. У меня к нему приятная новость...
     Он загадочно улыбнулся. Ольга прижала ладони к груди:
     -- Неужто получилось с ракетами?
     -- Даже более того,--  ответил  Васильев  еще  загадочнее.--  Где  он
сейчас? На Охтенском заводе? Я поеду прямиком к нему.
     Он откланялся, сожалеюще развел  руками,  сделал  несколько  шагов  к
двери, а затем, держась за ручку, внезапно повернулся:
     -- Кстати, Ольга Зигмундовна... А почему бы вам не съездить со мной к
своему супругу? Он будет не только удивлен, но и рад безмерно!
     Она покачала головой:
     -- У него очень серьезные дела. И опасные, к сожалению. Он не  любит,
когда я бываю вблизи ракет.
     -- Жаль, жаль,--  сказал  он  проникновенно.--  А  так  мы  могли  бы
принести ему радость вместе. Он тут же оставил бы завод, ибо новость  того
стоит.
     Ольга заколебалась:
     -- А он в самом деле покинет завод? И вернется домой?
     Васильев развел руками:
     -- Домой или... в императорский дворец, как уж он сочтет нужным. Но и
туда ему надо являть с вами, случай особый.
     Заинтригованная,  она  не  заметила,  как  сделала  шаг  вперед.  Так
хотелось, чтобы у Александра осуществился последний проект с ракетами!
     Васильев тут же услужливо подхватил ее под локоть,  подвел  к  двери.
Дворецкому кивнул:
     -- Будут спрашивать,  скажи,  господа  поехала  на  Охтенский  завод.
Вернется лишь к вечеру.
     Она опомнилась, сказала торопливо:
     -- Не могу же я выйти на улицу в таком виде? Погодите, я  переоденусь
быстро.
     Васильев стиснул зубы и в бессилии  выругался,  когда  она  заспешила
вверх по лестнице. Он знал что означает быстро у женщин.  Особенно,  когда
требуется хоть чуть что-то изменить в  одежде.  Только  шляпок  перемерять
приходится десятки, да еще каждый раз загибая поля, меня перья,  раздвигая
их то так, то эдак...
     Он не успел истощить свой запас ругани и до  половины,  когда  сверху
раздался торопливый голос:
     -- Я вот и я. Надеюсь, я не очень долго?
     Васильев отступил на шаг, как ошеломленный изменившейся красотой этой
удивительной женщины, так и той быстротой,  с  какой  она  сменила  одежду
полностью с  домашней  на  дорожную.  Да  еще  и  подобрала  легкий  плащ,
гармонирующий с цветом ее глаз.
     Он  подал  ей  руку,  когда  спускались,  подсадил  в   карету.   Его
прикосновения были неприятны, но она стерпела, ибо если  Александр  с  ним
общается и даже называет по имени, то значит либо  старая  вражда  забыта,
либо Александр  ставит  дело  и  работу  выше  личных  симпатий  и  личной
неприязни. А она, как верная и любящая жена, должна вести себя так же, как
муж.
     Лошади несли карету быстро, возница управлял ими умело. Копыта звонко
цокали по брусчатой мостовой, дома мелькали по обе стороны  уже  не  такие
серые, а словно бы  расцвеченные  солнечными  лучами.  Прохожих  почти  не
попадалось, как и экипажей. Рабочий день был в  разгаре,  а  на  вечера  и
балы, как и в театры, начнут съезжаться ближе к ночи.
     Они свернули с Невского проспекта, кони  пошли  по  узкому  переулку,
едва не задевая колесами за стены. Оля сказала обеспокоенно:
     -- Мне кажется, к заводу надо было ехать по улице вправо
     -- Конечно,-- согласился Васильев,-- но тогда какой крюк пришлось  бы
сделать! А так мы прямиком, как стрела летит...
     -- Но если навстречу экипаж?
     -- Здесь экипажи не ходят,-- ответил Васильев.
     Голос его чуть изменился, а ее сердце сжало  нехорошее  предчувствие.
Улица была грязной и запущенной, на тротуарах ни души.
     -- Куда вы меня везете? -- спросила она резко.
     -- Ко мне,-- ответил Васильев.
     Она  удивилась,  что   не   потеряла   самообладания,   хотя   сердце
затрепетало. Васильев посматривал по сторонам,  дважды  оглянулся,  словно
проверяя, нет ли следом погони.
     -- Зачем?
     -- Там поговорим,--  ответил  он  сипло.--  Там  поговорим...  Но  не
волнуйтесь, вашей женской чести это не грозит.
     -- Так что же вам нужно?
     -- Это наши личные счеты. С вашим мужем.
     Голос его была сдавленный, теперь он двигался резче,  глаза  блестели
как у лихорадочно  больного.  Оля  со  страхом  подумала,  что  постоянная
всесжигающая на протяжении десятка... нет,  двух  десятков  лет  ненависть
привела его к помешательству. Он говорил и действовал  как  безумный,  как
одержимый одной-единственной несбыточной идеей.
     Она попыталась держать голос ровным, устойчивым:
     -- И вы думаете, что вам это сойдет с рук?
     -- Я все продумал,-- ответил он резко.-- Вы заплатите мне за все!
     Карета замедлила ход,  поползла,  почти  царапая  стену.  Оля  успела
заметить как прямо перед дверцей появилась серая дверь.  Оттуда  выскочили
двое. Она не успела опомниться, как ее вытащили  из  кареты,  зажав  дурно
пахнущей ладонью рот.  Сзади  Васильев  заломил  ей  руки  за  спину.  Она
лягалась, попала во что-то  мягкое,  услышала  вздох  и  сдавленный  крик,
извернулась и укусила за пальцы. Человек вскрикнул, со злобой ударил ее по
лицу с такой силой, что у нее зазвенело в ушах, на какое-то время потеряла
сознание.
     Очнулась она в полутемной комнатке. Руки ее были связаны  за  спиной,
она лежала на топчане, накрытом  солдатской  шинелью.  Воздух  был  сырой,
слышался тихий плеск. Мороз пробежал у нее по коже. Они были где-то вблизи
причала. Как просто задушить ее и бросить труп в холодную грязную воду!
     Резкий злой голос ворвался в ее сознание:
     -- Вы очнулись, дорогая? Пора продолжить разговор.
     Она повернула голову,  передернулась  от  резкой  боли  в  висках.  В
маленькой комнате сидел напротив нее в старом ободранном кресле  Васильев.
Глаза его горели тем же лихорадочным блеском.
     -- Что вы... хотите? -- спросила она с трудом.
     -- Это другой разговор,--  сказал  он,  в  его  голое  звучало  явное
облегчение.-- Мне, может быть, ничего  не  понадобится  от  вас.  Подержат
здесь день-два, затем отпустят. Но... все  будет  зависеть  от  того,  как
поведет себя ваш муж.
     Она поморщилась от головной боли:
     --  Вы  безумец.  Неужели  думаете,  что  мое  исчезновение   пройдет
незамеченным? Слуги видели, что я уехала с вами.
     -- Ну и что?
     -- Вас найдут.
     -- Не в этом месте,-- отпарировал он.
     Она широко распахнула глаза:
     -- Не понимаю... Вы что же, решили отказаться от  карьеры,  от  места
при Генштабе, от семьи и богатого дома? Стать обыкновенным преступником?
     Он оскалил зубы в неприятной усмешке:
     -- У меня нет семьи... уже нет. Ваш муж многого меня лишил, но теперь
мой черед  нанести  удар.  Ваш  муж  занимает  очень  высокие...  и  очень
ответственные посты. Как в стране, так и в армии. Он уникален, потому  что
в его руках сосредоточены слишком большие секреты...  Их  гораздо  больше,
чем  можно  доверить  одному  человеку.  В  Генштабе  об  этом   говорили,
докладывали Его Императорскому Величеству, но тот всякий раз  отмахивался.
Ему удобно, что один человек держит в руках  все  нити,  все  знает,  всем
руководит и все помнит. И в любой момент готов обрисовать всю обстановку с
военным делом по всей империи. Не нужно собирать  кучу  специалистов,  что
перессорятся между собой, но ясности не внесут
     Она  слушала,  напряженно  стараясь  понять,  куда  же  клонит   этот
сумасшедший. Похоже, он не понимает, что творит.  Или  понимает?  Но  ведь
тогда ему одна дорога -- в  каземат  с  пожизненным  заключением,  раз  уж
смертная казнь отменена. Даже если тайком убьет ее и  утопит  труп.  Слуги
видели с кем она уехала...
     -- Мой муж отыщет меня и разделается с вами,-- перебила она, чувствуя
необходимость  повернуть  разговор  в  то  русло,  которого  больше  всего
боялась.-- Он сумеет отыскать...
     -- Не сумеет,-- покачал головой Васильев.-- В этот  самый  момент  он
брошен в подвал одного заброшенного дома. Там его, связанного и по рукам и
ногам, стерегут двое... двое его старых знаковых. Он их не знает,  но  они
его знают. Один даже сумел его  ранить.  Это  было  давно,  под  крепостью
Рущук... От них ему не уйти.
     Она похолодела. Сердце стукнуло дважды и словно бы  перестало  биться
вовсе. Холод сковал ее члены. Значит, Александра тоже держат в плену?
     -- А как вам удалось... его?
     Васильев развел руками:
     -- Трюк стар как мир. Самый осторожный человек теряет рассудок, когда
дело касается женщины. Особенно такой, как вы, прелестница...  Он  получил
нужную записку... от вас, конечно, у  меня  есть  умельцы,  что  подделают
любовь почерк! Помчался,  споткнулся,  на  него  навалились,  стукнули  по
голове... Правда, моих людей было четверо, но ваш муж,  все  еще  здоровый
как бык и быстрый как кошка, одному успел сломать спину, а другому -- шею,
прежде чем его огрели по голове бревном... Теперь он  явно  с  нетерпением
ждет меня.
     Он вытащил из жилетного кармана часы, щелкнул крышкой:
     -- Ого, пора нанести ему визит. А вы молитесь, чтобы мой поход к нему
оказался успешным. Если нет, вам сразу же перережут горло.  Впрочем,  если
вас это утешит, ему тоже.
     Они жили счастливо, вспомнила она с похолодевшим сердцем предсказание
гадалки, и умерли в один день... Все сбывается,  вот  только  детей  всего
трое, а не обещанных восьмеро...
     Васильев направился к двери, а она крикнула ему в спину:
     -- Погодите! Вы не сказали, что от него хотите!
     Васильев обернулся  от  самой  двери.  Брови  его  взлетели  вверх  в
наигранной гримасе удивления:
     -- Не сказал? У  вашего  мужа  в  руках  все  секретные  карты.  План
Арсенала, особенно недоступные даже для августейших гостей части, сведения
о вооружении, составе войск, будущем  перевооружении...  За  это  одна  из
стран предлагает огромные деньги! Мое потерянное имение не идет ни в какое
сравнение. Но главное, знаете ли, что...
     Он посмотрел ей прямо в глаза взором безумного. Голос  окреп,  в  нем
были истерические нотки:
     -- Я все сделал бы бесплатно! Потому, что это  будет  последний  день
для Засядько! И вечный позор для его семьи, его детей и всего его  гордого
казачьего рода!
     Он ушел, хлопнув дверью. В комнату заглянул человек в  маске,  окинул
ее мрачным взором и снова закрыл дверь. Слышно было как дважды  повернулся
ключ, затем загремели засовы.
     Ольга застыла уже не в страхе, в панике. Если секретные карты,  планы
и военные сведения попадут в руки врага, и об  этом  станет  известно,  то
генерала Засядько ждет военно-полевой суд. Вряд ли спасет и заступничество
императора. Кто станет защищать изменника?

     Сознание вернулось к Александру сразу, будто он вынырнул из тьмы.  Он
лежал на охапке гнилой соломы, воздух был сырой и холодный. От стен  несло
сыростью, на массивных глыбах нарос слой плесени. Окошко было высоко, а  к
единственной двери вели три высокие ступеньки.
     Не двигая головой, он шевельнул руками,  затем  проверил  ноги.  Туго
связан, как и ожидал. Во рту вкус крови. Он поморщился,  с  трудом  поднял
руки, пощупал голову. Слева волосы слиплись от крови. Его ударили с  такой
силой, что рассекли кожу и едва не проломили череп.
     Он лежал, попеременно напрягая руки и мышцы ног, чтобы не дать  крови
застаиваться. Если удастся освободиться, а человек  должен  жить  с  такой
надеждой... даже уверенностью, то должен быть готов так, будто  отдыхал  и
готовился к схватке неделю.
     Наконец лязгнули запоры. Дверь открылась.  Александр  решил,  что  не
стоит прикидываться потерявшим сознание. Со связанными руками и ногами это
мало что даст. Он сел, упираясь спиной в холодный камень стены.
     По  ступенькам  в  сопровождении  двух  угрюмых  молодцев   спустился
человек, которого он меньше всего ожидал встретить. Васильев!
     Александр  беззвучно  выругался,  чувствуя  себя  последним  идиотом.
Занимался ракетами, Арсеналом, чем угодно, но совсем забыл -- да и кто  бы
на его месте помнил? -- что остался лютый враг, который не забыл унижения,
мстит, пакостит, ищет больное место, следит  за  каждым  шагом,  старается
уничтожить его вовсе...
     Васильев  остановился  на  нижней   ступеньке,   вытащил   серебряную
табакерку. Не сводя с пленника насмешливого взора, взял щепотку, заткнул в
одну ноздрю, затем в другую. Раскатисто и с наслаждением  чихнул,  брызнув
на Александра слюной. Двое его людей держали в руках  пистолеты,  направив
их в голову пленника.
     Александр сидел с каменным  лицом,  ждал.  Все  трое  его  боятся  до
свинячьего писка. Видно  по  лицам.  Васильев,  держа  табакерку  в  руке,
приблизился, всмотрелся в пленника:
     -- Ну-ну... Почему не радуемся? Так давно не виделись.
     -- Тебя заждались в аду,-- ответил Александр.
     -- Фу, как грубо,-- поморщился Васильев.
     Его рука с табакеркой метнулась вперед. Как не был  быстр  Александр,
но связанный по рукам и  ногам,  да  еще  не  отошел  от  бессознательного
состояния, и сильный удар по скуле почти застал врасплох. Голова дернулась
от удара, а вдобавок затылком ударился о стену. Перед  глазами  в  темноте
заблистали звездочки. Когда сознание очистилось, он увидел  злое  ликующее
лицо Васильева.
     -- Ну так что же?
     Струйка крови потекла по рассеченной скуле. Он слизнул с губ,  ощутил
теплое и соленое. Ответил хрипло:
     -- Ладно, мы не дети. Не будем играть в героев. Что ты хочешь?
     -- Разумный подход,-- кивнул Васильев. Его глаза заблестели триумфом.
Он нервно облизал сухие дряблые губы.
     -- Говори.
     -- Я скажу... но не вздумай дурачить меня. Ты  что-то  слишком  легко
соглашаешься. А знаешь ли  ты,  что  твоя  Оленька  сейчас  лежит  в  моей
постели?
     Александр невольно  рванулся  в  путах.  Васильев  отскочил,  а  двое
выступили вперед, один с силой ударил пленника сапогом в  грудь.  Васильев
предостерегающе погрозил пальцев:
     -- Не надо! Ты не знаешь этих ребят? Нет? А надо бы. Моим людям  было
поручено пристрелить тебя в боях. Стреляли и в спину, и как могли... Но ты
уцелел... даже одного-двух сам сумел. Однако остались еще двое.
     Александр кивнул:
     -- Ты нанял этих?
     -- Да, но как видишь, раньше я зря  тратил  деньги...  Немалые,  надо
признаться. Как видишь, никому нечего  нельзя  поручить.  А  вот  когда  я
взялся сам, то все пошло как по маслу.
     -- На масле скользко,-- предостерег Александр.
     -- Я старый лис из Генштаба,-- напомнил  Васильев  самодовольно.--  Я
умеют рассчитывать военные операции на много ходов вперед. И  эту  я  тоже
рассчитал безукоризненно. Не веришь?
     -- В чем твоя операция?
     -- Я отдаю тебе твое  жену  и  детей...  да-да...  они  тоже  в  моей
досягаемости... в обмен на секретные чертежи Арсенала,  планы  укреплений,
сроки перевооружения русской армии новыми видами орудий.
     Александр замер, еще не понимая. Происходило что-то очень серьезное.
     -- Понятно,-- сказал он медленно,-- а потом ты  меня  убьешь.  Как  и
Ольгу.
     Васильев протестующе выставил впереди обе ладони:
     -- Нет-нет! Глупо с моей стороны было бы и надеяться на такое сладкое
решение. Понятно, что ты  не  отдашь,  не  получив  каких-то  гарантий.  И
секретные планы потерять, и жизнь? Нет, мне нужны только планы.
     -- Зачем?
     -- Есть покупатель.
     -- Понятно,-- сказал  он  с  отвращением.--  Отчизну  предаешь...  за
тридцать серебряников!
     Васильев покровительственно усмехнулся:
     -- Не  за  тридцать.  Ты  даже  не  представляешь,  какую  сумму  мне
предложили. Словом, я получаю планы, а ты с женой -- свободу.
     Александр смотрел исподлобья:
     -- Что-то не понимаю. Видимо, слишком сильно по голове  ударили.  Как
ты можешь быть уверен, что я ничего не расскажу? Молчат только мертвые.  А
ты говоришь, что это в твои планы не входит.
     -- Не входит,-- заверил Васильев.--  Если  я  тебя  убью,  то  что  я
получу? Тебя просто не будет. Я не смогу торжествовать победу, ты ведь  ее
не увидишь. Нет, ты волен будешь говорить  все,  что  угодно.  Я,  получив
планы, тут же отбуду из России. А ты  здесь  говори,  бей  себя  в  грудь,
оправдывайся, кляни мое коварство...
     Александр медленно наклонил голову:
     -- Понятно. Тебе важнее покрыть меня позором, убить мою честь...  чем
меня самого.
     Васильев  двумя  пальцами  взял  другую  щепотку,  забил  ноздри,   с
наслаждением чихнул, разбрызгивая слюни по всей тюремной комнатке.
     -- Точно. Но у тебя остается шанс оправдаться, верно?  А  у  мертвого
шансов нет.
     -- У мертвого больше шансов остаться честным.
     -- Живой пес лучше мертвого льва,-- напомнил Васильев.--  Так  сказал
Экклезиаст.
     -- Для обывателя. Для офицера -- нет.
     Васильев захлопнул табакерку, сунул ее в карман. Лицо стало  холодным
и злым.
     -- Это твое последнее слово?
     -- Нет,-- сказал Александр поспешно.-- Был бы я  один...  Но  у  меня
жена и дети. Ты прав. Я отдам тебе планы. А там  будь,  что  будет.  Может
быть, еще и сумею оправдаться. Хотя, конечно, меня уволят отовсюду...
     Его плечи поникли. Глаза Васильева горели торжеством. Как же,  уволят
тебя, было написано на его лице. Отныне твой удел -- самые темные казематы
Петропавловской крепости или вечная каторга в сибирских рудниках. Да еще в
тяжелых кандалах! А детей под чужими фамилиями -- в сиротские приюты,  как
детей государственного преступника.
     -- Где хранятся план Арсенала? -- спросил он.
     -- Как я узнаю, что Ольга будет освобождена? -- прошептал Александр
     -- Очень просто.  Ее  привезут  сюда.  Вы  останетесь  здесь  еще  на
сутки-двое, а я за это время на одном из кораблей отбуду из России.  Когда
я окажусь на корабле, я дам знать моим людям. Вас немедленно  отпустят.  А
там выкручивайтесь как знаете.
     Александр тупо смотрел в пол. Он был раздавлен, уничтожен. Голос  его
был едва слышен:
     -- План Арсенала у меня в столе. Но не в кабинете, а в моей  спальне.
Той, второй, что возле малого кабинета.
     -- Ключ?
     -- В шкатулке.
     -- Где, какой? Говори быстро. Быстрее получу план,  быстрее  получишь
свою жену.
     -- Она возле моей постели.
     Васильев повернулся, медленно пошел,  явно  сдерживая  нетерпение,  к
двери. На пороге обернулся, погрозил пальцем:
     -- Если там не будет плана... или если я не найду ключ...  Понимаешь?
Ты получишь в мешке головы своих детей. И голову твоей жены.
     Вместе с ним ушел и один из стражей. Второй,  грязный  и  звероватый,
остался сидеть на ступеньках. Он сопел и  обрезал  длинные  грязные  ногти
острым как бритва ножом.  Встречаясь  взглядом  с  пленным  генералом,  он
зловеще скалил гнилые зубы,  многозначительно  поигрывал  лезвием,  бросал
зайчики в глаза связанному по рукам и ногам.
     Александр в отчаянии склонялся  все  ниже.  Лицо  его  было  искажено
страданием. Потом он заметно расслабился, и удивленный страж  увидел,  что
пленник, не выдержав страданий, провалился в глубокий спасительный сон.
     Слаб барин, подумал он с презрением. Все они хороши, когда с плетью в
руке прохаживаются вдоль солдатского строя. И все  отважны,  когда  за  их
спинами вся мощь солдатских штыков...
     Он отвернулся, лениво ковырялся  концом  ножа  в  зубах,  выковыривал
остатки мяса.  Он  не  видел,  что  пленник  незаметно  переместился.  Его
согнутые ноги приблизились. Когда  раздался  легкий  свист,  он  удивленно
начал поворачивать голову.
     Он никогда не узнал, что швырнуло его со  страшной  силой.  Александр
вложил в удар обеими ногами свою звериную мощь. Тело  стража  ударилось  о
каменную стену, будто им бросили из катапульты. Александр,  не  дожидаясь,
когда он рухнет на пол, перекатился, зубами подхватил нож, отполз к  щели,
которую заприметил раньше, воткнул нож и поспешно принялся тереть  веревки
на руках о лезвие.
     Времени в обрез, прикидываться раздавленным некогда. Ни плана в ящике
рассвирепевший Васильев не найдет,  ни  ключа  в  шкатулке.  Как  и  самой
шкатулки.
     Дурак. Головой бы подумал, а не тем, чем думает  всегда.  Или  меряет
все по своему аршину? Откуда у него один кабинет, второй,  да  еще  вторая
спальня?

     Глава 41

     Ольга в бессилии подергала запертую  дверь.  Сквозь  плотно  закрытые
ставни пробивался слабый луч света. Глаза ее привыкли, теперь  она  видела
толстую решетку в окне. Этого было бы достаточно, чтобы  воспрепятствовать
бегству, но там еще и дубовые ставни на крепких болтах. А кричи не  кричи,
ставни не пропустят на улицу и самые отчаянные вопли.
     Она не знала, сколько прошло времени. Наконец дверь с легким  шорохом
отворилась, появился  Васильев.  Из-за  его  плеча  выглядывала  массивная
голова помощника. Васильев окинул ее оценивающим взглядом:
     -- Теперь, Ольга Зигмундовна... пришло время для прогулки.
     -- Что вы хотите еще? -- насторожилась она.
     Он повторил с нехорошей усмешкой:
     -- Я  же  сказал,  прогулка.  Не  больше.  Мы  заедем  к  одним  моим
друзьям... Ну, не совсем друзьям, но там собирается общество...
     Она смотрела непонимающе:
     -- Мы появимся среди людей?
     -- Верно.
     -- И... там будут люди, которые совершенно ничего не  знают  о  вашем
подлейшем предательстве?
     Его улыбка стала шире. Глаза сияли триумфом:
     -- Совершенно верно.
     -- Но почему вы думаете, что я  сразу  не  расскажу  все?  И  вас  не
схватят?
     Он захохотал с превеликим удовольствием:
     -- Мне очень радостно зреть, что вы совсем  не  цените  жизнь  своего
мужа. Я, кстати, тоже не дал бы сейчас за его жизнь и ломанного гроша.
     -- Что... вы... хотите сказать?
     -- Что я отдал необходимые инструкции его тюремщикам. Если вы пикнете
хоть слово, если улыбнетесь мне недостаточно тепло... вы еще не понимаете?
Ему сразу же перережут горло.
     Ее осыпало морозом. Лицо Васильева было искажено  свирепой  радостью.
Он наслаждался, окидывая ее с головы  до  ног.  На  миг  у  нее  мелькнула
паническая мысль, что он мог возжелать овладеть ею, чтобы его  триумф  был
полнее, но тут же поняла, что для него намного важнее и  слаще  уничтожить
их репутацию в глазах общества, в глазах двора, в глазах императора и  его
семьи.
     -- Вы играете с огнем,-- сказала она медленно.
     -- Знаю,-- согласился он.-- Но что, как не играл с огнем,  делал  ваш
муж? Он прыгал с горящим фитилем в руках по бочкам  с  порохом,  постоянно
скрещивал шпаги, прыгал с корабля на корабль, срывался с высоких  башен...
И что же? Он стал только крепче. И  офицеры  уже  всей  армии  кричат  ему
славу, и пьют в его честь! Так что иногда есть смысл поиграть с огнем!
     Она подпустила презрения в свой холодный голос:
     -- Но вы -- не Александр!
     Он пожал плечами:
     -- Кто знает?.. Я просто не пробовал. Так что быстро  собирайтесь,  я
уже велел подать карету.
     Он вышел, оставив дверь  открытой.  Она  быстро  набросила  плащ.  Ее
трясло от страха и возбуждения. Васильев явно теряет рассудок.  Немыслимая
ненависть к Александру... Что на него подействовало? Что жизнь  уходит,  а
он ее просидел в теплом штабе, лишь глядя с завистью на соперника, что жил
полной жизнью, бывал на всех морях, прошел Европу, любил  и  был  любимым,
находил и терял, отдавал больше, чем получал, но всякий раз  находил,  что
отдавать, и всякий раз у него не убывало...
     Ее охраняли уже не так рьяно. Васильев еще раз напомнил, что  в  этот
момент его помощники держат нож у горла ее мужа. И даже если  ей  каким-то
образом удастся перегрызть ему горло, это его погубит наверняка.
     Он увидел как она отвела взгляд, удовлетворенно улыбнулся, Значит, он
угадал, такая мысль посещает ее хорошенькую головку. Либо  этот  проклятый
задира выбрал себе в пару такую же женщину-зверя, хоть и в личине  ангела,
либо она, что вернее,  за  годы  жизни  с  ним  набралась  от  него  столь
несвойственной вымирающей аристократии жестокости и умения выжить!
     -- Ни-ни-ни,-- предостерег он.-- Вы полностью в моих  руках!  Помните
об этом.
     Опьяненный властью, он протянул руку, взял в ладонь  медальон  на  ее
груди. Она брезгливо дернулась, когда он задел  пальцем  ее  нежную  кожу.
Васильев побагровел, эта женщина унижает его на каждом шагу,  все  еще  не
понимает своего положения!
     Он с силой дернул, Оля вскрикнула, когда цепочка больно  врезалась  в
шею и порвалась. Васильев держал золотой  медальон  на  раскрытой  ладони:
Рубины источали кровавый свет, а бриллианты блестели остро и угрожающе.
     -- Дорогая вещичка... Откуда? В России равных нет.
     -- Вы мерзавец,-- сказала она с ненавистью.
     -- Ну, я не разделяю вашу  точку  зрения,--  ответил  он  с  чувством
победы.-- Но вы восхитительны в гневе.
     -- Он убьет вас,-- пообещала она.-- Убьет на моих глазах.

     Карета двигалась быстро, колеса часто стучали по  булыжной  мостовой.
Васильев отодвинул занавеску, с недоброй улыбкой выглянул:
     -- Скоро... Я недаром все годы работал в Генштабе.
     -- И много вы составили планов победоносных битв?
     -- Это не важно. Для вас важнее, что я составил план  как  уничтожить
этого надменного наглеца. Не убить, хотя для меня важно и развеять  миф  о
его неуязвимости,  а  именно  уничтожить.  Теперь  же  этот  план  успешно
завершается.
     Она чувствовала отчаяние, мозг работал так, что голова разогрелась от
прилива крови. Похоже, предатель в самом  деле  предусмотрел  все.  Слышно
было как покрикивает кучер, кони пофыркивали  на  ходу.  Васильев  кому-то
поклонился, и снова у Оли был безумный порыв закричать, позвать на помощь,
но с большим усилием сумела взять себя в руки. Она  достаточно  прожила  с
этим удивительным человеком, чтобы вести  себя  иначе,  чем  ожидается  от
избалованной генеральской жены!

     Голос кучера стал строгим.  Оля  услышала  как  кони  замедлили  бег,
карета остановилась. Ее качнуло,  на  подножку  прыгнул  верзила,  отворил
дверцу. Васильев вылез неспешно, подал руку Оле:
     -- Улыбайтесь! Теперь постоянно улыбайтесь мне!
     -- Это не будет неестественно?
     -- Нет,-- процедил он сквозь зубы, но рот растягивал в улыбку, ибо на
улице были люди, а карета остановилась перед роскошным домом, от  двери  к
ней по широким мраморным ступенькам уже спускался дворецкий.--  Это  будет
лишь означать, что вы ко мне... крайне неравнодушны.
     Она ощутила такое отвращение, что ее едва не стошнило. Голос  ее  был
хриплым от ненависти:
     -- Берегитесь! Он найдет вас и на дне моря.
     -- Пока что он лежит связанный в темнице,-- шепнул он  в  ответ.--  А
нож у его горла.
     Она в бессилии наклонила голову. Дворецкий подошел к ним, поклонился:
     -- Прикажете доложить?
     -- Да...
     Звонкий стук подков заставил их  повернуть  голову.  Вдали  на  улице
показался на бешено скачущем вороном коне человек в  белой  рубашке.  Конь
был огромен, он несся как пушечное ядро.  Волосы  всадника  трепал  ветер,
рубашка на груди была разорвана, обнажая широкую грудь,  покрытую  черными
волосами.
     Оля задержала радостный крик. Александр мчался как неминуемая смерть,
глаза сверкают, вид его страшен. Васильев издал сдавленный крик:
     -- Петр, Вавил! Убить его!
     Из-за кареты выбежали двое. В их  руках  были  ружья.  Они  мгновенно
опустились на колени, прицелились в скачущего на них человека. Васильев  с
руганью выхватил пистолет, повел им за всадником. Оля молча, но с огромной
силой ударила его под локоть. Выстрел грохнул  так,  что  барышня  на  той
стороне улицы томно ахнула и красиво упала  в  обморок  Ее  кавалер  стоял
ошалелый, барышня грохнулась о тротуар как бревно.
     Васильев затравленно отшвырнул пистолет, его пальцы  больно  ухватили
Олю за плечо, а другой рукой он выхватил из-за пазухи короткий острый нож.
Она отшатнулась, ибо всех  сил  ударила  острым  носком  туфля  в  голень.
Васильева перекосило от боли, он едва  не  упал,  а  пальцы  его  невольно
разжались. В бессилии он внезапно бросил в нее нож, повернулся  и,  сильно
хромая, побежал по улице. Вид у него был настолько страшен, что  никто  не
решился встать у него на дороге.
     Два выстрела  прогремели  как  один.  Оля  подхватила  с  земли  нож,
остановилась, глядя расширенными глазами на происходящее.  Седло  вороного
опустело, он сделал еще два стремительных прыжка, внезапно в седле  с  той
стороны появился Александр, в его руке что-то блеснуло.
     Один из помощников Васильева всхлипнул и,  выронив  ружье,  ухватился
обеими руками за горло. Там  торчала  рукоять  ножа.  Александр  на  скаку
прыгнул на второго, сбил с ног.
     Оля вскрикнула:
     -- Саша! Лови!
     Он мгновенно обернулся, поймал брошенный ею  нож  Васильева.  На  его
мрачном лице была жестокая улыбка. Белые зубы блестели как у дикого волка.
Волосы слиплись от крови, но в нем было больше огня, чем в том затянутом в
парадный мундир генерале, каким его видели в Петербурге.
     -- Как ты? -- спросил он озабоченно.
     -- Все  в  порядке,--  заверила  она  с  облегчением.--  Смотри,  тот
поднимается...
     Он отшвырнул нож, даже не оглянувшись:
     -- Он уже не поднимется.
     Она поняла по неестественно вывернутой голове, что Александр в пряжке
с коня успел сломать противнику шею.
     -- Ох, Саша...
     Она бросилась ему в объятия. Он прижал ее к своей могучей груди,  его
мощное сердце билось часто, сильно. Несмотря на холодный день,  кожа  была
покрыта потом, Оля услышала знакомый  запах,  от  которого  у  нее  сладко
кружилась голова.
     Вокруг собиралась встревоженная толпа. Прибежали городовые,  появился
пристав. Дворецкий, который при выстрелах убежал к двери, снова спустился,
спросил с поклоном:
     -- Велите доложить?
     Оля ответить не успела, Александр со злой насмешкой  указал  на  свою
волосатую грудь.
     -- Передай Петру Антоновичу, что у меня оторвалась пуговица. Вернусь,
пришью, а потом уж можем и повидаться.
     Дворецкий поклонился: Вид у него был невозмутимый, на два плавающие в
лужах крови трупа не повел и глазом:
     -- Так и доложу.
     Александр  снова  поцеловал  Олю,  ни  мало   не   смущаясь   обилием
собравшихся:
     -- Бог ты мой, какая же ты у меня красивая!
     -- Саша, я чуть не умерла от страха,-- призналась она.
     -- Да? А я видел, что ты чуть не убила этого предателя.
     -- Потому что он хотел выстрелить в тебя! -- сказала она горячо.
     Он снова обнял ее, в толпе ликующе закричали, захлопали в ладоши. Оля
прижалась к его груди, ощущая себя надежно, защищенно, и только жаль,  что
не удается пролезть сквозь его толстую кожу и спрятаться у  него  в  груди
рядом с горячим, просто раскаленным сердцем!

     Васильева не нашли, сколько не искали.  Засядько  объяснил  городским
властям, чего хотел и добивался бывший полковник Генштаба. В подвале дома,
где его держали, нашли двух помощников Васильева. Один еще дышал,  второго
жизнь покинула раньше, чем пленник выбежал из дома
     Городовые уважительно покачивали головами. Хорошо, что этот удалец на
стороне закона, иначе задал  бы  хлопот  городским  властям.  Не  будь  он
генералом, мог бы стать неуловимым атаманом разбойников. И тогда  жизнь  в
Санкт-Петербурге стала бы адом для богатых и знатных...
     Великий князь Михаил испытующе смотрел на Александра:
     -- Вы уверены, что его люди не могли взять секретных бумаг?
     -- Исключено,-- отрезал  Александр,  явно  задетый.--  Мои  бумаги  в
надежном месте.
     -- Гм... Где же вы их так надежно прячете?
     Александр прищурился:
     -- Михаил Александрович... Васильеву не удалось, так неужто теперь вы
хотите спереть мои чертежи?
     -- Что?.. Ах, ты ж наглец...
     Он расхохотался, обнял Александра:
     -- Я говорил о черновиках, обрывках... Ну, что  мы  храним  не  столь
тщательно.
     -- Черновики я делаю в голове.
     -- Все?
     -- И всего. Если бы я делал черновики, у  меня  не  хватило  бы  моих
двадцати пяти часов в сутках.
     Михаил смотрел непонимающе. То ли генерала слишком сильно  по  голове
ударили, то ли от непосильной работы чуть-чуть начал заговариваться.
     -- Александр Дмитриевич!.. Но в сутках всего  двадцать  четыре  часа!
Откуда вы берете еще один?
     -- Занимаю из соседних суток,-- ответил Александр очень серьезно.

     Глава 42

     В один из дней перед отъездом на  юг  к  Засядько  зашел  попрощаться
Александр I. Выглядел он очень плохо, лицо было желтым и одутловатым, руки
дрожали. А через два месяца из Таганрога  пришло  сообщение,  что  монарх,
самодержец Российской империи умер 1 декабря от лихорадки.
     У Засядько собрались возбужденные товарищи. Все  строили  догадки,  в
самом ли деле Александр I умер свой смертью, это было бы  неслыханно,  все
знали  обстоятельное  описание  его   коронации,   сделанное   французским
посланником Фуше: "Молодой царь приближается. Впереди его идут убийцы  его
деда, за ним -- убийцы его отца, по бокам -- его  собственные  убийцы...".
Тем более, что сразу пошли слухи, будто бы царь попросту скрылся от  суеты
мира, принял имя старца Кузьмича и ушел в пустынники  искать  истину.  Это
было похоже на правду, ибо Александр I усиленно интересовался,  что  будет
"потом" и как при жизни достичь просветления духа.
     И, конечно же, всех интересовало, кто же будет императором. По  праву
престолонаследования императором должен стать великий князь Константин, но
все помнили его гордый отказ от царского  трона,  когда  он  узнал,  каким
образом старший брат завладел им. Правда, за это время много воды  утекло,
Константин давно мог переменить решение.
     --  Императором  будет  Константин,--  заявил  Алябьев  решительно.--
Царская корона -- слишком большая приманка!
     -- Константин и так уже генералиссимус,-- возражал ему Внуков.--  Это
звание  потруднее   заработать,   чем   корону.   Императоров   много,   а
генералиссимусов раз-два и  обчелся.  К  тому  же  Константин  развелся  с
саксен-кобургской принцессой и вступил в морганатический  брак  с  полькой
Иоанной Грудзинской. Чтобы стать императором, он  должен  бросить  польку.
Константин на это не пойдет! Ради польки не только  от  короны,  но  и  от
других благ откажется...
     Постепенно страсти утихли, и спорщики умолкли.
     -- Императором будет Николай,-- сказал Засядько.--  Константина  знаю
хорошо. Он резок,  груб,  недостаточно  умен,  но  честен  и  упрям.  Если
отказался от императорского престола, то слово сдержит.
     -- Только бы не Николай,-- простонал кто-то в ужасе.-- У него  лучший
друг -- Аракчеев!
     Последующие дни были полны противоречивых событий. Константин, бывший
в то время в Польше, узнав о смерти Александра, 8 декабря написал  Николаю
письмо, заверяя в своем повиновении и верности, и поручил  Михаилу  срочно
отвезти его в Петербург. Николай  же  сам  принес  присягу  Константину  и
требовал   принесения   присяги   от   других.   Тем   временем   собрался
Государственный совет,  и  был  прочитан  акт  о  престолонаследовании,  в
котором Константин отказывался от  престола  в  пользу  Николая.  Николай,
воспитанный в лучших традициях чести, выслушал и заупрямился.
     Это было совершенно необычное для России  положение.  Предыдущий  век
ознаменовался  периодом  жестокой   борьбы   за   трон,   государственными
переворотами, цареубийствами. А теперь между братьями происходило  как  бы
соревнование в отказе от трона!
     Михаил прибыл в Петербург 14 декабря и  привез  категорический  отказ
Константина от престола. Николай потерял еще десять дней на отправку писем
Константину, в которых уговаривал того приехать и принять корону. А  между
тем  полиция  сообщала  о  многочисленных  собраниях   офицеров.   Военный
губернатор  города  Милорадович  повторил  свою  пренебрежительную  фразу,
ставшую крылатой: "Оставьте этих шалунов в покое и не  мешайте  им  читать
друг другу их плохие стихи".
     Измученный и иззябший Михаил, который как  загнанная  гончая  носился
между Петербургом и Варшавой, а декабрь  с  его  морозами  и  метелями  не
лучшее время для  таких  поездок,  в  отчаянии  остановился  на  крохотной
станции на равном расстоянии между Петербургом и Варшавой, заявил,  что  с
места не сдвинется, пока кто-то из братьев не возьмет корону и всю  власть
в свои руки.
     --  А  почему  медлят  заговорщики?  --  недоумевал  Засядько.--  Мне
донесли, что вчера, 24 декабря,  Николай  получил  от  командующего  южной
армией самые подробнейшие сведения об  организации  тайных  обществ  и  их
программах. Им должна быть дорога каждая минута!
     Товарищи смущенно разводили руками. Четыре недели Российская  империя
обходится  без  императора,  без  самодержца!  И  четыре   недели   братья
перебрасывают корону друг другу, четыре недели отказываются в пользу  друг
друга!
     Прождав драматических событий еще день, Засядько уехал  на  Охтенский
завод.
     Дел хватало, и он провозился с ними до поздней ночи. Впрочем,  стояли
самые короткие зимние дни, больше похожие на слабые вспышки в  бесконечной
морозной ночи.  Когда  возвращался  по  Неве,  увидел,  что  произошло  то
страшное, чего опасался. Берег, обращенный к Сенатской площади, был  залит
кровью. Отряды полицейских волокли трупы солдат и сбрасывали их в проруби.
     -- Стой! -- закричал  Засядько,  видя,  как  один  дюжий  полицейский
собирается спихнуть в прорубь залитого кровью солдата.-- Он же еще живой!
     Полицейский вытянулся, взял под козырек:
     -- Осмелюсь доложить, ваше высокопревосходительство, это мятежники!
     -- Какие еще мятежники?
     -- Против государя императора бунтовали! Вот их и угостили  картечью.
А нам велено побыстрее убрать улицы и набережную.
     -- Тащи в лазарет,-- распорядился Засядько.
     -- Ваше высокопревосходительство,-- взмолился полицейский,-- да он  и
часу не проживет! Взгляните, все кишки выворотило!
     -- Тащи!
     Засядько пошел дальше по набережной, осматриваясь по сторонам. Трупы,
трупы, трупы... Новый император начал царствование  с  того,  что  стрелял
картечью по соотечественникам.
     "Плохая  примета,--  подумал   Засядько,--   ясно,   что   будет   за
царствование".
     Дома  узнал  подробности  неудавшегося  переворота.  Московский  полк
первым явился на Сенатскую площадь, выстроился в каре и долго простоял  на
лютом морозе один,  потом  пришла  рота  лейб-гренадерского  полка,  затем
гвардейский морской экипаж  и  почти  вся  остальная  часть  гренадерского
полка.  Но  диктатор  восстания  Трубецкой  на  площадь  не  явился.  Пока
восставшие стояли без действия, Николай несколько раз обращался  к  ним  с
речью, уговаривал разойтись, объяснял, что  Константин  сам  отказался  от
престола в его пользу, но солдаты ревели: "Да здравствует Константин и его
жена Конституция!".
     Герой Бородинского сражения Милорадович тоже уговаривал разойтись, но
один  из  заговорщиков,  Каховский,  смертельно  ранил  его  выстрелом  из
пистолета. Умирая, Милорадович спросил, захлебываясь  кровью,  из  чего  в
него была выпущена пуля.  Ему  сказали,  из  пистолета.  "Слава  богу,  не
солдат", вздохнул Милорадович с облегчением и умер.
     Наконец Николай  I  подтянул  верные  ему  войска  и  велел  стрелять
картечью.
     Засядько сжал ладонями виски. Вновь перед  глазами  возникла  картина
кровавой расправы: полицейские, волокущие  к  прорубям  убитых  и  раненых
солдат...
     Тягостные мысли  прервал  шум  в  передней.  Кто-то  громко  требовал
позвать генерала, ему отвечал  раздраженный  голос  Василя.  Дескать,  его
высокопревосходительство заняты, освободятся лишь завтра.  Тогда  и  будут
принимать посетителей...
     Но  дверь  распахнулась,  в  кабинет  влетел  Булгарин,  а   за   ним
растерянный Василь. Издатель "Северной пчелы" был бледен, некрасивое  лицо
его стало еще более непривлекательным из-за гримасы горечи и страдания.  В
руке он держал туго набитый кожаный портфель.
     Засядько поднялся навстречу, махнув Василю, чтобы  шел  к  себе.  Тот
вернулся в прихожую, ворча на слишком мягкосердечного генерала. Другой  бы
так  турнул  нахала,  что  он  и  детям  наказал  бы  выучиться   правилам
обходительности.
     -- Что? -- спросил Засядько коротко.
     -- Полный разгром,-- ответил хрипло Булгарин и переложил портфель  из
руки в руку. Видно,  он  был  достаточно  тяжелым,  но  неожиданный  гость
почему-то не решался поставить его на пол.
     Поймав вопросительный взгляд генерала, Булгарин объяснил:
     -- Заскочил к  Рылееву.  Все-таки  вождь  восстания,  к  нему  явятся
первому. Он передал мне все свои крамольные стихи. Едва я вышел и  еще  не
успел отойти от дома, как за ним приехали...
     Засядько ощутил, что ему стало жарко и душно. Кровь прилила в мозг, в
глазах потемнело. Среди восставших были его близкие друзья...
     -- Александр Дмитриевич,-- сказал  Булгарин  настойчиво,--  вам  надо
исчезнуть из  Санкт-Петербурга.  Начнутся  аресты,  потянутся  нити...  Вы
чересчур честны, а в сложившейся ситуации это не годится. Откровенно лгать
вы не сможете, отрекаться от друзей не станете, а говорить правду  нельзя.
Скройтесь! Возьмите отпуск или придумайте какую-нибудь срочную поездку...
     -- Уже думаю об этом,-- признался Засядько.-- Сегодня же, нет, завтра
с утра начну передавать дела  заместителям.  Пока  начнется  следствие,  я
успею уехать. А как вы?
     -- Я остаюсь,-- ответил  Булгарин  обреченно.--  Условия  поменялись,
надо применяться к обстоятельствам. Сейчас активно  сопротивляться  режиму
безрассудно.
     -- Желаю успеха,-- сказал Засядько невесело.

     Глава 43

     Засядько читал письмо великого князя Михаила  от  5  мая  1826  года:
"Александр Дмитриевич! Я весьма сожалею, узнав о скором вашем отъезде, что
не  смог  с  вами  проститься;  но,  уважая  особенно  всегдашнюю  отлично
ревностную службу вашу, я остаюсь уверенным, что ваше  превосходительство,
коль  скоро  получите  облегчение  в  болезни,  не  оставите  поспешить  в
Петербург и тем сделать мне угодное.  Пожелав  при  сем  вам  совершенного
восстановления  здоровья,  пребываю  к  вам  навсегда  с  моим  уважением,
искренно доброжелательный Михаил".
     Засядько отложил письмо и задумался.  Из  Петербурга  сюда,  в  Крым,
доходили слухи о процессе над арестованными повстанцами. Среди  обвиняемых
оказались  высшие  офицеры,  штабс-офицеры,  генералы,   флигель-адъютанты
императора,  представители  самых  аристократических  родов  России.  Была
создана самая большая следственная комиссия, которой руководил  сам  царь.
Влиятельным лицом в этой  комиссии  был  член  верховного  суда  Паскевич,
земляк и друг Засядько...
     Спустя три месяца после получения письма от Михаила Засядько узнал  о
казни через повешение пяти осужденных. Это был первый  смертный  приговор,
первая смертная казнь со времен Екатерины. Неумелость и неловкость палачей
привела к тому, что трое осужденных сорвались. Лишь  Каховский  и  Пестель
были повешены с первой  попытки.  Когда  снова  начались  приготовления  к
повешению, Муравьев-Апостол произнес с чувством: "Проклятая страна, где не
умеют ни составлять заговоры, ни судить, ни вешать!" Прошло  еще  четверть
часа, пока казнь удалось довести до конца.
     Засядько чувствовал, что разгром  восстания  и  жестокая  расправа  с
повстанцами подействовали на него  больше,  чем  он  ожидал.  Несмотря  на
осуждение их целей, а тем более -- средств, он сочувствовал их идеям, и  в
глубине души, оказывается, желал им успеха.
     По всей видимости, Паскевич так и не позволил его  имени  всплыть  на
следствии, а может быть, Николай I решил  не  терять  нужного  человека  и
потому закрыл глаза на дружбу и близкое знакомство генерала с  участниками
восстания. Более того, в Крыму Засядько получил известие о награждении его
орденом святого Владимира 2-й степени. Это свидетельствовало  о  том,  что
новый император России провел размежевание между ним и мятежниками.
     Целыми днями Засядько бродил по знойной крымской степи. Даже  манящие
ракеты утратили свой  волшебный  блеск  и  отдалились  в  сознании.  Перед
глазами  постоянно  всплывали   трагические   события,   разыгравшиеся   в
Петербурге.  Он  пристрастился   слушать   старинные   крымские   легенды,
воскрешавшие память о некогда могучих и грозных народах: таврах,  кимврах,
скифах... Услышал он и  о  приключениях  Ореста  и  Пилада  в  Тавриде,  о
необычайном строительстве Перекопского рва, о прекрасной Гикии --  героине
Херсонеса,  о  Великом  Медведе,  который  стал  Медведь-горой,  о  смерти
Митридата  и  множество  рассказов  о  борьбе  запорожцев  с   турками   и
татарами...
     Наконец пришло письмо от Булгарина. Издатель "Северной пчелы" сообщил
о расширении Николаем I функций  собственной  Его  Величества  канцелярии,
которая теперь контролировала  все  отрасли  управления  и  по  сути  дела
подменяла  высшие  государственные  органы.  Наибольшее   значение   имело
учреждение  Третьего  отделения  этой  канцелярии  --  управления   тайной
политической полиции. Чтобы уберечь "Северную пчелу" от закрытия, пришлось
принять покровительство Третьего отделения...
     "...Приезжай,-- было в письме,-- нужно  жить  и  работать.  Для  тебя
петербургский воздух будет уже целебнее крымского..."
     Булгарин подчеркнул слово "уже",  и  Засядько  понял  причину.  Казнь
совершилась, остальные  осужденные  отправлены  на  каторгу  в  Сибирь.  В
столице жизнь вошла в прежнее русло.
     Однако прошло еще несколько месяцев, прежде  чем  Засядько  превозмог
себя и отправился обратно в Петербург. В утешение думал,  что  жизнь  и  в
самом деле не кончилась. Не получилось у декабристов, как  стали  называть
участников восстания на Сенатской площади, получится у других. А пока  что
нужно воспитывать молодежь, вселять в умы свободолюбивые идеи.
     Не знал Засядько, что подозрительный Николай решил никогда больше  не
допускать его к преподавательской деятельности. Крамольный генерал  должен
быть снят со всех должностей и отправлен из Петербурга. Куда? Да  лишь  бы
подальше от столицы. Например, в армию. Лучше всего -- в действующую.  Там
уже ходят легенды о его неуязвимости, а такие люди просто  необходимы  для
поднятия духа войск!

     Михаил сидел за письменным столом и рылся в куче бумаг. Великий князь
был не один:  вдоль  книжных  шкафов  в  глубокой  задумчивости  вышагивал
Николай. Даже здесь, он не мог  избавиться  от  тяжелого  прусского  шага:
опускал ногу на всю ступню, сильно укорачивая шаг.
     "Весь в папу,-- подумал Засядько, вытягиваясь.-- Дай бог и  тебе  его
участь!"
     Николай небрежно ответил на приветствие, кивнул на свободное  кресло.
Михаил пододвинул к изобретателю груду бумаг.
     -- Хотите посмотреть, Александр Дмитриевич? Это может стать прелюдией
к нашему разговору.
     --   Я   весь   внимание,   Михаил   Павлович,--   ответил   Засядько
насторожившись. К письмам он не прикоснулся.
     Николай перестал мерить кабинет, повернулся к генералу.
     -- Пахнет порохом,-- сказал он.
     -- Турция? -- поинтересовался Засядько из вежливости.
     -- Она,-- ответил Николай важно.-- Сама бы не осмелилась, уже не  раз
была бита. Но ее постоянно подталкивает Англия, обещает поддержку.
     -- Я готов вернуться в армию,-- сказал Засядько, прекрасно понимания,
чего от него хотят.
     Николай и Михаил довольно переглянулись. Этот малоросс угадывает  все
с полунамека.
     -- Спасибо, Александр Дмитриевич,-- сказал Михаил.-- Я знал,  что  на
вас можно положиться. По обоюдному размышлению, мы решили  предложить  вам
новую должность. Училище вы поставили на ноги, и  благодарная  Россия  вас
никогда  не   забудет.   Первые   выпуски   показали,   каких   прекрасных
инженеров-артиллеристов оно готовит. Спасибо! Но машина  уже  завертелась,
дальше пойдет легче. Дело теперь за распределением  ваших  выпускников  по
армии. Почему бы вам не взяться и за это?
     -- Каким образом?
     -- Подумайте,-- сказал Михаил.-- На какой должности вы бы сделали это
с наибольшим успехом?
     Засядько ответил медленно:
     --     Разве     что     на      должности      начальника      штаба
генерал-фельдцеймейстера...
     Михаил хлопнул ладонью по столу, посмотрел на брата:
     -- Что я говорил? Он читает мысли! Это я и собирался вам  предложить.
Подумайте,   Александр   Дмитриевич.   Если   возьметесь,   будет   просто
великолепно.
     Засядько напряженно  размышлял.  Николай  следил  за  ним  испытующим
взглядом, Михаил откинулся на спинку стула и тоже внимательно наблюдал  за
генералом. Засядько понимал,  что  перед  его  приходом  братья  наверняка
внимательно просмотрели его бумаги, возможно, пополнившиеся новыми со  дня
следствия по делу декабристов. От того, какой он даст ответ,  зависит  его
дальнейшая  судьба,  карьера,  а  возможно,  и  свобода.   Конечно,   жаль
расставаться с училищем и  прекрасной  лабораторией.  Ведь  он  уже  успел
заложить основы ракетостроения, подготовить прекрасных ракетчиков, создать
теорию ракетной тяги. Но, с другой стороны, на полях войны  легче  выявить
конструктивные недоделки боевых ракет...
     --  Решайтесь,--  сказал   Михаил   настойчиво.--   Кстати,   учебную
артиллерийскую бригаду можете забрать с собой. Разве этого мало?
     Николай сел в кресло, вытащил из ящика письменного стола чистый  лист
бумаги.
     -- Я напишу назначение. Возможностей у начальника  штаба  больше,  вы
это хорошо знаете. Здесь потеряете только уютный дом да высокие должности,
но вы не из  тех,  кто  цепляется  за  теплые  местечки...  Мне  правильно
говорили о вас?
     -- Я не знаю,-- ответил Засядько вежливо,-- что вам говорили обо мне.
     -- Только хорошее,-- заверил император.-- Настолько  хорошее,  что  я
уже усомнился: не служат ли они все в армии под вашим началом?
     Он захохотал, довольный. Михаил улыбнулся, жестом показал, что  тогда
и он должен быть засислен под командование Засядько.
     Засядько наклонил голову. Он понимал, что разговор окончен.
     В последний день  перед  отъездом  неожиданно  явился  Быховский.  Он
здорово постарел в Финляндии и приехал в Петербург на лечение от  подагры.
Долго рассматривал чертежи, опасливо обошел двухаршинную ракету.
     -- Упадок,-- сказал он, вздыхая.-- Развал.  После  того  как  надежды
многих рухнули вместе с тайными  обществами,  в  среде  интеллигенции  бог
знает  что  творится.  Одни  ударились  в  мистику,  другие  спрятались  в
раковины, отгородились от мира. Снова модным  стало  собирательство  книг.
Особенно по искусству, а также старинных.  Один  знакомый  коллекционирует
сборники сказок. Начитается на ночь, и кажется ему, что он и сам сказочный
богатырь, лично творит расправу над нехорошими людьми...  Бегут  из  этого
грязного, неустроенного мира в красивый, хотя -- увы! --  иллюзорный.  Вот
даже ты...
     -- Что я? -- спросил Засядько, не дождавшись продолжения.
     Быховский помялся, но, видимо, решив,  что  перед  другом  вилять  не
стоит, продолжил:
     -- Твои ракеты... Извини, разве это не уход  от  действительности?  Я
тебя знал железным  человеком.  Ты  никогда  не  увлекался  прожектами.  А
здесь... Иные миры! Надо же такое придумать. Это в наше время!
     Быховский несколько секунд молчал, кусая ногти. Потом заговорил вдруг
охрипшим голосом:
     -- Саша, я видел лицо этого мира... Был с миссией в Испании, и  перед
самым моим отъездом из Валенсии там состоялось обычнейшее аутодафе. И  это
в тысяча восемьсот двадцать пятом году после рождества Христова!  Человека
втащили на вязанку дров,  прочитали  молитву  и  --  подожгли  дрова!  Это
сделали весьма ученые люди, имеющие звания  магистров.  Собравшийся  народ
гоготал и обменивался впечатлениями, словно на ярмарке. А там, на  костре,
извивался в муках живой человек, который  осмелился  думать  не  так,  как
остальные. И это в просвещенной Испании, в самом центре  большого  города!
Саша, пока такие чудовищные вещи творятся на  земле,  о  каких  полетах  к
другим мирам можно мечтать? Всюду дикость, невежество, тупость!
     -- Хватает и этого,-- отозвался Засядько рассеянно. Он собирал вещи и
лишь краем уха слушал друга.-- Но когда людей вешают в столице  России,  в
просвещенном Петербурге, при  великом  стечении  народа  и  в  присутствии
государя императора -- лучше ли это?
     -- Ну, то преступники...
     -- Еще Екатерина, теперь  ее  можно  бы  называть  Великой,  отменила
смертную казнь вообще, как недостойную  просвещенных  народов...  А  казнь
через повешенья прямо на людной площади?
     -- Согласен,-- сказал Быховский.-- Хотя жечь людей все же  хуже,  чем
вешать. К тому же их жгли за то, что они -- колдуны! Представляешь?
     Засядько кивнул, затем его смуглое лицо словно бы осветилось изнутри:
     -- Во время наполеоновской  кампании  мне  довелось  познакомиться  с
одним поистине великим человеком. Он всего на четыре года старше меня,  но
в тот год его как раз избрали в члены парижской Академии  наук.  Мне  было
диковинно видеть человека, который среди крови, пожаров и резни занимается
теорией магнетизма. Он не  работал  на  Бонапарта,  ни  на  союзников,  он
работал на будущее. Я еще раньше познакомился  с  его  трудами  по  теории
вероятности  и  некоторыми  исследованиями  по  математическому   анализу.
Поэтому, узнав, с кем меня столкнула судьба, я снял перед ним шляпу.
     -- Победитель перед побежденным? -- спросил Быховский ехидно.
     -- В  ту  минуту  мы  не  были  врагами,  мы  не  служили  враждующим
императорам, мы поклонялись одному богу -- науке. Ее  законы  всесильны  и
вечны. Посмотри, вот его последняя работа.
     Быховский покосился  на  объемистый  трактат  на  французском  языке,
смущенно помялся. Знания, которые он получил в корпусе, давно выветрились.
Только и прочел на обложке: "Андре Мари Ампер. Теория  электродинамических
явлений, выведенная исключительно из опыта. Париж. 1826 г.".
     -- Что еще за электродинамические явления? -- спросил он.
     -- Вот-вот, "что еще за..." -- подхватил Засядько.-- Над ним  смеются
из-за какого-то электричества, надо мной -- из-за ракет. Не  смеются  лишь
над устроителями балов и аутодафе.
     Вечером  забежал  проститься   Остроградский,   молодой   талантливый
математик. Он был больше известен в Париже, где в тюрьме решил  труднейшую
задачу, поставленную парижской Академией наук десять  лет  тому.  Засядько
часто просматривал работы  земляка  в  рукописях,  радовался  оригинальным
решениям. И теперь, ознакомившись с расчетами, сказал уважительно:
     -- Красиво... Изящно и просто... Боюсь перехвалить, но ты,  по-моему,
одна из значительнейших фигур нашего времени!
     Остроградский смутился, попытался свести все к шутке:
     -- Самые значительные фигуры нашего времени -- это государь император
и его семья!
     Засядько не принял легкомысленного тона:
     -- Так считать  было  бы  смешно,  если  бы  не  было  грустно.  Ведь
большинство придерживается этого мнения. Чем заполнены газеты  и  журналы?
Короли, императоры, цари,  принцы,  герцоги...  Каждый  их  шаг  заносится
историками в летописи. Но время выявляет истинные  ценности.  Оказывается,
что в те же самые времена, когда воспевались цари,  жили  Гомер,  Пифагор,
Сократ, Диоген, Аристотель, Архимед, Леонардо, Галилей, Кеплер,  Ньютон...
А скажи, Михаил Васильевич, кто правил в их времена?
     Застигнутый  врасплох  Остроградский  молчал.  Засядько  тоже  хранил
молчание, давая математику время собраться с мыслями. Однако тот  виновато
развел руками:
     -- Каюсь, Александр Дмитриевич! Не могу вспомнить...

     Главным     начальником     всей      артиллерии      России      был
генерал-фельдцеймейстер. Эту  должность  обычно  занимал  один  из  членов
императорской фамилии,  и  она  носила  почетный  характер.  Настоящим  же
начальником     артиллерии     всегда     являлся     начальник      штаба
генерал-фельдцейхмейстера.  Должность  генерал-фельдцейхмейстера   занимал
великий  князь  Михаил,  который  армии  не  любил  и  не   вмешивался   в
распоряжения  начальника  штаба,  предоставив  ему  свободу   действий   и
возможность отдавать приказы от своего имени.
     Сначала Засядько провел  срочную  реорганизацию  артиллерии.  По  его
приказу были сняты с вооружения устаревшие  единороги,  верно  послужившие
еще Ивану Грозному при  осаде  Казани.  Новые  орудия,  отлитые  по  своим
чертежам, Засядько направлял во 2-ю армию, в которой когда-то был дежурным
генералом.  Этой  армии  первой  предстояло  вступить  в  бой   во   время
неизбежного столкновения с Турцией,  и  Засядько  хотел,  чтобы  она  была
оснащена на уровне лучших европейских армий.
     Одновременно  он  отдал  приказ  о  сформировании  в  русской   армии
постоянной ракетной роты. Ей было присвоено название "Ракетная рота N  1".
Командиром Засядько назначил подпоручика Андрея Балабуху,  сына  погибшего
друга и своего воспитанника еще с Артиллерийского училища.
     Балабуха принял назначение восторженно. Несмотря на юный возраст,  он
отлично понимал историческое значение нового вида оружия.
     -- Первая в армии ракетная  рота!  И  я  --  ее  командир!  Александр
Дмитриевич,  не  знаю,  как  доказать  вам,  что  буду  достоин   высокого
назначения!
     Многие воспитанники Артиллерийского училища, которых Засядько, будучи
директором, принимал неоперившимися кадетами, а выпускал  юными  соколами,
продолжали  смотреть  на  него   сыновними   глазами   и   обращались   по
имени-отчеству. Засядько не препятствовал нарушению субординации. Он любил
своих питомцев. В большинстве это были демократически настроенные офицеры,
в  которых  ему  удалось  зажечь  интерес  к  делу  и  воспитать   чувство
гражданского долга.
     -- Вот что, Андрей,-- сказал Засядько. Он часто  обращался  к  бывшим
ученикам  по  имени.--  Ты  получишь   новейшие   шестизарядные   ракетные
установки, а к ним -- полные боевые комплекты.  Сам  отбери  людей  и  как
можно тщательнее обучи всей премудрости ракетного дела. Помни,  что  здесь
нужно больше полагаться на разум, а у нас все еще полагаются на силушку.
     -- Сделаю! -- отчеканил Балабуха.
     --   Получишь   двадцать   три   ракетные   установки.    Семь    для
четырехдюймовых, по восемь для двух с половиной дюймов и двухдюймовых.
     -- А ракеты?
     -- Две тысячи, полагаю, хватит.
     Балабуха не ожидал такого богатства, но на всякий случай заметил:
     -- Александр Дмитриевич! Несколько дней стрельбы -- и мы останемся  с
пустыми руками.
     -- Стрелять нужно с толком.
     -- Но при скорострельности ваших установок...
     -- Все равно. Ракеты лучше ядер поражают цель, однако и стоят дороже.
     Он весело посмотрел на опустившего голову подпоручика и вдруг  сказал
в неожиданном приливе великодушия:
     -- Ладно! Дам еще тысячу.
     Балабуха недоверчиво поднял  голову.  На  его  широком  лице  застыла
нерешительность, белесые волосы растрепались и  торчали  во  все  стороны.
Голубые, как васильки, глаза смотрели выжидательно.
     -- Ей-богу, дам,-- подтвердил Засядько.-- Государь поставил  под  мою
руку все пороховые, оружейные и литейные заводы Российской империи.
     Балабуха потрясенно прошептал:
     -- Вот это да... Все заводы! Теперь с ракетами дело пойдет?
     Засядько кивком подтвердил нехитрую догадку подпоручика.
     -- Я уже распределил заказы на ракеты.  Иначе  ты  не  получил  бы  и
тысячи.
     -- А на каком заводе станут делать их?
     Засядько усмехнулся наивности вопроса.
     -- Ракеты -- слишком сложное устройство, чтобы их можно  было  делать
на одном, пусть даже самом крупном заводе. Пришлось распределить заказы по
всей империи.
     -- Как здорово!
     -- Да? Двух директоров снял, а третьего едва не упек  в  солдаты.  Не
желал осваивать новое дело, привык лить колокола для церквей!

     Глава 44

     Благодаря радушию Оли его большой дом был всегда открыт  для  друзей,
для знакомых, даже  незнакомых.  Сначала  посещали  самые  близкие,  потом
потянулись старые боевые товарищи, затем настал черед  воспитанников.  Они
как раз и интересовали его больше всего. Чему сумел научить, какие  знания
и добродетели заронил в их души?
     Кто не сумел навестить его лично, слал пространные письма. И шли  эти
конверты  со  всех  концов  необъятной  Российской  империи,  из   Польши,
балканских стран, Франции, Австрии, Пруссии,  Англии,  Италии,  Голландии,
Швеции, Испании, недавно созданного королевства Греции... Письма приходили
даже из-за океана.
     Обширнейшая переписка стала  занимать  по  несколько  часов  в  день.
Писали  друзья  далекие  и  близкие,  писали   бывшие   ученики.   Нередко
встречались письма совершенно незнакомых людей, испрашивающих совета в той
или иной области.
     Однажды Василь внес в кабинет особенно большой ворох писем.  Засядько
рассыпал их по столу, пробежал глазами обратные адреса,  выбирая,  с  кого
начать. Наконец  распечатал  письмо  от  Леопольда,  боевого  товарища,  с
которым ел кашу из одного солдатского котла, когда сражался против  полчищ
Бонапарта. Он любил этого сильного,  способного  и  энергичного  человека.
Леопольд -- поэт, любитель приключений и  сражений  --  скитался  по  всей
Европе, принимал участие в войнах, которые  случались  на  его  пути,  был
лично знаком со многими выдающимися людьми своего времени, в том  числе  с
наиболее известными учеными, изобретателями,  писателями.  Ему  предлагали
корону Греции, но он отказался от нее, и лишь бельгийцам удалось  склонить
его стать у них королем.
     -- Гм,-- произнес  Засядько,  читая  письмо,--  теперь  мне  придется
обращаться к тебе, Леопольд, "ваше величество"...
     Леопольд  писал,  что   революционные   бельгийцы,   сбросив   короля
Вильгельма I, оказались в тяжелом положении. Коалиция держав  во  главе  с
Николаем I готова была послать войска, чтобы восстановить короля в  правах
и растоптать республику, лишь поэтому он, Леопольд, согласился  прибыть  в
Бельгию и принять  королевскую  власть,  "чтобы  сохранить  конституцию  и
республику". Дальше Леопольд  жаловался  на  разорение  страны  предыдущим
королем и звал Засядько в Бельгию.
     "Нам очень не хватает  умных  и  знающих  людей",--  прочел  Засядько
вслух. Он криво улыбнулся, представив себя выезжающим в Бельгию. Неужто он
из породы людей, которые могут творить лишь на родной  земле?..  Вряд  ли.
Для настоящего человека вся земля -- родная.
     Еще раз прочел письмо. Да, Леопольд взялся за дело умно. Провел  сеть
железных дорог, всячески поощряет  промышленность  и  торговлю.  Жизненный
опыт и знание людей обеспечивали ему большое  влияние  на  судьбы  Европы.
Разогнал пышный  двор  льстецов,  окружил  себя  учеными,  изобретателями,
музыкантами.
     Но здесь на Руси дело с ракетами уже поставлено на хорошую основу.  А
в Бельгии придется начинать если не с нуля, то  времени  все  же  потеряет
немало!

     Ему было велено считаться генералом от артиллерии, и Засядько был рад
этому, ибо у артиллеристов жалованье было самым высоким в армии.
     Внуков тут же принялся подсчитывать:
     --  Генерал  от  артиллерии...   Уставом   1796-1797   годов   звание
генерал-аншефа заменено званием генерала по родам войск,  то  есть  ты  не
генерал-аншеф, а генерал от артиллерии... А по воинскому уставу 1716  года
генерал-аншеф  --   это   главнокомандующий,   равный   фельдмаршалу.   Он
возглавляет консилию генералов... Поздравляю, Александр Дмитриевич!
     -- Не с тем поздравляешь,-- ответил Засядько безучастно.
     -- А с чем же еще?
     -- Сегодня несколько часов провел  за  расчетами,  и,  представляешь,
концы с концами начали сходиться!
     -- Александр Дмитриевич!  --  всполошился  Внуков.--  Какие  еще  вам
понадобились расчеты?
     -- Высчитывал запас горючего  на  обратный  путь  с  Луны  на  Землю.
Понимаешь, оттуда стартовать намного легче. На Луне тяготение в  несколько
раз меньше...
     Возмущенный Внуков не находил слов. Конечно,  гении  всегда  поражают
окружающих своими причудами, но это уж слишком! Обратный путь  с  Луны  на
Землю! Как будто и туда можно добраться не иначе, как в горячечном бреду.
     -- Вся беда в том, что приходится считать  слишком  много,--  говорил
между тем Засядько, горестно вздыхая.-- Целую дивизию математиков нужно бы
усадить за расчеты. Эх, поскорее бы сделали математическую машину...
     -- Математическую машину?
     -- Да. Которая  бы  считала  в  миллионы  раз  быстрее  людей.  И  не
ошибалась бы. Чего глаза выпучил? Еще Свифт писал о такой. Помнишь,  когда
Гулливер попадает к лапутянам?
     -- Не читал,-- отрезал Внуков.
     -- Зря... Есть книги, которые не стареют. Наоборот, из дали лет лучше
видишь их величие.
     Засядько бросил в камин несколько поленьев, высек огонь. Пламя весело
побежало по дереву, повеяло теплом. Засядько довольно зажмурился. Он любил
тепло, хотя легко переносил и холод. Вспомнил,  что  Наполеон,  который  в
походах спал на сырой земле  и  на  снегу,  в  своем  дворце  в  Фонтенбло
панически боялся сквозняков и велел топить камины даже в июльскую жару.
     Внуков покосился на стол, заваленный бумагами с расчетами траекторий,
зябко передернул плечами. Засядько засмеялся. Он  понимал  исполнительного
офицера, который  смотрит  на  математические  формулы  как  на  китайскую
грамоту. Дескать, чур нас от  науки  и  техники!  Солдат  не  должен  быть
чересчур умным, а то умирать не пойдет по чужому слову. Беспрекословно  не
пойдет.
     --  Вы   великий   человек,   Александр   Дмитриевич,--   сказал   он
почтительно,-- Но, побей меня бог, я  так  и  не  понял  такого  увлечения
ракетами. Боевое оружие -- да! Но междупланетное?
     -- Вот-вот,-- Засядько горько махнул головой.-- Если у  меня  и  есть
какое-то величие, то оно как раз и заключается в ракетах. Ты считаешь меня
счастливым человеком, полно прожившим  жизнь?  А  я  чувствую  себя  самым
несчастным на свете. Военные  заслуги?  Груда  орденов  и  золотая  шпага?
Современники ценят меня только за них. Точно так же современники  Архимеда
ценили его только за инженерную оборону Сиракуз. А каково было  ему  среди
моря невежества? Ведь его математические работы больше чем на  две  тысячи
лет опередили время и становятся понятными лишь теперь, в  эпоху  создания
дифференциального  и  интегрального  исчислений!  Ты  понимаешь,  как  это
страшно: за всю жизнь не перемолвиться о главном ни с одним  человеком?  А
внешне все благополучно...
     Засядько отвернулся, проглотил комок, подступивший к  горлу,  и  стал
смотреть в окно. Потрясенный Внуков некоторое  время  пытался  представить
себе бездну, отделяющую этого гения от эпохи, в которой нужно было бы  ему
родиться, но стало страшно, словно бы повис над пропастью.
     -- А как  же  проект  насчет  священников-врачей?  --  спросил  он  в
отчаянии.--  Ничего  не  пойму!  Неужели  это  тоже  реально?  Ведь  явное
противоречие...
     Засядько, не оборачиваясь, ответил:
     -- А что делать? Сидеть сложа руки? Да, это мало реально. Но  посуди:
почти каждая самая захудалая деревушка имеет церковь. Поп, дьякон, дьячок,
причетники... А фельдшер едва ли на волость отыщется. Люди мрут как  мухи.
Грязь, болезни, увечья... В диких племенах  Тунгусии  и  то  дела  обстоят
иначе. Там, в каждом селении есть шаман, он же и лекарь.
     -- Такое сравнение  кощунственно,--  заметил  Внуков  робко.--  Дикие
язычники и православные служители господа...
     Засядько с неудовольствием пожал плечами.
     -- Какая разница? Религии всех времен и народов  служат  одной  цели.
Только у дикарей шаманы больше пользы приносят. Эх, не  скоро  придет  эра
новой античности! Но придет. Люди перестанут стыдиться  тела,  прекратятся
изуверские истязания плоти.  Ведь  все  напрасно!  Чем  больше  подавляешь
инстинкты, тем больше они бунтуют. А надо  бы  усвоить:  богу  --  богово,
кесарю -- кесарево.  Здоровый  человек  и  работает  лучше,  и  в  общении
приятнее. Красота  здорового  тела!  Пифагор,  величайший  математик,  был
победителем-борцом  на  Олимпийских  играх!  И  многие   другие   великие,
оставившие  полезный  след  в  истории,  понимали  пользу   гимнастических
упражнений, ухода за телом.
     -- Квант? -- спросил Внуков.
     -- Гуинфельд, Квант -- это  люди,  еще  оставившие  свои  методы  для
последователей. Но сколько таких, которые унесли с собой собственный  опыт
к достижению полной гармонии тела и духа!
     -- Понимаю вас, Александр Дмитриевич. Это было бы прекрасно.  Но  это
невозможно. Христианская религия рассматривает человеческое тело как сосуд
греховных мерзостей. Только так!
     -- Поэтому христианство и рухнет. Не ахай! Рухнет, рухнет. Жаль, сама
церковь этого не видят. В религии есть и хорошее, это  хорошее  стоило  бы
сохранить. Но где там! Все рухнет...

     Для  выполнения  заказов  на  части  к  ракетам  пришлось   загрузить
несколько государственных  и  частных  заводов,  но  окончательную  сборку
делали под руководством подполковника Внукова, которого Засядько  назначил
начальником "ракетного заведения", где готовились кадры  квалифицированных
ракетчиков, в своем ведомстве.
     7 марта Засядько вызвал Внукова.
     -- Василий Михайлович! Срочно готовьте роту Балабухи.  Без  малейшего
промедления отправляйте в Тульчин. Там стоит 2-я армия.
     -- Значит, война все-таки будет?
     --  Будет,  Василий  Михайлович.  И  очень   скоро.   Поэтому   прошу
поторопиться. Армия должна быть вооружена ракетами. Чем скорей, тем лучше.
Приготовьте к походу и ракетное заведение. Я  наметил  для  него  место  в
Тульчине, поближе к действующей армии.
     Он пытливо смотрел в бесстрастное лицо подполковника. Это не  горячий
Балабуха. Этот  все  не  спеша  обдумает,  взвесит,  выскажет  сомнения  и
опасения... Однако энтузиаст ракетостроения не меньший,  чем  Балабуха.  А
как организатор намного лучше. Сказывается жизненный опыт и умение  ладить
с людьми. Один из первых учеников...
     -- Когда в поход? -- спросил Внуков.
     -- 16 апреля,-- ответил Засядько.-- Ни  на  день  позже.  Кто  знает,
когда вспыхнет война.  Мы  должны  быть  к  ней  готовы  в  любую  минуту.
Возможно, она начнется раньше, чем вы приедете на место. Но в любом случае
вы должны выпускать не менее шести тысяч ракет в год.
     -- Шесть тысяч! -- ужаснулся Внуков.
     -- Шесть тысяч,--  подтвердил  Засядько.--  Попробуйте  дать  меньше,
Шкуру спущу и не приму никаких отговорок. Всем необходимым я вас обеспечу.
Ракетные установки, гильзы, треноги, гранаты,  спускные  трубы,  прессы  с
соответствующими приспособлениями для набивки ракет, поддоны -- это  будет
прибывать к вам прямо в ракетное заведение в Тульчин. Или  еще  лучше:  вы
пока  останетесь,  чтобы  принимать  необходимое.  Учтите,  от  вас   буду
требовать готовые к бою ракеты. Ясно?
     Внуков широко улыбнулся:
     -- Да что вы, Александр Дмитриевич, пугаете? Я все сделаю!
     Засядько провел рукой по воспаленным глазам.
     -- Извините,  Василий  Михайлович.  Устал...  Огоньки  перед  глазами
пляшут. Сегодня нехороший сон снился...
     Внуков с сочувствием смотрел на бледное,  исхудавшее  лицо  генерала.
Засядько держался на ногах лишь усилием воли. Он, как всегда, поднимался в
четыре утра и ложился далеко за полночь. И каждая секунда рабочего времени
была заполнена изнуряющей работой на пределе сил...
     -- Сделаем,-- повторил  подполковник,  и  Засядько  уловил  в  голосе
помощника жалость и сочувствие. Внуков любил учителя, хоть и  без  слепого
обожествления, как Балабуха, но верно и глубоко.

     Александровскому  чугунолитейному  заводу   в   Петербурге   Засядько
приказал "сколь возможно поспешнейшим образом"  изготовить  шесть  больших
прессов с соответствующими приспособлениями для  набивки  ракет.  Железные
поддоны и гранаты тоже пришлось заказать здесь, ибо Петербургский казенный
чугунолитейный завод был загружен изготовлением спускных труб для ракетных
станков.
     Внукову  пришлось  несколько  раз  ездить   на   Ижевский   завод   и
выколачивать медь для спускных труб, которые после  обработки  приходилось
везти обтачивать на токарных станках в технической  артиллерийской  школе,
что располагалась на другом конце города.
     С  заказом  на  деревянные  треноги  измученный   Внуков   решил   не
связываться и велел своим ракетчикам-технарям изготовлять их в собственном
ракетном заведении.
     Не ожидая, пока Внуков соберется с переездом, а тем  паче  подготовит
ракетную базу для  Балабухи,  Засядько  приказал  Шосткинскому  пороховому
заводу срочно отправить в Тульчин припасы, необходимые  для  приготовления
ракет в счет первых шести  тысяч,  а  именно:  "...мякоти  пороховой  1600
пудов, пороха мушкетного 80 пудов, угля ольхового молотого 120 пудов..."
     Управляющий заводом хватался за голову и молил об  отставке.  Слишком
уж немыслимыми были требования, да еще в предвоенное время, когда воинские
заказы сыпались со всех сторон. К тому же это было только начало: Засядько
предупредил о серии поставок.
     24 марта 1828 года первый транспорт под руководством  еще  одного  из
верных учеников Засядько, поручика Лацкого, выехал из Петербурга. С Лацким
ехало три фейерверкера и двое рядовых. Засядько рассудил, что пяти человек
достаточно для начала работ. Еще придется  отправлять  не  меньше  десятка
транспортов с припасами и готовыми к сборке ракетами.
     Лацкий ехал на передней телеге, уютно устроившись  на  сене,  которым
были прикрыты медные цилиндры ракет. Позади тянулся нескончаемый  обоз.  С
первым же рейсом Засядько распорядился отправить два копра, два пресса для
набивки  ракет,  шестьсот  ракет,  снаряженных  гранатами  и   полуядрами,
готовые, но не набитые гильзы и двенадцать треножных ракетных установок  с
медными цилиндрическими трубами для 2 -- и 2,5-- дюймовых ракет.
     Медленно двигался обоз по размытой  после  весенней  ростали  дороге.
Лацкий с тоской думал, что им  предстоит  трястись  на  груженных  телегах
несколько суток.
     -- Захарыч! -- крикнул он старшему фейерверкеру.-- Проследи  пока  за
обозом, а я подремлю. Разбуди, когда покажется деревня.
     --  Слушаюсь,  ваше  благородие,--  безразлично   отозвался   старик,
которого тоже клонило в сон, а про  себя  подумал:  чего  следить,  лошади
исправные, с дороги не собьются,  мимо  деревни  не  пройдут.  Да  и  люди
надежные, каждый рад-радехонек, что попал на такую  службу:  ешь,  пей  да
лежи себе на боку, пока  доедешь  на  другой  край  необъятной  Российской
империи.
     К задремавшему фейерверкеру подсел молодой солдат.
     -- Захарыч, а как там на месте?
     -- Что? -- недовольно буркнул старик.
     -- Сам знаешь. Служба-то у  нас  необычная.  Послабление  или  льготы
какие будут?
     -- Молодой, да прыткий,-- ответил Захарыч  неодобрительно.--  Еще  не
служил, а уже льгот захотел...
     Его сердили разговоры о мнимых льготах солдатам-ракетчикам. На  своем
веку насмотрелся на солдатские  профессии  и  знал,  что  все  зависит  от
барской воли. Попадется добрый начальник, и  служишь  при  нем  сносно,  а
попадется зверь -- хоть руки накладывай. Слава богу, у них все хорошо. Его
высокопревосходительство генерал-майор сам не  обидит  простого  человека,
дай ему господь долгих лет жизни...
     С такими успокоительными думами старый солдат и  заснул  на  зарядных
ящиках, покачиваясь, словно шлюпка на  волнах.  Впереди  дороги  было  без
малого две тысячи верст.

     Глава 45

     В апреле 1828 года грянула русско-турецкая война. С  1  мая  Засядько
был уже в действующей армии. Приняв командование артиллерией под  турецкой
крепостью Браилов, он в первый же день сделал рекогносцировку и  пришел  к
самым неутешительным выводам. Два  раза  русские  пытались  взять  штурмом
крепость, но оба раза безуспешно. Стояла сырая и холодная  погода.  Войска
страдали  от  недостатка   продовольствия,   начались   эпидемии.   Общего
начальника над осаждавшими  войсками  не  было,  поэтому  боевые  действия
велись без единого плана, нерешительно и вяло.
     Свои соображения Засядько изложил на военном совете, созванном по его
инициативе. Его слушали молча, никто  не  спорил.  Все  знали  сложившееся
положение, но никто не решался высказать мрачные мысли вслух.
     -- Через пару недель я жду партию новых осадных  орудий,  отлитых  по
моим чертежам. Теперь проверим их в  бою.  А  пока  давайте  готовиться  к
штурму,-- закончил Засядько.
     --  Вы,  батенька,  и  сейчас  не   прекращайте   обстрел,--   сказал
просительно генерал-майор фон Миллер.-- После вашего приезда пушек  словно
бы удвоилось.
     -- Это потому, что никто из здешних артиллеристов не  учился  в  моем
училище,-- ответил Засядько без улыбки.-- Я бы их  научил,  как  правильно
расставлять батареи.
     -- Пусть хоть сейчас поучатся,-- вставил полковник Брудзиевский.
     -- Пусть,-- согласился Засядько.-- Потаскают пушки  на  руках,  мигом
запомнят наилучшее расположение.
     Все засмеялись, и мрачное настроение несколько рассеялось.
     Однако вскоре произошли события,  которые  несколько  изменили  планы
Засядько. В Тульчин  прибыл  транспорт  Лацкого.  Поручик  уже  знал,  что
ракетное  заведение  решено  построить  в  Тирасполе,  и  намеревался  без
промедления следовать по указанному адресу.
     Но Засядько решил остановить обоз с  ракетами  в  лагере  осаждавших.
Остальные транспорты пусть сосредоточиваются в  Тирасполе,  а  этих  ребят
можно использовать при осаде Браилова.
     Лацкий выслушал новый приказ с радостью. Все-таки воевать будет рядом
с учителем!
     -- Ракетная рота Балабухи подойдет не скоро,-- продолжал  Засядько.--
Нам самим придется взяться за ракеты. В какой мере  ваши  люди  знакомы  с
ними?
     -- Только со сборкой. Увы, мы лишь мастеровые.
     --  Обстоятельства  переменились.  Придется  воевать.  Надо  показать
солдатам, как обращаться с ракетами.
     -- Я сейчас же...
     -- Я тоже. Но мы с вами  сможем  обслуживать  две  установки,  а  для
хорошего ракетного удара нужно как минимум два десятка. Поняли?
     Лацкий слушал, разинув рот. Вот оно, начинается!
     -- Понял, Александр Дмитриевич! Сейчас же прикажу  солдатам  собирать
ракеты.
     -- Я придам в ваше распоряжение еще две роты.  Обучите  тщательнейшим
образом. Хотя нет -- подберите добровольцев. Те лучше справятся.
     На следующий  день  Лацкий  уже  объяснял  новоиспеченным  ракетчикам
способы применения нового оружия. Засядько,  который  пришел  на  занятия,
лишь покрутил головой и удалился, ничего не сказав. Лацкий растерялся: что
случилось? Учитель недоволен? Но ведь он обучает целую роту!
     Вечером он увидел, как работает генерал. В течение недели  он  обучил
23 роты солдат-ракетчиков! Лацкий опустил руки. Вот что  значит  талант...
Он же полмесяца бился  с  подчиненными,  которые  еще  не  усвоили,  какой
стороной закладывать ракету в пусковую установку...
     Было подготовлено 24 роты, и Лацкий понимал, сколь невелика его  роль
в этом деле. Один из офицеров спросил сочувствующе:
     -- Тяжело с ним работать?
     -- Ой, как тяжко,--  пожаловался  Лацкий.--  Заставляет  работать  за
троих!
     -- Бедняги!
     -- К счастью, нас семеро.

     -- Значит, штурм. Бери  ракетчиков  и  командуй,--  сказал  Засядько,
вызвав его к себе.-- Ракет не жалей. Я заказал еще  две  тысячи  четыреста
снарядов.
     В ночь перед штурмом Засядько выдвинул ракетчиков на переднюю  линию.
Они должны были нанести удар фугасными ракетами  по  внутренним  строениям
крепости и сразу же повторить залп зажигательными. Пожары посеют панику, а
в это время начнется штурм.
     Под  Браилов  прибыл  новый  командующий  русскими  войсками  в  этой
турецкой войне. Им оказался старый приятель  и  земляк  генерал  Паскевич.
Посовещавшись с Засядько, он разделил войска на  три  части.  Первая,  под
командой  генерал-майора  Трофимова,  составляла  левое  крыло   войск   и
предназначалась для захвата Бойцовской башни. Во вторую  часть  выделялась
группа войск подполковника Антоненко. Они должны были взять бастион  возле
Старого вала. Третьей группой командовал майор Хорольский. Он  должен  был
демонстрировать нападение со стороны Дуная.
     Едва забрезжил рассвет, Засядько подал Лацкому знак.  Тот,  дрожа  от
волнения и утренней  свежести,  поспешно  поджег  фитиль.  В  темное  небо
взвилась яркая ракета. В высшей точке полета  она  взорвалась  и  осветила
притихших ракетчиков.
     Это был сигнал. Засядько знал, что в  данную  минуту  повсюду  вокруг
осажденного Браилова новоиспеченные ракетчики подносят фитили  к  запалам.
Запела боевая труба, атакующие колонны двинулись к темным стенам крепости.
     Вдруг над их головами со страшным, леденящим душу свистом  пронеслись
гигантские огненные стрелы. За каждой тянулся черный хвост дыма и огня.
     Засядько видел, как один ветеран охнул и схватился за сердце.  Черное
небо было расчерчено огненными линиями. Все они  вели  к  Браилову  и  там
обрывались.  Засядько  невольно  залюбовался  грозным  зрелищем.  В  войну
вступили  новые  механизмы,  несоизмеримые  по  ударной  силе   со   всеми
существующими ранее.
     Не успели ошеломленные  солдаты  перевести  дух,  как  небо  снова  с
треском раскололось. Сверху посыпался водопад огня -- ракетчики дали  залп
зажигательными ракетами!
     Воодушевленные  солдаты  ринулись  на  штурм.  Турки   встретили   их
беспорядочным ружейным и орудийным огнем. В  нескольких  местах  вспыхнули
пожары, в левой части крепости грянули взрывы, в воздух  взлетели  обломки
оборонительных сооружений.  Видимо,  ракеты  угодили  также  в  склады  со
снарядами.
     На валу  произошла  последняя  отчаянная  схватка.  Турки  попытались
контратакой остановить штурмующих, но гренадеры  штыками  сбили  последних
защитников с бастиона и быстро распространились по валу крепости.
     Ворвавшиеся русские войска не  встретили  упорного  сопротивления  со
стороны защитников. В одном месте Антоненко даже вынужден был отвести свои
войска, которым грозила участь быть похороненными под горящими  обломками.
Деморализованные турецкие солдаты уже не помышляли о сопротивлении, лишь в
старом строении отчаянно сопротивлялся паша, с небольшим гарнизоном.
     Хорольский ахнул, увидев Засядько  внутри  крепости  с  окровавленной
саблей.
     -- Александр Дмитриевич! -- крикнул он срывающимся голосом.--  Вам-то
что здесь надобно?
     -- Пустяки, не волнуйтесь. Я заговоренный. И, кроме того, должен же я
увидеть действие боевых ракет в деле, а не только на полигонах?
     -- Но зачем сабля?
     -- Сабля? Ах, сабля... Кого-то бог бережет, а казака сабля стережет.
     Он кивнул на двух павших в схватке турецких солдат,  отшвырнул  чужую
саблю и зашагал к воротам приземистой мечети.  Хорольский  тупо  посмотрел
ему вслед,  подумал  с  недоумением:  какого  черта  генералу-изобретателю
рисковать головой? И еще доволен, что не разучился владеть саблей!
     Вдруг из мечети грянуло несколько выстрелов. Хорольский  посмотрел  в
ту сторону и ахнул. За воротами мечети засела группа турецких солдат...

     Генерал-майор фон Миллер с рюмкой вина ходил  по  залу.  Командование
праздновало  победу,  для  высшего  офицерства   был   устроен   прием   у
главнокомандующего и банкет. Героем дня  был  генерал-майор  Засядько.  Из
Петербурга подоспели награды за взятие Браилова,  и  он  получил  алмазные
знаки к ордену святой Анны 1-й степени.
     -- Вот вы где! -- Миллер, наконец, отыскал Засядько, беседовавшего  с
Паскевичем.-- Теперь и у вас есть что повесить на  грудь.  Поздравляю,  от
души поздравляю!
     Паскевич насмешливо посмотрел на захмелевшего генерала.
     -- Если бы Александр Дмитриевич носил все  свои  боевые  награды,  то
ордена последних лет негде было бы вешать. А ведь его грудь пошире вашей!
     -- У вас есть еще награды? -- удивился Миллер.
     -- А вы не допускаете возможности иметь ордена и не  пускать  пыль  в
глаза? -- поддел генерала Паскевич.
     -- Да что вы возводите напраслину! -- запротестовал Миллер.-- Я  имею
орден святого  Владимира  третьей  степени  и  орден  Железного  креста  и
счастлив. У вас их больше? Поздравляю и завидую!

     На очереди была  крепость  Варна.  Засядько  объехал  ее  с  северной
стороны и нашел перспективы штурма крайне неутешительными. Крепость стояла
на левом берегу реки Варнадере, впадавшей в Черное море, атаковать  отсюда
было бессмысленно. Осада началась еще с  середины  лета,  но  с  таким  же
успехом могла начаться вчера или сто лет  назад.  Турки  отбивали  попытки
штурма без особых потерь для себя, в то время  как  русские  войска  несли
большие потери.
     К Засядько, который задумчиво смотрел на крепость не слезая  с  коня,
подъехал Быховский. Был он уже полковником, командовал кирасирским полком.
     -- О чем задумался, дружище? -- спросил он.-- Любуешься? Да, Варна --
ключ к обороне турок. Отсюда  идет  кратчайший  путь  на  Константинополь.
Отдать Варну -- значит проиграть войну!
     Засядько молча указал на гору, что  высилась  близ  крепости.  На  ее
вершине  резко  выделялся  на  фоне  голубого  неба  старинный  монастырь,
сложенный из красного  камня.  Это  было  поистине  незабываемое  зрелище:
зеленая гора, красный остроконечный монастырь-замок и  ослепительно  синее
небо.
     -- Что это? -- спросил Быховский подозрительно.-- Мечеть?
     -- Эх, ты, мечеть... Это Аладжа. Построена задолго до появления турок
в этих местах.-- Засядько снова призадумался. Потом неожиданно спросил: --
Послушай, "Варна" по-санскритски означает качество, цвет. Нет ли  связи  с
названием города?
     Быховский удивленно взглянул на  друга.  За  годы  разлуки  отвык  от
неожиданных поворотов его мысли.
     -- При чем тут какие-то санскриты? Это кто, древние  турки?  Варна  и
есть Варна! Надо думать над тем, как  ее  взять,  а  не  как  ее  называли
раньше.
     -- Ты прав,-- ответил Засядько с сожалением. Тряхнул головой, отгоняя
"невоенные" мысли.-- Будем думать, как ее взять...
     Тронул коня, пустил шагом по направлению к крепости. Быховский поехал
следом.
     Неожиданно Засядько воскликнул:
     -- Вспомнил! Варна всего тысячу лет как называется Варной! А до этого
звалась Одессос!
     -- А сколько лет ее так называли? -- спросил Быховский ехидно.
     -- Да больше тысячи,-- ответил Засядько  мирно.--  Ее  построили  еще
древние греки.
     -- Черт с  ними,--  взорвался  Быховский,  раздосадованный  эрудицией
друга и его неуместными экскурсами в историю,-- с греками,  санскритянами,
болгарами... Там засели турки, и мы  должны  их  вышибить!  Наши  с  тобой
предки еще двести  лет  назад  взяли  эту  крепость  без  всякой  осады  и
артиллерии. И вражеский гарнизон тогда был намного больше!
     -- То были запорожцы,-- сказал Засядько почтительно.--  Теперь  таких
людей нет.
     -- Есть,-- заявил Быховский упрямо.-- Казацкому роду нет переводу!  Я
родился на Хортице, а  ты  --  сын  главного  гармаша  Сечи.  Что  удалось
молодому Хмельницкому, то должно получиться и у нас. Под нашим началом  --
армия!
     Засядько заметил язвительно, чтобы унять пыл разгорячившегося друга:
     -- А все-таки слава  будет  не  та...  Запорожцы  взяли  Варну  одним
молниеносным штурмом, а сколько топчется наша армия?
     -- Ладно,-- сдался Быховский.-- В семь часов военный  совет.  Приходи
послушать  очередную  болтовню  о  решительном   штурме.   Если   появятся
какие-либо соображения, приготовь.
     Засядько повернул коня  в  сторону  русского  лагеря,  расположенного
почти под самой крепостью. Со стены грянуло несколько выстрелов. Быховский
сердито погрозил кулаком.
     -- У меня уже есть соображения,-- сказал Засядько.
     -- Какие?
     -- Всякие.
     -- Ракетная рота?
     -- Она самая.
     -- Гм... Остается надеяться на твоих ракетчиков. Мы наслышаны  об  их
успехах под Браиловом и Ахалцыхом. А тут наша артиллерия  два  месяца  зря
расходует снаряды. Твои ракетчики прибыли?
     -- Сегодня утром. Двадцать  два  человека  командиров  и  триста  три
рядовых. Толковые парни. Впрочем, сам увидишь.
     -- Отдыхают?
     -- Какое там! Балабуха ушел  осматривать  позиции.  Завтра  установим
верстаки и дадим туркам жару.
     -- Ой, ли?
     -- Браилов не научил разве? -- спросил Засядько.-- Или Ахалцых?
     -- Мы там не были,-- уклонился Быховский.-- Мы с начала  войны  стоим
над Варной, будь она неладна! Боюсь, что Варна -- не Ахалцых,  это  орешек
покрепче.
     -- У меня крепкие зубы,-- улыбнулся Засядько.-- Пошли на совет. Пора.

     Верховное командование  постановило  захватить  крепость  решительным
ударом с севера и юга  одновременно.  Более  мощным  должен  быть  удар  с
севера. Решающий штурм начнется утром 16 сентября.
     Засядько с легким раздражением слушал речи, в которых так и  мелькали
слова  "сокрушительный  удар",  "стремительный  натиск",  "полный  разгром
противника". Сколько этих сокрушительных ударов разбилось  о  неприступные
стены Варны? Он  видел,  что  взоры  членов  военного  совета  то  и  дело
обращаются с надеждой к нему.  Все  уже  слышали  об  успешном  применении
боевых ракет под Браиловом и Ахалцыхом и теперь ждали, что он скажет.
     -- Что скажете вы, Александр Дмитриевич? -- обратился  к  нему  князь
Рагулин, председатель военного совета.--  Может  быть,  иначе  расположить
батареи? Чтобы причиняли больший урон? У вас громадный опыт в этой области
-- вам и карты в руки.
     -- Пусть артиллеристы отдохнут,-- ответил Засядько.-- Утром я  выведу
на боевые позиции своих ракетчиков.
     -- Вы надеетесь...
     -- Я уверен. Судьбу Варны решат ракетные установки.
     Рагулин с неудовольствием пожевал старческими дряблыми губами. Он  не
терпел,  когда  его  перебивали.  Как-никак  сиятельный   князь,   потомок
Рюриковичей, командующий армией, а не нищий генерал из Малороссии!
     -- Не слишком ли вы уверены? -- спросил он сухо.
     Все умолкли в предчувствии конфликта. Рагулин был злопамятен. Карьеру
начал с интриг при дворе и ложных донесений, неугодных  людей  старательно
убирали с его пути влиятельные родственники.
     -- А вы когда-нибудь видели ракетный удар? -- спросил Засядько  почти
вызывающе.-- Одновременный ракетный удар нескольких установок?
     -- Я знаю артиллерию...
     -- Я ее тоже знаю. И ракеты знаю. Завтра  и  вы  их  узнаете!  --  Он
деловито взглянул на часы, поднялся.-- Простите, должен откланяться.  Хочу
на ночь еще раз проинструктировать ракетчиков. Честь имею!
     Он поклонился и покинул помещение совета.  Все  ошеломленно  молчали,
затем разом взглянули на  Рагулина.  Глаза  командующего  горели  недобрым
огнем. Дерзкий генерал,  покинувший  помещение  раньше  князя,  нанес  ему
оскорбление. Если завтра с ракетами у него хоть что-то  сорвется,  уж  он,
Рагулин,  сумеет  представить  дело  в  нужном   свете.   Карьера   нищего
генерала-изобретателя будет прервана...
     Поздно вечером Быховский отыскал  Засядько.  Тот  сидел  в  маленькой
комнатке и озабоченно  изучал  чертежи.  В  пламени  свечи  лицо  генерала
казалось суровым и неприступным.
     Быховский сказал огорченно:
     -- Рагулин рвет и мечет. Ты в самом деле так уверен? Может, не  стоит
отказываться от артиллерии?
     -- Я не отказываюсь,-- отозвался Засядько рассеянно.--  Но  не  хочу,
чтобы заслуги ракетного оружия приписали  артиллеристам.  Не  получится  у
ракетчиков -- заговорят пушки. Но у ракетчиков должно получиться.  Кстати,
я нарочно дразнил Рагулина. Так моя  победа  будет  значительней...  Да  и
другим урок! -- Он обнял товарища за плечи, дружески встряхнул.-- Запомни:
в мире появилась новая сила! Сражениями будут руководить  инженеры,  а  не
именитые князья. Техника будет решать исход боев. Мало кто это понимает...
а ведь еще Бонапарт признал, что потерял корону, когда прогнал  Фултона  с
его проектом парового судна.
     -- Не  знаю,--  неуверенно  пожал  плечами  Быховский.--  Рагулин  не
простит...
     Засядько сказал успокаивающе:
     --  У  Балабухи  двадцать  три  шестизарядных   ракетных   установки.
Одновременного  залпа  достаточно,  чтобы  причинить   крепости   огромные
разрушения.
     -- Не увлекайся,-- предостерег Быховский.
     --  Я  не  увлекаюсь.  Наполеон  считал  подводные  лодки  варварским
способом ведения войны -- и проиграл. Кстати, я подал проект об  оснащении
подводных лодок ракетными установками.  Новое  слово  в  военной  технике!
Побеждает обычно страна, лучше оснащенная технически. А ракеты --  вершина
военной науки. Варварство? Да, ракеты  причиняют  больше  разрушений,  чем
ядра. Но вспомни: римская церковь прокляла и запретила техническую новинку
средневековья, от которой не спасала и самая толстая кольчуга,--  арбалет,
она же старалась запретить употребление в военном  деле  другого  средства
массового уничтожения -- пороха. Но еще долго техника будет служить войне.
Когда же решат покончить с войнами -- я первый выну гранаты из ракет.
     -- Куда же ты денешь их? -- спросил Быховский недоверчиво.
     -- Гранаты?
     -- Ракеты.
     Засядько счастливо улыбнулся.
     -- О, тогда и начнется настоящая работа...
     -- А куда нас, военных? -- задал Быховский коварный вопрос.
     -- Дружище! У нас будет самое лучшее в мире занятие.
     -- Разводить тюльпаны? Нет, Саша, не верю в твои мечтания. Человек --
это самый лютый  зверь  на  свете.  Никогда  не  перестанет  убивать  себе
подобных!
     -- Перестанет.
     -- Веришь в доброе начало?
     -- Верю. Но даже не будь этой веры -- все равно знаю: человек воевать
перестанет. Проследи за историей  вооружения.  Стрелой  можно  было  убить
одного, пушечным ядром нескольких человек, ракетой -- несколько  десятков.
Подводная лодка потопит корабль с  сотнями  людей  на  борту.  И  подобное
стремление к убиванию одним махом как можно большего числа людей будет все
увеличиваться. В принципе возможно  сконструировать  огромную  ракету  или
серию больших ракет, которые одним ударом превратят в  пыль  такой  город,
как Петербург. Можно ли воевать при таком оснащении?
     Быховский поежился.
     -- Не хотел бы я жить в  том  мире...  Но  ничего  такого  не  будет.
Фантазия, скажу, работает у тебя  на  славу!  Постращал  здорово!  Мурашки
побежали по спине. Тебе бы писателем быть, сочинять романы ужасов.

     Глава 46

     Он выехали поздно вечером при свете луны. С ним  было  трое  казаков.
Они с удивлением и уважительно поглядывали на генерала, который  вскакивал
на коня по-казацки, не касаясь стремен, подзывал его свистом, и  весь  был
словно соткал из тугих жил, что постоянно нуждались в работе.
     -- Надо захватить языка.-- повторил Александр в третий раз,-- который
мог бы хоть что-то сказать про Ахмед-пашу.
     Казак засмеялся
     -- Может. тогда уже самого пашу?
     -- Не стоит,-- ответил Александр с усмешкой.--  Поставят  другого,  а
тот еще неизвестно что выкинет.
     Кони шли осторожно,  мягкая  земля  глушила  цокот  копыт.  Александр
покачивался в седле в такт движения лошади.  Снова  он  в  ночном  дозоре,
снова с казаками в  ночной  вылазке...  Многое  меняется  в  человеке,  но
следить за другими или убегать от них -- остается испокон веков...
     Под утро удалось захватить двух турков, что знали какие-то крохи  про
Ахмед-пащу. Что насторожило Александра, так великое множество  европейских
советников при турецком камандующем. Французы,  англичане,  даже  арабский
военачальник помогали укреплять оборону крепости!
     Кончилась эра крестовых походов, подумал Засядько с усмешкой. Вопросы
веры  отступили  перед  вопросами  политики.   Стремительным   расширением
владений  России  европейские  дворы  встревожились  настолько,  что  даже
туркам, своим извечным противникам, поборникам враждебного  мусульманства,
посылают  вооружение  и  лучших   военных   специалистов.   Россию   нужно
остановить, остановить! Этот стремительно растущий гигант, растущий  прямо
на глазах, пугает своей мощью всю Европу...
     Один из пленных злобно посмотрел на Александра:
     -- Вы храбрый человек, так все у нас говорят... но вам здесь  сложить
голову.
     -- Почему? -- спросил он с интересом.
     Казаки засопели, приблизились  ближе.  Их  ладони  были  на  рукоятях
сабель.
     -- Один из советников  Ахмед-паши  выделил  целый  отряд,  чтобы  ему
принесли вашу голову!
     Авлександр спросил заинтересованно:
     -- Сколько он им пообещал?
     -- Десять тысяч, чин офицера и земли на берегу моря.
     Один из казаков выругался,  ударил  его  по  лицу.  Александр  сказал
задумчиво:
     -- Это же такие деньги... Сдаться, что ли? Да  еще  земли  на  берегу
теплого моря... А кто этот советник?
     -- Он правая рука Ахмед-паши.
     -- А имя?
     -- Франк по имени Вас-и-лев.
     Казаки молчали, озадаченные, Александр присвистнул. Неужели  это  тот
самый человек, чья вражда преследует его всю жизнь? Каким  бы  он  не  был
мерзавцем, но стратегические планы русской армии знает.  И  в  самом  деле
может помочь Ахмед-паше выстоять дольше. Что обойдется Турции и  России  в
десятки тысяч загубленных жизней, которые могли бы уцелеть. А платят  ему,
скорее всего, вовсе не турки. Слишком много вооружения и советников Турция
получила безвозмездно, только бы воевала с Россией!

     В кабинет без стука влетел адьютант.  Он  был  смертельно  перепуган,
язык заплетался.
     -- А-александр Дмитриевич!
     -- Что стряслось? -- спросил Засядько раздраженно.
     От внезапного появления растерянного  офицера  прервалась  мысль,  он
ощуил сильнейшее раздражение. Если не поймать ее вовремя, то ночь  пройдет
без сна.
     -- Александр Дмитриевич! -- лепетал адьютант.
     -- Что тебе? -- спросил Засядько, усилием воли подавляя раздражение.
     -- Там, за дверью... за дверью... царь!
     Засядько рассердился.
     -- Что ты мелешь?
     -- Клянусь!
     В это  время  дверная  ручка  слегка  повернулась  и  знакомый  голос
нетерпеливо произнес:
     -- Позволят мне, наконец, войти?
     Адьютант охнул и отскочил в испуге. Засядько повернулся к двери.
     -- Открой! -- велел он.
     -- Я сам,-- ответил Николай, входя.
     Был он весел, бодр, румян. Держался подчеркнуто прямо, движения  были
четкие, словно и здесь чувствовал себя как на параде.
     Засядько хотел подняться, но Николай предупреждающе вытянул руки:
     -- Нет-нет, не вставайте! Я и так обниму вас, Александр Дмитриевич...
Если бы вы знали, как нам не хватает вас! Михаил жалуется, что меняет  уже
десятого  начальника  штаба  после  вашего  ухода,  я  никак  не   подберу
достойного  директора  Артиллерийского  училища.  Все   оказываются   либо
дураками, либо лентяями, а то и лихоимцами. Арсенал и заводы,  бывшие  под
вашей рукой, тоже пришли в упадок. Пришлось ввести  строгости,  но  и  это
мало помогает...
     Он подтащил тяжелое дубовое кресло и сел рядом  с  Засядько.  Озябшие
ноги поставил на каминную решетку и зажмурился от удовольствия.  Адьютант,
словно мышь, выскользнул под стенкой из комнаты.
     -- Я с инспекционной поездкой,-- объяснил свой  визит  Николай.--  По
пути свернул чуть, чтобы повидаться с вами. Да, это было  незапланировано,
так что можете не извиняться, что  не  постелены  ковры  и  не  поставлены
потемкинские деревни. К вам я с частным визитом. Даже своих сопровождающих
оставил за порогом. Как вам тут живется? Может, в чем-то нуждаетесь?
     -- Спасибо,-- ответил Засядько все еще ошарашенно. Он уже  знал,  что
молодой  император  спит  на  деревянном  топчане,  укрывается  солдатской
шинелью, а работает по шестнадцать часов в сутки, включая и выходные.
     -- Как здоровье супруги?
     -- Спасибо, неплохое...
     -- Как детишки? Сколько их у вас?
     -- Семеро.
     -- Семеро? -- удивился Николай.-- Да когда ж вы  успели?  Поздравляю,
Александр Дмитриевич! Древние говорили: "Человек должен  посадить  дерево,
построить дом и вырастить сына". Вам все это удалось. Уже зеленеют деревья
ваших изобретений, поднимается здание русской артиллерии, а  ваши  сыновья
подхватят факел ваших талантов. Поздравляю!
     "Ужасный стиль,-- подумал Засядько,--  что  он  нагородил".  А  вслух
сказал:
     -- Спасибо. С сыновьями мне действительно повезло. Сильные,  здоровые
и умные ребята...
     -- Вы живете в ладу с супругой,--  заметил  Николай.--  В  свете  все
знают! Завидуют, чешут языки, но придраться  не  могут.  И  домик  у  вас,
помню, хорош... Только до церкви далековато. Это вас не беспокоит?
     Он посмотрел в глаза генералу. "Ясно,-- подумал Засядько.-- Проект  о
священниках-врачах уже попал к нему в руки".
     -- Нет,-- ответил он медленно,-- это  меня  не  беспокоит.  Беспокоит
другое. В деревнях нет  ни  одного  врача.  Крестьяне  мрут  от  пустячных
болезней, хотя было бы достаточно  элементарной  врачебной  помощи,  чтобы
сохранить им жизнь. Я много видел на своем недолгом веку, многие  пали  от
моей руки на поле брани, но то, что делается в наших деревнях, ужасно!
     Николай хотел что-то возразить, но Засядько продолжал, повысив голос:
     -- Да, это ужасно! В самой маленькой деревушке есть церковный приход,
а врача нет даже в уезде. А кто нужнее: священник или врач?
     Николай закусил губу. Это было слишком.
     --  Да  вы  безбожник!  А  еще  поговаривали,  что  после   окончания
кадетского корпуса хотели уйти в монастырь.
     -- Я безбожник не более, чем царь Петр,  который  снимал  колокола  с
церквей. Надо спасать страну! Я разработал и отослал в столицу  проект  об
обучении священников врачебному ремеслу. Врач души должен  быть  и  врачом
тела! Тем более, что душа  и  тело  связаны  неразрывно,  что  бы  там  ни
говорили... Религиозные посты очищают не только душу,  но  и  тело  --  от
пищевых ядов, поклоны -- та же гимнастика для хребта...  Нет-нет,  это  не
кощунство! Священникам верят в народе, так пусть же  они  оправдывают  это
доверие полностью.
     -- Пастырь божий должен заботиться лишь о спасении души,--  отозвался
Николай глухо.-- Тело -- это прах, тлен.
     -- В древние времена служители культа были врачевателями,--  напомнил
Засядько.-- Даже сейчас у тунгусов шаманы лечат народ.
     -- Так то ж язычники! -- воскликнул Николай возмущенно.
     Засядько уклонился от ответа и продолжал уже мечтательно:
     -- И еще... Удалось бы ликвидировать ножницы...
     -- Ножницы? -- не понял Николай.
     --  Да.  Растущий  разрыв  между  духовными  интересами  человека   и
плотскими.
     Царь поморщился. Его  покоробило  само  слово  "плотскими".  Засядько
продолжал настойчиво:
     --  Раньше  человек  был  гармоничнее.  Взять  Леонардо,  Аристотеля,
Ломоносова и многих других. Каждый из них сочетал в себе  и  художника,  и
ученого.  А  только  поэты  или  только  ученые  показались  бы  им  много
потерявшими, ущербными людьми.
     -- Но ведь вы сами...-- напомнил Николай осторожно.
     -- Да, стал плоской личностью. Хотя в  детстве  рисовал  превосходно,
сочинял стихи, имел способности к музыке... Все задавил в себе,  чтобы  не
мешало заниматься основной деятельностью. А теперь  чувствую,  что  многое
потерял... Но вернемся к врачам-священникам. Ведь наше  противопоставление
души и тела бесчеловечно. Не говоря уже о том, что неверно.
     --  Как  это  неверно?  --  возразил  Николай.--  Тело   смертно,   а
божественная душа бессмертна и ничего общего с телом не имеет.
     -- А как они  друг  на  друга  влияют!  По  себе  знаю...  И  никакие
авторитеты не убедят в обратном. Впрочем, оставим этот щекотливый  вопрос.
Зайдем с другой стороны. Мы живем в Европе, и Россия не будет пользоваться
у соседних цивилизованных стран уважением, если с людьми будут  обращаться
хуже, чем со скотом. Ведь о домашнем скоте любой хозяин заботится!
     --  Крестьянство  составляет  основную  массу,--  согласился  Николай
неохотно.-- Но вы представляете, как  прореагирует  духовенство,  если  мы
передадим ему ваш проект? Да меня, как Пугачева, во всех церквях  предадут
анафеме!
     Он засмеялся, стараясь шуткой разрядить напряженный разговор.
     -- Нет-нет, это невозможно. Лучше поговорим о  вашем  проекте  насчет
торгового пути в Индию. Мне передали его из департамента, очень любопытная
вещь. Главное -- с расчетами, экономическими выкладками, обоснованием. Как
вы это себе мыслите?
     -- Я все изложил в документах,--  ответил  Засядько  устало.--  Такой
путь  возможен  и  необходим.  Я  подробнейшим  образом  изучил  карты   и
документы, которые мне любезно прислал Берг, да и со слов  участников  его
обеих экспедиций  в  Среднюю  Азию  и  его  самого  составил  определенное
суждение. С трухменцами мы поладим.  Они  сами  извлекут  немалую  выгоду,
когда через их страну польются два  встречных  потока  товаров.  И  Европа
станет пользоваться дорогой через Россию. Петр  Великий  прорубил  окно  в
Европу, вы прорубите в Индию!
     -- А сколько войск потребуется для прокладки дороги?
     Засядько был застигнут врасплох неожиданным вопросом.
     -- Полагаю... войск не понадобится. Мы не можем  держать  войска  для
охраны такой длинной дороги. Они себя  не  прокормят.  Посылать  отряды  с
караванами тоже накладно, не окупятся расходы. Даже простая  экономическая
выгода заставляет нас дружить с соседними народами.
     Николай сидел насупившись,  медленно  шевелил  ступнями  на  каминной
решетке. Перспектива дружбы с соседями не прельщала. Другое  дело  военная
сила. Надежнее. Пусть ненавидят -- лишь бы боялись.
     -- Удивляюсь я, Александр Дмитриевич,-- наконец  сказал  он.--  Такой
опытнейший воин -- и вдруг "мирным путем"... Это же не Европа,  а  дикари,
магометанцы. С другой стороны, человек обычно ищет утешения в  религии,  а
вы,  наоборот,  носитесь  с  идеей  священников-врачей.  Так  что  давайте
разговаривать,  как  правоверные  христиане.  Нехристей  трухменцев  можно
приручить... или примучить только силой оружия. Если с проектом все пойдет
гладко, мы сразу же пошлем в эту Трухмению, или как  там  она  называется,
2-ю армию. Так что не медлите,  а  я  прослежу,  чтобы  проект  прошел  по
инстанциям возможно быстрее.
     -- Спасибо,-- ответил Засядько.-- В конце недели отошлю дополненный и
переработанный проект. Надеюсь, он будет внимательно рассмотрен.
     Николай I уже отогрелся и поднялся.
     -- До свидания, Александр Дмитриевич. Желаю вам долгих  лет  жизни  и
отменного здоровья! Кланяйтесь супруге. Жаль, что она в Петербурге, был бы
рад пообщаться с женой столь выдающегося человека.
     "Черта лысого получишь нужный проект,-- подумал Засядько.-- Плевал на
сон, посижу ночи, но получишь такие сведения, что отобьют  охоту  лезть  к
трухменцам. Недаром маркиз де Кюстин назвал тебя тюремщиком трети  земного
шара. А Россия -- тюрьма, ключ от которой у тебя в кармане".

     Император отбыл дальше, поездка  была  запланирована  по  Малороссии,
пошло еще два дня, Засядько работал с картой, когда в  комнату,  постучав,
сунул голову адъютант:
     -- Александр Дмитриевич! К вам гости.
     Засядько недовольно бросил через плечо:
     -- Опять какой-нибудь царь?
     Адъютант не принял шутки, по поводу царственных особ распускать  язык
опасно, ответил уклончиво:
     -- Вам лучше взглянуть самому.
     Однако голос его был странно веселый. Засядько пожал плечами,  вышел.
Во двор как раз въезжала  карета  в  сопровождении  двух  драгун.  Драгуны
быстро покидали седла, бегом вели  коней  к  коновязи.  Лакей  соскочил  с
запяток быстро подставил лесенку, распахнул дверцу.
     Сердце Засядько забилось сильнее. Знакомый ли запах, ощущение чего-то
необычного, но шаг его ускорился, и к карете почти бежал.
     Сопровождавший катеру офицер хотел  было  подать  руку  даме,  что  в
глубине кареты поднялась с сидения, но Засядько нетерпеливо оттолкнул его,
и Оля со счастливым смехом упала в его объятия. Он  подхватил  на  руки  и
закружил, держа на весу.  Ее  платье  развевалось,  она  прижалась  к  его
широкой груди, такой сильной и надежной,  где  билось  большое  и  любящее
сердце.
     --  Ольга,--  наконец  выговорил  он  счастливо,--  сумасшедший   мой
зверек!.. Что тебе взбрело в голову?
     Она поцеловала его, нимало не стесняясь десятков пар любопытных глаз:
     -- Не знаю. Пока ты был все время рядом, я жила.
     Он опустил ее на  землю,  всматривался  в  сияющее  лицо,  счастливые
глаза:
     -- А потом?
     -- Ты уехал, и все потускнело. Солнце стало светить хуже, сердце  мое
начало стучать реже. Я взяла и приехала... проведать  тебя.  Ты  меня  еще
любишь?
     Он опешил:
     -- Гм... А что у нас сегодня на обед?
     Она в шутливой ярости замахнулась кулаком. Александр ловко уклонился.
Солдаты и офицеры с завистью наблюдали как он бережно повел ее в дом,  где
разместил свой штаб. Молодая женщина выглядит невестой на  выданье,  а  не
женой, тем более никак не генеральшей. А говорят, что уже родила ему не то
пятерых, не то шестерых детей -- все как пушечные ядра  крепкие,  тяжелые,
здоровые!

     Ольга с удовольствием допила кофий.  Глаза  ее  весело  блестели,  но
голос был обвиняющим:
     -- Ты забыл, что я родилась в странствиях! Для меня быть в дороге  --
естественное состояние души. Да и  тела.  Если  для  кого-то  проехать  из
столицы в свое загородное имение -- подвиг, о котором  будет  рассказывать
годами, то что для меня одолеть эту тысячу верст?
     -- Да и той не наберется,-- поддакнул он.
     Ольга наморщила нос:
     -- Я ожидала увидеть сражения, подвиги, бравых красавцев  на  горячих
конях! А то такое рассказывают в салонах о своих успехах, что  хоть  одним
глазком хочется поглядеть... А у вас тут тишь да гладь.
     -- Тишь,-- согласился  он.--  Это  и  хорошо.  Надеюсь,  жены  других
офицеров тоже навещают своих мужей?
     Он покачал головой:
     -- Ты самая необыкновенная из всех женщин. Остальные -- обыкновенные.
     -- Значит, я одна?
     -- А кто еще встанет бы с тобой вровень? Но топиться с горя не стоит.
Если хочешь, завтра сам покажу тебе здешние красоты. Когда-то  здесь  жили
славные народы... Увы, что-то их сгубило. Остались  только  руины  древних
храмов, статуи странных богов...
     Оля подхватилась:
     -- А сегодня нельзя?
     -- Нельзя,-- покачал он головой сожалеюще.-- День был трудный,  да  и
тот не кончился. А завтра...
     -- Ладно,-- согласилась она нехотя.-- Давай завтра. Мне  не  терпится
увидеть, что же тебя поразило в древности. Раньше ты  к  руинам  относился
без почтения. Я ее не видела человека, столь нацеленного в будущее!

     Прошлое окутано розовой дымкой,  будущее  манит  тайной,  но  жили  в
настоящем, где свои законы. Весь день он был занят до уши, не  успел  даже
пообедать, лишь к вечеру кое-как  разделался  с  главными  делами,  мелочи
переложил на  помощников,  и  они  с  Олей  выехали  верхами.  Оля  хорошо
держалась в седле, умело управляла лошадью. Дважды она пускалась  в  такой
галоп, что даже Александр пугался,  а  сопровождавший  их  Балабуха  вовсе
хватался за сердце.
     Когда выехали на берег, Засядько остановил коня:
     -- Андрей Васильевич... Спасибо, что проводил, но если завтра  ракеты
не окажутся на боевой позиции...
     Балабуха вскрикнул:
     -- Но вы... не отдавали приказа!
     -- Да? -- удивился Засядько.-- Андрюша,  ты  меня  удивляешь.  Должен
чувствовать, что произойдет. Еще не получив приказа,  ты  уже  должен  был
начать выдвигать ракетные установки на ударные позиции. А получив  приказ,
сразу же отрапортовал бы: сделано! И  все  бы  увидели,  какой  ты  умелый
командир.
     Балабуха пробормотал:
     -- Тогда... позвольте вернуться к моим ракетчикам?
     Засядько кивнул.  Балабуха  повернул  коня,  унесся.  Оля  засмеялась
вслед:
     -- Зачем ты так бедного мальчика? Он влюблен в тебя. Потому  и  ходит
за тобой хвостиком.
     Закат был сказочно прекрасен. Половину неба  забрало  темно-багровым,
похожим  на  тяжелый  бархат.  Темные   тучи   застыли   над   горизонтом,
подсвеченные снизу алым, что постепенно переходил в темнокрасный цвет.
     Они  стояли  на  крутом  берегу,  а  внизу  несла  разогретые   воды,
подсвеченные красным, величественная река. От нее веяло теплом и покоем, и
Оля сразу вспомнил Неву с ее свинцово-тяжелыми волнами холодную и мрачную.
Первые люди должны были появиться где-то здесь, а уже потом,  когда  здесь
стало тесно, какие-то отважные бродяги добрались и до  северного  края.  И
потом кто-то сумел уговорить поехать туда и женщину. Или же привез рабыню,
что вернее. Какая добровольно уедет из такого чудесного  края  на  мрачный
север?
     Она покосилась на Александра. Он сидел  в  седле  ровный  как  свеча,
широкий в плечах, лицо как  из  старого  дуба,  отполированное  ветрами  и
вьюгами. Глаза смотрели вдаль, не щурясь, не мигая. Именно такой, подумала
нежная девушка с красивым и сильным лицом.
Нет, с таким. С ним всегда будет чувствовать себя защищено.  А  сколько  у
нее близких подруг, которые вышли замуж за князей и знатнейших вельмож, но
все равно чувствуют себя беззащитными?
     -- Моя прабабушка...-- сказала она вслух.
     Он обернулся, глаза его смеялись:
     -- И тебя в прошлое потянуло?
     --  Наверное,  здесь  место  такое,--  призналась  она.--   Я   вдруг
представила себе как моя пра... и много раз еще пра... бабушка приехала  в
дикие северные леса, куда еще не ступала нога человека.  Как  должна  была
любить того, за кем пошла, и как ему верить!
     Их кони сдвинулись, Александр обнял жену, шепнул в ухо:
     -- Она была бы горда, увидев тебя...
     Оля смущенно засмеялась, но в глазах  были  гордость  и  радость.  Он
залюбовался ею, она стала еще красивее, чем была невестой. В ней  расцвела
яркая женственная красота, угловатость  сменилась  женской  мягкостью,  но
если щечки чуть округлились, то  ключицы  выступают  так  же  резко.  Лицо
осталось такое же чистое, гордая приподнятость скул все так же  заставляет
замирать сердце, пухлые девичьи губы приобрели несколько  другой  рисунок,
дразнящий и чуть насмешливый. Теперь она не только сознает  свою  красоту,
но и гордо демонстрирует: по прямой спине струится каскад  длинных  волос,
завитых в крупные локоны, грудь высока, а в  поясе  стала  как  будто  еще
тоньше, никто не поверит, что она мать шестерых детей!

     Глава 47

     Вдоль  берега  на  хороших  конях  ехал  небольшой   отряд   казаков.
По-казацки свободно, никакого строя или порядка. Засядько невольно отметил
гордую посадку, молодцеватую стать и тот  особый  вид  независимости,  что
всегда так раздражает офицеров регулярных войск. Ни драгуны, ни  кирасиры,
ни легкие уланы, не могли сравниться с казаками в том, что  дается  только
вольной жизнью.
     Да что там драгуны, если даже лихие гусары, ставшие в русских войсках
синонимом удали,  рядом  с  казаками  выглядят  разукрашенными  попугаями,
залетевшими в северные земли! А то и хуже  того  --  русскими  воронами  в
павлиньих перьях.
     Оля тоже посмотрела на казаков с удовольствием. Александр  увидел  по
ее глазам, что и она хорошо  видит  разницу  между  настоящей  и  показной
удалью, рассчитанной на рязанских дур во французских туалетах, что из окон
забрасывают цветами таких же ряженых рязанских дурней.
     Затем она перевела взгляд на него, счастливо засмеялась. Рядом с  ней
был атаман этих вольных казаков, рожденный быть атаманом, вожаком,  вождем
племен, создателем варварских королевств, из которых  и  возросла  молодая
Европа...
     Казаки проезжали рядом. Есаул взял под козырек:
     -- Здравия желаю, ваше высокопревосходительство!
     Два хорунжих, что скакали поодаль, пустили коней  с  другой  стороны.
Копыта прогрохотали за спиной, Засядько молча кивнул есаулу, как вдруг  на
спину  обрушилось  что-то  тяжелое.  Он  мгновенно  развернулся,   схватил
кого-то. Тут же  голову  потряс  сильный  удар,  перед  глазами  вспыхнули
звездочки. Он успел услышать женский крик и провалился во тьму.

     Очнулся он сразу же, на нем сидели двое, скручивали руки  за  спиной,
сопели от усердия. Уткнувшись лицом в землю, он видел только  ноги  коней,
слышал приглушенные голоса.
     Его подняли, держа крепко за руки. Есаул  коротко  взглянул  в  лицо.
Глаза были злые, но довольные:
     -- Какая добыча! Кто думал, что захватим генерала?
     Засядько прорычал:
     -- Подлецы... Предали родину? Государя императора? Где моя жена?
     Он услышал позади прерывающийся голос Оли:
     -- Александр, со мной все в порядке.
     Она  стояла  в  окружении  казаков,  волосы  ее  растрепались,   лицо
побледнело, но руки ее были свободны. Есаул сказал зло:
     -- Мы родину не предавали! Это вы,  проклятые  москали,  предательски
ввели войска в нашу Сечь, разорили, спалили, а старшин и кошевого угнали в
полон! А мы ушли за Дунай, тут и живем своим кошем. И никто нам  не  указ!
Эй, хлопцы, тащите кацапа.
     Подталкиваемый грубо в спину, Засядько вяло  передвигал  ноги,  мысли
метались суматошные, бессвязные. Да, это  настоящие  казаки,  не  турецкие
лазутчики, но казаки с того берега, что за  плату  взялись  добыть  туркам
языков. Они пренебрегают красивой европейской войной, где ходят  строем  и
бросают противникам перчатки. Для казаков  выкрасть  из  вражеского  стана
человека -- первое дело. Выкрасть и развязать  ему  язык.  Если  надо,  то
каленым железом.
     Правда, подумал он тревожно,  их  работа  уже  окончена.  Допрашивать
будут турки. А при них европейские  советники,  специалисты!  Не  допустят
зверских пыток...
     Он зло усмехнулся.  Раскис,  на  европейскую  гуманность  понадеялся.
Во-первых, турки могут  не  приглашать  в  пыточный  застенок  европейцев.
Во-вторых, те могут  сделать  вид,  что  не  слышат  его  криков.  Или  --
отчаянного крика Оли...
     Его осыпало морозом. Оля! У него есть уязвимое  место,  и  турки  это
быстро поймут. Он выдержит все, но если при нем начнут истязать Олю...
     Он думал, что их потащат  к  челнам.  Казаки  могли  решиться  дерзко
пересечь Дунай среди бела дня. Правда, уже опускаются сумерки... Нет,  все
же свернули в маленький лесок, что рос в  сотне  шагов  от  воды.  Деревья
стояли густо, покрывая землю густой тенью. Под ногами  шуршала  трава,  но
листья еще не опали, скрывали людей и коней.
     -- Дождемся темноты,-- сказал есаул,-- Теперь ночи наступают  быстро,
не лето... Ты,  кацап,  можешь  сесть,  где  стоишь.  И  твоя  баба  пусть
дожидается.
     Один из казаков предложил:
     -- Может пасти им позатыкать? А то визг поднимут...
     Есаул оглядел Засядько критически:
     --  Его  высокопревосходительству  барство  не  позволит  вопить  как
поросенку. Они-де благородные!
     -- А генеральше? -- спросил казак услужливо.
     Есаул махнул рукой:
     -- Тут кричи не кричи... Покажется кто вблизи, тогда и заткнем. А  то
ненароком захлебнутся соплями.  Они  ж  нежные,  а  от  нас  такие  деньги
уплывут!
     Засядько поймал вопрошающий взгляд Оли. Она не  выглядела  испуганно,
но смотрела на него с надеждой. В ее глазах было виноватое  выражение  Это
она уговорила на поездку за пределы укрепленного лагеря.
     -- Не трусь,-- сказал он подбадривающе.-- Щэ нэ вмэрла Украина!
     Есаул насторожился, повернулся к ним всем телом. Его глаза  пробежали
по  статной  фигуре  русского  генерала.  Барин  выглядит  не  барином,  а
переодетым в барина гайдамаком, разбойником с  большой  дороги.  А  черные
цыганские глаза все опускает, прячет, чтобы  не  разглядели  в  них  огня.
Больше прикидывается овечкой, чем в самом деле овечка.
     -- Что ты знаешь про ридну  неньку  Украину?  --  спросил  он  зло.--
Чертов москалюка!
     -- Побольше тебя знаю, запроданец,-- ответил Засядько по-украински.--
Я родился на Украине, живу, и умру на родной земле. А вот ты...
     -- Где это ты родился? -- спросил есаул сумрачно.
     -- В Лютенке на Полтавщине.
     Есаул смерил его недобрым взглядом, оглянулся, крикнул зычно:
     -- Дмытро! Иди сюды!
     Подошел немолодой казак. С бритой головы свисал  запорожский  чуб.  В
левом ухе блестела золотая серьга с рубином.
     -- Чого?
     -- Этот кацап говорит, что он с Полтавщины.
     Казак вперил в Засядько недобрый взор:
     -- Откуда?
     -- Лютенка, Гадячского уезда.
     -- Гадяч знаю, сам оттуда. А кого там знаешь? Кошевого Билыка?
     Засядько пожал плечами:
     -- Это у вас тут такие кошевые. А у нас последний кошевой  был  Петро
Калнишевский, мой двоюродный дед.
     -- Так-так,-- сказал казак  холодно.--  А  кто  у  него  был  главным
гармашом?
     -- Мой батя,-- ответил Засядько нехотя.-- Казак Дмитро.
     Запорожец несколько мгновений смотрел в упор:
     -- То-то мне твоя москальская  харя  показалась  знакомой...  Как  он
сейчас?
     -- Помер,-- ответил Засядько совсем тихо.-- Старые раны сказались.
     -- Понятно,-- сказал запорожец невесело.-- Настоящие казаки  мрут,  а
всякая погань живет. Навроде тебя.
     Он повернулся, удалился неспешно. Есаул отвел  взор,  он  внимательно
слушал каждое слово, крикнул зычно:
     -- Сашко!.. Не спи в дозоре, выпорю.
     -- Не сплю,-- отозвался обиженный голос.
     -- Все вы так говорите,-- бросил есаул.-- Ночами по  чужим  бабам,  а
днем ни к черту не годитесь.
     Если что и изменилось, то разве  что  к  нему  стали  относиться  еще
враждебнее. Он оказался не просто москаль, а еще и  перевертень,  то-есть,
оборотень: будучи украинцем, пошел на службу к врагам! И не важно, что  он
при взятии Сечи еще не мог держать саблю в руке,  а  то  и  вовсе  еще  не
родился.
     Оля страдала молча, без крика и жалоб прижалась к его  плечу,  сидела
тихая как мышь. Он чувствовал  ее  напряжение,  она  больше  прикидывалась
насмерть перепуганной, чем была такой на самом деле.

     Уже все небо усыпало звездами, а челн все не появлялся.  Оля  шепнула
тихонько:
     -- Неужто тебя не хватятся?
     -- Вряд ли...
     -- Почему? -- удивилась она.-- Ведь ты всегда был нарасхват! Без тебя
ничего не решалось, ты всегда всем был нужен...
     -- Я часто уезжал в  части,  инспектировал.  Всегда  неожиданно.  Как
видишь, сейчас это обернулось против меня.
     Казаки прислушивались, а когда Оля сказала чуть громче, один цыкнул:
     -- Тихо! Иначе пасти тряпками замотаем.
     Они умолкли, и тут Засядько услышал тихий плеск воды и скрип уключин.
Казаки зашевелились, один исчез в темноте. Зашелестели ветви,  в  сторонке
уводили коней. Наконец приблизились негромкие голоса, шелест травы.  Тихий
голос велел:
     -- Тащи языка в челн!
     -- С ним баба,-- отозвался другой голос.
     -- Да заруби ее к бесовой матери!
     Оля замерла, потом голосок ее задрожал:
     -- Тебе гадалка сказала, что мы будем жить в любви и счастье...
     -- Верно,-- шепнул он.
     -- И умрем в один день?
     Он шепнул ей в самое ухо:
     -- Но она нагадала восьмеро детей. А у нас только семеро.
     В темноте послышался скребущий звук, казак чесал затылок:
     -- Красивая баба... Грех на душу брать. Если бы мою тещу...
     -- Ну, тащи обоих. Места хватит.
     Засядько ощутил толчок в спину:
     -- Поднимайся, барин. И ты, красуня.
     Их вывели из гая, впереди  по  воде  блестела  золотая  дорожка  ярко
горящего узкого серпика луны. Тянуло  прохладой.  У  края  воды  колыхался
длинный челн, еще один неспешно пересекал реку. За веслами  виднелись  две
грузные фигуры.
     Оля толкнула плечом мужа, Александр отрицательно покачал головой.  Со
связанными руками, под ружейными дулами, у  них  нет  шансов  уйти.  А  на
берегу еще и на конях пятеро или шестеро.
     Придерживая его за плечи, усадили  в  челн.  Оля,  дрожа  от  страха,
шептала жалкие слова и все время цеплялась за него, словно черпала из мужа
силы. Качнуло, заскрипел песок под днищем, последовал  сильный  толчок,  и
чайка пошла резать волны. Казаки опустили весла, развернули чуть, и  весла
пошли без плеска загребать воду.
     Темное звездное небо колыхалось, лунная дорожка раздробилась на сотни
блестящих осколков. Засядько поинтересовался:
     -- Здорово у вас получилось! Это вы сами придумали  такой  рейд,  или
было задание?
     Есаул хмыкнул:
     -- Конечно, сами. Мы не тупые москали, которым нужно все разжевать  и
в рот положить. Нам говорят только что им нужно. А  как  сделать  --  сами
придумываем.
     -- А вы знали, что я буду проезжать там?
     -- Ну, не то, чтобы знали, но один человек за  тобой,  барин,  следил
давненько.
     Засядько насторожился, но сказал тем  же  безразличным  тоном,  будто
просто поддерживал разговор:
     -- Ваш казак?
     --  Не  совсем  казак,--  буркнул  есаул.--  Но  не  турок,  а   наш,
православный.
     -- Гм,-- удивился Засядько.-- Так не бывает! Не француза же пошлют за
мной следить! Либо турок, либо казак, другого быть не может.
     Есаул сказал с презрением:
     -- Много ты понимаешь! Один из советников Ахмед-паши заслал двух  или
трех на эту сторону, чтобы следить за тобой.  Видно  считает  тебя  важной
птахой. Своих людей заслал. Православных, как и он сам.
     Засядько услышал как тихонько ахнула Оля. Она  уже  поняла  кто  этот
советник Ахмед-паши.  В  ужасе  продолжала  цепляться  за  него,  дрожала,
прилипала как банный лист.
     Александр вдруг сказала Оле строго:
     -- Довольно. Перестань.
     Она всхлипнула, помотала головой. Он приблизил губы к ее уху,  что-то
шепнул. Она еще раз всхлипнула, нехотя отстранилась, судорожно  вздохнула,
как ребенок после долгого плача. Есаул наблюдал с удовлетворением. Генерал
умеет держать жену в железном кулаке. Все верно: чем  больше  жену  бьешь,
тем борщ вкуснее.
     --  Если  я  важная  птица,--  сказал   Засядько   медленно,   словно
раздумывая,--  то  меня  уже  ждут  на  берегу.  Там  будет  сам  советник
Ахмед-паши?
     -- Вряд ли,-- ответил в темноте есаул.-- Кто знал, когда тебя поймают
или подстрелят? Это сегодня был удачный день, ты сам полез к нам  в  руки.
Но мы отведет тебя к нему сразу, не беспокойся. У него дом стоит от берега
близко.
     Казаки подняли весла, чайка еще некоторое время стремительно  неслась
по волнам. Наконец под днищем  скрипнуло,  их  качнуло,  рядом  послышался
плеск, за борт ухватили дюжие руки, подтащили на берег. Засядько от толчка
упал, Оля поддерживала его обеими руками, но молчала.
     Александр шел, понурив голову, руки держал за спиной. Оля все так  же
цеплялась за него, всхлипывала тихонько. Ее широкий плащ мешал рассмотреть
его руки, так в слабом свете луны виднелась веревка, но  Засядько  боялся,
что могут заметить надрез, веревка вот-вот лопнет.  Лезвие  ножа,  который
ему сунула Оля, после того как в лодке едва не разрезала веревки вовсе, не
останови ее вовремя, он зажал между кистями, а  рукоять  укрыл  в  широкой
ладони.
     -- Куда его? -- послышался голос.-- В крепость?
     -- Этого нет,-- сказали сзади.
     -- А что с ним? Генерал! Кто думал, что так повезет?
     -- Нет,-- донесся твердый голос.-- Это тот, за которым следили особо.
За него и награда особая.
     -- От турков?
     -- Дурак ты. От самого хозяина. А  потом,  может  быть  еще  и  турки
что-то добавят.
     -- Ага, они добавят. Как бы и свое не отобрали.
     -- За этого добавят точно.
     Впереди на фоне неба  вырос  невысокий  рыбацкий  домик.  Видно  было
развешанные сети. Сильно пахло рыбой, солью. Голос позади Засядько велел
     -- Бери коня и скачи к хозяину. Он явится сразу.
     -- На ночь глядя?
     -- Скачи, увидишь. А мы подождем здесь. Он  хочет  с  ним  повидаться
первым. Да и с этой женщиной. Очень хочет!
     Казак ускакал, а Засядько и  Оля  переступили  порог  и  оказались  в
небольшой аккуратно побеленной комнате. Здесь  рыбой  и  морскими  травами
пахло еще сильнее. В углу лежал моток веревок, виднелись скребки. На столе
стоял светильник с  бараньим  салом,  тоненькая  свечка  была  воткнута  в
железный подсвечник на стене.
     Засядько с Олей смирно сели у стены на лавку. Пальцами связанных  рук
он касался стены, опасался только что надрез окажется наверху. Не чересчур
ли рано остановил Оля, вдруг не сумеет перервать веревку? Сила в нем есть,
но и вязали его с учетом его медвежьей силы!
     В комнате с  ним  осталось  трое  казаков.  Есаул  велел  им  стеречь
пленника пуще глаза, вышел встречать хозяина. Слышно  было  как  скрипнуло
крыльцо. В окно заглядывал узкий блестящий серпик.
     Оля прошептала ему на ухо
     -- Что теперь?
     Он оскалил зубы в невеселой усмешке:
     -- Сейчас увидим их хозяина... Ты хотела напиться?
     Она тут же кивнула:
     -- Да, у меня от ужаса пересохло в горле...
     Казаки насмешливо смотрели как она, бледная и дрожащая, поднялась  и,
держась за стену, пошла к бочке. Вода  там  была  темная,  сверху  плавали
дохлые  мухи.  Оля  взяла  ковшик,  медный,  позеленевший   от   старости,
зачерпнула  осторожно,  вскрикнула  от  отвращения,   вылила   обратно   и
попробовала зачерпнуть снова, отгоняя донышком сор.
     Казаки хохотали, наблюдая за нею. Один поднялся, подошел, уперев руки
в бока:
     -- Что, барыня? Не нравится? А такую воду здесь пьют!
     Он не видел, как и другие два, что Засядько напрягся,  побагровел  от
усилий. Веревка врезалась в кисти, пошла острая боль, он уже начал думать,
что ничего не получится, но внезапно подалось, он громко  кашлянул,  чтобы
заглушить звук рвущейся веревки, однако из-за сырости порвалась бесшумно.
     Держа руки за спиной, он размял быстро пальцы,  кровь  застоялась  не
только в кистях, но и в плечах
     Казаки еще смеялись, не отрывая от женщины глаз,  когда  он  неслышно
высвободил руки, поднялся. Они едва успели заметить движение, когда  кулак
обрушился на голову первого, а второй едва успел вскинуть голову, как  нож
ударил в горло.
     Третий  резко  повернулся,  рука  его  хлопнула  по   ножнам.   Глаза
расширились, два его товарища уже сползали  по  стене,  оставляя  кровавые
следы, а русский генерал молниеносно выдернул у ближайшего из ножен саблю!
     -- Ну, держись,-- прорычал казак, его сабля со  свистом  выскользнула
из ножен.
     И тут же тяжелый удар по затылку потряс его, свет померк в глазах. Он
свалился как сноп. Последнее, что ощутил, это холодная вода, что лилась на
него сверху.
     -- Спасибо,-- сказал Засядько искренне, но Оля поняла его  правильно.
Спасибо за то, что не падала в обмороки, помогала, а  со  всеми  тремя  он
справился бы и сам.-- Теперь отойди от окна...
     -- Мы не бежим? -- спросила она быстро.
     Странно,  почти  не   чувствовала   страха,   а   только   сильнейшее
возбуждение. Словно бы, перенесясь из своего благополучного  мира  в  его,
опасный и полный приключений, она приняла и законы этого мира
     -- Под выстрелы?.. К тому же любопытно повидаться со старым знакомым.
     Оглушенный ударом кулака казак застонал, начал подниматься с пола. Он
еще стоял на четвереньках, когда сапог  Засядько  с  силой  ударил  его  в
высок. Оле показалось,  что  хрустнули  кости.  Она  ощутила  тошноту,  но
поспешно начала думать о Васильеве, об есауле, что остался на крыльце.
     Засядько перевернул второго убитого, кровь от его ножа залила одежду.
На поясе были пороховница, баклажка с вином. Трофеи неплохие:  три  сабли,
два ружья, ножи. Ружья заряжены, это два выстрела...
     -- Сядь,-- сказал он быстро.
     Оля села, и он удивился с какой готовностью она сразу же приняла  вид
испуганный и угнетенный. Скрипнуло, отворилась дверь. Взгляд есаула сперва
упал на Оля, потом глаза расширились, когда увидел три распростертые тела.
Он нащупал рукоять сабли, рот открылся для вопля, но тут же  могучая  рука
схватила сзади за горло, злой голос прошептал в ухо:
     -- Хочешь умереть -- только пикни.
     Есаул замер. Засядько грубо повернул его лицом к стене. Оля  вскочила
и рыбацкой веревкой так туго стянула ему руки, что есаул прошипел:
     -- Зверюка... У меня руки отвалятся.
     --  Это  ненадолго,--  утешила  его  Оля.  Голос  ее  звучал  хрипло,
возбужденно, но страха в нем не было.
     Засядько быстро сделал кляп, забил есаулу рот. Но и тогда во  взгляде
казачьего офицера было уважение, с которым тот смотрел на нежную  женщину,
ставшую вдруг сильной и решительной.
     Кроме есаула пришлось связать и казака, которого Оля оглушила  медным
ковшом. Их уложили под стеной так, чтобы нельзя было увидеть от двери  или
из окна.
     Послышался  конский  топот.  Засядько  погасил  свечу,  а  светильник
повернул так, чтобы свет падал в глаза вошедшим, а они с Олей оставались в
тени. Вскоре послышались голоса, а Оля впервые в страхе ухватилась за руку
Александра:
     -- Васильев!
     -- Ш-ш-ш-ш...
     Сперва он хотел было чтобы Васильев  увидел  его  сидящим  на  лавке,
голова склонена, во всей фигуре отчаяние. За Васильевым войдут  и  другие,
но тот увидит и залитый кровью пол, распростертые тела, связанных,  успеет
податься назад, крикнет, а он не один...
     Оля послушно села у стены  напротив  двери,  гордо  откинула  голову.
Дверь отворилась, в комнату торопливо ввалилось сразу трое казаков,  а  за
ними показалось желтое в свете  свечи  лицо  Васильева.  Оля  слышала  как
Засядько выругался вполголоса, получилось  не  так,  как  хотелось,  затем
раздался оглушительный выстрел.
     Она вскочила, на лету подхватила отброшенное им ружье, грянул  второй
выстрел, лишь затем раздались  крики.  Засядько  прыгнул  вперед  с  двумя
саблями, зазвенело железо. Через мгновение он исчез в сенях. Оля  услышала
злой крик в ночи.
     С ружьем в руках она выбежала на  крыльцо.  Холодный  воздух  охладил
лицо. Она слышала топот, ругань, затем прогремел конский топот.
     -- Саша,-- позвала она дрожащим голосом.-- Саша!
     Он вынырнул из темноты внезапно, раздраженный и злой.  В  руках  была
сабля с темным лезвием.
     -- Ушел,-- сказал он с раздражением.-- Как чуял, гад! Послал  впереди
себя этих дураков... кто-нибудь из них уцелел?
     Она покачала головой:
     -- Вряд ли... Ты ж в упор... Все разворотил...
     Ее щеки побледнели даже при слабом свете луны. Он сказал поспешно:
     -- Ладно, теперь делать нечего. Уходим. Сейчас на выстрел сбегутся!
     Рука об руку они побежали к берегу.  Внезапно  Засядько  выпустил  ее
хрупкие  пальцы,  ускорил  бег,  исчез  в  темноте.   Впереди   послышался
сдавленный крик, придушенный как у зайца, затем грозный голос Засядько:
     -- Быстро на весла! Удавлю, паршивец!
     Оля  выбежала  на  берег,  залитый  лунным  светом.  Огромная  фигура
Александра склонилась над распростертым телом, сердито  трясла.  Слышались
стоны. Наконец он  вздернул  за  шиворот  человека.  Оля  узнала  молодого
казака, что сидел на веслах.
     Испуганный, он полез в лодку. Александр протянул руку Оле, все еще не
сводя с казака ружейного дула. Оля перешагнула через борт лодки сама,  она
знала, что ружье без заряда. Александр с  такой  силой  разогнал  лодку  и
затем запрыгнул на ходу, что та вылетела едва ли не на середину Дуная.
     Казак греб, Оля рассмотрела, что губы  его  распухли  и  стали  вдвое
больше, на подбородок стекала  темная  струйка.  Прошло  несколько  минут,
наконец казак, осмелел, пробурчал зло:
     -- Все равно вас достанут! На том берегу остались наши.
     -- Сколько их?
     -- Семеро,-- ответил казак с вызовом.
     -- Там их было тоже семеро,-- ответил Засядько,  Оля  уловила  в  его
голосе хвастливую нотку, хоть и тщательно спрятанную. Все  еще  мальчишка,
подумала она любовно. Впрочем,  все  мужчины  в  чем-то  остаются  вечными
детьми.-- Нет, сперва было трое... но мы с женой были без оружия, верно? А
потом, когда и мы кое-что прибрали к рукам, то  четверка  бежала,  оставив
половину на поле боя.
     -- Один Васильев ушел,-- напомнила Оля.-- Остальные остались все.
     -- Им платили за такой риск,--  ответил  Засядько  несколько  сухо.--
Этому -- тоже. Так что если не будешь грести быстрее, я отправлю  тебя  на
корм рыбам. Веслами я владею не хуже, чем ружьем и саблей.
     Даже в ночи Оля видела сильнейшее недоверие в лице молодого казака. В
генерале видна мощь, особенно сейчас, когда не прикидывается раздавленным,
но чтобы безоружный справился с  тремя  вооруженными  казаками?  А  потом,
завладев их оружием, еще с четырьмя?
     Они ощутили берег раньше, чем лодка  приблизилась  к  мелкому.  Когда
челн заскрипел днищем, Засядько  встал,  сделал  шаг,  неожиданно  коротко
дернул ружьем, и Оля в ужасе  прижала  ладонь  ко  рту:  звук,  с  который
окованный железом приклад встретился с черепом парня, был отвратителен.
     Она поспешно переступила через его неподвижное тело.  Засядько  помог
ступить на землю, с силой оттолкнул челн в темноту.
     -- Пусть плывет по течению,-- сказал он негромко.-- Очнется, выгребет
к берегу. А нам его вопли ни к чему даже здесь, на своем берегу.
     Луна спряталась за  облачком,  они  карабкались  на  берег  в  полной
темноте. Оля вздрагивала, ночь была  прохладная.  Александр  снял  мундир,
набросил ей на плечи. Она кивнула благодарно, поинтересовалась ядовито:
     -- И часто у тебя такие приключения?
     -- Что ты, Олечка,-- ответил он чересчур искренним голосом.--  С  тех
пор, как поженились, мои приключения кончились.
     -- Так ли?
     -- Точно,-- заверил он.-- Семейному человеку  не  пристало  рисковать
головой.
     -- А что было сегодня?
     -- Да разве был риск? -- удивился он.-- Это так, будни.
     Он поднялся на берег, подал ей руку. На  фоне  звездного  неба  вдали
чернели строения лагеря русских войск. Оля прижималась к нему, смотрела  с
любовью и нежностью. Подумала внезапно, что ему, наверное, недостает таких
приключений, когда грудь в грудь, сабли звенят, сила на  силу,  отвага  на
отвагу. Мужчины начинают терять к себе уважение, если закисают...
     Внезапно из темноты раздалось негромкое:
     -- Застыть! Вы под прицелом.
     Засядько услышал щелчок взводимого курка. Луна светила прямо в  лицо,
он ничего не мог рассмотреть в темноте.  А  чуть  правее  раздался  другой
голос:
     -- Вы под прицелом четырех ружей. И  вряд  ли  кто-то  промахнется...
Бросай ружье!
     Засядько разжал пальцы. Ружье упало на  землю.  Оля  слышала  как  он
выругался с бессильной яростью. Все прошло  так  здорово,  что  на  родном
берегу совсем  потерял  осторожность,  шел  в  полный  рост,  разговаривал
громко, а ведь вокруг каждого лагеря нередко снуют вражеские лазутчики.
     -- И саблю,-- повторил тот же голос.
     Засядько выронил и саблю. Голос велел  отступить  на  два  шага.  Оля
осталась на месте, но человек, кто бы он не был, оказался не дурак, и учел
все, даже невозможное.
     -- Женщина,-- велел он,-- отойди за мужем.  И  крепко  держи  его  за
руку.
     На  освещенном  луной  месте  появился  человек,   подобрал   оружие.
Присвистнул удивленно:
     -- Так это ж ружжо Нечипорука!.. А сабля Яцкова...
     Из темноты выдвинулся другой казак. Засядько узнал в  нем  одного  из
тех, кто захватил его в полон. Присмотрелся, провел пальцем по лезвию:
     -- Кровь... Чья? И как ты здесь оказался?
     Засядько пробормотал нехотя, изображая медленного  и  неповоротливого
человека, в то время как мозг работал с неслыханной скоростью:
     -- Нечипоруку ружье больше не понадобится. Да и сабля тоже...  Как  и
Яцьку. Им разве что земли пару саженей на двоих?
     Теперь он видел как из темноты в их сторону  смотрели  стволы  ружей.
Угадывались  темные  фигуры.  Казаки  негромко  переговаривались,  кое-кто
приблизился  на  шаг,   чтобы   лучше   слышать.   Засядько   сказал   еще
неразборчивее:
     -- Саблей тоже уметь надобно... Если кто считает, что он умеет, пусть
попробует со мной.
     Старший из казаков сказал:
     -- Похоже, черти тебе помогли как-то улизнуть.  Но  со  мной  так  не
случится. Эй, Мыкола! Бабу отдаю вам на потеху, а этого угостите колом  по
башке... Нет, а вдруг опять уйдет? За голову мертвого тоже награда, хоть и
чуть меньше. Зато места  в  мешке  займет  меньше...  Нет,  не  стреляйте!
Чертовы москаляки проснутся, набегут как  мурашва.  Они  ж  только  числом
могут... Саблями его!
     Он отступил, Засядько услышал зловещий свист выдергиваемых  из  ножен
сабель. Сердце замерло, он никогда в жизни не чувствовал такого страха. Он
с голыми руками, а враги вооружены острым железом, их  много...  А  с  ним
Оля, мужественная Оля, которой  страшно,  но  не  падает  духом,  верит  в
него...
     -- Васильев,-- сказал он,-- служит туркам. От  них  получает  деньги.
Неужели вы, славяне, готовы помогать туркам супротив нас, русских?  Вы  же
братья по крови, братья по вере! Мы же все -- православные.
     Казак бросил резко:
     -- Лучше турки, чем москали!  Ребята,  руби  в  капусту!  Ежели  баба
завизжит, руби и бабу!
     Засядько увидел блеск на  обнаженных  лезвиях,  спина  уже  покрылась
холодным потом, будто уже туда  вонзились  сабли,  как  вдруг  из  темноты
раздался хриплый голос:
     -- Стойте! Кого поймали?
     --  Опять  енерала,--  ответил  казак  раздраженно.--   Теперь   надо
прикончить, чтоб уж наверняка. А голову отвезем  тому  Васильеву,  большие
деньги за нее дает.
     В залитое лунным светом  место  вышел  кряжистый  запорожец.  Чуб  на
бритой голове выглядел как толстая черная змея,  а  рубин  в  ухе  блестел
странно и зловеще.
     Он усмехнулся неподвижному Засядько, неспешно  вытащил  из-за  пазухи
пистолет, внезапно швырнул его Александру. Тот инстинктивно поймал  и  тут
же, соображая быстро, навел его на старшего казака. Запорожец  уже  держал
ружье, черное дуло смотрел прямо в грудь другого. Оля торопливо подхватила
ружье, с которым приплыли, прицелилась в кого-то в темноте.
     Казак дернулся, вскрикнул неверяще:
     -- Кондрат! Ты сдурел?
     -- Ага,-- согласился запорожец.-- это дурость, конечно, но второй раз
не могу отдать вам земляка. Да  еще  добро  бы  туркам,  а  то  проклятому
москалю! Все-таки мы из одного уезда... Наши села рядом.
     Старший казак сказал со злостью:
     -- Нас семеро!
     Запорожец хмыкнул:
     -- Вы знаете, что я возьму с собой в ад хотя бы двух. Женщина кого-то
подстрелит, по ней видно, что она -- казачка.  И  этот  землячок  тоже  не
прост, как мне кажется. Если он в самом деле сын гармаша Дмитра.
     Они посмотрели на Засядько, и тот увидел как лица  вытянулись,  кровь
отхлынула от щек. Они уже понимали, что он очень не прост. И если  генерал
оказался львом, но генеральша у него -- львица. Взяла на прицел Семена,  у
того зубы стучат, будто черт по коробке колотит.
     -- Нам заплатили за его шкуру,-- сказал старший казак упрямо.
     -- Тогда попробуйте ее взять,-- предложил Александр.-- Но когда  наша
драчка кончится, ты уверен, что ее будет кому снимать?
     Казаки в нерешительности смотрели на них,  уже  на  троих.  Запорожец
выглядит весь сплетенным из жил, суровая жизнь вытопила весь жир до капли,
иссушила плоть. А генерал был из того куска металла, из которого боги  еще
раньше выковали его двоюродного деда Калнишевского. Да  и  ружье  в  руках
женщины не дрожит, черное дуло смотрит  то  прямо  в  грудь  бледного  как
смерть Семена, то рассматривает его  переносицу,  и  Семен  уже  икает  от
ужаса: представляет как расплескает его мозги на сажень, а то и на  сажень
с четвертью.
     -- Пусть ее снимают черти в аду,-- сказал хорунжий.-- Если сумеют!
     Они попятились под прицелом трех ружей, а  отойдя  на  дюжину  шагов,
повернулись и скрылись в темных зарослях. Засядько, провожая из  взглядом,
услышал уважительное от старого запорожца:
     -- У тебя настоящая женщина!
     -- Я всегда хотел в жену ту,-- ответил Засядько медленно,-- кто  идет
не за мужем, а рядом.
     Он повернулся, хотел поблагодарить, но старый запорожец уже скрылся в
темноте, ушел вместе с казаками.
     Оля сказала шепотом:
     -- Что теперь?
     Он посмотрел на серпик, что  приблизился  к  краю  неба.  На  востоке
начала сереть полоска, но звезды  еще  горели  ярко,  непривычно  крупные,
блистающие. Еще перекликались ночные птицы, но чувствовалось, что ночь уже
на исходе.
     -- Надо соснуть пару часов,-- решил он.--  Утром  выводим  ракеты  на
ударные позиции!
     Она смотрела пристально. Наконец ее губы тронула понимающая  усмешка.
Если это тишь да гладь, если это как раз дни, когда ничего не  происходит,
то каковы же те, другие дни?

     Глава 48

     Утром Засядько придирчиво осматривал позиции, где Балабуха  расставил
ракетчиков  у  шестиствольных  установок.  Он  сам  выбирал  эти  позиции,
Балабухе не так уж много осталось и сделать, но за  всеми  нужен  глаз  да
глаз.  Сколько  сражений  было  проиграно,  когда  слишком  надеялись   на
помощников? Судьба Наполеона под Ватерлоо тому примером.
     За  спиной  остались  неповоротливые  осадные  орудия,  даже  полевая
артиллерия, где вся  ударная  мощь  состояла  из  пушек,  отлитых  по  его
чертежам.
     Похоже, Рагулину тоже не спалось. Засядько с  неудовольствием  увидел
как председатель  военного  совета  с  огромной  свитой  обходит  позиции,
придирается к тому, как начищен кивер, как  нафабрены  усы  гренадеров,  и
гораздо меньше обращает внимание на расстановку орудий.
     Завидев генерала-ракетчика, Рагулин величаво изменил маршрут, пошел в
его сторону. Засядько слышал как бурчал за  его  спиной  Балабуха,  уже  и
младшие офицеры знали настоящую цену сиятельному князю.
     -- Я велел начинать общий штурм через час,-- сообщил Рагулин.-- Но вы
не видите ничего странного?
     Засядько посмотрел по сторонам:
     -- В жизни много странного. Что вы имеете в виду?
     Рагулин побагровел, но сдержался, за каждым словом и движением следят
десятки глаз, сказал саркастически:
     -- А вам не кажется, что ваши орудия прекратили бомбардировку?
     -- Верно,-- восхитился Засядько.-- Как вы хорошо все подмечаете, Иван
Сергеевич!
     За спиной Рагулина послышались невольные смешки. Он повысил голос:
     -- Прошу вас объяснить свои действия.
     -- Я велел прекратить стрельбу.
     -- Почему?
     -- Сейчас, ваше сиятельство, вступят в бой ракетчики.
     С холма было видно, как Балабуха  перебегает  от  одной  установки  к
другой, проверяя готовность. Засядько  поморщился:  поручик  занимался  не
своим  делом.  Пришлось  послать  адъютанта  с  напоминанием,  что  в  его
распоряжении двадцать три командира. Пусть учится командовать!
     Двадцать три ракетные установки нацелились на крепость, двадцать  три
офицера из ракетной роты встали с  запальными  фитилями,  ожидая  сигнала.
Триста рядовых ракетчиков спешно  готовили  к  следующему  залпу  фугасные
ракеты. Вместе с зажигательными их было  подготовлено  три  тысячи  двести
двадцать две штуки!
     -- Начнем! -- сказал Засядько и подал знак фейерверкеру.
     Взлетела сигнальная ракета. Все двадцать три офицера поднесли  фитили
к зажигательным шнурам. Грохнуло и раскололось небо. Даже  рассвет  померк
перед  ослепительной  лавиной  огня!  Свист  врезался  в   уши,   заставил
побледнеть и втянуть головы в плечи. Замерли в тревожном ожидании  плотные
ряды  солдат:  через  несколько  минут  они  ринутся   с   лестницами   на
неприступные дотоле стены, но многие ли переживут это утро?
     Над  Варной  взметнулось  зарево  пожаров.  Погода   стояла   жаркая,
безветренная, черные столбы дыма от горящих зданий поднимались до облаков.
     -- Впечатляюще,-- пробормотал Рагулин.
     -- То ли еще будет,-- пообещал Засядько.
     -- Будете стрелять еще?
     -- Да.
     -- Мы сами изжаримся в огне...
     -- Смотрите!
     В рядах русских войск  послышались  ликующие  крики.  Над  бастионами
Варны появились белые флаги. Они трепетали, хотя ветра не было: то  ли  от
потоков воздуха, вызываемых огнем, то ли у защитников дрожали руки.
     Быховский бросился обнимать друга. Тот вывернулся и позвал адъютанта.
     -- Немедленно передай Балабухе, чтобы прекратил обстрел!
     -- Прекратить обстрел! -- прокатилось по рядам.
     -- Прекратить обстрел!
     -- Прекратить...
     Ряды наступающих колонн расстроились, но офицеры не обращали внимания
на вопиющее нарушение.  Крепость  сдавалась!  Неприступная  Варна  сложила
оружие! Сколько человеческих жизней спасено...
     Вскоре казаки привели турецкого парламентера. Это был офицер  в  чине
полковника, одетый по-европейски. Он вручил Рагулин  петицию  от  военного
коменданта Ахмед-паши.
     Турки писали: "Господин командующий! Бесполезно подвергать  опасности
быть убитыми мужественных русских и турецких солдат в борьбе за Варну.  Мы
предлагаем вам перемирие с целью установления условий для сдачи  крепости.
Назовите подателю сего срок, который вы  считаете  нужным  установить  для
переговоров".
     -- Не медлите,-- подсказал Засядько Рагулину.-- Пусть сдают  крепость
со  всей  артиллерией,  арсеналами,  запасами  продовольствия  и   военным
имуществом. Знамена и личное оружие могут оставить себе...
     -- Я сейчас же пошлю,-- заторопился Рагулин.
     Внезапно Засядько положил  ладонь  на  его  рукав.  Глаза  Александра
весело заблестели:
     -- Эх, тряхну стариной! Сам поеду для переговоров о сдаче.
     Рагулин заколебался:
     -- Александр Дмитриевич... Я понимаю,  у  вас  больше  опыта,  чем  у
большинства офицеров вместе взятых, но не велика ли честь  для  нехристей,
что парламентером к ним приедет генерал?
     -- Не  парламентером,--  сказал  Александр  с  нажимом.--  Человеком,
который продиктует условия сдачи!

     На этот раз кроме барабанщика  и  знаменосца  он  взял  двух  младших
офицеров, полагалось по рангу. Снова, как некогда  в  крепость  Торн,  шел
парламентером...
     Ворота при их приближении распахнулись. Необходимости в этом не было,
рядом была широкая дверца, но так осажденные показали, что  сопротивляться
больше не будут.
     Воины в воротах их встретили угрюмые и  озлобленные,  на  лицах  была
злоба и стыд поражения. У некоторые на одежде чернели следы копоти,  а  за
их спинами полыхали пожары, слышались крики, треск горящей кровли.
     Офицер в форме турецкой гвардии уже спешил навстречу:
     --  Господин  генерал,--  сказал  он  на  русском  языке  с   сильным
акцентом,-- я уполномочен проводить вас  к  главнокомандующему.  Он  будет
польщен, несмотря на поражение, что парламентером явился сам Зас-ядь.
     За спиной хмыкнул Быховский. Турецкое командование  знает  его  друга
лучше, чем русское! Повезло, что Украину  на  Переяславской  Раде  все  же
правдами и  неправдами,  подтасовками  и  подкупами  склонили  с  союзу  с
Россией, а не Турцией, хотя  чаша  весов  колебалась  ой-ой-ой.  Иначе  бы
сейчас ракеты Засядько смотрели с турецкой крепости на русское войско.  Да
и неизвестно как бы вообще история пошла...
     Их провели в окружении стражи коротким путем  к  дворцу.  Воздух  был
накаленный,  над  головами  носились  искры.  Быховский  ругался,   хлопал
ладонями по одежде, но лишь раньше других покрылся пятнами копоти.
     Ахмет-паша встретил его на ступеньках дворца. Мимо него  уже  мчались
придворные, сановники, слуги, тащили драгоценную  утварь.  Засядько  отдал
честь:
     -- Генерал-полковник Засядько! Уважаемый Ахмет-паша,  прежде  чем  мы
выработаем условия сдачи крепости, я  хотел  бы  предложить  помощь  наших
войск в тушении пожаров. Мирное население не должно страдать...
     Ахмед-паша несколько мгновений всматривался в  красивое  мужественное
лицо сын казака,  с  которыми  воевали,  роднились  и  снова  воевали  все
поколения  его  предков.  Этот  тоже  быстр,   неожиданен   в   словах   и
предложениях,  сам  принимает  решения,  ибо  наверняка   не   уполномочен
предлагать такое.
     -- Хорошо,-- сказал он так же быстро.-- Но  только,  если  это  будут
русские войска.
     -- Договорились,-- кивнул Засядько.-- Казаков не введу.
     -- Три дня без казаков,-- сказал Ахмед-паша все так же быстро.
     Засядько понимающе кивнул. Ахмед-паша опасается  печально  знаменитых
три дня на разграбление, освященное веками право казаков. Засядько на  ухо
сказал несколько  слов  сопровождавшему  их  офицеру  в  одежде  казацкого
войска. Тот вытянулся, отдал честь и заспешил обратно.
     Ахмед-паша проводил его подозрительным взором:
     --  Что-то  слишком  легко  получилось...  Наверняка  рассыплются  по
окрестностям, будут жечь и грабить.
     -- Но город будет цел,-- успокоил его Засядько.-- А потом, когда наши
государи  замирятся,  эту  крепость  наверняка  отдадут  Турции   обратно.
Целехонькой!
     Ахмет-паша велел одному из помощников:
     -- Иди  к  воротам.  Сейчас  войдут  гяуры,  помогут  гасить  пожары.
Проследи, чтобы горячие головы не вступили в бой. На то воля  Аллаха,  что
проиграли сражение. Но войну мы выиграем!
     Быховский зароптал, война турками уже проиграна, но Засядько  понимал
о какой войне говорит мудрый Ахмед-паша. Молодая  и  сильная  вера  ислама
находит себе верных воинов даже среди славян. Только  такие  победы  можно
считать настоящими.
     -- А теперь можно поговорить об условиях и порядке сдачи  крепости,--
начал Засядько и осекся. Среди толпы бегущего из  дворца  народа  мелькали
мундиры  высших  офицеров  британской  армии,  бежали  военные  советники,
приехавшие из Парижа, Засядько не обращал на них внимание, все знакомо  по
Браилову, но один из турецких офицеров привлек внимание. С ним было пятеро
солдат, что несли  огромные  тюки,  грузили  на  телеги  сундуки,  бросали
охапками шитые  золотом  ризы  священников.  Офицер  вскочил  на  облучок,
стегнул коней.
     --  Достопочтенный  Ахмед-паша,--   сказал   он   быстро,--   условия
обговорите с моим полковником, а я  у  меня  неотложное  дело...  Простите
великодушно!
     Он  спрыгнул  с  крыльца  и  побежал  вслед  за  телегами.  Быховский
побледнел.   Ахмед-паша   должен    вспылить,    это    оскорбление    для
главнокомандующего -- вот так неуважительно препоручить важное дело своему
подчиненному, но Ахмед-паша неожиданно усмехнулся:
     -- Отважный Зас-ядь! Как жаль, что он  еще  не  воин  истинной  веры.
Такая горячая кровь, такая гордость...
     -- Я приношу искреннейшие извинения,-- начал было Быховский неуклюже,
но Ахмед-паша оборвал властным жестом:
     -- Не надо. Я все понимаю.
     Быховский признался
     -- Честно говоря, я -- нет. Он всегда был непредсказуемым.
     -- Он увидел Вас-и-лева,-- объяснил Ахмед-паша.
     --  Кто  это?  --  насторожился  Быховский,  глаза   были   все   еще
непонимающие.
     -- Мой советник. Мне его не  жаль.  Крепость  пала,  значит  он  тоже
виноват.
     Быховский пробормотал:
     -- Но я все равно не понимаю...
     -- Вас-и-лев,-- объяснил Ахмед-паша с грустной усмешкой  в  глазах,--
нанимал людей и платил им много... очень много!.. чтобы те убили  Зас-ядь.
Не в бою, а так... даже в спину, если будет  случай.  Я  знал  об  этом...
Поговаривают, что им однажды  удалось  его  захватить.  Но  отважный  гяур
ускользнул, оставив трупы и забрызгав землю кровью на десятки  шагов.  Так
что это их личное дело, я не вмешиваюсь.
     Быховский сказал с тревогой:
     -- Я бы вмешался... но, боюсь, что он с меня сорвет голову и  скажет,
что я такой и был. У особенных людей и дороги особенные! Лучше вернемся  к
условиям передачи крепости.

     Засядько погнался было за подводами, но там, словно чуяли  опасность,
настегивали лошадей изо всех сил. Запыхавшись, он увидел возле одного дома
оседланных коней, подбежал, быстро отвязал повод от коновязи.
     Сзади возмущенно закричали, но он взметнулся в седло, конь  встал  на
дыбы, дико заржал и с места пошел в галоп.  Грохот  копыт  перекрыл  треск
горящих стен. Конь пронесся вдоль улицы, закидывая набок ноги, вывернул за
угол, и там  Засядько  увидел  две  убегающие  подводы.  В  едином  потоке
двигались конные, бежали  мирные  жители,  опасаясь  разбоев  победителей,
отступающие турецкие солдаты  тащили  на  себе  награбленное,  Засядько  с
трудом прокладывал дорогу, медленно настигая подводы.
     Теперь он хорошо видел спину Васильева, который --  какой  позор  для
высшего офицера русской армии! -- был в форме турецкого должностного лица.
Даже красную феску с кисточкой одел, мерзавец.
     В последнем усилии он догнал заднюю телегу, но с боков бежал народ, а
он топтать не мог даже турков, сейчас это уже не неприятели,  война  почти
окончена, но конь как почуял, в  отчаянном  усилии  приблизился  к  телеге
вплотную, и Засядько, высвободив ноги из стремян, шепнул: "Спасибо, ты все
понял" и прыгнул с седла.
     На телеге было трое. Он двумя ударами сбил их с телеги, одного  прямо
под  колеса,   возница   обернул   искаженное   страхом   лицо,   Засядько
требовательно указал на переднюю телегу.  Там  тоже  были  трое,  Васильев
сидел рядом с возницей, тот  правил,  а  Васильев  исступленно  стегал  по
конским крупам.
     -- Догони,-- потребовал Засядько.
     Возница втянул голову в плечи, его кнут  с  треском  пошел  гулять  о
мокрым от пота крупам коней.
     -- Еще,-- потребовал Засядько люто.-- Бери  левее!  Топчи,  дави,  но
чтобы догнал!
     Со всех сторон слышались вопли, кое-где раздавались выстрелы. Бегущие
с добычей расчищали себе дорогу, спеша выскочить  из  города  раньше,  чем
войдут русские войска и отберут награбленное.
     Кони второй телеги, наконец, пошли рядом с  задком  первой.  Засядько
перебрался к вознице, примерился, прыгнул. Упал неудачно, больно  ударился
о сундуки, двое тут же  навалились  сверху.  Он  получил  сильнейший  удар
эфесом сабли в лицо, второй саданул в ухо, в голове зазвенело. С  огромным
трудом вывернулся, ударил ногами, услышал сдавленный  крик,  что  внезапно
стал быстро удаляться.
     С оставшимся противником схватился в борьбе, но тут телега сама пошла
медленнее. Оказывается, Васильев бросил поводья и тоже со  шпагой  в  руке
прыгнул на смертельного врага.
     Завязалась нелепая борьба среди узлов и ящиков, когда  он  оступался,
шпага не находила цели, но и  двое  противников  промахивались,  рычали  и
ругались, оружие в их руках со звоном  сталкивалось  с  его  шпагой,  мимо
бежал вопящий народ, на них не обращали внимания,  лишь  один  из  бегущих
ухватил свесившийся с телеги узел с награбленным, а Засядько  ощутил,  что
хотя бы одна нога может упереться в твердое.
     Нож турецкого солдата распорол ему бок. Засядько охнул, захватил руку
противника и швырнул с телеги.  Васильев  сделал  выпад,  Засядько  ощутил
резкую  боль  в  правом  плече.  Пальцы  сразу  ослабели,  и  он  поспешно
перехватил шпагу в левую руку.
     Глаза Васильева горели свирепой радостью. Он прохрипел люто:
     -- Я даже рад, что ты тогда  уцелел!..  Это  счастье  --  убить  тебя
своими руками!
     Сцепив  зубы,  Засядько  отражал  удары.  Краем  глаза   увидел   как
сброшенный с телеги поднялся. Его тут же стоптали бегущие.
     Васильев фехтовал на удивление умело, наверняка посещал  фехтовальные
залы, брал уроки у лучших учителей Петербурга. Злая усмешка стали шире, он
видел как расплывается кровавое пятно на боку врага, за которым укрепилась
слава неуязвимого, а из разреза на правом плече стекает красная струйка.
     -- Мерзавец,-- процедил Засядько, он чувствовал как слабеет,  в  ушах
раздался слабый звон от потери крови.-- Предатель...
     -- Умираешь,-- бросил Васильев хищно.-- Умираешь!.. Ты уже  умираешь,
грязный простолюдин...
     Шпаги звенели, удары  Васильева  становились  все  сильнее.  Засядько
чувствовал как пот со лба прорвал запруду бровей, хлынул в  глаза.  Сквозь
мутную завесу он видел торжествующее лицо врага. Свирепая радость исказила
рот Васильева.
     Сейчас ударит насмерть, успел подумать Засядько. Сволочь,  защищается
так, что не пробить оборону. Тогда пусть уж гибель, но и враг не уйдет, не
будет вредить дальше...
     Он не стал отбивать удар, сделал встречный выпад. Левую сторону груди
ожгло болью. Рука ощутила сопротивление, когда  острие  шпаги,  с  треском
разрывая мундир, вошло в грудь Васильева. В глазах врага свирепая  радость
сменилась страхом, что перешел в ужас.
     Засядько выдернул шпагу, отступил и  без  сил  опустился  на  сундук.
Васильев еще стоял, в левой стороне груди из разреза на синем мундире  бил
красный горячий бурунчик крови.  Глаза  стали  круглыми,  в  них  ширилось
неверие:
     -- Ты... ты ранил меня?
     -- Это ты меня ранил,-- прохрипел Засядько, он скривился от боли.-- А
я тебя убил.
     Выронив  окровавленную  шпагу,  он  зажимал  рану.   Похоже,   острие
скользнуло по ребру, кровь вытекает теперь  уже  из  трех  ран.  В  голове
возникла обманчивая легкость. Он знал, что если сейчас  попробует  встать,
то упадет без сознания.
     Сзади послышались крики, знакомые голоса. Телегу  тряхнуло,  Васильев
упал на колени, ухватился за грудь.  На  телегу  взобрались  Лацкий,  двое
гренадеров и... испуганная, бледная Оля.
     -- Саша,-- вскричала она,-- Саша!
     -- Это царапины,-- прошептал он.-- Ничего серьезного...
     Васильев завалился навзничь, нелепо подвернув ноги.  Пробитое  шпагой
сердце еще билось, заливая кровью мундир, в широко раскрытых  глазах  была
ненависть.
     -- Ты...-- прохрипел он,-- ты...
     Александр с трудом дотянулся до поверженого врага, с яростью сорвал с
его  груди,  разрывая  турецкий  мундир,  золотой  медальон.  Оля  охнула,
Засядько протянул ей ладонь, где как маленькое солнце горело  драгоценными
камнями ее сокровище. Васильев заскрипел зубами, изо рта  потекла  струйка
крови. Он дернулся и затих, уставившись в небо неподвижными глазами.
     Лацкий отер пот со лба, сказал с кривой усмешкой:
     -- Казачьи привычки уходят туго?
     -- Гм... это не совсем то, что ты думаешь.
     Оля, не притронувшись к медальону, сняла  с  мужа  мундир,  быстро  и
умело накладывала повязку. Лацкий рвал найденную в телеге  поповскую  ризу
на узкие полоски, подавал Оле:
     -- А почему нет? Я слышал  как  вы,  старшее  поколение,  погуляли  в
Париже, слышал! И сейчас вся Франция с содроганием  вспоминает  казаков...
На Дону в каждой хате тикают французские часы,  а  простые  казачки  носят
серьги и кольца с монограммами французских баронов!
     Дождавшись конца перевязки, Засядько засмеялся с победной злостью:
     -- Есть  все-таки  на  этой  земле  бог!  Медальон  вернулся  к  той,
единственной, которой я подарил столько лет назад... еще не зная, чем  для
меня это обернется. А эта тварь, отправляется в очень  жаркое  место,  где
ждут с распростертыми объятиями. И уже  приготовили  бо-о-ольшой  котел  с
кипящей смолой!
     Оля зябко передернула плечами. Но Лацкий и Засядько повернули головы,
вслушивались.  От  западных  ворот  донеслись  бравурные  звуки   военного
оркестра.  Войска  нескончаемым  потоком  вливались   в   ворота   некогда
неприступной крепости.

                                  Эпилог

     Да, восьмеро детей. Все мальчики, все сорвиголовы. Кто-то поступил  в
Пажеский корпус (с легкой руки своих  крестных  отцов  --  великих  князей
Михаила  и  Константина,  кто-то  в  университет,  кто-то  грудью  защищал
императора, а кто-то тайком  мастерил  бомбы  для  его  убийства...  А  из
праправнуков --  кто-то  командовал  Иностранным  легионом,  а  кто-то  --
угольной промышленностью СССР при Сталине.
     В  энциклопедиях  нехотя  упоминается  о  Засядько  как  о  создателе
ракетного оружия, сквозь  зубы  цедится,  что  на  Луне  наряду  с  морями
Коперника, Галилея, Ньютона и Эйнштейна есть и море Засядько... но  почему
именем Засядько называют моря и горы на Луне американцы, а у нас нет  даже
простейшей мемориальной доски, не говоря уже о  памятнике?  Почему  у  них
уважения к нашим героям больше, чем у нас?
     Или нам он чужд как раз потому, что он герой  не  только  богомольной
Руси, но и всего человечества?

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт:

Комментарии (2)