Проза - Харуки Мураками

Рассказы

Харуки Мураками.
Рассказы

Предисловие  Дм.Коваленина
Девушка из Ипанемы
Принцессе, которой больше нет
Рвота


   Дм.Коваленин.
   Лучший способ потратить деньги,
                   ИЛИ ЧТО ДЕЛАТЬ
          В ПЕРИОД ОСТРОЙ ДЖАЗОВОЙ НЕДОСТАТОЧНОСТИ

          космополитические анархии Харуки Мураками



                             - Скажите, вы любите деньги?
                             - О, да! Я очень люблю деньги! На них можно
                               купить свободное время, чтобы писать...
                               Из интервью Харуки Мураками журналу
                               "Нью-Йоркер", 1995.
Overture

    Книги этого странного человека могут довольно серьезно изменить ваше
отношение к японской литературе. Ибо ТАКОЙ японской литературы даже самый
"продвинутый" наш читатель еще не встречал. Романы и рассказы Харуки
Мураками вот уже более 20-ти лет покоряют сердца и воображение читателей в
Америке, Канаде, Корее и Западной Европе - а бурные волны российской
истории, как ни досадно, на полтора десятилетия задержали появление книг
одного из самых экстравагантных писателей сегодняшней Японии на русском
языке.
    Выражаясь языком его аудитории, Мураками "элитарен и крут". В том
самом, молодежно- бескомпромиссном понимании крутизны - как на разных
континентах круты Боб Дилан или Сэлинджер, Сю Уэмура или Акира Куросава,
Гребенщиков или братья Стругацкие. Для 30-летних токийских яппи ввернуть его
имя в беседе за стойкой бара ("Как думаешь, дадут ему когда-нибудь
Нобелевку?") - хороший стиль, некий ритуал приобщения к последним веяниям
"альтернативной культуры". Быть начитанным в принципе или просто разбираться
в книгах других модных авторов при этом как бы не обязательно. Ибо есть
литература вообще - а есть "миры Мураками". Совсем же не знать его имени -
это все равно, что не уметь пользоваться Интернетом или не распознавать "на
вскидку" голоса Дженис Джоплин. В понимании образованной японской молодежи
90-х гг. Харуки Мураками крут однозначно и, судя по всему, надолго -
несмотря на то, что сам никогда сознательно к этому не стремился.
    Харуки Мураками - японец, почти постоянно живущий за рубежом. За
последний десяток лет он переезжает из Греции в Италию, из Европы в США - и
продолжает писать, писать по-японски, с угнетающей его издателей и
переводчиков продуктивностью: в среднем - по толстому роману в год, не
считая культурологических эссе, рассказов и переводов "эстетской"
англоязычной литературы.
    Старики-японцы не любят его. Молодежь - боготворит. И те, и другие -
фактически за одно и то же: прежде всего, от него... "слишком воняет
маслом". Японское выражение "бата-кусай" (воняющий маслом) у нации,
традиционно не употребляющей в пищу молоко, означает все прозападное,
вычурно-неяпонское, пришлое, чужое. Мураками для них "воняет маслом с головы
до ног". Его герои едят стэйки, пиццы и спагетти, слушают Эллу Фитцджеральд
и Россини, а один из его самых знаменитых романов - двухтомник "Норвежский
Лес" ("Норувэй-но мори", 1987) - назван в честь песенки "Битлз". И поначалу
кажется - эти истории могли бы произойти где угодно. На страницах его
произведений не встретишь ни имен, ни фамилий, и лишь названия городов да
улиц как бы вскользь напомнят о том, что существует такая страна - Япония.
Люди в "мирах Мураками" носят джинсы и "сникерсы", смотрят фильмы Хичкока,
ездят на фольксвагенах, пьют "Хайнекен", а образы для диалогов и мыслей
черпают из мирового рокнролла и современной западной литературы, давно уже
не скованных рамками истории, традиционного юмора или поп-культурных
поветрий какой-то отдельной страны. Именно поэтому переводить Мураками -
удовольствие особое: переводя с японского, словно общаешься со всем белым
светом одновременно. О Японии - но и не замыкаясь в ней...

MURAKAMI - The First Take

    Родился писатель 12 января 1949 г. в Киото, но детство его прошло в
крупном индустриальном порту Кобэ - одном из немногих городов Японии 50-60-х
гг., где можно было достать зарубежные книги и пообщаться с иностранцами. В
юности Харуки провел много времени за чтением книг на английском, которые
"откапывал" в книжных лавках неподалеку  от порта. Редкий японец в те годы
владел английским языком. Моряки американских судов, что заходили в порт на
пару дней, то и дело "скидывали"  прочитанное за гроши, и букинисты охотно
принимали от них "непонятные" книги - для перепродажи очередным заезжим
иностранцам. Начитавшийся Трумэна Капоте, Раймонда Карвера, Марселя Пруста,
молодой Харуки ведет нескончаемые споры с отцом - преподавателем японского
языка и литературы - и все больше укрепляется в мыслях о том, что японская
литература нуждается в серьезной модернизации. Что мешает современной
японской литературе из "литературы для внутреннего пользования" превратиться
в литературу общемирового масштаба? Споры эти в итоге отдалили
сына-космополита от патриота-отца - и послужили причиной многолетнего
молчания между ними.
    Студенчество Харуки пришлось на годы политического хаоса. Знаменитые
студенческие бунты закончились полным поражением: молодежи не дали сказать
свое слово в переустройстве стремительно индустриализирующейся страны. Как и
многие другие "бунтари 70-х", что кидались на ограждения американских
военных баз во время войны США во Вьетнаме, Харуки пришел к очередному
десятилетию "повзрослевшим и разочарованным", и видел больше смысла уже не в
поисках "справедливости" окружающего мира, а в нюансах взаимоотношений
людей, во внутренней гармонии индивида. "Хотя Япония и не участвовала в той
войне, мы действительно ощущали своим долгом остановить ее. Это
(студенческие бунты. - Д.К.) была дань нашей мечте - мечте о новом мире без
войн", - вспоминает писатель.
    Чуть позже  Мураками женится, а вскоре заканчивает обучение на
Отделении Классической (греческой) Драмы престижнейшего университета Васэда.
И начинает писать.
    Он хорошо помнит, как ЭТО пришло к нему в первый раз. Апрель 1978
года. Весенний токийский полдень, "теплый ветер с запахом жареной камбалы",
оглушительный рев стадиона. 29-летний Мураками на трибуне в толпе
болельщиков смотрит бейсбольный матч Япония - США. Неотразимый Дэйв Хилтон
открывает первый матч сезона. Вот игрок мастерски отбивает одну подачу,
потом так же четко - вторую. Трибуны неистовствуют... И в этот миг он
понимает, что может написать роман. До сих пор не может сказать, откуда
пришло это чувство. "Я просто понял это - и все".
    В те дни он и его жена Йоко держали в Токио небольшой джаз-бар под
названием "Питер Кэт". Каждую ночь после закрытия Харуки оставался в баре на
час-другой и писал за кухонным столом. Роман, начатый на английском языке
(!), назывался "Слушай Песню Ветра" ("Hear The Wind Sing" = "Кадзэ-но ута-о
кикэ", 1979), и о бейсболе в нем не говорилось ни слова. Название
позаимствовано из рассказа любимого автора Мураками - Трумэна Капоте.
Светло-грустный, тонко скомпонованный из воспоминаний тинэйджера,
контрастирующих с неожиданно зрелыми философскими импровизациями на темы
жизни и смерти, - этот роман-коллаж будто заполнил некую "пустовавшую нишу"
в литературе молодежи уходящих 70-х. Монологи-рассуждения героев подкупают
кажущейся простотой и печальной мудростью: их хочется слушать. как старого
друга, который говорит с тобой о твоих проблемах и на твоем языке.
    "Хочу рассказать о своей подруге... Всегда нелегко рассказывать о
том, кого уже нет. Еще труднее - о девчонке, которая умерла молодой. Раз она
умерла, она теперь всегда молода - в то время как я, живой, с каждым годом,
с каждым месяцем и днем становлюсь все старее. Иногда кажется - я старею
буквально с каждым часом. И что самое страшное - это действительно так..."
    ... Приз литературного журнала "Гундзо" учреждается в Японии для
произведений ранее не публиковавшихся авторов. Подавая "Песню Ветра" на этот
престижный конкурс, Мураками "не сомневался, что победит". Он не ошибся. В
том же 1979 году роман-призер был распродан неслыханным для дебюта тиражом -
свыже 150 тысяч экземпляров в толстой обложке.
   "Охота на Овец" - третий "толстый роман" писателя, завершающий так
называемую "Трилогию Крысы", имена героев которой стали чуть ли не
нарицательными для читающей молодежи Японии наших дней. Однако именно в этой
книге Мистерия, которую автор начал раскручивать в романах "Слушай Песню
Ветра" и "Китайский Бильярд 1973" ("Пинбоору 1973", 1983), приобрела
поистине вселенский размах, - что и дало нам повод выбрать "Овец" для
первого перевода Мураками на русский язык.

"JAZZEN": СТИЛЬ ЖИЗНИ ИЛИ ФОРМА ЛИТЕРАТУРЫ?(Allegro non troppo)

    Всегда нелегко отвечать на вопрос, в каком конкретно жанре пишет
Мураками. Оккультный детектив? Психоделический триллер? Антиутопия? И то, и
другое, и третье... И неизменно - что-то еще. С кем сравнивать? Американские
литературоведы готовы, хотя и с солидными оговорками, причислить его к
разряду "фэнтэзи", или "ненаучной фантастики".  Сам Мураками считает, будто
наибольшее влияние на него оказал "последний классик Японии" Кобо Абэ, - но
в то же время признается, что для создания "Охоты на Овец" (Хицудзи-о мэгуру
боокэн, 1982) "одолжил кое-что" у Чандлера, а самый популярный свой роман,
"Норвежский Лес", писал под сильным влиянием Ф.-С.Фитцджеральда... Чем
заполнить пропасть между крайностями подобных сравнений - решать читателю.
    При чтении его прозы возникает чувство, будто разглядываешь
мастерски выполненный фотоколлаж из фрагментов реальности вперемежку со
сновидениями, а в ушах постоянно звучат, переплетаясь друг с другом, фразы
музыкальных произведений. Образы и метафоры в тексте по-дзэнски внезапны и
по-символистски точны, языковой поток пульсирует смысловыми синкопами,
оглавления напоминают обложки джазовых пластинок, а сюжет будто расщепляется
на несколько партий для разных инструментов, импровизирующих на общую, не
сразу уловимую тему в духе Чика Кориа или Арта Блэйки. Музыкализация
текстового потока - назовем это так - прием, знакомый нам больше по
испаноязычной литературе (Лорка, Борхес, Маркес, Кортасар), -  приносит
удивительные плоды на почве традиционного японского эстетизма. "Джазовый
дзэн"? "Дзэновый джем"?  Так или иначе, но именно в этом измерении, на
неуловимом стыке Востока и Запада - маргинально-условном, как  тональность
си-диез - импровизируют свои жизни герои Мураками. Их поступки, мысли и
судьбы (как и общее развитие сюжета), невозможно предугадать, руководствуясь
законами какого-то определенного литературного жанра. Они и сами не ведают,
что с ними будет даже через час, не стремятся это узнать и не строят никаких
планов на будущее. Они плывут по течению, не пытаясь ни перенять, ни
изменить дикий джаз окружающей жизни - но при любых, самых жестких
диссонансах сохраняют свой стиль игры.

МОНСТРЫ ПОД КРОВАТЬЮ, Part One

    Несмотря на вычурность ситуаций и запутанную событийную нить,
основная тема "Овец" классически проста. Нам, европейцам, привычнее называть
ее "конфликтом доктора Фауста". Однако здесь мы рискуем попасть в ловушку:
говоря "Фауст", мы почти автоматически готовы продолжить: "и Дьявол", - и
это сразу навяжет нам слишком определенный, слишком "знакомый" образ,
выпестованный околохристианским искусством двух последних тысячелетий в
сознании западного человека (разве только  длину рогов и размер копыт каждый
волен додумывать самостоятельно).
    Но!
    В восточном сознании мы имеем дело с принципиально иным отношением к
Злу.
    В отличие от Запада, на Востоке (в Дзэне) нет Зла как такового. Есть
лишь Непонятное - или Пока Непонятое нами в самих себе...
    Как заметила интереснейшая исследовательница современной японской
литературы Сюзэн Дж. Нэпиер,  "метафизическое тем больше проявлялось в
литературе Латинской Америки и Японии, чем сильнее сопротивлялись этносы
не-европейского образца нашествию всепоглощающего западного детерминизма"
(Susan J. Napier. The Fantastic in Modern Japanese Literature. London, 1996)

    И в самом деле - в отличие от Запада с его попытками разобрать,
проанализировать поведение и душу человека по косточкам, в литературе других
этносов, включая японский, мы встречаемся с нежеланием (не сказать -
констатацией невозможности) человека быть познанным наукой, собственными же
мозгами до конца. От Кортасара и Маркеса - до Кобо Абэ и Мураками - сегодня,
в конце самого технократического столетия Истории, прослеживается поиск
Непознанной Тайны Природы, мистического начала человеческой души,
неподвластных логическому объяснению.

О ЖЕНЩИНАХ И ПРИРОДЕ СКРЫТОГО ЭРОТИЗМА (Scerzo)

    Видимо, нужно быть женщиной, чтобы сразу обратить на это внимание, -
но наблюдения той же Сюзэн Нэпиер предлагают любопытный угол зрения на
природу писательских мотиваций Запада и Востока.
    Если в эпосах Европы образы главных сил Природы так или иначе
восходили к мужскому началу - фаллосу, то для "этнического подсознания" по
крайней мере двух культур - латиноамериканской и японской - традиционна тяга
к так называемому "возврату в утробу". Именно женский детородный орган имеет
мистическое Предназначение, именно женщина выступает связным-посредником
между героем произведения и Монстром, и именно этот выбор - "родиться ли
обратно", перестав быть Тем, Что Ты Есть, - предстояло решить Крысе, когда
перед ним разверзлось Горнило Вселенной, предложенное Овцой.
    Но что самое интересное - до Мураками женщины крайне редко
персонифицировались. Так, "несомненной заслугой" Мураками считает Нэпиер и
то, что фактически впервые в "мужской" художественной беллетристике мы
встречаем яркий индивидуальный женский характер. Как ни удивительно, до сих
пор в японской литературе было крайне сложно найти хоть один  выпукло, живо
выписанный женский персонаж, которому симпатизируешь и сочувствуешь, чьи
проблемы действительно переживаешь в процессе чтения. В подавляющем
большинстве случаев образы женщин были традиционно схематичны и выполняли
строго определенную "посредническую" функцию для отражения характера
мужчины-героя (не исключено, что как раз поэтому женщины составляют чуть ли
не 60% поклонников творчества Мураками в медленно, но верно феминизирующейся
Японии 90-х).
    Женские портреты в романах Мураками - глубокое и самостоятельное
явление, требующее отдельной статьи. Сейчас же просто отметим: сексуальный
манифест героя - "мы не киты" - может получить неожиданно актуальное
прочтение. В отношении поклонников традиционного японского патриархата, в
отношении мужчин, зацикленных на собственном эго "китовых масштабов", - это
звучит как своеобразный призыв отвернуться от зеркала и увидеть Личность в
женщине рядом с собой.

МОНСТРЫ ПОД КРОВАТЬЮ, Part Two

    Итак, за исключением "Норвежского Леса" - самого реалистичного из
его романов - почти в каждой книге Мураками нам является Монстр. Чудовище
может иметь самые разные формы. В одной истории это полузаброшенный отель,
мистическим образом переворачивающий судьбы постояльцев, в другой -
животное-призрак, которое вселяется в людей и "лакомится их душами, как
коктейлем через соломинку", в третьей - бестелесная субстанция, являющаяся
человеку в виде приступов рвоты и телефонных звонков.
    Монстры эти не положительны и не отрицательны, не добры и не злы. Их
космическое Предназначение и цели, как правило, остаются вообще за пределами
человеческого воображения.
    - А цель у Овцы - она, вообще, гуманна?
    - Гуманна... В понимании Овцы.
    Встретив Монстра, мы вынуждены иметь дело с тем, в чем не можем
отразиться, что не можем использовать для себя (как поступали со всем, что
встречали на нашем пути до сих пор). Наш противник гораздо больше нас - и на
этом фоне нам приходится переоценивать свои силы заново. В сравнении с тем,
что являет собой Овца, наши проблемы Личной Совести (установка из сценария
"человек среди людей", традиционно бередившая западного писателя)
оказываются безнадежно размыты - и перекрываются вопросами о выживаемости
человека, о необходимости такого выживания, о предназначении homo sapiens
как биологического вида, даруя нам принципиально новый взгляд на самих себя.

    Очень ярок в этом контексте диалог героя с Водителем-католиком о
телефонном номере Бога (по которому герой так и не позвонил). Возможен ли
разговор человека с Богом, когда сам человек не знает, что представляет из
себя? О чем спрашивать Его, когда наши главные проблемы - лишь в нас самих?
Вопрос зависает в воздухе, и комичность всей ситуации с привкусом
недоосознанной умом трагедии - одна из наиболее запоминающихся синкоп в
психоделии "Охоты на Овец".
    Гуманность Овцы в нашем понимании проявляется на страницах романа
лишь однажды:  прежде чем вселиться в Профессора, она вежливо спрашивает его
согласия... Собственно, с этого и начинается Испытание. Ибо главный Выбор,
невзирая на монстров, мы все-таки делаем сами. Один раз - и уже не
повернуть. Встреча с Чудовищем в "мирах Мураками" предполагает не конфликт
человека со внешним злом (как в традиционном "фэнтэзи"), но - внутренний
спор человека с самим собой: чего я САМ хочу, каким я хотел бы видеть себя в
этом мире? Отдать душу в лапы зверя за богатство-бессмертие-власть, или
остаться маленьким человеком - с дырой в кармане, но свободным душой и
телом?
    Ничто не ново под луной. Конечно же, эта дилемма стара как мир - и
останется актуальной, покуда жив человек. Но так или иначе, Выбор этот
всегда глубоко личен, он не терпит никаких обусловленных социумом доктрин.
Его не обоснуешь ни логикой, ни святыми писаниями, ни преданностью
сиюминутным идеалам. Для такого выбора нужно прежде всего быть Личностью с
внутренними установками - неважно, сколько у тебя при этом денег на счету
или какой властью ты обладаешь. Именно поэтому главный герой "в потертых
джинсах, стоптанных "сникерсах" и майке, на которой Снупи обнимается с
доской для серфинга", оказывается сильнее и жизнеспособнее, чем важные
персоны в смокингах и лимузинах. И хотя постепенно он теряет все, на чем
строится жизнь "приличного человека" - семью, дом, работу, уверенность в
завтрашнем дне, - именно это и становится его силой, благодаря которой он
побеждает, хотя и не рад своей победе и не представляет, как ею
распорядиться. Поскольку с самого начала не хотел никого победить.
    И вот тут мы, возможно, подходим к главному секрету популярности
Харуки Мураками. Фактически это - первый японский писатель нового времени
(80-90-х гг.), который открыто предлагает молодежи, ни много ни мало, "героя
своего времени" с прочувствованной и осознанной позицией. Позиция эта
настолько ярка и индивидуальна, а подача ее - настолько джазово-ненавязчива,
что, с дной стороны,  не может не "входить как нож в масло" в психику
японской молодежи, измотанной доктринами "группового сознания", а с другой
стороны - не может не раздражать апологетов этих доктрин. Ведь отличительная
черта характера протагонистов Мураками (невольно напрашивается аналогия с
героями братьев Стругацких) - это их имманентная непродажность. Они неуютны
для окружающих и непригодны для классической "приличной жизни". Они не
признают дутых авторитетов и не очень-то заботятся о собственном будущем.
Что бы с ними ни происходило, "эти странные люди" хотят оставаться людьми в
самых нечеловеческих ситуациях - и в переносном, и (на страницах "Овец") в
буквальном смысле слова. Оставаться живыми - пусть даже их поступков некому
понять и оценить. А если придется - то и ценою собственной жизни.

ДЗЮНИТАКИ У НАС В ГОЛОВЕ (Vivo)

    Совершенно не случайно, что именно этот конфликт - резкое
противостояние индивида заскорузлым "общественным ценностям" - на острие
пера одного из самых читаемых японских писателей наших дней. За последние 20
лет это общество вступило в беспрецедентный общественный кризис - кризис
"поколения детей Японского Чуда". Начиная с 80-х, проблема самоопределения у
японской молодежи встает куда острее, чем у всех предыдущих поколений
начиная с конца войны. Осмелимся заметить - у России и Японии 80-90-х гг.
вообще гораздо больше общих проблем, чем принято думать при катастрофической
нехватке информации с обеих сторон. Так, в те же 80-е, когда Россия
постепенно и неизбежно лишалась "хребта" Советской системы, начал
заваливаться и японский "колосс на глиняных ногах" - система пожизненного
найма, ГАРАНТИРОВАВШАЯ человеку безбедное существование - в обмен на рабскую
покорность и повиновение "вечно правому" большинству. Фокус в том, что без
отлаженной системы гарантий весь уклад японского общества летит в тартарары.
70% людей этой страны строят свое существование на банковских кредитах и
займах. Деньги за купленный дом выплачиваются полностью только к пенсии;
больше половины общества возвращает долги всю жизнь. Малейший просчет,
потеря работы - и ты теряешь все. Судьба городка Дзюнитаки и есть, по
Мураками, извечный удел всей Японии: беспросветный труд, безрадостная жизнь
- и ни малейшего шанса разорвать этот замкнутый круг.
    Но сегодня эта система начинает давать все более ощутимые сбои. И
поколение молодых "зависает" - словно начинающий музыкант, которого лишили
нот и вынуждают играть, как получится. Уровень страха на душу населения
заметно вырос - и, соответственно, вырос Монстр в головах у людей.
    Характерно, что одновременно с этим Япония все более активно
выглядывает "наружу", в окружающий мир, все больше осознавая собственную
консервативность. Все больше молодежи выезжает за границу на учебу, все
больше предприятий нанимает смешанный персонал. Выбираясь из своей скорлупы,
страна начинает-таки наблюдать себя со стороны - нередко самой себе
ужасаясь. С самобичеванием и самоиронией маленький человек постепенно
осознает: все вызубренные идеалы - дым, а главные ценности в жизни - лишь
те, что ты сам взрастил в себе ценой собственных разочарований, слез и
потерь...
    Знакомое ощущение? Тогда вперед: герой Мураками - это и ваш герой.
    Ваш герой столкнется с ситуациями, для которых не выработано никаких
общественных рецептов. Его поступки, мысли, сомнения в поисках выхода и
будут той самой импровизацией, которую и предлагает молодежи Мураками как
наиболее естественную форму бытия.

RUN, RABBIT, RUN!(Vivace)

    Замечено, что и критики, и читатели Мураками в Японии отчетливо
разделяются на два типа: одни принимают его книги "на ура" и читают взахлеб,
другие, не прочитав и половины, недоуменно крутят пальцем у виска. "Бегущим
от реальности фантазером", "эстетствующим эскапистом" окрестило Мураками
старшее поколение японских литераторов. И в самом деле - познакомившись с
этой страной поближе, невольно засомневаешься в том, что "человек по
Мураками" смог бы выжить в обществе, модель которого с высоковольтной,
кафкианской аллегоричностью воспроизведена в истории города Дзюнитаки.
    Но в том-то и дело: городок умирает. "Среднестатистический житель"
уже давно готов оставить его. Так давно, что теперь, прежде чем идти куда-то
еще, "должен во что бы то ни стало увидеть эту смерть своими глазами".
    И, конечно же, миры Мураками - утопия. Ситуации, в которые сам себя
загоняет главный герой, намеренно обобщены и рафинированы волей автора до
такой степени, что единственным препятствием для принятия любых решений
выступает только он сам, его личные желания и внутренние установки. И герой
при этом - упрям до абсурда и беспощаден к себе до самоистязания.
    "Зачем это? Куда он клонит? Это же ни к чему не ведет!" - довольно
часто приходится слышать возмущенные голоса читающей публики. Но в этом же -
один из секретов его растущей популярности. Словно элитарный модельер, он не
предлагает образцов одежды типа "надел и пошел"; но - предлагает НАПРАВЛЕНИЕ
МЫСЛИ, в котором могло бы двигаться читательское сознание. Когда мы имеем
дело с творчеством "от кутюр", бессмысленно ожидать от автора готовой и
универсальной философии "на тарелочке". И не случайно герою так часто
мерещится, как вдруг на его глазах начинают растворяться в дожде деревья,
тают горы, теряют названия люди и вещи, меняются местами привычные станции
городского метро... Искать дорогу в постоянно изменяющемся мире, не теряя
своей оригинальной мелодии - вот джаз Мураками, и нет смысла требовать от
джаза практической полезности. Джаз существует для джаза. Как дзэн - для
дзэна. Как и каждый из нас - для себя самого.

Coda

    У японских существительных практически не бывает множественного
числа. Название книги вполне могло бы звучать и как "Охота на Овцу". Но все
же, закончив перевод глав о городе Дзюнитаки, мы решили остановиться на
нынешнем варианте названия. И полагаем, что не ошиблись.

Дм. Коваленин - http://wwwsv1.u-aizu.ac.jp/~vadim/MNTbKA
Ниигата, Япония
Июнь - август 1998.



   Харуки Мураками.
   Девушка из Ипанемы


 (c) by Haruki Murakami 1982
 Перевел - В.Смоленский -
 Раскритиковал и переделал - Дм.Коваленин
 Переделал еще раз по-своему - В.Смоленский



                                Рассказ


    Вот хороша, стройна, загорела,
    Идет мимо девушка из Ипанемы.
    В ритме самбы,
    Плавно качаясь, идет...

    Но...   Отчего я печален?
    О...   Я хочу ей признаться...
    Да!..   Должен я ей открыться...
    Но не смотрит она на меня,
    Лишь на море все смотрит она...



Так девушка из Ипанемы смотрела на море в шестьдесят третьем году. И сейчас,
в восемьдесят втором, девушка из Ипанемы смотрит на море точно так же.
Старше она не стала. Запечатанная в свой образ, плывет себе тихонько по морю
времени... А может, и стала старше - и тогда ей должно быть уже под сорок. И
пусть с этим кто-то не согласится, но она уже, наверное, не такая стройная и
не такая загорелая, как тогда. У нее трое детей, а от солнца только кожа
болит. Может, она еще вполне хороша собой, но ведь не молода, как двадцать
лет назад - что говорить...
Но уж на пластинке она точно старше не стала. Вот она, в бархате
тенор-саксофона Стэна Гетца - всегда шестнадцатилетняя, нежная и стройная
девушка из Ипанемы. Я включаю проигрыватель, опускаю иглу - и сразу
появляется ее фигурка.


    О...   Я хочу ей признаться...
    Да!..   Должен я ей открыться...


Всякий раз, слушая эту песню, я вспоминаю школьный коридор. Темный, немного
сырой коридор моей школы. Высокий потолок отзывается эхом, когда шагаешь по
бетонному полу. Несколько окон выходят на север, но к ним вплотную
подступают горы, и поэтому в коридоре всегда темно. Темно - и тихо, как в
склепе. По крайней мере, в моей памяти этот коридор сохранился до ужаса
тихим.
А почему так получилось, что я всегда вспоминаю школьный коридор, услышав
"Девушку из Ипанемы" - мне и самому не очень понятно. Ведь никакой связи
нет. Что это, интересно, за камушки кидает девушка из Ипанемы 63-го года в
колодец моей памяти?
Школьный коридор, в свою очередь, вызывает у меня в памяти овощной салат.
Огурцы, помидоры, листья салата, стручковый перец, спаржа, нарезанный
кружочками репчатый лук - и все полито розовым соусом "Тысяча островов".
Это, конечно, не означает, что в конце школьного коридора у нас торговали
салатами. Коридор заканчивался дверью, а за ней в двадцати пяти метрах
находился неказистый бассейн.
Так почему же школьный коридор напоминает мне овощной салат? Здесь тоже,
если подумать, связи никакой.
А овощной салат напоминает мне девочку, с которой я когда-то был немножко
знаком.
Хотя эта ассоциация как раз вполне объяснима. Она вечно ела одни овощные
салаты.
- У тебя уже, хрум-хрум, задание по-английскому, хрум-хрум, сделано?
- Хрум-хрум, нет еще. Хрум-хрум, еще немного, хрум-хрум-хрум, осталось.
Я тоже был большим любителем овощей, так что мы с ней уплетали их на пару. У
нее были своеобразные убеждения: она свято верила, что если соблюдать
сбалансированную овощную диету, то все в жизни будет идти отлично. Если же и
все человечество перейдет на овощи, то воцарится добро и красота, а мир
переполнится здоровьем и любовью. Прямо "Земляничные поляны" какие-то...


"Давным-давно, - пишет один философ, - была эпоха, когда между материей и
памятью пролегала метафизическая бездна."
Девушка из Ипанемы Шестьдесят Три / Восемьдесят Два продолжает беззвучно
идти по метафизическому жаркому пляжу. Пляж очень длинный, на него набегают
спокойные белые волны. Ветра совсем нет, горизонт чист. Пахнет морем.
Нещадно жарит солнце.
Я валяюсь под пляжным зонтиком; из ящика со льдом достаю и открываю банку
пива. Сколько я их уже выпил? Пять? Шесть? А, черт с ним. Сколько ни пей,
все выходит с потом.
А она все идет себе. Бикини простенькой расцветки в обтяжку на загорелом
стройном теле.
- Привет, - окликаю я ее.
- Добрый день, - говорит она.
- Пива выпьешь? - приглашаю я.
- Давай! - соглашается она.
И мы вместе пьем пиво под пляжным зонтиком.
- Кстати, - говорю я, - кажется, я тебя уже встречал здесь - в шестьдесят
третьем году. И место то же, и время суток...
- Ничего себе... Так давно?
- Ну да...
Она залпом отпивает половину, и смотрит в банку через дырочку.
- Может, и встречал... В шестьдесят третьем году, говоришь? Хм, в шестьдесят
третьем... Могли и встретиться.
- Ты совсем не меняешься, да?
- Так я же метафизическая девушка.
- А тогда ты на меня совсем внимания не обращала. Только и глядела, что на
море...
- Все может быть, - говорит она. И смеется: - Слушай, а можно еще пива?
- Да конечно, - говорю я и открываю ей банку. - А ты что же: так с тех пор и
идешь по пляжу?
- Ну да.
- И подошвам не горячо?
- Нисколько. У меня очень метафизические подошвы. Хочешь посмотреть?
- Давай.
Она вытягивает стройные ноги и показывает мне свои подошвы. Великолепные
метафизические подошвы. Я легонько касаюсь их пальцами. И не горячие, и не
холодные. Я трогаю их - и раздается еле слышный шум волн. И даже шум этот -
очень метафизический.
Мы пьем с ней пиво, больше ни слова не говоря. Солнце даже не шелохнется.
Время стоит на месте. Ощущения затянутого в зазеркалье.
- Когда я думаю о тебе, все время вспоминаю школьный коридор, - говорю я. -
С чего бы это?
- Суть человека - в его сложности, - говорит она. - Предметом науки о
человеке является не объект, а находящийся внутри тела субъект.
- Хм-м, - говорю я.
- В общем, ты живи себе. Живи, живи, живи - и все. А я просто - девушка с
метафизическими подошвами.
С этими словами Девушка из Ипанемы Шестьдесят Три / Восемьдесят Два
стряхивает с коленей приставший песок и поднимается.
- Спасибо за пиво.
- Пожалуйста.


Бывает, я натыкаюсь на нее в вагоне метро. Тогда она посылает мне улыбку,
словно говоря: "Спасибо, что угостил тогда". Мы не обменялись с ней ни
словечком с тех пор - но мне кажется, наши души как-то связаны. Чем они
связаны, где находится этот узел - мне не понять. Наверняка в каком-то
загадочном месте, в каком-то далеком мире. В этом же узле переплелись и
школьный коридор, и овощной салат, и девочка-вегетарианка с ее земляничными
полянами... Чем больше так думаешь - тем чаще воспринимаешь вещи с какой-то
ностальгической теплотой. А ведь где-то должен быть и узел, связывающий меня
с самим собой! И даст Бог, когда-нибудь я обязательно попаду в тот далекий
мир, в то загадочное место - и встречу там самого себя. Если возможно -
хотелось бы, чтобы в том месте было тепло. А если там будет еще и несколько
банок пива, то большего и желать нельзя. Там я превращусь в Того-Кто-Я-Есть,
а Тот-Кто-Я-Есть превратится в меня. Между нами не останется ни щелочки.
Где-то обязательно должно быть такое замечательное место.


А Девушка из Ипанемы Шестьдесят Три / Восемьдесят Два и сейчас идет по
жаркому пляжу. Так и будет идти - пока я не заиграю до дыр последнюю
пластинку.



   Харуки Мураками.
   Принцессе, которой больше нет


 Рассказ
 (c) Haruki Murakami 1988
 (c) Перевел с японского Вадим Смоленский


     Красивая   девушка,   хватившая   родительской   любви  и  избалованная
настолько, что последствия  уже  необратимы,  имеет  особый  талант  портить
настроение другим людям.
     Я был тогда молод  (двадцать один год, а может двадцать два),  и эта ее
черта меня неприятно задевала. По прошествии лет думаешь: наверное, делая по
привычке больно  другим,  сама  себе она  тоже  делала больно. А  может, еще
просто  не научилась управлять собой. Если бы кто-нибудь сильный, стоящий на
земле тверже, чем она, умело вскрыл бы ее в нужном  месте и  выпустил наружу
ее "эго", ей наверняка полегчало бы. Она, если разобраться, тоже нуждалась в
помощи.
     Но вокруг нее не было ни одного  человека  сильнее, чем она. А я  - что
я... В молодости до таких вещей не додумываешься. Мне было неприятно - вот и
все.
     Когда  она  по какой-либо причине  - а  часто  безо  всякой  причины  -
преисполнялась  решимости кого-нибудь уделать, этому не  мог  сопротивляться
даже  собравший всю свою армию король. Яд  ее был безотказен  - на  глазах у
всей публики она мастерски заманивала свою  жертву в глухой  угол, припирала
там  к стене  и красиво размазывала по ней  лопаткой, как хорошо разваренную
картошку. Останки бывали не толще папиросной бумаги. Даже сегодня, вспоминая
это, я признаю ее несомненный талант.
     И не то, чтобы  она была классным, искушенным в логике оратором -  нет,
просто она моментально чуяла, где  у человека  самые уязвимые места. Подобно
дикому зверю, она припадала на брюхо в ожидании подходящего момента, а когда
он наступал, вцеплялась  жертве в  мягкое горло,  чтобы разорвать его. Очень
часто ее слова были  умелым жульничеством, ловкими  натяжками -  так что уже
после, перебирая в  памяти проигранную битву, как самому  несчастному, так и
нам, сторонним наблюдателям, оставалось только чесать в затылках. Но главное
-   она  завладевала   чувствительными  точками,  после   чего   становилось
невозможным пошевелиться. В боксе это называется "остановка ног" - ситуация,
когда  остается  лишь  рухнуть  на  маты. Сам  я,  к счастью,  экзекуции  не
подвергся ни разу, но созерцать это зрелище пришлось не единожды. Его нельзя
было  назвать  спором,  перебранкой или  ссорой.  Это было  просто кровавое,
зверское убийство - только что не физическое.
     Я терпеть  ее не мог в такие минуты, а парни вокруг нее по той же самой
причине высоко ценили. "Девчонка способная,  не дура", - думали  они - и тем
самым поощряли ее наклонности. Получался порочный  круг. Выхода не было. Как
в той сказке  про  негритенка, где  три тигра бегали друг за  другом  вокруг
пальмы, пока не расплавились.
     В компании были  и  другие  девчонки,  но что они про нее  говорили или
думали - мне, увы, неизвестно. Я не был своим в их кругу, имел скорее статус
"гостя" -  и ни с кем не общался настолько тесно,  чтобы  выведать потаенные
мысли этих девчонок.
     По большей части их объединяли горные лыжи. Необычная эта компания была
сбита из членов горнолыжных клубов трех университетов. В зимние каникулы они
уезжали на долгие сборы, а в другое время собирались для тренировок, выпивки
и поездок к морю.  Было их двадцать два человека,  а может  двадцать три - и
все  симпатичные ребята.  Очень  симпатичные и доброжелательные. Но сейчас я
пытаюсь вспомнить кого-нибудь одного из них, хотя бы одного - и не могу. Они
все  перемешались  у меня  в голове, стали как растаявший шоколад, никого не
выделить и не различить. Она одна стоит особняком.
     Меня  лыжи  не  интересовали, можно  сказать, совершенно.  Но один  мой
школьный друг был  близок с  этими ребятами  -  а  я в силу некоторых причин
целый месяц дармоедом жил у него в квартире, познакомился там с ними,  и они
меня сразу стали считать  за своего. Думаю, здесь сыграло роль еще и то, что
я умел сосчитать очки при  игре в маджонг. Так или иначе,  относились они ко
мне  очень по-доброму и даже звали с собой кататься. Я отказывался, говорил,
что мне ничего не интересно кроме отжиманий  от пола. А  сегодня думаю,  что
зря  так  говорил. Они были  по-настоящему добрыми людьми. Даже  если бы я и
вправду любил отжимания гораздо больше лыж, говорить так не стоило.
     Приятель, у которого я  жил, был от нее без ума - с самого начала  и до
тех пор, покуда хватает  моей памяти. Она и в самом деле принадлежала к тому
типу, который  сводит с ума большинство мужчин. Даже я - встреться  мы с ней
при немножко других  обстоятельствах  - мог бы  влюбиться с первого взгляда.
Изложить  на  бумаге,   в  чем  состояла   ее  привлекательность  -   задача
сравнительно нетрудная.  Для  исчерпывающего  представления о ней достаточно
отметить три момента,  а именно: (a) ум, (b) переполненность жизненной силой
и (c) кокетливость.
     Она была невысокая, худенькая и отлично сложенная, а энергия из нее так
и  била.  Глаза блестели.  Рот был прорезан одной упрямой прямой линией.  На
лице  обычно  держалось  будто  бы  недовольное  выражение,  но  иногда  она
приветливо улыбалась - и тогда весь воздух вокруг нее моментально смягчался,
точно произошло  какое-то чудо. Я  не  пытался питать  никаких чувств  к  ее
наружности, но мне нравилось, как она улыбается.  Так что нельзя утверждать,
что я не влюбился бы в  нее  ни при каких обстоятельствах. Совсем давно, еще
школьником, я видел в учебнике английского такую фразу:  "схваченный весной"
(arrested  in a springtime)  - так это как раз про  ее улыбку. Смог бы разве
кто-нибудь ругать теплый весенний денек?
     Своего парня  у нее не  было,  но трое  из  компании -  и мой приятель,
конечно, среди них - горели к ней страстью. Она же никого из  троих особенно
не   выделяла,   умело   манипулировала  всеми   тремя   в   зависимости  от
обстоятельств.  Да  и сами эти трое,  по крайней мере  внешне, друг другу на
ноги не наступали,  вели  себя  вежливо  и казались вполне  веселыми. К этой
картине я привыкнуть не мог - но,  в конце  концов, то были чужие  проблемы,
меня не касавшиеся. Я не лезу куда попало со своим мнением.
     С  первого  взгляда  она   мне   сильно  не  понравилась.  В   вопросах
испорченности,  как   мне  и  полагалось,   я  был  большим  авторитетом,  и
определить, до какой степени  она испорчена, никакого труда не составило. Ее
и баловали, и нахваливали,  и оберегали, и задаривали  - всего этого было  с
лихвой. Но проблема  тем не  ограничивалась. Разные потакания  и  деньги  на
карманные  расходы  еще  не  есть  решающий  фактор  в  том,  чтобы  ребенок
испортился.  Самое главное  в том, кто  несет  ответственность за оберегание
ребенка от излучений всевозможных  деформированных эмоций, которые вызревают
в  окружающих  взрослых. Если  все  отступились от  этой  ответственности  и
ребенок  видит вокруг одни  умильные  лица,  то  такой  ребенок  определенно
испортится. Это как сильные  ультрафиолетовые лучи, поджаривающие обнаженное
тело на  полуденном летнем пляже -  нежному, новорожденному  "эго" наносится
непоправимый вред. Вот в чем основная проблема. А то, что ребенка балуют или
дают слишком много денег - это всего лишь побочный, сопутствующий элемент.
     Когда мы с ней первый раз увиделись и обменялись двумя-тремя словами, а
после я немножко  за ней понаблюдал  - мне, откровенно говоря, стало  совсем
тошно. Пусть даже причина и не в ней, думал я, а в ком-то другом - все равно
не надо  так  себя вести. Пусть  даже человеческие "эго" сильно разнятся и в
принципе  уродливы по  определению - ей все-таки стоит сделать хоть какое-то
усилие.  Так  что  я тогда  решил  если и не  избегать ее,  то  хотя  бы  не
сближаться больше, чем это нужно.
     Из разговора с одним человеком я узнал, что семейство ее  с токугавских
времен держит знаменитую первоклассную гостиницу -  в префектуре Исигава или
где-то  в  тех краях.  Ее брат был намного старше,  и поэтому ее воспитывали
бережно,  как  единственного  ребенка.  Отличница  и к  тому  же  красавица,
любимица учителей и предмет внимания одноклассников - вот что  за жизнь была
у нее в школе.  Разговор  этот я вел не с ней самой, так что неясно, где тут
кончается истина - но все довольно правдоподобно. Кроме  того, еще маленькой
она начала учиться  на фортепиано и здесь тоже дошла до  приличного  уровня.
Только раз  у  кого-то  в  гостях я  слышал, как  она  играет.  В  музыке  я
разбираюсь  не слишком  хорошо и кроме эмоциональной  глубины исполнения мне
трудно  что-либо оценить. Она касалась клавиш отрывисто,  как танцуя, и ни в
одной ноте не было ни малейшей ошибки.
     Само   собой,   окружающие   прочили   ей   консерваторию   и   карьеру
профессиональной пианистки,  как  вдруг  она,  вопреки  всем ожиданиям,  без
сожаления забросила фортепиано и  поступила в художественный институт. А там
стала  изучать  дизайн  и  окраску  кимоно.  Для  нее  это  была  совершенно
незнакомая сфера, но  ее выручала  интуиция,  впитанная с детства - ведь она
росла, окруженная старинной одеждой. И в этой области она обнаружила талант,
и здесь ее заметили. Короче  говоря, за  что  бы она  ни бралась, у нее  все
получалось  как-то лучше, чем у остальных. Лыжи, плавание, парусный  спорт -
везде она была на высоте.
     И  по этой причине  никто  вокруг не мог ткнуть пальцем и  сказать: вот
здесь   у  нее  слабое  место.   Ее  нетерпимость   объясняли  артистическим
темпераментом,   а   истерические   наклонности  списывали   на   повышенную
сенсибильность. Так она стала в компании королевой. Жила в Нэдзу, в стильном
многоквартирном  доме,  где  ее  отец  в  порядке борьбы  с налогами  снимал
четырехкомнатную квартиру,  якобы для работы.  Когда  случалось  настроение,
молотила по  фортепьяно; а шкаф был битком набит новыми нарядами. Стоило  ей
хлопнуть в ладоши  (выражаясь фигурально,  конечно), как несколько  любезных
поклонников оказывались рядом,  чтобы  помочь.  Многие верили, что в будущем
она добьется изрядных успехов в  своей специальности. Тогда казалось, что не
существует  решительно  ничего, что могло бы  помешать  ее движению  вперед.
"Тогда" - это примерно в семидесятом или семьдесят первом году.
     Один раз, при  странных  обстоятельствах, я ее обнимал. Это не  значит,
что я занимался с ней сексом - просто физически обнимал, не более. Дело было
так: мы напились и спали вповалку, а потом оказалось, что она как раз  возле
меня. Ситуация самая обычная.  Однако  даже сейчас  я помню все на удивление
отчетливо.

     Я  проснулся в три часа ночи и  вдруг увидел, что она лежит со мной под
одним одеялом  и сладко посапывает. Было начало июня, самый сезон для спанья
вповалку - но, поскольку за неимением матрацев мы  улеглись прямо на татами,
то все суставы теперь ныли, несмотря на молодость. К  тому же моя левая рука
была у  нее вместо подушки -  я  не  мог ей  даже пошевелить. Жутко, безумно
хотелось  пить, но  скинуть ее голову с  руки  не  было никакой возможности.
Тихонько обнять ее за шею, приподнять голову и высвободить руку тоже никакой
возможности не было. В  самый разгар этой операции она могла бы проснуться и
истолковать мои действия совершенно неверно - разве смог бы я такое вынести?
     В общем, немножко поразмыслив, я решил ничего  не  делать  и подождать,
пока ситуация изменится. Вдруг  она будет ворочаться? Я тогда изловчился бы,
вытащил бы из-под нее руку и  сходил бы попить. Но она  даже не вздрагивала.
Повернувшись  лицом  ко мне,  она  дышала размеренно  и методично. Ее теплое
дыхание увлажняло рукав моей рубашки, производя странное щекочущее ощущение.
     Думаю,  я  прождал  так  пятнадцать  или  двадцать  минут.  Она все  не
шевелилась, и  в  конце концов я  примирился с невозможностью дойти до воды.
Терпеть жажду было трудно, но смерть от нее пока  не  грозила. Изо всех  сил
стараясь не  шевелить  левой рукой,  я  повернул  голову и,  заметив  чьи-то
сигареты  и  зажигалку,  валявшиеся  в изголовье,  потянулся за ними правой.
После чего, прекрасно понимая, что это только усилит жажду, закурил.
     На самом же деле, когда я  кончил курить  и засунул окурок  в ближайшую
банку из-под пива, случилось чудо - жажда слегка ослабла. Я вздохнул, закрыл
глаза  и  попытался снова  уснуть.  Рядом с квартирой  проходила  скоростная
автострада; звук  плоских, словно  раздавленных, шин полночных грузовиков за
тонким  стеклом окна  слегка  сотрясал  воздух в  комнате,  проникая в нее и
смешиваясь  с  сопением и похрапыванием  нескольких  человек. Меня  посетила
мысль, которая обычно посещает  проснувшегося посреди ночи в чужом  доме: "А
что я, собственно, здесь делаю?" В самом деле  - не было никакого смысла, ну
просто полный ноль.
     Вконец запутавшись в отношениях со  своей подругой, я оказался на улице
и  нагрянул  жить  к  приятелю.  Не  занимаясь  лыжами,  влился  в  какую-то
непонятную лыжную компанию.  И теперь, в  довершение всего, рука моя  служит
подушкой девчонке, которая  нравиться мне никак  не может. Подумать обо всем
этом - и впадешь в уныние. Думаешь: да разве этим надо сейчас заниматься? Но
когда дело доходит до вопроса,  чем  же именно надо заниматься, то  никакого
ответа не вырисовывается.
     Я  отказался от мысли заснуть, снова открыл глаза и  бездумно уставился
на фонарик светлячка, болтавшегося под потолком. Тут она заворочалась у меня
на левой руке. Однако, руку  не выпустила, а  наоборот, как-то скользнула  в
мою  сторону и тесно ко мне прижалась. Ее ухо пришлось на кончик моего носа;
чувствовался  еще не выветрившийся аромат одеколона  и  едва  заметный запах
пота. Слегка согнутые ноги ее лежали у меня на бедре. Дышала она так же, как
и раньше, спокойно и методично.  Теплое дыхание долетало до моего горла, а в
такт ему поднималась  и  опускалась мягкая грудь, упиравшаяся мне в  бок. На
ней  была облегающая  рубашка из джерси, заправленная  в юбку-клеш, и  я мог
четко прочувствовать все линии ее тела.
     Положение было странное  до невозможности. При ином раскладе, с  другой
девчонкой, разве не смог бы я от души порадоваться такому повороту? Но с ней
я  впадал в смятение. Честно говоря, я вообще понятия не имел, что придумать
в  подобных  обстоятельствах.  Да  тут  и никакая придумка  не помогла  бы -
слишком уж дурацкой была ситуация, в которую  я попал. К тому же, еще больше
усугубляя картину, мой пенис, прижатый ее ногой, начал понемногу твердеть.
     Она все сопела  в том же  духе - но, думал я, она ведь должна прекрасно
улавливать изменения формы моего  пениса. Чуть погодя, будто  бы нисколько и
не просыпаясь, она тихонько просунула руку  и обняла меня за  спину, а потом
чуть  повернулась  у  меня на руке. Теперь  ее грудь еще  теснее прижалась к
моей, а  пенис  прижался  к  мягкому  низу ее  живота. Положение стало  хуже
некуда.
     Загнанный  в такую вот ситуацию,  я,  конечно, в известной мере на  нее
злился  - но вместе  с тем объятие с  красивой женщиной несет в себе элемент
некоего  жизненного  тепла  -  и  меня  всего  обволакивало  это  одуряющее,
газообразное  чувство.  Мне   уже  было  никуда  не   убежать.  Она  отлично
чувствовала все мое душевное состояние, и от этого я снова злился - но перед
лицом  чудовищного  дисбаланса,  который являл мой  распухший  пенис, злость
теряла всякий  смысл. Плюнув  на  все,  я закинул свою свободную  руку ей за
спину. Теперь окончательно получалось, что мы обнимаемся.
     Однако и после этого мы оба делали  вид,  что крепко спим. Я чувствовал
своей  грудью  ее  грудь, она  ощущала областью чуть ниже  пупка мой твердый
пенис - и мы  долго лежали, не шевелясь. Я разглядывал ее  маленькое  ухо  и
линию мягких волос, она не  сводила глаз с моего горла. Притворяясь спящими,
мы думали об одном и том же. Я представлял, как  мои пальцы проскальзывают в
ее  юбку, а она - как расстегивает молнию на моих брюках и дотрагивается  до
теплого,  гладкого пениса. Чудесным образом  мы могли прочитывать мысли друг
друга.  Это было очень странное ощущение. Она думала о моем пенисе.  И пенис
мой, о котором она думала, казался мне совершенно  не моим, а чьим-то чужим.
Однако, что ни говори, то был мой пенис. А я думал о маленьких трусиках  под
ее  юбкой  и  о  жаркой вагине под  ними. И возможно, что  она ощущала  свою
вагину, о которой я думал, так же, как я ощущал свой пенис, о котором думала
она.  Хотя  кто его знает  - может, девчонки ощущают  свои вагины совершенно
иначе, чем мы свои пенисы? В подобных вещах я не очень разбираюсь.
     Но  и после долгих колебаний я не сунул пальцев в ее  юбку,  а  она  не
расстегнула  молнии  на  моих  штанах.  Тогда казалось, что  сдерживать  это
неестественно,  но в конечном счете, я думаю, все  было правильно. Я боялся,
что если  дать ситуации толчок  к развитию, то она  загонит  нас  в лабиринт
неминуемой страсти. И она чувствовала, что я этого боюсь.
     Обнявшись так, мы лежали минут тридцать, а когда  утро осветило комнату
до самых дальних углов, оторвались друг от друга. Но и оторвавшись от нее, я
чувствовал, как в воздухе вокруг меня плавает запах ее кожи.

     С  тех пор  я  с  ней  ни разу  не  встречался.  Она  нашла квартиру  в
пригороде, переехала туда и так отошла  от этой странной компании. Я бы даже
сказал, очень  странной -  но это  исключительно  мое  мнение; сами-то  они,
наверное, никогда себе странными не  казались. Думаю, в  их глазах мое бытие
выглядело куда более странным.
     После этого я  несколько раз встречался с моим добрым товарищем, давшим
мне  приют, и мы,  конечно же, говорили о ней - но я не могу  вспомнить, что
это  были за разговоры. Боюсь, просто бесконечные переливания из  пустого  в
порожнее. Товарищ этот закончил  университет, уехал к себе в Кансэй, и мы  с
ним перестали видеться. А потом  прошло двенадцать или тринадцать  лет,  и я
постарел ровно на столько же.
     У  старения  есть   одно   преимущество:  сфера  предметов,  вызывающих
любопытство,  ограничивается. Вот и у  меня в  ходе  старения стало  гораздо
меньше  поводов  для общения  со всякого  рода странными людьми. Бывает,  по
какому-нибудь внезапному поводу  я вспоминаю таких людей,  встречавшихся мне
раньше, но воодушевляет это  не больше, чем обрывок пейзажа, зацепившийся за
край памяти. Ничего ностальгического, и ничего неприятного.
     Просто несколько лет назад я совершенно случайно встретился с ее мужем.
Он был моего  возраста и  работал  директором фирмы по торговле пластинками.
Высокого роста и спокойного нрава, он казался человеком неплохим. Волосы его
были пострижены ровно, как газон на стадионе. Встретился я с ним по делу, но
когда деловой  разговор  закончился,  он  сказал, что  его жена раньше  меня
знала. Потом назвал ее девичью фамилию.  Эта фамилия ни с чем не увязалась у
меня в голове, но после того,  как  он  назвал  университет и  напомнил  про
фортепиано, я наконец понял, о ком идет речь.
     - Да, помню, - сказал я.
     Так обнаружились ее следы.
     -  Она говорит, господин  Мураками,  что видела  вас  на  фотографии  в
каком-то журнале и сразу узнала. Была очень рада.
     - Я тоже рад, - сказал я. На самом деле, тот факт, что она меня помнит,
вызывал  у  меня не  столько даже радость, сколько удивление. Ведь  мы с ней
виделись  совсем  короткое  время  и  лично почти  не  разговаривали. Как-то
удивительно вдруг встретить собственную старую тень. Я потягивал кофе, и мне
вспоминалась ее мягкая грудь, запах волос и мой эрегированый пенис.
     - Она была очаровательна, - сказал я. - У нее все хорошо?
     -  Да  ничего...  Скажем  так,  сносно. - Он говорил медленно,  как  бы
выбирая слова.
     - Что-то не в порядке? - поинтересовался я.
     - Да нет, нельзя сказать,  что  совсем здоровья нет.  Хотя сказать, что
все в порядке, тоже несколько лет уже как нельзя.
     Я  не мог установить,  до  каких пределов его  можно  расспрашивать,  и
поэтому ограничился  неопределенным кивком. Да по правде  сказать,  я  и  не
собирался у него выпытывать про ее дальнейшую судьбу.
     - Как-то я  не по существу сказал, да? - Он слабо улыбнулся. - Довольно
трудно рассказать это с толком и по порядку. Хотя вообще-то ей полегчало. По
крайней мере, сейчас гораздо лучше, чем раньше.
     Я  проглотил остатки кофе и, находясь в некотором  недоумении по поводу
сказанного, решил все-таки задать вопрос:
     -  Извините, может быть я поднимаю щекотливую тему -  с  ней что-нибудь
случилось? А то я вас слушаю, но как-то не все понимаю.
     Он  достал из кармана брюк красную пачку "Мальборо" и закурил. Ногти на
указательном и  среднем пальцах  его правой руки  были пожелтевшими,  как  у
заядлого курильщика. Некоторое время он их разглядывал.
     - Ладно,  -  сказал он. - Я  этого  от  людей  не прячу,  да  тут  и не
настолько все плохо. Просто несчастный случай. Однако, может  нам поговорить
в другом месте? Как вы думаете?
     Мы  вышли из  закусочной и, пройдя  немного по вечерней  улице, зашли в
маленький бар недалеко от станции метро. Видимо, бывая там  часто, он сел за
стойку и по-свойски заказал двойной шотландский виски "он зе  рок" в большом
стакане  и бутылку  французской соды. Я  попросил  пива. Он плеснул немножко
соды в свой "он зе рок", слегка размешал и одним глотком выпил полстакана. Я
отхлебнул пива  и, наблюдая, как  в  кружке  пузырится пена, ждал  рассказа.
Удостоверившись, что виски  прошло вниз по пищеводу и как следует улеглось в
желудке, он приступил:
     - Десять лет,  как я женился. А познакомились мы на  лыжном  курорте. Я
уже  два года работал в этой фирме, а она закончила университет  и болталась
без  дела, толком ничем  не  занимаясь. Иногда в  ресторане подрабатывала на
фортепиано. В общем,  поженились. С  женитьбой никаких проблем не было. И ее
семья, и моя семья брак одобрили. Она  была очень красивая и сводила меня  с
ума. Короче, банальная история, как у всех.
     Он закурил. Я снова отхлебнул пива.
     - Банальная женитьба. Но меня вполне удовлетворяла. Я знал,  что  у нее
до брака было несколько любовников, но для меня это  было не столь важно. Я,
если разобраться, большой реалист -  может, в прошлом там что-нибудь и было,
но раз  уж вреда от этого  нет,  то мне, можно сказать, все равно.  Я вообще
считаю, что жизнь в сущности -  штука банальная. Работа, семья, дом - если к
чему-то этому есть интерес, то это интерес к банальному. Так я думаю. Но она
так не думала.  И  потихоньку все  начало идти  наперекосяк. Конечно,  я  ее
состояние понимал.  Она  была еще  молода, красива  и полна энергии. Короче,
привыкла требовать  от других и получать.  Но  то, что  я  мог ей дать, было
сильно ограничено - смотря чего и смотря сколько.
     Он заказал еще "он зе рок". У меня была выпита только половина пива.
     -  Через  три  года  после женитьбы  родился  ребенок. Девочка.  Самому
хвалить неловко, но чудная была девочка. Была бы жива, сейчас бы уже в школу
ходила.
     - Она что, умерла? - спросил я.
     - Да, - сказал он. - Через пять месяцев после рождения умерла. Довольно
часто  бывает.  Ребенок  ворочается во  сне,  запутается лицом в покрывале и
задохнется. Никто  не  виноват. Просто несчастный случай. Если  бы  повезло,
может  предотвратили бы. Но  получается,  что  не  повезло. И винить некого.
Некоторые  ее винили, что она ребенка оставила одного и пошла в магазин - да
она и сама себя винила. Но ведь это судьба. Я буду в такой ситуации смотреть
за  ребенком или вы  -  все  равно  несчастный  случай произойдет с  той  же
вероятностью. Я так думаю. Вы согласны?
     - Да, наверное, - согласился я.
     - А как я вам уже говорил, я большой реалист. Если даже кто-то умирает,
то через  недолгое время я  к этому успеваю привыкнуть. У меня  почему-то  в
роду  было  много  смертей  от  несчастных  случаев,  все  время  происходит
что-нибудь такое. Поэтому то, что ребенок умер раньше родителей, для меня не
очень  большая редкость.  А  для  родителей  нет  ничего хуже,  чем потерять
ребенка. Кто этого не испытал, тот не  поймет. Но при этом самое серьезное -
в  тех, кто остается  жить. Я  теперь стал  все время так  думать. То  есть,
проблема  не в моих  переживаниях, а  в ее. Она такой  эмоциональной закалки
никогда не получала. Вы ведь ее знаете?
     - Знаю, - просто сказал я.
     -  А  смерть  -  событие  совершенно  особое.  Мне иногда  кажется, что
человеческую  жизнь определяют  довольно  большие  сгустки  энергии, которые
вызываются  смертями других людей. Это можно еще назвать чувством потери или
как-нибудь  по-другому. Но  у нее  против этого  не  было выстроено  никакой
защиты. В сущности, - сказал он, соединив ладони над стойкой, - она привыкла
серьезно относиться  только к самой себе. И поэтому даже не могла вообразить
боль от потери другого человека.
     Я молча кивнул.
     - Но я ведь... Я не знаю, как это  сформулировать...  Ну, в общем, я ее
любил. Пусть  даже она  делала больно и себе,  и мне, и кому попало вокруг -
желания  расстаться  с ней  у меня не было. Семья есть семья. Весь следующий
год прошел в  бесконечных  дрязгах. Целый год без надежды на спасение. Нервы
истощились, на будущее перспектив никаких. Но,  в конце  концов, мы этот год
пережили.  Сожгли  все,  что  напоминало  о  ребенке,  и  переехали на новую
квартиру.
     Он допил второй "он зе рок" и глубоко вздохнул с явным облегчением.
     - Я вот думаю: если бы  вы сейчас встретились с моей  женой - хорошо бы
вам была разница  заметна?  -  Он  сказал это,  не отрывая  взгляда от стены
напротив.
     Я молча допил пиво и взял горсть арахиса.
     - Ну,  так  я  вам в  частном  порядке скажу:  сейчас  она  мне  больше
нравится, - сказал он.
     - А ребенка больше не будете заводить? - спросил я, чуть помолчав.
     Он помотал головой:
     -  Наверное,  уже никак. Я-то  может  и хотел бы,  но  жена  не  в  том
состоянии. Хотя меня, в общем-то, устраивает и так и так.
     Бармен предложил ему еще виски. Он категорически отказался.
     -  Позвоните моей  жене  как-нибудь. Я  думаю, ей полезна  будет  такая
встряска. Жить-то еще долго. Вы как думаете?
     На обороте визитной карточки он написал шариковой ручкой номер телефона
и вручил мне. Взглянув на код, я с удивлением узнал, что они живут со мной в
одном районе. Но ничего не сказал ему об этом.
     Он  оплатил счет, и мы расстались  у станции метро. Он пошел обратно на
работу что-то доделывать, а я сел на поезд и поехал домой.
     Я  до сих пор не позвонил ей. Во мне еще  живет ее дыхание, тепло кожи,
прикосновение мягкой груди - и все это повергает меня в смятение, совсем как
в ту ночь четырнадцать лет назад.



   Харуки Мураками.
   Рвота


 Рассказ
 (C) by Haruki Murakami 1988
 Перевел с японского Дмитрий Коваленин



Он был из тех немногих, кто обладает уникальной способностью долгие годы, не
пропуская ни дня, подробно записывать все, что бы с ними ни происходило;
именно поэтому он смог очень точно сказать, когда началась и когда
прекратилась его странная рвота. Впервые его вырвало 4 июня 1979 года
(солнечно), и перестало рвать 15 июля того же года (пасмурно). Несмотря на
молодость, он считался неплохим художником-иллюстратором, и как-то раз мне
довелось сделать с ним на пару рекламный макет по заказу одного журнала.
Как и я, он коллекционировал старые пластинки, а кроме того - обожал спать с
женами и любовницами своих друзей. Был он на два или три года моложе меня. И
к моменту нашей встречи действительно успел переспать с любовницами или
женами очень многих друзей и знакомых. Частенько он просто приходил к
кому-нибудь в гости и, пока хозяин бегал за пивом или принимал душ, успевал
позаниматься сексом с хозяйкой. О подобных случаях он рассказывал с
особенным вдохновением.
- Секс второпях, доложу я вам, - страшно занятная штука! - говорил он. -
Выполнить все, что нужно, почти не раздеваясь, и как можно скорее... Большая
часть человечества сегодня старается этот процесс только продлить, вы
заметили? Я же вижу особый смысл в том, чтобы время от времени стремиться и
в обратную сторону. Слегка меняется взгляд на привычные вещи - и целое море
удовольствия!..
Разумеется, подобный сексуальный tour de force не занимал его воображения
целиком; в размеренно-неторопливом, солидном половом акте он также находил
высокий смысл. Как угодно - лишь бы все это происходило с любовницами или
женами его друзей.
- Только вы не подумайте - планов отбить жену или еще каких дурных помыслов
здесь нет и в помине! Наоборот: в постели с чужой женой я становлюсь очень
ласковым, домашним - как бы членом их же семьи, понимаете? Ведь, в конце
концов, это просто секс и ничего больше. И если не попадаться, то никому,
совершенно никому от этого не плохо...
- И ты ни разу не попадался? - спросил его я.
- Нет, конечно! О чем говорить... - ответил он с каким-то сожалением в
голосе. - Связи такого рода в принципе не разоблачаются - если, конечно, сам
себя не выдашь. Всего-то нужно - не терять головы, не делать идиотских
намеков и не строить таинственных физиономий у всех на виду... А главное - с
самого начала четко определить характер ваших отношений. Дать ей понять, что
все это - только игра, благодаря которой можно полнее выразить вашу взаимную
симпатию. Что никакого продолжения не последует, и что ни одна живая душа от
этого не пострадает. Как вы понимаете, объяснять все это приходится в более
иносказательных выражениях...
Мне было трудно поверить, что подобое "ноу-хау" безотказно срабатывало у
него всегда и везде. Тем не менее, он не походил на любителя прихвастнуть
ради дешевой славы - и поэтому я допускал, что, возможно, так все и было.
- Да в большинстве случаев женщины сами стремятся к этому! Почти все эти
мужья и любовники, они же мои же друзья, - гораздо круче меня. Кто манерами,
кто мозгами, кто размерами члена... Но я вам скажу: женщине все это до
лампочки! Чтобы стать ее партнером, достаточно быть в меру здравомыслящим,
нежным, чувствовать ее в мелочах - и все о'кей. Женщине действительно нужно
одно - чтобы кто-то вышел, наконец, из статичной роли мужа или любовника и
принял ее такой, какая она есть. Хотя, конечно, внешние мотивации - зачем ей
все это - могут быть очень разными...
- Например?
- Ну, например, отомстить мужу за его "подвиги" на стороне. Или развеять
скуку однообразной жизни. Или же просто доказать самой себе, что, кроме
мужа, ею еще могут интересоваться другие мужчины... Такие нюансы я различаю
сразу - достаточно посмотреть ей в глаза. И никакого "ноу-хау" здесь нет.
Скорее, тут какая-то врожденная способность. Одни умеют, другие нет...
У него самого постоянной женщины не было.
Как я уже говорил, мы оба были заядлыми меломанами, и время от времени
обменивались старыми пластинками. И он, и я собирали джаз
шестидесятых-семидесятых годов, но вот в географии этой музыки наши вкусы
едва уловимо, но принципиально расходились. Я интересовался белыми
джаз-бэндами Западного Побережья, он собирал, в основном, корифеев
мэйнстрима вроде Коулмэна Хоукинс или Лайонела Хэмптона. И если у него
появлялось, скажем, "Трио Питера Джолли" в закатке фирмы "Викт_р", а у меня
- какой-нибудь стандарт Вика Диккенсона, то очень скоро одно обменивалось на
другое к великой радости обеих сторон. После этого весь вечер пилось пиво,
ставились очередные пластинки, и за дебатами о качестве дисков и
достоинствах исполнителей совершалось еще несколько удачных "сделок".


О своих странных приступах рвоты он рассказал мне в конце одной из наших
"пластиночных" встреч. Мы сидели у него дома, пили виски и болтали о чем
попало. Вначале - о музыке, потом - о виски, ну а болтовня о виски уже
перетекла в просто пьяную болтовню.
- Однажды меня рвало сорок суток подряд! - сообщил он мне. - Ежедневно - ни
дня передышки. Да не с перепою, и не от болезни какой-нибудь; здоровье - в
полном порядке. Просто так, безо всякой причины желудок раз в день
выворачивало наизнанку. И так - сорок дней, представляете? Сорок! Чуть с ума
не сошел...


Впервые его вырвало четвертого июня в восемь утра. Однако в тот, самый
первый раз особых претензий к рвоте у него не возникло. Поскольку до этого
он весь вечер накачивал желудок виски и пивом - вперемешку и в больших
количествах. И потом занимался сексом с женой одного из своих друзей. Потом
- то есть, в ночь на четвертое июня 1979 года.
Поэтому когда наутро он выблевал в унитаз все, что съел и выпил накануне,
это показалось ему совершенно естественным - дескать, всякое в жизни бывает.
Конечно, с тех пор, как он закончил универститет, подобного с ним не
случалось. И тем не менее, в том, что человек блюет наутро после пьянки,
ничего странного он не увидел. Нажав на рычаг сливного бачка, он отправил
омерзительное месиво в канализацию, вернулся в комнату, сел за стол и
принялся за работу. Самочувствие нормальное. День выдался на редкость ясным
и жизнерадостным. Работа спорилась, и ближе к полудню ему захотелось есть.
На обед он съел пару сэндвичей - один с ветчиной, другой с огурцом - и выпил
банку пива. Не прошло и получаса, как с ним случился второй приступ рвоты, и
оба сэндвича до последней крошки перекочевали в унитаз. Тщательно
пережеванные куски хлеба и ветчины плавали на поверхности и никак не хотели
тонуть. При этом он не испытывал ни малейшего недомогания. Не чувствовал
ничего неприятного. Просто блевал - и все. Сначала показалось, будто что-то
застряло в горле; но стоило наклониться над унитазом и откашляться - все,
что только было в желудке, принялось выпрыгивать наружу с той же легкостью,
с какой кролики, голуби и флаги разных стран мира вылетают из шляпы
иллюзиониста. И при этом - никаких неприятных ощущений.
- Я помню, как меня полоскало спьяну в студенчестве. Как на море укачивало,
или в автобусе... Но я вам скажу: на этот раз блевалось совсем, совсем
по-другому! Не было даже того особого чувства - ну, знаете, точно желудок
подымается к горлу... Просто все проглоченное тут же выскакивало обратно.
Нигде не задерживаясь и не застревая. И ни тошноты, ни запаха рвоты,
ничего!... Тут-то я и спохватился. Второй раз за день - это уже не шутки!
Само собой, испугался - и на всякий случай решил в ближайшее время не пить
ни капли спиртного...
Однако уже не следующее утро его вывернуло в третий раз. Жареный угорь,
съеденный вечером накануне, и английские блинчики с джемом, которыми он
позавтракал только что, вывалились обратно на свет божий.
Отблевавшись, он направился в ванную и начал чистить зубы, когда зазвонил
телефон. Он прошел в комнату и взял трубку. Незнакомый мужской голос очень
внятно произнес его имя, затем раздался щелчок - и связь оборвалась. Так,
будто лишь ради этого и звонили.
- Какой-нибудь ревнивый муж или парень девчонки, с которой ты переспал? -
предположил я.
- Как бы не так! - покачал он головой. - Голоса всех своих приятелей я знаю
отлично. А тот, в трубке, слышал впервые в жизни. Ох, и мерзкий же голос,
должен сказать!.. И вот, представьте: точно такие же идиотские звонки
начинают раздаваться в моей квартире буквально каждый день. И продолжается
это с пятого июня по четырнадцатое июля... Не улавливаете? Почти идеально
совпадает с периодом моей рвоты!
- Что-то я не пойму. Какая связь между телефонным хулиганством и чьей-то
рвотой?!
- Вот и я не пойму, - вздохнул он. - И до сих пор, как ни пытаюсь понять, в
голове только каша какая-то. Звонки эти звучали всегда одинаково. Какой-то
кретин произносил мое имя и сразу же - бац! - бросал трубку. И так - строго
раз в сутки. Время, правда, выбирал, как ему вздумается. Иногда звонил
поутру, иногда после обеда, а бывало, что и среди ночи. В таких ситуациях,
конечно, проще всего - не брать трубку. Но, во-первых, у меня работа без
телефона остановится, а во-вторых, в любой момент может дама позвонить - ну,
вы же понимаете?
- Да уж, - только и сказал я.
- И вот, я каждый день продолжал блевать. И выблевывал практически все.
Только сблюешь - сразу есть хочется страшно, а поешь - тут же все и
выблевываешь. Замкнутый круг! Ел я три раза в день - а на ногах держался
лишь потому, что хоть один раз из трех желудок что-то там переваривал. Если
б не это, боюсь, пришлось бы кормить меня как-нибудь внутривенно, чтобы
только Богу душу не отдал...
- А в больницу не ходил?
- К врачу-то? А как же, наведался в местную поликлинику. Весьма приличную,
надо заметить! Мне там рентген сделали, анализы взяли. Даже на рак проверили
- вероятность, сказали, высокая... И, поверите - никакой, даже самой
завалящей болезни! Здоровяк, говорят, каких мало! Думали-думали, да и
поставили диагноз: "Хроническая желудочная дисфункция и общий стресс"...
Надавали таблеток от живота да домой отправили. Только меня не проведешь!
Что такое желудочная дисфункция, я знаю. Надо быть форменным ослом, чтобы
заработать себе хроническую желудочную дисфункцию - и об этом не
подозревать! При дисфункции - тяжесть в желудке, изжога в горле стоит и
напрочь аппетит пропадает. А блевать если и тянет, то после того, как все
симптомы налицо! У меня же было все наоборот: ТОЛЬКО рвота - и ничего
больше! И если не считать, что желудок выворачивало то и дело, в целом -
здоровье, как у быка, и самочувствие лучше некуда...
Что же касается стресса, то я даже представить себе не мог, где и когда я
мог бы его получить. Конечно, работать иногда приходится много. Но чтобы
здоровью вредить - увольте! Вот и в постели с девчонками - всегда все о'кей.
Каждые три дня в бассейн хожу, плаваю в свое удовольствие... Ну, откуда тут
взяться стрессу, судите сами?!
- М-да... Действительно, - протянул я.
- Просто блевал, потому что блевалось, и все!..


Две недели подряд его рвало каждый день, и странные звонки продолжали раз в
сутки раздаваться в его квартире. На пятнадцатый день он не выдержал,
забросил работу и, чтобы избавиться хотя бы от звонков, заказал номер в
отеле и переселился туда, решив провести недельку-другую с детективом в
руках и телевизором перед носом.
В первый день все шло довольно успешно. На обед он съел ростбиф и салат со
спаржей - и организм воспринял проглоченное совершенно спокойно. Смена ли
обстановки оказала благотворное действие, неизвестно - но пища спокойно
улеглась на дно желудка, как бы обещая перевариться вскорости без особых
проблем. В полчетвертого, встретившись, как условлено, в кофейном зале отеля
с любимой женщиной своего лучшего друга, он отправил в желудок кусок
вишневого пирога и запил кофе без сахара. Как и в прошлый раз - никаких
ужасных последствий. Затем он привел ту женщину к себе в номер и переспал с
нею. Занимаясь сексом, ни малейших затруднений не испытал. К вечеру он
проводил даму и решил поужинать где-нибудь в одиночестве. В миниатюрном
ресторанчике по соседству с отелем он съел соевый творог, макрель, жаренную
в уксусе "по-киотосски", и чашку риса. При этом, как и прежде, не выпил ни
капли спиртного. Когда он закончил ужин, часы показывали половину седьмого.
Вернувшись в номер, он посмотрел по телевизору новости и взялся читать новый
роман из серии "Полицейский Участок 87". Наступило девять часов, а рвота так
и не давала о себе знать - и он, наконец, позволил себе вздохнуть с
облегчением. Впервые за две недели он наслаждался ощущением сытости. Уж
теперь-то, обрадовался он, все изменится к лучшему, и жизнь вернется в
нормальное русло... Захлопнув книгу, он включил телевизор, поиграл кнопками
дистанционного управления, переключая каналы, и остановился на старой
западной теледраме. Ровно в одиннадцать драма закончилась, и началась
заключительная программа новостей. Он просмотрел все новости до конца и
выключил телевизор. Страшно хотелось выпить, и он даже подумал, не подняться
ли в бар наверху принять немного виски на сон грядущий - но тут же отказался
от этой затеи. Что ни говори, а настолько ЧИСТО прожитый день не хотелось
замутнять алкоголем. Он погасил торшер у кровати и закутался в одеяло.
Телефон зазвонил среди ночи. Он открыл глаза - на часах 2:25. Спросонья он
долго не мог сообразить, какого дьявола в таком месте вообще звонит телефон.
Изо всех сил помотав головой, он почти бессознательно поднес к уху трубку.
- Слушаю! - выпалил он.
Хорошо знакомый голос внятно произнес его имя, затем раздался щелчок - и в
ухо впился долгий гудок освободившейся линии.


- Но ты же никому не сообщал, где находишься? - удивился я.
- То-то и оно - ни единой душе! Кроме, конечно, той девчонки, с которой спал
накануне...
- А она не могла кому-нибудь рассказать? -
- Да зачем же ЕЙ об ЭТОМ кому-то рассказывать?!.
С такой постановкой вопроса было трудно не согласиться.
- А сразу после этого я отправился в туалет - и долго выблевывал то, что
съел за прошедшие сутки... И рис, и рыбу, и все остальное... Будто по этому
чертову звонку внутри у меня открылись какие-то шлюзы - и все, что копилось
и сдерживалось там до сих пор, рвануло наружу...
Проблевавшись, я присел на край ванны и попытался сообразить, что же, черт
возьми, происходит. Первое, что приходило в голову: какой-то шутник с
садистскими наклонностями долго и с наслаждением издевается надо мной. Как
он вычислил, что я остановился именно в этом отеле, - конечно, отдельный
вопрос. Но все это - коварный замысел чьей то жестокой фантазии.
Второе возможное объяснение: я страдаю слуховыми галлюцинациями. Хотя сама
мысль: "я - жертва собственных галлюцинаций" - и казалась бредом, отвергать
ее полностью тоже нельзя. То есть, что получается? Сначала мне кажется,
будто звонит телефон, и я снимаю трубку - а потом мне мерещится, будто там,
в трубке, кто-то произносит мое имя. На самом же деле не происходит
ничего... Ведь в принципе такое возможно, правда?
- Н-ну, в общем-то... - протянул я.
- Я тут же позвонил администратору отеля и попросил проверить, не звонил ли
мне кто-нибудь в номер в последнее время. Бесполезно. Коммутатор у них
устроен так, что регистрировались только исходящие звонки - из отеля в
город, но не наоборот! Так что был звонок или нет - неизвестно: никак улик
не осталось...
Вы просто не представляете, сколько мыслей я передумал той ночью в отеле!
Про рвоту свою, про звонки... Во-первых, я больше не сомневался, что оба эти
явления прямо ли, косвенно, но связаны между собой. Во-вторых, стало
окончательно ясно, что и та, и другая проблема - гораздо серьезнее, чем
казалось вначале...
Проведя в отеле еще одну ночь, я вернулся домой. И рвота, и звонки
продолжали донимать меня, как и прежде. Раз-другой, уже чисто в порядке
эксперимента, я оставался на ночь в гостях у друзей. Но проклятые звонки и
там доставали меня! Причем раздавались они, как по заказу, точно тогда,
когда все выходили куда-нибудь на минутку - и я оставался в комнате совсем
один! У меня даже волосы на голове шевелиться начали. Появилось четкое
ощущение, будто кто-то невидимый стоит у меня за спиной, наблюдает за каждым
моим движением, звонит по телефону, точно зная, когда я один, и раз в сутки
тычет мне пальцем в желудок забавы ради... А ведь это уже симптомы
параноидальной шизофрении, вы не находите?
- Ну, насколько я знаю, параноидальные шизофреники не рассуждают,
шизофреники они или нет...
- Совершенно верно! Тем более, что параноидальная шизофрения никогда не
сопровождается рвотой. Это мне один психиатр объяснил в больнице при
университете. Но вообще эти психиатры со мной возиться не захотели. Сразу
сообщили, что за случаи с такими "размытыми симптомами", как у меня, они, в
принципе, не берутся. Что людей с такими же "расплывчатыми болезнями" - от
двух до пяти на каждый вагон городского метро. И что, дескать, ни у какой
больницы не хватит ни сил, ни времени заниматься каждым в отдельности...
Рвота? Идите к терапевту. А с жалобами на телефонных хулиганов обращайтесь в
полицию...
Но, как вы, возможно, знаете, на свете есть два вида преступлений, пострадав
от которых, вы не добьетесь от полиции большого участия и любви. Первый -
телефонное хулиганство, второй - угон велосипеда. И у первого, и у второго
количество случаев так велико, а реальный ущерб столь ничтожен, что если
каждым делом заниматься всерьез - весь полицейский аппарат страны просто
парализует! Так что и меня там выслушали, даже глаз не подняв от бумажек...
"Что у вас? Аноним звонит?.. Ну, и что же он вам говорит?.. Имя ваше
произносит? И все?... Так, заполните вот этот бланк, бросите вон в тот ящик.
Начнет произносить еще что-нибудь - немедленно сообщайте..." Вот и весь
разговор. Откуда этот тип всегда знал, где я, и прочие странности никому уже
не интересны. А будешь упорствовать, еще и за сумасшедшего примут...
В общем, понял я, ни от медицины, ни от полиции мне помощи не дождаться.
Кроме как на свои силы, надеяться больше не на что. Когда я окончательно это
осознал, шел уже двадцатый день моей телефонно-рвотной эпопеи. И хотя я
всегда считал себя человеком довольно крепким - признаюсь, к этому времени и
нервы мои, и здоровье стали сдавать...
- Ну, а с той женщиной, любовью твоего друга, все по-прежнему шло нормально?

- С ней-то? О, да! Друг как раз в командировку на Филиппины укатил. Аж на
две недели... Помню, мы с ней сла-авно тогда порезвились!..
- Ну, а пока вы... резвились, телефон ни разу не звонил?
- Да, вроде, нет... Можно, конечно, лишний раз в дневнике посмотреть. Но
вряд ли. Я же говорю, этот тип звонил, только когда я был совсем один! И
рвало меня тоже когда я один. Я ведь тогда и начал задумываться: а как
получается, что столько времени в жизни я - совершенно один? Ведь если
посчитать, в среднем двадцать четыре часа в сутки я провожу в одиночестве!
Жизнь у меня холостяцкая. Работаю дома - с сослуживцами встречаться незачем,
а с клиентами все вопросы решаю по телефону... Женщины, с которыми сплю, -
вечно чьи-нибудь женщины. Еду мне никто не готовит; выбегу поесть
куда-нибудь - и тут же обратно домой... Даже спорт выбрал себе - одиночные
заплывы на дальние дистанции! Единственное хобби - пластинки доисторические
с музыкой, о которой сегодня никто и не вспоминает. По работе одиночество
мне необходимо, чтобы сосредоточиться; новых знакомств поэтому и не завожу,
а друзья юности, если какие и остались, в этом возрасте уже все по горло в
своих заботах: раз в полгода встретишь случайно на улице - считай,
повезло... Да что я рассказываю - вам, небось, и самому такая жизнь хорошо
знакома, не так ли?
- Н-ну, в каком-то смысле... - согласился я.
Он добавил себе еще виски, пальцем разболтал в стакане лед и отпил глоток.
- В общем, я тогда очень крепко задумался. Что же делать и как жить дальше.
Что, возможно, я теперь до конца своих дней обречен блевать каждый день в
одиночестве да звонки от идиота выслушивать...
- Ну, завел бы себе женщину постоянную, чтобы рядом все время была!
- И об этом я тоже думал. Все-таки уже двадцать семь за плечами - можно и
остепениться, и семью завести... Только не могу я так! Сдаться так просто?
Да я бы потом всю жизнь себя изводил! Не тот характер, чтобы из-за паршивой
рвоты да звонков от придурка привычки свои ломать и жизнь вверх дном
переворачивать!.. В общем, собрал я все силы - физические, душевные, какие
еще оставались, - и решил противостоять этой гадости до конца...
- Хм-м-м! - протянул я.
- Ну, а вы - как бы ВЫ поступили, господин Мураками?
- Ну, как... Не знаю. Даже примерно не представляю, ей-богу! - ответил я. И
в самом деле, я даже примерно не представлял.
- В общем, как я и сказал, с той ночи в отеле и рвота, и звонки
продолжались. И еще я начал страшно худеть. Вот погодите, сейчас даже точно
скажу... Четвертого июня я весил шестьдесят четыре килограмма. Двадцать
первого - шестьдесят один, а десятого июля - пятьдесят восемь... Пятьдесят
восемь кило! Это при моем-то росте? Одежда на мне уже болталась, как на
вешалке. Штаны на ходу поддерживал, чтобы не потерять...
- Погоди. А ты не пытался тот в голос в трубке на магнитофон записать?
- И тем самым показать ему, что я испугался? Что я паникую и ночами не сплю,
думая, как от него избавиться? Ну, нет! Я так решил: посмотрим, кто первый
сломается! Или я сдохну - или ему надоест... И со рвотой так же: просто
начал считать, будто у меня теперь идеальная, совершенно восхитительная
диета. А что? До крайности организм не истощается: живу себе и работаю так
же, как и всегда... Даже пить снова начал. Утром пива баночку, вечером -
виски, сколько душе угодно. А какая разница? Выпьешь - блюешь, не выпьешь -
тоже блюешь. Так лучше уж пить, все душе легче... В общем, снял я приличную
сумму в банке, пошел и купил отличный костюм по новой фигуре да две пары
брюк. Там же, в магазине, глянул в зеркало, смотрю - а худоба-то мне даже к
лицу! Понимаете? Выходило, что ничего особо ужасного в моей рвоте нет! От
каких-нибудь геморроя или кариеса люди мучаются гораздо сильнее; а что
касается щекотливости темы - так тот же понос обсуждать, согласитесь, куда
неудобнее... Пищу организм раз в день, но усваивал, и кроме потенциальной
возможности раком заболеть, не о чем беспокоиться до самой старости... Да в
Америке таблетки рвотные прописывают желающим похудеть!..
- Ну-ну, и что было дальше? - спросил я. - Четырнадцатого июля и рвота, и
звонки прекратились, так?
- Минутку, сейчас уточним... Ага! В последний раз я блевал четырнадцатого
июля в девять тридцать утра жареным хлебцем, салатом из помидоров и молоком.
А последний анонимный звонок раздался в десять двадцать пять вечера того же
числа. В это время я пил совершенно роскошный бренди - "Сигрэм" особой
выдержки, клиенты презентовали - и слушал "Концерт у Моря" Эррола Гарнера...
Вот видите, господин Мураками, как все-таки здорово, когда есть дневник!
- М-да, удобная штука! - поддакнул я. - И что, после этого вообще все
прошло?
- В том-то и дело - как рукой сняло! Как в том фильме, "Птицы" Хичкока,
помните? - наутро дверь в дом распахивается, а внутри никого, будто и не
было всех этих кошмаров... Ни рвота, ни звонки меня больше не донимали.
Очень скоро я поправился до своих шестидесяти трех кило, а новые костюм и
брюки перекочевали навечно в шкаф. Как сувениры на память о пережитом...
- А этот тип в трубке так ничего нового и не сказал? - спросил я.
Он чуть заметно покачал головой. Но тут же задумался.
- Хотя, впрочем... В последний раз было чуть-чуть по-другому... Вначале он
произнес мое имя. Это как всегда. А потом и говорит: "Вы поняли кто, я
такой?"... Сказал - и молчит. Я тоже не отвечаю, сижу и жду. Так мы молчали
с ним секунд пятнадцать. Ну, а потом он трубку повесил: щелк! - и длинный
гудок пошел...
- Что, прямо так и сказал? "Вы поняли, кто я такой"?
- Именно так, слово в слово. Очень внятно и вежливо. Совершенно незнакомый
человек. По крайней мере, за последние пять лет я никого с таким голосом не
встречал, это факт. Друзья юности? Представить себе не могу, чтобы кто-то из
них мог молчать столько времени, а потом объявиться и мстить непонятно за
что. Никому в жизни я, насколько помню, ничего дурного не сделал. Приличный
человек, среди коллег и знакомых врагов себе не нажил и дурной славой не
пользуюсь. Да и куда уж там, невелика птица... Конечно, по женской части
есть свои слабости, что говорить. Это я признаю. Все-таки двадцать семь лет
на свете прожил, и ангелочка из себя строить не собираюсь... Но всех, кого я
мог бы этим задеть, я знаю как облупленных! По одному голосу сразу бы понял,
кто это...
- И все-таки приличный человек не устраивает в постели конвейер из женщин
своих друзей! - заметил я.
- Другими словами, - оживился он, - вы, господин Мураками, полагаете, что
где-то глубоко в моем сознании - так глубоко, что я и сам не заметил, -
поселился некий комплекс ужасной вины, который, не найдя другого выхода,
проявлялся в виде рвоты с галлюцинациями? Вы об этом говорите?
- Это не я говорю. Это ты говоришь, - поправил я.
- Хм-м-м!.. - протянул он, отхлебнул виски и уставился в потолок.
- А может, все гораздо проще. Муж или любовник очередной твоей девчонки
нанял частного детектива, выследил вас и, чтобы проучить тебя или
припугнуть, заставлял сыщика каждый день звонить тебе по телефону. А рвота -
обычное недомогание, случайно совпавшее с этим по времени, вот и все...
- А что? Обе версии звучат убедительно! - оживился он снова. - Вот что
значит мозги писателя!.. Правда, во втором варианте зависает одна деталь.
Спать-то я с той девчонкой все-таки продолжал! Почему же тогда телефон
перестал звонить? Неувязка получается.
- А может, ему действительно надоело! Или, скажем, деньги кончились, чтобы
дальше сыщика держать... Да что угодно! Все равно это только версии.
Нравится ковыряться в версиях - могу насочинять их тебе хоть сто, хоть
двести! Главное - какую из них ты выберешь, чтобы с нею дальше жить. Ну и,
конечно, чему ты захочешь у всей этой истории научиться...
- Научиться? - переспросил он удивленно. Затем прижал полупустой стакан к
щеке и застыл, размышляя. - Чему же здесь, по-вашему, можно научиться?
- Господи! Да тому, что делать, если все опять повторится! А ну, как в
следующий раз одним месяцем не обойдется? Ведь ты не знаешь, почему оно
началось, почему закончилось, так? Откуда ж тебе знать, что оно не начнется
снова?
- Да ну вас, скажете тоже! - хихикнул он. И тут же помрачнел. - Хм, странно,
однако! Пока вы не сказали, мне и в голову не приходило... Ну, что ТАКОЕ
может вообще повториться... Вы думаете, оно еще раз случится, да?
- Да откуда я знаю? - пожал я плечами.
Какое-то время он молча потягивал виски, то и дело встряхивая стакан, чтобы
скорее растаял лед. Когда же стакан опустел, он со стуком поставил его на
стол, достал из пачки салфетку и шумно высморкался в нее несколько раз
подряд.
- А что, если... - проговорил он наконец. - Случиться-то оно еще случится,
только уже не со мной, а с кем-то другим, а? Вот, хотя бы и с вами, господин
Мураками?.. Почему бы и нет? Наверняка ведь и вы, пусть даже известный
писатель, - тоже не ангел с крылышками?


Мы до сих пор иногда встречаемся с ним, обмениваемся пластинками -
стареньким, "доавангардным" джазом, - пьем виски, болтаем о чем попало. Не
так, чтобы очень часто - два или три раза в год. Сам я дневника не веду, и
сколько раз мы встречались - сейчас уже не припомню. Знаю одно: после того
разговора, слава Богу, ни его, ни меня приступы рвоты и анонимные звонки
пока еще не беспокоили.

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: