отдохнуть? - В голосе Бартоломью раздражение смешалось с равными частями
агонии и терпеливости. Генри покачал головой: он сделал шаг, на мгновение
закачался, затем снова вошел в ритм.
Он сделал глубокий вдох. Это была ошибка - огонь взвился вверх, чуть
не удушил его, медленно вернулся назад, в уютную постель из раскаленных
углей. Это было неплохо. Это согревало его. Но колено... Как долго может
идти человек на сломанной ноге? Существовал только один способ найти
ответ.
Потом он сидел, повернувшись спиной к метели, подперев больное
колено. Боль стучала далекими глухими ударами, словно резиновый молоточек
врача по деревянному протезу. Бартоломью что-то делал с его ногой. Капитан
почувствовал острую боль от укола.
Красный снег рассекали черные тени высоких деревьев.
- Мы сделаем здесь привал, здесь можно хоть как-то укрыться, - сказал
Бартоломью. Он поджаривал на крошечном костре покрытое чешуей причудливое
существо с клювом и мясистым хвостом.
- Это какой-то родственник тех кроликоподобных животных, которых я
застрелил еще возле портала. Я уверен, оно окажется съедобным. Жаль, что
оно пахнет, как горящий бутадион.
Генри, не отрываясь, смотрел на маленькие голубоватые язычки пламени.
Это был запоминающийся день. Он шел, падал, поднимался, шел...
- По-моему, готово, капитан, - Бартоломью снял тушу с вертела,
отрезал кусок, передал его Генри. - Думаю, с охотой теперь все будет в
порядке, этих ребят здесь будет полно. Я убил трех, хочу их заморозить про
запас.
Умница. Продолжай заниматься пропитанием. Двадцать тысяч футов - это
четыре мили, если напрямик. Учтем, что угол подъема в среднем составляет
тридцать градусов... а в квадрате плюс в квадрате, назовем это
девятимильным переходом к перевалу. Ну что ж, это, может быть, и
получится. Все будет зависеть от глубины снега, ветра, незамеченных
расщелин, лавин, снежной слепоты и маленьких неприступных скал, всего на
несколько дюймов выше того, что может перепрыгнуть человек...
Лучше сказать ему, что надо сделать несколько кошек - из чего? И как
ему сказать? Вытаптывать буквы на снегу?
Мясо было хорошим - немногим похожим не черепаху, только нежнее. Соли
не было, не было сливочного масла, серебра, салфеток, тонкого стекла и
фарфора, не было свечей и вина...
- Еще, капитан? Довольно вкусно, правда? Интересно, легко было бы
разводить этих животных с целью продажи? Просто загадка, чем они живут.
Здесь ничего нет, кроме скал и льда...
Бартоломью болтал и болтал. Генри слушал его вполуха, мысли его
разбрелись в разные стороны. Старик Бартоломью, соблюдет ли он соглашение,
если Лэрри все-таки вернется с заявкой на участок? Как плохо, что там нет
Амоса, он бы отстаивал интересы Дульчии. Он так сильно хотел отправиться
сюда. Бедный Амос. А может быть, ему в этом повезло. Его смерть не была
легкой. Но несколько последних недель оставили Генри такие воспоминания,
без которых можно было бы обойтись.
- Сейчас нам пора укладываться спать. У нас длинный день впереди.
Генри кивнул, сумел сдвинуться с места, проползти три фута к
крошечной палатке. Бартоломью помог ему забраться внутрь. Господи, как она
воняла! Но палатка ослабляла силу ветра и преграждала дорогу снегу.
Капитан натянул свое меховое одеяло, улегся. ТАК ВОТ КАКОВ КОНЕЦ! ТЫ
ОБЕДАЕШЬ И ЛОЖИШЬСЯ СПАТЬ... Генри закрыл глаза. ТАК ОНО И БЫЛО...
Пахло жженой резиной, и на мгновение Генри снова оказался в городе на
маленькой окраинной планете, которая называлась Нортроян... Он стоял в
тенистом дворе кабачка и смотрел, как рабочий наваривает новые покрышки на
изношенные колеса маленького, двухместного красного автомобиля, на котором
он и Дульчия приехали из порта...
- Капитан, завтрак почти готов, - силуэт Бартоломью проступал на фоне
бледного света, проникавшего через прорезь в палатке. Холод вцепился в нос
Генри, как щипцы. Он шевельнулся, острая боль пронзила каждую мышцу.
ДОКТОР ПРОПИСЫВАЕТ ПАЦИЕНТУ ДЛИТЕЛЬНЫЕ, УКРЕПЛЯЮЩИЕ ПРОГУЛКИ ПЕШКОМ,
НА ОТКРЫТОМ ВОЗДУХЕ; БЛАГОДАРЯ ИМ ОН ПОЙМЕТ, КАК ЧУВСТВУЕТ СЕБЯ МУМИЯ,
КОТОРУЮ РАЗВЕРНУЛИ В МОРОЗИЛЬНОЙ КАМЕРЕ.
Он лежал, прислушиваясь к ударам своего сердца, своему хриплому
дыханию. Итак, все еще жив. Генри сделал пробное движение ногой. Свежая,
отчетливая боль взметнулась вверх. О да, он действительно жив. Это шло
вразрез с программой. Когда человек почти мертвый и у него больше
полузалеченных ран, чем в среднем бывает из-за несчастных случаев за год
по городу, недоедающий и плохо одетый, проводит целый день, перенапрягаясь
при минусовой температуре, а затем ложится в снег спать, предполагается,
что он, по крайней мере, замерзнет.
А вместо этого он жив, проснулся, и по-прежнему мертвым грузом висит
на шее Бартоломью, тогда как время, которого едва достаточно для того,
чтобы здоровый человек успел пройти такой путь, иссякает.
Генри сделал глубокий вдох, грудь послушно откликнулась острой
мучительной болью. Он подсунул под себя руки, сел. На мгновение голова
пошла кругом; огонь в груди вспыхнул с новой силой. Капитан покатился,
выбрался из палатки, и сразу же ледяные пальцы порывистого утреннего ветра
вцепились в него. Еда пахла получше; он начал привыкать к зловонному
запаху. Помогало то, что Генри знал, какова она на вкус; как в случае с
сыром. Капитан набрал полный рот снега, подождал пока он растает, стечет
по горлу вниз. Бартоломью протянул ему кусок мяса. Генри впился в него
зубами. Мясо было подгоревшим и застывшим внутри. Он жадно съел его.
- Я спал на ломтях, приготовленных для завтрака, - весело сказал
Бартоломью. - Не хотел, чтобы они замерзли. Мы рано выступаем. Солнце
взойдет только через полчаса.
Жизнь чертовски извращенная штука. Если бы сразу же за следующим
подъемом его ждала награда: хорошенькая девушка, банковский счет, отпуск,
оплата всех расходов...
Он бы рухнул замертво в сотне ярдов от пещеры.
Но единственное, что было впереди, это двенадцать сотен миль пустыни,
ну, может быть, сейчас только одиннадцать сотен и девяносто пять. А он
сможет продержаться еще час или два, или три, растягивая угасающую жизнь.
- Ветер дует нам в спину, - сказал Бартоломью. - Конечно, это немного
поможет, но мне кажется, что он принесет более холодную погоду. По-моему,
уже сейчас около тридцати градусов мороза. Думаю, что еще пара градусов не
имеет большого значения.
ДА, БОЛЬШОГО НЕ ИМЕЕТ. ТОЛЬКО ЗАМОРОЗИТ ТЕБЯ НА ХОДУ МЕЖДУ ДВУМЯ
ШАГАМИ; УБЬЕТ ОБНАЖЕННУЮ КОЖУ БЫСТРЕЕ, ЧЕМ ДЮЖИНА НЕОСЛАБЛЕННЫХ МЕГАКЮРИ.
НО, ВОЗМОЖНО, ЭТО УПРОСТИТ ДЕЛО; БЫСТРАЯ СМЕРТЬ ВСЕГДА БЫЛА ВЕСЕЛЕЕ, ЧЕМ
ЭТО ПОДДРАЗНИВАНИЕ.
Бартоломью сложил палатку, надел на плечи свой мешок и подошел к
Генри.
Этот чертов дурак еще скалится.
- Сегодня у нас будет хороший денек, капитан. У меня предчувствие.
Он взял Генри под руку, тот оттолкнул его и сам встал на ноги. Какого
черта мальчик должен тратить силы, поддерживая его, сохраняя ему остатки
убывающей жизненной энергии? Как будто он вовсе не хочет умирать...
Позже он понял, что так и было. И не то, чтобы появилась какая-то
надежда: количество миль было бесконечным; с холодом состоялось лишь
поверхностное знакомство. И если бы сейчас им встретился какой-нибудь
водонепроницаемый Св.Бернард с ожерельем из чудес вокруг шеи...
Он все равно остался бы немым, одноглазым калекой, безжалостно
изувеченным, с ужасными шрамами, потерявшим много необходимых органов.
Человек в таком состоянии не захотел бы жить, даже если бы он и не зависел
ни от кого. Это достаточно ясно. Почему же тогда он шел и шел вперед,
опустив голову и надвинув на лицо вонючий капюшон, сцепив от боли зубы,
почему мысли о еде, теплой постели и блаженном отдыхе мучили его, как
насмешливые бесята?
Время утратило свое значение. Существует бесконечность бесконечностей
внутри бесконечности; и бесконечность вечностей внутри вечности. Вечность
прошла, пока он выздоравливал; потом он лежал в снегу, одурев от
усталости, затем краткое, острое ощущение пищи, затем снова вечность.
Солнце стояло высоко, бледный диск в сияющем небе; потом оно висело
на западе, разбрасывая холодный свет без малейшего намека на тепло, и было
меньше, чем ему следовало бы и слегка не того цвета. Бартоломью суетился,
разводил костер, болтал.
- ...по моим оценкам добрых двенадцать миль. А горы ближе, чем мы
думали. Воздух непрозрачный. Из-за этого кажется, что все дальше, чем на
самом деле. Мы почти добрались до подножия, последний час мы уже шли
немного в гору.
Голос включался и выключался.
- ...вы согласны, капитан?
Мальчик все еще задавал вопросы оракулу - хромому, изувеченному,
полуслепому оракулу, умирающему у него на глазах.
КОНЕЧНО. ВСЕ, ЧТО БЫ ТЫ НИ ГОВОРИЛ, НЕ ИМЕЕТ ЗНАЧЕНИЯ. ПОШЛИ.
Генри глотнул, поднялся на ноги, сердито вырвался, когда Бартоломью
попытался помочь ему надеть рюкзак. Юноша двинулся вперед, проваливаясь в
глубоком снегу. Генри последовал за ним.
Вершина маячила над ними, закрывая небо. Ветер снова изменился и
теперь дул с запада, поперек склона, неся с собой острые градины. Сугробы
здесь были глубже, сухие, как из пудры, расплывавшиеся под ногами, как
пыль в пустыне; каждый шаг отправлял вниз маленькую лавину.
Впереди шагал Бартоломью, длинноногий, высокий, он взбирался на
склон, как олень, и ждал, пока Генри дотащится до него.
- Капитан, мне не нравятся тучи, - крикнул он. - У них какой-то
желтоватый оттенок. Боюсь, что это к сильному снегу... И очень быстро
темнеет...
Генри поравнялся с ним и пошел вверх, не останавливаясь. Перед ним
лежал длинный склон, белый, гладкий, в пятнах голубых теней, стрелой
поднимавшийся к вершине перевала. К чему тратить время на пустые разговоры
о погоде? Просто иди вверх, вверх, в холод, в разреженный воздух, не думая
ни о чем, кроме того, что, либо ты дойдешь до вершины, либо умрешь здесь.
Он упал, Бартоломью стал тянуть его за руку. Генри встал на
четвереньки, с трудом поднялся на ноги. Нельзя допускать, чтобы мальчик
тратил силы попусту. Он должен идти вперед... Так долго, как только
сможет... идти, пока не разорвется выскакивающее из груди сердце. Может
быть, в один прекрасный день их тела найдут, глубоко вмерзшими в голубой
лед, отлично сохранившиеся, молчаливое воспоминание о старых днях, давних
временах, когда люди голыми руками пытались укротить чужой мир...
Он снова упал. Руки Бартоломью потянулись к нему. Ветер выл, унося
слова юноши. Генри покачал головой, тяжелый, мокрый снег залепил ему рот,
зрячий глаз. Он оттолкнулся ногами от выступа, прополз еще фут. Так было
легче. Уклон был крутым. Он вытянул руку и искалеченную клешню, подобрал
под себя ноги. Еще фут. Где теперь Лэрри? Умница. Больше не тратит силы
попусту. Ушел вперед... Теперь можно отдохнуть...
Бартоломью вернулся, потянул его за руку. Опять за свое...
По-прежнему намерен тащить мертвеца через гору. Нельзя допускать, чтобы
мальчик изматывался из-за него... Умирай, тело... Умирай и дай нам обоим
отдохнуть.
Он не мог вспомнить, зачем была необходима операция. Она длилась уже
так долго. Действие обезболивающего средства заканчивалось и он
чувствовал, как врезается в него скальпель, врезается в глаз...
Нет, в колено. Они вырезали его, а теперь на его место наварили
стальной сустав. Идиоты. Нельзя наваривать сталь на плоть. И газ, которым
он дышал: от электрода вспыхнул огонь; газ горел и он вдыхал бледное
пламя, голубой огонь, который выжигал ему грудь...
