Станислав Лем.
Два молодых человека
Перевод с польского: Ариадна Громова
Сканирование и проверка: Несененко Алексей tsw@inel.ru 31.01.1999
Перевод с польского Ариадны ГРОМОВОЙ
Белый дом над ущельем казался пустым.
Солнце уже не жгло, грузное, красное, оно висело средь
облаков, маленьких золотых пожарищ, остывающих до
красноватого накала, а небо от края до края наливалось
бледной зеленью такого неземного оттенка, что когда утихал
ветер, то казалось мгновение это перейдет в вечность.
Если бы кто-нибудь стоял в комнате у открытого окна, он
видел бы скалы ущелья в их мертвой борьбе с эрозией, которая
миллионами бурь и зим терпеливо прощупывает слабые места,
способные рассыпаться щебнем и то романтически, то
насмешливо превращает упрямые горные вершины в развалины
башен или в искалеченные статуи. Но там никто не стоял;
солнце покидало дом, каждую комнату порознь, и словно
напоследок заново открывало все, что там находилось^ вещи
внезапно озарялись и в этом фантастическом отсвете казались
предназначенными для целей, о которых никто еще не грезил.
Сумрак смягчал резкие грани скал, открывая в них сходство со
сфинксами или грифами превращал бесформенные провалы в
глаза, оживленные взглядом, и эта неуловимая спокойная
работа с каменными декорациями создавала все новые эффекты -
хоть эффекты эти и становились все более иллюзорными, ибо
сумрак постепенно отнимал цвета у земли, щедро заливая
глубины фиолетовой чернью, а небо - светлой зеленью. Весь
свет словно возвращался на небеса, и застывшие косогоры
облаков отнимали остатки сияния у солнца, перечеркнутого
черной линией горизонта. Дом снова становился белым - это
была призрачная, зыбкая белизна ночного снега; последний
отблеск солнца долго таял на небосклоне.
Внутри дома было еще не совсем темно; какой-то
фотоэлемент, не вполне уверенный, настала ли пора, включил
освещение, но это нарушало голубую гармонию вечера, и
освещение немедленно погасло. Но и за этот миг можно было
увидеть, что дом не безлюден. Его обитатель лежал на
гамаке, запрокинув голову, на волосах у него была
металлическая сеточка, плотно прилегающая к черепу, руки он
по-детски прижимал к груди, будто держал в них нечто
невидимое и драгоценное; он учащенно дышал, и его глазные
яблоки поворачивались под напряженно сомкнутыми веками. От
металлического щитка сетки плыли гибкие кабели,
подсоединенные к аппарату, который стоял на трехногом
столике, тяжелый, словно выкованный из шероховатого серебра.
Там медленно вращались четыре барабана в такт зеленовато
мигающему катодному мотыльку, который, по мере того как
сгущалась тьма, из бледно-зеленого призрачного мерцания
превращался в источник света, четким контуром обводящего
лицо человека.
Но человек ничего об этом не знал - он давно уже был в
ночи. Микрокристаллики, зафиксированные в ферромагнитных
лентах, посылали по свободно свисающим кабелям в глубину его
мозга волны импульсов, и импульсы эти рождали образы,
воспринимаемые всеми чувствами. Для него не существовало ни
темного дома, ни вечера над ущельем, он сидел в прозрачной
головке ракеты, мчавшейся меж звездами к звездам, и, со всех
сторон охваченный небом, смотрел в галактическую ночь,
которая никогда и нигде не кончается. Корабль летел почти
со световой скоростью, поэтому многие звезды возникали в
кольцах кровавого свечения, и обычно невидимые туманности
обозначались мрачным мерцанием. Полет ракеты не нарушал
неподвижности небосвода, но менял его цвета, звездное
скопление впереди разгоралось все более призрачной
голубизной, другое же, оставшееся за кормой, багровело, а те
созвездия, что находились прямо перед кораблем, постепенно
исчезали, будто растворяясь в черноте; два круга ослепшего
беззвездного неба - это была и цель путешествия, видимая
лишь в ультрафиолетовых лучах, и солнечная система,
оставшаяся за выхлопами пламени, невидимая теперь и в
инфракрасной части спектра.
Человек улыбался, ибо корабль был старый, и поэтому его
наполнял шорох механических крыс, которые пробуждаются к
жизни лишь в случае необходимости - когда неплотно
закрываются вентили, когда индикаторы на щите реактора
обнаруживают радиоактивную течь или микроскопическую потерю
воздуха. Он сидел неподвижно, утонув в своем кресле,
неестественно громадном, словно трон, а бдительные
четвероногие сновали по палубам, шаркали в холодных втулках
опустевших резервуаров, шуршали в кормовых переходах, где
воздух жутко мерцал от вторичного излучения, добирались до
темного нейтринного сердца реактора, где живое существо не
продержалось бы и секунды. Беззвучные радиосигналы
рассылали их по самым дальним закоулкам - там крысы что-то
подтягивали, там - уплотняли, и корабль был весь пронизан
шелестом их вездесущей беготни, они неустанно семенили по
извилинам переходов, держа наготове щупальца - инструменты.
Человек, по горло погруженный в пенистое пилотское
кресло, обмотанный, как мумия спиралями амортизации,
опутанные тончайшей сетью золотых электродов, следящих за
каждой каплей крови в его теле лежал с закрытыми глазами,
перед которыми мерцал звездный мрак, и улыбался - потому что
полет должен был тянуться еще долго, потому что он
чувствовал, напрягая внимание, длинный китообразный корпус
корабля, который вырисовывала перед его слухом, будто
выцарапывая контуры на черном стекле, беготня электронных
созданий. Никак иначе он не мог бы увидеть весь корабль
целиком, вокруг не было ничего, кроме неба - черноты,
набухшей сгустками инфракрасной и ультрафиолетовой пыли,
кроме той предвечной бездны, к которой он стремился.
А в то же самое время другой человек летел - но уже
вправду - в нескольких парсеках над плоскостью Галактики.
Пространство штурмовало немыми магнитными бурями
бронированную оболочку корабля, она уже не была такой
гладкой, такой незапятнанно чистой, как давным-давно, когда
корабль стартовал, стоя на колонне вспененного огня.
Металл, самый прочный и стойкий из всех возможных, медленно
таял под бесчисленными атаками пустоты, которая, прилипая к
непроницаемым стенкам корабля, таким земным, таким реальным,
обсасывала его отовсюду, и он испарялся, слой за слоем,
незримыми облаками атомов; но броня была толстая, созданная
на основе знаний о межзвездном пространстве, о магнетических
водопадах, о водоворотах и рифах величайшего из всех океанов
- океана пустоты.
Корабль молчал. Он словно умер. По многомильным его
трубопроводам мчался жидкий металл, но каждый их изгиб,
каждая излучина были взращены в теплом нутре земных
Вычислителей, были заботливо избраны из сотен тысяч
вариантов, проверены неопровержимыми расчетами, так чтобы ни
в одном их участке, ни в одном стыке не зазвучал опасный
резонанс. В силовых камерах извивались узловатые жилы
плазмы этой мякоти звезд, плазма напряженно билась в
магнитных оковах и, не касаясь зеркальных поверхностей
которые она мгновение превратила бы в газ извергалась
огненным столбом за кормой. Эти зеркала пламени, оковы
солнечного огня сосредоточивали всю мощь, порожденную
материей на грани самоуничтожения, в полосе света, которая
вылетала из корабля, словно меч, выхваченный из ножен.
Все эти механизмы для укрощения протуберанцев имели свою
земную предысторию, они долго дозревали в пробных полетах и
умышленных катастрофах, которым сопутствовало то
спокойно-одобрительное, то испуганно-удивленное мерцание
катодных осциллографов, а большая цифровая машина,
вынужденная разыгрывать эти астронавтические трагедии,
оставалась неподвижной, и лишь тепло ее стен, ласково
греющее руки, как кафельная печь, говорило дежурному
программисту о мгновенных шквалах тока, соответствующих
векам космонавтики.
Огненные внутренности корабля работали бесшумно. Тишина
на борту ничем не отличалась от галактической тишины.
Бронированные окна были наглухо закрыты, чтобы в них не
заглянула ни одна из звезд, багровеющих за кормой или
голубеющих впереди. Корабль мчался почти так же быстро, как
свет, и тихо, как тень, - будто он вообще не двигался, а вся
Галактика покидала его, уходя в глубину спиральными извивами
своих рукавов, пронизанных звездной пылью.
От индикаторов оболочки, от толстых латунных крышек
счетчиков, от измерительных камер тянулись тысячи серебряных
и медных волокон, сплетались под килем, как в позвоночнике,
в плотные узлы, по которым ритмы, фазы, утечки,
перенапряжения, превращаясь в потоки сигналов, мчались к
передней части корабля, на доли секунды задерживаясь в
каждом из встречных реле.
То, что в огнеупорном нутре кормы было звездой,
распластанной под давлением невидимых полей, в блоках
информационного кристалла становилось сложным танцем атомов,
молниеносными па балета, который разыгрывался в пространстве
величиной с мельчайшую пылинку. Впаянные в наружную броню
глаза фотоэлементов искали ведущие звезды, а вогнутые
глазницы радаров следили за метеорами. Внутри балок и
шпангоутов, распирающих закругленные стены, несли бессменную
вахту вдавленные в металл гладкие кристаллы - каждое
растяжение, каждый поворот и нажим они превращали в ток,
словно в электронный стон, которым они точно и немедленно
докладывали о том, какое напряжение испытывает громада
корабля и сколько она еще может выдержать. А золотые
мурашки электронов днем и ночью неутомимо обрисовывали своим
танцем контуры корабля. Внутри корабля всевидящий
электронный взгляд наблюдал за трубопроводами,
перегородками, насосами, и их отражения становились
пульсацией ионных облачков в полупроводниках. Так со всех
сторон корабля знаки беззвучного языка стекались к рулевой
рубке. Там, под полом, защищенным восемью слоями изоляции,
они достигали своей цели, впадая в нутро главной цифровой
машины - темного кубического мозга.
Мерно вращались круговороты ртутной памяти, холостой
пульсацией тока свидетельствовали о своей неустанной
готовности контуры противометеоритной защиты, соседние
цифровые центры, действуя в предельной точности абсолютного
нуля, следили за каждым вздохом человека, за каждым ударом
его сердца. А в самом сердце механизма притаились, выжидая,
программы для маневра, для наведения на цель, программы для
аварий и для величайшей опасности - вместе с теми, которые
давным-давно были пущены в ход лишь на время старта, а
теперь ждали долгие годы, пока придет пора проснуться и
начать действовать уже в обратном порядке - во время
приземления. Все эти сложные, неутомимо бодрствующие
устройства можно было растереть между пальцами, словно
пыльцу бабочки, - и все же судьба человека и корабля
решалась тут, среди атомов.
Черный электронный мозг был холоден и глух, как глыба
хрусталя, но малейшая неясность, задержка поступающих
сигналов вызывала ураган вопросов, которые мчались в самые
дальние закоулки корабля, а оттуда длинными сериями вылетали
ответы. Информация сгущалась, кристаллизовалась,
наполнялась смыслом и значимостью; в пустоте, среди
зеленоватых щитов секундомеров стремительно возникали
красные или желтые буквы важных сообщений...
Но человек, лежащий в пилотском кресле, не читал этих
сообщений. Он сейчас ничего не знал о них. Пестрая мозаика
букв, которые заботливо сообщали ему о происшествиях в
космическом полете, бесплодно озаряла разноцветными
вспышками его спокойное лицо. Он не торопился читать
ежедневную сводку - у него в запасе были долгие годы. Его
губы чуть шевелились от медленного, спокойного дыхания,
будто он собирался улыбнуться. Голова его удобно опиралась
на спинку кресла, металлическая сетка, прижатая к волосам,
прикрывала часть лба, гибкий тонкий кабель соединял ее с
плоским аппаратом, будто высеченным из глыбы шероховатого
серебра.
Он не знал в этот миг, что летит к звездам, - не помнил
об этом. Он сидел на краю высокого обрыва, его поношенные
парусиновые брюки были перепачканы каменной пылью, он
чувствовал, как прядь волос, взлохмаченных ветром, щекочет
ему висок, и смотрел на большое ущелье под знойным небом, на
