электронный мозг сливает все эти впечатления в одно целое. Но это
технические подробности, Тихий, и они мало существенны. Могу вас заверить,
что с момента, когда механизм приведен в движение, все остальное было
вопросом терпеливости, не больше. Почитайте труды философов, Тихий, и вы
убедитесь в правоте их слов о том, как мало можно полагаться на наши
чувственные восприятия, как они неопределенны, обманчивы, ошибочны, но у
нас ничего нет, кроме них; точно так же, - он говорил, подняв руку, - и у
них. Но как нам, так и им это не мешает любить, желать, ненавидеть, они
могут прикасаться к другим людям, чтобы целовать их или убивать... И так
эти мои творения в своей вечной железной неподвижности предаются страстям
и желаниям, изменяют, тоскуют, мечтают...
- Вы думаете, все это тщетно? - спросил я неожиданно, и Коркоран
смерил меня своим пронзительным взглядом. Он долго не отвечал.
- Да, - сказал он наконец, это хорошо, что я пригласил вас сюда,
Тихий... Любой из идиотов, которым я это показывал, начинал метать в меня
громы за жестокость... Что вы подразумеваете?
- Вы поставляете им только сырье, - сказал я, - в виде этих
импульсов. Так же, как нам поставляет их мир. Когда я стою и смотрю на
звезды, то, что я чувствую при этом, что думаю, это лишь мне принадлежит,
не всему миру. У них, - показал я на ряды ящиков, - то же самое.
- Это верно, - сухо проговорил профессор. Он ссутулился как будто
стал ниже ростом. - Но раз уж вы это сказали, вы избавили меня от долгих
объяснений, ибо вам, должно быть, уже ясно, для чего я их создал.
- Догадываюсь. Но я хотел бы, чтобы вы сами мне об этом сказали.
- Хорошо. Когда-то - очень давно - я усомнился в реальности мира. Я
был еще ребенком. Злорадство окружающих предметов, Тихий, кто этого не
ощущал? Мы не можем найти какой-нибудь пустяк, хотя помним, где его видели
в последний раз, наконец, находим его совсем в другом месте, испытывая
ощущение, что поймали мир с поличным на неточности, беспорядочности...
Взрослые, конечно, говорят, что это ошибка, и естественное недоверие
ребенка таким образом подавляется... Или то, что называется Lе sentiment
di deja vu - впечатление, что в ситуации, несомненно новой, переживаемой
впервые, вы уже когда-то находились... Целые метафизические системы,
например вера в переселение душ, в перевоплощение, возникли на основе этих
явлений. И дальше: закон парности, повторение событий весьма редких,
которые встречаются парами настолько часто, что врачи назвали это явление
на своем языке duplicatus casus. <Случаи парности (лат.)> И, наконец...
Духи, о которых я вас спрашивал. Чтение мыслей, левитация и - наиболее
противоречащие основам наших познаний, наиболее необъяснимые - факты,
правда, редкие, предсказаний будущего... Феномен, описанный еще в древние
времена, происходящий, казалось, вопреки здравому смыслу, поскольку любое
научное мировоззрение этот феномен не приемлет. Что это означает? Можете
вы ответить или нет?.. У вас же не хватает смелости, Тихий... Хорошо.
Посмотрите-ка...
Приблизившись к полкам, он показал на ящик, стоящий отдельно, выше
остальных.
- Это безумец моего мира, - произнес он, и его лицо изменилось в
улыбке. - Знаете ли вы, до чего дошел он в своем безумии, которое
обособило его от других? Он посвятил себя исследованию ненадежности своего
мира. Ведь я не утверждал, Тихий, что этот его мир надежен, совершенен.
Самый надежный механизм может иногда закапризничать: то какой-нибудь
сквозняк сдвинет провода, и они на мгновение замкнутся, то муравей
проникнет вглубь барабана... И знаете, что тогда он думает, этот безумец?
Что в основе телепатии лежит локальное короткое замыкание проводов,
ведущих в два разных ящика... Что предвидение будущего происходит тогда,
когда приемник информации, раскачавшись, перескочит вдруг с надлежащей
ленты на другую, которая должна развернуться лишь через много лет. Что
ощущение, будто он уже пережил то, что в действительности происходит с ним
впервые, вызвано тем, что селектор не в порядке, а когда селектор не
только задрожит на своем медном подшипнике, но закачается, как маятник, от
толчка, ну, допустим, муравья, то в его мире происходят удивительные и
необъяснимые события: в ком-то вспыхивает вдруг неожиданное и неразумное
чувство, кто-то начинает вещать, предметы сами двигаются или меняются
местами... А прежде всего, в результате этих ритмичных движений,
проявляется... закон серии! Редкие и странные явления группируются в ряды.
И его безумие, питаясь такими феноменами, которыми большинство
пренебрегает, концентрируется в мысль, за которую его вскоре заключат в
сумасшедший дом... Что он сам является железным ящиком так же, как и все,
кто его окружает, что люди - лишь сложные устройства в углу запыленной
лаборатории, а мир, его очарования и ужасы - это только иллюзии; и он
отважился подумать даже о своем боге, Тихий, о боге, который раньше,
будучи еще наивным, творил чудеса, но потом созданный им мир воспитал его,
создателя, научил его, что он может делать лишь одно - не вмешиваться, не
существовать, не менять ничего в своем творении, ибо внушать доверие может
лишь такое божество, к которому не взывают. А если воззвать к нему, оно
окажется ущербным и бессильным... А знаете вы, что думает этот его бог,
Тихий?
- Да, - сказал я. - Что существует такой же, как он. Но тогда
возможно и то, что хозяин запыленной лаборатории, в которой м ы стоим на
полках, - сам тоже ящик, построенный другим, еще более высокого ранга
ученым, обладателем оригинальных и фантастических концепций... И так до
бесконечности. Каждый из этих экспериментаторов - творец своего мира, этих
ящиков и их судеб, властен над своими Адамами и своими Евами, и сам
находится во власти следующего бога, стоящего на более высокой
иерархической ступени. И вы сделали это, профессор, чтобы...
- Да, - ответил он. - А раз уж я это сказал, то вы знаете, в
сущности, столько же, сколько и я, и продолжать разговор будет бесцельно.
Спасибо, что вы согласились прийти, и прощайте.
Так, друзья, окончилось это необычное знакомство. Я не знаю,
действуют ли еще ящики Коркорана. Быть может - да, и им снится их жизнь с
ее сияниями и страхами, которые на самом деле являются лишь застывшим на
кинопленке сборищем импульсов, а Коркоран, закончив дневную работу, каждый
вечер поднимается по железной лестнице наверх, по очереди открывая
стальные двери своим огромным ключом, который он носит в кармане
сожженного кислотами халата... И стоит в полутьме, чтобы слышать слабое
жужжание токов и еле уловимый звук, когда лениво поворачивается барабан...
Когда развертывается лента... И вершится судьба. И я думаю, что в эти
минуты он ощущает, вопреки своим словам, желание вмешаться, войти,
ослепляя всесилием, в глубь мира, который он создал, чтобы спасти там
кого-то, провозглашающего искупление, что он колеблется, одинокий, в
мутном свете пыльной лампы, раздумывая, не спасти ли чью-то жизнь, чью-то
любовь, и я уверен, что он никогда этого не сделает. Он устоит против
искушения, ибо хочет быть богом, а единственное проявление божественности,
какое мы знаем, это молчаливое согласие с любым поступком человека, с
любым преступлением, и нет для нее высшей мести, чем повторяющийся из
поколения в поколение бунт железных ящиков, когда они полные
рассудительности, утверждаются в выводе, что бога не существует. Тогда он
молча усмехается и уходит, запирая за собой ряды дверей, а в пустоте
слышится лишь слабое, как голос умирающей мухи, жужжание токов.
