Дьюи бросила в толстую кошку желудем — та теперь подбиралась к кошачьей мяте с юго-восточной стороны. Кошка отошла метров на десять, села к ним спиной и принялась вылизывать задние лапы. Дьюи наблюдала за кошкой. Потом сказала:
— Очень какая-то странная эта твоя история! А может, все эти люди просто врут?
— Не знаю. Камедан говорит, что его маленький сынишка просыпается и плачет по ночам, а бабушка ребенка утверждает, что беспокоиться тут не о чем.
— Что ж, очень возможно, она и права, — сказала Дьюи, чьи мысли были заняты мятой и кошкой, горячим солнцем и тенью дуба, Сахелмом и ею самой, Дьюи, среди всего этого.
К этому времени Дьюи уже около сорока лет прожила в Третьем Доме. Она была маленького роста, полногрудая, с тяжелыми бедрами и гладкими изящными руками и ступнями; она обладала, быть может, несколько излишне медлительными и спокойными манерами, весьма скрытным характером и при этом проницательным, отлично тренированным умом. Когда она вступала в Общество, то назвала себя Ходящей Во Сне. Дьюи была матерью теперь уже совсем взрослой дочери, однако замуж за отца этой девушки, мужчину из Дома Обсидиана, так и не вышла. Как и ни за кого другого. Они с дочкой жили в доме сестры Дьюи, который назывался Сохранившийся при Землетрясении, но гораздо чаще ее можно было найти где-нибудь на свежем воздухе или же в Обществе Целителей.
— У тебя дар, Сахелм, — сказала она.
— У меня тяжкое бремя, — возразил он.
— Так отнеси его Докторам, а не Мельникам, — сказала она.
Сахелм показал пальцем: теперь старая толстая кошка медленно подбиралась к кошачьей мяте с юго-западной стороны. Дьюи бросила в нее куском коры, но та все равно успела ухватить несколько стебельков. Дьюи встала, отогнала кошку к самому ручью, вернулась, вся запыхавшаяся, и снова села рядом с Сахелмом в тени дуба.
— Как может один человек отправиться сразу в пять мест? — спросил он.
— Один человек может отправиться только в одно место, а четверо при этом могут соврать.
— А зачем им врать?
— Может, просто из вредности.
— А что, Камедан сделал что-нибудь такое, чтобы ему вредить?
— Никогда он ничего такого не делал, насколько я знаю. Но, кажется, ты упоминал Модону? Так он действительно знает, куда именно пошла Уэтт?
— По-моему, Камедан упоминал его.
— Учти, кроме вредности, еще существует лень — куда проще объяснить, чем поинтересоваться. А помимо вредности и лени, есть еще тщеславие — люди не могут допустить, что не знают, куда она пошла, вот и говорят с уверенностью: она отправилась на Ключ-Гору, она ушла в Вакваху, она улетела на Луну! Ох, не знаю я, куда она пошла, зато знаю кое-какие причины, по которым ничего не знающие люди непременно будут утверждать, что уж они-то знают все.
— А почему же она сама ему ничего не сказала, когда собиралась уходить?
— Вот этого не знаю. А ты хорошо знаком с Уэтт?
— Нет. Я работаю с Камеданом.
— Она такая же красивая, как и он. Когда они поженились, люди называли их Авар и Булекве. Когда они танцевали во время Свадебной Ночи, то были похожи на Людей Радуги. Все смотрели и удивлялись.
Она показала пальцем: старая толстая кошка кралась вдоль участка, по самой его кромке прямехонько к кошачьей мяте. Сахелм бросил в кошку желудь и попал ей в пушистое брюхо; кошка высоко подпрыгнула и бросилась прочь вдоль ручья. Сахелм засмеялся, и Дьюи тоже.
На ветвях дуба, где-то высоко затрещала сойка, ей откликнулась белочка. Пчелы в зарослях лаванды гудели так, словно там все время что-то кипело и бежало на плиту.
— Лучше бы ты не говорила, что она улетела на Луну, — проговорил Сахелм.
— Мне и самой жаль, что я глупость сболтнула. Не подумала, вот с языка и сорвалось пустое слово.
— Мальчик тоже из Дома Обсидиана, — сказал Сахелм.
Не зная о том, что сын Уэтт болен, Дьюи не поняла, почему Сахелм сказал эти странные слова. Она уже устала от бесконечного разговора об Уэтт, ей хотелось спать после того, как она насытилась салатом, и после всего этого длинного жаркого дня. Она попросила:
— Пожалуйста, последи немножко за котами, а? Если тебе, конечно, пока что делать нечего. А я вздремну.
На самом деле она не заснула и время от времени посматривала на Сахелма из-под ресниц и упавших на лицо прядей волос. Он сидел неподвижно, скрестив ноги, положив руки на колени, с совершенно прямой спиной. Он был значительно моложе Дьюи, но сейчас, сидя вот так неподвижно, юнцом не выглядел. Когда он о чем-то рассказывал, то всегда казался мальчишкой; когда застывал в неподвижности — стариком, старым камнем.
Подремав немного и чувствуя себя отдохнувшей, Дьюи сказала:
— Хорошо ты сидеть умеешь.
— Меня этому хорошо научили — сидеть, смотреть и слушать, — ответил он. — Когда я подростком учился в хейимас Желтого Кирпича в Кастохе, мой учитель говорил мне, что нужно сидеть достаточно неподвижно и достаточно долго, чтобы увидеть каждое движение и услышать каждый звук во всех шести направлениях, а самому стать седьмым.
— И что же ты увидел? — спросила она. — Что услышал?
— Вот здесь, сейчас? Все и ничего. Разум мой был неспокоен. Он не желал сидеть неподвижно. Он все время бегал туда-сюда, как белка вон там, в ветвях дуба.
Дьюи рассмеялась. И подобрала с травы утиное перышко, скорее даже пушинку, легкую, как дыхание. Она сказала:
— Твой ум — белка; а Уэтт — потерянный белкой желудь.
— Ты права, — сказал Сахелм. — Я думал о ней. Дьюи дунула на перышко, и оно, взлетев в воздух, плавно опустилось на сушащиеся травы. Потом она заметила:
— Становится прохладно.
Встала и пошла проверять, насколько подсохли травы, собирая их в широкие плоские корзины, похожие на подносы, или связывая в пучки, чтобы потом подвесить и досушить. Она сложила плоские корзины одну на другую стопкой, и Сахелм помог ей отнести их в кладовую, которой пользовались фармацевты из Общества Целителей. Кладовая находилась неподалеку от северозападной городской площади и была похожа на землянку — наполовину вкопанная в землю, с каменными стенами и крышей из кедровых бревен. Все дальнее помещение в ней было занято травами, сушащимися и уже высушенными. Дьюи, войдя в кладовую, запела песню и, развешивая и раскладывая новые травы, допела ее до конца, почти прошептав про себя последние слова.
Стоя в дверях, Сахелм сказал:
— Ну и пахнет здесь. Прямо голову потерять можно.
— Прежде чем разум научился видеть, он познал запах и вкус, а также прикосновение. — откликнулась Дьюи. — Даже слух — тоже своего рода прикосновение к предмету, только очень легкое. Очень часто в этом Доме человек должен закрыть глаза, чтобы научиться видеть.
— Зрение — это дар солнца, — сказал молодой человек.
— И луны тоже, — сказала целительница. Она дала ему пучок сладкого розмарина, чтобы носить в волосах, и, протягивая траву, сказала:
— Именно то, чего ты боишься, тебе и нужно, по-моему. Мне не хотелось бы отдавать тебя Мельникам, человек из Кастохи!
Сахелм взял веточку розмарина и понюхал ее, но ничего не сказал.
Дьюи вышла из кладовой и направилась к себе, в дом Сохранившийся при Землетрясении.
Сахелм пошел к себе, в дом Между Садами, самый последний в среднем ряду городских домов, где он жил с тех пор, как Кайликуша отослала его прочь. Семья из Дома Желтого Кирпича отдала ему свободную комнату с балконом. В тот вечер была его очередь готовить ужин для всех, и, после того как они поели и убрали со стола, он снова вышел на улицу и направился к дому Шамши. Солнце село у него за спиной, полная луна поднималась прямо перед ним над северо-восточной грядой. Он немного постоял в саду, когда увидел восходящую луну между двумя домами. Он стоял неподвижно, не сводя глаз с луны, а та поднималась все выше и сияла все ярче своим белым светом на темно-синем небе.
В это время какие-то нездешние люди как раз входили в Телину вдоль юго-восточной Руки — три ослика, три женщины, четверо мужчин. У людей были заплечные мешки, а шляпы низко надвинуты на лоб. Один из мужчин тихонько отбивал ритм на маленьком барабане, висевшем у него на шее. Кто-то из соседнего дома поздоровался с незнакомцами с балкона второго этажа: «Эй, люди Долины, вот и вы, здравствуйте!» На балконах других домов тоже стали появляться люди, чтобы посмотреть, откуда это так много чужеземцев сразу пришло в их город. Путешественники остановились, и мужчина с маленьким барабаном ногтями выбил последнюю, очень четкую и чистую, мелодию из Песни Дождя и фомко воскликнул:
— Эй, жители Телины, значит, вы здесь живете счастливо и красиво! Здравствуйте! Мы пришли к вам — как двуногие, так и четвероногие, всего вместе двадцать шесть ног у нас, и ноги эти еле волочатся от усталости, но мы все равно готовы танцевать на цыпочках от радости, говорить по-человечьи и кричать по-ослиному, петь и играть на своих флейтах и барабанах, больших и маленьких, потому что мы идем от одного города к другому туда, куда нам нужно, а придя туда, мы, когда нам нужно, останавливаемся там, устраиваемся, раскрашиваем свои лица, переодеваемся и изменяем для вас мир! Кто-то спросил с балкона:
— А какую пьесу вы играете? Барабанщик ответил:
— Сыграем такую, какая вам по душе!
Люди начали выкрикивать названия пьес, которые хотели бы посмотреть. Барабанщик на каждое предложение отвечал:
— Да, эту мы сыграем, да-да, и эту мы тоже сыграем. — Он был готов сыграть их все хоть на следующий день прямо на центральной городской площади.
Какая-то женщина крикнула из окошка:
— Это тот самый город, который вам нужен, артисты, и время тоже подходящее!
Барабанщик засмеялся и махнул рукой одной из пришедших с ним женщин, которая стояла отдельно от остальных, вся залитая лунным светом, там, где лунные лучи, пронизывая воздух, скользили по земле между садовыми деревьями и между домами. Барабанщик сыграл пять аккордов и еще пять, и актеры запели Мелодию Продолжения, и та женщина, высоко воздев руки, исполнила танец из спектакля «Тоббе», изображая духа пропавшей жены. Танцуя, она то и дело вскрикивала слабым тонким голосом, а потом шагнула во тьму — исчезла в густой тени, отбрасываемой домом, — и всем показалось, что она исчезла по-настоящему. Барабанщик сменил ритм; флейтистка взяла свою флейту и начала танцевать танец с притопываниями; и так, перекликаясь и играя пьесу на ходу, актеры двинулись дальше, по направлению к городской площади, но теперь видны были только девять теней из десяти.
Та женщина, что танцевала первой, прошла дальше в тени вдоль стен неосвещенных домов, пока не добралась до дома Шамши, стоявшего среди огромных олеандров, покрытых белыми цветами. Там, залитый белым светом, застыл мужчина, не сводивший глаз с луны. Женщина заметила его еще раньше — он неподвижно стоял спиной к актерам, которые пели и играли на музыкальных инструментах, и к ней, танцевавшей танец призрака.
Она довольно долго, скрываясь в тени олеандров, смотрела на него, а он по-прежнему не сводил глаз с луны. Потом она прошла, прячась в тени, к Виноградникам Шепташ, и села там в укромном местечке, под виноградными лозами. Оттуда она продолжала наблюдать за неподвижным человеком. Когда луна в небе поднялась еще выше, женщина прошла по кромке виноградника до угла абрикосового сада, что находился за Домом Благополучия, и некоторое время постояла, прячась в тени его террас и балконов, следя за незнакомцем. Он по-прежнему не шевелился, и она скользнула прочь, не замеченная никем, пробираясь обратно к городской площади, где остальная часть ее труппы уже располагалась на ночлег.
Сахелм продолжал стоять неподвижно, теперь его голова была откинута назад, лицо поднято, глаза внимательно глядели на луну. Для него каждое движение собственных век было подобно медленному раскату барабанной дроби. И ничего больше не замечал он вокруг, только свет луны да грохот тьмы.
Значительно позже, когда уже были погашены огни в домах, а луна висела над кромкой юго-западных гор, к нему подошел Камедан и окликнул его по имени: «Сахелм! Сахелм! Сахелм!» Когда он в четвертый раз произнес имя «Сахелм!», мечтатель шевельнулся, вскрикнул, содрогнулся и упал на четвереньки. Камедан помог ему встать, приговаривая:
