лужа. Уродливые карандашные каракули, будто наощупь начертанные
слепцом, покрывали оставленный на столе листок, изгаженный той же
неверной, елозившей по бумаге липкой рукой, поспешно выводившей
прощальные слова. Далее слизистый след тянулся к кушетке, где и
заканчивался тем, что описанию не поддается.
Я не способен, не смею говорить о том, что мы увидели на кушетке.
Но я все же могу повторить то, что, дрожа как в лихорадке, разобрал на
гадко липнущем к пальцам листке, прежде чем превратить его в пепел;
что я с ужасом вычитал, пока хозяйка и оба механика, очертя голову,
неслись прочь из этого адского места, чтобы дать бессвязные объяснения
в ближайшем полицейском участке. Написанное в предсмертной записке
казалось более чем неправдоподобным при свете яркого солнца, при
поднимающемся от асфальта забитой машинами Четырнадцатой улицы реве
грузовиков и шелесте шин автомобилей, врывающемся в окно, но я,
признаюсь, поверил каждому слову - тогда. Верю ли я в это сейчас?..
Откровенно говоря, не знаю. Над некоторыми явлениями лучше не
задумываться, чтобы сохранить здравый рассудок, поэтому лишь повторю,
что с той поры ненавижу запах аммиака и чувствую дурноту, как только
повеет холодом.
"Вот и конец, - корчились зловонные каракули, - лед кончился,
этот парень заглянул и бросился наутек. С каждой минутой теплеет, и
ткани больше не держатся. Вы ведь помните, что я рассказывал о силе
воли, активности нервов и сохранении жизнеспособности тела после
прекращения деятельности органов. Теория хороша, но до определенного
предела. Я не предвидел опасности постепенного распада. Доктор Торрес
понял это, и умер от потрясения. Он не перенес того, что был вынужден
совершить. Получив мое письмо, он спрятал меня в укромном темном месте
и выходил. Однако органы моего тела к жизни возродить не удалось.
Доктору Торресу ничего иного не оставалось, как прибегнуть к моему
методу искусственной консервации. Поэтому знайте: Я УМЕР ЕЩЕ ТОГДА,
ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД!"
Перевод с английского
К.Тулуу
