некого... Вы не могли бы сегодня подойти ко мне к шести?
- Думаю, что могу, - осторожно ответил я. - А чем я могу помочь?..
Марина замялась, я слышал в трубке ее дыхание и терпеливо ждал - она,
видимо, подбирала слова. Я вспомнил наш с ней разговор на ее кухне,
вспомнил ее длинные паузы, превращавшие иногда каждое сказанное ей слово в
отдельное предложение.
- Мне очень надо сегодня уйти по одному делу... на два часа... и не с
кем Мишу оставить...
- А-а! - вырвался у меня возглас удивления.
- Вы сможете? - услышал я из трубки ее голос, наполненный тревожным
ожиданием.
- Да, да, - сказал я, кивая. - В шесть...
- Спасибо большое... - облегченно выдохнула она.
Я положил трубку, но так и остался стоять у телефона, озадаченный
этой просьбой.
- Кто это? - спросила Лена, кивнув на телефон.
- Марина, помнишь я тебе рассказывал, как я деньги относил...
- А что она хочет?
- Просит с ее ребенком два часа посидеть...
- Тебя? - удивилась Лена. - А ты что, пеленать умеешь?
Она рассмеялась.
А мне было не смешно.
- Справишся! - Лена похлопала меня по плечу. - Ребенку-то сколько?
Я пожал плечами.
- Несколько месяцев, вроде...
- А ты детский крик переносишь? - с улыбкой спросила Лена.
- Не знаю, еще не переносил, - попробовал отшутиться я, но улыбнуться
в ответ не смог.
Я был озадачен этой просьбой, да и сам звонок Марины ворвался в наш
временный совместный мир как-то агрессивно. Он что-то разрушил, не только
тишину. Он заставил вспомнить о Косте, о всей этой истории. И мои мысли
заметались по недавнему прошлому, словно пытаясь отыскать там что-то. Я
вдруг, на какое-то мгновение забыл о Лене, но тут же спохватился и чтобы
было легче сопротивляться внезапно нагрянувшему прошлому, я подошел к
Лене. Я смотрел ей в лицо, стараясь таким образом убрать все из свoей
головы, все кроме ее образа.
- Что с тобой? - испуганно спросила она. - У тебя руки дрожат!
- А ты обними меня! - попросил я, не будучи в силах улыбнуться, но
стараясь говорить как можно мягче, как можно нежнее, чтобы сам голос
заменил мою улыбку.
Несколько минут мы стояли обнявшись. Я вдыхал запах ее волос, шептал
как заклинание: "Я люблю тебя! Я люблю тебя!" И не думал о значении этих
слов. Я как бы сам себя успокаивал, но чуть позже, может быть, через
полчаса, я понял, что Лена для меня - как музыка Корелли для нее самой.
Она - мое успокоительное и одновременно мое спокойствие. А слова "Я люблю
тебя!" были самой высшей степенью выражения благодарности. Это как миллион
обычных "спасибо", сконцентрировавших весь свой заряд, всю свою энергию в
одной короткой фразе, фразе-заклинании. Я не придумал это, я просто понял
значение этой фразы, обычно, как мне теперь казалось, используемой ни к
месту, в ситуациях, требующих более простых и обыденных выражений.
Я был счастлив и уже мог спокойно улыбаться, только Лена, которую я
все еще прижимал к своей груди, пока не видела моей улыбки.
28. ВЕЧЕР
Было уже темно, когда я подошел к дому Марины. Дверь она открыла
буквально в момент моего звонка - я еще не успел опустить руку. Словно она
дежурила под дверью.
- Хорошо, что вы все-таки пришли, - сказала она. - Проходите,
раздевайтесь... Мне через пять минут надо выйти... Куртку можете сюда
повесить, в ней не холодно на улице? Вот тапочки...
Я переобулся.
- Я быстро кофе сделаю... Пойдемте пока на кухню. Я так рада, что вы
смогли... Я так устала, а сегодня мне надо обязательно пойти... Я сначала
думала кого-нибудь из старых подруг позвать с Мишей посидеть, но я их
после похорон не видела и испугалась, что начнутся воспоминания, слезы...
- Было видно, что Марина действительно спешит, и говорила она, словно не
слушая себя, быстро и невнятно.
Она была одета в джинсы и джинсовую куртку, из-под которой выглядывал
зеленый свитерок. Только сейчас я заметил, что у нее карие глаза. И еще в
воздухе присутствовал сладковатый запах духов, и даже аромат кофе, когда я
уже держал в руке маленькую керамическую чашечку, оказался слабее этого
запаха.
- В семь часов покормите малыша, бутылочка вот здесь, на батарее...
проголодаетесь, пожалуйста, не стесняйтесь, все, что найдете в
холодильнике... К восьми я вернусь. Да, если он заплачет, там, под
кроваткой одноразовые пеленки, очень легко, на пачке нарисовано, как их
надо менять.
Еще она успела провести меня в комнату и показать мирно сопящего во
сне малыша.
- А если он будет еще спать в семь? - осторожно спросил я.
- Он проснется, - уверенно сказала Марина. - Маленькие дети - как
павловские собаки. Один раз приучил их к расписанию и они уже сами за ним
следят... До свидания...
Хлопнула дверь и я остался в тишине чужой квартиры. В такой же
двухкомнатной квартире я когда-то жил с родителями, только мы жили на
последнем, пятом этаже. Но все остальное было таким же - две смежные
комнаты, коробочка-туалет, коробочка-ванна с потемневшей из-за влажности
побелкой на низком потолке, и кухня с одним окошком, под которым
традиционно стоял главный предмет обстановки - кухонный столик с
пластиковой столешницей, на которой были рассыпаны гением какого-то
незамысловатого дизайнера бледносалатовые кленовые листья. Столешницу
обрамляла дюралевая окантовка, под нее обычно забивались хлебные крошки и
прочая кухонная пыль.
Но эта квартира была намного ухоженней той нашей, и потолки здесь
были белые, и фанерованные двери отливали белой глянцевой масляной
краской. Дверь во вторую комнату была прикрыта, но я знал, что там
спальня. Во всех таких квартирах спальня находилась во второй непроходной
комнате.
Я осмотрелся. Сел на диван. Посмотрел на детскую кроватку, купленную
"на вырост", на маленький, занимающий наверно только треть кроватки,
сверток с ребенком, которого зовут Миша. Ребенок спал. И я на какое-то
мгновение ощутил в душе мир и успокоенность, будто я находился дома и все
у меня было в порядке, все у меня было так же, как у миллионов других
людей - и ребенок этот был мой, и телевизор "Электрон", занимающий целый
угол возле балконной двери, и хрустальные вазы в немецком серванте, и
непрочитанный трехтомник про трех мушкетеров, и такая же непрочитанная, но
красиво изданная двухмиллионным тиражом "советская библия" - двухтомник
Пушкина. Но мгновение это прошло и я уже снова сидел в чужой, незнакомой
мне квартире и смотрел на стоящий на телевизоре будильник. До восьми
оставалось еще час пятьдесят. Интересно, Лена уже начала готовить ужин?
Она обещала сегодня картошку-фри. Жизнь не очень-то разнообразна -
когда-то, лет двенадцать назад, у меня уже была подружка, любившая меня
кормить картошкой-фри. Но это было так давно, что и лица этой подружки я
не помнил.
Я встал с дивана, прошелся по комнате. Заметил на полированной
поверхности телевизора слой пыли, не очень толстый, но достаточный для
того, чтобы на нем рисовать пальцем. И я вывел круглыми буквами возле
тикающего будильника: "Добрый вечер". Прошелся на кухню, нашел на полке
над плитой пачку индийского чая и поставил чайник на огонь.
Подумал, что "освоение" чужой квартиры должно начинаться с кухни. И
действительно, на кухне я себя чувствовал лучше. Может потому, что уже
сидел здесь однажды, когда пришел отдавать доллары? И сейчас я сел на то
же самое место, справа от окна. Чайник зашипел и этот домашний звук
приятно вплелся в тишину, обуютив и смягчив ее. А за окном безветренный
декабрьский вечер слушал звонкое тарахтенье трамваев. В темноте были
рассыпаны желтые огоньки и один из них - ближний уличный фонарь - освещал
голые деревья и белые "жигули", стоящие под домом.
Крепкий чай ускорил течение времени и когда я вернулся в комнату,
будильник показывал без пятнадцати семь. Я заглянул в кроватку - ребенок
еще спал.
Около семи я взял на кухне бутылочку с соской и снова наклонился над
ребенком, но его глаза все еще были закрыты. Он крепко спал и я
усмехнулся, вспомнив, как Марина, уходя, сравнила детей с собакой Павлова.
Сам я уже проголодался и, вернувшись на кухню, чтобы поставить
бутылочку с соской на ее теплое место на батарее, полез в холодильник.
Нашел там все для перекуса: масло, сыр, колбасу, но ничего приготовленного
не было. Марина, должно быть, для себя готовила не часто. Подогрев чайник
и сделав себе два бутерброда, я снова уселся на свое место справа от окна.
Зазвонил телефон и я вышел в коридор. Поднял трубку.
- Алло, алло... - говорил я, но в ответ слышалось только чье-то
дыхание.
Я положил трубку и вернулся за стол. Наверно тот, кто звонил, решил,
что не туда попал, услышав мой голос.
И я продолжил свое чаепитие, так замечательно и незаметно убивающее
время.
Прошло еще полчаса и я снова наклонился над ребенком, сжимая в руке
теплую бутылочку с какой-то молочной смесью. Но ребенок все еще спал и я
не решился его будить. Вместо этого я позвонил себе домой и спросил Лену:
что делать?
- Главное - не психуй! - сказала она. - Просто сейчас ему больше
хочется спать, чем есть. Когда ему по-настоящему захочется есть - ты
услышишь. Кстати, картошку я уже почистила.
- Через полчаса она должна прийти и я сразу домой!
И снова наступила тишина.
Течение времени замедлилось и я почувствовал раздражение. Кажется,
именно тишина меня и раздражала. Она была здесь хозяйкой и то, что я ее не
нарушал, лишь доказывало мое послушание. Хотя все было так хорошо
замаскировано под "покой", под боязнь потревожить сон ребенка, который
давно уже должен бы проголодаться и вопить резким кошачьим голоском. Но он
молчит, словно тоже подчиняется этой тишине. И я снова наклоняюсь над ним,
дотрагиваюсь пальцами до теплой чуть влажноватой щечки. Но он спит. И я
всматриваюсь в его миниатюрное личико, на котором еще нет никаких черт и
линий. На кого он будет похож? На кого он похож сейчас? В таком возрасте
дети, кажется, похожи только друг на друга... Но я вдруг начинаю искать
взглядом по комнате фотографию Кости, я хочу спокойно рассмотреть его лицо
и попробовать сравнить его с лицом ребенка. Где-то здесь должна быть
фотография с траурной черной полоской, отрезающей один из нижних уголков.
Место для печати смерти. Но я смотрю и не вижу нигде этой фотографии.
Вообще нет нигде никаких фотографий, даже на книжной полочке серванта
стоят только книги... Может, она убрала фотографии, чтобы отвлечься от
прошлого? Но в спальне, на прикроватной тумбочке у нее наверняка стоит или
лежит его фото.
Я осторожно захожу в спальню, щелкаю выключателем и вижу широкую
деревянную кровать, тумбочку, на которой стоят радиоприемник, маленький
будильник, круглое зеркало, рядом - пачка журналов, верхний - "Бурда", на
подушке лежит книга, из которой торчит какое-то письмо, исполняющее роль
закладки. Я подхожу, мне интересно, что она читает по вечерам. Генрих
Белль, "Дом без хозяина". Господи! Разве не глупо читать эту книгу и
одновременно прятать фотографии убитого мужа? Я покачал головой и вдруг
вспомнил о времени. Будильничек на тумбочке показывал пять минут девятого.
Я выключил в спальне свет и вернулся в комнату.
Ребенок все еще спал и это меня злило. Но ничего, сейчас она вернется
и сама будет им заниматься, будет его кормить, няньчиться с ним. А я поеду
домой есть картошку фри. Я, кажется, снова был голодным.
Сел в кресло и терпел эту тишину только ради того, чтобы услышать
