Подведя своих гостей к умирающему, Твердое Сердце помолчал с минуту - не только для приличия, но и в искренней печали, - затем слегка наклонился и спросил:
- Слышит мой отец слова своего сына?
- Говори, - ответил траппер глухо, но в окружающей тишине его слова прозвучали с отчетливостью, от которой становилось страшно. - Я покидаю селенье Волков и скоро буду так далеко, что твой голос не дойдет до меня.
- Пусть мудрый вождь не тревожится, отправляясь в путь, - продолжал Твердое Сердце, в искреннем горе забывая, что другие ждут, когда и им можно будет обратиться к его названому отцу. - Сто Волков будут очищать его тропу от терновника.
- Пауни, я умираю, как жил, христианином! - снова заговорил траппер с такою силой в голосе, что слушавшие встрепенулись, точно при звуке трубы, когда ее призывы, сперва лишь еле доносившиеся из глухой дали, вдруг свободно разнесутся в воздухе. - Как пришел я в жизнь, так я хочу и уйти из жизни. Человеку моего племени не нужно ни коня, ни оружия, чтобы предстать пред Великим Духом. Он знает, какого цвета моя кожа и сообразно с тем, как был я одарен, будет он судить меня за мои дела.
- Мой отец расскажет моим молодым воинам, сколько сразил он мингов и какие совершал он дела доблести и справедливости, чтобы они научились ему подражать.
- Хвастливый язык не слушают в небе белого человека! - торжественно возразил старик. - Великий Дух видел все, что я делал. Глаза его всегда открыты. Что было сделано хорошо, он запомнил; неправые мои дела он не забудет наказать, хотя наказывает он милосердно. Нет, сын мой, бледнолицый не может петь перед богом хвалы самому себе и надеяться, что бог их примет.
Несколько разочарованный, молодой предводитель племени скромно отступил, пропуская к умирающему воинов, вновь прибывших. Мидлтон взял исхудалую руку траппера и срывающимся голосом назвал себя. Старик слушал, как слушает человек, чьи мысли заняты совсем другим предметом; но, когда дошло до его сознания, кто с ним говорит, в его померкших глазах отразилась радость узнавания.
- Я надеюсь, ты не забыл тех, кому ты оказал большую помощь! - сказал в заключение Мидлтон. - Мне было бы горько думать, что я не удержался в твоей памяти.
- Я мало что забыл из того, что видел, - возразил траппер. - Я у завершения длинной череды тяжелых дней, но нет среди них ни одного, от которого я хотел бы отвести глаза. Я помню и тебя, и всех твоих спутников. И твоего деда, того, что был раньше тебя... Я рад, что ты вернулся в прерию, потому что мне нужен человек, говорящий на моем родном языке, а торговцам в этих краях нельзя доверять. Можешь ты исполнить одну просьбу умирающего старика?
- Скажи только, что, - ответил Мидлтон, - все будет сделано.
- Это далекий путь.., чтобы посылать такие пустяки, - продолжал старик; он говорил отрывисто, с остановками - не хватало сил и дыхания. - Путь далекий и тяжелый, но доброту и дружбу забывать нельзя. Есть селение в горах Отсего...
- Я знаю это место, - перебил Мидлтон, видя, что тому все труднее говорить. - Скажи, что нужно сделать.
- Возьми это ружье.., сумку для пуль.., рог и пошли человеку, чье имя проставлено на замке ружья.., один торговец вырезал мне буквы ножом.., потому что я давно собирался послать другу.., в знак моей любви.
- Будет послано. Чего ты хотел бы еще?
- Мне больше нечего завещать. Свои капканы я отдаю моему сыну - индейцу, потому что он добр и верно держит слово. Пусть он станет предо мной.
Мидлтон объяснил вождю, что сказал траппер, и отошел, уступив ему место.
- Пауни, - продолжал старик, меняя язык, как он это делал обычно, в зависимости от того, к кому обращал он свои слова, а иногда и в соответствии с выражаемой мыслью, - есть обычай у моего народа, чтобы отец давал благословение сыну, перед тем как закроет навеки глаза. Свое благословение я даю тебе. Прими его. Потому что молитвы христианина никогда не сделают тропу справедливого воина к блаженным прериям ни длинней, ни тернистей! Не знаю, встретимся ли мы когда-нибудь вновь. Есть много различных преданий о месте, где обитают Добрые Духи. Не пристало мне, хотя я стар и опытен, выставлять свое мнение против мнения целого народа. Ты веришь в блаженные прерии, я разделяю веру моих отцов. Если верно и то и другое, мы расстаемся навеки; но если окажется, что под разными словами скрыт один и тот же смысл, то мы еще будем стоять рядом, пауни, пред лицом вашего Ваконды, который будет не кем иным, как моим богом. Можно многое сказать в пользу обеих вер, потому что каждая, видно, хороша для своего народа, и это несомненно так и было предназначено. Боюсь, я был не во всем таков, каким должно быть белому человеку, - недаром мне жаль навсегда расстаться с ружьем и с радостями охоты. Вся вина за это лежит на мне самом - потому что не он здесь в ответе. Да, Гектор, - продолжал он, стараясь нащупать уши собаки, - наконец пришло нам время разлучиться, песик, а охота будет долгая. Ты был честной и смелой собакой - и верной! Ты не можешь, пауни, заколоть собаку на моей могиле, потому что христианский пес где пал, там и лежать ему вовек, но из любви к ее хозяину ты будешь добрым к ней, когда я умру.
- Слова моего отца вошли в мои уши, - ответил Твердое Сердце и почтительным жестом выразил свое согласие.
- Слышишь, песик, что обещал вождь? - спросил траппер, стараясь привлечь внимание того, что ему представлялось его собакой.
Не встретив ответного взгляда, не услышав дружеского тявканья, старик попробовал засунуть пальцы между холодных губ. И тогда правда молнией пронзила его мысль, хотя обман еще не раскрылся ему во всей полноте. Откинувшись в своем кресле, он поник головой, как под тяжелым и веакданным ударом. Пока он был в забытьи, два молодых индейца поспешили унести чучело с той тонкостью чувства, которое толкнуло их на благородный обман.
- Собака мертва! - прошептал траппер после долгого молчания. - Собакам, как и человеку, отмерен срок. Гектор честно прожил свою жизнь!.. Капитан, - добавил он, силясь поманить рукой Мидлтона, - я рад, что ты приехал, потому что эти индейцы - они добры и благожелательны, как свойственно их природе, но не те они люди, чтобы как следует похоронить белого человека. И еще я думал об этой собаке у моих ног. Нехорошо, конечно, укреплять людей в мысли, будто христианин может ждать, что встретится на том свете со своей собакой. Но все же не будет большой беды, если зарыть останки такого верного друга подле праха его хозяина.
- Будет, как ты пожелал.
- Я рад, что ты согласен со мной. Так, чтобы зря не трудиться, положи ты мою собаку у меня в ногах. Или, уж все одно, положи бок о бок со мной. Охотнику не зазорно лежать рядом со своей собакой!
- Обещаю исполнить твою волю.
Старик долго молчал - видимо, задумавшись. Временами он грустно поднимал глаза, как будто хотел снова обратиться к Мидлтону, но, казалось, какое-то чувство, может быть застенчивость, каждый раз не давало ему заговорить. Видя его колебания, капитан ласково спросил, не надо ли сделать для него что-нибудь еще.
- Нет у меня ни одного родного человека на всем широком свете! - ответил траппер. - Умру я, и кончится на том мой род. Мы не были никогда вождями, но всегда умели честно прожить свою жизнь, с пользой для людей - в этом, надеюсь, нам никто не откажет. Мой отец похоронен у моря, а кости сына побелеют на прериях...
- Скажи, где он был погребен, и тело твое будет покоиться рядом с ним, - перебил его Мидлтон.
- Не нужно, капитан. Дай мне мирно спать там, где я жил, - там, куда не доносится шум поселений! Все же я не вижу надобности, чтобы могила честного человека пряталась, точно индеец в засаде. Я уплатил одному каменотесу в поселениях, чтобы он на могиле моего отца поставил в головах камень с высеченной надписью. Обошлось это мне в двенадцать бобровых шкурок и сделано было на славу - искусно и затейливо! Вот он и говорит каждому, кто бы ни пришел, что лежит под ним тело христианина, звавшегося так-то и так-то; и рассказывает, что делал в жизни этот человек, и сколько прожил лет, и какой он был честный. Когда мы разделались с французами в старой войне, я съездил туда нарочно, чтобы посмотреть, правильно ли все исполнено, и я рад, что могу сказать: каменотес сдержал свое слово.
- Так ты хотел бы и на свою могилу такой же камень?
- На мою? Нет, нет; у меня нет другого сына, кроме Твердого Сердца, а много ли знает индеец о том, как и что принято у белых людей? К тому же.., я и без того перед ним в долгу, я так мало сделал, пока жил в его племени. Ружье, конечно, покрыло бы цену такой штуки.., но я знаю, малый с удовольствием повесит его в своей зале, потому что много оленей и много птиц было подстрелено на его глазах из этого ружья... Нет, ружье должно быть послано тому, чье имя вырезано на замке!
- Но есть человек, который любит тебя и с радостью осуществит твое желание, чтобы хоть этим доказать свою привязанность. И он не только сам обязан тебе избавлением от многих опасностей, но еще и принял в наследство неоплатный долг благодарности. Будет и на твоей могиле стоять камень с надписью.
Старик протянул свою иссохшую руку и с чувством сжал в ней руку капитана.
- Я так и думал, что ты будешь рад это сделать, но просить мне не хотелось, - сказал он, - ведь ты мне не родственник. Не ставь на нем никаких хвастливых слов - просто имя, умер тогда-то, столько-то лет; да что-нибудь из Библии. И больше ничего... Тогда мое имя не вовсе пропадет на земле; больше мне ничего не надобно.
Мидлтон обещал, и опять последовала тишина, прерываемая только редкими, отрывистыми словами умирающего, Он как будто закончил свои расчеты с миром и только ждал окончательного призыва, чтобы навек уйти. Мидлтон и Твердое Сердце стали с двух сторон подле него и с печальным вниманием следила, как меняется его лицо. Часа два эти изменения была почти неощутимы. Источенные временем черты умирающего хранили выражение тихого и благородного покоя. Время от времени он заговаривал. И все это долгое время, торжественно напряженное, пауни, как один человек, не двигались с места с чрезвычайной сдержанностью и терпением. Когда старик говорил, все наклоняли головы, чтобы лучше слышать; а когда он смолкая, они, казалось, думали о его словах, оценивая их мудрость. Пламя догорало. Старик молчал, и были минуты, когда окружающие не знали, жив он или уже отошел.
Около часу траппер оставался почти недвижим. Только временами его глаза открывались и закрывались. Когда открывались, их взгляд казался устремленным к облакам, что заволакивали западный горизонт, переливая яркими тонами и придавая отчетливость и прелесть красочному великолепию американского заката, И этот час, и спокойная красота этого времени года, и то, что совершалось, - все это соединилось, чтобы наполнить зрителей торжественным благоговением. Вдруг среди мыслей о своем необычайном положении Мидлтон почувствовал, что рука, которую он держал, с невероятной силой стиснула его ладонь, и старик, поддерживаемый своими друзьями, встал на ноги. Он обвел присутствующих взглядом, точно всех приглашая слушать (еще не отживший остаток слабости человеческой!), и, по-военному вскинув голову, голосом, внятным каждому, он выговорил одно лишь слово:
- Здесь!
И полная неожиданность этого движения, и вид величия и смирения, так примечательно сочетавшихся в старческом этом лице, и необычайная звонкая сила голоса на мгновение смутили всех вокруг. Когда Мидлтон и Твердое Сердце, из которых каждый невольно протянул руку, чтобы старик оперся на нее, снова поглядели на него, они увидели, что тот уже не нуждается в их заботе.
