- А бумаги твои в порядке, братец? - с беспокойством спросил Кэп. - Тебе, разумеется, известно, что захват судов в открытом море считается морским разбоем, если с тобою нет необходимых бумаг, подтверждающих твое право совершать рейсы на государственном или частном вооруженном судне.
- Я имел честь получить от полковника звание старшего сержанта Пятьдесят пятого полка, - возразил Дунхем и с достоинством выпрямился, - а этого должно быть достаточно даже для французского короля. Если же и этого мало, у меня есть письменный приказ майора Дункана.
- Но это не дает тебе права совершать рейсы на военном судне?..
- Других бумаг у меня нет, зять, но и этих хватит. Интересы его величества в этой части света требуют, чтобы мы захватили суда, о которых я говорил, и отвели их в Осуиго. Эти суда нагружены шерстяными одеялами, побрякушками, ружьями и патронами, - одним словом, всем, что нужно французам для подкупа проклятых дикарей, их союзников, которых они заставляют совершать всякие зверства. Тем самым французы попирают христианскую религию и ее заповеди, законы человеколюбия и все, что нам дорого и свято. Захватив этот груз, мы расстроим их планы и выиграем время, потому что этой осенью они уже не смогут получить из-за океана другие товары.
- Однако, батюшка, разве его величество не прибегает также к помощи индейцев? - спросила Мэйбл, несколько удивленная.
- Разумеется, дочка, и он имеет на это право, да благословит его господь! Но только есть большая разница в том, кто использует краснокожих в войне - французы или англичане, - это всякому понятно!
- Это-то понятно, шурин! Я вот только никак не разберусь с твоими судовыми документами.
- Любой француз обязан удовлетвориться документом английского полковника, подтверждающим мои права. Так оно и будет, зять.
- Но какая разница, батюшка, кто втягивает индейцев в войну - англичане или французы?
- Плохо дело, дочка, если ты не видишь ее, этой разницы! Прежде всего англичане по натуре человечны и смелы, а французы жестоки и трусливы.
- Можешь еще добавить, брат, что они готовы плясать с утра до вечера, дай им только волю!
- Совершенно справедливо! - серьезно подтвердил сержант.
- И все-таки, батюшка, это не меняет дела. Если французы поступают дурно, подкупая туземцев, чтобы они воевали с их врагами, то, казалось бы, это одинаково неблагородно и со стороны англичан. Вы-то согласны со мной, Следопыт?
- Вы, правы, конечно, правы. Я никогда не был с теми, кто поднимает крик, обвиняя французов в тех же грехах, какие совершаем мы сами. И все же связываться с мингами позорнее, чем с делаварами От этого благородного племени мало что осталось, но я не считал бы грехом послать их против наших врагов.
- Да ведь и они убивают и снимают скальпы со всех - от мала до велика, не щадя ни женщин, ни детей.
- Это у них в крови, Мэйбл, и нельзя их за это осуждать Натура есть натура, и у разных племен она проявляется по-разному. Я, например, белый и стараюсь вести себя как подобает белому.
- Не понимаю - отвечала Мэйбл, - почему то, что справедливо для короля Георга, не должно считаться справедливым и для короля Людовика - Настоящее имя французского короля - Капут <Кэп имеет в виду династию Капетингов, получившую свое название от имени ее основателя - Гуго Капета. Упоминаемые в разговоре французские короли - из династии Бурбонов. Капут (capul) - "голова" по-латыни, а не по-французски, как утверждает Кэп>, - заметил Кэп, у которого рот был набит олениной - У меня был как-то на борту один пассажир, ученейший господин, и он разъяснил мне, что все эти Людовики - тринадцатый, четырнадцатый и пятнадцатый - были великими обманщиками, на самом деле их всех звали Капутами, по-французски это значит "голова", понимать это надо так, что их должно поставить у подножия лестницы, чтобы они были под рукой, когда придет время их повесить.
- Разве это не все равно, что снимать скальпы? Такое же свойство человеческой натуры! - сказал Следопыт с удивленным видом, будто он впервые услышал нечто для него новое. - Теперь я уже без всяких угрызении совести буду бить этих негодяев, хотя я и прежде с ними не особенно церемонился.
Собеседники, за исключением Мэйбл, решили, что на этом вопрос, занимавший их, исчерпан, и никто, по-видимому, не находил нужным обсуждать его дальше. И в самом деле, три наших героя в этом отношении мало отличались от своих ближних, которые склонны судить обо всем пристрастно, без должного знания и понимания; возможно, и не стоило бы приводить здесь этот разговор, если бы он не имел отношения к некоторым частностям нашего повествования, а их суждения не объясняли мотивов, руководивших их поступками.
Как только все отужинали и гости ушли, у сержанта с дочерью начался большой и серьезный разговор. Нежные излияния были не в характере сержанта Дунхема, но сейчас необычность положения пробудила в нем чувства, каких он до сих пор не испытывал. Пока солдат или матрос действует под непосредственным руководством своего начальника, он мало думает о риске, связанном со всей операцией. Но с той минуты, как на его плечи ложится ответственность командира, ему мерещатся сотни случайностей, от которых зависят успех или провал. Он, быть может, меньше тревожится о собственной безопасности, чем тогда, когда это составляло его главную заботу: зато он больше думает о судьбе своих подчиненных и легче поддается тем чувствам, которые подрывают его решимость. В таком положении очутился теперь и сержант Дунхем; вместо того, чтобы, как обычно, смотреть вперед со свойственной ему уверенностью в победе, он вдруг понял, что, может быть, расстается со своей дочерью навсегда.
Никогда еще Мэйбл не казалась ему столь прекрасной, как в этот вечер Да и она, пожалуй, никогда ранее не открывала отцу так много привлекательных своих черт. Сегодня ее глубоко волновала тревога за отца; кроме того, она чувствовала, что на сей раз ее дочерняя любовь находит отклик в суровой душе старого ветерана, вызывая в нем ответную любовь. В ее отношениях с отцом никогда не было непринужденности; превосходство ее воспитания вырыло между ними пропасть, еще более углубившуюся из-за его чисто солдатской суровости, выработанной многолетним и тесным общением с людьми, которых можно было держать в подчинении только с помощью неослабной дисциплины. Но сейчас, когда они остались одни в последний раз перед разлукой, между дочерью и отцом возникла более сердечная близость, чем обычно. Мэйбл с радостью подмечала в словах отца все больше нежности, по которой с самого приезда втайне тосковало ее любящее сердце.
- Так вы находите, что я одного роста с покойной матушкой? - сказала девушка, взяв в свои ладони руку отца и глядя на него влажными от слез глазами. - Д мне казалось, что она была выше меня.
- Большинство детей так думает: они привыкли смотреть на родителей снизу вверх, вот им и кажется, что они выше ростом и вообще более внушительны. Нет; Мэйбл, твоя мать была точь-в-точь такая, как ты.
- А какие у нее были глаза?
- Глаза у нее были голубые, как у тебя, кроткие и манящие, дитя мое, но не такие живые и смеющиеся.
- В моих глазах навсегда угаснет смех, дорогой батюшка, если вы не будете беречь себя в этой экспедиции.
- Спасибо, дитя мое... Гм.., спасибо. Однако я обязан выполнить свой долг. Но у меня есть одно желание - чтобы ты счастливо вышла замуж, пока мы здесь, в Осуиго. Тогда у меня будет легче на душе.
- Замуж? Но за кого?
- Ты знаешь того, кого я желал бы видеть твоим мужем. Тебе могут встретиться другие мужчины, более видные, богато одетые, но никогда тебе не попадется человек с таким благородным сердцем и ясным умом.
- Вы так думаете, батюшка?
- Я не знаю никого, кто бы мог сравниться в этом отношении со Следопытом.
- Но я совсем не собираюсь замуж. Вы одиноки, и я хочу остаться с вами и скрасить вашу старость.
- Да благословит тебя господь, дитя мое! Я знаю, что ты готова на это, и не отрицаю, что чувства твои заслуживают похвалы. Но все-таки я думаю, есть чувства еще более похвальные.
- Что может быть похвальнее любви к родителям?
- Любовь и уважение к мужу, дорогое дитя!
- Но у меня нет мужа, батюшка!
- Так выйди же поскорее замуж, чтобы было кого любить. Я не вечен. Мэйбл, недалек день, когда я покину тебя. - то ли болезнь унесет меня, то ли пуля прикончит. Ты же молода, тебе еще жить да жить. Тебе необходим муж, защитник, который опекал бы тебя всю жизнь и заботился о тебе так же, как ты хочешь заботиться обо мне.
- И вы думаете, батюшка, - спросила девушка, перебирая своими маленькими ручками узловатые пальцы отца и разглядывая их с таким вниманием, будто нашла в них что-то необыкновенное, между тем как на губах ее играла легкая усмешка, - и вы думаете, что Следопыт наиболее подходящий для этого человек. Ведь он всего на десять или двенадцать лет моложе вас!
- Что ж из этого? Он вел умеренную и полную трудов жизнь, тут надо не на годы смотреть, а на здоровье. Разве у тебя есть на примете кто-нибудь другой, кто бы мог стать тебе опорой в жизни?
Нет, у Мэйбл никого не было на примете. По крайней мере никого, кто бы выразил намерение стать ее мужем, хотя в душе у нее, быть может, и бродили какие-то смутные надежды и желания.
- Батюшка, мы ведь говорим не о других, а о Следопыте, - отвечала она уклончиво. - Будь он помоложе, мне было бы легче представить его своим мужем.
- Повторяю тебе, дочка: все дело в здоровье! Если на то пошло. Следопыт даст сто очков вперед большей части наших молодых офицеров. Уж во всяком случае он моложе одного из них - лейтенанта Мюра.
Мэйбл рассмеялась весело и беззаботно, словно не было у нее на душе никакой тяжести.
- Конечно, Следопыт так моложав, что по виду годится ему во внуки, да и лет ему гораздо меньше. Сохрани тебя бог, Мэйбл, выйти замуж за офицера, во всяком случае до тех пор, пока ты сама не станешь дочерью офицера.
- Если я выйду за Следопыта, мне это не угрожает, - ответила девушка, лукаво поглядывая на сержанта.
- Да, он не имеет королевского патента на чин, но уже теперь водит дружбу с нашими генералами. Я бы умер со спокойной душой, если бы ты стала женой Следопыта, Мэйбл.
- Батюшка!
- Тяжко идти в бой, когда гнетет мысль, что дочь твоя может остаться одинокой и беззащитной.
- Я бы отдала все на свете, чтобы снять это бремя с вашей души, дорогой батюшка!
- Это в твоей власти, - ответил сержант, с любовью глядя на дочь, - но я бы не хотел, чтобы ты переложила это бремя на себя.
Сержант произнес эти слова глухим, дрожащим голосом; никогда до сих пор не выказывал он так открыто свою любовь к дочери.
Глубокое волнение этого всегда сурового, сдержанного человека особенно растрогало Мэйбл, и она жаждала избавить отца от всяких тревог.
- Батюшка, говорите прямо, что я должна сделать? - воскликнула она потрясенная.
- Нет, нет, Мэйбл, это будет несправедливо - ведь твои желания могут противоречить моим.
- У меня нет никаких желаний, и я не понимаю, о чем вы говорите.., это касается моего будущего замужества, не так ли?
- Если бы ты обручилась со Следопытом, пока я жив, если бы я был твердо уверен, что ты станешь его женой, то, что бы ни ожидало меня впереди, я умер бы спокойно. Но я не могу требовать от тебя такого обещания, дитя мое, и не хочу заставлять тебя делать то, в чем бы ты позднее раскаивалась. Поцелуй меня, дочка, и ложись спать.
Если бы сержант Дунхем принуждал Мэйбл дать обещание, услышать которое он так сильно хотел, он натолкнулся бы на упорное сопротивление, но, предоставив решение самой Мэйбл, он приобрел в ней самой сильную союзницу, потому что его великодушная, преданная дочь была способна скорей уступить ласке, чем подчиниться угрозе. В эту решительную минуту она думала только об отце, с которым ей предстояло очень скоро расстаться, возможно навеки, и вся ее горячая любовь к нему, взлелеянная главным образом ее воображением, но несколько остывшая из-за его сдержанного отношения к ней в последние две недели, теперь вновь вспыхнула чистым и сильным огнем. В эту минуту отец был ей дороже всего, и ради его счастья она готова была на любую жертву. В сознании девушки с какой-то неистовой силой вдруг вспыхнула мучительная мысль, и решимость ее на секунду ослабела. Но, пытаясь найти основание для промелькнувшей было радостной надежды, она не нашла ничего, что могло бы эту надежду подкрепить. Приученная воспитанием подавлять в себе самые заветные чувства, она вновь обратилась мыслью к отцу и к награде, ожидающей дочь, покорную воле родителей.
