Хулио Кортасар
Остров в полдень
Рассказ (Из книги "Все огни - огонь")
Перевод С. Змеева
Впервые Марини увидел остров, когда, склонившись над креслами левого
борта, прилаживал пластмассовый столик, чтобы поставить на него поднос с
завтраком. Пассажирка, одна из бесчисленных путешествующих американок, уже
не раз поглядывала на него, пока он разносил журналы и виски. Неспешно
устанавливая столик, Марини привычно и равнодушно прикидывал, стоит ли
ответить на ее настойчивый взгляд, как вдруг в голубой овал иллюминатора
вплыло побережье острова, золотистая лента пляжа, холмы, переходящие в
унылое плоскогорье. Поправив накренившийся бокал с пивом, Марини улыбнулся
пассажирке. "Греческие острова", - сказал он.
"Oh, yes, Greece", - с привычным интересом ответила американка.
Послышался короткий звонок, стюард выпрямился и, все с той же
профессиональной улыбкой на тонких губах, перешел к чете сирийцев,
пожелавших томатного сока. В хвосте самолета он на несколько секунд
оторвался от своих обязанностей и еще раз взглянул вниз. Остров был
маленький, затерявшийся в ярко-синем Эгейском море, окаймленный
ослепительно-белой, как бы окаменевшей полосой, которая там, внизу,
наверняка была пеной разбивающихся о скалы и рифы волн. Марини заметил,
что пустынные пляжи шли на север и запад, остальное побережье занимали
обрывающиеся в море скалы. Скалистый и безлюдный остров. Впрочем,
свинцовое пятно у северного пляжа могло быть убогим домишком, и даже не
одним. Он принялся открывать банку с соком, а когда выпрямился, остров
исчез из иллюминатора, осталось только море, нескончаемый зеленый
горизонт. Почему-то он взглянул на часы; был ровно полдень.
Марини обрадовался назначению на линию Рим - Тегеран.
Полеты здесь были не такими унылыми, как на северных линиях, девушки
всегда казались счастливыми от путешествия на Восток или от знакомства с
Италией. Спустя четыре дня, успокаивая малыша, который потерял ложечку и в
полном отчаянии показывал ему на нетронутый десерт, он снова обнаружил
край острова. Правда, было восемь минут разницы во времени, но, когда он
взглянул в хвостовой иллюминатор, у него не осталось никакого сомнения.
Спутать форму этого острова было невозможно: он походил на черепаху, чуть
высунувшую из воды лапы. Марини смотрел до тех пор, пока его не позвали.
Теперь он знал наверняка, что свинцовое пятно было группой домишек. Ему
удалось разглядеть несколько возделанных участков, подступавших к самому
пляжу. Во время остановки в Бейруте он взял у своей напарницы атлас и
определил по нему, что этот остров скорее всего Хорос. Радиотелеграфист,
ко всему безразличный француз, удивился его любопытству. "Все эти острова
на одно лицо. Я уже два года на этой линии, и мне до них нет никакого
дела. Да, в следующий раз покажите мне его".
Это был не Хорос, а Ксирос, один из многих островов, которые пока
оставались в стороне от туристских маршрутов. "Он не продержится и пяти
лет, - заявила ему стюардесса в Риме, когда они сидели за рюмкой. - Если
думаешь туда поехать, поспеши. Орды туристов могут нагрянуть в любой
момент - Дженджис Кук не дремлет". Но Марини по-прежнему лишь мечтал об
острове, разглядывал его, если вовремя о нем вспоминал или оказывался
рядом с иллюминатором, и почти всегда под конец пожимал плечами. Все это
не имело никакого смысла. Три раза в неделю пролетать в полдень над
Ксиросом было так же нереально, как три раза в неделю грезить, что
пролетаешь в полдень над Ксиросом. Все стало неправдоподобным в этом
бессмысленном повторяющемся видении, все, кроме, пожалуй, желания
повторить его снова: взгляд на ручные часы перед полуднем, короткое жгучее
ощущение при виде ослепительно-белой каймы на темно-синем, почти черном
фоне, при виде домов, где рыбаки, наверное, и глаз не поднимут, чтобы
проследить за полетом этой другой нереальности.
Восемь-девять недель спустя, когда ему предложили работу на
нью-йоркской линии со всеми ее преимуществами, Марини сказал себе, что это
подходящий момент, чтобы покончить со своей невинной, но неотвязной
манией. В кармане у него лежала книга, где какой-то географ с левантийским
именем давал о Ксиросе больше сведений, чем обычно содержится в
путеводителях. Слыша свой голос как бы издалека, он ответил отказом и, не
дожидаясь, когда шеф и две его секретарши придут в себя от изумления,
отправился обедать в буфет компании, где его ждала Карла. Недоумение и
разочарование Карлы его не смутили. Южный берег Ксироса был необитаем, но
на западном остались следы еще лидийской или, быть может, критомикенской
колонии, и профессор Гольдманн нашел приспособленные рыбаками под опоры
небольшого мола две каменные плиты с высеченными на них письменами. У
Карлы разболелась голова, и она вскоре ушла. Осьминоги были основным
источником существования горстки жителей. Каждые пять дней приходило
судно, чтобы забрать улов и оставить кое-какую провизию и утварь. В бюро
путешествий ему сказали, что на Риносе нужно нанять специальное судно.
Может быть, его возьмут на фелюгу, забирающую осьминогов, но об этом
Марини сможет узнать только уже на Риносе, так как там бюро не имело
своего агентства. Так или иначе, мысль провести на острове несколько дней
была всего лишь наметкой на июньский отпуск. А пока ему предстояло
несколько недель замещать Уайта на тунисской линии, потом началась
забастовка, и Карла вернулась в Палермо, к своим сестрам. Марини
перебрался в гостиницу неподалеку от Пьяцца Навона, где расположены
букинистические лавки. От нечего делать он разыскивал в них книги о
Греции. Иногда он перелистывал разговорник. Ему понравилось слово
"kalimera" . Однажды в кабаре он сказал его рыжеволосой девушке, переспал
с ней, узнал, что на Одосе у нее есть дедушка и почему-то болит горло. В
Риме начались дожди. В Бейруте его всегда ждала Таниа. Были другие
истории, вечные разговоры о родственниках и болезнях. Однажды снова был
рейс на Тегеран, опять возник остров в полдень. Марини долго не отходил от
иллюминатора, и новая стюардесса даже упрекнула его, что он совсем ей не
помогает, и подсчитала, сколько раз она подавала завтрак вместо него.
Вечером Марини пригласил стюардессу поужинать в Фируз, и ему не составило
большого труда добиться прощения за утренний случай. Лючия посоветовала
ему постричься по-американски, он ей рассказывал о Ксиросе, но потом
понял, что она предпочитает хилтоновскую водку с лимоном. Так проходило
время. Среди бесчисленных подносов с едой, сопровождаемых улыбкой, на
которую имеют право все пассажиры.
Во время обратных рейсов самолет пролетал Ксирос в восемь утра, солнце
било прямо в иллюминаторы с левой стороны, и было почти невозможно
разглядеть золотистую черепаху Марини предпочитал ждать полудня во время
рейса на Тегеран. Тогда, он знал, можно будет долго стоять у иллюминатора,
меж тем как Лючия (а потом Фелиса), подтрунивая над ним, одна делает всю
работу. Однажды он сфотографировал Ксирос, но снимок получился слишком
расплывчатым. Он уже кое-что знал об острове, в нескольких книгах
подчеркнул те немногие строки, в которых о нем упоминалось.
Фелиса рассказала, что пилоты прозвали его "помешанным на острове", но
это его не обидело. Карла только что написала ему, что решила не оставлять
ребенка, Марини послал ей две зарплаты и подумал, что теперь денег на
отпуск не хватит. Карла приняла деньги и через подругу сообщила, что,
вероятно, выйдет замуж за дантиста из Тревизо. Все это не имело никакого
значения в полдень по понедельникам, четвергам и субботам (а два раза в
месяц и по воскресеньям).
Со временем Марини убедился, что единственным человеком, немного его
понимавшим, была Фелиса. Между ними существовал молчаливый уговор, что в
полдень, как только он пристраивается у хвостового иллюминатора,
пассажиров обслуживает она. Остров показывался всего на несколько минут,
но воздух всегда был так чист и море с такой беспощадной четкостью
очерчивало остров, что все новые мельчайшие детали неумолимо наслаивались
на воспоминания от прошлых полетов: зеленое пятно выступа на севере,
свинцовосерые дома, просыхающие на песке сети. Когда сетей не было, Марини
чувствовал себя обкраденным, почти оскорбленным. Он было подумал заснять
остров во время полета на кинопленку, чтобы в гостинице увидеть его снова,
но потом решил не покупать кинокамеру и сэкономить эти деньги, так как до
отпуска оставался только месяц.
Он не вел точного счета дням. Была Таниа в Бейруте, Фелиса в Тегеране,
почти всегда - его младший брат в Риме, все это было немного смутно,
приятно легко и мило, оно как бы заменяло то, другое, заполняя часы до или
после полета, и во время полета все тоже было зыбко, и легко, и глупо
вплоть до того момента, когда нужно было проникнуть к хвостовому
иллюминатору, чувствуя холод стекла как стенку аквариума, где в
густо-синем медленно проплывала золотистая черепаха.
В этот день сети четко вырисовывались на песке, и Марини мог бы
поклясться, что черная точка слева, у кромки моря, - это рыбак, который,
наверное, смотрел вслед самолету. "Kalimera", - ни с того ни с сего
подумал он. Не было смысла ждать еще. Марио Меролис одолжит ему
недостающие для поездки деньги, и меньше чем через три дня он будет на
Ксиросе. Прижавшись к стеклу губами, он улыбнулся, представив себе, как
станет взбираться на зеленое пятно мыса, нагишом купаться в северных
бухточках, как вместе с рыбаками будет ловить осьминогов, объясняясь при
помощи жестов и улыбок.
Если решиться, ничто не покажется таким уж трудным. Ночной поезд,
сначала один пароходик, потом другой, старый и грязный, пересадка на
Риносе, нескончаемый торг с капитаном фелюги, ночь на мостике, под самыми
звездами, вкус аниса и баранины, рассвет среди островов.
Он сошел на берег с первыми лучами солнца, и капитан представил его
старику, видимо, местному старейшине. Клайос взял его за левую руку и,
глядя прямо в глаза, медленно заговорил. Подошли двое парней, и Марини
понял, что это дети Клайоса. Капитан фелюги выкладывал все свои запасы
английских слов: двадцать жителей, осьминоги, ловля рыбы, пять домов,
итальянский гость заплатит за комнату Клайосу. Когда Клайос заспорил о
цене, парни рассмеялись, и Марини тоже, он уже был их приятелем. Солнце
вставало над менее темным, чем казалось с воздуха, морем, комната была
бедная и чистая, кувшин с водой, запах шалфея и дубленой кожи.
Его оставили одного, ушли грузить фелюгу, Марини сбросил с себя одежду,
надел купальные трусы и сандалии и отправился бродить по острову. Еще
никого не было видно, солнце медленно набирало силу. От травы исходил
тонкий кисловатый запах, смешанный с приносимым ветром запахом йода. Было,
наверное, около десяти, когда он добрался до северного выступа и узнал
самую большую бухту. Он с удовольствием искупался бы у песчаного пляжа, но
Марини предпочитал оставаться здесь один. Остров завладел всем его
существом, счастье переполняло его, и он не мог ни думать, ни выбирать.
Солнце и ветер обожгли тело, когда он разделся и бросился со скалы в море.
Вода приятно холодила кожу, он отдался на волю коварных течений, отнесших
его к гроту, вернулся в открытое море, лег на спину и замер. Он принял все
в едином акте согласия, которое было еще одним названием будущего. Он
твердо знал теперь, что не покинет остров, что так или иначе навсегда
останется здесь. Ему удалось на мгновение представить себе лица своего
брата и Фелисы, когда они узнают, что он остался жить на одинокой скале и
промышлять рыбной ловлей. Но в следующий миг, перевернувшись, чтобы плыть
к берегу, он уже забыл о них.
Солнце тут же обсушило его, и он пошел к домам. Завидев его, две
пораженные женщины бросились бежать и заперлись дома. Он отвесил поклон
пустоте и спустился к сетям. Один из сыновей Клайоса поджидал его на
пляже, и Марини жестом пригласил его искупаться. Парень заколебался,
указывая на полотняные брюки и красную рубаху, но потом сбегал в один из
домов и вернулся почти нагишом. Вместе они бросились в море, теплое и
сверкающее под лучами солнца, стоявшего уже почти в зените.
Обсушиваясь на песке, Ионас принялся объяснять, как что называется.
"Kalimera", - сказал Марини, и парень захохотал, схватившись за живот.
Потом Марини повторял новые фразы, научил Ионаса нескольким итальянским
словам. Фелюга была уже почти у самого горизонта и становилась все меньше
и меньше. Марини почувствовал, что теперь, с Клайосом и его близкими, на
острове он был действительно один. Пройдет несколько дней, он заплатит за
комнату, научится ловить рыбу, однажды вечером, когда они уже хорошенько
его узнают, он им скажет о своем намерении остаться работать вместе с
ними. Он встал, протянул руку Ионасу и неторопливо направился к холму.
Поднимаясь по крутому склону, он часто останавливался передохнуть,
оборачивался, чтобы еще раз увидеть раскинутые на песке сети, силуэты
женщин, Ионаса и Клайоса. Они оживленно разговаривали, смеясь и искоса
поглядывая на него.
Добравшись до зеленого пятна, он вошел в мир, где запах тмина и шалфея,
солнечный жар и морской бриз были единой материей.
Марини взглянул на часы, но тут же с раздражением сорвал их с запястья
и сунул в карман купальных трусов. Не так-то просто уничтожить в себе
прежнего человека, но тут, наверху, под напором солнца и простора, он
почувствовал, что это возможно. Он был на Ксиросе. Он столько раз
сомневался, что сможет сюда добраться. Он повалился на камни, спиной
ощущая их острые грани и раскаленные бока, и уперся взглядом в небо.
Издали донеслось гудение мотора.
Закрыв глаза, Марини сказал себе, что не взглянет на самолет, не даст
заразить себя худшим, что в нем есть, и что еще раз пролетит над островом.
Но в полумраке век он представил себе Фелису с подносом, Фелису,
разносящую завтрак в этот самый момент, и заменяющего его стюарда, может,
это Джордже, а может, кто-нибудь еще с другой линии, кто-нибудь, кто
сейчас, наверное, улыбается так же, как он, подавая вино или кофе. Не в
силах более бороться с прошлым, он открыл глаза и встал на ноги и в тот же
миг почти над головой увидел необъяснимо кренящееся правое крыло самолета.
Изменение звука турбин, почти отвесное падение в море. Он бросился бежать
с холма что было мочи, ушибаясь о камни, раздирая о колючки руки. Холм
скрывал от него место падения. Не добежав до пляжа, он свернул и помчался
напрямик через бугор и выскочил на пляж поменьше. Хвост самолета среди
полной тишины исчезал под водой метрах в ста от берега. Марини с разбегу
кинулся в воду. Он надеялся, что самолет вынырнет и будет еще на плаву, но
уже не было видно ничего, кроме слабых волн да картонной коробки,
бессмысленно покачивающейся на месте падения, и уже почти под конец, когда
не имело смысла плыть дальше, из воды на мгновение показалась рука, но
этого оказалось достаточно, чтобы Марини изменил направление, нырнул и
схватил за волосы человека, который отчаянно пытался ухватиться за него.
Марини тянул человека, с хрипом глотавшего воздух, стараясь держаться
от него подальше, и мало-помалу добрался до берега. Он поднял на руки
одетое во все белое тело, отнес от воды, положил на песок и взглянул в
лицо, залепленное пеной. Смерть уже накрыла его своей тенью. Из огромной
раны на шее хлестала кровь. Какой был толк в искусственном дыхании, если
от каждого движения рана, казалось, раскрывалась все шире и походила на
отвратительный рот, который звал Марини, выхватывал его из маленького,
столь недолгого счастья жизни на острове, кричал ему, булькая, что-то,
чего он уже не мог понять. Во весь дух бежали дети Клайоса, за ними
женщины.
Когда подошел Клайос, парни стояли вокруг распростертого на песке тела,
недоумевая, как это ему хватило сил доплыть до острова и, истекая кровью,
добраться сюда. "Закрой ему глаза", - проговорила сквозь рыдания одна из
женщин. Клайос обвел взглядом море в надежде отыскать кого-нибудь еще из
уцелевших. Но никого не было видно, как всегда, они были на острове одни,
и только безжизненное тело с открытыми глазами распростерлось у их ног.
Ах да, Греция (англ.).
Добрый день (греч.)
