вслед: "Шура, Шура, голубушка" (что-то подобное она читала у Толстого).
Имя Жаклин она взяла себе, когда начала работать манекенщицей -- ей
хотелось забыть свое настоящее имя и вместе с ним ту омерзительно-слащавую
атмосферу царящую в ее доме. Она хотела стать настоящей француженкой и
занять достойное ее место в этом красивом и реальном мире, где существуют
мужчины, которые любят и женятся. И не бросают потом любимых женщин,
подобно ее отцу, ради каких-то таинственных экспедиций. Жаклин никогда не
видела своего отца, он был моряком и пропал где-то во льдах балтики на
пути к вожделенному полюсу. Она говорила себе, что это от него у нее
белокурые волосы и выступающие скулы, ее золотистая кожа и немного раскосые
глаза. И если уж она была за что-то благодарна своей матери, так только за
то, что она родила ее от этого красивого сильного мужчины, в снегах
нашедшего свою смерть.
Но ее мать очень быстро забыла его (и этого Жаклин так и не простила ей) и
пошла по рукам. В результате одного из ее скоротечных романов пятнадцать
лет назад на свет появилась девочка. Назвали ее Натали. И сейчас она
приезжала в Париж только на каникулы. Отец Натали так ни разу и не появился
в их доме, но он исправно оплачивал пансион дочери и присылал ее матери
деньги, на которые довольно безбедно жила вся семья, в том числе до
последнего времени и сама Жаклин.
То, что она получала сейчас, работая манекенщицей или, как говорят
американцы, моделью, Жаклин старалась как можно быстрее потратить на
покупку всевозможной косметики, белья, обуви, костюмов -- от самых
известных фирм и модельеров -- поскольку в противном случае все это тут же
отбиралось в семейный бюджет и бесследно исчезало. Правда, у нее всегда
оставалась возможность стать содержанкой какого-нибудь состоятельного
мужчины, благо что таких предложений она получала больше чем достаточно. В
свое время у нее было два любовника, очень богатых, один из которых, сделав
ей предложение переехать к нему жить, подарил ей дорогой красивый перстень
с розовой жемчужиной, который она сейчас носила на левой руке. Но поскольку
он при этом наотрез отказался жениться на ней, она без особого сожаления
бросила его.
Жаклин окружала себя мужчинами не столько потому, что они нравились ей,
сколько ради постоянного доказательства себе самой, что она способна
вызывать в них желание и любовь. Но жить с любовником -- это совсем иное.
Это значит потерять себя, потерять всякие шансы на будущее: на семью, на
карьеру, и в конечном итоге, жить так, как ее мать жила с отцом Натали -- и
вот это уже было совершенно немыслимо для Жаклин.
Что же касается предложения О., то тут Жаклин говорила себе, что все можно
представить так, будто она просто договаривается со своей подружкой, и они
на двоих (хотя бы руководствуясь материальными соображениями) снимают одну
квартиру. При этом О. отводилось две роли: первая -- содержащего ее
любовника, любящего ее и помогающего ей жить, и вторая -- роль некоего
морального гаранта (главными образом в глазах ее семьи). Довольно редкие
появления Рене, вряд ли смогли бы скомпрометировать Жаклин.
И все-таки кто бы мог сказать, что заставило Жаклин принять предложение О.,
и не был ли Рене истинной причиной тому?
С матерью Жаклин предстояло разговаривать О. и никогда в жизни она не
чувствовала себя так неловко, как, когда стояла перед этой стареющей
женщиной, благодарившей ее за внимательное и доброе отношение к дочери.
Правда, в глубине души, О. не признавала себя предательницей или посланцем
некоего мафиозного клана, и говорила себе, что у нее хватит воли
воспротивиться сэру Стивену и она не позволит ему вовлечь Жаклин ни во что
дурное. Во всяком случае, так ей тогда казалось.
Но жизнь распорядилась по-своему, и не успела еще Жаклин переехать к ней
(девушке была отдана комната Рене, благо, что он почти не пользовался ею,
предпочитая одиночеству широкую и теплую постель О.), как О., никак не
ожидая от себя подобного, вдруг с удивлением поняла, что она страстно хочет
обладать Жаклин и готова добиваться этого любой ценой, вплоть до выдачи ее
сэру Стивену. При этом она успокаивала себя тем, что Жаклин своей красотой
сама (и лучше чем кто-либо другой) способна защитить себя, и если уж с
девушкой и произойдет нечто подобное тому, что произошло с ней, с О., так
разве это так уж и плохо? И О., временами все же не желая признаваться себе
в этом, с трепетным, сладострастным замиранием сердца ждала когда
она сможет увидеть рядом с собой обнаженную и подобную себе Жаклин.
* * *
Вот уже неделю, получив, в конце концов, разрешение матери, Жаклин жила у
О. Рене все это время был чрезвычайно предупредителен и внимателен. Он
водил их в ресторан обедать, а вечерами приглашал в кино, выбирая при этом
совершенно невозможные фильмы, то про каких-то торговцев наркотиками, то
про тяжелую жизнь парижских сутенеров. Когда они рассаживались в зале, он
занимал кресло между ними, потом брал их обоих за руки и, не произнося ни
слова, смотрел на экран. Иногда, когда там возникали сцены насилия, он
поворачивался к Жаклин и внимательно следил за ее лицом, стараясь
подсмотреть в темноте, как меняется его выражение, чтобы понять, какие при
этом чувства испытывает девушка. Но, как правило, лицо Жаклин не выражало
ничего, разве что, иногда на нем появлялся след легкого отвращения, и тогда
уголки ее рта немного опускались вниз. После фильма Рене на своей открытой
машине вез их домой, теплый ночной ветер развевал густые волосы Жаклин, и
она, чтобы они не хлестали ее по лицу, пыталась придерживать их руками.
Живя у О., Жаклин вполне терпимо относилась к некоторым вольностям, которые
Рене позволял себе по отношению к ней. Он, например, мог совершенно
спокойно зайти в ее комнату под предлогом, что забыл здесь какие-то
бумаги (что было откровенной ложью, и О. это отлично знала) и, якобы не
обращая внимания на то, что Жаклин в этот момент неодета или переодевается,
начать рыться в ящиках большого, украшенного деревянной инкрустацией
секретера.
Комната Рене была немного темной -- окна выходили на север, во двор -- и,
со своими серыми, стального цвета стенами и холодным полом, представляла
собой разительный контраст светлым солнечным комнатам, расположенным со
стороны набережной. К тому же она была довольно бедно обставлена, и этот
секретер со старинной тяжеловатой элегантностью был, пожалуй, единственным
ее украшением. Думая обо всем этом, О. не без основания полагала, что
вскоре Жаклин согласится перебраться к ней, в ее светлые комнаты. И тогда
они будут не только пользоваться одной ванной и делить с ней еду и
косметику, о чем они договорились в первый же день, но и разделять нечто
куда большее. В общем так оно все и произошло, правда, Жаклин, делая это,
руководствовалась совсем иными соображениями, нежели думала О. Она
нисколько не тяготилась отведенной ей комнатой -- ее мало интересовал уют,
и если, в конце концов, она и пришла к О., и стала спать с ней, так это
произошло не от того, что ей не нравилась ее комната -- нет, этого не было
(хотя О. приписывала ей это чувство и в душе радовалась, что может при
случае воспользоваться им) -- она просто любила сексуальное удовольствие и
находила безопасным получать его от женщины.
Случилось это на шестой день. Они пообедали в ресторане, потом Рене привез
их домой и десяти часам вечера уехал, оставив их наедине. И вот как-то
буднично и просто Жаклин, голая и еще влажная после ванны, появилась на
пороге комнаты О. Она спросила:
-- Вы уверены, что он не вернется? -- и, не дожидаясь ответа, легла на
большую уже расстеленную, словно в ожидании, кровать.
Закрыв глаза, она позволила О. целовать и ласкать себя, сама при этом никак
не отвечая на ее ласки. В какой-то момент Жаклин начала едва слышно
стонать, потом все громче и громче и, в конце концов, закричала. Заснула
она почти сразу, прямо при ярком свете, лежа поперек кровати,
распластавшись и свесив с нее разведенные в стороны ноги. Прежде чем
прикрыть девушку одеялом и погасить свет, О. какое-то время смотрела на
поблескивающие в ложбинке ее груди крошечные капельки пота.
Когда часа через два, уже в темноте, О. снова начала ласкать ее, девушка не
сопротивлялась. Повернувшись так, чтобы О. было удобнее гладить ее, она,
по-прежнему не открывая глаз, прошептала:
-- Только, пожалуйста, не очень долго: мне завтра рано вставать.
Как раз тогда Жаклин пригласили сниматься в каком-то фильме. Роль была
эпизодическая, но она согласилась. Гордится ли она этим или нет понять было
довольно трудно. И ее отношение к этому новому для нее занятию тоже
оставалось неясным: то ли она принимала эту работу как первый шаг на пути к
достижению желаемой известности, то ли просто как развлечение. Как бы то ни
было, каждое утро она резко вскакивала с кровати -- и в этом было больше
злости, чем предвкушения, -- спешила в душ, торопливо красилась,
причесывалась и, ограничивая свой завтрак большой приготовленной О. кружкой
черного кофе, выбегала за дверь, позволяя однако перед этим О. поцеловать
ей руку.
* * *
Жаклин уходила в полной уверенности, что О., такая теплая и домашняя в
своем белом шерстяном халате, проводив ее, обязательно вернется в постель и
поспит еще часик-другой. Но она ошибалась. В те дни, когда она отправлялась
ранним утром в Булонь на студию, где проходили съемки фильма, О. дождавшись
ее ухода, быстро собиралась и вскоре уже находилась на рю де Пуатье, в
доме сэра Стивена.
Там обычно в это время заканчивалась уборка. Служанка -- пожилая мулатка
по имени Нора вела О. в гостиную, где та раздевалась (одежда укладывалась в
стенной шкаф), надевала лакированные туфли на высоких каблуках, которые
громко стучали при ходьбе, и обнаженная следовала за пожилой женщиной. Их
путь лежал к кабинету сэра Стивена. У самой двери они останавливались и
Нора, открыв ее, отступала в сторону, пропуская О. вперед.
О. никак не могла привыкнуть к этому ритуальному шествию, а раздеваться и
стоять голой перед этой суровой молчаливой женщиной, ей было не менее
страшно, чем перед слугами в Руаси. В своих мягких войлочных тапках
мулатка, точно монахиня, бесшумно двигалась по комнатам и коридорам дома. И
О. все то время, пока она шла за ней не могла оторвать взгляда от торчащих
вверх завязок ее белого чепчика. Но наряду со страхом, причины которого
ускользали от ее понимания, внушаемым ей этой женщиной, с худыми
кожистыми, словно ветви старого дерева, руками, О. чувствовала и нечто
совершенно противоположное, а именно, какое-то подобие гордости за себя от
того, что эта мулатка -- служанка сэра Стивена, оказывалась свидетельницей
тех знаков внимания, которыми удостаивал ее, О., ее хозяин. Впрочем -- и О.
отдавала себе в этом отчет -- возможно, что подобного удостаивалась не одна
она. Но О. хотелось верить, что сэр Стивен любит ее, и она почти убедила
себя в этом. Она ждала, что вот-вот он вновь скажет ей об этом, но по мере
того, как крепли его любовь и желание, сам он становился лишь более нуден,
медлителен и педантичен. Иногда он по полдня заставлял ее ласкать себя,
оставаясь при этом совершенно безучастным. О. с радостью выполняла все его
требования, и чем грубее и резче были его приказы, тем с большей
признательностью принимала она их, будучи абсолютно счастлива тем, что он
допускает ее до себя и терпит ее ласки. Его приказы были для нее манной
небесной.
Кабинет сэра Стивена располагался прямо над серо-желтым салоном и был
значительно меньше его. Здесь не было ни дивана, ни канапе, зато стояла
пара старинных кресел, накрытых ковровыми с вытканными цветочными узорами
покрывалами. О. иногда сидела в одном из них, но чаще сэр Стивен
предпочитал, чтобы она стояла рядом, на расстоянии вытянутой руки, с тем
чтобы он всегда смог достать до нее. Когда англичанин хотел поласкать ее,
он позволял ей присесть на стоящий слева от его кресла и упирающийся торцом
в стену большой письменный стол. Тут же стоял и книжный стеллаж, приютивший
