иссохшую грудь узника и прижался ухом к сердцу.
- Конечно же, ты поторопился, светлейший, - недовольно сказал Алфей,
- так нельзя делать, он был слишком слаб.
- Да убьет тебя бог, скряга, это ты уморил его голодом! - крикнул
Иоанн.
- А сколько ты мне даешь на каждый рот, светлейший! - смело спросил
Алфей.
- Демоны демонов! - выбранился Каппадокиец. - Все научились считать.
Пойдем отсюда.
Наверху Иоанн показал на списки:
- Всех перечеркнутых списать в расход. И вычистить их имена.
Алфей собрал губы. Беззубый рот со сходящимися внутрь морщинами
напоминал хорошо затянутый, но отощавший кошель.
- Ты позволишь мне не торопиться, светлейший? - скорее попросил, чем
спросил Алфей.
- Не позволю, - возразил Иоанн. - Сегодня никаких забав кота с
мышками. Всем - милость. Дави, коли, но верши сразу, без развлечений,
по-божески. Я жду, скорее.
Алфей разбудил Ивира, могучего горбоносого мужчину, заросшего до глаз
черной бородой.
Открывались двери нумеров. Иногда до Иоанна доносились звуки возни,
вскрик, стон. Иногда палачи выходили сразу - хватало одного прикосновения,
чтобы потушить полуугасшую искру.
Иоанн хотел предложить свою беседу еще двум узникам: ткачу Петру,
который, кажется, собирался замыслить покушение на жизнь Божественного, и
сенатору Курциусу, одинокому и бездетному богачу, у которого Иоанн пытками
вынудил завещание в свою пользу. Савватий испугал его. Каппадокиец
старался убедить себя: страшное пророчество выдумано злобным схизматиком.
Но если другие скажут нечто подобное! Иоанн решил не искушать Судьбу.
Тюремщики приносили тела убитых. Алфей отпер дверь, за которой была
лестница с крутыми ступенями. Спрятавшись в толще стены, эта лестница
оканчивалась над клоакой, зев которой открывался в пролив. Алфей внизу
прицеплял трупы к подобию бесконечной цепи. Наверху Ивир освобождал их, и
тела скользили вниз, в море, чтобы исчезнуть в бездонной могиле
Евксинского Понта.
Каппадокиец считал, как купец тюки с товаром. Он любил счет. Он был
опять голоден и едва дождался конца.
Выскабливая имена тонким ножичком со старанием прилежного писца,
Алфей размышлял: "Что-то окаянный Носорог сегодня торопился по-носорожьи.
И ведь списал-то* он в расход только своих. Да не тронул ни одного из
Феодориных. Что бы это значило?"
_______________
* Выражение "списать в расход" в данном смысле свойственно
Византии в VI веке.
Поделиться мыслями, посоветоваться было не с кем. Ивир - грубое
животное, он только чешется: слушая.
5
На улице Медных Ворот почти никто не заметил, из окон каких домов, с
каких этажей были выброшены бревна. Ударяясь торцами, бревна подпрыгивали,
подскакивали с быстротой неожиданности. Строй когорт разбился, рассыпался.
Впоследствии одни рассказывали, что божьи ангелы разогнали
легионеров, другие были убеждены во вмешательстве злой силы, пришедшей на
помощь мятежникам. Многотысячная толпа надавила, повинуясь не чьим-то
приказам, а инстинкту массы, увлекаемой видом слабости, проявленной
противником. Шестьсот или шестьсот пятьдесят легионеров разбежались. Каски
легионеров замелькали, как дыни, попавшие в бурное море с разбитого
волнами корабля.
Анфимий Заяц в последнюю секунду успел отскочить. Вместе с
двумя-тремя десятками легионеров легат убежал к четвертой, пятой и шестой
когортам, которые стояли перед Медными Воротами. Разрозненные же и
сдавленные мятежниками легионеры почти не сопротивлялись. Разоруженные,
отдав щиты, без лат и без касок, они перестали быть заметными и старались
пробраться в тыл толпы, глубже в город. Вероятно, большинство обрадовалось
возможности дешево отделаться.
Слух уже освоился с воем толпы, криками боли, гнева, с призывом бить
и убивать. И вдруг все услышали бодрый, веселый писк дудок уличных
глашатаев, привычный голос мирных дней. На зов этих дудок византийцы
привыкли выбегать из дворов, бросая дело, прерывать начатый разговор,
высовываться из окна. Останавливались скрипучие телеги, всадники
натягивали поводья, ослы, казалось, понимали, что можно передохнуть.
Прохожего, который мешал слушать, могли убедить кулаками в том, что для
византийцев самое главное в эту минуту - слушать глашатая.
Некоторые эдикты вывешивались на стенах, но грамотных было немного, и
читать им самим было скучно, а слушать их - еще скучнее. Листы со словами
на них были и тем неприятны, что подозрительные византийцы не слишком
доверяли случайным грамотеям. И - не зря. Законники и писцы пользовались
хотя и общепринятым греческим наречием, но обороты были тяжеловесны,
длинны, мертвенны, казались нарочито запутанными для того, чтобы грамотным
было легче угнетать безграмотных, судьям - истцов и ответчиков, обвиняемых
и свидетелей. Каждый, кто имел несчастье соприкасаться с Властью, привык
слушать объяснения и толкования, которые почему-то всегда сулили новое
несчастье. Эдикты, законы, разъяснения, приказы всегда начинались
заверением в чрезвычайной заботе, которую проявляют базилевс, префект,
логофет и другой начальник. А затем из-под словесных роз высовывались
скорпионы и аспиды.
Другое дело - глашатаи, эти говорили языком народа, повторяли,
объясняли просто, их речь запоминалась. Глашатаи извещали об играх на
ипподроме, о прибытии иноземных послов, о победах, о назначениях новых
сановников, о решениях церковных соборов, а не только о законах. Иногда
глашатаи опровергали слухи. Глашатаи приносили новости, поэтому их любили.
Свистя и хрипя в рожки, несколько глашатаев бежали к толпе. В высоких
цветных колпаках, в коротких плащах, городские вестники имели какой-то
милый, домашний вид. Их окружают, но бережливо, не теснят. Звонкий голос
кричит немного нараспев:
- Божественный владыка своим верным подданным - привет! Он рассмотрел
жалобы византийцев. Он внял им. Жалобы справедливы. И он решил! Отрешить,
да, отрешить Иоанна Каппадокийца! - Глашатай сделал паузу и другим, более
низким голосом крикнул: - Прозванного Носорогом!
В эдикте не было этих слов, глашатай прибавил их по обычаю,
позволяющему порочить отставных сановников. Выходка вызвала общий хохот,
который покатился волнами. Дав людям насладиться, глашатай продолжал:
- Отрешается и квестор Трибониан! И Евдемоний! Слушайте! Слушайте!
Всех их будут судить и накажут!
Тут же другой глашатай повторил извещение, быстрее и без шуток.
Третий сообщил о назначении на места отреченных сановников добродетельных
и почтенных Фоки и Василида, а также благородного патрикия Кирилла.
Закончив, глашатаи погрузились в толпу, все расступались, давая
дорогу вестникам, и через минуту рожки пищали уже где-то в отдалении.
Еще не расходились. Еще никто не собирался уйти, но уже явилось
ощущение разобщенности, будто каждый человек занял меньше места.
Задавали вопросы:
- Что делать нам?
- Почему я здесь?
- А ведь ничего не сказали о прощении...
- Почему Юстиниан не отдал нам злодеев?
- Неужели все кончилось?
- Зачем Юстиниан не хочет покаяться на ипподроме, как сделал
Анастасий?
Сомнения начали одолевать души людей:
- Вряд ли тебе простят разгром тюрьмы.
- Префектура тоже не так легко сойдет с рук.
- Виселицам зададут работу.
- Все останется по-старому.
Кто-то, пробиваясь вперед, убеждал:
- Не верьте базилевсу. Христиане, этот базилевс имеет десять языков.
Он слаб - мы сильны. Шпионы уже записали ваши имена!
- А твое имя, Ориген? - крикнул человек, узнавший сенатора.
- Мое записано прежде твоего! Верьте же человеку, жизнь которого
принесена в жертву.
Около Медных Ворот заблеяли буксины легиона. Четвертая, пятая и
шестая когорты наступали. Палатию не терпелось пожать плоды уступки,
брошенной охлосу.
Медные Ворота приоткрылись, и, как адская пасть, Палатий выпустил на
помощь трем когортам, прикрывая их с тыла, новый отряд. По сравнению с
темными рядами легионеров это войско поражало своей пышностью. Впереди
выделялся воин высокого роста, с непокрытой головой.
Легионеры передвигались медленно, останавливаясь через каждые
двадцать-тридцать шагов. Пока это было еще не нападение, а угроза силой.
Красильщик узнал высокого предводителя, и нечто вроде гордости
шевельнулось в сердце бывшего центуриона. Сам Велизарий собрался сразиться
с плебсом. Против толпы безоружных послали знаменитого полководца и его
ипаспистов. Как все легионеры, Георгий Красильщик ненавидел гвардию
полководца. Нет спора, они были отборными бойцами, опытными, храбрыми; они
умели владеть любым оружием. Но большинство ипаспистов набирали из
варваров. Несмотря на это, именно из них полководцы назначали комесов,
легатов, центурионов. Им давали командование, посылали на дела, где можно
было и отличиться и набрать добычи. Из-за ипаспистов центурионы линейных
легионов дряхлели, прежде чем сделаться легатами, а заслуженные легионеры
не имели повышения.
Базилевс послал Велизария... Велизарий имел славу храбреца с юности,
когда он сам был ипаспистом Юстиниана. Потом в лагерях говорили, что
Велизарий лижет ноги Юстиниана, рассказывали, как этот петух нашел себе
потрепанную курочку, гетеру Антонину.
Несколько десятков пращников выбежали навстречу когортам. Праща -
оружие охлоса. Связать ремни или веревки можно быстро. Пращники били через
легионеров. Велизарию подали каску с наличником. Хитрец, он нарочно вышел
с открытым лицом, чтобы испугать славой своего имени. А бьют в него. Рядом
упал ипаспист. Этот поймал камень всей пастью. Выживет, так лишится
красоты. Свинцовая пуля весом в унцию разбивает и конский череп.
В верхние этажи домов поднимались наружные лестницы. Они жались к
стенам, грязно-серые, как прилепленные под крышами ласточкины гнезда.
Ступени из мягкого камня быстро выкрашивались, поры пропитывались
нечистотами. Засаленные перила скользили под руками.
Гололобый не знал, что дважды одного и того же не бывает, и собирался
повторить только что проделанное с неудачливыми когортами Анфимия Зайца.
Четвертый этаж, верхний, был пуст. Стропила сгнили, обветшавшие балки
продавили дощатый потолок. Лежали доски, бревна, стояли чаны с известью -
владелец готовился исправить разрушенное временем. Гололобый почувствовал
себя как дома. Его хозяин занимался строительными подрядами, используя
умелых рабов на прибыльных работах.
Три когорты успели прокатиться мимо дома. Сверху ноги легионеров
казались коротенькими, круглые каски были, как пальмовые орехи. Вправо
колыхалось поле голов, там и страсть и страх, там и твердо и зыбко. Ручьи
просекали людскую массу - кто-то силился уйти, кто-то пробивался вперед.
То и дело на открытое место выскакивали растопыренные фигурки пращников.
Гололобый был как на крыльях, восторг поднимал. Он приказывал, его
слушались.
Легионеры прошли. Близились ипасписты. Страусовые перья на касках
казались горстями пуха. Плащи переливались яркостью красок - синих,
желтых, зеленых, как радуга, упавшая на мостовую. Ипасписты шли без строя,
мечи в ножнах. В этом было нечто обидное.
Гололобый крикнул, как на работе:
- Разом! Взяли! Га!
Он сам метал из окон и бревна и брусья. Но не он же кидал ящики,
скамьи, амфоры, глиняную посуду из окон других домов! От удивления
Гололобый высунулся насколько мог, чтобы понять.
Его жизнь была слишком коротка и узка, иначе он знал бы о старой
привычке византийцев и не воображал, что первым выдумал этот способ
